Глава 10 Поклонница ГКЧП


Я познакомился с ней летом года 1990-го. На Черноморском побережье Кавказа — в Пицунде. Туда меня, самого молодого спецкора самой главной газеты страны — "Правды", завела в очередной раз путевка в правдинский же Дом отдыха.

Первые три дня на курорте я только восстанавливал силы.

Утром бегал по кромке моря вдоль реликтовой рощи, потом упражнялся на турнике и шведской стенке.

Днем плавал, плавал, плавал и предавался солнцу.

Вечером играл в теннис с теми, у кого не оказывалось партнеров на одном из кортов.

Ночью принимал в баре Дома отдыха самую малость коньяка со знакомыми журналистами и ввиду отсутствия привлекательной женской публики в 23 часа шел спать.

Еды, одинаковой для всех курортников в Доме отдыха, мне не хватало. За пару часов до обеда меня одолевал голод и я перебирался на соседний с правдинским пляж Дома творчества Союза писателей СССР, где дымилась кооперативная харчевня.

И вот на четвертый день отпуска сижу я в полдень за столиком, уплетаю хачапури и вижу: у лежака под навесом симпатичная барышня наступает босой ногой на гвоздь в деревянном брусе, отвалившемся от того же лежака. Лицо барышни исказила боль, она пронзительно заверещала, все рядом с ней оцепенели, и меня сорвало со стульчика в харчевне.

Я приказал барышне молчать. Тихонько изъял из ее стопы пронзивший мякоть гвоздь. Потом голенькую, в купальнике, всю дрожащую страдалицу взял на руки и понес в медпункт Дома творчества.

Там барышне промыли-промазали, перебинтовали рану, и оказалось, что она без муки ходить может вполне. Но поскольку ее шлепанцы вместе с одеждой остались на пляже, то, дабы не пачкать бинты на стопе, ей снова пришлось воспользоваться моими транспортными услугами.

Когда я принес барышню обратно под пляжный навес, она спросила, как меня величать, и, услыхав мое имя-отчество, вымолвила:

— Вернусь в Москву, буду всем рассказывать: я в отпуске ездила на Николае Михайловиче.

Именовали барышню Дашей. Она была дочерью успешного писателя и занималась переводами с английского. Мы поболтали до обеда и договорились после ужина встретиться.

Завязался заурядный курортный роман. Скуки Даша не навевала. Но когда срок ее путевки истек, я у такси помахал ей рукой без сожаления.

Искать иную прелестницу для любовных приключений — в мои планы не входило. Надо, я решил, в оставшуюся неделю не куролесить до рассвета, а вовремя ложиться в постель, вовремя вставать. Так бы и было. Если бы в правдинский Дом отдыха не въехал мой однокурсник по журфаку МГУ Юра — неуемной энергии парень.

Гладко побрившись после завтрака, Юра выходил на пляж. Брал на пирсе надувной матрас. Доставал из сумочки бутылочку сухого вина. Откупоривал ее. Широко расставлял ноги и, глядя на солнце над морем, медленно из горла бутылочку опустошал.

Свершив сей ритуал, Юра трогался в путь по прав- динскому пляжу, волоча за собой матрас. Увидав одиноко загоравшую барышню, он клал с ней рядом матрас и приземлялся сам. Если барышня не желала его общества, Юра немедля утешался и тащил матрас дальше. До ближайшей одинокой загоралыцицы. Если та не производила на него впечатления, он деликатно удалялся.

За два дня свое с матрасом почтение Юра засвидетельствовал всем девицам без кавалеров — и на правдинском, и на писательском пляжах. И нигде якорь не бросил.

Я приезду Юры обрадовался. У него был выше, чем у меня, класс в теннисе, и мне сражаться с ним на кортах было интересно. На третий по приезду вечер Юра предстал передо мной в баре, где я пил кофе, с двумя ракетками в сумке и возвестил:

— В ружье, брат. Пора в бой.

— Но, — постучал я по часам, — мы договаривались играть, как и вчера, в 18.30, а сейчас лишь 17.00.

— Ты русский язык не понимаешь? — вылупил глаза Юра. — Я же сказал: в ружье. Десять минут назад из бильярдной нашего Дома отдыха вышли с ракетками две классные телки. Они загорелые, но на пляже я их не видел. Телки явно залетные, пришлые, здесь никем не ангажированные. В сей исторический момент они гоняют мячики на писательском корте, и нам надо рвануть к ним и скадрить. Иди, переодевайся-переобувайся.

Близь кортов Дома творчества я тормознул Юру за локоть:

— Ты ошибся. Телки эти из писательского Дома, а не залетные. Не засек же ты их потому, что они — нудистки — загорают на диком пляже. Каждое утро туда топают. В наш бар они не заглядывают. Уезжают к ночи в поселок — в заведения курорта "Пицунда". Не раз наблюдал, как им такси подавали. Поэтому с ангажементом, я думаю, у них проблем нет.

— Ну и что это меняет? — Юра поправил сумку с ракетками. — Даже если они ангажированы, мы все равно должны их кадрить: "Душа у женщины сложна и склонна к укоризне — то нету в жизни мужика, то есть мужик, но нету жизни". Новизна — царица наших дней. Мы для телок — новые. И…

— Погоди, — прервал я Юру, — вспомни басню дедушки Крылова про недоступный виноград: "На вид-то он хорош, да больно зелен". Мы сейчас подойдем к ним, и ты увидишь: их ракетки, их кроссовки, их юбочки-маечки, их повязки на лбах и руках стоят столько, сколько весь наш с тобой летний гардероб. Они в дорогих своих импортных шмотках могут смотреть на нас в советском ширпотребе только с презрением. Поэтому нам нет резона к ним приставать и давай не будем конфузиться.

— Чушь ты молотишь, — ткнул меня пальцем в грудь Юра. — Ерунда — какая на нас одежка. Мы — сильные и умные мужики. Мы — журналисты высокого уровня. А они кто? Небось, толкушки из НИИ, разодетые своими тупыми папашами-ворами из кооперативов, которые наплодили Горбачев с Рыжковым. Знакомство с нами — честь для этих девиц. Идем.

Я поплелся за Юрой. Оба писательских корта были заняты. Один — девицами — блондинкой и брюнеткой, втб- рой — мужиком с сыном-подростком. Юра подошел к сетке корта с девицами и проглаголил:

— Салют вам, раскрасавицы. Разрешите поклонникам ваших талантов вас приветствовать.

— Разрешаем, — отбивая мяч и не глядя на Юру, отозвалась блондинка.

— А скажите, милые, — вы всегда от друзей получаете поздравления с Днем Парижской Коммуны?

Блондинка пущенный к ней мяч остановила и повернулась к Юре:

— Странный вопрос.

— Вовсе не странный, — хмыкнул Юра, — на вас спортивная форма — прямо из Парижа. И вы, наверное, потомки славных парижских коммунаров.

— Нет, — утерла пот со лба блондинка, — такие предки нам не достались. Но сами мы из Парижа — из деревни Париж Челябинской области.

— Ну, — хлопнул ладонями Юра, — да вы ж родные наши люди. Я и Николай — тоже деревенские. Так не уступите ли вы братьям-селянам половину корта, чтоб и мы поразмялись?

Просьбу удовлетворили. Я встал на сторону блондинки, Юра — на сторону брюнетки. Они метали ракетками свои мячи, мы — свои. Но так недолго продолжалось. Юра, выбрав момент, представил себя и меня, испросил имена барышень и под одобрительные их взоры предложил сыграть парами на счет.

Моей партнершей стала блондинка Вера, Юриной — брюнетка Надя. Их техника игры мало чем отличалась. Биться на корте вместе с синеглазой, великолепно стройной Верой мне было настолько отрадно, что я свершил чудеса в обороне и атаке и мы выиграли первый сет. Но потом мастерство взяло верх. И Юра, обеспечивший победу себе и Наде в двух остальных сетах, провозгласил:

— Николай должен смыть горечь поражения. Как честный человек, он сегодня вечером обязан всех нас пригласить в бар и всем налить коньяку.

Я поднял руки вверх:

— Сдаюсь. Согласен.

— Но, — подала голос Надя, — мы девушки малопьющие. Мы пьем, и нам все мало, мало и мало…

— Ничего, — Юра обнял Надю за талию, — мой друг Николай не так давно получил самую престижную в советском газетном мире премию — премию Союза журналистов СССР. И не всю ее прогусарил. Он нальет нам сполна…

Мы условились встретиться сразу после ужина — в 21.00. В сей час мы с Юрой заняли столик в баре нашего Дома отдыха. Я не был уверен, что красны девицы к нам придут. Они пришли — в роскошных юбках-блузках и с запахом прельстительных духов.

Я носил от стойки бара коньяк и кофе, Юра обрушивал на Веру и Надю остроты-анекдоты. Барышням было забавно. Но через час Юра выдохся с его юмором, и пришлось заговорить мне. О том, как с 22 лет я, самый молодой в СССР директор средней школы, остроумно ею руководил и как авантюрно тогда проводил отпуска в горах Памира, Тянь-Шаня, Алтая, Кавказа. Моим словесам обе барышни так же охотно внимали. Особенно синеглазая Вера. И тут объявили: 23.00 — бар закрывается.

— Предлагаю, — опять взялся верховодить крепко охмелевший Юра, — пойти к камышам на море. Там в это время несознательная молодая компания поет под гитару романсы: "Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить, мне некого больше любить…"

— Романсы на море, — пролопотала Надя, — это великолепно.

— А я, — отозвалась Вера, — хочу послушать истории от Николая.

Она наклонилась ко мне и прошептала:

— А у тебя есть коньяк в номере?

Я положил ей руку на плечо:

— Как ему там не быть?

