Красный флаг над тюрьмой

6

Миша Комрат поднялся по узкой, темной Коммунальной улице, прошел под аркой русского театра с его новой алюминиевой башней и очутился на улице Ленина, возле ателье "Балтияс модес". Здесь всегда было трудно пройти, даже после того, как перенесли троллейбусную остановку; все равно возле ателье торчала непременно очередь, а тротуар был узкий.

И вот, едва завидев очередь, по советской, укоренившейся привычке, Миша машинально очутился около последнего в ней человека и спросил:

— Кто крайний?

Он знал, что в русском языке нет слова "крайний" для обозначения человека, стоящего в очереди в самом конце, но уже многие годы, как на вопрос: "Кто последний?" — то и дело следовал злобный ответ: "Сам ты последний!"

— Что дают?

Женщина впереди Миши, не удивляясь, что вот человек сперва встал в очередь, а уж потом хочет знать за чем, собственно, он встал, ответила:

— Да говорят "Морозко" будут давать, на Октябрьские.

— Почем метр?

— 32 рубля.

— 32,50! — со вкусом уточнила девица в итальянских, в обтяжку сапогах и плаще-макси, видимо, из Польши.

— А это что, приличный материал?

— На зиму хорошо. Ворсистый, не мнется.

— Синтетика! — сказала дама с выдающейся челюстью.

— Ну и что? — ответила девица в сапогах. — У вас есть деньги, чтобы покупать натуральное? 1500 за подержанную шубу?

— Не знаю, куда подевался мех! — сказала женщина, вставшая в очередь уже за Мишей. — Куда пропал весь мех? Раньше, еще в 1960, помню, в магазинах была и норка, и цигейка, даже каракуль, и не дорого…

— На экспорт гоним! — авторитетно сказала дама с челюстью. — Все продаем за доллары: крабов, икру, золото, теперь янтарь.

— Доллары тоже нужны! — наставительно заявила дама в пурпурном пальто и синих клеенчатых польских сапогах (Миша знал, что такие сапоги стоят в магазине, если бывают на прилавке, 18 рублей, а с рук их продают за 70). — Доллары тоже нужны. Мы живем в капиталистическом окружении, нам приходится с ними торговать.

— А почему они не продают нам свои автомобили за рубли? Может потому, что доллар обратимая валюта, ее всюду берут и всюду за доллары американцы платят золотом, а рубль не оплачивается? — ехидно спросила девица в сапогах, которые ей могли влететь минимум в 90 рублей.

Миша смотрел на спорящих. Это были люди, которые окружали его годами, он видел их на улицах, в кино, терся об них в трамваях, спотыкался в электричках, сидел с ними рядом в мертвых очередях к врачам — он знал назубок, о чем они будут говорить и сколько стоит любой из предметов одежды этих людей. И не потому, что проявлял интерес к тряпкам или понимал в них, а потому что разговоры о покупателях и продавцах, о блате в магазинах и ценах преследовали советского человека на работе и в гостях. Вся страна была похожа на огромную толкучку, где ничего нет на виду, а из-под полы есть все. И точно: зайди в магазин, будь то в Баку, будь то в Одессе (Миша бывал и тут и там), на виду нет ничего, кроме постылого, кривого, страшного на вид и ощупь советского товара, а люди на улицах одеты в заграничное…

— Сколько же может стоить пальто из "Морозко"? — думал Миша. — Если нам скажут "нет", придется зимовать, сколько же Хана на самом деле может носить одну и ту же шубу?

Он подсчитал свои долги и возможные доходы. Допустим ОВИР откажется сбавить цены за дипломы, дадут справку, что ему в визе отказано, можно пойти на завод, наняться слесарем. Первая получка — в декабре, а надо жить еще ноябрь.

Он вышел из очереди и, ничего не объясняя, зашагал прочь. Он не спешил; в ОВИРе ничего хорошего ему не светило. Миша тянул время.

Он вышел к Городским часам, на которых до войны стояло "Лайма" — фирменный знак шоколадной фабрики, а теперь было налеплено всякой твари по паре: фотографии банок со шпротами, бутылок латвийского черного бальзама, станков и вагонов, производимых в Латвии. Зачем часы должны были служить рекламой промышленного развития, не знал никто. Возможно, кто-то из боссов Латвии, то ли сам Первый секретарь ЦК Восс, то ли его заместитель, не менее невежественный господин Белуха, решили, что раз часы стоят вблизи отеля "Рига", где размещают иностранцев, то положено им быть витриной расцвета.

