Красные петухи

Глава первая

Над Челноково бесновалась красная метель.

Косматое пламя, захлебываясь и урча, с хрустом пожирало пятистенник бежавшего торговца Текутьева.

Рассерженной вороньей стаей кружили тревожные вскрики набата. Взбесившиеся псы надрывали глотки утробным воем. Пронзительно ржала лошадь. Ветер разметывал по селу кровавые искры и пепел.

А люди словно вымерли или ослепли и оглохли все разом.

Надрывно ревел медный великан. У попа Флегонта от холода и напряжения руки занемели. Выпустил нажегшую ладони веревку, метнулся к узкому, похожему на бойницу, оконцу. Огромные выкаченные глаза прикипели к вихрастому факелу горящего дома. Подле него мельтешила одинокая фигура. «Ромка Кузнечик… Где же мужики?»

— О-го-го-о-о! Э-эй!!

Ветер слизывал с губ крики, рвал их в мелкие клочья. Флегонт так круто развернулся в тесном оконном проеме, что едва не свалился с колокольни. Отбил пятки, скользя по крутым ступеням витой лестницы.

Едва выскочил на паперть, обожгла догадка, оборвала бег.

— У-м! — стиснув зубы, протяжно и глухо простонал Флегонт и звонко пришлепнул ладонь к высокому бугристому лбу.

В проеме калитки возникла серая фигура. Женщина? Раздетая и — о господи! — кажется, босиком. Шагнул из тени навстречу, окликнул:

— Кого бог несет?

Не то всхлипнув, не то выговорив что-то, женщина повалилась на снег. Флегонт прижал к себе бесчувственное, холодное тело и, как волк с прирезанной овцой, заскакал по сугробам к церковной сторожке.

Уложил женщину на лежанку, схватил попавший на глаза ковш — и за снегом. Осторожно оттирал обмороженные ступни сначала снегом, потом рукавицей шерстяной. Должна же быть припрятана у этого пьянчужки хоть косушка на опохмелку. Обшарил все закутки. Нашел-таки черную бутылку, заткнутую тряпицей. Вытащил затычку, понюхал. Протянул глиняную кружку очнувшейся женщине, приказал.

— Пей, Катерина.

Женщина задыхалась, по щекам катились слезы, а Флегонт все лил и лил ей в рот обжигающую противную жидкость до тех пор, пока Катерина не закашлялась. Ее мутило, она еле сдерживала подкатившую к горлу тошноту.

— Держи в себе. Перемоги, — строго басил Флегонт и, когда женщина, вспотев от натуги, все-таки справилась с приступом рвоты, прямо из горлышка допил остатки самогона.

Раздул и без того широкие ноздри, шумно и долго втягивал застойный горьковатый воздух холостяцкой берлоги.

— Чертей бы ею травить! — сердито швырнул на лавку пустую посудину.

Синие навыкате глаза Флегонта будто масленой пленкой подернулись и закосили на ядреные белые ляжки. Сняв с деревянного, вбитого в стену шпиля старенький шабур, накинул на женщину.

— Укройся.

Пинком подтолкнул к лежанке табурет, присел.

— Рассказывай.

— Ой, батюшка… Ровно во сне. Досель не очухаюсь. Продотрядчиков у меня поставили. Красноармейка. Да ить ты знаешь… Обратно же изба — хоть на ходке кати. Сам председатель волости Кориков привел. Старший-то в отряде — уездный комиссар хлебный.

— Ну-ну…

— Сколь дён они бились. А ноне ровно надломились мужики. До свету Маркел Зырянов хлеб привез. Опосля другие потянулись. Текутьевский каменный амбар возле лавки — доверху. — Перевела дух, кончиком языка облизала потрескавшиеся губы. Прикрыла отяжелевшие веки. — В сон шибает… Вечером Кориков полмешка пельменей приволок, две четверти самогонки. Песни разные, не наши, пели… — Опять передохнула, долго не могла проглотить слюну. — Ночью — ровно мертвяки. Самогонка-то, видать, с приправой. А я чую: под окнами шабаршит. Выскочила в сенцы, слышу только, снег заскрипел и дымом потянуло. Торкнулась в дверь — снаружи приперта…

Катерина запрокинула голову, закрыла глаза. Задышала глубоко и ровно. Флегонт подождал, нетерпеливо поерзал на табурете, подтолкнул женщину в плечо. Дрогнули слипшиеся ресницы, но не разошлись.

— Катерина, — Флегонт шлепнул женщину по раскрасневшейся щеке. — Катька! — Схватил ее, за плечи, встряхнул так, что стукнулась затылком о лежанку.

Мутные глаза бессмысленно воззрились на Флегонта.

— Ково тебе?

— Как спаслась?

— Из сенок лаз на чердак. Там окошечко. Головой в сугроб. Потом ты… Век не забуду, чем хоть…

— А продкомиссар? Продотрядовцы?

— В раю, — еле вымолвила женщина и снова заснула.

Вот оно что. Как кур во щи. Дерьмо, не продкомиссар.

Если такой волчина, как Маркел Зырянов, сам зерно привез, надо не самогон пить, а винтовки заряжать, прости меня, боже. С кем же Кориков?.. Катьку, ровно кость обглоданную со стола, смахнули. Господи, упокой души убиенных рабов твоих. Прости и помилуй их, ибо не ведали сами, что творили… Нет, эти-то ведали. Не вслепую шли. Мертвой хваткой вцепились — отдай хлеб! И ведь не себе, не для собственного чрева… Правда и кривда на одной земле, одной кровью политы. Вразуми мя, боже, не осуди за молитву сию. Вероотступники, богохульники, а руки в мозолях…

Пола тулупа откинулась, обнажив белый клин подштанников. Только теперь Флегонт вспомнил, что полураздет. Не дай бог заглянет кто на огонь или сторож Ерошич воротится. Батюшка в подштанниках, рядом пьяная солдатка Катька Пряхина. И бросить ее нельзя. Как отнесутся те, кто поджег, узнав, что Катька жива? Чего ошалелая баба понамелет спьяну? Господи, вразуми…

Завернул Катерину в шабур и понес на поповский двор. Миновав высокое резное крыльцо, прошел прямо в огород. Вечером топили баню. Флегонтова баня топилась по-белому, тепло в ней держалось долго. Там на широкой скамье и уложил Катерину. Очутившись на лавке, женщина на миг пришла в себя, пробормотала:

— Он все знал… — И снова закрыла глаза.

«Кто он?» Глянул на бесчувственную женщину, махнул безнадежно рукой, поспешил к двери.

Кое-как успокоил жену, торопливо оделся сообразно сану — и снова на улицу, к догорающему костровищу, вокруг которого теперь гомонила толпа. Едва ступил в освещенный пожарищем круг, как ветер швырнул в уши слова, выкрикнутые высоким, надтреснутым голосом Маркела Зырянова:

— Растаскивай бревна, кидай снег!

Флегонт сбился с шагу, приостановился. «Он и подпалил».

Пожар догорал. И метель стихла, будто затем только и занималась, чтоб пожарче раздуть страшный костер. Все свершилось неправдоподобно быстро. Из серой, метельной замяти вылупился красный петух, раскрылился, распушил хвост, клюнул — и нет изукрашенного дивной резьбой дома Текутьева-младшего. Нет продотрядчиков во главе с уездным продкомиссаром, наделенным чрезвычайными полномочиями.

Остались смердящие головешки. В них — сгоревшие парни.

Осталась черная похмельная тревога — когтистая, удушливая.

Катилась ночь к рассвету. Вот-вот займется новый день, судный день горького похмелья и тяжкой расплаты.

— Отчего не поспешили на помощь Ромке Кузнечику? — гневно басил Флегонт. Казалось, сей миг из его выпученных глаз вылетят огненные стрелы, пронзят Маркела Зырянова.

Рядом с попом Маркел выглядел подростком: худой, низенький, плоский. На длинной шее маленькая вертлявая голова. Но черты лица — твердые. Брови над переносьем почти срослись, Взгляд коричневых глаз — неломкий, острый. На запавших щеках, словно следы кошачьих лап, глубокие и частые морщины.

— Своя рубаха, батюшка, ближе.

— И на твою рубаху искра пала?

— Вечор продкомиссар исповедовал: не привезешь хлеб — расстреляю, на раздумье — ночь… Может, худа башка, да одна. Сусеки подмел, вывез… Когда занялось, мы хлебушко- то назад разобрали. С того и припозднились…

Флегонт обеими руками глубже насадил на голову отороченную горностаем круглую шапку, сердито дунул ноздрями.

— Как не хотите, чтоб с вами поступали люди, так не поступайте и вы с ними. Иль мыслишь, простят власти сие?

— Казнить либо миловать можно виноватого. А здеся… — развел руками, вздернул плечо. — Один бог видел, так он…

— Не поминай всуе имя господне, — сердито оборвал Флегонт. — И у стен есть уши, и у ночи — глаза. Нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано.

Вот теперь Маркел забеспокоился, запереступал, точно на раскаленном поду.

— Чего жмешься, яко заяц под тенью орла? — Флегонт брезгливо сморщился, — Спарил господь с заячьей душонкой волчиную злобу…

— Ты меня, батя, не трожь… — от бешенства тонкий хрипловатый голос взвился и лопнул. Несколько раз Маркел хватанул открытым ртом студеного воздуху, — Поостерегись, не то… Я могу…

— Все можешь, — спокойно и грозно пророкотал Флегонт. Небрежным взмахом руки стряхнул иней с пышной волнистой бороды. — Коли бог совести не дал… Не о тебе пекусь: не заслужил. — Помолчал. Тяжело вздохнул и негромко: — Паршивцы. Из-за вашей слепой злобы может все село сгинуть… Подберите огарыши кольев, коими дверь да ставни подпирали…

Повернулся, тяжелыми широченными шагами пошел прочь. Маркел долго оглушенно стоял посреди дороги, тупо глядя в спину уходящего попа.

Свежий снежок легонько похрустывал под новыми, еще не разношенными валенками. Сын деревенского пимоката, Флегонт сызмальства помогал отцу щипать, бить шерсть, настилать и стирать пимы. И по сю пору лучше Флегонта никто в округе не сваляет валенок. Вся многочисленная поповская семья — а у него было шестеро детей — щеголяла в разноцветных валенках отцовского изготовления.

Мягкий скрип снега не раздражал — напротив, успокаивал. И мороз холодил разгоряченную голову, студил кровь.

До сравнительно недавнего времени жизнь казалась Флегонту простой и понятной. Не внесла особой сумятицы в его душу и начавшаяся мировая война, Флегонт вместе с тогда еще здравствующим своим предшественником отцом Василием служил молебны во здравие сражающихся односельчан, панихиды за упокой души павших в боях. С величайшим нетерпением ждал писем двоюродного племянника Вениамина, добровольно ушедшего на фронт с последнего курса медицинского факультета Петербургского университета. Письма Вениамина с фронта были длинные и смутные, полные недомолвок, плохо скрытой тревоги. Флегонт раза по три в неделю ездил в уезд за столичными газетами. Их было мало, и приходили они с полумесячным опозданием. Разные газеты писали об одном и том же по-разному, и от этого тревога становилась еще сильней.

Вихрь революции вырвал с корнем извечные представления, понятия, устои — все, чем жив был доселе Флегонт, перепутал, скрутил комом и швырнул с кручи в тартарары. Где верх, где низ, что черное, а что белое — попробуй разбери в эдакой крутоверти. Добро становилось злом, зло оборачивалось в добро. Менялись флаги над Народным домом, менялись власти. Волостное правление становилось то волостным исполкомом, то волревкомом, а то волостной земской управой. Менялись подписи под приказами, которые зачитывались на сходах, но деревенскому попу Флегонту в каждом из них прежде всего слышалось одно слово: «Отдай!» Отдай зерно, отдай сено, отдай коня, отдай мужа, сына, брата в армию, белые требовали — в белую, красные — в красную…

Если бы не кремневая вера в бога, в разумность и преднамеренность посылаемого им испытания, не устоять бы Флегонту, закружила бы и его сатанинская карусель. Помог спастись от казни трем пленным мальчишкам-красноармейцам, укрыл на сеновале бежавшего от конвоя белогвардейского офицера. В проповедях и молитвах звал прихожан к терпению, спокойствию, прекращению братоубийственной войны. Его едва не повесили колчаковцы, хотели расстрелять красные. Отстояли мужики, не дали.

И вот теперь, когда, казалось бы, самое дурное — в прошлом, а жизнь начала потихоньку входить в берега, грянула продразверстка. Непонятное, страшное слово-паук. Вцепилось в мужика, и хоть криком кричи, а свой хлеб, потом и кровью взращенный, отдай задарма.

Сын мужика, Флегонт по себе знал, каково терпеть, когда в твоих закромах шарят чужие руки.

Как помирить мужиков с новой властью? Втолковать ей, что нельзя все силой, через колено, вразумить их, что всякая власть — от бога и с ней надобно ладить…

Распалили, разогнали Флегонта думы. Версты две по селу отмахал, опомнился у околицы.

Остановился. Огляделся. Тишина вокруг неземная. Дома зарылись в сугробы по самые окна. Ни собачьего бреху, ни людских голосов. Даже ветра не слышно. «Вразуми, господи, просветли, направь на путь истинный…»

Катерина выла в голос — жутко и протяжно. Теребила растрепанные, измочаленные волосы, билась головой о стену, заламывала не по-крестьянски тонкие белые руки. То затихала и только глухо постанывала, раскачиваясь из стороны в сторону, то снова начинала голосить.

Флегонт сидел на скамье, уперев ладони в колени, слегка наклонив крупную тяжелую голову. Молчал. И это молчание действовало на Катерину лучше всяких слов и утешений. Мало-помалу она затихла. Всхлипывала, сотрясаясь всем телом, терла подолом юбки красные, мокрые глаза.

— Радоваться надобно, а ты слезы льешь, бога гневишь… — сильно нажимая на «о», глуховато, но проникновенно заговорил Флегонт.

Всхлипнув еще раз, Катерина затихла. Подняла разлохмаченную голову, разлепила потрескавшиеся губы, уставилась на попа.

— Бог спас душу твою и тело не порушил, ни единый волос не упал. Это ли не диво? Из ада возвернулась. Чего ж еще ждешь от всевышнего?

На разукрашенном сажей и царапинами, отекшем от слез, но и сейчас красивом лице Катерины мелькнул испуг.

— Тут вот гусиный жир и холстина чистая. Смажь и перевяжи. Помочь?

— Спасибочки. Сама управлюсь.

Болезненно морщась и тихонько ойкая, женщина смазала и перебинтовала обмороженные ступни ног, Флегонт искоса наблюдал за ней. Всем бог наделил: красотой, статью, умом, а счастья… Верно бабы поют: «Не родись красивой, а родись счастливой»… Где оно, счастье? В чем? Жар-птицу легче поймать. Всю жизнь тянется к нему человек душой, и руками, и разумом…

— Ты что, батюшка?

Дурацкая привычка бормотать вслух, с собой разговаривать…

— О тебе думаю. Воскресла из мертвых — слава господу. А как дальше? Завтра нагрянут из чека. Чем докажешь, что не ты сожгла продотрядчиков, по наущенью, со злобы ль?

— Вот те крест… — На мучнистом лице еще чернее кажутся остановившиеся глаза.

— Верю. Но поверят ли они? Если спаслась, с чердака спрыгнув, зачем не к соседям побегла? Рядом ведь…

— Со страху… не в себе была.

— Без ветра травинка не колыхнется. Всякому делу первопричина есть, всякой беде — виновник. Настоящие злодеи зело коварны и вероломны. Швырнули тебя в костер, ровно охапку сушняка. Теперь тебя же и оговорят. Чем докажешь правоту?

— Батюшка… — Катерина сползла с лавки, пала на колени, обхватила руками ноги попа. — Не погуби. Ты один свидетель…

— Встань. — Поднял женщину, усадил. — Нам, священникам, у новой власти веры нет. — Тяжело вздохнул, зажал в кулачище пышную бороду и долго молчал. — Облачайся. Отвезу в Северск. Не близок путь, а и ночь-от долга…

Катерина покачала головой, проговорила, будто сама с собой:

— Кончилось мое челноковское житье. Правду баба Дуня насулила: «Не надолго расстаемся, скоро свидимся. С песней прощаемся, с плачем встретимся». По ее и вышло.

— У тебя ведь, кроме бабушки…

— Ни единой душеньки, — договорила Катерина. — Был мужик навроде, а может, только поблазнилось.

— Поживешь пока у бабки.

— Сказывали, в Абалаке она сейчас. Грехи в монастыре замаливает. Да я и одна…

— Нет. Пока не скинешь недуг, одной не след. Вот что, определю-ка я тебя на это время под надзор моего племянника. Человек он образованный, обходительный, на врача учился…

Рослый, широкогрудый жеребец бежал легко, широкой, ровной, размашистой иноходью. Снег то скулил, то взвизгивал под коваными полозьями. Дорогу сильно перемело, жеребец скоро покрылся белыми завитками. Флегонт слегка ослабил вожжи — и лошадь убавила рысь.

Над головой, постоянно меняя цвет и форму, стремительно и неслышно скользили облака. Они мчались, как вспугнутое оленье стадо по зимней тундре, обгоняя и налетая друг на друга. Флегонт провожал облака тоскующим взглядом. Давно позабыл он о Катерине, о том, куда и зачем ее везет: всем своим существом Флегонт устремился сейчас в недоступную высь, откуда недобрый человеческий мир, наверное, кажется покойным и светлым. И как возликовал бы Флегонт, если б вдруг, оторвавшись от земли, жеребец взмыл в небо и врезался в гущу ускользающего облачного клина…

— Какого лешего прешь? Язви тебя! Разуй шары-то…

В сажени от морды жеребца остановился обоз с сеном. Флегонт съехал в сугроб. Пропуская мимо последнюю подводу, сообразил, что окликнувший — не кто иной, как Онуфрий Карасулин — секретарь Челноковской волостной комячейки. Приподнявшись, гаркнул громовым басом:

— Онуфрий Лукич!

— Никак, отец Флегонт…

Ростом они были под стать друг другу, только Онуфрий — подобраннее и суше. Лицо безбородое, раскаленное морозом докрасна.

Онуфрий скинул огромные из собачьего меха рукавицы, достал кисет, свернул папиросу. С одного удара высек кресалом искру, прижег фитиль, прикурил. Сладко затянулся затрещавшей самокруткой, прищурился, медленно выпустил дым через ноздри.

— Спешишь отпустить грехи уходящему в рай?

— Истинно. Тут промедление недопустимо. Душа не сено: она крылата.

— И сено бывает с ногами. Почитай, ползарода утопало. Хорошо Евдоким Зоркальцев упредил: Маркел, мол, Зырянов, баил — сено твое ополовинили. Думал, лоси пакостят, а след- то санный… У зятя двух коней взял да своих запряг. Пока четыре воза наметал…

— Вон ка-ак… — протянул, осененный догадкой, Флегонт.

Онуфрий сразу уловил недоброе и забеспокоился:

— Чего там?

— Катерины Пряхиной дом сгорел. Со всем продотрядом. Пока полыхало, мужики собранный хлеб — по амбарам…

— А-a! — с великой натугой выдавил из себя Онуфрий, будто приподнял непосильную тяжесть. Скрипнул зубами, матюгнулся. — И… ни один?

Флегонт покачал головой.

— Повязали их, что ли? — выкрикнул Онуфрий.

— Бахус руку приложил.

— Какой Бахус? — Онуфрий резко подался вперед, сжал кулаки.

— Бог вина и веселья. Вечером отпраздновали выполнение разверстки…

— Ах, гады! Уф! — Онуфрий ожесточенно тер ладонью лоб. — Значит, в открытую? Ну, погоди! — Сунул рукавицы за пазуху. Рысью взметнулся на воз. — Но! Шагай, чертова животина! — Полоснул кнутом по заиндевелому лошадиному боку.

Флегонт долго стоял посреди дороги, словно прислушивался к скрипу полозьев удаляющегося обоза. «Теперь пойдет зуб за зуб… Маркел-то Зырянов! Сатанинское исчадье. Все предусмотрел… Он ли? Мерещится за ним фигура куда крупнее. Большой кровью пахнет… Мужичьей кровью…»

— Спишь? — Вынул вожжи из неподвижных рук женщины. Призывно чмокнул. Жеребец выдернул кошевку из сугроба и помчал.

— Страшно, — голос Катерины дрогнул.

— Молись. Своими словами твори молитву. Богу нужны не складные песни, а чистосердечные откровения. Близок господь ко всем, его призывающим.

— Сколь молилась за мужика, чтоб не сгинул, возвернулся. А он ушел — и с концом.

Звенел под полозьями снег. Стремительно катилась по небосклону лавина облаков. Настороженно молчал подступивший к дороге лес.

— Значит, челноковские мужички подпустили комиссарам красного петуха? Ве-ли-ко-лепно! Клюнул раз — и целый продотряд в мир иной… Оча-ро-ва-тель-но! Сибирский мужик — не рязанский смерд, помещику не кланялся, в лапотках не хаживал, пустых щей, разбавленных слезой, не пробовал. А хлеб сегодня можно взять только у него. Ха-ха-ха! На этом повороте товарищи большевики и сломают шею. Чего не достигла Антанта с пушками и танками, сделает дремучий сибирский мужик топором и вилами. Вы привезли дивную весть, дорогой дядя, и по такому поводу не откажитесь…

С этими словами Вениамин Горячев выставил на стол пузатый хрустальный графин с водкой, квашеную капусту, соленые грибы, отварную рыбу.

— Кощунственны и непотребны слова твои! Мученической смертью погибли люди, а ты…

Флегонт вскочил, закружил вокруг стола, и сразу бледно освещенная семилинейной лампой комнатенка угрожающе сжалась, уменьшилась, надвинулись на людей давно не беленные стены, и поп бился о них плечами, задевал рукавами рясы за обступившие со всех сторон вещи. Они теснили, раздражали Флегонта, и чтобы унять закипевший гнев, он снова сел. Сграбастал бороду в кулак, упер его в подбородок.

Племянник, кажется, в душе рад был, что раззадорил Флегонта. Поднял стакан. Подмигнул.

— За встречу, дорогой дядя. За упокой души…

— Перестань паясничать, — перебил Флегонт. Одним глотком выпил водку. Долго тер платком полные красные губы, ошарашенно думая, что, выходит, не знал по-настоящему Вениамина. Не раз за этот год встречался он с двоюродным племянником и здесь, в городе, и в Челноково, куда тот иногда наезжал, и никогда не слышал от него ничего похожего. Значит, то была личина?..

— Ты ведь член коллегии губпродкомиссариата. Как же поворачивается твой язык? Боже! Где предел лжи фарисеев?

Продолговатое тонкое лицо Горячева с бледными запавшими щеками зацвело пунцовыми пятнами. Капризно изогнутые губы надломились и застыли в язвительной усмешке. Круглые, почти бесцветные, чуть-чуть подсиненные глаза сузились, стянув к уголкам впадин пучки ранних, но уже прочно прижившихся морщин. Он, видно, хотел сказать что-то едкое, но в последний миг передумал, потянулся к графину, снова налил. Выпил. Пододвинул Флегонту тарелку с рыбой.

— Ешьте. После пережитого и такой дороги не грех. В части ж фарисейства вы не правы. Кто взбаламутил, обманул крестьянина, клятвенно пообещав ему земной рай? Земля, хлеб, мир, свобода. Где все это? Разрешите, я закурю?

Выхватил из нагрудного кармана френча портсигар. Не разминая, сунул папиросу в рот. Прикурил от лампы. Несколько раз затянулся. Тонкие длиннопалые руки его дрожали. Глаза горели жарким огнем.

Флегонт машинально оглаживал, пушил и без того по волосинке расчесанную пышную с рыжеватым отливом бороду. Брови его были принахмурены, высокий, бугристый лоб круто навис над лицом. Глаза будто помертвели.

Узким ковшом ладони Горячев разогнал повисшее над столом сизое облачко. Медленно процедил:

— Вы, дядя, — неисправимый толстовец, ми-ро-тво-рец. Честно говоря, завидую вашей цельности и чистоте. Но, простите меня, ваш бог — пусть всемогущий и великий… — Вениамин звонко чмокнул губами, покачал головой, — ни-че-го не смыслит в классовой борьбе. Это жестокая, штука… — кинул на стол стиснутые кулаки. Теперь на его раскрасневшемся лице проступили белые пятна. Он снова щелкнул портсигаром. — В ней нет золотой середины: или — или…

— Кто не со мною, тот против меня; и кто не собирает, тот расточает, — медленно прогудел Флегонт. Вскинул руку с оттопыренным указательным пальцем. — Это из Евангелия от Матфея. А вот от Луки: кто не против вас, тот за вас…

— Браво святым пророкам! В общем-то все социалистические идеалы произросли на заповедях Христа. Но я не о том… Большевики всегда считали крестьянство мелкой бур-жу-а-зией. И вот сейчас военной силой отнимают все, что взрастил мужик тяжелейшим трудом. О, я знаю, каков это труд! Мой отец сам кре-стья-нин. Правда, господа большевики именуют таких кулаками-эксплуататорами. Да, была маслоделка, машины, сорок коров, лошади… ка-кие лошади! Но все это — своим горбом, своими руками…

Вениамин вскочил и, словно надломившись в пояснице, согнулся над столом, вытянул перед собой длинные тонкие руки с растопыренными пальцами.

— Ты же сам посылаешь по волостям продотряды, кои обирают того самого мужика, которому ты так слезно сострадаешь. Оного двоедушия я не в силах понять. Коль нету сил делать добро, так не делай хоть зла.

Снова язвительно усмехнулся Горячев. Посмотрел на Флегонта, как на несмышленыша, и, всем видом и тоном своим выказывая несоразмеримое превосходство и вынужденную недоговоренность, медленно произнес:

— К сожалению, я не могу, не имею права раскрыть вам карты…

— Сии карты насквозь просвечивают, ибо краплены человеческой кровью. Да и пахнут зело недобро.

— Не понимаю ваших намеков. — Напускное высокомерное спокойствие разом слетело с Горячева. Он возвысил голос, замахал руками. — Только обстоятельства понуждают нас к скрытности, но мы…

— Кто вы?

— Партия соци-алистов-ре-во-лю-ционеров! Не улыбайтесь. Нас загнали в подполье, но не раздавили. Напротив, мы окрепли, закалились, обрели опыт. Теперь у нас свой сибирский крестьянский союз с отделениями в уездах, волостях и даже селах. Мы выпускаем листовки, собираем средства, оружие, накапливаем командные кадры. Наши люди везде…

— Во имя чего?

— Восстание. Органи-зованное, крестьянское. В един день, един час вся мужицкая Сибирь — на дыбы! Оружие, деньги и… войска, да-да, черт возьми, и войска дадут Америка, Япония, Франция, Польша. Сибирь станет плацдармом для броска на Москву — и конец боль-ше-виз-му…

Обессиленно откинувшись на спинку стула, Горячев шумно выдохнул. Стер испарину с лица и шеи. Поймав угрюмый взгляд Флегонта, смешался. Спросил с наигранной шутливостью:

— Надеюсь, дядя, вы не донесете в чека?

— Полагаю, им многое ведомо.

— Вот как?

— Хватит ли только у них ума и сноровки предупредить пожар? — об том тревожусь.

— Да вы, никак, перекрасились? Из пастыря божьего в пастыря большевист… — Осекся под бешеным взглядом Флегонта и долго глотал залепивший горло комок.

Чтоб не видеть остро выпученный, дергающийся кадык племянника, Флегонт опустил голову. С глухим стуком кинул на стол волосатый кулачище. Вениамин вздрогнул, прикрыл рыжими длинными ресницами лезвием сверкнувшие глаза. На, хрящеватом носу и возле него стали вдруг отчетливо видны веснушки. Рыжая прядь волос приплюснулась к потному лбу.

— Зело пуглив ты. — В густом рокочущем голосе Флегонта ни осуждения, ни насмешки. — Верящий в правоту свою — смел. Не забыл еще предсмертную беседу Христа с Понтием Пилатом? И обидел ты меня незаслуженно.

— Простите, дядя, сдуру, — торопливо выпалил Вениамин.

— Бог простит. С большевиками-богоотступниками мне не по пути. Но подымать паству супротив власти, разжигать новую братоубийственную войну — противно духу моему и заповедям Христовым. Россия обескровлена, нага, голодна. И в сей страшный час кликать на ее голову заморское воронье? — Задохнулся, побурел лицом от гнева. — Кабы вы сами за грудки с комиссарами — бог вам судья. Но ведь кровь-то прольет обманутый, безвинный землепашец.

— Почему же обманутый?!

— Только обманом и можно вовлечь пахаря в сей бессмысленный бунт. Сокрушить мужицким топором армию? Безумие! Ничто святое и доброе не произросло еще на насилии и крови народной…

— С этим можно поспорить, дядя. Большевистская армия сгнила. В красноармейских шинелях те же мужики, они не станут расстреливать своих братьев, не станут! А когда начнется… Мы не схоронимся за сермяжную спину, пойдем впереди…

— И ты, так люто ненавидя большевиков, служишь им? — с каким-то брезгливым изумлением спросил Флегонт.

— Не им! Делу своему, идее своей, и в том вы скоро убедитесь и рас-каетесь в сказанном…

До позднего зимнего рассвета просидели они за столом. Приели всю снедь, наговорились, наспорились, но так и не столковались.

Отяжелев от выпитого, от трудного разговора, Флегонт еле оторвался от сиденья. Пошевелил занемевшими широченными плечами, потянулся.

— Загостевался я, однако. Значит, Катерина побудет тут, пока не вернется ее бабка. Помоги ей, в чем нужда случится..

— Не беспокойтесь. Сделаю, как договорились. Поживет пока в боковушке у пани Эмилии. — Усмехнулся, пояснил: — У нашей домоуправительницы, бывшей хозяйки популярнейшего в Северске бардака… Не сердитесь, коли ненароком обидел…

— Буду бога молить, чтоб образумил тя. Мыслю, не поздно еще. Одумайся…

— Может, все-таки отдохнете?

— В кошеве отосплюсь. Поспеть бы в Челноково допрежь чекистов. Тяжко придется сегодня мужикам…

На выезде из города Флегонт нагнал возок. Своим глазам не поверил, узнав в седоке председателя Челноковского волисполкома Алексея Евгеньевича Корикова. «Эво где вынырнул». Хотел молча проехать мимо, да Кориков сам окликнул. Флегонт не стерпел, полюбопытствовал, каким ветром занесло в город председателя волисполкома.

— Советский губернатор вызывал. Рапортовал ему о блистательной виктории на продовольственном фронте. Почти всю ночь заседали.

— Дивны дела твоя, господи… — еле внятно пробормотал Флегонт.

Глава вторая

Село затаилось, как затравленная, загнанная в чащобу волчица. Уши торчком, трепещущие ноздри раздуты, глаза полыхают яростным отчаянием, но даже волосок не шевельнется на окаменевшем от взбугрившихся мышц теле.

Не думали, не гадали челноковские мужики, что грядет такой день, когда будут они, таясь от родичей и соседей, прятать свой хлеб, взращенный на своей земле, своим трудом.

Пока ночью в молчаливой, ожесточенной спешке растаскивали со ссыпки мешки по домам, думали: ночь темна и долга, схороним хлебушко. А попробуй-ка спрячь хоть десять мешков пшеницы. Куда ни приспособь — все на виду оказывается. Крестьянский двор — не графское поместье, там ни тайных ходов, ни подземелий. Изба, амбар, хлев да баня — вот и все подворье. Отыщи-ка тут потайной уголок. Свезешь зерно в лес — след останется. Яму за ночь не выдолбишь, а и выдолбишь — не залижешь.

Вот и злобились мужики, нянькались всю ночь с мешками, драли горло едучим самосадным дымом, поминали бога и черта.

И в собственном доме, вдали от чужих глаз и ушей, разговаривали почти шепотом. Ни озорных ребячьих голосов, ни бабьего стрекотания не слышно, только половицы поскрипывают. На улице та же нехорошая, пугающая тишина: ни лая собачьего, ни звона щеколд, ни хлопанья калиток. Снег и тот не хрустел, как всегда, а придушенно похрюкивал под осторожными торопливыми шагами.

Утром, подхватываемые на лету, поползли из дома в дом недобрые слухи: «Карасулин с коммунистами идут по дворам. Все под метелку гребут». «Подходит отряд с пулеметами и пушками. Подкатят пушку под окна. Нет хлеба? Бах! Один дым от хозяйства»… Шелестели по деревне слухи. Гнулись головы, сутулились спины. Зажигались лампады перед нерукотворными ликами Миколы-угодника или Варвары-великомученицы. Кто лоб крестил, кто бога материл, кто вонючей самогонкой тревогу заливал.

Мальчишки табунились вокруг пугающей груды обгоревших бревен и кирпичей. Подзадоривая друг друга, лезли на черную круговину, вылизанную пламенем в снегу.

— Вижу! — приглушенно выкрикивал один, и его тут же обступали.

— Иде?

— Брешет, сопатый.

— Вона рука тянется. Вишь, пальцы. Куды шары пялишь? У печи…

Никто ничего толком не мог разглядеть, но через минуту — уже другой кричал:

— Вижу! Ей-богу…

Приставленный Онуфрием Карасулиным сторожить пожарище, Ромка Кузнечик разгонял мальчишек, грозясь дробовиком. Ребятишки не боялись Ромки: куда ему угнаться с одной-то ногой, стрелять же он ни за что не станет — добрый и маленьких любит. И все-таки, чтоб не обижать сторожа, мальчишки на каждый Ромкин окрик пугливо визжали и, толкая друг друга, проворно разлетались спугнутой воробьиной стаей, а через минуту вновь лезли к страшному месту, только с другой стороны.

Старухи, проходя мимо пожарища, замедляли шаги, торопливо крестились, сокрушенно ахали, охали, поминали красоту, веселость и иные добрые качества Катерины Пряхиной и просили всевышнего, чтоб пустил Катеринину душу в царствие небесное. Заодно вздыхали и о продотрядчиках — молоды ребята, где-то поджидают их матери да невесты.

Когда солнце прокатило половину небесного круга, в Челноково появились председатель губчека Чижиков, с ним старший следователь Арефьев, губпродкомиссар Пикин и конный отряд красноармейцев из батальона чека.

Красноармейцы, расшвыряв головешки, извлекли девять человеческих костяков.

— Вот вам первая загадочка, — говорил Арефьев, протирая пенсне и близоруко щурясь на солнце покрасневшими глазами. — В доме ночевало девять бойцов продотряда и хозяйка, стало быть, десять. Где же десятый? Даже обгорелую кошку нашли, а человека нет. Похоже, этот-десятый был заодно с поджигателями.

— Вы уверены в поджоге? — спросил Чижиков, смачивая языком шов самокрутки.

— Абсолютно. И не только в этом, Гордей Артемович. В доме семь окон. Парни молодые, здоровые. Даже если б занялось сразу с четырех сторон, а это возможно лишь в случае преднамеренного поджога, и то хоть кто-нибудь да успел бы выскочить в окошко. Не выскочил, так хоть подбежал бы к окну либо к двери. А эти лежат рядышком, не шелохнулись. Я убежден: не только подожгли, но перед тем их повязали либо отравили.

Чижиков впитывал каждое слово следователя. Гордей Артемович всего два месяца назад стал председателем Северской губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Одна его подпись могла не только переломать, исковеркать судьбу человека, но и лишить его самого дорогого — жизни. А подписывать приходилось слишком много всевозможных, очень ответственных, порой прямо-таки страшных бумаг, и часто, утверждая приговор ревтрибунала или подписывая ордер на арест, Чижиков до тупой боли в висках терзался сомнением в правоте свершаемого. Нет, он не боялся крови. На фронте пришлось повидать всякое. Бывало, и сам расстреливал. Но то были явные, открытые враги. Теперь же….

— И еще одна деталька, — ровненько журчал голос Арефьева. — Во время пожара в селе не оказалось ни председателя волисполкома, ни секретаря волостной партячейки, ни комсомольского вожака и, представьте, ни одного милиционера. Каково?

— Где вы были? — строго спросил Чижиков только что подошедшего Корикова.

Тот скраснел, как от пощечины. В мягком, хорошо поставленном голосе обида:

— Чем вызван такой тон, Гор…

— Где вы были? — зрачки Чижикова поймали ускользающий взгляд Корикова.

— На совещании у председателя губисполкома това…

— В каком часу выехали из Челноково?

— Это допрос? — Кориков совсем оправился от недавней растерянности и теперь не мигая смотрел в цепкие, притягивающие глаза Чижикова.

— Алексей Евгеньевич, — заворковал Арефьев, — когда речь идет о судьбах революции, самолюбие запирают в самый крепкий сейф, а ключик — в колодец. В котором часу изволили выехать из Челноково?

У Корикова вспотел затылок.

— Точно назвать час, к сожалению, не смогу. Не приметил. — Откашлялся. Пустил по круглому розовому лицу улыбку. — Мы здесь по петухам да по солнышку живем. — Сделав нужное, улыбка юркнула в небольшой аккуратный клинышек бородки. — Еще не смеркалось, но близилось…

— Разве в волисполкоме есть аэроплан? — съязвил Чижиков. — Вызывали ведь на семь вечера.

— Задержался с разверсткой. Хотел порадовать…

— Что думаете об этом? — Чижиков кивнул на пепелище.

— Видите ли, я сравнительно недавно в этой волости. Был заместителем председателя уисполкома…

— Знаю. Что думаете? — настаивал Чижиков.

— Так, с ходу…

— Стрелять по врагам надо уметь даже с разбегу. — Чижиков повернулся к Карасулину. — А вы?

— Хоть верть-круть, хоть круть-верть — вражье дело, — раздумчиво, слово по слову, будто ворочая языком тяжелые шершавые камни, заговорил Карасулин. — Хитро придумали, гады. У меня зарод ополовинили, и я поехал остатки спасать. Комсомолу нашему, Ярославне Нахратовой…

Тут из-за спины Карасулина вынырнула хрупкая, невысокая девчонка и звонкоголосо, горячо зачастила:

— Прав Онуфрий Лукич. Это тщательно подготовленная диверсия. В Ларихе ограбили дом, милиционеры уехали туда. Мне подсунули телефонограмму, будто в уком комсомола вызывают, да немедленно. Вот полюбуйтесь. — И, вынув из кармана, сунула Арефьеву клочок бумаги.

Арефьев оглядел, ощупал бумажный лоскут и, ни на кого не глядя, назидательно изрек:

— Беспечность плодит ротозейство, а оно — преступность. Потом разберемся с вами, товарищ… Нахратова, кажется? Сейчас главное — немедленно найти поджигателей, их пособников и жестоко покарать. Ваши соображения, товарищ Карасулин?

— Пока у меня песок в глазах. В таком деле наугад да на ощупь негоже, тут коли бить, то наверняка, чтоб ни в белый свет и ни в абы кого… Матерый зверюга, язви его. Следов никаких. Дом подпалили — точно. Этих, — кивнул на прикрытые рядном останки продармейцев, — зельем каким-нито опоили. Тоже факт. Только с чьих-нибудь рук они бы не стали пить. Вот где ниточка. Здесь орудовал кто-то в красное крашенный, выворотень…

Подошел губпродкомиссар Пикин — невысокий, худой, с ввалившимися черными глазами. Запавшие, чуть тронутые синевой щеки, под длинным с горбинкой носом две вертикальные полоски усов. Долгополая хромовая куртка, ушанка с хромовым верхом, хромовые наколенники на синих галифе.

— Ссыпка — под метлу! — с ходу выпалил он. — Сволочи! Какой отряд сгубили… Расстрелять надо человек десять. Прямо здесь. Сейчас же! Перед всей деревней…

— Кого? — спросил Чижиков.

— Отобрать побогаче. Тут куркуль на куркуле. Не ошибемся, — жаркой скороговоркой сыпал Пикин. — Пусть Карасулин с Кориковым составят список. На всю жизнь запомнят, детям и внукам закажут…

— Это можно. Если будет такой приказ — сделаем, — покорно склонив голову, вполголоса выговорил Кориков так, что, кроме Пикина, его слов никто не разобрал.

— Негоже эдак, — жестко и твердо сказал Карасулин. Плюнул в снег. Повернулся к Пикину. — Не буравь меня глазами. Расстреливать надо виновных. И так… разговариваем с мужиком, как каратели.

— Ты что, спятил?! — звенящим от бешенства голосом выкрикнул Пикин, наступая на Карасулина.

— Сами ополоумели. Разве так с крестьянами говорят? Чуть что — «изъять, расстрелять». Да вы что, очумели? Надо же хоть чуть… — постукал согнутым пальцем себя по лбу. — Если бы Ленин узнал, он бы вас…

— Ты кто, секретарь ячейки или провокатор! За такие слова тебя первого надо… — рука Пикина нырнула в карман куртки.

— Думаешь, в хром оболокся, так я перед тобой на брюхе поползу? Двум свиньям щей не разольет, а туда же, губернский комиссар! Не вынимай свою пукалку, соплей перешибу.

Не спуская сузившихся злых глаз с Карасулина, продкомиссар слегка пригнулся, попятился. Чижиков схватил его за руку, выдернул ее из кармана. Их обступили кольцом красноармейцы и доселе топтавшиеся поодаль крестьяне.

Чижиков чувствовал: необходимо что-то сказать, но не мог подыскать нужных слов. Видимо, поняв это, Арефьев придвинулся к Карасулину.

— Теперь нам многое прояснилось, — проговорил негромко, прикрыв набрякшими веками желтоватые глаза. — О вы- воротне вы точно изволили сказать…

— Ишо ты, канцелярская крыса, в мужичьи дела нос суешь. Только ведь и умеешь протоколы строчить. Ты перышком поскрипишь, а людям с твоей писанины голову напрочь. И при царе, поди, пописывал… Меня не затемнишь. Я у своей власти весь на виду. Сам ее на ноги ставил. Зимний брал. Колчаковские тылы громил. И не пугай меня, гражданин следователь! — Повернулся и саженными шажищами зашагал к Народному дому, куда со всех концов села тянулись люди.

— Вы не смеете, не смеете! — Ярославна Нахратова подскочила к Арефьеву, тыча тому под нос маленький покрасневший кулачок. — Ваши глупые, провокационные намеки на руку классовым врагам! — Повернула к Пикину пылающее лицо — И вы со своим… Ваши слова ничего, кроме вреда!.. — сорвалась, засеменила за Карасулиным.

— Теперь мне вдвойне ясней, почему именно в Челноково случилась беда, — ошеломленно моргая, выдавил многозначительно Арефьев.

— Завтра же договорюсь в губкоме о замене Карасулнна и этой… Проэсеровский холуй, а не секретарь волпартячейки. В ревтрибунал его… Ленин каждый день шлет телеграммы о хлебе. «Срочно», «В порядке боевого приказа», «Приложить все силы»… Петроград пухнет с голоду. А этот прохвост… — Пикин так дернул головой, словно горло захлестнуло петлей. Открытым ртом жадно втянул морозный воздух. — Этот…

— Хватит о Карасулине, — негромко, но твердо приказал Чижиков. — Он пока представляет здесь нашу партию.

— Еще неизвестно, кого он тут представляет. Не прощу себе, что до сих пор тер…

Осекся на полуслове Пикин, наткнувшись на что-то взглядом. Обеспокоенный Арефьев проследил взгляд губпродкомиссара и ничего не увидел, кроме замухрышистого красноносого мальчишки в огромном, с чужой головы, лохматом малахае, потертой шубейке, тоже с чужого плеча, и грубо подшитых, непомерно больших валенках. Полураскрыв белозубый влажный рот, с каким-то восторженным изумлением мальчишка вглядывался в Пикина. А тот необъяснимо преображался: светлел, добрел лицом и глазами, и даже улыбка затеплилась на его тонких, нервных губах. Не спуская с мальчишки потеплевших глаз, Пикин торопливо и слепо обшаривал карманы. Довольно хмыкнув, извлек из внутреннего кармана куртки облепленный табачными крошками угловатый кусок сахару. Обдул его, порывисто шагнул к пугливо отшатнувшемуся мальчонке, сунул ему лакомство и не оглядываясь пошел от толпы…

Чижиков удивленно поглядел в сутулую, покачивающуюся спину губпродкомиссара и непрошеная, непонятная жалость щипнула сердце.

Чуть приотстав от приезжих, кучно шагали встревоженные крестьяне — невольные свидетели стычки губпродкомиссара с Карасулиным. Мужики подавленно молчали, стараясь не встречаться взглядами.

Шествие замыкал Ромка Кузнечик с берданкой на плече. Широко взмахивая костылями, он делал саженные скачки, за которые его когда-то в детстве и прозвали сверстники Кузнечиком. У Ромкиного отца, Евдокима Силантьевича, тоже было прозвище — Полторы Руки, и мало кто в Челноково помнил их подлинную фамилию, хотя и была она добрая, исконно сибирская — Зоркальцевы.

Евдоким Зоркальцев получил прозвище, когда после русско-японской войны воротился домой инвалидом: ему напрочь отхватило кисть левой руки. Надо было подымать захиревшее хозяйство, лечить занедужившую вдруг жену, растить обезножевшего в его отсутствие пятилетнего сына, а много ли наработаешь одной рукой?

Сердобольное волостное начальство предложило Зоркальцеву место сторожа, но Евдоким вместо благодарности выматерил доброхота-писаря. С месяц после этого Евдоким пропадал в кузнице своего дяди, известного в округе умельца. Вместе и придумали они страшноватую на вид железную клешню, которая крепилась к широкому кожаному ошейнику, одетому на покалеченную руку. С помощью той клешни Евдоким заново научился и пахать, и косить, и пилой с топором орудовать, да так, что о ловкости и мастерстве однорукого солдата скоро загуляли по деревням легенды, а мужики хоть заглазно и прозывали его по-прежнему Полторы Руки, но в глаза почтительно навеличивали по батюшке и ставили в пример неумехам да лодырям.

— Нам, сынок, надеяться не на кого, — говорил Ромке отец.

Он сам учил Ромку управляться с лошадью, править лодкой, забрасывать сети, стрелять из ружья. Евдоким был беспощаден к сыну. Когда же тот, не выдерживая, плакал от усталости, боли и обиды, Евдоким цедил сквозь стиснутые зубы:

— Поплачь. Ишо из тебя не вышел бабий дух.

Один лишь отец знал, чего стоило Ромке Кузнечику одолеть свой недуг. Одноногий мальчишка превосходно плавал, скакал верхом, лихо и безжалостно дрался с обидчиками и скоро стал непререкаемым коноводом целой ватаги сверстников. Лет с четырнадцати Ромка пристрастился к охоте и рыбалке. Относился к этому как к ремеслу, дающему так нужный в дом прибыток. Бывали дни, когда в погоне за подранком или в поисках дичи он отмахивал на костылях верст по пятнадцать. Чтоб легче шагалось по болотинам и прибрежному тонкому суглинку, Ромка приделал к концам костылей специальные «нашлепки» — деревянные кружочки, которые не давали увязнуть.

Лицо у Ромки — начисто лишенное юношеских примет, черты его по-мужски законченно четки и строги. Широкие белесые брови всегда чуть-чуть принахмурены, как бы в глубокой задумчивости. Из-под длинных рыжеватых ресниц дерзко высверкивали темные, блестящие глаза. На невысокий лоб то и дело падал огромный пшеничный с рыжинкой чуб, и его приходилось откидывать резким взмахом головы.

Ромка слыл первейшим на селе балалаечником. В его грубых, необыкновенно сильных, задубевших от костылей руках маленькая трехструнная балалайка становилась такой голосистой и звонкой, выводила такие рулады, что под Ромкину игру одинаково легко и плясалось и пелось, оттого и был балалаечник непременным гостем на вечерках да посиделках. К тому же Ромка хорошо пел негромким приятным тенорком. И хотя парней в деревне было предостаточно, девятнадцатилетний Ромка Кузнечик, несмотря на костыли, не был обойден вниманием и лаской челноковских девушек. Баловала его душевным доверием и секретарь комсомольской волостной ячейки Ярославна Нахратова, прозванная Пигалицей за малый рост и нездешнюю, недеревенскую хрупкость, В ячейку Ромка вступил одним из первых.

Парни уважали Ромку за силу и отчаянную храбрость, за то, что от других ни в чем не отставал, хоть и был на деревяшках. А мужикам нравилась Ромкина прямота в суждениях. Никогда он не выжидал, не таился, а все вперед других норовил высказаться. Иногда такое завернет… Вот и теперь он всего на два шага шел позади Чижикова, а горланил на всю улицу:

— Тут красного петушка со стороны подпустили — и сосунку ясно. Я первым на пожар погодился. С улицы огонь-то в дом залез. Куда как точнехонько… Так ты сперва найди, кто петуха-то подпустил, опосля, стреляй гада. А так с бухты-барахты разве можно? Ишо чека называется…

— Будет тебе.

— Попадешь туда — не воротишься.

— Я б давно туда напросился, с тремя ногами не берут. Буржуазию, мол, на костылях не догонишь. Им, чекистам-то, охотничьей сметки не хватает. Не за всяким зверем угонишься. Иного ловчее скараулить. Сиди да помалкивай. Сам наскочит. А шумнул до поры — поминай как звали…

Чижиков с сердитым любопытством глянул через плечо на Ромку.

— Между прочим, тоже молодой кандидат РКП, — зажурчал подле уха Арефьев. — Карасулинское воспитаньице…

Сход получился необычно коротким. Говорили только приезжие. Мужики отмалчивались — одни глядели виновато, другие с угрюмой враждебностью. Бабы, правда, огрызались, нет- нет да и выкрикнет какая-нибудь язвительное словечко, подкинет заковыристый едучий вопросик.

Чаще других слышался голос Маремьяны Глазычевой. Ей и двадцати не было, а остра на язык, горяча и бесшабашно смела. Это она встретила грозное начальство частушкой:

Поговаривали, будто бабка Маремьяны — цыганка. Оттого, мол, и волосы у молодухи чернехоньки да в кольца витые, а глаза хоть и зеленовато-серые, но такой полыхал в них нездешний, нестерпимо жаркий огонь, что мигом закипала от него кровь в мужичьих жилах и всякий норовил гоголем пройтись перед Маремьяной, привлечь ее, заинтересовать. Завидовали Маремьяне бабы, зато и плели про нее небылицы, выдумывали, будто она мужиков присушивает. И хоть блюла себя Глазычева строго и Прохору своему была верна, все едино частенько попрекали ею бабы своих мужей. Попрекали, а сами льнули к ней, особенно те, кто помоложе, в ком еще не перебродили буйные хмельные соки, не перекипели страсти. Ни одни посиделки не обходились без Маремьяны Глазычевой. Ворчал, дулся Прохор, а как нитка за иголкой ходил на вечерки за бедовой женушкой и глаз не спускал с нее.

Сто раз покаялся Прохор, что пришел на этот сход. То потел, то холодел от страха за свою ненаглядную. Одергивал расходившуюся Маремьяну, просил, грозил, увещевал: уймись, замолкни. Куда там! Еще шибче задиралась. Приплела в свою припевку имя председателя губчека. От одного его звания у многих в глазах темнело, а Маремьяна цеплялась к нему и к губернскому продкомиссару Пикину. И хоть начальство терпело бабьи выкрики (какой с бабы спрос?), а все же Маремьяну Глазычеву приметило — ее единственную вписали в список заложников вместе с кулаками Маркелом Зыряновым, Максимом Щукиным, попом Флегонтом и еще шестнадцатью зажиточными мужиками.

Когда под бабьи всхлипы и причет заложников увели, Пикин объявил притихшему сходу:

— Если за ночь не возвратите на ссыпку взятые оттуда тысячу двести пудов, заложников расстреляем, весь обнаруженный в деревне хлеб выгребем подчистую. Следствие будет идти своим чередом… Подстрекателей к саботажу — расстреляем… — Он распалялся все больше, голос тоньшел, натягивался, того гляди, лопнет. — Можете не сомневаться: поджигатели будут найдены и получат по заслугам. Советскую власть не запугать! С потрохами вышибет кулацкие душонки… — Чижиков дернул продкомиссара за полу куртки. Тот метнул на чекиста злой взгляд, но совладал с собой и закончил с угрюмым спокойствием — Запрягайте лошадей. Везите хлеб…

Не дожидаясь конца пикинской речи, Карасулин вышел из Народного дома. Шел, запинаясь на ровном, ничего не видел перед собой.

Глава третья

У северского губпродкомиссара Пикина была заветная, неприкасаемая для других тетрадка, в которую он заносил все чрезвычайное, самое важное о продовольственной политике Советской власти и о разверстке. Открывала тетрадь ленинская фраза: «…мы можем погибнуть потому, что народ голодает; как ни вынослив русский рабочий, но есть предел выносливости…»

Потом была записана телеграмма:

«Всем губернским Советам и губпродкомам.

Петроград в небывало катастрофическом положении. Хлеба нет. Выдаются населению остатки картофельной муки и сухарей… Контрреволюция поднимает голову, направляя недовольство голодающих масс против Советской власти. Наши классовые враги, империалисты всех стран, стремятся сдавить кольцом голодной смерти Социалистическую Республику… Именем Советской Социалистической Республики требую немедленной помощи Петрограду… Непринятие мер — преступление против Советской Социалистической Республики…

Пред. Совнаркома Ленин.

Наркомпрод Цюрупа».

Всякий раз, перечитывая эту телеграмму, Пикин видел перед собой каменную траншею ночной улицы, в которой, словно в трубе, протяжно гудит и стонет ветер, насквозь продувая изможденные тела. Мелкие снежинки иглами впиваются в обескровленные до синевы лица. Люди жмутся друг к другу, к ледяной серой стене, и нет конца этой очереди за хлебом. Будет ли он утром и какой? Напополам с мякиной иль со жмыхом? А может, на рассвете чьи-то стыдливые руки опять наклеят на железные двери магазина бумажный клок со скрюченными буковками: «Хлеба нет!»

Видение это почти всегда было настолько явственным и четким, что Пикин не только мог рассмотреть отдельные лица, но и слышал отчетливо голоса, звучащие в этой скорбной, бесконечной очереди за хлебом насущным. Голоса были надорванные, истоньшенные горем, слабые, и выговаривали они всякий раз что-нибудь новое, но непременно с голодом связанное… Сколько подобных очередей повидал Григорий Пикин в голодающем Питере, где довелось ему служить в восемнадцатом! И с тех дней не было такой черты, которую не решился бы переступить большевик Пикин ради того, чтоб накормить пухнущую с голоду Республику Советов. Он благословлял судьбу, связавшую его с наркомпродом, и назначение в Северск принял с охотой.

Неделю добирался новоиспеченный губпродкомиссар до Северска. Медленно, впритык друг к другу ползли и ползли по шатким рельсам скрипучие бесконечные эшелоны. В душной вонючей утробе теплушек — не продохнуть, не шелохнуться от тесноты. А люди еще теснились в тамбурах, лепились к крышам и ступенькам. Плакали, кашляли, матерились, курили. Но ехали и ехали подальше от голодного Центра, поближе к хлебной Сибири.

Постанывали перетруженные вагонные рессоры, дымились тормозные колодки, на полустанках выносили из теплушек мертвых и беспамятных тифозных…

Студеную ночную тишину рвали в клочья сиплые паровозные гудки, грохот и лязг перегруженных составов. Летели из них стоны, и крики, и свист. Всех манила, дразнила, притягивала хлебная Сибирь.

«…в Сибири мы имеем неслыханные богатства, которые могут накормить голодных рабочих и восстановить промышленность…»

Эти слова Ленина тоже были занесены в пикинскую заветную тетрадку.

Колея была непомерно узкой и до того извилистой, что просто невероятным казалось, как это вагоны могли так круто поворачиваться, не слетая с рельсов. Пикин каждый вагон провожал с замиранием сердца: «Вдруг опрокинется, разлетится, и собранная по зернышку пшеница — в пыль…» От этой мысли холодело меж лопаток и сердце проваливалось в пустоту, удерживаясь на тоненькой ниточке нерва, который от предельного натяжения болезненно ныл, грозя смертельным обрывом. Унимая боль, Пикин прижал правую ладонь к левому соску, а сам взглядом поторапливал летящий мимо состав, подмигивал стоящим на подножках часовым, покрикивал: «Давай, давай, ребята!»

Четыре вагона осталось до конца. Три. Два. Пошел на поворот последний. Пикин облегченно вздохнул, сунул руку в карман куртки за папиросами, и в тот же миг что-то грохнуло оглушительно, хвостовой вагон накренился, сшиб с рельсов соседа, тот стянул еще один и пошло-поехало кверху колесами. Пыхнуло пламя. Дождем летящее во все стороны зерно мигом стало красным. Окровавленные, раскаленные зерна секли Пикина по лицу, по обнаженной шее, по рукам. Жгли, кусали, ранили. Ослепленный и оглушенный, он нелепо размахивал растопыренными руками, чумно выкрикивал: «Что это? Как же? Стойте!..»

А грохот все нарастал. Земля вспучивалась пузырями, и те лопались со звоном, и к красным струям зерна примешивалось черное земляное крошево. «Да ведь это снаряды рвутся», — понял наконец Пикин, разом стряхнув испуг и оцепенение. Раз снаряды — значит, бой! Значит, эта катастрофа — не недогляд, а диверсия. Ну что ж, теперь почеломкаемся с белогвардейской сволочью. В открытую. Глаз в глаз… «Это — хорошо! Здорово!» — возликовал Пикин, тут же забыв о горящем зерне и о боли в сердце. Но где же товарищи? И почему у него даже нагана нет? Что это?

Откуда-то из-за спины долетел глухой голос матери. Она звала его…

Пикин проснулся. В дверь колотили с улицы. Еще ничего не сообразив, он скакнул с кровати, в два прыжка подлетел к двери.

— Кто?

— Трегубенко. Депеша из Сибпродкома. Велели немедленно и в собственные руки…

— А-а! — выдохнул Пикин из самой нутряной глуби, И уже спокойней и тише: —Ах, черт возьми…

Сгорбился над принесенным листком и, беззвучно шевеля губами, заскользил лихорадочным взглядом по неровному, но густому плетню букв.

«Омск. Сибпродком… Ввиду обострившегося до крайности положения с продовольствием Республики предписываю в порядке боевого приказа напряжением всех сил повысить погрузку и отправку хлеба центру и довести до максимума. Ежедневно по прямому проводу сообщайте лично мне и наркомпроду: 1) наличие хлеба на станциях желдорог, 2) количество подвезенного к станциям хлеба за сутки, 3) погрузка хлеба за сутки, отдельно — Центру, отдельно — местная, 4) если был недогруз— причины последнего. Предсовобороны Ленин».

— Та-ак, — встретился глазами с посыльным. — Чего стоишь? Кого караулишь?

Трегубенко поспешно развернулся.

— Стой! Погоди. — Пикин выхватил из-под подушки большие карманные часы, щелкнул крышкой. — Без четверти шесть. Дуй в губпродком, садись на телефон, у кого нет — нарочного, чтоб к восьми все члены коллегии в сборе. Уяснил? Тогда чего рот разинул? Живо!

— Гришенька, — негромко позвала мать.

Пикин осторожно, на цыпочках вошел в ее комнату, остановился у порога.

— Кто там приходил? — спросила мать, приподнимаясь.

— Дежурный наш. Телеграмму принес. Сейчас побреюсь, перекушу — и на службу, а ты поспи…

— На том свете отосплюсь. Иди-ка лучше мойся да оболокайся, а я той порой дерунков спеку…

— Погоди хоть, плиту растоплю. На кухне за ночь выдуло, войти страшно. — И проворно зашлепал босыми ногами в кухню.

Пока, протяжно и сладко зевая и причитая, мать одевалась, пока натягивала длинные шерстяные чулки на ломотные, в синих узлах вен ноги, Пикин и плиту разжег, и дров принес, и за водой сбегал.

— Экой ты проворный, — похвалила мать. — Ступай брейся, а я постряпаю…

Прикрыв дверь своей комнаты, Пикин подошел к телефону.

— Дежурного по станции. — Подождал, вслушиваясь в далекий волнообразный шум, — Станция? Дежурный? Губпродкомиссар Пикин говорит. Хлебный эшелон с четвертого запасного отправили ночью? Что? Как это сможет быть? Ах, теперь уже точно. Стоит, значит? Тебе разве не передавали приказ? Что? Да ты думаешь, что говоришь?! Какой еще локомотив? — Голос Пикина взлетел ввысь и зазвенел на пределе. — Ты мне не рассказывай сказки про белого бугая. Где начальник? Перцов где, спрашиваю…

Через несколько минут он уже кричал начальнику станции:

— Ты что, саботаж покрываешь или сам саботажник?! В ревтрибунал захотел? Приказ Сибревкома тебе не закон? Ах, локомотивчик не исправен. — В голосе Пикина заскользила ледяная усмешечка. — Уголь кончился… — Усмешечка иссякла. Он рявкнул: — Хватит болтать! По мне хоть сам в топку полезай! Это же хлеб. Хлеб! Ты что, тронулся, не понимаешь, что такое хлеб? Кой к черту ты большевик, да еще начальник. Я б тебе золотарями командовать не доверил… Кончай базар! Я только что получил телеграмму товарища Ленина. Да-да. Самого Ленина. Боевой приказ! Предсовнаркома лично приказывает нам! Ты слышишь? — Он выкрикивал по фразе. Размахивал рукой. Тискал побелевшими пальцами телефонную трубку. Под конец, уже не слушая слов собеседника, прокричал залпом: — Через полтора часа эшелон не уйдет, пеняй на себя. Заметь время! Ровно через полтора часа. Сам доложишь…

Потом Пикин позвонил первому секретарю губкома партии Аггеевскому, прочел ленинскую телеграмму, передал разговор с начальником станции, попросил сегодня же собрать президиум губкома, утвердить график отгрузки хлеба, собранного по разверстке, а заодно «всыпать железнодорожникам»…

Секретарь губкома не только не возражал, напротив, подогревал, раздувал пикинскую ярость, и оттого к концу разговора губпродкомиссар на диво помолодел лицом и голосом. Наскоро небрежно побрился, торопливо оделся и хотел было неслышно прошмыгнуть мимо кухни, да на пороге его перехватил голос матери:

— Куда это ты? Ну-ка разболокайся живехонько. Деруны готовы, и чай вскипел…

— Ты понимаешь… — просительно-виновато затянул Пикин.

