Красный флаг над тюрьмой

30

Стол был по-русски щедрый, богатый. Тут красовались глубокие салатницы, полные непременного винегрета — с селедочкой и без — с картошкой, бураками и горошком; стояли миски с мясным салатом, с рубленой печенкой, под "крошкой" из желтков; была заливная щука и бутерброды треугольничками; хлеб с маслом, а сверху — кружочком — килька и пол-яйца. И уж, само собой, как полагается в еврейском доме, стол предлагал фаршированного карпа и рубленную селедку с корицей, с белками и с зеленым луком. А еще — в красивых болгарских "селедочницах" — красовался балык из рыбы-капитана и нарезанная ломтиками подсоленная рыба-хек; деликатесы, добыть которые под силу только Беллочке.

После холодного, на стол принесли жареную утку с "хрустом". Тут Миша понял, где пропадала полдня его жена: Белла умела хорошо готовить, но "хруст" и рубленая селедка давались только Хане.

Миша поглядел в ту сторону стола, где на кухонных табуретках присели Белла и Хана, то и дело срываясь на кухню за новой переменой блюд или салфетками, хлебом и прочим. Бела была красива: крашеная брюнетка, синие глаза, точеные черты лица, но холодна и губы узкие, а пальцы, напротив, с широкими ногтями, неталантливые пальцы. Она была дамой для общества, для фотографий, для легких флиртов. Дама выходного дня.

Его жена не выглядела столь броско, она была просто красива ничем не подкрашенной красотой; каждая часть лица сама по себе "не играла", а вместе они составляли лицо нежное, умное, запоминающееся. И Миша с удивлением подумал, что это очень странно, как он, неприглядный и неостроумный, ничем не выдающийся человек 35 лет, сумел жениться на такой красивой женщине — стройной и без единого седого волоса даже после всего, что выпало на ее долю, с губами яркими без помады и ресницами длинными от природы. И еще подумал он, что если ее хорошо одевать и дать ей обеспеченную жизнь, чтобы она выглядела, как сейчас: возбужденная хлопотами, разгоряченная рюмкой вина и радостью, мужчины будут долго смотреть ей вслед и удивляться, какой у этой женщины незадачливый муж.

— Ну и едят у нас! — нагнулся к Мише Ваня. — Эх, любят у нас пожрать! Мы, как с Райкой приехали в Египет, она все голодная бегала. Там, если мясом баловаться, без штанов пойдешь…

— Это, наверно, очень интересно все-таки поездить по свету! — сказал Цаль Изидор. — Имена-то какие есть: Киранаика, Тха-Калор…

— Все же решили ехать? — спросил Миша. — А Юрочка как?

— Придется сплавить на деревню, к бабке. У нее свой огород, как-никак прокормит, молока только нет в колхозе, скот весь порезали из-за кормов. Не дают колхознику пастбищ, чем кормить? Мы бабке козу купим, капустой выкормит. Райка ревет, сам думай: ре беку десять месяцев, так и вырастет отца и мать не узнает, а что делать? Развратились мы по заграницам. С Алжира вернулся — "Волгу" купил, после Египта — вон квартиру кооперативную; а что в Союзе светит? Ну дадут еще 50 рублей, со всем выйдет 220 в месяц. А я, сам знаешь, что за работа: верхолаз; сегодня на трубе, завтра в могиле… С чем Райку оставлю?

— Интересная страна Египет? — осведомился Изидор Цаль. — Пирамиды, сфинксов видели?

Ваня кивнул: "Этого добра, сколько хочешь. Посадили в автобус, парторг впереди, поехали".

— Каир? Александрию? Можно видеть?

— Кому можно, кому нельзя. Сам знаешь, как у нас, у советских: "Детки, возьмитесь за ручки" и пошли на экскурсию. Шаг влево, шаг вправо — уже предательство. Англичане, немцы, французы, те, куда хотят, туда и едут. Домой к себе приглашают. А наши все табором, под надзором. Посмешище.

— Я слышал, что в Сирии сейчас советские специалисты живут в коттеджах вместе с сирийцами, чтобы произошла перемена в надзоре; советским разрешается посещать арабов на дому и Дамаск, — сказал Изидор Цаль.

— Не знаю, — Ваня сомневался. — Что-то свежо предание… А мне-то все равно. Я по-английски читаю, малость научился по-арабски, покупаю всякие журналы, телевизор смотрю. Ну его к дьяволу их города: грязища, на базар пойдешь — мясо на брезенте лежит, черное от мух. Райка, как глянула, так и заплакала. А потом ничего, марганцовкой стала отмывать, потом в котел. А вообще мяса почти не ешь, дорого.