Возле часов, в старом покрашенном недавно киоске, продавали газеты и журналы. Миша купил за 40 копеек "Журналист", развернул на середине, нашел самое интересное: статьи иностранных корреспондентов, и присвистнул. На сей раз напечатали американца — корреспондента "Дейли уоркер" в Москве. Статья пылала восторгами по поводу благ, выпадающих на долю граждан СССР, как то: бесплатное обучение, лечение и дешевизна квартир. Мишу обуяло тяжкое огорчение. Он понимал, что советская печать, тем более "Журналист", не станет публиковать иностранца, если тот не хвалит СССР, его политику, экономику или хотя бы величину луж, но все же в статьях людей из-за рубежа нет-нет и билась живая мысль, проливавшая свет на жизнь там, за стеной. Американец писал тоскливо-восторженно, как писали купленные советами "Борцы за мир" в 1950 году…

— Ох, дураки! Ох, дураки! — огорчился Миша, — Ведь они знают правду. Или не знают? Может, их так одурачивает изоляция? КГБ умеет создать вокруг иностранца круг, в который не попадает простой гражданин. Но ведь иностранец видит очереди? Разве до него не доходит, как люди хотят убежать отсюда, и не только евреи? Разве он забыл 35 армян, просивших приюта в посольстве Великобритании? Литовцев, дошедших до угона самолетов и кораблей?! А сто баптистов, запершихся в церкви возле итальянской миссии?

Но может быть этот американец просто глуп? Я читал много книг об Америке, советского издания, разумеется. Читал статьи в "За рубежом". Я знаю, в Америке бьют негров, есть много безработных, гангстеры, мафия. Есть заговор против пациентов, против мира. Но ни в одной книге я не нашел, чтоб в Америке пальто стоило больше месячного учительского заработка, а Хана получает 95 рублей, когда пальто стоит 135! Я нигде не читал, чтобы в Америке пара обычных туфель съедала половину провизорской зарплаты. Я зарабатываю в школе 150 в месяц, туфли стоили мне 42. Конечно, тяжело, когда врачи дерут три шкуры, особенно, если нет работы. Но ведь болеешь в конце концов не каждый день, а масло и сахар нужны каждый день… Мы работаем вдвоем и еле-еле сводим концы. Три рубля 50 копеек стоит килограмм масла!

Нет, я заставил бы коммунистов-иностранцев пожить в СССР рядовыми гражданами, чтобы они получали 95 рублей в месяц и чтобы они часами стояли на базаре за дохлой утятиной, а в райкомовском буфете старым большевикам отвешивали бы карбонады!…

— Нахлынуло! — рассердился он. — Накатило. Сколько раз давал себе слово не расстраиваться, у меня потом день печень болит, а что меняется? Тысячи людей уже в голос проклинают их, ненавидят, высмеивают, но что изменилось? Фамилии вождей. Это-то и все перемены?!

На скамейках вдоль улицы, спиной к театральному Бульвару, сидела молодежь. Девушки были почти все в брюках, курили наравне с парнями. На парнях были нейлоновые, небрежные куртки, широкие галстуки, вельветовые брюки. Многие — и девушки, и парни — ходили в Мильтоновских брезентовых костюмах. Они следовали за модой сверстников на Западе. Брали от жизни все, что можно было разрешить себе в СССР. Они знали свои пределы, для них не существовало вопроса об отъезде, а значит ОВИРа, выкупа и тысячных долгов, которые еще негде было сделать.

Многие ли из этих молодых вообще понимают, что такое выехать отсюда? Почему это я вбил себе в голову, что среди молодого поколения русских и латышей должно быть немало таких, которые рвутся на свободу? Если я пресытился коммунизмом, это еще не значит, что латыши должны ненавидеть русскую оккупацию, а русские мечтать о демократии. Нам, интеллигентам, к тому же евреям, всегда было свойственно принимать желаемое за действительность. А надо жить реально, надо смотреть фактам в лицо.

Он оглянулся. Впереди, через улицу, за стеклом широких витрин магазина "Орбита" стояли нарядные телевизоры разной величины. "Рекорд" стоил после снижения цен 1972 года всего лишь 160 рублей, цветной "Радуга" — 850.

Улицу Ленина, разделяя поток транспорта, украшала "Мильда" — Памятник Свободы, на вершине которого стояла бронзовая женщина, держа в ладонях три золотых звезды — символ трех областей Латвии. На западной стороне памятника чернела надпись "Отечеству и Свободе".

"Мильда" уже давно была грязно-зеленая от окиси, на камнях цоколя осели пыль и уголь, вырос мох. Памятник не чистили, но и не сносили…

По обе стороны памятника катились в три ряда автомобили. Купленные в комиссионке старые "Москвичи", скопированные в 1946 году с довоенных "Оппелей", стоили сегодня 2550, новая приземистая "Волга" стоила 9000.

— У кого деньги, тому всегда хорошо! — сказал себе Миша.

Перед его глазами встал 1935 год, на месте памятника были еще леса, обнесенные забором в рост великана. На заборе красовалась реклама мыла: в ослепительной ванне сидела в пене ослепительная дева. Мужчины подходили, толкали один другого плечом:

— Спой гимн! Пусть она встанет!

В 1935 году он клокотал. Президент Ульманис вознамерился выбросить на памятник 100000 лат, а в Латвии было столько голодных! Люди жили на чердаках и в подвалах!