— И понимать не желаю, — твердо и сердито отрезала мать. — Ишо чего удумал, от родной матери бегать. И так ровно с креста снятый, ни кровинки в лице. Я-то чуть свет поднялась, пласталась тут…

Пикин сбросил куртку, прошел на кухню, где дымились на столе поджаристые картофельные оладьи. Картофель был подморожен и несвеж, оладьи сластили, отдавали затхлым, но Пикин ел и нахваливал довольную своей стряпней мать…

Северск — древнейший город Сибири. Он был заложен Ермаком на речном крутоярье у притока Тобола, на месте покоренной татарской крепости.

Летели годы, проплывали века, менялись цари, наместники и губернаторы, но Северск оставался заурядным, безликим уездным городишком, каких в дореволюционной России — тьма. Пароходные гудки не смогли разогнать дрему тихих и узких улочек, не разбудил их и гул пробежавшей через город Транссибирской железной дороги. Только в девятнадцатом году, после изгнания Колчака и утверждения Советской власти, Северск стал губернским центром. Правда, этот факт почти никак не отразился на внешнем облике города, но зато пульс его стал иным — более оживленным.

Предреволюционный Северск славился сырьевой ярмаркой, на которую стекались купцы не только всей Сибири и Урала, но и из Бухары, Хивы, Персии, Индии, Китая. Отсюда увозили несметное количество овчин, кож, шерсти. Северское сливочное масло охотно скупал Лондон, перепродавая его потом втридорога.

За три последних заполошных и тревожных года о Северской сырьевой ярмарке начисто позабыли. Но северский базар все же выжил. Конечно, то был не прежний базар, где прилавки ломились от разной рыбы — копченой, соленой, свежей, вяленой, где дичь лежала ворохами — да какая! — где отчаявшиеся продавцы хватали покупателя за рукав, навяливая грибы, орехи, ягоды, соленья и копченья, меды и прочую домашнюю снедь, где муку и картошку продавали не пудами и даже не мешками, а возами. И все-таки базар в Северске еще жил, еще кое-как дышал, хотя торговали на нем теперь не белой рыбой, не дичью, а в основном жмыхом, семечками, картошкой и мерили все это на фунты, возами же продавали только дрова да сено.

Начинался базар затемно, до заутрени, и скоро кончался: покупателей было вдесятеро больше продавцов.

В часы торжища базарная площадь была забита людьми. Сюда сходились не только для того, чтобы купить или продать, но и для того, чтоб потолкаться на народе, встретить нужного человека, а главное — разузнать последние новости, обсудить их со знакомыми, односельчанами, всласть посудачить не столько о своих делах и нуждах, сколько о мировых проблемах — без чего русскому человеку прямо-таки невмоготу жить. По базару всегда шныряли какие-то безликие таинственные типы, шепотком, с оглядкой разбрасывая по сторонам липучие тревожные слухи.

Только из желания сократить путь двинулся Пикин через гомонящую, ржащую, орущую базарную площадь. Шагал саженными шажищами, не глядя по сторонам, спеша поскорее миновать ненавистное ему торжище. Ни покупать, ни тем более продавать Пикин не любил. Торгашей считал всех подряд барыгами и спекулянтами и скорей согласился бы сортиры чистить, чем торговать на барахолке, навяливая какое-нибудь тряпье. Черта эта перешла к нему от отца, который если и выезжал раз в год по великой нужде на базар, то расторговывался скорее всех, сбывая свой товар подешевле и тем путая карты соседям по базарному ряду. В конце концов куплю-продажу, как, впрочем, и многие неженские дела, взяла в свои крепкие руки мать — женщина сильная, властная и красивая…

И пошли-поплыли перед Пикиным видения, да такие ли яркие, такие сочные, волнующие, что дух захватило… Вот мать хоровод ведет на поросшей цветами зеленой круговине, которую ради того только и не выкашивали. Солнце уже на ту, невидимую половину неба скатилось, воздух сиреневобел и дивно душист, сладким редким дымком тянет от костра. Мужики будто прикипели к земле, бессильно раскидав натруженные руки, а мать вроде бы и не махала день литовкой, не гнулась на солнцепеке с граблями — выступает легко, горделиво, и все ее молодое, сильное тело, переполненное радостью и первобытным земным счастьем, ликует, дразнит, манит. Обласканная десятками глаз, мать запевает проголосную. С самых дальних покосов сбегаются на песню люди…

А вот мать стелет холсты. Из-под заголенного подола сверкают белые литые икры. Бегом, бегом носится она по прибрежным травам, и, где ни пробежит, за ней в траве белые дорожки остаются. Белые-белые. Только та белизна — мертвая. А зубы у мамы сверкают и блещут живой белизной. Она улыбается и опять поет. А бабы подпевают. И синее небо слушает их и тоже подпевает…

Потом привиделась мать за плугом. Потом — с подойником, полным молочной пены. И в борозде, и в хлеву, и за прялкой — всюду мать улыбалась… Теперь у нее будто ссохлись губы. Не улыбается, не поет, говорит мало и скупо, смотрит не то с укором, не то с сожалением… Схоронив мужа, уехала к старшей Дочери в Екатеринбург. Вынянькала там шестерых внуков, а как прознала про сыновью беду, прилепилась к нему и опекает, ровно бы несмышленыша. Мама, мама…

Кругом гомонил базар.

Вдруг мимо Пикина, едва не налетев, проскользнула вихлястая жалкая фигурка, и тут же выросла другая — высокая, сильная, хищно сгорбленная, с вытянутой вперед, растопыренной, как клешня, рукой. Длиннопалая клешня эта сграбастала убегающего, рванула к себе, и тот беспомощно запрокинулся, по-заячьи жалобно в безнадежно вскрикнул.

Крик этот полоснул Пикина по самому сердцу, Он мигом напрягся, огляделся.

По базару будто невидимый вихрь клубился, сметая всех к этим двум. Человеческий поток подхватил Пикина, завертел, и он оказался в самом центре сбившейся в круг толпы.

Высокий, как жердь, парень с широченными плечищами и небольшой головой обладал, как видно, огромной физической силой. С показной брезгливой небрежностью он держал за воротник тщедушного, малорослого парнишку и то и дело встряхивал его так, что у пойманного и голова и ноги болтались, будто привязанные. Сухощавое, с хрящеватым носом и острыми скулами лицо высокого парня было красным. Пепельный пышный чуб выбился из-под шапки, прилип к влажному лбу. Парень самодовольно и зло щурился, скалил крупные белые зубы, будто примеряясь, как бы ловчее ухватить ими трепыхавшуюся жертву.

А толпа росла, разноголосо орала, улюлюкала. Из отдельных выкриков Пикин понял, что тщедушный парнишка — вор, украл что-то у плечистого, попался с поличным, и вот теперь неминуем жестокий самосуд. Кулак у чубатого верзилы что твоя кувалда. «Изувечит играючи», — подумал Пикин, соображая, как бы вмешаться, предотвратить расправу. Что-то в высоком парне показалось ему знакомым. Где- то он видел это хищное лицо. И недавно. Совсем недавно. Но где?..

Тут к чубатому протиснулся, видно, приятель — мордастый, краснощекий, хмельной. С ходу заорал:

— Ково ты, Пашка, на энту пролетарску вошь шары пялишь? Вали в рыло, чтоб сусло брызнуло… — И с разбегу поддал носком валенка вору под зад с такой силой, что тот, ойкнув, качнулся и шапка свалилась с его головы.

Толпа загоготала:

— Так его!

Пашка, ухватив вора за волосы, принялся крутить тому голову все быстрей, все остервенелей, будто желая отвинтить ее от тела. Истязуемый взвыл — пронзительно и дико. Пашкин дружок, забегая то слева, то справа, злобно пинал воришку. Толпа крякала, выла, свистела, плотнее обжимая лобный пятачок. Кто-то уже тыкал воющего воришку кулаком, кто-то плевал в него. Слепая ярость захлестнула, взбесила людей, мигом опьянив их. Кажется, еще миг — и бросятся, втопчут худенькое тело в мерзлую землю. Но именно в этот последний миг и выскочил в круг Пикин и заорал надорванно:

— Стой! Не смей! Не тронь!

— Пошел вон, — ровно приблудную шавку, отшвырнул губпродкомиссара мордастый.

Выхватив наган, Пикин дважды выстрелил вверх. Толпа шарахнулась, расширив круг, в центре которого остались мордастый, Пашка с вором и Пикин.

— Ба, — ахнул кто-то в толпе, — да ить это сам Пикин!

Круг стал еще шире. Желтоватые Пашкины глаза намертво пристыли к прыгающим зрачкам Пикина, и губпродкомиссар вдруг вспомнил челноковский Народный дом и у стены вот этого парня с раскинутыми руками. Сколько ненависти, неутоленной, неуемной, полыхало тогда в его распахнутых глазах. Он скалился, как закапканенный волк, этот сынок Маркела Зырянова, что первым числился в списке челноковских заложников. «В папашу пошел. Кулацкое отродье…» Горячая волна ненависти отяжелила затылок Пикина, замутила голову. Даванув взглядом Пашку, тихо, но непререкаемо губпродкомиссар скомандовал:

— Отпусти его, выродок.

— Сам ты выродок, — огрызнулся Пашка и, взбодренный поддержкой толпы, возвысил голос — Привык мужиками командовать. Разве ж это власть, ежли воров под крыло сажает?

Тут мордастый пошел грудью на Пикина, урча:

— Ты чего с наганом наскакиваешь? Этот ворюга…

— Чего он у тебя украл? — перебил Пикин.

— Каравай из кошевки. — И разом озверев, Пашка взревел — Ни пахать, ни сеять — только жрать, товарищи пролетарии!

— Заткнись! — осадил его Пикин. — Разве вор за караваем полезет? Голод его погнал на это. Голод!.. Слыхал про такое, сытая харя?

— Да ты чего лезешь? — взвизгнул Пашка. — Нигде от вас…

— Нигде, — подтвердил Пикин. — Нигде! Слышишь? — вытолкнул он сквозь зубы, не спуская сузившихся жарких глаз с Пашки и медленно надвигаясь на него. — Потому как мы — Советская власть. Бедняцкая и рабочая. И в обиду их не дадим. Ты, живоглот, за краюху душу вышибить готов. За кусок— живьем в землю. Продотряд… на костре спалили. Саботаж… Контр…

От ворот базара к ним торопливо пробивался красноармейский патруль. Толпа таяла. Затравленно зыркнув по сторонам, Пашка выпустил вора и заспешил прочь.

— Куда смотрите? — накинулся Пикин на подошедший патруль. — Человека убивают, а вы…

Подхватил воришку за руку — и едва не бегом с базара. Избитый торопливо семенил рядом, то и дело промокая рукавом кровоточащий рот. Пикин замедлил шаг, сравнялся. Оглядел хлипкую, жалкую фигурку, сказал укоризненно:

— Нашел у кого… Неужто не видел, что за зверь! Да они б тебя за эту краюху…

— Все одно, — парень всхлипнул, — чем так жить, лучше уж…

— Дурак. Откуда?

— Из-под Мелекеса. С Волги. Голод у нас…

— Знаю… Давно не ел?

— Четвертый день ни крохи. Ночью приехали. Порыскали по городу — и сюда. В батраки хотел — не берут. А эти… каравай на сено кинули, сами будто отошли. Я как глянул — слюна задушила. Не помню, когда останний раз настоящий- то хлебушек… Руки, ноги дрожат, глаза не оторву. Эти возьми и отвернись. Не стерпел… Откусить даже дали. Сволочи, Ровно мышь на сало. Потешиться захотелось…

— Вот что, айда ко мне, — Пикин решительно развернулся в обратную сторону. — Мать дерунами накормит. Только не нажимай шибко с голодухи-то. Побанишься потом, вшей выпаришь — и в губпродкомиссариат. Вон тот двухэтажный красный дом. Спросишь Пикина. Там поговорим. Как звать-то?

— Герасим.

— Отец, мать?..

— Все померли… — В голосе слезы.

— Ну-ну. Ты это оставь. Пускай кулачье с мировой буржуазией плачет, а не мы… Будем вместях свою республику из голода вызволять…

Тяжек и бесконечен труд землепашца. Вся жизнь его — страда. Не сев, так покос либо жатва — все равно люди и лошади работают как одержимые, день и ночь, до полного изнеможения. И каждый день, каждый час караулит крестьянина беда. То засуха, то град, то язва-сибирка. Иль налетит вдруг невесть откуда кроваво-красный петух, в одночасье играючи склюнет годами нажитое — и оставайся гол как сокол… Оттого-то и сон у мужика по-звериному чуток, и просыпается он без будильникам любой час.

С младенчества и до немощной старости не знают крестьянские руки покоя. С годами чернеют они, роднясь цветом с землей, а крепостью — с корнями земными. Даже в светлые престольные праздники не нежатся праздно они, не отмываются добела и, как в будни, пахнут навозом, молоком, сеном.

Тяжел, но не тягостен земледельческий труд, ибо вместе с соленой усталостью тела дарует он сладкую радость душе, Ни с чем не сравнимо счастье, которым жалует пахаря возделанная им пашня. Как ликует крестьянское сердце, когда неспешно вышагивает хозяин межой своего пшеничного поля, где каждый колос наособицу смотрится и тяжеловесно колышется на ветру, будто в пояс господину кланяется и тихо поет ему осанну. От золотого разлива хлебов, от песенного перезвона-перешептывания спелых колосьев ликует душа хлебороба и счастье туманит его глаза. Бережно размяв колосок в твердых ладонях, осторожно обдув зерна, пахарь сбирает губами их, но не жует, а лишь легонько тискает, пьянея от медвяного солнечного тепла и терпкого земного сока, что по малой росинке собрал для человека пшеничный колос…

Все это пережил, все испытал Григорий Пикин. Он был потомственным хлебопашцем. Отец, и дед, и прадед — крестьяне. Земля была им поистине матерью: кормила, поила, одевала, врачевала от телесных и душевных ран. К ней обращались, как к одушевленному, разумному существу, прося о помощи и пощаде. К ней припадали в минуты скорби и радости, в ней обретали свой последний вечный покой. Вдосталь напился мужичьего счастья, всласть нахлебался мужицкого горя и Григорий и оттого еще крепче землю любил, еще жарче и неистовей работал на ней до той поры, пока не приключилась беда…

В девятьсот шестнадцатом году, когда он мыкался в окопах мировой войны, пожар сглотнул его избу и все хозяйство. Жена осталась в чем мать родила с двумя малолетками на руках. Молодую красивую погорелицу приютил с детишками богатейший в селе кулак. За кусок хлеба принудил ее к сожительству, а когда она забеременела, сунул ей в зубы четвертную и с великим срамом согнал со двора, ославив на все село, как последнюю потаскуху. Позор загнал женщину в петлю. От голода и хвори примерли дети. Воротясь с войны, Пикин не нашел даже могил жены и детей…

С тех черных дней опостылела ему деревня, и крестьянский труд, и сама жизнь, и не начнись тогда гражданская война, бог весть куда бы завела Пикина лютая, иссушающая душу ненависть к кулачью.

Сибирскую деревню тамбовец Пикин увидел впервые зимой двадцатого года, когда его, члена партии с четырехлетним стажем, дважды раненного на фронте, направили в Северск губернским продовольственным комиссаром. Увидел — и был неприятно удивлен: зажиточных крестьян здесь было куда больше, чем на родной Тамбовщине. А к зажиточным Пикин привык относиться настороженно… В каждом из тех, в ком угадывал или подозревал хоть какую-то причастность к паучьему племени мироедов, Пикин видел заклятого врага.

Даже первый секретарь Северского губкома РКП(б) Савелий Аггеевский, такой же непримиримый и яростный в классовой борьбе, даже он не однажды вынужден был принимать сторону председателя губисполкома — старого большевика Новодворова, который резко одергивал Пикина, вразумляя его, втолковывая, что не всякий зажиточный крестьянин есть кулак, а стало быть, враг Советской власти, и что разговаривать с мужиком, даже если он и с достатком, надо по-доброму, как с равным. При этом Новодворов не забывал ссылаться на Ленина, который решительно протестовал против уравнивания крестьян при проведении продразверстки, требуя от продовольственников гибкости, ловкости, маневренности, умения сочетать принуждение с убеждением…

Пикин с доводами председателя губисполкома соглашался, но отыскать ту трудноразличимую грань, что делила крестьян на зажиточных, но трудящихся середняков и богатеев-мироедов, губпродкомиссар часто не мог: то ли обида глаза застила, то ли политического чутья недоставало, а скорей всего то и другое, вместе взятое, мешало ему постичь социальную суть сибирской деревни.

А время летело вскачь.

По Декрету о продовольственной разверстке в Сибири, подписанному Лениным, сибирские губернии должны были с 1 августа 1920 по 1 марта 1921 года дать голодающей Республике Советов 110 миллионов пудов хлеба. Из них 6,5 миллиона приходилось на долю Северской губернии.

Кроме хлеба продразверстка изымала у крестьянина излишки картофеля и овощей, домашней птицы, табака, мяса, яиц, шерсти, овчин, кожи, льна, конопли, сена…

Трещали телеграфные аппараты, гудели телефонные провода, спешили курьеры с циркулярами и приказами. В разных падежах, в обрамлении увещеваний и угроз звенело в проводах, гремело в телеграммах, чернело в депешах одно и то же слово — ХЛЕБ.

Хлеб нужен был воюющей Красной Армии.

Хлеба жаждали задыхающиеся от разрухи города и голодающие села.

Хлеб должен был спасти Революцию.

И дать его по-настоящему могла сейчас только Сибирь.

Это понимал умом и сердцем северский губпродкомиссар коммунист Григорий Пикин. Понимал и делал все возможное и невозможное для того, чтобы дать сибирский хлеб истерзанной голодом Республике Советов,

Глава четвертая

— Ну-с, покажите-ка вашу ножку. Да не смущайтесь. Вот святая целомудренность. Можно подумать, за вами сроду не ухаживали.

— Зачем вы об этом? — смутилась Катерина, пряча глаза и старательно натягивая подол на круглые колени. — Не знаете разве, как на солдаток смотрят?

Я б на такую красоту дохнуть ос-те-ре-гался… Вы сами не знаете, какая вы… прекрасная…

Белесые выпуклые глаза Вениамина замутились, тонкие, капризно изогнутые губы слегка подрагивали. Руки плохо слушались: ладони так и прилипали к Катерининой ноге. Эта невысокая, изящная, ладная и легкая женщина с ярким живым лицом притягивала и волновала Вениамина своей первобытной, не захватанной, не отшлифованной «манерами» и оттого не остуженной, не обезличенной красотой. Он с пристальным и жадным любопытством вглядывался в Катерину, вслушивался в ее негромкий, как бы воркующий грудной голос, ловил ускользающий взгляд подвижных, похожих на переспелые смородины глаз и все ждал слова, жеста, взгляда или иного знака пробудившейся в ней страсти.

Поначалу Вениамин почти не сомневался: молодая солдатка растает от первого ласкового слова и не раз мысленно пережил близость с этой женщиной. Но увы… десять дней он перебинтовывал ей ноги, нежил, молил, просил, требовал взглядами, а она, как льдышка: настороженно косила черным блестящим глазом, караулила каждое его движение, готовая к отпору. «Надо попроще, погрубее», — не раз подзадоривал себя Вениамин по пути к комнатке, где поселила Катерину пани Эмилия, но, глянув в глаза женщины, отказывался от задуманного. И бранил и высмеивал себя: «Оброс сентиментальной слизью, фанагориец, возжелал даму сердца», а трезво поразмыслив, соглашался — пожалуй, что и возжелал. Надо же в его годы иметь тихую гавань, где уж если не спасаться, то хоть бы отдыхать от житейских бурь, набираясь сил. Впереди— все вздыблено, встопорщено, навострено, впереди — ад, пожарче и пострашней, чем в преисподней, и, чтобы пройти сквозь это пекло, нужны уйма сил, железное здоровье и воловьи нервы. Да и настоящее не баюкает, не гладит по шерстке. В любое мгновение ахнет под ногами — и в мелкое крошево. Все перенапряжено, перегрето… В этой дикарке и нежности, и огня — вулкан. Она умеет и хочет любить, а он истосковался по некупленной, неподневольной любви, по близкому, душой и телом преданному человеку…

Вениамин и на сей раз усмирил, подмял взбунтовавшуюся плоть. Смазал каким-то снадобьем молодую красную кожицу, появившуюся на месте лопнувших волдырей. Срезал мертвую кожу. Скомкав бинты, швырнул в помойное ведро. Тщательно вымыл руки.

— Послезавтра, полагаю, можно будет обуться. — Вздохнул горестно. — Подниметесь и уйдете — и конец. И я уже вам не нужен!.. Позвольте закурить?

— Курите на здоровье, — мягко откликнулась Катерина, и эти пустяковые слова в сознании Вениамина тут же трансформировались как: «Не уходите, побудьте еще со мной».

— Спасибо, — сказал он прочувствованно.

Щелкнул портсигаром. Сделал длинную затяжку. Выпустил витое колеблющееся колечко дыма. Присел на мягкий пуфик в изголовье кровати.

— Дядя просил помочь вам… Хотите работать? Я кое-что позондировал. Вы грамотная?

— Немного. Писать и читать самоучкой выучилась. Книжки у батюшки брала. Письма бабам писала.

— Отлично! Значит, грамотная плюс крас-но-ар-мей-ка. Может, вас устроить в губчека?

— Ой! Я? В губчека? — в переспелых смородинах глаз плеснулся испуг. — Да там как узнают… В моем ведь доме продотрядчиков сожгли…

— Успокойтесь… — Ткнул дымящийся окурок в кадку с фикусом. Несколько раз пристукнул кулаком по Коленке. Захватил в щепоть правой руки острый подбородок. — Есть, конечно, риск. Но… не так страшен черт… Значит, губчека?

— Смеетесь, Вениамин Федорович?

— Для вас просто Вениамин, Договорились ведь. Не смеюсь, Катя… Разумеется, войти в чека инкогнито вам нельзя, да и незачем…

Наконец Катерина уверовала, что все говорится на полном серьезе.

— Что вы меня под петлю… — в голосе зазвенели слезы, — Лучше б сгореть мне вместе…

— Успокойтесь, Катя. — Вениамин ласково погладил женщину по руке. — Ну? Что вы, ей-богу. Давайте так… Вы явитесь в чека и расскажете все, как было. Спрыгнула с чердака. Батюшка подобрал. Бежала, боясь, что поджигатели убьют. Вот только о том, что самогон приносил Кориков, лучше не говорить. Он ведь из священников, а к ним отношение… сами знаете. Прилипнут — что да почему? Может пострадать хороший человек. Скажете… Мы еще все обговорим, прорепетируем. Получится пре-лестней-ший спек-такль.

Но Катерина наотрез отказалась идти в чека, а когда Вениамин стал настаивать — расплакалась. Вениамин кинулся ее утешать, гладил по голове, оглаживал плечи и спину, даже поцеловал в голову. Она никак не реагировала. Распалясь по-настоящему, Вениамин обвил ее и жадно поцеловал в шею. Катерина неожиданно резко вывернулась из его рук. Изумленно и сердито глянула на Вениамина, спросила строго:

— Вы это зачем? — Ладонью вытерла слезы. — Думаете, разревелась баба, обмякла — лепи с ее кого хошь…

— Да что вы, Катя, — искренне смутился Вениамин, — ненароком вышло. Честное слово. Извините, если вам неприятно.

— Чего бы неприятно? — В голосе злая насмешка. — Молодой, образованный, обходительный да еще нача-а-альник…

— Зря вы, Катя, — обиделся Вениамин.

— Не маленькая, понимаю, что к чему. Приспела пора расплачиваться.

— Глупая вы, злая! — Вениамин вскочил и метнулся за дверь.

Два дня не появлялся в ее комнатке. «За что обидела? — упрекала себя Катерина. — Молодой, без жены. Ну, разгорелось, распалилось сердце… Может, и впрямь полюбилась? Холит-то как, только что на руках не носит, толстозадую Эмилию отчитал за то, что простыни у меня несвежие… Иногда хочется на грудь ему головой, и пусть обнимает, пускай целует, да жарче, да крепче, чтоб… Ой, боже ж мой, совсем, видать, разобиделся. И глаз не кажет. Уходить пора…»

На исходе третьего дня Вениамин влетел в комнатку без стука, от порога заговорил:

— Радуйтесь, Катя! Теперь вам не надо прятаться, не надо выдумывать. Ваше воскресение узаконено и даже одобрено властью. Читайте! — Сунул переполошившейся Катерине пахнущие краской «Губернские известия», ткнул пальцем в обведенную красным карандашом статью. — Только вслух.

Катерина присмотрелась к газетному шрифту и сначала неуверенно и с запинкой, потом все бойчее стала вполголоса читать статью «Тайное становится явным».

— «В начале декабря всю губернию потрясло известие о зверской расправе кулаков над продотрядовцами в селе Челноково Яровского уезда. Следствие, проведенное чека, не дало пока никаких результатов. И вдруг хозяйка сгоревшего дома красноармейка Катерина Пряхина оказалась жива. Невероятно, но факт. Вот что рассказала она нашему корреспонденту…»

Далее шел рассказ о спасении и бегстве Катерины из Челноково. Только о Корикове, принесшем продотрядовцам самогон, — ни слова. Статья заканчивалась угрозами кулакам- поджигателям и заявлением следователя губчека Арефьева: «Ухватившись за эту живую ниточку, мы размотаем клубок и жестоко покараем виновников гибели стойких бойцов революции».

— Что ж теперь будет? — встревожилась Катерина.

— Ничего, Побываете у Арефьева, повторите, что здесь написано. Только уж никаких прибавлений и отклонений. Потом наверняка Чижиков захочет повидать вас. Еще раз повторите. И все, И вы — вольная птица. Можете устраиваться на работу, выходить замуж… — Засмеялся и сквозь смех договорил: — Вы такая напуганная и встопорщенная, будто воробей перед кошкой…

Катерина была в замешательстве: и радовалась, что больше не надо ни от кого таиться, и тревожилась из-за предстоящего объяснения в губчека, где придется скрыть правду о Корикове. Что-то недоброе чудилось ей во всем этом. Приправлена была самогоночка — это точно. Знал ли об этом Кориков? Ну как знал! Какая веревочка вяжет его с Вениамином? А может, нет никакой веревочки, просто уважает Вениамин челноковского председателя и хочет уберечь от подозрений… До сих пор жила сама по себе, ни во что не встревала, мыслимо ли так вот, вдруг разобраться во всей этой путанице? Да и надо ли?..

Женским чутьем Катерина угадывала близкую и крутую перемену в своей судьбе, и пугалась, и рвалась к роковой черте, и замирало сердце.

— Что с тобой, Катя? Да что ты в самом деле, одеревенела. что ли! — испуганно вскричал Вениамин, не замечая, что вдруг сказал ей «ты».

Совсем близко она увидела окантованные длинными рыжими ресницами выпуклые белесые глаза. В них — тревога, недоумение и нежность. Неужели?.. Не обманулось сердце. Зажмурилась — и тут же его губы прикипели к ее губам. Задохнулась. Поцелуи жгли щеки, шею, дурманили, мягчили упругое тело.

— Помешкай, Веня… обожди…

— Ночью… приду…

Давно растаял звук захлопнутой двери, давно затихли торопливые шаги в коридоре, а пол под Катериной все еще покачивался, и голова легонько кружилась, и не хватало воздуху.

«Господи, что со мной? Ровно и не я… Хочу одно, делаю другое. Сколь блюла себя, и вдруг… Да и нелюб вовсе. Стосковалась, а он тут. Каждая жилочка наособицу дрожит. Забери его лихоманка… Сейчас отойду. Лешак, как он вдруг ястребом пал… Не железная ведь. Ссохлась без мужа. Оттолкну его, и дале так будет. Ни радости, ни счастья, И жалко его — так заботится… Ошалела, дура. Он хоть мужицкого корню, а барин. Побалуется — и до свиданья… Не на такую напал. Приходи, голубок, поцелуй пробой да ступай домой…»

Вечером она раз десять вскакивала с постели, то отпирая, то вновь накидывая крючок. Измучилась, издергалась, извелась. Все-таки уломала себя — заставила запереться. Вскочила, прошлепала босиком к двери, взялась за ручку, а дверь вдруг поплыла.

— Кто? — придушенно вскрикнула Катерина.

— Катенька, — прозвенел Вениамин пересохшим ртом. Схватил ее и, тиская и целуя, понес к постели…

На две неравные части рассекала Северск маленькая вонючая речонка Северянка. Летом она совсем пересыхала, лишь по самому дну глубокого оврага лениво змеился не видимый в густой траве мутный ручеек. По обоим склонам оврага кучно лепились землянки и домишки северской бедноты. Этот приовражный район города назывался Логом и имел дурную славу. В Логу таились воровские притоны, жили скупщики краденого, мелкие ростовщики и иные темные дельцы, привыкшие добывать хлеб насущный любым способом, кроме честного труда. Девки из Лога умели пить водку, едко и замысловато материться, любили задирать благовоспитанных барышень. Парни славились отчаянной смелостью, спайкой и жестокостью.

В Логу жили известные в городе ремесленники, кустари- умельцы. Там же обитала и знаменитая на всю Западную Сибирь знахарка Евдокия Фотиевна Панова, которую и стар и мал в округе называл просто «баба Дуня», Это была грузная, рыхлая, малоподвижная старуха с крупным, большеносым, дряблым лицом, подслеповатая и несдержанная на язык. У нее были сильный грудной голос и чуткие ласковые руки.

Притулившийся на самом краю оврага маленький аккуратный домик бабы Дуни был обшит тесом, который давно почернел и кое-где подгнил, но резные ажурные наличники и изукрашенные кружевной резьбой ворота всегда блестели свежей краской. В мощенном плахами, крытом дворике в любое время года было чище, нежели в иной избе. Летом там на вешалах и веревках сохли пучки разных лечебных трав, от которых сочился дивный, кружащий голову аромат. Травы, коренья, ягоды, кору и почки собирали бабе Дуне все мальчишки Лога. Не счесть пятаков и гривенников, которые баба Дуня переплатила своим горластым, любопытным и проворным поставщикам.

К ней шли отовсюду с любой бедой, с любой болячкой: полюбившегося парня присушить, мужа-изменщика от любовницы воротить, нежеланный плод вытравить или, наоборот, поспособствовать зачатию долгожданного ребенка, погадать о судьбе, резвеять кручину — словом, исцелиться от самых разных душевных или телесных недугов. Шли днем и ночью, приезжали за сотни верст. Она всех принимала одинаково — грубовато-приветливо, всех пользовала, никогда не оговаривая наперед и не прося после никакой платы, принимая со скупой благодарностью любые вознаграждения. Она свято хранила чужие тайны и чужие рубли, которые сносили ей жены горьких пьяниц, накапливая таким образом деньги на покупку какой-нибудь необходимой вещи.

Поговаривали, что в молодости баба Дуня была необыкновенно красива и любвеобильна, пережила троих мужей, вырастила трех дочек, которые разлетелись в разные стороны и давным-давно не показывались на родном подворье. У младшей беспутной дочери баба Дуня отняла ребенка и сама выходила, выпестовала красавицу Катеньку. Прочила ей бабка именитого и богатого жениха, а Катерина влюбилась в челноковского бобыля-красноармейца и, когда тот демобилизовался, ушла с ним от бабки в Челноково.

Говорили, что когда-то баба Дуня зналась с самим Гришкой Распутиным, что будто бы от нее тот и узнал все приворотные, целебные и ядовитые коренья и травы, за что не раз одаривал свою наставницу дорогими подарками и даже приглашал ее в Питер… Да чего только не говорили о бабе Дуне, на то она и звалась колдуньей.

Бдительно охраняемый соседками, нарядный домик бабы Дуни пустовал почти два месяца. Хоть она и слыла колдуньей и зналась якобы с самим сатаной, однако церковь посещала аккуратно, строго блюла посты, лба не перекрестив, за стол не садилась, за дело не бралась. Раз в год она уходила на богомолье в далекий Абалакский монастырь и там замаливала свои и чужие грехи.

Три дня назад баба Дуня вернулась из Абалака. Первое, о чем спросила она встречавших соседок, было: «Нет ли Катерины здеся?»— «Ни самой, ни весточки», — ответствовали бабы. «Беда с ней какая-то, — встревоженно проговорила баба Дуня, — чую — беда. Оклемаюсь с дороги, схожу на базар, может, разыщу мужиков из Челноково, спытаю. Вещует сердце недоброе, ой, вещует…»

Чтобы поспеть к разгару базара, баба Дуня поднялась затемно. Истопила русскую печь. Поставила на стол воркующий самовар и принялась за завтрак. Она любила поесть вкусно, была разборчива в пище.

Давно остыла пустая сковорода, перевернута вверх дном чашка, глядится в окно блеклый декабрьский рассвет, а баба Дуня все сидит не шелохнется, как окаменелая, даже лампу не задула. Если бы в этот момент кто-нибудь смог заглянуть в глаза старухи, он увидел бы там напряженное средоточие мысли. Вот по застывшему, словно гипсовая маска, лицу пробежала судорога. Громко сглотнув слюну, баба Дуня зажмурилась, замотала большой головой, перекрестилась:

— Господи помилуй. Видно, правда, худое с девкой стряслось. Так сердце камнем и давит. Фу! Ровно в парной — дух захватило и пот по всему телу… Рассвело ведь, ой-ёшеньки…

Тяжело поднялась со скамьи и стала одеваться.

За калиткой столкнулась с внучкой.

— Бабушка! — крикнула та и, обняв старуху, зашлась о горьком плаче.

Баба Дуня поспешно увела Катерину в дом, помогла раздеться, усадила на лавку, где только что сама сидела. Подкинула горячих углей в заглохший самовар, и тот запел сладко и уютно. От самоварной песни, от сильных и добрых бабушкиных рук, от пряного запаха сухих трав Катя совсем разомлела и разревелась в голос.

— Да ты ково, Катя, в душу тя выстрели! — прикрикнула старуха с напускной сердитостью. — Ишь, удумала! Подол от слез промок. Совсем раскисла. Аль подменили тебя?

— Подменили и есть… Ты права была, бабушка, — сквозь всхлипы говорила Катерина. — Дура я… дура. Не послушалась.

— Чему быть — того не миновать. Испей-ка чайку с вареньицем.

Катерина напилась чаю, немного отошла и поведала бабушке обо всем пережитом.

— То-то мне в огне лик-от твой виделся. — Старуха повернулась к киоту, под которым теплился крохотный язычок лампадки. Закрестилась. — Слава тебе, богородица-троеручица, смилостивилась надо мной, оберегла внученьку. Сколь перемолилась за тя в Абалаке-то. Услышал господь… — Обняла Катерину, прижала к себе и неожиданно протяжно заплакала, запричитала: — Голубушка моя, кровинушка останная. Как вспомню… Могли и не свидеться…

От бабкиных причетов у Катерины снова глаза намокли.

В тот день она еще не раз повторила рассказ о своем невероятном спасении, все время обновляя его и дополняя новыми, вдруг пришедшими на память деталями. Вот только о своем житье в Северске Катерина рассказала скупо, без подробностей: побоялась, что не сумеет утаить случившееся, а ей не хотелось, чтобы бабушка догадалась о ее отношениях с Вениамином. Но баба Дуня не зря звалась колдуньей, и стоило Катерине лишь раз мимоходом помянуть Вениамина, как старуха стала выпытывать о нем, и хоть Катя отвечала немногословно и вроде бы безразлично, ни тоном, ни жестом не выдав своего волнения, бабушка все поняла и неожиданно сказала:

— Дай бог, ежели и он тебя так же любит. Погадаю ужо, ково у его на душе. Они, образованные-то, в душу их выстрели, на нас, как на забаву, глядят. Ежели он при царе в Питере учился — не из бедненьких… — Похлопала Катерину по руке, погладила. — Не тужи. Разве ж угадаешь, где найдешь, где потеряешь. А чека страшиться нечего: чиста ты перед ими. Как было, так и расскажешь, тебе чего таить? О работе— пустой разговор. Зачем? Проживем, прокормимся. На двоих-то нам вот так… — Прижала ладонь к горлу и тихим, баюкающим голосом просительно заговорила: — Мне ныне семьдесят четвертый пошел. Совсем ослепла. Траву от травы на вкус только да на запах отличаю. Переняла бы у меня, как исцелять от скорбей да болезней. Людей бы пользовала… Неуж со мной умрет это? В чужие руки грех отдавать. Мать завещала либо дочери, либо внучке передать. А?..

Не впервой бабушка начинала этот разговор. Катерине, наверно, нетрудно было бы овладеть знахарским искусством: она с детства знала многие травы. Дело людям нужное и себе выгодное. Разумно было бабушкино предложение, но сердце не лежало к нему. Сказать о том — огорчишь, обидишь. Потому и смолчала Катерина, поспешила перевести разговор на другое. Только ей ли перехитрить бабу Дуню? Сникла старая, погрустнела, вздохнула тяжело.

— Неволить тебя не след, — сказала смущенной Катерине. — Без души это не дается. Тут надо всем сердцем, с верой, с молитвой, а так… бог с тобой. Коль жива буду…

— Да что ты, бабушка! Ты у меня совсем молоденькая…

Баба Дуня засмеялась неожиданно звонко и весело, сотрясаясь тучным телом. Смахнула черный платок с головы. Седина почти не коснулась ее густых темно-каштановых волос.

— А и впрямь, чем не молодица? — озорно подмигнула Катерине. — Гляди, и приведу какого-нито глухаря годков под восемьдесят… — И снова залилась молодым смехом.

Бабушкин смех обволакивал, баюкал Катерину. Будто отдалялись, таяли недавние тревоги.

Глава пятая

В кабинете губпродкомиссара не оказалось ни одного свободного места, и Вениамин Горячев, прихватив стул в приемной, с трудом протиснулся вперед, поближе к пикинскому столу. Здесь собрались члены коллегии губпродкомиссариата, уездные продкомиссары, начальники продконтор и командиры продотрядов. Был тут зачем-то и председатель губчека Чижиков. «Этому-то чего надо? — забеспокоился Вениамин. — Настырный дьявол. Во все щели лезет. Не миновать с ним…»

Тут Чижиков чуть повернул голову, их глаза встретились, и Горячев почти физически ощутил, как в него входит твердый, пронизывающий взгляд серых чижиковских глаз, проникает, кажется, в самую душу, в которой все сейчас обнажено, все как на ладони… Вениамин вздрогнул, будто от неожиданного укола, и в то же мгновение лицо его стало непроницаемым. «Что, выкусил?» — злорадно спросил взгляд Вениамина, и тонкие губы его чуть заметно покривила ухмылка. Чижиков тоже улыбнулся — лукаво и, пожалуй, самодовольно. «Сволочь, — вознегодовал вдруг Вениамин. — Плевал я на тебя…» Не выдержав, скакнул глазами в сторону, деланно закашлялся. Достав носовой платок, долго и старательно обтирал им губы, возил по лицу и все время, как нацеленный ствол, чувствовал на себе внимательный взгляд председателя губчека. Облегченно вздохнул, когда Пикин, поднявшись из-за стола, произнес:

— Начнем, товарищи.

Расстегнув верхнюю пуговицу гимнастерки, Пикин движением головы смахнул со лба завиток черных волос, с глухим стуком опустил костлявый кулак на стол. В кабинете мгновенно наступила тишина. Лица собравшихся стали одинаково сосредоточенно-строгими и жесткими.

— Не буду говорить, что значит сейчас хлеб для Советской власти, для революции. Хлеб — это жизнь. Товарищ Ленин прямо говорит: борьба за хлеб — это борьба за социализм. Всем ясно? — обстрелял собравшихся горящим взглядом. — Ясно или нет? Надо кого-то убеждать, доказывать?!

— Ясно.

— Чего там.

— Все понятно…

— Из шести с половиной миллионов пудов, спущенных нам по разверстке, собрано более пяти. Есть все возможности досрочно выполнить боевой приказ партии и товарища Ленина— закончить продразверстку по хлебу к первому января. — Пикин говорил громко, будто на митинге, и чем дальше, тем сильнее возбуждался, повышал голос. — Нужен еще один решительный нажим. С двадцатого по тридцатое декабря объявлен штурмовой красный декадник. Мы должны собрать все свои силы, все резервы воедино и ударить по сытому, своевольному сибирскому кулаку так, чтобы весь план, до единого зернышка, был на ссыпке. — Он вскинул правую руку, медленно и энергично, будто сминая что-то упругое, сжал кулак и грохнул им по столешнице. — Ломать хребет саботажникам. Беспощадно разделываться с любой контрой. Брать хлеб решительно…

Запавшие глаза Пикина полыхали яростью, подсиненные провалы щек подернулись краснотой, будто на них упал отсвет далекого пламени. Его накал давно уже передался собравшимся.

— Не повторить Челноково! Кулачье сгубило девять наших боевых товарищей, а мы расслюнявились. Теперь недобитки над нами скалятся. И тут нам чека только помешало, товарищ Чижиков. — Метнул в председателя губчека обжигающий взгляд и будто клятву выкрикнул: — Подобного не допустим! За каждого погибшего продотрядовца — к стенке пятерых! Безжалостно и безоглядно! Всю ответственность перед партией и Советской властью беру на себя. Казнить либо миловать вас может только коллегия губпродкомиссариата. И чтоб ни-ка-ких ахов. Объявляется чрезвычайное положение!.. — Задохнулся от волнения, еле договорил: — Чего еще вам не хватает? Чего надо?!

Ссутулился, опустился на стул. И никто не знал, что перед глазами у него сейчас — базарная толпа, наглые сытые морды кулацких сынков, избивающих еле держащегося на ногах голодного парнишку…

Охотников выступать оказалось немного, и те тянули в унисон Пикину, призывая напрячь все силы и завершить продразверстку досрочно. С этого же начал свое выступление и член коллегии губпродкомиссариата Вениамин Федорович Горячев. А затем сказал:

— Было бы пустой тратой времени выявлять кулака в сибирских деревнях. Мало-мальски приметная грань между кулаком и середняком от-сут-ствует. Вот в чем фокус! Посмотрите данные по Яровскому уезду на начало нынешнего года. На каждое хозяйство в среднем, я подчеркиваю, в среднем, приходится более пяти коров и почти четыре лошади. Нынешней осенью в этом уезде имелось мил-ли-он пу-дов необ-мо-ло-ченного хлеба урожаев прошлых лет. Товарищ Пикин тысячу раз прав: нужна решительность, безоглядность и натиск…

Говоря, он то и дело взглядывал на Чижикова, Сперва покусывал, покалывал его взглядами, а потом в горячевских глазах зажглась откровенная язвительная насмешка: «Выкусил? Теперь попробуй встань-ка поперек…»

Чижиков попросил слова и стал умерять воинственный запал продовольственников, призывая их к соблюдению революционной законности. Напомнив ленинское указание, что разверстка всей своей тяжестью должна лечь на кулака, Чижиков строго выговорил:

— Если мы впредь станем нарушать классовый принцип разверстки и будем по совету Горячева выметать хлеб у всей деревни, огулом, не считаясь с имущественным положением крестьян, то этим мы сработаем только на руку врагу…

Поднялся такой протестующий шум, что Чижиков умолк. Машинально приминал ладонью встопорщенные, коротко подстриженные под бобрик светлые волосы, внимательно вглядываясь в лица продработников.

Когда шум поутих, Чижиков заговорил снова.

— Не кипятитесь. Не поучаю. Но промолчать — не могу, не имею права! Продразверстка сейчас — главное для всех коммунистов губернии. Потому она так успешно и выполняется. Тут мы с вами в ногу. А вот насчет того, чтобы любой ценой взять хлеб, — не согласны! Надо так взять, чтобы трудящегося крестьянина не озлить, в кулачью стаю не толкнуть… Да не гудите вы! Лучше подумайте, как разверстку выполнить и беззаконий не допустить. Чека завалена жалобами крестьян. Надо сурово и публично наказать загибщиков. Чтоб другим неповадно было. И чтоб крестьянин по этим самодурам или переряженным врагам Советскую власть не мерил. Уверен — губком и губисполком поддержат нас…

— Пускай сама чека выполняет разверстку!

— Мы головой рискуем, а нас к ответственности!..

— Чека создали для борьбы с контрреволюцией… — выкрикнул Горячев.

— Вот именно! — рассек его фразу Чижиков.

— …а вы с кем боретесь? — как бы пятясь и извиняясь, скомкано докончил Горячев, уже жалея, что высунулся.

— С ней и боремся! Разве то, что вытворяет продотряд Обабкова, не контрреволюция наизнанку? — размашисто и звонко хлестнул разъяренный Чижиков. — Надо совсем обалдеть, чтоб не понимать этого…

И посыпал увесистыми раскаленными фразами, да так напористо и убежденно, что в настроении продработников наметился перелом. Но Пикин с ходу произнес еще одну искрометную речь, и заседание закончилось с тем же настроем, с каким началось.

Вениамин последним перешагнул порог кабинета, замешкался у неприкрытой двери, услышал:

— Черт тебя побери, Григорий, ты что, не понимаешь? Карасулин прав, сами плодим врагов.

— Не по тому компасу рулишь. Карасулин тебя еще не в такую трясину заманит. Посмотри, кто вокруг него. Волостной комсомольский секретарь — истеричная гимназисточка. Шекспиров разыгрывает на сцене, стишки про любовь…

— Разучился ты человеком быть. Жаль мне тебя… Прошу на коллегии губпродкома рассмотреть наше представление о нарушении революционной законности продотрядом Обабкова.

— Послушай, Чижиков, — Пикин еле владел собой, — не лезь куда не следует, Мы сами как-нибудь разберемся в своих делах.

— Жаль, но я вынужден…

— Не пугай… Валяй, жалуйся хоть самому господу богу, только под ногами не путайся, не лезь…

— А это уж не тебе решать, куда нам лезть…

Вениамин едва успел отступить от двери кабинета, сделав вид, что ковыряется в занедужившей зажигалке.

— Заело? — Чижиков зло прищурился.

— Техника. — Вениамин изобразил на лице улыбку.

— Ненадежна. Откажет — и не полыхнет…

— На такой случай есть кресало, — с беспечной веселостью ответил Вениамин, соображая, куда целит председатель губчека.

— Шумная штука. Тишины боится.

— Не понимаю вас, — как можно спокойнее выговорил Вениамин, чувствуя в горле булькающие толчки крови.

— Чтоб понимать, надо знать друг друга.

— Рад буду познакомиться с вами поближе. — Горячев галантно поклонился.

— Я тоже. Кстати, откуда вы узнали о Катерине Пряхиной?

— Из газет, — не задумываясь, поспешно ответил Вениамин.

— Вот курьез. Газетчики говорят: от вас узнали.

«Скотина Кожухов, проболтался спьяну», — догадался Вениамин и заторопился исправить ошибку.

— Мы действительно не понимаем друг друга. Впервые о челноковских событиях я узнал из газеты. А что касается обстоятельств воскрешения Катерины Пряхиной, так их газетчики узнали от меня.

— Каким ветром занесло ее к вам?

— Челноковский поп завез. Ори-ги-нальный тип. Ввалился среди ночи — помогай, в больницу не берут. Я всю войну в госпитале, немного знаком с медициной. Осмотрел, перевязал. Потом уговорил, чтоб сообщила о себе. До того была напугана, в любую щель готова…

— Вот и заползла. До свиданья.

«Куда заползла? О чем он?.. Кружит, как ястреб над цыпленком. Еще раз предупредить Катерину. Кажется, любит… Позарез нужен свой человек в чека… Скорей бы качнуть. Тогда сквитаемся… то-ва-рищ Чи-жиков».

Председатель Северской губернской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией Гордей Артемович Чижиков всю ночь писал донесение о грубых злоупотреблениях властью и нарушениях революционной законности при проведении разверстки. Ни в разговоре, ни на бумаге он не терпел гладеньких, облегченных, обтекаемых фраз, потому по нескольку раз перечитывал каждое предложение, походя ероша его и заостряя. Документ заканчивался следующими выводами: «Эсеры, недобитые белогвардейцы и кулаки, умело используя недовольство крестьян, пытаются разжечь антисоветский мятеж. И разожгут, если мы немедленно не восстановим революционный правопорядок в деревне».

Нельзя сказать, чтобы к этому выводу Чижиков пришел без колебаний. Сколько раз жестоко спорил с собой, защищая, оправдывая Пикина и его линию в проведении разверстки. Даже по официальной статистике, в Северской губернии почти 14 %, или 25 000 хозяйств, — матерые кулаки. Они всячески саботируют разверстку, провоцируют столкновения крестьян с продотрядами, пакостят и вредят. Если следовать пословице «семь раз отмерь…» — сибирского хлебушка не видать. Пока убедишь да докажешь мужику… Спохватившись, Чижиков как за спасательный круг цеплялся за ленинские высказывания о продразверстке, снова и снова вспоминал напутственные слова Дзержинского: «Сибирский крестьянин своеволен и самолюбив. Без крайней нужды не наступайте ему на любимую мозоль…» Это было сказано перед самым отъездом Чижикова в Северск.

Прежде всего, думал Чижиков, надо очистить металл от ржавчины — отслоить трудящегося крестьянина от кулака. Врагам невыгодно четкое классовое расслоение. Пикин стрижет мужиков под одну гребенку, тем самым сплачивает середняка с кулаком, значит, помогает врагу…

От такого заключения в голове начинало звенеть и пол уходил из-под ног. Чижиков пил воду, курил, короткими пробежками колесил по кабинету и опять начинал с нуля. После долгой душевной борьбы он утвердился в правильности своих выводов, хотя и не представлял ясно, как же теперь на полном ходу сменить направление и скорость разогнавшейся продовольственной машины, и в донесении своем призывал партийные и советские органы губернии общими усилиями найти желанный ответ.

Совсем рассвело, когда Чижиков не спеша перечитал чистовой вариант донесения. Поднялся, чтобы задуть лампу, но не успел: опередил телефонный звонок Арефьева.

— Сейчас ко мне придет Катерина Пряхина. Та самая. Будете разговаривать?

— Обязательно. Сначала вы побеседуйте…

— Я уже дважды проделал это. Ничего новенького. «Не знаю», «не видела» — и весь разговор. Похоже, все это отрепетировано.

— Придет, проводите ко мне.

…Катерина вошла и встала у порога, прижавшись спиной к двери, не сводя испуганных, цвета переспелой смородины глаз с Чижикова, Тот вышел из-за стола навстречу женщине.

— Чего напугалась? Проходи, садись.

Она шла по кабинету так, словно каждый миг под ногами могла разверзнуться бездна. Осторожно присела на уголок массивного, обитого кожей стула с высоченной резной спинкой. И закаменела лицом и телом, чувствуя липкий пот на ладонях. Скользнув сочувственным взглядом по напряженной фигуре женщины, Чижиков мягко сказал:

— Хватит тебе трястись. Все страшное позади. Интересно, если бы Горячев не сообщил в газетку, до сих пор числилась бы усопшей?

— Н-не знаю, — еле выговорила Катерина, Сухо поблескивающие глаза примерзли к полу.

Чижиков пригладил ладонями встопорщенный светлый ежик на голове, сочувственно улыбнулся.

— Не думал, что ты такая…

— Какая? — Кончиком языка смочила ссохшиеся губы.

— Первой песенницей и красавицей по всему Логу слыла знахаркина внучка Катя Панова. Бабки не послушалась, дом и безбедную жизнь кинула, ушла с милым на чужую сторону. Недотрогой жила в Челноково красноармейка Катерина Пряхина, а все равно бойкой была, выдумщицей…

— Откуда знаете?

— Добрые вести не лежат на месте. Обратно в Челноково не собираешься?

— Кто себе смерти ищет?

— И то правда. А я вот хочу еще разок наведаться туда.

Умолк на миг, пораженный нежданным-негаданным видением. Будто живая, встала вдруг перед глазами раскрасневшаяся бедовая Маремьяна, Вот так, озорно сощурясь, поводя плечом и притопывая, с откровенным желанием зацепить, пропела она там, на сходе, свою частушку: «Ах, на блюдечке чай, и под блюдечком чай. Ныне всякого Гордея наве-ли-чи-вай».

Отчаянная… Бесшабашная… чего прилепилась?

И, заминая нежданную паузу, Чижиков торопливей обычного проговорил:

— Примечательное ваше Челноково, и люди там — интересные. Ну хотя бы Карасулин или эта, его комсомольская помощница…

— Ярославна-то? — Катерина оживилась. — Очень даже симпатичная девушка. Меня и то в свой комсомол сватала.

— Не пошла?

— Куда мне. Кабы понимала толком, что к чему…

— Так уж совсем и не понимаешь? — Чижиков окинул женщину пытливым, острым взглядом. — Иль для тебя все одинаковы, что Маркел Зырянов, что Онуфрий Карасулин.

— Пошто? Не совсем дурочка. — Щеки ее полыхнули таким жаром, что на глазах влага выступила. Помолчала, справляясь со смущением. Разглядела дразнящую усмешку в чижиковских глазах, решилась. — Маркел Зырянов — волк. И отец его, Пафнутий, даром что старик, и сын Пашка — все волчиной породы… А Онуфрий Лукич — первейший человек в волости. И руки, и душа — чистые…

«Вон ты какая! — удовлетворенно подумал Чижиков. — Видно, недаром добром поминали тебя челноковцы, не верят, что причастна к поджогу».

— Я ведь чего тебя пригласил, Катерина… Пойдешь к нам на работу?

— В чека?!

— Чего удивилась? Будешь у нас рассыльной, Дело нехитрое, а человек нужен надежный.

— Может, я ненадежная?.. — само собой сорвалось с языка.

Катерина испугалась собственных слов, но Чижиков сделал вид, что не заметил ее испуга. Спокойно подтвердил:

— Возможно. — И после короткой паузы: — Только думается мне, не должна ты рабоче-крестьянской власти изменить. Не должна. Во всяком разе, мы тебе верим.

Не того ждала Катерина, не к тому готовилась, шагая по темному коридору. Сопровождавший ее Арефьев всю дорогу жужжал: «Напрасно, голубушка, отмалчивались. Пожалеете, и не раз. Сами себя в капканчик загнали…» И все чего-то недоговаривал, на что-то намекал, до того растравил потревоженную душу, что, перешагнув чижиковский порог, Катерина едва удержалась на ногах. А когда поотошла немного, пригляделась, страх вдруг растаял, и она неожиданно почувствовала, что не боится этого человека с усталым скуластым рабочим лицом, прямым, открытым и резким взглядом, не по росту большими руками. Он притягивал цельностью и какой- то необъяснимой распахнутостью. «Что в глазах, то на устах», — вспомнилась бабкина приговорка о добром человеке. Оттого-то так скоро и освоилась и помимо воли разговорилась Катерина. А теперь вот, когда он предложил пойти в рассыльные, снова засомневалась и меж ними быстро-быстро начала расти стена отчуждения. Может, это хитрость, капкан, о котором говорил Арефьев? Чижиков, будто почуяв ее тревогу, улыбнулся по-мальчишечьи широко и светло.

— Знаешь, как в Вятке невесту сватают? Ходит она разряженная по лавке взад-вперед, а рядом свахи раскрытый мешок по полу волокут и упрашивают: «Скаци. Ну, скаци!» А невеста янится, плечиками играет, глазками стреляет и фасонисто ответствует: «Хоцу — скацу, а не хоцу — не скацу». И так ходят, пока она не соблаговолит в мешок прыгнуть, тут ее и волокут к суженому… — И сам же первым захохотал над своим рассказом.

Катерина смеялась вместе с ним.

— Ну, так как, скоцишь? — подмигнул веселым глазом Чижиков.

— Боюсь я вас, — опять неожиданно для себя выпалила Катерина и, чтоб смягчить сказанное, добавила: — Все боятся…

— Пройдет. Когда меня сюда прислали, я тоже со страху чуть умом не тронулся. С пятнадцати лет кузнечил в паровозном депо. А тут — целая губерния. Да какая! И свой, и чужой — в одинаковых полушубках, оба — землей пахнут. По обличью врага от друга не отличить. А легко ли в чужую душу заглянуть? Надо бы сюда пограмотнее человека, да где взять? Образованные-то кто? Офицеры, чиновники и прочие шкуродеры. Их, что ли, в чека? Пойми это, Катя. Нам такие, как ты, позарез нужны. По рукам?

— Не знаю…

— Не гадай. Тут твое место. Ну?

— Коли не шутите…

— Какие шутки теперь? — Построжал лицом. Вздохнул. — Посмотри, что делается. Советская власть погибает с голоду. Ни купить, ни занять. Никто хлеб задарма отдавать не хочет. Тут уж не до шуток, Катя. Зайди сейчас в шестнадцатую комнату, оформят тебя…

У него была неширокая, но очень твердая и сильная рука. Кожа ладони шершавая, в бугорках сухих, застарелых мозолей. Он был совсем молодой, наверное, ровесник ей, а подле запавших глаз кучились морщинки, и отвесный лоб изрезан волнистыми линиями. Синие полукружья под глазами, заострившиеся скулы, сероватая бледность лица — все говорило о переутомлении, перенапряжении. Катерине стало по-матерински жаль Чижикова. Замордует себя, загонит, запалит… У Вениамина вон тоже каждая жилочка натянута, наструнена, все ходуном. Всегда куда-то торопится, о чем-то думает. И любит торопливо и жадно, будто крадет. Заласкает, занежит, а поостыв, сразу мыслью ускользает от нее, отвечает невпопад, целует, ровно икону, — холодно и равнодушно… Этот, говорят, холостой. С девками бы ему миловаться до свету, забыл, поди, как их обнимают…

Поймав на себе сочувственный, ласковый взгляд, Чижиков угадал, что Катерина пожалела его. Эта непрошеная, нежданная жалость молодой и красивой женщины подогрела кровь, плеснулась жаром в груди, накалила щеки. Гордей Артемович вдруг увидел свою слободку, зеленую калитку родного дома, лопоухую старую собаку на желтом, до блеска выскобленном крылечке. Рядом сидит отец. Его расстреляли колчаковцы за то, что сказал пришедшему g обыском офицеру; «Где мой Гордей, скоро сами узнаете, зачешется одно местечко…»

Он попрощался с Катериной в дверях, и тут же коротко и властно звенькнул телефон. Чижиков снял трубку. В ухо загудел низкий медлительный голос председателя губисполкома Новодворова:

— Здорово, Чижиков. Получил твою бумагу. Со вниманием прочел. Настораживает. В главном ты прав, наверное: так нельзя! А как можно? Где взять силы, чтоб по-доброму да по-умному? Где подзанять время, чтоб не спеша, не на бегу! Молчишь? Одно меня особенно тревожит: неужто и впрямь пахнет мятежом? Либо мы ни черта не видим под носом, либо ты видишь все в искаженном свете. Похоже, все не в ногу, один Чижиков…

— Могу сегодня же подать в отставку.

— Не хорохорься. И не спеши. В истории бывали примеры, когда один оказывался прав, а все ошибались. — Помолчав, подышал в трубку. — Думать некогда — вот плохо…

— Не думать, действовать надо, пока не поздно. Я считаю…

— Субъективизм в политике — опасная штука.

— Совершенно верно. И чем быстрее откажутся от него некоторые руководители губернии, тем лучше для дела.

— Гм… Безверье и самоуверенность — одинаково опасны… — в голосе Новодворова ирония, и сочувствие, и предостережение. — На президиуме губкома будем обсуждать твое сочинение. Точи свой меч и щит проверь…

Глава шестая

— Простите, вы Вениамин Федорович Горячев?

Этот толстяк-коротышка, пахнущий морозным сеном, будто из-под полу вынырнул, и хотя в коридоре было полутемно, Вениамин отчетливо разглядел лицо незнакомца — круглое, розовое от холода, с красным плотоядным ртом, коротким утиным носом и глубоко посаженными глазами какого-то неопределенного, серо-коричневого цвета. «Чего ему надо?» — неприязненно подумал Горячев и ответил сухим холодным голосом:

— Да. Чем могу служить?

— Я с письмом от Батюшкова.

Тонкие губы Вениамина дрогнули, в горле булькнуло, но голос остался прежним:

— Очень рад. — Протянул коротышке руку. — Как он поживает?

— Немного сдал старик. Возраст, да и сердчишко пошаливает.

— Ему вроде бы нет и шестидесяти?

— Нынешний год за десять прежних.

— Я дам записку к хозяйке дома, в котором живу. Есть боковушка. Поживете пока в ней. Вечерком сойдемся.

Проводил незнакомца взглядом. «Идет, как по навощенному паркету. Танцовщик, что ли…» — Брезгливо поморщился.

В течение дня он еще не раз вспоминал коротышку, гадал — кто и зачем? — и оттого, что не мог угадать, раздражался, и чем дальше, тем сильней. Потому и встретил вечером незваного гостя суше, чем хотелось.

Разговор поначалу не клеился, и лишь хлебнув самогона, оба почувствовали спад напряжения, вольготно развалились на стульях, неспешно и сладко покуривая. В комнате скоро стало сине от дыму. Стог окурков поднялся над пепельницей, окурки плавали в тарелке с рассолом от квашеной капусты.

