Красные тюльпаны

Оккупанты

Бои не задели Вышегоры, фронт отодвинулся на восток, и жизнь в деревне будто замерла: ни радио, ни газет. Однообразно, скучно для Сережки тянулись дни.

Но вот однажды с улицы послышался треск мотоциклетных моторов. Мальчик выбежал за ворота. В деревню въезжали немцы, колонну замыкал грузовик, в котором тоже сидели солдаты. Сережка впервые увидел гитлеровцев не на картинке, а вблизи, но не испугался, разглядывал врагов, хотя и опасливо, но с любопытством.

Екатерина Никаноровна строго-настрого запретила сыну выходить за порог. Тоскливо было Сережке — хоть плачь. На улице — никого, деревенские мальчишки тоже сидят дома. Только немцы разъезжают с таким видом, будто находятся в своей деревне.

Глядя на них в окно, он покусывал губы и думал:

«Хорошо бы раздобыть гранаты и подложить фашистам на дороге. Вот хватануло бы!»

В такие минуты Сережка живо представлял себе, как он тайком перетаскивает гранаты за околицу, связывает их и закапывает ночью на дороге. А потом целый день сидит у окна и ждет. Вот на дороге движутся машины и мотоциклы. «Или нет. Лучше танки», — думает Сережка. Головной танк наезжает на гранаты. Грохает взрыв: «Трах-тарарах!». Сережка даже вскакивает на лавку и громко на всю избу выкрикивает:

— Трах-тарарах!

— Ты чего расшумелся? — спросила мать.

— Это я сейчас, мама, представил, как бы хорошо было трахнуть фашистов гранатой. Здорово бы получилось!

— Ты, смотри, потише у меня. Развоевался!

— Ладно, — Сережка обиженно отвернулся к окну.

По улице трусцой пробежал гитлеровец в каске и с ведром в руке.

Сережка вскинул руку, навел на солдата указательный палец и щелкнул языком, подражая выстрелу.

Немец споткнулся и чуть не упал.

— Ура! Попал! — радостно крикнул Сережка и засмеялся.

Немец схватил выроненное ведро, побежал дальше.

— Эх! Жаль не убил, а только ранил, — сказал Сережка и поскреб затылок.

— Да угомонись ты, помолчи.

Мать поставила на подоконник перед Сережкой миску с картошкой и чашку кипятку. По избе растекся сладковатый пряный дух мяты.

— Попей вот лучше чайку.

Сережка осторожно, чтобы не обжечься, отхлебнул маленький глоток, поморщил нос и отставил кружку.

— Чего морщишься?

— Не сладко. А у нас сахару нету?

— Откуда ему быть-то? Последний кусочек я тебе еще на прошлой неделе отдала.

— Плохо, — вздохнул Сережка. — Ну и время… А помнишь, мама, как мы до войны жили? Я по пять кусков сахара в чашку клал. А ты бранилась тогда. Жалела.

— Да не жалела я. Только ни к чему много сахара есть.

— А Петьку ты всегда баловала. И за сахар никогда не оговаривала.

— Ишь чего вспомнил. Да ведь он взрослый. Ему и побольше надобно. А ты еще ребенок.

— Чего-то он теперь делает, наш Петька? Где он теперь? — задумчиво проговорил Сережка.

— Кто его знает, — прошептала мать. — Болтается где-то, непутевый.

— И ничего он не болтается. Наш Петька без дела сидеть не будет. Я-то уж знаю, где он.

— Знаешь — молчи. Смотри, на улице не проболтай.

— Кому? Я на улицу не хожу, — сказал Сережка. — Хорошо бы, мамка, и мне в партизаны уйти.

— Еще чего выдумал. Мал еще. Сиди у окна.

— Мал не мал, а я все равно уйду в партизаны.

— Я тебе уйду. Вот сниму штаны и поучу отцовским ремнем, будешь знать, — пригрозила мать и в сердцах загремела ухватом.

Сережка насупился, примолк.

Где-то над крышами изб раздался рокот мотора. Сережка уткнулся носом в стекло, взглянул вверх и тут же увидел, как над деревней совсем низко, чуть не задевая верхушки деревьев, пролетел немецкий самолет с двумя фюзеляжами. Летчик в шлеме и больших очках, похожий на сову, спокойно оглядывал деревню.

Когда самолет улетел, Сережка зло сказал:

— Ишь, высматривает! Это разведчик.

