Крепостной шпион

Глава 1

бнявшись, мёртвые лежали как голубки почти под воротами императорских конюшен, вблизи церкви так, что круглые пустые звонницы Спаса нависали прямо над ними. Церковь Спаса — надвратная церковь в здании конюшенного двора над южными воротами.

И снежно было и люто холодно в первую неделю после Рождества Христова 1796 года в городе Санкт-Петербург.

Мёртвые тела, подобно любовникам в страсти, припали друг к другу. Окаменевшие фигуры смёрзлись и, чтобы отбелить лицо от лица жандармский ротмистр воспользовался саблей. Хорошо, раз целовались, другого места не нашли.

Ротмистр Михаил Валентинович Удуев, возвращаюсь верхом, в третьем часу ночи от карточного стола, смертельно устал после срединного проигрыша в штоссе и совершенно не был расположен к процедуре опознания трупов. Он бы даже и головы не повернул в сторону покойников, но негласное предписание, полученное накануне, требовало очистить город от тел, насмерть замерзших, и ответственность за это возлагалась на единственный, бывший кавалергардский, а ныне жандармский полк, скрытно переброшенный в столицу по велению государя.

Если бы не это, ротмистр даже и с коня бы не сошёл.

Ледяной наст не хрустел под сапогом Михаила Валентиновича, а будто посвистывал. Прозрачный воздух обжигал как пламя при каждом глотке. Луна полыхала в небе полная яркая так, что город вокруг был хоть и неподвижен, но освещён.

Праздники тихие, не то, что при матушке Екатерине. Ночные выезды по 50 карет устраивали. Лакеев голышом с ледяной кровли, как с горки наперегонки спускали. Смолы для факелов не жалели, да шампанское в сугробы лили без счета из французских бутылок.

А теперь не то, что открытые веселья, жидовская торговля в городе и та пресеклась на время праздничных холодов. Мороз такой, что птица крылья складывает, собаки околевают. За два дня в скудельницу человек сорок сволокли.

Зато никакого беспокойства по службе. Только первого числа, ближе к утру, пьяные гренадеры Измайловского полка, забавы ради, подожгли кабак Медведева на Васильевской стороне. А теперь вот ещё и триста рублей в доме Его Превосходительства князя Валентина оставил.

Но нет худа без добра. Как ты крупный банк снимешь, когда Его Превосходительство тайный советник в убытке остаётся.

Постояв над мёртвыми, Удуев уже хотел ставить ногу в стремя и двигаться дальше, что толку посреди улицы столбом мёрзнуть, когда жена дома заждалась и злеет с каждой новой минутой и деревянными каблуками стучит, нарочно спать не ложится, клавесин мучает. Слуг пугает, свечи дюжинами жжёт. Но как человек в службе совестливый, ротмистр приостановился. Склонившись над мёртвыми, он ещё раз всмотрелся в неподвижные фигуры.

«Странность какая» — подумал усталый жандарм, разглядывая белую застывшую руку женщины. По одёжке, вроде, голь, но ручка-то, ручка! У другой благородной барышни такой ручки не сыщешь. Будто выбитая из мрамора, покрытая лёгким инеем, рука не могла принадлежать женщине из низшего сословия. Тонкие очень длинные пальцы сцепились на вытертом овечьем воротнике. Пальчики не имели даже малейшего следа тяжёлой работы. Они были, словно, сделаны. Каждый ноготок — произведение искусства.

Купола сверкали под луной. Ротмистр посмотрел вдоль улицы. Единственный фонарь на столбе не давал никакого света, тонул в морозном белом сияние, и полосатая полицейская будка выглядела вполне пристойно. Но будка была пуста.

Перед самым Рождеством, отдельным предписанием все будки в столице надлежало заменить новыми. Так, что официально полосатой будки уже не существовало. Но даже самый лютый указ не мог заставить пьяных плотников и маляров работать в праздники.

Проклинаю свою обязательность, Михаил Валентинович привязал лошадь и, поднявшись по высоким ступеням, стал бить кулаком в дверь церкви, призывая на помощь служку.

Невзирая на новый порядок, двери всех храмов, как и прежде, как при матушке Екатерине Алексеевне, были распахнуты и в полночь.

Вдвоём с насмерть перепуганным, дрожащим на морозе подьячим, они перенесли тела в помещение, и, разделив, положили на пустые скамьи, где обычно размещают для отпевания гробы с покойниками.

— В скудельницу бы их надо, не сюда, — попробовал воспротивиться жалобным голосом подьячий, но ротмистр обрезал его:

— В скудельницу везти — телегу нужно. Где ты теперь телегу достанешь? А если так бросить, собаки сгрызут.

Удуев согревал руки собственным дыханием.

— По всему городу растащат, потом не соберёшь для опознания. А тут разобраться надо. Если и чьи люди и беглые, одно дело — наплевать и забыть, ну а если барышня из благородных…

Ротмистр взял мёртвую женскую руку и подышал на неё так же, как перед тем на собственную. Рука покрылась инеем.

В лунном свете легко можно было обознаться, но подьячие поднёс свечку довольно близко, тут не перепутаешь. Ноготки покойницы были поломаны, но всё ещё сохраняли, приданную им пилочкой и щипчиками, изящную закруглённую форму.

— Да зачем же, Михаил Валентинович, — искренне ужаснулся подьячий, задирая острую реденькую бородку. — Мёртвым руки-то целовать!

— Смотрю я. — подобрев в тепле, буркнул Удуев. — А ты чего подумал?

В пустом храме каждое слово, сперва, будто зависало в воздухе, а потом звонко билось о далёкие тёмные стены и многократно повторялось, утихая.

Подьячий быстро перекрестился. Только что в городе царила полная тишина, а теперь, совсем недалеко, будто отозвавшись на их странный разговор, загудели пьяные голоса. На ступенях шаркнули сапоги и в дверь загрохотали в четыре кулака. Подьячий перекрестился ещё раз.

Пьяные гренадеры легко могли вышибить дверь церкви. Ожидая скандала и драки, Удуев взялся было за рукоять сабли, но сразу отпустил. Гренадер, во-первых, было всего двое, а во-вторых они еле держались на ногах. Зелёные мундиры распахнуты, перчатки на руках полопались, головных уборов нет. Оба широко улыбались и были благодушны.

— Впусти их, — приказал ротмистр, — пусть погреются.

Плечистые голубоглазые гренадеры сопели как малые дети, застенчиво оправляли на себе мундиры и звенели саблями. Перевязь на одном из них съехала и оружие весело между ног. Всё время, подвигающая саблю рука молодого офицера, сбивалась. В движении руки и сабли было легко различима непристойная игра.

По долгу службы, встретив подобную парочку, любой жандармский обер-офицер был обязан произвести арест и последующее дознание. Но жандармский ротмистр мог позволить себе смотреть на гренадеров сквозь пальцы. К тому же гренадеры не представляли опасности.

Оценив ситуацию, Удуев только кивнул в их сторону. Он вернулся к гробовым скамьям и, наконец, осмотрел найденных мертвецов. Осмотр не показал ничего нового. Судя по платью, замерзшие насмерть двое относились к низшему сословию. Никаких отличительных примет, за исключением широких порезов на лицах от его собственной сабли, никаких следов насилия. Оба молоды и даже в смерти хороши собой.

На безымянный палец женщины надето простенькое медное колечко-проволочка, какие в некоторых приходах используют за обручальные. А в кармане сильно вытертого овечьего тулупа нашёлся клочок бумаги, вырванный из книги — титульный лист.

— Печать гербовая. Штемпель. — Поворачивая листок в негнущихся ладонях, приближая его к свету, сказал Удуев. — Не разгляжу я что здесь, не по-русски вроде. Писаря бы надо. Может ты грамотный? — обратился он к плечистому гренадеру, неподвижно подпирающему стену. — Грамотный, спрашиваю?

Гренадер вяло разомкнул глаза, подул в усы. Смысл вопроса дошёл до его сознания не сразу. Гренадер отрицательно мотнул головой.

Читать пришлось подьячему.

— Латынь, — кривой и твёрдый палец почти проткнул мятую бумагу, — Апулей книгу написал «Золотой осёл» называется.

Гренадер оживился, глянул на ротмистра и хитро подмигнул.

— Знаю я эту латынь! Неприличное чтение. Корнет Чибрисов в подробностях пересказывал. Подробности таковы, что в храме повторить не могу.

— А на штемпеле что?

— Написано «Бурса».

— Духовное заведение?

— Да вроде и нет, — чуть не подпалив листок от свечи, усомнился подъячий.

— Не похоже. Фамилия такая известная, — прогудел гренадер. — Его Превосходительство новый дом поставили в четыре этажа. Говорят, с нечистой силой знаются.

Подъячий опять перекрестился.

— Племянница у него красотка, — гренадер даже щёлкнул языком, припоминая разговоры в полку. — Белокурая богиня, эдакая! Не подступисся!

Гуляющие гренадеров в Санкт-Петербурге боялись.

Когда в августе у цыган сбежал медведь, и вся жандармерия северной столицы ловила опасного зверя, вынужденные ходить пешком чиновники нижних классов окрестили его штабс-гренадером в шубе.

С завершением очередной военной кампании солдаты возвращались в свои тёплые казармы, и тут добра не жди, то подерутся в центре города и разнесут вдрызг какую-нибудь дорогую лавку, то ввосьмером, забавы ради, поднимут небольшую карету и отнесут в овраг, то, размахивая саблями и обещая порубить каждого, кто плохо кровь за Отечество проливал, пешего чиновника насмерть перепугают.

Полиция не могла управиться. После доклада полицмейстера, на высочайшее имя, последовало предписание — часть полицейских обязанностей в Санкт-Петербурге передать жандармерии. Но единственный жандармский полк хоть и занялся уголовным следствием, во многом выполнял свои обязанности на военный манер. Арестованных офицеров долго не задерживали и, как правило, основная масса мелких дел дальнейшего развития не получала.

Вот и в ту ночь, освободившийся из гауптвахты, куда они попали после дебоша в кабаке, двое поручиков Измайловского полка Василий Макаров и Афанасий Мелков снова напились. До казармы шагать через весь ночной город далеко. Отогрелись в церкви, немножко протрезвели и, под нажимом настырного служки, опять на мороз.

Сияла луна. Ещё недавно такой огромный и чужой город-столица показался младшим офицерам тесным и родным. Хмель ударил в голову, и речь их сделалась напыщенно-гладкой.

— Ты знаешь, друг мой Афанасий, хочу жениться.

— Зачем тебе?

— Пора. Хочешь, щас пойду и сделаю предложение? Мы с тобой свободные люди! Могу я сделать предложение сердца? — Рукой с зажатой в ней бутылкой, Василий Макаров показал на темнеющее впереди большое четырёхэтажное здание. — Ты знаешь кто там живёт? Там живёт некто Его Превосходительство отставной генерал, который и пороха-то никогда не нюхал. А у Его Превосходительства есть племянница белокурая богиня семнадцати лет, приданого 10000 дают не подступишься. Но я подступлюсь. Вот сейчас пойду и сделаю предложение, может она меня с первого взгляда полюбит.

— Врёшь Василий, кишка тонка ночью свататься.

— Не тонка! Запросто сделаю предложение руки и сердца!

— Пять рублей ставлю, не сделаешь.

— Согласен! Готовь деньги!

Передав сильно початую бутылку плитку «Клико» в руки своего боевого товарища, Василий повернулся по-уставному на месте, щёлкнул красными каблуками и, демонстративно печатая шаг, направился возле снежной мостовой к тёмному особняку.

Мерцали и гасли редкие масляные фонари. Город ещё не проснулся но тишины не стало — недавно взошедший на российский трон император Павел поднимался в 5:00 и он в любую минуту мог потребовать к себе министра с докладом или карету к крыльцу. Прислушавшись можно было уловить отдалённый стук подков, голоса конюхов, свист кнута, ржание. Это оживали перед рассветом раскинувшиеся вдоль всей улицы царские конюшни.

Немножко постояв у парадного входа, пьяный гренадер задумался. С разгона он собирался постучать, но не посмел. Подняв голову Василий изучил окна особняка. Прямоугольная тёмная махина здания заслонила луну. Везде плотные шторы, но в бельэтаже, вроде, свет сквозь щёлочку пробивается.

«Не спит она! — Ощутив жжение в груди, подумал очумевший гренадер. — Не спит ангел! Книжку, наверное, про любовь читает. Она читает, а я к ней подойду, ухвачу край шёлкового полога в кулак, дёрнусь слева направо, как это может сделать только самый пылкий любовник, упаду перед постелью на колени и признаюсь в большой жаркой любви».

Он достаточно уже протрезвел, чтобы одуматься. Вот так, среди ночи, проникнуть в чужой дом, провинность серьёзная. Попадёшься — одним днём гауптвахты не отделаешься. А при нынешних порядках можно в Сибирь. Но необычайное волнение, неожиданно родившееся в нём, толкало вперёд.

Василий Макаров обошёл здание с торца. Над дверью чёрного входа с лёгким шипением полыхал сатанинский газовый фонарь. Василий прищурился. За дутым стёклышком крутилось и подпрыгивало голубоватое пламя.

Массивные дубовые двери имели объёмные петли и мощный врезной замок. Притом дверь оказалась не заперта. Громко скрипнув, она растворилась от лёгкого нажима ладони. Изнутри пахнуло теплом. Вниз, в подвал, вела деревянная лестница.

Осторожно опуская ноги, Василий сошёл степеней на 15 когда за спиной наверху снова послышался скрип петель. Кто-то проник в дом след за ним.

«Вовремя я проскочил, — чувствуя всё возрастающую неловкость и трезвея с каждым шагом, но не желает отступить, подумал Василий. — Кто-то для себя дверь оставил, чтобы тайно воротится. Этот кто-то теперь воротился и замок закроет. Как обратно выйду?»

Кругом темнота хоть глаз коли. Запах кухни. Ощупью он нашёл поворот, проход узкий. Протиснулся, ушиб колено. Сабля звонко ударяла по стене. Поднялся наверх в бельэтаж.

В бельэтаже все портьеры опущены, но лунный свет кое-где пробивается сквозь щели, мутно отражаясь в зеркалах. Хоть и с трудом, можно различить роскошный навощённый паркет, резные рамы, канделябры, кресла, часы.

В одном месте, не успев пригнуться, Василий зацепил головой хрустальную люстру. Мелодичное позвякивание наполнило зал.

Лесенка в галерею — три ступеньки. Узкая дверь, ведущая в спальню. Припоминая расположение окон, Василий растворил эту дверь. Не раздумывая двинулся дальше. С каждым следующим шагом, обезумевший от вина, храбрый солдат трезвел и трезвел.

И вдруг Василий уловил хриплое покашливание и шаги у себя за спиной. Перепутать невозможно. Кто-то, не привлекая внимания и не поднимая шума, крался за ним. Василий хотел обернуться, но в этот самый момент увидел пробивающийся сквозь двустворчатые двери одной из спален свет, и сразу забыл об опасности.

Он не решился даже приоткрыть двери, а припал к щели глазом.

«Почему я решил, что это её спальня, — с трудом преодолевая волнение, нарастающее в груди с ударом сердца, соображал безумец. — Зачем я вообще сюда полез?»

В комнате горели свечи, шёлковый голубой полог над постелью был откинут и Василий, поражаясь своему везению, замер. Теперь он боялся даже дыханием выдать себя. Каким-то чудом или, может быть, невольным прозрением, гренадер не ошибся.

Под шёлковым одеялом, поставив тонкий локоток на подушку, лежала та самая девушка-ангел. Полог вокруг кровати был раздвинут и чуть колыхался, пылала свеча.

Никогда раньше на яву́ Василий Макаров не видел Анны Владиславовны Покровской, но столько слышал о её красоте, что несколько раз девушка приходила во сне, и образ её казался совершенно ясен.

Та, что лежала под голубым пологом полуприкрытая атласным одеялом была из сна — те же черты, тот же наивный светлый локон на виске, та же нежная ручка. Перед девушкой была развёрнута толстая книга, наслюнявив пальчик, юная Анна Владиславовна перевернула страницу. На запястье блеснул серебряный браслет-змейка. Только нежная, взбалмошная душа могла забраться в постель, не снимая драгоценностей, и до утра читать, жечь свечи и мечтать над каждой строкой.

Сердце в груди гренадера больно билось. Билось хуже чем при атаке на турок, когда пошли в штыковую с расчётом один на четверых. Опустившись перед дверью на колени, и замерев, Василий смотрел на девушку, он не дышал от восторга.

Вдруг ей что-то не понравилось в книге. Красивая головка качнулась, белый лоб наморщился, из-под края одеяла показалось нежная круглая коленка, пальчики перевернули новую страницу.

— Ну зачем же ты князь не сказал ей, что ты женат? — спросила она, обращаюсь к книге и, наверное, вступая в полемику с одним из литературных героев. — Нехорошо князь, коль уж ты женат, то ты не свободен, ты не можешь другую полюбить!

«Дитя. Совсем дитя», — подумал Василий. — Небесное создание».

Позади в этот миг приблизились осторожные шаги, заскрипел паркетный пол, но в своём упоение Василий не обратил на это внимание.

«Анна Владиславовна, — прошептал он, — Анна Владиславовна, ангел!»

Боль была неожиданной, острой, но он даже не смог крикнуть. Накинутая сзади верёвочная петля, впилась в горло и успела затянуться прежде, чем Василий понял, что его пытаются удавить. Голубой полог постели, мерцание свечей и нежное девичье лицо — всё это толчкообразно погружалось во мрак. Возле уха молодого поручика развивалось свистящее хриплое дыхание, но его перекрыл звон в голове.

Был случай с Макаровым, с прапорщиком, в турецкую компанию, он заснул в карауле, и турок точно так же пытался удалить молодого гренадера, набросив верёвку. Если бы не тот боевой опыт поручика Измайловского полка, Василий Макаров так и погиб бы, не поняв ничего, стоя на коленях в чужом доме, ночью возле двери в девичью спальню.

Несмотря на предшествующее любовное томление, он действовал как с турком — хладнокровно и точно. Оттолкнувшись коленями от пола, Василий изо всей силы ударил головой назад, в лицо убийцы. Удар пришёлся точно в челюсть. Было слышно как она хрустнула, но нападающий даже не застонал и не издал ни звука. Удавка на горле ослабла, мрак перед глазами растаял. Развернувшись волчком, ещё не поднимаясь на ноги, Василий ударил не глядя. Он предполагал попасть кулаком в живот нападающего, и точно попал во что-то мягкое. На этот раз в ответ послышался скрежет зубов.

Нежный, испуганный голосок из спальни спросил:

— Кто здесь?

Только теперь Василий увидел этого человека — низкорослый, одетый в валенки и тулуп он был будто лишён лица. От него противно воняло мокрой овчиной. Сверху надвита на самые брови немыслимая лохматая шапка. Снизу подбородок и нос охватывал шарф, только глаза мутно сверкали в полутьме.

— Настя, это ты? — ещё более напуганный, прозвучал голосок из спальни. Вероятно, юная Анна Владиславовна звала свою горничную. — Что случилось?

Поднявшись, наконец, на ноги, поручик вытащил саблю и, приставив её к груди непонятного человека, еле слышным шёпотом произнёс:

— Уходим. На воздухе разберёмся.

Вместе они прошли по коридору, пересекли гостиную. На тесной лестнице, где воспользоваться саблей было невозможно, человек без лица шепнул в самое ухо:

— Умри!

Он отклонился и, выхватив нож, попытался ударить гренадера в грудь. Но с опытным бойцом шутки плохи.

Отбитый нож чиркнул о стену, вывалившись из руки, и поскакал, стуча по ступенькам.

— Дрянь, какая! — прошептал Василий. — Я ж сказал, на воздухе разберёмся.

Одной рукой он оставил горло негодяя, другой сорвал с него шапку.

— Ну-ка посмотрим на тебя.

В доме поднялся шум — захлопали двери, заспешили быстрые шаги, зазвучали сонные голоса.

— Пожар?

— Да нет, вроде не горим.

— Воры-ы-ы! — крикнул немолодой протяжный голос, наверное, принадлежащий какому-нибудь старому слуге или камердинеру. — Воры-ы! Лови воров!

Перед Василием оказалось странное, тёмное лицо с такими глубокими впадинами глаз, что при неясном свете оно могло показаться обглоданным черепом. Теперь лицо это обнажилось — на обритом лбу стояло большое клеймо. Крупные печатные буквы.

Ранее Василий Макаров не встречал подобных меток.

Поручик Измайловского полка, получивший своё дворянство как ордена за отвагу в бою, не был грамотен, и не смог понять смысла выжженных букв.

За спиной отворилась дверь. Лестницу обдало дрожащим светом свечей. Тот же голос закричал:

— Вот он вор! Ко мне, сюда!

Пришлось бежать.

Хоть шапка и оставалась в руках гренадера, человек с клеймом всё же вырвался и оказался на улице минутой раньше.

Когда Василий выскочил через дверь чёрного хода, его уж нигде не было видно.

«Он вошёл за мною в дом и двигался сзади до тех пор, пока не представился подходящий момент, — вдыхая ледяной январский воздух и медленно остывая, соображал Василий. — Убийца тоже не хотел привлекать внимания. Может быть, это любовник Анны Владиславовны?»

Много позже по трезвому размышлению Василий, конечно, отказался от этой вздорной мысли. «Даже если у девушки такого положения есть какая-то любовная связь, что само по себе уже спорно, не может же быть, чтобы связь эта ходила в подобной шапке с клеймом на лбу».

Не сделал и ста шагов Василий заметил тёмную фигуру, шевельнувшуюся в подворотне. Выхватив из ножен саблю, он рванулся туда, готовый изрубить злодея на кусочки, но из подворотни навстречу ему, держась за стенку, выполз Афанасий. Где-то он добыл ещё вина, и удержался на ногах с большим трудом.

— Сделал предложение руки? — косящими глазами, заглянув в лицо Василия, спросил он. — Ты пять рублей ставил.

Афанасий протяжно икнул. В свете уходящей луны, лицо его различалось с трудом. Он дышал винными парами.

— Правда, без свидетелей, но обещал. Без свидетелей. Но теперь ты жениться обязан — долг чести.

Мертвецки пьяный гренадер упал бы, если б Василий не подхватил его под локоть.

— Обманешь теперь. Если обманешь я тебя на дуэль и заколю.

Окна в четырёхэтажном особняке загорались одно за другим, и нужно было уходить.

Спустя, наверное, час оба гренадера, легко миновав охрану, проникли в помещение своей казармы, и, стянув сапоги, повалились на длинные скрипучие постели.

— Не сделал я предложения руки, — глядя в низкий потолок, сказал Василий. — Отдам тебе 5 руб., выиграл.

— Да ладно, — отозвался слегка протрезвевший Афанасий. — Откуда у тебя?

Он повернулся на спину, сложил руки на груди и закрыл глаза.

— Понимаешь, мертвецы эти из головы никак не идут.

— Какие мертвецы?

— Да в храме на столах были. Вспомни. Мужик и баба.

— Насмерть замерзшие?

— Они.

— И чё, беспокоит?

— Да понимаешь, видел я их в кабаке у Медведева, сидели с подлыми. Там ещё такой был в шапке на глазах, он всё подливал.

— Отравили их, думаешь?

— Может и отравили. Странное дело — закрываю глаза, и мёртвое женское лицо вижу. Понимаешь?

— Я тоже женское лицо вижу, — поворачиваясь на бок и втискивая голову в подушку, признался Василий. — Как живое. Локон светлый на виске, глаза голубые-голубые, а на ручке браслет серебряный

Два мёртвых тела, обнаруженных под воротами Спаса, легли началом цепи неприятных событий.

Тяжёлой выдалась неделька после Рождества Христова у жандармского ротмистра Михаила Валентиновича Удуева. Тихо было в северной столице Империи до 2 января. Лёгкий снежок, крепкий морозец, никакого служебного беспокойства и будто прорвало. Четыре поджога за 2 дня, драка на Мойке — мастеровые с солдатами сцепились, 16 убитых. Лавку Афанасьева в ночь на 4 число начисто разграбили, подогнали две телеги и всё вытащили, вплоть до оконных рам. А тут ещё бумагу спустили из канцелярии. Удуев глянул и глазам своим не поверил.

По доносу тайной полиции, вскоре в Санкт-Петербурге можно ждать появления нескольких десятков беглых каторжных. Каторжные по-русски не говорят и не разумеют. Их поимка — дело, не составляющее большой трудности. По сему предписанию всех каторжных изловить живыми либо убить и представить в доказательство тела.

Удуев уж знал о беглых английских каторжниках.

История, с одной стороны, невероятная, а с другой, совершенно обычная для России. Удружила ещё раз русской жандармерии покойная матушка-государыня — подбросила работёнки.

По совету Потёмкина Екатерина Алексеевна решила заселить пустующие степные пространства иностранными каторжниками, будто своих мало. Если вино из Европы да наряды — пусть и убийцы будут иностранными. Увлечённая новой идеей, она выпросила у английского правительства для освоения причерноморских степей, несколько тысяч головорезов, пожизненно приговорённых к каторжным работам.

По счастью, на зов прибыла лишь первая партия весёлых англичан — человек 400. Посол в Лондоне, Семён Воронцов, прежде и сам улаживал этот проект, но, слава Богу, опомнился, и сумел остановить дальнейшее проникновение в Россию иностранных воров и убийц.

Часть каторжников, в первые же дни перемёрла от холеры, а часть была всё же брошена на дикие малоплодородные земли без крыши над головой, без знания русского языка, без всякой поддержки, но зато под постоянным надзором.

Англичане не долго сеяли хлеб. Уже через месяц после прибытие случился бунт, и группа, числом более 100 головорезов, самовольно ушла с поселений.

Удуев понимал ясно — никаких англичан в Санкт-Петербурге нет, да и не могут они здесь оказаться — далеко от северной столицы до причерноморских степей. У сенатского прокурора от страха глаза велики, вот и перестраховался Его Превосходительство.

«Уж кого-нибудь придётся им показать, — размышлял Удуев, отодвигая от тебя листок с инструкцией и принимаясь за свежий номер «Ведомостей». — Попадутся ещё какие-нибудь подходящее мертвецы — представим. Мёртвого не проверишь, англичанин он или француз, не спросишь его.

Вовсе не это беспокоило ротмистра. Беспокоили его два трупа, обнаруженные под воротами Спаса. Каждый день в скудельницу свозили десятки замерзших насмерть, отравленных, зарезанных, свернувших себе шею и нечаянных мертвецов, но эти двое выделялись из общего числа. Эти двое были загадкой. Дворяне в простой одежде, никаких документов. Странная смерть. Они будто застыли в поцелуе, прежде чем сабля ротмистра разъединила их ледяные уста. Удуев не мог бросить этого дела.

Михаил Валентинович не знал о том, что наутро перепуганный подьячий уж стучался в дом генерала Бурсы. До барина служку, конечно, не допустили, но вышел секретарь, и подьячий, сбиваясь с шёпота на крик, рассказал о том, что случилось минувшей ночью в Храме.

Страничка с именной печатью хоть и попала в руки жандармского чина, но не осталась тайной для хозяина особняка. Это и послужило основанием к дальнейшим, на первый взгляд, совершенно неоправданным действиям со стороны отставного генерала. Он велел, в пику общественному мнению, перенести безымянных мертвецов из Храма к себе в дом, и даже заказал гробы и другую панихиду.

На следующее утро, после обнаружения окоченевших, насмерть обнявшихся тел, на Большой Конюшенной улице Михаила Валентинович Удуев отправил доклад по начальству и дал объявление в «Ведомостях».

Прошла неделя.

Развернув свежий номер «Ведомостей», в которое он поместил краткое описание происшедшего на Конюшенной, в ночь с 1 на 2 января, а также словесные портреты мертвецов.

Михаил Валентинович был неприятно поражён белым квадратом, красовавшимся на том месте, где должно было находиться объявление — «Снято цензурой». В тот же день Удуев говорил с цензором, от которого и уяснил подлинные обстоятельства дела.

Может быть при матушке Екатерине Алексеевне никто бы не обратил внимание на эту историю, но при нынешней, насаждаемой сверху строгости нравов, как непосредственное начальство ротмистра, Их Превосходительство столичный прокурор, решили не расследовать, так и цензор столичных «Ведомостей» предпочли за благо промолчать. Отповедь от начальства была моментальной, без всякого пояснения, строжайше приказали дело это не трогать!