— А вы точно изволили угадать, — проницательно усмехнулся гость. — Коротышка — моя подпольная кличка. Так меня и свои называют. Между собой, разумеется. По документам я — Карпов Илья Ильич. Тоже липа. Настоящая… Впрочем, что сейчас настоящее? Власть? Мораль? Деньги? — Презрительно фукнул утиным носом, небрежно отмахнулся короткой толстой рукой. — Не-ет, я не пьян, помилуй бог, пьяным не бываю-с. Да-с, Ни при каких обстоятельствах. Профессиональная выучка. — Умолк. Отбил пальцами по столешнице ритм какой-то, ему одному слышимой мелодии, несколько раз мягко притопнул носком валенка. Приподняв ногу, покрутил на весу. — Холопская обувь, никак не привыкну, знаете ли… Когда я выпью, мне хочется музыки. Люблю фортепьяно! Особенно Петра Ильича. «Баркарола», например. Волшебство! — Вскинул плавно руки, словно намереваясь ударить по клавишам пианино, медленно опустил, повернул ладонями вверх, пристально вгляделся. Протяжно вздохнул. — Задубели. Такими лапами топорище тискать, а не музицировать. Тоска, поручик… — Вдруг лицо его преобразилось, стало простецким, даже глуповатым, и он сиплым, пропитым голосом бесшабашно заурчал: — Нам, казакам, все одно: что брага, что вино, абы с ног валила. — И заржал по-жеребячьи.

Вениамин, вздрогнув, брезгливо поморщился: «Комедиант», но терпеливо выждал и, едва гогот затих, спросил:

— Вы эсер?

Снова заржал Коротышка. Шумно потер мясистые ладони, похлопал ими. «Какие-то извозчичьи манеры», — подумал Вениамин, чувствуя новый прилив неприязни к этому человеку.

— Не… — Коротышка прищурил один глаз, скривил красные толстые губы, сморщил утиный нос и неожиданно четким, строевым голосом выпалил: — Никак нет! С некоторых пор не питаю пристрастия к политическим партиям. — Помолчал. Оценивающе-пристально и бесцеремонно оглядел собеседника и, не тая горькой иронии — Да и что это за партия— эсеры? Простите великодушно, но ваши социалисты- революционеры— так, кажется, они именуются? — живой труп. Причем без головы-с. Голова-то в Париже. Газетки выпускает. Встречи, речи, интервью, планы изгнания большевиков из России, а на деле — маразм, полное разложение, отрыв от действительности…

— Однако вы не так уж и вне политики, — изумился и рассердился Горячев.

— Ах, Вениамин Федорович, какой тут политес? Ведь политика… — Затормозил речь, подыскивай слова, Сложил в щепоть пальцы рук, поднял на уровень глаз, прищелкнул сразу обеими — необыкновенно ловко, громко и лихо, — Политика— это вещь ювелирно изящная, тонкая, хрупкая. А мы с вами — гробокопатели. Да-с. Себя-то, по крайней мере, к чему обманывать? Наше дело — жечь, вешать, пороть. Вот и вся политика! И мне, например, один черт, с кем вместе делать это грязное дело — с эсером, кадетом иль с анархистом.

От такого признания Вениамина покоробило, но он не подал виду и с деланной заинтересованностью спросил:

— Как же вы сошлись с Батюшковым?

— На почве борьбы с большевиками. Теперь или никогда!

Сжал круглый волосатый кулак и тяжко, словно кувалду, обрушил на стол. Заплясала, зазвенела посуда. Лицо Коротышки стало жестоким и властным, в серо-коричневых глазах вспыхнул ледяной огонь.

— Приспела пора последнего удара, а у эсеровской братии бить-то нечем. Даже самой отменной резолюцией или прокламацией одной башки не отсечешь. А их ныне надо косой косить. Вот и вся платформа. — Высказав это совершенно трезвым четким голосом, Коротышка вдруг снова заржал.

В дверь постучали. Вошла довольно высокая, пухлая, увядающая женщина лет сорока пяти с длинными, пышно взбитыми волосами, полным ярко накрашенным ртом и чересчур подведенными липкими глазами.

— Позвольте убрать со стола? Самовар вскипел.

— Пожалуйста, пани Эмилия, — откликнулся Вениамин.

Пока медлительная хозяйка собирала посуду, Коротышка незаметно пощипывал ее за полные ляжки. Пани Эмилия делала вид, что не замечает этого.

— Во, кобылка! — восхищенно воскликнул Коротышка, едва пани Эмилия скрылась за дверью.

— Бывшая настоятельница бардака, — деловито доложил Вениамин. — Железная хватка. При нужде ни перед чем не остановится. В курсе всех наших дел. Единственная женщина в губернском отделении крестьянского союза…

— Вы, я вижу, умеете подбирать кадры. Чтоб и в деле, и в постели. Гы-гы-гы. — Умолк, отвел глаза, и тут же полное его лицо, словно отяжелев, расслабло в скорбной гримасе. И опять пальцы правой руки затанцевали по столешнице, отбивая тот же ритм, зашевелился, притопывая, правый валенок, и Коротышка глухо промурлыкал: — Турлюм-пум-пум, тарля-ля-лям… Да-а… Иногда кажется, все лучшее уже позади. Мечты, идеалы, эмоции. Впереди кошмарный самообман… С вами не бывает такого? — И не дав Вениамину рта раскрыть: — Не надо. Слова — призраки.

Странную неуверенность и неловкость испытывал Вениамин рядом с этим человеком: уж слишком неожиданно переменчив и неуравновешен, черт знает, в каком качестве предстанет через минуту.

За чаем говорил Вениамин. Скоро в его голосе заструилось высокомерие и даже небрежение к собеседнику. Тот опустошал стакан за стаканом, слушал и молчал, лишь изредка задавал вопросы — короткие и громкие, как выстрел.

— Устрою вас командиром продотряда особого назначения. Там в основном наши. Продразверсткой деревня накалена, недостает для взрыва малой искры. Ваша задача — высечь ее. Травить, тиранить сибирского чалдона, пока не взбеленится. Если разверстки окажется не-доста-точно для этого — придумаем какой-нибудь дополнительный побор. Надо вместе с зерном вытрясти из мужика веру в Советскую власть и большевистские декреты. Крови не боитесь?

— Смешной вопрос задаете, господин поручик. — Коротышка явно обиделся и медленно, не разжимая зубов, процедил: — Я имел честь служить в контрразведке адмирала Колчака. И не рядовым. Могу освежевать живым любого… даже вас. Без колебаний и сантиментов. Я — палач, если угодно-с. Профессиональный, образованный. И не дай бог когда-нибудь вам угодить в мои руки. — На миг растопырил короткие пальцы, с силой сжал кулаки так, что вздулись, резко обозначась, сосуды, энергично крутнул, будто вращая коловорот. — Все соки выжму. До последней капли. — Одной стороной лица изобразил подобие улыбки. Покривил правый уголок рта, подмигнул правым глазом. — Это для полноты знакомства, чтоб никаких неожиданностей.

Пауза вышла долгой и неловкой, Вениамин с трудом заставил себя улыбнуться и сказать деланно-шутливо:

— А ведь, пожалуй, это похоже на правду.

— Святая правда, — тихо и миролюбиво поправил Коротышка. Помолчал глубокомысленно, полузакрыв глаза. — Бедная правда. Ни с одной потаскухой не вытворяют таких мерзостей. Каждый вертит ею, как хочет. Правда — ком глины, из которой можно слепить и жалкого урода и божество. Все зависит от ваятеля. От нас с вами. — Гоготнул. Залпом опорожнил стакан остывшего чаю. — Хотелось бы услышать о губернских властителях, особо о Пикине и Чижикове. Имею поручение присмотреться к ним, держать под прицелом. Что за птицы?

— Пикин — за-яд-лый боль-ше-вик. Из крестьян. Наверняка из бедняков: уж очень люто ненавидит богатеев. Каждого кулака готов собственноручно к стенке. Отчаянный и решительный как сатана, никаких «но» не признает. Не задумываясь собственной башкой заткнет любую пробоину. А политик— хреновый: все норовит кавалерийским наскоком, атакой. Ну что еще?.. Типично русская натура — все с маху, все до дна… M-да. — Выдержал многозначительную паузу. — Тут обстоятельства на нашей стороне… Ответственный секретарь губкома Аггеевский — тоже рубака и отчаюга высшей пробы, только пограмотней. Революция произвела на свет божий новую породу Аггеевских — Пикиных. Для них нет порога, через который не переступили бы во имя мировой революции. В этом их сила и слабость…

— Ясно, — нетерпеливо перебил Коротышка.

Упрекнув его взглядом, Вениамин нимало не ускорил течение речи, напротив — сделал ее замедленнее да еще в голос подпустил снисходительного высокомерия.

— Чижиков — орешек-зуболом с потайным дном. Тоже ортодоксальный большевик и за Советскую власть воевал. Но трезвый политик и очень для нас опасный. Делает все, чтоб предотвратить взрыв. Зоркий, чуткий и хитрый, собака. Пока он лает под губернским потолком — куда ни шло. Но если выскочит за пределы, дойдет до Дзержинского, а то и до Ленина, тогда — все кувырком. Чижиков да Новодворов — главные противоборствующие фигуры! Новодворов, советский губернатор, — классический большевик, мудр и гибок. К счастью, пока они с Чижиковым не сблокировались…

— Зачем ждать этого? — снова перебил Коротышка.

— Чего предлагаете?

— Убрать обоих.

— Дай бог вам успеха.

— В нашем деле бога по боку.

— Были двое сочувствующих нам в чека, — продолжал свою информацию Вениамин. — Чижиков унюхал — звериное чутье, — вымел. Есть там на примете еще один, держу на крючке, а дернуть боюсь: сорвется. Ладно, если только крючок откусит, а то и рыболова… — выразительно прищелкнул языком.

— Гы-гы-гы! — заржал Коротышка. — Идейные вы, а трусоваты. В таком деле не тянут. Сорвался — добивай! Ручки боитесь запачкать? Так ведь они, по-моему, давно уже… Решили быть идейным вождем, вдохновителем и пророком? Воля ваша. Только тут и вождь должен уметь орудовать финкой, кнутом и отмычкой. Диалектика…

Нервическая бледность разлилась по лицу Вениамина, на носу и щеках проступили просяные зерна веснушек.

— Вы меня не так поняли! Да, мы, эсеры, — идейные враги Советской власти. У нас своя программа. И в принципах я неуступчив, Илья Ильич. Для нас насилие не ремесло, а крайняя, вынужденная необходимость.

Ухмылка сплющила плотоядные красные губы Коротышки.

— Знаем мы вашу идейность. Любите за дядину спину прятаться, чужими руками чтоб, а так… один черт — белогвардейцы.

Вениамин вознегодовал. Выпрыгнул из-за стола, замахал худыми руками, с вздрагивающих тонких губ слетел мужицкий матерок.

— Мы не брезгливы. Через все прошли. Если бы я рисковал только своей головой… Один неверный шаг может погубить великое, святое дело. Вы понимаете, что тут заваривается? Колчаку такое и не снилось. Речь идет о все-си-бир-ском крестьянском вос-стании против Советской власти. Сначала Сибирь, потом вся Русь… Но первый шаг делаем мы! Отсюда. Здесь раскрылится красный петух. Такое пламя раздуем, вселенское… а вы… — Небрежным взмахом руки обтер губы. — Нельзя забывать главную цель! Но во имя ее, ради нее я готов на все. Могу быть золотарем и вором, заложить душу дьяволу…

Затянувшаяся речь «вождя» прискучила Коротышке, он раза два зевнул, потянулся и наконец бесцеремонно перебил:

— Устал я с дороги. До завтра. Бурлю-пум-пум, тарля-ля-лям. Прилипчивый мотивчик, не правда ли? Спокойной ночи, товарищ Горячев. Гы-гы-гы!..

Разговор с Коротышкой так взволновал Вениамина, что он не прилег до рассвета. Курил папиросу за папиросой и думал.

Кто же он, Вениамин Горячев? Как получилось, что эсер оказался в одних рядах с этим Коротышкой, которому все равно, с кем, под чьим знаменем, — лишь бы убивать красных. А ему, Вениамину Горячеву, если разобраться, — разве не все равно?..

Не будь большевистской революции, он был бы сейчас хозяин, господин… Большевики сожгли родное гнездо, расстреляли отца, растоптали мечту. Он ненавидел их до исступления, до судорог, до бешенства. Ненавидел и мстил. Но его возвышала в собственных глазах мысль о том, что он мстит не только за себя, что он служит высоким идеалам, отстаивает интересы крестьянства… ну, пусть не всего крестьянства, а крепкого, прочно стоящего на земле хозяина-сибиряка — разве мало этого? И разве ради этого не стоит принять как должное союз с колчаковскими карателями и монархистами!

Цель оправдывает средства. Эсерам в одиночку не поднять такую глыбищу. Чтобы каленым железом, с мясом, с кровью, до седьмого колена выжечь большевизм, нужна сила. Без коротышек сейчас не обойтись. Свалим большевиков— очистимся, отмоемся, разберемся…

Но сам-то Вениамин Горячев, кто он в этой игре — туз или подкидная шестерка? Положа руку на сердце, верит ли он хоть на йоту болтовне собратьев по партии о будущей «свободной крестьянской России»? Или вся эта эсеровская мишура, все эти разговоры о высоких идеалах — только маскировка, удобный трамплин для прыжка к власти? Просто ширма для честолюбцев вроде него?.. Выходит, он лжет перед самим собой?

А к такой матери всю эту мерихлюндию!.. Близится, близится желанное время — вот что главное. По множеству верных примет чувствует это Вениамин Горячев. Вызрела, выстоялась горючая, взрывчатая смесь. Не сегодня-завтра заполыхает пламя мятежа. Сколько шел к этому, через что переступил, чем пожертвовал! Второй год живет с тройным дном, с расщепленной душой. Честный русский офицер, доброволец и патриот, колчаковский поручик, эсеровский боевик в куртке приближенного губпродкомиссара… И все это за три года, часто помимо воли, силой обстоятельств. Осточертело думать одно, говорить другое, делать третье. И когда заветное, желанное рядом, преступно растрачивать душевные силы на дурацкий самоанализ. Хотел не хотел, думал не думал… Душу — на засов, чувства — в кулак и, не разжимая зубов, не колеблясь, не рассуждая, — к цели. Любой ценой. Любым путем — к цели!!

Посмотрел на часы. Приказал себе: «Хватит! И чтобы больше…»

Сгрудил посуду в угол, вытер стол, проворно разложил на нем бумагу, очинил карандаш. Подпер ладонями щеки. Прикрыл глаза, задумался, но уже не о себе, не о сути своего сегодняшнего бытия. Через минуту схватил карандаш, склонился над желтым листом и пошел засевать его бисерными буковками.

«Братья крестьяне!

Губпродкомиссариат принял решение до рождества вытрясти остатки хлеба из ваших амбаров и досрочно выполнить разверстку. Уж больно хочется Пикину и другим товарищам комиссарам, чтоб на вашем рождественском столе не было ни пирогов, ни шанег. Прячьте хлеб насущный, политый вашим потом и кровью! Заступайтесь друг за друга! Не давайте брать заложников!

Хватит терпеть, братья крестьяне! Разгоняйте комиссарско-жидовские советы! Создавайте свои, крестьянские советы. Ставьте во главе их хозяйственных и рачительных мужиков. Созывайте сельские, волостные и уездные сходы и съезды, выносите на них приговоры против разверстки. Пишите о беззакониях и бесчинствах во все концы. Бейте исподтишка комиссарскую сволочь, их приспешников и охранников. Вылавливайте и бесшумно топите, травите, душите своих доморощенных большевиков — главных комиссарских пособников!

С нами бог! Да здравствует свободное сибирское крестьянство!

Северский губернский комитет крестьянского союза».

Дважды перечитав написанное вслух, Вениамин удовлетворенно хмыкнул, расслабил плечи. Улыбка зазмеилась по тонким изогнутым губам. Завтра пани Эмилия распечатает листовку, и с верными людьми она разлетится по всем уездам губернии. Ее будут переписывать, с нарочными переправлять из села в село. Не одну мужицкую душу замутит она. Не один красный петух прокукарекает большевикам предновогодней ночью. Борьба разгорается. Все впереди…

Пани Эмилия, по документам Эмилия Мстиславовна Вохминцева, прожила бурную жизнь, и, если бы не умение пользоваться косметикой и не многолетний постоянный уход за лицом, она выглядела бы несравненно старше и куда менее привлекательной.

Эмилия Мстиславовна появилась в Северске лет двадцать пять назад. Никто уже точно не помнил, с кем она приехала: одни утверждали — с тетей, другие — с матерью, третьи — с опекуншей, зато все в один голос твердили, что в ту пору Эмилия Мстиславовна была девицей необыкновенной красоты, одевалась изысканно, по последней моде, свободно изъяснялась по-французски и недурно музицировала.

Недолгое время Эмилия Мстиславовна кормилась уроками французского языка и музыки, которые давала на дому детям местных богатеев; потом, сделавшись хозяйкой в доме старого, богатейшего северского купца Колоколова, она целиком посвятила себя домашнему хозяйству и театру. На средства, собранные во время благотворительных вечеров, было выстроено новое здание драматического театра, на гастроли в город стали наезжать знаменитые актеры и целые труппы, и у Эмилии Мстиславовны было по горло хлопот.

На втором году замужества пани Эмилия (тогда ее уже называли так) разрешилась сыном. Северские сплетницы, готовые запродать душу нечистой силе только за то, чтобы первой узнать скандальную новость, утверждали единогласно, будто отец ребенка — не дряхлеющий, малоподвижный и болезненный старик Колоколов, а его молодой приказчик Момонов.

Первенец пани Эмилии оказался дебильным, причем настолько, что его пребывание в доме давало лишь пищу злопыхателям и завистникам, и младенца сплавили в какое-то очень глухое село не то к дальним родственникам, не то к знакомым старика Колоколова, где Гаврюша — так нарекли ребенка — и прожил безвыездно двадцать лет, резко выделяясь из сверстников силой, здоровьем и слабоумием.

За эти двадцать лет пани Эмилия схоронила двух мужей и вышла замуж в третий раз за кутилу и распутника Вохминцева, с которым вскоре и основала под видом ночного ресторана публичный дом для почтенных отцов семейств. Имена посетителей нового заведения хранились в глубочайшей тайне. У дома было столько потайных замысловатых ходов и выходов, что именитые гости были полностью гарантированы от неожиданности быть узнанными. Это принесло дому Вохминцевых такую популярность среди местных чиновников и купцов, что пани Эмилия, как говорили обыватели, «загребала деньги лопатой».

Незадолго до Февральской революции Вохминцевы решили расстаться с Северском. Где-то, не то в Питере, не то в Москве, они купили большой особняк, муж отправился туда наблюдать за ремонтом и отделкой, а пани Эмилия потихоньку стала сворачивать доходное предприятие, подыскивая стоящего покупателя всего заведения вместе с живым товаром.

Октябрьская революция пани Эмилию из седла не вышибла, Едва в Северске установилась Советская власть, она распустила своих «девочек» и, превратив «нумера» в меблированные комнаты, предложила ревкому свои апартаменты для нуждающихся в жилье совслужащих. Тут был тонкий расчет. Не веря в долговечность новой власти, Эмилия Мстиславовна хотела любой ценой сохранить дом и годами накопленное добро.

Но одной управляться по дому было трудно. Бывшие верные слуги разбежались, а новых поди-ка подыщи в таком хаосе, да и вообще чужой в доме все равно что спящая змея за пазухой: не знаешь, когда и в какое место ужалит. Тогда-то пани Эмилия и вспомнила о Гаврюше.

Двадцатичетырехлетний верзила почти саженного роста, налитый неукротимой животной силой, вызвал у нее смешанное чувство восхищения и брезгливости. Гаврюша был круглолиц, краснощек, с полуоткрытым глуповатым ртом и отсутствующим взглядом медлительных водянистых глаз. На голове его кудрявилась буйная поросль нечесаных русых волос.

Гаврюшу привезли в город, вымыли, почистили и поселили в отдельной комнате в мансарде. Он работал как вол, ел за пятерых, спал в любом месте и в любой позе. Мать Гаврюша называл Эми, безропотно ей повиновался и любому ее обидчику готов был глотку порвать либо переломать хребет. А с дурака какой спрос? Так Эмилия Мстиславовна обрела вернейшего, к тому же безответного слугу с железными, беспощадными руками.

При Колчаке — Северск находился под ним более года, по август 1919-го, — в меблированных комнатках жили офицеры на полном пансионе хозяйки, которая исправно заботилась не только о питании своих клиентов, чистоте их комнат и постелей, но и о их развлечениях. Ночной ресторан Вохминцевой не закрывался круглые сутки. Господа офицеры не жалели денег, когда их не было, расплачивались крадеными драгоценностями. Особенно буйные кутежи устраивал начальник дивизионной контрразведки Мишель Доливо — садист и половой психопат. Побывавшие в его руках «девочки» ни за что на соглашались на новую встречу с Доливо.

Пани Эмилия, однако, была достаточно благоразумна и по мере возможности старалась держаться в тени. И рестораном, и «девочками» она управляла через подставных лиц и делала это так ловко, что, когда в город вошла Красная Армия, никто не мог обвинить Вохминцеву ни в чем предосудительном. Снова ее жильцами стали совслужащие, направляемые губисполкомом.

Пани Эмилия была уверена, что и на сей раз Советы продержаться недолго, но не особенно ясно представляла, как произойдет вся эта головокружительная метаморфоза.

Член коллегии губпродкомиссариата Вениамин Федорович Горячев появился у нее однажды вечером, сухо и сдержанно поздоровался, тщательно осмотрел свою комнату, спросил, будет ли она кипятить ему чай и стирать белье.

Каким-то совершенно непостижимым чутьем пани Эмилия угадала, что человек этот тоже из «бывших», и на его вопрос о чае ответила:

— Для таких клиентов найдется и что-нибудь поприятнее.

— Например? — Вениамин насторожился, поджал и без того тонкие губы.

— Кофе натуральный, а пожелаете — и горячительное. Самодельное, правда, зато добротное и крепкое… — говорила пани Эмилия, а глаза ее при этом выражали: «Напрасно таишься. Насквозь вижу. Не бойся, сама того же поля».

Вениамин, видимо, правильно расшифровал ее взгляд, нахмурил рыжеватые брови.

— Бла-го-дарю. Покорно бла-го-да-рю.

Он был скрытен, и осторожен. Напрасно она обшаривала и обнюхивала его комнату вдоль и поперек, заглядывала под матрац, рылась в белье — никаких намеков на то, что предчувствие ее не обмануло, пани Эмилия обнаружить не смогла. Но однажды судьба улыбнулась ей. Она подслушала, как Вениамин говорил неизвестному мужчине, заночевавшему у него на правах старого приятеля: «Завтра около трех к вам на вокзале подойдет человек и скажет…»

На следующий день ровно в два она отыскала незнакомца на вокзале, произнесла подслушанную фразу и заполучила небольшой сверток. Вечером пани Эмилия без стука вошла в комнату Вениамина Федоровича.

— Вашего ночного гостя арестовали сегодня на вокзале.

— Какого гостя? — побледнел Горячев. — Что за вздор вы мелете, у-ва-жа-емая?

— Полно разыгрывать. Неясно разве? Его арестовали за час до встречи с вашим посыльным.

— Ка-кой по-сыль-ный? — по слогам выговорил Вениамин и резко встал. — Вы эти шуточки бросьте, мадам Вохминцева!

— Не орите, — спокойно осадила она Вениамина. — В коридоре слышно. — Выглянула за дверь, плотно притворила ее. — Про арест я выдумала. Просто чтобы вы знали: я ваш союзник. Что касается багажа, вот он. — И величавым жестом протянула ошеломленному Вениамину сверток. Медленно поднялась, надменно улыбнулась. — Если понадоблюсь, к вашим услугам…

Она понадобилась. Вениамин раздобыл пишущую машинку, пани Эмилия быстро выучилась стучать на ней, и вот на ее воротах появилось объявление, что здесь проживает машинистка, принимающая от частных лиц и учреждений материалы для перепечатки. Заказчиков оказалось немного, да и тех пани Эмилия сразу же отпугнула непомерно вздутой ценой, зато для Вениамина она работала безотказно, во многих экземплярах перепечатывая всевозможные послания и воззвания, инструкции и решения ЦК ПСР или сибирского крестьянского союза. Подлинники Вениамин сжигал собственноручно вместе с копирками, а копии куда-то сплавлял. За работу он исправно платил пани Эмилии деньгами, продуктами, спиртом.

По команде Горячева пани Эмилия размещала в доме (иногда даже в своей комнате) безымянных посетителей, которые, переночевав и поев, бесследно исчезали.

На первом организационном собрании Северского губернского комитета сибирского крестьянского союза по рекомендации Вениамина Горячева (собрание проходило в его. комнате под видом вечеринки) пани Эмилию избрали в члены комитета и назначили его секретарем.

Чем глубже влезала она в деятельность эсеровских организаций, чем больше узнавала о подготовке мятежа, тем крепче веровала в близкий, неизбежный крах большевиков. Что будет потом, ее нимало не занимало, главное — она снова станет хозяйкой и ей, как прежде, нет, вдесятеро усерднее и безропотней прежнего станут прислуживать кучера, лакеи, горничные…

Последней каплей, заставившей пани Эмилию окончательно уверовать в близкую желанную перемену, явилась неожиданная встреча с Мишелем Доливо — бывшим начальником дивизионной контрразведки. Она не сразу узнала его в Коротышке. Мишель был бритоголов, носил черную, аккуратно подстриженную бородку и короткие подковообразные усики, а его утиный нос был оседлан золотым зажимом пенсне. Аристократ до кончиков полированных ногтей, вылощенный, великолепно играющий на пианино, умилительно грассирующий «р», а этот — мужик мужиком, нечесаный, плохо выбритый, в кургузой гимнастерке. Она бы и не заподозрила в Коротышке того Мишеля Доливо, если б не обронил он вдруг намеренно тихо, неслышно и невнятно для Вениамина свое классическое «мег-си, мау-дам». И все-таки она не поверила, что это тот самый Мишель, пока не почувствовала на своем бедре его тяжелую вздрагивающую руку. Познав однажды, эту руку больше нельзя было спутать ни с какой другой. Мишель не однажды наведывался в заведение пани Эмилии вместе с яровским градоначальником, купцом Боровиковым, покутить, «пощупать цесарочек», как выражался он тогда. Но как неузнаваемо изменилась его внешность! Пани Эмилия приглядывалась к Коротышке со всех сторон, не находила ничего приметного от прежнего Мишеля Доливо и мысленно восхищалась им: «Вот это ловкач, Истинный актер!»

Глава седьмая

Зима двадцатого года замахнулась куда как здорово, а ударить не посмела. В середине октября выпал обильный снег, хрястнул по неувядшей, неопавшей зелени двадцатиградусный мороз, остановились реки, погибли под ледяным белым пухом конопля и картошка нерадивых мужиков. А через неделю погода нежданно отмякла, рассопливилась, развесила по карнизам изб пудовые хрустальные свечи, заблестела лужицами на солнцепеках, покрыла чернью дороги и тропки. Отстоял положенное октябрь и сгинул, тридцать раз загорались над землей поздние ноябрьские рассветы, а ни холодов настоящих, ни снегу так и не дождались сибиряки. Зато мелким дождичком не раз окропило осевшие сугробы, и те закаменели поверху, не гнутся, не рушатся под ногами, знай шагай-пошагивай по обдутому насту хоть до самого горизонта. Такой гололед вытвердел — и кованые кони с ног валились. Прогревало воздух по-весеннему солнышко, по утрам серые туманы пеленали землю. Только в декабре грянули наконец морозы, закружили, запели разноголосо вихревые непроглядные метели.

Зима всегда несла натруженным крестьянским рукам заслуженный, желанный отдых. Не праздное безделье, от которого, по мужицкому присловью, «мухи мрут», а некоторое послабленье зачугуневшим в работе мышцам. С осени по деревням и селам гремели копыта свадебных поездов. Никола, рождество, крещение, масленица… Да разве перечислишь все зимние праздники, а что ни праздник, то гульбища, веселые песни, гармоники и пляс, катания на лошадях и на салазках с гор, ледяные карусели и прочие забавы и веселья, в которых участвовали и стар и млад и от которых приятно кружилась голова, легчало на сердце, а жизнь казалась нарядней и ласковей, чем на самом деле. Были еще долгие зимние посиделки с гармошкой да припевками, с перемигиванием, перешептыванием, где незаметно для чужого глазу, ровно бы играючи, можно было на коленях у милого посидеть, ненароком любимую обнять, потискать ее, поцеловать в темных сенцах. Были святки с ворожбой да гаданиями, с ряжеными, что горластой оравой метались по сонному селу, врывались в избы, потешали, веселили мужиков и баб и не уходили до тех пор, пока не откупались от них угощением. Бывало, редкий зимний вечер не прозвенит над сонными заснеженными улицами голосистая тальянка или тульская двухрядка, под которую, не щадя голосов, пели девки, ревели парни. Умели в праздники погулять сибиряки. Умели и любили, «Пей, гуляй — однова живем…»

Все это вроде бы совсем недавно было и в Челноково. Было, да быльем поросло. И теперь собирались парни с девками на вечерки, и теперь прогуливались с гармоникой по селу. Только пели не по-прежнему громко, плясали не по-прежнему лихо, веселились с оглядкой, все время настороже, все время чего-то ожидая. А после того как сожгли продотрядчиков, и вовсе притихло Челноково, вроде занедужило — всерьез и надолго. Даже комсомольский кружок самодеятельности развалился, и сколько ни уговаривала Ярославна Нахратова своих кружковцев, не могла их собрать ни на спевку, ни на репетицию.

Особенно тревожно стало на селе с того дня, как дошла до челноковцев весть о непонятном, прямо-таки чудодейственном спасении Катерины Пряхиной. «Теперь жди беды», — говорили старики. И ждали. Спали некрепко, кошачьим сном, на каждый поскрип полозьев, на каждое лошадиное ржанье вскакивали, выглядывали из-за занавесок, прислушивались. Подымались до свету, кое-как, наспех делали по хозяйству самое неотложное и тянулись за ворота, к людям: на миру-то ведь и смерть красна. Целые дни толпились в волисполкоме, ловили обрывки разговоров, заводили беседы с милиционером либо писарем, надеясь, что те проболтаются и выскажут что-нибудь важное. Под вечер, истомившись от неведения, мужики сбивались гуртом и шли к Онуфрию Карасулину.

Башковитым слыл челноковский партийный секретарь. На войне три Георгия получил, до офицера дослужился. Потом большевиком сделался, царя с престола спихивал. С Лениным ручкался. И прежде льнули мужики к Онуфрию: «растолкуй, как эту гумагу понимать», «присоветуй, как быть», «посмотри, ладно ль прошенье изделали…». Никогда не отмахивался Онуфрий от подобных просьб, даже если проситель был и не из Челноковской волости. А после того памятного дня, когда не побоялся Онуфрий заступиться за мужиков, схлестнувшись на глазах у всего села с потерявшим самообладание Пикиным, и вовсе непререкаем стал авторитет Карасулина. Даже самые зажиточные челноковцы и те первыми скидывали шапку перед Онуфрием, здороваясь с ним не абы как, сквозь зубы, как и здоровается всегда богатый с бедным, а громко, отчетливо выговаривая имя и отчество партийного секретаря.

Вот только в семье Карасулина после стычки с Пикиным совсем неспокойно стало. Посуровела ликом всегда улыбчивая, словоохотливая хозяйка дома — Аграфена. Стала от дверного скрипу вздрагивать, по ночам просыпаться.

Семнадцать лет минуло с тех пор, а все еще не угасла молва о том, как Онуфрий увел Аграфену убегом из родного гнезда. Была Аграфена единственной дочерью богатого яровского скототорговца Фаддея Боровикова, жила в достатке и в неге, окончила женскую прогимназию, слыла самой богатой невестой Яровска. Где столкнулись их стежки — никто не ведал, но на другой день после торжественной и пышной помолвки с сыном яровского уездного исправника Томилина похитил ее Онуфрий.

Боровиков с двумя работниками кинулся по следу беглянки, да воротился ни с чем. Проклял Аграфену, отказал ей в наследстве и за семнадцать лет ни разу не встретился ни с дочерью, ни с зятем, ни с одним из четверых внуков. Сам не встретился и жене запретил. И хотя Марфа Боровикова слыла характерной женщиной, однако мужу покорилась и только изредка тайком встречалась с Аграфеной на подворье своей сестры да два раза в год под великие праздники посылала с верным человеком гостинца челноковским внукам. Но когда в девятнадцатом колчаковцы решили под корень извести семью неуловимого партизанского командира Онуфрия Карасулина, а гнездо его выжечь дотла, Марфа не только засыпала дорогими подарками начальника контрразведки Мишеля Доливо, но и заставила мужа, бывшего тогда яровским городским головой, заступиться и спасти Аграфену с детьми от верной гибели, а их хозяйство от полного разорения. Вряд ли сделал бы это Фаддей Боровиков, если бы не был уверен, что ненавистный зятюшка больше не покажется в здешних краях и песенка его спета навсегда.

А получилось наоборот. Закопав в укромном месте золотишко, порассовав по дальним и ближним родственникам наиболее ценное имущество, Фаддей бежал из Яровска вместе с отступающими колчаковцами. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Бесследно затерялась в людском грозном водовороте и Марфа Боровикова.

А ранней весной двадцатого года, отпетая и оплаканная дочерью, Марфа нежданно объявилась в Челноково. В черной юбке до пят, в черном бархатном жакете, в черном полушалке, повязанном по самые глаза, с небольшим узелком в руках появилась она у ворот карасулинского дома.

— Примешь ли, зятек? — спросила от порога голосом, в котором не было ни смирения, ни раскаяния, а скорее вызов.

Онуфрий кинул окурок в горловину пылающей русской печи, подле которой застыла потрясенная Аграфена, и без колебаний, спокойно, будто нимало не удивился появлению тещи, проговорил:

— Проходи, как раз на пироги угадала. — И ушел, оставив женщин наедине выплакаться, выговориться.

Позже от жены Онуфрий узнал, что, как только Яровск заняли красные и все боровиковское имущество было конфисковано (в двухэтажном доме разместился уисполком), Марфа, завернув в узелок несколько платьев да икону, которой ее под венцом благословляла мать, ушла с родного двора. Пожила-пожила у знакомой игуменьи в Северском монастыре, да заскучала по родным и объявилась в Челноково, как летний снег на голову пала.

— Боится она, — шептала ночью Аграфена в круглое хрящеватое ухо мужа, а сама жалась к нему упругим горячим телом. — Из-за тебя страшится.

— Бог не выдаст — свинья не съест, — отшутился Онуфрий.

— Ой, Онуфрий. У меня тоже со страху сердце щемит. Придерутся к тебе за мать, припомнят все дерзости твои…

— В кого ты у меня такая трусливая? — спросил Онуфрий, широкой шершавой ладонью ласково оглаживая волосы жены.

— В тебя, — жарко дохнула Аграфена и ткнулась губами в мужнину шею…

С той поры Марфа осела в семье Карасулина. Крепка и сильна была пятидесятилетняя Марфа. Телом бела. На тугих щеках румянец — любая девка позавидует. Осанка — гордая, походка — величавая.

Не любила Марфа крестьянский труд, зато отменно владела искусством шить да вышивать, и скоро модницы со всей округи протоптали стежку к карасулинскому крыльцу, завалили Марфу заказами. Старшая дочь Онуфрия, пятнадцатилетняя Лена, вызвалась помогать бабке рукодельничать и так пристрастилась к делу, что незаметно сама стала мастерицей.

Вскоре после стычки Карасулина с Пикиным кто-то настрочил письмо в губком партии: крестьяне-де возмущены действиями волостного партийного секретаря, который пригрел жену колчаковского карателя Боровикова. Письмо было составлено опытной рукой — что ни строчка, то заноза мнительному начальству. Не иначе, мол, Марфа — связная между Онуфрием и притаившимся где-то недалеко Фаддеем Боровиковым. И еще неизвестно, кому служил Карасулин — колчаковцам либо красным: почему-то беляки не тронули ни его хозяйство, ни семью, тогда как семьи других коммунистов пострадали. Под видом заказчиков ходят к Марфе Боровиковой подозрительные люди. И не случайно умчался Онуфрий за сеном в ту ночь, когда сожгли продотрядовцев, неспроста на виду у всего села надерзил губпродкомиссару, защищая от возмездия врагов революции и Советской власти. Не постарайся Карасулин, не свезли бы мужики разграбленное зерно за ночь, не спаслись бы от заслуженной кары челноковские кулаки вместе с провокатором попом Флегонтом… Письмо заканчивалось советом присмотреться к Карасулину и не дать ему сгубить волостную партячейку. Адресовалось послание лично Аггеевскому.

Ответственному, или первому, секретарю Северского губкома РКП(б) Савелию Павловичу Аггеевскому еще и двадцати пяти не исполнилось. Прежде таких зелеными называли, говорили, что у них «молоко на губах не обсохло», а этот уже два года откомандовал конармейским полком, был начальником агитпропа армии, дважды ранен, слыл лихим рубакой и твердокаменным большевиком. Одиннадцатый месяц доходит, как он руководит Северской губернской партийной организацией.

Узкоплечий, тонкий в талии, верткий и непоседливый, Аггеевский не любил кабинетных дел. Митинги, сходки, собрания, речи, словесные перепалки — вот его любимая стихия.

Когда Пикин доложил Аггеевскому о челноковских событиях, Савелий Павлович вскипел, сказанул несколько хлестких, обидных фраз о Чижикове, пожурил губпродкомиссара за то, что не настоял на своем, и тут же распорядился по телефону секретарю Яровского укома партии Гирину собрать коммунистов Челноковской волости и с позором изгнать Карасулина из партии, как двурушника и провокатора.

Северская губерния была огромна — от Ледовитого океана до казахских степей. Леса в ней обильны и дремучи. Реки не мерены, озера не считаны, болота не хожены. Ни дорог путных, ни связи. На два миллиона крестьянских душ шеститысячная горстка коммунистов, половина из коих и расписаться- то не умеют. И эта горстка должна была сдержать волну мелкобуржуазной стихии, образумить, убедить, повести за собой обозленного продразверсткой, распаленного кулацко-эсеровской агитацией своенравного сибирского мужика.

А добрая половина партийных и советских руководителей губернии, особенно агитпроповцы, имели о деревне и крестьянине весьма отдаленное и смутное представление, вольно или невольно подыгрывая левакам, заболевшим «революционной чесоткой». И сам Савелий Павлович никогда землю не пахал, в деревне не жил, в секретарское кресло угодил под сильнейшим нажимом сверху и совершенно неожиданно: заболел тифом, застрял в северском госпитале, а тут — губернская партконференция…

Жизнь не отпустила Аггеевскому и трех часов на то, чтобы осмотреться на новом месте, приспособиться к незнакомой обстановке. Еще не закончился пленум, на котором его избрали ответственным секретарем губкома, а чья-то рука подсунула записку: «Ремонтники депо отказались работать, требуют встречи с вами. Митинг в четыре дня. Ждем». Часы Аггеевского показывали половину четвертого…

И повалили события, одно другого важней, чрезвычайней. Телеграфные и телефонные провода не поспевали проталкивать поток информации — неотложной и совсем необязательной, очень важной и пустячной, — которую низовые партийные комитеты считали необходимым передать в губернию. Почти каждая информация заканчивалась тревожным вопросом: что делать? У Аггеевского к концу дня начинало ломить виски, он прикуривал папиросу от дымящегося еще окурка, — а груда дел все росла и росла.

Чем только не приходилось заниматься ответственному партийному секретарю — от борьбы с сифилисом до сбора гусиного пера. И мудрено ли, что Савелий Павлович забыл проверить, исполнил ли секретарь укома указание губернского комитета об исключении Карасулина, да и сама эта фамилия не всплывала в памяти Аггеевского до тех пор, пока ему в руки не угодил донос на Карасулина. Это случилось перед самым выступлением Аггеевского на совещании секретарей волостных партячеек южных уездов губернии, где присутствовал и Онуфрий.

Целый час Аггеевский говорил о международном и внутреннем положении Республики Советов, о новых наскоках Антанты, о происках внутренней контрреволюции. Собравшиеся откровенно дивились, как складно и горячо говорит губернский партийный секретарь, и все ждали, когда же он наконец заведет речь о делах губернии, о продразверстке.

Когда оратор припал пересохшим ртом к стакану, Карасулин, не выдержав, выкрикнул:

— Вы бы нам обсказали, до коих пор у нас в губернии с трудящимся мужиком, ровно с кулаком, обращаться будут?

Разом взвились пчелиным роем недовольные голоса:

— Бают, к рождеству прикончат разверстку, — а с чьих закромов?

— Один кулак хлеб сгноил, вся деревня в ответе. Пошто так?

— Все стращаем мужиков. Далеко ль так-то поедем?

Скрестив на груди руки, Аггеевский молча выслушал всех, потом, тряхнув чубом, прикипел сощуренным глазом к Карасулину и недобро спросил:

— Ваша фамилия, товарищ. Откуда вы?

— Карасулин, из Челноково.

— Я так и подумал. Не хотел говорить о вас на таком представительном собрании, но, видно, придется… Подумайте, товарищи. Бывший партизан Карасулин приютил в своем доме жену ярого антисоветчика, карателя Боровикова. Спас от заслуженной кары злейших кулаков, виновных в мученической гибели целого продотряда. — Голос Аггеевского забирал вверх, становясь все тоньше и напряженней. — Карасулин открыто выступает против продовольственной политики Советской власти— единственно верного пути спасения революции от гидры голода. И он смеет называться коммунистом, секретарем волячейки? Тут явное недоразумение. Либо Карасулин только по обличью красный, либо он дремуче неграмотен, ему нельзя доверять руководство волостной партячейкой…

— Мне это руководство капиталу не прибавляет. Только время да хлопоты. — Карасулин встал, развернул мускулистые плечи, ожег Аггеевского насмешливо-злым взглядом. — Жена Боровикова — моя теща. Не вчера, не сегодня ей изделалась, почитай семнадцать годков. Семью мою спасла при Колчаке от верной погибели. Советской власти не вредила и за мужа не ответчица. Со двора мать моей жены и бабку моих детишек не погоню. Мы хоть и мужики, благородным манерам не обучены, а тоже люди. И свою шкуру заместо барабанов подставлять не станем. В деревнях земля под ногами горит, а вы тут, язви вас, псалмы поете. Свиньи от барана не отличат, а мужиком управляют. Разуйте глаза, поглядите, чего вокруг деется. Книжники!..

И ушел не оглядываясь. Не слышал, как, перекрывая шквальный гул, дрожащим от бешенства голосом Аггеевский прокричал в ухо Чижикову:

— Сейчас же арестуй его!

— Не убежит, — отозвался встопорщенный Чижиков.

— Я приказываю от имени губкома.

— Аггеевский еще не губком.

— Убежит — головой ответишь.

— Почаще о своей думай.

— Забываешься, товарищ председатель губчека, — медленно процедил Аггеевский сквозь стиснутые зубы.

В нем напряглась и трепетала от гнева каждая жилочка, непроизвольно сжимались и разжимались кулаки, а суженные глаза метали молнии из-под насупленных бровей. Сейчас бы он этого кулацкого горлопана, а заодно и слюнтявого предгубчека… Не дрожала прежде рука Аггеевского и теперь не дрогнет. Себя не щадил, но и других не миловал. Врагов надо не убеждать, а уничтожать. А тут стой и слушай. Занянькались, зацацкались с кулацкой мразью. Сейчас бы: «Шашки вон! Эс-с-кадро-оон!» Там было все ясно. А тут этот Чижик желваками ворочает. Откуда ВЧК выкопало его? Только строчит докладные. Какие законы, какие кодексы, когда революция задыхается от голода, а куркули гноят в ямах хлеб? Эх…

Кипел, клокотал Аггеевский. Негодовал и на Чижикова, и на Карасулина, и на тех, кто слушал челноковца разинув рот. Только распусти, позволь, уступи — превратят губком в мишень для острот и критики. И не приметишь, как ощипают революцию под шумок.

С темнотой приползла поземка и давай шипучим языком сахарные сугробы облизывать, белую пудру с них сдувать. Небо серым полотном отгородилось, укрыв проклюнувшиеся было волчьи глаза звезд. Все чаще, все сильней порывы ветра. Мелкие белые опилки закружились в воздухе. Смолкли дворовые псы, забившись в подветренные закутки. Кучно теснились в хлевах овцы. Беспокойно вздыхали, переступая на месте, коровы. Старики и дети забрались на пышущие жаром русские печи, зарылись в теплые тулупы, постланные на полатях. Все живое спешило в укрытие, в тепло. И только этот одинокий путник был рад непогоде, и чем свирепее становилась метель, тем свободней и уверенней чувствовал он себя на завьюженном большаке, ведущем в Челноково.

Дойдя до околицы, путник остановился и долго стоял, прижимаясь спиной к воротному столбу и пытливо всматриваясь в белые вихры метели. Селом шел, как незнакомой таежной тропой, поминутно озираясь, сторонясь редких встречных. У свертка к воротам карасулинского дома остановился. Заметив в сугробе ведущие к огороду глубокие следы, пошел по ним, норовя ступать след в след. Начерпал валенки, несколько раз тыкался руками в снег, прежде чем добрался до крохотной избенки-малухи, в которой в зимнюю стужу или в осеннее ненастье стирали белье, трепали куделю, били шерсть. Вынул палочку из пробоя, тихонько приотворил дверь, протиснулся в проем. Прижав спиной дверь, вздул спичку. Крохотное пламя осветило небольшую бревенчатую избушку. В левом углу каменка с вмазанным в нее котлом. Вдоль толстенных, туго проконопаченных стен протянулись широкие толстые скамьи из лиственничных плах. У одной стены притулился небольшой, грубо сколоченный стол. Бочка, ведро, коромысло на деревянном шпиле, вбитом в стену, несколько невыделанных овчин на полу. Все это за короткие мгновения, пока горела спичка, пришелец сумел разглядеть и мысленно оценить пригодность каждого увиденного предмета.

Когда спичка потухла, он. подхватил с полу негнущуюся овчину, втиснул ее в оконный проем, потом достал из котомки свечу и зажег. Припер поленом дверь. Осмотрел, ладно ли замаскировано оконце, неспешно расстегнул и сбросил задубевший на морозе армяк, скинул шапку, распахнул полушубок. Выдохнул белое облачко пару.

— Холодно, ешь твою маковку, — проскрипел хриплым с морозу голосом.

Посмотрел на сложенные у печки дрова, вынул из-за голенища валенка широкий большой нож, прислушался к заполошному вою метели и стал щепать лучину. Высушенные до звона сосновые поленья разом пыхнули и запылали, весело потрескивая, постреливая искрами. От распахнутой топки повеяло теплом. Гость смахнул полушубок, присел на корточки, подставил лицо потоку горячего воздуха. Освещенное неровным красным пламенем, оно было диковато и страшно: свалявшаяся, давно не чесанная борода — сивая от обильной проседи, кирпично-красная кожа щек иссечена глубокими морщинами, набрякшие покрасневшие веки, вздувшиеся отеки под глазами, встопорщенные жесткие седые брови, из-под которых хищно посверкивали глубоко упрятанные в глазницы маленькие глазки.

В малухе скоро потеплело настолько, что пришелец скинул старомодную суконную поддевку и остался в синей сатиновой рубахе.

Хлеб в котомке закаменел на морозе. Подцепив краюху на конец ножа, гость сунул ее в огонь. Хлеб подгорел, продымился, но так и не оттаял как следует: крошился под ножом, распадаясь на неровные куски. Зато мороженое сало резалось легко, и он накромсал целую стопку аккуратных, ровных ломтиков. Выпив полную кружку самогону, смачно крякнул и стал жадно закусывать.

Усталость, тепло и самогон повязали разум и тело, притупили чутье. Раскорячив ноги, уперся плечами в стену, припал к ней кудлатой взлохмаченной головой и сыто захрапел.

Как ни крепко спал, а сразу проснулся от стука упавшего полена. Увидел высокую мужскую фигуру, окутанную клубами морозного пара. Схватив со стола нож, кинулся на вошедшего. Встречный удар кинул плашмя на пол, вышиб сознание.

Первое, что почувствовал он, придя в себя, — рот полон липкой соленой влаги. Выплюнул шматок загустевшей крови. Матюгнулся. С трудом сел, опираясь руками в пол.

— Да это, никак, тестюшка, Фаддей Маркович? — донесся насмешливый голос Онуфрия. — Вот уж не чаял. Кабы знал…

— И на том спасибо, — сплевывая кровь, буркнул Боровиков. Поднялся с полу. Тяжело плюхнулся на скамью, осмысленно огляделся по сторонам. Больше никого. И то слава богу. В кармане полушубка наган. Добыть бы его. Тогда разговор пойдет по-иному.

— Вышел скотину глянуть, чую, дымом наносит. А тут огонек в оконце, овчина-то оттаяла и упала, надо было чем- нибудь тяжелым прижать. — Онуфрий наклонился, поднял хрустнувшую овчину, положил вместе с другими. Насмешливо прищурясь, царапнул ледяным взглядом ошарашенного тестя, но заговорил с веселой укоризной: — Вот, язви тя, родственничек объявился. Почитай, двадцать годков не виделись, а он с ножом…

— Поблазнилось со сна черт-те что, в память еще не пришел, вот и кинулся, — как можно миролюбивее и виноватее проговорил Боровиков, соображая, как бы подобраться к полушубку.

— Я на зло не памятлив. Мало ль чего промеж своих случается. — Онуфрий выкатил ногой из-под стола чурбак, поставил на попа, сел. — Ну, гостенек дорогой, придвигайся к столу. Поговорим.

— Знобко чтой-то, должно, со страху. Накину полушубок.

— Ну-ну, — ухмыльнулся Онуфрий. — Валяй. Только от страху никакой полушубок не спасет.

«Спасет! — ликующе возразил про себя Боровиков. — Еще как спасет. Опосля сам увидишь…»

— Зачем пришел? — строго спросил Онуфрий.

— Вот это по-родственному, — Боровиков деланно засмеялся. Оборвал смех, словно подавился. — Может, сдашь меня в чека?..

— И без чека могу душу вытряхнуть.

— Это точно, могешь, — без иронии подтвердил Боровиков. — У вас, коммунистов, завсегда так: за добро злом. Кабы не мои хлопоты да не мои денежки, был бы ты теперича горемычным бобылем…

— Потому и сижу с тобой, разговариваю. Выкладывай, зачем пожаловал.

— В родное гнездо потянуло, — смиренно отозвался Боровиков. — По своим стосковался.

— Значит, надоело белый свет коптить, — полувопросительно, полуутвердительно заключил Онуфрий.

— Может, кому и надоело, — голос Боровикова твердел, наливался металлом, в нем все явственнее проступали угрожающие нотки. — А я еще хочу пожить, да краше прежнего. Боровиковы как ванька-встанька. И гнемся, да не валимся, и валимся — не падаем, а падаем — встаем. Вашему комиссарству скоро конец. Натерпелся мужик вдосыть от вашего владычества. Теперь я тебе ой как опять пригожусь.

— На такого живца не клюю. Отродясь не петлял по- заячьи, И на испуг меня не возьмешь, — жестко, хотя и негромко проговорил Карасулин, с трудом сдерживая нараставший гнев. — Ишь заступники, защитники крестьянские. Иде вы были, когда Колчак мужиков порол шомполами, на виселицы вздергивал? Зад белогвардейцам лизали? Объедки с офицерских столов караулили? — Онуфрий уже не сдерживал себя, громыхал свирепым голосом во всю мощь. — Не криви рыло! Насквозь вижу. Вам бы только мельницы назад воротить, да лавки, да дома, да власть. Пить, жрать, баб тискать… — вот и вся ваша программа, вот за ради чего мужика-то науськиваете на Советы. Учуяли, стервы, жареным запахло, поползли со всех щелей. Расшибить бы песью башку твою к разэдакой матери…

Боровиков всунул руки в рукава полушубка. Теперь он свободно мог вынуть из кармана наган. Это приободрило, пожалуй, даже взвеселило Фаддея Марковича. В нем закипела озорная ярость. Сейчас он покажет выскочке зятьку, чей верх. На коленях будет стоять, на брюхе поползет товарищ большевик. Понатешится над ним Боровиков за все: за украденную Аграфену, за позор бегства из родного дома, за отнятое богатство, за этот удар — за все, сразу и сполна.

— Шибко занесся ты, Онуфрий. Думаешь, коммунистическое званье ума тебе либо богатства прибавило? Был ты и есть г… в проруби!

Возликовал, увидев, как побагровело лицо Онуфрия, налились кровью глаза. Злой, звериный восторг охватил Боровикова. Он задыхался от злорадства, брызгал слюной и орал:

— Что с того, что ты за революцию башку подставлял? Двинули тебя товарищи пинком под зад — и весь разговор. Для мужиков ты — красный черт, для большевиков — белый сатана. И те и другие открещиваются. Хи-хи-хи…

— Ах ты гад! — Онуфрий ошпаренно вскочил.

Боровиков тоже сорвался с места, сунул руку в карман и похолодел: нагана не было. А железная рука Онуфрия сграбастала уже тестя за отвороты полушубка, легко подтянула к себе, и страшный удар в подбородок вмял Боровикова в стену. Как же он не заметил раньше этот серп, прижавшийся у порожка? Сделав вид, что валится на пол, Боровиков ухватился за ручку серпа, победно взвыв, занес над головой смертоносное лезвие и ринулся на Онуфрия. Тот метнулся навстречу нападающему и, прежде чем Боровиков успел вонзить в него серп, ударил тестя под дых. У Фаддея Марковича заклепало горло, надломился позвоночник, ставшие вдруг ватными ноги не сдержали, и он стал медленно оседать, выронив серп. Онуфрий не дал тестю упасть, поддержал, приподнял, подождал, пока тот утвердится на ногах, и со всего размаху, с мужицким «кха» влепил такую оплеуху, что голова Боровикова едва не сорвалась с красной бычьей шеи. Снова придержал падающего, выровнял и свирепым ударом сокрушил наповал…

Долго неподвижно лежал Боровиков, дышал натужно и редко, с каким-то жутким хлюпаньем. Вот он заворочался, со стоном сел.

— A-а… Так… Значит, так… — сипел раскачиваясь.

— Одевайся, — медленно вытолкнул Онуфрий сквозь зубы, — и вали отсюда к такой матери. Чтоб духу твоего…

Покачиваясь, цепляясь за стены, глухо постанывая и охая, Боровиков вывалился на улицу, почти ползком добрался до того места, где перелезал забор, и заковылял прочь, к центру спящего, темного села…

Проводил Онуфрий тестя взглядом, повертел в руках боровиковский наган, поблагодарил судьбу, что надоумила ощупать тестевы карманы, пока тот очухивался на полу. Замахнулся было наганом, чтоб зашвырнуть в снег, да раздумал. Тревожные времена наступают, может, и сгодится боровиковская хлопушка. «Живуч, вражина. И придавить нельзя… Семью спас. Аграфену от изгальства, от позору уберег. Правильно сделал, что отпустил. И никому об этой встрече — ни своим, ни чужим».

Но неспроста, видать, явился тесть в село. Боровиковы понапрасну башкой не рискуют. Вот-вот вспыхнет и пойдет пластать… Тогда уж не удержишь. Сейчас еще можно, пожалуй, а завтра… Как объяснить им? Разве он сам не частица той силы, что направляет и двигает продовольственную разверстку? А что сделал он, чтобы исправить перегибы, предотвратить взрыв? Успокаивал мужиков? Сдерживал продотрядчиков? Первым вместе с товарищами вывез причитающееся с него по разверстке зерно?.. Позорно мало! Ведь он — большевик да еще партийный секретарь целой волости…

«Завтра собрание ячейки, будут меня с секретарей спихивать. Могут из партии турнуть. Мороз по коже. Не дай и не приведи… Возликует Боровиков… Выходит, и чужим и своим — поперек глотки… Вот тебе и мирный труд. В Москву бы сейчас, пробиться к Ленину. Узнал бы, выслушал, поверил. Он правду сыздаля чует… Нельзя уходить теперь. Скажут „сбежал“, трусом запятнают. Можно бы это стерпеть, да как мужиков кинуть в такой момент?.. Написать? Ну как дойдет? Непременно должно дойти…»

И вот он снова в малухе. Подбросил дров в печку, отодвинул свечу на угол стола, положил перед собой вырванный из конторской книги лист, послюнявил языком острие карандаша и медленно, буква по букве вывел первую строчку: «Дорогой товарищ Ленин». Прикрыл глаза, задумался, затвердел лицом. Снова склонился над письмом и уже не отрываясь, хотя и очень медленно, дописал его до конца. Шумно выдохнул скопившийся в груди воздух, отложил карандаш и долго разглядывал письмо, вертел его перед глазами, даже зачем-то посмотрел на свет, подышал на него, как мальчишкой дышал на затянутое морозным узором оконное стекло, чтоб прочистить глазок. Бережно погладил лист широченной тяжелой ладонью и вполголоса стал перечитывать написанное:

— «Дорогой товарищ Ленин. Пишет тебе крестьянин села Челноково Яровского уезду Северской губернии большевик Онуфрий Карасулин. Может, ты припомнишь, как беседовал со мной про сибирских мужиков, в Смольном, возле пулемету. А не припомнишь — и так ладно, не в знакомцы набиваюсь. Пишу потому, что боле не знаю, кто мог бы беду постичь и отвести от сибирского крестьянина. Озлили его разверсткой. И не тем, что хлеб берут, а тем, как берут. А берут его и все другое только силой. Кулак ли, середняк ли — все едино. Ежели кулацкий вражина какой хлеб погноит, так за то у всей деревни до зернышка выгребут. Овец зимой стригут, стельных коров забивают. А кулаки и всякие белые недобитки тут как тут со своими наговорами. Подбивают крестьянина Советскую власть рушить, большевиков кончать. И не миновать беды, ежели не наведут порядок с разверсткой.

Ты-то ведь знаешь: сибирские крестьяне не все кулаки, большинство — честные пахари, сами себя кормят, они понимают нужду и голод, какие Россию терзают теперича, и готовы помочь всем, чем возможно. Есть, конечно, и среди них — только „дай“ выговорить умеют, так тех можно и понудить, но сперва хорошенько поагитировать. Кулаков никто не жалеет и не обороняет, только надобно их допрежь отбить от мужичьего стада, чтоб стояли наособицу, на виду, а опосля и действовать как с эксплуататорами.

Знаю, недосуг тебе письма читать, их, поди-ка, мешками прут каждый день. И писать бы и жалиться не стал, да нету выхода. Я в твою партию вступал потому, как она самая праведная, за трудящегося готова жизнь отдать. И мужики потому за большевиками шли. Пропиши мне, а тово лучше — в газетке пропечатай, как ты думаешь про наши северские дела. Да поспеши, не успеем мужикам глаза разуть, так схватятся за вилы. К тому клонится. На то их толкают кулаки и белая нечисть, а в Сибири ее, сам знаешь, лопатой греби.

Затем извини, что потревожил.

Поклон тебе моего семейства и от наших коммунистов, и от всего крестьянства.

Остаюсь член большевиков села Челноково Онуфрий Карасулин. Писано в ночь на 20 декабря 1920 года».

— Тятя, тятенька! — надорванным, плачущим голосом выкрикнула Лена и с разбегу остановилась посреди комнаты, прижав стиснутые кулаки к груди.

— Чего ты? — встревожился Онуфрий. Больно уколол палец шилом. Слизнул выступившую кровь, отбросил подшиваемый валенок. — Кто за тобой гонится?

— Чижиков… губчека…

— Где Чижиков? — метнулась к дочери Аграфена.

— Сюда идет. Тятю арестовывать. Кориков говорил…

Испуг выбелил круглые щеки Аграфены, расширил и без того большие, иконописной красоты и кротости глаза. Комкая длинными пальцами концы черного головного платка, женщина заметалась по комнате.

— О господи! Так и знала. Это тебе за Пикина, за Аггеевского…

— Перестань! — строго прикрикнула на дочь Марфа, поджав тонкие губы и нахмурясь. — Ступай в горницу, Лена. А ты, Агаша, испей водицы и становись к печке. Попотчуешь дорогого гостенька свежими шанежками.

В дверь громко постучали.

— Входи! — крикнул Онуфрий, подсучивая дратву.

Вошел Чижиков. Кинул на лавку рукавицы, снял шапку.

— Доброго здоровья, хозяева.

— Здравствуй, коль не шутишь, — неторопливо откликнулся Онуфрий, поднимаясь навстречу. Подошел, пожал руку. — Разболокайся. Дрова не покупные. Сейчас шанег хозяйка напечет, почаевничаем.

— Вот это кстати. Промерз и голоден, как бездомная собака.

Онуфрий испытующе вглядывался в лицо гостя, встретился глазами с его жестким, пронизывающим взглядом, спросил:

— Пришел арестовать меня?

— Значит, грешок за собой чуешь? — Чижиков старательно пригладил ладонями светлый ершик на голове, сощурил в улыбке холодные серые глаза. — Выкладывай как на исповеди.

— Все хотят исповедывать, а каяться некому. Познакомься-ко вот пока с моей хозяйкой. Груня, покажись гостю.

Бледная Аграфена вышла из-за ситцевой занавески, поклонилась Чижикову.

