Красные меченосцы

Случай, не предусмотренный приказом

Верно, что человек не сорока — перо в перо не уродится. Бывают люди с добрым сердцем, а встречаются и такие, что мимо чужого горя спокойно пройдут. К счастью, таких людей меньше на белом свете. Многие говорят, что люди за войну стали чёрствыми. Неправда это. Можно сказать, что они стали грубее, раздражительнее, но не черствее.

Это присказка к рассказу. А вот и сам рассказ. Война с Японией закончилась полной нашей победой. Ушёл я в последний рейс в Маньчжурию. Приказано было принять на десантную баржу одно артиллерийское подразделение для отправки на родину.

Баржа наша не самоходная. Прибуксировал нас тральщик и поставил к берегу, у небольшой китайской деревушки повыше Фугдина. С мостика открывался замечательный вид на Сунгари.

Там всё было как на старинной китайской ширме. По самому горизонту тянулись бледно-синие сопки, еле заметные на полинялом небе. Над поймой реки, над протоками, озёрами, болотами, над зарослями поседевшей осенней травы плавала сизая дымка. Картину довершали две серые цапли на песчаной косе и старая джонка с жёлтым парусом из бамбука.

Природа не поскупилась на краски, расписывая эту ширму, — видно, хотела закрыть ею всю неприглядность нищенской жизни китайцев. Они и раньше небогато жили, а японские оккупанты последнее забрали. За ветхой глинобитной стеной лепились друг к другу десятка два глиняных фанз с гнилыми гаоляновыми крышами. По узким улочкам бродили чёрные длинноногие свиньи, тощие, как борзые собаки. Вместе с ними «паслись» полуголые ребятишки. Взрослые и подростки толпились сегодня на берегу, у баржи. Они провожали нас с красными бумажными флажками, и все предлагали свои услуги.

Но артиллеристам их помощь была не нужна. Они играючи закатили по трапам свои пушки вручную, а потом стали заводить лошадей.

Лошади все были подобраны в масть, гнедые, хотя и самой различной породы — от немецких и японских верзил до низеньких мохнатых монгольских лошадёнок.

Погрузка шла полным ходом, когда вдруг с привязи сорвался один конь, галопом подлетел к трапу и, столкнув в воду двух немецких здоровенных коней, ворвался на палубу.

Артиллеристы весело засмеялись, столпились вокруг коня. Засмеялись и матросы:

— Что это у вас за конь такой суматошный, норовит погрузиться без очереди?

Но тут один ефрейтор, уже немолодой человек, с перевязанной рукой, сказал:

— Напрасно смеётесь над конём. Он чует, бедняга, что до него очередь не дойдёт.

И так он это сказал, точно у него горло перехватило. А конёк, как услышал его голос, так сразу по палубе топ-топ к нему, уткнул морду под мышку и стал.

Смутились мы.

— Что за причина? — спрашиваем. — Почему очередь не дойдёт?

— Причина? Свечников всему причина. Видите, до какого он, разгильдяй, состояния лошадь довёл за те пять дней, что я в лазарете пробыл! Все плечи стёр… А теперь есть приказ: всех коней с потёртостями, больных и раненых оставить и заменить трофейными, японскими. Кабы не дисциплина, показал бы я ему, как за таким конём нужно ухаживать!

— А он что, — спрашиваем, — особых кровей, племенной?

— Нет. Обыкновенный, наш, расейский… Но я его ни на какого японского не променяю! До войны на нём землю в колхозе пахали. Я с ним с первых дней войны… Вместе отступали, вместе до Берлина дошли… Он слово моё понимает, собачкой за мной ходит. Служил Орлик верой и правдой, а теперь награда ему вышла за это: сами на родину укатили, а его на чужой стороне покинули. За то лишь, что по нашему недогляду плечи ему хомутом натёрло…

— Так поговорите со своим старшиной. Он погрузкой ведает.

Ефрейтор только безнадёжно махнул рукой:

— Сухарь это, а не человек! Для него конь что свой, что чужой — в одной цене! Лишь бы поздоровше был…

Старшина заметил непорядок и направился к ефрейтору.

— Соколов, что вы тут нюни распустили? Постыдились бы хоть моряков!

— А нас ему стыдиться нечего, товарищ гвардии старшина, — говорю я. — Мы товарища вполне понимаем и сочувствуем его горю. Да и конёк, по нашему понятию, того не заслуживает, чтобы его на чужбине бросать.

— А приказы, по вашему понятию, выполнять нужно? — вскипел старшина.

— Приказ, — говорю, — дело святое. Но и в самом точном приказе такого случая не предусмотришь.

— Я солдат и привык все приказы выполнять от буквы до буквы. Советую и вам это делать… Соколов, уведите коня.

Тяжело вздохнул артиллерист, опустил голову и повёл Орлика на берег. Не на поводу повёл, а так просто. Сам пошёл, и конь за ним как привязанный.

И сразу погрузка разладилась. Упало у людей настроение, приумолкли все: ни улыбки, ни шутки.

Ефрейтор привязал коня, погладил его больной рукой по шее и, не оглядываясь, поплёлся на баржу.

