Красный лик

Павшим

Огромная толпа, небывалая толпа, шествие, растянувшееся на версту, веющие в воздухе национальные флаги, цветы на венках, музыка, медленная и печальная, и, наконец, на трещащих грузовиках белые гробы с трупами павших.

Безусловно, сильное впечатление! Вот воочию то, к чему привела нас гражданская война, вот те жертвы, которыми платит Россия за свои ошибки!

Давно когда-то в одной из Петроградских газет по поводу похорон жертв революции в Петрограде была высказана интересная мысль, что мы, русские, умеем отлично хоронить своих мертвецов. Да, это правда, похороны мы устраивать умеем!

Дымок ладана, уносимый надвинувшимся холодным ветром, стальная гладь Золотого Рога, на сопках вокруг толпа редеющими цепочками. Безоружные солдаты, сделавшие великий поход, золото риз духовенства.

Мы умеем хоронить, мы умеем хранить торжественное молчание при виде павших бойцов. Нашей высшей доблестью было всегда умереть за отечество.

А жить для отечества?..

Покамест мы этого не умеем. Свары и дрязги, нудные обличения и бестолковщина в работе. Неумение работать, отсутствие взаимной симпатии.

«Лихой человек в пустой земле», — сказал про русских К. П. Победоносцев.

Пусть хоть вид этих гробов пробудит в нас не только одно сожаление, не только одно нервически-кокаинное завывание во вкусе пошлого Вертинского: «И кому и зачем это нужно?!».

А внутреннее чувство симпатии и сотрудничества? Есть же люди, которые не боятся умереть за живые идеи!

В нелепом вчерашнем провокационно-поэтическом фельетоне в «Вечере», в дряблом и измызганном произведении расхлябанного мозга жалкому писаке чудятся «ароматные цветы», выросшие на крови. Чёрный и красный.

Конечно, он ни тот, ни другой. Он — демократический центр, он ни в сих, ни в оных, он тот, кто ни холоден, ни горяч, а потому должен быть изблёван из уст Божиих. Нервически содрогаясь, проходит он мимо крови. Он, видите ли, поэт, и фамилия его — Лялин. Какая-то Ляля подарила его своей любовью, и этим он только и занят.

В эпоху гражданских войн сии ноющие захребетники — самый отвратительный элемент с их ноющим мифом об «общей линии». Я слышал, как об этом центре говорил один выпивший красный буржуй. Ему тоже не надо ни правых, ни левых.

Это люди с принципом ходей[13]: «Моя не касайся».

Но жизнь твёрже и серьёзнее этих Маниловых. «Кровь — это особенная жидкость», — говорит Мефистофель. И поэтому прочно всё, что построено на крови.

Пали герои при занятии Владивостока. Но зато город в их руках — бессмертие победы. Задача, поставленная воле, достигнута…

А что может быть ненадёжнее русской воли? Но тут мы видим — воля есть.

Причастный тайнам (Памяти Александра Блока)

Умер Александр Блок, певец революции, Блок «Двенадцати».

Слово «Двенадцать» — начало. За ним следовало — «апостолов»… По мысли поэта, во вьюжную, снежную октябрьскую ночь за Христом в венчике из белых роз идут по новым русским путям двенадцать новых апостолов.

Кто они?

Убийственен ответ на это поэта… Взгляните только на их наружность:

Они — красногвардейцы, воины советской России, легкомысленные, беспечные варяги, продающие своё привычное оружие ландскнехты.

И вот их ярая цель, затаённый вздох первых дней революции:

Кто же они?

Это тот вопрос, который ставит себе ныне вся русская печать, по достоинству оценившая это несравненное произведение крупного поэта. Как ни были бы настроены оппозиционно к подобным проявлениям разрушительных тенденций массы, которые воспеваются тут этими новыми апостолами, мы можем принять только одно:

— Это произведение изумительно по той изобразительности, которой оно проникнуто.

Вы воочию видите живой, сумбурный Петроград тех кошмарных дней, слышите этот холодный посвист октябрьского ветра — что, наверное, вздувал воду в Неве, видите летящий холодный снег на пустынных, чёрных его площадях. По ним проходят они, эти живые апостолы, хмельные, иззябшие, бедные люди…

О, как заманчива эта перспектива, какую зависть порождает она:

Они похотливы, эти люди, завистливы, наконец, робки:

Словом — это настоящие живые люди, плохие, слабые. Смотрите, как прорываются у них раздражённые вопли о блаженстве:

И как подлинен Петербург в этой изумительной поэме, так подлинны и они, эти «Двенадцать».

Это настоящие, природные, без прикрас, дети огромной столицы, соединившей в себе каменные грёзы Растрелли и копчёные кварталы среди фабрик Выборгской стороны.

Но «книги имеют свою судьбу», — говорили римляне. Любопытна и судьба этой поэмы. Во-первых, она признана всеми: и правыми, и левыми. Как на саму жизнь, ссылаются они на неё в доказательство своих воззрений.

— Тут революционный порыв, — утверждают одни…

Верно. Смотрите, как отлично он схвачен, этот порыв:

— Но в революционном-то порыве гонятся они за Катькой, — указывают другие, свидетельствуя этим немощность такового, его нечистоту.

Верно и это.

Как многогранна сама жизнь, такими же безумно сложными предстают пред нами «Двенадцать». И надо знать Блока, с его мистическим ясновидением, с его напряжённым пронизывающим созерцательным взором, направленным именно в будничную жизнь, чтобы там открыть иные, подлинные аспекты жизни, чтобы понять, что поэма эта — не только фотографический снимок, а полное выражение мировоззрения поэта.

Кто не помнит его певучих строк, самой обыденностью выводящих за грани этой обыденности:

Не ново, старо, извечно знакомо нам это настроение, которое связывает он с летящим снегом:

Раньше звучало оно у него в другом антураже:

Или:

Вообще о снеге у Блока можно написать целую монографию.

Та же метель воет и в «Двенадцати», но в другой уже обстановке, «фабричной», обстановке типично петербургской, которая так блестяще зарисована у него в драме «Незнакомка» в виде портерной, из окна которой видно, как идут прохожие в шубах под голубым вечерним снегом, наконец, которая так прекрасно схвачена в этом ужасном жаргоне Лиговки:

Блоку дорог и мил этот простой, в то же время рафинированно-утончённый мир, в котором любовь проститутки, с её стремленьями и тоской, представляется поэту высшим созерцанием любви; смотрите, как хорошо он и раньше рисовал этот космический гнёт именно в низах:

И именно в низах, в этих «Двенадцати», созерцает он стихийное бушевание этой подлинной мировой тоски, которая в русском народе.

Мистическое созерцание этой иной подлинности, тоскующей реальности, и составляет другое содержание «Двенадцати».

У Блока нет радости жизни. У него нет стихов, воспевающих саму живую буйную жизнь; поэтому глубоко неправы те, которые в «Двенадцати» видят «романтику революции». Вспомним, как тяжелы и минорны его основные стихотворения.

пишет он в одном стихотворении, которое заканчивает так:

Ржавая ли душа расцветает пышным цветом в снежном, вьюжном октябре, в чёрном вечере Её так же носит и крутит, как белые снежинки в свете редкого фонаря, под трескотню винтовок и пулемётов.

говорит один из апостолов, посланных в этот ночной мир. Так тоскует мировая душа.

Блок — рыцарь смерти. Смерть — это та незнакомка, та Белая Дама, которая даст наконец покой и остановит время.

Безнадёжно дело всех приходящих в этот мир — они не увидят нечаянной радости:

Найдут ли выход и эти «двенадцать человек»? Едва ли!

Шерстью должны были бы быть повиты им головы, как жертвам, посвящённым подземным богам, потому что они посвящены смерти.

А Христос, который в белых розах предшествует этим обречённым?

Не особый ли это Христос, Христос погребальный (В. В. Розанов. — авт.), тот примирительный бог, что нисходит на мертвецов, делая их самих как бы богами, придавая им важный торжественный вид, в то время как смертными делами заняты они с их Катьками?

И тогда понятно, почему как одна, так и другая борющаяся сторона так ценят эту вещь и в то же время до конца не могут проникнуть в её тайный смысл.

Потому что проникновение — это дело самого поэта, дело Причастного Тайнам, особым тайнам поэта.

Экспедиция в Россию

Итак, Фритьоф Нансен едет в Россию.

Кто не читал блестящих описаний путешествий этого исследователя на «Фраме» к Северному полюсу, так сказать — специалиста по этой части, причём, однако, оказалось, что сам-то Северный полюс, как равно и Южный, был открыт не Нансеном, которым мы грезили с детских лет, а кем-то другим.

Пишущему эти строки пришлось раз в Петербурге, в Географическом обществе слышать этого исследователя. На кафедру влез огромный, мускулистый, с лёгкой походкой, самый настоящий белый медведь в чёрном фраке и, схватившись за край кафедры обеими руками, начал реветь самым настоящим образом на немецком языке.

Проревев так часа два с половиной, он так же неожиданно и легко исчез, как будто бы нырнул в воду. Только мы его и видели.

Советская власть в рекламе своей, очевидно, видит всё своё спасение теперь в сём знаменитом путешественнике. Он собирается в экспедицию.

Раньше дело с поездкой в Россию обстояло очень просто. Взял человек билет, сел в первый класс, приехал в Петербург на Николаевский вокзал и на таксомоторе доехал до «Европейской».

Теперь честный труженик Нансен собирается в Россию куда более сложно. Как день отплытия «Фрама», возвещается день отъезда его всему миру. Вероятно, идёт такая тщательная подготовка, в которой мы сведущи ещё со времени «Капитана Гаттераса», — берётся ложечная трава, пеммикан, шоколад, лимон и лимонная кислота.

И всё это только для того, чтобы проехаться в экспедицию в Россию.

Русские цари во время своих шальных потех выстраивали целые ледяные города. Но чтобы выстроить искусственно целые ледяные пустыни, для этого нужны социалистические Разуваевы.

На этих ледяных равнинах, покрытых трупами голодных людей, и высадится наш отважный путешественник и, погрузив на собак (лошади скушаны) запасы пеммикана, поедет к глупым, грязным, оборванным дикарям российским — этим самоедам, сожравшим своё собственное благополучие и государство.

Все газеты кричат о путешествиях Нансена: большевистские — из тонкого расчёта, антибольшевистские — по глупости. Ему, таким образом, создаётся пышная реклама, которая раздувает его до размеров некоего Вандерлипа, тоже концессиями своими спасавшего Россию. Вместе с этим реклама создаётся и жульническому предприятию — соввласти, которая прикрывается его авторитетным именем.

Нансен напишет новую книжку о России, жестокую, беспощадную, лицемерную. Ведь разные Уэльсы, Рансомы, — вся благородная Европа может писать книжки об голодной несчастной стране. Только русские литераторы пишут о балете Дягилева или выступлениях Балиева. Нансен сделает интересное путешествие.

Но позвольте нам сомневаться, что он откроет Северный полюс, вокруг которого вертятся русские несчастья. Тут нужны наши отечественные, не рекламированные на советские деньги:

— Пири и Кук…

А Нансен нырнёт в воду. Только мы его и видели…

Парикмахерская демократия

Вчера в Нарсобе я присматривался к оппозиции. Решительно там что-то неблагополучно.

Конечно, все они «демократы», то есть слово «народ» склоняют на все лады. Послал их «народ». Благо «народа» — это та священная вещь, о которой они болеют душой всё время. «Не вы, — восклицают они кому угодно, — а народ — вот кто придёт судить живых и мёртвых…»

Но вот на кафедре Бардин. Самый настоящий народ. Это не инженер Кроль, не ловкий эмигрант и комбинатор Павловский, не польский буржуй Синкевич, не приказчик Поздняков, не крестьянин Кропоткин, не барский выкормленник Абоимов, не генерал Болдырев, а самый настоящий трезвый и упорный русский мужик. Он не умеет говорить, путает «реализовать» с «реагировать», но гулом совершенно беспардонного глумления, подхихикивания и смеха встречены все его слова.

— Недра — недрам, — говорит он, — а работать надо, — и общий возглас — раскатистое «а-а-а!».

— Нет, — говорит он, — такого правительства теперь, которое мы могли бы спросить: почему ты нас не кормишь? Что мы дадим правительству, то и оно нам…

Всё это совершенно справедливо, но всё-таки халкидонский русский мужик Бардин не демократичен. Вот еврей Кроль — то самая настоящая, воплощённая ходячая демократия.

Что же нужно для того, чтобы почесться демократом и сыном народа? Целый ритуал. Во-первых, надо верить в прогресс; во-вторых, чтить науку, которую не знаешь; в-третьих, ненавидеть всякое правительство, если только оно образованнее и чище тебя; в-четвёртых, совершенно запрещена вера в Бога. Совершенно недопустимо предполагать, что долгогривые попы правы. В-пятых, надо верить, что народ — страдалец и что «время изменится». И шестое — надо пребывать всё время в том блаженно-странном состоянии, которое составляет сущность оппозиции: заглушённый протест против «всякого насилия», интимная дружба со своими «товарищами» и готовность зверски искалечить каждого, который этому препятствует — готовность чрезвычайки, так сказать.

С этой точки зрения совершенно лишены гражданских прав признаваться членами демоса все Бардины, священники, офицеры, все полагающие, что нечего щепетильничать с евреями, т. н. погромщики, все фабриканты и заводчики и купцы, все зажиточные мужики, монархисты и октябристы, кадеты и вообще все, кто смеет иметь своё суждение.

Таким образом, демократия сжимается до круга приблизительно земцев, эсеров, конторщиков, парикмахеров. Даже рабочие туда не вошли, потому что они пролетариат.

Одним словом, всеми этими орущими милсдрями слева лишены гражданских прав, по крайней мере, 6/7 всего русского народа.

Нет, необходимо радикально пересмотреть статут о демократическом происхождении…

Три кита

Есть три кита, на которые должно опираться государственное образование Приморья в своей политической жизни. Это — Правительство, Совет управляющих, Народное собрание. Такое распределение государственных функций уже сделано. Но если присмотреться, как оно сделано, то увидим, что его сделало главным образом время — в конкретной работе разделяя и объединяя их ранее слитые функции.

Возникшее после переворота временное Приамурское правительство своей энергией выполнило большую работу, результаты которой налицо. Никто с кривой усмешкой не смеет более спорить, «почему это правительство — Приамурское, ежели оно только до Первой Речки». Принципиальность правительства превзошла на сей раз гражданскую сметку штатских и газетных умников.

Надо при этом помнить, что было время, когда ни Народного собрания, ни Совета управляющих не было, а всем управляло одно Приамурское правительство, соединяя в себе власти: и верховную, и законодательную, и исполнительную.

Путём постепенной живой дифференциации возникло в процессе работы упомянутое разделение. Из группы лиц, революционным путём получивших власть, возникла верховная власть, которая, как таковая, уже не может считаться тою, каковой она была сейчас же после переворота, — властью отдельных лиц. Чем больше растёт юридическое разделение функции Правительства, Совета, Нарсоба, тем больше, естественно, растёт и значение верховной власти. Правительство неудержимо отрывается от того масштаба, который оно имело в мае месяце прошлого года, и вот почему неправы те, кто разделение этих функций сливает как бы с ростом влияния Народного собрания и Совета управляющих в умаление самого Правительства.

Подобное умаление может полагаться только лишь в том случае, что, положим, Народное собрание в силу особого понимания происхождения власти считалось бы её источником. И такой оттенок есть в желании некоторых лиц сделать Народное собрание — Учредительным, или в этом постоянном выдвигании Несосъезда в качестве источника происхождения верховной власти, что глубоко неверно.

Но что сделано, то сделано. Мы имеем действительно фактически создавшуюся верховную власть и власть твёрдую, то самое, о чём мы мечтали чуть не всё время нашей революции. Усиление политически грамотного парламента, кабинета — всё это тем самым обозначает усиление верховной власти как таковой, и стремление остановить этот процесс обиженным цепляньем за него — есть вид политического русского анархизма.

Возвышение власти верховной есть в то же время усиление власти исполнительной, и вот почему для Совета управляющих необходимо, чтобы происхождение власти от того или иного источника было забыто. Ибо, если этого не будет, то каковая же точная кодифицирующая, упорядочивающая юридически работа возможна для этого органа, не знающего, откуда идёт база верховной власти, при существовании семи городов, спорящих о чести быть родиной одного Гомера.

Равным образом, при таком положении вещей установлено положение Народного собрания, которое тогда в чистоте сможет нести свою работу как воплощение работы законодательной.

Однако настоящее положение вещей в нашем государственном образовании характеризуется как отсутствие сознания необходимости и неизбежности такой дифференциации. Дифференциация эта идёт, но основные группы, из которых выделилась эта власть исторически, ещё считают, что они соединены пуповиной с нею. Отсюда притязания и Несосъезда, и Нарсоба.

Пуповины эти должны быть обрезаны — вот задача момента, и никто не должен сделать это больше Совета управляющих — хранителя юридической планомерности государственного нашего устройства.

В Хабаровск (Дорожные впечатления)

Проехали Никольск с чистеньким подтянувшимся вокзалом, промелькнул на другое утро Спасск. На вокзале поезд ждала делегация. Представитель земства произнёс приветствие Н. Д. Меркулову и Е. М. Андерсону, огромному в своей чёрной дохе. Приветствие заключало в себе благодарность Приамурскому правительству за содействие освобождению края от социалистического ига. Ясный мороз, жёлтые фигурки японских солдат, греющихся у костра, наши солдаты, огромный базар неподалёку от станции с сотней возов дров, сена и всякой незатейливой всячины были полны спокойным своеобразием особого быта.

Рядом с нашим поездом стоял состав возвращающегося из Хабаровска командующего армией генерала Вержбицкого. Н. Д. Меркулов своей стремительной походкой прошёл к нему; после короткого совещания генерал прошёл в вагон к Н. Д. Меркулову, где наскоро пообедали. Времени нельзя было терять, и поезд тронулся дальше.

В Спасске сел в наш поезд уполномоченный правительства по Спасску и Иману В. А. Пинаев. В длинной беседе постепенно вскрывалась вся неприглядная картина повседневного жития-бытия Имана под большевиками. Собственно, никаких сомнений не было в том, что никакой тут Дальневосточной Республики не было, а были большевики. Правда, тут не было советской власти, потому что не было советов. И тем поразительнее конституция ДВР, что учреждения чисто советского типа она вводила сверху, в качестве административного аппарата.

Только этим новым, дополнительным, но многочисленным учреждениям и жилось в Имане. Маленький, захолустный не то городок, не то посад являл образец российской нелепицы. Достаточно сказать, что служащие основных правительственных учреждений в течение года не получали ни копейки жалованья. Чиновники питались кукурузой. Так как по упразднении буржуев вся торговля перешла в руки китайцев, а те были настолько сообразительны, что для защиты собственных интересов ввели свою собственную милицию, разгуливавшую в золотых погонах и с маузерами на брюхе, то задолжавшие им российские граждане были уводимы в китайскую тюрьму за границей. (Маньчжурская граница проходит от Имана в 3–4 верстах.)

Такое нарушение «суверенных прав государства российского», однако, нимало не смущало иманских и читинских си-девант[14] владивостокских властителей, собиравших там, как известно, знаменитое иманское народное собрание, ибо, несомненно, были чисто коммерческие отношения между ними и китайцами, бравшими население на откуп.

Наряду с этим обнищанием населения процветала забота о его духовных нуждах. В Имане остался только один священник. Все священники по округе либо убиты, либо бежали. Преподавание Закона Божьего было отменено повсюду, равно упразднены иконы. Зато среди нищенства и голода процветали танцульки.

При отходе красные совершенно ограбили всё то, что можно было ограбить. Увезены, например, все телефонные аппараты в городе. Увезено бельё, медикаменты из городской больницы. Увезены с почты телеграфные аппараты. Совершенно разграблена таможня и т. д. Одним словом — обычная для наших дней русская картина.

Ночью приехали на Иман. К представителям правительства явилась делегация от городской думы и поднесла хлеб-соль. В сказанных председателем словах была та же горячая благодарность за избавление от девееровской власти.

Депутацию Н. Д. Меркулов и Е. М. Андерсон принимали на станции, при тусклом свете керосиновой коптилки.

В ответных словах обоих представителей правительства главным содержанием было призыв к воздержанию от политической мести и к помощи правительству.

Новый год был встречен в небольшом кругу нескольких военных и японских корреспондентов. К утру должен бы быть готов мост у ст. Бакии, но оказалось, что это не так, и утро застало нас стоящими на станции Бочарево.

Грустное впечатление производила эта станция. Взорванная водокачка скатилась вниз пробитым огромным красным баком. Начальник станции, одетый в буквальные отрепья, повествующий о своём житье-бытье под товарищами. В нескольких шагах небольшая деревушка, в которой отходящими и стоявшими там красными ограблено всё буквально дочиста.

Пошёл по линии за семафор. Тихий, сверкающий морозный день. Слева сопки, довольно типичные — там уже Китай. А по линии навстречу тянутся солдатского образца люди, в защитных полушубках, в папахах — это отпущенные красноармейцы, взятые в плен.

В станционном помещении беседую с ними, греющимися у печки.

— Чего вы, черти, воевали?

— Мы не воевали. Нас триста человек в тюрьме крестьян сидело в Хабаровске. Кто за что… Одни за то, что газету владивостокскую привезли в деревню, другие за то, что ругались за реквизиции… А как стало плохо, так выдали нам обмундирование, роздали винтовки и… драться. Ну, мы ни разу не выстрелили…

— А дрался кто?

— Нет, у нас в Покровке никто не дрался… А тысячи народу было!

В разговор вмешивается… «стрелок»:

— А всё потому, что с фронту ушли… Но я тогда говорил, не надо уходить, у дома… будем копать…

Надо отметить одно: у всех этих солдат, как у населения, чрезвычайно легко и свободно вылетает слово…

Про Владивостокское правительство никто ничего не знает. Отношение к словам поясняет положение — отношение губки к воде.

Но нет никого, кроме… стрелка. Нет ни несососъезда, нет ни обновлённого общества.

Сколько крови будет стоить это промедление?

Военкомов наган

Жил-был Военком, как быть след. Маленький, кудрявенький, юркий, с гетрами ботинки. Управлял он военным комиссариатом, потому что всех людей хотел сделать счастливыми. В знак этого Военком носил на лбу и на левом рукаве красную звезду, в которой переплелись: серп — в честь трудового крестьянина, того самого, который хлеба нипочём не даёт; и молот — в честь рабочего, который по деревням больше шнырит, хлеба промышляет.

Много чего хотел сделать Военком, да мешали саботажники — особое племя, упорное, не верящее ни красной звезде, ни интернационалу. Как же им-то не верить? Это никак не возможно! Ведь во главе всего великого дела стоят такие титаны, как Ильич Ленин да Лев Троцкий…

Самое уже имя Ленина — Ильич, смахивало на Илью Муромца, а имя Льва отдавало не то великаном Львом Толстым, не то царём африканских пустынь… Над креслом Военкома в военном комиссариате висело два портрета этих светлых личностей, обе — учёные личности. Ильич — среди книг, очень уж учён, а Лев — в пенсне, всё, как есть, видит.

Кресло Военкома было раньше буржуазное и потому теперь страшно было ободрано, потому что чего же заслуживала, как не этого, буржуазная мебель, созданная для бессильных мечтаний о победе над пролетариатом прогнившей умирающей буржуазии…

Когда, пропев на ночь интернационал, Военком закрывал глаза в своей одинокой походной постели, он всегда видел этот интернационал во сне… Всё становилось сначала красно-красно, затем сыпались из огромных труб фабрик красные и золотые звёзды и толпы народа со свивающимися красными знамёнами железным шагом направлялись к ослепительно-светлому будущему, в котором даже дома качались от счастья и не стояли на месте.

Но роскошной картине этой всегда что-то мешало. Какие-то мягкие тени, тёмные силы поднимались неслышно изо всех углов, бархатные, сверкали зелёными глазами и садились Военкому прямо на грудь, либо на тощий живот.

— Домовой, — кричал Военком и просыпался…

За окном была пустая вьюжная ночь провинциального города. Надо было бы, чтобы соборные часы, что ли, пробили бы… Но они не били с тех самых пор, как товарищ Гнусис, Предчека, угробил соборного настоятеля, отца Николая Уханова. Надо было бы, чтобы сторож в колотушку бил, сны пугал. Да нельзя, теперь он ответственный работник в совете. Хорошо было бы, чтобы лампадка горела, очень помогает от саботажа, но это было бы решительно невозможно, сами понимаете, почему… И когда Военком чиркал спичкой, которые он получал, ради общего блага, по две коробки на месяц, из убегавшего мрака опять смотрели уныло Ильич да Лев.

Только и спасенья было, что Наган. В нём Военком видел всю свою силу и полную защиту в разных житейских вопросах. Военком никогда с ним не расставался, и он ровно и внушительно оттягивал пояс на один бок. Если взять Наган в руки, тёмный блеск его семизарядного барабана, стройное дуло, выдающаяся мушка, тонкое жало курка — производили сильное впечатление.

Наган был тот маршальский жезл, тот знак комиссарского достоинства, который, подобно державе или цепи на шее волостного старшины, был неоспорим и безапелляционен… Кому пойдёшь жаловаться, ну-ка?!

Выступая на митингах, Военком в самых патетических местах выхватывал Наган и сыпал проклятия старому миру, зажигая этим сердца масс.

В тёмные ночи, подходя с очередным обыском к дому гада-буржуя Толстопятова, он твёрдо сжимал в руке своего товарища, и твёрдость рукоятки Нагана была примером для твёрдости души самого Военкома среди плачущих раздетых женщин. И раз даже, в тёмном и промозглом подвале чрезвычайки, уличив в краже копий с военных документов какого-то бывшего офицера в рваных штанах, он сделал из Нагана грозный карающий меч пролетарской революции, и оранжевое пламя выстрела вспыхнуло клубком у лохматого грязного затылка.

Одним словом, Наган был на высоте своего назначения.

И вот этот самый непобедимый грозный Наган, маршальский жезл, грамоту на достоинство — украли!!

Как же это произошло?

Очень просто!

Наган украл Кронид Понюшкин, беспартийный.

Кронид Понюшкин, хотя получал точно такое же жалование, как и Военком, служил, однако, в военном комиссариате в качестве всего лишь истопника. Однако, несмотря на своё скромное положение, он был замечательной личностью, и в понимании Военкома именно из таких личностей должно было состоять грядущее счастливое царство Интернационала. Крониду было 26 лет, счастливый возраст, попадавший под все мобилизации, кто бы их ни производил. Под Николаем Кровавым он ходил воевать до полной победы Германца и ссаживал Вильгельму-Шельму. При Колчаке воевал Бронштейна и грезил о близкой Москве. В русской Дальневосточной республике довольно удачно разыгрывал партизана, по приказанию Абрама Тобельсона, и был ранен во всех этих переделках…

Таким образом, специальностью Кронида Понюшкина было воевать, а остальным доводилось им командовать в том или ином направлении, в зависимости от вкуса и политических воззрений командующих. Эти последние, хотя и временно, но бывали довольны своим положением. Кронид же Понюшкин — никогда.

Рубахи у Кронида не было, но зато было сколько угодно известных насекомых, и для того чтобы такую рубашку, наконец, укупить, он улучил минутку, когда Военком отлучился из кабинета и задержался в коридоре, щупая Ленку, машинистку из комсомола, в короткой юбчонке, в высоких сапогах, с белобрысыми кудельками из-под кошачьей шапочки с красным верхом, — улучил и украл Наган.

Вот и всё.

Военком без Нагана — как поп без креста, как танец без музыки. Туда-сюда Военком — нет Нагана!

Хорошо! Сейчас в Чеку… Так и так, пики козыри. Наган-то пропал, больше товарища Кронида взять некому.

Товарищ Гнусис вызвал Кронида под свои свинцовые очи в пенсне.

— Ты?

— Я!

— Куда дел?

— Товарищу отдал!

— Какому?

— Не помню!

— А это видел?

— Он, Наган!

— Нет, не он, а совсем другой.

Сидел Кронид Понюшкин в Чека месяцев восемь, а потом поступил приговор:

— Работать Крониду на работах пять годов!

Услыхал Кронид и обрадовался.

— Вот, — говорит, — пять только, а думал, всю жизнь буду жить, как барин.

А Военком, как получил новый Наган, так ему тошно стало. Да разве можно жить на свете безо всякого уважения? Ты ему — Наган, он — на-поди. И ежели возьмут Понюшкины да и продадут все Наганы, что делать будешь? Куда пойдёшь? На что ты кому надобен? Никому ведь!

И Военком долго сидел у окошка своей хибары, погорюнившись, а со стены на него смотрели Лев и Ильич.

— Тьфу, сволочи, — сказал Военком и стал ложиться спать.

Сильно, очень сильно обидел Кронид Понюшкин Военкома — Наган украл!!

От общественности к государственности

Как-то пришлось слышать мне спор каких-то незнакомых интеллигентов. Спор был возвышенный, на тему о том, кто выше — Шекспир или его критики? Спорили долго, наконец решили:

— Хотя Шекспир высок своим творчеством, но критик выше, так как писатель творит, а критик ему указывает, как творить…

Приблизительно такое же отношение всегда существовало у общественности к власти. Общественность была именно этим «великим критиком». Она существовала при государственности, то есть при известном готовом аппарате социальной жизни, но сей аппарат превосходила, образуя нечто вроде блаженной памяти «кружков для самообразования» при… университетах.

Ведь, ей-богу, были такие!