— Слышал о вас много доброго. Говорят, полсела у вас грамоте выучилось. И дом вроде народной библиотеки…

— Что вы, — зарумянилась смущенная и польщенная Аграфена. — Библиотеку бы в селе открыть. А то на все Челноково, кроме нас да отца Флегонта, ни у кого и книги не сыщешь, разве что Евангелие.

— Крепко в бога-то верят?

— По-разному. Кто разумом, кто привычкой. Худо человеку без веры: не на что опереться… Сгорит моя стряпня. — И нырнула за занавеску.

— Грамотная у тебя хозяйка.

— По нашим понятиям, даже шибко грамотная, — не без довольства согласился Онуфрий.

— Вот бы ее заведовать женотделом при волисполкоме.

— И не думай, — сразу отрубил Онуфрий. — Сам угодил как кур во щи, да еще бабу туда же…

— Что-то я тебя не пойму, — насторожился Чижиков.

— Чего непонятного? Так разжевано, грудной младенец сглотнет, не подавится… Да ты садись, не в церкви. — Подождал, пока гость усядется, сел напротив. — Значит, не видать по мне, что во мне? Тогда слушай. Заблудился я… На войне был — точно знал, где свои, где чужие, кого бить, кого оборонять. Зимний брал — все яснехонько было: буржуев свергать, большевиков ставить. С Колчаком дрался — никаких сомненьев. Свои с чужими отродясь не путались. Теперь вроде бы жизнь в берега вошла, а ни хрена не разберу. Замахиваюсь на чужого — бью своего. Сею правду — кривда растет. Тогда с Пикиным сцепились. Мог ведь он меня и в расход, рука б не дрогнула… Нам бы с им в оберуч, а он за наганом. И секретарь губкома к врагам меня определил. Либо я как слепой возле огорода, либо их замотало. Убей — не пойму…

Хозяйка поставила на стол сверкающий пыхтящий самовар, тарелки с солеными груздями, квашеной капустой, моченой брусникой, подала на сковороде стреляющую, брызгающую расплавленным жиром яичницу с салом, а сама опять к печке шаньги печь.

— Давай, Гордей Артемыч, — пригласил хозяин, — ты, бают, кузнецом был, а я с мальства землепашец. Кузнецу без хлебушка, что пахарю без лемеха. Оттого серп-то и прикипел к молоту… Со свиданьицем.

И вот уже на столе горка ароматных румяных и пышных шанег с творогом и морковью, пирожков с груздями, обливных сдобных сметанников.

— Кушайте, Гордей Артемович, не поморгуйте, как у нас говорят…

Шаньги удались на славу, Чижиков ел и нахваливал, Потом вынул кисет.

— Попробуй нашего, — предложил Онуфрий, распуская горловину кожаного мешочка. — Редчайший самосад, с приправой. Дух сладкий, а крепость — конь с одной затяжки кверху копытами.

— Хорош табачок, — закурив, похвалил гость, — весь в хозяина, сразу наотмашь и наповал.

— Так уж отцом приучен ходить в дверь.

— Хороша выучка. Прямо завсегда короче.

— Коротка пряма дорожка, а идти по ней трудней.

— Легкого пути ищешь? — Чижиков прицелился взглядом в раскрасневшееся крупное, будто из бронзы отлитое, лицо хозяина.

— Легкого не ищу, трудного не хочу, — неожиданно засмеялся тот. — Не пытай меня, Артемыч, я пытаный. Я от бабушки ушел и от дедушки ушел, а вот из губчека, говорят, не воротишься.

Чижиков засмеялся. Ему нравилась Онуфриева манера говорить. Снаружи вроде мягко и шутейно, а изнутри — прицельно, остро и откровенно. Помолчал, пуская дым, и, посерьезнев, спросил:

— Разверстку выполнили?

— По зерну дотянули было, так еще накинули. Сгребли недобор со всей волости и на наши плечи. Теперича нами любую дырку затыкай. Рыло в пуху — не мяукай.

— А остальные?

— Наихуже с мясной. Время для забоя не подходящее: коровы стельные, телята маленькие. Помешкать бы чуток, так Пикин удила закусил, ни в какую.

— Что в селе думают?

— Что думают, то и поют. — Заметил недоумение на лице Чижикова, снял с гвоздика балалайку, шаркнул по струнам и, приглушив голос, пропел:

— Это только листики, вот цветочки:

Белолицая Аграфена, скомкав передник, смотрела на мужа с откровенным ужасом и мольбой. Онуфрий ободряюще подмигнул ей, кинул звенькнувшую балалайку на лавку. Принялся сворачивать папиросу.

— Это кто ж такое сочиняет? — нахмурился Чижиков. — Уж не та ли, что тогда…

— Маремьяна-то? Не-е… Поозоровать, верно, любит. А это — кулацких рук дело, за версту видать.

— Сволочи, — глухо выговорил Чижиков. — Кумекают, какой корень рубить, чтоб дерево повалилось.

— То-то и оно, — Онуфрий повернулся к жене. — Дай-ка, Груня, уголек. — Прикурил от раскаленного угля, несколько раз затянулся. — Сочиняют — еще полбеды, петь начинают мужики под ту дуду — вот это похужей. Поднапортил нам Пикин…

— Что ты все на Пикина валишь? Сам-то разве не понимаешь, кому и зачем нужна продразверстка? Ленин скрепя сердце подписал о ней декрет. За семь лет войны да разрухи нас как липку ободрало, ветерком качает. А тут неурожай. В Поволжье с голодухи мертвяков едят. В Питере детишки пухнут. Не одолеем голод — революции и Советской власти конец. Это тебе понятно? Конец. Где сейчас хлеб взять, окромя Сибири? Негде. Надо бы не задарма брать, а чем платить? Где выход? Чего молчишь? Твоя власть к тебе за советом обращается, а ты в молчанку играешь…

— Тут не до игры, язви тебя. Нюхни. Кровушкой пахнет. И впрямь, верно, нет другого ходу, раз Ленин таку бумагу подписал. Только и в дверь по-разному войти можно. То ль хозяином, то ль гостем, то ль прохожим. Перво-наперво надо, чтоб на сходах сами питерцы да волжане так рассказали мужикам, особливо бабам, об этом голоде, чтоб слеза прошибла, чтоб никакого сомнения. — Онуфрий жадно глотнул остывшего чаю, расстегнул верхнюю пуговицу косоворотки, потер ладонью треугольник обнажившейся груди. — И не шарьте вы своими паклями по мужицким закромам, не хозяйничайте на его подворье. Знаешь ведь сам, чего в деревнях делается… С уваженьем, с терпеньем надо к мужику!..

— Ты этим словечком не играй. Мужик только на поглядку одинаков, а колупни его! Маркел Зырянов и Гришка Чепишкин оба мужики…

— Нет. Гришка Чепишкин не мужик. Дерьмо. Кто позже просыпается, ране ложится? Гришка. Чья пашня с огрехами, прокос с петухами? Гришки. Топорище себе изладить не умеет. Мужик! Я б такого в батраки с приплатой не взял. На ем даже комары засыпают. Советская власть на работящего мужика должна опираться…

Чижиков слушал, размеренно пристукивая по столу костяшками пальцев, и чем дальше развивал свою мысль Онуфрий, тем больше мрачнел председатель губчека. Серые глаза его потемнели, сузились. Чувствовалось: он с трудом сдерживается, чтобы не перебить Карасулина, И едва тот договорил, как Чижиков сразу ринулся в атаку.

— Знаешь, чьи это песенки? Знаешь или нет? — наседал он на Онуфрия. — Кулак— труженик, бедняк — лодырь. Это Маркела Зырянова припевка и таких, как он, мироедов. Слышал, сколько в России безлошадных мужиков? Думаешь, от хорошей жизни идут они за кусок хлеба батрачить на кулачье…

— Помешкай, — резко перебил Онуфрий и даже кулаком по столу пристукнул. — С чужого голосу поешь. Мужицкой жизни не нюхал, Сибири не знаешь, а так рубишь — одни щепки от лесины остаются. Ежели у мужика башка тверезая и руки работящие, не прощелыга он, то в Сибири завсегда себя и семью прокормит. По себе сужу. Один на шесть ртов роблю. Всяко бывало. Но побирушничать, шапку ломать… — Сложил огромную фигу, потряс ею над столом. — Земля у нас плодовита, что хошь родит. Сенов хватает. Лес под рукой. Рыбу в реках пригоршнями черпай. Орехи, ягоды, грибы, дичь всякая. Помене спи да помене бражничай — будешь и с хлебом, и с табаком. Только болезнь либо беда какая — мор там на скотину иль пожар — могут согнуть мужика. И то не навовсе. Глянь-ко на Зоркальцевых. Отец однорукий, сын одноногий, а живут куда как справно, голову ни перед кем не клонят. Это — настоящие мужики. Сибирская косточка!

— Значит, у вас ни кулаков, ни середняков, только работящие либо ленивые?..

Широченной ладонищей Онуфрий прикрыл вздрагивающую руку Чижикова, легонько жамкнул ее. Пододвинул свой кисет. Медленно свернул самокрутку, старательно наслюнявил край, аккуратно склеил.

— И слепому видно: мужик не под одну гребенку стрижен. Есть одни руки на шесть ртов, а есть шесть рук на один рот. У Маркела Зырянова до прошлого года боле восьмидесяти коров было, а овец, свиней и прочей живности — не сосчитать. Своя маслобойка. До десятка работников в сезон держивал. А Максим Щукин? Чуть разве послабее будет. Но большинство наших мужиков сами себя кормят. Не бедуют, но и не жируют. В твердом достатке живут, а достаток тот вот здесь произрастает. — Кинул руки на стол ладонями вверх. Огромные, задубелые, темно-коричневые ладони иссечены глубокими морщинами, заляпаны бляшками сухих мозолей. Чем- то, непонятно чем, эти ладони показались Чижикову схожими с пашней, и он никак не мог отвести от них взгляда, пока Онуфрий не перевернул руки и не стиснул пальцы в громадные гиреподобные кулачищи. — Тут и богатство, и сила крестьянина. А богатеев и мироедов с трудягами мы сами поравняли, сами сбили их в един гурт. Почитай-ка приказы губпродкомиссара иль Яровского упродкома. Говорим, что деревня, мол, неодинакова, в ей богатеи и бедняки, а грозимся всем сряду, без разбору. Изъять весь хлеб, дополнительное задание на все хозяйства, заложников со всей деревни. — Сокрушенно покачал головой, досадливо акнул, отмахнулся. — Большинство в Челноково, да и вокруг, — крепкие середняки. Стоящие хозяева. С ими дружить надо, а мы… Хорошо, что наш мужик Ленину да Советской власти верит, а то давно б… Но ежели мы и дале так будем… Удумали вот каким-то штурмом в десять ден разверстку доконать по хлебу. Ленин дал срок до марта, а мы наперед батьки скачем. И не хотим растолковать мужику, с чего заспешили. А недруги наши ему уже про тот штурм листовочку подкинули. Как тебе это глянется? Вот над чем голову сломай, а думай. Да живехонько, чтоб успеть наперед жизни забежать, а не под хвост ей засматривать. — Возвысил голос: — Не гоните разверстку! Уберите погонял из деревни. Заместо их — агитаторов сюда. Дайте поостыть мужику, разобраться, что к чему. И не принижайте в ем хозяина. Умейте просить. Вот мой сказ. Теперь— руби! — И нагнул тяжелую большую голову, будто подставляя ее под секиру.

С механической размеренностью Чижиков жевал сметанник, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Ему необходимо было что-то делать, иначе бы он не усидел, не смолчал. Его уже не раз подмывало вскочить, пробежаться по комнате, дать выход подкатившему к горлу волнению, но он хоть и с трудом, а пересиливал, сдерживал себя. Когда же Онуфрий умолк и можно было и нужно было говорить, Чижиков растерял и слова, и мысли. Он понимал: надо обязательно и решительно высказаться, подвести черту этому важному разговору. Но что сказать? Ведь он, Чижиков, член президиума губкома и разделяет ответственность за все его действия и решения… И чтобы как-то продолжить разговор, Чижиков спросил:

— Скажи, Онуфрий Лукич, это правда, что ты разговаривал с Лениным?

— Было.

— О чем?

— Спросил он меня: кто да откудова. Узнал, что из мужиков, из Сибири, шибко обрадовался. Это, грит, хорошо, сибирский мужик за Советскую власть пошел. Он ить самый сытый и крепкий во всей державе. Помещиков не знавал, жил вольготно. Так прямо и высказался. Потом, само собой, поговорили о кулаках, о середняках. Кулака-то Ленин окрестил самым заядлым врагом. Никаких перемириев с им быть не могет, его только давить. Зато, грит, середняк навроде камыша на ветру: то налево, то направо его колыхает. Сегодня за нас, завтра супротив. Половинка к нам лепится, другая от нас отстает. Надо удержать его подле себя. Это чертовски… — так он сказал, — чертовски трудно сделать будет сибирским большевикам… Тут подошел какой-то матрос. Ленин поручался со мной и напоследок просил передать мужикам, что верит в них. Вот и все.

Чижикову вдруг опять вспомнилось напутствие Дзержинского. Тот сказал примерно то же, что и Ленин. Запамятовали об этом, упустили — и вот результат… Нужно решительно и немедленно что-то предпринять. Что? Как? Убедить бы президиум губкома…

— С чего закручинился, Гордей Артемыч?

— Я ведь в самом деле приехал арестовывать тебя.

— За чем же дело? — спокойно, без малейшей заминки откликнулся Онуфрий. — Нищему собраться — подпоясаться.

— Оружие забыл, а без него какой конвоир.

— Я тебе наган свой подарю.

— Прибереги себе. Сгодится.

— К тому катится. Исхитриться бы, запал у врага вынуть, чтоб не рванул под ногами…

— Знаешь как? — От нетерпения поскорее услышать ответ Чижиков даже встал.

— Не по моей голове задачка. Только кумекаю — выход все ж таки есть. Приструнить продработников, самых зловредных судить, отлепить от Советской власти, от коммунистов. Дать мужику оклематься, рассудить своим умом, где лево, где право. Размежевать с кулаком, чтоб тот на виду и наособицу оказался…

— Нужный ты революции человек, товарищ Карасулин, — негромко, но очень проникновенно выговорил Чижиков. — Трудно тебе будет на таком ветровороте. Поберегись.

— Кому быть повешенным, тот не сгорит. Ты ведь тоже под прицелом ходишь, Гордей Артемыч. Не дремли. Почаще оглядывайся. А в трудящегося мужика верь…

— Бывай, — Чижиков протянул руку. — Спасибо за угощенье, Такие шаньги и не снятся теперь российскому мужику…

— Нынче-то шаньги, А вот дотянем ли до лета… В обрез оставили.

— Будешь в Северске — не обходи. Всегда рад. Случится нужда какая… дай весточку.

— Добро, Гордей Артемыч.

Онуфрий проводил гостя до крыльца, вернулся в избу и у самого порога, как срубленный, рухнул на скамью. «Зачем вчера выпустил этого гада? Через Боровикова весь бы клубок размотали. Где-то здесь затаился, Отыскать…»

Рука едва коснулась щеколды, как та вдруг выпрыгнула из-под пальцев, и не отскочи Чижиков в сторону, боднула бы его стремительно и с силой распахнутая калитка. Мимо пробежала девчонка, не глянув даже на отпрянувшего, долетела до крыльца и вдруг повернулась, и Чижиков узнал секретаря волостной комсомолии Ярославну Нахратову. Узнала его и Ярославна, подскочила запыхавшаяся, растрепанная, ухватила за рукав полушубка:

— Где он?

— Кого потеряла? — добродушно спросил Чижиков.

— Карасулин где?

— Чаевничает дома.

Она впилась в него расширившимися глазами, полными сомнения и тревоги, и, видимо, поверив, разом обмякла, выпустила чижиковский рукав и виноватым, но еще не остывшим от волнения голосом спросила:

— Вы его не арестовали?

— Как видишь, — улыбнулся Чижиков, — Давай вернемся — арестуем, если надо.

— И вы еще шутите!

— Пойдем-ка с чужого двора.

Взял ее под руку, вывел за калитку, и они медленно пошли серединой дороги, обстреливаемые из всех окон любопытными взглядами. Пока молчали, Чижиков присматривался к девушке.

— Что ты так переполошилась? В правоту своей власти не веришь? — улыбчиво спросил он.

— Верю. Но сейчас все так перепуталось, не пойму ничего. То Пикин на Онуфрия Лукича с наганом, то Аггеевский его публично к врагам революции, теперь вы… И в селе смутно, тревожно. Расплаты ждут. Не говорят об этом, а по всему видно — ждут. Мальчишки игру придумали в трибунал. Судят да расстреливают поджигателей…

— Найти бы их, — ввернул Чижиков.

— Давно бы, может, нашли, кабы не сыр-бор с Онуфрием Лукичом. Те, кто его перед губкомом чернит, похоже, нарочно внимание хотят отвлечь.

— В корень смотришь! — подхватил Чижиков: она высказала то, в чем он сам уже почти не сомневался. — Донос на Карасулина в губком не крестьянская рука составляла. Но кто? Может, ваш поп поусердствовал?

— Нет! — решительно запротестовала девушка. — Он уважает Онуфрия Лукича да и не доносчик по натуре, говорит, что думает…

— Ну теперь понятно, почему ты этого попа в комсомол вовлекаешь, — с деланной веселинкой в голосе сказал Чижиков, а сам прикипел к девушке острым взглядом.

— Никуда я его не вовлекаю, — отпарировала Ярославна сердито. — И не смотрите на меня так. Не все попы контрреволюционеры. Не будь Флегонт с богом повенчан, это был бы незаурядный человечище…

— А ты не задумывалась над тем, что дружба с попом кидает недобрую тень на тебя и на всю комсомольскую ячейку?

— Нет! — Ярославна даже приостановилась на миг. — Хороший человек не становится злодеем только оттого, что на нем ряса или…

— Погоны, — вставил Чижиков.

— Пусть даже погоны. Мало ли офицеров перешло на нашу сторону, сражалось за Советскую власть? Конечно, я понимаю: они — исключение. Но все равно… И вообще, по-моему, нельзя все достоинства человека мерить его взглядами. Я считаю свои идеи, свои убеждения самыми правильными, самыми человечными. Поп Флегонт не разделяет наших идей, но он — человеколюб, почему же он — мой враг? — Заметила протестующий жест Чижикова и заспешила договорить: — Сейчас, наверно, не время рассуждать о каких-то общечеловеческих добродетелях. Но ведь они есть. Достоевский, например, не был революционером, но он был самым талантливым в мире проповедником добра, исступленно защищал человеческое в человеке. Кто он — друг или враг? Видите? Тут получается живая диалектика. По ней и надо оценивать события и людей. Наверное, я не очень внятно высказала…

— Вполне внятно. Только ты не заметила, как забежала вперед, годков на пятнадцать, а может, и на двадцать пять. Будет время, когда мы станем ценить людей по-твоему: не торопясь, все взвешивая, делая скидки, уступки. Тогда ошибка в оценке не страшна и поправима. Но не теперь! — Голос его стал жестким. — Теперь кто не с нами, тот против нас! Ты ведь была на войне. Видела. Пережила. Чего ж тебя заносит? Я ни Достоевского, ни диалектики не знаю — не учил. Плохо, конечно. Но я знаю одно: сейчас самое главное — сберечь диктатуру пролетариата, не дать ей покачнуться. И тот, кто ее не поддерживает, тот наш враг. Нельзя шагать серединой реки, можно только берегом, и ежели не правым, то левым. Либо — либо. Вот какая диалектика на настоящий момент. Такой она и будет до самой мировой коммуны… Снова взведены курки. Прозеваем — полыхнет. Нельзя допустить, ну а вдруг? Надо точно знать, кто рядом, на кого опираться, кого опасаться. Серединщики, те, кто ни вашим ни нашим, в такую критическую минуту — хуже врага: не знаешь, то ли руку тебе протянут, то ли нож в спину. Не так разве?

— Все верно, — раздумчиво и как-то отрешенно произнесла Ярославна. — Хотя Флегонту я все-таки верю. А в целом вы, конечно, правы: теперь иначе нельзя. Я сама чувствую, что надвигается… — Вздохнула громко и вполголоса продекламировала:

— Черная земная кровь сулит нам мятежи. Очень верно. Кто такие стихи сочинил?

— Александр Блок.

— Из дворян?

— Вырос в семье ученых. Интеллигент до кончиков ногтей. А стихи пишет…

— Ловко! — восхитился Чижиков. — Таких бы стихов, да побольше, да чтоб народ их слышал… А мне говорили: ты только любовные стишки знаешь да ими потчуешь деревенских.

— И любовные знаю, — улыбнулась девушка. — Какая поэзия без любви? Тургенев любовь с революцией сравнивал. Я как-то прочла пушкинское стихотворение «Я вас любил», так девушки потом замучили меня — перепиши да перепиши…

— Сдаюсь. — Чижиков вскинул руки над головой. — Хорошо— наскочила на меня. А то когда бы встретились да разговорились. Такое время — не до речей… Да, вот что, чуть не забыл… что ты думаешь о Катерине Пряхиной?

Женщина словно из сугроба вынырнула и поплыла серединой дороги — легко и быстро, чуть на отлете держа правую руку и слегка помахивая ею в лад мелким, ровным шажкам. Одета она была по-зимнему нарядно: короткий, отороченный мехом полушубок, шерстяная серая юбка, белые аккуратные валенки. Зимний наряд не скрадывал изящества фигуры. Чижиков подсознательно попридержал жеребца, чтобы полюбоваться летящей походкой женщины.

Та даже не оглянулась на скрип полозьев и, только когда морда жеребца поравнялась с ее плечом, не оборачиваясь, отступила на шаг в сторону, пропуская лошадь.

Из-под цветастого полушалка Чижикова окатили озорным блеском зеленовато-серые глаза и дразнящая белозубая улыбка. И он сразу узнал: Маремьяна! Гордей Артемович не смог сдержать улыбки, и она разлилась по его скуластому с острым носом и твердым подбородком лицу, стерев с него выражение суровой озабоченности. И сразу стало видно, что председатель губчека совсем молод. Слегка привстав в кошевке, он бесшабашно крикнул:

— Берегись, красавица! Сомну!

— Мята трава шелковистей.

— Далеко ли?

— К постылому — далеко, к милому — рядом.

— Садись, подвезу.

— А ежели присушу?

— Дай бог.

Она уселась рядом. Подобрала полы полушубка, зажала коленями. Покосилась насмешливым глазом и засмеялась воркующе. У Чижикова пересохло в горле.

— За глаза тебя прозывают Железный Чижик. Издали ты и впрямь суровый и жестокий — не подступись, а вблизях… — И снова засмеялась, да еще веселей, еще задиристей.

— И что ж вблизи? — прищурясь, лукаво спросил Чижиков.

— Вблизях ты баской. Ягодиночка.

Смуглое, подрумяненное морозцем лицо Маремьяны лучилось неизбывным молодым здоровьем и весельем. Огромные зеленоватые глаза поддразнивали, зазывали. Чижиков молодцевато шевельнул плечами, как заправский лихой кучер, привстал, гикнул — и рысак понес. На поворотах их прижимало друг к другу, и Чижиков совсем рядом видел алую щеку, уголочек блестящего озорным счастьем глаза, затаившуюся смешинку на краешке пухлых ярких губ.

Маремьяна повернула к нему лицо, рукой в цветной узорной варежке заправила под полушалок выбившийся черный завиток.

— Не узнаешь?

Он узнал бы ее в любом наряде, в любой толпе, но, сам не зная почему, сделал вид, что силится, да никак не может припомнить. Маремьяна понимающе прикрыла глаза длинными, будто накладными черными ресницами и вдруг пропела:

— Во, черт! — восхитился Чижиков и захохотал.

— Опять не узнаешь? — довольная игрой, весело изумилась женщина. — Говорят, чекисты, как совы, глазасты. Сам меня тогда в заложники вписал.

— Маремьяна Глазычева?! — с деланным удивлением воскликнул Чижиков.

— Шибко догадлив.

И опять пропела:

— Вот это уж не по моей части.

— Ой ли?

— Ей-богу.

— Так тебе и поверила…

От близости Маремьяны, от ее голоса, от быстрой езды Чижиков будто пьянел. С ним творилось что-то пугающее и радостное. Внутри, в неподвластной рассудку и воле глубине, — крохотный язычок пламени, который, кажется, еле теплился, вдруг разом полыхнул, окатил заревом, обдал жаром все тело, маковыми пятнами проступил на запавших серых щеках, запокалывал кончики пальцев. Смахнув рукавицы, сбив на макушку шапку, Чижиков жадно глотнул хмельного ядреного воздуху, и у него закружилась голова. А Маремьяна прямо в душу ему глядела распахнутыми во всю ширь колдовскими глазищами, смеялась и пела.

Черт знает, как она пела! Голос струился из самой донной душевной глубины, вынося наружу столько чувств — сильных и ярких, — что коротенькие, на погляд пустяковые деревенские припевки, спетые Маремьяной, вдруг обретали какой-то глубинный смысл, и, слушая их, Чижиков замирал от восторга и неосознанной, сладкой тревоги. В нем росло и росло, заполняя все существо, запретное, необоримое желание.

Оно внезапно вспыхнуло еще тогда, на сходе, в челноковском Народном доме. Чижиков разгневался на себя и, как ему показалось, одним властным движением напрочь смел со своего пути это нелепое, непрошеное чувство, намертво подмял, расплющил его — без раздумий и сожалений. Правда, наутро, неведомо почему, он все-таки позвонил начальнику Яровского домзака, узнал, освобождены ли челноковские заложники, и очень обрадовался, услышав, что те уже дома. Сегодня, пока шел от волисполкома до дома Карасулина… нет, не думал о ней, но все чего-то ждал, оглядывался на каждый стук. калитки, на скрип шагов.

А Маремьяна пела:

Круто выгнув шею с развевающейся заиндевелой гривой, громко отфыркиваясь и всхрапывая, широкой, размашистой иноходью мчался рослый гнедой жеребец. Легкая кошевка все время запрокидывалась, скользя то на левом, то на правом полозе. До тверди утоптанный снег хрустел под копытами, по-собачьи взвизгивал под коваными полозьями. Ветер полоскал длинный конский хвост, кружил снежные крошки, хлестал по раскрасневшимся лицам Маремьяну и Чижикова.

— Целоваться-то тебе дозволено? — долетело до него.

Губы у нее холодные, трепетные, медовые.

В счастливых, хмельных глазах Маремьяны отразилось ослепительное солнце. Заглянул в них Чижиков и выпустил вожжи.

— По-чалдонски вот как целуются…

Обхватив его за шею, прикипела губами к губам.

Левую вожжу затянуло под полоз. Гнедко по колено забрел в снег, остановился.

— Сумасшедшая, — переводя дух, выговорил Чижиков тихо, с такой боязливой ласковостью, словно опасался, как бы не рассыпалась, не растаяла эта сказочная явь от звука его голоса.

— Наверно, — согласилась Маремьяна, кончиком языка поводила по губам, положила голову ему на грудь.

Даже сквозь полушубок он почувствовал ее щеку и, словно растворяясь, перестал ощущать себя, сознавать происходящее. Обнял Маремьяну так крепко, что та охнула…

Жеребец призывно заржал. Откуда-то издали долетело ответное ржание. Чижиков стряхнул оцепенение, подобрал вожжи.

— Помешкай, — просительно протянула Маремьяна. — Посидим малость. Так хорошо. Боле этого не будет… О-ой…

В этом, словно из самого сердца исторгнутом бабьем «о-ой» было столько и радости, и боли, и безнадежности, что у Чижикова зубы скипелись.

— Ты что, Маремьянушка?

— Назад мне надо… Вишь, деревня. Сто глаз в ей. Все насквозь высмотрят. За себя не страшусь, ко мне не льнет. А ты ить чека. Такое понаплетут… Сейчас вот… Чуток отойду— и обратно в Челноково. — И с горькой улыбкой, прикрыв влажные глаза, договорила, будто простонала: — И вся стежка наша, Гордеюшка…

— Да ты куда шла-то?

— К тебе. С того дня иду…

— Как же ты? — спросил потрясенный и счастливый Чижиков.

— Сказала мужику: к сестре в Лариху сбегаю, принарядилась и скараулила.

— Маремьянка ты, Маремьянка…

Она взяла его руку, прижала к своей щеке.

— Не чаяла, что эдак-то бывает. Прости, коли…

— Ты хоть подумала?

— Зачем?

— Я ведь…

— Знаю.

— И не боишься?

Маремьяна отстранилась. Сказала с вызовом:

— Не хватает мне тепла, вот и жмусь к огню.

— А ну сгоришь?

Снисходительно и жалостливо посмотрев на него, улыбнулась царственно, вроде милостыню подала, и совсем тихо пропела:

— Послушай, Маремьяна…

— Молчи. Ни словечка. Не было ничевошеньки. Померещилось… Прощай.

Коротким поцелуем обожгла Гордеевы губы, выскользнула из кошевы.

Чижиков зажмурился и долго сидел в диковинном забытьи. Когда открыл глаза, дорога до ближнего лесочка была пуста. И впрямь как во сне…

Нехотя пошевелил вожжами.

Жеребец вышел на дорогу и остановился.

— Чего ты? Давай.

Лошадь побежала нешибкой рысью.

И сразу заклубились мысли, путаясь и переплетаясь. И не было уже в них только что промелькнувшей сказки — была явь, суровая и неотступная. Мелькали лица, обрывки фраз — своих и чужих, безответные вопросы, запоздалые решения, сомнения, догадки… Аггеевский настоял, чтоб арестовать Карасулина… «Если даже в заявлении липа — все равно надо проучить распоясавшегося горлопана», — так заключил секретарь губкома. Чижиков мог послать в Челноково любого оперативника из губчека, но что-то не позволило ему поступить так. Захотелось встретиться с Карасулиным, высказать ему все, выслушать его, а уж тогда исполнять приказ. И сейчас Чижиков был рад, что не обидел, не оттолкнул, не обозлил этого человека. Обнаженно откровенен Онуфрий. Такие не гнутся, падают во весь рост… Он нужен сейчас деревне больше хлеба, бесстрашный большевик-правдолюбец. С ним воевать— под собой сук рубить. Как объяснить Аггеевскому? Карасулинская мужицкая правда — колюча и зубаста, ее не погладишь, не потреплешь по загривку, она кусается, но отмахнуться от нее — значит отмахнуться от голоса трудового крестьянства… А тут еще Маремьяна… Откуда свалилась? Вот уж действительно — снег на голову. И, верно, ведь забыл, как целуются. До сих пор каждая жилочка… А вдруг… Замер от внезапной мысли. А вдруг — западня? И тут же решительно отмел: чушь, такого не подделаешь! Заводила, смутьянка, говорят, баб против разверстки настраивала, и такая… Силушки невпроворот. Рвется, где пожарче да поострее. Зыряновым на руку. Подзуживают. Середнячка да еще баба — ухвати-ка!.. Сама себя в беду бросит. Сгорит. И частушки-то у нее — огонь.

Сама, что ли, сочиняет?.. Кориков настоял, чтоб включили в список заложников. Глядел на нее, как кот на сало, а в ухо дудел: «Провокаторша, саботажница, под середняцкой скорлупой— кулацкое ядро…» Липкий и скользкий. Все норовил Карасулина под удар подставить. «Вот и поконтактируйся с партячейкой», «Разберись-ка, где кончается большевик и начинается анархист». И иное подобное гудел по пути к Народному дому, а, перехватив недобрый взгляд Чижикова, запел по-иному, хотя и ту же песню. Излишне, мол, резок, рискованно смел Карасулин в суждениях, не хватает ему гибкости да мягкости, а это вредит делу. Карасулин же на вопрос Чижикова, хорош ли Кориков как председатель волисполкома, ответил: «Я б ему мирское стадо не доверил, не то что волость». — «Что так?» — «Для себя живет, к себе гребет. Отца продаст, жену заложит, лишь бы мягко, тепло и сытно было». И никаких расшифровок, никаких подтверждений сказанному, а Чижиков поверил. Бывает так, глянул раз человеку в глаза, услышал его голос — и уверовал в него. Так и получилось… А к Корикову надо присмотреться. Да поживей… Не связан ли с Маркелом Зыряновым? Поджог-то не без зыряновских рук. Ухватить бы кончик ниточки, размотали бы весь клубок… Кабы приостановиться чуток. Оглядеться. Одуматься. Куда там! Бегом-то не поспеваем. Каждый час на счету. Только б не прозевать искру… Ах, Маремьяна… Вот занесло… И замужняя. И не ко времени… Где оно, это время?.. Сколько пробыла рядом?.. Минуту?.. Час?.. Все перевернула. В другой цвет окрасила… Как же без нее?..

Развернул жеребца и погнал вскачь назад, в Челноково. Маремьяна стояла у дороги в первом перелеске.

— Загадала. Вернешься — полюбишь. Ох, Гордей. Не уговаривай, не зови — сама… Побереги себя. Приду. Жди. Любый… Теперь уезжай. Кому сказала? А то собачонкой по следу побегу. Ну? Да поезжай же…

Чижиков опомнился, когда жеребец отмахал от этого перелеска верст пять…

Глава восьмая

Две страсти было у челноковского попа Флегонта — книги и песни. Пристрастие к чтению и стало первопричиной вступления Флегонта на необычную для крестьянина стезю служения богу.

Первое знакомство Флегонта с книгой произошло при необычных обстоятельствах. В то время в челноковском приходе священником был отец Варфоломей — одинокий с причудинкой старик, прозванный Живыми Мощами за свою редкостную худобу. Был у Варфоломея единственный в селе сад, в котором кроме смородины и малины росли еще яблоки и даже сливы. Этот сад не давал покою челноковской ребятне. Высшей доблестью у нее в ту пору почиталось нарвать яблок или слив в запретном поповском раю, где каждый клочок был любовно обихожен и засеян разными диковинными цветами, которые, впрочем, юные налетчики оставляли неприкосновенными, вероятно, потому, что, изловив похитителя, Варфоломей никогда не бил его и не водил к отцу с поличным, а долго совестил и грозился небесными карами, после чего отпускал с миром, не изъяв даже награбленное.

Раз августовским смурым и душным днем, когда Варфоломей то ли крестил, то ли отпевал кого-то в церкви, а его кухарка судачила с соседкой на скамеечке у ворот, девятилетний Флегонт забрался в поповский сад за яблоками. Это был не первый его набег на Варфоломеевы владенья, и он наверняка закончился бы благополучно, если б вдруг на глаза Флегонту не попался большой иллюстрированный журнал, который лежал на подстилке, кинутой в зарослях малинника.

На обложке журнала был портрет молодой женщины, такой необыкновенно красивой и яркой, что, раз глянув на нее, Флегонт не мог уже оторвать загоревшегося взгляда. Крадучись, он подобрался к журналу, вгляделся в портрет и почувствовал какое-то странное, не испытываемое прежде волнение, словно увидел крохотный кусочек сказочной страны, той самой, о которой по вечерам рассказывала бабушка.

Осторожно, не дыша Флегонт стал перелистывать страницы. На каждой была какая-нибудь картинка, одна удивительней другой, — они открывали перед потрясенным, зачарованным мальчиком все новые и новые виды того сказочного царства-государства, что притаилось за морями, за горами, за широкими долами…

Больше всего Флегонта поразила одна картинка. Диковинный зверь — полосатый и страшный, с огромными клыками в разинутой пасти — распластался в стремительном прыжке. А человек, тот, на кого бросился зверь, стоял пригнувшись, готовый к схватке, с ножом в руке. Мальчишке очень хотелось узнать, чем закончился этот страшный поединок, и он листал и листал журнал.

— Интересная картинка? — послышался негромкий мягкий голос Варфоломея.

Флегонт вздрогнул, вскочил, испуганно уставился на хозяина.

— Чего ты испугался? Я не кусаюсь. Сядь сюда. Садись же. Я прочитаю тебе, что здесь написано.

Целую неделю после этого мальчик, сойдясь с приятелями, рассказывал им о стране Индии, где никогда не бывает зимы и где водятся полосатые звери, каких нет в здешней тайге, и ходят отважные люди, называемые путешественниками.

Как видно, Варфоломею приглянулся мальчишка, вскоре поп зазвал Флегонта к себе и долго показывал ему разные интересные книжки с картинками.

Так началась дружба девятилетнего сорванца, коновода зорителей птичьих гнезд и опустошителей деревенских огородов, с одиноким, старым челноковским попом.

Читать мальчик выучился непостижимо быстро и с такой ненасытной жадностью набросился на книги, что иногда Варфоломею приходилось отнимать их у мальчишки, выпроваживая его на улицу или заставляя поливать цветы, подметать дорожки.

Все свободное от работы время (а Флегонт уже по-настоящему помогал отцу и пимокатничать, и хозяйство вести) мальчик проводил в поповском доме, когда же отец запивал горькую, Флегонт дни напролет не выходил из Варфоломеевской библиотеки, порой оставаясь там ночевать.

Читал он все: от закона божьего до романов Купера и Загоскина. Читал на пашне, на сенокосе, в пимокатной. Едва выпадала свободная минута, как в руках у мальчишки оказывалась книга. Отец не раз выговаривал Флегонту за это, грозился пустить его книги на раскурку, но в душе гордился сыном, радовался доброй молве о нем.

Обнаружив у мальчика певческие наклонности и хорошие голосовые данные, Варфоломей легко обучил его нотной грамоте, сделал певчим церковного хора, но не отговаривал и от мирских песен, которые и сам очень любил. Песня, говаривал отец Варфоломей, — это дар божий, голос души человеческой, ее радостный либо горестный вздох.

Пятнадцатилетний Флегонт уже отважился вступать со своим учителем в споры о смысле человеческого бытия, ссылаясь при этом не только на священное писание и иные богословские книги, но и на сочинения Достоевского и Толстого, Шопенгауэра и Вольтера, Марка Аврелия и Платона. Варфоломей спорил с подростком как с равным. Не однажды свидетелями этих споров бывали местные учителя, или волостной старшина, или кто-либо из заезжих духовного звания гостей Варфоломея. Они дивились познаниям и красноречию крестьянского сына, и скоро челноковские мужики стали здороваться с подростком как с равным, почтительно величая его по отчеству.

Варфоломей уговаривал Флегонта поступить в духовную семинарию, писал о своем питомце письма церковным сановникам и даже самому архиерею, который однажды, посетив Челноково, беседовал с начитанным юношей и тоже звал в семинарию, но Флегонт не послушался.

Все свое имущество Варфоломей, умирая, завещал Флегонту. Тот распродал немудреный скарб священника и раздал деньги вдовам, но книги оставил себе и стал владельцем едва ли не самой богатой в уезде библиотеки.

Флегонт катал валенки, пахал, косил, пел в церковном хоре и по-прежнему каждую свободную минуту читал. Теперь он читал не спеша, с раздумчивыми паузами, не торопился расстаться с прочитанной книгой. Порой часами просиживал в окаменелой неподвижности, прикрыв широченной ладонью свои большие навыкате глаза.

Медленно, как влага в твердый грунт, входила в него вера в бога.

Сколько раз жестоко и изнурительно мысленно спорил Флегонт с пророками и отцами церкви, круша и низвергая кумиров, руша основополагающие догматы христианства. Проповедь всепрощения и добра — вот что больше всего привлекало его в христианстве. Ему претили россказни о чудесах, творимых не только всевозможными старцами и иными божьими людьми, но и самим Христом. На этой почве он одно время страстно увлекся толстовскими идеями, но после долгих раздумий решил, что великий граф ошибся. Придумал Флегонт и собственное толкование евангельских чудес Христа, которые пришлись не по душе Толстому: «Притчей о воскрешении Христа, — рассуждал Флегонт, — народ даровал бессмертие тому, кто отдал всего себя борьбе со злом, кто принес людям животворящий свет добра…»

Евангельские слова успокаивали Флегонта, примиряя с невзгодами и неправдами житейскими. Начитавшись, он облегченно вздыхал и тут же принимался за любое, подвернувшееся под руки дело, причем делал его с какой-то удивительно веселой, ненасытной жадностью. Чаще всего он уходил в пимокатную и там, окутанный паром, обжигаясь и покряхтывая, железными ручищами жамкал и перетирал влажную шерсть с такой силой, что та тихонько и жалобно попискивала.

Он пел за работой. Бьет шерсть, катает валенки, строгает или тешет что-то, а сам неприметно для себя напевает вполголоса. Больше всего по душе ему были протяжные и грустные песни про казака, «скакавшего через долину, через маньчжурские края», про таежного бродягу, «бежавшего с Сахалина звериной узкою тропой», или про «отца— природного пахаря».

В Челноково умели и любили петь. В любом доме на любом празднестве Флегонт был желанным и дорогим гостем. Его Приглашали ласково и настойчиво, встречали с почетом, провожали с благодарностью. Он не отказывался от хмельного зелья, но пил только одну, первую чарку. Выпив единую, Флегонт больше не прикасался к хмельному, зато уж пел без перерыву, удивляя и покоряя всех силой и красотой голоса. И попробуй-ка кто-нибудь зашуми, закуролесь во время его пения…

В канун Февральской революции скоропостижно умер молодой еще преемник Варфоломея, которому Флегонт не раз помогал править службы, особенно по торжественным праздникам. Время было тревожное, среди духовенства чувствовалась растерянность, а то и страх перед неотвратимо надвигающимися событиями, и ехать в своенравное, известное своей строптивостью Челноково никто не захотел. В этом, вероятно, и была главная причина того, что архиерей, знавший Флегонта еще мальчишкой, уговорил его принять священнический сан.

Односельчане отнеслись к этому событию как к чему-то само собой разумеющемуся. Когда ж увидели, что, сделавшись священником, Флегонт не бросил пимокатничать и на своем подворье по-прежнему все делал собственными руками, то прониклись к доморощенному, мужицкому попу таким уважением, что не устрашились в открытую заступиться за него ни перед колчаковцами, ни перед красными и оба раза отвели от него смертельную угрозу…

По местным, деревенским понятиям, Флегонт женился поздно, на двадцать пятом году. В жены взял семнадцатилетнюю «фершалку» Ксюшу — девушку скромную, чистоплотную и красивую. В селе все на виду друг у друга, сосед о соседе всю подноготную знает, но даже самые злоязыкие кумушки ни разу не почесали языки, не позлословили о семейной жизни Флегонта.

Тайком от мужа сердобольная Ксюша не одну солдатку «ослобонила» от нежеланного, без мужа зачатого плода, а сама народила шестерых парней. Старшему в момент описываемых событий шел пятнадцатый, младшему минуло пять.

Старший, Владислав, — вылитый отец — был любимцем Флегонта. До 1918 года мальчик учился в Северской гимназии, в науках преуспевал, брал частные уроки музыки. Когда занятия в гимназии фактически прекратились, Флегонт забрал сына домой, снабдив его всем необходимым для самостоятельной учебы. Владислав каждый день усердно и много занимался, а по вечерам занятно пересказывал сверстникам «Шерлока Холмса» или «Гарибальди», обучал их городским играм и песням.

В семье Флегонта сложился четкий распорядок. Вечерами долго не засиживались, утром поднимались с солнцем. Каждый старался помочь по хозяйству матушке (так односельчане называли теперь Ксению Сергеевну), а потом Владислав садился за книги, Петр, Лука и Матвей убегали в школу, двое младших — на улицу.

В дом Флегонта часто наведывались званые и незваные. То бабы забегут за неотложной помощью к Ксении Сергеевне, то мужики зайдут к батюшке посоветоваться о чем-то важном и срочном, а то налетит целая ватага ребятни — друзей и сверстников поповичей. Нередко бывало: в ночь-полночь примчится нарочный от родственников уходящего в инмир с просьбой немедленно исповедовать и соборовать умирающего. Флегонт безропотно и спешно облачался и, невзирая на непогодь, исчезал с посыльным. Потому сроду не водилось собаки на поповском дворе и на ночь не запиралась калитка.

— Советская власть к тебе, папа, — сказал Владислав.

— Кто? — автоматически, без всякого интереса спросил Флегонт, не поднимая головы от книги.

— Сам челноковский губернатор.

— Кориков? — удивился Флегонт.

— Собственной персоной, — подтвердил сын.

— Чего ему надо? — Флегонт нехотя закрыл книгу и пошел в соседнюю комнату надевать рясу.

Круглое, холеное лицо, внимательные, спокойные светлые глаза, небольшая, аккуратно подстриженная клинышком русая бородка и такие же русые, расчесанные на ровный пробор мягкие, чуть волнистые волосы в сочетании с добротным суконным костюмом и белыми чесанками придавали председателю Челноковского волисполкома Алексею Евгеньевичу Корикову облик благовоспитанного и представительного человека.

— Не обеспокоил? — мягким голосом осведомился гость.

— Милости просим, — рокотнул Флегонт, широким жестом приглашая Корикова проходить и распахивая перед ним высокую крашеную дверь в комнату, служившую и кабинетом, и библиотекой.

Все стены в комнате были заставлены высокими, под потолок, застекленными шкафами, набитыми книгами. В переднем углу икона богородицы в дорогом позолоченном окладе. Под ней на маленьком аналое лежали крест и старинное Евангелие в тяжелом переплете с медными узорчатыми застежками. Перед иконой слабо теплился желтоватый трепетный огонек лампады.

Мягкими мелкими шажками Алексей Евгеньевич прошел в комнату и остановился посредине, с любопытством озираясь. Хозяин вошел следом, тихо притворил высокую дверь, указал на старое кресло с потрескавшейся кожаной обивкой.

— Садитесь, Алексей Евгеньевич.

Кориков сел, не спеша положил ногу на ногу, осторожно, точно что-то неприкасаемо хрупкое, прикрыл круглое колено сцепленными кистями пухлых короткопалых рук. Подождал, пока усядется хозяин.

— Все пополняете свою библиотеку?

— Сейчас в Яровске и в Северске на толкучках такие книги попадаются… и не хочешь, да не пройдешь мимо.

— Никакие революции и контрреволюции не в силах отвлечь вас от книги.

— Да прославится отец в сыне своем. А у меня их шестеро. Для них и собираю зерна чужой мудрости, коими полны сии фолианты…

— Да, знания… — раздумчиво проговорил гость. — Как, увы, недостает их нашим советским проповедникам. Не умеем мы по-вашему, просто и убежденно…

— Всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий — возвысится, — глухим рокочущим басом произнес Флегонт евангельские строки.

— Что вы! — засмущался Кориков и пустил по круглому, порозовевшему и оттого еще более залоснившемуся лицу смущенную улыбочку. — Искренне говорю. Да и сами ведаете.

— У коммунистических проповедников есть весьма важное свойство, кое делает их речи зело зажигающими и без книжной премудрости. Это — убежденность, вера в правоту творимого. Неверящий не заставит уверовать другого. А большевики обратили в веру свою не токмо тысячи — миллионы! Не мне, грешному, говорить вам, сколь важно искренне верить, вы же духовную семинарию окончили.

— Было, было подобное, — скороговоркой подтвердил Кориков, и снова на его лице воссияла улыбка. — Не посмел ослушаться батюшки, а по окончании семинарии вместо духовной академии — в ссылку за вольнодумство…

— Осмелюсь обеспокоить вас одним нескромным вопросом. Обрели ли вы теперь тот идеал, ради коего юношей отправились в ссылку?

— Ах, юность, юность! Благословенная пора. Всему верится, все можется. «Отречемся от старого мира…» «Мы наш, мы новый мир построим…» Что касается отречения, тут все обстояло легко и быстро. Отреклись. Отряхнули прах. А вот с новым миром…

Даже Флегонт, еще с той страшной ночи подозревавший, что Кориков ведет двойную игру, растерялся вначале, спрятал глаза, тяжело опустил огромную голову, ошеломленно слушая, как председатель волисполкома все жестче, злее, напористее хулит власть, кою сам же и представляет. Распалясь, Кориков не приметил перемены в лице и взгляде Флегонта, который сначала искоса, неприметно, а потом с откровенным любопытством всматривался в говорящего, Флегонт сильней всего ненавидел фарисеев, не терпел двоедушия, а этот фарисействовал бесстыдно — самоупоенно и громогласно. На людях, на виду он так же громко и взахлеб хвалил Советскую власть, как поносил ее сейчас. И, презрев приличие, Флегонт бесцеремонно перебил гостя:

— Простите мя великодушно, Алексей Евгеньевич, кому вы служите?

— Ах, отец Флегонт, — сладко улыбнулся нимало не смущенный Кориков, — вы по-евангельски прямолинейны. Я всего- навсего в меру своих возможностей стараюсь облегчить страдания моего несчастного народа…

Побурев лицом, Флегонт кашлянул так, что тренькнули оконные стекла.

— Нет доброго дерева, приносящего худой плод, и нет дерева худого, приносящего плод добрый. Всякое дерево познается по своему плоду, а человек по своим делам. Так глаголят пророки. Дела же ваши, Алексей Евгеньевич, противоборствуют словам. Ибо желающий благоденствия России не станет разжигать пожар внутри ея…

— О каком пожаре изволите говорить? — легкая бледность подернула тугие щеки Корикова, встревоженный взгляд пристыл к выпученным голубым глазам рассерженного попа.

— Не о том, который пожрал опоенных вами продотрядчиков, — гневно выговорил Флегонт. — Ныне уже не о том…

— Так вы считаете, что я… я… — от волнения Кориков не мог говорить. Нижняя губа отвисла так, словно вместо изящного выхоленного клинышка к подбородку подвесили пудовую гирю.

Флегонт предостерегающе вскинул ручищу, глаза полыхнули гневом, но он усмирил его и проговорил глухо:

— Не надо унижать себя ложью.

— Позвольте все-таки объясниться. — Голос Корикова снова зазвучал мягко и ровно. — Время надвигается тревожное, и сейчас чрезвычайно важно знать, кто рядом. — Откашлялся в кулак, видимо готовясь к пространной речи. — Да, я служу Советской власти, но единственно для того, чтобы по возможности оградить народ от ее злоупотреблении. Помните завет Христа…

— Остановитесь! — Флегонт вскочил. — Не надо. Вы и сами не верите сим словам, ибо рождены они коварством. Не о благе народном радеете вы — лжепророки. Собственное «я» вы разумеете не иначе, яко главным стержнем мироздания…

В тесно заставленной комнате Флегонт казался непомерно, опасно большим. Корикову почудилось, что выпученные глаза попа ищут что-то тяжелое. Алексей Евгеньевич невольно вжался в кресло. Но Флегонт и не глянул на гостя. Вперив глазищи в икону, он несколько раз истово перекрестился, медленно повернулся к примолкшему Корикову.

— Не приплетайте имени Христа к неугодным ему деяниям. Сказано же: кто говорит «я люблю бога», а брата своего ненавидит, тот лжец!

— Успокойтесь, отец Флегонт, — Кориков тоже встал. Невысокий, выхоленный и вычищенный, он казался до смешного мизерным рядом с огромным, взъерошенным и яростным Флегонтом. Нервно потерев пухлые ладошки, Алексей Евгеньевич запел медвяным тенорком: — Прошу великодушно простить меня за то, что невзначай вовлек вас во гнев.

— Бог простит, — ответил Флегонт и, несколько раз пройдясь по комнате, сел, жестом пригласив гостя сделать то же.

Тот не замедлил занять прежнее место. Возведя глаза к иконе, сокрушенно произнес:

— Тяжкие времена настали, и нам в такой смуте нелепо разъединяться, отыскивая противоречия, несогласия…

«Чего ему надо? Союзника из меня сделать? Боже милостивый, вразуми мя, направь на путь истинный…»

— …Я осмелился потревожить вас, чтобы просить покровительства одному примерному христианину, — плавно лился голос. Кориков выдержал длинную паузу и продолжал вкрадчиво: — Вы, конечно, знаете карасулинского тестя Фаддея Марковича Боровикова. Почтенный, уважаемый человек. Долго скитался на чужбине, вкусил горечь одиночества и вот воротился в родные пенаты. А тут — ни двора, ни родни… — голос Алексея Евгеньевича дрогнул от сострадания, — один выход был у скитальца — покаяться и примириться с дочерью и зятем. В свое время он спас карасулинскую семью от верной гибели и был уверен, что за добро ему отплатят тем же. Как вы думаете встретил тестя-благодетеля Онуфрий Карасулин? Избил до полусмерти и вышвырнул на улицу. Теперь Фаддею Марковичу надо где-то отлежаться, прийти в себя, залечить побои…

— А потом? — не тая насмешки, в упор спросил Флегонт.

— Потом? — Кориков замялся, пожал плечами. — Потом… Кто знает…

— С чего бы это Фаддей Маркович отважился так безрассудно головой рисковать? — словно думая вслух, с тем же оттенком недоброй иронии заговорил Флегонт. — Полагаю, чека ждет не дождется его. И не диво. Давно ли с превеликим усердием служил он Колчаку?

— Может, в чем-то и переусердствовал тогда Боровиков, только ведь и его можно понять. Двухэтажный дом, мельница, бойня, кожевенный завод… богатейший хозяин во всем уезде и… все прахом, по ветру. Тут оборзеешь, как говорят мужики.

— В чем нужна моя помощь? — сухо осведомился Флегонт.

— Онуфрий наверняка запродал голову тестя. Не зря же навестил Карасулина сам председатель губчека. Этот без причины с места не снимается… Челноково — не Петербург, в зимний лес не сунешься, где же укрыться несчастному Фаддею Марковичу? Позвольте ему на время у вас на подворье, в баньке иль в пустующем летнем флигельке…

Флегонт, слушая Корикова, прикрыл глаза, опустил тяжелую крупную голову. «Фарисеи! Что для них свято? Мельницы, бойни, дома — вот их бог. Ничтожные торгаши! За тридцать сребреников не токмо Христа — отца родного распнут. Взашей бы его… Господи, прости мя. Дай силы и разуменья устоять на гребне, не оступиться…»

Давно умолк Кориков, а Флегонт все так же сидел, смежив ресницы и склонив голову. Смиренная улыбочка, спрыгнув с холеного клинышка, сгинула, вместо нее на лице Алексея Евгеньевича появились растерянность и тревога.

— Сего сделать не могу, — глухо пророкотал Флегонт. — Слишком много людям зла причинил ваш подзащитный, и скрывать его под сенью храма святого… Не обессудьте…

Кориков резко встал. Он весь клокотал от гнева. Этот мужичий поп-самоделка и впрямь воображает себя земным наместником бога.

— Жизнь полна метаморфоз, отец Флегонт. Вдруг колесо истории еще раз обернется, Боровиков и иже с ним окажутся наверху, тогда как? У вас ведь шестеро сыновей…

— Молите бога, что сан мой и облаченье не позволяют ответить вам, как вы того заслужили. До свиданья. — И Флегонт растворил высокую дверь.

Глава девятая

В ту пору президиум Северского губкома РКП(б) заседал редко. Отчасти потому, что большинство членов президиума постоянно разъезжали по уездам и волостям огромной губернии то по делам своего ведомства, то с самыми различными поручениями губернского комитета партии, а еще потому, что Савелий Павлович Аггеевский заседаний не любил. Каждое заседание президиума губкома было заметным событием в жизни Северской партийной организации и проходило обычно при большом стечении приглашенных.

Члены президиума сидели за особым столом, накрытым красной скатертью. Савелий Павлович очень любил красный цвет: на полу его кабинета была разостлана красная ковровая дорожка, окна занавешены красными тяжелыми портьерами, и даже чернильный прибор на столе Аггеевского был из красного мрамора. По установившемуся порядку справа от Аггеевского сидел председатель губисполкома, старый большевик- подпольщик Савва Герасимович Новодворов — плотный, приземистый, квадратный мужчина с широким плоским лицом, отяжеленным массивным подбородком, который рассекала пополам тонкая, но глубокая морщина. По левую руку от Аггеевского всегда садился секретарь губкома, ведающий вопросами пропаганды, Лавр Гаврилович Водиков — широколобый, с насмешливым взглядом глубоко посаженных коричневых глаз и пышными пшеничными усами. Водиков — самый образованный в президиуме, в прошлом адвокат, левый эсер, примкнувший в годы гражданской войны к большевистскому подполью.

На недавней партконференции членом президиума губкома был избран и Чижиков. Гордей Артемович беспокойно ерзал на стуле и то приминал воинственно топорщащийся ёжик волос, то шуршал густо исписанными листами. В длиннющей повестке дня сегодняшнего заседания под номером первым значился доклад председателя губчека «О политическом положении в губернии».

Аггеевский любил поговорить сам, но длинных речей на президиуме не терпел, и если докладчик перешагивал за оговоренный регламент (обычно он составлял пятнадцать минут), Аггеевский перебивал оратора категоричным: «Заканчивайте!» Иной раз оратор не мог с ходу «закруглиться», тогда Савелий Павлович вставал и, произнеся: «У нас не Государственная дума» или что-нибудь подобное, сажал оратора и открывал прения.

Чижиков знал эту черту Аггеевского и теперь думал, как бы, не занимая лишнего времени, четко и впечатляюще изложить суть политических событий, происходящих в губернии. Отсеивая наименее значительные, группируя, систематизируя важные, Гордей Артемович звенышко по звенышку увязывал факты и события в единую цепь, подкрепляющую выводы губчека. Но тут нежданно и непрошено врывались вдруг мысли о Маремьяне… И не просто мысли — целые картины, живые и яркие, возникали вдруг в сознании Чижикова. Тогда Гордей Артемович ощущал странную, неприятную раздвоенность: одна часть его сознания отливала в сжатые, емкие формулировки тревожные трудные мысли, другая — неслась в кошеве по накатанной дороге, обнимая озорную, смеющуюся Маремьяну… Тревога и радость мешались, наплывала беспокойная неуверенность, и, досадуя, сердясь, ругая себя зло и обидно, Чижиков комкал, отгонял непрошеные видения — медленно вчитывался, въедался в тезисы своего доклада. Но это не очень-то получалось. И только когда долетел высокий звонкий голос Аггеевского: «Считаю заседание открытым», видения разом растаяли и мысли выстроились четким, железным строем.

— Чека считает современное политическое положение в Северской губернии чрезвычайным, — начал Чижиков, и сразу в просторной комнате стало как будто тесно, загустела тишина, все взгляды устремились на волевое, скуластое, слегка побледневшее лицо председателя губчека. — Мы накануне антисоветского восстания. Все симптомы налицо. Вот хроника событий в деревнях Яровского уезда за последние полмесяца: перестрелка в Иевлево, разгром ссыпного пункта в Астахово, изгнание продотрядчиков из Караульного, бесследное исчезновение двух секретарей сельских партячеек и, наконец, всем известная трагедия в Челноково…

— С которой чека до сих пор не разобралась, — вклинился Водиков.

— Чека за продработниками охотится, на контрреволюцию ни времени, ни сил не остаемся! — выкрикнул Пикин.

Плеснулся разноголосый гул и разом стих, и стало еще напряженней и тревожней. На побелевших скулах Чижикова перекатывались желваки.

— Мы не на толкучке! — сухо и жестко выговорил он. Глубоко вдохнул носом и продолжал речь: — В Иримском и Тоборском уездах обстановка не лучше. За полмесяца в губернии семнадцать вооруженных столкновений. Двадцать пять убитых и тяжело раненных. Пожары, пожары и пожары. Эсеровские листовки зовут к мятежу. В некоторых деревнях и волостях южных уездов нащупаны штабы зреющего мятежа из кулаков и бывших офицеров. В селах создаются ячейки крестьянского союза, которые ведут бешеную антисоветскую пропаганду. Контрреволюционный заговор уходит корнями к сибирскому крестьянскому союзу и эсеровскому парижскому центру. — Чижиков выговорил все это на одном дыхании. Умолк. Скользнул жестким проницательным взглядом по лицам собравшихся и, не меняя ни тона, ни позы, продолжал: — Мы не разобрались толком в социальных особенностях сибирской деревни, начали разверстку без всякой политической подготовки. Партячеек в большинстве деревень нет. Сильно влияние кулачества, замаскированных эсеров…

Краем глаза Чижиков видел нахмуренное лицо Новодворова, тонкопалую руку Аггеевского, нервно приплясывающую на красном сукне, склонившегося над папкой Водикова с карандашом в руке. Чувствовал: не по душе им сказанное, но заговорил еще напористей:

— Разверстка ведется через колено, только силком, всех крестьян стригут под одну гребенку. Факты приведены в докладной президиуму. О подобных безобразиях не раз писала «Беднота». Уисполкомы завалены жалобами. До чего ведь доходит! Вот продотряд Обабкова. Мародеры! Такие и дают пищу для разнузданной антисоветской пропаганды. Убежден: Обабков — более опасный враг Советской власти, нежели иной отъявленный белогвардеец. Потому что действует от нашего имени и представляет нашу власть, а Губпродкомиссар товарищ Пи…

— Он — тоже контрреволюционер! — выкрикнул Пикин.