А Орлик так и рванулся за ним, затанцевал на привязи, голос подаёт. Непонятно ему, видать, было, почему всех лошадей грузят, а его в стороне держат. Но, как только завели на палубу последнюю пару и приготовились поднять трап, он рванулся изо всех сил, и не успели мы глазом моргнуть — Орлик снова был на барже. Как это на всех подействовало! Люди точно ожили, обступили коня со всех сторон, кто гладит, кто сахар на ладони подаёт, и все посматривают на старшину. Показалось мне, что и старшина не так уж сурово смотрит на виновника суматохи, что в его суровых глазах под нависшими бровями промелькнула тёплая искра…

Подошёл я к нему и спросил:

— Так, может, оставим коня? Больно охота ему на родную землицу переправиться.

Сначала он как будто даже не понял, о чём я говорю, а потом буркнул:

— Я не привык отменять приказания начальства… Уведите.

Солдаты замялись. Никому не хотелось уводить Орлика на берег. Пришлось старшине назвать нескольких солдат по фамилии. Но и после этого увести коня оказалось не так просто. Он стоял, точно пришитый к палубе. У него под кожей напряглись Все. мускулы, и из ран на плечах начала сочиться кровь. Пришлось вызвать Соколова. Он пришёл, еле владея собой, на скулах желваки бегают. Но крепко знает солдат дисциплину. Ещё раз свёл своего друга на берег.

— Убрать помост! — крикнул старшина. — Ефрейтор, на баржу!

Остался Орлик один на берегу, начал метаться: то к корме подбежит, то к носу, смотрит на нас и так ржёт, точно просит не бросать его, взять домой, на родину. Китайцы на него поглядывают, удивлённо головами качают. А нам всем не только коню было стыдно в глаза смотреть — мы друг от друга отворачивались. У всех было такое чувство, точно мы совершили что-то очень нехорошее.

— Ну, что же мы стоим, мичман? Давайте отваливать! — крикнул мне старшина и ушёл в каюту.

Я просемафорил на тральщик. Там выбрали якорь и подошли к нам.

Китайцы замахали нам флажками, помогли убрать концы, и баржа медленно отвалила от берега.

Люди на берегу окружили Орлика, стали его ловить. Для них лишняя лошадь была такой ценностью, что и сказать трудно. Но Орлик не дался. Он взвился на дыбы, прорвал кольцо и понёсся за нами по берегу.

Ниже деревни река делала крутой поворот, и фарватер подходил к самому обрыву. Когда мы поравнялись с мысом, Орлик догнал нас. Не отыскав удобного спуска, он бросился в воду с двухметрового обрыва и поплыл к барже.

Однако прыгнул он слишком поздно. Мы уже прошли мыс, и Орлик, проплыв за нами довольно долго, повернул к берегу.

На мостик поднялся старшина. Мне было неприятно его видеть, и я сказал:

— Посторонним здесь находиться воспрещается.

Он ничего не возразил, молча посмотрел на Орлика и спустился на палубу.

— Моя покойная бабка говорила, что у некоторых людей на сердце лишаи растут, — сказал я громко, чтобы он слышал.

Орлик догнал нас на следующем повороте, километрах в десяти от деревни. Он прискакал даже раньше нас и теперь стоял на мысу и поджидал баржу. Больше я не мог вытерпеть, взял флажки и просемафорил на тральщик: «Прошу разрешения принять лошадь. Могу принять на ходу».

На тральщике как будто ждали запроса — немедленно дали «добро» и сбавили ход. Мне не пришлось объяснять матросам, что нужно делать. Я стал к штурвалу и повёл баржу у самого берега. Матросы спустили танковый трап так, что он почти лёг на воду. Боялся я только одного — за мысом сразу начиналась песчаная коса: замешкайся Орлик хоть на минуту, мы должны были бы отказаться от погрузки или сесть на мель. Ещё боялись мы, что Орлик бросится в воду раньше времени, тогда течение отнесло бы его далеко в сторону, а за косой начинался широкий разлив Сунгари с заболоченными берегами. Вряд ли удалось бы Орлику спастись…

Баржа шла прямо на мыс. Расстояние быстро сокращалось.

Конь застыл на мысу, как высеченный из камня. Каждый мускул его был напряжён. Мокрая шерсть блестела на солнце, бока высоко поднимались, на плечах белели хлопья пены, голова была вскинута, уши насторожены. Он был очень красив в этот момент.

«Потерпи, потерпи, дорогой!» — мысленно повторял я, а кто-то рядом сказал это вслух. Я на секунду обернулся и увидел… старшину. Он стоял, ухватившись за леера, весь подавшись вперёд. От волнения у него выступили капельки пота на лбу.

— Не волнуйся, старшина. Это умная коняга, смекалистая. Заберём! — сказал я миролюбиво.

Наступил решительный момент. Баржа была у самого берега. Тяжёлый танковый трап почти касался глинистого обрыва. Конь стоял не двигаясь, как заворожённый.

— Прыгай, да прыгай же! — молит старшина.

Но конь стоял.

Трап медленно проплывал у самых его ног. Ещё секунда — и мне пришлось рвануть колесо штурвала. Нос баржи медленно повалил на середину реки.

— Всё пропало! Остался… Соколов! — отчаянно крикнул старшина.

Ефрейтор только этого и ждал.

— Орлик! Ко мне! — крикнул он сорвавшимся голосом.

Орлик точно очнулся, сделал по берегу несколько скачков и взвился в воздух…

— Ура-а-а… а-а-а! — прокатилось по палубе.

Я ещё круче положил руль право на борт, и мы только слегка задели кормой за песок косы.

Орлик подошёл к ефрейтору и устало положил голову ему на плечо.