— А в гости? К арабам ходили?

— Нет. И не пойду. Знаю я эти штучки. Сегодня мне разрешат к ним в гости, завтра на меня стукнут, что я вел антисоветские разговоры. А хотя, все равно посадят! Только мне бы не сегодня и не завтра Юрке чего-нибудь оставить успеть бы.

— Посадят?

— А ты как думал? — Ваня налил водочки себе и Цалю с Изидором, чокнулся с ними. — Разве в 1932 году мало наших в Америку посылали за опытом? Потом всех расстреляли. В 48-м тоже ездили. И тоже — покапутили их. Ты Солженицына читал? Так-то.

Новиков повернул тяжелую свою голову, потом тяжкий свой язык:

— Ну я не думаю, чтоб они снова начали…

— Не думаешь? — Ваня налил и Новикову. — А ты думай. Шариками шевели. Что этот Синявский или Кузнецов, который по Ленинградскому делу, одни в лагерях сидят? Я человека слышал, он в охране служил в Мордовии. Говорит, еще сейчас живые есть белогвардейцы, сидят до смерти, то есть пожизненно; полные лагеря… Не-ет, братец, мы еще посидим, посидим за все: и за Хрущева, кто при нем выдвинулся, и за Брежнева, за разговоры на кавэенах и за поездочки в Европу. Такая страна. Пойди, "Андрея Рублева" посмотри.

А за столом звенело стекло, звякали ножи и вилки, слипались голоса:

— Еще немного салату?

— Подвиньте, прошу вас, ко мне рыбу!

— Ах, как вкусно!

— Они не могут себе позволить новый 37 год! — настаивал Новиков.

— А почему не могут? — остро спросил Цаль Изидор. — Потому что нам не хочется?

— Общественное мнение мира! — сказал Новиков.

— А Солженицын? А генерал Григоренко? А Сильва Залмансон? А цензура? А хлеб из Канады — это все можно?!

— Конечно, они стали осторожней, они пытаются делать свое дело тоньше, и, конечно, давление на них оказывают тоже компартии Запада в том числе, но если они почувствуют настоящую опасность основе, как было в Каунасе, нет-нет, они не посчитаются ни с каким мнением! — согласился Изидор Цаль.

— Так почему они выпускают евреев?!

И тогда вступила тетя Роза:

— Они отпускают евреев потому, что знают: кто с евреями начал, тот кончает смертью! Римская империя погибла! Австро-Венгрия погибла! Гитлер погиб! И они погибнут!

Изидор Цаль и Цаль Изидор развели руками.

— Бедный русский читатель! — подумал Миша. — У него должно в глазах рябить, ему, должно быть, кажется, что это один и тот же человек выступает на радио, по телевизору, в газетах, то под именем Ц.Изидор, то под именем Изидор Ц. Шутит же судьба! Такие разные люди, такие непохожие, а свело в одну компанию, на одном поприще…

— Нет, в этом что-то есть! — мечтательно протянул Новиков. — Я вот читал Фейхтвангера, римская империя была действительно вроде на все времена, а где она?! Опять-таки Испания, владычица двух Америк; начали инквизицию, сошло с рук, своих били ведь, а как принялись истреблять иудеев, тут и конец. Ээх, хорошо бы поглядеть, как большевики покончат! Господи, хоть стариком увидеть!

— Фигу! — сказал Ваня. — Фигу ты у нас увидишь. Мы без бога жить не умеем. Русские! Я тоже вот читал Анатоль Франса, Тарле. За кордоном все толкуют "Ах таинственная русская душа!", и эта певица, ну, армянка из Парижа?

— Рози Армен? — подсказала Роза.

— Точно. Рози Армен. Тоже поет "Ах славянская душа!", а что они знают? Нет никакой славянской души, есть история, ничего больше. Слава богу, марксизм и я долдонил, знаю: исторический материализм. Так нате вам, сколько лет существует Россия, как государство? Тысячу лет, с 981 года, когда Владимир Русь крестил, а сколько за это время было демократии? Три недели! При Керенском. А кто в России добро сеял? Кто окно в Европу прорубал? Царь Петр. Кто всеобщее начальное образование ввел? Царица Екатерина. Кто крестьян от помещика освободил? Царь! Нет у нас представления о демократии. Вот вам и весь секрет. А когда нам несли свободу на тарелочке — ума не было, чтобы понять, как избежать Демьяновой ухи. Наполеон шел, какие у него идеи были для мужиков? Ноль. Никаких. Керенский с конституционной республикой, что мужику и рабочему предлагал? Туман. А большевики острые: мужику — землю, рабочему — восьмичасовой рабочий день, хижинам — мир, дворцам — войну, народ и клюнул!