Общественность всегда была претенциозна и безответственна. С ней надо было «считаться», потому что её можно было легко «оттолкнуть» от «себя». Она была выражением той недисциплинированности в русском обществе, которая каким угодно публичным учреждениям не доверяла и вовсе не желала подчиняться, взыскуя новых форм, плодя некое толстовство, ковыряя убогим плугом совести землю там, где Запад давно уже рыл её огромным трактором налаженной государственной жизни.

С революцией кончена русская государственность. Её нужно строить вновь. Кто же её может выстроить? Общественность, переходя сама в форму государственности, сковывая себя железной формой юридических отношений.

Пусть из общественности выделилась власть. Общественность должна это приять как факт, которого четыре года ждала русская земля. Власть эта в своих трёх руслах — верховной, исполнительной, законодательной — и должна дать работу общественности, ведь строится уже государство, более совершенная форма человеческого общежития.

Для общественности работа должна быть главным образом в Народном собрании, опять-таки в строгих рамках дисциплины и сознания важности государственного дела, в сознании его организованности.

Но до того положения, пока граждане спокойно будут взирать на то, что их парламент будет вершить, что их правительство будет делать, пройдёт ещё немало времени.

От общественности к государственности — вот тот лозунг, который должны поставить себе русские люди. Пора перестать быть лишь критиками и указывать, кому и что делать, а самим принять участие в государственной работе, либо, по крайней мере, указать её более важное значение по сравнению с работой общественной.

Мёртвая вода

На экономическую конференцию в Генуе, следовательно, пригласили большевиков. Целью приглашения, как известно, было «восстановление экономического равновесия в Европе».

А большевики? О, они чрезвычайно обрадовались. У них ведь с недавних сравнительно пор «влеченье, род недуга» к образованной заграничной жизни, к буржуазной обстановке, которую они «восстанавливают». Они и ответили в том смысле, что на конференцию прибудет сам Ленин, а буде он не прибудет, то считайте, всё равно, как если бы он приехал.

Эта радость людей, которых «признают», понятна. Но вот то, что их приглашают на конференцию — решительно непонятно.

Это всё равно, если бы пригласили на совещание тигров, которые опустошили вокруг себя всю окрестность, и спросили бы их:

— Вот что! Делать вам больше нечего, так давайте поговорим. Ваша граница там-то и там-то, просим её не переходить!

Россия замечательна именно тем, что «наивысшего расцвета достигнул в ней хозяйственный развал», как писала одна умная газета — «Труд». Вот именно, потрудились! И с нею нечего делать просвещённым заграничным мореплавателям.

Конечно, на конференции речь идти будет не об этом. Все вопли заграничных и внутренних идиотов на тему «долой интервенцию!» — не позволяют видеть одного:

— Давным-давно пришла интервенция, более страшная, более прочная, нежели военная. Интервенция гири и аршина.

Россия сама разделила судьбы своих граждан, и вместо былой славы и былого обилия и богатства она стоит с ручкой при мировой дороге.

— Подайте мальчику на хлеб! Он питает прохвоста Троцкого и планетарного негодяя Ленина!

Прижимистый западный буржуа, уже обогатившийся нашими картинами, нашими брильянтами украсивший своих жён, смотрит и думает:

— Как бы заключить выгодный «экономический» договор с государством, которым правят сотни жуликов, а стоны пяти миллионов умирающих от голоду составляют лучший аккомпанемент для выгодного помещения банки галет:

— Хлеба, ради Бога, хлеба, а то мы умираем.

Эта полуфунтовая интервенция будет продолжаться до тех пор, пока будет ещё что взять. И сам Ленин подпишет на конференции какое угодно соглашение, хотя бы для того, чтобы дожить до мировой революции, т. к. его ничего больше не интересует. И России впоследствии колом встанет каждый кусок шоколада, привезённый теперь в Россию путешественником Нансеном или сухопарой английской мисс.

Но когда больше покупать будет не на что, когда население разредится так, что не будет логического основания умирать больше — тогда придёт железная метла военной интервенции, которая разместится по опустошённым голодом красноармейским казармам.

Тогда-то произойдёт богатая жатва того, что принадлежало чужим.

Поэтому мы, национально настроенные люди, должны быть противниками всяких переговоров с большевиками.

Ведь это чаша Мёртвой воды, которую простирают к измученным зноем революционной лихорадки запёкшимся губам России…

Потому что жизнь социалистов-большевиков — смерть для России.

Будни революции

Когда замолкают выстрелы, проходит энтузиазм первых дней переворота, всё равно — какого, когда вновь водружённый на шесте флаг с дождями и ветрами первой недели приобретает блёклый вид, то наступает тот трагический момент, на котором деятели нашей революции послереволюционного периода неуклонно ломали себе шею, — период строительства.

Революция, переворот — известным образом праздник. Дрожат взвинченные нервы, глаза сияют, и кажется, что заветное «лучшее будущее» вот тут, за углом, недалеко.

Но это ожидаемое будущее является лишь отрицанием того настоящего, которое переворачивали, и, в сущности, никаких-то положительных качеств не имеет. Эти положительные качества, эти твёрдые формы надо найти, надо изобрести, надо сотворить.

У древних писателей есть рассказы о тяжёлых пепельных сумерках в киммерийской стране. Там не слышно ни говора человеческого, ни крика петуха на заре, потому что там живёт безгласный покой. Лежит на роскошном мягком ложе Сон и не может поднять головы от подушки.

Такие киммерийские сумерки царят и в головах наших политиков. Самое большое, на что их хватает, это грезить о прошлом. О прошлом положительном грезят правые. О прошлом с отрицательным знаком грезят левые, но и те и эти — во власти будней революции.

Творчество новых форм, тем не менее, идёт. Идёт тяжело, неуклюже, кроваво. Идёт без руководящей идеи, без руководителя, в борьбе мелкой и раздражительной между собой, всё более и более приучаемой к компромиссам, потому что всё более и более пугает нас море революции с его бурями.

Улетают знаменитые буревестники, подобные чёрным молниям. Уходят кровавые праздники революционных взрывов. Наступают будни революции.

Пекин. Фарфоровое молчание

Когда из окна «Hotel des Wagons Yuts» в Пекине вы смотрите на расстилающийся перед вами огромный серо-бурый, полускрытый городской стеной город, то далеко, на фоне лазурного, переходящего в золотое неба, среди тёмно-зелёных круглых деревьев, высящихся в молчании над этим вечным городом Востока, вы видите остроконечный купол Храма Неба.

Храм Неба в столице Небесной Империи.

Полуголый рикша, покачиваясь, несёт вас по широким улицам, сплошь набитым, как поле васильками, синими курмами. Свежий осенний воздух хлещет в лицо, в бледно-лазурном небе мелькают роскошные золотые вывески, иероглифы знакомые и незнакомые, сменяя друг друга, и в непосредственной, ясной наглядности всплывает мерная строка:

Рикши движутся двумя непрерывными лентами друг другу навстречу, звенят хрустальные кареты с раскрашенными куклами-красавицами, мелькнёт малиновая лента маньчжурки, и из всех домов, полков, прилавков выпирает неимоверное количество товаров — торговли, торговли, торговли…

Кому покупать эти яркие парчи и шелка, кому покупать эти моря ярко-зелёной, переходящей в красную, зелени, эти причудливые сосуды, сияние медных чашек и плошек; кому съесть это бесконечное количество пищи, полнящей длинные обжорные ряды, разнообразными запахами бьющей в нос. Кому сбыть все десятки тысяч пудов разных фигурных сластей, которые на коромыслах синие курмы таскают в разные стороны, переплетая свои визги с монотонным скрипом «водяных телег», провозимых полуголыми рабами с обнажённой мускулатурой.

Но вот толпа становится всё реже и реже. Мы катим по широкому шоссе, и наконец, слева, над каменной оградой — Храм Неба.

Мёртвая тишина огромного поля под молчащими круглыми деревьями. Парк, полный мистической тишины, молчание, воплощённое в саду. Под дыханием осени слегка жёлтая трава; в путаных изгибах, толпясь друг около друга, уходят деревья. Зато пряма, как стрела, серая дорога, что идёт к внутренней ограде. Широка она и составлена из прочных больших плит. По сторонам, через несколько сажен один от другого круглые барабаны, каменные, вроде жерновов, с высеченными на них фантастическими чудовищами — пустые подсвечники для шестов с фонарями в ночи торжеств. Ещё ворота, и вот перед вами лёгкие, как сон, беломраморные аркады, что тянутся среди овальной внутренней стены храма от самого храма к жертвеннику.

Вы поднимаетесь. Налево, в конце аркады, разбегающейся в стороны и за белыми дверями образующей круглую террасу с прямыми горностайно-белыми перилами, перевитыми драконами-фениксами, среди молчания чёрно-зелёных кипарисов, безмерно превосходя их в своём подъёме к небу, с этой террасы высится ротонда — Храм Неба. Лазурный фарфоровый купол его, вытянутый, коронован чем-то вроде большого тускло-золотого ананаса. Тёмно-красные, коричневые скорей, колонны тёплого тона дерева, огромные, стройные, как колонны из ливанских кедров у храма Соломона, несут на себе крышу. Простые и в то же время безмерно сложные решётки полнят собой его окна, и внутри красноватый сумрак с воркованьем и взлётами голубей и тусклая позолота древних письмён.

Тишина. Солнце склонялось к закату, рассыпая розовые лучи. Словно телом с кровью стал белый мрамор, эбеновым деревом глядели кипарисы, и среди этого безмолвия из-под мраморных плит, из-под особых наклонных плоскостей, по которым поднимался в Храм император, ступая по облакам, драконам и солнцам, буйно росла трава.

Полное запустение царило кругом. На колокольне надпись: «Был Иванов-Ринов». «Зинаида Иванова-Ринова». На бесценном мраморе расписалась какая-то «восторженная Ревекка», а рядом отголосок гражданской войны: «Бей жидов!!».

На противоположной стороне от храма несколькими лёгкими концентрическими террасами под заходящим солнцем пламенел мраморный жертвенник. Как вавилонский зиккурат, роговым альмандином невысоко поднимался он, и старый китаец долго объяснял нам, как в больших решётчатых сосудах, стоящих теперь праздно, пламенел огонь и горели жертвы.

Но, несмотря на это запустение, кругом чувствовалась какая-то напряжённость. Мы сошли было с аркад в тёмный вечно молчащий кипарисовый бор, в рощу мёртвых. Маленькие храмы с выбитыми окнами, тусклая позолота внутри сидящих богов, и вся эта неясная, но напряжённая жуть разрешилась, наконец, в чувство определённого страха, когда против тёмного коридора под аркадами мы ясно услыхали чужие, чёткие, тяжёлые шаги, идущие нам навстречу.

Мы остановились. Остановились и шаги. Мы двинулись. Шаги загремели.

— Эхо! — догадались Мы.

— Кто там? — Раздался вопрос, и на него из молчащей галереи звонко и гулко совершенно отчётливо донеслось:

— Кто там?

Багровое солнце было низко, повисло среди чёрных иссиня кипарисов, когда мы, ускоряя свои шаги навстречу гремящим нам шагам, устремились к выходу. И сразу же после известного предела настала великая тишина…

Так ясно чувствовалось, что тысячелетия религиозного напряжения миллионов людей не прошли даром. В Храме Неба продолжали жить его Боги.

Ничто из наших «демократических» зрелищ не может сравниться с тем великолепием, которым сопровождались религиозные церемонии в Храме Неба. Накануне Нового Года по улицам Пекина, из Запретного города, из императорского дворца двигалась огромная процессия. Тысячи народу участвовали в ней. Тысячи пёстрых сверкающих танцоров шли, мерно изгибаясь, впереди, под своеобразно приятные грохоты литавр, труб, барабанов. Спускался вечер, и факелы дымно пламенели среди этих сверкающих шелками огромных толп. В фантастических халатах двигались воинские части. Сотни принцев крови, одетых в голубое, окружали императорский паланкин.

Это император шествовал на богослужение в Храм Неба.

Вот по этим аллеям, по аллеям из чёрных деревьев и круглых бесчисленных фонарей двигалась эта залитая пламенеющим светом факелов толпа. Вот на этой круглой площадке, на аркадах с мраморной балюстрадой стоял шёлковый шатёр императора. Вот здесь его ждали придворные и священники, когда он находился один в Храмине сосредоточенного размышления, приготовляясь к богослужению.

Само богослужение совершалось на мраморных плитах жертвенника. Имена предков, имена стихий, имена светил стояли на красных табличках, и им приносились жертвы. Приносился рис, сласти, животные, шёлковые материи. Часть всех жертв сжигалась, часть жертв зарывалась в землю, куда ближе по прямому назначению. И во имя тайных связей, существующих между прошедшим и настоящим, во имя вечности приносились моления главой народа о благоденствии и мирном житии, о чём молятся все церкви всего мира.

И перед утром процессия так же медленно двигалась назад.

Всеобщее и уравнительное стремление современности уничтожило эти великие драгоценности теократии. Как можно достигнуть того напряжения, которое достигалось тогда в эти дни празднеств в китайском народе?

В прошлом году в Харбине я наблюдал последний день Нового Года. Под вечер хлопанье хлопушек и ракет приняло совершенно бешеные размеры.

Звон сковород отпугивал злых духов от каждого дома. Светились транспаранты иероглифов. А к полной луне на золотисто-голубом ночном небе, как огненный змей, шипя неслись ракеты и рвались с треском. Светящийся лев танцевал на месте, и плыл освещённый изнутри голубой Дракон, само Небо. Цветистые платья актёров, двигающих мерно бёдрами под музыку, и это волненье самой толпы создавало настоящий национальный праздник.

Это наша масленица, с сжиганьем Костромы, это наши зелёные святки с молодыми берёзками, это наши святки с красными звёздами, радоницы с переговорами с мёртвыми, с угощением их на могилках. Это весь тот чисто народный ритуал тёмных, но мудрых и неизбежных верований, которые, как слабые тени, живут в наших душах так же, как жили они в душах предков наших.

Но у нас они затёрты вихрем чужого. В Китае они сохранились до сего времени, но и там теперь на ступенях Храма Неба растёт трава.

В отелях Пекина танцуют американцы. Их армия спасения шляется по улицам с трубными звуками и боем барабанов. Они вывозят ценные китайские вазы к себе в Америку в качестве раритетов, и они разрушают Китай.

Неужели великие цивилизации умрут без всякого сопротивления? Неужели по всей вселенной пройдёт уравнительный опошляющий вихрь, нарушающий голубое фарфоровое молчание?

В народном собрании (Впечатления)

Вчерашнее заседание посвящено было конференции в Генуе. И любопытнее всего, что всё оно прошло под знаком сплошных догадок, что такое конференция в Генуе.

Нам приходилось уже отмечать ту полную неподготовленность, с которой Народное собрание приступает к разрешению разных проблем. Все говорят, словно движимые святым духом, и прения развёртываются цепляньем одного оратора за другого, взаимным подзадориванием и увлечением.

Особенно ярко выявилось это вчера. Премьер В. П. Разумов просто доложил Народному собранию все фактические скудные сведения, и затем для ораторов всех толков открылась широкая, доступная во все стороны область догадок. Конечно, соображения эти выливались в форму соображений, что именно так оно и есть, как он говорит. В. Ф. Иванов так и начал с указания, что «представитель правительства ничего не сообщил по сему поводу», хотя кому как не ему — самому молодому депутату и самому старому премьеру не знать, что в правительстве, как и вообще во Владивостоке, никаких более подробных данных и нет!

После Разумова вылез на кафедру Кроль. В остроумной речи, вспоминая печальный свой колчаковский и екатеринбургский опыт, выпуская свои голосородинские воспоминания второй раз, устно, он доказывал, что мировым державам, собственно говоря, наплевать на национальную Россию. При этом Ллойд Джордж вышел у него таким мошенником в политике, что почтенный Лев Афанасьевич словно убеждал публику:

— Ну что ж делать с такими господами? Плюнуть и отойти…

Грассируя словом «экономический», выговаривая его особенно вкусно и сочно, говорил князь Кропоткин. Набрасывая схему насчёт «выкинутой за борт мировой жизни одной шестой суши» и невозможности существования без неё мирового оборота, почтенный оратор публично бродил в сумерках по конкретному вопросу — что же делать Приморью? По его собственному выражению, вопрос этот имел быть обсуждён в «более организованном собрании»…

В. Ф. Иванов экстренно был выпущен, чтобы спасать положение. В продолжение получаса, ровно работая, подобно кофейной мельнице, он выложил весь тот свой материальчик, который когда-либо приходил ему в голову по вопросам международным. Исторические схемы, могущие быть предметом сотен томов обоснованных исторических работ, неслись перед слушателями со скоростью ста миль в час. Конечно, никто в таковом обосновании и не нуждался! Дело было в том, чтобы «покрыть» Кроля, который, предавшись «своей совести», наговорил много такого, чего не могло перенести большинство, привыкшее сливаться с Кролями в «стихийных широкогоровских вотумах» последнего времени…

Речь Иванова никакого политического значения не имела, да и не могла иметь, и прав был Д. И. Густов, который своей умной речью указал на слишком лёгкий подход к этим проблемам. Оказывается, Лев Афанасьевич в вопросе о дайренской конференции был совершенно противоположного мнения о значении международных выступлений.

Кулуары же шумели. Они верили своим лидерам, как всегда, и, как всегда, не понимали их речей. Злобой дня была речь Кроля и негодование против неё.

Искусственно созданная «стихийность», таким образом, дала серьёзную трещину, и генуэзский вопрос обратился, собственно говоря, в сражение из-за Генуи, данное правыми левым.

Но политическое молодое вино продолжает жить в старых мозгах наших Биконсфильдов, и неистовый Павел Оленин со страстью испанки крушил выступление Чудакова, стоя на известной точке зрения:

— Может ли быть что доброе от Назарета? От национально-демократического союза-то?!

Его гарцевание, джигитовка, вольтижировка и рубка доставила нам несколько приятных минут, но толку от них было весьма мало.

Вопрос отложили… Время терпит… Не к спеху…

Новая революция

В Советской России весна — восстановление капиталистического строя идёт полным ходом. В самом деле — чего же больше, ежели даже «салонные оркестры» услаждают слух посетителей московских ресторанов — не столовок — до 2-х часов ночи!

Газеты пестреют объявлениями. Вовсю стараются торговать все эти Главбумы, Центросиликаты и пр. Даются не политические, а экономические свободы. Кто-то что-то производит, но на страницах казённых газет — а в социалистическом царстве, как известно, все газеты казённые — всё-таки реет страшный призрак голода.

На страницах газет этих ясно, что там, в глубине России, неблагополучно. Пусть поезд с Троцким «плавно подходит» к декорированному перрону. Пусть с достойным лучшей участи упорством повторяются слова: «Всё для социалистического отечества», молчание, которое идёт от народа, — страшное молчание.

И если, продолжая выдавать все эти капиталистические вольности дворянства, начатые капиталистической весной, большевики дойдут до того, что дадут и свободу печати, то страшный обвинительный вопль промчится по всей огромной России.

Или, может быть, в тех ресторанах состоятся теперь и банкеты?

И в вопле этом, который сольётся с зарубежной, всегда более слабой печатью, встанет новая революция, революция против большевиков.

Революция против страшного самодержавия нескольких лиц, доведших страну до отчаяния смерти.

Так было, так будет. Так говорит капиталистическая весна, новая эра свобод.

Кроль, Оленин и Ко

Нам неоднократно приходилось уже указывать на фетишизм в отношении некоторых общественных институтов, царящий в умах общества, в частности, в отношении печати. Вчерашнее заседание Народного собрания было лучшим доказательством господства этих суеверий в головах почтенного собрания.

Конечно, нам не переделать Кроля или Знаменского. Они упорны в своих верованиях до могилы, подобно тому как упорны староверские начётчики. «Они ничему не научились и ничего не забыли», эти господа.

Это они вопили при Керенском о свободе печати. Это они позволяли Ленину и Троцкому говорить в Народном доме о том, что они снимают шубу с буржуазии.

Мы не относили их исторических ошибок к их достоинствам, и мы не скорбим лицемерно о судьбе «Курьера», как и «Курьер» не скорбел бы о судьбе «Вечерней Газеты», несомненно бы закрытой, без всякого общественного воя, как только воцарились бы тут «курьеровцы».

Газетчикам ведом тот тонкий тон газет, который не поймёт никакой цензор, подобно тому как вы не сможете придраться к кривой и трусливо-презрительной улыбке.

Но все, кроме Кролей и «приват-доцентов» Знаменских, знают, что эта усмешка, поджимание губ действуют так же отлично, даже тоньше, нежели простые призывы — «долой». Такова позиция «Курьера», такова позиция «Голоса Родины», этой изумительно недостойной газеты по своей вертлявости.

Да, цензура этого не ловит. Да, и вот почему тут должен быть применён не явочный, а разрешительный порядок выпуска этих газет. Смешно с кафедры Народного собрания втирать очки, что закрыт «Курьер», когда выходит «Восточный Курьер»! Кого вы хотите обмануть этим, г-да Кроль и Знаменский!

Но вот непонятна позиция Оленина. Почтенный черносотенец, в июне месяце аргументирующий камнем в голову в пользу настоящего государственного строя, он теперь во власти хорошего тона королевского парламентаризма.

Мы скорбим о заблуждениях этого страстного человека и надеемся, что ещё он исправится и не будет вредить больше русскому делу.

К единению!

Злой и язвительный епископ Дж. Свифт в своём «Путешествии Гулливера» рассказывает, что его герой однажды посетил страну, в которой разразилась страшная война — дрались тупоконечники и остроконечники.

Дело в том, что первые полагали, что яйца на обычный завтрак надо бить с тупого конца, другие же — с острого. Свои убеждения они защищали оружием, почему и возгорелась эта война.

По-русски такие споры называются спорами о выеденном яйце. И, в сущности, всё равно, как назвать споры наших нарсобщиков — по-русски ли, по-английски ли. Суть только в том, что, как выразился про Нарсоб один американец, — занимаются, главным образом, разговорами.

Разговоры — вещь приятная, но нужно обращать внимание на обстановку. Белоповстанческое движение — жертвенное по своей природе, помощь ему, всяческое содействие, как в отношении материальной стороны, так и живой силы, — вот что должно служить темой их.

Парламентская делегация, возвратившись с фронта, привезла неудовлетворительный доклад Болдырева, привезла яростные выпады Донченки, которые несколько охлаждены свидетельствами о. Иоанна Кудрина. Собрали чрезвычайную сессию и… ничего не сделали.

Когда же, наконец, кончатся разговоры, скрупулёзные ходатайства зубра Оленина о несчастном «Курьере», о «Голосе», с позволения сказать, «Родины» и прочих пустяках?!

Или забыли эти люди, что всё-таки одна мысль должна господствовать, одна мысль звать консулов к бдению, что в Москве сидит Красный Дьявол и что уберечь от него ядро, зерно, цитадель нации хотя бы на Востоке — вот почётная и трудная задача.

Отделите же главное от пустяков и объединитесь!

Старые меха, новое вино

Россия лежит, простёртая, в пыли. Уничтожено всё, что можно только уничтожить. Нет ни промышленности, ни торговли, ни церкви, ни суда, ни государственности — ничего. От татарских нашествий Россия страдала меньше, нежели от этого нашествия социализма.

Только на окраинах борются, что-то организовывают, что-то отстаивают. Только на окраинах люди не мрут от голодухи, как мрут они в более хлебных центрах, только на окраинах теплится ещё кое-какая жизнь.

Но все эти провинциальные, окраинные уголки неизбежно преследует одно и то же проклятие. Как только начинается на них какое-нибудь движение, всё оно проходит под знаком старых форм. Сохранение кое-какого порядка, минимума возможности человеческого существования означает сохранение старого чиновничества и связанных с ним форм, привычных, заскорузлых форм деятельности.

Десятый месяц идёт существованию нашей Приамурской государственности, а посмотрите, как во всей красе по учреждениям родилось, разлилось чиновничество. Самые главные артерии государственного существования оказываются пропитанными чиновничеством, формализмом, старанием улизнуть от ответственности в «коллегиальном начале».

Все, кто вынуждены иметь дело с канцеляриями, таможнями и прочее, весь торговый, промышленный и иной элемент просто стонут стоном от формализма, под которым нередко скрывается и более худшая суть.

Посмотрите на Народное собрание! Разве в своей деятельности оно не связано этим формализмом? Разве те вопли о тяжёлом положении, о необходимости выйти из кризиса соответствуют этой старого образца, неэнергичной, вялой «законодательной работе»?

На очереди вопрос о средствах. Мы отлично помним, как писало «Русское Дело», что законопроект о налоге будет готов… 8 февраля!! Слава Богу, нынче 3 марта, а он ещё медленно поспешает.

Народное собрание за это время удосужилось только оплакать «Курьер» да обругать Савостия…

На очереди вопрос об образовании единого национального фронта.

Дай Бог, что бы хоть он оказался способным выйти из чиновничьих рамок и вдохнуть волю живу в действия, помятуя одну только цель:

— Борьба с коммунизмом и сохранение искры национальной…

Новое вино не вливают в старые меха.

Цена крови

Итак, сионский мудрец Кроль пошёл против примечания к ст. 1-й закона о чрезвычайном налоге, и Народное собрание пошло за ним, говорившим, что налог этот должен быть уплачиваем всеми классами населения одинаково, т. е. крестьянами.

Его поддержали два парламентария: Оленин и Донченко.

Первый просто согласился с его положениями, второй же указал на силу большинства и на то, что «он сумеет провести» налог.

Победила ли система универсализма в речах Оленина и Кроля или стратегические соображения Донченки, но факт налицо: крестьянам будет предложено платить чрезвычайный налог.

Если бы на сие дело можно было смотреть со стороны, то было бы весьма любопытно посмотреть, как тот же самый Кроль, поехавший в гущу населения, кишащего партизанами, сумел бы получить с крестьян этот налог, положим, по одной куне с дома.

Если бы интересоваться судьбами края России, то, конечно, интересно проследить, как перевранный красными агитаторами барский закон даст взрыв партизанщины в крае. Припомните, что вышло из Омского земельного закона.

Но так как незаинтересованным быть не приходиться, то приходится глубоко скорбеть, что Народное собрание, пойдя за Кролем, за те крохи, которые правительство соберёт с окраинных, прижатых к железной дороге крестьян, заплатит страшную цену — цену крови.

Потому что эта поправка Кроля — керосин в огонь гражданской войны!

Почему же молчит Кроль?

Кто таков Кроль?

Страстный поборник чистого парламентаризма, глубокий знаток его всех писаных и неписаных законов, специалист по парламентским конфликтам, носитель и хранилище всех его традиций.

Почему же молчит Кроль, спрашиваем мы вторично. Разве не нарушены парламентские конституции?

Они нарушены!

В обычаях парламента, что председатель его (спикер) выше всяких подозрений. В обычаях парламента спикер — образец бесстрастности к своим политическим противникам.

Между тем со спикером Андрушкевичем дело обстоит не так благополучно.

Ежели, например, сеньорен-конвент постановляет считать, что открывается «Чрезвычайная сессия», а спикер выходит и открывает «Очередное заседание после перерыва», то не показывает ли это на то, что — что спикеру Гекуба, и на его политическую страстность, почти кролевскую?

Почему молчит Кроль?

Дальше пикантный инцидент с пропавшей грамотой — простым приказом о вступлении в исполнение обязанностей председателя правительства временно И. И. Еремеева. На этом приказе готовилась разыграться заветная мечта той группы, к которой принадлежит г-н Андрушкевич, — декларация по поводу их пиа дезидериа[15]. Но когда поднялся вопрос, достаточно ли прочно основание для этого, — вдруг оказалось, что сама бумажка таинственным образом скрылась.

Её, положим, нашли в бумагах дня через три и опубликовали в «Голосе Родины», новом официозе Нарсоба. И опять-таки, это доказывает только одно — политическую страстность г-на Андрушкевича и проведение им своих взглядов за казённый счёт, так сказать, при помощи высокого поста председателя.

Как смотрит на это дело парламентарская совесть Кроля? Или он смотрит на него, по одному еврейскому анекдоту, — «рискую одним лишь глазом»?

В таком случае надо ждать протеста не от сионских мудрецов, действующих теперь заодно с земскими начальниками и монархистами, а от простых людей.

И мы думаем, им придётся поставить небольшой вопрос о том, насколько теперь отвечает большинству президиум Народного собрания.

Певец на полдне (Этюд Всеволода Иванова, читанный на вечере памяти Гумилёва)

Меньше одним пленительным человеком. Больше погребальных масок, больше чтимых предков на алтарях нашего быта.

Больше простора для убийц с низкими лбами… И ещё больше простора для творцов новой жизни.

Конечно, Гумилёв — певец на полдне, и должен был умереть. Ведь он же не знал никакой «новой жизни». Он не мог подвергать себя отчаянию — отмахиваться от настоящего, как от томительного сна, — для нового сна, может быть, ещё более кошмарного!

Вечной жизни он был певцом, жизни прекрасной, как вечно воскресающие мраморы. Он различал её божественные контуры сквозь те волнующиеся одежды бытия, о которых говорит Гёте… Правда, мутные шумы её настоящего заставляли тонкого Гумилёва сторониться вежливо, горьковатым ассонансом своих стихов он так поведал нам про это:

И он искал жизни несовременной, той корсарской, пиратской, охотничьей, абиссинской, военной, наконец, которая допьяна бы напоила его своими силами.

Когда Анну Ахматову, эту чахоточную поэтессу, сладкозвучную сирену спрашивали:

— А где ваш муж?

— В Абиссинии, — отвечала она, — охотится на львов!