Удуев не мог больше открыто расследовать происшествие на Конюшенной. После официального запрещения он, наверное, и не стал бы время тратить, но личное любопытство, а, может быть затаённый стыд, не давали ротмистру покоя.

Оказалось, что двое мёртвых, найденных ротмистром в ледяную январскую ночь, легко были опознаны. Ими оказались Иван Семёнович Турсов, двадцати пяти лет, подпоручик Семёновского полка, по болезни в отставке, и Марья Илларионовна Турсова, в девичестве Игнатова, двадцати лет.

История двух молодых людей было проста и жестока. Отец Ивана, Семён Петрович Турсов, возражал против брака. Человек честный и горячий, Семён Петрович как потомственный дворянин хорошего рода, воспротивился неравному браку, ведь Марья Илларионовна была всего лишь купеческая дочка. Он изгнал сына из дома, и не только не дал благословение, но и проклял его. И всё бы ничего, но добрая душа бездетная сестра Семёна Петровича, Татьяна Петровна Турсова, родная тётка Ивана, бывшая уж много лет в ссоре со своим горячим братцем, в пику ему, подарила молодым небольшое имение в Новгородской губернии и в придачу ещё крестьян, 15 душ.

Всё это произошло полтора года назад. Молодые уехали и поженились вдали от столицы, а через месяц после их отъезда тётка Ивана, Татьяна Турсова, так и оставшись девицей до последнего своего часа, скоропостижно скончалась, не оставив завещания. Дарственная на племянника не была ещё оформлена, и деревенька под названием Ключи досталась, за неимением других прямых наследников, Семёну Петровичу Турсову.

Обида Семёна Петровича было так велика, что ни успели сестру его Татьяну предать земле, а он уже продал Ключи. Продал вместе с семнадцатью крестьянами. В подушный список безумец включил и своего сына, и его молодую жену. Кто приобрёл Ключи держали в тайне, но каким-то образом стало известно, что оба молодые супруга, оказавшиеся в положение крепостных людей, подвергаются тяжким испытанием и лишениям. Как же стало известно, что они посылали прошение на высочайшее имя, искали защиту у государя, но в защите им было отказано. Одни говорили — сам император отказал, другие утверждали, что новгородские чиновники, в страхе перед императором, прошение от него скрыли.

Так или иначе, когда слухи эти доползли до Петербурга, кто-то ночью подпалил с четырёх концов городскую усадьбу Турсовых. В огне погибли сам Семён Петрович и 8 его домочадцев. Так, что теперь со стороны Турсовых опознать мёртвых было просто некому. Семейство же Игнатовых, обвинённое в сговоре и поджоге, было по суду отправлено в каторгу, а двое братьев Марьи Илларионовны, Валентин и Пётр, сменив имена, бежали в Европу, кажется во Францию, где приняли католичество. Говорили, что они там обратились в якобинство и давали клятву верности самому злодею Марату.

История любви было печальна. Печальна, но понятна.

И Михаил Валентинович просто выбросил бы её из головы, но два вопроса не давали ротмистру упокоя. Первый — почему они теперь оказались в Петербурге, эти молодые супруги? К кому шли и зачем? Оба они были грамотные, и уж если удалось им убежать, то не лучше ли за границу, в Европу — там не сыщут? И второй вопрос — как и почему они умерли?

Подробно восстановив обстоятельства той ночи, положение тел, опытный жандарм пришёл к заключению, что не могли Марья и Иван замёрзнуть насмерть. Здесь было что-то ещё.

На второй вопрос Михаила Валентинович получил ответ уже на следующий день после выхода газеты с белым квадратом вместо объявления. Подозрения ротмистра полностью подтвердились.

Поручик Измайловского полка, Афанасий Мелков, сам явился в приёмные часы. Удуев принял его.

Преодолев некоторую неловкость, поручик, сперва, принёс извинения, оправил зелёный мундир, подвинул перевязь, потоптался на месте. За своё неприличное поведение в ту ночь в церкви Спаса ему было действительно стыдно, после чего сообщил о цели визита.

— Об убийстве хочу доложить, об облике убийцы, — сказал он и поступился. — Глупо, конечно, мелочь, но честное слово, совсем замучила меня эта мысль, по ночам мёртвое лицо снится.

Он запнулся.

— Ну, ну, — слушаю Вас, молодой человек. В чём проблема, рассказывайте. Кого же Вы на этот раз убили? Дуэль? Пьяная драка? Несчастная случайность при чистке оружия?

— Я про тех двоих замерзших хочу сказать, — поднимая глаза на жандарма, сказал Афанасий. — Помните там, в церкви на скамьях, мертвецы лежали, мужчина и женщина.

— Помню. И что же? Они погибли от холода, они замёрзли, молодой человек, дело обычное.

— Не замёрзли они, — сказал с некоторым волнением Афанасий. — Отравили их в кабаке Медведева! Мы с Василием водки хотели добыть, пьяные были. Ворвались туда, стали требовать.

— Медведев водки не дал, а вы ему горячего петуха, — усмехнулся ротмистр.

— Не совсем так. Водка, как раз, нашлась, но я не про то совсем. Понимаете, видел я их обоих, этих, замерзших, там, в кабаке. Сидели за столом. Я ещё тогда поразился, что у крестьянки может быть такая нежная ручка, манеры, ну сами знаете, как барышня головку повернуть может, речь. Но не подошёл, не полюбопытствовал — не до того было.

— Конечно, — усмехнулся в усы Удуев, — не до того. Значительно интереснее было устроить пьяный дебош, и в результате кабак подпалить. Но Вы сказали, поручик, что знаете убийцу, — взгляд жандарма стал серьёзным и жёстким. Коли так, расскажите.

Накануне ночью, когда оба офицера лежали рядом без сна, Василий во всех подробностях поведал Афанасию о том, что случилось в доме Бурсы, когда он отправился туда пьяным свататься. Описание, напавшего на Василия, клеймёного мужика, спрятавшего половину лица в шарфе, и надвинувшего шапку по самые брови, совпадало с обличием человека, виденного в кабаке Медведева. Человек тот сидел за одним столом с молодыми супругами.

— Был там один очень подозрительный, — не имея возможности рассказать чужую историю, осторожно сказал Афанасий. — Вместе они за столом сидели, и эти двое и он, всё подливал им и подливал из бутылки.

— И что же в нём было подозрительного, кроме того, что он подливал.

— В кабаке жарко было, а он эту шапку так надвинул, что бровей не видно. Можно подумать, что на лбу клеймо. Уверен я, отравил их этот, в шапке, не замёрзли они вовсе, от яду умерли, яд-то сразу действует!

Афанасий повернулся, собираясь уходить.

— Мне в полку быть пора. Пойду я.

Драки и поджоги в первые недели 1796 года были последним вздохом екатерининской вольности. Под нажимом нового императора армия поутихла и замерла. Все знали, что не будет в ближайшем времени никакой войны, и многие офицеры, только увидев новое своё нелепое обмундирование, слизанное начисто с военной моды Фридриха, подавали в отставку.

Павловская муштра не вполне ещё коснулся пехоты Измайловского полка. Да уж пошли аресты офицеров за разгульное поведение и жестокие порки солдат. Не желая невзначай переселиться из сухой просторной казармы в сырую тесноту шлиссельбургской крепости в одночасье быть разжалованным в рядовые и получить публично плетей только за то, что во время смотра на плацу не той стороной повернул эспонтон, офицеры осторожничали. Играли при закрытых дверях. Если назначал кто дуэль, то делали совсем тихо где-нибудь в роще, рано поутру. В секунданты брали проверенных, а доктор знал, что, если проболтается — ему не жить, и поэтому держал рот на замке.

Прибывших из заграницы проверяли ещё более тщательно чем иностранцев. Найденная на столике возле постели офицера запрещённая книга, становилась опаснее бомбы с подожжённым запалом.

При въезде в город повсюду появились строгие посты. Всем безмолвно заправляла Тайная Экспедиция. Её боялись, но толком о ней никто ничего сказать не мог. За одну неделю всё переменилось. Разгульная жизнь обернулась серой рутиной и скукой.

Теперь свой чин и само дворянство можно было потерять просто по оплошности. Указа ещё не было, но зная о том, что государь его уже приготовил, из страха, загодя до официального уведомления, прекратили производство солдат в офицеры. А уже произведённые, из солдат в поручики, младшие офицеры, ощутили себя крайне неуютно.

Армия замерла, затаила дыхание.

Как и весь Санкт-Петербург, казармы стали похожи на огромный игрушечный домик, просвеченный насквозь и набитый совершенно одинаковыми механическими куклами изо дня в день повторяющие одни и те же слова и движения, ни одного лишнего вздоха, ни одного ненужного жеста, ничего нельзя.

Десятками молодые офицеры, ссылаясь на болезнь, уходили в отставку и разъезжались по своим поместьям. Только за праздничные дни было 4 самоубийства. Напряжение в армии возрастало, и новый порядок, пришедший с императором Павлом, как огромный часовой механизм устанавливался в столице.

Неудивительно, всё это прошло мимо Василия Макарова, никак не задело и не озаботило молодого офицера. Василий будто ослеп и оказался нечувствителен к переменам. Гренадерский поручик Измайловского полка был по уши влюблён. Пылал страстью, и притом не имел ни одного шанса на успех. Не решаясь даже приблизиться, несчастный поручик бродил вокруг дома Бурсы. Мороз поослаб. С Невы не было ветра, но снежные вихри, поднимаемые десятками карет, пролетающих по Конюшенной, досаждали прохожим. Василий был несколько не в себе. В задумчивости по нескольку раз пересекая улицу, он получил кнутом от какого-то бесстрашного лихого кучера, и не придал этому значения.

«Неужели кто-то замышлял злодеяние над невинной девушкой, — думал он, и беспокойство нарастало в душе молодого поручика. — Почему? Зачем урод в шапке пытался проникнуть в девическую спальню в подобный час. Но ясно одно — Анна Владиславовна в серьёзной опасности, а я не могу защитить её. В силу обстоятельств не могу никому даже сообщить об этом. Нужно предпринять что-то! Что-то сделать! Необходимо войти в дом! Необходимо быть представленным самому генералу».

Он искал глазами по окнам. Он хотел, хотя бы так, издали, увидеть Анну Владиславовну, прикоснуться к ней взглядом, и только — на большее Макаров не рассчитывал. Он тысячу раз говорил себе: «Нужно пойти и посвататься, чего же я теряю!? Пойти и попросить её руки. Ни одного шанса, конечно, но не выгонят же меня палками, нужно решиться и пойти. Кабы кто представил? Но ведь некому теперь. Чибрисов мог бы, да ухлопали его дуэли, а другого кого попросить совестливо».

Колокольный звон, неожиданно перекрывший весь шум улицы, на некоторое время вывел поручика из помутнения. Сознание Макарова очистилось, и он увидел в окне бельэтажа девушку.

Вот только что смотрел — её не было. Так хотел видеть, что ослеп.

Анна Покровская, одетая в бордовое шёлковое платье с отложным воротничком, стояла у окошка и смотрела на улицу. Встретившись глазами с поручиком, она кокетливо подняла тонкую ручку и поправила свою причёску.

Макаров почему-то схватился за шпагу, хотел вытянуть оружие из ножен и отсалютовать, но с трудом удержался. Следующая карета, под пение колоколов, накрыла его фонтаном грязного снега.

— Эхе-ех! — крикнул кучер, свистнул кнут, и Макаров почти ощутил своей спиной как кнут этот прошёл по хребту лошади, как обжёг.

Он наклонился, взял горсть снега в ладони, и растёр лицо. Когда он снова поднял глаза девушки в окне не было. Везде светло-жёлтые или кремовые занавеси, а окна четвёртого этажа почему-то глухие, чёрные и все портьеры опущены. Весь четвёртый этаж будто затягивал огромный особняк Бурсы жутковатым чёрным поясом, сомкнутых портьер.

Но в тот момент, влюблённый гвардейский поручик не придал никакого значения этой странности, отмёл как не нужное.

Ни разу больше Василию не удалось встретиться взглядом с юной Анной Владиславовной, хотя в поисках этого взгляда, он проводил подле особняка чуть ли не всё свободное время — свободное от дежурств. Он и спал-то теперь не больше часу ночи. По уставу вовремя ложиться, а через час вставал, одевался и брёл через весь город, обратно на Конюшенную.

На четвёртый день из дома, под присмотром самого хозяина, слуги внесли два гроба. От парадного крыльца до ворот Спаса гробы пронесли на руках. Все вошли внутрь. Девушки среди сопровождающих не было.

Василий понял, что покойников теперь отпевают, хотел уйти, но почему-то не решился.

Ближе к сумеркам к храму подкатил длинный простой катафалк. Убранства на катафалке никакого не было, и от обычной телеги, на каких перевозят в фигурную мебель, отличали его только красная полоса по чёрной ткани и строгое платье кучера.

Не решаясь приблизиться, Василий смотрел издалека. Пошёл снег. За снегом было видно как растворились двери, и один за другим из церкви появились два закрытых гроба. На сей раз им предстояло пересечь весь город.

Если б всё случилось лет 15 назад, то положи бы, конечно ж, здесь же, в приделе. А после нескольких эпидемий, унёсших тысячи жизней, специальным указом, хоронить в черте города, вокруг храмов, было запрещено. Хоронили теперь, в основном, на Митрофаньевском — а это по снегу часа два скользить.

Никакой процессии. Никакой музыки. За катафалком последовала только одна аккуратная небольшая карета и трое верховых в форме гусарского полка.

Поручик так бы и не понял смысла, произошедшего на его глазах, но обернувшись, увидел знакомого подьячего на ступеньках Спаса. Подьячий шептал неразборчиво молитву и крестился.

«Неужели те двое замёрзших из храма, — подумал Василий. — Не слишком ли много чести. Неужели всё это время мёртвых поддержали в доме Бурсы, а теперь хоронят как благородных — странное дело.

До самого вечера, до темноты, поручику так и не удалось заметить в окне силуэт девушки. Предмет его страсти бродил где-то по дому, был совсем рядом и, казалось теперь, был бесконечно далёким. Но зато Василий не без удивления отметил как открылись несколько окон загадочного четвёртого этажа — слуги проветривали помещение. Опускались одна за другою тяжёлые чёрные портьеры в четвёртом этаже. Нижние окна загорались, цвет свечей заиграл, заискрился на кремовой ткани. Клавесинная музыка, весёлый смех. К крыльцу подкатывали и подкатывали экипажи.

В городе, как это бывает зимой, моментально стемнело. Поручик больше не искал в окнах тонкий женский силуэт. Напряжённо запрокидывая голову, он смотрел на неподвижные чёрные портьеры, но пробиться взглядом сквозь мрак было невозможно.

Даже если бы Василий Макаров и смог увидеть происходящее в четвёртом этаже особняка, всё равно тайный смысл ритуала остался бы недоступен для его понимания.

Поделённый тонкими перегородками, этаж выглядел как очень укая тёмная галерея. Перегородки, не достигающие потолка, были в полтора человеческих роста, и, проникнув в центр этой странно обустроенной залы, можно было испытать головокружение. Даже у лица лишённого фантазии, здесь возникало чувство избыточного лишнего пространства вокруг.

В две стороны открывались большие четырёхугольные проёмы-комнаты. В первой комнате, в самом центре, возвышался стол, покрытый чёрным бархатом. На столе лежала открытая книга, серебряная полоска-закладка на строфе: «…уже оправдало словно большинством их, а они не веруют…»

Рядом с книгой, поперёк стола — обнажённый короткий меч. Слева от меча погашенный медный светильник на 9 свечей. Но первое, что бросалось в глаза, был просвеченные изнутри белый человеческий череп. Внутри черепа неровно горела масляная лампада, и глазницы как будто приоткрывались в колышущейся темноте, то смыкались совсем, то вспыхивали ярко и смрадно, а рядом с черепом — хрустальная чаша с обычной водой.

Когда лампада внутри черепа вспыхивала особенно сильно, можно было разглядеть на стенке написанный золотыми буквами девиз: «Познай себя — обрящешь блаженство внутри тебя сущее».

В те самые минуты, когда взгляд Гвардейского поручика Василия Макарова скользил по завешенным окнам, в зал уже ввели за руку человека чёрной повязкой на глазах.

Человек был без шляпы, без парика и без шпаги. Подступив сзади, кто-то невидимый в темноте накинул на его плечи тёмную мантию, украшенную странными знаками, те же руки сняли и повязку с глаз.

— Счастлив будешь, брат, если живо ощутишь в себе тьму невежества и мерзость пороков и их возненавидишь. Сие ощущение спасительно для тебя будет, — то затихал, то гремел рядом с вошедшим знакомый ровный голос, — и может дать тебе средства приблизиться к источнику.

Всё та же рука, овладев ледяною от напряжения послушной рукою, приблизила её к рукоятке меча и оставила.

— Последуй теперь за теми, кто не просит у тебя награды и кто на прямом пути. Мы поместили у тебя оковы до подбородка, и ты вынужден поднять голову. Мы устроили впереди тебя преграду и позади тебя преграду и закрыли их — и ты слеп.

Прошло много часов в тишине и одиночестве. Человек стоял неподвижно, не отпуская рукояти меча, обращённый лицом к черепу, в котором мерцала лампада.

Когда масло в лампаде догорело, и наступила темнота, ему дозволено было выйти на свет.

В другой комнате на грудь ему торжественно был повешен серебряный знак на цепи. Такой же знак был в эти мгновения перед ним на стене. Он висел на красном шнурке с пятью узлами — знак рыцаря, ищущего премудрости.

Тихие похороны происходили внутри церковной ограды. Батюшка не возражал — пожертвования оказались так щедры, что он не задавал лишних вопросов. Никакой музыки. У заранее приготовленной ямы, куда опустили первый гроб, стояли несколько человек.

Высокая и худая дама, спрятавшая лицо под вуалью, и три офицера гусарского полка: один молодой полковник, один майор и один корнет.

Опустив первый гроб, мужики немного замешкались с верёвками. Большие их крепкие лапти, привязанные прямо на грубые шерстяные чулки, заскользили по льду, послышалась тихая ругань.

— Давай, — мягким голосом попросил господин солидного вида, немного отставший от процессии и только теперь присоединившийся к ним. Он взмахнул тяжёлой тростью.

— Опускайте. До сумерек камень ещё поставить хорошо бы.

Подошедший, как потом выяснилось, и был сам Его Превосходительство, генерал в отставке Константин Эммануилович Бурса. Это он полностью оплатил как священника, нарушившего устав, и соглашающегося хоронить в церковной земле двух молодых людей, умерших без исповеди, так и надгробие. Потом говорили, что мраморное надгробие за 2 дня вырубил модный столичный скульптор, но имя скульптора не решались назвать.

Когда яму засыпали и установили камень, заинтригованный происходящим, кладбищенский сторож подошёл и встал рядом со свежей могилой. Мраморная плита была треугольной формы и указывала острым концом вверх. Православный золотой крестик уместился на самом острие. Плиту украшал небольшой барельеф — сплетённые Амур и Психея.

На плите стояло:

Иван Семёнович Турсов

1771—1796

Марья Илларионовна Турсова

1776—1796

Ниже была небольшая эпитафия: «Они рождены свободными людьми. Свободными людьми же и опочили. Мир праху этой пылкой любви».

Глава 2

Обещанный молодой девушке в подарок на 18-летие шикарный экипаж с родовыми гербами Покровских, бы уже готов и ожидал в каретном сарае за домом. Была приобретена также и четвёрка лошадей, но пока юная красавица оставалась без выезда.

— Не всё сразу милая, — сказал ей дядюшка, когда Анна, надув губки, потребовала немножко больше свободы. — Уединение пойдёт тебе только на пользу. Займись пока книгами. Я пригласил учителя музыки, можешь приняться за английский, поскольку французским ты уже в совершенстве овладела. Потерпи немного. Честное слово, дитя моё, так будет только лучше.

За короткий срок жизнь девушки круто переменилась. Совсем недавно она под присмотром тётушки жила в Москве, и не то, что о собственном выезде, о лёгком флирте и помыслить не могла. А теперь, в задумчивости натыкаясь на слуг, Анна Владиславовна бродила по незнакомому огромному дому.

Дядюшка, Константин Эммануилович, давал за ней приданое 10000 руб. Меньше чем через месяц ей должно было исполниться 18 лет.

Простившись с тёплой ленивой Маросейкой, и расцеловавшись со слезливой свой тёткой Тамарой, Анна, вопреки приличиям, наверное, половину пути провела в мужском седле. Специальная коляска, с великолепными железными шинами, предоставленная для переезда дядюшкой, катила пустая следом, а девушка только пришпоривала и пришпоривала своего коня.

Приставленный дядюшкой ей в сопровождение, угрюмый фельдъегерь не мог её ни в чём остановить.

Шёл проливной дождь. Дорога вконец испортилась и пришлось задержаться. Несколько дней Анна правела в гостях, в усадьбе дальних родственников подле Валдайского озера.

Там было много офицеров. После трёх лет, проведённых у тётушки на правах ребёнка, девушка особенно не стеснялась, ни в своих поступках, ни в своих выражениях, что породило вскоре бездну слухов о восхитительной юной красавице, обаятельной и совершенно холодной, не только способной обольстить своими чарами за секунду, но и готовой, при равных условиях, обойти в скачке хорошего кавалериста.

Лишённая выездов, Анна Владиславовна, английским так и не занялась. Зато хорошо изучила ближайшие окрестности.

Несмотря на богатство и положение в обществе её дяди выбор генерала в отставке казался несколько странным. Новый дом он поставил в самом центре столицы, но в окружении двух иноверческих приходов — финской и немецкой церквей. Мало того, рядом были конюшни. Постоянный запах навоза, шум по утрам, вечная неразбериха почти под самыми окнами. Правда, конюшни эти могли соперничать роскошной своей внешней отделкой с самыми шикарными московскими особняками.

Большие корпуса обступали вытянутый двор с изломом посередине. Излом образовывался из-за поворота русла Мойки. На изгибах возвышались павильоны с воротами. Фасад, обращённый к реке, просто завораживал взгляд девушки. Засмотревшись на павильон с восьмигранной башней и куполом, Анна могла простоять у окна, наверное, целый час. Павильон венчала, отлитая из меди, золочёная фигура коня на шаре. Шар отражал солнце, и девушка сосредоточилась на этом ярком блике, кусала губки.

Один раз, вот так стоя у окна, Анна увидела молодого Измайловского офицера. Ей стало смешно. Несчастный гренадер замер посреди улицы как статуя. С этого расстояния глаз его было не разглядеть, но по положению приподнятой головы понятно, что именно он так упорно разглядывает. Не решаясь даже приблизиться, несчастный, он искал встречи именно с ней.

Анна шутливо помахала офицеру рукой и тотчас пожалела об этом.

Офицер, как от толчка в грудь, отступил на шаг и наскочил спиной на какого-то другого военного человека. Прокатила чинно красная тяжёлая карета с мерзнущими лакеями на запятках, и на небольшое время офицер оказался скрыт от глаз девушки.

На другой стороне улицы произошёл какой-то короткий бурный разговор. Солнце было так сильно в этот час, что выхваченные сабли, блеснули в глаза неожиданно и ярко.

— Дуэль!? — удивилась Анна, — только за то, что он тебе на ногу наступил!? Сразу, без секундантов, без доктора! Это даже весело. Хорошо бы как-то их помирить. Ведь это, в каком-то смысле, из-за меня дуэль. Он смотрел на меня, теперь он бьётся за мою честь! Как глупо.

Она хотела отвернуться и уйти в библиотеку, но не смогла заставить себя, и смотрела до конца.

Судя по мундиру, противник влюблённого в неё офицера, был тоже измайловец. Когда он оказался к Анне боком, она хорошо это рассмотрела.

«Наверное, капитан, — подумала она. — Уж никак не ниже.

Звона сабель ей слышно не было, мешало стекло и общий шум улицы, но следить за поединком было интересно. Когда обидчик сделал неосторожный выпад, Анна даже всхлипнула от раздражения.

В раннем возрасте, обученная фехтованию своим странным дядюшкой, и зная в этом толк, девушка ясно видела тактические ошибки дуэлянтов. Ей хотелось вмешаться то на стороне одного, то на стороне другого, хотя всем сердцем юная красавица болела, конечно, за своего несчастного офицера, и желала ему маленькой победы.

Откуда же ей было знать, что наблюдаемая за окном сценка, была чистый театр.

Отчаявшись привлечь внимание девушки, гвардейский поручик Измайловского полка Василий Макаров уговорил своего приятеля, Афанасия Мелкова, изобразить поединок прямо под окнами влюблённой.

— Немножко пофехтуем, — предложил Василий. — Потом я поскользнусь, упаду, а ты сделаешь вид, что хочешь меня, поверженного, заколоть. Она испугается и от этого, может быть, полюбит меня. Ты согласен?

— Согласен, но при одном условии.

— На любое условие готов.

— На следующий день после спектакля пойдёшь в дом генерала Бурсы и посватаешься, а, иначе, будем считать, что ты проспорил, и должен вернуть проигранные 5 руб.

Старый слуга, как раз вытирающий пыль в гостиной, вздрогнул и уронил тряпку, когда раздался сдавленный крик девушки.

— Он убьёт его! — вскрикнула она. — Убьёт! За что? За раздавленную ногу убьёт!

Не в силах больше смотреть, она отвернулась от окна.

Василий лежал на спине, его сабля, выбитая классическим, заранее избранным приёмом, валялась неподалёку справа. Афанасий, состроив уморительную рожу, изображал безжалостного бретёра. Он занёс своё оружие высоко над головой и вдруг сказал:

— Она не смотрит уже. Вставай. Пойдём, Вась, а то, не дай Бог, жандармы нагрянут. Думаю, за ними уже послали. Не охота мне ещё одну ночь на гауптвахте куковать.

Трудно было себе представить, что девушка в шёлковом белом наряде и лёгкой кисейной шали, порхающая по огромному богатому дому среди зеркал и позолоты, ещё несколько месяцев назад сидела тихонько у окошка в московском доме, одетая в капот — домашнее тяжёлое платье, и вышивала гладью подушечку.

Всё переменилось в одночасье. Вся её жизнь. Анна хорошо помнила, как уколов больно палец, прикусила губу, и опять заставила себя взяться за противное вышивание, когда раздался шум, а вслед за шумом появился усталый человек, который привёз пакет.

В пакете содержалось письмо от дядюшки Анны, Константина Эммануиловича Бурсы. В письме дядюшка приглашал её к себе, в столицу, и предлагал выехать немедля, по получению пакета.

Неожиданная перемена участи обрадовала и одновременно напугала Анну. Три года прожила она под присмотром в доме своей тётки, Тамары Шурсяной, в Москве, на Маросейке. А теперь могла вырваться на свободу.

Отец Анны — полковник русской армии, Владислав Александрович Покровский, пал смертью храбрых в бою под Караз-Базаром в Крымскую кампанию, когда Анна была ещё во чреве. А мать скончалась при родах.

И девочка была взята на воспитание сестрою матери, тёткой Натальей и женой тайного советника иностранной коллегии, генерала Константина Бурсы. До шести лет Анна не знала о том, что Наталья Алексеевна и Константин Эммануилович не её мать и отец.

А когда Анне исполнилось шесть, она вторично сделалась сиротой — на переправе через Оку лодка перевернулась, тело Натальи Алексеевны выловили только через два дня рыбаки.

Тогда-то и открылось, что она не родная дочь Бурсы, а только временно находится под опекой и по достижении совершеннолетия должна унаследовать богатое имение собственных родителей.

После гибели Натальи Алексеевны за воспитание маленькой Анны взялся дядюшка, Константинович Эммануилович Бурса. Бездетный курский помещик, к тому времени уже генерал в отставке, мечтал иметь сына, и за 14 лет, что они прожили вместе, привил девочке умение здраво судить об обстоятельствах, а также и способность представить себя на месте другого человека, и принять в критическую минуту единственно верное решение — это были чисто мужские качества. Хорошее домашнее образование с гувернантками и учителями, выписанными из Италии и Франции, умение держать себя в обществе, музыка и языки, сочетались с верховой ездой и захватывающей псовой охотой.

Когда девочке исполнилось 14 лет, она также хорошо, как и строить вычурные фигуры менуэтов или мазурки, умела поразить противника шпагой, и попадала из пистолетов в карту с двадцати шагов.

Но что-то произошло в столице. Бурса, по не ясной для девочки причине, был вынужден покинуть своё поместье и уехать за границу.

