Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции

14.

Как и в прошлый раз, в предбаннике за деревянным резным столом, похожим на огромную виолончель без грифа, восседала все та же компания. Только Кузьмы Ивановича не было. На подносе опять-таки крупный черный (словно из шлифованных камней агата) виноград, алые, с лучами, будто восковые, яблоки, запотелая бутыль водки “Парламент”

(писк моды) и вино (конечно, made in France), стаканы и рюмки. Слева на высокой полке – белая кипа свежих полотенец, шерстяные и полотняные шапочки, с крючков свисают длинные махровые халаты.

Справа на подставке небольшой телевизор “Sony” с видеомагнитофоном.

На экране – ага, фильм “Калигула”. Кровь и содом.

Когда Углев вошел, компания внадсад ржала.

– Ну жизнь была!.. – сипло хохотал Федя Калиткин. – Эти-то, эти, лесбиянки!.. смотри, смотри, как друг другу языком.

– Пьянство и разврат, – согласился прокурор. – Почему и пал Рим.

Валентин Петрович, что вы насчет Древнего Рима скажете? Ведь я прав?

– обратился старший Калиткин к новому гостю, который сегодня пришел почему-то в строгом костюме, при галстуке, как обычно он выходит к школьникам. “Можно и о Древнем Риме”, – подумал Углев. Он снял пиджак (все же жарко, повесил на спинку стула) и внимательно оглядел отдыхающих. Игорь уже был пьян, бестолково махал руками, торопя гостей, чтобы наливали. Что-то в последнее время молодой человек много пьет. Только сейчас разглядев толком Углева, Игорь вскочил, забормотал:

– Валентин Петрович, снимайте все! Будьте как все! Он демократичный человек, господа! Это наш учитель пришел! Встреча без галстуков!

– Обязательно, – согласился Углев, зная, что сейчас лучше не перечить. А если хотят про Рим, можно и про Рим.

– Внимательно послушаем, – согласился и Чалоев, который до сей поры молчал. – У этого замечательного человека хороший язык.

– Красноречив, красноречив, – с невнятной ухмылкой отозвался Толик.

Он пил бурлящую газированную воду, сверкая синими, вывернутыми в сторону учителя глазами. – Говори, дед.

– Только это, пожалуйста, выключите, – кивнул в сторону телевизора

Углев. – Мне сложно о чем-нибудь говорить, если жуют дети или горит экран с такими соблазнительными картинками.

– Да ну, – смутился Игорь. До него что-то дошло, он снова вскочил. -

Тихо! Валентин Петрович выступает. Только вы бы хоть галстук!..

– Потом, – тихо ответствовал Углев. – А насчет красноречия, что ж, можно и насчет красноречия, Анатолий… не помню, простите, отчество…

– Янович, – слегка раздраженно буркнул Толик.

“Ого, из высланных латышей, что ли? Или поляков? – отметил Углев. -

Сложные, видимо, гены у этого синеглазого здоровяка”.

– Так вот, друзья мои, в те же времена, о коих вы только что смотрели кинофильм, в Древнем Риме некий Петроний сочинил знаменитую книгу “Сатирикон”. В ней много рассказывается о таких же игрищах при дворе знатного человека, о пирах и убийствах… но вот начинается книга почему-то словами именно о красноречии. Если я точно воспроизведу. – Впрочем, он хорошо помнил эти строки. – “Разве не безумием одержимы декламаторы, вопящие: „Эти раны я получил, сражаясь за свободу отечества, ради вас я потерял этот глаз. Дайте мне вожатого, да отведет он меня к чадам моим, ибо не держат изувеченные стопы тела моего!” Потому, я думаю, и выходят дети из школ дураки дураками, что ничего жизненного, обычного они там не видят и не слышат, а только и узнают, что про пиратов, торчащих с цепями на морском берегу, про тиранов, подписывающих указы с повелением детям обезглавливать собственных отцов, да про дев, приносимых в жертву по три сразу, а то и больше во избавление от чумы, да еще учатся говорить сладко да гладко, так что все слова и дела похожи на шарики, посыпанные маком и кунжутом”.

Собравшиеся в бане уважительно, но довольно растерянно слушали желтолицего старика с голубыми редкими волосами. Они не понимали: о чем он и зачем? Но подозревали: все неспроста.