— Ты еще добавь, что евреям обещали политическое равенство, гимназии на еврейском языке, сионистское движение, и пошли Рабиновичи и Раппопорты умирать за советскую власть! — вставил Изидор.

— Что ты мне про евреев? — рассердился Ваня. — Тоже вы очень разные. Один жизнь прожил в мозолях, честнее не найдешь, второй того же честного с потрохами сожрет, а себя сионистом считает! Покуда не надо денег дать для уезжающих в Израиль. Я Марьку уважаю: головастый мужик, где что достать или смастерить — гигант! И руками может, и головой. Печку как продал, а? А ты на его машину погляди — зеркальце итальянское, тормоза гэдэеровской жидкостью залиты, подголовники американские, а много он рублей Мише отвалил?

Цаль Изидор запротестовал:

— Марик и так подвергается риску, его сестра подала документы на отъезд в Израиль, а он преподает марксистскую философию!

— Душно здесь, нехорошо! — думал Миша.

Бесконечные вариации все тех же разговоров, нескончаемое "самокопание" в том, почему и отчего великая страна живет с мозгами набекрень, создав единственный за всю историю человечества пример истинно полицейского государства, которое при всем этом базируется идеологически на самом революционном, в лучшем смысле слова, учении о равенстве и социальной справедливости мучительно надоели ему.

— Хватит с меня, довольно, какое мне дело отчего и почему этой страной правят то цари-самодуры, то оплывшие жиром бездари? Не все ли мне равно, что будет с ней? Я — гражданин Израиля, поскольку выразил желание стать им, на худой конец, я — гражданин Латвии, которому насильно вручили советский паспорт, оккупировав страну в 1940 году. Я устал произносить обвинительный приговор, который некому изложить, жгучие слова обиды, горечи, справедливого возмущения, слова, которые надо бы на суде класть одно за другим чугунным весом на чашу весов. Но слова эти падают в мою же душу, я уже гнусь под их тяжестью, она не позволяет мне ходить расправленно, угнетает, прижимает к земле, как червяка… Хватит, надо уйти от них, уехать, это решено, зачем же я стану еще и еще истязаться?!

Он поднялся из-за стола и вышел в детскую.

Здесь за круглым столом, покрытым бумажной белой скатертью, на табуретках и кушетке разместилась компания, занятая поеданием пирожных, которые неосмотрительно внесли в комнату, надеясь, что дети примутся за сладкое после холодного и мясного. Но утка и винегреты нетронутыми лежали на тарелках. Рты были измазаны шоколадным кремом. Миша обвел детвору взглядом.

На кушетке сидели рядышком Марькины близнецы: оба пухлые, курчавые и курносые, ученики третьего класса, причем круглые отличники. С ними на кушетке была Нинон — дочь Ефима Петровича, долговязая девица 15 лет, с веснушками и какими-то больными, голубого цвета, зубами, тоже отличница. Тамара сидела о бок с Додиком, мальчик был копией отца — Арнольда Викторовича, но копия превосходила оригинал.

— А в Шереметьево, — говорил Додик, — в Шереметьево они взломали у Фаины Фроловны губную помаду, выжали из тюбиков зубную пасту; им казалось, что она везет в Израиль советское золото или бриллианты.

— В Чопе еще хуже! — сообщила Ниион. — Наши соседи ехали, так у них сперва перерыли все в чемоданах, так что потом все пришлось скомкать, чтобы успеть к отходу поезда, а потом сломали Нелькину куклу, тоже искали драгоценности!

— Они совсем не стыдятся никого! — подтвердил Додик. — Когда дядя Арон провожал свою сестру, в Бресте на станции была делегация австрийских коммунистов, они все видели, а таможенники выбрасывали из еврейских чемоданов колбасу, булки!

Близнецы слушали со сверкающими глазами. Они знали, что их папа не может уехать, а мама не позволяла им прощаться с товарищами, которые уезжали в Израиль. Для близнецов, все, связанное с отъездом, с Израилем, было запретным и манящим вдвое.

— В Израиле, говорят, дети не учат ничего, только святые книги! — робко сказал старший близнец — Симочка.

— Так и есть! Ничего не учат. А потом сразу садятся и делают лучшие в мире электронные приборы! — улыбнулся Додик.