А юную Анну Владиславовну отправили в Москву ко второй её тётке — Тамаре Шурсяной, урождённой Покровской.

В течение трёх следующих лет девушка не могла не то, что лихо вскочить на коня, но даже взять в руки саблю, к чему привыкла. За три года ни одного урока фехтования, ни одного самостоятельного шага, ни одного решения. Рядом не оказалось ни одного человека, с которым Анна могла бы быть откровенной.

Девушку распирала жажда действия, а между тем, самый острый предмет, которым она владела, была игла для вышивания. За каждым шагом её в усадьбе тётки следили. Следили мягко, по-родственному, как можно следить за богатой невестой на выданье.

Были вечера, когда с тоскою глядя в окно на улицу, Анна Владиславовна думала, как ей сбежать из этого уютного, тёплого дома. С каждым днём, с каждым часом девушка тосковала всё больше, и неизвестно чем бы разрешилась её тоска, если бы вернувшийся из-за границы дядюшка, не пригласил Анну к себе.

Оказалось, что дядюшка Константин Эммануилович, выстроил в столице большой новый дом, и предлагал переехать к нему. Тётка не возражала.

В присланном письме, как умный политик, Константинович Эммануилович приводил совершенно неопровержимые доводы за переезд девушки.

«Не в пример вашей медлительной и сонной Москве, где Анечка более как на какого-нибудь мягкосердечного помещика, проводящего всю свою жизнь в склоках с соседями, рассчитывать не может, — писал он, — в Петербурге можно будет устроить нашей девочке наилучшую партию».

Через неделю после прихода письма, простившись с тёплой ленивой Маросейкой и расцеловавшись со слезливою своей тёткой Тамарой, Анна покинула Москву.

Нельзя сказать, что стычка, увиденная из окна, напугала девушку. Просто захотелось ей вскрикнуть, и она вскрикнула.

Совсем ещё недавно по дороге из Москвы в Петербург, Анна стала свидетельницей одной дуэли с печальным концом, и это было достаточно серьёзным испытанием. Присутствуя на дуэли наблюдателем, Анна Владиславовна сперва задохнулась при виде проткнутого шпагой человека, но уже за завтраком могла поддерживать разговор, шутила и даже выпила немножко вина.

«А здесь что, дурачество, пантомима. Это не серьёзно, — думала она. — Для смерти нужны условия. Нужны: утро, лес, тишина, дорогие французские пистолеты с гравировкой на золочёных рукоятках. Для смерти нужны секунданты, следящие за правилами боя, нужен доктор, коричневый кожаный сундучок — бинты, корпия, мази. Могут, конечно, покалечиться, дураки, ну да не моё это дело, не моё».

Через три недели Анне Владиславовне должно было исполниться 18 лет. И уж тогда полная свобода. Дядюшка, Константин Эммануилович, не станет её больше держать взаперти, в этой роскошной гигантской клетке, где над чёрным ходом вечно полыхает устрашающе, газовый фонарь. Где вышколенные лакеи не только носят ливреи в цвет стен, а и башмаки у них специальной формы, повторяющие цветом паркетные доски, по которому они осторожно ступают. Где от работающей под полом махины, иногда вздрагивает весь дом, и к дядюшке в кабинет можно по специальному дозволению подняться в механическом кресле на цепях, именуемым лифтом.

Махина питала водой из Мойки не только кухню, но даже и верхние этажи здания. Лифт понравился Анне, но лакеи раздражали её. Иногда она била кого-нибудь из них книгой по спине. Лакей вздрагивал, кряхтел, но даже не оборачивался.

Лакеи прислуживали только в бельэтаже. На других этажах слуг вообще не было, хотя в точности Анна сказать это не могла.

Удивительно, но за долгие месяцы своего заточения, юная красавица так и не успела осмотреть весь дом. Дом был огромен и разительно отличался как от маленького дворца, набитого золочёной мебелью и часовыми механизмами, устроенного дядюшкой в Курской губернии где прошлая её жизнь вплоть до 14 лет, так и от городской усадьбы тётки в Москве, на Маросейки. Четыре этажа были непозволительной роскошью. Только царь мог позволить себе такое. Подвал, мастерские. Там работают 15 механиков. Там стояла махина, там была устроена кухня и печи, посредством специально сложенных хитрых труб, обогревающих весь огромный дом.

Бельэтаж почти не отличался от московских богатых особняков. Штофная обивка, резные, чёрного дерева, узкие кресла. Повсюду львиные лапы, ястребиные головы. Повсюду гигантские люстры, ломберные столы, курительные комнаты, турецкие диваны. Запах как в преисподней — сухой и горький. Огромный бильярд, зеркала с мраморными подставками, подобранный навощённый паркет.

В третьем этаже библиотека. Сколько раз Анна поднималась туда, ходила вдоль высоких полок, разглядывала книги, вынимала, листала их. Бо́льшая часть коллекции была на немецком. Но кроме привычных знакомых романов, журналов, здесь находилось множество томов на вообще неизвестных девушке, похоже восточных, языках. Ни разу Анна не обошла всю библиотеку до конца. Так та была велика.

Из библиотеки можно было попасть прямо в кабинет дядюшки, а в другом её конце располагались несколько, всегда пустующих запертых комнат. Там же располагался и секретарь-библиотекарь.

Что находилось в четвёртом этаже можно было только гадать — вход туда ей был строго воспрещён. Анна знала, что строительство этого здания, отделка его, заселение, вызвали немало сплетен, да и сам дядюшка был личностью загадочной.

Хотя Анна и провела с ним первые 14 лет своей жизни, теперь она никак не могла его понять. Какие-то простые люди иногда проникали в дом через чёрный ход и свободно направлялись прямо в кабинет Бурсы.

Не реже, чем раз в неделю, в библиотеке устраивалось собрание, причём, собрание это дядюшка обставлял таким образом, что не то, что подслушать разговор, но и приблизиться к двери было нельзя, потому, что в коридоре стояли лакеи — двое, специально вышколенных здоровенных слуг — и через окно не посмотришь, даже с другой стороны улицы.

Среди бела дня в библиотеке опускали плотные портьеры на время таких собраний.

Однажды девушке удалось услышать часть фразы, брошенной на лестнице одним из посетителей после собрания. Что именно было сказано она не поняла, но простолюдин — это явно следовало как из его платья, так и из выговора — обращался к Константину Эммануиловичу, упуская обязательное «Его Превосходительство». Мало того, этот человек из низов назвал его «брат Константин», что и удивило и покоробило Анну.

В ответ на прямой насмешливый её вопрос: «Не заговорщики ли тут собираются у нас?» — Константин Эммануилович искренне расхохотался. До слёз хохотал, минут пять, но толком так ничего и не сказал.

Но более всего девушка была поражена появлению в доме безымянных покойников. Невозможно было понять логику поступка, когда по собственной воле Константин Эммануилович перенёс из церкви Спаса два мёртвых тела, и устроил их посреди гостиной.

Украдкой Анна осмотрела мёртвую девушку. Формы рук выдавали в покойнице благородное происхождение, и тайна становилась манящей. Анна даже попыталась представить себя на месте погибшей девушки. Лёжа в постели с закрытыми глазами, она вообразила себя неподвижную, холодную, лежащей в гробу, и пыталась представить чужую судьбу, как свою собственную. Но нечего не вышло. Искренне воображая себя покойницей, Анна Владиславовна перестаралась — от сладкой боли в сердце она не могла уснуть до середины ночи.

Сутки почти никого не пускали, только священник ходил. Пылали свечи, слуги завесили зеркала, запахло ладаном повсюду. Потом, всё также без объяснений, мёртвых увезли и, вероятно, где-то похоронили.

— Так было надо, дружок мой, — сказал Бурса, отвечая на её безмолвный укор. — Поверь мне, это были честные и благородные люди. Я не мог позволить просто бросить их яму вместе с умершими от дурной болезни бродягами и нищими.

По указанию столичного прокурора жандармский ротмистр Михаил Валентинович Удуев, прекратил всякое официальное расследование гибели двух молодых людей, чьи тела внесённые в дом Бурсы, так удивили юную Анну Владиславовну. Но ротмистр, как ни старался, не мог избавиться от неприятного осадка.

После похорон ротмистр съездил на кладбище, и, почитав имена на треугольном мраморном обелиске, снова попытался поставить точку в этом деле, и опять не мог.

Михаила Валентиновича мучили вопросы: кому понадобилось отправить в кабаке несчастных супругов, чудом добравшихся до Петербурга? А после рассказа Афанасия Удуев не сомневался в том, что Марья и Иван были отравлены. Какая может быть связь между тайным советником Константином Бурсой и несчастными супругами Турсовыми? Каким образом титульная страничка из книги, имеющая печать библиотеки Константина Эммануиловича, попала в карман мертвеца? Почему вообще власти никак не отреагировали на то, что гробы с безымянными покойниками были открыто выставлены в одном из самых богатых домов Петербурга, нарушая правила элементарного приличия? Почему не разразилось скандала? Тишина и почти никаких слухов по городу! Под предлогом розыска английских каторжников, бежавших с Азова, ротмистр Удуев опросил полтора десятка осведомителей и выяснил.

Что да, действительно, перед тем как 1 ноября кабак Медведев был подожжён, видели за одним из столов компанию из трёх человек, двое из которых, по описанию, соответствовали погибшим. А третий был в лохматой шапке, надвинутой на глаза.

«Несомненно он клеймёный, — размышлял ротмистр, пытаясь сопоставить нераскрытые за последний месяц преступления с личностью человека в шапке, и вычислить что тот ещё мог натворить. Каторжник, вероятно беглый. Навряд ли англичанин. Свидетели утверждают, что все трое говорили по-русски, слова не калечили. Поймать бы его, допросить! Уж, наверное, он многое мне порассказал бы! Пропащая душа. А если мёртвым попадётся — выдам его за англичанина».

Найденная той январской ночью титульная страничка, вырванная из книги, осталось у совестливого жандарма.

Поразмыслив, Удуев решил, что страничка эта достаточное основание для визита и с огромной задержкой, через 5 дней после похорон, явиться в дом Бурсы.

Прежде, чем явиться он послал предупреждающую записку. Дело неофициальное, и встреча с Бурсой для жандармского ротмистра могла обернуться неприятностями. Бурса хоть и тайный советник, генерал, но человек в высшей степени странный. Хоть и появился в столице он совсем недавно, но уже успел навлечь на себя недоумение общества. Один дом на Конюшенной чего стоит. Такая роскошь под самым носом нетерпимого к излишествам нового государя многих раздражила. А многих привлекла к сказочно богатому помещику, неожиданно перебравшемуся в столицу.

Было известно, что Константин Эммануилович Бурса потомственный хорошего рода дворянин, а приёмы устраивает совсем не по рангу. Сословия в гостиной спутаны. Тут тебе и мастеровые люди и чиновники всех степеней, и купцы, и офицеры, и знать — будто, забавы ради, Бурса у себя в гостиной сословия лбами сталкивает.

Кроме того, в доме на Конюшенной нарушали все мелкие императорские указы. Не нравится государю расписные краской жилеты, выскажись августейшая особа по этому поводу, так на следующий день половина мужчин к Бурсе в подобных жилетах придёт. Не нравятся круглые шляпы — в таких шляпах заявятся. Многие молодые люди за крамолу это почитали, за определённый шик — в другое место не решатся, а к Бурсе можно.

«Почему? — Задавался вопросом Удуев, и сам себе отвечал, — потому, что император лично жалует».

Было известно, что за последний месяц Павел посетил особняк на Конюшенной дважды. Государь не задерживался в гостиной, а шествовал сразу наверх, в третий этаж, где, изгнав своё сопровождение, оставался наедине с Бурсой запёршись в его кабинете. Злые языки утверждали, что отставной генерал и тайный советник, при всей своей видимой вольности, по-собачьему предан государю и доносит ему на своих друзей.

Сошедши с лошади возле самого крыльца, Удуев кинул поводья в руки подоспевшему конюху, и вошёл в дом. Ротмистра одолевало любопытство. Он слышал про странный газовый фонарь, горящий круглые сутки над дверью чёрного хода. Ему хотелось взглянуть, но приличия не позволяли сделать даже одного лишнего шага.

Слуга помог ротмистру избавиться от верхней одежды и, оставляя на блестящих паркетных полах мокрые отпечатки подошв, Михаил Валентинович вошёл в гостиную. Он ощущал некоторую неловкость.

Вчетверо сложенный листок, находился в кармане, и Удуев прикидывал, как будет лучше — сперва показать улику и сбить с толку, либо сначала задать свои вопросы по порядку, а потом ошеломить этим листком, книга ведь запрещённая, подлежит изъятию.

Удуев раньше не видел хозяина особняка, но, когда Его Превосходительство Константин Эммануилович Бурса, гладко причёсанный, одетый в синий мягкий кафтан с металлическими пуговицами, такие же густо-синие панталоны и жёлтые домашние туфли с сильно загнутыми носами, вышел ему навстречу, сразу узнал его. Бывшие тайный советник коллегии иностранных дел полностью соответствовал давно составленному словесному портрету.

— Чем обязан? — после официальной церемонии знакомства спросил Бурса. — Я так думаю, ведь вы, Михаил Валентинович, не в гости ко мне пришли, по делу.

В гостиной, кроме них, не было никого. Хозяин смотрел прямо в глаза жандарма, не мигая.

— По делу, но без казённого предписания, — сказал Удуев, с трудом удерживаясь, чтобы не отвернутся. — Интересующее меня дело об убийстве семейства Турсовых прекращено столичным прокурором, но имеются серьёзные основания думать, что оно напрасно прекращено. В связи с этим, я хотел бы, ваше превосходительство, задать несколько вопросов.

— Помилуйте, — улыбнулся Бурса, — какие ж у меня могут быть дела со столичным прокурором? В прошлый раз, помнится, у него 200 руб. в штоссе взял. Может быть в этом дело? — Взгляд хозяина особняка потемнел. — Мне от чего-то кажется, милостивый государь, — сказал он, — что вы теперь более печётесь об интересе тайной экспедиции, нежели жандармского полка.

Удуев промолчал и постарался, чтобы ничего лишнего нельзя было прочесть по его лицу. Бурса был совсем недалёк от истины.

— Убийство, — сказал Удуев, упорно выдерживая взгляд, — весь город знает, что вы, ваше превосходительство, оплатили совсем недавно похороны этих двух молодых людей. Вы даже у себя в доме гробы выставляли…

— Ну так что же? — перебил Бурса, — это были, как вам может быть известно, — голос отставного генерала стал язвителен, — двое благороднейших молодых людей. Почему же я не мог их похоронить за собственные деньги, если больше сделать это было некому?

— Могли. А знаете ли вы причину их смерти?

Бурса пожал плечами.

— В бумаге говорится, что супруги Турсовы замёрзли до смерти, но у меня есть все основания предполагать, что они были отправлены.

— Хорошо, предположим, — не меняя язвительного тона, сказал Бурса. — Пусть они были отправлены. Но Михаил Валентинович, миленький, при чем же тут всё-таки я? Неужто Вы думаете, что это я их отравил?

Отвернувшись, Удуев вынул листок, и, развернув, протянул его хозяину особняка.

— Взгляните, прошу вас, — сказал он, — это я нашёл в кармане убитой.

— Это не моя печать, — принимая листок и разглядывая его, сказал Бурса. — Книга не из моей библиотеки, у меня совсем другой знак. Если хотите мы можем подняться в кабинет и я вам его продемонстрирую. Здесь полумесяц, а у меня пятигранник.

— Но фамилия ваша указана.

— Вероятно, эта книга из поместья моего брата, — задумчиво сказал Бурса. — Если позволите, я оставлю листок у себя?

Он вопросительно взглянул на ротмистра.

— Должен признаться, для меня эта страничка такая же загадка. — Удуев отрицательно качнул головой, и пряча его в карман. — Вы сказали, книга из поместья вашего брата, — зацепился за слово ротмистр, — а могу я узнать, далеко ли от Петербурга располагается это поместье.

Ответить Бурса не успел.

Распахивая одну за другой золочёные внутренние двери, с шумом разбрасывая по паркетному полу свои юбки, в гостиную ворвалась Анна. Не ожидая в этот час увидеть здесь чужого, девушка почти налетела на жандарма.

— Ох, простите!

Удуев отступил на шаг и выпрямился.

— Позвольте представить, — сказал Бурса, — племянница моя, Анна Владиславовна Покровская.

Ротмистр кивнул, Анна сделала реверанс. Жандарм ей не понравился — грубое лицо, хоть и без обычных оспин, кривые ноги, тугой живот выпирает.

С раннего детства Анна сторонилась некоторых мужчин. Они вызывали в девушке инстинктивное отвращение.

— Дядя, вы всё позабыли, — нарочито капризным голосом проворковала девушка. — Дядя, я читала роман господина Львова, и вдруг подумала, что осталось только две недели, а ничего совсем не готовится. Я даже книжку на пол бросила, так испугалась.

«Редкостная дура, — подумал Удуев. — Или это просто спектакль для домашних».

— Восемнадцать лет, — развёл руками Бурса. — Что ж поделаешь.

Он опять смотрел исключительно в лицо ротмистра.

— Придётся устраивать бал, — глаза Бурсы снова стали темны и неприятны. — Вы спрашивали, Михаил Валентинович, далеко ли поместье брата. Далеко. Но по случаю совершеннолетия нашей Анны, — он повернулся к своей племяннице и подмигнул, — брат вскоре появится в Петербурге. У вас будет возможность лично произвести дознание.

Проводив ротмистра до двери, и клятвенно пообещав племяннице теперь заняться организацией праздника, Бурса вернулся в свой кабинет. Мысль о причастности брата к смерти супругов Турсовых задела его сильнее, нежели он показал это ротмистру. Но теперь следовало вернуться к прерванной появлением жандарма работе, и Константин Эммануилович постарался на время выбросить из головы всё лишнее.

Перед ним на столе лежала рукопись принадлежащая перу некоего Н.Н. Ломохрустова. Трактат был озаглавлен «О тайных свойствах трав». Вот уже полтора года Константин Эммануилович охотился за этим документом. Целебные настои Ломохрустова, по некоторым данным, идеально заживляющие гнойные раны и возвращающие угасшие силы уже безнадёжно больным, казались чем-то невероятным. Но возможным.

Увы, все рецепты были утеряны, а сам Ломохрустов, действительный член императорской Академии Наук пропал. Поиски не дали ничего. След Ломохрустова терялся где-то в Новгородской губернии.

Накануне удалось, после долгих поисков, в архиве получить эту рукопись. Но, увы.

На столе перед Бурсой лежали только две первые вводные странички и одна из середины.

Основной текст был утрачен, и может быть, навсегда. Бурса читал сам себе вслух, негромко перечитывая, наверное, уже в десятый раз всё тот же текст:

«Опираясь на целебные свойства растений, привезённых с Востока, мы совершенно упускаем из поля нашего зрения цветы и травы средней полосы. Основными составляющими моих бальзамов и мазей стали именно они — растение, найденные на болотах и в лесах средней России. Например кувшинка, одолень-трава, она же цветок лотоса — символ Древнего Египта, его герб пять цветков лотоса. Скипетр — знак власти фараона, царя Египта, был сделан в виде цветка лотоса на длинном стебле.

Для составления моей чудодейственной мази требуется мука из корневища кувшинки. Для изготовления муки корневище очищают и, разделив его на узкие полоски, разрезают на мелкие кусочки. Кусочки высушиваются на солнце либо в печи, а затем их нужно растолочь на камнях либо в ступке»…

Со вздохом Бурса осторожно положил листки рукописи в ящик стола и запер его на ключ.

Он хотел уж заняться составлением списка приглашённых, когда узкая дверь, ведущая из библиотеки, без стука отворилась и вошёл его секретарь.

— Константин Эммануилович, — сказал он, склоняя голову, — приехала княгиня Наталья Андреевна.

— Давно?

— С час дожидается.

— Где она?

— Здесь в библиотеке. Наталья Андреевна прошли через чёрный ход и воспользовались лифтом.

— Не хотелось столкнуться жандармом, — также появляясь из библиотеки, и отталкивая секретаря, сообщила неожиданная гостья. — Ты же знаешь, Константин, как я не люблю жандармов.

Белая юбка без узора, синий женский сюртук с кроенным воротником, который только начинал входить в моду в мятежной Франции, ботиночки на шнурках. Всем своим обликом эта женщина говорила — у императора свои вкусы, а у меня свои. Исключение составляла только причёска из локонов, вполне в Павловском духе.

— Что случилось, Наташа, — спросил Бурса.

— Много чего случилось, — Наталья Андрианова вошла и, приподняв юбки, присела на диванчик против стола, за которым размещался хозяин.

В ответ на вопросительный взгляд Бурсы, она кивком указала на секретаря.

— Сергей Филиппович, не в обиду, — обратился к секретарю Бурса, — оставить нас наедине, будь так добр. Нам с Натальей Андреевной тет-а-тет поговорить нужно.

Когда секретарь покорно вышел, хозяин кабинета поднялся из своего кресла и, шагнув к окну, приподнял тёмную штору. Бурса не выносил дневного света, и обычно штора в кабинете была приспущена.

— Рукопись академика Ломохрустова у Вас? — спросила княгиня.

— И да и нет. В архиве нашлись столько три страницы. Я внимательно изучил их. Вполне вероятно, что бальзамы и целебные мази действительно существуют, но где теперь искать рецепт — совершенно не ясно.

Бурса говорил не оборачиваясь, смотрел на улицу.

— У вас ещё какое-то дело?

— Да, — отозвалась гостья. — Я считаю, что племянницу вашу, Анну Владиславовну, в интересах нашего общества следует из Петербурга сейчас же убрать.

Наталья Андреевна откинув длинную руку на мягкий диванный подлокотник, говорила очень негромко, и нежные интонации голоса никак не соответствовали смыслу жестоких слов.

— А в чём, собственно проблема? — Удивился Бурса. Он, теперь уж нарочито, повернувшись к своей гостье спиной, смотрел в окно. — Анна уж давно здесь, и до сих пор она тебе ничем не мешала. Что тебя так взбудоражило, Наташа?

— Именно эти последние месяцы. Девушка, находясь постоянно в доме, неизбежно услышит лишнее, или уже услышала. Она не давала клятву, и легко может нас выдать. Я настаиваю на том, чтобы убрать её немедленно, а коли понадобится, то и силой.

— Хорошо, — сказал Бурса, не отрывая взгляда от золотого шара, горящего над восьмигранной башней. — Хорошо, я куплю ей отдельный дом, но чуть позже, Наташа. Ты очень торопишь события. Девочка конечно же ничего не знает, она вообще ничего не видит и не слышит. Она читает своего господина Львова и совершенно счастлива. Я обещал 10000 дать за ней в приданое, так, что, думаю, от женихов отбоя не будет. Я думаю очень скоро всё устроится.

Книга, в порыве негодование брошенные на пол, так и лежала подле золотой лапы большого тёплого кресла. Увидев её, Анна фыркнула и устремилась вверх по лестнице за дядюшкой догонять. Ей показалось явно недостаточным его обещание.

На половине марша девушка передумала идти обычно через дверь, и решила напугать дядюшку.

В конце концов, официально она была ещё ребёнок. Она спустилась в подвал, и без опаски подошла к лифту.

Если бы не эта шалость юной Анны Владиславовны. Сколько бы несчастий впоследствии, скольких бед удалось бы избежать. Но кто же знает будущее.

Анна смело растворила небольшую тайную дверцу, опустилась в кресло, подвешенное на цепях, и также как делал это сам Константин Эммануилович, стала нажимать обеими руками деревянные рычаги.

Она вышла из лифта в библиотеке и на цыпочках, прокравшись за спиной неприятного секретаря-подхалима, оказалась стоящей у двери в кабинет с совершенно неожиданной для дядюшки стороны.

Дверь эта, в отличие от двери, ведущей на лестницу, идеально пропускала звуки.

У Бурсы в кабинете были гости. Дама?

Анна прислушалась.

— И всё же я настаиваю на том, чтобы девочку убрать из особняка, — дошёл до неё голос Натальи Андреевны. — Повторяю, если понадобится то силой. Я думаю, остальные меня поддержат. Так что, Константин, будем ставить на голосование или ты сам всё нужное сделаешь?

«Почему Наталья Андреевна называют дядюшку на «ты», — удивилась искренне Анна, и только после этого сообразила, что речь-то идёт о ней самой. — Как же так силой? Почему меня нужно убрать? — подумала она, — неужели дядюшка не поставит её на место? Какая наглость! Какой позор!»

— Договорились, — послышался за дверью приглушённый голос, на этот раз принадлежащий уже Бурсе. — Через две недели Анечке исполняется восемнадцать. Я даю слово, что в течение четырёх недель выдам её замуж.

Анна Владиславовна, услышав это, вспыхнула и отступила от двери.

— Вы подслушивали? — шёпотом спросил секретарь.

— Лучше бы, Серёжа, я этого не делала, — с трудом подавив слёзы, отозвалась Анна. Секретарь, на этот раз, показался не таким уж и противным. — Скажите, Серёжа, как мне отсюда незамеченной выскочить?

— Только так, — секретарь указал на дверцу лифта.

Хитрый подъёмный механизм, связывающие полуподвал с кабинетом хозяина дома, имел одну особенность — двигаясь вверх, он не издавал почти ни звука, но, когда цепи начинали разматываться, опуская кресло с человеком, раздавался протяжный скрип. Скрип этот можно было хорошо услышать и в библиотеке, и в кабинете Бурсы.

Девушка надавила деревянный рычаг и сразу прикусила губку. Лязг и скрежет механизма чуть не выдал её. Но Константин Эммануилович, обычно чуткий к любому лишнему звуку, вовсе не услышал предательского лифтового скрипа. Бурсы был полностью поглощён картиной, развивающейся на улице прямо под окном.

Шёл лёгкий снежок, светило солнце, но поведение прохожих напоминало поведение диких зверей, в рассыпную, спасающихся от пожара. Только что улица была полна, и вдруг почти никого.

Три экипажа проворно свернули влево, на Малую Конюшенную. Один развернулся лихо посреди улицы и покатил обратно. Основная масса прохожих последовала бегом туда же, на Малую Конюшенную, а те, кто не мог быстро добежать до поворота, пытались укрыться за ближайшими зданиями.

Бурса увидел, как одна за другой опускаются занавески в помещениях управляющего конюшен, и как последний, ворвавшись в двери своего учреждения, запыхавшийся чиновник плотно запирает за собой.

— Что там стряслось? — спросила Наталья Андреевна беспокойным голосом.

— Принц Гамлет собственной персоной, — отозвался Бурса. — Разбегаются, как от наводнения. — Он усмехнулся и потрогал рукой свои волосы. — Честное слово, как от наводнения. Нужно будет рассказать ему об этом, он же не знает, какой переполох устраивает каждый раз.

Особые отношения связывали тайного советника Константина Эммануиловича Бурсу и Его Императорское Величество государя-императора Павла I. Являясь магистром Верхнего списка тайного общества «Пятиугольник», Бурса никогда и никому не рассказывал о том, как познакомился с императором.

Это была светлая майская ночь. Ночь без ветра и слякоти. Павел, тогда ещё Великий князь, инкогнито бродил по Петербургу. Душа будущего императора была в смятении. В простой карете, без гербов, а то и вообще пешком, подобно принцу Гамлету, он рыскал по ночному городу в поисках невозможной истины.

В ту ночь заднее колесо кареты Константина Эммануиловича застряло в выбоине брусчатки. Никого вокруг. А нужно толкнуть тяжёлый экипаж как следует.

Бурсу раздражил единственный прохожий, в тёмном широком плаще, замерший как статуя. Не сразу, не в первый миг тайный советник узнал наследника престола. Глаза Павла, вдруг глянувшие из-под чёрной ткани на него, были глазами сумасшедшего.

Только за несколько часов до того Павел узнал, что в Париже был казнён на плахе Людовик. Единственный, наверное, за всю эту ночь, налетевший порыв ветра, обдал тайного советника ледяным холодом.

Бурса нашёл в себе силы не показать страха. Он не стал просить незнакомца подтолкнуть застрявший экипаж, а напротив, пригласил его спрятаться от холода внутри тёплой кареты.

Они говорили тогда до утра — Великий князь и Тайный советник — сначала сидя в карете, потом в кабинете Константина Эммануиловича.

Натянутый как струна тонкий ум будущего императора немного смутился. Павел не в состоянии был понять самого факта: как это возможно казнить царя. Но его мысли об устройстве государства и возможной Конституции поразили Бурсу своей ясностью.