И это было так в прекрасной действительности. Его жена мягко куталась в пёструю шаль с разводами, выращивая свои напевные строки в уютном домике в Гатчине, среди белых, жемчужных под голубым морозом боров, а маленький, удивительно некрасивый, с асимметричным лицом Гумилёв искал в Абиссинии исполнения своих грёз:

Всю роскошь мира впитывает в себя поэт в этих видениях, но не отчуждённых, а лишь усугублённых экзотикой. Как день перегибается из опаловых, сине-зелёных, в алых пятнах утренних сумерек и через золотой полдень — в отдохновительную прохладу подымающихся туманов вечера, так и жизнь, сплошная и неразрывная, имеет в себе углублённость полдня, греческого акме. Полдень, сладкий и нежащий, концентрирует и вбирает в себя всю жизнь, подобно тому как в хрустальном стакане, в ключевой воде уральский цветной камень делается бесцветным, лишь в одной грани собирая всю силу, всю интенсивность своей окраски.

Акме — этот девиз в щите у первого акмеиста — Гумилёва, и он им дышит.

Но сам он не увлечён, однако, этой жизнью. Он — холоден, как алмазы горных вершин, этот бесстрастный созерцатель. Ведь он великолепный переводчик бесстрастных, ослепительных «Эмалей и Камей» Теофиля Готье, спокойного парнасца, имевшего наглость поэта выдать золотую медаль ресторатору, у которого они еженедельно обедали, за то что во время голодной осады Парижа немцами он заставлял их забывать это обстоятельство. И завет этого ювелира стиха таков:

В этих эмалевых видениях, в холодных весенних бурях образов несутся хороводы видений Гумилёва, всё разные виды одного и того же Протея — жизни.

За этим прекрасным Протеем гнался всю жизнь Гумилёв. Из Абиссинии — на германскую войну. Полный георгиевский кавалер — солдат, георгиевский кавалер — офицер, он с холодной улыбкой следил за бледными красками смерти, чёрными на яркой роскоши Полдня.

Русский Андре Шенье, он, верно, улыбкой встретил свою смерть от красной волны революции…

Потому что он был певцом полдня и вечной жизни.

В стереоскоп

Помните стереоскопы, что лежали на пыльных малиновых скатертях в провинциальных гостиных, покамест обитателей этих гостиных не угробил воинствующий социализм, а сами скатерти и стереоскопы не проданы на барахолке ради хлеба и не поступили в руки совбуров?

В них две картинки. Смотрите в косые стёкла, одна картинка наезжает на другую, и получается нечто настолько выдающееся по своей рельефности, что, бывало, барышни вскрикивали, видя «Льва святого Марка в Венеции»:

— Как живой!

Вот вам две картинки современного стереоскопа. Наложите их друг на друга.

1. Как известно, теперь в Приморье происходит такая политическая рвачка, что шерсть летит клоками во все стороны. Дерутся наши с ихними, доблестные несоциалисты с таковыми же несоциалистами. Параллельно, буря в стакане воды, идут прения живота со смертью о назначении «кабинета».

Занимаются всей этой штуковиной человек до восьмидесяти: полсотни членов Нарсоба да человек тридцать любителей. Разговоры идут о «коалиции», об истинном парламентаризме, об ответственности кабинета «только и не только»… Андрушкевич, Донченко и прочие умные головы только и полны сиими важными делами.

2. А там, там, в глубине России… Вчера зашёл я в канцелярию одного правительственного учреждения… Мухи дохли от скуки, барышни томились за машинками, молодые люди бродили за справками… Самая хорошенькая барышня что-то выстукивала на машинке через копирку. Я поболтал с нею и вот получил экземпляр следующего стихотворения Игоря Северянина:

Наложите теперь одну картинку на другую, и вы увидите, что такими средствами ничего не достигнуть. Милой барышне из учреждения решительно всё равно, что происходит у восьмидесяти политических толковников. Политические толковники заняты серьёзным делом и на барышень, конечно, не обращают никакого внимания. И правильно! Но кто же, наконец, обратит внимание на то, что делается, кто же, наконец, поймёт, что не в министрах дело, ежели сам-то аппарат наш — административный, какой угодно, лежит в параличе!

Тут никакой государственности не достигнешь, хошь ежели бы диктатором был сам Донченка, а именно — «наоборот»…

Декларация премьера

Итак, сегодня мы будем слушать декларацию премьера.

Ежели «у книг своя участь», как говаривали древние, то у деклараций премьеров наших тоже своя определённая участь.

Они идут на выстилку мостовых ада, в качестве добрых намерений…

Мы помним декларацию В. С. Колесникова. Помним декларацию В. Ф. Иванова. Даже не одну, а две. Первую, которую он не успел прочесть, он напечатал в виде интервью.

Характерно, как у нас смотрят на эти декларации. Они представляются невооружённому глазу доморощенных политиков наших чем-то вроде стипль-чеза, скачки с препятствиями для нового аспиранта на премьера. Выдержит ли он экзамен по части знания всех тех фраз, которые требуются хорошим государственным — парламентарным тоном для премьера? Не ухнет ли он чего-нибудь такого, что заставит насторожиться оппозицию или волноваться большинство?

Но мимо Сцилл и Харибд этих благополучно проплывали премьеры наши, достаточно искушённые в нехитрых хитростях. Но всё же они не избегали серьёзной и основательной критики. В. С. Колесникова упрекали за чрезмерную сухость и деловитость его обнаружений. В. Ф. Иванову, напротив, ставилась в упрёк слишком широкая склонность к государственному восторгу.

Затем декларации сдавались в архив, как только замолкал гул от них в стенах Народного собрания и в газетах. И только порой какой-нибудь шкраб Знаменский вытаскивал их для того, чтобы внутренней критикой показать «неискренность» премьера и «неисполнение» им своих обещаний. На этом дело и кончалось.

Конечно, мы рискуем оказаться в смешном одиночестве, если укажем на одно весьма любопытное обстоятельство. Как-то совсем не требуется от премьера строгого выполнения своей программы. Вот точно так же, как кому придёт в голову, даже самой сумасбродной женской головке, требовать то, что обещают ей влюблённые уста?

Положим, в Народном собрании выступил бы кто-нибудь, например, Донченко, и стал бы указывать тому же Василию Фёдоровичу на полное невыполнение его программы в отношении международной или финансовой политики. Разве это не сочтено было бы неуместным?

Итак, декларация премьера вещь такая, которая, содержа в себе ряд обещаний, в то же время не даёт обещаний исполнить эти обещания. Декларация — это, так сказать, приятные мечты, те планы, «набрасывая которые, легко придаёшь себе вид творческого гения. Но воплощение этого вещь трудная и неблагодарная» (И. Кант. Пролегомены).

Мы будем, наконец, надеяться, что декларация, которую мы теперь услышим, будет деловой. То есть, не содержа в себе ничего обыкновенно пышного, она будет ясным образом того, что есть, и коротким и резким планом того, что можно сделать.

Конечно, есть ещё одно важное обстоятельство, а именно — время. В условиях чисто политической министерской чехарды ни одна декларация не сможет быть выполнена, какова бы она ни была. Но это дело устойчивости самого большинства. Ибо как могут работать министры, ежели под них беспрестанно запускают брандера[16]?!

О вчерашней декларации

Во вчерашней декларации С. И. Ефремов намечает три фактора в качестве необходимых для трудного дела существования настоящего Приморского государственного образования:

— Национальное самосознание.

— Реальную силу.

— Материальное благополучие.

С первым и со вторым, полагает С. И. Ефремов, дело обстоит благополучно. С третьим — хуже. Но только в одной части, а именно — в отношении капитала. Что касается труда, то его у нас достаточно, как русского, так и иностранного. Есть разные категории капитала. Самая желательная не идёт к нам. Но если у нас будет порядок, то и она пойдёт к нам, так как врагов-то у нас, собственно говоря, нет. Только большевики. Но и те скоро разложатся.

Мне помнится подобная этой длинная цепь умозаключений, которой изящно играла Франция во время Великой войны. «Война? — говорили французы. — Это не окончательно плохо! Во-первых, пойду ли я на войну? Если не пойду, то это хорошо. Если же пойду, то это не окончательно плохо, потому что есть разные возможности: меня ранят или не ранят. Если не ранят — это хорошо. Если же ранят, то я или выздоровлю, или умру. Если я выздоровлю, то это хорошо. Если же умру, то ничего не буду чувствовать, никаких волнений, связанных с войной, и это тоже хорошо. Так что война, куда ни кинь — всё хорошо!»

Мы не склонны, однако, так оптимистически и легко откидывать целые громадные антитезы. Уже в абзаце первом с национальным самосознанием дело обстоит не так хорошо. Возьмите всем известные свары в национальных кругах. Нет, путь к национальному сознанию усеян многими терниями…

Далее — реальная сила… Реальная сила при нереальном снабжении — вот проблема, которую нужно тоже разрешить, и разрешить с громадным напряжением.

Наконец проблема материального благополучия. Она решается не только имением запаса материальных благ, даров природы, но самой-то возможностью приложить к дарам этим труд. А возможность эта — чисто психологическая. Народ избаловался, как верно говорил в своей речи Н. И. Кузьмин. Напряжения и труда, наконец, жертв — не может он дать, даже при таком стимуле, как угрожающий большевистский голод, как угрожающее экономическое и народное завоевание…

Таким образом, все этапы, мимо которых легко и быстро в своей речи проходил С. И. Ефремов, нам кажутся наполненными опасностями и козьнями судьбы. И будем только надеяться на то, что из тупиков этих вывести нас может ясная, твёрдая воля отдельных руководителей, отдельных патриотов, ибо народная энергия в тяжёлые такие времена уходит, как в цитадели среди порабощённой врагами рода человеческого толпы, — в отдельные личности.

Энтузиазм — свойство личностей этих. И пожелаем, чтобы оптимизм С. И. Ефремова был пополнен ещё энтузиазмом.

Против социалистов! (К годовщине Первого съезда)

Сегодня, 20 марта, исполняется годовщина съезда представителей несоциалистического населения Дальнего Востока. В прошлом году, при господствовавшей здесь большевистской власти, представители от 60 организаций, беженских и местных, нашли в себе мужество собраться на совещание сюда, во Владивосток. Правительство ДВР, разыгрывавшее из себя правительство «демократическое», допустило это собрание в качестве одной из гражданских свобод. Правда, оно с охотой не допустило бы его, но международные обстоятельства заставили сделать это.

Значение Несоциалистического съезда чрезвычайно велико. Впервые за всё время революции был ясно и определённо назван виновник несчастий русского народа — социалисты. Социалисты, взявшие верх во Временном правительстве всероссийском, социалисты, в лице большевиков захватившие власть в октябре 1917 г., социалисты, ставившие палки в колёса всякому национальному движению, наконец, хозяйничанье социалистов здесь, на Дальнем Востоке, в личине земской власти — всё это одна сплошная цепь государственных преступлений, вопиющих перед небом о возмездии.

Кроме своей неудачной деятельности, социалисты показали себя крайне безнравственными. Все средства для них хороши. Они сначала кричат об Учредительном собрании, обещая его скорейший созыв ослеплённому народу. Затем они разгоняют это самое Учредительное собрание. Они устраивают в системе Советов сплошь фальсифицированное народное представительство, могущее лишь одобрять то, что диктует шайка диктаторов. В неслыханных мерах борьбы протекает их война за власть. Чрезвычайка свирепствует так, что сам царь Иван Васильевич — мальчишка и щенок перед этими господами. Голод, подобного которому не было несколько столетий на Руси, а может быть, никогда не было, заставляет русских есть друг друга. Война — единственное занятие для разнузданного действенного элемента революции, и вот почему социалисты ведут войны на всех фронтах, везде терпя поражение, кроме внутренних, где в ход можно пускать хитрость, ложь и предательство. Как во время Николая Первого, российские граждане не могут выехать за границу. Как никогда не бывало. Они не могут передвигаться по своей собственной территории. Они не могут заниматься тем, чем каждый хочет. Одним словом, такой жестокой и страшной картины, которую представляет из себя Россия под татарским игом социалистов, ещё не видел мир.

Кроме внутренней такой кошмарной политики, большевики ведут ещё и внешнюю политику, разоряя страну, вывозя под видом «внешней торговли» всё что можно. Они надувают всех, не краснея, от имени страны в ложных своих торговых договорах, не стесняясь при этом за государственный счёт печатать фальшивые деньги.

Вот в чём русские люди должны обвинять социалистов, и вот почему тот, кто не социалист, уже этим положительно определяет себя: он не принадлежит к шайке международных и инородческих бандитов, насилующих и растлевающих Россию.

На Первом съезде несоциалистов были установлены те основные пункты, на которых должно быть устроено управление государством. Оно должно быть демократическим, представительным и народным. В этой части, собственно, ничего не было нового с идеалами управления, которые одинаковы почти у всех народов мира. Но важна была тактика, впервые за время революции усвоенная правыми элементами:

— Никаких соглашений с социалистами. Никаких допущений в свою среду лиц, исповедующих принципы социализма. Как воины Гедеона, должны быть немногочисленны, но тверды несоциалисты.

Поэтому тогда, когда пришёл переворот и каппелевцы, ушедшие от большевиков, искали себе возглавления, они ни в ком ином не могли найти опоры, кроме как в несоциалистах. Вот почему выборный орган от съезда, Совет, принял власть 26 мая и образовал Временное Приамурское правительство.

Таким образом, несоциалисты встали у власти. Они пришли тогда, когда государственная касса Владивостока была пуста усилиями социалистов, истративших на своё дело 190 миллионов. Пришли тогда, когда весь край, как вшами, кипел партизанскими бандами, что садили везде щедрой рукой социалисты.

В невероятно трудных условиях прошли первые 9 месяцев существования власти несоциалистов. У неё были и трудные минуты, были и успехи. Долго приходилось бороться с развращённым социалистами меньшинством в Народном собрании. Наконец, скованное большинство победило. Подъём духа белоповстанцев дал блестящий ряд побед и взятие Хабаровска. Военные суда правительства смогли даже обстрелять хищнический пароход под английским флагом. Занята отрядами правительства Камчатка, положен конец мечтаниям разных Вандерлипов.

Но в то же время надо сознаться, что теперь, через год, несоциалистическое движение тяжко больно. Среди нас, среди Народного собрания оказались люди непомерного самолюбия и честолюбия. Они в чаду борьбы позабыли лозунг несоциалистов — «против социалистов», и начали интриги в своей среде.

Потому при тяжёлых ауспициях вступаем мы во вторую годовщину. Нет того единодушия, которое отличало заседания первого съезда. Социалистический сифилис проник в среду несоциалистов, и долг каждого болеющего душой за государство найти в себе силы, чтобы пережить этот кризис.

Но всё-таки год тому назад Несоциалистический съезд, годовщину которого мы праздновали вчера, сказал своё веское, первое в истории России слово — «Против социалистов».

О бутербродах

Японская пословица говорит: «Одна собака лает зря, а 10 000 собак — с её голоса, как будто это истинная правда».

История бутерброда, самого слова, такова. Когда-то в «России» известный Гурлянд в смете выставил на бутерброды сотрудникам 200 000 рублей в год. Но это было в те истинно блаженные времена, когда по улицам всюду стояли городовые. Россия была государством, и царствовал в ней не Нахамкес и Троцкий, а государь император Николай II.

К сожалению, эти времена прошли. Но новые правители, происходя от его величества Хама, превзошли старых правителей во всём. Старый становой пристав куда гуманнее, культурнее и идеальнее какого-нибудь чекиста Альперовича. Социалисты, выступивши против «эксплуатации» и «нетрудового дохода», утёрли нос старым Колупаевым и Разуваевым: так разули и раздели, что более некуда. И продажность прессы достигла при их благосклонном содействии таких размеров, каких и не снилось бедному Гурлянду.

Мы не говорим уже про советскую прессу, которая, в сущности, не пресса, а только лишь повторение задов. Старую советскую газету с трудом можно отличить от новой — всё одно и то же. Нет, мы говорим про так называемую «независимую прессу», которая отлично подкармливается золотом от советских худых животишек.

Возьмите прессу харбинскую. Вот вам «Россия». Вот вам «Новости Жизни». То, как они «информируют», ни в какие ворота не лезет по бесстыдству, нахальству и развязности… И всё-таки, несмотря на золото, эти газетки не почитаются бутербродными, а собачий лай несётся против других.

Возьмите нашу владивостокскую прессу. Несколько месяцев тому назад я уже указывал на тот уютный, симпатичный быт, которым живут владивостокские левые журналисты… Умерла «Трибуна», но не умерли, слава Богу, жившие при ней люди разного звания, а живут себе, как рантье. А помните независимую эсеровскую «Волю», погибшую от безденежья? Но и Ванька Калюжный, и Федька Мансветов нашли, на какие шиши уехать в Европу! Поверьте, что они гораздо практичнее правых журналистов, потому что они не только журналисты, а они известные политические работники.

Возьмите теперешнюю прессу. Немыслимо, чтобы «Курьер» мог существовать с тем тиражом, который он имеет. Значит, его поддерживают. Кто же? Да уж, конечно, не наши друзья.

Вот «Голос Родины». Когда на страницах сего печального органа появляются статьи, писанные в недрах Несосъезда либо ошалевшим Павлом Олениным, либо ещё кем-нибудь, то я только два основания могу придумать для этого: либо «Голосу Родины» заплачено как за стороннее сообщение, либо это ему выгодно для развала дела, и он получит мзду с другой стороны.

Да, это так. Ведь всем же, чёрт возьми, известна история с валютой и её раздачей Мансветовым… И «Голос Родины» тоже лазил в эту переднюю… А разве он не пользуется теперь благосклонностью торгово-промышленной палаты?!

Возьмём дальше. «Владиво-Ниппо» кушает не бутерброд, а японский рис из токийских недр. «Руль» — лихое дитя некоторых мгновенных лихих комбинаций. И что же, тот же Панов, живший на иждивении у Семёнова, тот же Харитонов, информировавший от имени генерала Афанасьева из Мукдена, — они отлично могут послужить кому угодно как настоящие ландскнехты пера, вот точно так же, как работали они у меня в «Вечёрке».

Но всё-таки 10 000 собак дьявольски воют о бутербродах. Конечно, это им выгодно. Они отводят внимание почтеннейшей публики от себя и, кроме того, работают на общего хозяина — дискредитируют правительство.

Ведь вовсе не в поддержке тут дело, тут дело тоньше. Они утверждают, что правительственные газеты защищают правительство только потому, что им-де «дадено». А если не так, то они бы не защищали.

К психологии современного Хама относится одна очень крупная черта, а именно: неуважение к начальству. Казна, несмотря на то что она питает многих милостивых государей, состоящих на государственной службе и даже берущих от неё поставки, к себе уважения не вызывает, именно, может быть, по этой самой причине. Казённый — всё то, что серо, как казённое сукно, бездарно и пошло.

Вот каков смысл хамского воя о бутербродной прессе разных милостивых государей. Мы же должны открыто заявить, что стоим на противоположной точке зрения.

Не правительство поддерживает нас, а мы поддерживаем правительство, прежде всего памятуя, что только тогда, когда общественность примет формы государственности, настанет порядок на Руси. Это основная наша идея. Анархичность, откуда бы она ни исходила, мы ненавидим всеми силами души. Самое главное несчастье русского народа мы видим в неумении дисциплинировать себя, работая каждый своё дело, вокруг своего национального правительства, создавать ценности государственные, народные, национальные.

Не в бутербродах тут дело, когда повсюду слышим мы о них. Это воет стихия, разнузданная, анархическая, дьявольская, или воют просто глупые люди, которым судьба ещё недостаточно наломала шею.

И из каких это уст идёт — судите сами!

Наши Катилины

Наша политическая жизнь имеет две стороны: печатную и непечатную. В печатной дело обстоит как будто ничего. Есть парламент, министры, споры и декларации. В печатной стороне мы делаем умное лицо и совершенно как бы европейцы…

Но есть другая сторона — непечатная. Двоякосмысленна она. Непечатная она потому, что не попадает в печать. Непечатная она потому, что в ней фигурируют такие рассказы и выражения, что ни в какие ворота не лезут.

И вот, сообщение о том, что открыт заговор, есть выныривание непечатного в печать. Конечно, по этому поводу начнутся сейчас же разговоры. Конечно, пойдут вопросы, запросы, опровержения и т. д. Конечно, утверждения «Русского Края» сегодня будут опорочиваться как «голословные», как «не имеющие под собой оснований».

Но стоит только нырнуть в непечатное, как картина развернётся перед нами во всей красе. Вы хотите знать имена современных Катилин? Пожалуйста! Нет ничего легче. Вы узнаете и о совещаниях в «Версале», и в помещении канцелярии Народного собрания, и о тонкой, как оглобля, конспиративной политике, и о вожделениях, о планах и разделе шкуры не убитого ещё медведя.

Но сделать всего этого печатным — увы, нельзя. Мы терроризированы опасением «выявить раскол». Мы боимся назвать вещи своими именами. А главное — сами-то заговоры тоже слишком половинчаты, пресны и нерешительны и более напоминают разговоры и пересуды горничных по углам, чтобы можно было на них реагировать полной силой гражданского возмущения.

Цицерон в Сенате имеет мужество так говорить этому самому Каталине:

— Доколе ты, Каталина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Доколе будешь упорствовать в своём неистовстве? Неужели тебя не испугали ни стража на Палатине, ни патрули, ни собрание всех патриотов, ни взгляды всех здесь присутствующих? Неужели ты не видишь, что замыслы твои открыты? Как ты думаешь, кто из нас не знает о том, что ты делал в предпоследнюю ночь, где был, кого созывал, о чём думал? О времена, о нравы! Сенат знает об этом, консул видит, между тем ты жив. Жив! Давно бы нужно было по приказанию консула казнить тебя, Каталина, обратив на тебя несчастья, которые ты готовишь всем нам!

Так говорил Цицерон. Но главный Цицерон нашего Сената лежит на одре болезни, и неизвестно, как относится к заговору. Но главное, Каталины наши не такие пылкие ребята, как это было в Риме. И я думаю, что если бы Цицерону пришлось говорить в нашем парламенте, то он не призывал бы к мщению, а только скорбно вопрошал:

— Когда же, чёрт побери, прекратится ваша мышиная беготня, с позволения сказать, граждане?! Неужели ничему не выучились вы за четыре года проклятой революции нашей?!

Первый или Второй совет

Несоциалистическое движение на Дальнем Востоке сейчас довольно тяжело больно, несмотря на то что левые газеты ничего про это не пишут. Они не пишут про раскол совершенно сознательно, дабы не испугать своей радостью несоциалистов.

Главным пунктом разногласия служит вопрос о первом и о втором Совете, о том, кто из них в большей мере должен возглавлять движение это. Первый Совет, выбранный в марте месяце, в мае стал правительством. Второй Совет, выбранный в июне, имеет ясную тенденцию стать «штабом несоциалистического движения» и в качестве такового влиять на само правительство.

Если бы Совет второго съезда оставил себе скромное руководство движением под ферулой первого, то никакого разногласия не возникало бы. Это было бы и понятно, потому что персонально-то Совет Второго съезда представлял из себя оборки несоциалистической толщи после отбора первого. Только таким образом можно понять наличность там личностей, совершенно ничем не примечательных, вроде Широкогорова, Донченко, Жук-Жуковского и др.

Главным пунктом возражения против первого Совета является его ныне государственный характер, противополагаемый некоторой «общественности». Но, по нашему мнению, это показывает лишь недомыслие говорящих так, ибо движение от общественности к государственности — вот что должно быть главным содержанием несоциалистического движения.

Итак, конфликт, приведший к таким дезорганизованным выступлениям вроде вчерашнего, должен быть изжит, и он кончится всего удобнее с созывом Третьего съезда, при начале которого Совет Второго сложит свою власть.

Пока же тактической задачей момента должно явиться сгруппирование несоциалистических сил вокруг Первого съезда.

Всё должно быть обращено на поддержку правительства.

Победа Демсоюза

Просматривая политические события последних дней, мы не можем не оттенить одного любопытного обстоятельства: все они проходят под знаком Демократического союза.

Если в начале работ Народного собрания сковывание большинства и борьба против левых элементов ставились во главу угла национальными группами, то особенно важной была борьба с Демократическим союзом.

Сей последний, обладающий известными силами, затем обладающий всем известным тонким обаянием парламентаризма, был особенно опасен для правых групп, всё руководство которых заключалось в мудром инстинкте держаться друг друга, держаться подальше от хитроумных комбинаций интеллигентов, возглавляемых иудеем Павловским, подпираемых иудеем Кролем.

И со стороны правых депутатов всякие попытки организовать «деловой центр» встречали сильнейший отпор. Так было с чашкой чая Колесникова-Ципперовича. Путанье члена Совета Несосъезда Кропоткина с представителями Демсоюза вызвало известные стишки Павла Оленина:

Равным образом и деятельность Широкогорова в Совете была энергично направлена на то, чтобы выкинуть оттуда Кропоткина и Густова, что и было достигнуто.

Повторная атака на Нарсоб с требованием комиссий, иностранной и военной, постоянно отбивалась. Постоянно проваливались все запросы, в большинстве исходившие оттуда, хотя бы знаменитый запрос о нарушении конституции.

И вот мы видим: немного времени — и всё пошло прахом. Тогда, когда Демократический союз казался совсем разбитым, оказывается, что все его заветные мечтания — сбылись.

Его запросы могут проходить теперь целыми пачками: запрос о Кузьмине тому свидетель. Появляются специфические запросы об истязании в тюрьмах — запросы, которыми, несомненно, будет истязаться власть, и, несомненно, они будут иметь полный успех. Иностранная комиссия образована, очередь за военной, и так же вырастет и она вокруг снабжения. Ответственный кабинет дан, его представитель там, и мероприятия законности скоро не замедлят сказаться.

Представители Демсоюза получают ответственные поручения. Красногвардеец Болдырев исполняет какие-то ответственные миссии и предлагает даже получить истраченные на сей предмет 1800 руб. Кроль — лидер всех запросов. На национальное правительство наше всё больше и больше накидывается парламентская узда, доступная самым неожиданным влияниям. Мы должны сказать, что дело национальное, дело правых — трещит. Больше того. Мы должны кричать об этом. Но сознают ли это правые?

Нет! Андрушкевич заявляет, что он-де редактор «Блохи», исследовавший фокстерьеров и медведевских министров с точки зрения обрезания, — он заявляет, что он — лидер оппозиции. Монархист Оленин, монархист Широкогоров, в которых можно искать отгадки посылки на Запад генерала Лохвицкого, — они парламентарии. Оленин, который заявляет, что русский народ стаканами будет пить кровь жидов и социалистов… Оленин, который хотел стрелять в Кроля, так тот взял отпуск на две недели…

Более весёлый и более печальный фарс трудно себе представить, и, конечно, украшение его — Кропоткин, который заявил, что высшая победа в том, что они заставили работать на них… Кроля и Павловского. Анекдот рассказывает, что только армянин может перехитрить еврея. И если наши новые парламентарии и уподобились тут армянину, то несколько в ином отношении…

Результатом является усиление Совета управляющих, с его переменчивым и неоднородным составом, результатом является изоляция правительства от ведения дел… Что из этого выйдет — сказать нетрудно. Аппетит приходит во время еды, и, быть может, недалеко то время, когда мы увидим Оленина, беседующего с Тобельсоном.

Вот результат победы Демократического союза, и в этом виноват Совет съезда…

Что это? Глупость или предательство?

Вчера в Нарсобе

Истязания арестованных. Истязания эти, как показывает специальная комиссия, происходили следующим образом. Арестованным связывали напереди руки телеграфной проволокой и, подсунув под проволоку оглоблю, медленно перегибали руки назад через головы. От этого ломались и выворачивались кости рук, рвались мускулы и, наконец, лопалась грудная клетка: рёбра на груди отходили одно от другого так, что образовывалось отверстие, прикрытое только кожей и мускулами. Удар ножа — и новое дупло. Тогда в это дупло вставляли ручную гранату и взрывали. Окончив всё, медленно и систематически переходили к следующим. Да, я забыл ещё упомянуть, что предварительно этих испытаний с оглоблей у арестованных вырезывали язык, отрезали половые органы, выкалывали глаза. Нужно тоже упомянуть, что две женщины, случайно присутствовавшие при этих операциях, сошли с ума… Две простые крестьянские девушки без нервов… Где же это было, спросит читатель.

Это, друг читатель, было под Хабаровском, когда отряд Бойки-Павлова захватил случайно, во время налёта на Хабаровск, несколько каппелевских солдат… Это было там, где развевается красный флаг ДВР, это там, куда наши умники из Народного собрания не направят своего запроса, если бы даже они сидели-посиживали в читинском Нарсобе либо в читинской Учредилке.

Это там совершается таинство социальной социалистической революции. Там, где зверство и изуверство практикуется товарищами тех заключённых, о которых вчера говорил Павловский.

О, мы далеки от мысли проводить еврейский принцип — «око за око»… Но смотрите, что привёл в доказательство истязаний сей почтенный телефонный депутат! «Документов нет, — сказал он. — Пострадавших лечат». У пострадавших отбирают подписки. И вот только когда такой излеченный, давший подписку о неимении претензий пострадавший выйдет на улицу, то он сбегает в Демократический союз и там нажалуется…

Я совершенно верно указывал во вчерашней статье, что запрос об истязании обратился вчера в истязание правительства. И это понял, вероятно, сам Густов…

Да, о них некому запросить, этим исковерканным, залитым чёрной засохшей кровью, ставшим восковыми от мороза трупами русских честных людей с Волги и Камы! Принесённые в Нарсоб и положенные для обозрения неунывающими депутатами с кафедры, они отбили бы у них вкус от парламентаризма… А ведь теперь это так модно для Оленина — быть парламентарием!