Юра и Надя двинулись к камышам, я и Вера поднялись на лифте в мой номер на седьмом этаже. Раздевались мы суматошно: всю-всю одежду сбросили на пол у кровати. И проснулись на следующий день лишь к полудню. Одновременно. Вера поправила свои густые соломенные волосы и резанула меня синим взглядом:

— А ты — кто?

— Я, Николай Михайлович, по главному статусу — директор школы. _

— А почему я с тобой в постели?

— И куда только человеков не заносит нелегкая…

Вера села у стенки на кровати, прикрыв правой ладонью левую грудь:

— Угадываю твои пакостные мысли. Соблазнил скромную девушку и думаешь: "Какой я орел!"

Вера состроила мне кукиш:

— Вот тебе вот, чтоб я была жалкой пред тобой.

Она перевалилась через меня, покопалась в ворохе нашей одежды на полу, отыскала свою юбку, изъяла из ее кармана кошелек, набитый купюрами в пятьдесят рублей, и одной банкнотой помахала перед моим носом:

— Возьми полтинник, съезди на рынок и привези мне килограмм голубого инжира. Сдачи не надо.

Я прислонил благодетельницу к стене, подобрал с пола брюки с моим кошельком, взял из него десятирублевую бумажку и протянул ей:

— Такси до рынка и обратно — два рубля. Килограмм голубого инжира — полтора. Бери десятку и привези себе благородный фрукт сама. Сдачи не надо.

— Ага, товарищ директор школы, — в голосе Веры звякнул металл, — ты на грубость нарываешься, и тебе воздастся. Но сейчас я хочу под душ.

Минут через пять завернутую в полотенце Веру я усадил в кресло и деревянным гребнем расчесал ее мокрые волосы. Она не замурлыкала от удовольствия, но, надевая часы, заговорила уже миролюбиво:

— Коварный товарищ директор школы, завтрак я по твоей вине успешно проспала. До обеда в столовой Дома писателей — далеко. А мне невмоготу хочется есть…

— На отвергнутые десять рублей, — я заметил, — ты можешь налопаться в двух шагах отсюда — в ресторане "Инкит".

— Нет, — Вера хлопнула ладонью по журнальному столику, — "Инкит" — это банально. На шоссе меж Пицундой и Гаграми — кафе. А при нем пруд. В нем разводят форелей, и меня к ним мой аппетит зовет. Вместе с тобой.

Доводов против я не нашел. За проходной правдинско- го Дома отдыха мы поймали машину и прикатили к кафе у воды. Усатый джигит там преподнес нам барахтающихся в сетке живых форелей:

— Каких экземпляров будем зажаривать?

Пока рыба готовилась, мы умяли овощные салаты, запивая их сухим красным вином. Под форель пришлось за- казать еще бутылочку. И когда я эвакуировал Веру из кафе, ее покачивало.

Шоссе было пусто. Мы не остановились в ожидании попутной машины, а, обнявшись, медленно поплелись в сторону Пицунды. И Вера вдруг слегка впилась ногтями мне в бок:

— Благородный кормилец, вон там видишь — мандариновая роща. Если ты меня туда донесешь, то я сделаюсь нежной-нежной и тебе это надолго запомнится.

Я подхватил Веру на руки. Пересек с ней шоссе и внес в сень рощи. Далее — ласки. Голыми нас разбудили — шум воды и прохлада спадавших на наши телеса брызг — в мандариновой роще включили орошение.

Вера сразу очухалась, вскочила и пустилась в пляс под сверкающими на солнце струями у деревьев. Когда я на первой попавшейся машине доставил ее с довольством на лице к Дому писателей, она пригласила меня в свой номер. В нем я чуть опешил: ну-ну, вот у Веры просторная гостиная со всей мыслимой мебелью и посудой, вот — с огромной кроватью спальня, превышающая по площади весь мой номер в правдинском Доме отдыха.

Вера переоделась. Сменила блузку на майку, длинную юбку — на короткую и проговорила:

— Все, идем загорать на нудистский пляж.

Я, как недавно она мне, показал ей кукиш:

— Ищи другого спутника.

— Вы, товарищ лауреат-журналист, — Вера взлохматила мне волосы, — находитесь в плену устаревших представлений о благопристойности. Три года назад наряд милиции Пицунды, радея о нравственности, нагрянул на наш дикий пляж и велел всем нудистам погрузиться в автофургон. Среди них был и Юлиан Семенов — автор любимых народом киносценариев про "Семнадцать мгновений весны", про майора Вихря и полковников с генералами из главных милицейских контор и КГБ. Знаменитый писатель возмутился насилию:

— Как вы смеете?! Я — Юлиан Семенов.

— Иды, иды, Семен голозадый, — подтолкнул милиционер-абхаз Юлиана Семеновича в автофургон.

В отделении милиции при составлении протокола об административном задержании Семенов назвал фамилии министров МВД Абхазии и Грузии и потребовал связаться с ними. Громыхнул гром. Юлиана Семенова с почтительными извинениями на авто с мигалкой и сиреной возвратили в Дом писателей. И с тех пор пицундская милиция — на нудистский пляж ни ногой. Поэтому туда, мой зайчик, ты спокойно можешь меня сопроводить. Никто тебя за это на партийном собрании в твоей "Правде" не взгреет.

— Вера, — злость меня вдруг разобрала, — по корням я крестьянин из лесов Брянщины и никакой не зайчик. Мой товарищ — серый брянский волк. И в наших лесах не принято прилюдно показывать свои пиписки и глазеть на чужие.

— Ладно, — снова звякнула металлом в голосе Вера, — вольному воля, спасенному рай. Ты свободен. Можешь уматываться. А я жажду солнца. Много солнца, и меня, наверное, Надя на нашем пляже заждалась.

Сыграть вечером с Юрой в теннис мне не пришлось. Он, как узнал я от него вечером в столовой, сутки почти провел с Надей. Сначала под луной на море, потом в ее номере и затем на нудистском пляже, где к ним присоединилась покинувшая меня Вера. Втроем они там за вином из бездонной Юриной сумки зависли до ужина.

Уминая с аппетитом котлету, Юра меня уведомил:

— Да, я с девчонками — и с Надей, и с Верой — договорился: они после 21.00 придут к нам в наш бар. Угощенье сегодня — за мной.

Согласие Веры на новую встречу я воспринял как ее извинение за отвешенную ею мне грубоватую фразу: можешь уматываться. Но не тут-то было.

Они ступили в бар: Надя — веселая, Вера — надутая. Надя, поцеловав меня в щеку, опустилась напротив, Вера с жестким блеском в глазах села рядом, не поворотив головы в мою сторону. Я, оказывается, был чем-то перед ней виноват.

Юра мигом доставил за наш столик стопки с коньяком, чашки с кофе и тостом разразился:

— Всего у нас у всех вдосталь, и надо лишь, чтоб иногда нам удача спадала с небес. Ура, вздрогнем!

Вера не выпила весь налитый коньяк, как сделали мы трое, а лишь чуть отпила из стопки:

— Я не буду здесь наклюкиваться. Меня тянет в бар курорта "Пицунда" — там музыка отличная. Поехали туда.

— Мысль правильная, — подала голос Надя.

— Я — за, — поднял руку Юра.

— А я — против, — вырвалось у меня.

Вера наконец-то почтила презренную мою личность своим взглядом:

— Ты недоволен нашей компанией?

Я задал ей встречный вопрос:

— Ты кто по профессии?.

— Я — преподаватель Московской государственной консерватории.

— А вечная твоя профессия от рождения — руководитель. Я же по природе не пригоден исполнять взбалмошные начальственные установки. И вообще, мне сегодня после бара по душе — плавать в ночном море.

— Ну и плавай на здоровье.

Вера встала из-за стола и обратилась к Юре и Наде:

— Если вы — не со мной, я еду одна.

Они втроем уехали.

Утром я не обнаружил Юру с матрасом ни на прав- динском, ни на писательском пляжах. Дрыхнул ли он после бурной ночи или уже жарился с Надей и Верой на пляже нудистском — оставалось гадать.

Отобедав, я вышел из столовой в холл и с удивлением углядел сидящую в одном из кресел Веру. Она поднялась и шагнула мне навстречу:

— Юра сказал, что у тебя сегодня последний день на курорте. Так?

— Да.

— А у нас с Надей еще понедельник, вторник, среда…

Вера взяла меня под руку и прильнула губами к моему уху:

— Есть идея. Поедем сейчас вместе на рынок в Пицунду и купим вкусной еды, хорошего вина и чачи. А вечером накроем стол в гостиной моего номера, позовем Надю с Юрой и отметим твой отъезд. Ты своим не в меру упрямством меня огорчал, но и было мне с тобой приятно. Поэтому нам надо расстаться по-доброму. Ну, согласись…

Я обнял Веру и тихонько похлопал ее пониже спины:

— Сударыня-руководитель, эта твоя директива не вызывает никаких возражений.

Мои проводы прошли весело.

Сразу по возвращению в Москву меня командировали в Элисту — на празднование 550-летия главной калмыцкой книги — "Джангара". Юбилей народного эпоса собрал калмыков со всего света. Все на юбилее было любопытно, и события-разговоры пролетевшего отпуска мне вспоминались очень редко.

Празднование в честь "Джангара" закончилось, а срок моей командировки не истек. Этому очень обрадовался мой былой яростный соперник в шахматах Араша Годжу- ров. Некогда мы обитали с ним на одном этаже в общежитии МГУ, а теперь он жил в пригороде Элисты.

