Глава I

Пар. Пусть Марс примет вас в число своих любимчиков.

Шекспир. Конец – делу венец

Кто знаком с суматохой и деятельностью торговых городов Америки, тот не узнал бы ныне в тихом порту Род-Айленда той гавани, которая в дни своего процветания считалась одним из самых значительных портов на всем нашем обширном побережье. На первый взгляд кажется, что природа будто нарочно создала этот порт, чтобы удовлетворить нужды и осуществить желания моряка. Благодаря четырем большим преимуществам – хорошему географическому положению, спокойным водам, свободному доступу и удобному рейду – наши предки-европейцы считали, что Ньюпорт предназначен служить единственным убежищем для кораблей и поставлять флоту целую расу опытных и умелых моряков. Последнее предположение отчасти оправдалось, но зато действительность развеяла ожидания относительно первого. Счастливый соперник появился в непосредственном соседстве с этим избранным природой местом, чтобы провалить все коммерческие расчеты и лишний раз доказать, что человеческая мудрость – это безумие.

Не много найдется хоть сколько-нибудь значительных городов на наших обширных землях, которые так мало изменились бы за полстолетия, как Ньюпорт. Еще прежде, чем полностью стали использоваться огромные природные богатства страны, прекрасный остров, на котором расположен этот город, избрали своим местопребыванием многие плантаторы Юга, пришедшие в поисках убежища от жары и болезней, от знойного климата, в стремлении подышать укрепляющим здоровье морским воздухом. Жители Каролины и Ямайки, подданные одного и того же государства, дружески объединились, чтобы сравнить свои права и обычаи.

Такие сравнения отразились на простых и неопытных потомках пуритан со всеми своими дурными и хорошими последствиями. Местные жители заимствовали некоторую мягкость манер, отличавшую колонистов южных английских колоний, но в свою очередь привили пришельцам свои особые воззрения на различие человеческих рас.

Род-Айленд был первой провинцией Новой Англии, отрешившейся от простоты нравов и традиций ее основателей. Она первая нанесла удар по резким и грубым манерам, которые некогда считались признаками истинной веры, внешней порукой внутренних достоинств человека; она первая резко отвернулась от спасительных принципов, которые могли бы заставить извинить еще более грубые нравы. По странному стечению обстоятельств, столь же несомненному, сколь и необъяснимому, негоцианты Ньюпорта сделались одновременно и работорговцами, и джентльменами, и торговля рабами началась именно с того времени, как нравы стали утонченнее.

Однако каково бы ни было моральное состояние жителей в 1759 году, сам остров никогда не был более цветущим и красивым. Гордые вершины еще были увенчаны лесами, старыми, как мир; маленькие долины покрыты цветущей зеленью Севера; простые, но чистые и удобные деревенские домики украшены богатыми коврами из цветов. Красота и плодородие этого края дали ему заслуженное имя, выражавшее больше, чем думали поначалу: местные жители назвали свои владения «Садом Америки», и их гости с жгучих южных равнин согласились с этим названием. Это гордое название сохранялось до нашего времени, до тех пор, пока здесь можно было любоваться прекрасными многочисленными долинами и густыми тенистыми лесами.

Год, названный нами, был замечательной эпохой британского могущества на этом континенте. Кровавая, жестокая война, начавшаяся неудачами и поражениями, заканчивалась триумфом. Франция лишилась последнего своего владения на материке, между тем как огромная территория от Гудзонова залива до земель Испании подпала под власть Англии. Жители колоний сильно содействовали успехам своего отечества. Первоначальные потери и поражения забывались в упоении успехом.

Ошибки Брэддока, небрежность Лаудона, бездарность Эберкромби – все было заглажено мужеством Эмерста и гением Вулфа. Во всех уголках земного шара торжествовала английская армия. Верные колонисты являлись самыми пламенными энтузиастами и шумно проявляли свои восторги, несмотря на ту ничтожную долю славы, которую им уступал могущественный народ, и уступал с пренебрежением: любовь к славе, как и скупость, по-видимому, возрастают по мере их удовлетворения.