— Вам лучше знать, — безжалостно отпарировал Чижиков. — Не время для обид и не место. Больше хлеба нужна нам бдительность. Посмотрите, какая шваль окопалась в областрыбе, в потребкооперации, в органах просвещения и здравооохранения! Немало разных недобитков и в продорганах. Примеры — в докладной. Кулак плюс рассерженная, обиженная разверсткой, одураченная эсерами часть середняка, плюс затаившиеся белогвардейцы — вот горючая смесь грозящего восстания. Все накалено до предела. Не хватает искры…

Новодворов трубно кашлянул, Аггеевский щелкнул крышкой больших именных серебряных часов — подарок Реввоенсовета за мужество и отвагу. Чижиков правильно истолковал этот жест и перешел к практическим предложениям:

— Прежде всего, усилить политработу в деревне. Укрепить сельские партячейки, помочь им. Все силы губернской парторганизации— селу. Губком то ли не понимает этого, то ли черт знает что. Кулаки натравливают неграмотных женщин на коммунистов, на нашу власть, а женотдел губкома разглагольствует перед ними о вреде сифилиса, о свободе брака и любви в советском обществе. Пора прекратить и дискуссионную болтовню о роли профсоюзов. Пусть этим займутся теоретики. Под угрозой Советская власть, а мы… Враг не дремлет. Даже частушечки специальные придумывает. — И Чижиков продекламировал частушки, услышанные от Онуфрия Карасулина. — Надо Обабкова и ему подобных — из партии исключить, судить показательным судом ревтрибунала и расстрелять, как врагов революции… Надо профильтровать аппарат — партийный и советский, повымести оттуда эсеровскую мразь. Лучше малограмотный друг, чем шибко грамотный враг. Поставить вопрос перед ЦК РКП(б) об укреплении губернии в военном отношении. Кому нужен затеянный губпродкомом решительный штурм разверстки с прицелом закончить ее к новому году? Не разумнее ли навалиться всеми силами на пропаганду, успокоить крестьян, не ослабляя, конечно, и работы по выполнению продразверстки в сроки, установленные декретом СНК.

Чижиков сел. В комнате до предела спрессовалась, сгустилась гремучая грозовая тишина. Потом разом, будто прорвало невидимую запруду, хлынули голоса — требовали слова, протестовали, одобряли.

Первым выступил Губпродкомиссар Пикин. Он вскочил так, точно его подтолкнули снизу. Еще полностью не распрямись, заговорил нервно и зло:

— Вопреки мрачным пророчествам губчека через неделю мы добьем хлебную разверстку. Надо благодарить, а не поносить северских продработников. Они сломали хребет сибирскому контрреволюционному кулачеству — самому матерому и непримиримому. Мы потеряли почти три десятка лучших бойцов. Они погибли за революцию, за Советскую власть. Да, были перегибы. Но в классовой борьбе лучше перегнуть, чем недогнуть. Мы отвечали ударом на удар кулацкой гидре. Заговор и восстание — выдумка губчека! Кулаку того и надо, чтобы мы поверили в эту байку, ослабили нажим. Прямая обязанность чека не следить за продработниками, не подбирать кулацкие слухи, а бить контру карающим мечом революции. Обабков — отличный продовольственник, за месяц собрал хлебную разверстку с шести волостей. Кулаки тебе, Чижиков, при жизни памятник соорудят, если ты Обабкова срубишь! Губчека напугалась кулацкого рыка и нас стращает. Считаю выступление Чижикова вредным, выводы его только на руку классовому врагу.

Пикин сел так же стремительно, как и поднялся. Он, видимо, выговорился не до конца, тонкие губы все еще шевелились, точно пережевывали оставшиеся невысказанными слова.

— Весьма прискорбно, что во главе губернских карающих органов революции стоит человек, не понимающий основное назначение ВЧК, — так начал свое выступление секретарь губкома Водиков. Он говорил неторопно, размашисто, подкрепляя слова впечатляющими, уместными жестами. — Ты, Чижиков, молодой человек и в партии всего четыре года. Не зря говорят «молодо-зелено». Ты заблудился в хаотическом нагромождении в общем-то весьма тревожных фактов…

Пространную речь Водикова воспринимали по-разному, но слушали одинаково внимательно все, кроме Пикина. Губпродкомиссар всем существом был сейчас далеко от этой комнаты. Он скакал аллюром по звонкому зимнику. Воронко под ним покрылся белыми завитками, острые копыта секут и дробят укатанный снег, молодой морозный ветер обжигает щеки. «Наддай!» — Пикин хлещет плетью жеребца. Тот делает рывок, высоко вскидывает передние ноги и вдруг отрывается от земли, взмывает и летит, и чем выше поднимается, тем отчетливей и дальше видит Пикин. Сотни деревень проплывают внизу, несутся по бесчисленным дорогам всадники, ползут обозы, доверху груженные зерном. «Давай, давай!» — Пикин машет рукой продотрядовцам на подводах с мешками. Не сегодня-завтра он отправит в Наркомпрод победную телеграмму: разверстку выполнили, шесть с половиной миллионов пудов- северского хлеба отправлено голодающему Центру. Ради этого стоило не щадить себя и других, день и ночь мотаться по губернии, недосыпать, недоедать, слышать поющую над головой пулю, которая предназначалась тебе… «Чего это я? Куда занесло?» — растерянно и смущенно пробормотал, опомнясь, Пикин и тут же услышал сочный голос главного агитпроповца губернии Водикова:

— …Ничего экстраординарного в деревне не происходит, товарищ Чижиков. Стреляют, поджигают, убивают даже. И что? Все это аксессуары классовой борьбы. Согласен, действия продработников не всегда верны, есть перекосы, даже недопустимые, но они всего лишь — ответная реакция на провокационные антисоветские вылазки кулаков…

Странно, но поддержка Водикова не обрадовала Пикина. Ему чуялось в тоне оратора что-то барски высокомерное. Губпродкомиссар с самому себе непонятным сочувствием взглядывал на Чижикова. Когда же Водиков обрушился на председателя губчека за небрежный отзыв о профсоюзной дискуссии и, наговорив множество правильных и умных слов об отношении партии к теории, заключил, что «небрежение Чижикова к общепартийной теоретической дискуссии есть лишь показатель его политической малограмотности», Пикин не стерпел и с неприкрытой обидой выкрикнул:

— Мы университетов не кончали!

Этот неожиданный выкрик, видно, смутил Водикова. Он чуть стушевался и больше не разглагольствовал о теории, а перешел к критике выводов и предложений докладчика:

— Подумай, что ты предлагаешь? Раззвонить на всю республику, взбудоражить ЦК и Совнарком известием о готовящемся антисоветском восстании? Пикин прав. Враги хотят взять нас на испуг. Классовая борьба не бывает без крови. Нам не привыкать. На каждый выпад врага надо отвечать железной выдержкой и сокрушительным ударом. И это прежде всего должна делать чека. А ты занялся миротворством и попустительством. По твоей вине до сих пор не найдены виновники гибели продотряда в Челноково. По твоей вине до сих пор разгуливает на свободе провокатор и подкулачник Онуфрий Карасулин, который пригрел своего тестя, колчаковского карателя Боровикова…

— Не может быть! — выкрикнул Чижиков.

— Все может быть, — спокойно ответил Водиков. — В классовой борьбе все возможно. Сегодня Яровский уком партии наконец-то исключил Карасулина из РКП. Надеюсь, теперь никакие моральные ограничители не связывают рук чека, и она наконец-то займется Карасулиным…

«Что они наделали? Что наделали! Что подумает он обо мне, о всех нас? Озлобится, отшатнется… Немедленно повидаться с Онуфрием!..»

И тут перед мысленным взором Чижикова предстало крупное, бронзовое лицо Карасулина. Обида и боль в глазах, в чуть перекошенных губах. «Как же так? Свои своего… И в такой момент?..»

Завихрились в голове Чижикова мысли — тревожные, трудные, и он лишь вполуха слушал следующих ораторов.

А прения между тем разгорелись еще жарче, и поводом к тому явилась речь председателя губисполкома Новодворова. Его в губернии уважали и за революционное прошлое, и, главное, за рассудительность, трезвый, спокойный подход к любому делу. Но ораторским искусством Савва Герасимович не блистал. Говорил убедительно, но не броско.

— Доклад губчека, — сразу начал он о главном, — встревожил, наверное, не только меня. Над ним следует всем подумать. В основе своих выводов Чижиков, по-моему, прав, но правоту эту можно и нужно проверять лишь в деревнях, глаза в глаза с крестьянином, к сердцу которого, честно говоря, мы пока не нашли дороги…

Глухой гул прокатился по комнате и тут же стих, но его отголоски остались — то тут, то там слышались всплески нетерпеливых взволнованных голосов.

— Эсеры не преминут воспользоваться сложившейся ситуацией, попытаются столкнуть трудящегося мужика с Советской властью, а драться с мужиком — самого себя бить…

Так закончил свою речь Новодворов, и тут же выскочила к трибуне исполняющая обязанности заведующей женотдела губкома Крылова. Внешне она удивительно походила на плакатную пролетарку; красная косынка, синяя блуза, лицо худощавое, но розовощекое, короткая стрижка, челка на лбу, взгляд дерзкий, прямой, голос как конармейская труба:

— Товарищ Чижиков вообразил себя эрудитом-энциклопедистом. И профсоюзную дискуссию осудил, и крестьянский вопрос осветил, и даже высказал новые мысли об эмансипации женщины. Может, товарищ Чижиков по совместительству возглавит женотдел губкома?..

Заместитель редактора губернских «Известий» Иннокентий Кожухов — человек в Северске новый, образованный, отменно владеющий пером, за что губернские власти прощали ему пристрастие к спиртному. Речь свою Кожухов, по всему видно, готовил заранее и тщательно, потому она изобиловала и примерами, и выдержками из писем крестьян, и цифрами статистики:

— Чижиков не крестьянин, не сибиряк, психологии сибирского мужика не знает, к тому же недопустимо легковерен и восприимчив, оттого и поддался на провокационную удочку кулаков и эсеров, ввел в заблуждение губком и, наверное, ВЧК. Так ведь, товарищ Чижиков? — И паузу сделал, ожидая ответа, но Чижиков промолчал. «Почему его заинтересовало, сообщил ли я ВЧК? Видно, так заинтересовало, что помимо воли прорвалось… Откуда он? Каким ветром?» Чижиков, вскинув глаза, встретился взглядом с Кожуховым, тот смешался, на мгновение умолк, но замешательства этого никто, кроме Чижикова, не приметил…

Аггеевский, как всегда, заключал и, как всегда, рубил наотмашь:

— Не много ль мы разглагольствуем о психологии сибирского крестьянина? Не заседание президиума губкома, а курсы политграмоты. Как пролетарии всех стран равны, так и эксплуататоры одинаковы. Кулак везде кулак, он наш непримиримый враг. Его можно задавить только силой. А ты нас пугаешь мятежом, Чижиков. Мы не пугливы! Да если поднимет голову эта мразь — раздавим беспощадно! Будем рубить до седла. — Аггеевский занес над головой правую руку и с силой опустил ее, будто и в самом деле кинул клинок на голову врага. — Не привыкать! Пусть враги трепещут и дрожат нашей мести…

В таких наступательных тонах выдержал Аггеевский всю свою речь. Чижиков выслушал упрек в мягкотелости по отношению к перерожденцам вроде Карасулина. Ответственный секретарь губкома взял под безоговорочную защиту продработников, наговорив им кучу комплиментов, и под конец предложил проголосовать резолюцию:

«1. Председатель губчека т. Чижиков в своем докладе сгустил краски, сместил центр тяжести, проявил недопустимую растерянность и элементы паники. Политическое положение в губернии не вызывает особой тревоги. Всякие разглагольствования о готовящемся антисоветском мятеже — провокационные вражеские слухи.

2. Одобрить линию губпродкома на досрочное завершение хлебной разверстки к 1 января 1921 года. Обязать все партийные комитеты и ячейки РКП (б) оказывать в этом продорганам всяческое содействие…»

С той минуты, как резолюцию с незначительными поправками проголосовали, Чижиков вроде бы и не присутствовал на заседании президиума. «Что происходит?» — снова и снова спрашивал себя. Кто заблуждается — он или Пикин, Аггеевский, Водиков? Если они правы, ему, Чижикову, нечего делать на посту председателя губчека, а если прав он?..

Чижиков никак не мог подстроиться в ногу с Новодворовым: очень уж широко тот шагал, еле приметно при этом взмахивая правой рукой. За весь путь он ни разу не поворотился к спутнику, не посмотрел на него, не обмолвился словом. Только подойдя к воротам аккуратного домика, обронил: «Вот и дошли» — и, толкнув калитку, пропустил гостя в маленький, тщательно расчищенный от снега дворик. Из сеней выкатилась клубком белая пушистая лайка и с радостным взвизгом запрыгала на задних лапах вокруг Новодворова, норовя лизнуть хозяйскую руку, которая ласково трепала собаку по загривку, гладила по голове.

— Приветливый пес, — проговорил Чижиков.

— Весь в хозяина, — улыбнулся Новодворов. — Проходи, пожалуйста. Аннушка радешенька будет. Она ведь с Дзержинским работала, да вот подкосила хворь.

Молодая женщина лет тридцати, а может быть, и моложе — болезнь старит человека, бледнолицая и строгая, стояла у порога, тяжело опираясь на толстую трость с блестящим круглым набалдашником.

У нее узкая, влажная, но сильная рука с твердой — наверное, от посоха — ладонью.

Первое, что бросилось Чижикову в глаза, были цветы. Горница походила на зимний сад. Одна стена сплошь была затянута плющом и жасмином. Во всех уголках, на табуретках, на тумбочках, на специальных подставках и прямо на полу стояли самые разные цветы — от огромной, под потолок, раскидистой и величавой пальмы до тоненькой, как змейка, тун. Напоенный цветочным ароматом воздух был необыкновенно приятен и свеж.

Еще в доме было много книг — разномастных, потрепанных и совсем новых. Ими были забиты два пузатых шкафа со стеклянными дверцами и старинный буфет. Книги лежали и на полочке вешалки в прихожей, и на подоконниках.

Кроме цветов и книг, ничего примечательного Чижиков не увидел. Мебель была случайная, простая, порядком подержанная. Железная койка, накрытая грубошерстным серым одеялом, деревянный диван, дубовый круглый стол да полдюжины стульев — вот и вся утварь. Оглядывая комнату, Чижиков вспомнил строки из недавно попавшей в руки чекистов эсеровской листовки под броским заглавием «Комиссару — пуд, мужику — фунт»: «Полюбуйтесь, как вольготно живут советские губернаторы и губернские комиссары в отнятых у богатеев особняках. Дорогая мебель, ковры, хрусталь, бронза и позолота окружает большевистских вождей…» И руки не отсохнут у брехунов! А иные крестьяне верят. Сфотографировать бы это губернаторское «именье» да разослать фотографии по деревням…

— Чем попотчуешь, дочка? — донесся из кухни голос Новодворова.

— Ухой из карасей, — откликнулась Аннушка.

— А говорят, нет провидения. Шел и терзался: чем гостя потчевать? Откуда рыба-то?

— Палтусов принес.

— Это наш сосед, — пояснил Новодворов, накрывая на стол. — Машинист депо. А уж рыбак! Не поспит, не поест, на рыбалку сбегает. И летом, и зимой со свежей рыбой.

То ли Чижиков сильно проголодался, то ли оттого, что переволновался, но янтарная душистая уха ему и впрямь очень понравилась, и он, к удовольствию Аннушки, дважды просил добавки.

Молча ели до тех пор, пока Аннушка не спросила:

— Что было на президиуме?

— Да вот Гордея Артемовича прорабатывали…

— За что? — обратилась Аннушка к Чижикову.

Сначала нехотя и спокойно, потом все более возбуждаясь и горячась, Чижиков пересказал все, что было на президиуме.

— И ты голосовал за такую резолюцию? — с удивлением спросила Аннушка отца.

— Голосовал. На полном ходу телегу вспять не повернешь: опрокинется. А он такую махину задумал развернуть. Разве это так делается? Нет бы сначала выложить свои козыри одному да другому члену президиума…

— Значит, амбиция заела? — подкусила дочь.

— Кое-кого заела. Но главное не в том. Не все в его докладе было приемлемо. Ну, к чему сейчас выдвигать предложение о притормаживании разверстки? Осталось каких-то восемь процентов. Пущены в ход последние силы и вдруг — отбой? Ни в политическом, ни в моральном плане этого нельзя одобрить. Надо и продработников понять. Я испытал, каково с сибирским куркулем изъясняться, тут и железные нервы не выдержат. Иногда обстоятельства вынуждают на крайности. Но если крайности становятся основным методом — это следует жестоко пресекать, тут Гордей Артемович совершенно прав. Я уже не говорю о преднамеренных провокациях пролезших в продорганы врагов. С ними один разговор. — Выразительно шлепнул ладонью по столу, будто прихлопнул зловредное насекомое. — У одинаковых поступков могут оказаться противоположные причины. Тут живая диалектика… Чего улыбаешься, Чижиков?

— Недавно в Челноково Ярославна Нахратова, комсомольский секретарь, толковала мне про эту самую диалектику.

— Слыхал о ней, — кивнул Новодворов. — Секретарь губкомола прибегал советоваться: допустимо ли, чтоб Нахратова дружбу с попом водила. Поп, говорят, в своем роде уникум: самоучка да еще мужик, ищет щель, чтоб сунуть голову и — ни вашим ни нашим…

— И что же, допустима такая дружба? — нетерпеливо перебила Аннушка.

Чижикову вдруг показалось, что вопрос обращен и к нему. В кулацкую дуду дудела, смущала баб Маремьяна, а он?… «Ерунда!.. Не подпевала. Не смутьянка. Силушки через край. Рвется, где поострей да пожарче. Сердцем чую — любит. Будет с нами…»

— По мне, все допустимо, что в конечном счете работает на Советскую власть, — ответил дочери Новодворов.

— Значит, цель оправдывает средства? — Аннушка заволновалась, сердито отодвинула чашку.

— Нет! — спокойно и ровно, будто и не замечая волнения дочери, ответил Новодворов, отхлебнув чаю. — Это разные песни. Несоединимые. Негодные средства осквернят самую прекрасную цель. Немыслимо злом добро делать. И в выборе средств требуется особая разборчивость и осторожность.

— Но без крови, без насилия не обойтись!

— Ты права, — Новодворов успокаивающе накрыл ладонью узкую руку дочери, — без насилия старое не сковырнуть. Но силой можно свергать, разрушать. А не созидать. Убеждение— вот оружие, каким нам предстоит в совершенстве овладеть, если мы хотим построить новый мир.

— Одними словесами мир не переделать. Проповедей, даже распрекрасных, мало для того, чтобы из человека выбить все скотское, — возразила Аннушка. Видно было: не впервые заговорили они на эту тему.

— Принуждение допустимо только к врагам, но не к сомневающимся. Их надо убеждать.

— Примерно то же говорил мне Карасулин, — сказал Чижиков.

— Я слышал его перепалку с Аггеевским на совещании секретарей волпартячеек. Демагог. Под мужицкого правдоискателя работает. Вот, мол, она правда-то какова… Хотя в том, что он высказал тогда, немало разумного и верного, но тон, форма — совершенно недопустимы для большевика. Главное качество партийца не в том, чтоб, увидев болячку, ткнуть пальцем и негодовать, а в том, чтоб своими руками эту болячку либо сковырнуть, либо постараться залечить. Карасулин же только вопит.

— Не согласен с вами. Карасулин не только пальцем тыкал да орал, он в меру сил, пожалуй, даже сверх своих сил, старается предотвратить беду…

Чижиков рассказал все, что знал о челноковском партсекретаре. Аннушка принялась защищать и оправдывать Карасулина, и снова разговор вернулся к тому, с чего начался, — к положению в деревне. И снова заспорили. Точки зрения Чижикова и Новодворова неприметно сближались. В чем-то уступал Чижиков, с чем-то соглашался Новодворов.

Когда все изрядно утомились и прикончили самовар, Новодворов, как бы подводя итог, сказал:

— Мы плохо знаем сибирскую деревню и крестьянина- сибиряка. На то есть объективные причины. Они могут нас в какой-то мере оправдать, но не выручить. Ленин прав, говоря, что многие партийные работники, отлично проявившие себя в революции и гражданской войне, оказались неспособными найти верный путь к крестьянину, привлечь его на сторону большевиков и тем избежать многих горьких ошибок.

Здесь же, в земледельческой Сибири, крестьянский вопрос суть альфа и омега всей работы большевиков. Мы это явно недооценили — в том одна из причин создавшегося положения. И я принимаю на себя вину за это… Ты в целом верно определил направление главного удара, Феликс Эдмундович не ошибся в тебе. — Он встал, тяжело прошелся по комнате, остановился перед Чижиковым. — Но Аггеевского и Пикина не суди слишком строго. Мало грамоты. Мало опыта. А жизнь гонит! В башке и в сердце — революция клокочет. Хочется поскорей да покороче — вот и ломят, ни себя, ни других не щадя. Одергивать их? Обязательно! Критиковать? Непременно! Но жар не остужать: от холодного никто не воспламенится. — Вздохнул. Повернулся и неспешно, тяжело вышагивая, снова раздумчиво заговорил: — Губерния у нас неохватна, а сил ничтожно мало. На десять деревень — одна партячейка. И какая? Шесть-семь неграмотных либо малограмотных мужиков, и у самого старого, — он иронически подчеркнул интонацией последнее слово, — полугодовой партстаж. Ни телефонной, ни регулярной почтовой связи между селами. Дичь и глушь. Знахарки, круговая порука. Здесь ведь все, вплоть до волостных дел, раньше решалось мирским сходом. Всем миром. Понимаешь? И на полтора миллиона квадратных верст всего пять так называемых городов и три тысячи рабочих. Прибавь к этому тысячи осевших в глуши офицеров и прочих колчаковцев. Потому эсеры и сделали ставку на Северскую губернию…

Савва Герасимович умолк. Большое плоское лицо с тяжелым подбородком подернулось тенью задумчивости. Но седую голову он держал по-прежнему высоко и гордо и широких плеч не сутулил. Чижикову вдруг подумалось, что эта осанка и медлительность речи и ровное спокойствие манер даются Новодворову нелегко. И Чижиков вдруг увидел окружающее по-иному, и его царапнула по сердцу убогость обстановки, которую не могли скрыть ни цветы, ни книги. «А ведь ему никак не меньше шестидесяти. Жизнь позади. Дочь калека. Ни жены, ни внуков…»

Поймав обеспокоенный взгляд Новодворова, Чижиков спросил:

— Давно вы в Сибири?

— И давно и недавно. Дважды был в ссылке. В Нарыме. Там иной быт и люди особенные, промысловики. Первый раз бежал. Во второй жена со мной была. Тяжело заболела. Перед самой Февральской похоронил. Потом фронты. И снова Сибирь. Уже иная. Земледельческая. Сытая… С осени вот дочь приехала. Покушение на нее было. Врачи говорят, поправится. Она молодец. И хозяйка, и друг сердечный. Я ведь потомственный наборщик. Губернский воз тяжелехонек. Иногда кости трещат, жилы в струнку вытягиваются. Пока смены не вырастим — нам везти. Мой опыт, твоя энергия — что-нибудь получится в сплаве!..

Вечером после заседания президиума губкома во флигеле, принадлежавшем Вохминцевой, но ныне благоразумно записанном на одну из дальних родственниц, собрались гости по случаю дня рождения пани Эмилии. Были тут и Вениамин Федорович, и Коротышка, и Кожухов, и Крылова, и еще несколько человек, среди которых выделялся пожилой бритоголовый «товарищ из центра». На столе, заставленном закусками и графинами с разведенным спиртом и самогонкой, пыхтел и плевался паром самовар. В сенях на табуретке дежурил Гаврюша.

Кожухов прочел застенографированные в блокнот речи всех выступавших на президиуме губкома. Его слушали с превеликим вниманием, отложив и питье, и закуски. Потом накинулись с вопросами. Особенно дотошно выспрашивал «товарищ из центра».

Когда Кожухов рассказал, как он вроде бы ненароком хотел выведать у Чижикова, информировал ли тот ВЧК о своих выводах, «товарищ из центра» нахмурился и бесцеремонно прикрикнул:

— Разиня!

— Вы это мне? — обиделся Кожухов.

— Да. И не пузыритесь. Патрон в патроннике. Курок взведен. Нужно стрелять. Малейшее дрожание руки — и пуля мимо цели. Возможность второго выстрела исключена. Дон и Кубань волнуются. Тамбовщина полыхает. Флот и армия ворчат. Вот-вот рванет под самым сердцем большевиков. Пора начинать. Понимаете? Северская губерния должна начать. За ней — Петропавловск, Курган, Омск, Барнаул, Новониколаевск, и вся Сибирь, и Дальний Восток. Польша, Франция, Чехословакия, Япония ждут не дождутся этого. Голод уже полузадушил пролетарско-большевистско-комиссарскую диктатуру. Вооруженного натиска изнутри она не выдержит. Нужно только качнуть Сибирь-матушку. Этого ждут от вас затаившийся мир и наш центр…

— Так почему же я разиня? — вклинился Кожухов, успевший хватить полный стакан самогону.

— Своим, извините покорно, дурацким вопросом вы приковали внимание Чижикова к собственной персоне. Теперь изучением вашей биографии займется чека. От провала вас спасает начавшийся мятеж либо…

— Исчезновение Чижикова, — подсказал Коротышка.

— Совершенно верно, — подтвердил «товарищ из центра». — Причем немедленное и бесследное. Вот ваша боевая задача номер один. Чижиков спелся с Новодворовым. К такому дуэту прислушаются и ВЧК, и Совнарком, и ЦК РКП. Если здешними делами заинтересуется Дзержинский, тогда — крах. Вы это понимаете? Потому надо спешить. Чижика — в клетку, из которой еще никто не вылетал.

— Гы-гы-гы, — довольно заржал Коротышка.

— И это поручаем вам, — метнул в его сторону взгляд «товарищ из центра».

Коротышка вскочил и отчеканил:

— Будет сделано.

— Не сомневаюсь, — «товарищ из центра» обласкал взглядом Коротышку, — Главное, не забывайте психологический эффект. Его надо не просто подстрелить — он должен исчезнуть. Бесследно и бесшумно. Это деморализует остальных. Понятно?

— Так точно, — опять вскочил Коротышка.

— За успех операции, — бритоголовый поднял стакан. — За здоровье Ильи Ильича!

Все чокнулись с Коротышкой. Тот бормотнул растроганно: «Благодарю. Благодарю, господа» — и залпом опорожнил стакан. Некоторое время слышен был хруст огурцов и капусты на зубах, звон посуды, тихое умиротворенное посапывание ведерного самовара. Пани Эмилия выглянула за дверь, увидела бодрствующего Гаврюшу, воротилась к столу.

— Может быть, чайку, господа? — спросила она.

— Можно по стаканчику, покрепче, — согласился бритоголовый, тщательно обтирая губы чистым, хрустящим носовым платком.

Ему первому подала пани Эмилия наполненный стакан, пододвинула вазочку с мелко наколотыми кусочками сахару. Отпив полстакана, «товарищ из центра» снова старательно обтер губы, кашлянул, привлекая внимание собравшихся.

— Еще одно сделать немедленно — вывести из строя железную дорогу на Екатеринбург. Собранный по разверстке хлеб понадобится, чтобы кормить многотысячное войско повстанцев. А без сибирского хлебушка продовольственный баланс большевиков испустит дух, усилив недовольство рабочих центра. Возглавит операцию Добровольский.

Плечистый мужчина с властным лицом и неправдоподобно большой бородой степенно поднялся и с достоинством вымолвил одно слово:

— Сделаем.

Коротышка поднял стакан за здоровье Добровольского, но «товарищ из центра» решительно пресек: «Хватит» — и попросил хозяйку убрать со стола графины.

— Голова должна быть ясной и холодной, — сказал он. И, закурив, продолжал: — Прошу вашего совета. Продразверстка распалила мужика, но взрыва не произошло. Тут мы проморгали, а ведь могли превратить любую стычку с продотрядом в начало всеобщего восстания. Даже челноковская операция не увенчалась успехом. Малограмотный мужик Карасулин — один — сорвал так тщательно разработанный план. Если бы Пикину удалось расстрелять с десяток человек прямо тут же, без суда и разбирательства, — списочек-то был подготовлен, — тогда челноковцев можно было бы качнуть, прихлопнуть там и Пикина, и Чижикова с красноармейцами, кликнуть клич и… пошло-поехало— от села к селу, от волости к волости… Карасулин все поломал…

— Карасулин обезврежен, — прозвенел высокий, с трудом сдерживаемый голос Горячева. — Он исключен из партии с позором, завтра о нем появится статья Кожухова…

— Можно и нужно было сделать это значительно раньше, — недовольно проговорил «товарищ из центра».

— Зато это сделано руками губкома, — возвысил голос Горячев.

— Хорошо, — уступил нехотя «товарищ из центра». — Но хлебная разверстка вот-вот будет завершена по всей губернии. Продотряды уберутся из деревень, страсти утихнут. Мужик как легко возбуждается, так легко и успокаивается. Надо немедленно что-то придумать!

Первым высказался Кожухов. Он был уже крепко навеселе, Лицо раскраснелось, маленькие с покрасневшими веками глаза поблескивали. Говоря, он размахивал руками, и Эмилии Мстиславовне все время приходилось одергивать его, прося говорить потише.

— Выполнена только хлебная разверстка. Понимаете? Только хлебная, — ораторствовал Кожухов. — А мясо, шерсть, табак, лен…

— Короче, — недовольно бросил бритоголовый.

— Понимаю, — осклабился Кожухов. — Формулирую суть. Выбрать село, где мужики позлее, и спровоцировать заварушку со стрельбой и кровопролитием. Нарочных в соседние села. Там предварительно подзудить. И загудит…

— Таким приемом можно вызвать локальный беспорядок, не более, — отрезал «товарищ из центра».

— Со-вер-шенно точ-но!

Вениамин кинул в блюдечко недокуренную папиросу. Продолговатое тонкое лицо его было решительно и бледно.

— Нужен другой ход. Аб-со-лютно! Я много думал. Вот мой план. Подберем деревеньку, где верные мужики спрячут семенное зерно и объявят, что съели его. Я тут же информирую Пикина. Ставим в известность губком и губ-ис-пол-ком. Подымаем тарарам на всю губернию: «Под угрозой весенний сев! Кулаки готовят голод в Сибири!» Выход один — се-мен-ная разверстка! Силой продотрядов изъять у мужиков семенное зерно, ссыпать в общественные амбары. Уверен, Пикин и Аггеевский согласятся. Надо же спасать семена. Тем более есть пример Центральной России… Мужики взвоют, вцепятся в семена. Все накалится до пос-лед-не-го пре-дела. До край-но-сти! Нужна будет малая искорка… Предусмотрел. Придумаем предлог для перевозки семенного хлеба, скажем, в Яровск, а сами пустим слух, что семена увозят в Россию. От такой искорки беспре-менно вос-пла-ме-нится! И как! Тут не зевать: сковырнуть Советы в Северске, оседлать железную дорогу, сформировать штаб всесибирского восстания, установить связь с другими губерниями, заставить затрубить зарубежную прессу. Забастовки сочувствующих рабочих Питера, Москвы, Нижнего Новгорода! По просьбе временного всесибирского правительства иностранные войска спешат на помощь восставшей Сибири! Савинков и парижский центр собирают средства и силы для последнего удара по большевикам. Тогда, тогда…

Вениамин задохнулся и все никак не мог проглотить что-то, большой кадык на длинной худой шее судорожно дергался. Эмилия Мстиславовна почтительно протянула ему стакан остывшего чая. Вениамин отпил глоток, шумно выдохнул воздух. Коротышка, щелкнув портсигаром, протянул Вениамину папиросу. Тот отмахнулся.

— Извините. Разгорячился. Недоговорил…

— Отлично договорили, — заспешил с одобрением бритоголовый. — Не зря вас так ценит центр. Я же говорил: мне нечего делать, коли тут Вениамин Федорович Горячев командует. Ваше предложение блистательно. И то, что его реализацию вы добровольно принимаете на свои плечи, еще и еще раз свидетельствует о вашей преданности высоким идеалам социалистов-революционеров. Почту за честь оказаться в числе ваших ближайших помощников. И позвольте от души предложить тост за ваш план, за его осуществление, за будущего премьера временного, правительства Сибири — Вениамина Федоровича Горячева!

От восторга пани Эмилия даже в ладоши захлопала, а Коротышка гаркнул было «Многие лета», да его вовремя остановили, напомнив, что рядом чужие уши, а до триумфа пока далеко, впереди борьба и борьба. И все-таки торжественность и приподнятость момента сказалась на всех участниках «вечеринки». Теперь часто шутили, смеялись, деловые вопросы обсуждались менее официально. Как-то само собой получилось, что дальнейшим ходом собрания руководил уже не «товарищ из центра», а Вениамин Горячев. У него была поразительная память. Он поименно помнил почти всех руководителей волостных ячеек сибирского крестьянского союза, помнил, в какой волости сколько проживает бывших офицеров, где и какое имеется оружие. Приказы Горячев отдавал коротко, четко, но в то же время очень вежливо, обязательно добавляя «прошу вас».

Расходились на рассвете. По одному…

Глава десятая

Древний Северск справедливо называли воротами Сибири. Через них вошла в Сибирь дружина Ермака, змеею вполз печально знаменитый сибирский кандальный тракт, ворвалась стальная колея Транссибирской железнодорожной магистрали. Все русское вошло в Сибирь через Северск. Здесь родилась сибирская школа иконописи и зодчества, здесь жили первые ученые, летописцы, художники и поэты Сибири.

Со всех сторон Северск окружали леса. Они подступали к городу вплотную. Не раз на городских улицах появлялась рысь, жителей окраин зимними ночами будил тягучий вой голодных волков.

С Северской губернии и начиналась западная граница не охватной даже мыслью, бескрайней и дремучей сибирской тайги, которая на север простиралась на полторы тысячи верст до приполярной тундры, на восток же щетинистая таежная рать катилась через многие хребты и реки до самого Японского моря.

Но колючая громадина тайги не могла прикрыть Северск от холодного дыхания Ледовитого океана. Зимой студеные ветры продували город насквозь, и горожане так привыкли к их завыванию, что порой вроде бы и не замечали. Однако таких метелей, как в январе двадцать первого, в Северске давно не помнили. Домишки по окна завалило снегом, от белых метровых папах крыши угрожающе прогибались и жалобно поскрипывали по ночам.

Небывалая по свирепости метель разразилась над Северском в самый канун рождества. День занялся поздно, разгорался медленно и тяжело, с трудом выпутываясь из липкой паутины непогоды. Горожане просыпались задолго до рассвета от пронзительного, щемящего душу воя ветра. Он буйствовал в лабиринте улиц и переулков, ломился в ворота и калитки, срывал с привязей ставни, стаскивал с веревок замерзшее белье, валил подгнившие заборы и столбы. К вечеру ветер совсем осатанел и пошел ломить с ураганной силой. Редкие прохожие сгибались дугой, скользили и падали. Лошади норовили повернуться задом к ветру, тревожно фыркали, приседали на задние ноги. В воздухе носились смешанные с дымом клубы снежной пыли — колючей и острой, как песок, кружились белые вихревые спирали, Сыпанул снег — сухой, мелкий, частый, и начался такой буран, что даже псы боялись высунуться за ворота.

— Ишь ведь как колобродит, нечистая сила, в душу ее выстрели, — ворчала баба Дуня, плотнее прижимаясь спиной к горячей русской печи. — Иде-то Катенька? Не иначе у этого злыдни…

Баба Дуня была незнакома с Катиным полюбовником, ни разу не видела его, но не любила. Не за то, что соблазнил Катерину: молодой бабе без мужика — сухота, не жизнь, а за то, что помыкал ею. Почему старуха так решила, осталось загадкой даже для Катерины, ибо она ни разу не обмолвилась ни единым словечком плохим о своем любовнике. Но баба Дуня, видно, и впрямь умела читать чужие мысли, заглядывать в чужие души, а внучка ведь не чужая.

Каждый вздох, каждый взгляд ее на виду у бабушки. Баба Дуня наговором и травкой начала «отсушивать» от Катерины «злыдня» — так старуха называла про себя Вениамина — и полагала, что делает это небезуспешно. Побледнела молодуха, аппетит и сон потеряла, а все-таки не могла вырвать из сердца присуху, и хоть реже стала навещать Горячева, однако ниточка меж ними была еще крепка…

От непогоды у бабы Дуни простреливало поясницу, ломило суставы, зевота раздирала рот. В душе копилась и копилась тревога за Катю, мучило предчувствие близкой и неотвратимой беды, нависшей над внучкой. Старая вздыхала, бормотала молитвы. «Ойё-ёшеньки! Несчастная Катя. Присушил ее окаянный. Тяготится им, а льнет… Разок бы только глянуть ему в глаза — что за ворон? Пока он в отъезде, Катюша оттаивает, а как дома — натянутой паутинкой трепещет. В тягость ей эта любовь, ой в тягость…»

На бабу Дуню наплывали видения собственной молодости. Давно ли?.. Ой как давно. Ни рукой, ни сердцем туда не дотянуться. От былого-то что осталось? Была репка сладенькая, хрусткая, тугая, стала ровно мочалка. Все одрябло, ноги от земли еле оторвешь…

— Ойё-ёшеньки, Катенька…

Бормотнула и задремала. Очнулась, когда в сенях дверь хлопнула. «Пришла», — обрадовалась, а сама еще никак глаза не разлепит. Из сеней донеслись шорохи, приглушенный мужской голос. Бабу Дуню сдуло с лавки, подбежала к двери, крикнула:

— Ктой там?

В дверном проеме встала засыпанная снегом Катерина.

— Напугалась? Я не одна…

— Иде он?

Вошел Вениамин. Тоже весь в снегу.

— Добрый вечер, Евдокия Фотиевна. Извините, что без зову. Провожал Катю. Еле добрались. Решил погреться. Завтра рождество, хочу первым у вас пославить… — вполголоса нараспев затянул: — рождество твое, Христе боже наш…

— Ишь ты, помнишь еще! — Старуха не спускала с гостя всевидящего взгляда.

— Такое не забывается, Евдокия Фотиевна, — прочувствованно ответил Вениамин.

— Я и забыла, что меня эк-то величают. Все «баба Дуня» да «баба Дуня». Зови уж и ты так.

— С удовольствием.

— Ну-к проходи, разболокайся. Сейчас спроворю самовар. Почаевничаем. Пироги с нельмой спекла. Добрые пироги.

Самовар загудел — умиротворенно и протяжно, и в маленькой комнатке стало еще уютнее и домовитей. На Вениамина повеяло чем-то до боли родным и таким далеким, навеки утраченным, невозвратимым, но горячо желанным, что он, вдруг обмякнув, опустился на скамью и долго расслабленно молчал, вслушиваясь в шум непогоды за окном, сладкое сопенье самовара, тонкий перезвон посуды в руках женщин. Ему было хорошо и покойно, не хотелось ни говорить, ни двигаться. На какие-то мгновенья Вениамин увидел себя в отцовской горнице — просторной, светлой, с расписным потолком и до вощеного блеску промытыми крашеными полами. В горницу входит мать с подносом, на котором заманчиво посверкивает румяным поджаристым боком огромный, затекший жиром гусь. «Давай, давай, хозяйка, шевелись-пошевеливай», — несется навстречу ей самодовольный голос захмелевшего отца. А кругом стола бородатые лица, довольные, раскрасневшиеся, хмельные. Тут вся «головка» села. У любого и в голове не пусто, и в мошне густо…

Вениамин вздрогнул, открыл глаза. «Черт, совсем замотался… Эти, кажется, и не заметили. Старуха — хитрая и, видно, неглупая. На языке — мед, в глазах — яд. Отпугнет Катю… Черт с ней. Скоро это ухнет в небытие… Привязался. Красивая, чувственная бабенка, неиспорченная. Премьерша сибирского царства… Может, и будет ей. По другому разу получится: „кто был ничем, тот станет всем“…»

— Тебе бы покрепче чего, — говорила баба Дуня, протягивая гостю стакан с густой темной домашнего приготовления бражкой. — Не взыщи… Эта тоже добра. Не одну буйну голову на порог поклала.

Усиленно потчевала его пирогами да груздочками.

— Ешь, ешь. Молодой, а заморенный. Не жалеешь себя. В эки-то годы, бывалоча, мужики зимой едут с сеном да на спор и разуются, свесят с воза голые ноги. Кто первым заколеет, обувку натянет, тот и проиграл. От щеки парня, бывало, бересту поджечь можно. А ныне ково… — и махнула рукой.

— Жизнь, баба Дуня, сло-о-жная штука, — многозначительно протянул захмелевший Вениамин. Ему не хотелось ни говорить, ни тем более спорить. В голове приятная туманная легкость, а ноги будто в пол вросли. Непрошеная улыбка липнет к губам. Необоримая сила тянет к Катиным коленям. — Можно я закурю?

— Дыми, — разрешила хозяйка. — Хоть попахнет в избе мужиком. Думала, выйдет Катенька замуж…

— Бабушка, — засмущалась Катерина.

— Да я чего? Мне и так ладно. Ты-то вот… Ни девка, ни баба, ни мужняя жена.

— Напрасно вы, — поспешил вмешаться Вениамин. — За мужем у Кати дело не станет. Если бы не эта собачья жизнь, я б за счастье почел…

— Чем же тебе нонешняя жизнь не потрафила? — спросила баба Дуня, прицельно щурясь, чтоб лучше разглядеть лицо собеседника.

В Вениамине вдруг словно лопнуло что-то, и от недавнего покойного благодушия не осталось следа. Заговорил громко и зло:

— Вы тут закупорились в избушке на курьих ножках, отгородились, вам любой ветер в спину. Хоть красные, хоть зеленые— один шут. При царе — хорошо, при Колчаке — неплохо и сейчас жить можно. Ве-ли-ко-лепное рав-но-весие. Так ведь?

— Трудяге всласть любая власть, — подковырнула баба Дуня.

— Нет, не любая, — тут же отпарировал Вениамин. — И вы сами знаете это. Наш мужик прежде хозяином был. А теперь всяк, кому не лень, по мужицким закромам шарится. Задарма его и в извоз, и на лесосеку… — Вениамин потянулся к недокуренной папиросе, лежащей на блюдечке. — Мужик нас ненавидит, мы — его. Вот-вот друг дружке в глотки вцепимся. Полетят клочья, заголосят над Сибирью красные петухи. Напьется земля кровушки…

— Пошто ж вы мужика-то теребите? Ты ведь и сам-то…

— Да он шутит, бабушка, — в глазах и голосе Кати растерянность. — Шутит…

— Хм! — недобрая ухмылка покривила лицо Вениамина, уголки губ вздернулись. — Это похоронная шутка, Катюша. Да ты же отлично знаешь, что вокруг делается: Чижиков небось обучил политграмоте. Только правды от него не жди. Потому как сам во всем повинен, а кто себя сечет?

— Ты ведь тоже первый помощник губпродкомиссара, — Катерина и сердилась, и гордилась Вениамином.

— Факир поневоле — вот кто я.

— Эку страхолюдину удумал, факира какого-то, — засердилась и баба Дуня. — По-простому-то говорить, никак, вовсе разучился.

— Отучили нас по-людски с народом разговаривать. Либо лай, либо… — вызверился вдруг Вениамин, оскаля крупные желтоватые зубы, вскинул над головой мослатый крепкий кулак, да, перехватив испуганный взгляд старухи, сдержался, еле подмял пыхнувшую ярость. Выдавил глуповатую ухмылку, подмигнул невесть кому. — Я, баба Дуня, только винтик. Куда вертят, туда кручусь. Остановлюсь самочинно — резьба к черту, и меня в мусор. Повернусь в другую, неположенную сторону— тоже в ящик. Не ради же этого семнадцать лет проучился, четыре года провоевал. Ранен дважды. В тифу подыхал… — Многозначительно поднял указательный палец вверх. — Приказывают там, мы исполняем. Сам Ленин требует: давай и давай хлеб. Как и где добыл — неважно, дай! — и все. Лишь бы голодные рты заткнуть, продлить свое владычество. А где взять, как не у мужика? Тот артачится, не хочет задарма отдавать. Мы ему наган в рыло…

— Кто же тебя, мил человек, неволит супротив совести идти? — спросила баба Дуня. — Пошто душа не лежит, а руки тянутся?

Он уже раскаивался, что не сдержался. С чего распахнулся? Перед кем? А ну как Катя Чижикову запродалась, донесет? Оступиться на таком, сгореть, рухнуть в такое время? Спятил. Опоила колдунья приворотным зельем, развязался язык, нагородил… И заспешил выкрутиться, сгладить впечатление:

— Судьба, баба Дуня! С ней еще никто не поспорил, не потягался. Вон Катю из пламени вынесла. Могла сделаться сообщницей поджигателей — стала сотрудницей губчека. А другого, наоборот, из красного в белое перекрашивает…

— С судьбой не спорь, а и столбом не стой, покойничек отец говаривал, царство ему небесное. Только не судьба в огонь-то тебя кидает, а гордыня.

Надо было, наверное, сдержанно возразить, но Вениамин опять озлобился. «Не хватало оправдываться перед этой…» Баба Дуня поняла его молчание по-своему, решив, что заколебался, засомневался в своей правоте, и назидательно произнесла:

— Одна голова не бедна, а хоть и бедна, так одна.

— Это вы к чему? — Горячев даже головой потряс.

— Все к тому же. Своя голова всего царства дороже.

«Куда целит старая хрычовка?» Придав голосу минорный тон, Вениамин негромко, проникновенно проговорил:

— Эх, баба Дуня. Измотался я… Советской власти — хорош, мужикам — плох. Вертись берестой на огне…

— Ты хошь бы Ленина не приплетал, — неприязненно упрекнула Катерина. — Разве он велит эдак-то с мужиками обращаться? По-хорошему ума не хватает, вот вы и за наган…

Это уж было слишком. Не хватало, чтоб она читала ему нравоучения!

— Чего ты понимаешь! — взъярился Вениамин. — Наслушалась чижиковых песенок. Ленину хорошо. Сидит за кремлевской стеной и пуляет телеграммами: «Хлеба. Хлеба. Хлеба!!! Вынь да положь!» Откуда прикажете вынуть? Только из мужицких амбаров. Видела в Челнокове, как нас к амбарам-то допускают. Вот мы и… — уперся в Катерину злым, горящим взглядом.

— Ишь как распалился, сердечный. — Баба Дуня не то издевалась, не то сочувствовала. — Не дает тебе покою совесть-то. Гложет. Вот и борзеешь. Бросаешься на всех…

Коварная бражка взвинтила, поднатянула нервы и разжижила волю. Надо бы вовсе умолкнуть, оборвать на этом разговор, сказав что-нибудь примирительное, смягчающее, но Вениамин не смог с собой совладать.

— Вы мою совесть не троньте, ба-ба Ду-ня! Она и так, как ущемленная змея…

— Чистая совесть звонким лесным ручейком текет, а не гадюкой в щемилах извивается, — отчужденно, с нескрываемым осуждением выговорила баба Дуня.

— У кого она чистая-то? Может, у вас?

Баба Дуня не обиделась. Покачала медленно ровно бы отяжелевшей вдруг головой.

— Пошто так торопко о людях судишь? Всех своим аршином? Кабы не было совести чистой, кто бы разглядел замаранную? Да ты успокойся. Мы тебя ни в чем не уличаем. Разве с бабьим умом в таких делах разбираться? Нам ли тебя судить? Живи себе как знаешь, как сподручней да ловчей…

— Спасибо за высочайшее соизволение, — съязвил Вениамин и даже голову склонил в почтительном полупоклоне. Скакнул исподлобья взглядом со старого лица на молодое, трудно выдохнул задержанный в груди воздух и примирительно произнес: — Ладно. Оставим этот разговор. Да и надо ли в такую ночь, перед рождеством Христовым, в первую встречу толковать о каких-то мужиках, о хлебе. Господи! Я ведь хотел только объяснить, почему до сих пор не женился на Кате, отчего и себя и ее мучаю. Не сладко ей, и мне тоже… Но в тихой семейной гавани бросать якорь еще не время. Вот образуется все, расстановится по местам, тогда и мы свадьбу отпразднуем. О лучшей жене не мечтаю. Это, баба Дуня, говорю совер-шенно от-вет-ствен-но и чисто-сер-дечно!

— И на том спасибо. Пей-ко чай-от, остынет…

После ухода нежданного гостя баба Дуня долго молчала, прятала глаза от вопросительного взгляда Катерины. Та, не выдержав, подсела к бабке, обхватила ее за шею и тихо, дрогнувшим голосом спросила:

— Ну что?

— Так я и думала. Не обмануло сердце…

— Да что, бабушка?

— Выворотень он. В голове одно, на языке другое, в деле опять иное. Почто его в эком-то месте держат? Неуж не видят иудину душонку…

Задержав дыхание, испуганно округлив глаза и слегка приоткрыв рот, Катерина слушала бабушкин приговор, а в голове, петляя и кружа, затравленно метались мысли. Кто он? Что на уме у него? Что на сердце? Недобрый — это сразу видно. Как власть-то ненавидит. Рад, что мужика озлобили… А может, крестьян ему жалко? С того и себя казнит, и других не милует? Опостылело, а делать надо… Глаза-то, глаза- то как пыхнули… Да кто же он? С бабушкой об этом не поговоришь. С Чижиковым? Сразу насторожится. И не станет Вене веры. Вовсе измотается… До чего же нежный, до чего ласковый бывает. Прильнет губами… Зачем отворила ему? Люб ведь, люб, окаянный…

И от горькой обиды на Вениамина, и на себя, и на весь свет Катерина заплакала. Баба Дуня принялась успокаивать. От бабкиных ласк Катина горечь вытекла со слезами, и те стали легкими, сладкими.

— Ты сразу-то спиной к ему не поворачивайся. От такого чего хочешь жди… Почуял, что ты отдаляться стала, забоялся, с того и сюда пришел. Полегоньку, но беспременно пяться. А то не приведи господь… Дуреха…

Катя не противоречила бабушке. Слушала и не знала, что думать, что делать.

Катерине показалось, что ее вовсе не случайно встретила в коридоре пани Эмилия, а нарочно подстерегла…

— Давно не видела вас, голубушка. Вы все мимо, все мимо. Хоть бы разочек заглянули, скрасили мое одиночество. Порой не знаешь, куда деть себя, — голос у пани Эмилии сладкий, а глаза сухие, зоркие и пытливые. — Зайдите на минутку. Чашечку чайку. Разговор для вас…

— Я потом… потом, — бормотала Катерина, невесть чего испугавшись, и силилась вырвать руку из цепких пальцев пани Эмилии.

— Нет уж, нет, — ласково пела та, увлекая за собой молодую женщину. — Самовар на столе. И чай заварен. Сделайте мне приятное…

Из-за огромного ведерного самовара Катя не угадала сидящего за столом человека, а когда тот поднялся и она узнала челноковского кулака Маркела Зырянова, то едва удержалась, чтобы не броситься вон из комнаты.

Маркел все заметил и понял, но виду не подал. Вскочил, обрадованно засуетился вокруг Кати, приговаривая:

— Здравствуй, землячка, здравствуй, красавица. Давненько не виделись. Как узнали про твое воскресение… веришь ли, бабы заставили отца Флегонта молебен отслужить. Чуть в святые не произвели. А ты, девка, заянилась, в Челноково и глаз не кажешь, не хочешь с нами дружбу водить. Смотри, Катерина, — шутливо погрозил ей кулаком. — Доберемся до тебя, хоть ты и в чека теперь…

— Да что ты, дядя Маркел, — смущенно отговаривалась Катерина. — Какое там чека…

— Не говори, девка. Сами не махонькие, понимаем, что к чему. Ловка ты! Прямо тебе скажу — ловка! Провела их за нос, как слепых кутят. Хе-хе-хе…

Он смеялся так заразительно, что, глядя на него, заулыбалась и пани Эмилия, и у самой Кати дрогнули было губы в бессознательной улыбке, но она тут же опомнилась. «Над чем это он так ухохатывается? Кого я провела? О чем он?»

А Маркел, вдосталь насмеявшись, тыльной стороной ладони стер с глаз слезы и деловито предложил:

— Садись-ка за стол. Чайку не попьешь — не поробишь.

— Недосуг, дядя Маркел, — отнекивалась Катерина, с тоской поглядывая на дверь и тихонько пятясь к ней.

— И не моги. Садись. Мы тебя часто вспоминаем. Умница. И характер — любой мужик позавидует.

— Чего ты меня нахваливаешь? — почуяла недоброе Катерина.

Он усадил-таки ее за стол, сам налил и пододвинул к ней чашку с чаем, вазочку с сахаром, тарелку с пирожками.

— Угощайся. — Повернулся к пани Эмилии: — Ты только подумай, Эмилия Мстиславовна, как ловко она обвела всех вокруг своего пальчика. — Ухватил Катю за мизинец, потряс ее руку, бережно уложил на прежнее место. — Ведь как было- то? Принес я ей сонной травки, говорю: «Будут продотрядчики победу обмывать, ты им незаметненько в самогонку подсыпь. Куда-либо это зелье не сыпанешь — горьковато очень, а в самогон — самый раз. А как они повалются да захрапят, подашь нам знак, выставишь лампу на окошко. Мы ставеньки прикроем да подопрем, а ты тем временем полезай на чердак и прыгай оттуда в сугроб, а чтоб не зашиблась ненароком, мы постоим, примем». И что ты думаешь? Ровно по-писаному изделала. И продотрядчиков усыпила, и с чердака скакнула, и попа еще одурачила, да так ловко, что он ее от нас и увез спасаться. Умора, да и только. А в газетке-то, в газетке-то как все складно обсказала. И на допросе ни гу-гу. Да ить что еще удумала, сама же в энту чека и затерлась. Ой, ловка, девка. Ой, ловка!

При первых словах Маркела лицо Катерины отразило крайнюю степень изумления и растерянности, потом на нем проступил испуг — обескровил и щеки, и губы, осыпал соленой росою лоб. Женщина вскочила, несколько секунд остекленело смотрела на Маркела, как смотрит лягушка на подплывающую к ней гадюку.

— Врешь! Врешь! Все врешь! — отчаянно завопила она. — Да чего вы его слушаете, он сам не знает, чего плетет… я не усыпляла… не сговаривалась. Господи… да что же это?!

— Верно, девка. Так и надо. Никому не доверяйся. И пани Эмилии. Может, она тоже агент губчека. Только шутю я насчет Эмилии Мстиславовны. Свой человек. Ты других остерегайся. И Вениаминчика своего бойся, хоть и полюбовник, а продать может. Потому интеллигенция и красный наскрозь…

Катерина хотела закричать, завыть, но спазма перехватила горло, и из пересохшего рта, кроме хриплого сипенья, невозможно было извлечь ни единого звука. Ей не хватало воздуха. Она задыхалась. Разбухшее сердце судорожно колотилось где-то возле самого горла. «Сейчас они убьют меня», — мелькнуло в сознании.

Она не помнила, как выскочила в коридор, влетела на второй этаж, рванула запертую изнутри дверь комнаты Горячева и та, слетев с крючка, распахнулась, не видела, как, выхватив из кармана наган, испуганно отпрянул от стола что-то писавший Вениамин. Едва перемахнув порог, она с размаху рухнула на пол, и ее придавила, сплющила чугунная чернота беспамятства…

Обморок был затяжным и глубоким. Катерина очнулась на кровати, долго непонимающе всматривалась в белое пятно Вениаминова лица, которое то удалялось, то приближалось. Вениамин поднес к ее губам стакан с водой. Женщина сделала несколько судорожных глотков и обессиленно закрыла глаза. Вениамин сунул ей под нос ватку, смоченную нашатырным спиртом. Острая боль прострелила голову. Катерина громко и длинно выдохнула, уже осмысленно осмотрелась. Бескровные губы шевельнулись.

— Что случилось? — встревоженно спросил Вениамин.

— Сейчас… Дай еще водички.

Он накапал в стакан каких-то душистых капель. Катерина выпила, полежав несколько минут, села на кровати, оправила кофточку.

Ее удивило спокойствие, с каким Вениамин выслушал рассказ о наговоре Маркела. Он даже облегченно вздохнул, когда она высказала все, присел рядом, полуобняв ее за плечи.

— Чего ты, дурочка, напугалась? Никто на тебя не донесет. Ты ведь теперь в губчека. А и донесут если, так не докажут: сие — вещь не-до-ка-зуемая.

— Что ты говоришь? — испуганно отшатнулась Катерина. — Как ты можешь… Он все выдумал, паразит!

— Тем более нечего беспокоиться. Ты так ворвалась, подумал: за тобой янычары гонятся. Ох и напугала. А это — чепуха. Было не было — теперь никто не докажет. Приляг. Отдохни. Мне срочно нужно дописать одну бумагу. Быстренько снесу ее на работу, там ждут. Вернусь, обо всем поговорим… Это наверняка была глупая шутка. Маркел — злой человек. Мне о нем дядя Флегонт как-то рассказывал. К поджогу, может, он руку и приложил. Черт знает! Но зачем ему тебя впутывать? Ничего не понимаю. И эта, говоришь, была там, преподобная шлюха пани Эмилия? Не-по-нят-ное содружество! Я по пути загляну к ней сейчас. Набью рыло этому кулаку и пани выдам, чтоб знала…

Катерина прикинулась, что задремала. А в ее душе скипались воедино обида, боль, страх и ненависть. Вот расплата за ту малую ложь, на которую подтолкнул ее Вениамин, заставив умолчать о Корикове, принесшем продотрядовцам самогонку. Кориков и Маркел — заодно, это и кутенку ясно. Пани Эмилия тоже каким-то образом с ними. Подстерегла, специально затащила… Но ведь Кориков — председатель волисполкома! Мыслимо ли такое? И Вениамин не чужой между них. С чего бы ему сразу Корикова прикрывать? Надо было начистоту признаться Чижикову… Может, этого и боится Маркел, оттого и ловит в тенета. Господи, как перепуталось все… Кругом враги. И кто? Самый близкий, любимый человек… Чего я несу? Ополоумела Любит ведь он… Не человека — бабу любит. Ни разу в душу ему не глянула. И это — любовь? Может, права бабушка: выворотень он? Играет как кот с мышью. Уйти от него, скорей и насовсем…

Вениамин давно ушел, тихонько притворив дверь, а Катерина лежала, перелопачивая, просеивая события минувших недель, сопоставляя их, и все более утверждалась в самом страшном: и Вениамин, и Маркел, и Кориков — одна вражья стая. Холодела от этой мысли, отгоняла ее, снова и снова начинала разматывать клубок и приходила к тому же…

Женщина поднялась и увидела свою шубенку и полушалок на стуле. Когда принесли? Кто? Что сказали Вениамину?

Он уже все знал от них?! А может, и зазвал ее для этого? Как уговаривал, чтоб пришла сегодня!.. Катерина машинально поправляла одеяло на постели, взбивала и без того пышную подушку и все думала — тяжело и прерывисто — об одном и том же…

В коридоре послышались шаги. Чем-то приятно возбужденный Вениамин долго кружил по комнате, довольно потирал руки, покрякивал, попыхивая папиросой и вроде бы не замечая Катерины. А та и ждала, и боялась, и хотела разговора с ним — откровенного и беспощадного. И о Маркеле Зырянове, о той паутине, которую плел вокруг нее вместе с Маркелом и Вениамин. (И он, и он — заодно!) Женщина не смела поднять глаз на Вениамина: казалось, глянет — и тот поймет все страхи ее и подозрения.

Но вот его взгляд скользнул по Катерине. Подсев, он обнял ее за плечи, притиснул к груди.

— Чего раскисла? Вот святая простота. Мало ли какую дурь мог сморозить полупьяный Маркел.

— Трезвый он. Наговаривает, гад! Сеть плетет…

— Не кричи. Не было, было — господь бог ведает… Если это и ловушка, то отлично подстроенная. От-лич-но! Не вдруг выскочишь. Да и надо ли? Ha-до ли! Я, например, слышал, что-то в этом роде, кажется, от дяди…

— Не мог отец Флегонт такое вымолвить! Напраслину на него возводишь!..

— Может, и не Флегонт говорил, — сразу попятился Вениамин. — Не утверждаю. Но от кого-то слышал…

— И поверил! — Катерина сбросила его руку с плеча, отодвинулась, впилась требовательным, суровым взглядом.

Скользнули вбок глаза Вениамина.

— Чудачка… Такое пережила, а из-за пустяков на стенку лезешь. Ну, допустим, поверил — и что? По мне ты хоть сожги Рим, все равно люблю. Люблю — и к чертям всю политику! Вокруг тарарам, содом и гоморра, а на нашем островке — любовь… — Потянулся к ней.

— Погоди, — резко откачнулась Катерина, выставив перед собой руки. — Не трогай. Выходит, ты с ними?

— Что значит «с ними»? С кем? — Он мигом преобразился, стал серьезен и даже строг. — Совсем помешалась. Наверно, скоро и с бабы Дуни подписку возьмешь на верность большевикам… Я люблю тебя, понятно? Ради любви помог тебе вылезти из петли, сухой из воды выбраться. Забыла? Если б не та статейка в газете и не заступничество одного товарища в губкоме, ты давно бы жила под клеточным небом, а может, и вовсе не жила. Я эту сволочь кулацкую знаю. Спасая свою шкуру, они утопили бы тебя. Пойми: ты — малая песчинка в адском водовороте. Слизнули бы тебя без следа. И меня могли за заступничество прихватить, и Флегонта припутать. Но я даже не подумал об этом. И тебя тогда не допрашивал. Так ведь? Люблю — значит, верю. И ты верь. Остальное че-пу-ха. Выкрутимся. Я заткну глотку и Маркелу, и этой… Пусть не суют свои сучьи рыла куда не следует.

— Ты все-таки веришь им.

— Катя, Катя, — осуждающе покачал головой. — Милая ты моя. Ну чего ты от меня хочешь?

— Ни-че-го, — тихо по слогам выговорила она. — Просто я думала… я думала…

— Ну-ну, — поторопил он.

— Все перепуталось… Голова гудит, муторно на душе. Я пойду. Проводи меня до ворот.