Доставив меня из гостиницы в свою усадьбу, Араша постановил:

— Ты, Николай, не имеешь права не погостить у друга. Выделяю тебе — отдельный домик. Днями, пока я сделки кручу на бирже, сиди в одиночестве и пиши. Вечерами мы, как в доброе старое время, сойдемся на поле брани — за доской шахматной. Угощать тебя моя жена будет простой калмыцкой едой — черной икрой от контрабандистов с Волги, легальной свежей дичью и парной бараниной из наших степей.

О житье у Араши мне жалеть не пришлось.

Из Элисты в воскресенье я прилетел с готовой статьей. В понедельник пришел в редакцию "Правды" и перво-наперво занес мой рукописный текст в бюро машинисток. Потом поднялся в свой кабинет и принялся разбирать почту.

Спустя часик затрещал телефон. В трубке — молодой женский голос. Незнакомый вроде бы голос:

— Мне бы Николая Михайловича!

— Он вам уже внимает.

— Привет товарищу серого брянского волка. Привет морально устойчивому крестьянину. Привет от бесстыжей московской мещанки-нудистки.

Вера уведомила, что ей в последние дни в Пицунде было скучновато без моих россказней. И заявила в духе истинно природной руководительницы:

— В память о мандариновой роще ты должен пригласить меня сегодня в свое логово.

Родился пароль — "мандариновая роща". Вера снова назвала его мне по телефону через неделю. И снова — через неделю.

В очередной понедельник пароль меня на рабочем телефоне не застиг. Но спустя три дня, когда я дописывал новую статью на своей кухне, Вера объявилась в моей домашней телефонной трубке:

— Николай Михайлович, помнишь песню — "Миленький ты мой, возьми меня с собой…"

— Помню.

— А я эту песню сейчас кощунственно исковеркаю — "Миленький ты мой, приди ко мне домой…" Мы с Надей, прогуливаясь по Тверскому бульвару, попали без зонтов под дождь. Пока добежали до моего подъезда — промокли насквозь. С Надей ничего не случилось, а на меня навалились — жуткие сопли и кашель. От них я уже избавилась, но на улицу выходить пока не рискую. А слабо тебе, крестьянину, утешить сейчас визитом хворую мещанку?

Широкий холл подъезда монументального дома на улице Алексея Толстого охранял вахтер. Он был уведомлен о моем появлении и указал путь к лифтам. На седьмом этаже укутанная в бархатный халат Вера открыла дверь квартиры и за порогом чмокнула меня в губы. Я протянул ей авоську с фруктами, скинул кроссовки, влез в тапки, и она спросила:

— Где будем пить глинтвейн — здесь, в прихожей, на кухне, в гостиной?

Я оглядел блестящую паркетом прихожую — квадратную комнату с роялем, стеллажами книг и четырьмя креслами в коже вокруг расписного журнального столика. С левой стороны прихожей через открытую дверь открывался вид на два ряда высоченных стульев вдоль обеденного стола и холодильник. С правой — через такую же дверь — вид на спинку дивана, телевизор и видеомагнитофон. Сообразив, где кухня и гостиная, я прикоснулся к плечу Веры:

— Хворая мещанка, место крестьянина без недугов — в людской. Неси свой глинтвейн в прихожую.

Горячее сухое вино за столиком мы пили, сидя в креслах, из внушительных глиняных фужеров.

— Мне, чуть еще болезной, — Вера сжала полы халата на шее, — ой, как полезно потреблять с тобой подогретые плоды виноградной лозы. Но глянь: напротив входной деревянной двери в квартиру — дверь стеклянная. За ней между ванной и туалетом — две спальные комнаты. Одна — мамина, другая — твоей слушательницы. И если ты немедленно согласишься на экскурсию в мою спальню, то окончательно избавишь меня от хвори.

Экскурсия затянулась не на один час. И завершилась очень для меня неожиданно. Очнувшись от полудремы, Вера взглянула на часы и, как ужаленная, вскочила с кровати. Она накинула халат и забарабанила кулачками по животу моему:

— Вставай-вставай, скоро мама придет.

Я оделся. Вышел в прихожую. Опустился в кресло. Взял еще наполовину полный глиняный фужер. Но вихрем подлетела ко мне Вера:

— Все-все, пойдем к лифтам.

— Погоди. Дай вино допить.

Нет-нет, — затормошила меня Вера. — Мама может появиться с минуты на минуту, а мне тебя неудобно ей показать. Увидит она одежонку твою скверную, прическу безвкусную — сильно за меня огорчится. А нервы мамы, мечтающей, что я возьму в мужья франта Леню, надо беречь. Пойдем.

Через три дня, в понедельник, Вера снова назвала по телефону пароль — "мандариновая роща". И опять в сумерки позвонила в дверь моей квартиры. То, что ей неудобно меня маме показать, я воспринял без всякой обиды. Ее честное признание — нисколько мне не было противно.

До середины осени наш пароль действовал. Раз в неделю — обыкновенно по понедельникам. Вера никогда не спрашивала: есть ли у меня еще подружки? Я не интересовался ее амуральными забавами. Наши отношения, по моему разумению, точно передавались в словах популярной тогда песни:

Вот и встретились —

Два одиночества.

Развели у дороги костер.

А костру разгораться не хочется.

Вот и весь разговор.

От ее врожденного одиночества Вера просила встреч со мной, я от такого же своего одиночества — на них соглашался. Порознь нам было скучно, вместе — тесно.

Мне нравилось с Верой в постели. Но она приезжала ко мне почти на половину суток — и до и после любовных утех постоянно пилила меня:

— На твой чайник смотреть тошно. Купи новый.

— Не запивай водку сладким компотом — рафинированный сахар забирает кальций из костей.

— Не кури до еды. Пожалей свои сосуды.

— Вылез из теплой ванны — душ холодный прими. Это полезно.

— Вышвырни в мусорное ведро соль — вредоносное неорганическое вещество.

— Исключи из рациона молоко — матерым зверям и молодым мужикам оно противопоказано.

Попытки Веры руководить мной в быту чашу моего терпения не переполняли. Раздражавшие меня ее директивы она компенсировала приятным мне любопытством. А именно — расспросами о деревенском моем детстве и нравах многочисленной моей крестьянской родни. Я не прочь был бы на пароль "мандариновая роща" отзываться и отзываться. Но случилось непредсказуемое.

Однажды поутру Вера за чаем между прочим как бы вопрос поставила:

— А скажи-ка, мой умненький, свою версию: почему я, начинающий преподаватель консерватории, живу с мамой — доцентом МГУ в квартире в центре Москвы не на 30, как положено по нормам двум москвичкам, а на 120 квадратных метрах?

Я почесал затылок:

— Блат у вас, наверное, в Моссовете.

Вера вонзила ладонь в густые свои волосы:

— Ты не угадал. Не от московской власти мы получили квартиру, а от управления делами ЦК КПСС. Дед мой был членом Политбюро, и после развода мамы с отцом нам и выдали квартиру сверх жилищных нормативов. В разгар перестройки деда отправили на пенсию. Прежнюю роскошную дачу у него отобрали, а взамен предоставили вполне приличный с гектаром леса двухэтажный особнячок. Деду жить в нем зазорно — он засел в библиотеке своей квартиры и с двумя бывшими помощниками пишет мемуары. Но особнячок — за ним числится. И мама решила, что он не должен пустовать. Вчера она погрузила последние вещи в ее авто "Вольво" и переехала на постоянное место жительства в ближайшее от Москвы дачное хозяйство. А перед отъездом она сказала: "Вера, дабы ты, оставшись одна в квартире, не водила в нее разгульные компании, способные залить наш паркет вином, зазови к себе Николая, к которому ты шастаешь".

Фразу последнюю Вера выговорила, потупив очи, а потом уставила их на меня:

— Так ты согласен перебраться под мой кров?

Устами мамы Вера фактически предложила мне вступить с ней в гражданский брак. Я притворился, что не понял ее серьезное намерение:

— Твоя мама мыслит не расчетливо. От разгульных компаний исходит угроза порчи вашего паркета вином, а от меня — пропитывание всего в квартире табачным дымом. А это — страшнее…

— Все, закрываем тему, — холодно произнесла Вера. — Иди, закажи такси.

Я не мог принять предложение о гражданском браке. Раз в неделю выносить Верины наставления мне было по силам, каждый день — нет. Вера же не могла простить моего отказа. И пароль "мандариновая роща" скончался в ноябре 1990-го.

В том же году я расстался с "Правдой". Там у меня была должность спецкора отдела образования. В мои обязанности входило писать о жизни поколения юного, о его наставниках и их начальниках. Все нацарапанное мной шариковой ручкой печатали, и мне грех было на что-то жаловаться. С мая я за гроши обитал на даче в Серебряном Бору, в конце лета почти бесплатно перемещался в прав- динский Дом отдыха в Пицунде. В ларьках редакции продавались по твердым ценам харчи, шмотки и книги, которых не было в магазинах.

Сотрудникам органа ЦК КПСС — газеты "Правда" — жилось хорошо. Стране — скверно. Очереди в Москве и других городах выстраивались уже не только за продуктами, но и за стиральным порошком.

Пытка страны перестройкой Горбачева меня лично как бы не касалась. Мне никто не предлагал высказаться в печати о текущей политике, и я сам того не желал. До одного момента.

В мае 1989-го мне пришлось застрять на крыше мира — на Памире. Накрытый облаками аэропорт Хорога — столицы Горного Бадахшана — не принимал самолеты и мы с моим таджикским другом Шарифом не могли вернуться в Душанбе. Что оставалось нам делать? Сидеть в гостинице и смотреть телетрансляции с первого Съезда народных депутатов СССР.

На экране депутат от Академии наук Андрей Сахаров завершает выступление. Шариф встает с кресла и аплодирует:

— Как правильно академик сказал, как важно, как нужно — конечно, законы СССР должны утверждать союзные республики.