Система угнетения и тирании, ускорившая неизбежное рано или поздно разделение, еще не была применена на практике. Родина-мать, за отсутствием справедливости, проявляла по крайней мере снисходительность. Как все древние и могущественные нации, она предалась приятному, но опасному удовольствию – любоваться собой. Достоинства и заслуги расы, на которую смотрели в Англии как на низшую, были забыты, а если их и вспоминали, то только для того, чтобы унизить, представляя в ложном свете. К этому добавлялись и политические разногласия, а все вместе вызывало недовольство, приводило к новым несправедливостям и ошибкам. Люди, которых опыт должен был бы сделать благоразумнее, не стеснялись проявлять, даже в высшем национальном учреждении, свое полное невежество относительно характера народа, с которым в сражениях вместе проливали кровь. Под влиянием развившегося высокомерия ветераны войны унижали свое благородное звание глупым самовосхвалением, недостойным даже примитивного слуги. Под этим низменным влиянием тогда же Бергойн дал в палате общин известное обещание пройти от Квебека до Бостона с названным количеством солдат; он, правда, сдержал впоследствии свое обещание, пройдя это расстояние с вдвое большим числом людей, но только товарищей по плену. Наконец, под этим же самым влиянием Англия бездумно принесла в жертву сто тысяч человек и растратила миллионы из своих сокровищ.

История этой памятной борьбы знакома каждому американцу. Осознав, что его отечество победило, он отводит этой победе достойное место в истории. Теперь он видит, что власть его родины покоится на прочных и естественных основах, и, для спокойствия своей совести, так же как и для утверждения своего достоинства, он понимает, что благоденствие республики не должно покупаться ценой унижения соседних наций.

Наша тема уводит нас в эпоху тишины, предшествовавшей буре революции.

В первых числах октября 1759 года Ньюпорт, как и другие города Америки, предавался одновременно и радости, и печали. Жители оплакивали смерть Вулфа и в то же время торжествовали его победу. Квебек, ключ Канады и последний значительный пункт, находившийся в руках народа, на который колонисты с детства смотрели как на врага, только что переменил своих хозяев. Верность английской короне, претерпев массу бедствий, тогда особенно укрепилась: не было ни одного колониста, не считавшего делом чести призрачную славу Брауншвейгской династии.

День, с которого начинается наша история, как и тысяча дней потом, огласился колокольным звоном и пушечными выстрелами по случаю победы королевского оружия. С раннего утра население высыпало на улицы с явным желанием повеселиться, желанием, которое обычно не приводит к истинному удовольствию. Оратор излил все свое красноречие, произнеся речь в честь павшего героя, и убедительно выразил свою преданность короне, униженно повергнув к подножию трона славу не только этой жертвы долга, но и тысяч других храбрых соратников, павших вместе с победителем.

Народ, удовлетворенный таким проявлением верности, стал расходиться по домам. Солнце склонялось к широким просторам, тогда еще пустынным и диким, а нынче плодородным и изобилующим всеми благами цивилизации. Жители окрестных деревень и гости возвращались в свои далекие жилища, руководствуясь своей расчетливостью, характерной для местных обывателей: даже в минуты, когда они, похоже, беззаветно предаются веселью, не забывают, что наступающий вечер вовлечет их в лишние расходы, которые они не считали необходимыми для выражения своих чувств в этот день. Одним словом, возбуждение улеглось, и все возвращались к своим обычным занятиям с обязательностью, показывающей, что они и так много времени потратили на выражение своих чувств.