Перед ним на диване сидел, нервно сдавливая руку в руке, будущий властитель великой державы, и магистр общества «Пятиугольник» тогда преклонил колено и поклялся в верности.

В ответ на признание Павла, он рассказал о своём тайном обществе, о поисках эликсира бессмертия, и поклялся всеми силами поддержать великого князя.

Теперь Бурса, комкая края занавеси, стоял возле окна.

Увы, первые признаки сумасшествия, виденные им тогда, майской ночью, оказались в Павле I сильнее его нежной пылкой души.

Карета государя-императора появилась вдалеке, выросла на глазах, пронеслась мимо церкви Спаса и остановилась. Те немногие, что не успели скрыться и стояли на улице, низко склонялись и снимали шапки, женщины делали глубокие реверансы.

Замешкавшиеся богатые сани, принадлежащие, по виду, какому-то родовитому помещику, или князю, Бурса никак не мог разглядеть герба на дверце, покорно остановились при появлении императорского экипажа. Кучер, форейтор, лакей разом, как базарные марионетки сняли шапки.

Дверцы экипажа распахнулись, и из него на снег вышли две женщины. Оскальзываясь, в страхе обе они, так же как и прохожие, склонились в глубоком реверансе.

— Зачем же, Ваше Величество Павел Петрович, город-то пугать, — горестно проговорил Бурса, и приспустил занавесь, — только хуже. От страха люди только больше глупостей наделают, а всё равно слушать указов никто не станет.

— Хорошо к тебе не зашёл, — злобно парировала Наталья Андреевна. — Понять не могу, за что он тебя так любит? Кстати, совсем забыла спросить тебя, Константин, что нам известно о твоём сводном брате? Я слышала, он должен сюда приехать скоро?

Бурса вернулся за стол, и крутил в руках пользованное расщеплённое перо. Листок бумаги лежал на столе, приготовленный для списка приглашённых, но не было написано ни строки. Он даже не обмакнул перо в чернила.

— Приезжает. Скоро, — подтвердил он. — Я рассчитывал найти в Новгородской губернии след Ломохрустова. Поговаривают, что в последний раз академика в тех местах видели. — Бурса бросил перо. — Но пока это не подтвердилось. Скоро должен воротиться, посланный мной с тайной миссией, один человек и думаю, мы всё узнаем.

— Что за человек?

— Видишь ли, Наталья, о моём младшем брате, в последнее время, ходят по городу ужасные слухи. Да что я тебе говорю, ты и сама знаешь. Так вот, я полагаю, что неплохо будет слухи эти проверить, и поэтому послал шпиона.

— А с чего ты решил, Константин, что он скоро приедет?

— Он прислал письмо.

— Давно?

— Я получил его вчера.

— Покажи мне письмо.

Наталья Андреевна, не поднимаясь с дивана, протянула руку, Бурса открыл средний ящик стола, вынул конверт и подал. Наталья Андреевна развернула листок и быстро пробежала его глазами. Почерк был крупный, но какой-то угловатый: «Не рискую доверить бумаге собранные мною ужасные сведения. Могу только сказать, что слухи, связанные с вашим братом, практически все подтвердились. Сам буду в Петербурге в конце января и всё доложу подробно. Но прежде, чем я приеду, у вас в доме, вероятно, появятся двое беглых крепостных людей. По происхождению они оба дворяне, были проданы в рабство с собственным отцом, и перенесли невероятные для человека страдания. Всему, что они расскажут вам, невзирая на невероятность рассказа, можно полностью поверить. Люди эти нуждаются в укрытие и защите. За ними погоня. Нижайше прошу посодействовать, я обещал им помощь. Не называю имён потому, что письмо это может попасть в чужие руки, по той же причине не подписываюсь».

— Если бы письмо это пришло вовремя, может быть, они бы остались живы. Ты знаешь, Наташа, сегодня меня посетил некий жандармский чин. Ну так вот, этот ротмистр, несмотря на то, что уголовного дела официально не существует, продолжает копать, ищет убийцу.

— Они же, кажется, замёрзли насмерть?

— Нет, предполагают, что они были отправлены.

— Ну, уж коли властям не донесли, а решили тихонечко отравить, то дело действительно серьёзное, — сказала, задумчиво возвращаю письмо Бурсе, Наталья Андреевна. — Хотела б я иметь точные данные об этом деле.

— Со дня на день мы их получим, — Бурса спрятал конверт в ящик стола и запер его на ключ.

Он взял перо, обмакнул в чернила и хотел уже было написать на листе первое имя, начав список приглашённых, но вдруг, сообразив что-то, повернулся к своей невежливой гостье. Он непринуждённо перешёл с братского «ты» на светское «вы», тем самым давая понять, что разговор между ними как членами тайного общества окончен.

— Да, совершенно позабыл, — сказал он, — попрошу вас, Наталья Андреевна, через неделю быть хозяйкой на приёме в честь восемнадцатилетия моей племянницы. Если позволите, я вас первой вынесу в список приглашённых.

За два дня до празднования восемнадцатилетия Анны Владиславовны, и отчаявшись получить официальное приглашение, Василий Макаров всё же решился. Решение, на этот раз, было трезвым.

«Приду-ка я к дядюшке и попрошу руки. Отца у неё нет, — размышлял он, пересекая улицу, и направляясь к четырёхэтажному особняку. — Приданое даёт он. К кому же ещё? Откажет? Конечно откажет, ни одного шанса у меня. Но даже и не имея ни одного шанса, я должен так поступить. Ей грозит опасность, и я приму любой позор, ни ради себя — ради неё. Иначе я трус и больше никто. Иначе сам себя уважать никогда уж не буду. А если чудо, а если он даст согласие? Пойду.

Сердце Василия Макарова, как он не уговаривал себя, билось сильнее нежели при штыковой атаке, когда неприятель превосходил числом втрое, и шансов остаться живым почти не было.

Парадная дверь распахнулась. Перед глазами офицера потемнело, и он с трудом ориентировался куда ставить ногу. Сверкающие солнцем зеркала вокруг совсем сбивали его.

— Прошу вас, — камердинер, наряженный в синюю узкую ливрею и огромный напудренный парик с круглыми буклями, растворил перед Василием следующую дверь и сказал: — Его Превосходительство Константин Эммануилович готовы принять Вас. Пожалуйста, за мной.

Василий узнал этот голос. Именно этот голос, тогда ночью, призывал ловить вора и разбудил весь дом. Камердинер, может быть, даже видел его там, на лестнице, с нелепою шапкой в руке, и мог теперь опознать ночного посетителя, но обошлось — не опознал.

Чудо не произошло.

Бурса принял молодого офицера у себя в кабинете. Он был вежлив, а ирония хозяина дома лишь только чуть проскальзывала в его взгляде.

— Я прошу руки Вашей племянницы, — после официального представления, с трудом ворочая языком, выдавил из себя молодой офицер. — Я понимаю всю неожиданность моих слов, может быть, их абсурдность…

Он сбился на полуслове и с ужасом понял, что лицо его теперь совершенно обескровлено, бело как лист бумаги, что руки дрожат, а подошвы сапог накрепко приклеились к паркетном полу.

— Ну, от чего же абсурдность сразу? — искренне улыбнулся Бурса. — Я не возражаю. Женитесь на Анне. Вы — боевой офицер, симпатичный молодой человек, почему же неожиданность. Девушке исполняется 18, напротив, так должно быть. Собственно, Вы первый, кто просит у меня её руки.

— Значит Вы… — Василий непроизвольно шагнул к столу, за которым сидел Бурса, и при этом зачем-то схватился за рукоять своей сабли. — Значит, вы даёте согласие?

— Я не против, — подтвердил Бурса, и тут же добавил: — но, хорошо бы у девушки сначала спросить. Она совершенно свободна в своём выборе, я здесь не указ. Так, что рекомендую обратиться в первую инстанцию. Анна Владиславовна согласна?

— Виноват, Ваше Превосходительство, — Василий опять почти потерял голос, — но я не говорил с ней об этом.

— Как же так, не говорили?

— Простите! Не имел чести быть представленным Анне Владиславовне. Не знаком.

От только что лукавого, доброжелательного выражения лица Константина Эммануиловича не осталось и следа. Бурса чуть не поперхнулся от удивления.

— Так когда же вы успели принять столь важное решение?

— Видел, — отступая на шаг и сильнее сдавливая рукоять сабли, проговорил Василий. — Видел только.

Он чувствовал, что по лицу его бежит холодная капелька пота.

— Странно. Странно, молодой человек.

Давая понять, что визит окончен, Бурса взялся за лежащие перед ним на столе какие-то исписанные листы.

— Что-то я не припомню, чтобы Вы посещали нас. — Бурса ногтем откинул крышечку бронзовой чернильницы и обмакнул перо. — Вы её в окно, что ли, видели?

Он что-то уже быстро записывал. Делал пометки на полях, менял листы.

Штора на окне была приспущена и в лёгком полумраке нужно было обладать великолепным зрением, чтобы прочитать хоть что-то.

— Ну, так Вы не ответили, молодой человек, — Бурса по-прежнему не смотрел на своего гостя. — В окно Вы Анечку видели? Признавайтесь. Заметили тонкий силуэт за шторой и сразу влюбились?

Он что-то жирно зачеркнул, и опять обмакнул перо.

— Признавайтесь, я прав?

— Силуэт, — повторил за ним Василий.

Он не мог признаться в своём ночном визите, как не мог справиться с неутихающим волнением.

— Так вы считаете, я должен у неё спросить?

— Конечно.

Бурса опять что-то с удовольствием зачеркнул, щёлкнул пальцами, бросил перо и, отодвинув кресло, легко поднялся из-за стола.

— Пойдёмте, я представлю вас друг другу.

Он усмехнулся тихонечко:

— Жених!

Вслед за Бурой, Василий Макаров спустился в гостиную. Солнце стояло против окон и так сильно отражалось в полировках и зеркалах, что взволнованный поручик снова почти ослеп. Он задохнулся, когда узкие двустворчатые двери с треском распахнулись, и прямо перед ним возникла девушка. Позже, Василий даже не смог точно сказать — какого цвета было на ней платье. Остался в памяти только её шарф, украшенный дорогой вышивкой и бахромой. Узоры вышивки повторялись в украшении причёски, на рукавах и на юбке.

— Позвольте представить Вам, Анна Владиславовна, — сказал Бурса, — э-эм, молодого героя.

Анна сделала кокетливый реверанс. Голубые глаза её искрились ехидством и, повернув довольно невежливо головку, оценила себя в зеркале.

— Извините, — сказала она, нарочито жеманным голосом, — я не знала, что у нас гости в такой ранний час.

— Макаров… Василий, — запинаясь, отрапортовал несчастный офицер, — поручик лейб-гвардии Измайловского полка.

— Руки твоей просит, — сказал Бурса, изобразив деловитое выражение лица, улыбнулся племяннице. — Ангел мой, прошу от всего сердца, не обижай человека, не отказывай сразу.

— Сватается? — по лицу девушки скользнула тень.

В памяти непроизвольно всплыл обрывок случайно подслушанного разговора.

Набрав полную грудь воздуха, и уже совершенно не помня себя, Василий как во сне проговорил:

— Я люблю Вас Анна! Я прошу, Вас стать моей женой.

— Вот так, сразу? — спросила девушка, и, подобрав юбки, опустилась в кресло. — А вы любите меня значит? Любопытно, когда же Вы успели меня полюбить?

— Люблю, — выдавил Василий.

— Всеми силами сердца любите? — глаза Анны сверкнули жестковатым холодным пламенем.

Василий хотел продолжать свою линию, но не справился с дыханием, поперхнулся и закашлял.

— Завидую Вам, — сказала девушка примитивным тоном. — Я никогда ещё никого не любила, завидую. Но ответить на ваше предложение я, конечно, не могу. Я хочу узнать Вас сначала. Но раз уж дядюшка просит, надежду я вас отнимать не стану.

Она протянула для поцелуя свою тонкую руку.

— Приходите, я приглашаю Вас на праздник. Послезавтра мне исполняется 18 лет. Приходите, поручик. А сейчас прощайте.

В тот же вечер в доме на Конюшенной было назначено очередное собрание тайного общества. Секретарь Бурсы — Сергей Филиппович Штейнгарт — сильно волновался. Полгода назад молодой дворянин, включённый в Нижний список общества «Пятиугольник», он давал клятву на Библии и позже послушно, не задавая вопросов, выполнял любые поручения. Несколько же дней назад он закончил испытательный срок и был удостоен включение в Верхний список, что давало ему как право присутствия на собраниях и участия в обрядах, так и право голоса.

Первый обряд посвящения оказался неожиданно тягостным. Несколько долгих часов простояв в полной темноте и черепом, с рукой, положенной на рукоять меча, Сергей Филиппович не понял ничего: ни сказанных ему слов, ни слов, сказанных им самим. Но теперь впервые он должен был присутствовать на рядовом собрании в качестве равноправного члена Верхнего списка, и новый приступ волнения овладел молодым человеком.

Чаще собрания происходили в библиотеке. Но те собрания, что были связаны с ритуалом общества, совершались как священнодействие в разгороженной и специально устроенной зале на четвёртом этаже.

Когда секретарь поднялся наверх, оказалось, что все внутренние перегородки переставлены. У зашторенного окна, обращённого на восток, стоял длинный стол, застеленный красным сукном, ниспадающий тяжёлыми складками до самого пола. Горели свечи. Пол устилал огромный мягкий ковёр. Только, на сей раз, Сергей Филиппович разглядел вытканные на ковре яркие фигуры — изображения земного шара, солнца, луны, а также знаки девяти планет, обращающихся вокруг Солнца. Между изображениями солнца и луны, вытканный серебром, посверкивал таинственный знак-пятиугольник.

Во главе стола стоял Константин Эммануилович Бурса, облачённый в белую мантию, расшитую серебряными розами и змеями.

Все же остальные, выстроившись по двум сторонам стола, вне зависимости от своего сословия и пола, были одеты в кафтаны из чёрной шёлковой материи. Такой же кафтан был и на Сергее Филипповиче.

— Поистине все вместе мы собраны. И знаменем для нас Земля мёртвая. Мы оживили её и вывели из неё зерно, которое до́лжно нам теперь вкусить, — произнёс председательствующий.

И все стоящие вокруг стола братья и сёстры, будто на едином выдохе отозвались:

— Аминь!

По кругу пошла золотая чаша, полная красного вина. Когда чаша оказалась в руках Сергея Филипповича, он ощутил, что она очень горячая. Поднёс ко рту, сделал небольшой глоток и обжёг губы.

Председательствующий Бурса, желая привлечь внимание к своим следующим словам, ударил эфесом меча по столу.

— Достойные братья и сёстры…

Секретарь даже не понял, что председательствующий обращается к нему.

— Брат Сергей, — сказал Бурса, — ознакомившись с найденными тобой в архиве документами, хочу сообщить, что они далеко неполны. Обнаруженные записки Ломохрустова, подлинны, но не содержат необходимых сведений. Поскольку обнаружена не вся рукопись, а лишь её часть — только первые две страницы и одна из середины, — что ты можешь сообщить нам по этому поводу?

— Я? — задохнулся от волнения Сергей Филиппович. — Я завтра же вернусь в архив и продолжу свои изыскания. Я уверен, что если дневники там, то я обнаружу их, сколь бы глубоко они не были зарыты в ворохе бумаг.

Эфес меча ещё раз ударил по столу.

Поняв, что должен замолчать, Сергей Филиппович прикусил губу. Секретарь расширенными глазами смотрел на собрание.

По левую руку от председателя стояли 12 человек и по правую — 12.

Рядом с Бурсою, первыми в ряду, с одной стороны стояли князь Валентин и уже известный секретарю гусарский полковник, тот самый, что помогал устраивать похороны двух нищих. А по правую — княгиня Наталья Андреевна и сенатский прокурор.

Волосы Натальи Андреевны были гладко прибраны. Глаза печальные сосредоточенные.

Секретарь никак не мог отвести взгляда от этого прекрасного женского лица.

— Значит, рецепта вечной молодости у нас нет, как не было, — с лёгким раздражением сказал прокурор. — Он был старшим в собрании.

— Пока нет, — возразил председательствующий Бурса. — Должен сообщить, что след академика Ломохрустова теряется в Новгородской губернии. И мной туда был отправлен специальный человек. Накануне собрания я получил от него письмо.

— По-моему, шпиона всё же не следовало посылать, — сказала Наталья Андреевна. — По крайней мере, этот вопрос нужно было поставить на голосование.

Эфес меча опять ударил по столу, подводя черту.

— У брата Валентина сегодня вопрос, — сказал Бурса. — Мы тебя слушаем, брат.

Все головы повернулись в сторону князя Валентина. Только несчастный секретарь продолжал смотреть на Наталью Андреевну. Он ничего не мог с собой поделать.

Он увидел как при первых же словах князя щёки Натальи Андреевны слегка побагровели, и на тонком горле, в чёрном бархатном воротнике, нервозно запрыгала жилка.

— Многие наши расчёты не оправдываются, — очень-очень тихим голосом сказал князь. — Часто бывая при дворе, я обратил внимание на несколько странное поведение некоторых придворных особ. Создаётся такое впечатление, что кто-то дёргает наш двор за ниточки. И это уже не обусловлено обыкновенной сетью интриг или выгод. «Пятиугольник» и в моём лице уже не может управлять многими событиями и решениями, ещё так недавно полностью нам подвластный.

— И в чём же вы видите ошибку, — воспользовавшись паузой, подал голос сенатский прокурор.

— В женщинах, — отозвался князь. — Я предлагаю снова поставить на общее голосование вопрос о присутствии женщин в Верхнем списке нашего общества.

Наталья Андреевна улыбалась. Но улыбку княгини видел только один секретарь.

Затеяв расследование на свой страх и, опасаюсь вызвать гнев столичного прокурора, ротмистр Удуев действовал крайне осторожно.

Для поисков клеймёного мужика, по всей вероятности, отравившего молодых супругов в кабаке Медведева не было особых препятствий. Удуев, действительно, негласно работал в тайной экспедиции, и поэтому имел доступ к её казённым бумагам. Через руки ротмистра за одну только неделю прошло шесть подходящих дел.

Все шесть дел он приписал человеку с определённой наружностью, и при этом проявил немалое усердие, так, что теперь чуть ли не каждый жандарм в городе знал обличье клеймёного, вероятно, беглого английского каторжника, и обязан был его задержать.

Михаила Валентиновича никак не заботило, что в излишнем служебном рвении, нижние чины будут срывать на морозе шапки с невинных людей. Много сильнее беспокоило Удуева то, что удалось узнать о предполагаемом владельце книги, листок из которой был вынут из кармана убитой женщины.

Всё это были только слухи. Но слухи упорные.

Младший сводный брат Константина Эммануиловича — Иван Кузьмич Бурса, новгородский помещик — несколько лет назад сделался объектом самых грязных сплетен, может быть не имеющих под собою никакого основания.

Один анекдот показался Удуеву показательным, и ротмистр решил проверить его на подлинность.

Рассказывали, что как-то, пригласив к себе в усадьбу юную графиню «Н», гостившую в одном из соседних поместье, Иван Бурса заставил своего крепостного художника описать её портрет. Сперва открыто, как бы в подарок, а потом стоя на коленях и глядя ночью в замочную скважину.

После отъезда графини портрет был преображён в большое полотно. Сюжет полотна традиционный: Санна и старцы. Причём, для создания облика одного из старцев, позировал сам Бурса. С непристойной картины была сделана небольшая копия. И копию эту Иван Кузьмич отправил в подарок графине.

Одни утверждали, что негодяй, таким образом, хотел получить большую сумму денег. Другие возражали, что он и без того, мол, несметно богат, а от графини, за своё молчание, требовал интимных уступок.

Так или иначе никто не смел утверждать, что своими глазами видел «Санну и старцев». Вероятно, копия и сам холст, по взаимной договорённости, были уничтожены.

«Если предположить, что грязный анекдотец этот близок к истине, — размышлял Удуев, — то как же поведёт себя подобный мерзавец, попади ему в руки молодые супруги Марья и Иван.

Конечно, я не могу точно знать, что они попали к нему, но известно — оба они были кому-то перепроданы. Запрос я послать не могу, значит хорошо бы самому поехать и проверить, но не теперь. Теперь лучше каторжного в шапке искать.

Если Бурса всё-таки купил супругов Турсовых, издевался над ними, а они бежали, то присутствует явный мотив для убийства. Дойди они до царя с челобитной, несдобровать бы Ивану Кузьмичу, государь нынешний подобных выходок не терпит».

Глава 3

Василий не пил ничего, ни глотка, а ходил два дня по городу, будто пьяный. Но ближе к назначенному сроку хмель немножко сошёл. Его сменило беспокойство.

Пролежав без сна почти до рассвета, он спросил, обращаясь в темноту казармы:

— А что, если нам вместе пойти?

Афанасий шумно повернулся на другой бок и просопел, не просыпаясь:

— Куда вместе? Спи, ты, спи.

Но Василий не послушал совета. Он вскочил и стал ходить. Сперва по коридору, потом отворил двери возле казармы. Он потёр лицо снегом и посмотрел на луну. Луна — яркая, круглая висела как раз между шпилем адмиралтейства и собором Петра и Павла.

Василий так волновался, что даже подумал: «Застрелиться что ли мне? Хотел же застрелиться два года назад, что не застрелился?»

Позади него открылась дверь. Афанасий Мелков, потирая заспанные глаза, стоял на пороге.

— Ты, я вижу, совсем ума лишился, — сказал он кашляя и показывая рукой внутрь тёплого помещения. — Хватит бродить, иди, поспи! Слова какие-нибудь придумай, а то ведь будешь стоять перед девушкой как обструганный пень!

— Пойдёшь со мной туда? — спросил Василий и взял своего приятеля за грудки. — Прошу тебя, Афоня. Страшно мне, влюбился я, разум теряю! Пойдёшь?

— Коли б меня пригласили, — заявил Афанасий шёпотом, увлекая Василия за собой внутрь казармы. — Ты ж пойми, дурья башка, как я могу с тобой пойти? Кроме того, мне завтра вечером в наряд.

Но Василий уговорил его. На счёт наряда тоже уладилось. И на следующий день оба молодых офицеров, в пятом часу пополудни входили в дом на Большой Конюшенной.

Василий был так неприлично бледен, что Афанасий пытался прикрывать товарища собой и выступал вперёд.

В одной из комнат играл оркестр. Слуги ставили стулья. Шелестя юбками, дамы занимали места. Господа в камзолах и господа в мундирах не спешили к ним присоединиться.

Если бы не заботы о своём свихнувшимся от любви приятеле, Афанасий попробовал бы сразу уйти. Совсем ещё недавно произведённый из солдат в офицеры, он опасался праздных разговоров с другими чинами.

Анна Владиславовна, как положено хозяйке, сама встречала гостей.

Когда Афанасий и Василий появились в гостиной, она задорно посмотрела на молодых поручиков и спросила, вероятно, заметив бледность Василия и желая его добить:

— А сегодня вы тоже устроите представление на саблях?

— Я... Я не понял, — Василий поперхнулся. Лицо его побелело ещё сильнее, хотя, казалось бы, белеть ему больше было некуда. — В каком смысле?

— А в том смысле, что я в окошко видела. Я вас узнала, — она улыбнулась Афанасию и падала для поцелуя ручку. — Он Вам на ногу, кажется, наступил, а Вы его за то закололи прилюдно. Так было? Признавайтесь, вы специально разыграли сценку, для меня?

— Как можно, — приглядываясь к женской руке, сказал Афанасий. — Вы ошибаетесь, Анна Владиславовна. Действительно, на ногу он мне наступил. Действительно, бились мы прямо здесь под окнами. Так это же чистый случай, до того мы и знакомы не были. А когда ему клинок к груди приставил, тут и познакомились.

— Ну, допустим. Простите господа, — и она повернулась к новым гостям.

— Дурак, — выдохнул Василий, хватая с подноса проплывающего мимо лакея, бокал шампанского, и одним залпом опорожняя его. — Зачем? — он выдохнул воздух как после рюмки водки и добавил: — Спасибо, выручил.

Музыканты настроили наконец свои инструменты. Зычный голос объявил, что будут играть и музыка, заполнив комнаты, изменила рисунок прогуливающихся пар.

Лакеи с подносами, лавируя между присутствующими, множились в глазах Василия. Молодой офицер умудрился опьянеть от одного бокала.

— Нужно сказать ей, что я её люблю, — подумал он, хватаясь за рукав Афанасия. — Нужно напомнить.

Сергей Филиппович — секретарь Бурсы — по своему обыкновению желал избежать, насколько это было возможно, появление на публике.

Но на сей раз Константин Эммануилович просто изгнал его из кабинета:

— Молодые должны веселиться, — почти насильно провожая своего застенчивого секретаря к двери, сказал он. — Я немножко поработаю и также присоединюсь. Если кто спросит, скажи Серёженька, мол у Константина Эммануиловича лёгкое недомогание.

Неохотно секретарь сошёл в гостиную. Его раздражало всё — музыка, томные взгляды дам, гусарские колкости, сказанные таким громким шёпотом, что не услышать их просто невозможно.

Привыкнув к тишине архива и библиотеки, где он проводил большую часть своего времени, секретарь многого просто не понимал. Ум секретаря, полностью настроенный на письменное слово, путался в лабиринтах недомолвок и тайных знаков. Здесь существовало как бы два языка: язык слов — учтивый, достаточно сдержанный и язык знаков — откровенный и весьма конкретный.

Ежели кто-нибудь, например, желал пригласить замужнюю даму на антресоли, он не шептал на ухо, и уж, тем более, не делал открытого предложения. Способов было много: отодвинуть пальцем с левой стороны веер, которым обмахивается дама; поставить свой бокал, также слева от её бокала; громко произнести что-нибудь незначимое по-французски и тут же в диссонанс присовокупить что-нибудь глупое простонародное словечко.

Если дама хотел овладеть кавалером и уединиться с ним в одной из маленьких комнат в левом крыле здания она с громким «Ах» просто роняла веер у его ног.

Но можно было также знаком отказаться. Поднять веер, а потом, как бы случайно, наклонившись, долго поправлять саблю, съехавшую на перевязи прямо между ног.

Краткие любовные контакты, совершавшиеся повсеместно, раздражали Сергея Филипповича, наверное, даже сильнее, нежели сальные анекдоты на турецком диване в курительной.

Четырнадцати лет, взятый из дотла разорённой дворянской семьи, и получивший у тайного советника Бурсы неплохое образование, Сергей Филиппович ненавидел общество.

Быстро, за счёт определённых качеств своего ума, он овладел как математикой и словесностью, так и некоторыми другими науками. Научился соблюдать правила приличия, но так и не умел, до сих пор, поддержать даже самый лёгкий светский разговор. Развратное общество было скучно Сергею Филипповичу, он тяготился двуличием света во время пышных приёмов.

Обычно, если уж никак было не избежать бала, секретарь с одним и тем же бокалом в руке стоял где-нибудь в углу у стеночки и наблюдал за собранием, ожидая подходящего случая, чтобы ускользнуть из гостиной.

Вот и на сей раз он взял бокал и поискал подходящее место. Сергей Филиппович был очень осторожен в подобные минуты, он опасался случайно поставить свой бокал куда-нибудь не туда и быть неправильно понятым. Он наткнулся глазами на распорядительницу и смущённо отступил к стене. Из другого конца зала прямо к нему, помахивая огромным разноцветным веером, и роняя с обнажённых локтей свои полупрозрачные шёлковые рукава, направлялась княгиня Наталья Андреевна.

Шампанское было охлаждено до той степени, что стекло, подобно золотой ритуальной чаше, обжигало пальцы. Сергей Филиппович поднёс бокал к губам. Исходящие от шампанского кислый газ, немножко помутил сознание библиотекаря. Он был неравнодушен к этой немолодой, но очень красивой женщине, и ясно отдавал себе отчёт в этом.

Высокая светлая причёска, совершенно недопустимая для вдовы. В каждом движении её тонкой открытой шеи столько энергии, что секретарь сразу потупил взгляд.

Накануне прошёл слух, что некоторые детали женского туалета раздражают императора. На Наталье Андреевне была одета исключительно то, что перечислялось, в пока ещё устном запрете — и искусственные мелкие цветы в причёске, и разноцветная кайма-змейка по всему платью.