Я бросил реплику:

— Шариф, будет у тебя, редактора отдела, право не выполнять приказы главного редактора — ты сможешь загубить газету. Право же республик на вето — это пагубная для страны смута.

Черные глаза Шарифа наполнились изумлением:

— Николай, ты что — понимаешь больше, чем академик Сахаров?

— Сахаров, — был мой ответ, — вообще в жизни ничего не понимает. Он жизнь видел из служебных автомобилей, возивших его из дома на работу и обратно, и из окон изолированных от мира шарашек, где ему доверяли делать оружие.

— Да, — вздохнул Шариф, — все академика уважают, а ты — нет. Это — плохо, Николай, это у тебя гордыня.

Я не стал спорить. Шариф — глубоко порядочный человек. Он не один год посылал из Душанбе горные целебные травы моей смертельно больной сестре и продлил ей надежду вылечиться. Шариф воспитан на книгах мудрых поэтов Востока. И если он разделяет политический бред физика Сахарова, то мне, трезвомыслящему крестьянину, вспыхнуло в моей голове на крыше мира, надо влезать со своими статьями в политику.

Избавиться от проснувшихся у меня на Памире амбиций я не мог. Но не мог за последующие полтора года и употребить перья пишущих ручек против идейного помешательства в стране.

Коллектив "Правды" являлся пленником ущербной политики генсека ЦК Горбачева. Руководители редакции видели пороки этой политики, но, следуя партийной дисциплине, закрывали на них глаза и пресекали неугодные генсеку публикации.

Перестройка Горбачева в экономике свелась к внедрению в стране капиталистического уклада. Совершенно безобразного — новорожденные частные фирмы и банки богатели на грабеже государства и ввергали в нищету абсолютное большинство граждан. Но о явлении вопиющей несправедливости в органе ЦК Компартии — "Правде" — высказаться было нельзя.

Разрешенная Горбачевым гласность лишила КПСС монополии на пропаганду. И это бы ничего, если б партия предложила идеи и планы, которые увлекают и вдохновляют. Была бы интересная борьба за умы. Но деятели ЦК и обкомов при все возраставших очередях за товарами первой необходимости лишь талдычили обрыдшие всем лозунги и постулаты. И умонастроениями в обществе завладели обделенные лаской государства писатели, историки, журналисты, юристы, экономисты.

Они через освободившиеся от влияния ЦК КПСС газеты, журналы и телепередачи оплевывали советское прошлое. Они, перемешивая правду с ложью, дискредитировали армию, милицию и КГБ. Они насаждали в обществе миф: стоит нам скопировать рынок западного образца и западные же порядки в политике — и у наших граждан будет такое же благосостояние, как в странах Запада.

Новизна, как известно, поражает больше, чем величие. Шулеры в прессе блистали новизной, и им охотно внимали.

Я читал и подконтрольные ЦК партии издания, и независимые. И ни в одном не видел близкой мне идеологии — идеологии без чужебесия, идеологии, которая адекватна традициям, реальным запросам и возможностям страны.

Найти себе применение как политическому журналисту мне было негде. Зародившиеся на Памире амбиции у меня гасли. И угасли б, наверное. Если бы на исходе 1990го мне не попалось в море печати интервью с главным редактором только что учрежденной газеты "День" Александром Прохановым — известным прозаиком и публицистом. Само интервью впечатления на меня не произвело. Но, просматривая его, я вспомнил лет пять назад сказанное мне о Проханове писателем-фронтовиком Василием Петровичем Росляковым:

— Саша превзошел все наши ожидания. Ничего не боится — летает по всем войнам на планете и пишет дерзко-талантливо.

Эта фраза Василия Петровича, взгляды которого на наше прошлое и настоящее вызывали у меня симпатию, заронила в моей башке мысль: а не познакомиться ли мне с бесстрашным и даровитым писателем, возглавившим новую газету?

Уже на первой встрече с Прохановым я заключил для себя — вот лидер-идеолог, с коим мне желательно стартовать со статьями про политику и политиков. Проханов же в конце той встречи положил передо мной чистый лист бумаги и ручку:

— Пишите заявление о приеме на работу в "День".

Я ручку не взял, молвив Александру Андреевичу:

— Сначала мне лучше изготовить для вас статью и посмотреть: подхожу ли я вам как журналист и подходите ли вы мне как редактор.

В 1-м номере "Дня" в январе 1991-го мою статью "Адская машина" опубликовали без всякой правки, и я оформил перевод из "Правды".

Учредителем газеты "День" был Союз писателей СССР. Он ее зарегистрировал, отстегнул ей некую сумму на начальные выпуски и предоставил свободу — выжить или помереть. Связь редакции с Союзом писателей являлась чисто формальной. Но "День" сразу стал именно писательской газетой. В ее штате писатели занимали ключевые должности, и в круге авторов "Дня" не журналисты с политологами, а писатели составляли большинство.

Высокий литературный уровень обеспечил прорыв новой газеты на рынок прессы. Но удержаться на нем, увеличивая из месяца в месяц тираж, она смогла не столько качеством письма, сколько содержанием статей.

Страницы "Дня" заполняли творцы слова разных национальностей — русские Кожинов и Куняев, алтаец Бедю- ров, башкир Мустафин, курд Раш. Но они и прочие авторы газеты ратовали за русско-имперский порядок и справедливость в стране. За альтернативу и путаной полусоциали- стической перестройке Горбачева, и либерально-капиталистическому укладу, к которому склонялся вырвавшийся из-под опеки ЦК КПСС Верховный Совет РСФСР во главе с Ельциным.

Газета "День" разительно отличалась как от прогор- бачевских, так и от проельцинских изданий. И у кого-то она вызывала пламенные симпатии, у кого-то — яростное неприятие.

Весной 1991-го в буфете Центрального дома литераторов за столик ко мне с барышней Ритой присел с бокалом вина брянский земляк — писатель Александр. Он не шибко был во хмелю и осознанно, предложив втроем выпить, с рюмочкой барышни чокнулся бокалом, а с моей — нет:

— Николай, пролистываю ваш "День" — попахивает "Фолькише беобахер".

— Не могу ни согласиться, ни возразить — не довелось знаменитую эту газету штудировать.

— Не прикидывайся, — шмыгнул носом Александр. — Знаешь ты, что она проповедовала. Слов нет, народу у нас сейчас хреново, как и в Германии в начале 30-х. И можно такой же возбудить массовый психоз, какой там был. Но зачем нам наступать на чужие грабли?

— Да, да, да, — вдарил я костяшками пальцев по столику, — надо не о бедах вопить, надо навевать человекам сон золотой.

— Не ерничай, — прищурился Александр. — Не надо вашей газете страсти понапрасну нагнетать. Кто-то из древних мудрецов изрек: не дай Бог нашим детям жить в эпоху перемен. Ну попалась нам такая эпоха — терпеть придется. Думаешь, я в восторге от Горбачева и Ельцина? Нет. Но они оба за установление демократии. А ваш "День", играя на временных трудностях, сеет иллюзии о всеобщем благе от железной руки. Ответь: у тебя мозгов не хватает понять, что демократия — та несовершенная форма правления, лучше которой ничего нет? Посмотри — как процветают демократические страны Европы, США и Японии.

Я не склонен был к скандальному спору и миролюбиво стукнул рюмкой с коньком по наполненному вином бокалу Александра:

— Друг мой, есть проверенная жизнью поговорка: что немцу здорово, то русскому смерть. У Российской и Советской империй — смертельная аллергия на демократию.

Царь Николай II благословил парламентские выборы на основе демократических ценностей Запада, и в Государственной Думе всех ее созывов оказались ничего для Отечества не свершившие мистеры Никто — керенские, Милюковы, родзянки, шингаревы. С трибуны парламента они били-били по устоям государства и сокрушили его. И сколько потом во вспыхнувшей смуте погибло человек? 10 миллионов.

Горбачевский ЦК КПСС разрешил избирать высшие органы власти СССР и республик по западному варианту, и история повторилась. И в союзном Верховном Совете, и в таком же Совете РСФСР погоду теперь делают знаменитые ранее лишь на своих кухнях мистеры Никто. В первом — Собчаки и бурбулисы с Заславскими, во втором — шахрай и Немцовы с Юшенковыми.

Что страна ныне получила от буйства демократии в парламентах? В Закавказье — грызня-резня между армянами и азербайджанцами, грузинами и абхазами. Власти республик Прибалтики провозгласили, по сути, отделение от СССР и душат там русских. То же — в Молдавии. Демократия принесла кровь, хаос и резкое обострение кризиса в экономике.

— Ты, — Александр повертел на столике бокал, — валишь все с больной головы на здоровую. Причина распрей и нищеты — прежняя тоталитарная политика КПСС. Демократия не создала, а лишь обнажила застарелые проблемы.

— И никогда с ними не справиться. Не справиться, ибо демократия на наших просторах может формировать власть только из мистеров Никто — ни на что толковое не способных.

— Бред, — перекосило Александра. — На процветающем Западе при всеобщем демократическом голосовании образуется нормальная власть, а у нас при нем таковой быть заказано? Почему? Русские и другие народы СССР, что — глупее англичан или французов?

— Мы — не глупее. Мы — другие. На Западе общество давным-давно расколото на атомы. Там: мой дом — моя крепость. Там: каждый сам за себя и верит только себе. Там: яро нацеленного на личную выгоду избирателя-эгои- ста трудно обмануть политикам-ничтожествам.