– “Разве можно на такой пище добиться тонкого вкуса? О говоруны, вы-то и погубили красноречие! Из-за вашего звонкого пустословия сделалось оно посмешищем. Истинно возвышенное красноречие прекрасно своей природной красотой, а не вычурностью и напыщенностью. Даже стихи более не блещут здоровым румянцем, все они точно вскормлены одной и той же пищей, ни одно не доживает до седых волос…” И вот, этого человека, господа, прерывает другой человек, более опытный в деле воспитания детей.

Хозяин бани Игорь, кажется, начиная наконец понимать, к чему затеян рассказ, усиленно закивал, как китайский болванчик. Сдержанно кивнули и милиционер с прокурором. Скорее всего, старик учитель против красивых речей правительства.

– “Юноша, речь твоя не считается с мнением толпы и полна здравого смысла, что теперь особенно редко встречается. Менее всего виноваты в этом деле учителя, которым поневоле приходится бесноваться среди бесноватых. Ибо начни учителя преподавать не о том, что нравится мальчишкам, “они останутся в школах одни”, так сказал Цицерон. В этом случае они поступают совершенно как льстецы-притворщики, желающие попасть на обед к богачу…” Пардон, к вам… к нам это не имеет никакого отношения. Написано в конце девятого века! “Только о том и заботятся, как бы сказать что-нибудь такое, что, по их мнению, приятно слушателям. Вот так и учитель красноречия: если, подобно рыбаку, он не взденет на крючок ту приманку, на которую рыбешка наверняка клюнет, то и останется сидеть на скале без надежды на успех”.

– “Что же следует из этого? – продолжал Углев цитировать древнюю книгу. – Порицания достойны те родители, не желающие воспитывать детей в строгих правилах. Вот если бы они допустили, чтобы учение шло постепенно, чтобы учащиеся юноши орошали душу лишь серьезным чтением… тогда возвышенное красноречие обрело бы вновь достойное его величие. Теперь же мальчишки дурачатся в школах, а над юношами смеются на форуме…” Ну, допустим, в столице, добавлю от себя.

– Но ваши-то, ваши, – наконец прорвался в паузу Игорь Ченцов. – Про ваших никто так не скажет! Верно, Петр Васильевич?

Прокурор почему-то нахмурился (может быть, вспомнил о своей дочери, которую, говорят, недавно вытащили из подвала, где она с компанией подростков кололась), но снова кивнул.

– Кстати, мы тоже против новой реформы образования, – буркнул он.

– И мы, мы все тоже стараемся детей в узде держать! – радовался

Игорь. – Вот и Чалоев подтвердит, у них на родине ребенок в глаза родителю смотрит! Спасибо, Валентин Петрович! Значит, мы не погибнем!

Углев понял, что собравшимся его речь показалась всего лишь тайной похвальбой, застонал, как от заболевшего зуба, но, сдержав себя, улыбнулся фирменной улыбкой до левого уха, располагавшей любого человека к добросердечной беседе:

– Я вот к чему. Прежде всего сами родители должны быть предметом обожания, верно? А мы иногда позволяем себе ссориться, бросаться бранными словами… бываем некрасивыми… Отсюда их бегство в страну сказок, а то и в алкоголь, наркоманию… Я и себя ругаю… не смог привить сыну своему любовь к русской словесности, к труду учителя… как вы помните, его привлек речной флот, затем милиция…

– Но разве это меньше важно? – как бы осердился младший Калиткин, продолжая чесать себе то пятку, то покрасневшую грудь. – Я вот тоже…

– Кто спорит? – улыбался Углев. – Я бы поспорил, да не получается, – туманно уточнил он. – А я к тому, что даже в Древнем Риме с его пиршествами, сексуальной неразберихой богатые люди между тем время от времени устраивали состязания именно в красноречии, в остроумии.

Они были в большинстве своем весьма образованны, цитировали стихи тогдашних классиков, обменивались колкостями очень тонкими, а мы в драку лезем, рычим, как звери… Чему от нас научатся дети наши?

– Вон он о чем! – вдруг раздраженно пробурчал прокурор. – Стало быть, тебя ударили по щеке – подставь другую?

– Это и я помню! – подхватил младший Калиткин. – Проходили. Время другое, товарищ! Мы в окружении Америки, в ответ на вытаращенные зубы выставь свои!

– Молодежь должна расти боевая! – неуверенно поддакнул Игорь.

Чалоев молчал. Синеглазый Толик сумрачно смотрел на старого учителя.