В городе снова стали раздаваться удары молота, топора, шум пилы. Окна некоторых лавок были полуоткрыты, как будто их владельцы заключили некий компромисс между своими интересами и своею совестью. Можно было видеть, как хозяева трех гостиниц, единственных в городе, стояли у своих дверей, провожая уходивших крестьян взглядами, явно демонстрирующими их желание привлечь клиентов, всегда более готовых скорее продать, чем купить. Однако лишь несколько праздных матросов со стоящих на якоре кораблей да еще небольшая группа завсегдатаев кабаков откликнулись на их дружеские кивки, вопросы о здоровье жен и детей и, наконец, прямые приглашения.

Народ, живущий в так называемых провинциях Новой Англии, отличался тем, что он был полностью поглощен повседневной жизнью, а также заботой о будущем.

Однако великое событие дня еще не было забыто, хотя праздно болтать о нем за бутылкой никто не стремился. Прохожие собирались в группы на улицах, толковали о политических результатах великого национального события и делились впечатлениями о тех, кто играл днем главные роли. Все согласились, что благодарственные молитвы были искренни и безупречны. Большинством голосов было решено, что речь, которую можно назвать исторической, столь же изящна, сколь и поучительна; хотя это мнение и встретило некоторое возражение со стороны клиентов одного адвоката, выступавшего против оратора. В общем все согласились с тем, что никогда ни из чьих уст не прозвучала речь более красноречивая, чем произнесенная сегодня в их присутствии. Это напоминало разговор рабочих о корабле, построенном в их порту: по своей провинциальной восторженности, стремящейся обессмертить здания и даже некоторых людей в пределах их местности, они называли этот корабль драгоценнейшим образцом самых совершенных пропорций морского кораблестроения.

Но, может быть, необходимо сказать несколько слов и о самом ораторе, чтобы этот мудрец – столь замечательное чудо ума – занял свое место среди великих людей описанного дня. Он был обычным оратором во всех случаях, когда возникала необходимость обсудить какое-нибудь великое событие вроде того, о котором мы только что рассказали. Его образованность справедливо считали самой высокой по сравнению с другими, его репутация, его слава была подобна жару в печи, накал которого тем более, чем меньше печь. Утверждали, и не без основания, что своими знаниями он поразил многих европейских ученых, пожелавших состязаться с ним на арене древней литературы. Это был человек, умевший извлекать величайшую пользу из своих необычных дарований. В одном только случае он едва не поколебал завоеванную репутацию, позволив напечатать один из образцов своего красноречия или, как выразился более остроумный, чем удачливый, его соперник (единственный, кроме него, адвокат в городе), допустив «поймать на лету» одну из крылатых его речей. Но даже и это испытание, каковы бы ни были где-то его последствия, послужило укреплению его славы оратора. Эта речь создала ему своего рода ореол, и напрасны были попытки некоторых интриганов противостоять этому.

Брошюра была разослана по провинциям, читалась на вечерах, превозносилась до небес в общественном листке каким-то сочувственным пером, причем стиль статьи поразительно напоминал стиль оратора, и, наконец, благодаря рвению одного из приверженцев оратора, более пламенного или, возможно, более других убежденного, была отправлена на борт корабля, отправлявшегося к дорогому очагу, как нежно называли тогда Англию, в конверте, адресованном ни более ни менее как английскому королю.

Неизвестно, какое впечатление произвела эта брошюра на суровый ум догматичного немца, занимавшего тогда трон победителя, но те, кто был посвящен в тайну этой отправки, долго тщетно ожидали награды за столь выдающееся произведение человеческого разума.

Несмотря на замечательные качества, тот, кто был одарен ими, по своей должности выполнял работы, чрезвычайно похожие на обязанности общественного писца, и исполнял их с таким самозабвением, что казалось, будто природа, одарив его столь редкими дарами, не прибавила к ним даже обычной дозы самолюбия.