— Там страшно! — вздохнул младший близнец — Жоржик — Зачем Даян мучает арабов?

— А ты там был? Ты видел? — напала на него Нинон.

Жоржик рассердился:

— Ты тоже не была! И вообще вы никуда не едете!

— Папа с мамой пускай не едут, а я вырасту, выйду замуж за еврея и мы уедем! Правда, дядя Миша, что еще будут в ыл у екать?

— Думаю, что будут.

— А я не уверен! — сказал Додик. — Никто не знает, почему они стали выпускать, разве Косыгин или Брежнев давали слово выпускать?! Сегодня выпускают, завтра закроют двери.

— Все равно я уеду! Все равно уеду! — Нинон почти плакала.

— Все уезжают! — печально сообщил Симочка. — Боря уехал, Таня, Изя Вайнер, никого в классе не осталось, только мы.

— Вы тоже уедете! — пообещал Додик. — Кто добивается, все уезжают. Дядя Арон добивался с 1945 года, двадцать пять лет добивался!

— Ой, к тому времени мы уже будем старыми! — испугался Жоржик. — Папа говорит, что в Израиле все мужчины в армии и девочки тоже, а нас не возьмут!

Миша покачал головой и оставил детей одних. То были дети семидесятых годов, просвещенные еврейские дети. Он мог лишь помешать им.

Он вышел на кухню, налил стакан холодной воды, выпил. На кухне была только Белла: нарезала лимон.

— Что с тобой, Миша?

— Пить хочется.

— Сходи, проверься на сахар. Мой папа тоже начал много пить и оказалось — сахар.

— Может быть. Что в школе нового?

— Все то же. Дети не учатся, завуч ругается, директор произносит речи. Как у вас с деньгами? Ты ходил к доктору?

— К Вольфу? Он требует гарантий.

— Ты не должен сердиться на нас. Вы все уезжаете, нам надо жить здесь. Все деньги уходят на дачу и машину. Ты не представляешь, как дорого содержать машину и дом!

— Ладно. Вы нам ничем не обязаны.

— Может быть, нам надо было что-нибудь продать, чтобы вас выпроводить, но Марик потеряет работу, если узнают, что мы вам помогали.

— Я сказал: ладно. Вы нам ничего не должны. Закончим на этом.

Белла заплакала:

— Все так запуталось! Запуталось! Жили, встречались, были семьи, друзья, все одинаково страдали. И вдруг Анечки нет. Мони нет, теперь и вы… Нам хуже, чем другим, мы даже писем не можем получать!

Миша кивнул. Конечно, преподаватель марксизма не мог получать письма из Израиля… КГБ немедля сообщит в институт, институт соберет партийное собрание: прощай карьера, прощай обеспеченная жизнь!

Разумеется, Марик мог, то есть был волен, отказаться от благ и потребовать характеристику на выезд. Его вышвырнули бы из института, из партии. Могли не выпускать год—два. Пришлось бы мыкаться, страдать, потому что и учителем не дадут работать; только на заводе или в огородничестве, но в конце концов он попадет на волю — в Израиль, или США… (Кто его знает, захочет ли Марик жить в стране, воюющей, без перспективы мира?) Но просить характеристику — значит рисковать, значит сразу, как ножом, отрезать все привычное: благополучие, сытость, положение в обществе… Он мог испробовать и другой путь: уволиться из института, скажем, по причине "головных болей", не позволяющих преподавать. Устроиться на работу в школу (с детьми меньше нагрузки нервам) или уйти на завод, в бюро переводов, или учиться слесарному делу, портняжному, любому… Потом, года через два, попроситься в Израиль. Могут выпустить. Но и этот путь означал для Марика и его жены перемену положения: беготню по советским бюрократам, трудное житье… А Миша далеко не был уверен, что шурин и его лучшая половина хотят в Израиль, в принципе. Они, конечно, как вся современная советская интеллигенция,, ворчали, издевались над Брежневым и его присными, в точности, как во время оно немецкая интеллигенция издевалась над Гитлером и его выскочками, над их немецким языком, жестами и мимикой, а потом те же профессора и инженеры бежали выполнять приказы осмеянных выскочек, низко выгибая .спину. Они были готовы аплодировать любому, кто свернет шею нацистам, сами же ничего предпринимать для этого не хотели; они шипели и страдали и ждали избавления, как ждут компота на подносе, в чашечке с золотой каемочкой.