Наше же общество — соборное. Мы при царях жили общинами и артелями, при вождях — колхозами, заводами и учреждениями. Каждый из нас из века в век чувст

вовал себя своим среди своих. Нам не присущи подозрительность и иммунитет против вранья. Мы гостеприимны, любопытны и охотно внимаем сладкоголосым речам. Поэтому на выборах западного типа верх у нас брали и будут брать не самые умные, трудолюбивые и совестливые, а честолюбивые и нахальные — те, которые беззастенчиво суются к нашему простодушному избирателю со своим краснобайством. Напасть для страны — ваша демократия.

— Допустим, — примирительно вроде взглянул на меня Александр, — я с тобой согласился. Ну а что взамен демократии — диктат пустоголового ЦК КПСС?

— Народное представительство. Трудовой коллектив, где достоинства и недостатки каждого ясны всем, тайным голосованием избирает своих доверенных лиц на Районное Народное Собрание. Оно же из числа доверенных лиц всех коллективов выбирает известных всему району делегатов на Областное Народное Собрание. Ну а делегаты со всех областей решают: кому из них быть депутатами высших органов власти республик и СССР — Верховных Советов. А они формируют власть исполнительную…

— Хватит, — оборвал меня Александр. — И на такой утопической белиберде стоит вся ваша редакция?

— Нет. Твой вопрос ко мне был, и я тебе свое личное мнение высказал — чем следует заменить заимствованную у Запада демократию.

Всю же редакцию сейчас занимает то, что в стране грядет катастрофа и никто из власть имущих не желает с ней бороться. А ведь катастрофа произойдет.

Произойдет. Если через введение особого управления государством не выжечь каленым железом кровавый сепаратизм в отдельных республиках и воровство по всей стране. Если не принять экстренных мер против возрастающей нищеты.

— Так вы все в "Дне" связываете спасение Советской империи с русской национал-социалистической диктатурой в ней?

— Понимай как хочешь.

Опустошив бокал, Александр встал из-за столика:

— Николай, не уйдешь ты из "Дня", приличные люди руки тебе не подадут. И я, возможно, — тоже.

Земляк-писатель Александр знал наши публикации. А некоторые мои приятели на дух не переносили газету не читая ее, а черпая о ней сведения из либерально-демократических изданий.

Одни из этих изданий представляли редакцию "Дня" пристанищем придурков-мракобесов: "И такая дребедень — каждый "День", каждый "День"". Другие — стращали газетой своих читателей. Им под заголовками типа "Что "День" грядущий нам готовит?" вбивалось в головы: готовит он своими идеями ужасы русско-имперского фашизма.

Шельмование "Дня" в массовых либеральных газетах и журналах давало совершенно не тот эффект, на который рассчитывали в их редакциях. У тысяч и тысяч политически нейтральных граждан, прочитавших, скажем, в "Известиях" и "Крокодиле" поношения в адрес "Дня", возникало желание самим взглянуть на мерзкую газету. А купив ее из любопытства, многие читатели превращались в ее же почитателей: правду ведь она пишет.

Тираж "Дня" рос и рос. В числе авторов газеты стали появляться партийные и советские чиновники — например, секретарь Совета безопасности СССР Олег Бакланов. А это значило, что в недрах власти на разных этажах жили- были здравомыслящие управленцы. Их воротило от бестолковой перестройки Горбачева и от ультра-либеральных прожектов Ельцина, и они, надеялись в редакции "Дня", рано или поздно объединят усилия и возьмут бразды правления в свои руки. Возьмут, чтоб вельможных глупцов и агентов Запада отправить на пенсию, истребить сепаратизм, приглушить витийство в парламентах и запустить успешные реформы по китайскому варианту. По варианту, при котором государство жестко руководит плавным переходом к рынку и обеспечивает гражданам новые стимулы к труду и рост их доходов.

Прагматиков из структур партии и государства опасались и в окружении Горбачева, и во враждовавшем с ним окружении Ельцина, и в спецслужбах Запада, на деньги и по сценарию которых насаждалась сокрушительная для СССР демократизация. Им всем было неспокойно: а вдруг прагматики организованно взбунтуются, произведут переворот в политике и поведут страну курсом, выгодным ей, а не западному капиталу. И дабы исключить саму возможность такого хода событий, творцы демократии разыграли в Москве спектакль — с декорациями в виде бронетехники.

18 августа 1991-го я подался к жемчужине у моря — вечерним самолетом. Прибыл из аэропорта в гостиницу и пустился бродить по причудливому ночному центру Одессы. Утром поздним в прекрасном настроении проснулся, вышел на балкон своего номера и вздохнул полной грудью: да здравствует отпуск, солнце и море!

На соседнем балконе курил мужик моих лет. Я отвесил ему поклон:

— Добрый день.

— Здравствуйте, — он откликнулся. — Для кого-то нынче день добрый, для кого-то — нет. Вы знаете, что минувшей ночью в стране произошел государственный переворот?

— Что-что? — мне почудился розыгрыш.

— А то, — сосед загасил сигарету в пепельнице, — Горбачева прихлопнули как Президента СССР и генсека ЦК КПСС. Ему приписана хворь до маразма, и он отрезан от мира на даче в крымском Форосе. Вся власть на просторах Советского Союза теперь принадлежит ГКЧП. Новоиспеченному особому органу управления — Государственному комитету по чрезвычайному положению.

Спустя десять минут, в 11.00, я включил телевизор, и уже диктор с экрана донес до меня светлый образ ГКЧП. Мама родная! Я вдрызг растерялся. Горбачев под арестом на крымской даче. Отлично. В обращении гэкачепистов к народу сказано все то, что было на страницах нашей газеты. С радостью б мне руки потереть. А не хотелось.

Здравый смысл вроде восторжествовал. Стране требовалось — и устранение с политической сцены сеятеля смуты Горбачева, и учреждение органа управления с чрезвычайными полномочиями. Но из кого он образован?

Первая скрипка в ГКЧП — у Геннадия Янаева. Он был секретарем обкома комсомола на Волге и около двадцати лет председательствовал в КМО — в Комитете молодежных организаций СССР. Янаев умел устраивать встречи советских юношей и девушек с их зарубежными сверстниками. И только. В политике ему ничего не светило. До Горбачева. Новый лидер страны давнего товарища по комсомолу Янаева почему-то особенно ценил. И из управляющего ничтожным КМО превратил его в главу солиднейшей структуры — Всесоюзного центрального совета профсоюзов. Как председатель ВЦСПС Янаев получил членство в высшем руководстве правящей партии — в Политбюро ЦК КПСС. Это, многим казалось, было пиком его карьеры. Но в декабре 1990-го Съезд народных депутатов, избирая Горбачева Президентом СССР, проголосовал и за выдвинутого им в вице-президенты Янаева. Так вторым должностным лицом в Советской империи стал кмошник — человек из КМО — молодежной развлекательной конторы. И вот ныне, 19 августа 1991-го, вдруг возникший Госкомитет по чрезвычайному положению, на него при изолированном на даче Горбачеве возложил исполнять обязанности Президента СССР.

Янаев, размышлял я в номере одесской гостиницы, ноль в политике. Он как фигура во власти сотворен Горбачевым, и на самом ли деле взбрело ему в голову восстать против его политического творца и разыграть свою карту?

Изоляция Горбачева в Форосе была бы немыслима без санкции председателя Комитета госбезопасности Владимира Крючкова — также члена ГКЧП. Ему подчинялось Управление охраны всех высоких чинов и только по его приказу Президента СССР могли лишить свободы передвижения и телефонной связи. Ну а кто он есть — Владимир Крючков?

Я перебрал в памяти послужной список Владимира Александровича за последние тридцать лет. Референт отдела ЦК КПСС. Завсектором отдела ЦК КПСС. Помощник секретаря ЦК КПСС. Помощник Председателя КГБ СССР. Начальник секретариата КГБ СССР. Первый зам начальника и затем начальник Управления КГБ СССР. Заместитель Председателя КГБ.

Служба Крючкова партии и государству — это служба на подхвате у вельможных персон. Он вышколен угождать прямым начальникам. Председателем КГБ его назначили благодаря Горбачеву, и ему и только ему смотрел в рот Крючков.

Под лабуду Горбачева о вхождении СССР в Единый Европейский Дом страну наводнили в разных личинах агенты спецслужб Запада. Они накачивали деньгами сепаратистские Народные фронты в республиках и всех тех в Москве и Питере, кто печатно и устно изгалялся над прошлым и настоящим Советского государства. Но агентов никто не трогал. Под ахинею Горбачева о переходе к рынку через жульнические кооперативы, банки и биржы сколачивались солидные капиталы. Но ни один из неправедно разбогатевших не нюхал нар в тюрьме.

Возглавляемый Крючковым могучий аппарат Комитета госбезопасности за всем происходящим следил, обо всем знал, а безобразий горбачевской политики не пресекал. Не пресекал потому, что Председатель КГБ, по природе референт-помощник, был без лести предан Горбачеву. И неужто теперь Крючков по своей воле отважился запереть начальника-благодетеля на даче в Форосе?

Среди членов ГКЧП пребывал и министр обороны Дмитрий Язов. Он, храбрый офицер с Волховского и Ленинградского фронтов, после Великой Отечественной прошел путь от командира батальона до командующего здоровенным военным округом — Дальневосточным. С со- ветско-китайской границы ему в его 64 года открывался вид на заслуженный пенсионный отдых. Но в 1987-м Язова вдруг переводят в Москву с полномочиями тусовать кадры всего громадного военного ведомства и в том же году назначают министром обороны.

Возвышение Дмитрия Тимофеевича состоялось после визита на Дальний Восток генсека Горбачева. В сопровождении супруги — Раисы Максимовны. А она, встретив в Хабаровске Язова, сразу вспомнила курорт Карловы Вары в Чехословакии, где некогда ее, еще не первую леди СССР, не раз тепло встречал и провожал учтивый советский военачальник.