– Критику наводишь… а сам с нами сидишь? – вдруг процедил он. – А вот выйдешь, а твой деревянный сарай сгорел! Что скажешь?

– Да перестань… – укоризненно протянул прокурор.

– А чё? – подхватил младший Калиткин. – У нас и младший персонал начинает тявкать на старших… не так разговариваем, надо как в

Европе. А там человек человеку волк, я это лично в Югославии видел.

Скажите, пожалуйста, мы грубы!

И Валентин Петрович вдруг струхнул. И дело даже не в пьяной угрозе

Толика сжечь дачу. А в том, что ссориться не надо – за спиной

Валентина Петровича школа, полтысячи детишек. И ведь придется ему иногда пойти за помощью к королю бензоколонок Анатолию Яновичу… и к милиции – провести урок самозащиты… и к тому же Игорю, чтобы он купил отличникам какие-нибудь дорогие книжки – Игорь сам пообещал, правда, и не купил еще ни разу, как и денег за обучение дочери не выплатил.

И Валентин Петрович самым позорным образом перешел на почти блатной язык:

– Да я не фофан с улицы, я ж секу… страна крякнет, если хилая интеллигенция отколется от трудящихся… вы же руками вашими ценности создаете, охраняете нас, а мы уж на себя возьмем труд воспитателей…

– Так-то лучше, – удивленно буркнул старший Калиткин. – Я не возражаю. Анекдот хотите? Или вы против, Валентин Петрович?

– Почему же? Я анекдоты люблю, в них остроумие народа.

– Вот-вот. – И прокурор, хрюкая в нос, начал рассказывать пошлейший и длинный анекдот о том, как возвращается среди ночи домой командировочный.

Углев не слушал, но, когда все заржали, тоже закивал, заулыбался.

– Могу и я… – не удержался-таки. Стыдно было, что неожиданно даже для себя он подчинился им. “Старею”. – Милиционер останавливает машину, за рулем бывшая учительница. “Здрасьте, Мария Ивановна, берите бумагу, ручку и пишите сто раз: Я БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ БУДУ НАРУШАТЬ ПРАВИЛА ДОРОЖНОГО ДВИЖЕНИЯ…”

Игорю понравилось – начал шлепать друзей по плечам, привлекая внимание к анекдоту учителя. Громче всех захохотал младший Калиткин.

Но на Углева продолжал неприязненно смотреть Толик. Да и Чалоев, тот самый южанин, в прежний раз, осенью, похваливший учителя, сегодня поглядывал отчужденно. И Валентин Петрович решил еще больше подыграть им всем, не стоит задирать опасных людей.

– Я вот что вспомнил, в том же романе “Сатирикон” описывается, как загулявший… ну, совершенно из ума выживший богач устраивает свои похороны. И смотрит, как плачут вокруг него родственники и рабы. И кто лучше рыдает, тот, выходит, больше любил его. Тому он дарит золотые монеты. – Углев не стал уточнять, что это уже не в романе, а в фильме Феллини Тримальхион впрямую ложится в гроб и закрывает глаза, а толпы женщин и рабов рвут на себе волосы. – Чтобы проверить, как вас любят ваши помощники, охранники, можете устроить…

– И Углев этаким чертом захихикал, сам себя сегодня не узнавая.

– А, я вспомнил! – замахал руками Игорь. – Дядя Кузя так делал, когда из тайги вернулся.. Но мы-то не знали, что он косит…

– Я был там, – наконец улыбнулся холодной улыбкой синеглазый Толик.

– Мы “скорую” вызвали и “скорую” упоили.

– А люди шли и шли!.. А дядя Кузя здорово изобразил.

– А что его сегодня-то нет? – спросил Валентин Петрович, радуясь возможности перевести разговор на иную тему.

– Болеет, – отвечал Игорь. – Грипп. Пошутил: гриппер, но я понял: грипп. Я-то считаю: баня любую хворь вышибает.

“Если сердце сильное”. Но Углев не стал ничего более говорить. Ему налили вина, он час назад зарекался, не хотел сегодня с этими людьми пить, но выпил. И, сославшись наконец на то, что надо идти к жене, встал.

– А как же баня?!. – вопил Игорь. Он сдернул со спинки стула пиджак и держал на расстоянии, не отдавая. – Валентин Петрович! Баня!