В 1972 году правительство Советской Латвии уплатило за памятник Красным латышским стрелкам и музей около памятника 2 миллиона рублей. Памятник поэту Райнису тремя годами раньше влетел казне в полмиллиона: гранит везли негабаритными поездами за 2500 км. Полмиллиона стоил памятник Петру Стучке, которого Ленин назначил комиссаром юстиции, Сталин велел забыть, а Хрущев восстановил из небытья. А еще стояла в городе, на самом оживленном перекрестке улиц Ленина и Кирова, мраморная глыба, а на ней бронзовый Ленин исполинского роста. Рука вождя была простерта на восток. Туда, к России должны были стремиться латыши… А латыши сочинили анекдот про руку вождя, потому что напротив памятника -находился дежурный магазин, где продавались вина. "Пойдем, куда нас зовет Ленин!" — говорил анекдот. — "И будем пить так долго, покуда будем видеть палец на протянутой руке вождя, когда увидим два пальца, вместо одного, значит вождь велел идти домой".

Каждый год первого сентября, когда начинался учебный год в школах, к памятнику вели тысячи детей возложить цветы к ногам Ленина. И 7-го ноября и Первого мая сюда направляли потоки молодежи — класть цветы. Кино и телевиденье спешили запечатлеть картины всенародной любви к Ильичу, а значит к его партии, а потом миллионы зрителей видели в красках и в черно-белом изображении это идолопоклонническое уничтожение денег. Цветы стоили дорого; базар тоже не дремал. В дни поклонения вождю цены удваивались; одна роза стоила рубль пятьдесят, гвоздики шли по рублю штука. Миша давал Тамаре на цветы для Ленина не меньше 3 рублей, школа требовала, чтобы цветы были не ниже красных астр.

Думая о памятнике Ленину, Миша не мог остановить воспоминаний. В ушах звучал и повторялся вопрос, который ему задала Тамара, когда ее впервые в жизни повели с цветами "к Владимиру Ильичу".

— Папа, а Ленин был на самом деле, или это сказка?

И слышались голоса из толпы, наблюдавшей, как пионеры, в белых рубашечках, стояли на дожде 7-го ноября при знамени, над морем низверженных цветов в почетном карауле "у Ленина":

— Детей тоже не пожалели!

— Тут денег на пять тысяч! Мне бы на год хватило для детей.

— А сам-то Ленин запрещал всю эту свистопляску с поклонами. Бонч-Бруевич, его секретарь, хотел один раз назвать Ленина "Наш Вождь", так тот ему устроил строгий выговор! Э-х, нет на них Ленина!

Советское правительство выбрасывало на гранит и мрамор миллионы, а у ломбарда день-деньской никли очереди. Люди жили в подвалах и на чердаках. Миша знал женщину, которая 9 лет прожила в подвале на улице Кирова № 39. Со стен текло, пол прогнил, она жила. Знал учителя, который 14 лет жил в доме, признанном "аварийным". В дом не проводили газ и теплую воду, туалеты находились во дворе, воду носили из колодца. Осенью 1971 года редакция попросила Мишу съездить, посмотреть, чем можно помочь людям на острове Ранкас. Он поехал и увидел город бараков. Потолки были зелеными от мха, в щели полов проваливались дети. Электричество было отрезано — электросеть не хотела отвечать за проводку в гнилых строениях, а все бараки были гнилые.

Деньги уплывали на памятники и цветы, а в школах занимались по три смены. И не в одной какой-нибудь, а во всех решительно. У правительства не хватало денег для новых школ, поэтому в каждом классе сидели по 40 учеников.

Миша стоял на углу улицы Ленина и Бульвара Райниса, а мимо него несся поток автомобилей, принадлежавших частным лицам. В потоке преобладали новые "Жигули", про которые все и каждый знал, что это — "Фиат" советского производства, только за рубежом он стоил не больше 1800 долларов, а тут — 5900 рублей или шесть с половиной тысяч долларов. В "Жигулях" сидели хорошо одетые мужчины и женщины, из многих машин выглядывали собаки.

— Если бы я увидел собак в автомашинах в буржуазной Латвии, я бы кричал и потрясал кулаками: "Буржуи! Сволочи! Потешают собак, когда столько людей перебиваются с хлеба на воду!"…

По улице проходили женщины с авоськами, набитыми морковью и картофелем, шли инвалиды на одной ноге, старушки тащили на спине внучат; вся эта публика покорно ждала затем на остановке троллейбусов, чтобы спрессованно уехать к себе в районы новостроек — на улицу Дартас или Буллю. Сотни катались в собственных машинах, сотни тысяч и думать не могли о такой роскоши.

— Слава богу, у меня нет автомобиля! — сказал мне Миша. — При нашей технике обслуживания, когда на весь миллионный город только одна станция автосервиса, и та без запчастей, если не дашь "на лапу", легко ли иметь авто? Сегодня они едут, три дня потом пролежат под машиной. И откуда я знаю, что послезавтра скажет очередное политбюро? Сталин поощрял частный автомобилизм, Хрущев объявил его буржуазным пережитком и отбирал машины в таксопарки. Кто знает, что решит новый башибузук, который сядет на престол после очередного внеочередного съезда партии?!