— Не бойся. Маркел давно уехал. Я ему так наддал — на коленях стоял, каялся. И этой вислозадой пани всыпал. Разве я позволю кому-нибудь обидеть тебя? Глотку перерву!.. А у тебя ни к черту нервишки. Учись держать чувства в поводу. Главное, чтоб Чижиков ничего не угадал. А то подберет нужный ключик, сунет нос в щелочку, и пиши — пропало. Они мастаки чужие души отмыкать. Спе-ци-алисты! Тут надо всегда на взводе… Маркел, конечно, больше об этом нигде не пикнет, но тряхни его в чека — расколется: своя шкура дороже. И на очной ставке все повторит да еще краше, еще подробней разрисует. Тогда капкан щелк — и уж ни я, ни сам господь бог не спасут тебя от ревтрибунала, а оттуда одна дорога— в мир иной. Чижикова бойся, а не Маркела. Сама себя не выдай…

Мягкий, баюкающий голос все плотней опутывал Катерину. Она слушала, закрыв ладонями лицо, и все, что только что казалось почти ясным, очевидным, начинало двоиться, окутываться туманом. И уже хотелось верить другому: он заступился, Маркелу и пани Эмилии досталось. Значит, вправду любит, жалеет ее, бережет… Вот и от Чижикова остерегает… Но тут вынырнуло в памяти чижиковское лицо — бесхитростное, открытое, усталое. И разом отлетели добрые мысли о Вениамине, вспомнилась рождественская ночь, бабкины слова. Он все знал. Он — с ними. Боится, чтоб к Чижикову не склонилась, хочет помешать, потому и Маркел вынырнул. Ох, дуреха… Да ведь любит же!..

Еще несколько минут назад она могла бы ударить, оттолкнуть, оскорбить Вениамина, но когда он жарко приник к ее смятенным, сторонящимся губам, властно обнял и прижал ее слабо сопротивляющееся и оттого еще более желанное тело, Катерина, не желая того и проклиная себя за то, обвила руками его шею и со стоном сладкой боли отдалась…

Потом, остыв, она снова засомневалась и снова все вспомнила и мигом охладела, но что-то опять удержало ее подле Вениамина. Надо было самой, без помех неторопко разобраться в хаосе чувств и мыслей, еще раз все сопоставить и сверить. Но сейчас — не могла. Она любила, и ненавидела, и боялась его, и тянулась к нему…

— Эх, Катя. Голубка ты моя, премьерша сибирская. Скоро в пламени, в боли и муках родится такое… Ты будешь счастлива. Я хочу и сделаю так…

Отнял ее ладони от лица и стал жадно целовать и снова разом выпил всю ее решимость и волю, снова стал близким, желанным. Отлетели сомнения и страх. «Главное— любит…»

За окном давно плескалась ночь, а они все никак не намилуются, не оторвутся друг от друга. Временами Вениамин вроде трезвел от любовного хмеля, отдалялся от Катерины, и та начинала осмысленно и трезво воспринимать происходящее, но тут Вениамин, будто почуяв неладное, опять льнул к ней.

Потом он курил, а Катя сладко полудремала на его плече. Еле расслышала, как он спросил:

— Хочу завтра Чижикова повидать. Будет у себя?

— Днем должен быть, вечером в Челноково собирается.

— Откуда знаешь?

— Спрашивал, как Веселовским зимником проехать. Другие-то перемело…

— На ночь-то глядя, да тайгой?

— Он завсегда по ночам. Днем, говорит, работать надо.

— Замордует себя, — посочувствовал Вениамин. — На полный износ работает. И не боится в такое время по ночам?

— Смелый.

— Непуганый… Это хорошо. — Поднес циферблат к горящей папиросе, затянулся, — Без четверти двенадцать. Пойдем провожу. Хоть ты и отчаянная и чекистка, а все-таки… Чижиков и то, наверное, без провожатых-то не ездит?

— Когда как. Иногда только с кучером.

— Ночью да по тайге… Я б, пожалуй, не решился… — Вениамин зябко передернул плечами.

— Трус, — погладила ладошкой по колючей щеке. — Как же ты воевал?

— Когда воевал, у меня не было тебя, нечего терять. А теперь… не хочу…

И снова зацеловал, заласкал Катерину.

Ничего подобного Катерина не переживала до сих пор. Едва Вениамин выпустил ее из объятий и торопливо зашагал прочь, как снова заныло сердце. «Только бы бабушка спала, не расспрашивала».

Баба Дуня тихонько похрапывала на печи, и, боясь ее разбудить, Катерина не стала зажигать лампу, не притронулась к еде. Бесшумно прошмыгнув в горенку, торопливо разделась и скользнула под прохладное одеяло. Свернулась калачиком, зажмурилась. «Не думать. Ни о чем. Уснуть, Уснуть… Любит — а об остальном завтра…»

И вдруг разом нахлынули всё недавние сомнения. «Любит? А зачем тогда врет про Маркела, зачем запутывает, с толку сбивает? Так ли любят-то? Думает, деревенская дурочка, соломенная вдова… приласкал, погладил — и твоя душой и телом. Врешь, баринок! У деревенских душа-то не хуже, чем у ваших образованных барынек… Чего это он про Чижикова пытал? Куда да когда… О господи, а я-то разболталась. Гордей Артемыч только мне, верно, и обмолвился, потому как челноковская… Ой, да ково это я?! Совсем тронулась. Нужон ему Чижиков — вот и спросил. И чего надумываю?.. А голос-то дрогнул. Сразу не приметила, а сейчас точно вспомнила — дрогнул… И Маркел, и эта пани с ним заодно. Что я им? Ровно куль соломы. Приспичит — кинет под ноги. Ране барином был: в Питере учился и теперь мужиками помыкает. „Мы им наган…“ Чижиков так не скажет, и Онуфрий Карасулин. Свинья не родит бобра. Это уж точно… Сгорела б тогда — никто не поперхнулся… Но любит же! Сердце не обманешь: любит! Полюбил волк кобылу — оставил хвост да гриву… Премьерша… Что такое? Не по-русски, видно… Про красного-то петуха тогда говорил, аж затрясся. Грозится, а самому страшно…»

И пошло кружить в сознании: Маркел, пани Эмилия, сгоревшие продотрядовцы, Чижиков, а посередке — Вениамин.

С боку на бок ворочалась Катерина, то бубликом свертывалась, то закрюченной рыбой выгибалась. Измучила, измочалила душу и тело и вдруг — уснула. И сразу привиделся ей Вениамин в голубой косоворотке, перехваченной витым пояском с кистями, в начищенных сапогах. Тянет руки к ней, сам тянется каждой жилочкой и что-то говорит. Что? Хотела Катерина в глаза ему заглянуть, а глаз-то нет, вместо них сквозные дыры зияют. Смеется он этими дырами, страшно скалит непомерно большой рот и все что-то лопочет, непонятное, но страшное. Хотела убежать Катерина, да ноги скользят, семенит ими, и все ни с места. Рука Вениамина протянулась к Катиному горлу. Забилась она, захрипела, а Вениамин вдруг закричал бабушкиным голосом: «Катенька! Да очнись ты!» Открыла глаза Катерина и, еще не прорвав пелены сна, услышала испуганный голос бабы Дуни:

— Господь с тобой, Катя. Очнись же!

— А?.. Что?.. — вскочила, обняла бабушку, припала к ней.

— Успокойся, Катенька. Сон дурной приснился? Сгинь, нечистая сила, Царица небесная, матушка-заступница, помоги.

Шепчет, шепчет баба Дуня молитвы, крестит внучку, гладит ее по голове, и затихает Катерина, успокаивается, бессильным телом обвисает, уронив голову на бабкины колени.

— Что с тобой, голубушка?

Рассказала Катерина, что с ней приключилось, и о подозрениях-сомнениях своих не умолчала — вся открылась. Поохала баба Дуня, покачала головой.

— Запутать тебя хотят, в силки пымать. Пауки. Нужна им, стало быть. В душу их выстрели, ишо чего удумали? Глупая ты, доверчивая, как голубь, а ить они — воронье-падальники. Заклюют — и перышков не останется. — Твердо взглянула внучке в глаза. — Больше к нему ни шагу. Слышишь? Да не трясись и глаза не мочи. А Чижикову своему как на духу откройся. Не иначе сгубить его замыслил злыдень.

За ночь Катерину так перевернуло, что Чижиков, встретив ее в коридоре, даже приостановился.

— Что с тобой?

— Приболела, — вяло отозвалась она и попыталась изобразить улыбку, но не смогла, только губы покривила.

— Иди домой, — мягко приказал Чижиков. — Отлежись. Передай бабке: в ревтрибунал отправлю, если за два дня не поставит тебя на ноги. Ступай.

— Мне бы… Зайдемте к вам…

Если бы Чижиков не встретился ей первым, не отсылал домой, наверное, Катерина так и не насмелилась бы зайти к нему, и теперь, шагая за председателем губчека, она никак не могла собраться с мыслями и решить, что и какими словами сказать. «Да и надо ли? Моего ли ума? Говорят же, „не бабьим умом держится дом“, а тут такое… Сгублю Вениамина и сама влипну…» На пороге страшного признанья она вдруг необыкновенно отчетливо осознала, сколь многим обязана Вениамину. Вспомнила, как заботливо ухаживал он за ней, бинтовал ее обмороженные ноги, как нежно ласкал и успокаивал… Пусть даже он не любит ее по-настоящему, но ведь зла она от него не видела. Может, все ее подозрения ничего не стоят, а человеку навредит, не будут ему уже доверять, как прежде… «Выворотень он», — встали вдруг в памяти бабушкины слова. «Ой, не зря он о Чижикове пытал…»

Вот уже Чижиков толкнул дверь своего кабинета и остановился у порога, кивком головы пригласил Катерину проходить вперед:

— Садись.

А сам прошел к окну, отодвинул штору, постоял, то ли занятый какой-то думой, то ли специально для того, чтобы дать Катерине время успокоиться, собраться с мыслями. Как бы там ни было, женщина была благодарна ему за эту паузу, и пока Чижиков, машинально приглаживая светлый ершик на голове, стоял у окна, она не m чтобы совсем оправилась, но все же взяла себя в руки. И сразу пришло решение: о Вениамине и Маркеле ничего не говорить, просто предостеречь Чижикова от ночной поездки в Челноково, насторожить его.

— Что с тобой? — участливо спросил Чижиков, глядя на Катерину. — Сиди, сиди, — и сам сел рядом. — Не боишься дыму?

Достал из кармана кисет, стал свертывать папиросу, а Катерина снова вспомнила ночь под рождество, разъяренного Вениамина, негромкий, скрипучий голос Маркела Зырянова, дурной сон и бабкин наказ…

Чижиков пустил к потолку длинную синюю струйку дыма.

— Не скучаешь по Челноково?

— Не скучает ли мышь по мышеловке? — сухим натянутым голосом трудно выговорила Катерина.

— А я хотел тебя в попутчики залучить.

— Не ездите ночью по Веселовскому зимнику! — вырвалось у женщины.

— Чего так? — равнодушно спросил Чижиков.

— Вдруг подстерегут…

Катерина сама испугалась сказанного, а Чижиков ни лицом, ни голосом не выдал изумления, тем же тоном спросил:

— Кто?

— Не знаю… — пришибленно выдавила Катерина и вся сжалась.

— Так не годится, Катя. Ты такие вещи говоришь… Сама понимаешь, не девочка. Тут либо — все начистоту, либо— совсем ничего. Середины нет. За нас или против, Поняла? Вот ты и выбери. Не насилую тебя, не неволю. Можешь встать и уйти. Только посередке — вашим и нашим — не выйдет. Затянет на дно — и конец… Не бледней. У меня никаких капель не водится. Испей-ка водицы.

Проворно поднялся, налил в стакан воды, поднес Катерине. Та в два глотка опорожнила стакан, и сразу все ее тело покрылось испариной. Ладонью смахнула влагу со лба и щек.

— Вам легко… Сама понимаю — середки нет… Только не моего ума это. Не мне судить… Я же простая баба…

— Думаешь, мне масленица? Я, Катя, кузнец. Мое дело с железом нянькаться, мять его, гнуть, лепешить. А тут — живые люди. Кто ненароком заблудился, а кто специально темное местечко ищет, других в темноту заманивает — попробуй разберись с ходу. А времени нет… Да и в чужую душу окно не прорубишь. Вслепую, на ощупь своих с чужими долго ль перепутать? Царевы защитники, те университеты кончали, а у меня за спиной ничего, кроме кузницы… Можно, конечно, бросить все и драпануть. Кабы знал, что на мое место посадят красного грамотея, так бы и сделал. Не посадят — нет его. Вот те, что нам на смену придут, будут настоящие красные чекисты — и образованные, и воспитанные. До той поры нам воз везти. Тянуть за десятерых и на ходу учиться. Трудно? Да. Очень? Согласен. Но можно. Ленин в каземате книги писал, по которым революцию делали. А мы? Народ нам верит, почитает как защитников правды… Надо, Катя…

Опять взялся за кисет. Катерина посмотрела, как он свертывает папиросу, и снова, как при первой встрече, по-матерински остро и нежно пожалела его. «Не щадит себя. Двужильным за глаза кличут, Уходит на свету и раньше всех приходит. Ездит по ночам, чтоб день на дорогу не тратить. Скараулят на Веселовском зимнике. Может, тот же Маркел. Не дрогнет рука. Цельный продотряд сгубил. Меня туда же хотел. Теперь в силки имает. Ну, нет… Веню только жалко… Премьершу какую-то удумал…»

— Премьерша, — еле внятно пробормотала она.

— Какая премьерша? — заинтересовался Чижиков.

— Слово такое непонятное, — смущенно отозвалась Катерина. — Не знаете, что это?

— Наверное, жена, премьера.

— Какого премьера?

— Так называют главу буржуазного государства. Премьер- министр, а жена, стало быть, премьерша. Откуда тебе попало на язык такое словечко?

— А ежели сибирская премьерша, так это как же?

Чижиков неопределенно передернул плечами, сказал неуверенно:

— Похоже, супруга сибирского премьера какого-то… Погоди. Да ведь это же… — И даже вскочил от волнения. — Откуда это у тебя? Кто в премьеры нацелился? Ну? Чего молчишь?..

Катерина отрешенно вздохнула, опустила голову. Начала рассказ с той ночи, когда, подойдя к припертой двери, услышала скрип снега под ногами убегающих поджигателей и почуяла запах дыма. Чем дальше рассказывала, тем сильней волновалась, путалась, возвращалась к уже известному и еще раз пересказывала. Ничего не упустила. И о том, как Вениамин заставил ее промолчать о Корикове, и о его разглагольствованиях в рождественскую ночь после бабушкиной бражки, и о встрече с Маркелом и пани Эмилией, и о том, что было потом.

Чижиков ни разу не перебил, не задал ни одного вопроса.

— Вон как, — раздумчиво и тихо произнес он, когда Катерина умолкла, концом полушалка вытерла мокрые ладони. — Ага… — И долго молчал, нахмурясь, сосредоточенно глядя в пол. — Надо, чтоб о нашем разговоре ни-ни. Слышишь? И не догадывался. — Взял влажную Катину руку, крепко, прочувствованно пожал. — Спасибо тебе, товарищ Панова. Спасибо, Катя. Не от себя, от Советской власти, от всей партии большевиков. Не ошиблись мы в тебе, — Помрачнел. — Вот еще что… Может, неприятно и трудно будет тебе, но… другого выхода нет. Пока нет. Потерпи, подружка, маленько, пересиль себя.

— Вы о чем? — встревожилась Катерина.

— Да все о Горячеве. Помешкай чуток… Прости меня, не имею права и все-таки прошу — потерпи. Арестовать его сейчас— и оснований маловато, и — главное — делу вред. Но отпугнуть — вовсе беда. Понимаешь? Если он заподозрит что — сгубит тебя и сам схоронится. По всему судя, он, пожалуй, один из главных, с того и премьершей тебя провозгласил. Знаю, тяжело тебе, но ты уж, голубушка, перемоги себя. Чтоб он никакой перемены не заметил. Сообщать все будешь лично мне.

— Не смогу я… — глядя в пол, покачала головой Катерина. — Не смогу больше с ним, Не пересилить. Ненавижу…

— Ну что ж… Понимаю. Хотя от этого не легче… — Чижиков на минуту задумался. — Тогда вот что… Сегодня же порадуй его известием, что ты уже не курьер, а оперативный сотрудник губчека. Да не шарахайся ты! Будешь в отделе борьбы с беспризорностью. Интересно и вполне посильно. Форму и оружие получишь сегодня же. Гимнастерка будет тебе к лицу. Пошлем тебя на двухнедельные курсы. Вернешься — там подумаем, как дальше. А сегодня похвались и непременно ему напомни о встрече с Маркелом, боюсь, мол, как бы не проболтался, не дошло до Чижикова, хоть и напраслина, а засомневается… Ну, Катерина Панова, удачи тебе! — Полуобнял ее за плечи. — Ступай.

Глава одиннадцатая

Ни от тюрьмы, ни от сумы не зарекался Онуфрий Карасулин и все-таки не думал, что доведется ему дожить до таких черных дней. Гибель продотряда, столкновение с Пикиным, потом с Аггеевским, схватка с Боровиковым и, как горчайший итог роковой цепи, — исключение из партии…

Целый день заседала Челноковская волпартячейка, разбирая дело своего секретаря. На собрании присутствовал первый секретарь Яровского укома партии Гирин. Он выступал раз десять, доказывая челноковским коммунистам, что их вожак — Онуфрий Карасулин «переродился из стойкого партийца, героя гражданской войны в кулацкого подпевалу». Увещевал Гирин, просил, требовал, обвинял собрание в политической слепоте, но шестнадцать коммунистов Челноковской волости не только не согласились исключить Онуфрия из партии, но даже и взыскания ему объявить не захотели, целиком оправдывая действия своего вожака.

Особенно яростно защищали Онуфрия Ярославна Нахратова и недавно принятый в кандидаты РКП(б) Ромка Кузнечик.

У Пигалицы был не только сильный голос, но и на редкость твердый, неломкий характер. Она-то и оказалась главным оппонентом Гирина. Ромка подбадривал девушку выкриками, распалившись, вскакивал, опираясь на один костыль и гневно пристукивая и размахивая другим. Остальные партийцы — степенные малоречивые мужики — поддакивали Ярославне и Ромке, роняли немногословные, тяжеловесные фразы в поддержку своего секретаря и нещадно переводили самосад. Кончилось тем, что охрипшая Ярославна, размахивая кулачком, со слезами на глазах выкрикнула:

— Надо еще посмотреть, чью линию вы проводите, если в такой критический момент хотите обезглавить партийную ячейку.

Взбешенный Гирин хлопнул дверью так, что едва не вышиб простенок, и ускакал в Яровск. На другой день туда вызвали Онуфрия. И хотя большинство членов укома отмалчивалось, за предложение Гирина все же проголосовали почти единогласно, исключив Онуфрия Карасулина из рядов РКП(б).

Собрания ячейки были закрытыми, но все, что говорилось там, сразу становилось известным челноковцам. Еще не зная о решении укома, мужики сошлись во мнении: напраслину возводят на Онуфрия, мстят ему за строптивость и крутой норов.

Маркел Зырянов полдеревни обежал, с каждым встречным поговорил. Вот, мол, пока дудел Онуфрий в одну дуду с комиссарами — хорош был, а как вступился за крестьянина, постоял за сермяжную правду, ему сразу отходную сыграли.

Онуфрий Карасулин встретил лихую напасть, не склоняя головы, не опуская глаз. «Спасибо за науку, — сурово, но спокойно сказал он Гирину после того, как проголосовано было предложение об исключении из партии. — Ране бы надо было стегануть меня как следует. Не сидел бы тогда до се сложа руки, не ждал бы, когда вы поумнеете, пеши бы дотопал до товарища Ленина…»

Весь путь от Яровска до родного села Онуфрий просидел в санках, ровно зачугунелый. Ни прибытка, ни выгоды не давало ему большевистское званье, а он дорожил им без меры. Ни в мыслях, пи в делах Карасулин никогда не отделял себя от партии, считая себя обязанным исполнять все ее решения в большом и малом. За честь своей партии, за ее доброе имя он не колеблясь принял бы смерть. И вдруг оказалось, что он не нужен этой партии, «переродился». Этого Онуфрий не мог ни понять, ни принять, и если бы не верил, что его правота одолеет любые завалы и рано или поздно выйдет незамутненной к людям, наверное, совершил бы сейчас что-то непоправимое.

Но он верил.

— Ой, батюшки! — всплеснула руками Аграфена, узнав об исключении мужа. — Теперь засудят тебя…

— Не веньгай, — тихо, но непререкаемо оборвала Марфа. — Что ни деется, все к лучшему.

— Помру, то же скажете, — угрюмо пошутил Онуфрий.

— Типун те на язык, — обиделась теща и, поджав губы, величаво проплыла в горницу.

Несколько дней Карасулин не выходил со двора и к себе никого не привечал, ссылаясь на хворь. Но через три дня неодолимая тяга к людям вытянула его из дому, и, выждав сумерки, он направился в волисполком. Едва ступил в исполкомовский коридор, столкнулся с Алексеем Евгеньевичем Кориковым. Тот первый поклонился, подал пухлую коротенькую руку, изобразив на розовощеком лице сострадание.

— Торопитесь? — почтительно осведомился Кориков.

— Куда? — вопросом на вопрос ответил Карасулин.

— Кто знает… кто знает. У каждого свои заботы. Если не очень спешите, заглянули бы ко мне на пару минут.

Недоуменно передернул плечами Онуфрий, но все-таки направился в кабинет председателя волисполкома. Алексей Евгеньевич пропустил Онуфрия вперед, плотно притворил дверь, прошел к дивану, широким плавным жестом приглашая гостя садиться.

— На мягком в сон клонит. — Карасулин сел на стул.

Кориков пустил по лицу лукавую улыбку, и та, сделав нужное, скрылась в аккуратном клинышке бороды. Необыкновенно легко и плавно для своей грузной фигуры Алексей Евгеньевич присел на диван. Принял излюбленную позу — нога на ногу, сплетенные кисти рук на животе.

— Похоже, вы и на меня сердиты, Онуфрий Лукич?

— Сердятся виноватые.

— Истина! Только боль не становится слабее от сознания, что тебя незаслуженно секут. Пожалуй, наоборот… Да, Онуфрий Лукич, горька людская неблагодарность. Были вы волостным комиссаром. Заслуженно. И вот награда большевиков за мужество и верность идеалам революции. Был революционером— стал антисоветчик, с часу на час жди ревтрибунала. Хорошо еще, не знали они о Фаддее Боровикове, которого вы прятали у себя в малухе…

Онуфрий оглушенно захлопал глазами. Кровь рванулась в голову, бронзовые щеки стали кирпично-красными. «Ах, гады! Одной веревочкой повязаны. Четыре месяца рядом с ним — и не разгадал. За то и хвалит меня, сочувствует…» Не меняя позы, вроде бы даже с ленцой выговорил:

— Я-то думал, клепал на вас тестюшко, когда хвалился, что вы заодно.

Удар оказался неожиданным. Алексей Евгеньевич смешался, закашлялся, но, встретясь глазами с острым, неприязненным взглядом собеседника, вдруг залился мелким, легким смешком.

— Ха-ха-ха! Колючий вы, Онуфрий Лукич. С какого боку ни подступись, везде шипы. А ведь нам с вами не пикироваться— дружить надо. Крепко-накрепко. Ну, посудите сами, выиграли б вы оттого, если б я, к примеру, сообщил о ваших тайных связях с Боровиковым? Губчека как рассудит? Сначала жену контрреволюционера пригрел, потом через нее с самим Боровиковым связался. Припомнят, что при Колчаке никто пальцем не тронул ни семью, ни хозяйство красного партизана коммуниста Карасулина. Спроста ли сие?.. Погодите, дайте договорю. Вас обманули, Онуфрий Лукич. Обещали рай земной, а что дали? Прозревшие рабочие уже бастуют в городах, волнуются солдаты. Про крестьян говорить нечего… Вы — настоящий революционер. Ни Пикина, ни самого Аггеевского не убоялись, горько поплатились за народную правду. Уверен — понадобится, жизни не пожалеете ради священных идеалов революции, которые попрали коммунисты…

«Что такое он говорит? Мне? Сейчас я его перелицую… Пусть стерва докукарекает, а уж потом…»

— …Какие блага получили мужики от большевистского владычества — сами видите. А нахлебников, нахлебников-то сколько расплодилось, сколько дармоедов, погонял и обирал сидит на шее крестьянина. И все знают только одно — дай! Есть слух — новую разверстку готовят, будут семена отнимать. Несдобровать господам народным комиссарам: возьмутся мужики за вилы. Может, и к лучшему, что вас из партии того… Ей-богу. Крестьяне с вашим словом считаются. Неужто в лихой час отшатнетесь от мужиков?..

Онуфрий с трудом сдерживался, чтобы не вскочить, не ударить… И раньше чуял он в Корикове что-то скользкое, неискреннее. Чуял — и что? Шарами хлопал да самосад переводил… Лишь теперь понял, кто опоил продотрядчиков, откуда прилетела телефонограмма Ярославне Нахратовой… Теперь какая вера ему? На это и рассчитывают выползни. Спелись, гады. Маркел — Боровиков — Кориков. Кто еще? Куда ниточка тянется? В Яровск, в Северск? Через кого? Не может не тянуться, раз они на Советскую власть замахнулись. И надо же, в такое время… Ах, мать-перемать, худая скотина всегда в ненастье телится… Поделом с секретаря спихнули, из партии выперли. Такое паучье гнездилище под носом не разглядел!.. Уверовали, гады, в близкую поживу… Вдруг будто плетью по глазам обожгло, высекло искры: «А ведь они меня за своего принимают. На обиду мою рассчитывают, А и хорош я был, сукин сын, коли белогвардейская сволочь в кумовья зачислила… Мало мне Аггеевский всыпал тогда, и Пикин не зря к нагану тянулся, и Гирин прав. Боровикова из рук выпустил, этого змия проглядел, поджигатели на воле ходят… По заслугам я получил».

Задохнулся от ярости Онуфрий, но выражение его лица оставалось прежним — внимательно-недоуменным. Не спуская с Корикова сузившихся глаз, спросил:

— А ежели я, к примеру, все это перескажу Чижикову?

Нимало не смутился вопросом Алексей Евгеньевич. Пробежался короткими пальцами по пуговкам френча, словно проверял, застегнуты ли, обжал щепотью холеный русый клинышек, подмигнул.

— Всего не скажете. — Нажал голосом на «всего». — Про Боровикова придется умолчать, иначе товарищ Чижиков должен будет выписать ордер на арест гражданина Карасулина, исключенного из партии за притупление политической бдительности и покровительство, не попустительство, а покровительство врагам соввласти. Так ведь, кажется, сформулировано?

«Все скажу, — тут же решил Онуфрий. — Головой поплачусь, а гадине зубы вырву».

Кориков тем же певучим голосом продолжал:

— Если и хватит дури все выляпать, — он опять подчеркнул «все», — никому, кроме себя, худо не сделаете. Кто поверит двурушнику Карасулину? Оговаривает честных советских работников, провоцирует. Хе-хе-хе!.. Да ты не дурак, — перешел вдруг на «ты», и в голосе заструились железные властные нотки. — В голове, слава богу, не мякина, иначе до прапорщика не дослужился б, да и кокарду на красную звезду не сообразил сменить. Подумай, Онуфрий Лукич. То, что тестю ребра намял, — не смущайся этим…

Огромные, натруженные работой, задубелые руки Карасулина сжались в тугие кулачищи. С трудом разжал он их, уложил подрагивающие пальцы на колени, расслабил взбугрившиеся желваки.

— …Подумай, подумай, Онуфрий Лукич.

— Коли надумаю, как известить? — с вызовом громко спросил Карасулин, глянув прямо в глаза Корикову.

— По делам твоим угадаем, в какую сторону держишь. У нас кругом глаза и уши. Хоть в укоме, хоть в губкоме, хоть в самой губчека. Имей это в виду. Не угрожаю, всего лишь предостерегаю. Не хочется такую голову понапрасну с плеч…

— Можешь боле не жевать, уже проглотил. Примет ли брюхо твою жвачку — не знаю. Молчит покудова. С тем и до свидания.

— До новых, более приятных встреч, Онуфрий Лукич. — Кориков пустил самодовольную улыбочку по лицу, и та, мигом облетев его, нырнула в густую русую поросль вынеженной шелковистой бородки.

Онуфрий вышел на крыльцо волисполкома и с протяжным громким «ф-фу!» остановился, нырнул в карман за кисетом. Свернул лошадиную самокрутку, продрал пересохшее горло едучим дымком и поспешил с крылечка. Куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого места.

Широкая, длинная, обсаженная с двух сторон тополями главная улица Челноково обрывалась у крутого берега большой судоходной реки. Туда, к пустынной и безлюдной в это время года пристани, понесли ноги Онуфрия. Чугунным орешком оделил Кориков, а грызть надо. Хоть зубы в труху — а разгрызи. Опять приспело время крутых поворотов, чуть зазевался — головой вниз. «На таких поворотах черт копыта ломает», — говаривал покойный тятя.

Мало пожил на свете отец, едва сорок перешагнул. Жаден был до работы, никогда не знали покою крепкие, как кедровые корневища, руки. Любой инструмент играл и пел в них, любое дело спорилось. Вот уж кто действительно был и швец, и жнец, и на дуде игрец. Задымила печь среди зимы — к Луке Карасулину за помощью, надумал хозяин деревянными кружевами новую избу изукрасить — опять к Луке с поклоном. Он все умел. Работал весело, с припевками, с улыбочкой. Воистину мастер. Руки у отца были покрупнее Онуфриевых, а пальцы — чуткие, памятливые. Глянет раз в нутро занедуживших ходиков — и давай развинчивать их до последнего болтика. Выточит на глазок новую детальку, соберет механизм — и снова весело тикают часы. Охоч был до любого дела. Ради забавы взялся колоть толстенный, в два обхвата, чурбак. Надо бы клин приспособить, да Лука вошел в раж, с полного замаху всадил колун по самый обушек, кхакнув, вскинул чурбачину над головой и вместе с ним рухнул на землю мертвым. От разрыва сердца помер. Сам не мучился, другим не докучал, да еще в азарте, за работой. Всякому бы такая смерть.

Онуфрию тогда пятнадцатый год доходил, брату десять минуло, сестре семь. Принял Онуфрий на плечи отцову ношу, согнулся, но устоял и потихонечку пошел с ней по жизни. Схоронил мать, женил брата, выдал замуж сестру, сам семьей обзавелся. За богатством не гнался, но достаток любил. До работы был по-отцовски жаден, все в доме делал своими руками. На зов о помощи откликался охотно, к себе помощников зазывал редко…

Медленно просеивал через сито памяти Онуфрий всю свою жизнь, которую начал сознавать и чувствовать горбом с той самой минуты, как воротились с кладбища, оставив там отца, и меньшие вместе с матерью прильнули к нему — единственной опоре и защите.

Чем ближе к сегодняшнему дню подвигались воспоминания, тем бережнее и медленнее просеивал их Онуфрий, ощупывал, пробовал на зуб прожитое. Важно было убедиться, что ни малейшего повода не дал недобиткам надеяться на его измену, что предложение Корикова — всего лишь наглая провокация со ставкой на горькую незаслуженную обиду…

Ничего пятнающего большевистскую честь не отыскал Онуфрий в своем прошлом и сразу отвердел, налился озорной решимостью— разворошить паучье гнездо. «В таком деле спех на смех, а не спешить — нельзя. Не дай бог начнется семенная разверстка, тогда не миновать беды…» Надо было что-то предпринять немедленно, сейчас же. Онуфрий развернулся и увидел бегущую к нему Ярославну.

Они не виделись с последнего собрания. Челноковские коммунисты с решением укома не согласились и отправили коллективный протест не куда-нибудь, а прямо в ЦК РКП(б), заявив Гирину, что до ответа из Москвы нового секретаря вол- партячейки избирать не станут, а заместо него пока покомандует заместитель Карасулина Евтифей Пахотин — невысокий чернявый мужик, до самых глаз густо заросший смоляными волосами.

В дни карасулинского затворничества Ярославна не раз порывалась навестить Онуфрия Лукича, но так и не сделала этого. Ярославна была автором того письма-протеста, которое челноковские коммунисты послали в ЦК, прося его «незамедлительно разобраться в деле стойкого большевика Карасулина, пресечь гонение на него и наказать виновных». Вместе с Ромкой Кузнечиком она обежала за день всех партийцев Челноковской волячейки, собрала подписи и отправила Ромку нарочным в Северск, чтобы собственноручно опустил письмо в ящик, прикрепленный к почтовому вагону идущего в Москву поезда. И вот теперь девушка боялась, как бы не подумал Онуфрий Лукич, будто ждет она от него какой-то благодарности. Томилась от неведения — что с ним? — а явиться не смела.

Увидела сейчас Карасулина из окна школы, когда тот не разбирая дороги, не глядя под ноги шел неверными шагами к реке, и вдруг обмерла от пронзившей мысли: «Порешит себя…» Рванула с гвоздя полушубок и бросилась следом.

— Ты что? — во взгляде и в голосе Карасулина тревога. Схватил Ярославну за плечи, легонько встряхнул. — Да что стряслось, язви тебя, онемела, что ли?

— Ничего, — еле выдохнула Ярославна, бессильно ткнувшись лбом в холодную овчину карасулинского полушубка, — Показалось мне… подумалось…

— «Показалось», «подумалось», — ласково передразнил он. — Ишь как разжарило тебя, вся нараспашку. Запахнись.

Покорно застегнула полушубок Ярославна, подняла на Онуфрия глаза.

— Что теперь будет?

— Чему быть — того не миновать… Хорошо, что ты погодилась. Дело есть… — Помолчал, раздумчиво нахмурился. — Мы вот обиделись… Рассерчали… и на губком, и на уком, — необычно медленно подгонял Карасулин слово к слову, — за то, что со мной так разделались, а ведь поделом мне, по заслугам. — Придержал за локоть отпрянувшую Ярославну. — Сейчас иуда Кориков предложил мне вместе Советскую власть свергать. Решил, что теперича мне, окромя ихней своры, податься некуда. В тридцать два глаза глядели мы на этого оборотня, и что? У них уже и уголек в пригоршне, и береста наготове. Чуешь? Да за такой прогляд мне первому надо башку срубить! Теперь слушай… — Коротко передал суть кориковских разглагольствований. — Ежели он про семенную разверстку правду брякнул — отворяй беде ворота… Я завтра к Чижикову подамся, боле мне ни у кого веры нет, а ты упреди Ромку, Пахотина и пасите Корикова, чтоб ни на минуту с глаз ваших не уходил. Только насторожишь их будто от себя — обо мне ни единого слова. Заодно и к Маркелу, и к Щукину приглядывайтесь. Кто вокруг них гуртуется? Куда ездят? Откуда гостей встречают? А сказанное держи до поры в себе. Теперь по домам. Я — задами, вдоль реки…

— Конспирация? — Ярославна невесело усмехнулась.

— К тому клонится.

Едва переступил Онуфрий родной порог, встретился глазами с тещей, как тут же понял — здесь тоже произошло что-то неладное. Видно, и вправду беда в одиночку не ходит.

— Пойдем-ка, зятек, потолкуем, пока Груша на стол накроет. Ты, Леночка, сбегай покличь братиков, они с горки катаются. — И, подхватив на руки меньшую, Марфа неспешно проплыла в горницу.

Онуфрий уже предчувствовал, что разговор будет о чем-то, связанном с недобрыми событиями последних дней. И не ошибся.

— Ты — мужик, — строгим властным голосом начала Марфа, поглаживая беловолосую голову младшей внучки, — потому соломки подстилать не стану, падай на голу землю. Больней упадешь — здоровей встанешь… Ныне утром пошла на двор и с муженьком встренулась. Подстерег меня. Рассказал, как ты его приветил. Не сужу. Поделом ему, по заслугам. Не об том речь. Грозился убить тебя. Ежели б, грит, не было меня в дому, спалил бы. Он может. Лютый. Поберегся б ты, Онуфрий. У него рука не дрогнет единственную дочь вдовой изделать, внучат осиротить.

— Знаю, — угрюмо обронил Онуфрий.

— То-то, видать, что не знаешь. Знал бы — из рук не выпускал. Надо было повязать его да властям. Чего шары-то выкатил? Туда ему и дорога…

— Я-то думал… — ошеломленно пробормотал Онуфрий.

— Гусак думал, в лапшу попал, — оборвала Марфа.

— Муж ведь твой.

— Кобель блудливый, а не муж. Бога гневить не хотела, отца с матерью срамить, вот и терпела. Господи, как изгалялся он надо мной, а особо после того, как ты Грунюшку увел. Сколь раз зарок давала: решу его и на себя руки наложу. Бог не дал… Еле умолила его заступиться за Грушу с детишками. Обманула, что убили тебя. Даже панихиду по тебе отслужила. На коленях его молила, отравить грозилась и дом поджечь. Перстень мой, серьги золотые сама начальнику контрразведки отдала. Был тут такой живоглот: не то француз, не то поляк — Мишель Доливо. Говорят, с живых красноармейцев кожу сдирал. Сколь ему денег переплатила и всякого добра передарила ради того, чтоб Грунюшку спас от разору и поруганья… Поберегись, Онуфрий. Ты — мужик сильный, а бесхитростный, он — змий, в игольное ушко проползет, сухим из реки вылезет… Богом меня заставил поклясться не говорить тебе. Грех на душу принимаю, простит ли господь?..

— Простит, — успокоил Онуфрий. — Спасибо, мать. Сам казнюсь, что дал ему уползти. Теперь ищи щуку в озере.

— Если знаешь омуток, где хоронится, — словишь.

— Если бы да кабы.

— Ступай. Я посижу маленько. Отойду. А то Аграфена сразу почует недоброе.

Аграфена все-таки почуяла, но весь день молчала и только ночью, уложив поудобнее голову на плечо мужу, тихонько спросила:

— О чем с мамой секретничали?

— А-а, — небрежно-насмешливо протянул Онуфрий. — Советовались, как дружбу с Советской властью наладить.

— И как?

— Покаяться. Повинную голову меч не сечет.

— Онуфрий, — размягченно прошептала Аграфена, теснее прижимаясь к мужу. — Затяжелела я…

— Ну? — ласково погладил жену по голове, натянул ей на плечи одеяло. — Нашего полку прибыло.

— Не ко времени. Может, сходить к попадье освободиться, пока не поздно?

— Удумала… Где четыре коня пасется, пятый прокормится. Мужика только роди. Пока подрастет, оперится, все установится, как следует быть. Выучим его, грамотеем сделаем, станет других уму-разуму учить…

Обласканная, убаюканная Аграфена забылась в крепком, сладком сне, по-ребячьи тихонько посапывая, а Онуфрию не спалось. Пережитое за день снова подкатило к самому сердцу, встало комом в горле — не продохнуть. Больше всего его поразила теща. Крепок кержацкий корешок. Рука не дрогнет, и глаз не моргнет. Скорей повидать Чижикова. «Завтра махну в Северск. Скажусь — в губком на парткомиссию, у этих и вправду, видно, везде свой глаз. Дожили. Сами с собой в прятки играем, язви тебя…»

С улицы донеслись приглушенные голоса, скрип полозьев, лошадиное ржанье. Что-то необычное и тревожное почуялось Онуфрию в этом шуме, и он, осторожно выпростав руку из-под головы спящей жены, соскользнул с кровати, подошел к окну, отдернул занавеску. По дороге двигался целый обоз. Впереди шла рослая белая лошадь, запряженная в пустую кошеву. «Никак, Маркелов Гнедко», — отметил про себя Онуфрий. Следом на четырех санях ехали вооруженные люди. «Неуж продотряд?» И вдруг в одном из едущих Онуфрий узнал Чижикова. Обрадовался и забеспокоился. Что-то случилось? Откуда они? Среди ночи — целый отряд…

Онуфрий не знал того, что какой-нибудь час назад произошло на Веселовском зимнике.

Веселовский зимник прозвали по имени северского скототорговца и воротилы, задававшего тон на сырьевой ярмарке, купца Веселова, по указке и на деньги коего была пробита эта дорога, почти вдвое сокращающая путь от Северска до Челноково.

Летом тут ни пройти, ни проехать: сплошные болота, зато зимой — вихрем мчи. Неширокая, но прямая просека, по которой проходил зимник, была прорублена в вековой таежной чаще. Местами кедры и ели так тесно прижимались к дороге, что колючие лапы смыкались над ней, образуя подобие тоннеля. И днем-то неприятно ехать, а уж ночью — не приведи бог. Крестьяне в одиночку никогда не ездили по Веселовскому зимнику. Соберутся артелью, нагрузят возы, прихватят ружьишко-другое вроде бы от волков и целым караваном тронутся вечерком, чтобы к рассвету попасть на северский базар.

У жителей окрестных деревень хранилось в памяти несметное количество былей и диковинных небылиц об этом зимнике. Говорили, что перед самой революцией стала выходить на дорогу женщина с конским задом и ногами. Выйдет из леса, станет на пути одинокого путника и начинает пытать мудреными вопросами ополоумевшего от страху мужика. Потом появился на зимнике оборотень, который под видом то жеребенка, то лисы-подранка заманивал доверчивых в такую лесную глухомань, откуда никто не воротился. Еще говорили, что в рождественскую ночь, в самую полночь, когда прокричит вещий петух, появляется на зимнике бешеная вороная тройка и несется вскачь диким, неземным галопом, разметав на ветру длинные смоляные гривы и хвосты, сминая на пути все живое…

Неспроста Чижиков облюбовал Веселовский зимник для ночной поездки в Челноково, неспроста «проговорился» Катерине о своем намерении.

С той встречи у дверей пикинского кабинета губчека заинтересовалась Горячевым. В разные концы были посланы запросы о личности Вениамина Федоровича, но поезда в то время ходили медленно, а люди задыхались в горячке неотложных и очень важных дел — оттого, видно, ни на один из запросов ответа пока не пришло. После признания Катерины Чижиков уже не сомневался — Горячев не просто причастен к вражьему стану, а играет в нем видную роль. Но иных доказательств тому, кроме Катерининых слов, председатель губчека не имел, а без верных, неопровержимых улик Горячев был неуязвим: Пикин считал его одним из лучших продработников губернии, поверял ему самое сокровенное, прислушивался к его мнению, советовался с ним. Да и, не нащупав нитей, идущих к Горячеву, неразумно было трогать его. Ради этих нитей и затеял Чижиков ночной вояж по Веселовскому зимнику…

Ночь выдалась морозная, безветренная, звездная. Густой синевой отливали высоченные сугробы. На белесом небе хоть бы одно облачко затерялось. Эта опрокинутая над головой бездонная, незамутненная глубь дышала ледяной отчужденностью, и оттого еще холодней и неприютней становилось на пустынном древнем сибирском тракте.

Ледяную тишину глухой ночи медленно распиливал протяжный тонкий скрип полозьев. Со стороны Северска двигалась одинокая подвода. Грудастая вороная кобылица легко катила небольшие розвальни, в которых едва поместились двое в добротных тулупах. Они молчали: то ли дремали, то ли думали. Из-под длинных сильных ног кобылицы летели в розвальни снежные комья. Тот, у которого в руках вожжи, все время сдерживал лошадь, видимо, берег ее силы. Вышколенная вороная недовольно косила блестящим глазом, раздраженно пофыркивала, но слушалась возницу, бежала нешибкой, развалистой рысцой.

— Евстафий, — подал голос тот, кто правил лошадью, — у тебя бумажка для курева имеется?

— Найдется, Тимофей Сазоныч, — охотно откликнулся молодой ломкий басок. — Держи.

— И табачок есть?

Парень молча подал кисет. Тимофей Сазонович намотал вожжи на головку саней и стал сворачивать папиросу. Сплюнул прилипшие к языку табачные крошки, повернулся к попутчику.

— Теперь бы огоньком разжиться, Евстафий.

— Вот лешак, — парень засмеялся, подавая кресало.

Тимофей Сазонович громко затянулся, блаженно крякнул, выпустив из широких ноздрей клуб густого дыма.

— Хороша махорочка. Сколь разного табаку перекурил, перепробовал, а лучше дарового нет.

— Тимофей Сазоныч…

— Ково тебе?

— Смеяться будешь, — засмущался Евстафий.

— А ты не смеши.

— Тебе не страшно?

— Если всурьез — страшно… Пять лет воевал. Меня убивали, сам убивал, а все едино — страшно. Ишо как! Помирать то ить и корове неохота. А мы — человеки. Разумные творенья… Помню, первой в разведку пошел… мать честная. Лягушка квакнет — у меня с заду капнет, треснет сучок — спереди течет. Исподники даже отстирывать не стал, так и вы бросил. Опосля зато по белым тылам, как по своему огороду разгуливал, Раз попал колчаковцам в лапы. Вот где страх…

Не поверишь, как изгалялись над нами. Тут в Яровске пытал меня один гад. Доливо по фамилии, начальник контрразведки. Махонький такой, напомаженный, надушенный, весь блестит. Поджаривает скулы зажигалкой, смотрит в глаза и смеется: «Ну как, запах жареного мясца не вернул вам память?» Притомится, зовет своих помощничков с шомполами, а сам сидит в креслице, покуривает, притопывает хромовым сапогом и напевает «тра-ля-ля-ля-ля-ля-ля». Досель в ушах это сатанинское тряля-ляканье, до гробовой доски мотивчик не позабудется. А то вражина сядет к этой, как ее, фортепьяне и давай по ней молотить. Пленник стонет, проклятья выкрикивает, а Доливо знай наигрывает. Сколь разных белых выродков повидал, но Доливо — один… Как я спасся — не пойму. Повели на расстрел ночью. Я через перила моста в речку со связанными руками. Вынырнул из воды напоследок дохнуть, на мир глянуть, а перед носом бревно. Положил на него подбородок, напрягся, и давай ногами бухтить, к берегу выруливать. Выплыл, мать честная. Конвойные даже не стреляли: руки-то у меня скручены… Так там меня изукрасили — пришлось бороду отрастить. Ин раз затменье найдет, представится, будто и нет меня вовсе и только сон снится…

Слева вплотную к дороге подступил лес. Тимофей Сазонович остановил лошадь.

— Ну, Евстафий, теперича разувай глаза и гляди в оба. Все помнишь? Не трусься. Это вот и есть Веселовский зимник. Но, голубка!

Лошадь свернула на зимник, и сразу тайга поглотила ее вместе с людьми. Чем дальше отъезжали они от тракта, тем уже становилась дорога, теснее обжимал ее с обеих сторон лес. Тимофей Сазонович то и дело заставлял лошадь идти шагом, а сам внимательно вглядывался в ночную тайгу, прислушивался к ее шорохам и вздохам, не забывая при этом что-то пьяно бормотать и напевать бесконечную песенку про Ваньку-ключника.

Вот он сильно толкнул Евстафия в бок и заголосил на весь лес:

— Оте-е-ц мой был природный па-ах-арь… — Споткнулся, оборвал песню. — Евстафий! Мать-перемать, зараза, сонная тетеря, кому говорю?

— Чего базлаешь? — заплетающимся языком еле выговорил Евстафий.

— Ты как со мной? Как со мной, с-сукин с-сын? Р-родного дядю? Я т-тебя, п-паразита…

Так они переругивались до тех пор, пока не отъехали за поворот. Там Тимофей Сазонович вылез из саней, взял лошадь под уздцы и дико реванул:

— Н-но! Грабют! — Подождал немного, прислушался, поманил пальцем Евстафия. Спросил шепотом — Видал?

— Ага, — отозвался тот. — Трое справа, и слева кто-то есть…

— Похоже, столько же. Давай лошадь с дороги, вот сюда на эту прогалину. Привяжи к дереву. Торбу с овсом ей, чтоб молчала. Так, теперь слушай. Я на лыжи и к тем троим зайду с тылу. Похоже, будут дерево на дорогу валить. Старый бандитский прием… Может, и не так, конечно, все равно надо поближе к им. Устанавливай пулемет вон там, за елками, чтоб дорогу видать. Как услышишь, гаркну: «Стой! Руки вверх!»— изготовься и гляди. Ежели выскочат на дорогу да руки к небу — не стреляй, а услышишь перепалку — бей, да не в молоко. Короткими очередями, чтоб ни один через тебя не прорвался. Вон и вестовой. Вишь, наметом скачет. Значит, Гордей Артемыч где-то на подходе. Прячься. Пусть скачет…

Когда всадник проскакал мимо и скрылся, Тимофей Сазонович достал из-под сена винтовки, ручной пулемет, короткие охотничьи лыжи. Подхватил винтовку, сунул носки валенок в ременные петли на лыжах и нырнул в лес. Он был потомственным охотником, шел бесшумно и скоро, ловко маневрируя меж деревьями. Не прошло, наверное, и четверти часу, как Тимофей Сазонович оказался за спиной троих вооруженных винтовками людей, что жались к деревьям у самой дороги. Прислушался к их негромким голосам. «Так и есть, дерево подпилили — на дорогу повалят». Приладил ствол винтовки на сучок, прижал приклад к плечу и замер, вслушиваясь. Чутким охотничьим ухом уловил отдаленный поскрип полозьев. Вот и кошева показалась из-за деревьев. Хрустнула, падая, сосна. Сидящие в кошеве выкинулись в снег, прижались к нему. И тут прогремел голос Тимофея Сазоновича:

— Стой! Руки вверх! Выходи на дорогу!

Трое кинулись за поваленное дерево, в спину им ударил пулемет Евстафия. Один из трех прилип к дороге, двое нырнули в лес, вслед им гремели выстрелы.

— Евстафий! — гаркнул Тимофей Сазонович, и пулемет смолк.

Чижиков подбежал к глубоким следам в снегу, уходящим в таежную темень.

— Далеко не уйдут. Сейчас подъедут ребята на лыжах, догонят.

— Вряд ли, — засомневался Тимофей Сазонович и медленно пошел по следам, держа винтовку наготове и стараясь прижиматься к деревьям.

Через несколько минут воротился.

— Лыжи у них были припрятаны. Хитрющие собаки. Не на авось шли… А этот насмерть?

— Не ворохнулся, — ответил Евстафий. — Документов никаких.

— На такое дело удостоверений личности не берут. И все- таки можно попробовать догнать, — не совсем уверенно сказал Чижиков.

— Нет, — твердо отрезал Тимофей Сазонович. — Тут надо целый взвод отменных лыжников, да чтоб охотники были, тайгу знали, а так… — махнул рукой, — по одному выщелкают всю погоню. Иде-то у них коняга должон быть схоронен. Не пеши же сюда топали. Его бы сыскать.

Коня нашли верстах в двух от места нападения. Это был высоченный белый жеребец, запряженный в большие розвальни.

— Богатый трофей, — залюбовался конем Чижиков. — Жаль допросить нельзя.

— Пошто нельзя? — Тимофей Сазонович ухмыльнулся. — Сейчас отвяжу, разверну, и пусть себе идет. Лошадь добрая, найдет дорогу к дому. А мы следом. Так прямехонько и дойдем до ворот.

Предсказанье Тимофея Сазоновича в точности исполнилось. Он уселся в розвальни, развернул лошадь передом к дороге и, когда та тронулась, по брюхо увязая в снегу, привязал вожжи к головке саней и больше к ним не притронулся. Выскочив на дорогу, лошадь сразу развернулась в сторону Челноково и понеслась. Все тронулись следом.

Не. успела лошадь подвернуть к дому Маркела Зырянова, как ворота отворились, негромкий Пашкин голос спросил:

— Ну как, тятя?

— Хорошо, сынок, — в тон вопрошающему ответил Тимофей Сазонович.

— Кто тут? — испуганно вскрикнул Пашка, выскакивая из ворот.

— Чего ты переполошился? — так же спокойно проговорил Тимофей Сазонович. — Коня тебе привел. Добрый коняга.

— А тятя? Где он? — встревожился парень.

— Погляди вон на санях, не он ли.

Нет, убитым оказался не Маркел Зырянов. Это приободрило Пашку, и он стал наступать на Тимофея Сазоновича, требуя от него ответа, где он взял лошадь и куда делся отец.

— Здоровый ты дубина вымахал, а дурак, — беззлобно проговорил Тимофей Сазонович. — Откуда нам знать, где твой тятя. Мы конягу на дороге подобрали, в вожжах запутался. Ты бы спасибо сказал за то, что такого доброго жеребца возвернули в целости и сохранности, а не гавкал, шлепогуб.

— Сам-то ты кто? — взъярился парень.

— Мы из чека. Слыхал про такое? Вон председатель губчека товарищ Чижиков, на которого твой тятя охотился…

— А-a! — Пашка обхватил руками голову и кинулся в избу…

Ничего этого не знал Онуфрий Карасулин, стоя подле окна и глядя с тревогой на проходящий мимо обоз.

Затихли скрип полозьев и голоса, а он все стоял у окна, чего-то ждал. Ждал — и дождался. На дороге показался Чижиков, с ним еще двое, винтовки грозятся из-за плеч. Свернули к воротам Карасулина, Онуфрий поспешно натянул штаны, сунул ноги в валенки и, набросив полушубок, пошел встречать жданных, но незваных гостей…

Утром Челноково гудело на разные голоса. Все только и говорили о неудавшемся покушении на Чижикова, таинственном исчезновении Маркела Зырянова и ночном аресте бывшего секретаря Челноковской волпартячейки Онуфрия Лукича Карасулина.

Глава двенадцатая

Что-то повернулось в жизни, встало наперекос, заскрипело, угрожающе кренясь… Полуграмотная дикарка, знахаркина внучка стала оперативным работником губчека, и, похоже, он, Вениамин, скоро получит доступ к самой секретной информации. Завзятый большевик Онуфрий Карасулин выщелкнут из партии и упрятан в подвал губчека… Бывший начальник бывшей контрразведки Коротышка профукал Чижикова на Веселовском зимнике… Вдруг затосковала по сгинувшему мужу пани Эмилия и стала поговаривать об отъезде в Питер… Черт знает что творилось вокруг. Только поспевай поворачивайся, соображай. А и без этих зигзагов неожиданных было над чем мозги поломать Вениамину Горячеву.

Стараниями Боровикова в Челноковской волости сколотилось четыре вооруженных отряда. Появились подобные отряды почти во всех волостях Яровского и Иримского уездов. И связь между ними налажена, и ждут не дождутся они сигнала, а подать тот сигнал не то что рискованно, а нельзя: никакой уверенности, что, вспыхнув, скажем, в Челноково, мятеж разом охватит весь уезд и, слившись с очагами в соседних уездах, полыхнет на всю губернию. За те несколько дней, что прошли после завершения хлебной разверстки, в настроении крестьян произошел крутой перелом. Стали успокаиваться мужики. Как ни науськивают их кулаки — ничего не получается. А время не ждет. Не терпит время. Каждый день промедления — непоправимый стратегический и тактический проигрыш. Нужно немедленно запускать семенную разверстку, да где-то что-то застопорило. Горячев места не находил себе, а тут еще чека. Все явственней чувствовал Вениамин Федорович: кружит она над ним, и каждый новый круг — все ниже, и, может быть, уже не за горами миг, когда капкан защелкнется… С недавних пор нет-нет и клюнет в самое сердце мерзкая, но неотвратимая и острая мыслишка: а надо ли? Не сдуру ли? Не сослепу ли? Не башкой ли о стенку? Так ведь именно все и окажется, если Чижиков успеет домотать узелок до конца и узнает, кто таков Вениамин Горячев, прежде чем тот станет во главе мятежа. А мятеж все отдаляется, а кончик клубка все ближе…

Можно еще бежать. Кинуть все и вся к дьяволу и драпануть, и пусть господин Доливо и этот перевертыш Кориков сами поднимают крестьян… И до этой точки докатывались порой мысли Вениамина. И не вдруг отлипали от противной, подлой черты, нужно было усилие, напряжение, чтоб оторваться и вновь настроиться на боевой лад… Но взнуздывая себя, он становился еще неистовей и злей, действовал еще решительней и рискованней. Встречался со связными повстанческих штабов и эсеровских ячеек, добывал оружие, вербовал бывших белогвардейских офицеров, и все это — под носом Чижикова, на грани, на самом острие лезвия, сатанея и хмелея от близкой опасности.

Постоянная раздвоенность в мыслях, поступках и словах изнурительна была для Вениамина Горячева. Нужно было чудовищное напряжение — физическое и духовное, чтобы одной половиной разума и чувств служить в губпродкомиссариате, выслушивать доклады, читать донесения, сочинять всевозможные инструкции и циркуляры, а другой половиной раскручивать все сильней подготовку к взрыву. Порой эта вынужденная раздвоенность доходила до крайности, Вениамин становился как бы расщепленно-двоедушным, и правая рука его воистину не ведала, что творит левая. Это выматывало до основания, и часто Горячеву до судорог хотелось, чтоб поскорей наступил конец, неважно какой — победный или трагический…

Он еще больше усох, кожа на лице подернулась нездоровой желтизной. Редко улыбался, и то лишь одними губами. Раздвинет их, покажет желтоватые от курева крупные зубы — вот и вся улыбка. Но сегодня, впервые за многие дни, Вениамин не то что по-настоящему улыбнулся, а захохотал, да так весело, так раскатисто и звонко, как не смеялся давно.

Рассмешила его статья в восемнадцатом номере еженедельника «Серп и молот», который издавался в Екатеринбурге Уральским промышленным бюро ВСНХ. Статья называлась «Употребление собачьего мяса» и начиналась так:

«Вопрос об употреблении собачьего мяса сейчас ставится не впервые. Ничем, по существу, не отличаясь от мяса других животных, собачье мясо по своей питательности должно цениться высоко, и эта ценность еще увеличивается тем, что собаки очень мало сравнительно с другими животными, например коровами и лошадьми, предрасположены к болезням, которые могут быть у человека…

Таким образом, брезгование собачьим мясом является, по существу, ни на чем не основанным предрассудком, заставлявшим выбрасывать ценный продукт…»

На этом месте Вениамин Федорович и расхохотался — зло, и весело, и яро, и затяжно до слез.

— До-комис-сарились! За собачек принялись… Ха-ха- ха-ха!..

Его распирало злорадство. Нет, не зря, черт возьми, рисковал он башкой, не напрасно и сейчас защемленно бьется и корчится его расщепленная душа. Грядет все-таки — и скоро— желанный праздник расплаты…

Заключительные строки он торжественно и нараспев продекламировал:

— «Хо-орошие вкусовые качества, пи-тательность и дешевизна собачьего мяса уничтожат еще один предрассудок — это ни на чем не основанное брез-го-вание…»

И снова захохотал.

«До весны далеко. Не хватит вам собак, друг дружку пожрете… — Вдруг мысль скакнула в сторону. — Переложить эту статейку в листовочку для горожан под заголовком ну хотя бы „Пирожки с собачкой…“». Схватил со стола карандаш, придвинул чистый лист и запетлял, заузорил по нему острым концом графита…

Днем Горячева вызвали к губпродкомиссару. Пикин молча протянул ему только что полученную бумагу. Это было донесение председателя Челноковского волисполкома Корикова о расхищении семенного зерна крестьянами деревни Лариха, что в трех верстах от Челноково. Донесение заканчивалось опасением: как бы подобные явления не стали массовыми, тогда не миновать беды…

— Ну, что об этом думаешь? — Пикин впился в Горячева нетерпеливым взглядом.

Распаляя губпродкомиссара, Горячев нарочно затянул паузу и заговорил деланно равнодушно, вроде бы раздумывая, сомневаясь, взвешивая:

— Кориков — опытный руководитель. Волость — самая кулацкая, насквозь прошпигована белогвардейщиной, черт знает почему чека никак не…

— Что ты думаешь о сообщении? — перебил Пикин.

— Логично и, если хотите, закономерно. На дядю работать сибиряк не привык. Но если у ларихинских мужиков сыщутся последователи — а они не-премен-но сыщутся! — тогда нечем будет засевать землю весной, а это снова голод и где? В Си-би-ри! Страшная перспектива! По-моему, надо безотлагательно… Впрочем… — Горячев изобразил на лице смущение. — Я, кажется, лезу не в свое дело. Вы сами примете нужное решение.

— Кончай ты словоблудие! — окончательно потерял терпение Пикин. — Размагнитился, что ли? Расслаб за какую-то неделю? Говори, что предлагаешь?

— Не размагнитился, но устал, если по правде сказать, — и с ходу, переменив тон на деловой, почти командный, Горячев посыпал: — Что думаю? Срочно создать несколько чрезвычайных контрольных бригад, подкрепить их вооруженной силой и немедленно, в темпе провести выборочную проверку наличия семенного зерна в нескольких волостях…

— Верна! — с ходу подхватил Пикин. — Верна! — Подбежал к столу, постучал по нему сухим, накрепко стиснутым кулаком. — Немедленно проведем проверку и… — снова уставился выжидательно на Горячева.

Тот лишь плечами пожал, изобразив на лице: «Чего тут гадать, и младенцу ясно».

Тут же вместе они составили телеграммы упродкомам и продконторам, составили список особоуполномоченных, расписали их по уездам. Пинком распахнув дверь кабинета, Пикин гаркнул:

— Васса! Членов коллегии и начальников отделов ко мне!..

А неделю спустя коллегия Северского губпродкома, одобрив доклад члена коллегии Горячева Вениамина Федоровича, единогласно приняла подготовленную им следующую резолюцию: «В связи с отсутствием заинтересованности крестьян в сохранении прежних посевных площадей, участились факты расходования семенного зерна на продовольствие и фураж, создалась прямая угроза весеннему севу 1921 года, а следовательно, продовольственному положению страны. Исходя из вышеизложенного, а также опираясь на директивы Наркомпрода и опыт губерний Центральной России, Губпродкомиссариат решил провести семенную разверстку, в месячный срок изъять у крестьян все семенное зерно, свезти его в общественные ссыпки…» Далее следовал список председателей чрезвычайных троек, в коем значился и Вениамин Федорович. Его направили в Яровский уезд.