Оставляя этого баловня судьбы, перейдем теперь к совершенно иному человеку и в другой квартал города. Место, куда мы перенесем читателя, не что иное, как лавка портного, который сам выполнял мельчайшие обязанности, связанные с его ремеслом, и был у себя единственным работником. Убогое жилище высилось вблизи моря, на окраине города и на таком месте, что его владелец мог созерцать всю красоту внутренней бухты и даже через открытый проток между островами ее поверхность, спокойную, как озеро. Узкая и малолюдная набережная расстилалась перед его дверьми. Здесь же находилась маленькая пристань, куда редко причаливали суда, место настолько запущенное, что о торговом процветании порта говорить не приходилось.

Послеобеденное время было похоже на осеннее утро: морской ветерок, слегка рябивший поверхность воды, имел ту особенную мягкость, которой так часто отличается осень в Америке. Достойный ремесленник работал, сидя у открытого окна за своим верстаком, и казался довольнее многих людей, которых судьба одаряет бархатом и золотом. Снаружи, опираясь плечом о стену, стоял фермер, высокого роста, неуклюжий, но сильный и хорошо сложенный. По-видимому, он ожидал одежду, которую шил портной и которой он предполагал украсить свою грациозную фигуру на ближайшем празднике в соседнем приходе.

Желая скоротать время ожидания, а быть может, просто желая поболтать, они беспрестанно обменивались словами. Поскольку их разговор имел прямое отношение к основной теме нашего повествования, мы позволим себе привести его наиболее существенную часть. Заметим, что портной был уже старик, приближавшийся к закату своих дней, и, судя по внешности, ему удавалось одолевать свою нищету только тяжелым трудом и крайней бережливостью.

– Да, – произнес неутомимый закройщик, со вздохом, в котором слышалась не то усталость, не то удовлетворение, – да, редко выходили из человеческих уст слова более прекрасные, чем произнесенные сегодня сквайром. Когда он говорил о долинах праотца Авраама, о дыме и громе сражения, мой дорогой Пáрдон[1], он до того меня взволновал, что мне действительно могла бы прийти в голову мысль оставить иголку и отправиться искать славу под знаменами короля.

Молодой человек, имя которого было выбрано его благочестивыми родителями как выражение их надежд на будущее, повернул голову к героическому портному, с насмешливым выражением в глазах, доказывающим, что он щедро наделен юмором, которому старался не давать воли благодаря воспитанию и сдержанности:

– Теперь как раз самое время проявить себя честолюбивому человеку, сосед Хоумспан, ведь его величество только что потерял храбрейшего из своих генералов.

– Да, да, – ответил портной, – это удобный и прекрасный случай для того, кому не более двадцати пяти лет. Но мне, прожившему уже большую часть своей жизни, мне надо провести ее остаток там, где вы меня видите. Кто красил вашу материю, Парди? Красивее я ничего не шил этой осенью.

– Моя матушка знает в этом толк. Ручаюсь, сосед Хоумспан, что на всем острове не будет малого, одетого лучше, чем сын моей матери. Но так как вы, приятель, уже не станете генералом, то можете утешиться тем, что без вас и сражаться не будут. Все согласны с тем, что французы долго не продержатся, и мы готовимся заключить мир.

– Тем лучше, тем лучше, молодой человек. Кто, как я, видел ужасы войны, – а я, слава Богу, видел их со всех сторон, – тот умеет оценить блага мирной жизни.

– Так вам, значит, не совсем чуждо, приятель, то дело, за которое подумывали взяться?

– Я? Я перенес пять долгих и кровопролитных войн и, благодарение Богу, могу сказать, вышел из них довольно счастливо, потому что не получил царапины, даже такой, какую можно сделать этой иглой. Да, это были долгие, кровопролитные войны и, смею сказать, славные войны, из которых я вышел здоровым и невредимым.

– Это было, видимо, время очень опасное для вас, сосед; но мне помнится, что я за всю свою жизнь слышал не более как о двух войнах с французами.