— Я смотрю, Вы, как всегда, скучаете, бедный мой Серёжа, — приблизившись к секретарю, сказала Наталья Андреевна. — Ну вам это неприлично так откровенно скучать. У вас, милый мой, лицо такое, будто Вы уксусу хлебнули.

Секретарь хотел ответить шуткой, но не смог. Запах этой женщины окончательно добил его. Я свежие губы, я ехидные большие глаза, чувственно трепетавшие ноздри, тонкая рука с веером.

— Я постараюсь, — сказал он.

— А скажите, какую музыку сегодня играют? Опять немецкую?

Наталья Андреевна расхохоталась. Она замахала веером, стукнула каблучком. Головы присутствующих гостей начали поворачиваться в их сторону.

На счастье, появления новых гостей, избавило секретаря от конфуза.

«Я неравнодушен к ней, — сказал себе секретарь, овладевая новым бокалом. — Это нужно прекратить. Эта женщина нарочно сводит меня с ума. Я должен быть холоден! Я не должен о ней всё время думать!»

Веселье шло по плану. И княгине Наталье Андреевне стоило некоторых усилий отвести интерес гостей от хозяина дома. Объяснить, почему он до сих пор не спустился в зал было непросто, но подхваченный под руку послушный, влюблённый в неё секретарь, облегчал задачу.

Деревянным голосом этот дурачок повторял будто попугай:

— Небольшое недомогание. Их превосходительство, конечно же, скоро спустится. Простите, а что это за мелодия? Незнакомая мелодия, симпатичная. Удивительно, Вы говорите итальянцы, а я почему-то думал — немцы. Хозяин непомерно спустится. Нет, ничего серьёзного, небольшое недомогание.

Но Бурса не спешил спуститься в гостиную. Устроившись с книгой в руках, у себя в кабинете он, поглядывая на часы, ожидал курьера.

Безобразные слухи, в последнее время распространяемые кем-то по городу, чернили честь его брата. И теперь, отправленный несколько месяцев назад инкогнито специальный человек, должен был либо подтвердить эти слухи, либо полностью опровергнуть.

Утром хозяину особняка доложили, что посланный им человек вернулся, и теперь в городе. И Бурса не хотел выходить гостям до его появления. И для того имелась веская причина.

Брат Константина Эммануиловича, Иван, также приехал в Петербург. Иван был приглашён на сегодняшнее торжество, а как принять его было неясно. Отвратительные анекдоты, гуляющие по северной столице, следовало пресечь до встречи.

Вопрос состоял лишь в том, кто раньше появился в доме — шпион с информацией, либо брат.

По установленному правилу, шпион должен был придти через чёрный ход и подняться в лифте.

В ожидании, Бурса изгнал из кабинета секретаря и растворил дверь в библиотеку. Он ждал со всё возрастающим напряжением. Снизу сквозь блестящий паркетный пол пробивались редкие музыкальные аккорды. Бурса прислушивался.

На улице — ржание, хлопки кнута, открылась дверца кареты, приехал ещё кто-то, возможно брат, но лифт не двигался. Не было привычного звука наматывающейся цепи.

В то время, как Бурса, сидя в кабинете ожидал своего брата, общество в гостиной ожидало появления совсем другого лица.

Из мятежного Парижа несколько дней назад вернулся известный скандалист и дуэлянт Андрей Трипольский. Никто не мог понять, зачем Бурса пригласил этого молодого повесу, но всем было любопытно его видеть.

Кроме того, что по слухам, Трипольский привёз из-за границы целую карету запрещённых императором книг, он шокировал общество, повсюду появляясь со своей дамой.

Дама была вовсе не дама, а крепостная девушка получившая блистательное образование и воспитание, но не получившая, при этом, освобождения от рабства. Говорили, что в течение последних пяти месяцев девушка эта, вместе с своим молодым барином, прошла через огонь французской революции. Была остра на язык и фантастически хороша собой.

Трудно было одобрить подобное поведение, но ещё труднее совладать со жгучим любопытством и когда камердинер, стукнув в паркет жезлом, объявил:

— Граф Андрей Андреевич Трипольский!

Все головы разом повернулись к дверям.

Не зная как объявить девушку, камердинер помялся, и две секунды подумав, присовокупил потише:

— Аглая Ивановна Трипольская!

Девушка была, действительно, хороша собою. Одетая в шелка и бриллианты, стоившие целого состояния, Аглая вела себя непринуждённо.

Она легко двигалась среди гостей и в течение короткого времени очаровала всех присутствующих. Она вовсе не держалась за своего господина, а была как бы совсем сама по себе.

Известный своей сдержанностью князь Валентин, предложил Аглае танец, что, учитывая их сословные различия, уж само по себе было настоящим скандалом и, наверное, половина собравшихся в зале гостей была сосредоточена на этой паре.

Все ожидали тайного знака и краткого отсутствия князя и крепостной девки. Но ни Аглая, ни князь не делали никаких знаков. Они только выполняли изящные фигуры танца, будто бы издеваясь над обществом.

Сам Андрей Трипольский, шокировав общество своим нарядом, с первых же минут будто приклеился к виновнице торжества, чем изрядно смутил Анну Владиславовну.

волосы молодого человека были убраны как у старика. Пудреный парик в три локона с пучком и кошельком. А щегольской костюм был просто неприличным, в особенности в сочетании с подобной причёской.

Оркестр сделал небольшой перерыв. Кажется, на одной из скрипок лопнула струна.

Бурса прислушивался. Он ясно различал оживлённые голоса внизу под полом.

И вдруг совершенно отчётливо лязгнула цепь, заработал подъёмный механизм. Константин Эммануилович вышел из-за стола в нетерпении. Он хотел встретить человека прямо у лифта, но передумал и вернулся назад. Нужно было соблюдать приличия.

Судя по звуку, лифт остановился, но дверь не открылась. Бурса ждал.

Внизу шумели голоса, раздавался смех, возобновилась музыка.

Минута шла за минутой. Человек сидел в лифте тихо, похоже даже не шевелился.

Не выдержав ожидания, Константин Эммануилович подошёл и снаружи распахнул лифтовую дверцу.

В узком колодце было темно. Снизу порывом воздуха принесло неприятный пряный запах с кухни.

Бурса сдавил ручку двери. Он не мог поверить своим глазам. Шпион сидел в лифтовом кресле, ладони на деревянных рычагах, лицо обращено к выходу, но он был мёртв. Из груди торчала рукоять обыкновенного кухонного ножа. Полные боли и недоумения, неподвижные глаза смотрели на хозяина дома.

Преодолев отвращение, Бурса склонился к мертвецу. Тот был ещё тёплый. Кровь стекала из раны и капала вниз, в колодец. Судя по всему, посланца закололи несколько минут назад прямо в лифте.

Не в силах отделаться от Трипольского, Анна сдалась. Девушка позволила молодому дворянину развлекать себя анекдотами из нынешней французской жизни, и даже сама задавала вопросы.

Василий Макаров, наблюдая с расстояния нескольких шагов, за тем как эти двое мило общаются, почти взбесился. К уже привычному, любовному опьянению примешалось новое, острое, жгучее чувство. Макаров не успел получить ни одного даже намёка на взаимность, уже ревновал.

— Там другие, совсем другие нравы, — говорил Андрей Андреевич, увлекая Анну по залу. — Совершенно иные. Они привержены свободе. Они больные идею свободы. А мы здесь даже не понимаем смысл этого слова.

— Почему же мы не понимаем? — искренне удивилась Анна. — Может быть, мы как-то неверно переводим само слово?

Она вопросительно смотрела на своего собеседника

— Переводим мы верно, — сказал Трипольский. — Только наше понимание свободы это одно, а понимание французов — совсем иное.

— Но они такие же люди, — удивлённо спросила Анна. — Почему же мы не понимаем? Они едят также, одеваются также, танцуют также и свобода у них, я уверена, та же.

— Не совсем та же.

— Там не едят? Там не танцуют? Нынешним французам, что ж не нравится танцевать?

Афанасий вовремя поймал за рукав своего товарища, шагнувшего в сторону Трипольского.

— Стой, — попросил он. — Не надо, Вася. Успокойся.

Василий вырвался, и с трудом сдерживая свои возбуждения, повернулся и пошёл в другую сторону, через зал. Он остановился перед одним из зеркал и, глядя в отражение собственных глаз сказал себе мысленно: «Не нужно. Не нужно. — Он напряжённо сжал кулаки. — Не нужно скандала. Я его потом убью. Выйдем на улицу и договоримся где и когда. Не сейчас. Сейчас я не должен. Я могу праздник Анне Владиславовне испортить».

— Позволь представить тебя графине Полонской, — неожиданно отвлекая Василия от его мыслей, прозвучал рядом голос Афанасия. — Представь, был уверен, что, не увижу здесь ни одного знакомого лица, и вот…

Василий повернулся и взглянул на высокую даму в голубом муаровом платье. Графиня прикрывала лицо веером.

— Мы знакомы, — сказала она.

Василий даже не понял, что произошло. Когда веер при неосторожного движения выскользнул из тоненьких женских пальцев и оранжево-жёлтой птицей распластался на паркетном полу возле его начищенных сапог.

Никогда раньше поручик не попадал в подобную ситуацию, хотя и знал, по рассказам других офицеров, что означает как бы невзначай, как бы случайно оброненный дамою веер. Сделав вид, что ничего не заметил, Афанасий отвернулся и призвал к себе знаком лакея с подносом, разносившего как раз бокалы с шампанским.

А Василий покорно поднял веер и подал его графине. Что произошло в следующие 10 минут, плохо сохранилось в памяти поручика. Полонская скользнула по залу, он за нею. Потом был длинный тёмный коридор. Маленькая комната — ни одной свечи. Алые губки искрились. Что-то она проговорила, конечно, но что именно Василий не запомнил.

Маленькие ручки графини упёрлись в край лакированного низкого столика, и он обеими руками разом подбросил вверх многочисленные женские юбки.

Удивительно, но оказавшихся опять в зале, Василий Макаров, несмотря на пикантное приключение, сохранил всю свою ревность и всю свою ярость.

— Вы чудесная девушка, — говорил в это время Трипольский Анне. — Во Франции нет таких девушек, поверьте. От чего я раньше не встречала Вас в Петербурге? Вы жили, наверное, где-то в тихой провинции, в уединённой усадьбе, — голос его становился всё слаще и слаще, — под присмотром тётушки, в тишине.

Анна хотела возразить, уклониться от этого разговора, явно переходящего рамки приличия, но не могла вырваться из-под обаяния этого молодого дворянина.

Положение спасла Наталья Андреевна. Она возникла неожиданно перед Трипольским и взмахнула неосторожно своим веером.

Молодой человек вынужден был отступить на пару шагов, а Наталья Андреевна сказала:

— Я смотрю вы совсем овладели нашей Анной. Нехорошо. Вы бросили свою даму, — она показала глазами на Аглаю, оживлённо беседующую среди мужчин. — Неудобно, Андрей Андреевич.

Трипольский нетерпеливым движением руки отвёл назойливый веер.

— Она не дама, — сказал он вкрадчиво и громко, явно рассчитывая на то, что слова услышат все стоящие рядом. — Аглаша крепостная девушка, Вы разве не знали?

Наглец вопросительно смотрел на Наталью Андреевну.

«Скользкий гад какой, — мелькнуло в голове Анны. — Какой же негодяй оказался. А я-то, дура, чуть не влюбилась в него».

— Не знала, — холодно и презрительно ответила Наталья Андреевна.

Музыка по какой-то причине прервалась опять. Камердинер объявил:

— Михаил Валентинович Удуев!

Стукнула палка.

«Разве я просила дядюшку этого жандарма пригласить? — переключаясь с Трипольского на вошедшего ротмистра, в раздражении подумала Анна. — Зачем же он мне такую гадость устроил? Зачем он его в список включил?»

Трипольский сознательно шёл на скандал, но доводить ситуацию до полного накала наглец всё же не решился. Оставив Анну, он оттеснил князя Валентина, и в паре с Аглаей прошёл в танце по залу. Они были восхитительны — стройная черноволосая девушка и изящный молодой дворянин.

Следующая за ними пара выглядела как жалкая карикатура.

Анне почудилось, что Аглая и Трипольский отражаются сразу во всех зеркалах. Это разозлило девушку. Она презрительным взглядом смерила жандарма, так некстати появившегося теперь. Анна Владиславовна была уверена в себе: она никак не хуже этой Аглаи, но она одна.

Почему-то в доме Бурсы было заведено не назначать танцы и не планировать пары. Здесь всё происходило каким-то стечением обстоятельств. Даже оркестранты точно не знали, что будут играть. Никакого протокола.

В первых трёх танцах Анна, как виновница торжества, была нарасхват. Но на четвёртый никто из кавалеров не подошёл и не пригласил юную хозяйку бала. Не имеющая практики в языке тайных знаков и полунамёков, девушка даже растерялась.

Рядом раздался голос княгини:

— Действуй, ну что ты замерла, — одними губами сказала Наталья Андреевна, указывая взглядом на несчастного Василия.

С трудом припоминая движения, которые она столько раз проделывала перед зеркалом, Анна Владиславовна подняла правую руку, будто отправляя свой воротник, и одновременно бросила быстрый взгляд на молодого офицера. Эффект превзошёл все ожидания.

Как зачарованный на деревянных ногах гренадерский поручик пошёл через залу к Анне. Он ещё до конца не оправился от быстротечного любовного контакта с графиней Полонской, весь дрожал.

Запинаясь, Макаров предложил Анне следующий танец.

«Чучело, — подумала Анна Владиславовна, подавая руку поручику. — Если это влюблённое чучело не удержит фигуру танца — я умру».

— Я умру, если Вы будете дурно вальсировать, — шепнула она в ухо Василия. — Будете хорошо вальсировать, я обещаю серьёзно подумать о Вашем предложении.

После этих слов, на первый взгляд совершенно искренних и чистых, но в негласном регламенте бала выходящих за любые рамки, Василий Макаров, и так уже погибающий от неловкости, почти что окаменел.

Ноги его не гнулись, дыхание остановилось. Тогда как сердце просто раздирал тугой мундир.

Когда прозвучали первые такты вальса, Трипольский склонился к уху Аглаи и шепнул что-то. И глаза девушки насмешливо вспыхнули.

Но музыканты сбились — очень неудачные были в тот день музыканты. Образовалась пауза, и Василию всё-таки удалось справиться со своим волнением.

Единственным человеком, который заметил появление хозяина особняка был ротмистр Удуев. Бурса спустился по лестнице, отдал короткие распоряжения слугам и исчез в другом конце зала.

«Что-то произошло, — подумал Удуев. — Что-то весьма серьёзное. У человека без веской причины не может быть такого выражения лица. У этого человека вообще не может быть подобного выражения лица — он умеет прятать своё лицо от других, умеет прятать свои чувства».

За окнами сыпал сухой снег. Снег закручивало, било в стёкла, и он блестел, преломляя свет огромных люстр.

— Вальс! — Вторично объявил распорядитель.

Но опять первые такты были прерваны — прерваны громким стоном. Анна сбросила со своей талии руку несчастного Василия и в раздражении повернулась. Все замерли.

Где-то в доме быстро одна с другой хлопали двери. В образовавшейся тишине были слышны напуганные возбуждённые голоса невидимых слуг. Все присутствующие в зале хорошо видели, как лицо Аглаи побелели, губы смялись в болезненной гримасе.

— Ничего, — сказала она с трудом, — сейчас пройдёт.

После долгих мгновений Аглая стояла неподвижно, вцепившись в локоть своего партнёра, потом качнулась и упала. По залу прокатился вздох.

Поймав девушку на руки, Трипольский крикнул:

— Воды!

После чего, не дожидаясь пока принесут воды, схватил с подноса, замершего в испуге лакея, бокал с ледяным шампанским и плеснул его в лицо Аглаи.

Глаза девушки закатились, она вся дрожала, как от сильного озноба, но каким-то невероятным усилием всё-таки приговорила:

— Простите, барин… — голос её звучал еле слышно, но не было вокруг человека не понявшего этих двух слов.

— Рана ещё не зажила, — объяснил Трипольский. — Но думаю она скоро очнётся.

— Что ж, серьёзное ранение? — приближаясь поинтересовался ротмистр Удуев.

— Пустяк. Попала под французскую пулю. Никакой опасности, — в голосе Трипольского явно прочитывалось беспокойство. — Она молодец, она очень сильная. Вот увидите, завтра на балу у графа Т… мы опять будем с ней танцевать.

Трипольский сам укутал Аглаю в шубу и вынес на руках на улицу. Все кинулись к окнам.

В полутьме за снегом можно было разглядеть, как Андрей Андреевич устраивает девушку в санях, накрывает её пологом, после чего долетело с улицы резкое: «Гони!» и сани с шелестом растворились во мраке.

Сам Трипольский вернулся в гостиную. Отряхнулся, осмотрелся, медленно поворачивая голову, и вдруг с широкой улыбкой подступил к Анне.

— Я рассчитываю на следующий танец, — сказал он, смерив каким-то нехорошим язвительным взглядом Василия с головы до ног. — Уверен, следующим номером у нас будет мазурка.

Руки мертвеца застыли на деревянных лифтовых рычагах, пальцы побелели и остыли. Пришлось отделять их по одному.

Лампы наполняли кабинет сильным, почти немигающим светом. Дверь заперли изнутри, портьеры на окнах опустили.

Ощущая неприятную слабость в ногах, Бурса отступил вглубь библиотеки и наблюдал оттуда. В первую минуту он сбежал вниз по лестнице, и сгоряча накинулся на слуг. Однако вовремя прикусил язык — никто не должен был знать о шпионе. Никто не должен был знать об убийстве. Расследовать произошедшее следовало тихо.

Не решившись позвать слуг, Константин Эммануилович пригласил в свой кабинет секретаря и Наталью Андреевну. Он воспользовался тем, что гости устремились к окнам наблюдать, как владетельный граф Трипольский собственноручно отнесёт в сани крепостную девку Аглаю.

Княгиня и библиотекарь покинули гостиную не привлекая внимания.

По приказу генерала, Сергей Филиппович вытянул мёртвое, уже теряющее гибкость тело, из кресла, и при помощи бесстрастной Натальи Андреевны, уложил его на полу. Секретарь был бледен и кривит губы.

— Я не могу больше, — прошептал он.

— Нужно доктора, — сказал Бурса.

Секретарь поднял голову.

— Зачем?

— Мы должны установить причину смерти.

— По-моему она ясна.

Секретарь мизинцем указал на торчащий из груди мертвеца кухонный нож с круглой деревянной рукояткой.

— Действительно, не стоит доктора, — сказала Наталья Андреевна. — Даже если перед тем, как заколоть его отравили, это ничего не меняет. Огласка нам теперь опасней самого убийства.

Она отошла и присела в кресло.

— Ты допросил слуг?

— Допросил.

— Убийца ещё в доме?

— Думаю нет.

Бурса ходил медленными шагами вдоль стеллажа с книгами.

— Похоже убийца вошёл через дверь чёрного хода, вслед за жертвой. Нож из кухни взят.

Бурса остановился. Он стоял спиной к секретарю.

— Мне кажется, убийца настиг его в последнюю минуту в лифте. Мы не можем исключить, что он был подослан моим братом Иваном, и в моём доме мог иметь сообщника. Пожалуйста, Серёжа, осмотрите тело, — не поворачиваясь, попросил Бурса. — Может быть там какое-нибудь письмо.

— Это он собирал сидения о последней экспедиции Ломохрустова? А заодно и о твоём сводном брате Иване, — спросила Наталья Андреевна, не глядя на мертвеца.

— Он.

— Как его звали?

— Разве это имеет значение?

— Он принадлежал к нашему обществу?

— Да.

— Нижний список?

— Да.

— Тут нет ничего, — сказал секретарь. Расстёгивая тугие пуговицы на камзоле мертвеца и обшаривая его карманы, он испачкал руки. — Подкладка разорвана.

— Здесь должно было находиться письмо, и убийца взял его.

— Жаль.

В голосе Натальи Андреевны ни испуга, ни сострадания, не холода. Эта женщина опять поразила Сергея Филипповича. Теперь она была также спокойна и величественна, как несколько минут назад среди гостей, разве только потеряла свою улыбку.

«Господи, — подумал секретарь, — Господи, я не должен думать об этой женщине, по крайней мере, сейчас. Я не должен о ней думать. Почему я думаю о ней? Почему я не могу отвести глаз от её лица?»

— Когда приезжает твой брат, — спросила Наталья Андреевна.

— Должен был уже приехать.

— Плохо.

— Наташа, — сказал Бурса, — может так случиться, что в этом деле мне потребуется помощь «Пятиугольника».

Некоторое время Наталья Андреевна молчала. Снизу долетал смех, топот. Музыки не было. За окном на улице прогрохотала карета.

Бурса остановился и напряжённо смотрел на Наталью Андреевну.

— Нет, — наконец сказала она, — наше общество не может этим заниматься серьёзно, не имея доказательств.

Многочисленные часы в разнобой пробили десять. Снег за окнами повалил сильнее. По всему было похоже, ждать бесполезно. И Удуев, одиноко замерев у стены с бокалом в руке, прикидывал уже, что лучше, теперь же уйти или всё-таки присоединиться к развернувшейся, наконец, карточной игре.

Гости, в основном, уже определились в своих пристрастиях, как обычные и случается к тому времени. Группа гостей собралась вокруг ломберных столов: наблюдающие за игрой и сами играющие.

Играли, в основном, в банк и квинтич. Мелькали руки банкомёта, летели на сукно карты, сухо звучали голоса понтирующих. Использованные колоды цветной россыпью ссыпались под стол.

Несколько пар незаметно исчезли в левом крыле особняка, распределившись по маленьким комнаткам-гостиным. Из курительной комнаты слышался кашель, и через полуоткрытую дверь в общую залу долетал остро-сладкий, режущий ноздри, запах трубочного индийского табака.

Большая группа, в основном состоявшая из дам солидного возраста, собралась вокруг графа Т… На следующий день граф давал у себя бал, и теперь, разводя в воздухе пухлыми розовыми ручками, рассказывал увлечённо о своём сюрпризе.

Накануне граф Т… приобрёл за баснословные деньги, за 65000 руб., австрийскую кукольную комнату и обещал завтра же продемонстрировать её обществу.

«Лучше уйти», — припоминая все свои недавние проигрыши, определился ротмистр, когда за окном опять появилась карета.

— Явились ещё гости? — спросил насмешливо Трипольский. — За такое опоздание штрафовать, штрафовать.

Он был неестественно весел. После отъезда Аглаи он не отходил от Анны Владиславовны, и уже совершенно очаровал юную хозяйку бала.

— Это же неприлично! Одиннадцатый час!

— Дядюшка Иван приехал, — сказала Анна, — больше никому.

То, что произошло потом, Михаил Валентинович Удуев запомнил до последней чёрточки. Он часто возвращался к этой картине. Чутьё подсказало ему: «Вот он ключевой момент, вот он ключ к разгадке отравления!»

Хотя, на первый взгляд, ничего особенного не произошло.

— Иван Кузьмич Бурса! — объявил камердинер.

Хозяин дома стоял наверху лестницы. За его спиной возникла Наталья Андреевна.

«Когда она успела подняться в библиотеку? — подумал Удуев. — И, главное, зачем компрометировать себя столь вызывающе, уединившись с Его превосходительством?

И сам себе с удивлением ответил: Они не были в интимной связи, они просто вели беседу».

Сквозь заснеженное окно была видна карета — белая тройка. Тёмная, без украшений, карета чуть покачивалась. Герба на дверце не разглядеть — залепило снегом, лошади замерли.

Кучер спрыгнул вниз и, засунув кнут за голенище, исчез с глаз. Снег облепил карету со всех сторон. На запятках скорчился лакей.

Даже издалека сквозь стёкла было видно — человека на запятках бьёт сильная дрожь.

«Зачем ему там оставаться? — подумала Анна. — Странность какая. Нужно сказать, чтобы несчастного проводили в дом».

Не было в зале, наверное, человека не слышавшего о жестоком развратном новгородском помещике. Неясным образом попавшие в Петербург, пикантные ужасные слухи давно уж привлекали внимание к этой персоне. Но до сего дня никто не мог похвастаться, что видел его лично.

Замешкавшись с шубой Бурса заставил себя ждать. Он вошёл неуверенной ковыляющей походкой и сразу направился к племяннице. Маленький рост, полное лицо дядюшки, его смешно выпирающий животик почти насмешили Анну.

Братья, без сомнения, были похожи. Младший был уменьшенной копией старшего. Даже не копией, а какой-то жалкой пародией. Даже парадный костюм на Иване Кузьмиче смотрелся комично. Он туго обтягивал ягодицы, и висел по бокам большими складками. При первых же словах стали заметны тёмные гнилые зубы.

— Как ты выросла, Анечка, — сказал он и протянул руки.

Инстинктивно Анна Владиславовна отступила и оперлась на локоть Трипольского.

Василий, вот уже час, стоящий за ломберным столом и выигрывающий, при этом движении Анны снова задохнулся от ярости.

— Выросла, — сказала Анна, и через силу попробовала улыбнуться. — А как вы думаете, дядюшка, Вы же помните мне сегодня 18 лет уже.

Бурса младший сделал ещё шаг и почти насильно обнял племянницу. Они были почти одного роста. Синеватая, вздутая флюсом щека Бурсы, прижалась на мгновение к нежной щёчке девушки.

Удуев следил за реакцией хозяина дома. Лицо Константина Эммануиловича, замершего наверху лестницы, исказила гримаса. Он не мог скрыть своих чувств.

— Не нужно, дядюшка, неудобно, отпустите, — Анна слегка толкнула его обеими руками в грудь.

Иван Бурса отступил. Он встал таким образом, что глаза его были видны только находящемуся совсем рядом Трипольскому.

Видавший в бурлящей революционной Франции, за последние месяцы, казни и страшное насилие, казалось, уже ко всему привыкший Андрея Андреевич, похолодел от ужаса при виде этих маленьких чёрных глаз.

«Да какой же он дядюшка, — подумал Трипольский. — Сластолюбец. Каннибал. Он сожрал бы её целиком».

Глава 4

Тайное общество «Пятиугольник», в котором секретарь и библиотекарь Бурсы — Сергей Филиппович Штейнгарт — только несколько дней назад был переведён из Нижнего, общего списка, в Верхний список избранных, ещё недавно столь желанный им, неожиданно обернулось для секретаря ещё одной неприятной обязанностью.

Посвящения состоялось. Но молодому человеку всего один раз удалось присутствовать на собрании. Никто из посторонних не должен был проникнуть взглядом в специальные комнаты или, не дай Бог, услышать хотя бы обрывок тайной беседы. Поэтому во время ритуальных встреч Бурса частенько устраивал шумные приёмы. Карты, флирт, музыка — всё это заслужило неплохой ширмой. Но ширмой не ограничивалось.

Четыре человека из Нижнего списка всякий раз несли неусыпную стражу. Ими обязательно руководил один из членов общества, уже посвящённый в Верхний список.

После торжественного посвящения в Верхний список «Пятиугольника», обязанность руководить внешней охраной была почти целиком возложена на секретаря. Так, что в дни собраний Сергей Филиппович в течение многих томительных часов бродил по дому и вокруг дома, определяя, хорошо ли заперты двери. Ему, конечно, это не нравилось. Но молодой человек тешил себя надеждой, что вскоре место его займёт другой.

Очередное собрание состоялось в начале февраля, через неделю после празднования 18-летия Анны Владиславовны.

Накануне кто-то из пьяных поваров, подравшись с лакеями, сломал дверь чёрного хода, и Сергей Филиппович вынужден был провести несколько часов на холоде под шипящим газовым фонарём. Раздражение усиливали звуки клавесина, раздающиеся в гостиной, и два голоса, поющих дуэтом — голос Анны Владиславовны и голос Трипольского.

Сергей Филиппович стучал ногами, ругался и, стараясь успокоиться, тешил себя фантазиями. Он пытался припомнить в деталях все поступки, жесты, все слова Натальи Андреевны. Княгиня Ольховская за последнее время совсем заворожила секретаря. Проницательная, колкая на язык, то ледяная и жёсткая, то пылающая страстью, то наивная, как маленькая девочка.

Наталья Андреевна не давала несчастному ни единого шанса на взаимность, но понимала его чувства и не насмехалась. Каждое её слово, любой взгляд распаляли Сергея Филипповича. Иногда, в присутствии княгини, он не мог вымолвить от волнения ни слова.