А прочем, что светило Марику и Белле в Израиле или США? В Советском Союзе они зарабатывали болтовней: цитировали Маркса и Ломоносова, священнодействуя, благословляли мудрость Ленина и разбирали по шурупчику библии советской литературы: "Поднятую целину" и "Молодую гвардию" — с точки зрения классовости, идеологичности, историчности и т. п. В любой стране свободного предпринимательства и свободной науки, им пришлось бы переучиваться, а потом жестоко, до пота, работать…

Нет, Миша не жалел ни Марика, ни Беллу. Ему было жалко Хану, потому что для нее не видеть "братика" было-таки горем, но Миша ни в грош не ставил любовь Марика к сестре.

— Не расстраивайся! — сказал Миша Белле. — Еще не известно, как бы вам пришлось за рубежом. Оставайтесь и не терзайтесь совестью. Кто едет, знает, на что идет. Вы тут ни при чем.

Он вернулся в столовую в тот момент, когда московский гость стоял с пустым бокалом в руке, над опорожненной тарелкой, и говорил:

— Это какое-то сплошное сумасшествие! Массовое заболевание толпы! Мы слышали кое-что, но я не представлял себе, что это может вылиться в такую, прямо скажу, панику. Куда вы несетесь? Отчего?! Почему эта ненормальная, звериная какая- то стихия — убежать из Советского Союза?!

— А почему у вас такая ненормальная, прямо скажу, звериная ненависть к евреям?! — спросила тетя Роза.

Дулечка забил в ладоши. Леонид Мойсеевич побагровел:

— Ложь! Неправда! Я — еврей, а занимаю пост директора крупнейшего учреждения!

— И дрожите, чтобы вас не выбросили, потому что мы едем, и советские руководители могут подумать, что и вы такой?

— Да! Да! — почти уж взвизгнул Леонид Мойсеевич. — Это моя страна, моя родина, я проливал за нее кровь, я голодал в Ленинграде, у меня тут вся жизнь прошла! Я не желаю, чтобы правительство было вынуждено пересмотреть свое доверие ко всем евреям из-за нескольких сотен сионистов или сумасшедших!

— Скажите об этом вашему правительству! — предложил Цаль Изидор.

Изидор Цаль поднял руку с воздетым указательным пальцем, призывая публику запастись терпением и дать оратору продолжить:

— Объективно, советская власть не была никогда доверительно настроена к евреям. Ни до массовых подач заявлений о выезде, ни сейчас. Отдельные евреи пробивались, очевидно, в силу закона больших чисел: как-никак нас в СССР 3 миллиона и все — или почти все — настойчиво добивались высшего образования. Но скажите мне, сколько евреев, в процентном отношении к русским или украинцам, состояли в членах ЦК, в министрах, дипломатах? В Советской армии служат единовременно не меньше 30000 евреев, я беру минимальные цифры мирного времени — 1 процент от числа населения, но сколько у нас в стране евреев генералов? Полковников? Майоров? Я не встречал ни одного еврея — летчика, ни одного еврея — капитана военного корабля.

— Евреи устремлялись в учебные учреждения! — сказал Марик. — В Риге каждый третий врач — еврей. Каждый пятый — учитель.

— Не спорьте с ними, Марк Наумович! Глухие не способны слушать. Я только удивляюсь, как же вы, которые, вне сомнения, служите в советских учреждениях, работаете в советских школах, как вы можете так говорить?

— Слышали! — рассмеялся Дулечка. — "А сало русское едят"! Басня Сергея Михалкова. Сердитая басня о том, как мышка ела русское сало, а хвалила заграничный хлеб. А вы давали нам есть заграничный хлеб? Если бы тут была Америка или хотя бы Англия, я первый плюнул бы в глаза тому, что служит государству, пишет в его газетах хвалебные статьи, учит детей, что это государство — рай, а сам на деле думает совсем другое. Но большевики создали царство всеобщей лжи; они же сами хотят, чтобы их обманывали! Я вам завтра напишу поэму со слезой, прославляющую Брежнева, Косыгина или какого-нибудь Кастро, и потащу её в редакцию, а потом сяду в кругу друзей и выпью за погибель коммунизма и мне не будет вот столько стыдно! В стране всеобщей лжи стыда не имут!

Поднялся Новиков и мрачным голосом заявил:

— Встает утром Никсон и спрашивает у Киссинджера: "Сколько тратит Косыгин, чтобы содержать полмиллиона Доносчиков?" Киссинджер говорит: "100 миллионов рублей". Никсон потирает руки: "Я трачу на то же ровно доллар. Столько стоят газеты, которые я покупаю каждый день за углом в киоске. Косыгин тратит миллион рублей в день, чтобы ему рассказали правду о том, что думает народ, а я за доллар знаю все, что думают обо мне американцы"

— Это все Запад! Это Би-би-си и "Голос Америки!" — кричал Леонид Мойсеевич. — Империалистам надо расколоть СССР по национальному вопросу! Они на это тратят миллиарды!