– Вы ребенок по сравнению с человеком, пережившим свой шестидесятый год. Сначала эта война, которая, по-видимому, близится теперь к концу. Потом дело тысяча семьсот сорок пятого года, когда наши побережья по всем направлениям прошел храбрый Уоррен – бич врагов его величества и защитник всех его верноподданных. Потом дело в Германии, о котором вы слышали страшные рассказы и где люди падали, как трава под серпом, управляемым сильной рукой. Это три. Четвертой была революция тысяча семьсот пятнадцатого года, но я не много скажу об этом, так как мало видел, я был слишком юн в ту пору. Пятая – это ужасный слух, распространившийся в провинциях, о поголовном восстании негров и индейцев, которое поставило своей задачей отправить в вечность всех христиан[2].

– Ей-богу! Я всегда смотрел на вас как на мирного человека и домоседа! – воскликнул удивленный фермер. – Мне никогда не приходило в голову, что вы были свидетелем таких серьезных событий.

– Да я и не хотел хвастаться, Пардон, иначе мог бы прибавить к этому и другие важные дела. Была великая война на востоке, не далее как в тысяча семьсот тридцать втором году, за персидский престол. Слышали вы что-нибудь о законах мидян и персов? Эти законы шли от того престола, из-за него и велась ужасная война. Но это не в христианском мире, хотя я мог бы еще рассказать о мятеже Пóртеуса.

– Выходит, вы много путешествовали?

– Да, да, я достаточно попутешествовал, Парди! Я два раза по суше ездил в Бостон и раз проплыл большой пролив Лонг-Айленд, чтобы сойти в городе Йорке. Это последнее предприятие очень опасно, потому что надо проходить место, схожее своим именем с Тафетом.

– Я часто слышал о месте, называемом Адскими Воротами, и могу прибавить, что отлично знаю одного человека, два раза прошедшего через них: один раз, когда он направлялся в Йорк, другой раз – когда возвращался из Йорка.

– А он говорил вам об огромном Котле, который кипит и рычит, как будто сам Вельзевул подкладывает под него огонь? А про Кабанью Спину, где вода поднимается, как на великих водопадах Запада? Только благодаря хладнокровию и ловкости наших моряков и редкой смелости пассажиров мы прошли это место благополучно. Но пройти там – огромное испытание для человека. Мы бросили там якорь недалеко от берега, и капитан с двумя матросами отправились на катере выяснить, нет ли волнения в проливе. Оказалось, все в порядке – пассажиров высадили на берег, а судно обошло водоворот. Мы тогда порадовались, что вся община молилась за нас перед тем, как мы покинули мирные жилища.

– Вы прошли Адские Ворота пешком? – спросил внимательно слушавший фермер.

– Конечно! Поступать иначе – значило бы богохульствовать и искушать судьбу самым нечестивым образом. Но опасность прошла, как пройдет, я надеюсь, эта кровопролитная война, в которой мы оба участвовали, и тогда, я думаю, его величество, милостивый король, обратит свои августейшие мысли на пиратов, оскверняющих побережье, и прикажет своим храбрым капитанам подвергнуть разбойников тому, чему они любят подвергать других. То-то будет радостное зрелище для моих слабых глаз, когда этого знаменитого Красного Корсара, так долго преследуемого, потащат в этот самый порт на буксире королевского корабля!

– Так разбойник, о котором вы говорите, очень опасен?

– Он? Да не он один на этом контрабандном корабле, а все они до последнего корабельного юнги жаждут крови и грабежа. Это настоящее горе, истинный ужас, Парди, слушать рассказы об их разбоях в королевских водах.

– Я часто слышал о Корсаре, – ответил фермер, – но никогда не слышал подробностей о его разбоях.

– Как бы вы могли, молодой человек, живя внутри страны, знать то, что происходит на огромном океане, так же хорошо, как знаем это мы, жители порта, где столько моряков? Но я боюсь, что вы слишком поздно вернетесь домой, Парди, – прибавил он, глядя на черточки, сделанные на стене его лавочки, по которым он определял время. – Только что пробило пять часов, а вам предстоит пройти миль десять, прежде чем удастся достигнуть ближайшего поля вашего отца.