Княгиня Наталья Андреевна Ольховская была загадкой. Богатая вдова, имеющая собственный дом на каменной набережной Фонтанки — Наталья Андреевна флиртовала понемножку, кажется, со всем светом, при этом, не имея ни одного официального любовника. Фантастическая тонкая причёска, украшенная, обычно, драгоценным гребнем, французские платья, женственность в каждом вздохе и вдруг быстрый язвительный взгляд, как рапира пронзающий сердце.

Сергей Филиппович и хотел бы избавиться от этого чувства, но куда там. Когда даже робкие мечты и ничтожные надежды на взаимность возвращали ему силы, и ускользающее желание жить.

Когда собрание закончилось и, пряча лица в воротниках, члены «Пятиугольника» стали по одному расходиться, когда заскрипел, поднимаясь и опускаясь, лифтовой механизм и мимо Сергея Филипповича прошли уже пять человек, секретарь счёл возможным покинуть свой пост и вернуться в тепло гостиной.

Но не успел он даже, как следует отогреть руки, как по лестнице спустился Бурса. Его Превосходительство сохранял внешнее спокойствие, но, зная хозяина, секретарь сразу подметил, что тот чем-то взволнован.

— Серёжа, — сказал Бурса, протягивая небольшой тоненький конверт. — Сейчас же догони Наталью Андреевну и отдай ей это. Я позабыл. Она уехала, а это должно быть у неё.

— Давно ли уехала?

Секретарь взял конверт. Конверт был заклеен. На конверте не было никакой надписи.

— Да только что. Хотел догнать её у кареты, да не успел. Но письмо нужно передать. Срочно, и из рук в руки.

«Он лжёт, — сообразил секретарь, — и лжёт нарочно. Хочет меня унизить. Если бы он хотел догнать княгиню у кареты, то как же он смог спуститься сверху. Тем более, на улице снегопад, а волосы-то у него сухие».

Был ещё вечер, но заснеженный город вокруг будто умер. Император не жаловал полуночников и во всех домах, где жгли ещё свет, так плотно закрывались шторы, что они лучика не пробивалось наружу.

Ледяная метель, буйствовавшая на протяжении всего дня, смерилась. Снег лежал глубокими сугробами. Посреди улицы, заезженные каретами колеи, тянулись будто огромные стрелки, указывающие направление.

Золотой шар над конюшнями блеснул, отражая яркий уголок луны, прорезавший черноту неба. Секретарь запахнул шубу, надвинул на глаза шапку и поворачивался в поисках извозчиков.

Лёд на Неве также отсвечивал серебром, и от этого Сергею Филипповичу стало немножко жутко. Половину дороги до особняка княгини Ольховской он прошёл пешком. Ноги вязли в сугробах и Сергей Филиппович, пригибаясь как от ветра, хотя ветра никакого и не было, двигался прямо посередине пустынной улицы, ступаю в наезженную колею.

Конечно, он думал о Наталье Андреевне. Он больше ни о чём не мог думать. Секретарь полностью оправдывал её.

Будучи мелкопоместной дворянкой, она во время пожара лишилась как родителей, так и остатков своего состояния. Но уже через год 17-летняя Наталья Андреевна невероятным образом оказалась при дворе Екатерины. Поговаривали, что при матушке-императрице Наталья Андреевна занимала не особо почётную должность — штатной пробирки, т.е. по первому требованию развратной государыни проверяла мужскую силу любого кавалера, на кого укажет Екатерина Алексеевна. А потом являлась с докладом по этому предмету.

Двадцати двух лет Наталью Андреевну выдали замуж за польского князя Станислава Ольховского. Князь был уж тогда глубоким стариком. Он предал шляхту и был в чести у императрицы. Так, что молоденькая пробирка была частью его вознаграждения.

Через три года после венчания князь Станислав умер своей смертью. И Наталья Андреевна оказалась вдруг богатой вдовой. Первый год после смерти мужа она провела в трауре. Но однажды при дворе прозвучало ироническое замечание императрицы, мол, обстоятельства брака были таковы, что вдова Ольховская может вполне считать себя девицей. Подобное замечание нельзя было принять иначе, как прямой приказ, и Наталья Андреевна подчинилась с видимою неохотой. Траур был окончен.

Сергей Филиппович готов был каждую минуту благословлять эту уже не молодую женщину. Он нёс запечатанный конверт, но ему казалось, что он несёт ей своё разбуженное в сердце.

У Гостиного двора он поймал извозчика. Тот заломил дикую цену. Пришлось заплатить. Но, несмотря на это, извозчик не подвёз к самому крыльцу, а высадил окостеневшего от холода секретаря за полквартала. Срезая угол, Сергей Филиппович оказался у дома княгини не со стороны парадного входа, а со стороны внутреннего двора.

Он хотел уже обойти двухэтажное обширное здание, когда заметил невдалеке от себя тёмную фигуру. По платью секретарь определил, что большого роста мужчина в собольей шапке, подошедший к чёрному ходу, из благородного сословия. Дверь чёрного хода хлопнула.

Перебравшись через сугроб, Сергей Филиппович добрался до этой двери.

Заперта.

Постучал — никакого результата. Пришлось обойти здание и подняться по круглым ступенькам парадного крыльца. Как и везде, дом не освещён, но внутри явные движения и голоса. Секретарь потянул за шнурок звонка и был тотчас же впущен в переднюю.

— Наталья Андреевна не примет Вас, — объявил немолодой камердинер. — Так что, если передать что нужно, можете через меня передать.

«Только из рук в руки, — всплыли в голове Сергея Филипповича последние слова Бурсы. — Из рук в руки».

— Сходите ещё раз. Спросите, — сказал секретарь. — Передайте Наталье Андреевне, что дело не терпит отлагательства.

Слуга в огромном поношенном и сильно припудренном парике и синем камзоле отрицательно покачал головою, но всё же послушно поднялся наверх повторить просьбу. Он скрылся за узкими двустворчатыми дверями, и секретарь услышал, как тяжело и медленно слуга взбирается по лестнице.

«Она непременно приняла бы меня, кабы я мог объяснить, по какому поводу пришёл через весь город, — подумал секретарь. — А если она не знает причины моего визита и отказывает принять? Что же она подумала?»

От этой мысли Сергей Филиппович так смутился, что в следующие несколько минуты сам плохо уже понимал, что делает. Не дожидаясь возвращения из слуги, секретарь кинулся через те же узкие двери на лестницу. Взбежал наверх, на второй этаж, и, не раздумывая, выбрав из трёх коридоров левый, кинулся по нему. Полы здесь были застланы мягкими коврами, и шагов не было слышно. Узенькие высокие зеркала в резных деревянных рамах, пустые высокие канделябры. Воздух душный, горячий. В нём разлит запах незнакомых благовоний.

Опомнившись и поняв, как плохо он поступил, секретарь остановился. Во время ночной пешей прогулки по городу он сильно устал. Не было у Сергея Филипповича никогда в жизни тяжёлой работы. И теперь ноги его гудели, и ныла спина.

Секретарь осмотрелся. Он стоял посреди очень узкого коридора, отделанного тёмным гладким штофом. В глубине коридора, начисто лишённого дверей, подрагивал какой-то свет. Секретарь направился туда, и вскоре обнаружил маленькую золочёную дверь. Дверь была приоткрыта. Вошёл в комнату, не думая.

Тикали часы. На жёлтом, изогнутом в полумесяц, столике горела свеча в серебряном подсвечнике. На другом столике, перед зеркалом, лежали какие-то мелкие предметы и среди других безделушек миниатюрная модель гильотины. Присутствие гильотины на туалетном столике подчёркивало пренебрежение княгини к нынешнему государственному устройству. Владельца подобной игрушки могли, даже без особого дознания, отправить в Сибирь. Это был символ казни над законным монархом.

Справа от столика сложенная узорная ширма и рядом неприятный белый, почему-то установленный на высоком стержне, мраморный бюст Вольтера. А прямо перед Сергеем Филипповичем оказалась уже приготовленная ко сну глубокая женская кровать. Голубое одеяло откинуто, подушки взбиты и лежат не ровно.

«Я случайно зашёл в женскую спальню!» — секретарь наклонился к зеркалу, потрогал пальцем микроскопический нож гильотины, пытаясь понять смысл опасной игрушки на женском туалетном столике, но так и не понял.

За дверью, через которую он только что проник сюда, послышались шаги. Он попятился, развернулся на месте и, обнаружив другую дверь, скользнул за неё. Запутавшись в темноте в попавшихся на него платьях, Сергей Филиппович некоторое время боялся шелохнуться, но потом всё же повернулся и припал глазом к щели.

Он видел Наталью Андреевну со спины. Княгиня вошла в комнату, крикнула что-то, вероятно давая распоряжение служанке, присела на канапе перед зеркалом.

«Боже, — подумал секретарь, — Боже. — Большего он даже и подумать не мог, в ужасе и в восторге всё сильнее припадая к щели. — Боже мой».

Сердце в груди секретаря билось с таким шумом, что, казалось бы, можно было услышать и за стеной и на другой стороне улицы. Увидел затянутую в белый батист спину княгини, отложной узорный ворот, вышивку, серебряный гребень в восхитительных волосах. Также он видел её лицо, отражённое в зеркале — лицо небесной, чарующей, правильный красоты, лицо богини.

— Господи, — вдруг каким-то севшим хрипловатым голосом сказала, обращаясь к своему отражению, Наталья Андреевна. — Господи, как я устала!

Она подняла тонкие руки. Секретарь окаменел. Пальцы княгини вплелись в волосы. В следующую минуту Сергею Филипповичу показалось, что княгиня сняла с себя голову. Но это была лишь иллюзия.

Наталья Андреевна просто избавилась от парика. Потянулась и водрузила его на белеющий подле узорной ширмы бюст Вольтера, воспользовавшись головою великого просветителя как какой-нибудь болванкой для париков.

Увидев коротко стриженные чёрные волосы, открывшиеся под париком, секретарь прикусил до крови губу, но всё-таки не вскрикнул. Следующим движением Наталья Андреевна открыла какой-то ящичек под зеркалом и вытянула оттуда что-то непонятное, похожее по форме на толстый круглый карандаш.

От напряжения левый глаз секретаря, которым он смотрел в щель, заслезился, но он не посмел переменить своего положения. Как сквозь дымку Сергей Филиппович увидел то, чего, вероятно, не видел ещё ни один мужчина.

При помощи скользнувшей в комнату безмолвной служанки, скинув свои наряды, красавица повалилась на постель и улеглась лицом вверх. Вспыхнул огонёк и к голубому потолку, расписанному амурами, всплыло ядовитое облачко дыма.

Сергей Филиппович не заходил в курительную. От одного вида стоящих на полу подле турецкого дивана трубок, у секретаря начиналось головокружение, хотя он мог, из уважения, где-нибудь в гостях понюхать, предложенный ему табак из драгоценной табакерки. Но чтобы вот так, запросто, в постели, женщина, княгиня, в одиночестве, лёжа, курить! Его даже затошнило от вида длинной, тонкой, чёрной сигары, зажатой в изящных женских пальцах.

Княгиня сбила ударом ногтя пепел, и опять поднесла сигарку к своим алым нежным губам. Затянулась и опять пустила струйку дыма в потолок.

Довольно долго секретарь сидел в шкафу между платьями с закрытыми глазами. Потом княгиня Ольховская задула свечу. Ещё через некоторое время, судя по её ровному дыханию, Наталья Андреевна заснула, и секретарь, выбравшись из шкафа, на цыпочках прошёл до двери и опять оказался в узком коридорчике. На этот раз, здесь царил уже полный мрак.

«Нужно дойти до конца этого коридора, — медленно, ощупью продвигаясь вперёд, соображал несчастный секретарь. — Нужно как-то выйти отсюда. Но если я спущусь в гостиную и попробую выбраться из дома через парадную дверь, меня непременно заметят слуги, нужно как-то иначе. Но как?»

Непроизвольно Сергей Филиппович сунул руку в карман, и вдруг понял, что так и не передал конверт.

«Может быть, вернуться в спальню княгини, упасть перед ней на колени, признаться, отдать письмо и заплакать, как ребёнку на её коленях? Она простит. Она простит. И что с того, что волосы оказались ненастоящими? Половина Петербурга в париках ходит. Ну что с того, что она курит сигары? Может быть, Наталья Андреевна ещё не забыла своего покойного мужа? Может быть, она переживает — отсюда и курение в постели, отсюда и всё остальное».

На лестнице, по которой Сергей Филиппович поднялся наверх, царил полумрак, но внизу, в гостиной, отчётливо раздавались голоса слуг.

— Куда же он делся? — спрашивал голос камердинера.

Секретарь уже запомнил этот голос. По обращению к камердинеру остальных лакеев он даже узнал его имя.

— Да ушли они, не дождались и ушли, Вольф Иванович. Вон дверь парадная не заперта, засов снят. Точно ушли.

— Может быть разозлился барин, — предположил камердинер, — обиделся. Ты точно думаешь, что ушёл?

— Да ушёл, ушёл он, — отозвался голос молодого лакея. — Не переживайте, Вольф Иванович, это, как водится, барыня отставку дала, а он, несчастный, на мороз и убежал переживать.

Нужно было поискать другой выход и секретарь попытался представить себе план этого обширного богатого дома. Рассчитывая найти другую лестницу, он повернул в правый коридор, но обнаружил только вход в библиотеку.

В библиотеке, среди книг, Сергей Филиппович почувствовал себя немного спокойнее. Он зажёг лампу и осмотрелся. Здесь всё было почти так же устроено, как и у Бурсы. Полки до потолка, маленькие каталожные ящички, несколько удобных столов, стремянка с плоскими ступенями, несколько кресел.

Утомлённый секретарь присел в одно из этих кресел и вытащил из кармана письмо, пересланное Бурсой. Он уже собирался вскрыть чужой конверт, когда совсем рядом раздался мужской голос:

— Сергей Филиппович, — голос был раздражённый и знакомый, — я прошу объяснения. Как Вы здесь оказались?

Секретарь испуганно поднял голову.

В том месте, где в библиотеке в доме на Конюшенной находилась дверь, ведущая в кабинет, здесь тоже была дверь. Дверь эта отворилась, и на пороге он увидел статную фигуру князя Валентина. Удивительно, но князь был одет по-домашнему.

Секретарь вскочил с кресла и зачем-то поклонился. Он сообразил, что именно князя Валентина он видел некоторое время назад входящим через чёрный ход. Про князя Валентина и Наталью Андреевну давно и упорно ходили слухи, что они любовники, но до сих пор слухи эти подтверждения не имели.

— Я здесь случайно, — прошептал секретарь. — Я пришёл по делу. Слуга не пропустил, и я решил сам.

— По какому же делу?

Князь Валентин, одетый в откровенно домашний халат, синий с золотым поясом, по всему, похоже, с трудом сдерживал ярость.

— Какое дело, молодой человек, могло заставить вас вломиться в дом вдовы среди ночи.

— Так ни ночь же ещё, вечер, — пытаясь смягчить свой голос на сколько возможно, возразил секретарь. — Это государь-император считает, что ночь, нормальные люди только ужинать садятся.

То что произошло в следующие минуты потом многие годы мучило Сергея Филипповича, возвращаясь и возвращаюсь кошмарными ночами в виде ярких картин. Потом он тысячу раз задавал себе вопрос: «Почему?». Ответ оказывался единственным — глупость и ревность. Только глупость и ревность.

Как позже выяснилось, из библиотеки вела дверь в спальню княгини. И там, на протяжении уже десяти лет, Наталья Андреевна принимала любовников, пользуюсь именно этой дверью.

Князь Валентин как, вероятно, и другие до него, приходил сюда вечером, проникая в здание через чёрный ход, переодевался и, дождавшись когда слуги в доме угомонятся, направлялся в спальню княгини.

Если бы у князя Валентина была шпага, он, конечно же, убил бы секретаря одним коротким ударом, но шпаги не оказалось и Сергей Филиппович получил неожиданный удар кулаком в лицо. Секретарь упал назад в кресло, но тотчас вскочил и заметался по библиотеке, роняя книги.

Если бы секретарь знал, что в эту минуту сквозь специальное отверстие за ним наблюдает тёмный глаз камердинера, то, может быть, умер бы от страха. Но об этом не знал и князь Валентин.

— Да, право, постойте, — не в силах удержаться от смеха, сказал князь. — Погодите. Вам будто соли на хвост насыпали. Присядьте, что вы, право, как заяц скачете. Погодите, давайте поговорим.

Из всех этих слов в голову Сергея Филипповича запало только одно слово: «заяц».

Кровь прилила к щекам секретаря, он замер. В руке его был нож. Как нож для разрезания бумаги оказался в его руке Сергей Филиппов даже и потом не смог точно припомнить. Вероятно, в порыве страха взял его с одного из столов.

— Ах ты дрянь, — теряя улыбку, сказал князь Валентин.

— Я здесь случайно, — прошептал секретарь, пятясь.

— Дрянь! Дрянь! — наступая на секретаря, с перекошенным от гнева лицом, повторял князь Валентин. — Дрянь!

Рука князя протянулась к горлу Сергея Филипповича, и перед глазами секретаря оказались его, мутные от бешенства, синие глаза. Губы шевелились и повторяли то же самое слово «дрянь».

— Пустите!

Чувствуя, как голова закружилась и пол уходит из-под ног, Сергей Филиппович сделал только одно быстрое движение вперёд. Нож для разрезания бумаги воткнулся в тучное тело так же легко, как мог бы воткнуться в варёную свиную тушу.

Князь вскрикнул, пальцы его разжались. Сергей Филиппов попытался подхватить падающее тело, но не удержал. Голова князя Валентина стукнулась о жёсткий ковёр.

Глаз камердинера в тайном отверстии моргнул и пропал.

Секретарь вытер горячий пот и склонился к князю. Тот был уже мёртв.

Полуживой, с обмороженными ногами, Сергей Филиппович только к утру добрался до особняка на Конюшенной. Ему всё же удалось ускользнуть через чёрный ход. Но прежде, чем покинуть дом княгини, секретарь был свидетелем переполоха. Труп князя скоро нашли и поднялся такой визг и бедлам, какого молодой человек в жизни не видел.

Только чудом удалось Сергею Филипповичу остаться незамеченным и бежать. Теперь, вернувшись в свою комнату в третьем этаже, секретарь запер дверь на щеколду и сел на кровать. Долгое время без единой мысли в голове Сергей Филиппович смотрел в стену. Он пытался осознать, что же на самом деле произошло.

Выходило, что он не выполнил важного поручения. Выходило, что он предал своего благодетеля и наставника, магистра «Пятиугольника», Константина Эммануиловича Бурсу, которому обязан был всей своей жизнью.

Преодолев возрастающую апатию, он припомнил, как вместе с княгиней тайно выносил мёртвое тело из дома Бурсы. Кто был в тот человек зарезанный в лифте? Гонец, не донёсший какой-то вести, шпион? Почему Константин Эммануилович не сообщил на собрании о происшедшем? Почему Бурса доверился только ему и Наталье Андреевне? Сергей Филиппович не мог ответить ни на один из этих вопросов.

В последнее время княгини Ольховская, приобретая в тайном обществе всё большую власть, доставляла Бурсе немало неудобств. Так почему же генерал доверяется ей, а не кому-то ещё. Может быть, шантаж? Может быть, Наталья Андреевна, способная повлиять на решение магистра, уже неформального руководит Обществом, тогда как Бурса только ширма?

Прошло немало время, когда секретарь осторожно вскрыл неподписанный конверт. Письмо не было передано. Он хоть и не преднамеренно, но совершил убийство дворянина. А это письмо было единственным, что могло послужить в его оправдание и стать доказательством случайности смерти князя Валентина.

Сергей Филиппович счёл за лучшее ознакомиться с содержанием письма. В конверте лежал только один, вдвое сложенный листок. На листке, слипающимися от сна глазами, секретарь прочёл: «Не мог сообщить на собрании, — было выведено почерком Константина Эммануиловича. — Если бы я сказал при всех, нам бы никак не избежать скандала. Андрей Трипольский привёз прямые доказательства полного уничтожения нашего отделения в Париже. Нас кто-то предал. Подозрение падает на каждого. Прошу тебя, Наташа, завтра не позже полудня, мы должны встретиться».

«Скажу, что она меня не впустила, — вытирая слезящиеся глаза прошептал секретарь. — Скажу, что извозчик перевернулся, я потерял письмо. Мне не поверят, но я буду стоять на своём. Этот документ может быть и опаснее того, что я совершил. Я никогда не смогу признаться в том, что произошло, никогда!»

Он прилёг на постели, одетый. Закрыл глаза и вдруг вспомнил Наталью Андреевну, коротко стриженную, полуобнажённую, раскинувшуюся на подушках с дымящейся тонкой сигарой в руке, серебряную гильотину на туалетном столике и бюст Вольтера, изнасилованный, превращённый в болванку для париков.

«Я люблю эту женщину, — засыпая, подумал несчастный Сергей Филиппович. — Узнав её такой, я люблю её ещё сильней. У меня не осталось ни единого шанса на взаимность. Если она узнает о том, что произошло сегодня ночью, я погиб!»

По молчаливому одобрению Константина Эммануиловича, Андрей Трипольский сделался частым гостем особняка на Конюшенной. В доме Бурсы все поднимались рано, и Андрей Андреевич, как правило, заявлялся утром.

Анна не успевала ещё закончить завтрак, а Трипольский уже, разложив ноты на маленьком клавесине, наполнял дом бравурной, весёлой музыкой.

— Вы опять один? — растворяя двери, спрашивала Анна. — Почему? Где ваша крепостная девушка-красавица? Вы, помнится, вчера мне клятвенно обещали привезти её с собой.

Доброе утро, Анна, — не отрываясь от клавесина, отвечал Трипольский. — Посмотрите какое сегодня солнце. Давайте собирайтесь, поехали кататься. А что касается Аглаи, то она ещё не оправилась. Думаю, завтра она уже сможет ходить. Клянусь, я вам её доставлю.

— Когда же доставите?

— Я же сказал завтра.

— Нет, я всё же не поняла.

Анна хотела разозлиться, надувала губки, но разозлиться никак не получалось и слова выходили фальшивыми.

— Вот уже несколько дней вы здесь, в доме, а бедная девушка там одна, больная, — она даже поморщилась, сообразив, что сказала глупость и попробовала исправиться. — Я конечно понимаю, что она ваша наложница, но нужно всё-таки иметь совесть.

Трипольский весело расхохотался. Пальцы Андрея Андреича ударили по клавишам. Не обрывая мелодию, он повернулся к ней и сказал:

— Поверьте мне, мы с Аглашей как брат и сестра. Мы росли вместе в одном доме, получили почти одинаковое образование. Не скрою, она очень близка мне, она близкий мой друг, но никогда я не был в неё влюблён. Я вообще не понимаю тех господ, что становятся любовниками какой-нибудь своей кузины, или юной тётушки. Вы представить себе не можете сколько мы пережили вместе с Аглашей. У меня нет ближе друга, — взгляд Трипольского был открытым и искренним, — но никогда между нами не было иных отношений, кроме дружеских. Я, надеюсь, вы верите мне?

— Я верю вам, — минуту поразмыслив, сказала Анна.

Она присела рядом на стульчик. Её пальчики зависли над клавишами:

— Давайте в четыре руки?

Трипольский моментально перестроился, и музыка даже не прервалась.

— А сегодня давайте испробуем мой новый экипаж! — распалившись от музыки, вдруг предложил Анна. — Дядюшка наконец разрешил мне пользоваться им. Давайте куда-нибудь на природу выберемся? В лес. В лесу сейчас хорошо!

— Вдвоём? — удивился Трипольский.

— Ну почему же вдвоём. Мы возьмём лакея какого-нибудь, кучера. Или Вы крепостных людей стесняйтесь? Держите их за ровню? Впрочем, уверена в обратном, Вы их вообще за людей не считаете.

— А Вы?

— Я нет. Не считаю. — Анна бросила играть и вскочила со стула. — Я давно определила для себя, коль уж человек в рабстве, — слова «рабство» девушка произнесла с трудом, как грязное ругательство, — коли он согласен на неволю, значит ему по вкусу, значит он только сам виноват… Хотя я признаю, конечно, всё равно он такой же как и мы с Вами человек.

«Как она похожа на своего дядюшку, — отметил, также прекращая игру, Трипольский. — И как она точно, одной фразой высказала то, что наш любимый «Пятиугольник» до сих пор так и не смог сформулировать. Умница!»

Уже устраиваюсь в санях и накрываясь полностью, Анна сказала:

— Завтра, если хотите кататься, мы поедем втроём: Вы, я и Ваша крепостная девушка-наложница. Обещаете?

— Обещаю. Обеща-аю! — весело согласился Трипольский. — Завтра только Вы, я и моя крепостная девушка. Можем даже кучера не брать, сам буду стегать кнутом лошадей!

Но день приходил за днём, а Трипольский так и не выполнил своего обещания. Да он и не мог его выполнить. Болезнь Аглаи была серьёзней, нежели Андрей Андреич представлял Анне. Открылась старая рана, и девушка впервые за несколько дней после злополучного бала была не в силах даже головы от подушки оторвать.

Возвращаясь после весёлых прогулок с юной красавицей Покровской к себе в городскую усадьбу на Крестовском острове, Андрей Андреевич, только кинув шубу на руки слуге, бежал верхнюю комнату, где лежала на высоких подушках Аглая. Он опускался рядом на стул, брал её руку в свою, и ни слова не говоря, ждал когда глаза девушки откроются, и она сама что-нибудь скажет.

— Ну как, хорошо повеселились, барин? — обычно спрашивала Аглая, осторожно отбирая свою руку. — Где были сегодня? Или опять целый день на клавесине в четыре руки музицировали?

Это была всего лишь игра.

Так случилось, что выкормленные одной женщиной, они были неразлучны с самого нежного возраста. Мать Андрея умерла в родах, и вся забота о младенце была возложена его отцом, великодушным графом Андреем Мирославичем Трипольским, штаб-ротмистром уланского полка, на крепостную женщину по имени Марфа.

Марфу взяли в кормилицы к младшему Андрею потому, что та родила двумя днями раньше барыни. И таким образом, дочь кормилицы Аглая, стала его молочной сестрой.

Дети росли вместе и были неразлучны. Андрей Мирославич не возражал до того момента, пока сыну его не исполнилось 6 лет.

Когда граф хотел отставить преданную кормилицу и пригласить педагогов, но маленький Андрей неожиданно воспротивился. Мальчик ни за что не хотел расставаться с своею любимую сестричкой.

Поначалу Марфу, а вместе с нею и Аглаю, убрали из дома. Но вскоре вынуждены были вернуть потому, что маленький граф проявил неожиданную стойкость. Он не плакал и не просил больше он просто отказался от всякой еды. Отец сдался.

Аглая и Андрей выросли вместе и получили схожее образование. Когда граф Андрей Мирославич Трипольский скончался, и все 5000 душ перешли по наследству 17-летнему Андрею, он хотел тут же написать вольную для своей названной сестрички. Но Аглая испугалась свободы. Девушка и помыслить себя не могла отдельно от брата.

Тогда произошёл между ними серьёзный разговор и решили, что теперь Аглая останется формально его крепостную, но в своём завещании, на случай внезапной смерти, Андрей Андреевич не только даёт ей вольную, но также оставляет и всё своё состояние. Именно после этого разговора Аглая начала называть Андрея барином, чего раньше никогда не случалось.

Вместе они покинули родовую усадьбу Трипольское и перебрались в Санкт-Петербург, где юный граф Трипольский вступил было в службу, но вскоре оставил её под предлогом выезда за границу для укрепление здоровья и получение образования.

Вместе они вошли в тайное общество «Пятиугольник». Вместе, спустя полгода, были переведены из Нижнего списка в Верхний. Одним своим присутствием в обществе, Андрей и Аглая подчёркивали необязательность и надуманность сословных различий. Чуть позже они получили специальное задание и вдвоём отправились в мятежный Париж.

Это была первая попытка «Пятиугольника» проникнуть за пределы России. Созданное в Париже тайное общество не поддерживало ни бунтовщиков, ни роялистов. Оно вообще не выступало на чьей-либо стороне, а скорее выполняло роль наблюдателя.

Спокойно пережив кровавые времена Робеспьера — подлинного дьявола в человеческом обличии — и не потеряв ни одного из своих членов во время конвента, неожиданно в одночасье парижская секция «Пятиугольника» была разгромлена. В том, что их предали и предатель находился в Петербурге, не оставалось ни единого сомнения.