Истязания уполномоченного. Когда пал Омск, то в Ново-Николаевске собралось штук 9 контрразведок. Вот было житьё, когда они арестовывали друг друга… А до чего доходило желание арестовывать, следует из того, что контрразведка Иванова-Ринова охотилась за Парфением Васильевым в тех видах, что он был тайный масон.

С удивлением теперь видим, что подобные явления происходят и в Никольске. Произведён обыск на предмет политической неблагонадёжности у особоуполномоченного Н. И. Кузьмина. Что-то вынуто, что-то опечатано. Кто-то старался…

И знаете, кому обязан Кузьмин этим? Кролю! Таланту нужно поощрение, как канифоль смычку… Речь Кроля в защиту девственной чистоты железнодорожной милиции вполне уверила её в тех качествах, которые он ей приписывал.

Взяла и обыскала. Уж если в Народном собрании за нас, да кто — Кроль, ясно, что мы самые лояльные…

Я думаю, что сам Лев Афанасьевич, признанный, так сказать, шефом милиции, скажет, сконфузившись, увлёкшимся альгвазилам:

— Нельзя же так! Поаккуратнее надоть! Не грохочи сапогами! Медведи! Чать, тут парламент!

Президиум большинства

Вчера произошло политическое событие, которое, несомненно, будет иметь решающее значение в ближайшем будущем, хотя и трудно предсказать все последствия такового.

Мы говорим об образовании правого президиума, объединившего собой правое большинство. До сей поры возглавление такового было делом Совета Несоциалистического съезда, но известные его ошибки, оторванность от масс, потеря своего влияния, стремление к самодержавию в делах общественных — всё это повело к необходимости перегруппировок в правом большинстве.

Президиум, который стоит во главе, состоит из председателя Ощенкова, товарищей председателя — Щелокова и Чудакова, и секретаря Абросимова.

Задачей президиума должно явиться чисто парламентское объединение большинства для достижения единства действий между правыми фракциями, распыление которых и известное качание Несосъезда привело к совершенно неожиданным результатам в смысле превалирования численно малых групп Нарсоба.

Этим же должен быть прекращён и известный «конфликт», которым были полны последние дни.

Глупые предатели

Вчера в красном «Курьере» (Востока или нет — это интересует только Кролей) помещена карикатура. Опять несчастный «Савостий», который низко кланяется японцу, опять некто, приказывающий ему кланяться.

У людей с психологией лакеев, с психологией черни и не может быть иного понимания. Когда Густов кричит с трибуны Народного собрания, что-де пишут так, потому что приказано так писать, то от этого веет невыносимым густопсовым запахом старой психологии, когда люди разделялись на начальство и подчинённых, когда возмущение раба против господина было первобытной гражданской доблестью.

Поэтому мы и не пытаемся объяснить им, как мы относимся к поклонам, памятуя великий завет — «хулу и похвалу приемли равнодушно и не оспоривай глупца».

Нас интересует только вопрос, что бы было, если б, действительно, вой, поднятый против пребывания здесь японо-войск преступной красной печатью, увенчался бы успехом.

В упомянутой карикатуре, в её стихотворной подписи, достойной самого Ноэля, говорится, что «край-де будет разорён». Ах, волк те заешь! И кто говорит-то это? Да те же самые социалисты, которые заставили чуть ли не пол-России питаться трупами, в приятном ожидании, когда и сама эта половина пойдёт в могилу!..

Ведь само же небо вопиет о возмездии, глядя на разорённую страну нашу. И вот социалистические Разуваевы льют крокодиловы слёзы над тем, что Приморье-де будет разорено.

Будет разорено либо нет, это неизвестно, а вот что оно погибло бы, если бы здесь были большевики, то это совершенно ясно. В самом деле. Окраина, всегда питавшаяся за счёт центра, — что она могла бы получить от этого самого центра, где едят трупы?

Ведь, шутки в сторону, чем поддерживается внешняя торговля в России? Только остатками золота, да ещё кой-какими концессиями. Страна ничего не производит, страна проедает сама себя.

Значит, Приморью от России ждать нечего. Оно было бы обречено на то существование, которое влачит вся Россия. Если мне укажут, что ведь кое-что перепадает от Советской России ДВР, то это лишь потому, что на ДВР возложено специальное представительство на Дальнем Востоке. Ведь нельзя, в самом деле, посылать дипломата в рваных штанах!

Могло ли бы Приморье продержаться за свой счёт? Никогда! Грузы были бы давно все спущены. Припомним историю с «Легией». Москва оттуда сумела наложить свою лапу на 5 000 000 рублей. Или вы думаете, что все эти неисчислимые местные запасы были бы оставлены здесь в распоряжении какого-нибудь совдепа, под эгидой старых «таможенных» законов у г-на Ковалевского?

Ничего подобного! Уж если они в России ухитрились продать бриллианты с императорской короны, то они живо бы тут навели порядки.

Или, может быть, поддержали бы Приморье концессии? Я думаю, что в этих концессиях главный элемент составляет вера.

В самом деле. Представьте себе какого-нибудь американца, у которого есть в банке миллионов двести долларов. Какая сила погонит его из благоустроенного Нью-Йорка куда-нибудь в устье Амура на предмет эксплуатации концессии, когда контрагентами концессионера будут симпатичные Тряпицины и хабаровские Сократы?

Ведь, господа, надо помнить, что времена Майн Рида прошли и что ушло то время, когда по улицам Вашингтона скакали всадники на эдаких мустангах. Американцы давно потеряли вкус к войне с краснокожими. Да кроме того, если бы концессионеры и решили понести огромные эксплуатационные расходы, навести в крае порядок, построить железные дороги, открыть банки и проч. — всё равно они должны бы прибегнуть… к вооружённой интервенции.

При отсутствии, весьма вероятном, всего этого Приморье под большевиками было бы обречено на общероссийскую участь — голодовки, причём, конечно, так как оно лежало бы плохо, то и исчезло для нас совсем…

Глупые «Курьеры» могут писать всё, что им угодно. Но действительность и обстановка подсказывают нам, что присутствию императорских японских войск в Приморье мы обязаны порядком, тем относительным, который видим здесь, как и тому, что Кроль может упражняться два раза в неделю на кафедре Народного собрания. А это чего-нибудь да стоит.

Выстрел в Милюкова

Милюкову везёт. То его били, то в него стреляют. Очевидно, популярность его растёт.

Как бы ни относиться к стрельбе вообще, но холодным умом следует признать, что выстрелы эти, от которых случайно пал благородный Набоков, чрезвычайно знаменательны. Они — первые выстрелы, означающие суд над русской революцией и над её хозяевами.

Будущий историк отметит в русской революции один огромный признак, который проникает всю её насквозь. Это — элемент случайности. Случайно возникла она в Петербурге, случайно, т. е. вернее, по случайному поводу раскатилась по всей стране, и случайны были её переменчивые вожди.

Конечно, нет никакого сомнения в том, что она должна была произойти, и это все знали. Генерал Бернгарда, начальник германского генерального штаба, строил на этом план войны с Россией и печатал об этом книжки ещё в 1910 г. Не знали только этого наши политические головотяпы, и когда пришла она и принесла с собою великие возможности, то, как старуха в сказке о золотой рыбке, не знали, что с неё и просить. Лишь потом аппетит пришёл во время еды.

И вот, первую роль в отсутствии этой определённости в желаниях, роль лидера развихлянности и того, что Господь положит на душу, приняла на себя партия ка-де, партия интернациональной, безнациональной интеллигенции нашей. Кадеты никогда не знали, что им, собственно, нужно. Они в своей эволюционной тактике пристраивались к стихийным движущим русской историей силам. Пока у нас Божией милостью была монархия, они были… монархистами? Нет! Конституционалистами-демократами, то есть людьми, жаждавшими конституции, и демократами, то есть людьми, расплывавшимися в неопределённо зыбких благодетельных желаниях. Поэтому они так легко на съезде в апреле месяце 1917 г. могли в докладе Кокошкина заявить о своём республиканстве по тактическим соображениям. И с этого времени пошло викжелянье[17] этой партии. Поистине, она должна быть названа партией «смирного приспособления», как когда-то называли возглавляемую графом Гейденом партию мирного обновления. Рождённая в дни 1905 г., она представляла собою просто требование «политического момента» и, как таковая, вполне сохранила свою хамелеонскую сущность.

После убийства несчастного нашего царя ни одного «конституционалиста» и с собаками нельзя было сыскать на его могиле. Все бросились к приспосабливанию к движимому стихийными силами колесу русской истории, чему прекрасный пример являет собой Устрялов из Харбина.

История может идти как ей угодно, но если только она вберёт в себя известное приличное количество народа, то сейчас же являются спецы интеллигенты, которые и примазываются к ней на предмет её усовершенствования. Тепло-прохладные, холодно смотрят они, как борются и гибнут делающие историю, и гладко весьма скользят от Колчака к политическому центру, к советской власти, лишь бы только она импонировала чем-нибудь, хотя бы расстрелами.

Вот таким импонентным было возглавляющее революцию русское общество, которое теперь судорожно ищет, за что бы зацепиться. И символом этой готовой предать всех и каждого политической приспособляемости является Милюков. Конституционалист, он предаёт своего монарха. Мечтатель о проливах и византийском великодержавии — он исчезает при советской власти, раньше уступив свой пост кому попало. Поклонник генерала Врангеля, он, после крушения того, переходит в стан соглашателей с советской Россией, с Авксентьевым разъезжают по городам и весям, пропагандируя свои взгляды. И т. д. и т. д.

Верность, верность до конца — было заветом покойного адмирала! Россия стонет от этих интеллигентов, без определённой физиономии, загадочных, как всадник без головы. Приспособляемость ко всякому режиму имеет же свои пределы, и нельзя при самом большом уме создать конституцию при Чеке, торговлю при Воровском и национальную русскую армию при Бронштейне.

Но они думают, эти эволюционисты, беспечально проходящие по дорогам, покрытым русскими трупами, в обаянии своей площадной учёности полагающие, что можно быть спокойным, если на наших глазах Россия умирает по всем правилам медицины.

Мы вправе потребовать от них печального лица, и если нет, если они слишком витают, то и раздаются выстрелы.

Кто-то уже в прессе забежал гоголем вперёд и сообщил, что Шабельский — тот самый, который подделывал векселя в своё время. Странный способ защищать своего героя, полагая, что в них могут стрелять только мошенники!

Следствие по этому делу выяснит обстановку и причины покушения, но всё же надо сказать, что уже есть открытый протест против примиренческих паразитов революции.

Равнение на ДВР

Ежели вы возьмёте «Голос Родины» сегодня, так увидите, что в Народном собрании ничего замечательного не произошло. Говорили, докладывали, соображали, и, очевидно, самым существенным явилось приведённое целиком слово Кроля премудрого, по мотивам голосования заявившего, что он и его фракция в голосовании принимать участия не будут, ибо созданы не для того, чтобы рассуждать о таких серьёзных материалах, как Генуя, а для гораздо более мелкой работы.

Картина была грандиозна. Очевидно, работала максима: ты голосуй, а там тебя в участок потащат. Поэтому не голосовали крестьяне во главе с крестьянином Грачёвым, долго развивавшим свой взгляд на генуйский вопрос. Выходило так — даст Генуя хлеб али нет и поможет ли поддержать социалистических российских головотяпов.

Болдырев после своей поездки махнул рукой на всё и стал много определённее и розовеет, как роза. Он уверен, что соглашение всё равно будет, но может статься, что наше заявление повредит российскому делу. Поэтому он воздерживается, и весь демократический Иерусалим с ним.

Напрасно жару нагонял именинник Василий Фёдорович Иванов. Напрасно называл он палачами большевиков и доказывал, что ждать от них доброго — что с бритвы мёд лизать. Демократы злобно шипели, крестьяне молчали, и в голосовании поднялось «за» — 46 рук.

— Кто против?

Никто! Никто, оказывается, не протестует против того, чтобы протестовать против Советов.

— Кто воздержался?

Воздержалось много.

Изумительное зрелище. Воздержался Кругликов, бывший министр внутренних дел. Воздержался Знаменский, личность, воняющая Читой. И воздержался министр юстиции Приамурского временного правительства Старковский.

Вот на что обращаю я внимание правого большинства. У несоциалистического правительства, выросшего на основе несоциалистического движения, в министрах, то есть в исполнительном аппарате, находятся люди, которые явно стоят на противной точке зрения.

Вот он, парламентарский кабинет!

Более любопытное зрелище трудно себе придумать. И ведь мог же министр юстиции сидеть в ложе и не выявлять своих чувств.

Нет, он сидел среди депутатов и страховал себя поднятием руки.

Неужели же правое большинство доверяет ему?

Соввласть на закате

Советская власть апогея своей славы достигла тогда, когда комбинированными ударами провокаций по войскам и населению она разлагала всё мало-мальски устойчивое.

Казалось, дайте только покой, и эта организующая власть сможет укрепиться и дать ту желанную эволюцию, которую от неё ждут.

Таково положение было приблизительно в 1919 и 1920 гг. Пал Колчак, пал Деникин, исчезли бесконечные фронты, и на стороне Устряловых и прочих «нововехинцев» был, по крайней мере, факт наличия сильной власти с большими возможностями.

Но оказалось, что чем дальше отодвигается советская власть от триумфальных своих ворот побед на фронтах, тем менее способной оказывается к какому бы то ни было творчеству. Если Устрялову можно было писать о национальном большевизме тогда, когда Красная армия подходила к Варшаве теми же подступами, которыми шёл когда-то Суворов, то кому же петь воинственные оды теперь, когда по всей стране идёт торжественное шествие царя-голода?

Начиная с 1920 года для советской власти наступил сплошной мартиролог конфузов. Нельзя, в самом же деле, называть мудростью сплошное оставление своих позиций, что делает теперь советская власть.

Коммерция? Нельзя же, господа, плохо бритую морду советского комиссара, стоящего за прилавком, называть верхом коммерческого достижения! Кто же пойдёт покупать к такому субъекту и как при таких условиях получить пафос к признанию «революционной» власти — совершенно непонятно.

Однако вино откупорено, надо пить. И вот все милостивые государи, начиная с «голосородинцев», заявляют, что-де «Ленин заявил, что на Геную они поедут не как коммунисты, а как русские люди».

Такого заявления Ленина оказывается совершенно достаточно для оказания ему кредита. Оказывается, Ленин ни разу не надувал почтеннейшую публику своими обещаниями. Ведь вполне понятно, что теперь, когда соввласти приходит карачун, она, естественно, согласна на какую угодно конференцию при каких угодно условиях.

Она дискредитируется именно своей слабостью, и мы уверены, что недалеко то время, когда перед русскими политиками встанет вопрос о новой власти для нашей страны.

И такою властью, мы уверены, окажется мелкая местная власть.

Кулаками машут

Будет ли война? Некоторые газеты гадают глубокомысленно по сему случаю. Возможно или невозможно? Я думаю, скоро обнаружится на страницах газет какой-нибудь штатский генштабист вроде Белозерского и, как пить дать, докажет, что война сия невозможна потому-то и потому-то.

Я же полагаю обратное. Большевикам неважно то, что есть ли у них пулемёты или нет. Когда они стали бросать свои части на дивизии японской армии, могли ли они рассчитывать на успех?

— Нет.

— Знали ли они об этом?

— Знали…

— Значит, они проливали кровь сознательно.

Большевикам, как Лжедмитрию, всё равно: «Царевич я иль нет, им всё равно… Но я предлог раздора и войны».

Они никогда не надеются победить в открытом бою. У них нет Наполеонов. Они просто стараются устроить скандал на весь свет перед Генуэзской конференцией.

И устроят. Объявят из Москвы о войне, принесут в жертву пару-другую тысяч русских трупов и по этому поводу получат возможность, во-первых, поставить себя в разряд первоклассной державы — с Японией-де воюем, а с другой — возможность протестовать против империализма.

Будет скандал, будут вопли в парламентах, завоет мировая печать, зашевелится общественность в Японии, достаточно уже разложенная, и что-нибудь из этого и оторвётся этим милостивым государям.

А Россия?

На Россию им совершенно наплевать.

Вот почему я думаю, что этот бум — вещь, весьма возможная.

Чекисты-объединители

Какое-то В. Г. Д. сегодня в «Голосе Родины», констатируя у «белых» развал, выписывает тако:

Дело в том, что коммунистами, противниками белых, давно понят принцип «в единении сила» — того, чего нет у белых, — объясняет В. Г. Д.

Так вот что, умное В. Г. Д., спросим мы вас:

— Вы хотите такого же единения, как у коммунистов? Вы забыли, милая девочка, что сегодня годовщина хорских событий, когда 123 русских офицера были приведены к одному знаменателю ударами деревянной колотушки по черепу одетыми в белые саваны «объединителями»…

Вы хотите расстрелов в затылок из Нагана в Чеке, по нескольку десятков зараз?

Вы хотите того всеобщего изнуряющего голода, который заставляет есть трупы людей и позволяет нескольким сотням кормленных, кокаинных красных управлять затурканным, ослабшим стадом?

Вы хотите полного объединения прессы в виде «Известий» — вчера, как сегодня, и завтра, как вчера, или пресловутой «Правды» без правды?

Вы хотите господства, жестокого и беспощадного, кучки обнаглевших людей?

Вы хотите, чтобы вас вели сегодня лозунгом «за учредилку», а завтра её разогнали?

Вы хотите, чтобы у вас сегодня национализировали предприятие, а завтра его вам вернули и приказали торговать, потому что иначе не сохранить власть кучки жуликов?

И всё это рабье, невыносимое существование вы называете организацией?

Только ум или преступника, или проститута пера может выписать такую штуку. И если люди протестуют, если выступают на защиту, может быть и неорганизованно, своих собственных прав, то им говорят:

— Не теряйте, куме, силы! Опускайтесь на дно! Вы разоряете Россию… Ну, большевики-то уж, Бог с ними… Вроде глада, мора, труса… А вы помолчите!

Рабья философия купленных рабов. Не такой пронырливой приниженной философией создать граждан… Что ж, ловите момент… Мы видели на страницах «Голоса Родины» и не такие штуки… Но нашим лозунгом и лозунгом всех русских честных людей должно остаться — верность до конца! И это естественно.

Мстители

Намедни, идучи по улице, я слышу сзади себя подвыпивший голос:

— Я полтораста красных убил, ещё полтораста убью, и чёрт с ними. Пусть и меня убивают!..

Оглянулся. Два солдата. Солдаты как солдаты. Обыкновенное русское лицо, никакой свирепости не заметно. Вот точно так же спокойно и воевал, вот точно так же спокойно и «гробил» он своих политических противников.

А море и пасхальные улицы, с пасхальным перезвоном маленьких русских — русских! — колоколов над Великим океаном, всё было по-весеннему пристально спокойно.

После этого, сидя, как полагается, за праздничным столом, я рассказал случай этот. Шёл разговор о будущем нашей страны.

— А вы знаете, это очень верно, — заметил один из собеседников. — Очень верно… Мы, русские, замечательны именно тем, что никак не хотим смотреть в корень вещей. Мы увлекаемся какими-то химерами. Представьте себе, что в какой-нибудь деревнюшке у несчастного учителя с мочалкообразной бородёнкой на стене висит Карл Маркс! Почему Карл Маркс?! На каком-таком основании? А это, говорит, вождь… Мы всё время точно сидели в жеманном мещанском обществе, причём разговор должен идти на самые благородные, политические, образованные темы. Вспомните Чехова — «Дайте мне атмосферы!..», «Электричество — тонкая штука!..», «Желаю на градусник посмотреть» — и прочее тому подобное. Дайте нам что-нибудь самое модное. Нельзя ли социализму?! Социализм — религия человечества! А кто говорил, что социализм — просто жульничество, тот ясно выказывал всю глубину своего необразования… Помилуйте, лучшие умы Европы… Тьфу! — И говоривший плюнул на пол.

Кой-кто засмеялся и спросил:

— Позвольте, какое же это отношение имеет к двум солдатам?

— А вот какое! Все мы видим, что большевизм провалился, и провалился окончательно. Мы видим, да и не мы, правые, а и сами большевики, что ни черта из этого дела не выйдет, и вместо того чтобы прогнать прочь всех неудачных экспериментаторов, начинают изобретать научные термины. Новая экономическая политика совдепской власти, в сущности своей обозначающая возвращение к доброму старому капиталу, в настоящее время значительно сдобренному и разжиженному проходимцами и нахамкесами, называется как — слыхали?

— Ну?!

— Нэпо! Новая экономическая политика! Что-то вроде фараона какого-то. И вместо того чтобы взглянуть правде в глаза и сознаться, что, дескать, заворачивай назад, — вот вам Нэпо, и баста.

— Позвольте, надо же термин, — возразил один из присутствовавших демократически настроенных молодых людей.

— А если вы для вашей жены изобретёте новый термин, так думаете, она оттого новой станет? Нет, батюшка, это самое Нэпо старо, как мир, как хлеб, голод, камень, любовь… И вот что самое главное-то. Удивительно не то, что слова эти изобретает то жульё, которое правит в настоящее время Россией, а то, как они впитываются с жадностью, как вода губкой, толпой, и особенно — интеллигентной толпой. Это определённая политика совдепов. Раньше они просто надували при помощи обещаний: «Мир хижинам, Учредительное собрание, всем всё», а теперь они отводят глаза при помощи терминов. А интеллигентная, голодная, размызганная русская толпа с жадностью ловит каждый намёк на то, что большевики уже не «те», что происходит «эволюция», то есть усовершенствование.

— А разве это не так? Разве отказ от старой политики советской власти не означает её усовершенствования?

— Положим, человек изнасиловал вашу дочь, — желчно ответил оратор, — и продолжал этим делом заниматься в продолжение трёх лет. После трёх лет, видя, что он никак не может таким сложным и по-новому усовершенствованным способом добиться её любви, положим, он применил бы снова старый метод самого обыкновенного ухаживания. Как бы вы думали, было бы это «эволюцией» и сочли бы вы его своим любезным зятем?

— Как он груб! — заметила дама в розовом платье с фиалками у пояса.

— А то, что эти господа сделали с Россией, разве не более грубо?! И вот теперь все эти господа хорошие, вроде Устряловых, Ключниковых и прочих, пропагандируют «Смену вех». Взяли и сменили, поставили усовершенствованные. А я знаете, что вам скажу. Не смена это никаких вех, а просто выявление русской анархической сущности. Ведь это понятие эволюции советской власти не содержит в себе никаких её положительных определений. Это просто отрицание власти, потому что власть для нас есть ярмо гнетущее.

Сделалось легче, ну и слава Богу — эволюция! Царя сбросили — ур-ра! Легче! Кадеты сейчас же с покойным Кокошкиным прибежали и зафиксировали — и никакой-такой монархии не надо! Объявляется Нэпо! Республика! Сбросили министров-капиталистов — ещё легче! В этом освобождении от власти влетели мы под власть нерусскую. И освобождение от неё, и получение куска хлеба раз в день вместо раза в три дня, естественно будет «эволюцией».

Дело интеллигенции в этих случаях «эволюции» напоминает мне либо того сельского учителя, который по поводу всякого явления природы старался просветить первого попавшегося мужика, либо, что хуже, того барина, который, сидя на пароме в тарантасе, кряхтел, когда мужики тянули этот самый паром. Отчаяньем можно изойти, наблюдая этих непрактичных, неприспособленных к жизни людей, по поводу жульнических Нэпо «ликующих, праздно болтающих». Только над ними и может держаться власть тех преступников, которых мы называем большевиками, тогда как сам народ, широкие его массы инстинктом, верным, как страх смерти, угадывают, где опасность, её чураются и медленно и верно идут к всеобщей организации.

— Эти страшные убийства и есть организация? — ехидно спросил седой кооператор. — Это не организация, но смотрите же, господа, прямо правде в глаза. Нэпо и есть только потому, что по русской земле бродит особое племя, без крова, без желаний, без страха смерти — без страха смерти, ибо, как говорит Ювенал, «они потеряли саму основу жизни».

Неужели же вы не видите, что сил человеческих не хватит восстановить справедливость пред лицом того, что сделали социал-изуверы над русским народом? Неужели вы не понимаете свойств самой человеческой природы, что иначе и быть не может? И эти солдаты, пережившие столько, сколько вам и не снилось, видевшие потерю того, что хранить и любить велит сам высший человеческий инстинкт, потеряв дома, семью, достоинство, нацию, наконец, в своих братьях — жизнь, да разве они могут поступать иначе — не мстить?

Напрасно думать, что революция прошла так благополучно. Что у людей, потерявших всё, не осталось никакого чувства горечи.

Да ведь это не люди были бы, если бы они всё позабыли!.. В Москве в самом начале большевизма рассказывал мне один из местных политических деятелей — в кофейной Филиппова видел он двух элегантных красивых офицеров со стеками. Они вели разговор о поступлении в Красную армию. «Господа, — спросил он их, — а что же заставляет вас поступать в Красную армию? — Видите ли, — ответил прямо один из них, — я помещик и разорён. Я виню буржуазию во всём. И я покажу ей, что значит не уметь справиться с делом, которым занимаешься!»

И вы думаете, что все эти родовитые придворные ротмистры Далматовы, которые формируют Будённому его конницу, все эти породистые генштабы — они не пылают кровью, любуясь местью, которую так сладко удовлетворить с властью в руках? Вы не слыхали, как некий барон, едва ли не Гейсмар, во главе карательного отряда Красной армии расправлялся в орловской губернии с восставшими крестьянами? Скажите, вам не казалось, что эти расправы жесточе, нежели нужно то для совдепов? Недавно мой знакомый промышленник получил письмо со своей фабрики в Самарской губернии, где ему сообщают, что его выйдут встречать с иконами и колоколами… Когда не он сам, а такие промышленники вернутся на свои места при этом самом Нэпо — все ли они будут достаточно лояльны к своим рабочим?!

— Так что же вы думаете?

— Я думаю, что гражданская война в разгаре. Я думаю, что слишком глубоко горит подземный огонь, и только поэтому он не вырывается на поверхность. И как, господа, вы ни верили бы в силы истории, как бы ни поклонялись фетишу «исторического прогресса», похожего на старую мудрую кобылу, которая вывезет всегда на верную дорогу, вы не должны забывать того, с каким количеством распалённой страсти придётся вам встретиться.

Эти люди, которые заставили объявить Нэпо, они потребуют своего права на управление. И самое главное при этом — надо смотреть правде в глаза.

Нам надо забыть этот лживый, полунаучный, полупредательский интеллигентский язык и выявить своё лицо. Подумайте, до какой же степени мы не те, что мы есть на самом деле! Подумайте, разве стал, разве мог стать многомиллионный народ с тысячелетней культурой республиканцем в один момент?! И я уверен, что здесь все присутствующие — самые настоящие монархисты, несмотря на то что считают «по моменту» необходимым тянуть одну волынку с Кролем по части парламентаризма!

Правда?!

Или, быть может, и это может быть истолковано как призыв к мести?!

В глубокие воды

Как помнится, в первые дни после переворота 26 мая 1921 г. в известных русских кругах приморское дело считалось, так сказать, мелким каботажным делом, ради которого и рук не стоило марать. В вину вновь народившемуся правительству определённо ставилось его миролюбие, его заинтересованность местными интересами, одним словом, всё то, что противополагалось привычным доселе «всероссийским» формам освободительного от социализма движения.

Но прошло 11 месяцев, и мы видим, как резко изменилась обстановка. Прекращение дайренских переговоров ясно указывает, что разрешения приморских вопросов следует ждать не здесь, а из-под голубого неба Италии. Равным образом слезают демократические краски с пресловутой ДВР, и она является в полном своём неприглядном виде, в виде филии РСФСР. Равным образом и Приморье получает международный смысл и вес не только как местное образование, для международных отношений гарантирующее известные формы возможности экономических связей, но и как символ той России, о которой так или иначе, а поставлен вопрос в Генуе.

Мы очень мало знаем о том, что происходит в Генуе. Явно одно, что большевики скандалят, а раз они скандалят, то им терять нечего, их карта бита. Вспомним, как мирно сидели они за одним столом с генералом Гофманом при заключении Брестского мира. А несомненно, что они приглашены в Геную, как в высший международный арбитраж, по вопросу о том, что же следует делать с этими беспокойными людьми. Мы понимаем далее, что по вынесении обвинительного приговора в Генуе логическим следствием явится протянутая рука помощи группам антибольшевистским — и вот почему существование Приморского образования в ряду групп, блокирующих Совдепию, приобретает особый смысл.

Равным образом и со стороны соседней дружественной державы Японии следует ожидать изменения политики этой. Не местные лишь экономические или иммиграционные её интересы должны выступить теперь на первый план. В мировом концерте у неё отдельное амплуа, и для проведения своей партии она, несомненно, должна согласоваться с русскими национальными группами. Не в завоеваниях и захватах должна она полагать свои задачи, а в той возможности будущего сотрудничества с национальной Россией, которое разграничит интересы держав на холмистых берегах Тихого океана.

Поэтому для Приамурской государственности все симптомы предрекают выход в глубокие воды политики, и внешнее благоприятное положение должно быть использовано для объединения всех политических наших групп. Стеснение свобод маневрирования правительства было бы теперь таким преступлением, для прекращения какового не страшны никакие меры.

О царе-брюнете (Ответ «Новостям Жизни»)

В большевистском официозе «Новости Жизни», густо процветающем на харбинской пристани, читаем мы в номере 89 любопытную статью «Кто сменит советскую власть». Статья сия принадлежит перу известного пристани некоего «некоммуниста». Однако отрицание нисколько не гарантирует от того, что взгляды-то — чистокровные большевистские.

«Власть — сила», — проповедует «некоммунист». Нечего сетовать Временному правительству, что под ним встряхнули дерево власти, пишет он дальше. «Было бы правительство крепко — не слетело бы». Не слетят, следовательно, и большевики, потому что они «крепки».