– Путь не труден и народ честный, – ответил фермер, готовый оставаться хоть до полуночи, лишь бы узнать, а потом принести домой несколько страшных историй о морских разбоях и рассказать о них тем, кто обязательно зайдет к нему и поинтересуется новостями из портового города.

– Правда ли, что его так боятся и так разыскивают, как говорят?

– Разыскивают! Разве христиане просят в молитвах о том, как войти в ад? Мало найдется на всем огромном океане моряков, будь они так же храбры на войне, как Иисус Навин, великий еврейский полководец, которые не предпочли бы скорее ступить на твердую землю, чем увидеть паруса этого проклятого пирата, способного взорвать и друзей, и врагов. Люди готовы биться ради славы, но никто не хочет встретить врага, который при первом пушечном выстреле поднимет свой флаг и уничтожит и врагов, и себя, если убедится, что сатана ему больше не помогает.

– Если разбойник так опасен, – возразил молодой человек, гордо распрямляя свои могучие плечи, – то почему жители острова и плантаторы не пошлют какой-нибудь прибрежный корабль, чтобы привезти его сюда и он мог насладиться спасительным видом виселицы? Ручаюсь, что на их призыв хоть один человек да откликнется.

– Вот слова человека, никогда не видавшего войны! Что твои цепы и вилы против людей, продавших душу дьяволу? Корсара часто видели ночью или во время заката рядом с крейсерами его величества, которые, окружив разбойников, не сомневались, что уже держат их в цепях, но когда наступал день, оказывалось, что птичка уже улетела, черт знает как!

– И эти разбойники так кровожадны, что их прозвали «Красными»?

– Так называют их главаря, – ответил достойный портной, гордый оттого, что знал столь замечательную легенду, – так же называют и его корабль. Все, кто побывали на его борту, другого названия не слышали. Корабль имеет размеры королевского шлюпа и походит на него и видом, и оснасткой. Но он будто чудом ускользал не от одного блестящего фрегата, а однажды, – но об этом говорят только шепотом, потому что ни один верноподданный не осмелится громко рассказать о таком скандальном случае, – он целый час находился под огнем пятидесятипушечного корабля и, казалось, на глазах у всех пошел на дно. Однако, когда все пожимали друг другу руки и поздравляли друг друга с таким удачным наказанием разбойников, в порт вошел корабль из восточной Индии, ограбленный Корсаром на следующее утро после той самой ночи, когда все думали, что он со всей своей командой отправился в вечность. Но что еще хуже, так то, что когда королевский корабль ремонтировали и законопачивали дыры от пушечных выстрелов, Корсар курсировал вдоль побережья, целый и невредимый, как будто он только в этот день вышел с верфи!

– Ну! Это неслыханно! – воскликнул собеседник, на которого рассказ произвел заметное впечатление. – А действительно ли это настоящий корабль с настоящей командой? И вправду ли он так красив?

– Мнения здесь расходятся: одни говорят – да, другие – нет. Но я прекрасно знаю человека, плававшего целую неделю в обществе моряка, который однажды, унесенный шквалом, пронесся в ста футах от пиратского корабля. Знакомый моего друга отлично видел и корабль, и его капитана, не подвергаясь ни малейшей опасности. Он рассказывал, что пират высокого роста, с волосами цвета солнца в тумане и с глазами, в которые ни один человек не захотел бы взглянуть второй раз. Он видел его так же хорошо, как я вас, потому что разбойник стоял на палубе корабля, подавая честному купцу рукой, такой же широкой, как пола кафтана, знаки, чтобы предостеречь его от столкновения двух судов.

– Однако, должно быть, этот купец бесстрашен, если осмелился так близко подойти к такому безжалостному разбойнику!