— А ты откуда знаешь?

— Да вот уж знаю. «Рама» это ихняя была.

Вдруг стукнула калитка.

Мать кинулась к окну: во двор входили два немца. Один был рослый, круглолицый, другой ростом поменьше. Оба в касках, с автоматами в руках.

Они вошли в избу, застучали коваными сапогами по чистым половицам.

Сережка от неожиданности даже раскрыл рот, да так и застыл на месте.

Высокий немец прошел к столу, расстегнул шинель, снял каску с длиннокрылым орлом на боку и кинул все на лавку, снял автомат, положил на стол. Второй немец сел по другую сторону стола.

Первый достал сигареты, щелкнул зажигалкой, закурил. Второй, что был пониже, раскрыл обтянутый рыжей шкурой квадратный ранец, достал из него банку консервов, сало, серый хлеб и флягу. Все это он положил на стол рядом с автоматом. Потом вынул складные ложку с вилкой, нож и стал раскрывать консервную банку.

Первый скинул сапоги, отвалился к подоконнику и несколько минут сидел молча с закрытыми глазами, отдыхал.

Второй, покончив с банкой, направился к рукомойнику, умылся. Отыскав взглядом полотенце, которое висело на гвоздике, сдернул его по-хозяйски, утерся и бросил в угол. Он откинул шторку, заглянул на печь.

— Матка, молоко.

— Чего ему? — спросила мать Сережку.

— Не знаю, — буркнул сын. — Вроде молока хочет:

— Нету молока, — ответила мать, встав перед печью. — Ничего нету. Самим есть нечего.

Глаза немца сузились.

— Ферштейн? Поняль? — отрывисто сказал он и отстранил мать от печки.

Сдвинув заслонку, он схватил ухват и неуклюже вытащил чугунок. Выхватил горячую картофелину и стал перекидывать ее из ладони в ладонь.

— О-о! Картошка ин мундир. Зер гут! — немец осклабился и перекинул картофелину другому, который нарезал сало на столе. Немец поймал ее на лету, зачем-то понюхал, заулыбался.

— Шён, Курт. Шён!

Немцы сидели за столом долго, с удовольствием ели, не забывая подливать из фляжки. После каждого стаканчика о чем-то возбужденно говорили, перебивая друг друга, смеялись.

Высокий немец заиграл на губной гармошке, второй, махая рукой в такт, запел какую-то свою песню.

Немец закончил играть, шумно выдохнул, повел взглядом по стенам избы. В простенке он увидел численник, бросил губную гармошку на стол, поднялся и подошел к календарю.

Оторвав листок, повертел его и бросил под ноги. Второй тоже встал, они вдвоем принялись перелистывать численник, вырывая отдельные листки, о чем-то болтая и посмеиваясь.

Сережка молча исподлобья наблюдал за ними. Ему было обидно и жаль календаря.

Стены избы были оклеены старыми газетами. На пожелтевших листах тут и там темнели иллюстрации. Немцы принялись рассматривать газеты. Увидя на одном из фотоснимков шахтера с отбойным молотком, немец скривил губы, поманил Сережку и, ткнув пальцем в газету, процедил сквозь зубы:

— Вас ист дас дизе?

— Чего? — спросил Сережка.

— Что это есть?

— Стаханов.

— Это?

Сережка почти наизусть знал текст под фотографиями, так как много раз рассматривал их раньше, но все же покосился на газету и смело прочитал:

— Герой летчик Валерий Павлович Чкалов.

— Это?

— Чехов.

— Дизе?

— Метро в Москве.

— Это?

— Новый советский самолет.

Немец оторвался от газет и, подозрительно уставясь на Сережку, ткнул его в грудь пальцем.

— Ти есть партизан?

Мать схватила Сережку за руку и подтолкнула его за перегородку, выпалила:

— Какой партизан?! Дитя он еще.

Немец, довольный собой, громко рассмеялся, плюхнулся за стол, плеснул в стаканчик шнапса, выпил.

Немцы долго не могли угомониться, заглядывали в комнату, приставали к Сережке с вопросами.

Наконец они принесли из сарая две охапки сена, разложили на полу. Екатерину Никаноровну и Сережку гитлеровцы выпроводили из избы, а сами, не раздеваясь, повалились спать.

Дождавшись, когда стемнеет и немцы заснут, Сережка, орудуя долотом, открыл окно со двора. Мать была рядом. Она подсадила сына, Сережка проворно и тихо влез в избу.