Версию о том, что постом министра обороны Язов обязан приязнью к нему Раисы Максимовны, я слышал от его сослуживца — боевого офицера. Он вряд ли фантазировал, и, стало быть, Язов, облагодетельствованный четой Горбачевых, — такая же их марионетка, как Янаев и Крючков.

Среди семи членов ГКЧП, на мой взгляд, самым самостоятельным деятелем был премьер-министр СССР Валентин Павлов. Он медленно поднимался вверх по служебной лестнице в союзном Министерстве финансов при Брежневе. При Черненко и Андропове Павлов уже — член руководства мозгового центра Советской империи — коллегии Госплана. При Горбачеве, в 1986-м, его возвратили в Минфин — первым замом министра. А спустя три года он стал министром.

Правительство СССР Павлов возглавил в пик недовольства политикой Горбачева — в январе 1991-го. Тогда союзный Верховный Совет впервые обрушил вал обвинений на президента Горбачева за кризис в экономике. Тогда Верховный Совет российский и лично Ельцин призывали Горбачева подать в отставку. Тогда же с требованием отставки Президента СССР разразилась массовая шахтерская забастовка, грозившая парализовать жизнеобеспечение страны.

В Кремле возникла паника. Горбачев увольняет соавтора перестройки Николая Рыжкова — Председателя Совета министров: вот, товарищи, наказан главный виновник бед экономических. Изничтожается и сам Совмин. Вместо него учреждается Кабинет министров при Президенте СССР. Ни то ни другое Горбачева не спасало, и он, загнанный почти в угол, уговаривает нелояльного к его перестроечному курсу матерого экономиста-финансиста Павлова занять кресло премьер-министра. Павлов находит общий язык с шахтерскими стачкомами, гасит их забастовку и предлагает новую жестко регулируемую государством программу перехода к рынку. Под эту программу, дабы ослабить криминал в экономике, Павлов проводит обмен денежных купюр и изымает у теневого бизнеса 12 миллиардов рублей. Еще 22 миллиарда сомнительных рублей были заморожены в банках. То есть из оборота оказались выведены 34 миллиарда из 96. Это позволяло снизить дефицит товаров и приступить к частичному освобождению цен — для стимулирования отдельных производств.

Первые шаги премьера Павлова вызвали скрежет зубов у разбогатевших жуликов. Ими прикормленная либеральная пресса подняла вой: как мерзопакостен новый глава правительства. Президент Горбачев действия премьера публично не одобрил, но и не осудил. И в июне 1991-го Павлов вынес на обсуждение в Верховный Совет СССР ряд новых мер по наведению порядка в стране — подчинить Кабинету министров налоговую службу, запретить самодеятельность банков республик, создать единый союзный центр по борьбе с коррупцией и воровством чиновников. Затребованное Павловым постановление Верховный Совет с молчаливого согласия Горбачева не принял.

Ни у Президента СССР Горбачева, породившего разжиревшее жулье, ни у союзного парламента, где доминировало лобби этого жулья, проект Павлова — проект пресечения воровства и рыночных реформ без обнищания абсолютного большинства граждан — поддержки получить не мог. И вот — 19 августа 1991-го. До сего дня трезвомыслящий реформатор-экономист Павлов политического покровительства не имел. А теперь?

Я, прихватив сигарету, снова подался на балкон. Вид на всю в зелени улицу Одессы шевеление моих мозгов о событиях в Москве не застопорил. Угу, Горбачев заключен на шикарном курорте. Ого, у присвоившего себе всю власть ГКЧП — благие намерения. Ей-же-ей, ему, органу с чрезвычайными полномочиями, можно силой свершить все потребное стране: дрожите сепаратисты, воры и противники здравых экономических преобразований Павлова.

Но решающее слово в ГКЧП за марионетками Горбачева: Янаевым, Крючковым, Язовым. А они всерьез ли замахнулись покончить с горбачевской политикой и осуществить заявленные благие намерения? Им дано действовать умело и жестко?

Год назад мне, еще как спецкору придворной "Правды", довелось иметь дело с заместителем председателя Одесского облисполкома. Его телефон сохранился в моей записной книжке, и я ему позвонил: а не удостоите ли вниманием отпускника? Он радушно меня принял — с коньяком, шоколадом и сыром. Под звон рюмок выяснилось: явление стране ГКЧП деятелям областной власти — по нраву.

— Бестолочь Горбачев, — заметил мой чиновный собеседник, — давно всем опостылел. Товарищи, которые отгородили его от нас в Форосе, — просто молодцы. И в их обращении к народу все правильно сказано.

Я полюбопытствовал: какие директивы поступили от ГКЧП в обком и облисполком Одесской области. Оказалось — никакие. Государственный комитет по чрезвычайному положению есть, а инструктажа по чрезвычайным мерам и, соответственно, шагам новой политики — нет. Странно.

В кабинете зампреда облисполкома я накрутил номер телефона редакции "Дня" — на предмет: будем ли мы работать на ГКЧП и не надо ли мне срочно возвращаться в

Москву? Главного редактора Проханова на месте не было. Меня соединили с ответственным секретарем Нефедовым. Он сказал:

— На планерке сегодня утром постановили: никого из отпуска не отзывать. Ангажемента от ГКЧП мы не получили. Если ребята-гэкачеписты вздумают с нами подружиться — шлепнем тебе телеграмму по твоему адресу в Одессе.

Мне оставалось вернуться из облисполкома в гостиницу, переодеться и двинуть на пляж.

Ах, Одесса… Три следующих дня я, заслуживший отдых, наслаждался всем, чем можно было насладиться в жемчужине у моря. Но при всем том в телевизор заглядывал. Новости с экрана чем дальше, тем больше навевали у меня скепсис к творцам чрезвычайной политики и, в конце концов, склонили к выводу: ГКЧП — эта акция спецслужб Запада. Что основания давало для такого вывода?

Первое. В ночь с 18 на 19 августа гэкачеписты ввели в мирно спавшую Москву танки и бронетранспортеры — наступательные боевые машины. Им не кого было атаковать. Цель ввода бронетехники — лезло мне в голову — вызвать раздражение рядовых москвичей. Вот вам — пробки на дорогах, вот — покореженный гусеницами асфальт на ваших улицах, вот — рев двигателей под окнами. Как всем тем не возмутиться?

Второе. Кайф на жульничестве словившим в горбачевскую перестройку ГКЧП с его благими намерениями — противен. Центром притяжения всех недовольных гэкачепистами в Москве стал дворец Верховного Совета РСФСР на Красной Пресне. А его не взяли в кольцо бойцы милиции и внутренних войск — кому-то надо было, чтоб там визжала толпа.

Третье. Стадо баранов во главе со львом сильней стаи львов во главе с бараном. Дабы толпа богатеев-жуликов и шизанутых интеллигентов-демократов у Верховного Совета что-то из себя представляла, ей надобен был лев — с триумфом победивший в июне на выборах Президента РСФСР Борис Ельцин. Но члены ГКЧП не приказали взять его ночью из постели и обособить с бутылками водки на закрытой от всех даче. Ельцин беспрепятственно прибыл на Красную Пресню, воодушевил толпу, влез на окруженный ею танк и прочитал указ: ГКЧП — вне закона и всем Вооруженным силам СССР подчиняться Президенту РСФСР. Кто-то был заинтересован в том, чтоб Ельцин предстал в стране и мире как победитель гэкачепистов.

Четвертое. 21 августа, после того, как трое хулиганов из толпы у Верховного Совета, напав на бронетранспортеры, невзначай погибли, ГКЧП не отдал приказ разогнать толпу, а сам себя упразднил. И направил одного из своих членов — Крючкова — в Форос каяться перед Горбачевым. Кем-то было установлено главным гэкачепистам: играйте в чрезвычайщину до первой крови.

Пятое. Цензура на телевидении, целиком подконтрольная ГКЧП, за три дня его существования не пропустила ни одного укола лично Горбачеву и позволила показать героическое восхождение на танк Ельцина, восставшего своим указом против гэкачепистов. Кому-то выгодно было, не заплевывая паскудного Горбачева, выдвинуть в центр политической сцены беспринципного авантюриста Ельцина. Так кто же и с какой целью поставил спектакль под названием "ГКЧП"?

У моря, у теплого моря в Одессе я вспомнил прохладный московский Цветной бульвар. Прогуляться по нему весной 1991-го меня пригласил полковник Главного раз- ведуправления Генштаба. Ему, как он выразился, русскому хохлу, глянулась моя статья "Шлях во тьму" — о сепаратизме на Украине — и он надумал просто так мне посодействовать. Полезной, по его словам, для политического журналиста информацией.

В начале восьмидесятых, узнал я тогда на Цветном, загадочная смерть настигла трех сотрудников внешней разведки Комитета госбезопасности СССР. Самый известный из них — тележурналист Каверзнев. Причина гибели всех троих — талантливое исполнение своих обязанностей. Они добыли списки иностранной агентуры влияния в СССР, инструкции ей последних лет и схемы ее финансирования. Наградой разведчикам от руководства КГБ во главе с Андроповым стала отрава — в расцвете сил их отправили на тот свет одного за другим.

Шагавший рядом со мной по Цветному бульвару человек с удостоверением полковника ГРУ нисколько не походил на сумасшедшего. Рассказ его выглядел логично. Но — и нереалистично.

Деньги на подрыв СССР изнутри, далее просветил меня полковник, Запад начал выделять еще при Сталине. Но при нем вербовка агентов шла туго — весь почти аппарат управления был идейно предан нашему государству.