– Уверяю вас, Пардон, это случилось против его воли; к тому же ночь была так темна…

– Темна! – прервал тот. – Как же он успел так хорошо разглядеть разбойника?

– Этого никто не мог бы объяснить, – ответил портной, – тем не менее он хорошо видел все то, что я сказал. Даже более того, он хорошо рассмотрел корабль, чтобы узнать его, если случай или Провидение снова сведет их. Это длинное темное судно, лежащее на воде, как змея в траве, и имеющее дьявольски преступный и разбойный вид. Кроме того, все говорят, что он, по-видимому, плывет быстрее облаков, невзирая на то, с какой стороны дует ветер, и уйти от него так же трудно, как дождаться пощады. Судя по тому, что говорили о нем, он имеет некоторое сходство с невольничьим судном, бросившим якорь в нашей бухте на прошлой неделе бог знает зачем!

В то время как болтливый портной снова усиленно принялся за свою работу, чтобы наверстать потерянное время, фермер, голова которого была всецело занята только что услышанным, устремил взгляд на невольничий корабль, чтобы по возможности дополнить подробностями интересную историю.

Наступил перерыв в их разговоре, в продолжение которого каждый был занят своим делом. Молчание внезапно нарушил портной. Оборвав нитку от законченного костюма Пардона, он отбросил все на верстак, поднял на лоб очки и, опустив руки на ноги, высунулся в окно, устремив свой взгляд на корабль, который все еще упорно рассматривал его собеседник.

– Знаете ли, Парди, – сказал он, – какие странные мысли, какие ужасные подозрения пришли мне в голову насчет этого корабля? Говорят, что это невольничий корабль и пришел сюда за водой и дровами, но вот уже неделя, как он там, и я готов умереть, если туда перенесли хоть одну щепку; что же касается воды, то я вам отвечаю, что на одну каплю воды у них приходится десять капель ямайского рома. Да и вы видите, что он остановился в таком месте, где только одна пушка из всей артиллерии может его поразить. Если бы это был действительно мирный торговый корабль, то он, боясь Корсара, стал бы под прикрытием всех пушек порта.

– Вы очень наблюдательны, приятель, – изумился фермер. – Если бы корабль стоял под всей батареей у самого острова, я и тогда ничего не заметил бы.

– Это привычка и опытность, Пардон, делают из нас людей. Должен же я понимать кое-что в артиллерийском деле, я, который видел столько войн и даже служил целую неделю в этом самом порту, когда распространился слух, что французы послали флот курсировать вдоль побережья. Я исполнял обязанности часового у этой самой пушки и двадцать раз поворачивал ее во все стороны, чтобы узнать направление, по которому последует выстрел, если бы, не дай бог, пришлось открыть огонь из пушки, заряженной боевыми ядрами.

– А кто эти люди? – спросил Пардон с наивным любопытством, пробудившимся у него под влиянием необыкновенных рассказов портного. – Это матросы с невольничьего корабля или ньюпортские бездельники?

– Эти? – вскричал портной, глядя на небольшую группу, на которую указывал фермер. – Это наверняка вновь прибывшие, и, может быть, не мешало бы рассмотреть их поближе в эти тревожные времена. Голя! Возьми это платье и хорошенько прогладь швы, лентяйка: сосед Гопкинс торопится, а твой язык болтается, как язык молодого адвоката в суде. Не жалей своих рук, девица, это не кисею гладить, а материю, которая выдержит дом.

Поручив таким образом оставшуюся работу служанке, недовольной тем, что для исполнения его приказания она вынуждена была прекратить болтовню с соседом, он поспешно вышел из лавочки, сильно прихрамывая, – он хромал с самого рождения – и оказался на улице. Но так как мы готовимся представить читателю наиболее важных действующих лиц, то позволим себе отложить их появление до следующей главы.

Загрузка...