Опасаясь, как бы немцы не проснулись, он вынул из чугунка оставшуюся картошку, схватил с полки кружку, солонку с солью, краюшку хлеба, передал матери и тут же вылез наружу.

Они ушли на сеновал. Там еще с лета оставались старое одеяло и полушубок.

Мать принесла из погреба огурцов. Сидя на сене, тихо переговариваясь и изредка поглядывая на дом в чуть приоткрытую дверь, они не спеша поели и стали устраиваться на ночлег.

Долго не мог заснуть Сережка, пока не согрелся под боком у матери.

Еще не светало, когда Екатерина Никаноровна сквозь чуткую полудрему уловила еле слышимые чьи-то шаги возле сарая. Она выглянула во двор и увидела темную фигуру человека.

Он крадучись шел вдоль стены. Что-то очень знакомое было в этой фигуре. Она пригляделась и узнала Петра. Сердце от неожиданности екнуло в груди. Она шепотом позвала сына:

— Петя.

Человек замер, оглянулся.

— Иди сюда, — шепнула мать и махнула ему рукой.

Петр поднялся на сеновал, оставив дверь приоткрытой, чтобы был виден весь двор.

— Здравствуй, мама, — Петр ощупью пробрался к ней. — И Сережка тут? Почему вы в сарае, холодно ведь?

— В избе-то эти ироды спят, а нас выгнали.

Они говорили тихо, и все же Сережка уловил разговор, проснулся. Он приподнялся, потер глаза и удивленно взглянул на брата.

— Петька, ты?

— Тихо, Cepera, — ответил Петр.

— А у нас немцы.

— Знаю.

— Ты надолго?

— Скоро уйду. По делу забежал.

Мать отдала ему картошку, огурец и кусок хлеба. Петр рассовал еду по карманам, помолчав, сказал:

— Ты вот что, Сергунь. Утром сбегай к конюху дяде Макару и передай ему вот это.

Петр вынул из-под подкладки пиджака маленький свернутый вчетверо листочек и отдал брату. Сережка спрятал его в потайной карманчик брюк.

— Я мигом слетаю, — обрадованно шепнул Сережка. — И никто не заметит.

— Ну вот и хорошо, — сказал Петр и, обращаясь к матери, добавил: — Ты, мама, отпусти его. Надо.

— Пусть идет, — вздохнула мать. — Раз надо так надо… Сам-то устал? Отдохни чуток.

— Нельзя.

— Поспи. Я покараулю.

— Ну разве самую малость. Мне затемно надо выйти.

— Петь, — шепнул Сережка.

— Чего?

— Дай автомат подержать.

— Не выдумывай.

— Петь, ну пожалуйста. Очень прошу тебя. Я ни до чего дотрагиваться не буду.

— А вдруг стрельнешь?

— Да что я маленький, что ли. Я ведь на курок нажимать не буду. Дай, Петь, ну хоть немножечко посмотреть на него. Ну пожалуйста.

До того настойчиво просил Сережка, ласкаясь к брату, что Петру трудно было отказать. В тишине что-то металлически щелкнуло.

— Ну ладно. На, подержи, — сказал Петр и протянул автомат брату.

— Вот спасибо-то! — радостно прошептал Сережка, почувствовав в руках весомую тяжесть автомата. — Я с ним у двери посижу. Покараулю.

— Не давай, Петр, — возразила мать. — А ну как стрельнет.

— Не стрельнет, — успокоил Петр. — Я его, мать, на предохранитель поставил.

Когда брат прилег, Сережка сел у двери, положив автомат на колени, стал поглаживать ствол, круглую коробку с патронами и деревянную ложу. Он воображал себя тоже партизаном.

Не прошло и получаса, как Петр поднялся. Зябко поеживаясь и зевая, стал переобуваться.

— Ты чего так скоро? — спросила Екатерина Никаноровна.

— Пора мне, мама. А тебя прошу передать нашему председателю Дмитрию Стефановичу Гордееву — пусть не ездит к немцам в комендатуру, в город Белый. Скажи ему, что так приказал командир.

— Хорошо, — ответила мать и добавила: — Будь осторожнее, Петя. А еще привет там передавай своим товарищам.

— Ладно. Обязательно передам.

Петр встал, поцеловал мать в щеку, поерошил Сережкины волосы и спустился с сеновала. Вскоре его коренастая фигура скрылась в серой мгле за огородами.