Итак, вот только что ставится во главу оценки власти? — Крепость её. В оценку советской власти некоммунист входить и не желает, потому что «в России ни одного восстания не было против советской власти, по политическим мотивам: все восстания — местные, во имя местных экономических причин».

Таким образом, у пристанского Меншикова как-то выходит, что народ-то русский признаёт политически советскую власть.

Пять лет кошмарной нашей революции приучили нас ничему не удивляться, но тут всё-таки от удивления берёт оторопь. Как жрущие трупы друг друга люди — если восстают против горсточки людей, сделавших это, — то восстают только «экономически». Да разве при таком экономическом бедламе, который творится теперь в Совдепии, можно говорить о какой-то политике?

Нам ясно одно. За такую «экономическую политику» её руководители, несомненно, должны быть повешены на первой осине.

И это сделал бы с ними Запад, сделала бы Америка, не можем сделать только мы, русские люди, потому что у нас нет гражданского понимания своих прав, нет сознания необходимости протестовать против сумасшедших экспериментов, которыми морят разные социалисты со взломом наших братьев, отцов, матерей, потому что у нас нет иного понятия о власти кроме как о какой-то внешней гнетущей силе.

Собственно, при таком понимании ничего не изменилось с властью как таковой. По-прежнему на Руси самодержавие — и большевики тысячу раз правы, понимая, что иначе-то и управлять русским народом нельзя. Смотрите, что пишет он, пристанской Макиавелли, дальше.

Он нападает на «демократию». Тогда, когда она становится к власти, — получается «хаос и анархия». Два раза испытала на себе это Россия. 1905 и 1917 гг. показали её бессилие в этом смысле. Сначала обманула народ Дума, а потом — Временное правительство, и вновь доверил народ плоды своей революции той же «демократии», той же власти, что и в 1905 г. Даже люди были из тех же партий. И вновь оказалось, что не было в истории более трусливой, более жалкой, вызвавшей общее презрение власти, чем Временное правительство.

Как же была избыта эта власть? Если бы народ сам не взял в руки власти без всяких конституционных тонкостей, то никакого сопротивления белым оказано бы не было.

Здесь интересно одно. Отношение советчика к конституционным тонкостям и к прочей юриспруденции, по выражению Чехова. «Правильно, — полагает он, — что взял в свои руки власть матрос Железняк и разогнал Учредилку — её всё равно разогнал бы какой-нибудь генерал».

Итак, власть, власть во что бы то ни стало — вот чем характеризуется советская власть для некоммуниста, и поэтому он решительно не видит, кто бы мог её «сменить». В этом невидении он договаривается даже до абсурда. «Туманной силой» для него даже являются «мозг страны» — «профессора», ибо «мозг не может стать кулаком».

Мы должны просто сказать, что сам народ отлично понимает существо этой власти.

Недавно один зажиточный мужичок, убежавший от большевиков, вернулся вторично из России, куда ездил, прельщённый замирением.

— Видал Троцкого? — спросил я его.

— Где видать! Хоть у нас в городе он и был, но к нему на улицу не пускали. Два раза красноармеец меня по шее прикладом двинул. Такой сердитый государь!!

Пусть поёжатся от этих слов патентованные социалисты, демократы и прочая мелкая насекомая. Вот она, русская революция, куда вывернула, родная. Социалист — эмигрант — мелкий журналист — жулик — еврей — Лейба Бронштейн — Троцкий стал русским государем!

Мы должны сознаться, что насчёт причин крепости власти мы смотрим точно так же, как и сам некоммунист. Конституционные английские гарантии выливаются у нас лишь в разлагающую работу Кролей и прочая тому подобная, и на русском народе сидят так же, как на русских омских солдатах сидела английская, ловкая на англичанах, форма — копром.

Монолитная, крепкая, единодержавная власть — вот что нужно, родно, подходит к русскому нарду. Это говорит некоммунист. Но это, увы, не всё!

Некоммунист формально прав, когда говорит, что власть иной структуры не сможет сменить эту власть.

Да, не может! Ни парламент, ни Учредилка не подойдут. Но он глубоко ошибается, что по существу-то эта власть останется такой, как она есть сейчас, в мгновенном историческом взлёте.

Идёт вопрос не о том — привьётся ли конституция к нам, идёт вопрос о том, удовлетворит ли русский народ, изверившийся в радужных небылицах социалистов, фигура Троцкого в роли Ивана Грозного.

Простите, господин Некоммунист, мы думаем, что нет.

Ещё в ужасных кровавых сумерках расстрелов, чрезвычаек, пыток, голода, людоедства, обуянному страхом, забитому, затурканному историческими путаницами русскому человеку, пожалуй, и может на момент показаться, что перед ним сам царь Иван, но на дневном свете неотвратимо подвигающейся новой экономической политики, рвущихся отовсюду струй живой воды, вечной воды, эта фигура с ястребиным носом, в резиновом плаще, в пенсне, с биноклем и расстрелами — так, как описывает её один неуёмный борзописец из красных на фоне зарева Казани — эта фигура останется довольно комичной.

Некоммунист пишет: «и ярок был данный населению предметный урок в местностях, захваченных под белую власть».

Мы на то можем с уверенностью сказать: уж что касается яркости, то красные белых в этом отношении переплюнули весьма основательно. И именно потому, что власть-то их была в терроре, то есть в страхе. Царь-террорист.

Русский царь — царь добрый, — вот какую существенную поправку необходимо внести к царю-террористу. И внесут, будьте спокойны!

Итак — резюме: правильно, с формальной стороны никакой иной власти и не может быть у русского народа, в этом сила юрких большевиков, правильно понявших обстановку.

Но в этом же их слабость, наш царь будет белым, а уж никак не брюнетом!

Сибирские комбинаторы

Теперь, когда началось политическое оживление в противобольшевистском лагере, когда по международной обстановке политика Дальнего Востока выходит в глубокие воды, заслуживают внимания и те возможные комбинации, которые начнутся при этом.

Уже гул и бурления доносятся из Харбина. Сия китайская Женева особенно чутка как насчёт великодержавных, так и насчёт сибирских комбинаций. Ведь Сибирь стала чем-то вроде удельного княжества кооперативного. Кооперация смотрит на неё как на свой феод, и посему более всего шевелятся кооператоры.

Кооператоров, заинтересованных в делах сибирских, великое множество и разных мастей. Начиная от маслодела Ивана Михайловича до Сазонова, Соболева и других, имена которых не столь славны. К тому же надо отметить и то обстоятельство, что столь недавнее прошлое в лице Омска — детища кооперации, не даёт им спать спокойно. Это прошлое не даёт спать и профессору Головачёву.

Эта областническая тенденция имеет подкрепление себе в лице генерала Пепеляева, который, таким образом, играет роль реальной силы при помощи популярности своего имени среди сибиряков.

Мы видим уже определённые признаки оживления деятельности этих групп. Полагая бывшее небывшим, они скачут на кооперативный счёт в разных направлениях между Пекином, Шанхаем, Владивостоком и Харбином, устанавливая связи, информируя и проч.

Собственно говоря, ничего не было бы предосудительного в этом областничестве, поскольку придётся рано или поздно признать, что восстановить необъятную Россию из центра совершенно немыслимо. Но нас заставляет задуматься то социалистическое примиренчество этих групп, которое возникает из старых их связей.

Есть определённая почва для опасения, что власть и действия при таких условиях попадут в руки, которым предоставить их никак нельзя. Тогда областничество вместо национального дела послужит замаскированному проведению в жизнь власти всё тех же безудержных обанкротившихся изуверских социалистических групп.

Между тем события не за горами, и национальным группам нужно подумать, что в Сибири смогут они противопоставить комплоту[18] социалистически — кооперативно — авантюристическому.

Будет война

Словно туман ползёт из-за плотно закрытых дверей генуэзской конференции. Весь мир присматривается к ней и ждёт, когда во дворце св. Георгия будет решён вопрос об апокалипсическом змее наших дней — большевизме.

Но что происходит там — мы не знаем. Правда, мы знаем от нескольких быстроглазых корреспондентов, что Чичерин «был в безукоризненном визитном костюме» и пожимал руку Барту. Мы слыхали, что «машинистки чрезвычайно обрадованы были костюмами», которые накупили они по дороге. Наконец, до нас доходят слухи о каких-то инцидентах во время «завтраков».

Несомненно, что большевики стараются держаться комильфотно. Прошло то время, когда в Бресте рядом с генералом Гофманом сидела чёрная кофточка Биценко или позеленевшая борода крестьянина Сташкова…

Всё-таки мы уверены в том, что лакированные ботинки, визитки и блестящие цилиндры с двумя лучами не смогут скрыть всей убогой сущности «базы» советских дипломатов. Ведь иностранные миссии не только кормят голодных во всей России. Нет, они производят ещё глубокую разведку в тылу, и никакие визитки, никакие расфуфыренные машинистки, блистающие под итальянским солнцем, не смогут отвести глаза иностранцев, с каким правительством они имеют дело. Недаром с большевиками не разговаривает Америка, больше всех кормящая голодных российских социалистов.

Кроме того, за четыре года значительно вырос и окреп круг зарубежной противобольшевистской печати. Её авторитетное мнение, конечно, не в пользу оцилиндренных чекистов.

Конечно, генуэзская конференция — не конференция, то есть не просто совещание равноправных членов. Большевики в визитках вызваны были туда для того, чтобы встать перед судом Европы, чтобы выслушать ультиматум об изменении их кровавого и изуверского образа действий. О нарушении суверенных прав российских тут говорить не приходится: дело плохо, если на заседаниях присутствует сам Чичерин, безмерно нахальные радионоты которого приводили в неистовство весь мир буржуазный.

К такой уступчивости принуждает большевиков костлявая рука голода, которая теперь сжала глотку советскому правительству точно так же, как она жала горло русскому народу и держала его под властью 200 000 коммунистов, точно так же, как блокадой задавила она Германию.

Вот почему чуть ли не сам Ленин должен ехать из своего разбойничьего гнезда в Кремле на берега Адриатики, вот почему стали разговорчивы дерзкие и беспардонные анархисты.

Но на это укрощение не следует пока возлагать больших надежд. Если иностранные неумные журналисты и могут думать, что большевики могут «измениться», то нам-то суждён в отношении этом безнадёжный скепсис.

Они — всё те же самые, и только могила может исправить их.

Их стихия — раздор, война, распри и интриги.

И вот почему большевики слили свой вопрос с другим, ещё не разрешённым великой войной вопросом — с вопросом германским.

Реванш — мечта Германии. К этой мечте правильно причаливают свои делишки большевики, полагая, что чем больше в мире скандала, тем лучше. Мы знаем железное упорство немцев в достижении своих целей. Мы знаем, что война ещё не кончена. Мы знаем, что, несмотря на присутствие на германской территории оккупационных армий и культуртрегирующих негритосов — германские заводы втайне работают над новым мечом Зигфрида. И претензии германцев на Россию как на навоз для победных роз будущего реванша находят себе отклик в ярости большевиков против буржуазного мира.

Генуэзская конференция должна кончиться большевистским Брестом — полагает Антанта. Союз Германии и большевиков на основе агрессивных планов тех и других — мечта противников Европы. И наивно было бы ждать, что клочки бумаги — договоры возымеют силу оттого, что они будут подписаны предателями, Лениным, орудием германского генерального штаба, ибо ведь и в Генуе он тоже может быть орудием этим.

Европа втянута в тяжёлые конфликты, которые избудет только орудие и уничтожение большевизма, тогда и у Германии не останется места и почвы для интриг.

Мир мира достигнут будет только тогда, когда из дворца святого Георгия явится его огненный меч.

Первое мая

Вчера, по случаю 1 мая, на улицах опять продавали символические значки — бумажку, на которой изображён надрезанный каравай хлеба. Нож воткнут в этот самый каравай…

Память как-то сохранила откуда-то затерянный рассказ о кошмаре, где вот из такого же каравая хлеба из-под ножа потекла кровь.

Так и чудится, что и тут из-под этого ножа, из этого каравая тоже должна брызнуть самая настоящая, дымящаяся, тёплая человеческая кровь.

В самом деле. В детстве «нелегально» читали мы о том, как прекрасно проходит величавый день 1 мая в Германии и прочих заграницах. Шли величественные описания того, как целые толпы трудящихся, этой новой городской аристократии, сопровождаемые гирляндами разодетых детей, несущих цветы, шествовали к «дворцам труда». Лозунги, которые, вышитые золотом, развивались на шёлковых алых знамёнах, конечно, все были самые лучшие. Свобода, равенство, братство спускались, казалось, на землю собственной своей персоной для того, чтобы принять участие в праздновании.

Так казалось нам, молодым гимназистам, которые во имя сего удирали от уроков и 1 мая, по новому стилю, и 18 апреля — по старому, для выражения солидарности с мировым пролетариатом, авангардом армии труда. Преследования помощников классных наставников, почтенных и непочтенных стариков, разыскивавших нас по лугам и молодым рощам, были, в свою очередь, совершенно ясным выражением жёстких наклонностей буржуазии.

Но жизнь — такая штука, которая несёт сильные разочарования. Уже молодым студентом присутствовал я однажды на празднике 1-го мая в Германии. Толстые пролетарии сидели в «Локале», лакали пиво и слушали оратора. Тогда выступал социал-демократ Франк, убитый потом на войне офицер, тогда член рейхстага и ландтага. Темой дня были новые налоги, которые вводило имперское правительство. На пиво, спички, табак, кофе.

— Пролетарий, — говорил пламенный оратор, — не может больше выпить кружки пива, не заплатив половину пфеннинга казне. Не может выпить кружки кофе. И пусть у каждой хозяйки, которая чиркает на кухне спичкой, загорится свет в голове: «Я не должна давать трудовой четверти пфеннинга на военные нужды».

Так говорил мудрый немец, а я сидел и удивлялся. Разве так привыкли мы, русские, говорить о счастье народа? Неужели этот пошляк, похожий на Лассаля, был вождём и социал-демократом? Где же тут счастье народа, братство всех людей, торжество добра и прочая русская юриспруденция?

Теперь мы стали ещё более скептиками. Я, например, решительно не понимаю: что праздновали, собственно, те добрые люди, которые не вышли на работу вчера. Я разумею не рабочих, связанных профессиональной этикой, интересами и политическими заданиями. Но те служащие, которые отлично разочарованы российской революцией, что, собственно, они-то хотели праздновать…

Конечно, приятно не пойти на службу, лишний раз «прорезать». Конечно, в суматохе и идеологической неразберихе можно урвать и у государства, и у себя кое-что. Конечно, ни о каких красных флагах речи и быть не могло у этих людей. И родилось какое-то такое сумбурное убогое 1 мая, чисто беженское, которого я ещё не видывал…

И символом этой убогости явились те значки, которые носили вчера по улицам. Не свобода, равенство, братство оказались «лозунгами дня», а хлеб. И такой хлеб, из которого из-под ножа течёт горячая кровь русского народа. Двинутые мордой об исторический стол, российские граждане уже не мечтают о высоких материях, как могли они мечтать при старом режиме, а только об одном:

— Подайте мальчику на хлеб. Он Велизария питает…

Они хотят этими крохами накормить огромную Россию, страждущую, униженную, ослеплённую, пожирающую трупы своих сыновей. Россию социалистическую…

Поистине, кровь должна течь из этого хлеба…

Россия на барахолке

Как известно, начало революции в России отмечено было в житейском смысле расцветом барахолки. Конечно, никакой бюджет не мог выдержать, когда при жаловании в 10 000 рублей фунт хлеба стоил 5000. И вся Россия покрылась барахолками и комиссионными магазинами. Продавали всё, что можно. Сначала — предметы роскоши, которые скупали юркие спекулянты, выменивали на хлеб, потом дело дошло до того, что стали продавать и необходимые вещи, и вот город остался одетым в мешки, в рубище. Всё, что было в городе после прекращения коммунистами всякой промышленности, — всё попало в деревню.

Зато деревня зажила. Мешки с бумажными деньгами, пианино, граммофоны, зеркала — весь обиход «буржуазного» городского быта она усвоила себе. А так как она стояла у хлеба, то и не голодовала так, как голодовал город. Вся стать, казалось бы, ей дождаться того времени, когда «станет легче».

Но всякий народ соединён между собой круговой порукой. То, что стало с одним классом, — постигнет и другой. И вот деревня, сравнительно благоденствовавшая первые четыре года революции, тоже зажата беспощадной рукой Царя-Голода, о котором столько брехали марксисты, считая его освободителем.

Деревня стала людоедской — вот каковой факт должен бить воображение и просто прямо в морду всех трубадуров советской власти. Деревне не помогли ни граммофоны, ни пианино, ни шёлковые платья и тонкие дессу на крутых формах её дочерей. «Чужое добро впрок не идёт». И внимательные наблюдатели уже наблюдали процесс обратного переселения скупленных вещей в город, потому что в городе этого самого «хлебушка», как жалостно пишут советские Балалайкины, нет-нет да и перепадёт.

Обнищала деревня, обнищал город. Всё промотано, прожито, пропито в политически коммунистическом пьянстве. Каков народ, таково и государство. Его судьбы одинаковы с судьбами народными. И вот мы видим Россию, стоящую со старыми штанами в руках, стоящую на мировой барахолке.

Золото, казённое и царское, переплавленное также из кулонов и нательных крестов ободранных буржуев, — давно всё промотано, не столько через Внешторг, сколько через рекламирование этого самого Внешторга. Императорские бриллианты, украшения наших царских регалий, растащены, крупные — по музеям, мелкие — сияют в такт фокстротов в ушах упитанных и тренированных до розовости американок. Толстые европейские банкиры носят в карманах портсигары нашего покойного Императора. Целые транспорты ковров отправляются за границу, для того чтобы украсить стены уютных буржуазных домов, где давно уже висят картины, служившие раньше украшением Эрмитажей и дворцов. Шанхай продаёт дивные, тонко вышитые ризы наших священников, парчовая и бархатная роскошь которых обобьёт дуб флорентийских кресел. Но всего этого мало, мало.

Голод всё свирепее и свирепее. Советская власть не лжёт больше, как Чичерин в декабре месяце прошлого года, утверждая, что голод выдумывают чёрные газеты. Как от косы, ложится от него несчастный народ наш, ест своих ребят, ловит на улице чужих. Советская власть вопит истошным голосом над тем, что она наделала. Тучи спекулянтов от всех народов мира окружают русский народ и за кусок хлеба отымают от него последнее.

В минуты тяжких испытаний взор русского человека устремлялся к иконе. Оттуда на него смотрел ясный небесный взор Богоматери или тёмного Спаса. Самоцветными каменьями убирал образа эти русский народ, как свидетельство любви и веры, как плодом рук своих, дарами, вывезенными из славных дальних походов, из покорённых земель. И вот теперь те же ясные глаза будут смотреть на него, на муки корчащихся от голода матерей, но уже сияние их не будет превосходить райское сияние алмазов и самоцветов при свете лампады.

Жадные руки Европы и Америки захватят эти самоцветы и, посвистывая, сложат их в сейфы, продадут элегантным артисткам и кокоткам. И русский Бог станет таким же ободранным и нищим Богом, как ободран и нищ русский человек.

Россия на барахолку за кусок хлеба выносит последнее — сокровища церквей. Дьявольская рука, надо сознаться, гениально разорила её. Продано всё, и при таких-то выгодах разве нужно, господа, торопиться с ликвидацией большевизма? Дело выгодное, что и говорить.

И тем ярче должна гореть неугасимая ярость в русских сердцах к тем, кто всё это сделал так, кто подверг великую страну поруганию и позору, кто сделал так, что мы наги, холодны, голодны и беззащитны. Только злобой, великой и страшной, можно объяснить всё это, великой, антихристовой, сатанинской, большевистской злобой.

Троцкий или Россия?

Опубликованное только что в местных газетах заявление Троцкого о мотивах окончательного «углубления» разрушения буржуазии — чрезвычайно знаменательно.

Оказывается, «углубление революции» до степени разрушения всякого производительного хозяйства, неизбежно тянувшегося к хозяину, производилось с целью… не дать организоваться вокруг ячеек этим контрреволюционным силам.

Мы в русской революции за пять лет её страшного хода привыкли видеть два её лика.

Один — праздничный, красный, сияющий, обращённый к массам. Это — лик лозунгов, заманиваний, обещаний. Судьба этого лика мало-помалу тускнеет. Массы отходят от него. Грандиозная социалистическая революция превращается в грандиозное жульничество.

Зато выступает ярче в отвратительной своей сущности второй лик. Лик закулисных манёвров и злостных комбинаций. О нём знали всегда, как всегда знали об участии германского его величества генерального штаба в российском социализме. И не то чтобы этому не верили, но вера в это и сообщения об этом были заранее ославлены как «ухищрения буржуазии».

Но годы прошли. Соответственно этому наряду с блёкнувшим показным и праздничным ликом советской власти выступает лик будничный — хитрый и злобный.

Советская власть обстоятельствами непреодолимыми должна маневрировать. Рука голода душит её в России. Руки международных конференций душат её за границей. Нужно отступать — а в отступлениях предаваться фразеологии некогда; отступление же ведёт к восстановлению капиталистического хозяйства. А с капиталом, как Одиссей под баранами мимо Циклопа, проскользнёт и «контрреволюция», то есть утрата большевиками власти.

И вот циничное замечание Троцкого свидетельствует: «Нельзя давать власти хозяину, о котором стоном стонет русская земля. Как только у такого хозяина заведётся чековая книжка, около него соберутся белые банды».

Итак, для советской власти в её возвращении к естественному порядку вещей возможны лишь полумеры.

Капитализм — спасение России и смерть для советщины.

И поэтому перед лицом русского народа неизбежно и определённо должен стоять вопрос:

— Как же убрать нам советчиков, которые, ради сохранения власти, не стесняются губить русский народ?

Semper Idem

Вот именно — всегда одно и то же…

Под таким псевдонимом некое млекопитающее из «Курьера» написало сегодня статью, озаглавленную «Новые возможности». В этих «новых возможностях» курьерское млекопитающее разделяет Китай по карте указательным перстом. Дело, видите ли, вот в чём. Революция в Китае была «задержана» реакционными и умеренными группами. Представителем первых является Чжан-цзо-лин, второй — У-пей-фу. Теперь умеренная группа У-пей-фу, полагает «Курьер», съест Чжан-цзо-лина. Перед революционным доктором Сун-ят-сеном, главой Южного Китая, останется, таким образом, лишь один противник — умеренный У-пей-фу. Как только Юг скушает его — перед взором восхищённого млекопитающего открываются «новые возможности»:

— Революция своей кровавой железной пятой топчет вдоль и поперёк тысячелетнюю мирную почву Китая…

Поистине — semper idem. Поистине — страшные добровольцы смут и революций, питающиеся сначала живой горячей кровью народа, а потом трупами… Страшные, гальванизированные реакционеры революции, её непочтенные рыцари…

И смотрите, сколько захлёбывающейся радости в сообщении:

— Везде вывешивались красные флаги, русская полиция со связанными руками препровождалась в тюрьму…

Обычная история! Ещё в 1854 г., по словам одного историка, «всё русское общество было радужно настроено по поводу Севастопольской неудачи». В 1904-м — студенты Московского императорского университета приветствовали японского императора. В 1917 году Мартов ахнул в своей газетке приветствие германскому флоту в день занятия им острова Эзеля.

Что же удивительного, что «всегда одно и то же» млекопитающее из «Курьера» радуется жалкой участи русских полицейских?

Semper idem! Да, неизменяемо, как сама глупость! Ведь сколько раз испытало это млекопитающее всё одно и то же — вывешивание красной тряпки ведёт к разделу несчастной страны. Смотрите, что сделано с Россией?

То же будет и с Китаем — за удовольствие «старая контора ломайла» заплатит разделом сфер влияния. Его ждут жестокие, но исторически справедливые операции.

Но что до этого жалким трубадурам крови, смерти и голода? Они дудят все в одну волынку:

— Углубление революции…

Жалкие дети бессолнечного подполья!

К приезду генерала Дитерихса

Итак, сегодня, как извещают газеты, приезжает генерал Дитерихс. Ему навстречу выехала делегация, не столько, конечно, для почёта, сколько «для информации». А свойство информации этой предвидится таким, что имеющий дать её В. Ф. Иванов — будет немало смущён.

В самом деле, генерала с боевым именем и с Омским стажем приглашают для занятия поста Председателя правительства люди, которые ради весьма проблематического Народного собрания сделали нелепую попытку скинуть законное, ими же самими выдвинутое правительство. Если телеграммы в Харбин и звучали весьма торжественно, приглашая на сей пост ради спасения национального дела и для борьбы с большевиками, то тут окажется, что генерал Дитерихс должен будет разрешить довольно сложную проблему о революционном устранении Временного Приамурского правительства.

К этому, уверены мы, он не готов, и потому на станции Пограничная он будет весьма озадачен таким положением. Кроме того, разве у него не может появиться мысли о том, что и его могут, при случае, также попытаться скинуть, если он не будет удовлетворять стоящую тесной толпой придворную камарилью.

Кроме этого, генерал Дитерихс, как человек, чрезвычайно дорожащий своим именем, должен опасаться, как бы не очутиться в смешном положении при теперешнем «недовороте».

Ведь не будет же он сидеть в штабе III корпуса и диктовать оттуда свои летучки, предлагающие гражданам немедленно низвергнуть ненавистное «меркуловское» правительство.

Положение, в котором очутится генерал Дитерихс по приезде сюда, — будет чрезвычайно тяжело для него. Ведь надо иметь в виду, что более 80 % лояльного населения против действий Нарсоба. Ведь генерал Дитерихс не так легко поддаётся влиянию окружающей среды, как генерал Молчанов.

Во всяком случае, мы перед чреватым последствиями развитием этой фарсы.

Ярость

По улицам несутся автомобили. Горит казённый бензин. Из автомобилей разного звания военные люди разбрасывают прокламации. Ярость чувствуется в этих строках о «вкрадчивом льстивом голосе». Нелепы обвинения в некрасивом лице. И чувствуется в этих спутанных строках, что вот-вот яростная рука возьмётся за оружие.

Кто они, эти люди? Нет подписей под листовками, печатающимися на казённый счёт в казённых типографиях. Правда, та сторона как-то ушла в подполье.

Но когда та же «Вечерняя Газета» выходила из подполья, невзирая на запрещения оголтелых нарсобщиков, всё-таки под ней стояла подпись, как подпись стояла всё время под газетой «Слово», как подпись стояла под газетой «Русское Приморье».

Кто они, эти люди? Раз они не хотят, чтобы их знали, раз они хотят, чтобы ядовито демагогические статьи из «Нашего Голоса» развращали и разваливали и армию, и народ анонимно, — пусть будет так.

Мы их не назовём.

Но они и сами себя назвать не могут. Ибо как только они подпишутся под яростными, полными крови строками своими, то строки эти потеряют силу, а нам откроются самые уязвимые места для ударов. Ибо подписи их, за малыми исключениями, не подтвердили бы незапятнанности их имени.

Они вскрывают закулисную сторону деятельности правительства. Поверьте на слово, мы столько документально знаем об авторах строк этих, что только уважение к русскому делу и категорическое запрещение совести — не губить его, вынося на улицу грязное бельё, налагает печать на наш рот и удерживает нашу руку.

Во всяком случае, мы ждём Земского Собора, где вопросы эти будут поставлены не перед улицей, гогочущей, как гоготала она вокруг Распутина, а перед людьми опыта и разума. И там люди эти разберут, кто прав, кто виноват.

Но они не ограничиваются только «разоблачениями». Самая гнусная клевета исходит из их ничем не сдерживаемых уст.

Большевики не могли бы больше портить национальное дело, нежели портят эти люди, в ярости своей не останавливающиеся ни перед чем.

Отвечать клеветою на клевету мы тоже не можем. Да и невозможно превзойти её, хотя бы в виде «Новостей Дня». Наоборот. Мы отдаём должное и армии, и её вождям, вполне доказавшим свою доблесть на полях битв и не раз кровью запечатлевшим свой подвиг.

Но, несмотря на всё уважение наше к военным деятелям, мы прямо говорим им: вспомните — не проповеди, а слова Крылова. Пора же понять то, что учили мы в детстве:

Поэтому мы всегда будем против военной диктатуры, ибо на нашей практике она ничего не давала, кроме сверкающих на автомобилях погон, ничем не оправдываемой авторитарности, полной безответственности и печальных результатов.

Только широкий фронт общественных военных и промышленных сил страны может спасти несчастную страну, в которой люди едят друг друга… Неужели же это непонятно, неужели же ради прихоти нескольких авантюристов нужно ещё стрелять друг в друга?

Вы идёте против Меркуловых. Но вы в роте не смените командира, предварительно не испытав его стойкости, храбрости, энергии, предприимчивости… Вы не ограничитесь одним только чином. Скажите тогда, кем же вы смените Меркуловых с их дьявольской энергией и работоспособностью? Лихойдовым? Андрушкевичем? Широкогоровым? Лякером? Василием Ивановым?

Смешно! Ведь вы сами же понимаете, до какой степени все эти люди мало соответствуют своему назначению. Ведь всё равно — их придётся сменять через две недели!

глумится Алексей Толстой над нами же самими, русскими.

Вы имеете имена? Так давайте их! Сменяйте более слабые брёвна более крепкими! Идёт разговор о Гондатти. Что ж. Вы имеете от него согласие? Идёт разговор и ещё кое о ком. Как обстоят дела в этом отношении?