Все изменилось с возвышением Хрущева. Он не только реабилитировал казненных до войны врагов народа, но и насадил протекционизм их детям и внукам. Те толпою жадною полезли к подножью трона — сделались референтами, советниками и консультантами в ЦК КПСС и Совете министров. Потомки репрессированных ненавидели СССР за сокрушение в нем своих дедов и отцов и составили ядро "пятой колонны" в Советском государстве.

Абсурд в политике и экономике при Хрущеве и Брежневе, утверждал полковник ГРУ, есть результат тупости высших чинов и хитроумия их интеллектуальной прислуги. Она готовила ущербные для страны проекты решений — вислоухие деятели в Кремле их принимали. В результате страна в значительной мере впустую транжирила свой потенциал, не избавлялась от зливших граждан проблем и недовольство властью в ней накапливалось.

Агенты влияния Запада, по мнению полковника, успешно действовали в СССР не менее тридцати лет. Но запас его прочности, заложенный в сталинские времена, был настолько велик, что к середине восьмидесятых Советский Союз все еще оставался серьезным военным и экономическим конкурентом западных держав. И остался бы таковым, возможно, не один десяток лет, если бы "пятая колонна" не продвинула на главный пост в стране своего ставленника — Михаила Сергеевича Горбачева.

В год смерти Сталина, повествовал полковник, студент МГУ Миша Горбачев женился на студентке того же университета Рае Титаренко — провинциалке с Алтая. А она родственников имела в семьях важных особ в столице — в семьях первого зама председателя Госплана СССР Сабурова и первого же зама министра иностранных дел Громыко. Вместе с рукой и сердцем Раи Миша получил возможность проводить выходные на дачах в Серебряном Бору на реке Москве, где уже вселялись потомки пламенных революционеров.

Есть люди, которые в первые лета так называемой хрущевской оттепели видели чету Горбачевых в компании будущих референтов, советников и консультантов ЦК и Совета министров. В компании арбатовых-хренбатовых, ша- талиных-моталиных, бовиных-мовиных. Им розовощекий крестьянский сын Горбачев с орденом за труд на комбайне понравился, и они, ставшие потом агентами влияния Запада, повели его вверх по служебной лестнице.

Горбачев, уверял полковник, своей небывалой для хрущевско-брежневских времен карьерой обязан покровителям из Серебряного Бора — агентам влияния Запада, опутавшим высших чинов СССР.

В 1955-м выпускник Московского университета Горбачев возвратился на родину — в Ставропольский край. Разумеется, не в свое село Привольное. В столице края — Ставрополе — его почти сразу берут не в райком или горком, а в крайком ВЛКСМ. На должность заместителя заведующего отделом пропаганды и агитации.

Дальнейший путь Горбачева — бег по комсомольским и партийным кабинетам. Бег все выше и выше по служебной лестнице. В 35 лет он, ни дня не руководивший ни колхозом, ни заводом, ни учреждением культуры или образования, возглавляет город Ставрополь, в 39 — становится первым лицом всего огромного Ставропольского края. Ничего выдающегося в крае Горбачев не свершает, но в 47 лет его забирают в Москву, делают Секретарем ЦК КПСС и затем членом Политбюро.

Вступая в должность начальника над всеми начальниками СССР — в должность Генерального секретаря ЦК КПСС — в свои 54 года Горбачев клялся:

— Обещаю приложить все силы, чтобы верно служить нашей партии и нашему народу. И все должны знать, что интересами нашей Родины и ее союзников мы не поступимся никогда.

Партии, заметил полковник, генсек Горбачев послужил так, что теперь в результате его руководства ею в нее готовы плеваться и дворники, и академики. От горбачевской службы народу ему все несносней жить. Верных союзников в мире у нас практически не стало — все дружественные нам режимы Горбачев предал в угоду враждебным к Родине западным странам.

Некогда, вывел полковник ГРУ, Горбачев, вероятно, дал иную тайную клятву. Тем агентам влияния Запада, которые обеспечили ему стремительную карьеру и вручили необъятную власть. Клятву им он выполнил. Ослабил колоссально СССР как конкурента США и НАТО. Но великий Советский Союз сегодня скорее жив, чем мертв. Его надо Западу добить — расчленить на 15 якобы суверенных республик и превратить в свои рынки сбыта, источники сырья и дешевой рабочей силы. Для этой цели Горбачев ни как генсек ЦК КПСС, ни как Президент СССР западным державам уже не нужен. Он, дутая политическая фигура, исполнил все веленое кукловодами и тихо-мирно, подобно спущенному шарику, должен упасть с высоты власти.

"Пятая колонна" Запада, заключил полковник, уже обмозговывает вариант деликатного избавления от Горбачева. А все ее крупные силы и средства бросаются теперь на рост веса руководителей республик — прежде всего Президента РСФСР Ельцина. Он по натуре своей и по статусу подходит на роль политика-бульдозера, который может развалить и снести институты советской государственности. И скоро мы, граждане великого Советского Союза, будем жить в его осколках.

Встреча на Цветном бульваре с полковником-развед- чиком была у меня в конце апреля 1991-го. Его оригинальную информацию я просто принял к сведению и никак не использовал в писанине: ну не верилось во всесилие в СССР "пятой колонны" Запада. Но минуло меньше четырех месяцев, и мне, наблюдавшему по телевизору в Одессе за развязкой дела ГКЧП, пришлось однажды августовским вечером хлопнуть себя по лбу: ба, да ведь сбывается прогноз полковника. В свете его можно было объяснить все — и рождение, и бездействие, и покорную капитуляцию ГКЧП.

Кукловоды Горбачева из "пятой колонны" подкинули ему идею — дабы предотвратить взрыв недовольства вами в партийно-государственном аппарате, надо произвести в нем прополку. Конкретно: надо сымитировать ваше незаконное заточение в Форосе и подобие государственного переворота — кто одобрит то и другое, тех вырубить. Генсек-президент на идею клюнул и поручил лично преданным Янаеву и Крючкову организовать операцию под названием "ГКЧП".

Все пощло-поехало как было велено. Государственный комитет по чрезвычайному положению сказал "А": нет прежней горбачевской политике. Говорить же "Б", "В", "Г", "Д" — то есть предпринимать меры по смене курса страны — не спешил. Янаев и Крючков строго следовали угодному Горбачеву сценарию — дразнили москвичей вводом бронетехники и сквозь пальцы смотрели на шум- гам все возраставшей толпы во главе с Ельциным у дворца Верховного Совета РСФСР. Толпа брызгала слюной на ГКЧП и требовала возвращения в Москву Горбачева. Все вроде бы складывалось в его пользу. Как только страсти слегка накалились, Янаев с Крючковым немедля толпе вняли и последний полетел освобождать из Фороса Горбачева. Тот вернулся, казалось бы, на белом коне и с шашкой наголо: народ драл за меня глотку на митингах и я вправе покарать всех чиновных Ляпкиных-Тяпкиных, симпатизировавших ГКЧП. События 19–22 августа состоялись по заявке Горбачева и должны были умножить его политический вес. А вышло наоборот.

В день ареста у Председателя КГБ Крючкова под телекамерой журналиста Молчанова сорвалась с уст фраза:

— Мы с Михаилом Сергеевичем Горбачевым еще вместе поработаем.

Надеялся на это брошенный в тюрьму Крючков не безосновательно — он же все сделал так, как было договорено с шефом, и тому грешно о нем не позаботиться. Горбачев, возможно, и не отрекся бы ни от Крючкова, ни от Янаева, если бы на исходе операции "ГКЧП" не почуял, что от него самого отрекается некогда вручившая ему власть мощная "пятая колонна" Запада.

Она щелкнула по носу Горбачева еще до его возвращения из Крыма. Ее ставленники с капитуляцией гэкаче- пистов сразу нацелили пропагандистскую машину на дискредитацию всего союзного руководства. Горбачев летел с Черного моря, а из телевизоров и радиоприемников по всей стране неслось: ГКЧП — это кровавая коммуно-фа- шистская клика. Высшие чины СССР, не отдавшие приказа ни на один выстрел, представлялись не только злодеями, но и тупыми, корыстными сановниками, которые учредили орган чрезвычайного управления ради удержания своих постов и прилагающихся к ним благ. А каков приход, подсознательно внушалось гражданам, таков и поп — Президент СССР: союзная власть насквозь прогнила и все надежды на лучшее надо связывать с властями республиканскими.

Вернуть себе контроль над проникающим в каждый дом телерадиовещанием Горбачев не мог. Он и вообще по- еле Фороса почти ничего самостоятельно решать был не способен, ибо санкционированную им операцию "ГКЧП" на последнем этапе "пятая колонна" откровенно повернула против него. Сойдя с трапа самолета на московскую землю, Горбачев уже получил не щелчок по носу, а нокаутирующий удар.

План операции "ГКЧП" предусматривал шумную толпу у Верховного Совета РСФСР и исключал ее разгон. Ей надлежало проклясть гэкачепистов и визгами с воплями вызволить из псевдоплена Горбачева. Толпа выполнила предназначенную цель. ГКЧП самоликвидировался, генсек-президент благополучно прибыл в столицу. Толпа победила. Победила входивших в состав ГКЧП руководителей КГБ, МВД и Министерства обороны. Победила их со всем им беспрекословно подчиненным воинством. А это означало, что толпа — единственный силовой субъект власти в Москве.

По плану операции "ГКЧП" толпе следовало дождаться прилета Горбачева, выслушать от него слова благодарности и разойтись по домам, предоставив ему свободу рук — кого карать, кого миловать. Но генсек-президент еще был в воздухе, а толпа получила команду буйствовать в центре Москвы — сносить памятники деятелям Компартии и громить ее штаб — ЦК КПСС.

Ход операции на ее финише "пятая колонна" изменила — разъединила Горбачева и толпу. А поскольку она, толпа, являлась единственным орудием власти и так как ее кумиром был Ельцин, то Горбачев попал под его беспалую, изуродованную в детстве лапу.