В тот же день Губпродкомиссар Пикин докладывал о семенной разверстке руководителям Северской губернии. В кабинете Аггеевского кроме самого Савелия Павловича были Водиков, Новодворов и Чижиков. Пикин короткими пробежками мерял кабинет, размахивал руками и сыпал пулеметной очередью:

— Мы провели тщательную подворную проверку в восемнадцати крупных селах. И что же? В половине хозяйств недостает семян. Кулак не дурак. Зачем ему пахать, сеять, жать, если хлеб отнимет государство? А чтобы силой не заставили землю обсеменять, базарит семена, перегоняет на самогонку. Либо мы отнимем семенное зерно и сохраним посевные площади двадцатого года, либо в нынешнем году останемся без хлеба…

Новодворов кашлянул протяжно и громко. Он всегда так кашлял, раздражаясь или сомневаясь в чем-то. Пикин оборвал речь, остановился против председателя губисполкома, уставился на него воспаленными глазами.

— Замордовал ты себя, товарищ Пикин, — неожиданно сказал Новодворов с мягким сочувствием. — Отдохнуть бы тебе.

— Закончим семенную разверстку, подам в отставку, — отрезал Пикин.

— Зря ершишься, я от души. — Новодворов тяжело поднялся, отошел к окну, за которым кружились белые вихры метели.

— Мне твои соболезнования не нужны, — Пикин крутнулся волчком. — Выскажешь их на моих поминках…

Поймав холодный, осуждающий и сочувствующий взгляд Чижикова, Губпродкомиссар презрительно изогнул верхнюю губу, сощурился и, наверное, сказал бы что-нибудь колкое, если б Чижиков не опередил его и не заговорил о минувших событиях. Он рассказал о ночном происшествии на Веселовском тракте, о Маркеле Зырянове, как выяснилось, главном виновнике гибели продотряда в Челноково, и заявил, что чека удалось ухватить нить антисоветского заговора, и есть надежда, что в ближайшие дни руководящее ядро готовящегося мятежа будет обнаружено и обезврежено.

— Они тоже чуют, что попали под прицел, что все решают считанные дни, даже часы, и все сделают, чтоб в эти считанные дни запалить мятеж. Нам важно выдержать, не дать повода…

— А семенная разверстка даст этот повод? — врезался вызывающе резкий голос Пикина.

— Да, — спокойно подтвердил Чижиков. — Может дать.

— Так и знал. — Пикин метнул в Чижикова негодующий взгляд. — Северская губчека существует не для борьбы с контрреволюцией, а для борьбы с продорганами.

— Не кипятись. Утвержденную Совнаркомом хлебную разверстку губерния завершила, да еще на сто два процента…

— Вопреки твоим пророчествам, — снова вставил Пикин.

— Крестьянин выдержал. Устоял, — продолжал Чижиков, вроде и не слыша Пикина. — Сейчас мы переживаем в деревне хоть и ненадежное, но равновесие сил. Месяц-другой — и страсти поутихнут. Этого и боятся враги, торопятся еще раз подхлестнуть, взъярить мужика, бросить на Советскую власть. А наши продовольственники, как по заказу, подсовывают семенную разверстку. Да тебя, Пикин, кулаки и эсеры расцелуют, белогвардейцы многие лета пропоют. Крестьянам надудели в уши, что, приев весь хлебушко, коммунисты примутся за семена. Почитайте эсеровские листовки — там прямо об этом. Ничему нас жизнь не научила. Кичимся, что добили хлебную. Я-то знаю, каким боком могли выйти нам эти сто два процента… Сейчас, как никогда, нужно выиграть время. Дать деревне успокоиться. Мы перережем нити заговора, обезглавим его, распропагандируем середняка. Семенная разверстка теперь — безумие! Преступная авантюра!..

— Ишь как! — недобро ощерился Аггеевский. — Выходит, мы с Пикиным — враги революции? Между прочим, он советовался со мной перед тем, как ставить на коллегию. Ты паникер, Чижиков. Твое дело всю эту сволочь рубить до седла, — секанул воздух излюбленным жестом рубаки-кавалериста, — а ты тут нюни распустил…

— Рубить надо врага, а не крестьянина, который кормит, одевает и защищает Советскую власть, — хмуро отпарировал Чижиков.

— Ты эту демагогию брось! — Аггеевский отшвырнул папиросную коробку, которую только что намеревался открыть. — Знаем, что рубить надо врага, но врагом может оказаться любой, даже…

— Стой, Савелий! — Новодворов повернулся к Аггеевскому. Он был бледен. — Ты ответственный секретарь губкома, твое слово слишком много значит. Чего мы пикируемся с Чижиковым? Наша с ним несогласованность незримо перерастает в неприязнь, а это уж, извините, делу вред, врагу — потеха, и этого нельзя допустить. Я согласен с доводами Чижикова. Надо воздержаться от семенной разверстки. Лишь как наказание у тех, кто действительно транжирит семена, можно изымать их, да не иначе как на виду у мира, по его приговору. И ты на меня, Савелий, так не смотри. Разве не чуешь — и по директивам, и по печати, — партия идет к перемене курса в отношении крестьянина? Уверен: разверстка доживает останные дни. Да и мужик не дурак, вся его сила в земле, а необсемененная земля — мертва. Не станет он мертвить свою землю своими руками. Он в лучшее верит. Не каждый год неурожай, не каждый год голод, а стало быть, и разверстка…

— Быстро ты перестроился, — Аггеевский поморщился, как от зубной боли, продул мундштук папиросы, повертел, помял ее в длинных пальцах, сунул в рот. — Давно ли здесь примерно о том же говорили, и ты по-иному думал…

— Был такой грех. И я — человек. Хоть и бела голова, а сердце стукотит по-молодому. Да ведь революция — молодость мира. — Улыбнулся скупо, вздохнул и продолжал по- прежнему негромко и медлительно: — В теперешней обстановке каждый день — это такой срок! Мы перехватили тогда. Определенно. Заигрались революционной фразой. Оторвались от земли, от реальной действительности. Я за это время десяток деревень объездил. Пять волостных сходов провел. Везде одно и то же. Чижиков и тогда был в принципе прав. Теперь и подавно. Ты, Савелий, кавалерийские замашки брось. Тут одной атакой ни хрена не добьешься. Хватит, нарубались.

— Да?! — глаза Аггеевского зажглись горячечным огнем. — Значит, штык в землю, шашку в ножны, а белогвардейская сволочь и кулачье будут нам диктовать? Не выйдет!

— Рубака из тебя отменный, но политик — сомнительный. — Новодворов тяжелыми шагами пересек кабинет. Подошел вплотную к Аггеевскому. — Напомню тебе одно ленинское высказывание. Мы знаем, говорил он, что товарищи, которые больше всего работали в период революции и вошли целиком в эту работу, не умели подойти к среднему крестьянству так, как нужно, не умели сделать это без ошибок, и каждую из таких ошибок подхватывали враги… Не помню до конца всей фразы, но смысл и так уже ясен. Советую подумать об этом. Крепко и всерьез. Деревня не кавалерийский эскадрон и не конармия. Это, брат, такая стихия, такой разгул страстей. Особенно теперь, когда за спиной у нее — революция, колчаковщина…

— Можешь все это высказать на губернской партконференции. Недолго ждать. А пока я — ответственный секретарь губкома, и хочешь ты или не хочешь…

— Не кипятись, — попытался охладить его Новодворов. — Никто под тебя не копает.

— Подкопов не боюсь. Привык ходить в лобовую. Пулям и то не кланялся.

Аггеевский сбил головку со спички, сломал еще одну. Наконец прикурил. Поймал взгляд Водикова.

— Чего молчишь, красный проповедник? Соображаешь, к какому берегу ловчей прибиться, или хочешь наблюдателем остаться?

Распушив указательным пальцем и без того пышные усы, Водиков сощурился в улыбке.

— Я ловчить не умею, Савелий Павлович. — Уколол язвительным взглядом Новодворова. — Не та школа, закалка не та. В эсерах был боевиком и большевиком стал в колчаковском подполье. Классовая борьба приняла сейчас самую острую форму. Они нас пугают мятежом, мы отвечаем семенной разверсткой. Допускаю контрреволюционное восстание. Ну и что? Произойдет окончательное социальное расслоение деревни, и мы наконец-то вырвем зубы белогвардейской гадине и махровому антисоветскому кулачеству, расчистим и удобрим почву для семян социализма. Если же мы сейчас попятимся — дважды проиграем. Сорвем весенний сев и укрепим позиции врагов. Революция бескровной не бывает. Нам, революционерам, нечего бояться крови. Расстреляй мы тогда Маркела Зырянова и его подручных в Челноково, не было бы и покушения на Чижикова. Пикин был прав тогда. И теперь он прав…

— Вот именно! — подхватил Аггеевский. Он пламенел. Жаром полыхали впалые щеки, сухо поблескивали горящие глаза. — Рубить до седла кулацко-белогвардейскую сволочь. Не подстраиваться к ней, не заигрывать, не заискивать!..

— Как это делает наша губчека! — выкрикнул Пикин.

И посыпал пулеметной скороговоркой о кулацких вылазках, о недремлющей белогвардейщине, о политической близорукости Чижикова. Казалось, и внутри него все кипело и клокотало, накаляя и сотрясая худое тело. И когда, задохнувшись, он приостановился и смолк, Новодворов сочувственно обронил:

— Лечиться тебе надо, Аника-воин. Укатали тебя северские горки…

— Я уже сказал, — надорванно выкрикнул Пикин. — Сделаем семенную — и баста, в расход! Пенсию у тебя не попрошу, обузой не сяду на шею…

— Зря горячишься, товарищ Пикин. В таком деле нужна трезвая голова. Речь-то ведь идет о судьбе почти двух миллионов крестьян, и нельзя так, сгоряча, с маху. Нельзя!

— Губпродкомиссариат — не шарашкина контора!.. — уже почти не владея собой, взорвался Пикин. — Я же докладывал вчера Аггеевскому, он согласился. Мы не в лото играем! Голод жрет революцию. Ленин контролирует каждый продовольственный маршрут, сам распределяет по пудам поступивший хлеб. ЦК обязывает помогать продорганам, а тут… тут мать-перемать…

Левая щека у него дернулась, рот повело в сторону, он громко клацкнул зубами, и вдруг по щекам его поползли слезы. Матюгнулся еще раз сквозь сжатые зубы, отбежал в угол и там стоял, согнутый, судорожно вздрагивая худой надломленной спиной.

Все молчали, отводя глаза друг от друга. Они знали трагедию пикинской семьи, почитали его за одержимость в работе, за кристальную душевную чистоту. С Пикиным спорили, порой беззлобно подтрунивали, но уважали. От него ждали любой бесшабашной, безрассудной выходки, но не слез. Оттого и молчали неловко и пристыженно.

Пикин совладал с собой. Подсел к столу, долго скручивал папиросу, рассеивая табак по красной скатерти.

— Давай раскручивай свою семенную, — тихо сказал Аггеевский. — Здесь половина членов президиума губкома, с остальными я сейчас обговорю, оформим официальным решением. Только чтоб без перегибов. Побольше привлекай крестьян. Да перед тем как в закрома засматривать, соберите мужиков, растолкуйте. К ссыпкам охрану из надежных крестьян-коммунистов. Договорились, товарищи?

Никто не отозвался.

— Значит, решено, — резюмировал Аггеевский.

Чижиков подсел к Пикину. Вполголоса спросил:

— Давно у тебя Горячев?

— С начала. Как создался Губпродкомиссариат.

— По чьей-нибудь рекомендации?

— По-моему, была рекомендация политотдела пятьдесят первой дивизии. Он там начальником госпиталя, кажется, был. Схватил тиф. Остался в Северске. Что он тебя интересует?

— Сдается мне, в чужом оперенье летает… Присмотрись к нему внимательно… И вот еще просьба. В продотряд, который поедет вместе с Горячевым в Яровский уезд, надо включить одного человека. Черкни записочку начальнику продотряда, чтоб принял рядовым бойцом бывшего красноармейца Сатюкова Тимофея Сазоновича. Крестьянин. Отличный человек и боец первостатейный.

— Это еще зачем?

— Надо. Понимаешь, очень надо.

Пикин написал требуемую записку. Чижиков встал, протянул руку.

— Будь здоров. Да, вот еще что. Попроси кого-нибудь составить подробные списки всех продработников губернии, от бойцов продотрядов до уездпродкомиссаров с указанием, откуда пришел к вам и по чьей рекомендации. Не хмурься. Для тебя стараюсь. Когда-нибудь поймешь, спасибо скажешь. А за Горячевым понаблюдай. Непременно.

Пикин шел торопливой неровной походкой, взгорбив худую спину. Недавно ему исполнилось двадцать семь. Велики ли годы? А внутри все перегорело. Появись сейчас волшебник, скажи: «Давай, Пикин, выкладывай три самых заветных желания», и выложить нечего. Разве что попросит помочь досрочно семенную разверстку выполнить. Все желания, все интересы, весь смысл жизни Пикина замыкался на делах губпродкомиссариата. А их невпроворот, и все горячие, кровью подкрашенные, порохом да дымом пахнущие.

С того дня, как вышел Декрет Совнаркома о продовольственной разверстке в Сибири, стремительный водоворот событий засосал Пикина и он утратил реальное представление о времени. Прожитое измерялось пудами собранного и отгруженного хлеба. Хлеб был дороже всего на свете, от него зависело существование Республики Советов. Пикин понимал это, и не было ничего, чем бы он не мог поступиться, через что не решился бы перешагнуть ради того, чтобы дать голодающей Советской России лишний пуд сибирского хлеба. Нечеловеческих усилий стоило Пикину досрочное выполнение губернией продовольственной разверстки. Если бы не мать, он, наверное, давно бы свалился от истощения. Он мог по первому желанию выжать из памяти названия многих сел и деревень, массу имен крестьян, продовольственных, партийных, советских работников самых разных рангов, но никогда не помнил время обеда и без напоминания матери не садился за стол. Мужики за глаза называли его двужильным, он работал как воевал — не щадя себя и других. Больше всего на свете он боялся покоя. И сейчас на пороге нового труднейшего испытания — семенной разверстки — Пикин втайне даже радовался тому, что предстоит еще разок схлестнуться с зажиревшими кулаками. До исступления ненавидел Пикин алчное племя мироедов, которое потными жадными лапищами сплюснуло пикинскую судьбу, жену с детишками, ровно тараканов, пришлепнуло, дважды стреляло в него, растерзало лучших его продработников.

«Не вовремя черт принес этого Железного Чижика! Крутой и упрямый, зараза, но в мужицких делах ни хрена не смыслит. Боится ворошить осиное гнездо. „Равновесие… Успокоение…“ Институточка! Тут надо горящей головней…»

Закипал, наливаясь яростью, Пикин. Жаркая волна окатила худое тело, щеки и шея горели будто в крапивнице. Расстегнул куртку, крепко потер ладонью грудь. Не замедляя шага, зачерпнул из сугроба снега, стиснул его в кулаке, жадно откусил белую холодную мякоть. С силой поддал носком сапога смерзшийся лошадиный катыш. Скорей бы в деревню! Перестраховывается Чижик… Эти жирные кулацкие крысы не полезут в открытую с вилами и дробовиками против пулеметов… И Пикин неожиданно для себя запел высоким озорным фальцетом:

«Кто же все-таки рекомендовал Горячева? Вот у кого железная рука! Побольше бы таких продработников, давно бы сусло из кулака брызнуло. Чем он не поглянулся Чижику? У Гордея глаз… насквозь пробивает. Упорный. Прет в лобовую— и никаких! Сойтись бы с ним, сдружиться… — Запнулся на этой невесть откуда вдруг выпрыгнувшей мысли. — Открутим семенную, тогда поговорим обо всем по-доброму…»

Торопливой пробежкой пронесся по коридору губпродкома, одним духом влетел на второй этаж. Гаркнул секретарше, озорно подмигнув:

— Васса! Давай председателей чрезвычайных троек!..

Глава тринадцатая

Жестоко казнил себя Чижиков за минутную слабость. Если б Пикин не заплакал тогда… Надо было вместе с Новодворовым до последней возможности драться против семенной разверстки. Правда, у губпродкомиссариата есть факты, которые настораживают. Ну как в самом деле во многих хозяйствах поедят да потравят семена? Не должны бы, но «если бы да кабы»… Чека должна была знать о потраве семян прежде Пикина. А может, и не было никакой потравы, а есть лишь превосходно разыгранный эсерами спектакль? Чека должна была знать: когда и кто первым протрубил о растранжиривании семян, кто родил идею семенной разверстки, когда, кто и как проводил подворную проверку? Все это Чижиков обязан был знать, но он не знал. Маломощный, малограмотный, малоопытный аппарат губчека задыхался.

Черт вынес откуда-то банду мерзавцев. Переодетые в красноармейцев, они с поддельными мандатами и ордерами от губчека вламывались в дома, насиловали, грабили, избивали. Две недели гонялись за бандитами, четверых чекистов схоронили. Не успели обвинительные заключения на бандитов в ревтрибунал передать, как снова боевая тревога: почти четыреста пудов хлеба уперли с элеватора. Целая шайка воров и спекулянтов. Тоже не вдруг выпололи. Последнюю неделю весь оперативный состав губчека нащупывал следы подпольного эсеровского комитета. А до деревни так и не доходят руки. Деревня целиком на попечении политотделов уездной милиции, а в тех политотделах такие грамотеи…

«Эх, мать честная, вот мазнул так мазнул», — в который раз пенял себе Чижиков, снова и снова переживая разыгравшуюся в кабинете Аггеевского сцену. Никого другого, кроме себя, он уже не виноватил. Даже Пикина со всеми его перехлестами. Что-то притягивало его в губпродкомиссаре. Пикин издерган, истрепан бессонным, бесконечным хлебным штурмом, он так с головой ушел в свою, требующую нечеловеческого напряжения работу, что просто не может, не в состоянии взглянуть на вещи свежим взглядом, понять свои ошибки. Он, Чижиков, должен был помочь ему это сделать, поговорить спокойно, без горячки, убедить на неопровержимых фактах. Должен был — и ничего не сделал. Не хватило времени, знаний, терпения. А теперь уже поздно: семенная разверстка утверждена и подписана… Кого же ему винить, кроме себя самого?

Отчетливо вспомнилось: слушая пространные разглагольствования Водикова, Пикин недовольно морщился, хмурился, хотя Водиков целиком поддержал губпродкомиссара. Почему Пикин не приемлет поддержки от Водикова? Свое эсеровское прошлое тот искупил подпольем, прям и смел, образован, что твой профессор, в чем же дело? Да ведь и сам-то Чижиков, по совести говоря, чувствует необъяснимое недоверие к Водикову. Может, грамоте его, краснобайству завидует? С Пикиным начистоту бы, в две головы скорей докопались до причины. Горячев частенько наведывается к Водикову, и выходит, как ни крути, подозрения тенью падают на главного пропагандиста губернии…

Еле оторвался Чижиков от тяжелых мыслей. Пригласил в кабинет Тимофея Сазоновича Сатюкова.

Тот вошел, как всегда, широким твердым шагом, браво доложил о прибытии. Сел, глядя в глаза Чижикову.

— Как твоя благоверная? — спросил тот.

— Почитай заново родилась. Прытче дочки бегает. Выходила баба Дуня. Вот тебе и знахарка. Хотел отблагодарить ее — не взяла, да еще отчехвостила меня, в душу, грит, тя выстрели.

— Характерная бабуля… Наследники-то растут?

— Чисто беда с имя, — улыбнулся Сатюков. — Старшой-то себя губчекистом называет. Сколотил ватагу сорванцов и объявил войну «буржуазной контрреволюции». Рядом у нас купчиха живет, сын у нее колчаковским офицером был, так они ночью забрались к ней на крышу, развалили трубу да еще просунули через нее в печь пук горящей соломы. Такой переполох устроили, на всю улицу. Пришлось снять штаны и выпороть ремнем своего губчекиста.

Смеялся Сатюков добродушно, весело, запрокидывая лицо, заросшее непроглядно густой рыжеватой бородой. Из-под мохнатых, тоже рыжих бровей посверкивали живые, умные глаза.

Но стоило Чижикову сказать: «Послушай, Сазоныч, есть одно дело», как Тимофей погасил улыбку, весь подобрался, уставясь немигающим настороженным взглядом на председателя губчека.

— Вот тебе направление. Сейчас явишься в губпродком, к начальнику продотряда особого назначения Карпову. Будешь бойцом в его отряде. Скажешь — из чека поперли за выпивон и неповиновение начальству. Можешь разрисовать меня в карикатуру. Надоело, мол, перед всякими тянуться, захотелось волюшки. Понял? Надо, чтоб тебе поверили. Главная твоя задача — не спускать глаз с Карпова и Горячева: его-то и будет сопровождать ваш отряд. Учти, можешь угодить в осиное гнездо. Карпов этот только объявился в наших краях, по личной рекомендации Горячева назначен начальником продотряда. Постарайся угадать, что за птица. Каждый шаг, каждое слово мотай на ус. Присмотрись к бойцам отряда. Сыщешь надежных, обопрись, но не раскрывайся. Играй под мужичка-простачка, которому надоели большевистская дисциплина и всякие ограничения. Надейся только на свои силы. В случае крайней нужды можешь передать что нужно с секретарем челноковской комсомолии Ярославной Нахратовой. Приказ о твоем отчислении из батальона губчека, наверно, уже вывесили. Мы тебя списываем за «проступки, порочащие высокое звание чекиста…». Уточни, с кем встречается Горячев, о чем и с какими мужиками разговаривает. Помни: оступишься, вызовешь подозрение — не пощадят. Осиротишь детишек. Так что смотри… — Помолчал. Пожевал нераскуренную папиросу. — Если дело не по душе — скажи. Неволить не стану.

— Обижаешь, Гордей Артемыч.

— Прости, Сазоныч. Только ведь и вправду на такое надо идти добровольно… Ну давай закурим напоследок и помолчим перед дорогой…

Когда Сатюков ушел, Чижиков позвонил в караульную и попросил привести арестованного Карасулина.

Онуфрий зарос щетиной, был угрюм и раздражен. В ответ на «Добрый вечер, Онуфрий Лукич» буркнул сквозь зубы: «Здравствуй, гражданин начальник» — и остался стоять посреди комнаты, едко и колюче поглядывая на Чижикова из-под насупленных бровей.

— Обижаешься, значит?

— Тебя в рыло, а ты кланяйся мило. Так, что ли? — криво усмехнулся Карасулин.

— Садись, — миролюбиво предложил Чижиков, — закуривай.

— И так башка от курева — хоть обручами стягивай.

— Дрянь дело, Онуфрий Лукич, — подсаживаясь рядом, проговорил Чижиков. — Начали семенную разверстку…

— Ну?.. — вскинулся Карасулин. От недавней обиды и раздражения — ни следа. — Выходит, они и взаправду похитрей нас. Мне Кориков об этой разверстке загодя говорил.

— Кориков?!

— Ворон первым падаль чует.

— Но почему тебе?

— Отколотая щепа обратно не пристает.

— Так они что, решили…

— Может, и решили, а вернее, на зуб пробовали.

— Что ж ты молчал об этом? — рассердился Чижиков.

— А ты меня спрашивал?

— Да, виноват я перед тобой… — поник Чижиков. — Поговорить тогда ночью не удалось: пришлось срочно скакать в Яровск. Потом опять запарка. Вот и протомили тебя в подвале четверо суток… Но, черт возьми, не понял ты разве, зачем мы тебя арестовали? Чтоб вернулся ты в Челноково окончательно обиженный нами, чтоб враги не сомневались больше в тебе. Разжевал наконец? Эх, Онуфрий, Онуфрий. Да и я хорош… — Сокрушенно покачал головой. — Ну, ладно. Что упало, то пропало. Давай о деле. Непосильную ношу хочу взвалить на твои плечи.

— Чужие не свои — знай вали… Выходит, они нас — вокруг пальца, как надумали, так изделали. Он ведь прямо сказал: вот начнется семенная и…

— Не могу поверить, что Кориков преднамеренно открылся тебе. Скорей всего, в азарте болтанул.

— Сам этот клубок день и ночь мотаю, никак до конца не доберусь.

— Надо распутать, — твердо сказал Чижиков, не спуская с собеседника цепкого взгляда.

— Черти б его распутывали, — угрюмо пробубнил Карасулин. — Ну, коль охота мозги поломать, слушай. Про то, что я Боровикова пригрел, слыхал? Я и в самом деле первым повидал дорогого тестюшку, похристосовался с ним…

Он в подробностях живописал встречу с Боровиковым, потом рассказал, как «пробовал его на зуб» Кориков.

— Я ведь утром надумал к тебе ехать, а тут ты сам заявился, заарестовал меня да и ускакал…

Онуфрий свернул папиросу, прикурил от чижиковской и задымил вовсю.

— Да… — проговорил Чижиков. — Значит, пока проглянула такая цепочка: Зырянов — Боровиков — Кориков — Горячев и, видимо, поп Флегонт.

— Вряд ли Флегонт с ними. Он хоть и поп, а из мужицкой борозды не вылазит. К богатству не льнет. Все своими руками.

— Красный поп?

— Может, и не красный, но во всяком разе не белый.

— Случись заваруха, твой двухцветный поп служить будет молебны антисоветчикам.

— Колчаковцы его чуть не расстреляли за то, что отказался такой молебен служить.

— Черт с ним, поставим над попом вопрос. Поглядим, куда погнется, все равно посередке не устоит… Тебе, Онуфрий Лукич, придется еще денек-два у нас погостить. Хоть и обидно, и прискорбно то, что случилось с тобой, но, ей-богу, нет худа без добра. А в партии тебя восстановит Москва, и мы подмогнем в этом. Уверен. Не обижают здесь?

— Гляди, сам кого бы не обидел.

— Так вот, денька через два мы выпустим тебя на поруки. Авторитет твой среди крестьян от этого не качнется, а Кориков и его братия должны проникнуться к тебе особым доверием. Надо разглядеть изнутри это логово. Опередить их. Сможешь?

— Попытка не пытка.

— Тогда давай прощаться. И будь осторожен. Очень может быть, что Кориков прав — и даже в этом доме у них есть глаза и уши. Учти это.

Часовой увел Карасулина. Чижиков несколько раз прошелся по комнате. Итак, картина проясняется. Задача — нащупать связи челноковских заговорщиков с соседними волостями и деревнями и Яровском. А главное — раскрыть головку заговора в самом Северске, найти нить от Северска к соседним губерниям. До тех пор Горячева трогать нельзя…

Нельзя? А допустимо ли тут промедленье? Не правильней ли немедленно арестовать Горячева, Корикова и всех подозреваемых в связях с ними — разрубить бикфордов шнур, пока не грохнуло? Нет, он не имеет права этого делать. Судя по оперативкам ВЧК, зреет всесибирский мятеж и где-то затаился его штаб, с которым связаны северские заговорщики. Пока главная пружина не обнаружена — нельзя раскрывать карт… Еще чуть бы попридержать события либо их опередить, чтоб до разворота семенной разверстки обезглавить заговорщиков! Все говорит за то, что контрреволюция делает на семенную главную и последнюю ставку. Предупредить и ударить первым, да так, чтобы вышибить дух из врага, разом и навсегда!..

Долго стоял Чижиков на пустой вечерней улочке, радуясь морозной тишине и одиночеству, которые незримо снимали гнетущую дневную усталость. Глубоко вздохнул, пошевелил плечами и вдруг почуял тревожный и сладкий запах древесного дыма. Дрогнувшими ноздрями втянул смолистый пряный аромат и вспомнил: сегодня суббота, банный день.

Сибиряки — народ чистоплотный. Хоть земля в дыбки, а каждую субботу топят баню. Как ни беден двор, а в нем обязательно своя банька — неказистая, невеликая, но зато своя. Топится она часто «по-черному», дым уходит не в трубу, а в раскрытую настежь дверь, оттого на бревенчатых стенах густой и толстый налет сажи.

Какая-то бесплотная струна шевельнулась в душе, и Гордей Артемович вспомнил отца. Вот кто самозабвенно любил попариться, поиграть с березовым веничком. В этом деле он был мастак. Мало кто в слободке мог потягаться с ним, даже матерые, как кедровые корни, мужики не выдерживали.

Отец поливал раскаленную каменку не водой, а квасом и делал это до тех пор, пока воздух в бане не становился настолько горячим, что от одного резкого взмаха краснела ожогом рука. Тогда, надев рукавицы-голицы и шапку, он взбирался на полок, удобно располагался там и принимался с размаху хлестать и сечь и поглаживать себя размякшим огненным веником, покрякивая, постанывая, гогоча до той поры, пока в знойной истоме не разомлеет тело. Багровый, пышущий жаром, отдувающийся, скатывался отец с полка, стремглав вылетал из бани на мороз, с разбегу нырял в снег. Ухал, ахал, довольно урчал, катаясь в снегу, тер им волосатую грудь, лицо, руки. Влетев с улицы, снова вскакивал на полок и опять со всей силы охаживал себя вдоль и поперек пахучим веником. Потом выливал на себя ушат ледяной воды и уходил в предбанник одеваться…

Воспоминания были такими яркими, что Чижикову нестерпимо захотелось в парную — прямо вот сейчас вскарабкаться на полок и как следует отхлестать себя веничком. Стал прикидывать, к кому из знакомых можно напроситься побаниться. И вдруг:

— Гордей Артемыч…

— Маремьяна?.. Здесь?! Откуда?

— Сказала «приду» — пришла. Обожди. Не надо тут… Пойдем со мной. Тут рядышком.

Он не спрашивал куда, молча повернулся и зашагал рядом. Поймал ее руку в цветной рукавичке, крепко стиснул и уже не отпускал до конца пути.

— У сестры домишко здесь. Уехала за мужем в Пермь. Раненый он. В госпитале. Меня попросила подомовничать. Я баню стопила, попаришься… да ты чего молвишь?

— Онемел от радости.

— Гордеюшка…

Дом и в самом деле был небольшой — кухня да горенка, но аккуратный и обихоженный. Хозяйка, видно, чистюля из чистюль — ни соринки, ни пятнышка нигде. Пол устлан домоткаными половиками, на подоконниках — целый сад. Все это Чижиков разглядел только утром, а ночью… ночью он видел лишь Маремьяну. Да и когда ему было разглядывать, замечать, если вся-то ночь оказалась короче куриного шага…

— Выпьешь после бани-то? — спросила она, ставя на стол бутылку с самогоном.

— Зачем? И так в глазах двоится. Посиди, чего ты все бегаешь. — Обнял ее за мягкие округлые плечи, потянулся губами к ищущему полураскрытому рту и провалился в небытие, утратив всякое ощущение времени, начисто позабыв обо всем.

Сколько просидели они так, тесно прижимаясь друг к другу, задыхаясь от долгих, до боли сладких поцелуев, — кто знает.

Маремьяна бессильно запрокинула голову, полузакрыла глаза, громко вдохнула открытым ртом.

— Пусти, — слабо шевельнулась. — Постель застелю.

— Сиди. Я сам.

— Не мужичье дело… Ой… Гордеюшка… — ткнулась лбом в его грудь, поцеловала в шею. — Не оторвусь никак… — Перешагивая порог горницы, кинула через плечо: — Не входи без зову.

Он не успел папироску свернуть, как донесся ее слабый голос. Швырнул на стол несклеенную самокрутку, задул лампу.

Вся эта ночь — короткий, сладкий миг. Иногда они вроде бы на самом деле засыпали и даже видели сны, но какой-то крохотный кусочек мозга все время бодрствовал, отчего сны мешались с явью, с обрывками мыслей, и разом просыпаясь, они продолжали прерванный разговор, который был бы, наверное, непонятен никому другому, ибо разговаривали они обрывками фраз, а то и просто звуками.

— Хм! Хм-хм, — странным гортанным голосом коротко смеялась Маремьяна и вздыхала.

Чижиков, безошибочно угадывая смысл этих звуков, легонько прижал Маремьяну к себе, потерся щекой и подбородком о ее горячую щеку.

— Ты спи, спи, — пробормотала она. — Я-то за день высплюсь, а тебе ведь… спи…

— И так сплю. Все во сне. Проснусь и…

— Ден семь она проездит. Залюблю тебя так-то… Ветерком закачает.

— Сама поберегись…

Она засмеялась и тут же заснула. Припухшими губами он целовал ее голову, перебирал тонкие пряди волос и незаметно тоже заснул. Проснулся от ее шепота:

— …дожить бы до лета. Полюбиться на волюшке. Трава зеленая-презеленая, васильки, ромашки разные, иволга… кукушка поет. Ох, Гордеюшка…

— Маремьянка-веснянка… Видишь, как складно? Стану тебе припевки сочинять.

— Я б такие спела — силушки нет: всю выпил…

— Так уж и всю? Может, хоть капелька осталась?

— Ма-алая росиночка. На самом донышке. И ту ведь выпьешь.

— Непременно…

Глава четырнадцатая

У нее было красивое древнерусское имя Ярослава, которое она сама переиначила в Ярославну, но сверстники почему-то всегда придумывали ей обидные прозвища. В детстве мальчишки дразнили ее Кляксой, подружки-гимназистки шипели в спину — Рогулька, и даже здесь, в Челноково, ее, учительницу и секретаря волостной комсомольской ячейки, за глаза называли Пигалицей. Наверное, и ученики между собой называли ее так же, но в лицо почтительно величали Ярославной Аристарховной.

Она выросла в Северске, в семье адвоката, известного своими либеральными взглядами и блистательной защитой рабочих Шаровского завода, захвативших цеха в знак протеста против произвола хозяина. Отец умер в девятнадцатом, успев месяц просидеть в колчаковской тюрьме. Ярославны в то время не было дома: она поступила в красноармейский госпиталь и вместе с ним полтора года колесила по дорогам гражданской войны.

Когда госпиталь вновь оказался в освобожденном от колчаковцев Северске, Ярославна ушла из него. Губернский комитет комсомола направил ее секретарем Яровского укома РКСМ. Просекретарствовав несколько месяцев, Ярославна забастовала: «Пусть другие в кабинетах сидят, хочу на передовую». Ее послали учительствовать в Челноковскую школу, избрав секретарем волячейки, которая насчитывала тогда всего шесть комсомольцев.

Недавно ей минуло девятнадцать. В маленькой, тоненькой и гибкой, как краснотал, Ярославне таился огромный запас энергии. Она и ходила-то не по-здешнему — легко и стремительно носилась по селу, гордо запрокинув аккуратную, скульптурно точеную голову. Говорила она тоже необыкновенно быстро, и горячо, и негодуя, и радуясь всегда искренне и бурно. Она не умела лгать, ее жизненный принцип — что на уме, то и на языке — не раз подставлял ей подножки, и она больно ушибалась, но все равно не менялась, оставаясь такой же горячей и непосредственной.

У Ярославны было круглое большелобое лицо с тонким, чуть вздернутым носом, небольшим, сочным ртом и очень живыми синими глазами, глядевшими на мир так ясно, чисто и доверчиво, что людям недобрым и неискренним становилось не по себе от ее взгляда. Она неплохо играла на фортепьяно, любила петь, знала на память уйму стихов. За первый же месяц челноковской жизни ей удалось сколотить драмкружок, на представления которого сбегалось все село. Через тот кружок и приобщились к комсомолу многие молодые люди, и в начале двадцать первого года челноковская комсомолия насчитывала два десятка парней и девушек.

Добрых книг в челноковской читальне не было, а Ярославна дня не могла прожить без чтения. Страсть к книгам и свела ее с Флегонтом. Тот сразу привлек девушку могутной мужицкой мудростью, прямодушием и песнями.

— Зело скорблю, — басил он при первом знакомстве, — что сан мой не позволяет примкнуть к вашему кружку. Отменное дело вершите…

В укоме и губкоме комсомола к дружбе Ярославны с Флегонтом отнеслись более чем неодобрительно, не раз выговаривали за это строптивой девчонке, но та отвечала, что ничего предосудительного тут не видит, и по-прежнему часто бывала в поповском доме.

Челноково исстари славилось красавицами. Челноковские девки не засиживались в невестах, сваты наезжали сюда даже из Северска. Рядом с рослыми фигуристыми деревенскими девчатами Ярославна выглядела подростком. Однако на посиделках и вечеринках она плясала «тестеру» и пела припевки так лихо, что мало кто отваживался выйти с ней на перепляс с частушками. Там, на вечерках, и стали прилипать к Ярославне прищуренные глаза Пашки Зырянова.

В тайнике, за божницей, хранил Пашкин отец, Маркел Зырянов, список коммунистов Челноковской волости, и второй в том списке — следом за Онуфрием — значилась Ярославна Нахратова. Верил Маркел — вот-вот настанет судный день, и тогда он самолично с верными людьми переимает всех упомянутых в том списке — смертном приговоре и уж вдосталь понатешится, понагалится над коммунистией, по капельке спустит из их жил всю кровушку, разом и навсегда разочтется за все свои беды и обиды. О списке том знали лишь самые верные единомышленники да сын Пашка. Он и писал под Маркелову диктовку фамилии челноковских комиссаров и вместо продиктованного отцом «Пигалица» записал неровными, раскорячистыми буквами: «Ярославна Нахратова». Писал, а сам знал: не отдаст девку на расправу — самому нужна…

Пашка и ростом и характером вышел не в отца. Тонкий и высокий, как жердь, но не гибкий: не то что под ветром — под мешком-пятериком не гнется. Брюхо к хребту приросло, а плечи саженные, мышцы сплелись упругими жгутами. Кулак у Пашки, что свинчатка, врежет в правое ухо — из левого кровь брызнет. Охоч был до кулачек парень, лют и безжалостен в драке. И в работе не жалел ни себя, ни лошадей, ни батраков.

Пашка — жених что надо: и богат, и работящ, и скроен недурно. Челноковские девки охотно заигрывали с ним, заманивали, подзадоривали, но держались настороже: зазевайся — вмиг подомнет — и поминай как звали. Не уговором, не лаской брал Пашка девок — силой. Не раз его жестоко били братья и дружки опозоренных девчат. Двужильный был, стервец. Отлежится, отхаркается розовой слизью и опять на ногах, и опять косит из-под жесткой пепельной чуприны недобрым взглядом, кусает им весь мир.

Что-то беспощадно-хищное проглядывало в сухом обветренном большеносом Пашкином лице, в самодовольном оскале крупных белых зубов, в хитроватом прищуре медлительных глаз. Всякий раз, сталкиваясь с ним, Ярославна внутренне настораживалась, напрягалась сжатой пружиной, всем своим видом показывая небрежение к парню.

…Это случилось вскоре после ареста Онуфрия. До позднего вечера засиделась Ярославна в школе, проверяя ребячьи тетрадки. По два, по три раза перечитывала одну и ту же страничку и все никак не могла вникнуть в суть написанного, найти ошибки. Собрала в стопку тетради, отодвинула на угол стола и застыла в тяжелом раздумье. Зачем она забилась в эту глушь? Думала встряхнуть, омолодить деревню, развернуть ее на новый путь. Сколько сил растрачено, А итог?.. Карасулин исключен из партии и арестован, коммунисты растерянны, комсомольцы притихли, четверо подали заявление о выходе из ячейки по неграмотности якобы. Тревожно и зыбко на селе…

Такая тоска — ничто не мило. Ярославна смотрела на расплывающийся язычок пламени семилинейной лампешки, а видела лицо Онуфрия. Как-то он там сейчас? Неужели не выпустят, неужели Чижиков не поймет, что Карасулин чист перед партией? Тогда придется ехать в Северск самой…

Тут дверь с грохотом распахнулась, и перед ошеломленной Ярославной предстал пьяный Пашка Зырянов.

Его появление было столь неожиданным, что Ярославна не сумела скрыть растерянности: время позднее, в школе, кроме глухой сторожихи, никого, и та давным-давно спит в своей комнатенке. Заметив испуг девушки, Пашка победно ухмыльнулся, спросил:

— Напужалась?

— Да, — призналась Ярославна, решив, что миролюбивый тон наиболее приемлем сейчас.

— Во! А иш-шо вожак деревенской комсомолии. — Пашка захохотал не своим — натянутым, высоким — голосом и сел на стул.

— Зачем пожаловал? — как можно спокойнее спросила Ярославна.

— Угадай.

— Я не гадалка. Шагай к бабке Ярихе, это по ее части.

— Оттудова иду. Наворожила тебя в невесты. Когда сватов засылать?

— Тебе нужна невеста богатая, работящая, а я не твоего поля ягода.

— Мово! — азартно выкрикнул Пашка, звучно шлепнув ковшом ладони по острому колену. — В самый раз ягодка! Сыздаля гляну — слюнки текут. Сырую б сглотнул — не поморщился, Ха-ха-ха!

Ярославна строго глянула в Пашкины осоловелые глаза, нахмурилась. Этот кулачок и впрямь, видно, думает, что, застав врасплох, напугал до смерти. Выкобенивается, как над своей батрачкой. Сердито прикрикнула:

— Топай своей дорогой! Скотские комплименты побереги для другой, я в них не нуждаюсь!

— Во! Такая ты мне того боле глянешься. Такую царапучую я тебя и вовсе люблю. И никому другому не отдам, сам съем.

— Подавишься! — Ярославна вскочила, сжала кулачки.

— Ой ли? Не по росту, думаешь, сшит? Моргуешь? А ежели я сейчас защемлю тебя и без сватов и венчаний… А?

Пружинисто встал. Расширившимися, горящими глазами впился в Ярославну и, медленно наступая на нее, тихо, с хрипотцой и каким-то жутким присвистом цедил страшные слова:

— Теперя ты моя, гусынька. — Раскрылил в стороны длинные клешнятые руки, пригнулся, — Сперва надкушу, опосля сосватаю. Так-от верней…

«Не уйти», — мелькнуло в сознании Ярославны. Мгновенно пронзившее ее ощущение собственной беспомощности и обреченности парализовало разум и тело. Она оцепенела. Высохшим известковым ртом ловила колючий воздух, не спуская глаз с надвигающегося Пашки. Надо было остановить его, сбить хмельной пыл каким-то необыкновенным словом, неожиданным жестом, отвлечь, обмануть, но у нее достало сил только на то, чтобы пронзительно и дико закричать:

— А-а-аа!..

— Забазлала! — злорадно возликовал Пашка. — Иш-шо не так взвизгнешь. Из пушки пали — не услышут, а и услышут — не придут, Старуху твою глухарку я запер. Ха-ха-ха! Ловко! Так-то. Теперича нам никто не помешает… Ты теперича моя…

Все более распалялся Пашка, дышал глубоко, открытым ртом, обдавая Ярославну самогонным перегаром. Та медленно пятилась до тех пор, пока не уперлась спиной в стену.

— По-мо-ги-и-и…

Жесткие Пашкины руки сграбастали хрупкую трепещущую фигурку, с силой притиснули ее к широкой твердой груди.

Ярославна царапала Пашкино лицо, рвала его волосы.

— Не смей!.. Негодяй!.. Мерзавец!..

Он, по-медвежьи урча, сильнее притиснул к себе девушку. Припал горячим мокрым ртом к тонкой белой шее. Острым подбородком подцепил воротник блузки, и покатились на пол перламутровые пуговки.

— По-мо… Спа-а-а… — задыхаясь, теряя силы, полузадушенно выкрикнула Ярославна.

Пашка легко вскинул ее на руки, метнулся к диванчику. Кинул на него девушку, накрыл ладонью кричащий рот, другой рукой слепо и остервенело рвал в клочья платье.

В этот миг что-то очень больно и тяжело ударило в напряженно изогнутую Пашкину спину. Тот качнулся, но не отпустил своей жертвы и даже не оглянулся. Другой удар, сильнее и больнее первого, согнул Пашку в дугу. Он скакнул в сторону, оглянулся и увидел Ромку Кузнечика с поднятым костылем в руке.

— А-а-у! — звероподобно взревел Пашка и бросился на Ромку, но тот ловко отскочил за стол, и тут же в его руке сверкнул вороненый ствол нагана. Хлобыстнул выстрел.

Саженным прыжком Пашка метнулся в дверь. Вслед ему снова бабахнуло. Над самой головой пуля отколола щепу от косяка. Пашка вылетел из школы и широченными скачками понесся по дороге. Ромка пустил вдогонку еще одну пулю.

Когда Ромка воротился в школу, бледная, растрепанная Ярославна сидела в уголке диванчика, кутаясь в полушубок.

— Как же это?.. — в Ромкином голосе растерянность, сочувствие, укор и боль. — Мать честная. Надо же… Иду — огонь в окошке. Хотел зайти, побалакать… Охамело волчье! Как Онуфрия засадили, они ровно с цепи сорвались… Тоже чека! Карасулина в подвале томят, а Пашку допросили и домой. Емельянов говорит, нету улик… Не прощу себе, что промазал… Как он сюда попал?

— Забыла дверь запереть. Ввалился и сразу…

— У тебя же наган.

— В полушубке. Разве ждала… Налей водички… Вон там в шкафу иголка с нитками. Теперь отвернись.

— От нас не уйдет. Загремит в ревтрибунал. Сейчас заберу начальника милиции и…

Он так и сделал, но Пашка Зырянов исчез из села бесследно.

— Давненько не радовала меня своим посещением Ярославна Аристарховна, — мягко басил Флегонт, распахивая перед девушкой дверь своего кабинета.

После той черной ночи, когда лишь случайность спасла Ярославну от надругательства, на душе у нее становилось все тревожней. Девушка стала пугаться темноты, вздрагивала от дверного скрипа, от шагов за спиной, на ночь клала наган под подушку. Ее тяготило одиночество, хотелось с кем- то поделиться мучающими безответными «почему»? А с кем? С комсомольцами-сверстниками? Те сами видели в Ярославне духовного наставника. Был бы Онуфрий Лукич… Когда же на дверях волисполкома появился породивший волну самых невероятных слухов приказ о семенной разверстке и среди крестьян началось брожение, Ярославна совсем растерялась. Никогда еще она не чувствовала так остро свое бессилие. Спасаясь от дурных мыслей, девушка забрела к Флегонту. Просто поговорить, хоть немного развеяться.

Флегонт усадил девушку в глубокое кожаное кресло, оценивающе, понимающе вгляделся в ее лицо, нахмурился.

— Не нравишься ты мне сегодня, Ярославна Аристарховна. Не занедужила ль, помилуй бог?

— Нет-нет. Я здорова…

— Недуг души сокрыть труднее, нежели недуг тела. Духовные муки наитягчайшие есть. Кто поймет и облегчит их, кроме бога? «Просите, и дано будет вам; ищите и найдете, стучите, и отворят вам». Может быть, тебе неприятно слышать сие: ты же материалистка, большевичка. Обещаете насытить всех бедствующих, но чем утолите жажду духовную?

— Большевики прекрасно понимают: не хлебом единым жив человек. Только руки у нас до всего пока не доходят. Надо всю мерзость счистить с земли, дать людям кусок хлеба, крышу, работу, построить общество братства и свободы…

— И ты веришь, что сие можно достичь насилием?

— А как? Как сделать иначе? Ни философы, ни апостолы, ни ваш Христос не дают ответа. Хорошо сказано: «Все люди братья», а брат Маркел Зырянов целился в голову брата Чижикова. Неведомые братья заживо сожгли девять бойцов продотряда. Очень красиво звучит призыв: получил пощечину в левую — подставляй правую. Но попробуй-ка подставь Щукину да Зырянову. Живьем в землю втопчут. Так как же быть? Проповедовать — одно, а делать — другое? Или сперва всю эту нечисть каленым железом с корнем…

— Сначала эту нечисть, потом ту, а там кто-то попытается истребить самих очистителей, и несть конца кровопролитию. Вы хотите достичь царствия божия дьявольским путем, но разве мыслимо, опускаясь вниз, подняться вверх! Ненависть, жестокость, месть — из сего не возвести храм всеобщего благоденствия. Ищите дорогу к сердцам человеческим. Смягчайте их, укрощайте свою ярость и гнев и тем смягчите злобу врагов ваших.

— Все это слова и слова! — с каким-то отчаянием воскликнула Ярославна, и даже слезы блеснули у нее. — Красивые, но оторванные от жизни, от действительности. Пусть ваш Христос ответит: как построить новый мир без насилия и крови? Как общество, где человек человеку — волк, переделать в общество, где человек человеку — брат? Я учила закон божий, знаю молитвы, читала Евангелие, но там все висит в облаках, и Христос…

— Христос возжег пред заблудшим человечеством негасимую путеводную звезду — Добро! «Возлюби ближнего своего как самого себя». Слышите? Вдумайтесь в сей завет. «Если ты принесешь дар твой к жертвеннику и там вспомнишь, что брат твой имеет что-нибудь против тебя, оставь там дар твой перед жертвенником и пойди прежде примирись с братом твоим и тогда приди и принеси дар твой»…

Голос Флегонта, густой и сочный, словно окутывал Ярославну. Огромные, навыкате глаза его влажно блестели. Умиротворенной торжественностью светилось большое, окаймленное пышной бородой лицо с крутым высоким лбом.

— Сие лишь ничтожно малая толика Христова учения о Добре. Вдумайся в них, дочь моя. Заповеди сии — нетленны…

Бесшумно растворилась высокая дверь, на пороге кабинета встал Флегонтов любимец — Владислав.

— Извини, папа. К тебе целая делегация крестьян. Я просил их подождать, но они так возбуждены…

— Я пойду, — встрепенулась Ярославна.

— Погоди.

— Но я буду вас стеснять.

— Не думаю. Какие у мужиков тайны от тебя? — И вместе с сыном пошел навстречу крестьянам.

Тех было четверо. Крепкий середняк Прохор Глазычев — Маремьянин муж, Ромкин отец — Евдоким Зоркальцев, прозванный за свое увечье Полторы Руки, челноковский кузнец, известный всей округе умелец Ефрем Шустов и отец девяти дочерей, бедный, хотя и очень старательный и работящий мужик, Константин Лешаков, прозванный Иисусом Христом за дивное сходство с иконописным лицом Христа.

Только что-то чрезвычайное могло свести вместе этих столь разных, далеких друг от друга людей. Пряча тревогу под приветливостью, Флегонт поклонился всем, жестом пригласил проходить, спросив как бы между прочим, не помешает ли их беседе Ярославна, которая зашла к нему за книгами да и зачиталась в кабинете.

— Пущай сидит, — ответил за всех Евдоким Зоркальцев. — Мы к тебе, отец Флегонт, почитай, от всего села. Сидели, табак тратили, чуть не подрались, а к одному берегу не прибились.

— Что стряслось?

— Опять нагрянули… — рвущимся голосом ответил Константин Лешаков.

— Кто?

— Уполномоченный из губернии Горячев с целым отрядом, — пояснил Прохор Глазычев. — Будут семена отбирать. Вечером сход в Народном доме.

— Горячев? — Флегонт даже привстал.

— Мужики как услышали — переполошились, — вступил в разговор Ефрем Шустов. — Семена кто отдаст? Сам посуди. Говорят, на хранение. А мало ль голодных ртов в России. Гребанут да сплавят куда-нито. Что тогда? Голод… Ты нам пособи, отец Флегонт, посоветуй, как быть. К слову твоему прислушиваются…

— Как бы до рукопашной не дошло на сходе-то, — вымолвил Евдоким Зоркальцев. — Эх, был бы Онуфрий…

— На мирском сходе выступать мне не позволяет сан, — помолчав, сказал Флегонт, — На вечерне обращусь к прихожанам, постараюсь, елико возможно, успокоить… С Горячевым обязательно повидаюсь. Думаю, не откажет в любезности встретиться со мной. Может, и к лучшему, что приехал именно он. В любом случае надо сохранять спокойствие. Не забывайте о сгоревших продотрядовцах, о покушении на Чижикова, о сбежавшем Маркеле с сыном. Все сие власти отменно помнят и при случае… Сами понимаете. Женщин приструните, особенно Маремьяну, ты бы, Прохор…

— Она в Северске, сестрин дом стережет, — сказал Прохор.

При этих словах мужики почему-то попрятали глаза друг от друга. Прохор заметил это и вспыхнул жарким румянцем.

— Ну а ежели, как Кориков сказал, зачнут под метлу семена выгребать, тогда что? — спросил Евдоким Зоркальцев.

— Поменьше слушайте Корикова, — не утерпела, вступила в разговор Ярославна. — С чего вы взяли, будто станут силой да под метлу? В приказе губпродкомиссара прямо сказано: «При участии самих крестьян». Значит, ваше слово что- нибудь да значит. А на провокационные слухи нечего клевать…

Она разгорячилась, встала, посыпала огненной скороговоркой:

— …Главное — не поддаться панике, сдержаться и крестьян удержать от беспорядков. На это больше всего рассчитывают враги. Кориков и Горячев — это еще не Советская власть, может, даже наоборот… — Запнулась, спохватись, что сказала лишнее, потупилась, но тут же снова вскинула глаза. — Кориков пришел и ушел, а власть Советская одна, ее ничем не заменишь. — Резким движением головы перекинула косу за спину. — Скоро съезд большевиков. На нем Ленин о крестьянских делах будет докладывать. Ленин все знает, и будьте уверены, крестьянина в обиду не даст, без семян и без хлеба не оставит. Ему верьте, за него держитесь!..

Бывало, сход нелегко было собрать, приходилось не по разу зазывать крестьян. Но сегодня валили в Народный дом, как в церковь на пасху — целыми семьями, задолго до назначенного часа. На скамьях усаживались впритирку и все-таки не уместились. Устраивались на подоконниках, мостились на полу, подпирали стены. От табачного дыму жалобно мигали лампы, кашляли бабы. Все напряглись, сжались. Молча, кивком головы здоровались, молча устраивались, молча сворачивали цигарки, лишь изредка кто-нибудь вполголоса кинет короткую фразу — и снова язык на замок. Один Ромка Кузнечик хорохорился, громоголосил, но на его острые словечки откликались вяло и неохотно. У дверей и окон маячили немые фигуры в дубленках с винтовками. На краю сцены сидел Коротышка, болтал в воздухе короткими ногами, курил, исподлобья оглядывал лица мужиков. Иногда забывшись, Коротышка начинал напевать вполголоса: «Тра-ля-лля-ля, тра-ля-лля-ля», но на это траляляканье не обращал внимания никто, кроме нового бойца продотряда Тимофея Сатюкова.

На сцену вышли Горячев с Кориковым и начальником волостной милиции Емельяновым. К ним тотчас присоединился и Коротышка. Тесно облепили небольшой стол под красной суконной скатертью. Зал многоголосо вздохнул и вмиг затих, будто вымер.

Степенно поднялся Кориков, ласково лизнул ладошкой клинышек бородки, внушительно проговорил:

— Товарищи крестьяне! Позвольте начать волостной сход трудящихся крестьян Челноковской волости. В порядке дня один вопрос — о семенной разверстке. Слово имеет чрезвычайный уполномоченный и член коллегии губпродкома товарищ Горячев.

Горячев встал. Повел по залу лихорадочным взглядом. Заговорил негромко и намного мягче обычного:

— Через час-полтора начнется такой же сход в Сытоминской волости, где я должен быть неп-ре-менно! Потому буду краток. Изложу только суть. Все остальное — в руках начальника продотряда особого назначения товарища Карпова…

Изумленный Коротышка слегка отшатнулся и даже рот приоткрыл. Вот уж чего он не ожидал. Думал, вместе с Горячевым будут ярить челноковцев, а тут… «Ловок, гад!» В глазах Коротышки плеснулась злоба. Но ни этого взгляда, ни мгновенной растерянности начальника продотряда никто из крестьян не заметил. Зато все заметили, как браво поворотился Коротышка к Горячеву и, пристукнув каблуками, четко выговорил:

— Не беспокойтесь, товарищ чрезвычайный уполномоченный! Все будет сделано согласно инструкции губпродкома.

А в зрачках Коротышки Горячеву отчетливо виделось: «Сволочь. Опять чужими руками… И это припомним…» Резко отвернувшись от помощника, Вениамин пошарил глазами по залу и снова заговорил:

— Северская губерния первой в Сибири выполнила план продразверстки. Пол-но-стью. И дос-рочно! За то товарищ Ленин объявил северским крестьянам благодарность, отметил их классовую сознательность. — Ухмылка изогнула ниточку губ. — Вы заслужили покойный мирный труд. Отдыхайте, готовьтесь к весне, говорит вам Советская власть.

В зале облегченно зашевелились.

— Только не всем по нутру такое положение, — тем же вроде бы сочувствующим голосом продолжал Горячев. — В губпродком от сельских коммунистов и от волисполкомов поступают сигналы, что некоторые крестьяне стали травить скоту, перегонять на самогон семенное зерно…

В зале будто бомба разорвалась. Загремели голоса, затопали, задвигали стульями.

— Брехня! — крикнул кто-то.

— Тихо! — возвысил голос Горячев. — О таких фактах сообщают партийцы и из вашей зна-ме-нитой Челноковской волости…

И под все возрастающий гул назвал несколько фамилий крестьян из соседних с Челноково деревень. Тут голос его почти потонул в шуме и выкриках.

— Товарищи крестьяне!

Вскинув руку, Вениамин призывно помахал ею, и когда водворилась относительная тишина, продолжал горячо и громко:

— Перед лицом таких фактов губисполком принял решение о семенной разверстке. Что такое разверстка, вы знаете. Семена для сдачи будут исчисляться в зависимости от посевных площадей двадцатого года плюс двадцать процентов страховой фонд. Знаю, каково вам слышать это. И мне не велика радость такое говорить. Но раз верховный орган губернии — губисполком решил, наше дело — выполнять приказ… Мы не себе брали ваш хлеб в разверстку и не по своей воле. Так что не копите зло на продотрядчиков — они лишь исполнители… Через пятидневку мы должны доложить товарищу Ленину, что семенная разверстка выполнена. Вы — трезвый, рассудительный народ. Понимаете, что к чему, и не будете играть с огнем. Теперь мне пора в Сытомино. Детали объяснит Карпов.

Сопровождаемый гулом голосов, Горячев спустился со сцены и стал протискиваться к двери. «Каков идейный вождь… А мы марайся, стреляй, трави. Садануть бы ему в затылок!..» И такая лютая ярость заклокотала в душе Коротышки, и так велико было желание сейчас же, немедленно сорвать ее на ком-то, что он выскочил из-за стола, вскинул кулак и, едва смолк гул, командно звенящим голосом отчеканил:

— Митинг закончен. Пускай попы да ораторы балаболят. Наше дело солдатское: приказано — сделано. Ясно? Напомню только — всякое неповиновение продработникам будет рассматриваться как контрреволюция. У саботажников изымем весь хлеб, и продовольственный, и фуражный, а самих — в рев-три-бу-нал! Ясно?..

— Не совсем! — выстрелом докатилось из темной глуби переполненного зала.

— Кому и что неясно? — побагровел Коротышка.

— Мне!

Поднялся чернобородый Евтифей Пахотин, заместитель Онуфрия, оставшийся после его исключения во главе волпартячейки. Покрутил головой, будто ослабляя стянувшую горло удавку, и зычно, с открытым вызовом загремел на весь зал:

— И не только мне! Перво-наперво надо сообщить, за кем сколько семян числите. Опосля комиссию из крестьян изделать, чтоб в ее присутствии и семена брать и в общественный амбар класть. Семена — жизнь, а с ей не шутят. Неуж мужик— баран, не понимает, отчего кошка мяучит? Кто ж себе враг? Предлагаю затвердить список сторожей: Евдоким и Роман Зоркальцевы, Константин Леша…

— Ма-а-алчать! — яростно выкрикнул Коротышка и грохнул по столешнице сразу обоими кулаками. — Запел кулацкий выродок, забаламутил…

— Сам ты выродок. Я отродясь в кулаках не хаживал, своей хребтиной себя кормлю. И в партии у большевиков с девятнадцатого года. Так что хайло не разевай. На испуг не возьмешь…

— Крысиков! Арестовать его!

Высокий, плосколицый с водянистыми пустыми глазами Крысиков сорвался с места и с двумя продотрядчиками стал ввинчиваться в густую, непробойную, орущую толпу. Мужики вскочили, заступили Крысикову путь. Кто-то так сунул ему под ложечку, что у Крысикова побелели глаза. Он рванул из кобуры револьвер. Чьи-то железные пальцы перехватили руку, стиснули — и револьвер выпал.

— Что вы наделали? — гневной скороговоркой кричал Кориков в лицо Коротышке. — Немедленно воротите этого дурака, отмените приказ об аресте. Иначе из нас вместе с вашим отрядом потроха вышибут…

— Заткнись, миротворец! — рявкнул Коротышка и, выхватив наган, выстрелил в потолок.

Толпа на миг стихла. Коротышка выстрелил еще раз.

— Вы что? Сбесились! Под пули дурацкую башку подставляете? Хотите, чтоб всю деревню орудийным огнем снесли? А ну по местам! Живо! Садитесь, говорю вам. Вот так! А ты выйди, чернобородый, покажись, каков храбрец! Из-под лавки все ловки гавкать…

— Я не гавкаю! Не собачьей породы! Сызмальства мать с отцом человечьей речи обучили. — Пахотин медленно продирался сквозь толпу. Вышел, остановился у самой сцены и, глядя прямо в глаза Коротышке: — Неладно начинаешь, товарищ начальник продотряда. Всех не заарестуешь и в трибунал не отправишь. Лучше послушай, что я тебе скажу. Обойди завтра все дворы, перевесь семенное зерно у каждого и в списочек занеси. Опосля в мешки его да не все в одну кучу, семена-то неодинаковы. Каждый пущай свой мешок метит и везет в общий амбар. Ты расписочку дашь с печатью да с обязательством к севу семена те возвернуть. И сторожей к ссыпке, как я сказывал ранее, да таких, чтоб верил им народ, чтоб знал — скорей головой поплатятся, но ни одно зернышко не пропадет. С тем и возвращайся в губернию либо поезжай туда, где семена на самогон пускают, там пали со своего пугача. Дело я говорю, мужики?