Но пока смена будет производиться ради смены, ради «грубого голоса» или «несимпатичной наружности», то мы принуждены будем вскрыть истинные причины этого страстного желания. И мы не постесняемся сделать это, ибо только полным неуважением, полным небрежением к делу государственному, российскому можно объяснить эти увеселительные поездки на автомобилях с прокламациями. Ведь не сменяете же вы своего взводного на том основании, что тот заедет в зубы нерадивому подчинённому.

Мы видим, что многое, очень многое забыто за последний год. И для того чтобы напомнить это, я завтра начну в «Вечерней Газете» день за днём печатать свои записки журналиста — «В Гражданской войне». Может быть, это кое-что напомнит подлинно каппелевской массе.

Довольно ярости, довольно борьбы друг с другом! Ещё протопоп Аввакум говаривал:

— Мы, русские, друг друга едим и сами от того сыты бываем.

Ловля воробьёв, или Замечательное интервью

Василий Фёдорович Иванов — большой мастер давать интервью. Мы могли бы на память процитировать несколько его руководящих во все стороны заявлений, но то интервью, которое он дал вчера во «Владиво-Ниппо», несомненно, изумительнее всех.

Во-первых, почтенный экс-министр, экс-премьер и экс-депутат утверждает, что его участие в событиях в ночь на 1 июня было для него совершенно неожиданным. Вы помните, как в примечаниях в «Ревизору» Гоголь характеризует Ивана Александровича. Парень неглупый, но слова вылетают у него изо рта как-то совершенно неожиданно для него самого. Таким образом неожиданны были для самого Василия Фёдоровича те слова, которые он говорил в ночь на 1 июня, будучи вызван туда около 10 часов вечера.

Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь. Однако Василий Фёдорович усердно занялся ловлей этих самых Воробьёв. Оказывается, причина недоворота и нелепого фарса, разыгрываемого в течение десятка дней на улицах Владивостока, была не в авантюристических желаниях группы безответственных депутатов, а, конечно, «глубже».

Оказывается, «глубокие причины» — это две группировки в нашей армии, каппелевцы и семёновцы, между которыми постоянно существовала «глухая затаённая вражда».

Оказывается, и каппелевцы, и семёновцы были, в сущности, объединены чем-то общим. А именно — движением против правительства, каковое было «их целью». Во имя преследования этой благой и полезной цели они и действовали, только несколько разными методами. Семёновцы сначала хотели захватить военную гегемонию, а потом дать правительству по шапке. Каппелевцы же думали иначе и решили начать свои высокополезные действия с шапки.

Вот, оказывается, в эту-то «неорганизованную разбушевавшуюся стихию» и вносит своё компетентное слово Народное собрание. Рассмотрев и взвесив обстоятельства, оно решает эту самую стихию «организовать», для чего считает необходимым низвергнуть правительство. Это был тот «совершенно правильный путь», как подсказывает «глубокое убеждение» экс-депутата В. Ф. Иванова.

Повторилась, таким образом, история на станции Тайга, когда генерал Пепеляев и В. Н. Пепеляев арестовали Верховного Правителя адмирала Колчака, движимые единственно желанием «организовать разбушевавшиеся военные стихии» против генерала Сахарова.

Ведь мы были свидетелями этой «войны генералов», когда на выходных стрелках станции ставились пулемёты, чтобы дать возможность тому или иному поезду выехать как можно скорее.

В. Ф. Иванов, к такому методу относившийся раньше неодобрительно ввиду его полной безуспешности (как известно, при такой спешности ни один эшелон далеко не уехал), однако становится на сторону именно решительных нарсобо-военных действий.

Оказывается, «именно благодаря вмешательству Народного собрания было предотвращено столкновение между враждующими военными группировками».

Этого чивой-то мы не слыхали, а наоборот, видим, что благодаря действиям В. Ф. Иванова, присоединившегося к вмешавшимся в политику военным, вышел великий конфуз на весь свет.

Ведь ещё дедушка Крылов говаривал:

И напрасно ловить вылетевших воробьёв, отпираться, заявлять — я не я, лошадь не моя, а я не переворотчик. Просто кровью обливается сердце, когда видишь такие безудержные нетактичные действия, срывающие едва-едва дышащее русское дело.

Арапы печатного слова

Вышел номер 2 «Нашего Голоса».

То есть не вышел, а выехал на автомобиле, с которого и разбрасывался по улицам.

Я уже отмечал его главное качество — безымянность. Совершенно неизвестно, кто его писал. Авторы его — как арапы в чёрной ночи. Не разберёшь…

Если судить по тому, что содержание его такое же самое, какими были харбинские газеты, поливавшие грязью братьев Меркуловых, до тех пор пока китайцы им не запретили этого, — это листок большевистский.

Некто неизвестный, сидя на Светланке, испражняется с высокого дерева на государственное достоинство Приморья, с грязью мешает его деятелей, расписывается в особенной политической безграмотности, сетует на то, что вот-де посадили и так далее…

Для большевиков важна такая дискредитация русского дела. Пусть газеты, рассуждая так, оттолкнут каждого русского гражданина, который устремил бы глаза с надеждой на этот уголок. Пусть иностранцы усомнятся в прочности его и не дадут и тех грошей, которые дали бы в уплату за рыбалки и т. п.

Вот для чего нужно большевикам лаять на Приморье и на деятельных в нём людей. Чтобы сорвать русское дело.

Мы вправе заключить, что и тем неизвестным, которые пишут листок этот, предстоят такие же одинаковые цели.

— Долой Меркуловых, — выставляют они лозунг. — Они воры, тираны, самодуры…

Старая песня. Ещё про царя Николая II писали, что он вор, тиран, самодур…

Про Временное правительство писали то же самое.

Про адмирала Колчака — то же самое.

Про атамана Семёнова — то же самое.

Про Деникина — то же самое.

Про Врангеля — то же самое.

Как только у нас образуется какое-нибудь национальное правительство, как сейчас вылезают арапы печати и начинают на него лаять. До тех пор, пока не свалят… А свалят — с новыми силами продолжают дальше.

Вот почему у нас на Руси с каждым годом всё хуже и хуже жить. Вот почему в России едят уже покойников.

Эту самую работу ведёт и «Наш Голос». Ведёт лживо, несмело, нечестно. В самом деле.

Вот они указывают, что закрыты газеты:

«Голос Родины». — Он закрыт уже давно.

«Русское Дело» не может выйти, потому что не заплатило Коротю ни копейки.

«Утро». — Не заплатило ни копейки типографии. И т. д.

Они указывают, что власть задушила «Утро». Мы имели случай указать, что редактор его, родом из арестантских отделений, не нуждается в таком гражданском почёте.

И т. д. Одним словом, знакомая картина — и одно только следствие: разрушить то, что есть на Дальнем Востоке.

Вот почему про этих арапов печати мы можем сказать: они льют воду на читинскую мельницу… Им нужен Тобельсон.

Меркуловщина

Интересное словообразование.

Как только появляется что-нибудь на поверхности взбаламученного политического российского моря, как сейчас же тянется к нему рука с наклейкой «-щина»…

Так у нас в памяти Колчаковщина. Отлично помним Семёновщину. Не забыли Калмыковщины, Керенщина сияет неугасимым светом. Наконец, у всех на устах слово Меркуловщина.

Приставкой «щина», как известно, выражается некое пренебрежительное отношение известных слоёв русской массы к своим же деятелям. Господи, Боже мой, чего не врала известная часть общества и прессы, обвиняя покойного адмирала чуть ли не во всех смертных грехах. И чем нелепее, чем вздорнее обвинения, тем безапелляционнее принимаются они на веру широкой толпой…

Два энергичных, предприимчивых, решительных, смелых русских человека — братья Меркуловы тоже не избежали этой участи. В печати, в обществе против них выдвигаются самые нелепые обвинения. Земский Собор, предполагается, должен будет высказать своё авторитетное суждение на тот конец, что «они должны уйти». И самое интересное то, что никто не задаётся вопросом:

— Ну, а кто же их сменит?!

Приставка «щина» как бы оправдывает такое легкомыслие, толкает на него.

— Помилуйте, — кричат со всех сторон, — они ведь неприемлемы!!

Кому неприемлемы?

О, мы отлично знаем все мотивы против… Это грубость, невоспитанность, несдержанность в выражениях… Это легенды о каких-то золотых запасах, увозимых в чемоданах, рассказы барынь о русском стиле в доме правительства.

Если вы в упор спросите любого, обольщённого приставкой «щина», людей, орущих о недопустимости «меркуловщины», то увидите, собственно, только пустышку-орех. А вместе с этим увидите ясную, глубокую «веру угольщика» в то, что государственные дела идут сами собой, по-канцелярски, и что глубоко безразлично для них, кто, собственно, подписывает бумажки:

— Подписано, и с плеч долой…

Эти наивные люди, верящие в какие-то силы истории, спасающие общество и заставляющие его «совершенствоваться», никак не могут понять того, что только личность — вяжущее начало в обществе, что только через личность приходит глубокое, плодотворное завязывание исторических узлов.

Но это так, и с этой точки зрения братьев Меркуловых со счетов никак не сбросишь. Их нельзя заменить полутрупом Лихойдова, граммофоном Васьки Иванова или сопением Андрушкевича. Год существования Приамурской государственности — есть год центральной работы братьев Меркуловых.

Я, конечно, далёк от утверждения, что они — исключительно всё. Им содействовали и национальное течение, и армия, и вообще образумливание русских людей. Но я утверждаю, что не будь их резкой и властной воли, их страсти к работе — все эти распылённые возможности погибли бы так, как погибают они в несчастной голодной России.

— Братья Меркуловы — фирма, — кричат разночинцы-интеллигенты, — купцы они.

Но интересно — то, что почитается неблаголепным для жиденького российского интеллигента — фирма, то служит для привыкших взвешивать людей-иностранцев именно рекомендацией. Смените братьев Меркуловых, и вместо налаженной, работоспособной, получившей известный кредит фирмы вы увидите мелких папиросников или бакалейщиков, весь товар которых в их убогой рекламе.

И тут является воспоминание ещё об одной «шине» — об Азефовщине, «щине», на которой расцвела и выросла революция российская.

Не она ли тут снова сеет свои злобные, губительные цветы, не оттуда ли ползёт провокация политически невоспитанного русского народа, не от нового ли Азефа, этого дьявола в облике человека?

Во всяком случае, на Земском Соборе деятельность правительства встанет во весь рост. И тогда будет его веским делом обсудить деятельность «фирмы» или же признать за ней определённое достоинство.

Но выбирая в первом случае другую фирму, надлежит помнить:

— Всё равно недобросовестные и злобные людишки будут снова вешать на неё всех собак.

Или так творится русское дело?

Новое откровение

В номере 582 «Владиво-Ниппо» приводится опять новое интервью В. Ф. Иванова.

Новое интервью, новое откровение.

Потому что каждое интервью В. Ф. Иванова есть новое откровение.

Вопрос касается приглашения генерала Дитерихса и «соглашения его с Меркуловым» — как пишет простодушный интервьюер в заголовке.

По первому и по второму пункту красноречие В. Ф. не подымается выше обычного адвокатского красноречия. В общем, в двух первых пунктах им найден благополучный исход. Инициатива приглашения генерала Дитерихса исходила от военного командования ввиду его высокого военного авторитета. Что же касается соглашения генерала Дитерихса «с Меркуловыми», то, как полагает В. Ф. Иванов, оно имело целью установление власти через волеизъявление населения, а также дать почётный выход из создавшегося положения носителям власти этой.

Покамест всё идёт гладко, как вода, льющаяся во время дождя из водосточной трубы. Но пункт 3 о том, «как на это будут реагировать общественные организации, опирающиеся на Нарсоб», таит в себе киммерийские сумерки.

Дело в том, что генерал Дитерихс «принял своё решение слишком поспешно, без надлежащей ориентировки и ознакомления с историей происхождения власти Временного Приамурского Правительства».

Так говорит В. Ф. Иванов и заявляет дальше:

— Источник происхождения этой власти — революция.

По поводу этого тезиса, хотя В. Ф. Иванов и приводит ссылки на «Русский Край», мы должны сказать, что это абсолютная неправда.

Иванов не может не помнить, что в предварительных совещаниях во время первого Съезда было решено образовать Совет Несосъезда именно для того, чтобы он принял власть при той возможности, которая тогда предполагалась.

Что это было возможно — захватить власть, об этом свидетельствовал некоторый успех полковника Глудкина в выступлении его в ночь на 31 мая.

Вот тогда-то только и были предприняты переговоры с каппелевским командованием, в результате которых уже в апреле месяце было достигнуто следующее соглашение:

Вот этому-то правительству в лице его председателя и подчиняется безоговорочно армия. На что имеется документ.

Таким образом, заявление В. Ф. Иванова, что «Приамурское правительство получило власть от революционного комитета (национально-революционного — В. И.) по соглашению с командованием» — или слабая память В. Ф. Иванова, или нарочное запамятование и подтасовка фактов.

Думаем, что последнее.

Власть Временного Приамурского правительства стоит на глубоком, твёрдом общественном базисе, что доказали последние события, где общество было явно против переворотчиков, и не сбывчивым инсинуациям запутавшегося и дискредитировавшего себя политического деятеля отвести внимание генерала Дитерихса на ложный след.

Грядущая кровь

Социалисты-советчики с чемоданами в руках, со средствами в бумажниках, полученными от ободранных алмазов и жемчугов с окладов икон, вырученными от проданных «царских» драгоценностей, мечутся по Европе, с корабля на бал, из вагона люкс на конференцию.

Увы, как далеко миновало то время, когда все эти господа были твердокаменны в своих убеждениях зажечь революцией европейское море. Эти непримиримые идеи слезли с них, как через год революции слезли с красы и гордости русского страшного бунта — матросни их флотские шинели и бескозырки, и они на всём пространстве необъятной России обратились мало-помалу в самых обычных ободранных товарищей.

Идеи революции изношены. Советские дипломаты удивляют мир своим скромным поведением и переговорами. Блестящий цилиндр Чичерина виден на королевских приёмах, но вместо революционной идеи под ним сияет безглазыми дырами один череп.

Череп российского социализма.

Он умер, этот социализм. Он провалился с таким громовым треском, с такими стонами народными, что весь мир, присутствовавший на этих играх обречённых в русском колизее, должен был содрогнуться от ужаса.

Но перед нами вопрос. Что же становится на место его?

Мы не можем считать строителями жизни ту спекулянтскую накипь, которая переполняет теперь собой столицы. Мы не можем считать Нэпо основой возможного возрождения, эти последние судороги умирающего коммунизма.

Броситься в другую сторону? Броситься в объятия философствующей, неумной русской эмигрантщины, утверждающей, что всё поправится само собой, что уменьшение количества похищаемых коммунистами жизней и имущества, просто по причине уменьшения таковых, — представляет из себя «эволюцию советского строя»?..

Или, наоборот, в мечтах о реставрации нежить усталую душу и злобное воображение? Тщетная задача! Как у «сменовеховцев», так и у реставраторов есть какая-то фатальная вера в рок. Вера в то, что всё сделается само собой, без участия кого бы то ни было, как только исполнится полнота времён.

Трудное время перед русскими людьми, труден ответ на вопрос — куда идти?

Нет пути ни с буйными помешанными коммунистами, ни с тихими идиотами, национальный процесс перелаживающими в формулу «всё образуется…».

И только далеко-далеко слышится, как конский топот по степи прильнувшему ухом к земле, — слышится верная поступь идущего народа!

Она жестока, эта поступь. Она несёт месть, но месть скрытую. Она не будет глушить рукояткой револьвера в подвалах и застенках чрезвычаек. Она воздвигнет эшафоты на площадях под ясным солнцем и, в сознании правоты своей, станет уничтожать то, что уничтожал до сих пор русский народ.

Будет стихийное, нелепое, дикое, но верное пробуждение народной воли — а первым делом она выльется в мести.

Воли, которую так насиловали принципами коммунизма.

Воли, которую так отделяли от здравого смысла.

Воли, которой не руководили сочувственно и любовно.

Только воля к жизни простит Россию, вырвется из цепких лап международных организаций, а пока мы не видим этой воли.

И если она будет слишком жестока на первых порах — если содрогнутся сердца обречённой на изнашивание российской интеллигенции, мы можем только сказать:

— Ты ведь хотел этого, Жорж Данден!!

Параллельно

В ДВР общественной жизни, как таковой, нет. Всё и все молчат, загнанные в подполье. Газеты, несмотря на все вопли местных демократических зоилов, и сравниться не могут с местными по свободе печати. Интеллигенция либо молчит, либо пресмыкается у власть имущих, комбинируя разные должности на железной дороге, в кооперативах, где так называемый душок демократического порядка ещё остался вместе с улучшенным пайком.

Зато в Приморье общественная жизнь дышит. Собственно говоря, только здесь, на этом маленьком клочке земли былой Российской Империи, только тут культивируются национальные лозунги. Только здесь слышны вздохи сожаления о былой России, чего не услышишь на её выжженных солнцем и коммунизмом равнинах, где только один гимн — хлебца дай — висит в воздухе как странное марево.

В этом преимущество Приморья, в этом его заслуга. Но у ДВР есть одно значительное преимущество.

Подавленная общественная жизнь оставляет также в покое армию ДВР. Она немногочисленна, эта армия. Нельзя ведь гнать армии из центральных, более благополучных районов на Восток, мимо оазисов социалистического людоедства. Может выйти превеликий конфуз. Местный же читинский, забайкальский «ландвер», так сказать, ненадёжен. Зато — то, что есть, есть ли это коммунистические полки или части, или ослеплённые партизаны, всё это стоит весьма твёрдо на правительственной платформе и не раскачивается политическими спорами.

Это то, чего нет у нас. Даже если какая-либо часть нашей армии и стоит на платформе «аполитичности», то само стояние это играет роль политики. Мы же говорим уже о специально политических частях, которые занимаются изданием газет, памфлетов и претендуют за великий Ледяной поход чуть ли не на верховную власть.

Итак, к носу Иван Ивановича надо прибавить рот Иван Петровича. К тому, что мы имеем, к политической жизни, слабо, но всё же лелеющей идеалы национальной России, надо прибавить крепкую армию, и тогда можно твёрдо смотреть.

Потревоженные цари

Телеграммы несут нам изумительные сведения.

Оказывается, в Петропавловском соборе в Петербурге ограблены царские могилы.

Украдены серебряные гробы императриц. Их прах, столетия мирно покоившийся, осквернён и выброшен. И высокие петровские окна Петропавловской усыпальницы глядят на развёрстые могилы.

Мало того! С трупов сорваны украшения, и какой-нибудь «внешторг» или какая-другая сволочь продаёт их за границей. Несомненно, покупатели найдутся — редкая, музейная вещь! Вроде тех, что находили арабы в гробницах фараонов!

Но Египет умер. Его цари пережили его. Но пока — жива Россия, а прах её прошлого уже беспокоится святотатственными руками.

Говорят, что эти «вырученные суммы» пойдут на хлеб. Глупая отговорка! Не на хлеб они пойдут, а на продолжение страшного насилия над Россией, которое зовётся коммунизмом.

Как на драгоценные оклады с икон, так и на серебряные гробы императоров будет за границей закуплено оружие. Подкормятся чекисты. Наживётся несколько комиссаров.

А русский народ будет голодать и грызть друг друга под этой интернациональной сволочью.

И, по телеграмме, только одно напугало социалистических гиен:

— Царь Пётр хорошо сохранился и, открытый, предстал пред ними таким, что его не посмели тронуть.

Бесполезные мечтания, но если бы царь Пётр был жив теперь, я думаю, он не сидел бы, сложа руки, где-нибудь за границей.

Он сражался бы в первых рядах против насильников, поработителей русской земли, и его действенное имя объединяло бы беспастушье русское стадо.

О, как грозен мог бы он быть для этой нечисти, если даже его громадный труп пугает могильщиков русского народа!

И перед нами нет иных перспектив, как только оскорблённым и униженным, потерявшим прошлое и не имеющим настоящего, жаждать в будущем Русского Императора.

Бумажки на заборах

По улицам расклеены прокламации — «воззвания к солдатам и офицерам белой армии».

Как древле Павел Иванович Чичиков, срываю афишку и несу домой, чтобы почитать на свободе. Любопытный документ.

Во-первых — нет слова «товарищ». Очевидно, притягательная его сила котируется теперь большевиками как нулевая — новая политика, вроде Нэпо.

Поэтому пролетарский провокатор переходит прямо к делу. Оказывается, «русский народ сплотился не перед голодом, а перед опасностью, перед опасностью прихода помещика — за нашими землями, капиталиста — за нашими фабриками, царя и генералов — за русской рабочей и крестьянской кровью».

Все эти кислые слова можно швырнуть обратно в морду заборному литератору. Ведь без злодея-помещика — «рабочие и крестьяне» гложут трупы друг друга.

Ведь без злодея-капиталиста стоят фабрики, заводы, и вся социалистическая Русь гуляет без штанов и, распродав всё, продаёт теперь нательные кресты да оклады с икон.

Ведь никакой царь, никакой генерал не пролил столько «рабоче-крестьянской крови» — какая-то особенная и кровь-то у них — сколько пролили красные цари — Ленин и Троцкий, красный генерал Феликс Дзержинский, комиссар Чеки.

Но это мало смущает нашего писателя.

Чего же добивается наш писака? Оказывается, надо к счастливой матушке-России присоединить и Дальний Восток, который захватили «взбунтовавшиеся помещики и генералы».

Зачем? Оказывается — Россия голодает, и вот оставшимся там матерям и детям воинов отсюда могло бы идти пропитание.

Ведь тут, во Владивостоке, хранится много «добра, добытого кровью и потом твоих отцов и дедов».

Только, значит, один Владивосток и мешает. Спустить его запасы, да сразу, и тогда станет всё чисто… Хоть шаром покати.

А что же должны делать «солдаты и офицеры»? Дело в том, что их ждут «зеленеющие поля необъятной России, жена, дети, Родина».

Так поёт этот соловей.

Но, к сожалению, нет у нас такой России, с её зеленеющими полями, лугами, великими реками. Она выжжена солнцем, бесплодна, разорена, принижена… В ней люди едят трупы, в ней люди убивают людей, в ней грабят церкви, в ней творится страшное, неслыханное дело кучки людей, захвативших власть.

Россия будет, но тогда, когда социалистов не будет у власти, — в этом её спасение. И было бы преступлением, если бы и Дальний Восток был обречён на такую же страшную, ужасную участь, как и вся страна.

И кого хотят обмануть эти писатели своими бумажками?

Разве только малодушных да предателей.

Живящие слёзы

Прошло уже четыре года, как в маленьком особняке дома Ипатьева в Екатеринбурге ночью в подвале пристрелен был комиссаром Юровским русский царь.

Вместе со своей семьёй, своими приближёнными.

И три года приходится писать в этот юбилей, что это не было судом, подобно судам над Карлом I и Людовиком XVI, что это не было расправой русского народа над своим бывшим властителем.

Нет, это было просто уничтожение царской семьи, царского рода, то уничтожение, под знаком которого идёт вся русская революция.

Русская революция как будто бы задалась целью обратить весь русский народ в Иванов Непомнящих. Беспощадно уничтожается всё то, что находится перед кровавой датой 28 февраля 1917 года.

Уничтожаются уклады жизни на основе права собственности; уничтожается религия; растаптываются и разбрасываются ценности, наконец убивается, истребляется и царская семья.

И нагой и сумрачный стоит народ русский на своих бестолковых дорогах.

Достоевский мрачно пророчествовал в своих «Бесах» устами Верховенского: «Раскачка такая пойдёт, что мир ужаснётся… Заплачет, заскорбит Русь по старым богам…».

Время это подходит, потому что те боги, которых подсовывали русскому народу в течение революции, оказались лживыми, фальшивыми богами.

Народ русский в несказанном тупике голода и холода. И когда он оглядывается назад, он видит в величавых образцах прошлого то, что он потерял.

Там и Россия, там и деятельность, там и царь…

И он лучше видит всё это, нежели видел раньше, потому что глаза, полные слёз от страданий настоящего, видят лучше… Сквозь слёзы прошлое воскресает.

Вокруг Земского собора

Вокруг Собора растёт целый ряд настроений, которые, при всей их желательности, однако, могут создать большие затруднения для работы Собора.

Мы, в частности, говорим о тех монархических тенденциях, которые господствуют в среде несоциалистов. Правда, сами мы глубоко уверены, что монархия — та форма государственного устройства, которая грядёт к нам неизбежными железными стопами. И не только потому, что прошлый государственный строй России был таков. А потому, что таков настоящий строй Совроссии, где, несомненно, налицо страшная чёрная монархия с определёнными мистическими целями.

Но всё же мы думаем, что пламенное желание такого строя не должно ещё служить достаточным поводом для того, чтобы им путать и срывать ближайшие задачи Приамурской государственности. Земский Собор не должен так шагать широко, памятуя известную пословицу. Укрепление того, что у нас есть, налаживание связей с сильными соседями, борьба тем же оружием, которым борются и с нами, — вот реальная и близкая задача.

Экономические задачи края — та апельсинная корка, на которой могут поскользнуться любые монархисты с широкими планами. Нам нужны деньги.

А для этого нужна вера в нашу мудрость, политическую устойчивость и сговорчивость. Какому же чудаку придёт в голову предлагать деньги группе, сплетшейся в смертной драке!

Если Земский Собор вынесет осуждение безумной политике нарсобщиков, если он сумеет отправить делегацию в Японию для завязывания общественных связей, чего, конечно, не мог сделать Нарсоб с его запросами и интригами, если Приморье явит плотный вид могущего сговориться с собою общества, вот что может, и ничто больше, импонировать иностранцам.

Что же касается того, что нам хотелось бы видеть на престоле всероссийском русского царя, ибо, как говорил Достоевский, «плачет уже Русь по старым богам», то с этой мечтой можно и должно потерпеть.

И необходимо принять на себя этот страшный труд терпения, ибо кто же всё-таки, кроме нас, делал революцию.

— Мне отмщение и Аз воздам…

Новый этап национально-общественной мысли

Так недалеко это время, так мы его хорошо помним.

Время веры в Учредительное собрание.

— Вот приедет барин, барин нас рассудит, — говорили все. Соберётся в Учредительное собрание Его Величество Народ и там «выявит свою волю».

В Учредительное собрание верили все. Эсеры, которые полагали, что они — соль земли, крестьянская партия, потому что больше всех обещала друзьям чужого. Эсдеки, коммунисты и даже буржуазия.

Наша буржуазия всегда была политическим несмышлёнышем и посему особенно горячо ратовала за предоставление «всем» права свободно высказываться. Больше того! Сам великий князь Михаил Александрович тоже был за Учредительное собрание, полагая, что оно может его выбрать на престол.

Дальнейшее тоже всем хорошо известно. Матрос Железняк разогнал в три счёта это самое Учредительное собрание, и никто даже не пикнул.

И вот с тех дней 1918 г. ясно вырисовываются две основные линии политики. С одной стороны, продолжается бубнение о «правах всех», о демократизме. Бубнение это приводит только к тому, что, пользуясь свободой слова, противная сторона сразу разваливает какое угодно правительство, потому что представляет из себя крепкую организованную группу.

Так пал Омск. Так пал Юг. Так пал Запад и т. д.

Ибо нельзя бороться за известные идеалы, предоставляя противникам все средства для борьбы с собой.

И вот, совершенно неожиданно, странным зигзагом истории мы подошли к Земскому Собору. Это — полномочное учреждение. Ведь оно выбирает правительство, и не временное, а самое настоящее. Оно определяет конституцию. Оно — выражение народной воли, и в то же время это не хаотический миф об Учредительном собрании.

В Земском Соборе участвует земля, не пустырь, изожжённый социалистическим пожаром, а устроенная земля, известный государственный порядок. И становится странным, почему это мы, в наших грёзах об Учредительном собрании, начинали именно с пустыря, с воли всех, кому что угодно, с воли, бредущей в самых различных направлениях.

Какой злой дух заставлял нас выписывать такие политические мыслете[19]? Как могли мы стереть то, что раньше, до революции, представляла из себя наша земля? Откуда эта ненависть к прошлому?

Она не наша, не русская, эта ненависть. Но это предмет особых статей. Но необходимо заметить одно: собирая Земский Собор, Приамурское правительство кладёт резкую грань в идеологии русского общества.

Учредительное собрание потеряло свой смысл.

Собор открыт

Вчера открылся Земский Собор.

Открылся весьма торжественно, с крестным ходом, со сверкающими хоругвями. И глядя на катившуюся по улице волну народа, невольно думалось:

— А если приведёт Бог Земский Собор открывать не на далёкой окраине былой Российской Империи, а в самой Москве — кольми паче импозантнее будет зрелище это, под гул сорока сороков московских церквей…

Впрочем, если трудящиеся над Россией вороны не успеют к тому сроку загнать эти самые колокола…

Во всяком случае, надо определённо констатировать, что мы выучились производить «смотр своим силам». И вчерашнее открытие Собора было именно таким смотром.

Значение Собора прекрасно осветил в своей речи Председатель Приамурского правительства С. Д. Меркулов, в своём по обыкновению кратком и содержательном слове наметивший весь «кризис парламентаризма» как построения сплошь рационального и указавшего выход в традиционных, религиозных способах исторического восприятия.

Этот возврат к старым государственным формам нашим сквозил во всём. И в тексте присяги, которой присягали члены Собора, и в речах ораторов. В этом смысле настроение Собора вполне определённо. Поскольку русские люди могут свободно выражать своё мнение, они неудержимо идут к монархии.

Впрочем, были и несогласные с царившим на Соборе намерением. И это отразилось в небольшом инциденте с присягой.

А всё-таки она — вертится. А всё-таки, после пятилетнего упорного, как «Господи, помилуй», бормотания всем миром — «Учредительное собрание», найдена новая содержательная формула — Земский Собор, которая гулом прокатится по всей России.