Коммунистический расстрига Ельцин запрещает деятельность компартии, и генсек ЦК КПСС Горбачев с кислой миной на лице незаконный запрет одобряет. Под диктовку Президента РСФСР Ельцина Президент СССР Горбачев увольняет одних союзных министров и назначает других, вычищает из армии нелояльных к демократии генералов и крушит КГБ, разделяя его на несколько служб…

Зависимость Горбачева от Ельцина означала полную независимость органов власти Российской Федерации от властных инстанций Советского Союза. Фактический суверенитет самой крупной республики позволил в открытую распоясаться и сепаратистам в остальных республиках. По одной шестой суши стартовал парад суверенитетов.

К исходу августа 1991-го СССР уже вполне напоминал коммунальную квартиру — главы каждой из 15 комнат-республик желают и могут жить сами по себе. Общий начальник — Президент Советского Союза — им без надобности. Горбачев — политический полутруп. Происходило то самое деликатное избавление от него, которое предсказывал четыре месяца назад полковник ГРУ.

Монолог полковника на Цветном бульваре в Москве я не раз прокручивал в памяти в последние августовские дни своего отпуска в Одессе. И однажды — на ее Французском бульваре. Там пахло не политикой, а безмятежным досугом. Гражданочек с гражданами, прибывших в жемчужину у моря из республик единого государства, похоже, совсем не беспокоил грядущий его развал. А коренная рус- скоговорящая Одесса, видимо, даже и не подозревала, что скоро будет принуждена официально употреблять только засоренный латинскими словами язык хуторов и местечек Западной Украины.

Курортная моя путевка была до 10 сентября. На работу я вышел спустя неделю после приземления в Москве — незачем было спешить. Газета "День" не выходила. Под лозунгом "ГКЧП — коммуно-фашистская клика" в Москве разгромили не только парткомы КПСС, но и правление Союза писателей СССР — за якобы сочувствие гэкачепи- стам. Захватившие власть в СП густопсовые литераторы- демократы — евтушенки с черниченками и оскотские — немедля постановили: отказаться от учредительства "Дня". Поскольку в обращении ГКЧП к стране некоторые строки почти дословно повторяли строки статей из газеты "День", ее новое правление СП объявило идейной ВДОХновительницей "коммуно-фашистской клики". Министерство печати с этим доводом согласилось и регистрацию "Дня" отменило.

Руководство же Союза писателей РСФСР демократического переворота в своей организации не допустило. Силой духа. Секретари и члены правления российского СП забаррикадировались в особняке на Комсомольском проспекте и заявили окружившим его боевикам московской мэрии во главе с префектом Центрального округа Музыкантским: завладеть печатью и документами Союза вы можете только через наши трупы. На штурм особняка и вынос тел известных каждому в стране писателей — Бондарева, Белова, Распутина, Проскурина и других — власти Москвы не решились: скандал будет несусветный.

Российский Союз писателей сохранился не только как юридическое лицо, но и как самостоятельный идеологический субъект и взял на себя учредительство "Дня" вместе с пятью его сотрудниками. Со мной в том числе. Заявление СП РСФСР Министерство печати долго мурыжило-муры- жило и все-таки, как полагалось по действующему закону, выдало свидетельство о регистрации газеты. Прежний "День" с прежними авторами снова появился у подписчиков и в продаже в киосках — с лейтмотивом публикаций: победившая в стране демократия — чума.

Той осенью 1991-го я выдал на страницах "Дня" два очерка об арестованных по делу ГКЧП. О секретаре ЦК КПСС Олеге Шенине и секретаре Совета безопасности СССР Олеге Бакланове. Строитель из Сибири Шенин и творец ракет с Украины Бакланов — солдаты Советской империи. Они доблестно ей служили и на высоких постах в Москве пытались ее спасти введением режима особого управления. Их теперь держат в тюрьме с обвинением по уголовной статье за измену Родине. А им, доказывал я в очерках, чрезвычайные меры абсолютно не нужны были лично для себя. И они, политики-созидатели, этими мерами принесли бы благо Родине. Принесли, если бы в ГКЧП не доминировали игравшие на его поражение сообщники Горбачева..

Моя песнь о двух Олегах вызвала неожиданный отклик. В телефонной трубке у меня дома вдруг раздался год в ней не звучавший голос Веры:

— Привет, Николай Михайлович. Ты знаешь — кто тебе звонит?

— Еще бы, память у меня, как мокрая глина в моей деревне Нижние Авчухи: раз ступил, след оставил и…

— Нет, — прервала меня Вера. — Ты не знаешь, кто тебе звонит. Звонит тебе не твоя почитательница, а читательница. Ваш "День" — единственная газета в моем рационе. Кроме нее — ничего не перевариваю. Славно, что вы не подняли руки вверх перед сволочами, танцующими на костях ГКЧП. Как ты написал о Шенине и Бакланове — мне понравилось. Но есть критические замечания. Хочу их высказать. Приглашаешь в гости?

Встречи мои с Верой не стали, как прежде, постоянными. У меня был сложный роман с Ритой, у нее — с Павлом. Виделись мы в начале девяностых редко, но часто говорили по телефону. У нас возникла взаимная тяга — необъяснимо сильная — поговорить! Мы обсуждали все: от политики до личной жизни.

Наши взгляды на события в стране — на смертный приговор СССР в Беловежской Пуще, на реформы Гайдара, на бузу российского парламента против этих реформ — по большому счету, совпадали. Разумеется, Вера, руководительница по природе, наставляла меня — так и эдак надо писать. Но наставляла не навязчиво, не обременительно.

После государственного переворота Ельцина и расстрела им Дома Советов в октябре 1993-го наше единомыслие с Верой ничуть не нарушилось. Когда два номера запрещенного властью "Дня" вышли под шапками других газет, Вера специально приехала ко мне за этими номерами. Новую нашу газету — "Завтра", тираж которой продавался нелегально, с рук, Вера покупала у Музея Ленина и почти всегда любопытные давала комментарии к моим статьям и заметкам.

Как единомышленницу и читательницу я потерял Веру не скоро. Но потерял. Осенью 1996-го она уволилась из Московской консерватории и, по ее выражению, сделалась спекулянткой. Включилась в скромную фирму своей подруги Нади — в фирму по закупке партий парфюмерии в Париже и оптовой их продаже в Москве и Питере. Поход в коммерцию мне Вера объяснила так:

— С волками жить — по-волчьи выть. Ельцин переизбран на второй срок. Гнусный его режим, при котором я — преподаватель лучшей в мире государственной консерватории — обречена быть побирушкой, устоял. Пока меня нищета не душит — есть накопления в золоте и валюте. Но они не вечны. Я трачу сейчас на себя в несколько раз больше, чем получаю в консерватории, а отказаться шиковать не могу. Поэтому надо осваивать искусство спекуляции.

Бизнес Нади с Верой удался. За счет чего и как, я при встречах и телефонных разговорах с Верой не допытывался. Но она все меньше жаловалась на взяточничество таможенников и прочих чиновников и на срыв оплат по договорам поставок.

Обрушение рубля в дефолте 1998-го больно шарахнуло по их фирме: французские ароматы стали стоить в московско-питерских магазинах в три-четыре раза дороже. "То, что у нас влет уходило, — возмущалась осенью того года Вера, — мертвым грузом теперь лежит на складах. Ну какие гады нами правят!"

Негодяйство Кириенко и Чубайса в Кабинете министров фирма Нади и Веры все-таки выдержала. Перемогла кризис. Новое правительство Примакова-Маслюкова пресекло грабеж казны через займы у коммерческих банков со ста процентами годовых. Поползли вверх мировые цены на энергоносители. Зарплаты и пенсии возросли и Надя с Верой не только сбыли свои залежи французской парфюмерии, но и все чаще стали мотаться в Париж за новыми партиями.

Дела у фирмы барышень шли настолько гладко, что следующей зимой Вера дважды позволила себе слетать на отдых в жаркие страны. С Кипра она привезла мне в подарок скульптурку Афродиты. А через пару месяцев — в январе 2000-го — я набрал номер мобильного телефона Веры и застал ее на белом песке Сейшельских островов. Возвратившись домой, она прочитала мне лекцию — как надо воспринимать уход из Кремля Ельцина и назначение им разведчика-неудачника Путина исполняющим обязанности президента.

С тех пор созванивались мы лишь по праздникам. Но однажды Вера разбудила меня телефонным звонком в буднее утро.

— Драгоценный Николай Михайлович, позволь не указаниями тебя пытать, а челом пред тобою бить. Моей фирме нужен новый просторный офис в приличном здании в центре Москвы. Я натравила одного из своих менеджеров на поиски аренды по объявлениям — он искал-искал и ничего приличного не нашел. Золотой Николай Михайлович, нет ли средь обилия твоих знакомых человека, толк знающего в рынке столичной нежилой недвижимости?

Я продиктовал Вере телефон друга Сереги Потемкина. Они встретились. Серега вывел Веру на того, кто ее проблему решил, и в знак благодарности получил приглашение на банкет по случаю открытия офиса.

То годичной давности знакомство Веры с Серегой обернулось теперь для меня изжогой. Не случись оно — кредиторы Сереги не вышли бы на Веру, связанную как- то с занимающим их особистом Сталина и мне б не пришлось втягиваться в тягостную авантюру. Но знакомство состоялось, и по мольбе Сереги, загнанного в угол заимодавцами в лице вице-президента корпорации Евгения Петровича, я вынужден буду скоро ехать с Верой добиваться незнамо зачем расположения сталинского особиста — Тихона Лукича Щадова.

Загрузка...