Полиция прошла по всем парижским адресам. Только чудом Аглае и Трипольскому удалось выскользнуть из рук кровавой директории. Молодые люди бежали тайно в Россию.

Путешествие их не было лёгким. Полученная Аглаей ещё в начале 1793 года пулевая рана, давала себя знать. Но, прибыв в Санкт-Петербург, девушка сразу и охотно приняла участие в дерзких выходках своего названного брата.

Ей, видевшей восставший народ, проливающий бессмысленные реки крови за то, что ему чудилось свободой, нравилось шокировать знатную публику столичный гостиных. Её просто приводило в восторг, когда Андрей Трипольский, проезжая мимо большого ещё недостроенного дома на Невском, одетого в леса, вставал в санях и, размахивая шляпой, кричал:

— Привет! Привет, подневольные каменщики!

Только поднявшись с постели, Аглая, ещё слабая, ещё нуждающаяся в постоянной поддержке, направилась в дом Натальи Андреевны.

Убийство князя Валентина в библиотеке княгини, по мнению Бурсы, непременно как-то связано и с предательством в Париже и убийством курьера, вынуждало к осторожности. Внутри организации находился шпион. Это было очевидно.

Опасаясь остальных членов общества, и не желая, чтобы информация о разгроме парижского отделение «Пятиугольника» выплыла раньше времени, Константин Эммануилович тайно поручил княгине Ольховской допросить девушку, стоящую в Верхнем списке организации, также как и сам Трипольский.

И пока всё более и более овладевая сердцем Анны Владиславовны Покровской, Андрей Трипольский устраивал захватывающие двухсанные вылазки, и кружил с юной красавицей в вальсе, Аглая сидела запёршись с княгиней Натальей Андреевной Ольховской в библиотеке, в доме на Фонтанке, и подробно припоминала шаг за шагом всё, что происходило в Париже. Нужно тщательно проанализировать провал и установить предателя.

За несколько дней женщинами были отмечены все маршруты, все пресечения членов парижского «Пятиугольника». На отдельных карточках расписаны имена. Княгиня сотни раз раскидала их по столу и, наконец, пришла к заключению, что предатель умён и осторожен и может находиться, во-первых, только в Верхнем списке «Пятиугольника» в Петербурге, а во-вторых, он столь ловок, что его нелегко будет вычислить.

— Ничего у нас не получится, — обрезая на миниатюрной серебряной гильотинке, новую, уже третью за этот день, тоненькую сигару, устало сказала княгиня. — Казнены шестнадцать человек, четверо в тюрьме по ложному доносу, парижский центр полностью парализован — блистательная работа. Он или гений, этот шпион, или его вообще не существует.

— У меня есть предчувствие, что он попадётся, — тихо сказала Аглая.

Княгиня пододвинула к девушке коробку с сигарами:

— Угощайтесь. Только хочу предупредить, от них портится зуб и цвет лица.

— Я знаю, — также щёлкнув маленькой гильотинкой, Аглая обрезала сигару, прикурила её, пустила дым.

— Давно курите?

— Два года.

С минуту обе женщины молчали.

Почему-то припомнив, как она нашла здесь в библиотеке труп своего любовника, князя Валентина, Наталья Андреевна разозлилась:

— Скажите Аглая, — спросила она, выпуская длинную тонкую струйку дыма, — а заставлял ли Вас барин, допустим, для пользы дела, вступить с кем-нибудь в любовную связь?

— Во Франции был такой случай, — без всякого смущения отозвалась Аглая. — В России нет. — Она глянула на княгиню с выражением превосходства. — Только там не было принуждения, была необходимость. К слову сказать, идея, вообще, принадлежала мне. Андрей даже возражать пытался, хотел остановить меня. — Глаза Аглаи смеялись. — Вы что же думаете, мы с Андреем любовники?

— Думаю, да.

— Почему ж вы так думаете?

Княгине хотелось сдержаться, но не смогла. Следующие слова были сказаны почти против её воли:

— Вы же, вещь, — сказала она, — вы нарочно шокируете свет. Это вам нравится. Вам нравится скандал, и вам нравится находиться в рабстве.

— Я была под пулями. Это мне тоже нравится, — грустно сказала Аглая. — Успокойтесь, Наталья Андреевна, поверьте. Да, мне нравятся сильные эмоции. Мне нравится смущать глупых мужчин, но мне совершенно не нравится рабство.

— Тогда почему же Андрей не даст вам вольную?

— Потому, что я его об этом ещё не просила. Когда мне понадобится я попрошу. Пока лучше так. Нам так значительно удобнее, у меня руки развязаны. За все мои действия отвечает Андрей, и я могу, таким образом, исполнить любую его прихоть. Но напрасно Вы мне не верите. Мы не любовники и никогда любовниками не были. Мы с Андреем как брат и сестра, мы же с детства вместе, — голос Аглаи звучал немного насмешливо. — Если вы не можете понять, то и не судите.

С наступлением сумерек женщины, не призывая слуг, сами опустили портьеры библиотеки и зажгли свечи. Они продолжали свою работу. Сверяли графики, цифры, имена до тех пор, пока от усталости не начали слезиться глаза.

Когда часы пробили двенадцать, Аглая поднялась уходить.

— Можно я задам вам ещё один неприятный вопрос, — также поднимаясь, сказала княгиня.

— Спрашивайте что хотите.

— Только честно, — в голосе княгини Ольховской возникла некоторая натянутость. — Скажите, Аглая, — княгиня сделала небольшую паузу, — Вы когда-нибудь убивали? — Княгиня поперхнулась, закашлялась, но сразу взяла себя в руки. — Скажите, приходилось вам своею рукою убить человека?

— Да, — спокойно отозвалась Аглая, — но я была тогда в мужском платье. Знаете, Наталья Андреевна, я ведь неплохо стреляю из пистолета.

Весть о гибели князя Валентина моментально распространилась по городу. Князя нашли под утро на набережной Фонтанки. Он лежал рядом с опрокинутым экипажем. По официальной версии, лошадь понесла на скользкой мостовой, экипаж перевернулся и князь Валентин ударился головой о камни.

Ножевая рана, от которой наступила смерть, в рапортах не была упомянута. Бурса воспользовался своими обширными связями и дело замяли.

Второй раз за месяц жандармский ротмистр Удуев был письменно уведомлен о том, что не стоит ворошить случай на набережной Фонтанки. Князь Валентин Петрович погиб в результате несчастной неосторожности. Это твёрдо установлено произведённым следствием.

Но ротмистр Удуев уже закусил удила. Чутьё опытного жандарма подсказывала ему, что все эти случаи как-то связаны между собой.

За третий случай он брал мёртвое тело, обнаруженное на льду Мойки, близ Конюшенной.

Мертвец был одет в дорогое дорожное платье. Он был без каких бы то ни было драгоценностей и документов, без шубы. Этого человека закололи кухонным ножом в сердце. Он, явно, был вынесен из какого-то ближайшего дома.

Если бы не собаки, набросившиеся на мертвеца, то, непременно, мёртвое тело занесло бы к утру снегом, и оттаяв вместе с рекой, оно просто уплыло бы с ледоходом.

Собрать всё о тайном обществе «Пятиугольник» Удуеву не составило особого труда. В те годы кто только не устраивал тайных обществ. Но информация не была интересной. Члены «Пятиугольника» не только ратовали за ныне существующий порядок, а, похоже, даже находились под патронажем государя.

Вернувшийся из Франции специальный агент тайной экспедиции, докладывал, что в Париже недавно была полностью уничтожена подобная группа, но поплатилась она именно за связь с Петербургом из-за стремления поддержки самодержавия.

Члены «Пятиугольника» не призывали к насилию, не выбрасывали богохульных лозунгов, а напротив, хоть и устраивали на четвёртом этаже особняка на Конюшенной обряды, схожие по форме с масонскими, но призывали исключительно к добру и красоте — мелочь, не стоящая внимания.

Конечно, следовало разобраться поподробнее, но Михаил Валентинович отложил это на потом, и занялся вплотную поисками убийцы в лохматой шапке. Абсолютно уверенный в связи таинственный шапки, под которой явно прятался клеймёный каторжник, с богатым новгородским помещиком Иваном Бурсой, младшим братом магистра «Пятиугольника» Константина Бурсы, ротмистр Удуев, также как раньше, прикрываясь другими уголовными делами, назначил у петербургской квартиры Ивана Кузьмича наблюдательный пост.

Бурса снимал квартиру на Сенной, а известно какой ветер там, в особенности в январские холода, в особенности по ночам. В результате наблюдения, один младший чин отморозил себе пальцы на ноге, а другой ухо, но через неделю Удуев добился своего.

Наблюдающий за подъездом дома на Сенной, переодетый жандарм, отчётливо увидел, как в дом вошёл человек, в точности соответствующий описанию клеймёного убийцы.

— Так, что же, он ещё там, в доме? — спросил Михаил Валентинович, пристёгивая пояс с саблей и собираясь выходить. — Как считаешь, не упустим его?

— Почему же упускать. Поймаем. Я когда к вам упредить побежал, полицейского агента попросил: ежели подлец уходить будет, по городу проследить куда…

Но увы, как ни торопились, подгоняя своих коней верховые жандармы, когда они добрались до Сенной площади клеймёного там уже не оказалось. Не было, правда, и агента, поспешившего за каторжником.

— По крайней мере, теперь я точно знаю, — подумал Удуев, разворачивая свою лошадь. — Я знаю, что убийство было организовано этим, Иваном Бурсой. Пока я ничего не могу доказать, но была бы уверенность, доказательства найдутся.

День 4 февраля, стал для Анны Владиславовны самым весёлым днём за последние годы, самым лёгким. А вечер того же дня обернулся для неё ударом.

Как обычно, они сидели с Трипольским рядом в санях, ледяной ветер резал лицо, и Андрей опять громко рассказывал о своих недавних парижских приключениях. Да всё вдруг закончилось, весь восторг. Лошади встали у парадного крыльца.

— Приехали! — крикнул кучер

Анна хотела откинуть полость и выйти из саней, но Трипольский, поймав женскую руку, удержал.

— Погодите, — прошептал он, — одну секунду, Анна Владиславовна.

— Что ещё, — улыбнулась девушка.

— Я прошу Вашей руки, — голос Трипольского стал серьёзным. Он, явно, не шутил уже. — Выходите за меня замуж, Анна Владиславовна.

Кучер покосился на хозяев и, спрыгнув, старался больше не поворачивать головы в сторону молодых людей.

— Вы, что же, влюблены в меня? — всё ещё весело спросила Анна и, вырвав руку, соскочила с саней. Она повернулась, оскользаясь на льду. — Вот так, сразу замуж? Может быть немножко подождём? Может быть проверим наши чувства?

Трипольский нравился Анне, но подслушанный случайно разговор в кабинете дядюшки, стеною встал между нею и любимым человеком, предлагающим руку и сердце. «Не дамся замуж, не заставите, — думала она. — Если вы хотите, чтобы я замуж вышла, так я нарочно с этим подожду, назло».

— Нет! — крикнула она с излишним пафосом. — Нет! Я не люблю Вас, Андрей.

Трипольский тоже соскользнул с саней и стоял рядом. Лицо его горело от возбуждения.

— Но ведь только что Вы сказали, нужно подумать, проверить чувства. Значит, были чувства.

— Не было никаких чувств, я ошиблась. Я сказала сгоряча.

В гостиной у Бурсы было шумно, впрочем как и обычно в этот час. Играла тихая музыка, вокруг разговоры, лёгкая карточная игра, шорох платьев и позвякивание гусарских шпорю.

Желая сразу укрыться в своих комнатах, Анна пробежала через зал, но возле двери её поймала знакомая княжна. Из вежливости, перекинувшись с ней парой слов, она упустила время.

— Простите, но после мороза у меня разыгралась ужасная мигрень, — пытаясь высвободиться и убежать сказала Анна.

— Никакой мигрени у Вас, Анна Владиславовна, нет. Ложь. Вы хотите скрыться от меня и не ответить на мой вопрос.

Это было сказано так резко и громко, что все разговоры в зале пересеклись. Зал замер, а сидящий в нескольких шагах от Анны за ломберным столом Василий Макаров, как подброшенный на пружине, вскочил на ноги.

— Я Вам всё уже сказала, — Анна подалась назад к двери, — подите вон Андрей! Если хотите, то завтра… — она задохнулась, — завтра можем поговорить, но только не сейчас! Завтра!

— Теперь же, — настаивал, подступая к ней, Трипольский, — сейчас!

Глаза Анны беспомощно побежали по залу и остановились на молодом поручике, замершем у ломберного стола.

— Пустите барышню, — ответив на этот взгляд, излишне твёрдо сказал Василий Макаров. — Пустите её, граф. Если Вам сказано, что у барышни мигрень, вероятно, это так. Давайте, граф, не будем не будем сомневаться в её словах.

Воспользовавшись тем, что Трипольский отвлёкся, Анна легко скользнул за двустворчатые двери и исчезла из гостиной.

— А, это опять Вы, — раздражённо спросил Трипольский. — Как Вы мне надоели, честное слово.

— Вы мне тоже изрядно надоели, граф, — сказал Василий и предложил: — Может быть, мы, как люди чести, решим эту проблему?

— Завтра, — сказал Трипольский, — с одиннадцати шагов.

— Когда и где Вам будет угодно?

— Давайте на Черной речке?

— Нет!

— От чего же нет?

— По́шло на Черной речке стреляться. Там все стреляются и, как правило, без результата. Ранения одни, испуг. Потом каскад извинений.

— Тогда на Пряжке.

— Годится. Завтра в 5 часов на Пряжке. Сегодня можете прислать секундантов, граф.

Бурсы в этот момент не было в гостиной, и секретарь поспешил наверх в библиотеку проинформировать Константина Эммануиловича о произошедшем.

Со времени злополучной ночи, когда Сергей Филиппович отправился с письмом в особняк на Фонтанке, отношения хозяина и секретаря переменились.

Ни слова так и не было сказано о злополучном пакете, но пребывая в постоянном ожидании неприятного вопроса. Секретарь не мог скрыть своего напряжение.

— Стреляться договорились? — спросил Бурса, даже не поднимая взгляда от бумаг, разложенных на столе. — Молодые, кровь кипит, завидую. — Он поднял глаза, и наконец глянул на секретаря. — Знаешь, Серёжа, я бы сам кого-нибудь сегодня на дуэли застрелил.

— Зачем же? — искренне удивился секретарь.

— Это бодрит, знаешь ли, — Бурса поднялся из-за стола, отодвинул кресло и, разминая ноги прошёлся по кабинету. — Свежий воздух, две коляски, верные секунданты, тощенький напуганный доктор с чемоданчиком. Потом бах, — Бурса поднял выставленный палец, изображая пистолет. Он был теперь в превосходном расположении духа. — И все галки со всех сосен в небо, как гнилые груши посыпались.

В ночь перед дуэлью Василий Макаров не сомкнул глаз. Он лежал на спине на своём жёстком ложе в казарме, смотря широко раскрытыми глазами в темноту. Но молодой человек, как это не удивительно, вовсе не думал о предстоящем смертельном поединке. Он не думал и о прекрасной Анне Владиславовне, ставшей причиной раздора. Ему не давала покоя совершенно другая мысль…

«Тот человек, тот клеймёный каторжник, что напал на меня возле женской спальни тогда ночью, — думал Василий. — Ведь прошёл он в дом также тайно, как я, через чёрный ход. Я забрался туда свататься с пьяных глаз. А он-то зачем полез среди ночи? Что каторжнику клеймёному могло в доме понадобиться в такой час? Если он хотел украсть что-то, так зачем же ему лезть в девичью спальню? В девичьей спальне, кроме визга и переполоха, ничего среди ночи не сыщешь. Да и, если бы он хотел украсть, не стал бы на меня нападать. Почему он напал на меня? Вероятно, принял за кого-то другого. Кого он хотел убить? Кто его послал?»

Вокруг стояла ровная зимняя чернота, когда, стряхнув с себя остатки дремоты, Василий сел в санки.

— Так ещё рано, — мутными глазами глянув на него, сказал Афанасий, устраиваясь рядом. — Могли бы ещё немножко соснуть. Стреляться со свежей головой надо, зачем мы…

Афанасий, согревшись под полостью, задремал. Он так и не понял — зачем Макарову понадобилось выехать раньше.

Прежде, чем ехать на Пряжку, сани, по приказу Василия, сделали большой круг по городу и прокатили мимо дома на Конюшенной.

Проведя не один день перед этим домом и ни разу не заметив уголовника в надвинутой на глаза шапке, Василий почему-то решил, что, как раз теперь он его увидит.

«Если замечу, убью сразу, — определил для себя молодой горячий поручик. — Больше всего похоже, что в дом он не просто так прокрался, а за жизнью Анны Владиславовны приходил. Даже, если я и неправ, лучше убить. Не велик грех каторжника убить. Замолю».

В окне Анны горел свет. Василий остановил сани и тихо, так, чтобы не разбудить своего секунданта вышел. Обогнув здание, молодой офицер приблизился к двери чёрного хода. Нажал на ручку, дверь не поддалась.

«Ну слава Богу, — подумал он, — так просто не войти».

В городе было совсем тихо, и неожиданно долетевший до слуха звук речи, удивил Василия. Ни стука подков, ни шороха полозьев, ни ржание, а только лишь голоса и осторожные шаги.

Поручик повернулся и быстро отошёл от двери, покидая освещённую зону, присел на корточки и замер. Напряжённо он смотрел на запертый чёрный ход. Шипел, разбрызгивая синие искры, адский газовый фонарь. Минуту проходила за минутой. Никаких голосов уже не было слышно.

Василий начал замерзать и хотел вернуться в свои сани, когда вдруг увидел две фигуры, качнувшиеся в неверном сильном свечение фонаря. Теперь голоса прозвучали совсем близко, но Василий Макаров не понял ни одного слова. Говорили на чужом языке.

Неплохо зная немецкий язык, в полку было много теперь немцев, и он специально упражнялся, Василий был удивлён, что совсем ничего не понимает.

«Неужели французы? — подумал он. — Откуда среди ночи в Санкт-Петербурге пешие французы в оборванных шубах?»

Отчётливо он видел две крупные фигуры. Он услышал, как болезненно скрипнула запертая дверь. Скрипнула, но не поддалась.

Мягко прозвучало какое-то слово на непонятном языке. В свете фонаря блеснуло короткое широкое лезвие. Лезвие было вставлено в щель, но нажать на рукоятку взломщик не успел.

Василий вскочил на ноги, подпрыгнув на месте, возвращая подвижность застывшим членам, и, выхватив саблю, кинулся широкими шагами к злодеям.

Опять короткое слово на незнакомом мягком языке. Слово в ответ. Было похоже, что двое говорят, набрав в рот горячей картошки.

— Стой, сука! — крикнул Василий, размахивая саблей. — Стой!

Но почти бесшумно возникшие взломщики, также бесшумно мгновенно исчезли. Они будто растворились в морозном воздухе так быстро, что возникло даже сомнение: не привиделись ли они вообще.

«Почему они не стали драться? — возвращаясь в сани и натягивая поводья, соображал Василий. — Почему они бежали? Наверное потому, что не драться пришли, а убивать. Но это не был тот клеймёный в шапке, это были какие-то французы, да и язык-то на французский не похож. Может быть, англичане? Странно. Утром пойду к Бурсе, всё ему расскажу, всю правду. Пристрелю этого нахала и поеду! Нужно было сразу же рассказать о моем ночном визите, честь честью, но жизнь девушки подороже станет!»

Только что воздух был чист, и при каждом вздохе, будто крепкою водкой, ночь обжигала горло. Как вдруг посыпал с неба, закружил густой тёплый снег.

Когда Василий Макаров вместе с Афанасием выбрались из саней, все были уже на месте. Секунданты сошлись и начали переговоры.

Трипольский, заложив руки за спину, прохаживался туда и обратно. Между двух прямых берёз — похоже, мысленно считал шаги.

Василия насмешил доктор. Доктор был жирный, лысый. Он всё время снимал шапку и вытирал ею лицо. Из-под руки доктора, из-под меха, будто вспыхивали маленькие напуганные глазки.

Когда, закончив переговоры, один из секундантов подошёл к Трипольскому, тот спросил угрюмо и раздражённо:

— Нормального доктора не было? Зачем вы такого-то взяли?

— Да мы его с трудом уговорили, — обиделся секундант, — их всего трое было. Одного поручик Игнатенко со злости застрелил. Другой с лихорадкой лежит, а третий в Баден-Баден на воды укатил нервы подправлять.

— А это, что же, четвёртый?

— Не хотят доктора в наших играх участвовать, Андрей Андреевич. Не хотят. Говорят: вас под трибунал и отпустят. А мне плетей и в Сибирь, чтоб неповадно другим.

Чёрный лакированный футляр с медными застёжками выплыл среди крутящегося снега, будто во сне. Василий потёр глаза.

— Прошу, господа, — сказал Афанасий, и голос его повторился глухим эхом.

Трипольский первый вынул из футляра, заранее приготовленный заряженный пистолет, и отошёл на обозначенную позицию. В белой тёплой пелене фигура его в огромный медвежьей шкуре, показалась Василию какой-то нереальной, гигантской. Трипольский был без шапки и без парика. Он хорошо выспался, но был на что-то зол и раздражённо морщился.

Когда рукоятка пистолета легла в ладонь Василия Макарова, он вдруг почувствовал такой острый приступ тоски, что захотелось плакать. Никогда не было с ним такого, хотя стоял он перед смертью, глаза в глаза не раз.

«Умру я теперь, — понял Василий. — Глупо умру, бессмысленно. Кабы пару турков с собой в могилу уволок, а то этого щёголя. Угораздило меня стреляться».

Доктор накрылся полостью и зажал уши. Он не услышал выстрела, только почувствовал сильный удар в бок. И тут же крепкие руки Афанасия выкинули его из саней на мороз.

— Ваша очередь, — сказал печально Афанасий. — Гляньте доктор, может быть, можно что-то ещё сделать?

Трипольский стоял среди снегопада в распахнутой шубе, разглядывая огромную, прожжённую пулей дыру в мехе, а Василий Макаров лежал на боку, подтягивая колени.

Оба дуэлянта промахнулись с одиннадцати шагов. Метивший в сердце Макаров, только испортил шубу. А целившийся в лоб Трипольский, попал в живот.

— Ох, зачем же, — суетился, с трудом поворачивая умирающего на спину, — зачем же так неаккуратно стрелять? — явно адресуясь к Трипольскому, бормотал он. — Нужно было его убить либо слегка подранить, но посмотрите, что вы натворили злодей.

Василий хрипел. На губах вздувалась розовая пена. Доктор, быстро разрезав одежды, разглядывал рану.

— Что? — спросил Афанасий.

— Всё, — сказал доктор. — Не обещаю, что час проживёт.

— Андрей, — выдавил, наконец, тихо умирающий. — Андрей, подойдите ко мне.

Афанасий повернулся к Трипольскому и сделал ему знак рукой.

— Вас зовёт.

Трипольский в раздражении скинул в снег испорченную шубу и, подступив, склонился над соперником. Мутные, полные невыносимой боли глаза поручика упёрлись в его лицо.

— Я не в обиде, — прошептали липкие губы. — Всё по правилам было. Андрей Андреевич, послушайте, я умоляю Вас! Я сейчас умру и некому будет её защитить. — Слабая рука умирающего ухватилась за руку своего убийцы. — Прошу Вас, Анне Владиславовне угрожает серьёзная опасность!

Трипольский обратился в слух, и склонился ещё ниже. Ухо его почти касалось шепчущих губ Василия.

— Я ничего не понял. В какой опасности?

— Найдите клеймёного, — прошептал Василий.

— Кого я должен найти? — Трипольский напряжённо вглядывался в бледное застывающее лицо. — Я не понимаю.

— У него на лбу выжжено клеймо. Наверное, беглый каторжник…

Глаза Василия Макарова сомкнулись, он вздрогнул всем телом и потерял сознание.

Глава 5

В тот же час, когда происходило на Пряжке дуэль, жандармский ротмистр Михаил Валентинович Удуев по всем правилам полицейского ремесла обложил один дом в Литейный Слободе. На счастье полицейский агент, приставленный к беглому в лохматой шапке, оказался опытным и проследил каторжного до самого места. Теперь, зная где прячется убийца, Удуев поставил себе задачу взять его непременно живьём.

Гнилой двухэтажный барак, раньше используемый купцами Воскресенскими под мыльно-свечные склады, стоял достаточно удобно. Не привлекая полицию к делу, барак, силами жандармерии, окружили со всех сторон. Удуев приказал стрелять при необходимости, но так чтобы не убить сразу — он был так заинтересован в удаче дела, что позволил себе с подчинёнными даже некоторую чисто суворовскую фамильярность.

— Для дознания мерзавец нужен, знает много, — объявил он. — Если не допросить, то главный злодей между пальцами утечёт.

За прошедшие несколько дней Удуев собрал на Ивана Кузьмича столько материала, что имей хоть половину собранного вещественного подтверждения, можно было бы и двух владетельных князей насмерть по суду запороть.

Но, увы. Всё это только слухи и, может быть, домыслы. Жуткие и кровавые жестокие домыслы. Совсем не похожие иногда на анекдот, но увы, не имеющие ни одного конкретного доказательства.

Рассказывали, например, что у себя в поместье Иван Кузьмич устроил весьма оригинальное право первой ночи. Сразу после венца, не дожидаясь сумерек, молодых приводили на специальную площадку перед особняком, заставляли раздеться и публично любить друг друга. В момент, когда раздавался сокровенный тяжёлый вздох, по знаку хозяина, наблюдающим за происходящим с балконом, вступал палач. Он выходил одетый в длинный кожаный фартук с нагайкой и некоторое время, распаляясь, только смотрел. По следующему знаку он начинал пороть несчастных молодых супругов.

Говорили, что подобные пытки барин учинял над своими людьми и вне зависимости от времени года. Будь то мороз в 40 градусов или летняя жара, двое супругов одинаково катались в крови под быстрой плетью жестокого палача.

Но более всего Удуева поразила история с охотой. Много за свою жизнь Михаил Валентинович слышал о том, как скучающие помещики, бывало, травили борзыми человека, случалось, заставляли крепостных баб щеночков грудью выкармливать, но то, что рассказывали про Ивана Кузьмича Бурсу не шло ни в какое сравнение по лютости.

Говорили, что устраивалась охота мужиков на баб. Подбирали человек десять мужиков с хорошими зубами и способных бегать, надевали на них ошейники и, подобно, как с собаками травят зайца, затравили мужиками этими выпущенную вперёд голую бабу. Самое страшное заключалось в том, что настигнув свою жертву, мужики должны были закусать её до смерти. Бить не позволялось только крутить руки. Можно прижать к земле и кусать. А кто кусать не станет, тому прямо после охоты столько палок выйдет, что навряд ли к следующему Рождеству оклемается.

Все эти слухи очень редко достигали светского общества и расходились между мещан. Именно поэтому потребовалось ротмистру время, чтобы составить сколько-нибудь полную картину.

Молва превращала Новгородского Ивана Бурсу в чудовище и, конечно, поверить всему, что рассказывали было невозможно.

Но Михаил Валентинович имел уже несколько мёртвых тел, доказывающие со всей определённостью, что злодей оказался в Петербурге вовсе не напрасно. Что он здесь теперь потому, что нужно ему скрыть какие-то следы своих преступлений. Кроме того, выходило, что Иван Бурса прибыл в северную столицу не сразу, а пустил вперёд своего наёмного убийцу.

Потому-то взять клеймёного живьём и пыткой вырвать у него всю правду, было для ротмистра Удуева делом чести.

Ни снега ни ветра в шестом часу. Темнота. Редкие ледяные звёзды на небе.

Окружив двухэтажный барак ротмистр уж хотел идти ломать двери, но замер и сделал знак остальным не двигаться.

К дому приблизились двое. Осторожно постучали, внутри вспыхнул свет, дверь отворилась, двое вошли.

— Вот теперь, — сказал Удуев, выходя из своего укрытия и оголяя саблю. — Теперь будет в самый раз. Теперь все в сборе?

Но жандармы даже не успели приблизиться, когда изнутри послышался шум драки, душераздирающие вопли и сабельный звон.