И в этом, независимо от результатов, — великая заслуга Приамурского правительства, данного его состава.

Конструкция власти

После докладов членов правительства перед Земским Собором встал вопрос о конструкции власти. Какая власть должна быть в Приморье. Единоличная или коллегиальная? Гражданская или военная?

Во-первых, ответим на второй вопрос. Ни к коем случае не военная.

Мы имели практику военной власти в Омске, Чите, и отрицательные черты её у всех ярки в памяти.

Ведь военная власть всегда порождает военщину, что не одно и то же. Военщина — это есть фактическое господство безответственного военного элемента, тыловых традиций, безапелляционности, претенциозности, в связи с полнейшей безответственностью и с господством худшего вида бюрократии — военной.

Германская война показала, как плохо организован был у нас тыл. И ставить военную власть — значит воскрешать дореформенные, дореволюционные навыки, ибо придётся верить не личностям, а тем чинам, которые котируются тем выше, чем дальше от революционного периода они получены.

Власть должна быть «штатской», потому что только штатскость может дать в условиях нашего быта хотя бы тень того, что человек занимает это место потому, что он пригоден к нему, а вовсе не потому, что он «царский генерал»…

Ведь разве в революции не повинны как раз деятели старого времени?

Власть, кроме того, не может быть единоличной, потому что смешно, собственно, говорить о том, что есть какое-то Приморское государство, замкнутое и ограниченное в самом себе. Мы живём в борьбе. Наша территория — амёба, которая может вытягиваться, сжиматься, расширяться. Точно так же неустойчиво и государственное образование наше, представляющее из себя функции от многих аргументов.

Единоличную власть нельзя «выдвинуть». Она выдвигается сама, личность побеждает и подчиняет себе окружающих. Поэтому несомненно, что основной, первичной формой в таких условиях власти будет власть нескольких людей.

Собственно, коллегиальная власть ещё не власть как таковая. Она только символ власти, центр, около которого должно происходить объединение. Только там, где выкристаллизовались известные реальные отношения, только там, где первоначальный договор между многими входящими в организацию, выделяющую власть, перешёл уже в отношения между подчинёнными и подчиняющими, только там можно говорить о власти как таковой и о диктаторе как носителе её.

А такой личности — нет. Единственный, кто мог быть таковой, — Н. Л. Гондатти. Едва ли, однако, он обладает нужными качествами. Уже то обстоятельство, что о его намерениях ничего положительного не известно, мешает самым серьёзным образом обсуждению его кандидатуры. В самом деле, нельзя же такое серьёзное дело делать только по противоречивым слухам.

Итак, власть не военная, власть коллегиальная — вот каковы должны быть основные формы власти. К этим двум свойствам нужно присоединить ещё два: власть должна быть преемственной и быть избранной без всяких условий, хотя бы относительно передачи своих полномочий в известный момент Дому Романовых.

Такое условие «подвесит» всякую власть в воздухе и лишит её действенности.

Но об этом в следующий раз.

Конструкция власти (продолжение)

Вопрос, который станет сегодня перед Земским Собором, — едва ли не основной вопрос. Это именно вопрос о конструкции власти.

Решение этого вопроса позволит перейти к следующему:

— Кто же именно станет у власти?

Среди депутатов намечается несколько комбинаций. Харбинцы привезли с собой кандидатуру Н. Л. Гондатти, почему и настаивают на единоличной власти.

Кандидатура эта, надо заметить, встречает сильную оппозицию в других группах: указывается на то обстоятельство, что Н. Л. — крупный человек, но мирного масштаба. Его деятельность протекала в мирные царские времена; в событиях последних лет он не принимал непосредственного участия, почему, конечно, и отошёл от необходимого характера работы. К тому же харбинцы не знают наверное, приедет ли он или не приедет.

Называется имя атамана Семёнова. Называется, несмотря на некоторую неопределённость его положения в связи с американской поездкой. Главными его сторонниками являются Никольские делегаты.

Собственно, единоличные кандидатуры этим и ограничиваются. Монархисты не настаивают, собственно, на единоличности во что бы то ни стало. Их интересует только декларативное заявление Земского Собора о нерушимости прав династии Романовых на Всероссийский престол.

Так как заявленные единоличные кандидатуры неопределённы, то, надо полагать, пройдёт принцип коллегиальный: Приамурское правительство будет состоять из трёх членов, приблизительно с такой же конституцией, как это было до сих пор.

В виду того что деловые интересы выдвигают на первый план принцип преемственности, то неоспоримыми становятся кандидатуры С. Д. и Н. Д. Меркуловых, ибо они фактически несли на своих плечах главную работу в Правительстве. Особенно кандидатуры их окрепли после их докладов Земскому Собору.

Мечтатели

В восточной легенде, переданной в белых стихах Жуковским, повествуется о некоем легкомысленном путнике, путешествующем по житейской пустыне. Сзади за сим путешественником гонится бешеный верблюд. Впереди — всяческие неприятности. Он падает в пропасть, но случайно повисает на кусте. Две мыши, белая и чёрная — ночь и день — подтачивают корни куста, на котором он висит. Внизу зияет страшная пасть ожидающего его змея, а он — он спокойно лакомится растущей неподалёку малиной… Пока что…

Эта аллегория невольно вспоминается, когда смотришь на работы Земского Собора. Дикому верблюду уподоблю большевизм, пригнавший сюда путешественника — беженца и подвесивший его на тонкой ветке Приамурской власти. Неустанная работа ДВР и коммунистов подтачивает это шаткое основание, ему грозит участь быть съеденным красным змием, а он — он лакомится приятной малиной.

Ни для кого не секрет, что Земский Собор занят в настоящее время обсуждением нескольких первых пунктов доклада Васильева о конструкции власти. Высказалось много ораторов, но для высказывания их крайне характерна история возникновения самого доклада как такового.

Доклад этот недели три тому назад был представлен в Комитет владивостокских несоциалистических организаций в совершенно ином виде. Три первые пункта, говорящие о монархии, в нём совершенно отсутствовали. Признавалась необходимым коллегиальная структура Приморской власти; при обсуждении его после образования фракции несоциалистов возникло сильное монархическое течение, возглавляемое приват-доцентом Тяжеловым и протоиереем Антониевым, которые страстно ратовали за то, чтобы включить в него тезисы о монархии.

Демагогичность этих двух лидеров увлекла собрание, и уже в переработанном виде в доклад этот пункты эти были введены. Сам докладчик, сначала сопротивлявшийся им (почему его доклад и был заменой неудачных докладов Руднева и Крестовского), принял монархическую ориентировку, однако до последнего времени несоциалистическая фракция стояла за коллегиальную власть для Приморья. Приезд харбинских депутатов с их определённой кандидатурой в чемодане заставил неустойчивых несосов перерешить вопрос о структуре власти и остановиться на единоличной — предложение, вполне естественно поддержанное монархистами, занявшими яркую позицию в деле идеологии настоящего момента.

И перед Собором стали развёртываться яркие, увлекательные картины. Тяжелов однажды заявил, что «на нас-де смотрит весь мир». Необходимость царя, необходимость единоличной власти — здесь всё смешалось в одну массу.

Ораторы-монархисты стали предаваться необузданным мечтам. Я даже не представляю себе, что можно так не видеть всю Россию, всё, что в ней делается. Многомиллионный народ находится в кабале у социалистов. Страна разорена так, что только Атилла мог бы соперничать с этими социалистами со взломом. И это царство продолжается не год, не день; пять лет уже продолжается оно, пять лет льёт кровь русский народ.

Но что, кроме вздохов о прежнем, что, кроме странной уверенности в том, что всё образуется, кроме красивых слов о короне, мантии и порфире, слышим мы на Земском Соборе? И изумительно, как это люди не понимают, что и корона, и мантия, и порфира — всё это давно продано владетельными жидами за границу.

Люди говорят о том, что «Русь — святая». Так почему же сердце их не тревожит то обстоятельство, что табунами въезжают в Россию иезуиты, что проданы оклады с икон, что пусты и разорены храмы!

Не к декларациям, вызывающим своею дерзостью, не к заявлениям надо звать, а надо звать к борьбе. К тревожной, зоркой, напряжённой борьбе.

И для того чтобы вести её, нужно понять, как ведут борьбу наши противники. Их оружие — холод и голод, при помощи которых бессильно падает русский народ перед зелёными глазами чекиста и так же покорно — серая скотинка — становится к стенке.

Только тогда, когда мы будем иметь какой-нибудь реальный базис, только тогда, когда мы, белогвардейцы, будем иметь какую-нибудь самую паршивую территорию — только тогда и можем мы бороться против космического зла.

Но вот этого-то и нет. Нет в Земском Соборе оглядки, стремления сохранить, окопать, закрепить то, что есть… Вчера в кулуарах один из лидеров заявил даже во всеуслышание, что-де Приморье — пустяки, что оно обречено, а что перед нами стоят всероссийские задачи.

И вот почему на ту работу, которая сделалась здесь, обращается так мало внимания. Монархисты, в маниловских мечтаниях, устремлены к тому, чтобы на голой, обовшивевшей русской земле поставить алмазный трон Русского Монарха.

Было бы полгоря, если бы они ограничились такими мечтаниями. Дело в том, что они последовательны до конца в своих посылках. И, любя единоличие, неуклонно проводят его во вред здравому смыслу.

И четвёртый тезис васильевских декреталий они излагают таким образом, что на оставшемся плацдарме контрреволюции, Приморье, должна быть тоже единоличная власть.

Я глубоко уверен, что это делается так для того, чтобы не нарушать стильности. Без серьёзной аргументации. Нельзя же ведь называть аргументацией рассуждения Ландышева на тему преимущественной эленатности единицы пред тройкой, двойкой и семёркой или заржавевшие исторические справки о том, что такое «семибоярщина»…

Однако в соответствии с такими посылками выдвигается кандидатура старого чиновника Н. Л. Гондатти взамен того, чем двигалось и дышало Приморье — взамен братьев Меркуловых.

Кто говорит, что эти кандидатуры неприемлемы, тот ничего не понимает в делах Приморских. Почему неприемлемы? Потому что два эти человека на своих плечах тащили всё государственное дело Приморья — только двое. Ведь не Совет же управляющих — из Лихойдова и Вас. Иванова, ведь не Андерсон же и Еремеев.

Я отлично понимаю, что ставка на Гондатти делается не только ради принципа или его достоинств. Она делается в пику братьям Меркуловым. Это — личное дело делающего. Но зачем же она делается против здравого смысла?

Братья Меркуловы — крупнейшие русские люди. Приамурское временное правительство сделало — ин корпоре — великое русское дело. Но Земский Собор не принёс даже благодарности ему.

Вдаль устремлены глаза его. Ему чудится пенье, музыка, царский трон, великая Русь.

Но раскройте глаза ваши. Кругом кровь, разорение. Царь, сожжённый, покоится под Екатеринбургом, царские алмазы — в заграничных музеях. «И возможно, — пишет генерал Дитерихс, — царская голова в спирту хранится у Троцкого в Москве».

Или вы декларациями вашими победите это зло… Или не наше дело стать вместе, плечо в плечо, а не древним титулам Земского Собора прикрывать интриги и делишки?

Приамурское временное правительство

Сегодня в торжественном заседании Земского Собора временное Приамурское правительство после 14 месяцев власти передаст эту власть избранному волею Собора главе нашего государственного образования генерал-лейтенанту М. К. Дитерихсу.

Члены временного правительства обращаются, поэтому, в простых смертных, и я спокойно, не боясь подлых упрёков в лести, могу сказать: Приамурское временное правительство совершило громадную национальную работу.

Это было правительство, которое организовало при красной власти здесь 1-й несоциалистический съезд.

Это было правительство, которое подвинуло на выступление армию.

Это было правительство, которое не побоялось выступить 26 мая с 54 винтовками против 2000 вооружённых красноармейцев.

Это было правительство, которое твёрдо взяло новый курс, новый за всё время революции. Без мщения, без преследования политических противников, борясь направо и налево, пресекая анархические выступления, откуда бы они ни исходили, оно проводило начала гражданского порядка, свобод, не стесняясь, однако, называть вещи своими именами и не церемонясь в отношении смутителей общественного порядка, хотя бы те и прикрывались громкими именами «свободы слова».

Это оно взяло под свою руку Камчатку…

Это наш русский корабль обстрелял английский флаг, перевозивший оружие врагам культуры и человечества.

Это оно умелым планированием двинуло добровольные войска на Хабаровск.

Это оно добилось того, что над Пограничной снова наш русский флаг.

Это оно, первое из русских правительств, не уступило сразу своей власти перед глупым переворотом 1–11 июня и сумело ликвидировать его, несмотря на все уговоры общественности не терять силы и опускаться на дно.

Это оно восстановило русские исконные традиции, собрав вместо Народного собрания Земский Собор, весть о котором покатится по всей Руси великой.

Это оно завязало те связи, которыми будет пользоваться новое правительство, о котором ещё не время говорить…

Это оно слагает своё звание перед волей Земли.

Во всяком случае, пять русских людей, братья Меркуловы, Еремеев, Макаревич, Андерсон отойдут в историю как пять реальных русских патриотов, умевших держать власть и употреблять её на пользу страны и населения.

И конечно, прежде всего, в этом на первом месте стоят железные люди — братья Меркуловы.

Мы, русские, не умеем подчиняться, не умеем ценить наших героев. И в этом наше проклятие.

Зато, когда стихнут голоса и мнения отдельных лиц, — холодная муза истории занесёт правительство это на свои скрижали…

Это были настоящие русские люди.

Гонения на церковь

С церковью в Москве неблагополучно — вот впечатление, которое всё время производили получаемые из Совроссии отрывочные сведения. Отрывочные сведения эти, накапливаясь, дают возможность набросать следующую печальную картину.

После разрушения всего уклада русской общественной жизни большевиками у русского общества остались лишь глаза, чтобы плакать, да ещё одно утешение — молитва. Много писалось о том, что храмы в Москве переполнены молящимися; много писалось о росте религиозного настроения среди народных масс.

Хотя Соввласть и заявляла, что религия — частное дело каждого, но она, по обыкновению, лгала. И рядом хитрых мер, тонким расчётом она предприняла поход против православия.

Церковь всё время упорно держалась в стороне от государственной жизни, не принимая никакого участия в политике. Но пришёл для неё час, когда она должна была сломить своё молчание.

Советская власть, как известно, протративши все запасы, принялась за ревизию церковных драгоценностей под предлогом помощи голодающим. Конечно, помощь эта — тоже ложь, и Калинин весьма откровенно заявил делегации от прихода, просящей у него позволения взамен ценностей самим кормить голодающих:

— Убирайтесь к чёрту!.. Нам золото нужно, понимаете?!

Красноармейцы и чекисты стали лазить сапогами по престолам, сдирая веками копленное серебро, золото, самоцветы. Поднялись волнения. Патриарх протестовал. В Москве расстреляли 6 священников, после Шемякина суда, и среди духовенства нашлось двое епископов — Леонтий и Антонин, которые приступили к Патриарху с обвинениями его в гибели расстрелянных священников и добились того, что он в настоящее время заточён, а они образовали церковный совет. Таким образом, большевистскою властью низложен Патриарх.

Эти два отступника-епископа в скором времени собираются собрать церковный собор в Москве, который окончательно решит, что патриаршеству не быть, и проведёт целый ряд реформ в церкви. Какие это реформы — смотри вчерашний номер «Вечерней Газеты».

Надо отметить, что Антонин — неверующий, скептик, атеист, а Леонтий — немец по происхождению, известный своею легкомысленной жизнью.

Но, конечно, нельзя предположить, что Советской власти нужно непременно главенство двух продавшихся епископов. Ей все средства хороши, и вот на Россию двинулась другая противоправославная рать — отцы иезуиты.

Это результат генуэзской конференции, где большевистские главари, не верящие ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай, договорились, сидя на обеде с кардиналом Генуэзским, а через него и с Папой, о проникновении в Россию воинствующего католицизма.

Возрождается католицизм, намечается уния. И так как дело идёт на основании продовольственной помощи, то, конечно, успех проповеди через желудок обеспечен.

Сравните теперь положение русской Церкви в окраинных государствах, где православные церкви переделаны в костёлы, положение в Москве, положение на востоке европейской и азиатской России, где против неё покамест выступают только невежественные убийцы-комиссары, — и вы увидите: против цитадели русского духа — Церкви, об участи которой мало как-то беспокоилось зарубежное эмигрантское русское общество, полагая, что Церковь — скала Петрова и силы адовы не одолеют её, воздвигнут поход со всех сторон, хитрый, осторожный и точный.

И последние сообщения говорят нам, что его организатор — еврей Троцкий.

Социализм, таким образом, потерял свою наивную личину профана в делах духовных и приобрёл другую — поход против русского духа вообще.

Больной Ленин

Хотя поступали разноречивые слухи о болезни Ленина, но само обилие таковых показывает уже, что они принадлежат не только какому-нибудь единичному благодарному россиянину, страстно желающему, чтобы красный владыка поскорей отправился в страну отцов, а и имеют под собою реальные основания.

Итак, Ленин умирает. Конечно, смерть его у нас не вызовет ни малейшего сожаления. Но личность он — безусловно, гениальная. Устроить таковую заваруху на Руси, предать многие миллионы русских людей смерти через пули накакоиненного чекиста, или через голод, или через гражданские войны — это стоит многого. А разорение России? Всякий средней руки человечек, не мудрствующий лукаво, дорожит своим уютом, гордится тем, что у него есть самовар и три подушки на кровати, пара праздничных штанов. Ленин распорядился так, что этих скромных предметов, предметов обихода и мелкобуржуазной гордости нет почти по всей России…

Откройте любой учебник, и вы там увидите, что Россия — страна земледельческая, что русским сахаром кормили английских свиней. Надо быть гениальным человеком, чтобы ухитриться сделать так, что не только английским свиньям ничего не достанется из этого сахара, а и русским-то людям ничего не придётся!

Гениальность колоссальная! Кто из властителей делал у себя в стране фабрику чужих бумажных денег? Ленин! Кто ухитрился для «валюты» спустить за границу золотые уборы и бриллианты со чтимых икон? Ленин! Кто продал дивные ковры мусульманских мечетей? Ленин! Кто нарушал договоры, жёг чучела Ллойд Джорджа и в то же время вёл с ним переговоры о торговле? Ленин! Чьему государственному обещанию о возвращении долгов не верит ни один парижский гамен, ни одна европейская собака? Ленин!

Изумительная, гениальная личность! И ведь всё это делается для блага народа, для торжества социализма, усовершенствованного, научного…

Ленин перейдёт в историю? О, конечно. Героем? Ах, ни в коем случае!

Помнится, есть такая картина. «Победители» называется она. Александр Великий, Наполеон, Цезарь, медленно ступая на тяжёлых конях, едут вдоль улицы трупов. Наги эти трупы и лежат бесконечными рядами, но во всей картине есть какая-то мрачная торжественность…

Ленина тоже можно пустить вдоль такой улицы трупов, но никакой торжественности не будет. Дело в том, как убивать.

Социалист Ленин набил много, столько, что и Наполеону, может быть, не угнаться. Но можно ли, господа, убивать так неблаголепно, как убивал Ленин?! Выматывая кишки, прибитые гвоздём к телеграфному столбу. Выстрелом из нагана в затылок над чашкой ватерклозета. Скашивая тысячи из пулемёта под тарахтенье холостого хода автомобиля-грузовика…

И лошадь надо было бы дать Ленину другую. Маленькую, некормленую, извозчичью клячу. И на неё водрузить маленькую, лысую, толстенькую фигурку с улыбающимся мёртвой усмешкой лицом, в пиджаке, купленном в магазине готового платья.

Это не Наполеон! Это Смердяков, пролезший путём неисполнимых обещаний в Наполеоны! «Мы все глядим в Наполеоны», — сказал Пушкин, и вот вам воплощённая пошлость, социализм в качестве Наполеона.

Ленин — гениальный человек, да. Мало того! Он гениальный мошенник, король воров, вне конкуренции быстроты и ловкости рук.

Теперь он умирает. Повторяю, мы не будем тосковать о нём. Ведь и так — он мёртв, как мертво всякое зло. Что же касается того, что с ним будет после смерти, — процитируем слова Тютчева:

Сазоновские идейки

Кажется, из Некрасова. Как понедельничное похмелье, на владивостокцев надвигается каждый понедельник с послепраздничной неумолимостью ещё одна оскомина: сазоновские «Последние Известия», а в них и сазоновские же писания!

Ужасные вещи!

Сегодня вы разворачиваете эти самые «Известия», и вот ваш взор пленяет статья маститого некоего А. С. «Через Свободную Сибирь к возрождению Великой России».

Программная статья, так сказать. И интересно посмотреть на ней, как один из видных столпов нашей общественности смотрит на такой кардинальный вопрос, как возрождение России.

А посмотрев — «есть от чего в отчаяние прийти»! По первому же абцугу государственный ум г-на А. С. кроет следующим образом: «Централизация России в течение тысячелетнего существования нашего никаких положительных результатов не дала».

Вот, покорнейше благодарим! Значит, собрание Руси для мудрого А. С. — это никаких положительных результатов?! Значит, то обстоятельство, что одна шестая часть суши принадлежала России, — это се сон-де, пустячки для мудрого кооператора?! Эй, централизатор Ермак, слышишь ли? Твоё завоевание под ноги белого царя Сибири, давшее возможность там насадить маслодельную кооперацию — Крестьянский союз и прочие полезные вещи, — пустяки для решительного А. С.! Неблагодарное же А. С.!

А почему же вся эта штука ничего не стоит? А потому что надо было предоставить областям начала самой широкой автономии, на началах федеративных, вроде Америки, или вроде Англии (?!). Ей-богу, не знаю, где у Англии федерация!

Собственно, идейка-то проста и не стоит выеденного яйца. Она проста и скучна даже, как товар в кооперативной лавке. В чём она состоит? А в том, что, так как у нас в России правительства покуда никакого нет, то, ребята, организуйтесь, кто как может, по территориальным признакам или как ещё. Вот и всё!

Рассказывал мне один офицер, бродил он в 18-м году по Украине, силясь пробраться на дорогую Родину, в Россию. Его не спрашивали офицеры-попутчики, кто он, а просто приглашали к себе:

— Винтовка есть? Идите к нам и отстреливайтесь от всех… Так, может быть, и пройдём!..

Ничего нет удивительного, что в головах А. С. и прочих ординарных головах появилась тонкая идейка отстреливания и сколачивания хоть тени какого-нибудь порядка… Мы бы готовы приветствовать её, если бы, однако, эта идейка не становилась чем-то вроде мании величия и позволяла носителю её плевать на всё с её величия.

А грошовая идейка сибирского областничества именно такова. Областник — не простой человек, а в дни торжеств народных собраний он считает своим нелепым долгом вывесить бело-зелёный флаг. И в этом-то наскоке со стороны областничества и лежит его соль. Ведь на кого оно действует раздражающе? Не на людей, которые понимают, что проклятые дороги русской революции привели Россию к лебеде вместо хлеба, к теории отстреливания вместо государственности. Да организуйтесь, как хотите, только, ради Бога, организуйтесь, кончайте этот страшный русский хаос! Но нет!

Идейка эта замечательна тем, что она носит на себе отпечаток эсеровски-народнических тенденций и направлена, как красный плащ матадора, к вящему раздражению тех, кто ещё продолжает считать, что ничего, собственно, и не произошло, и меньше чем на единой, великой России, имеющей воспрянуть как-то сама собой, ни за что не хочет примириться…

Спор между областниками и их противниками — это не спор между реальными политиками после революционного момента, нет, это принципиальный спор между двумя благодушными российскими интеллигентами.

И смотрите, куда залезают областники в этом споре!

Оказывается, освободить Россию всю «сразу немыслимо». Верно, Господи, верно! Нужно начинать с окраины. Ведь если хлеб резать, то и то с середины никак нельзя начать. Так начинайте, откуда хотите, — на всё согласны. Но милые буквы А. С. подводят этому тезису теоретическое обоснование: «В Сибири народ очень хороший, он ещё не потерял человеческого облика и любви к свободе… Что же касается России, то там вконец деморализованный человек-раб…».

Вот тут мы должны сказать скользкому борзописцу: «Стой, брат, врёшь!». Правда, у вас в Сибири есть такой молодец, вроде кооператора Сазонова, который вещал адмиралу Колчаку, что вы-де — российский Вашингтон, но всё население Сибири поднялось против этого Вашингтона и добилось того, что честный солдат — адмирал погиб в Иркутске… Теперь эти доблестные люди — сибиряки голодают точно так же, как и, беспечно, россияне, жрут друг друга, если только они не «работают» в капелле Славянского. И потом, если говорить об обовшивевших рабах — сибиряках или русских — всё равно, то они должны земно поклониться за таковое блестящее состояние своё социалистам всех мастей, к которым принадлежит и дед Сазонов, когда-то брехавший про Вашингтона.

Кооперация — социалистична, никому не секрет. Социалисты погубили Россию, и нечего делать гримаску и «сибирский народ» отличать от народа российского. Ваша вина, господа Сазоновы и прочая интеллигенция из «Последних Известий».

Итак, Сибирь будет освобождать Россию. Не оружием, а «экономически». Куском хлеба, аршином мануфактуры. Прекрасные слова!

Итак, Россия, ты пока что голодай, а когда Сибирь построит фабрики, заведёт сельскохозяйственные экономии, тогда она освободит…

Приходится вспомнить старую поговорку о солнце и о росе. А кроме того, что сие значит? Процветай, Сибирь, учреждай Крестьянские союзы, торгуй, приторговывай, а потом и до Москвы доберёмся…

Таковы посылки, а вот каковы выводы: «Как ни жестоко, но мы должны поставить над европейской Россией крест».

Ей-богу, так и написано это А. С.!

Великолепный образец есть у французского публициста Пьера де Сен Виктора в статье, посвящённой коммуне 78-го года: «Насекомое обмакнуло лапу в чернила и похерило Бога…».

Насекомое со страниц областнической газетки обмакнуло лапу в чернила и похерило Москву!

Вот в чём, друзья мои, причина раздражения против сибиряков, а не в том, что они питают верную маленькую идейку — освобождать по частям.

Просто досадно, сколько осложняющих, побочных старых мыслей осаждается, остаётся на верных, в сущности, принципах. Дебатировать их? Не стоит! Нет! Мы только можем хладнокровно взглянуть на эту областническую возню и сказать:

— Как мало смыслят в политических вещах эти господа! Кроме сумбура, ничего не смогут они ввести в русское дело! А потому, мимо их!

К тому же, в их руках была Сибирь в 19-м году! А что они сделали?!

Срам!

Объединение

Какое-то заколдованное слово! Об объединении плачем мы, русские, со времени русской революции. Правда, для наших неудач склонны мы находить много причин, но те, кто на наше дело смотрит со стороны, констатируют ясно и просто:

— Белые русские не умеют организоваться!

Таков, например, вывод любопытной, только что вышедшей книги германского офицера барона фон Плото, бывшего всё время войны в России:

— Белые не умеют организоваться — вот в чём причина!

В самом деле. Кольцо белых, численностью, эдак, миллиона в два-три, охватывает Советскую Россию. Я не говорю о том, что ежели бы эти белые двинулись потоком на Совроссию, вернее на Голроссию, то от красных не осталось бы и следа.

Нет, так далеко мы не берём. Но вот в чём даже не проявляется никакой инициативы. Нет даже и связи между собой там, где она должна была быть. Каждая организация действует на свой страх и риск и не столько проводит исполнение какого-нибудь общего плана, а старается изобрести свой собственный, новый…

Это в полной мере относится к закрывшемуся Земскому Собору. На нём не было даже мало-мальски систематизированного доклада о положении белого кольца. Опубликованная сегодня телеграмма на имя болгарского министра-президента Стамболийского явилась запоздалым маленьким отзвуком того, что давно следовало бы сделать в более широком масштабе.

В самом деле. Каковы дела у генерала Врангеля? Неизвестно! Был ли доклад о монархическом движении, не о «тезисах», нет, а о плане выполнения этих тезисов? Нет! А между тем и Рейхенгалль, и Карловицы нельзя обойти молчанием! Имеются ли какие-нибудь указания на материальные ресурсы? Нет! Имеются ли сведения о том, как относятся державы к проведению этих планов? Никаких!

На Запад едет делегация. Это — первая ласточка, которую надо приветствовать, потому что нельзя же ставить на счёт поездку генерала Лохвицкого с его знаменитыми интервью. Лучше поздно, чем никогда. И первое требование, которое мы должны предъявить этой делегации, — это уехать как можно скорей. Время дорого.

Так дела обстоят на далёком Западе. Точно так же дела обстоят и на Востоке. Мы, например, решительно не знаем, что делает атаман Семёнов, который, несомненно, что-то затевает, предпринимает и обладает известными возможностями. Далее, несомненно, надо отметить, что харбинская общественность вовсе не сполна представлена была теми организациями, которые участвовали в Соборе, и настроения некоторых кругов не совпадают с настроениями гондаттиевских групп. Семёнов, далее, стоит в связи с бело-зелёным сибирским областничеством, отдающим социалистичностью, и разве нельзя предположить, что его действия производят некоторое воздействие на казачество?

Пока мы не выходим из области деклараций и планов, все возможности противодействий и замешательств — мертвы. Но конкретизация, хотя бы частичная, этих планов или параллельных, опять создаст ту оскомину, которая происходит от недоговорённости.

Видя это, стоя на распутье пред Национальным или Несоциалистическим съездом, надо думать напряжённо и страстно одно:

— Как уничтожить те экстра-токи, которые порождаются одним основным верным током и в то же время так ему мешают?!