— А вы тратите весь сибирский лес на бумагу, чтобы в каждом паспорте писать "национальность"! — закричала Роза Израилевна. — Я прихожу в библиотеку, меня спрашивают: национальность? Еду в дом отдыха: национальность? Моя печенка устроена иначе, чем у русских?

— Один американец приехал в Москву и спрашивает у Елютина: "Сколько у вас евреев в Московском университете?" Тот говорит: "6,7%". Американец спрашивает: "А сколько татар у вас в сельхозакадемии?" Елютин говорит: "7,25%". И сам спрашивает: "А сколько у вас в Колумбийском университете итальянцев?" Американец покачал головой: "Не знаю. Мы не ведем учет по национальностям!" — сказал Дулечка.

— Единственная в мире страна, где 55 лет все спрашивают: "Национальность?" — кричала Роза. — В проклятой буржуазной Латвии, где было так плохо, в паспорте записывали вероисповедание. Вы могли написать "католик" или "атеист", никто не проверял. В Америке, во Франции, в Англии нигде не спрашивают национальность граждан, а вы мне говорите: Би-би-си!

— Я ничего не говорю! Я руководствуюсь такими информированными источниками, как "Нью-Йорк геральд трибюн" или "Вашингтон пост"! — взвился Леонид Мойсеевич. — По их сообщениям, в Израиле самый высокий в мире подоходный налог, рекордные расходы на душу населения на военные нужды, там дня не проходит без инцидентов, каждый день израильские газеты пишут о стычках между сефардами и ашкеназами, о забастовках и повышении цен! Лира за последние полгода падала два раза!

Кризис с квартирами, кри…

— Затормозите! — Миша поднялся и поднял палец. — Я вас понял. Только ненормальные могут покидать благословенный Советский Союз с его ленинской дружбой народов, с традиционным стремлением к миру во всем мире и тэде и тэпе. Я — ненормальный! Я хочу в Израиль, хотя заранее знаю, что моя профессия там не годится, что мне придется переучиваться, а я не могу похвастать здоровьем; знаю, что, может быть, придется год и два мириться с плохими жилищными условиями, что там жарко; пески, цены, обстановка — все непривычное. Но когда я представляю себе жизнь без этого извечного вопроса "национальность?" без этого извечного сознания, что любой обнаглевший ариец из партийных или непартийных может тебе сказать: "Потише, ты-то что шумишь? Езжай в свой Израиль, там наводи порядок!" — как подумаю, что есть такое место в мире, где я хороший или плохой, богатый или бедный, но я — дома, так я хочу в Израиль! И еще я скажу вам: я вступил в комсомол, когда за это давали десять лет каторги, я боролся за построение социализма в СССР и воевал на фронте. Хватит, остаток сил я хочу отдать устройству жизни в стране, куда в конце концов ведут все еврейские дороги. Народ без земли — это листья на ветру; если бы существовало еврейское государство до 1933 года, Гитлер не истребил бы 6 миллионов евреев, а я не хочу, чтоб эту работу довершил кто-то другой!

Я хочу в Израиль: потому, что даже с вашей, маркистской точки зрения, это государство следует охранять, как уникальный памятник истории человечества. До сих пор ни один народ, лишенный родины и государства, не смог сохраниться и восстановить национальную жизнь. Исчезли Вавилон, Ассирия, Эллада, древний Рим, разоривший Иерусалим и отправивший наших предков в рассеяние — на рабство и позор. Нет и в помине никаких Эдомов, Моавов, филистимлян и царства Савского, а мы живем и будем жить. Единственный народ на всей Земле, сумевший сохранить свою религию, философию и язык в течение двух с половиной тысячелетий в отрыве от родной земли, имеет, по-моему, право, чтобы его признали исконным хозяином своего государства. Если бы история повернулась иным боком, и товарищ Микунис заполучил бы власть в Израиле в 1949 году, вы нашли бы молитвенные слова, как в передовицах "Правды", чтобы воздать хвалу и славу еврейскому народу, единственному, построившему на Ближнем Востоке, да и во всем Магрибе, социалистическую, профсоюзную экономику и парламентское правление, живя при том в кольце врагов, отравленных расовым фанатизмом. Но история сыграла с вами злую шутку, бросив в компанию тех, кто является врагом социализма и просвещения, и превратив во врагов страны, которой вы должны были бы быть близки по духу, как марксисты. Какой позор! Страна под красным флагом сдирает штаны с собственных рабочих и крестьян, чтобы вооружать взбесившихся феодалов, диктаторов, вроде Кадафи и Асада, которые держат на ночном столике сочинения Гитлера и убивают коммунистов.