— Верна-а-а!

— Ладна-а-а!

— Давно бы так!

«Ах, гады. Сиволапое мужичье. Большевичок идейный. Вздернуть бы тебя сейчас…» Коротышка вскинул над головой до мелкой дрожи стиснутый кулак:

— Хватит митинговать! Не будет по-твоему, бородатый провокатор! Ишь, умник. Вас созвали не советоваться, а приказывать! Ясно? Так вот мой приказ. Никаких обмеров. Никаких расписок. Никаких гарантий. Никаких ваших сторожей! Завтра к вечеру семена сдать! К тем, кто не сдал, послезавтра придем в двор и выгребем из амбаров все под метлу. Не вздумайте стать поперек. Реквизируем весь хлеб и скот… сошлем… посадим… зам…

Губы его побелели и уже не выговаривали слова, а что-то бессвязно лопотали, на них запузырилась слюна. Коротышка задохнулся от ярости. И в этот миг мертвую тишину располосовал негромкий вроде бы голос Пахотина:

— Ваше благородие, господин Карпов, очнись! Колчак сдох, и твои каратели на том свете. — Повернулся к залу, зычно гаркнул — Мужики! Айда по домам! Пущай на других глотку дерет эта офицерская сволочь!

С обвальным грохотом люди вскочили с мест и, что то угрожающе крича, ринулись к выходу. Коротышка понял: нет силы, способной сдержать этот поток. Он скрипел зубами и тискал в кармане рукоятку нагана.

Глава пятнадцатая

Нелегкую жизнь прожил чекист Тимофей Сазонович Сатюков. Шесть лет воевал, изведал немецкого плена, побывал в белогвардейской контрразведке, не однажды заглянул с глаза смерти. Казалось, нет уже в жизни ничего такого, что могло бы поразить, заставить удивиться. И вдруг…

Он сидел на корточках подле самой сцены и отчетливо слышал, как Коротышка, по-ребячьи побалтывая короткими ногами и покуривая, напевал: «Тра-ля-лля-ля, тра-ля-лля-ля». Едва заслышав это траляляканье, Тимофей Сазонович обмер и долго не мог перевести дух. Это была та самая песенка без слов, которую при допросах напевал колчаковский палач, начальник дивизионной контрразведки Мишель Доливо.

Значит, Карпов и Доливо — одно и то же?! От этой мысли Тимофей Сазонович холодел. И тут же начинало казаться, что Карпов не Доливо и песенка вовсе не та. Но Тимофей Сазонович мысленно приклеивал к подбородку Карпова маленькую бородку, клеил на верхнюю губу короткие подковообразные усы, вешал на утиный нос золотое пенсне и все больше убеждался, что перед ним Мишель Доливо. А уж мелодию песенки Тимофей Сазонович ни при каких обстоятельствах не мог спутать ни с какой другой.

Речь Горячева насторожила Тимофея Сазоновича. «Чего это он все за Советскую власть, за Ленина норовит схорониться». А когда Карпов схватился с Пахотиным, старый чекист, не веря своим ушам, порой начинал тихонько пощипывать себя за руку. Когда же Пахотин крикнул мужикам: «Айда домой! Пущай на других глотку дерет эта офицерская сволочь!» — Тимофей Сазонович едва не вскочил и не кинулся арестовывать начальника продотряда особого назначения. И как ликовал Сатюков, глядя на мужицкую лавину, которая, разметав по сторонам растерянных продотрядовцев, хлестала ревущим потоком в настежь распахнутую, трещащую под ее напором дверь Народного дома.

Когда просторный зал опустел, продотрядовцы сгрудились вокруг Карпова.

— Товарищ Крысиков! — прозвенел металлом злой голос Коротышки.

Крысиков кинул руки по швам, прищелкнул каблуками сапог.

— Расквартируйте бойцов в домах э… э…

— Зырянова, Зоркальцева, Лешакова и Карасулина, — вставил Кориков.

— На полный хозяйский рацион, — продолжал командовать Коротышка. — Отберите двух бойцов — и через час ко мне. Я буду в кабинете Корикова.

Пока расставляли бойцов на постой, Тимофей Сазонович все время крутился перед глазами Крысикова, всячески выказывая свою расторопность и услужливость, и в конце концов добился-таки, что тот оставил его при себе. Третьим оказался татарин Кабир Сулимов — сухой и юркий, с белозубой улыбкой.

По пути к волисполкому Крысиков пояснил:

— Мы оперативная тройка для особых поручений. Без команды от меня ни на шаг. Без моего приказа ни с места.

— Р-р… стрр… — проурчал Тимофей Сазонович, хотя этот человек вызывал у него острую неприязнь.

Крысиков был саженного роста, но какой-то вялый и глуповато-флегматичный. В нем чувствовалась огромная физическая сила и туповатость.

Коротышка начальственно восседал за столом в кабинете Корикова.

— Пахотина арестовать. Бесшумно и немедленно, — приказал он.

За Пахотиным отправились все трое, прихватив с собой волисполкомовского сторожа. Он и постучал в дверь пахотинского дома и на вопрос Евтифея: «Кого несет?» — ответил смиренно: «Не узнаешь, что ль? Кориков тебя кличет, чтобы, говорит, сей момент был». — «Не помрет твой Кориков до завтра», — сердито отозвался Пахотин. «Да ты ково это разуросился, Евтифей? — подпустил в голос строгости сторож. — Тебя Советская власть вытребовывает, а ты ей кукиш кажешь?»

Они подстерегли Пахотина в полусотне шагов от родного дома.

— Ты арестован, — просипел Крысиков, заступая Пахотину дорогу и хватая его за рукав полушубка.

— Не лапай, — огрызнулся Евтифей, вырываясь.

Крысиков, не размахиваясь, молча сунул кулак под ложечку Пахотину, и тот, словно надломившись, брыкнулся в снег. Сграбастав упавшего за воротник, Крысиков легко поднял его, поставил на ноги, пообещал:

— Ишо раз бзыкнешь, селезенку отшибу.

— Ты за это ответишь…

— Значит, мало? — промурлыкал Крысиков и снизу, ровно крюком, поддел Пахотина кулаком под скулу. Евтифей распластался на земле.

— Сволочь, — выругался он, поднимаясь.

И тут же пятипалая крысиковская кувалда опустилась на Евтифеев загривок с такой силой, что у Пахотина затрещал хребет. Евтифей качнулся, но устоял и благоразумно смолчал.

— Так-то, — самодовольно уркнул Крысиков.

У Сатюкова сжимались кулаки. «Чего же это творится? Коммунист ведь Пахотин, середняк. С кем воюем? Этот Крысиков, похоже, только тем и занимался, что мужиков калечил…»

Коротышка встретил их на пороге волисполкома. Глянув на Пахотина, понимающе улыбнулся.

— В подвал. Ключи себе. Никакой милиции. Ночевать в дежурке, — выпалил пулеметной очередью и скрылся в дверях волисполкома: видно, был сильно взволнован или куда-то спешил…

Действительно, Коротышка был очень взволнован и спешил. Несколько минут назад его отозвал в сторону начальник волостной милиции Емельянов.

— Я к тебе с просьбой товарищ Карпов.

— Слушаю, — Коротышка привычно прищелкнул каблуками.

— Ты, бают, бывший разведчик, чекист.

— Так точно. Чем могу служить?

— Тут наш милиционер нашарил берлогу Боровикова. Белый каратель и первейший враг Советской власти. Мы за ним боле месяца охотились. Теперь надо зверя имать, а у меня два милиционера и те…

— Все ясно, товарищ Емельянов. Беру это на себя. Давай в помощь твоего Шерлока Холмса и считай, что бандит в твоих руках.

— Вот спасибо. Ну, спасибо. Выручил, брат, — возликовал Емельянов. — Я ведь, понимаешь, всю жизнь плотничал…

— Не беспокойся. Где твой следопыт?

Емельянов знаком подозвал стоявшего поодаль молоденького парнишку в милицейской форме и когда тот подошел, представил:

— Гриша Воронов. Комсомолец. В милиции второй год.

— Где засек? — деловито спросил Коротышка.

— Ни в жизнь не угадаете! — Гриша понизил голос. — В малухе, на кориковском дворе. Увидел — глазам своим не поверил…

— Как ты выследил его?

— Я как узнал, что Боровиков объявился у нас, клятву дал — не успокоюсь, пока энту змеюгу не сыщу. Батя мой у него в Яровске на бойне работал. Повздорили из-за чего-то, а Боровиков — тут же в контрразведку: арестуйте, большевикам сочувствует. Ну и расстреляли… Целые ночи я по селу каруселил, ни одна мышь мимо не проскочила…

— Ну и дальше?

— Дымок из малухи пошел, Зашел с огороду, а он выполз по нужде.

— Молодец! — Коротышка тиснул Гришину руку. — Буду ходатайствовать о награждении тебя именным оружием. Кто- нибудь еще знает об этом? Отлично. Никому ни гугу. В два часа ночи встретимся здесь. Только помни, никому…

— Могила, — заверил Гриша.

— Тесен мир. Тесен, — бормотал Коротышка, глядя на дверь, за которой скрылся милиционер. — Везуч Фаддей Маркович. Живуч, боров…

Они встретились, как условились, ровно в два у волисполкомовских ступенек.

— Теперь слушай меня, — вполголоса заговорил Коротышка, пригнувшись к Гришиному лицу. — Наган в карман полушубка и не выпускай рукоятки. Ни о чем не спрашивай. Делай, что скажу. Придется стрелять — бей в ноги. Нужен живой. Я уже отправил сообщение в губчека. Сам и повезешь Боровикова в Северск. А мы тут с Кориковым разберемся — проверим, что за птица. Тронулись. С богом…

По тропе, вытоптанной вдоль изб, они неспешно шли гуськом, стараясь ступать так, чтобы снег не скрипел под ногами.

В белесом небе слабо мерцали белые звезды. Луна кропила землю белым светом. Снег посверкивал свежей чебачьей чешуей. Покряхтывали от холода опушенные куржаком громадные тополя. Тихо вокруг. Петухи давно оттрубили полночь. Намерзлись за день дворовые псы и теперь спали в закутках, вполуха слушая морозную тишину.

— Зайдем с тылу, — вполголоса скомандовал Коротышка и, кинув руки на жердь, легко перемахнул изгородь.

Они брели но колено в слежавшемся, обдутом ветрами снегу. Через каждые три шага Коротышка замирал, как гончая на стойке.

Вот и угол малухи. Остановились, перевели дух.

— Сними-ка шапку, Гриша, — еле слышно сказал Коротышка.

Парень не задумываясь стащил с головы мохнатую шапку, и тут же в самое темя клюнула его рукоятка нагана. Гриша рухнул на снег. Коротышка склонился над поверженным, ударил еще раз в височную ямочку так, что хрустнул череп. Распрямился, стер пот со лба. Крадучись прошел к двери. Тихонько царапнул по доске и сразу услышал шорох в малухе. Стукнул дважды.

— Кто? — испуганный, хриплый голос.

— Отвори, Фаддей Маркович. Свои.

— Кто там?

— Доливо. Мишель. Не узнаешь?

— Ты?! Откуда?

— С того свету. Отворяй живей.

Они долго тискали друг друга в объятиях. Расцеловались. Фаддей Маркович даже слезу обронил.

— Выдь, погляди, какого голубя перехватил я по пути к тебе, — сказал Коротышка.

— Окостыжел, гад, — Фаддей Маркович пнул носком валенка разбитую голову Гриши Воронова. — Ну, спасибо, Мишель. Век не забуду.

— Свои люди — сочтемся. Надо куда-то припрятать этого, Тебе придется исчезнуть. Ненадолго. Еще день-два — и ахнет. Я прихватил для тебя удостоверение. Дам несколько адресов. Нужно подстегнуть, чтоб полыхнуло более-менее одновременно…

Чуть свет Коротышку разбудил начальник милиции Емельянов.

— В чем дело? — недовольно скривил мясистые губы Коротышка.

— Ты цел? — недоверчиво спросил Емельянов.

— Ты что, перепил?

— Где Воронов?

— Вместе с двумя нашими бойцами повез Боровикова в губчека. Теперь твой Воронов вознесся. И тебе, как начальнику, перепадет кусочек славы.

— Да брось ты… — засмущался Емельянов. — Как вы его?

— Без осечки. Только об этом пока надо помолчать. Даже в уезд не следует докладывать. Сейчас такое время…

— Ясно, товарищ Карпов.

— И вот еще что… Как по-твоему, знал Кориков о том, кто прячется на его подворье?

— Сам над тем же голову ломаю. Ведь председатель волисполкома…

— Вот-вот. Теперь гляди да поглядывай. Я доложил губчека свое мнение. Думаю, скоро Кориков последует туда же, только под конвоем. Но пока — ша! Ни звука.

— Ясно.

Глава шестнадцатая

Челноково ходило ходуном. На головы ошалелых мужиков, торопливо свозивших семена в ссыпку, градом сыпались слухи, один страшней другого.

Евтифея Пахотина ночью пороли плетьми, всяко измывались. Анна евонная сунулась к начальнику отряда, тот чуть не снасильничал бабу, еле отбилась…

Евдоким Полторы Руки не дал свинью на прокорм продотряду. До полусмерти избили мужика… Ромка кинулся на выручку — измолотили прикладами…

Фешку Оловянникову заманили в баню, раздели догола, озоровали и охальничали над ей…

Поначалу Флегонт отнесся к этим слухам с недоверием, но когда они подтвердились, поп ринулся в волисполком к начальнику продотряда.

За окном еще не сгустились сумерки, а в кабинете Корикова горели три лампы-молнии. Коротышка играл в шахматы с Кориковым. Крысиков наблюдал за игрой.

Увидев Флегонта, Коротышка иронически протянул:

— A-а, святой отец… Чем могу служить?

Флегонт снял шапку, расстегнул шубу, но не сел.

— Только крайняя нужда заставила меня переступить сей порог. Опомнитесь! Остановитесь! Ужель не зрите бездну, над коей занесли ногу?

— Мудрено глаголете. Не уразумею, о чем речь, — усмехнулся Коротышка.

— Немедленно прекратите издеваться над крестьянами, накажите виновных в бесчинствах, иначе я сам, сейчас же поеду в губернию и расскажу обо всем властям. Полагаю, мне в данном случае поверят больше, нежели целой крестьянской делегации.

— Ха-ха-ха! — громко засмеялся Коротышка. Вскочил и, подбежав вплотную к Флегонту, закричал ему в лицо: — Моли бога своего, что я в хорошем расположении духа. И не суй нос куда не просят. Он поедет в губернию!.. Ах, какие страсти. Поезжай! Я думаю, чека небезынтересно будет узнать, как по твоему наущенью Катерина Пряхина сожгла продовольственный отряд, а сама с твоей помощью укрылась от возмездия. А разве не на твоем подворье целый месяц укрывался белогвардейский холуй Боровиков? Алексей Евгеньевич, вы сможете это подтвердить?

— Да-с, — склонил голову Кориков.

— А кто в день нашего приезда собрал у себя мужиков и подстрекал их к непослушанию и сопротивлению властям? Кто подучил Пахотина взбаламутить сход? Кто уговаривал меня сорвать приказ губпродкома о семенной разверстке? Под святой рясой вы…

— Не надо больше, — неожиданно тихо и как будто спокойно пробасил Флегонт. — Для лжепророков нет святого. Наветов и угроз ваших не страшусь…

— Где же ваше непротивление злу? — медвяно улыбнувшись, запел Кориков. — Где евангельское всепрощение и кротость, кои вы проповедуете с амвона? Христос какие муки терпел, а в губчека не жаловался…

— Гы-гы-гы! — сыто и нагло заржал Коротышка.

— Ха-ха-ха, — захохотал Крысиков.

— Хо-хо-хо! — тоненько и тихо вторил им Кориков, прикрывая рот ладошкой.

Медленно, пуговка по пуговке, Флегонт застегнул шубу, повертел на голове, будто примеривая, круглую меховую шапку, молча повернулся к выходу. Хохот за спиной разом оборвался. В наступившей тишине выстрелом прогремел хрипловатый от бешенства голос Коротышки:

— Значит, в губчека?

— Да, — глухо откликнулся Флегонт.

— Сунуть под нос дуло — не дакнет, — буркнул Крысиков.

— Свой на своего? — ехидно прошелестел Кориков. — По совести ли сие?

— Да! — громыхнул полным голосом Флегонт и с такой силой толкнул высокую тяжелую дверь, что только что подошедший к ней с той стороны Тимофей Сазонович не успел увернуться и от удара в плечо отлетел на добрую сажень, растянувшись на полу. Флегонт прошел мимо, не заметив его.

— Сатюков! — донесся голос Коротышки.

— Здесь! — браво откликнулся Тимофей Сазонович и, приоткрыв дверь, просунул голову в кабинет. Коротышка сделал знак, чтоб Сатюков остался в приемной, и сам вышел к нему.

— Быстренько перекуси и сюда. Повезешь Пахотина в Яровск. Ненадежный и коварный субъект. Обязательно попытается удрать. Тут уж, хочешь не хочешь… Так что, если не довезешь до места — не беда. Туда ему и дорога. Ясно?

— Так точно.

— Тогда действуй. Назад его можешь не тащить. Присыпь снежком — и хорош. Теперь столько волков — живо нанюхают. Уловил?

— Слушаюсь. Разрешите идти?

— Давай.

Тимофей Сазонович бравым, строевым шагом протопал по коридору, а выйдя на крыльцо, вдруг обмяк, бессильно привалился спиной к резному столбику и принялся слепо ощупывать карманы, отыскивая кисет.

Флегонт опомнился только на церковном дворе.

Взойдя на паперть, пал на колени и, не чувствуя леденящего холода промерзших каменных плит, долго и одержимо молился, укрощая, усмиряя себя. Обида словно бы потускнела, и, облегченно вздохнув, Флегонт поднялся на онемевшие ноги, но в уши вдруг ударил жеребячий гогот Карпова. Возникло перед глазами выбеленное ненавистью лицо Крысикова: «Сунуть под нос дуло — не дакнет». И снова закипело в груди. «Господи, как же быть? Вразуми, наставь на путь…» Так боролись между собой священник и мужик.

Долго и упорно.

Мужик победил.

— Матери я не сказал, только тебе. — Флегонт полуобнял Владислава за узкие плечи. — Сейчас еду в Северск. Путь неблизкий, ночь и…

— О чем ты, папа? — голос Владислава дрогнул.

Флегонт прижал сына к себе, глухо произнес:

— Ты — мужик… Старший. Не приведи бог, стрясется что со мной… на твои плечи и семья, и хозяйство. Береги мать…

— Я не пущу тебя! Сейчас позову маму…

— Успокойся! И не вздумай хоть намеком потревожить ее. Видишь, что на селе делается? Хочу пресечь сию богопреступную мерзость. Уразумел?

— Да, папа.

— До свиданья, сынок.

— В добрый путь. С богом…

Рысак азартно фыркнул и с места взял крупной резвой рысью. Флегонт уселся в кошеве поудобнее, подоткнул под зад полы тулупа, зарыл ноги в сено, поднял высокий воротник. Слегка ослабил вожжи, сдерживая жеребца, и тот пошел отмахивать красивой ровной иноходью.

Промелькнули шеренги темных, придавленных бедою изб, остался позади жердевой заплот околицы, и в обе стороны от дороги раскинулась заснеженная равнина. Здесь были челноковские поля. Где-то дремал под снегом и Флегонтов надел. Ах, дожить бы до весны, еще раз пройти с плугом по дымящейся парной пашне, послушать поднебесную песнь жаворонка, поваляться в пахучей мягкой траве на благостном солнцепеке, каждой клеточкой ощутить свою неразрывную связь с гигантским мирозданьем, в коем ты хоть и малая, но неотъемлемая частица… Ни с чем несравненно счастье — жить! Дышать. Двигаться. Видеть. Слышать. Чувствовать! Каждый час жизни — неповторимо прекрасен. Каждый вздох — радость. Коснулся тебя горячий, животворный солнечный луч — радуйся. Опахнул тебя ветер, холодный ли теплый ли, — радуйся. Окропил разгоряченное тело твое небесный дождь — ликуй. Всякой твари, летящей, ползущей, бегущей вокруг тебя, — радуйся. Зеленой травинке, легшей под ногу твою, листочку березы, бросившему тень на тебя, боровику красноголовому, вставшему на тропе твоей, — всему живому, что окружает тебя, — радуйся. Благослови день и час твоего появления на земле.

Дорога круто пошла под уклон. Вышколенная лошадь, приседая на задние ноги, скользила копытами по твердому насту и, только спустившись с горы, снова взяла рысью. Под полутораметровой ледовой толщей лениво катила стынущие воды невидимая и неслышимая река, которая приютила подле себя многие сотни деревень, сел и городов. С ранней весны до самого ледостава плывут и плывут по ней вереницы плотов, караваны барж, суда и суденышки. Правый берег — крутой, густо порос лесом. Вдоль него — знает Флегонт — глубокие черные омута, всегда полные рыбой. Отменно хорошо в ночную пору пробежаться с наметкой. Тихо над рекой. Пахнет водой, рыбьей чешуей, смолой. Могучие руки Флегонта неслышно кладут на темную воду прикрепленную к пятиметровому шесту наметку. Рядом стоит Владислав с кошелем на боку и вслушивается, не плеснет ли в мотне. Как оба волнуются они, когда в наметке ворохнется вдруг щука и начнет молотить хвостом, того гляди, разнесет мережу в клочья. В эти мгновения Флегонт забывает обо всем. Крепко прижмет шест ко дну, пятится рысцой, выволакивая наметку на берег, подальше от воды. Ловко перевернет мотней вниз и с каким-нибудь азартным, веселым присловьем выкинет к ногам сына извивающуюся, разевающую зубастую пасть речную хищницу. Постоят подле нее, полюбуются ее упругими, метровыми скачками — и дальше… Он уходил с наметкой затемно, возвращался на свету. То ли блаженство с росы, с туманного утреннего холодку нырнуть под нагретое Ксюшей одеяло. Та что-то сонно пробормочет, прильнет к нему жарким телом, и сразу кровь загудит, забьет набатом в висках. Ох, сладка любовь на зорьке, на рассветном коровьем реву. Спится после этого… Не слышишь, как уйдет Ксюша проводить коров в стадо, как вернется и ляжет подле, дозоревать. Дивно хороша жизнь! Сколько радости в ней. Только не уставай радоваться, умей наслаждаться. Жалки пресытившиеся жизнью. Убоги равнодушные…

Вдали затемнел лес. Все ближе подступал он к дороге. На много верст в любом направлении Флегонт знает в нем каждое поваленное дерево, каждый ручей, каждую болотину. Знает, какая тропа, куда и откуда ведет. Где властвуют вальяжные лесные баре — белые грибы, где хороводятся мясистые ядреные грузди или краснозадые рыжики, где можно вдосталь полакомиться и полный туес набрать пахучей сладкой малины, либо терпкой сочной брусники, иль вяжущей рот пряной черемухи — все знает Флегонт… Лес — лучшее украшение земли, ее самый пышный и дорогой наряд. Лес — щедр и добр ко всему живому, будь то зверь, насекомое или человек.

Иди смело в любую глушь. Не бойся не ведающих солнца буераков, густых, непролазных ельников, по пояс заросших травой березняков — лес не тронет тебя…

Припотел жеребец, но бежал по-прежнему ходко, размашисто. А Флегонт думал и думал. Легко скользили его мысли.

— Стой!

Поперек дороги всадник с винтовкой за плечами. Словно из-под земли вынырнул. Флегонт опустил вожжи, скомандовал «тпру», и жеребец остановился.

— В чем дело? — спросил спокойно, а сердце тоскливо сжалось, и противный змеиный холодок заскользил между лопаток.

— Поворачивай назад!

Всадник подъехал к саням, и Флегонт узнал Коротышку. Предчувствие не обмануло.

— Чего стоишь? Живо! И моли бога за меня. Послал бы Крысикова — давно бы ты лежал с продырявленной башкой. Дома скажешься больным. И пока наш отряд в Челноково, чтоб духу твоего за воротами не было. Разнесем к разэдакой матери твое святое гнездо вместе с попадьей и поповыми дочками… Поворачивай! Да жми рысью, продрог, пока тебя дождался…

Флегонт молча развернул жеребца. Коротышка скакал рядом с санями.

«Ничего страшного, — пробовал успокоить себя Флегонт. — Вернусь домой, побуду под негласным арестом. Такова, видно, божья воля. Плетью обуха не перешибешь». И разные иные успокоительные мысли выжимал из себя, а сердце все сильнее стискивало предчувствие неотвратимой беды.

— Выходит, я арестован? Но по-моему…

— Не знаю, что по-твоему. По мне бы куда спокойней, если б ты находился у господа в раю.

— Чем я вам не угодил?

— Спрашиваешь у мертвого здоровье. Или не понимаешь, на чью мельницу воду льешь? Может, разъяснить?

— Сделайте милость, — смиренно произнес Флегонт.

— Ты — самый опасный человек: не поймешь, какому богу служишь…

— Бог один.

— Теперь все в мире раскололось на две половинки — красную и белую. И бога два. Ты хочешь между двух огней — и чтобы крылышки не подпалило и лапки не припекло? Не выйдет!

— Мы не поймем друг друга. Есть такие понятия, как «вера», «убеждения», «долг».

— Намекаешь?

— Нет. Думаю…

— Думал барсук — попал на сук. Как бы и ты…

— Перестаньте грозить, я не ребенок. С вами трудно разговаривать.

— Я тебя за язык не тяну.

— Вы коммунист? — неожиданно спросил Флегонт.

— Разве рогов не видишь? Гы-гы-гы!

Коротышка замурлыкал любимый мотивчик, а в голове, сменяя одна другую, возникали неотразимо притягательные картины расправы над попом. Нет, он не станет его просто расстреливать. Сначала заставит поползать на брюхе, отречься от своего бога, проклясть его, а уж потом… Свела бы их судьба полтора года назад, он вытряс бы из этого бугая душу по долькам. «Вера», «убеждения»… Коротышка люто ненавидел всех во что-то верящих, чему-то свято поклоняющихся. Да и не верил им. Вон идейный Горячев корчится, как карась на сковородке, лишь бы башку собственную уберечь, чужими руками жар загребать. Как он опять увильнул! И перед Советами чистенький, и перед мужиком добренький… Отца родного заложит, лишь бы в вожди угадать… Сам Коротышка давно не имел за душой ни убеждений, ни принципов. В прошлом, по которому он скорбел и возврата которого так жаждал, его привлекало только одно — безнаказанность. Он, не страшась, не таясь, мог насиловать, грабить, убивать, мог распоряжаться чужими судьбами, чужими жизнями, чужим телом. Сознание неограниченной власти над другим человеком было для него источником неизъяснимого наслаждения… Еще полчаса назад Коротышка и не думал расправляться с Флегонтом, хотел лишь припугнуть его и препроводить в Челноково. Но гордый норов Флегонта, достоинство, с которым он держался, распалили Коротышку, а мысли о Горячеве окончательно вывели из себя, и он воспылал желанием во что бы то ни стало сломить настырного попа, подмять его, втоптать в грязь…

Не успел Флегонт проехать и полуверсты, как сзади послышался крик:

— Не гони! Успеешь на свои поминки!

— Напрасно стараетесь. Я смерти не боюсь.

— Врешь. Никто не хочет подыхать. Даже попы. Гы-гы-гы…

— Любопытно, кем вы были прежде.

— Могу сказать. Мертвые умеют хранить тайну. Был офицером. Не каким-нибудь, «ать-два — левой». Нет. Начальник дивизионной контрразведки. Пра-шу любить и жаловать. Моя профессия — пытать, вешать, расстреливать. Что? Защекотало между лопаток? Гы-гы-гы! С сегодняшнего дня приступлю к прямым обязанностям. Начну с тебя. По тебе плакала петля еще в девятнадцатом. Теперь за старое, за новое и за сто лет наперед сочтемся. Чего развесил уши? Мать-перемать, сука длинногривая…

— Закрой поганый зев! — рыкнул в полную мощь Флегонт. Конь под Коротышкой испуганно скакнул, едва не скинув седока. — Можешь меня расстрелять, но лаять на себя не позволю!

Коротышка сорвал с плеча винтовку, лязгнул затвором.

— Не позволишь? Распротак-разэдак, в бога, в душу, в печенки-селезенки… Стой!

Флегонт остановил коня.

— Вылезай!

Спрыгнул на дорогу Коротышка, икнул, матюгнулся замысловато и спокойным, мягким голосом:

— Прошу вас, товарищ, раздевайтесь. Тулупчик и шубку хотя бы надо снять. Добрый товар, незачем пачкать.

Только теперь Флегонт до конца осознал безысходность своего положения. Мог ведь этого бандюгу стащить с коня и обезоружить. Была такая мысль, но сам же воспротивился ей. Теперь оставалось — надеяться только на чудо, но в чудеса Флегонт мало верил. Не зря, видно, попрощался с сыном, не зря всю дорогу мечтал дожить до весны, незримо для себя скорбел по земным радостям… Скидывая тулуп, Флегонт шептал:

— Господи, даруй мне христианскую кончину живота моего, скорую, безболезненную и непостыдную…

— Чего бормочешь? Становись мордой к луне и молись. Я пока покурю.

Пудовый амбарный замок с громким металлическим хрустом выплюнул дужку. Железная кованая дверь растворилась со скрипом, похожим на мяукание. Подняв над головой фонарь, Тимофей Сазонович заглянул в черноту подвала, сердито выкрикнул:

— Пахотин Евтифей! Живо выходь!

В дверном провале тут же возникла фигура Пахотина. Смоляная борода закуделена, нечесана, свисает грязными сосульками. На щеке сочащаяся сукровицей царапина. Пахотин с трудом разлепил опухшие губы, хрипло спросил:

— Чего надо?

— Не разговаривай!

Когда шли по двору, Тимофей Сазонович успел шепнуть воровской скороговоркой:

— Ни о чем не спрашивай. Молчи. Выедем за деревню — тогда… — Завидев Крысикова, подтолкнул Пахотина в плечо, заорал: — Шагай, паразит! Руки! Руки за спину.

Когда Челноково осталось позади, Тимофей Сазонович остановил лошадь. Развязал руки Пахотину.

— Я тут прихватил добрую шубу, одевай. И винтовка на твой пай припасена. Чего рот разинул? Одевайся скорей, по пути все обскажу. Надо торопиться.

…Пахотин первым заметил кошеву на дороге, рядом коня под седлом и человека, стоящего у обочины с винтовкой в руках. Подъехав чуть ближе, Тимофей Сазонович ахнул:

— Да ведь это наш Карпов и здешний поп!.. Ну, помни, как сговорились. Руки-то за спину…

Коротышка тоже издали заметил приближающиеся розвальни и, опустив винтовку, поглядывал на подъезжающих.

— Ты, Сатюков?

— Так точно, ваш-бродь…

— Ну-ну, ты эти шуточки оставь… Вовремя поспел. Вытряхивай своего подопечного, ставь рядом с попом. Красивое зрелище будет. Красный поп и черный коммунист на пути в царствие божие. Гы-гы-гы… — Повернулся к вылезавшему из саней Пахотину. — Раздевайся живенько, батюшка замерз, поджидая попутчика…

— Разрешите обратиться, — подал голос Тимофей Сазонович.

— Ну, чего еще?

Сатюков приблизился и вдруг ловкой подножкой сшиб Коротышку в снег. Подскочивший Пахотин помог обезоружить и связать по рукам и ногам ошеломленного Мишеля.

— Вот так-то, ваше благородие, господин Доливо, — проговорил запыхавшийся Сатюков.

Дал выкричаться Коротышке, а потом укоризненно сказал:

— Видать, с перепугу умом тронулся, ваше благородие? Не узнал? Зажигалочкой морду мою поджаривал да песенку напевал, помнишь? На расстрел меня вели, я с моста в речку… Припомнил? Лежи и не брыкайся! Утром познакомлю тебя с Чижиковым…

«С Чижиковым?! — еще не пришедший в себя Флегонт замер, пораженный внезапной догадкой. — Значит… — Поднял со снега тулуп, торопливо надел, сел в кошеву. — Чека теперь и без меня все узнает… Все ли? Ехать и высказать!..»

— Позвольте, а как же я? Куда теперь мне?

— Поезжайте своей дорогой, мы вам не препятствуем, — ответил Сатюков.

На первой же версте Флегонтов жеребец легко обогнал розвальни Сатюкова.

Глава семнадцатая

Февральская ночь. Беззвездная, холодная, ветреная. На пустых, настороженных улицах — ни души. Город замер, будто затаился в ожидании чего-то страшного и близкого. Вот-вот грянет, падет на головы… От предчувствия беды мерзли души горожан, жались люди к горячим печам, друг к дружке, прислушиваясь к вою ветра за наглухо закрытыми ставнями. А ветер прошивал Северск со всех сторон, хозяйничал в пустынных и темных улицах, сдирал с тумб и заборов еще не успевшие выцвести желтые листы с приказом губпродкомиссара о семенной разверстке. Рядом с этими большими листками, засеянными аршинными буквами, там и тут белели тетрадные листочки в густых строках машинописи. Они призывали горожан подняться «на защиту крестьян», свергнуть власть «обманщиков комиссаров», создать «новые, подлинно народные Советы без коммунистов». Листовки были полны таинственных и многозначительных намеков на близкую катастрофу, назревающий взрыв и т. п.

Невероятные, порой прямо-таки фантастические слухи осами кружили над головой перепуганного обывателя, будоражили, ошарашивали, сбивали с толку. Темные личности на базаре, в очередях, в вокзальной толпе разными голосами нашептывали одно и то же: сибирский мужик вот-вот поднимется на дыбы, поддержите его, и большевикам — конец.

Зашевелились, заворочались «бывшие», повылазили из щелей и нор. Запохаживали вокруг давно ли еще своих особняков, фабрик, маслоделен и лавок. То там, то здесь летели под откос эшелоны с сибирским хлебом. Всю ночь полыхал гигантский костер на месте сенного склада, куда с целой округи свезли собранное по разверстке сено. То и дело выбывала из строя городская электростанция. Предвкушая близкий разгул анархии, словно воронье на падаль, в город отовсюду слетались воры, проститутки, торговцы наркотиками и прочее отребье старого мира.

Председатель губчека Гордей Артемович Чижиков позеленел от курева и бессонных ночей. Поступавшие со всех концов губернии донесения свидетельствовали о надвигающейся катастрофе. Но тревожные вести с мест только усиливали боевой задор Пикина, и тот слышать не хотел о «попятной». Сибревком согласился с доводами Чижикова и Новодворова и высказался за отмену семенной разверстки, но Сибпродком поддержал Аггеевского и Пикина. Между обоими «Сибами» началась тяжба, а, минуя их, в Совнарком не прыгнешь… Пикин и его продовольственники использовали заминку и вовсю раскрутили семенную. Готовясь к худшему, Чижиков расширял, наращивал агентурную сеть, пополнял, приводил в боеготовность подразделения чека, шлифовал, выверял, настраивал молодой, еще как следует не приработавшийся механизм.

Только что ушел Арефьев, унес утвержденный приговор ревтрибунала о расстреле пятерых бандитов. Все пятеро — бывшие белогвардейские офицеры. «Работали» хладнокровно, расчетливо и нагло. Поимка их едва не стоила Чижикову жизни: пуля, пробив шапку, прочертила кровавый рубец на голове, но череп не задела…

Чижиков посмотрел на часы. Половина третьего. «Надо поспать часика три-четыре», — мелькнуло в сознании, и тут же зевота развела рот так, что скулы захрустели.

Тоненько запел телефон. Чижиков поднял трубку. В ухо ударил хрипловатый голос дежурного комендатуры:

— Товарищ Чижиков, к вам тут поп. Прискакал и лезет напролом. Еле удержали.

— Какой поп?

— Из Челноково.

В мгновение Чижиков припомнил все, что слышал о челноковском попе. Сонливости как не бывало.

— Давай его сюда. — Положил трубку, достал из кармана кисет.

— Великодушно прошу простить за беспокойство и поздний визит. Если бы не чрезвычайные обстоятельства, не дерзнул бы… — рокочущий бас Флегонта заполнил кабинет. — Чего вы столь пристально разглядываете меня?

— Впервые вижу по… духовное лицо в своем кабинете.

— Позвольте присесть? От пережитого слабость в ногах.

Флегонт начал рассказ с прихода к нему крестьян и закончил происшествием на дороге, едва не стоившим ему жизни.

— Пренебрегая саном своим, молю вас, немедленно пресеките бесчинства. Промедление воистину смерти подобно…

Чижиков слушал громоподобный голос Флегонта, а сам писал на листе: «Яровск. Уполномоченному губпродкома Горячеву. Немедленно выезжайте Северск чрезвычайное совещание. Семенную разверстку временно приостановите. Аггеевский. Новодворов. Пикин». Надавил пуговку звонка. Протянул вошедшему листок, сказал вполголоса:

— Проследите, чтобы сейчас же передали.

Вгляделся в крупное, обветренное, с резкими, будто резцом высеченными, чертами лицо Флегонта. Вспомнил недавний разговор с Онуфрием. Полувопросительно, полунасмешливо проговорил:

— Значит, хотите нам помочь… Получается, вы и впрямь красный поп.

— Нет, — Флегонт покачал головой. — Пути наши несоединимы. Вы хотите злом искоренить зло. Мы же считаем: лишь добро родит добро…

— А решение Поместного собора? — перебил Чижиков. — А послания патриарха Тихона о «борьбе с вероотступниками»? Их вы тоже считаете добром?.. Если счистить с патриарших слов богословскую чешую, получится белогвардейско-эсеровская листовка.

— Не Поместному собору, не патриарху служу, хотя и не отвергаю их всевластия. Служу пахарю, судьба коего есть судьба России. К одному призываю паству: довольно кровопролития. И вас молю о том же…

— К сожалению, сотоварищи ваши действуют иначе. И с амвона Советскую власть клянут, и оружие в церквах прячут. А тоборский архиерей в подпольный повстанческий штаб вошел.

— Тут вера не повинна, не она их толкает…

— Она не она — в том ли дело? Одно ясно — в классовой борьбе нет золотой межи. Либо справа, либо слева. С народом или против…

— Есть высокие, всечеловеческие идеалы, кои стоят над всем земным…

— Нет! — твердо возразил Чижиков. — Все духовное из земного, на нем стоит, ему служит. Ваши заповеди существуют почти две тысячи лет. Двадцать веков вы убеждали, призывали, даже сжигали непослушных на кострах. И что? Человек человеку стал братом? Нет. Ибо сама церковь служила сильным мира сего… Только большевики способны построить новый мир. И построят! Без богатых и бедных, без господ и рабов. Это и будет царство разума и справедливости.

— Блажен, кто верует…

Глухой ночью кто-то царапнул в ставень. Как ни крепко спал Максим Щукин, а сразу проснулся. Тучен был Максим Саватеевич и в летах, а скользнул с кровати неслышно, не скрипнув половицей, легко и бесшумно пересек горницу, проворно накинул полушубок на исподнее, сунул босые ноги в теплые с печки валенки и выскользнул в сени.

Едва отворил калитку, от угла дома отлепилась серая тень. Максим, отстранясь, пропустил гостя во двор, запер на засов калитку. Две здоровенные собаки, злобно поуркивая, обнюхали пришельца и отступили успокоенно.

Гуськом прошли в баню. Хозяин зажег в предбаннике фонарь. Пришелец смахнул рукавицы на лавку, сбил на затылок лохматый малахай.

— Здоров будь, Максим Саватеич.

— И ты здравствуй, Маркел Панфутъевич.

Маркел Зырянов громко выдохнул белое облачко, расстегнул длиннополую борчатку, легко и непрочно прилепился с краю толстенной скамьи. Максим Щукин сел рядом, широко расставил короткие ноги, уперся ладонями в колени.

— Лясы точить недосуг, — заговорил Маркел. — Пашка заколел, поди, ожидаючи. Я его с конем у глазычевского зароду кинул. Боровиков тебе кланяется. Велел доподлинно выведать все. Выкладывай, да поживее.

Но Максим Щукин с ответом не поспешил: негоже было ему, челноковскому богатею, ногами скать даже перед Боровиковым. Пожамкал в жестком кулаке бороду, с шумом втянул ноздрями воздух, словно принюхиваясь, и только после этого заговорил:

— Мужики оборзели. Вот-вот в глотку продотряду вцепятся. Наши все наготове. Коммунисты давно на мушке. В продотряде есть и верные большевикам. С мужиками хороводятся. Карасулинские подпевалы, особливо энта Пигалица, тоже вовсю стараются. Чуть займется где, они враз тут — плеснут, собьют пламя, притушат. Потерпите, мол, мужики, недоразуменье это все. Самому-де Ленину письмо отправили, тот беспременно разберется. Дудят и дудят в мужицкие уши…

— Да вы-то ково смотрите? — не стерпел Маркел, вспомнив разом все старые обиды. — К ногтю их…

— Они не лаптем щи хлебают. Держатся кучно. Получается ни туда ни сюда на сегодня…

— А семена? — нетерпеливо перебил Маркел.

— Семена, почитай, все сдали. Пигалица со своими и те мужики, что вокруг них, с ссыпки глаз не сводят. Хотели мы красного петушка подпустить. Подговорили Гришку Чепишкина. Еле сам ноги унес…

— Нашли кого, — вознегодовал Маркел. — Самим надо. Пора от жениных подолов руки-то отымать да за топор. Ежели и этот раз упустим…

— А по всему судя, упустим, — вздохнул Щукин. — Ты не вскакивай, не скись. Не мене тебя и башкой и руками ворочаем. Надо что-то придумывать. И скорехонько, пока не остыл мужик…

— Ты эту песню забудь! — жестко, тоном приказа оборвал хозяина Маркел. — Оружие шарьте, где только можно. У прод- отрядовцев тащите. Ярите мужиков… Нас на заимке уже близко к сотне. Как стрела на тетиве… Коммунистов блюди, чтоб ни один с глаз не уполз. Карасулин не воротился ли ненароком?.. Значит, чека ему перекрут изделала. Порадую Боровикова…

Он ушел бесшумно и скоро, будто сгинул в хрустком стылом мареве пасмурной февральской ночи.

Максим Щукин в сопровождении псов обошел подворье. Словно запнувшись за что-то невидимое, остановился и долго вслушивался в морозную тишину. «И впрямь не проморгать поворот. Другого боле не будет. Боровиковский отряд, поди-ко, не един в уезде. А по всей-то губернии? Кинуться разом, запалить, ударить набат. Небось не устоят, качнутся мужики. Тогда коммунистам крышка…»

У пани Эмилии был редкостный нюх на людей, и она сразу угадала, что эти двое — враги, хотя ничего подозрительного ей не сказали, лишь спросили, у себя ли товарищ Горячев.

— Нет его дома, — ответила пани Эмилия, соображая, как ловчее обвести нежданных пришельцев. — В отъезде.

— Проводите нас в его комнату, — попросил тот, что помоложе.

— Я же сказала…

— Гражданка Вохминцева, не устраивайте спектакль. Быстренько проводите, — властно отчеканил второй и опустил руку в карман полушубка.

— Ключа у меня нет, — твердо заявила пани Эмилия, остановясь у комнаты, которую занимал Горячев.

— Не беспокойтесь, — незнакомец слегка попятился, ударил плечом в дверь, и та отворилась.

Его товарищ жестом пригласил пани Эмилию войти.

— Вам придется побыть с нами…

— С какой стати?

— Кончайте базар. Сядьте и не разговаривайте.

— Сколько я буду так прохлаждаться?

— Сколько будет надо.

Незнакомцы принялись осматривать комнату. Оба встрепенулись, заслышав в коридоре шаги. Когда шаги поравнялись с дверью, пани Эмилия вскочила и крикнула:

— Гаврюша!

Тот ворвался и с ходу бросился на одного из незнакомцев, сбил с ног, стал душить. Второй поспешил на помощь товарищу, но. не смог оторвать Гаврюшу, полез в карман за наганом. Пани Эмилия со всего размаху ударила его подсвечником по голове…

Прежде чем засунуть трупы под кровать, она обшарила карманы. Так и есть, оба из чека. Ордер на обыск в доме.

Она подходила к вокзалу, а за спиной занималось пламя пожарища: горел бывший дом терпимости Вохминцевой. «Жильцы спасутся. Барахла не жалко. А Гаврюша? Наверно, проснется слишком поздно… Прими, господи, невинную душу в рай».

Зал ожидания был переполнен. Это обрадовало пани Эмилию. Протиснувшись между спящими, прилепилась на уголок скамьи и, прижав чемоданчик с драгоценностями, стала ждать первого поезда на запад. Она уедет без билета. У нее много золота, слишком много, на него можно купить не только место в вагоне, но и целый поезд со всеми потрохами. В Петрограде найдутся старые знакомые, а и не отыщутся — она не пропадет… Главное — поскорей уехать. Иначе капкан захлопнется. Пусть Горячевы очертя голову лезут в огонь, а с нее хватит, она еще хочет пожить в свое удовольствие.

Что-то обеспокоило пани Эмилию. Повела настороженным глазом по спинам и головам спящих и дремлющих: нет, никто вроде бы не смотрит на нее. Что же тогда потревожило? Еще раз скользнула взглядом по залу и встретилась с немигающими черными глазами Катерины. Пряхиной. Рядом с ней стояли двое в полушубках. Они двинулись прямо к пани Эмилии. «Ах, мерзавка! Сама себе приговор подписала». Сунула руку в муфту, нащупала маленький браунинг. Он бьет наверняка только с полутора метров. «Подпустить и — в упор…»

Глава восемнадцатая

С той минуты, как перепуганная Лена вбежала в избу с криком: «Бабушка! Мама! Солдаты к нам…», в доме Карасулиных все пошло кувырком. Напуганные арестом Онуфрия, женщины и без того места себе не находили. Услышав о солдатах, обе переполошились, кинулись к окнам, а потом заметались по кухне.

В избу без стука вошли Крысиков и еще двое, настежь распахнув дверь и напустив столько холоду, что у Марфы от раздражения весь страх пропал, и она сердито прикрикнула:

— Затворяйте двери, не в завозню зашли.

Крысиков не удостоил ее даже взглядом. Не раздеваясь, не сняв шапки, уверенно прошел в передний угол, по-хозяйски с маху подсел к столу, негромким голосом возвестил:

— На постой к вам и на полный харч.

— Шапку бы наперед скинул, — все больше распаляясь, Марфа метнула на Крысикова гневный взгляд.

— Ты потише, — с затаенной угрозой отозвался Крысиков, но шапку все-таки снял. — Пока мы здеся, твое дело прислуживать, а не веньгать.

— Отродясь в прислугах не хаживала. Да и вы навроде не барских кровей…

— Хватит балаболить! — озлился Крысиков, прилипая взглядом к литой, гибкой фигуре Аграфены, которая шепотком старалась унять расходившуюся мать. — Давай пожрать чего-нибудь. Учти, я без мяса не живу, чтоб каждый день мясное и до отвалу. Не то сам присмотрю в ограде любую животину и… — цокнул языком, чиркнул себя по горлу растопыренной пятерней. — В этом деле мы… Не сорвется!.. Не пяль кержацкие шары. Знаем, что за ягодка. Муж в берлоге прячется, зятек в губчека вшей кормит. Так что… — сжав кулак, стукнул им по столешнице, подмигнул. — Поняла?

Марфа поняла, оттого и смолчала. Выставила на стол чугун со щами, кинула три деревянные ложки, швырнула глиняную миску и ушла в горницу. Аграфена, заглаживая материну выходку, нарезала хлеба, налила щей.

— Это по мне, — расплылся Крысиков и небольно ущипнул Аграфену за ягодицу.

До слез покраснела женщина, задохнулась от негодования и, зажав ладонью рот, скрылась в горнице.

— Добра, да необъезжена, — сказал один из спутников Крысикова.

— Карпова бы сюда, он бы их обеих… — подал голос другой.

— Сами управимся, — самодовольно усмехнувшись, заверил Крысиков.

Женщины слышали этот разговор и до того были напуганы, что спать улеглись вместе с детишками посреди горницы, а Марфа положила под подушку острый сапожный нож.

С той минуты мать и дочь ждали беды, которая каруселила по селу, стучалась то в одни, то в другие ворота, все ближе подступая к их дому.

Ждали и дождались…

Близко к обеду Крысиков крепко навеселе ввалился в избу. Долго топотил сапожищами, сбивая снег.

— Аграфена Фаддеевна! — необычно раскатисто и весело гаркнул от порога. — Выдь сюда.

Аграфена перешагнула порожек горницы, остановилась. Она была в доме одна: мать с Леной убирали скотину, младшие на улице. Крысиков то ли знал об этом, то ли учуял, и в пьяном голосе, в мутных глазах его засветилось такое похотливое злорадство, что Аграфена вся сжалась, затравленно поглядывая по сторонам и в душе моля бога, чтоб поскорее послал в дом Марфу или кого-нибудь из детей.

— Вот тебе мой приказ: стопи баню! Сейчас же. Придешь мне спину веничком пошоркать, а я — тебе… Ха-ха-ха… Не маши руками. Я ить мог без всякого предупреждения. Сграбастал — и все, и не пикнешь… Куда ты? Стой!

— Постыдился бы. Залил шары-то… У меня четверо. Пятого жду. Бога побойся.

— Вот побанимся, вместях и помолимся, Говори толком, придешь?

— Да ты что, спятил? Лучше руки на себя наложу.

— Коли так, выгребай все зерно. Под метлу чтоб! И на ссыпку. Скот твой реквизую, как у злостного врага Советской власти. Подыхай с голоду вместях со своим волчиным выводком.

Аграфена на миг представила себе: пустые закрома, пустой хлев, голодные ребятишки… Прижала в отчаянье руки к высокой налитой груди и со слезами тягучим бабьим причетом заголосила:

— Куда же я с детишками? Без мужика? Лучше жизни нас реши. Все равно не жить…

Эти причитания только развеселили Крысикова.

— Не голоси! Зазря стараешься, — ощерил он в улыбке прокуренные зубы. — Мое слово — кремень. Сказал — отрубил. Чего у тебя убудет? А за поперешность по миру пущу, и все едино подо мной будешь. Люба ты мне. Ох, люба…

Тут вошла мать. Аграфена кинулась к ней, обхватила, прижалась всем телом и зашлась в плаче. Поняв, в чем дело, Марфа толкнула дочь в горницу и, подперев спиной дверь, принялась поносить Крысикова, не стесняя себя выражениями. Пообещала размозжить ему топором башку, если он хоть пальцем прикоснется к Аграфене.

— Заткни хайло! — взвизгнул посиневший от бешенства Крысиков, медленно подвигаясь к Марфе.

— Не подходи!

Растопыренная пятерня впилась в горло женщины, и Марфа захрипела, взмахнула бессильно руками. Крысиков еле заставил себя разжать пальцы. Бесчувственное тело повалилось на пол. Сцапав за полушубок, Крысиков легко оторвал Марфу от полу, поставил на ноги и стукнул спиной о стену так, что из полуоткрытого рта женщины брызнула кровь.

— Бабушка! — полоснул тишину Леночкин крик.

Отшвырнув бесчувственную Марфу, Крысиков повернулся к девочке, медведем пошел на нее.

— Ма-а-а!

Тут распахнулась входная дверь. Влетел пулей Сулимов. Рвущимся голосом крикнул от порога:

— Крысиков! Живо к Горячеву.

Несколько мгновений Крысиков обалдело стоял посреди комнаты. Кинул взгляд на беспамятную Марфу, на прижавшуюся к печке Лену. Длинно выматерился.

— Откуда его черт принес?

— Давай живо. Прискакал злой как собака. Топает, кричит.

— Вернусь — чтоб баня была натоплена! — бросил Крысиков и ушел с посыльным.

Придя в себя, Марфа увидела склонившихся над ней Аграфену и внучку. Глянула на дверь и вскрикнула: на пороге стоял Онуфрий…

Даже тупой Крысиков, едва ступив в кабинет председателя волисполкома, с одного взгляда определил, что Горячев не то что взволнован, а прямо-таки взбешен.

— Где Карпов? — ринулся он к вошедшему.

— Не могу знать, — недовольно воркотнул Крысиков.

— Что за дьявольщина, мать-перемать! — взорвался Горячев. — В такой момент исчезает начальник продотряда, а вы… Может, его прихлопнули иль…

Ошеломляющая догадка оборвала речь. А ведь бывший начальник дивизионной контрразведки мог и улизнуть от кровавого финала. Привык беззащитных пытать да расстреливать. А тут и в лоб и в затылок целят… Горячев как-то сразу уверовал в дезертирство Коротышки — трус, жалкий подонок! — и, срывая зло, заорал на Крысикова:

— С бабами воюешь! Нашел вре-мя…

Исстегал всласть, отвел душу. Гориллоподобный Крысиков не на шутку взбеленился и еле сдерживался, чтоб не пришлепнуть Горячева кулачищем. Поняв, что перехлестнул, Горячев разом переменил выражение лица и как можно торжественней:

— Вы назначаетесь начальником продотряда. Вся полнота власти в ваших руках.

— Р-р-р… стр-р-рр…

— Будем всячески содействовать, — проговорил молча наблюдавший всю эту сцену Кориков.

— И чуд-нень-ко! — прежним, звонким и сильным голосом воскликнул Горячев. — Теперь слушайте. Есть неопровержимые данные: крестьяне надумали ночью разгромить ссыпку и семена — по домам. Получен приказ губпродкома вывезти семена в Яровск. Сегодня. Немедленно! Сейчас же реквизируйте нужное количество лошадей. Не церемоньтесь с саботажниками. Не цацкайтесь. Грузите семена и в сопровождении всего отряда — в Яровск. Понятно?

— Так точно! — браво выкрикнул Крысиков.

— Успеха, — Горячев протянул руку. — Я в Сытомино. Встретимся в Яровске. Действуйте, то-ва-рищ на-чаль-ник!

Проводил Крысикова взглядом, торопливо закурил, повернулся к Корикову.

— В Северске повальные аресты. С часу на час примчатся сюда меня арестовывать. И тебя тоже… Карты раскрыты. Маски — к черту. Сегодня или никогда!..

Максима Щукина на глазах всего села под конвоем привели в волисполком. Все, кто случился в тот час в приемной председателя, слышали, как Кориков кричал на Щукина, грозил ему трибуналом, вот только за что грозил — никто не понял. И не слыхал никто, как между двумя гневными тирадами Кориков торопливо шепнул:

— Свершилось, Максим Саватеич. Сейчас будут мобилизовывать подводы. Вечером обоз с семенами должен выехать в Яровск. Успеешь уведомить Боровикова?

Щукин только головой кивнул.

Тут Кориков прокричал еще несколько угрожающих фраз, а потом опять еле слышно:

— Своих в ружье. Чтоб наготове. Как полыхнет, сразу — набат. Сперва продотрядчиков. Боровиков перекроет дорогу на Яровск. Своих краснопузиков потом выщелкаем.

И опять Щукин лишь кивнул.

— Чтоб через два часа — четыре подводы к волисполкому! — закричал Кориков, подступая к самой двери. — Не мной придумано. Не виноват, что такой приказ… Первый приведешь и первым поедешь. Сам! Шевелись!..

За окном бухнул пушечным выстрелом большой церковный колокол. Ахнул еще раз, еще — и зачастил.

— Набат! — встрепенулась Аграфена. — Опять пожар!.. Яростно ревел многопудовый медный богатырь. Сквозь его набатный гул прорывались отдаленные крики, выстрелы.

В приоткрытую дверь просунулась голова в ушанке.

— Крысиков, тикай! Наших кончают!

— Началось, — глухо обронил Онуфрий. — Допелекались. Покатило… Эх!.. — Накинул полушубок и выскочил на улицу.

Заполошно гудит над Челноково набат. Мечется над селом красная метель. Выстрелы трещат в разных концах, то одиночные, то пачками.

Скачут бешеным аллюром кони, будто дьяволы. Ржут пронзительно и жутко.

Беснуются во дворах взъерошенные псы.

Плачут дети.

Голосят женщины.

Началось…

Слепо закружила, заметалась по северским ночным заснеженным улицам черная весть о мятеже. В каждую калитку стукнула, в каждое окно заглянула. Разметала вдребезги призрачный зыбкий сон губернской столицы.

Чьи-то нетерпеливые руки нашлепали на заборы скороспелые, вкривь и вкось размалеванные листовки: «Началось!.. К оружию!.. Долой!..»

Боясь расплескать, обронить хоть каплю злой мстительной радости, кинулись бывшие в объятия друг другу, тыкались сизыми, просамогоненными носами, терлись давно не холенными бородами, кряхтели, стонали и плакали, скрежеща зубами, нянькая свинцовеющие кулаки. А мысль их тем временем торопливо выстраивала в шеренгу красных губернских комиссаров, заядлых партийцев и совработников, боясь выпустить кого-то из-под беспощадного неумолимого прицела. Всех, всех их — больших и малых, с чадами и домочадцами, все распроклятое комиссарское отродье — на распыл, под корень! Спустить до останной капельки, дочерна, допьяна напоить большевистской кровушкой сибирскую землицу.

Поскрипывали, позвякивали кольцами тяжелые калитки, волчьими, алчными глазками посверкивали огни за сомкнутыми ставнями пузатых, раскорячистых домов. Спешно чистились добытые из тайников наганы и винтовки, начинялись картечью охотничьи патроны. «Все! Конец! Теперича сквитаемся! Отольются наши слезки!..»

Всполошила, подняла на ноги черная весть и тех, кто ставил и оборонял красную власть. Из бараков, полуподвалов и скособочившихся слободских избенок шли и шли они в свой губернский партийный комитет. Походя сдирали мятежные листки, ненароком засматривали в подозрительные окна, напряженно вслушиваясь, вглядываясь в грозовую темь.

В полночь в кабинете ответственного секретаря Северского губкома встретились с Аггеевским председатель губчека Чижиков, главный красный пропагандист Водиков, председатель губисполкома Новодворов и Губпродкомиссар Пикин.

Какое-то время молча курили, избегая даже взглядами задевать друг друга. Но вот к красному сукну секретарского стола припечатал свой кулак Аггеевский, и сразу все взоры замкнулись на нем.

— Ну? — требовательно спросил он всех сразу.

— По нашим данным, мятеж охватил весь Яровский уезд, — напряженно-высоким голосом заговорил Чижиков. — Судя по всему, завтра полыхнет в Тоборском и Шаимском. Только что арестован подпольный эсеровский центр в Северске. На двадцать третье февраля намечен был переворот…

— На завтра? — встрепенулся Аггеевский.

— На завтра, — подтвердил Чижиков. — План поджигателей предельно прост. Наводнить город полчищами разъяренных семенной разверсткой кулаков. По сигналу захватить арсенал, вокзал, телеграф, разгромить советские учреждения. Выйти на связь с парижским эсеровским центром. Втянуть в сибирский мятеж мировую контрреволюцию, заполучить сюда новую Антанту и кинуться на Москву…

— Сработала-таки семенная, — горестно и покаянно произнес Новодворов.

— Еще как, — подтвердил Чижиков.

Пикин стоял к ним спиной, припав разгоряченным лбом к холодному переплету оконной рамы. Он был весь болезненно напряжен. Каждая фраза Чижикова и Новодворова пулей впивалась в худую надломленную спину. А в воспаленной комиссарской голове — вулкан… Обошли, обкрутили недобитки. Его руками и костерок склали… Лучше бы сгинуть от бандитской пули. Пусть бы порубали, распнули гады, чем такое… Остерегали ведь, настораживали, да и сам не вовсе ослеп-оглох, чуял… Нет, плохо, видать, чуял, совсем потерял нюх, если Карповым-Доливо на руку сыграл. Покаяться? Сдать полномочия?.. Списать себя в расход?.. Нет, сперва вышибить зубы эсеровской гидре, расплющить гадине башку!

— Всех партийцев — в коммунистический полк. На казарменное положение. Батальон чека и части гарнизона — в боеготовность номер один, — неспешно выговорил Водиков, ероша большим пальцем пышные усы.

— Гарнизон ненадежен, — тут же вклинился Чижиков. — Батальон чека — маломощен и числом, и вооружением. Надо немедленно просить поддержки у Реввоенсовета Республики и…

— Эка хватил, — пресек Аггеевский. — Раззвонить на всю вселенную… Сами эту мразь высидели, сами раздавим! — Жестом завзятого рубаки секанул воздух.

— Прежде надо попробовать сбить пламя, локализовать мятеж, — заговорил Новодворов. — Старых большевиков, лучших пропагандистов губернии — в волости. Сами — туда же. Распропагандировать, успокоить крестьянина. Поднять мужицкий встречный вал, заградить Северск от мятежной волны.

— Пропагандистов — под кулацкие пули?! Они будут стрелять, а мы— псалмы петь?! — взвинтил до крика голос Аггеевский.

— Не кипятись, Савелий, — предостерегающе поднял руку Новодворов.

— Никаких миротворческих уступок контрреволюции! Введем в губернии чрезвычайное положение. — Аггеевский пристукнул кулаком по столу. — Создадим главный штаб по борьбе с мятежом. Аггеевский, Новодворов, Чижиков, губвоенком Оселков и Водиков. Есть возражения? — обвел всех пылающим взглядом. — Выше голову, товарищи! Сейчас проведем партактив города. На повестке дня — штык! Надо увещевать трудящегося мужика, а офицерско-кулацкую сволочь стрелять и рубить без пощады!

За окном занимался поздний рассвет.

Был он сер и тревожен…