Стыдясь сам себя, Углев буркнул:

– Дело есть одно срочное… надо подзаработать… готовим макет для музея…

– Что?! А что же вы у меня-то?! Господа! – закричал Игорь, обращаясь к своим друзьям. – Полгода учит мою дочь и отказывается бабки взять.

А в музей торопится какие-то крохи выцарапывать. Я вам сейчас же принесу вашу зарплату!

– Да ладно, потом… – бормотал Углев.

– Нет уж… – Поддернув красные плавки, Игорь исчез. И Углев, стоя, мучительно ждал.

Толик покосился на сидевших рядом.

– Я думаю, мы должны скинуться и помочь нашим воспитателям… – Достал из угла лежавшую комком одежду, вынул портмоне.

Углев, краснея, замотал головой, отступил к двери.

– Да что вы… я получаю достаточно…

– Знаем мы, сколько вы получаете… – произнес прокурор. – Я тоже добавлю. – И на поднос, с которого смели в сторону кисти винограда и раскатившиеся яблоки, все стали бросать бумажки. Чалоев положил две зеленые сотенки.

Вдруг Толик, глядя на доллары, рассмеялся, как женщина, – звонко и поводя плечами.

– Ты что? – насупился южанин.

– Это другие? – смеялся Толик.

– Ну конечно, – еще более сердясь, отвечал Чалоев. При этом не надо было окружающим иметь много ума, чтобы догадаться: намек касался или меченых денег, или фальшивых денег. Хотя вряд ли эти господа всерьез занимались сбытом подделок – скорее всего, играли, как играют нынче и взрослые люди, печатая на цветном принтере деньги любой страны.

Вернулся Игорь и, протянув учителю большой бумажный конверт, другой рукой таинственно приоткрыл и закрыл щель.

– Эти тоже туда! – скомандовал Толик. И как ни отнекивался Углев, его заставили деньги с подноса также сложить в конверт.

И, багровея от стыда, пятясь, он ушел наконец из бани. Рубашка под пиджаком липла к спине, брюки липли. “Боже мой, до чего пал…” – вертелось в голове. Нет, если бы не возникшая в шутку угроза насчет дачи, он бы легко и остроумно обыграл сих господ. А так, пришлось согнуться…

Жена сидела на даче, накинув на плечи ветхую кроличью шубу, которую супруги давно уже из города притащили сюда. На столе горела свеча.

– А что, нет света? – радуясь этому обстоятельству (жена не увидит его лица), спросил Валентин Петрович.

– Нет, сама отключила. Мы же домой? Они не подвезут?

– Я не стал просить. Но зарплату нам выдали, – глухо ответил Углев.

– Кузя заболел. Может, навестим?

Почему он вспомнил о нем? Наверное, потому, что смертельно захотелось выпить простой горькой водки, заглушить стыд унижения.

– С ума сошел!.. – возмутилась жена, – столько тебе огорчений причинил…

– Дело прошлое. А свет у него горит. – Углев глянул, скосясь, в окно.

Дача Кузьмы Ивановича недалеко, за полосой сосняка. Да и не совсем это дача – длинный, обитый жестью вагончик с железной печкой.

Болезненная супруга Шамохи редко сюда ездит – только летом к кустикам смородины да к грядкам с морковью и луком. Сам же, бывало, даже зимует здесь, хотя бы с вечера субботы до утра понедельника. И сегодняшним вечером не очень верилось в грипп: в окошке синеватый свет, наверняка дед лежит возле печки на топчане и смотрит футбол или хоккей по черно-белому телевизору. Интересно бы знать, он-то по какой причине идти в баню к Игорю не захотел. Грипп весной – смешно!

Но Маша не желает без лишней необходимости видеть хрипатого, склочного старика. Что ж, так тому и быть. И супруги Углевы, замкнув на висячий амбарный замок свой деревянный домик, побрели домой в город мимо дорогих машин с тихо играющей внутри музыкой, мимо курящих охранников с автоматами Калашникова на плечах, через тайгу, по насыпной дамбе над оврагом. Скоро, скоро заиграет вода по дну – и дамба вновь осядет, и снова будут сыпать сюда всякий шлак и битый кирпич, можно и ноги поломать без транспорта. На велосипеде будет тоже не проехать. Но пока что можно вполне.

“Завтра навещу Кузю, – решил Углев, желая чувствовать себя благородным в этот довольно мерзкий для себя вечер. – Вечером возьму да зарулю”.