Объединение, объединение — не в смысле программ, не в смысле генерализации мнений, а в смысле оперативном.

Погром, разгул и революция

Мой приятель, много живший в России и много видевший, вместе с тем не потерявший способности тонко наблюдать и тонко передавать виденное, говорил мне:

— Видишь автомобиль? Так вот, у нас на митинге в Ново-Николаевске один товарищ говорил так: «Товарищи, лошадей при советской власти не будет, все будете ездить на автомобилях!».

Что означает это? Это означает то, что русская революция есть не только переворот, а ещё и специальный, чисто русский разгул.

В Благовещенске, рассказывали мне бывалые люди, есть особая порода золотоискателей. Месяцами, годами сидит такой человек в тайге, роет золото, а как вырвался — плисовые штаны, красная рубаха. Материями от магазина в магазин устилается грязь, чтобы не попачкать новых сапог, и отрезы шёлковой материи летят в толпу, дерущуюся за целой вереницей извозчиков, на одном из которых едет загулявший, а остальные только эскортируют пьяную, пышную личность…

Ход русской революции совсем не таков, как, положим, французской, хотя некоторые досужие умы и любят заниматься их сравнением. Католицизм, патриотизм, латинское воспитание цепко держало толпу в своих оковах. Там не было этого скифского, разнузданного разгула.

Как представлял себе жизнь ненавистного буржуя наш пролетарий? Как роскошную, полную наслаждений жизнь. Кинематограф, показывающий целым миллионам жителей России эту роскошную жизнь с кофе в постелях, с бесшумными лимузинами, с чековыми книжками, от которых распахиваются тяжёлые двери касс банков, дамы в белых платьях — вот тот образец, который разжигал воображение масс. Пролетарий, то есть простые русские люди, всенепременно хотели жить на широкую ногу. Все хотели быть царями, капиталистами, офицерами, ездить в автомобилях, ласкать красивых женщин.

Что такое революция в России?

Революция в России вытекла из желания пожить на широкую ногу. И вот, объедаясь в 1917 г. свободами, восьмичасовым рабочим днём, свободною любовью и танцульками, мы и пришли к тому, что все эти сокровища промотали.

Напрасно экономисты будут морщить многоумные лбы и доказывать всё законами чрезвычайно сложными. Всё очень просто. Революционный пролетариат прокатился на извозчике по всем городам Европы, разбрасывая материи и бриллианты, чего не очень хотели поднимать дисциплинированные европейцы, хотел было разнести несколько домов терпимости, чтобы оттуда освободить «жертв общественного неравенства», произвести несколько пьяных погромов — но это ему, увы, сделать не дали.

Вывод ясен. Денежки профуканы, и придётся на многие годы лезть в тайгу. Там и работа, там и накопление, там и покаяние, как и помните у лесковского купца:

— Ты бо еси один свят, а мы все — черти окаянные.

Какой же вывод из всего этого? А вот какой. Как ошибаются те, которые говорят, что русский народ, творец революции, показал небывалые высоты социального строительства, так ошибаются и те, которые говорят, что в своей контрреволюции русский народ покажет величие своего богоискательства.

Ни того, ни другого. И тот и этот пафос чужд хитрой, молчаливой усмешке русского мужика. Русский барин с большей острасткой будет смотреть на русский народ, нежели прежде смотрел он из своего прекрасного далёкого. Русский народ даст по шее эсеру, бубнящему об отобрании земли от помещика и, как с писаной торбой, носящегося с фразой — и курёнка некуда выпустить… И будут работать.

А про прошлое?

А помните, у Толстого? Только что был бунт. Главному зачинщику дали в морду, и всё успокоилось. И внося тяжкие книги, болконские мужики, помигивая, говорили:

— Да, писали, не гуляли…

И только. Да, только.

Пилатствующие эсеры

В «Далькрайземгоре» вчера купил издание «Чека». Отличная книга, чёрная, с красными буквами: Че-Ка.

Это страшный мартиролог, это безумные страницы, на которых рука кротких палачей и накокаиненных садистов ставила свой кровавый росчерк.

Вот картинка, полюбуйтесь:

— Когда меня привели в подвал, то помощник начальника станции лежал уже мёртвый в луже крови. Палач Панкратов сидел в углу на скамье с кольтом в руках. Я подошёл к нему вплотную, и он мне что-то сказал. Но что именно — я не помню. Потом велел раздеваться.

Я снял шинель, сапоги и начал было разматывать подмокшие от крови портянки, как вдруг увидал вбежавшего красноармейца, который сунул Панкратову какую-то бумажку и приказал приостановить расстрел. При этом, увидав на полу труп железнодорожника, сказал: «А одного успел-таки отправить на тот свет…».

Прекрасная картинка! Наглядная картинка того, как социалисты расправляются с русским народом. В Социалистической Советской Республике!

Но позвольте, скажут мне, ведь книга-то эсеровская? Ведь они изобличают большевиков? Причем же тут социалисты?

Это ничего не значит! Пусть даже сам Чернов написал громовое предисловие к этой книжке. Всё равно, виноваты социалисты, даже те, которые писали эту книжку.

Заключали они союз с большевиками? — Заключали! Шли против народа? — Шли! Монархию сбрасывали? — Сбрасывали! Помещичьи гнёзда жгли? — Жгли!

В чём же дело? И ведь представьте себе! В этой книжке нет никакого общего возмущения по поводу того, что вот-де так убивают людей. Нет! Главное возмущение состоит в том, что учат социалистов! Муками эсеров наполнены страницы её. Героические ответы следователям, «жандармы», признание в «социалистическом образе мышления» так и пестрят повсюду. Грациозные позы мученика за социализм.

Эсеры, оправдываются они в этой книжке, очевидно, подготовляют для себя права легализации на то время, когда, наконец, русский народ выгонит большевиков. Но мы всё равно скажем этим эсерским Пилатам, лицемерно теперь умывающим окровавленные террористические руки:

— Не отопрёшься! Ты этого хотел, Жорж Данден!

Мисс Гаррисон

Вчера беседовал с мисс Гаррисон — корреспондент многих американских газет. Эта самая мисс Гаррисон, которая сидела в московской Чека около 10 месяцев и только по многим заявлениям и уговорам американского правительства была освобождена.

Мисс Гаррисон — типичная корреспондентка. Она, по её словам, за четыре последние года видала решительно всех знаменитых людей мира сего. Она была на Версальской конференции, была в Германии во время подписания мира, три месяца жила в Польше, сам Ленин, Троцкий, Иоффе и пр. принимали её в московском дворце. Её корреспонденции обходят европейские и американские газеты, и именно беседуя с ней, я так и увидал воочию того самого иностранца, которого часто представлял, читая заграничные рассуждения о России.

Крылов, говорят, питал к пожарам особую нежность, такую же нежность к русскому пожару питают и иностранцы. С удобствами, с консервами, в удобных вагонах, спальных вагонах, приезжают они посмотреть, как совершается революция на Руси.

Должно быть, у мира притупились нервы, и для наполнения смысла жизни нужно что-нибудь грандиозное, обстановочное, чисто американское по размаху.

Таковое зрелище и представляет русская революция. По нашему былому прекрасному, но разорённому русским погромом дому бродят какие-то туристы, осматривают, ахают и даже не прочь помочь, но так, без интервенции.

Мисс Гаррисон в беседах своих обнаруживает массу этого чисто иностранного непонимания:

— Позвольте, — говорит она, — крестьянство, прежде всего, хочет, чтобы его не трогали, затем оно хочет демократической формы правления.

Оказывается, что крестьянство, таким образом, вполне политически зрело, чего нельзя сказать про русскую интеллигенцию, т. к. наша журналистка обнаружила, что у русских — сколько людей, столько и мнений.

Крестьянство это ничего не говорило с милой американкой про царя. Отсюда американка наша заключает, что русским царя не надо, что, в свою очередь, вдохновляет её на указание об этом обстоятельстве Правителю.

Она решает, что всё должно быть после революции по-новому. Старое должно быть забыто, потому что старое — умерло. И смущается на предложение выкинуть останки Георга Вашингтона в море, отменить праздник 4 июля и вообще начать новую американскую жизнь без всяких глупых исторических традиций.

Движимая всем этим материалом, она даёт советы. Первый её совет — это примирение с Читой. Чита в её понимании представляется каким-то сосудом истинного демократизма. Оказывается, надо установить договорами границы, — и страшно изумлена, слыша заявление, что это невозможно, потому что какие же договора с мошенниками, потому что опыт гонготских договоров окончился крестным исходом армии из Забайкалья.

И так всюду, с ясными, честными глазами она открывает подобные америки. Она глубоко убеждена, что и лучшие русские люди думают точно так же. На вопрос, кто же эти мудрые политики, оказываются все знакомые лица: генерал Болдырев, Широкогоров и проч. А-а!! Всё ясно!

Она убеждена, что всё идёт отлично, что уже разрешена частная торговля, что право собственности, про которое так красноречиво писал Хувер, — будет. Она заражена какой-то покорностью и восхищена тем, что большевики отказываются от своих зверских насилий и глупостей. На вопрос, ну, а если бы в Америке какие-нибудь умники забрали бы себе право собственности, то как бы на это реагировал американский народ, она отвечает с жаром:

— О, в Америке это невозможно! — Гражданская война…

Но гражданская война в России — по её мнению, безумие. Надо работать.

С таким сумбуром мнений и явится мисс Гаррисон в Америку. Она была в Хабаровске, теперь поехала к Чжан-Цзо-Лину, потом двинется в Читу. И обо всём этом и будет написано, с помпой, по-американски, но с тем нюансом, которым отличаются написанные нерусскими романы из русской жизни.

И вместе с тем, что влечёт эти сантиментальные души в Россию? Что нужно этим примитивным путешественникам у нас? Или чувствуют они некое дыхание Нового Сиона, землю новую и новые небеса, которых не видать у них из-за грохота машин и дыма фабричных труб?

Может быть! Подобно нашим танцам, искусству, вынесем мы, русские, миру и наш род государственности. И поэтому нам должно быть всё равно, что пишут в своих «Таймсах» и «Магазинах» белокурые, большеглазые американские корреспондентки. Мы сами себя не понимаем. Где ж им понять нас?

Советская дипломатия

Чичерин, как известно, заседая во дворце св. Георга в Генуе, носил изящный смокинг. Описание того, как спутницы и спутники Иоффе покупали себе платья в Харбине, обошло все газеты. И вот, когда вспомнишь это, когда вспомнишь, что Устряловы и прочие сменовеховцы украшают педикюром и маникюром грязные лапы советских деятелей, под ногтями которых скипелась заскорузлая человечья кровь, то так и вспоминается крылатое слово М. Горького в его «Городке Окурове», этом символе уездной России:

— Что такое Москва? Вот, к примеру, на тебе штаны латаные, рубаху года два не мыл, сам грязный, растрёпанный. А на голову тебе, к примеру, надели шапку хорошую, бобровую. Вот тебе и Москва!..

Советская дипломатия за границей — это дорогая бобровая шапка на просунутой в чужую дверь нечёсаной, обовшивевшей голове. Сзади, почтительно изгибаясь, тянется грязное, в коростах тело, а голова ведёт «переговоры»:

— Не угодно ли того? Не угодно ли этого? А то, знаете, мы вопрёмся к вам не только одной головой в приличной бобровой шапке, а всем грязным туловищем. Хлопот наделаем. Ей-богу-с…

Шапки бывают разные. Вот у Иоффе в качестве таковой приехал профессор-синолог Иванов. Отличный бобёр, старорежимный…

Удивительнее всего то, что, например те же англичане, которые на порог бы к себе не пустили такого господина, тем не менее ведут «переговоры», находятся в деловых сношениях. «Покупают» многокаратные бриллианты. Казалось бы, всего естественнее такого господина предоставить в участок:

— Спросите, откуда в этой окровавленной лапе этот чудесный солитер?

— Позвольте, — хрипит голос из-под шапки, — как у нас социалистическая революция, то собственности нету, всё народное… А я уполномоченный.

И только одни практичные янки поступили как честные люди. Они поинтересовались не только бобровой шапкой и грязным кулаком с зажатыми граблеными ценностями. Они посмотрели и оборотную сторону медали. В их «Арах» и продовольственных организациях они увидали такую картину, что на все предложения голого субъекта в бобровой шапке вступить в переговоры отвечают:

— Что вы? Ведь вы же разбойник!!!

Вот почему Ару[20] и выгнали из России. Мешает дипломатам. Марку портит.

Теперь бобровые шапки переехали в Чань-Чунь. Они кроют хилые еврейские тела Иоффе и Янсона, и из-под них несётся лихорадочная скороговорка:

— Что вы хотите покупать от нас? Мы представители русского народа.

А русский народ пока что величаво почёсывается и только этим и проявляет жизнь при созерцании клоунады советской дипломатии. Но неужели Япония поверит этим прохвостам?

Отъезд С. Д. Меркулова

Сегодня уезжает за границу председатель бывшего временного Приамурского правительства С. Д. Меркулов.

Он едет туда, где кипит эмигрантская жизнь, но в качестве ли эмигранта едет он туда?

Нет! Прошло то время, когда мы все были убеждены, что нас могут учить и наставлять все старые боги нашей общественности. С крахом монархизма, с развалом всех тех устоев, на которых держалось русское общество до страшной поры и тяжёлого времени, крахнула и наша российская общественность.

Страстно домогавшаяся, в лице той же адвокатуры, вооружённой страстным желанием «законности», — домогавшаяся власти и возможности влиять и на ход государственной жизни, наконец получила она эту возможность вместе с Временным Всероссийским правительством. Это первое послереволюционное правительство наше было правительством русской общественности. И как таковое, оно проявило все свойственные ей качества.

Как только против него начались оголтелые выпады социалистов, преступников и прочей мрази, Временное правительство стало потакать им. Оно «парламентарно» уступило «воле» народа, состоявшего на ту пору сплошь из политических жуликов. Родилось «коалиционное» министерство. Судьба его известна.

И вот вся Европа переполнена этими людьми, так бесславно, непрочно и неумело сдавшими власть в 1917 году. Вот вам дряблый князь Львов. Вот выживший из ума В. Н. Львов, обер-прокурор Священного Синода. Вот Милюков, таивший золотую мечту славянства о православной Айя-Софии и слагающий с себя звание вершителя этих дел и принимающийся за бесталанную интеллигентскую «Историю великой русской революции».

С их переменчивостью, с их перескакиванием с «ориентировки» на «ориентировку», они, конечно, не могут быть водителями русского народа. Ни воли к власти, ни вкуса к власти, а только бубнение «законов».

Среди массы тех правительств, которые породила русская революция, несомненно, временное Приамурское правительство было самым крепким, самым твёрдым и самым умелым. Председатель его С. Д. Меркулов умел править, но, наседая на общественное мнение, умел настойчиво проводить свою волю. Благодаря ему Приморье стало чем-то целым в сложных перипетиях международной жизни Дальнего Востока, благодаря ему и его брату оно получило известную международную значимость.

Это подтверждают те японские документы, которые печатаются у нас. «Меркуловское» правительство являлось такой вещью, которую никак не скинешь со счетов.

Теперь С. Д. Меркулов едет за границу. Конечно, антураж, который будет его окружать, весьма слаб, но я уверен, что он приедет туда не для того чтобы учиться, как проваливается русское дело у многочисленных и постоянных ренегатов, почитателей «момента», а как то ядро, которое соберёт вокруг себя русские силы и сыграет на Западе крупную роль.

Пройдёт четыре-пять месяцев, и мы услышим про это.

Социалистические тарантулы

Когда я читаю отчёты об эсеровском процессе в Москве — я не могу удержаться не то чтобы от чувства злорадства, а от некоего одобрения тому, что происходит. Так было, так будет — стучал железный маятник революции. Законы истории неизменны — напевали нам все социологи, и вот оправдалась ещё одна историческая Немезида:

— Сеявшие ветер — пожали бурю…

В Москве идёт процесс эсеров. Надо отдать справедливость большевикам, они умеют инсценировать исторические моменты. Они везут барона Унгерна в клетке, как древле возили Пугачёва. Это они наполняют железнодорожные мастерские в Омске, где судят колчаковских министров. И, наконец, эсеров они выводят на Красную площадь, которая заполняется толпой, взирающей на преступников, стоящих у окна.

Эсерам вынесены смертные приговоры — и если продолжать действовать в том же «национальном» вкусе, большевикам пришлось бы выводить эсеров на лобное место. По следам царя Петра — Ленин должен был бы изволить взять собственноручно топор…

Эсеры корчат из себя гонимых, и подобно тому как Бейлиса возили по Америкам и Европам напоказ как жертву русской царской жестокости, эсеры поднимают шум по всей Европе. Большевики — преступники!

Конечно, это хорошо. Даже эсеры во главе с Керенским и его «свободами», доведшие Россию до царства Ленина, даже они, всегдашние укрыватели социалистически накраденного, даже они вопят, наконец, что большевики — прохвосты. Заявление, безусловно, компетентное.

Но вот дело в чём. Большевики, видите ли, попирают законы, заявляют эсеры. Они не считаются ни с какими свободами.

Но ведь, господа, на что же вы жалуетесь? А вы, социалисты-революционеры, — сами стояли за сохранение законов, что ли? А вы, грабившие, жёгшие, уничтожавшие дворянские гнёзда по всей необъятной России, вы — на какое законодательство сошлётесь?

Вы, исподволь, в течение десятилетий вашими толстыми журналами, вроде «Русского Богатства», растлевавшие в наивно-иронических статьях душу русского общества, — давно ли вы стали такими сторонниками охранимости законов?

Вы, бросившие лозунги в русскую крестьянскую массу о земле и прочем и увлёкшие её с собою в Учредительное собрание, — вы разве заботились о законности?

А вы и ваши Ропшины, взрывами бомб подтачивавшие устои русского общества и порядка, — вы тогда не заявляли ли, что «в борьбе обретёшь ты право своё»?

Теперь эти социалистические Грингмуты и Катковы начинают сетовать на то, что ученики превзошли своих учителей!

Эсеры и прочие либералы сеяли бурю — и пусть они пожинают её теперь. Теперь, когда гибнет столько истинных героев националистов, столько простой русской крови пролито руками преступников социалистов, право, не жалко проливающейся социалистической крови. То тарантулы поедают сами себя.

И вспоминаются стихи Тютчева на смерть декабристов:

Монархизм

Пленительна грёза монархизма. Как никакая демократия в мире не может создать роскоши Версальских садов, или Царскосельского парка, или Московского Кремля, как всё вечное, прочное, освящённое божественным подъёмом относится к монархизму, точно так стоит в человеческом сознании и идея Царя.

Она, эта идея, велика как в утверждении её, так и в отрицании. В утверждении один человек, один Царь стоит как бы символом могущества целого народа. Поэтому он так неимоверно великолепен. Мне рассказывали, что когда один из уссурийских казаков приехал на коронацию в Москву и увидел нового императора, он остался сильно огорчённым. Как! К нему вышел небольшого роста блондин, а он представлял себе огромного роста блистающего человека с голосом, подобным трубе.

Вот почему и на египетских барельефах фараон всегда втрое-вчетверо выше своих подданных.

В отрицании Царь велик так же, если не больше. Отрицающие царскую власть так яростно настроены против меня, что ясно, что не с обыкновенным человеком имеют они дело. И я думаю, когда Янкель Юровский убивал нашего императора, он понимал это.

Но пленительность этой монархической грёзы — пленительность, которая теперь так господствует в наших сердцах, — это, увы, не всё. Как молитва, как высочайшая идея высоко стремится над хаосом повседневности, так и идея монархизма далека от действительности. И как не спастись, механически повторяя слова молитвы или крутя ручку буддийского молитвенного барабана, так не спастись только идеей монархизма от несущихся на Россию бедствий.

В самом деле. Разве у нас не было монархии несколько лет тому назад и разве это спасло Россию от революции? Надо, следовательно, чтобы идея имела реальное воплощение, жизнеспособное воплощение, и только тогда великолепие внешнее будет соответствовать великолепию внутреннему.

Мы хотим этого! А что говорит нам действительность?

Неизвестно. Мы, положа руку на сердце, должны сказать — не знаем, что будет впереди!

Мне рассказывал один человек, живший долго в Америке, что в 1880-х годах он встречал там южан, которых война лишила их рабов. Он говорил, что это были очень образованные, воспитанные люди, которые искренне возмущались тем, что у них отняли рабов, и утверждали, что так продолжаться не может. Старый порядок должен быть восстановлен.

Мы улыбаемся этим мыслям южан. А не будут ли наши потомки улыбаться мыслям идеологов нашего монархического движения? Не скажут ли они, что главным грехом того исторического порядка, который был до нашей революции, — были именно пережитки нашего крепостного права, и мечтать о монархии так, как мечтают они, значит незаметно для себя подмешать в неё эти губительные элементы.

Ведь если далее утверждать, что единственно исторической формой правления русских была монархия, — то и это неточно. У нас в памяти живы блестящие государственные формы ганзейских наших городов — Пскова и Новгорода, да взаимоотношения князя и народа в старой Руси были чрезвычайно своеобразны и свободны.

Поэтому задача всех национально настроенных русских людей вовсе не состоит в том, чтобы утверждать в страстном волнении те формы, которые уже отошли. Тут всё несёт опасности — и страстность, и неправильные исторические обобщения.

Поэтому наши усилия должны быть направлены не на идеологию, а на конкретное строительство. Вот почему задача непосредственно несоциалистического движения — внести во взбаламученное море русской политики противосоциалистические основы гражданского правопорядка.

Мы против социализма. Говоря так, мы положительно утверждаем собственность, утверждаем свободы. А при свободах можно спокойно выковывать идеологические те или иные формы, которые подскажет историческая действительность.

Действовать иначе — не значит ли разжигать пламя гражданской войны, устраняя лозунг терпимости?

Итак, монархизм вдали. Вблизи же — гражданский правопорядок, устроение, улаживание.

О жертвенности

Вот слово, которому суждено быть теперь на устах у всех!

О жертвенности говорят указы Правителя. О жертвенности говорило наше самоуправление. О жертвенности кричат газеты. О жертвенности приходится говорить и тем же домовладельцам.

Что означает слово «жертвенность»? Готовность пожертвовать всем, отдать всё самое последнее до нитки, до копейки, отдать из желания сделать доброе дело, исполнить долг и т. д.

При этом слово это имеет такой оттенок, что как будто чем жертвеннее поступок, тем больше должен он стоить жертвующему. Жертвенность, аскетизм, вериги…

И невольно вспоминается суровый ригорист Иммануил Кант, который любой поступок, совершённый не из чистого сознания долга, а с примесью некоторой доли удовольствия, как ни был бы он добродетелен, — осуждал и считал не нравственным, не моральным, а лишь легальным, т. е. позволенным.

Жертвенность, порыв к ней является, таким образом, чем-то из ряду вон выходящим, необычным.

невольно вспоминается Пушкин.

И вот тут мы должны прямо и открыто поставить вопрос:

— Да можно ли вести строительство государства исключительно на жертвенности? Нет ли ещё чего-нибудь?

Порыв — хорошее слово и очень приятное в интеллигентском быту. Но порыв был на Великой войне с 1914 года. Порыв был в несчастной нашей революции. И наконец, девятый уже год народ должен жить порывами.

Правда — без взлёта, без орлиного размаха, без парения не обойтись. Но наряду с этим в общественное сознание должно прийти и другое — сознание выгоды, сознание невозможности быть и жить иначе, как того хотят «белые».

Русский народ много векую шатался, чего говорить! Ведь наряду с жертвенностью и порывом мы говорим, что «население-де России узнало, что такое большевики». Оно узнало и то, что именно тот революционный порыв, который объял в 1917 г. Россию, был ошибочен. И вот только теперь, после горького опыта, все мы видим, что «тихими шагами приближается истина».

Истина приближается. Народ прозревает. Народ видит истину ясную, как солнце, что с большевиками, коммунистами, изуверами мрачных религий, жить нельзя.

И в этом радость нашего утверждения:

— Встаёт утро!

Пусть и на этом ярком палевом, янтарном небе рассвета блестит несколько звёзд — жертвенности отдельных сильных, святых личностей.

Всё же за ними встаёт яркое солнце здравого смысла, спокойного отношения к действительности, залог жизни и радостного строительства народного.

Отрывочные мысли

Россия окружена кольцом из беженцев. И среди этой толпы, выбитой из колеи, растерянной, разбитой, среди людей, потерявших всё прошлое и не имеющих никакого будущего, по крайней мере, надежд на него, — всё-таки существует ещё странное отношение к России. Как дети на Рождестве, стоят они перед закрытыми для них дверями их Родины, стоят, вперивши взоры в эти закрытые двери, и почему-то верят, что вот они, двери эти, распахнутся и горячий, весёлый свет разукрашенного блистающего зелёного дерева хлынет на них.

Я недавно разговаривал с одной дамой такого приблизительно направления. И, Господи, откуда эта уверенность, что всё будет хорошо!

Есть другие. Помнится, когда-то видал в каком-то театре «драму по телефону». Действие, происходящее на сцене, сводится к тому, что герой у телефона переживает весь ужас, слыша из слов жены, как к ней ломятся убийцы. Он слышит её мольбы, глухой звук выстрела, треск дверей…

Вот тоже образ, характеризующий отношение другой части эмиграции к России. Мы за дверями слышим вопли, стоны, крики убиваемых, насилуемых, мольбы голодающих о хлебе, знаем, что там, за дверями, по телефону, умирает наша Мать-Россия, и всё же не можем ничего сделать.

Смерть там хозяйничает, и трудно туда заглянуть, чтобы самому не погибнуть от страха.

Наконец, есть третьи. Они бросаются на эти двери, ломятся в них, стараются их взломать, гибнут при этих попытках, удерживаемые другими, предаваемые другими, ошалевшими от страха…

Так однажды, когда во время одного железнодорожного крушения у нашего вагона оказались перекошенными и зажатыми двери, потому что он лежал на боку под откосом, и я хотел разбить окно, чтобы выйти, — то ко мне бросился один из пассажиров:

— Что вы делаете? Ведь холодно, на улице мороз!

И тут этот добрый человек думал о своих непосредственных удобствах.

Но как же будет?

Историческая мудрость учит нас тому, что такая феерическая пышность и острота моментов гораздо чаще заменяется незаметным переливом из одного в другой цвет. Праздничность революции должна давно уже угаснуть.

Так вот бравые кронштадтские матросы сносили, наконец, свои чёрные шинели и обратились в простых смертных…

Всё сотрётся, свиная кожа останется, как скрипит мудрая старая мебель у Андерсена.

Отравленные

Люди во Владивостоке ходят, как отравленные. Их отравляют слухи…

Господи, сколько этих слухов! И притом панических, от которых захватывает дыхание, начинают дрожать ноги…

Это слухи военные. Спасск оказывается уже взятым… Об этом рассказывают авторитетный японец и не менее осведомлённый англичанин… Красные идут уже к Никольску и желают отрезать железную дорогу у Гродекова…

Кому нужны эти слухи? Конечно, красным… И исходят они от них.

Но есть слухи и внутренние, так сказать… Шёпот ползёт из самого контрреволюционного нутра… Опорочиваются деятели, сеется взаимное недоверие между ними.

Так например есть во Владивостоке такой язык, который утверждает, что я — не Всеволод Иванов, а иудей Хаим Финк… Эсер и соглашатель!

Ну что с таким капустным кочаном поделать? А ведь этот кочан играет какую-то роль в национальных организациях…

Кому нужны такие деятели? Разумеется, только красным!

И так везде паутина болтовни, в которой, как муха, путается каждая бодрая мысль.

И только когда видишь людей с фронта, бодрых и весёлых, — как будто принимаешь противоядие от этого отравления…

А ведь средство от него есть. И оно только в одном.

Господа! Если вы хотите говорить, то говорите, но говорите о том, что вы знаете наверняка!

Не верьте никаким очевидцам. И помните, что несёте моральную ответственность за каждое слово, выбалтываемое в воздух.

Что мы теряем

Слухи, сведения, одни мрачнее других, настойчиво полнят атмосферу Владивостока. Что в них верно, что неверно, ничего, к сожалению, не разберёшь.

И к большому сожалению, хотя правая общественность и возглавила своим авторитетом последнюю эру государственности Приморья, она также мало знает и держится слухов, аки слепой стены.

Во всяком случае, перед Приморьем стоит суровая перспектива — быть захваченным красными. Перед ним горькая чаша, которую ему придётся испить.

Что ж! Быть может, и справедливо, что Приморье — далёкая колония, испытывает то, что и материнская великая страна. Что ж, может быть, так и нужно, что на окраинах, истончаясь, изойдёт гангрена революции.

Но занятие Приморья красными означало бы одно — перерыв той преемственности, с которой сознательным национальным русским обществом велась борьба против нелепой нашей революции.

Русская контрреволюция отнюдь не есть Вандея, желание во что бы то ни стало восстановить старое во всей его красе. Нельзя забывать, что русское общество было всегда прогрессивного образа мыслей. И если оно выступило против своей же революции, то именно против татарщины её.

Татарский социализм — крылатое слово Маркса брошено не зря. И боровшееся против него поголовно русское общество тем самым оправдывало русскую революцию, спасало положение, было теми Семью Праведниками, на которых держался мир.

Приморье, до июля текущего года, было примером того, как русское общество могло бы, признав март 1917 г., устроить свою гражданскую жизнь. Худо ли, хорошо ли — а могло сделать.

И вот последний клочок русской земли, ведомый русским обществом, — исчезает в кровавом красном море диктаторства интернационала.

Россия должна начинать всё сызнова, без традиций, без преемственности с прошлым…

И нам — опять рассеяние, опять диаспора, до тех пор, пока оттуда не свергнут будет Красный Лик.