Я не хочу иметь ничего общего с вашей страной, с вашими лозунгами, вашими вождями и спившимся народом. Я должен быть с моим народом, особенно сейчас, когда вы, отцы духовные антисемитизма, готовите арабов к новому походу против Израиля, чтобы поквитаться с ним за позор, постигший вас в 1967 году!

— С фашистами и феодалами! — сказала тетя Роза. — Да они свяжутся с самим дьяволом, лишь бы удержаться у Суэцкого канала! Если на Ближнем Востоке наступит мир, арабы вышвырнут большевиков к чертовой матери! Правильно, Мишенька, нечего нам тут делать. Надо ехать!

— Черта я им поеду! — сказал Дулечка. — Я останусь здесь. Пусть они уезжают — все члены ЦК во главе с политбюро. 30 лет из меня качали соки, каждый кусок хлеба у меня ломили пополам, нет уж, я советский демократ, я дождусь светлого часа здесь!

А тетя Роза плакала:

— Загубили мою жизнь! Лучшие годы!… Куда я старая, больная буду ехать? Умирать в Израиле? Просить пенсию у государства, для которого не сделала ничего? Дулечка прав, я тоже остаюсь: есть их хлеб; прожирать пенсию, которую они мне дали, и я уж постараюсь жрать ее долго, чтобы у них глаза на лоб полезли, но господи, рабойне шел ойлам! Разве это жизнь в тюрьме народов?! Кто-то ходит по улицам с Маген-Давидом на цепочке, молится у Стены плача, а мы тут заживо умираем…

— Но почему? Почему? — растерянно обводил взглядом соседей Леонид Мойсеевич. — Почему похоронены? Почему тюрьма? Разве каждый француз может поехать в Америку. Миллионы людей на Западе в жизни не могут набрать денег для поездки в собственную столицу!

— Вы, что, серьезно? — спросила тетя Роза. — У вас совсем в голове непорядок? Как говорил мой отец, благословенна его память, аз а ид верд мешуге из эс аф ланг! Когда еврей чокнутый, так это надолго. Во Франции есть цензура? В Америке глушат иностранные радиостанции?! Англичане видят одно, а им говорят другое? Из какой страны нельзя уехать без разрешения тайной полиции? Или вы один из тех, кто сам ездит, куда хочет, на деньги КГБ и рассказывает, как хорошо евреям и русским лизать ж… Брежнева?!

— Марк Наумович, оградите меня, прошу! — пошел пятнами гость.

— Можешь не трудиться, я и сама уйду! — Роза встала, отодвинула от себя стул. — Давно собиралась плюнуть вам в ваши продажные глаза, но покойную Сарочку было жалко, так она меня просила, так просила "Будь Белке вместо меня", а я не хочу! Смотреть на вас противно: полезли в партию, которая убивает из-за угла ваш собственный народ, повесили в комнате у детей портрет Брежнева, а он целовался с Арафатом. Вот Миша уезжает. Сколько лет кормил тебя, подонка, барина коммунистического, сколько раз штаны на тебе дырявые Хана зашивала? А что ты им дал на отъезд? Ты себе купил три тысячи штук красного кирпича, так пусть каждый кирпич упадет на твою жирную голову, будьте вы прокляты, антисемиты еврейского происхождения!

Она плакала, навзрыд, не боясь и не стесняясь, руки ее не попадали в рукава жакетки.

Миша помог ей, сказал:

— Я пойду с вами, Роза. Провожу домой. Душно мне, воздуха хочу.

— Погодите, я тоже. — Хана вышла в прихожую, позвала оттуда дочь:

— Томочка, мы уходим!

Марик нервно теребил ломоть хлеба, смотрел в тарелку. Дулечка переживал. Уходили сигареты и трешницы, уходила перспектива долгов, которые можно было не отдавать годами, но пойти с Розой значило потерять место в доме, который собирался процветать и продолжать устраивать компании, где так вкусно кормят.

— А который же это час? — поинтересовался Изидор Цаль, подтверждая свою репутацию человека, неприспособленного скрывать мысли. — Ой-ой, поздно! — и тоже двинулся одеваться.

Жена его, учительница музыки, всюду, как путник за фонарем в ночи, следовавшая за мужем, безмолвно пошла к вешалке.

Ваня крутил широкой шеей* мотал головой:

— Да вы что, вот еще по политическим причинам такой скандал в семье! Да не стоят все эти сволочи наверху, все вместе одного хорошего стакана квасу!

— Какой позор! — шипела Люда Брониславовна, жена Арнольда Викторовича, дама потная, с красными, раздраженными щеками и раздутой амбицией. — Пожилая женщина, а такие выражения!

Само собою, Люда Брониславовна не могла больше оставаться в доме, в который приглашали такую "женщину". Люда Брониславовна тоже пошла одеваться. Мужа она не звала за собой, сейчас ей было выгодно уйти самой, а его оставить: Марик был человеком с большими материальными возможностями, не стоило рвать с ним на самом деле, но не показать свое тонкое нутро тоже нельзя было. Сына она вообще не трогала. Мальчик был уже давно на другой стороне, и если отца еще жалел, понимая, какой это слабовольный человек, то мать он едва выносил, особенно в моменты, когда она "работала на публику".

Цаль Изидор нашел нужным предложить себя в провожающие Людмиле Брониславовне. Собственно говоря, он шел домой, а они жили в соседних блоках.

Арнольд ерзал на стуле, но взгляд жены приковал его к месту, и бедный ученый муж невнятно бормотал:

— Ничего, Марк Наумович, ничего, мука будет… перемелется…

И тогда, неожиданно для всех, наверно, и для самого себя, Марик встал и сказал:

— Подождите. Я тоже выйду.

И заплакал.

Он стоял и плакал, маленький, курчавый, в новом с иголочки костюме, подающий надежды советский карьерист, который в последний раз видел свою сестру и шурина, несчастный в своей продажности и в своей нерасторжимой кабальной зависимости от власти, которой продался за Йудины гроши…

Белка заломила руки:

— Что вы делаете?! Он же именинник!

В эту минуту открылась дверь и показался товарищ Пайль. Был он с трубкой и с выпяченной губой, в профиль — почти что Эренбург, анфас — потрепанный Альфонс; не то юрисконсульт, не то референт в какой-то рыбной организации. Главной специальностью его, однако, были лекции в том Доме Знаний, с которого спилили золотые кресты по приказу Фурцевой и превратили "Собор на Александровской" в "цитадель науки". В дождливый осенний день на крышу обреченного собора поднялись резчики, светили прожектора, милиционеры уговаривали толпу: "Расходитесь, граждане, ну чего вы? Не видели, как кресты снимают?" А наутро, вместо золотых православных крестов только инвалидные обрубки торчали к небу, и пошло стучать в соборе, и пилить, и что-то склепывать — три года, пока устроили в нем планетарий с машиной из ГДР, лекционный зал и кафе, прозванное остряками "Кельей у Ног Христа"…

Пайль читал в том Храме Знаний лекции "Реваншизм в ФРГ", "Коричневая паутина на Рейне" и т. п., так как знал немецкий язык и читал ульбрихтовскую прессу, откуда и черпал сведения о Германий.

Но и это было не самым главным его делом. Самым главным делом Леонида Пайля были лекции об Израиле и сионизме; "Сионизм — будущее в тумане", "Фашизм под шестиконечной звездой" и "Страна без морали", и это он, Пайль, без подсказки свыше пустил в оборот сочетание "Международный гангстеризм сионистов". Поражало в нем не то, что он — еврей, к тому же пострадавший от сталинщины (был разжалован в отставку из Германии, где служил штабным офицером), читает лекции, позорящие еврейский народ. В СССР это — дело обычное, причем сколько их, лекторов, которые с трибуны говорят одно, в узком кругу — другое?

Поражало, что Вайля никто не обязывал клеймить сионизм, что был он нештатным лектором Дома Знаний, что писал на афишах о себе "Член союза журналистов", а писать в газеты не умел: статьи настолько отдавали прошлым, уже неудобным для теперешних руководителей, что его не печатал даже Салеев!

Так вот, показался Пайль, и все разговоры умолкли, пошли обычные, как бывает при "театральных разъездах", пожелания здоровья, обещания "обязательно позвонить" и т. п.

— Извините, что я опоздал, — сказал Пайль. — Было совещание на работе, но я искуплю вину, налейте мне штрафного, я, собственно говоря, только на полчасика, уже поздно, но счел невозможным не поздравить.

И он вручил Марику подарок — книгу, завернутую в золотой лист.

Марька взял книгу и пригласил Вайля к столу, чтоб выпить за здоровье именинника.