Удуев бегом кинулся к дверям, они оказались открыты. Пнув створку сапогом, оказался внутри дома. В жидком свете нескольких коптилок ротмистру предстала странная картина — на полу подле опрокинутого буфета лежал, распростёршись мертвец с переломанной шеей, другой мертвец сидел возле стены. В открытых глазах плескались отражённые огоньки лампадок, а посреди небольшой комнаты замер с обнажённой окровавленной саблей в руке приятной наружности молодой человек.

Молодой человек, судя по платью, был не из простых. Увидев мундир жандармского ротмистра, он вложил саблю в ножны и сказал:

— Если угодно, я могу объяснить, за что по собственному почину казнил этих двух.

— Да уж, не худо бы объяснить, — так же убирая саблю, сказал Удуев.

— Разрешите представиться, — сказал молодой человек, — Пётр Илларионович Игнатов.

— Да ты не брат ли Марьи Илларионовны?

— Брат.

— Ладно.

Удуев сделал знак вошедшим вслед за ним в дом жандармам выйти на улицу, нашёл табурет, поставил его посреди комнаты и присел.

— Вообще-то я тебя взять под стражу теперь обязан, мил человек, но я подожду. Сперва послушаю, что ты расскажешь. Ты ведь о смерти сестры своей отомстить сюда пришёл.

— За её бесчестие, — сказал Пётр Игнатов, — да только ведь опять не тех порешил.

— Ты клеймёного здесь искал?

— Знаете, значит.

Пётр Игнатов был бледен и переступал с ноги на ногу. Тихонечко позвякивали его маленькие шпоры.

— Спасибо хоть поинтересовались. А то мы с братом думали, вся власть куплена. Поэтому сами и решили рассчитаться. А клеймёного, Федьки-душегуба, здесь нет, как вы видите. Ушёл. Он чует, когда опасно.

— А эти кто?

— Не поверите, — молодой человек даже усмехнулся в усики, — британские каторжники. Их Бурса человек сорок прикармливает. Они ему лучше, чем русские псы служат за это.

— От чего же не поверить, — вздохнул Удуев. — Знаю я про тех каторжников. Это ты доброе дело сделал, они мне для отчёта пригодятся. Так, что давай, Пётр Илларионович, мы с тобой вот как поступим. Я сейчас отвернусь, а ты через заднюю дверь и выйдешь. Я не могу приказать своим жандармам не стрелять, поймут неправильно, так, что приготовься от пули убегать. И давай договоримся, завтра же найдёшь меня сам.

На утро следующего после дуэли дня, всё в особняке на Конюшенной пришло в движение, ждали императора Павла.

Константин Эммануилович не хотел понапрасну дразнить государя, потому, по предварительной договорённости, принимая Его Императорское Величество в третьем часу пополудни, он постарался, чтобы в это время в доме не было ни одного гостя.

Предполагалось, что Павел не задержится у Бурсы более часа.

На вечер было приглашено много народу, но приходить всем было приказано, в избежание оплошности, после шести. Исключение составляли секретарь Бурсы Сергей Филиппович и княгиня Наталья Андреевна. Конечно не дразнить, но немножечко уколоть императора, всё-таки было надо.

Вполне достаточным уколом было платье княгини. Договорились, что Наталья Андреевна будет сидеть по пути императора за клавесином, а рядом с ней будет стоять секретарь.

Даже небольшое раздражение выводило Павла из равновесия, а хозяин особняка на Конюшенной прекрасно умел этим воспользоваться с большой выгодой для себя.

— Так что, давайте, Сергей Филиппович, музицировать, — присаживаясь на мягкий стульчик перед клавесином, предложила княгиня. — По замыслу, всё должно выглядеть очень естественно. Не дай бог, государь догадается, что нас здесь нарочно оставили.

Секретарь всё последнее время не в силах был приблизиться к Наталье Андреевне ближе, чем на два шага. Теперь, оказавшись рядом, он ощутил её запах, увидел совсем рядом грудь в тугом кружевном вырезе, и чуть не утерял от волнения смысла происходящего. После увиденного в спальне, после несчастного случайного убийства князя Валентина, он не только не охладел к княгине, а будто свихнулся совсем. Даже издали на короткий миг увидев её, Сергей Филиппович волновался.

— Ну что ж вы замёрзли как болван, правда, — сказала княгиня. — Вы, что императора боитесь?

— Я Вас боюсь, — прошептал секретарь.

— И верно поступаете, что боитесь, — княгиня даже не посмотрела на него, задавая следующий вопрос. — А я давно хочу Вас, Сергей Филиппович, спросить, куда же Вы то письмо подевали? У Общества пока нет оснований не доверять Вам. Но мне хотелось бы всё же знать, кому Вы вручили конверт?

— Какое письмо? — похолодел секретарь.

— А то, что после собрания Вам Константин Эммануилович отдал и велел мне передать. Вы же тогда приходили ночью, но письма не передали.

— Я… — секретарь для этого случая заранее заготовивший несколько ответов, запутался и не знал, что сказать. — Я потерял его. Пришёл к Вам, сунул руку в карман, а письма-то нет. Повернулся и ушёл.

— Лжёте. Я знаю, что лжёте. Но не бойтесь, если Вы о этом письме сами будете молчать, то я никому не скажу. Мы с вами, Серёжа, одной верёвочкой теперь связаны. После того, как мы с Вами мёртвое тело из дома тайно вынесли и на лёд бросили, нам друг от дружки скрывать уже ничего. Так скажите мне, где же письмо?

— Я его сжёг, — вдруг легко признался секретарь. — Вы отказались меня принять той ночью. Я вернулся домой, сел в своей комнате, не удержался от любопытства, вскрыл конверт, прочитал и сжёг. — В голосе секретаря был подлинный ужас. — Я не предатель, поверьте, я совершил ошибку.

— Всё правильно, всё хорошо, — усмехнулась княгиня, — сожгли так сожгли. Благо не потеряли. Если сожгли, то оно в ненужные руки никак уж не попадёт.

Княгиня попробовала несколько аккордов и вновь повернулась к секретарю. Взволнованное состояние молодого человека вдруг передалось ей и опытная, уже далеко не первой молодости дама, так же как и секретарь почувствовала забытый раздражительный, но сладкий трепет.

— А Вы коли меня боитесь, то приказываю изобразить из себя влюблённого героя, когда коронованная особа в дверях покажется, от страха до влюблённости и полшага нету.

Никогда в своей жизни Наталья Андреевна не проходила мимо возможной страсти. И в молодости, когда она состояла в унизительной роли пробирки при дворе Екатерины Алексеевны, или позже, уже будучи замужем за князем Ольховским, Наталья Андреевна, встречая на своём пути сильные чувства, сразу брала власть над обстоятельствами в свои руки. Не полагаясь ни на мужчин, ни на случай и планировала тайные встречи, как при дворе, так и в своём особняке на Фонтанке таким образом, что никогда ни у кого и сомнений не возникало в её верности императрице, а потом и мужу.

Ощутив быстрое дыхание секретаря, Наталья Андреевна осторожно подхватила безвольную руку молодого человека и поднесла к своим губам.

— Обожди немножко, Серёженька, — почти прощебетала она. — Поверь, я тебя тоже боюсь.

В эту минуту с улицы долетел шум, обычно сопровождающий появление Павла I. А совсем небольшое время спустя возле парадного крыльца встала карета.

Павел вошёл быстрым шагом, сам распахивая двери так, что лакеи едва успевали отскочить. Минуя гостиную, зацепил взглядом парочку подле клавесина.

Секретарь низко кланялся, а Наталья Андреевна, с трудом удерживаясь от язвительной улыбки, опустилась в реверансе.

Порывистый он взбежал по лестнице.

Константин Эммануилович Бурса хотел спуститься навстречу, но не успел. Они столкнулись на галерее.

— Бранить Вас пришёл, — сказал император. — Приготовьтесь.

Более ни одной фразы никто не слышал. Дальнейший разговор происходил при плотно закрытых дверях, а через час Его императорское Величество государь Павел I покинул особняк на Конюшенной.

Напуганная произошедшей дуэлью, результаты которой она до сих пор не знала, Анна Владиславовна сильно волновалась и была на грани срыва.

С шести часов в дом стали сбираться гости. На публике юной красавице было легче удержать себя от истерики. Она улыбалась, танцевала, кокетничала с молодыми офицерами. Она даже умудрилась обсудить в кругу нескольких дам достоинства и недостатки кукольной комнаты, приобретённой графом Т. Все сходились во мнении, что лучше бы граф небольшое поместье приобрёл за те же деньги, чем эту блистательную игрушку. Невозможно же быть столь непрактичным.

Потом Анна выговорила за какую-то мелкую оплошность несчастному секретарю дядюшки Сергею Филипповичу. Устроила шутливый разнос, умудрившись даже не заметить, что Сергей Филиппович был как бы немножко не в себе, и старается не говорить в ответ ни слова, в трудных случаях отделываясь коротенькими: «Да-да, конечно-конечно».

Когда часы позвонили восемь и к гостям спустился Константин Эммануилович, Анна осознала, что ни Василия ни Андрея так и нет до сих пор.

— Ну почему мы без музыки, — срывающимся голосом крикнула девушка. — Нужно музыку, господа.

Требование было моментально исполнено. Учитель музыки, нанятые Бурсой, тотчас сел за клавесин, и зала наполнилась текучими аккордами. Гости, когда звучал клавесин, почувствовали себя раскованно, в зале образовалось медлительное движение пар и шёпот.

— Не уж-то в мятеже нас заподозрил государь, — спрашивала княгиня Ольховская, увлекая по залу хозяина дома. — Не уж-то, Константин Эммануилович, мы с тобой опять в немилость попали?

— С чего ты взяла? — возразил Бурса. — Вовсе нет. До него дошли слухи о моем братце. Сказал, что если что-то подтвердится из этих слухов, хоть малая часть, то отвечать нам обоим придётся, вместе в Сибирь поедем.

— А что ты в ответ?

— А что я могу? Пригласил Ивана сегодня. Придёт, попробую откровенно с ним поговорить. Может в открытую что-то получится. Всё равно же доказательств его распутства мы не имеем, не имеет их и государь. Не упустить бы только когда он появится. Придёт, сразу уведу его наверх.

Но как ни старался Константин Эммануилович, а за общим шумом пропустил всё-таки появление Ивана Бурсы. Иван Кузьмич вошёл очень тихо без объявления, без всяческой помпы и, постояв совсем недолго в одиночестве возле стены, направился к Анне Владиславовне.

— Дядюшка!? — удивилась Анна. — А я и не заметила, как Вы появились.

— У меня пара слов к Вам, — сказал Бурса-младший, и в голосе его прочитывалось волнение.

— Ну так в чём же вопрос? — удивилась Анна. — Скажите свои слова.

— Не хотелось бы прилюдно, — Бурса покосился на ближайшую пару. — Если можно, давайте уединимся на несколько минут. Я был бы крайне благодарен.

— Но дядюшка, по-моему, это неприлично. Хотя давайте, мы же с Вами в родне. Почему бы у нас и не быть маленьким секретам.

По мере течения времени волнение Анны возрастало. Девушка уже была совершенно уверена, что один из дуэлянтов тяжко ранен, а второй, вероятно, вообще убит. А может быть и оба они убиты, ведь так бывает. Примеряя по очереди к себе то элегантного Трипольского, то пылкого и наивного Василия Макарова, Анна не могла решить кто из них ближе её сердцу. Она равно беспокоилась за обоих.

Именно поэтому, думая совершенно о другом, она легко прошла с Иваном Кузьмичом в пустую комнату и сама прикрыла дверь.

— Ну, так что же, дядюшка? Какое у вас ко мне тайное дело, — рассеянно спросила Анна, и не глядя на Ивана Кузьмича. — Говорите быстрее, нас могут хватиться. Тогда придётся давать объяснение почему мы с вами запёрлись.

Анна смотрела на большой золотой циферблат напольных часов, стоящих в углу, и не сразу поняла смысл сказанного.

— Я люблю Вас Анечка, — жирным жарким голосом почти проворковал, проблеял Иван Кузьмич. — Я никого не любил, такое со мной впервые в жизни. Умоляю Вас.

— Да что Вы, дядюшка!?

Анна Владиславовна повернулась, желая выйти из комнаты, но отвратительный коротышка стоял на коленях как раз между нею и дверью.

— Я умоляю Вас, — громко шептал он. — Станьте моей женой. Я сознаю, как нелепо выглядит всё это, но другой возможности сказать вам о своих чувствах у меня нет. Брат навряд ли ещё раз пустит меня в этот дом. Умоляю Вас, не отказывайте. Мы же только номинально в родстве — в наших телах течёт совершенно разная кровь. Я очень богат, я талантлив и, если Вы откажете, я всё равно не оставлю Вас. Я не оставлю Вас до самой смерти.

— Чьей же смерти, дядюшка? — язвительно спросила Анна. — Вашей или моей?

— Мы умрём в один день, — прошептали безобразные пухлые губы Ивана Бурсы. — Я знаю это, я чувствую — в один день!

— Вы сумасшедший, наверное, Вас в жёлтый дом надо. Пустите, я хочу уйти.

Но Бурса, всё также стоя на коленях, повернулся и окончательно перегородил проход.

— Пустите, — вскрикнула Анна. — Я слышала кое-что о ваших проделках. Вы — негодяй! Пустите меня. Вы теперь не у себя в поместье. Вы здесь не сможете причинить мне зла.

— Я негодяй. Негодяй, — зашипели полные губы. — Негодяй. — Толстый противный человечек полз на коленях к ней. — Верно. Я много зла совершил, но, Анечка, я умоляю Вас, дайте согласие и я переменю всю свою жизнь! Всю жизнь никогда во мне не было подобного чувства. Я и сам не верил, что это возможно. От того и грешил, страшно грешил. Думал, обделил благодатью своей меня Христос. А ведь нет. Мне бы только смотреть на тебя, Аннушка, одно наслаждение. Я всё сделаю для тебя, всё!

— А если я, дядюшка, откажу Вам категорически? — непроизвольно отступая назад, спросила Анна Владиславовна. — А если я не разделяю Вашего чувства?

— Ты не поняла ещё, — почти зарыдал Бурса. — Не бывает силы такого чувства без взаимности. Половинки яблока если уж покатились и встретились, непременно срастись должны. У тебя пелена на глазах, пелена, девочка моя. Пелена спадёт, и ты поймёшь, нет иного человека для тебя.

— Но коли я откажу Вам? Что тогда?

Отступая, Анна Владислава упёрлась спиной в часы, и они тикали, будто внутри её тела. Потом больно прошёлся длинным ножом по сердцу маятник. «Оба погибли, женихи мои глупые», — подумала девушка и повторила жёстко:

— Что же тогда?

Лицо Ивана Кузьмича искривилось, как от сильной зубной боли, и он проговорил с трудом:

— Я тебе правду скажу, что тогда. Никому другому никогда такой правды не говорил, а тебе откроюсь: если откажешь, буйствовать буду, людей сотнями казнить. Выходи за меня, девочка, нам хорошо с тобою будет. Мы как голубки заживём. Хочешь здесь в столице? А, хочешь, уедем в усадьбу? Будешь там королевой единственной над всеми.

— Хорошо, — наконец сообразив, как выйти из этой ситуации, сказала Анна. — Я не говорю «да», но я не говорю Вам и «нет». Я должна немножко подумать.

— Сколь долго? — из глаз Ивана Кузьмича градом лились слёзы. — Сколько я должен ждать?

— Совсем недолго, — сказала Анна. — Час. Устроит Вас, если я скажу решение своё через 1 час? Вы же раб мой влюблённый, и Вы должны подчиниться и чуточку подождать.

Анна хотела толкнуть своей ножкой в тоненькой туфельке грузно оседающее перед нею на полу человеческое существо, но испугалась и только притопнула в паркет.

— Так что погодите. Я объявлю в своём решении при всех, в зале. Пойдёмте. Да поднимитесь Вы, Иван Кузьмич. Сопельки вытрите, а то прямо как младенец, мальчишка маленький разнюнились. Пойдёмте. Пойдёмте в зал.

Слухи о том, что жандармский ротмистр Удуев убил накануне ночью двух англичан, быстро распространялись в обществе. И теперь в гостиной Бурсы эта тема превалировала над другими. Точно никто ничего не знал.

Одни утверждали, что беглые с Азова англичане подрались и зарезали друг дружку в пьяной драке. Другие упоминали какое-то гражданское лицо, участвовавшее в происшествии. Третьи говорили, что всё это лишь запугивание, идущее от одного из тайных обществ, что английских каторжников не существует и быть их не может.

Но Граф Т. сильно косящими умными глазками, разглядывающий через лорнет подступивших к нему сразу нескольких дам, поведал, что сам был там и наблюдал за происшедшем с расстояния, может быть, сорока шагов. Что англичан убили не двух, а восьмерых. Что англичане были огромного роста, одетые в драные медвежьи шубы, и собирались они, не больше не меньше, как напасть на почтовую карету, перевозящую казну.

Когда камердинер в очередной раз стукнул о паркет своим деревянным жезлом и объявил: «Ротмистр Михаил Валентинович Удуев!», все взгляды сосредоточились на двери.

Удуев вошёл и сразу же испытал сильнейшую неловкость. Он явился по делу и не собирался ни отвечать на праздные вопросы любопытных, ни пить шампанское. Переждав первое волнение собравшихся, ротмистр внимательно осмотрел залу, не нашёл Ивана Кузьмича, и всё-таки взяв бокал шампанского, завёл светский разговор с секретарём.

После нескольких общих фраз Удуев задал свой заранее приготовленный вопрос:

— Вы, Сергей Филиппович, не скажите мне были ли здесь сводный брат хозяин Иван Кузьмич?

Секретарь глянул на ротмистра мутными глазами. После краткого объяснения за клавесином с княгиней Ольховской молодой человек никак не мог избавиться от неприятного головокружения.

— Точно не скажу, — было начал он, и вдруг указал: — Да вот же он. Иван Кузьмич… Вот он.

Появившаяся откуда-то из глубины дома, юная хозяйка вела за руку безобразного коротышку. Глаза злодея были темны от печали ожидания. Глаза же Анны сверкали как два бриллианта, вынесенные на солнце.

— Господа! — громко крикнула девушка и, отпустив руку злодея, призывно хлопнула в ладоши. — Господа, я прошу общего внимания и тишины. Я хочу теперь же объявить при всех одно моё очень важное решение.

Музыка смолкла. По залу прокатился лёгкий шепоток и стало тихо.

«Если я его арестую, не имея на руках достаточных улик, то ведь придётся скоро отпустить, — думал Удуев. — А не взять под стражу негодяя, ускользнёт в своё поместье. Как его оттуда выковыривать? Не роту же гренадер посылать».

— Дядюшка Иван Кузьмич, — звонким голосом начала Анна. — Сказали мне только что, увидевшись в другой комнате, весьма странные слова. — Она сделала загадочную паузу и продолжила на ещё более высокой ноте. — Дядюшка сообщил мне, что, если я не соглашусь выйти за него замуж он собственных крестьян всех перебьёт. Да не просто перебьёт, а так, чтобы они мучились подольше.

По залу будто бы прокатился стон. Стоящий рядом с Иваном Бурсой лакей, осторожно отступил назад, поднос в руках его покачнулся и полные бокалы попадали на пол.

— Сделайте же что-нибудь, — шепнула в ухо хозяина дома Наталья Андреевна.

Константин Эммануилович повернулся и сделал условный знак одному из слуг. Слуга мгновенно исчез и через минуту появился в сопровождении двух огромного роста мужиков. Это были конюхи Бурсы, прославившиеся в Петербурге своей невероятной физической силой и опытом в кулачном бою по английским правилам. Ливреи на мужиках, явно, сидели нехорошо, будто с чужого плеча.

— И ещё, наверное в порыве чувств, дядюшка Иван признался мне, — продолжала возбуждённым голосом Анна, — что он настоящий злодей. Не было у него в жизни любви и потому стал он негодяем и развратным чудовищем. Но теперь готов полностью исправиться, если я соглашусь на его предложение руки.

Хозяин дома сделал знак вызванным мужикам. Те встали у входной двери.

Бурса-младший метнул взгляд на брата, потом на странных лакеев и прикусил губу.

— Как вы считаете, господа? Должна ли я согласиться? — закончила Анна, восторженным взглядом пробегая по лицам собравшихся гостей. — Дайте разумный совет, господа.

В зале наступила тишина. Никто не смел и вымолвить ни слова. Только лакей, вставший на корточки и осторожно складывающий на поднос осколки разбитых хрустальных бокалов, производил лёгкий звон. И ещё тикали, конечно, часы.

На одном дыхании выдав свою речь, Анна Владиславовна немножко стушевались. Она не испытывала особой неловкости или страха. Но после мгновенного гневного возбуждения наступила усталость.

— Гнать! Гнать мерзавца! — послышались запоздалые возгласы в ответ на поставленный Анной, казалось бы, чисто риторический вопрос.

— Арестовать его!

— В крепость!

— Он безумен, — возник неуверенный женский голосок среди других пылких возгласов. — Он влюблён и от того безумен. Пожалейте! Пожалейте его, господа!

— Пусть объяснится публично!

— Может быть найдётся смелый среди мужчин, вызовет на дуэль. Право, это решило бы всю проблему.

Ещё раз девушка обвела глазами собравшихся. Только теперь она увидела, что среди возбуждённой толпы гостей — а все, даже старики, теперь стояли на ногах — стоял Андрей Трипольский.

«Боже, — подумала Анна. — А где же Василий? Неужели… — она не посмела даже мысленно поставить точку под приговором. — Неужели он?..

То, что произошло дальше в гостиной Константина Эммануиловича Бурсы на Конюшенной улице многие потом пересказывали как невероятный, невозможный анекдот. Даже многие из присутствовавших и видевших всё своими глазами потом усомнились. Было ли всё это, что они видели на самом деле, или же подкисшее вино ударило в голову? Какая-то нелепая ошибка, неверно понятая сцена.

Даже для свободных нравов гостиной на Конюшенной, последовавшее за монологом Анны, поведение Ивана Кузьмича было через чур пылко.

Войдя в залу за руку с Иваном Кузьмичом, Анна так и не прошла дальше, а стояла рядом с Бурсой-младшим. Перед глазами девушки было темно. Она мысленно была уже совсем с другим человеком, когда раздался свистящий шёпот дядюшки:

— Я уйду, — Анна почувствовала, что её приобнимает за талию сильная рука. Она не могла понять этих слов. — Я уйду, но я уйду вместе с тобой.

Иван Кузьмич подтолкнула Анну вперёд, и все собравшиеся в гостиной увидели в руке его короткий кинжал, приставленный к платью девушки на уровне сердца.

— Ежели кто-нибудь попробует остановить меня, — уже громко и хрипло прокашлял негодяй, — я зарежу Анну Владиславовну у всех на глазах.

И в ту же секунду наружные двери с грохотом распахнулись. От прямого удара в лицо лакей, стоявший в передней, полетел назад, заскользил по паркету, не удержался на ногах и растянулся на полу.

Золочёные внутренние двери также были растворены. Вместе с клуба́ми морозного воздуха в гостиную вошли двое. Оба вооружены саблями. Оба, как и расписывала позднее молва, одетые в драные медвежьи шубы. Это были специально прихваченные с собой Иваном Кузьмичом, всегда предполагающим худший оборот дела, двое обученных драке и убийству крепостных людей.

Как показала позже следствие проведённое Удуевым, оба были русскими и состояли в собственности Бурсы-младшего.

— Пустите меня, дядюшка, — с трудом выдохнула Анна. — Что же вы делаете?

— Я люблю тебя глупая, — отозвался тот. — И ты полюбишь меня. Нам нужно время. Мы уедем сейчас вместе. Поверь, так лучше.

Без сомнения, угрожая жизни юной красавицы и имея у входа в поддержку вооружённых людей, злодей смог бы не только вывести Анну на улицу, а, может быть, усадил бы её в карету и бежал из города, но, на счастье, вломившиеся в дом, незваные гости были остановлены людьми хозяина.

Конюхи в ливреях, правда, не имели оружия, но на их стороне была внезапность. Одним коротким ударом тяжёлого кулака в затылок был обезврежен первый из ворвавшихся в дом разбойников. Он повалился без сознания на паркет. Второй, сообразив в чём дело, завертелся на месте с обнажённой саблей.

Удуев, стоявший у противоположной стены, подобно другим в этой зале, взялся за рукоять своего оружия, но не обнажил его. Позор драться с простыми мужиками вот так среди бала. Ротмистр определил себе вмешаться только в том случае, если жизни девушки будет угрожать непосредственная опасность. Он мысленно составлял отчёт для тайной экспедиции.

Сабля неприятно сверкала, отражая свет свечей. У какой-то из женщин не выдержали нервы, и раздался душераздирающий визг.

Только на миг отвлечённый этим визгом, разбойник потерял бдительность и был сбит с ног вторым лжелакеем. Удар огромного кулака в переносицу завершил дело.

— А теперь опустите кинжал, — сказал Трипольский, подступив к Ивану Кузмичу. — Опустите. Дело чести не драться с вами на дуэли, а прирезать, как бешеную собаку. — Трипольский вытащил свою шпагу и приставил её остриём к левому глазу Ивана Бурсы. — Отпустите девушку, и я даю слово дворянина, Вы сможете выйти отсюда и сесть в свои сани живым.

Когда поднявшийся за каретой Ивана Кузьмича снег опал, и гости, возбуждённо переговариваясь, стали отходить от окон, княгиня Ольховская, сохраняя полное спокойствие, спросила у хозяина дома:

— Не кажется ли Вам, Ваше превосходительство, что по этому поводу следует устроить внеочередное заседание «Пятиугольника»?

— Этого достаточно для того, чтобы устроить заседание, — согласился хозяин особняка. — Но помилуйте, Наталья Андреевна, этого мало чтобы наша организация пошла на очистительную акцию. Я уверен, Верхний список Вас не поддержит.

Эти слова были сказаны, может быть, громче чем следовало, и чуткое ухо ротмистра Удуева, стоящего поблизости, уловило последнюю фразу.

«О какой очистительной акции может идти речь? — подумал Удуев. — Может быть, этот «Пятиугольник» не так уж безобиден, каким кажется на первый взгляд?»

Ротмистр рассчитывал ещё что-нибудь услышать, даже сделал осторожный шаг в сторону интересующей его пары, но княгиня Ольховская оставила Константина Эммануиловича, пересекла залу и присоединилась к другим дамам, собравшимся вокруг Анны.

Анна была бледна. Глаза девушки, расширенные и непонимающие, были направлены на княгиню.

Теперь, будто проснувшись, и увидев перед собой это очень красивое улыбающееся лицо, Анна Покровская осознала, что перед ней враг. Навряд ли девушка смогла бы и себе объяснить откуда взялось это понимание. После пережитого ужаса она точно знала — немало бед случится в этом доме, благодаря княгине Ольховской.

— Я видела, Андрей здесь, — сказала наконец. — Где он? Попросите его сюда. Пусть подойдёт. Я хочу спросить его.

— Может быть, Вам лучше пойти в спальню? — осторожно предложила княгиня. — Может быть, Вам лучше теперь же прилечь?

— Нет. — Анна упрямо дёрнула головой. — Позовите Андрея.

Проводив негодяя до самых саней, Андрей Трипольский мокрый от растаявшего снега угрюмо стоял в другом конце зала. Андрей Андреич хорошо понимал, какой именно вопрос хотела задать ему Анна, и не хотел подходить к бледной девушке, полусидящей на диванчике под часами.

— Вы должны её успокоить, — настаивал граф Ш., отправленный дамами на переговоры с Трипольским. — Девушка пережила такое потрясение. Вы должны, Вы обязаны.

— Я не знаю ответа на её вопрос, — сказал Трипольский. — То, что я смогу сказать не решит дела.

— Ну скажите же хоть что-нибудь, — наставил глупый граф. — Мне кажется лучше что-то сказать даме, чем вообще ничего.

Часть собравшихся сочла за лучшее покинуть дом сразу после происшествия. Многие из тех кто оставался ещё к этому времени столпились вокруг Анны Владиславовны, а остальные не без любопытства наблюдали, как с поверженных на пол головорезов, были сорваны шубы.

Разбойников крепко связали и по распоряжению хозяина дома унесли куда-то в подвал, где и заперли.

— И что же вы будете делать с ними? — спросил Удуев, навязывая неприятный разговор хозяину особняка. — Зачем Вам эти злодеи? Не лучше было бы мне их сразу вручить?

— Утром, — почти растерянным голосом сказал Константин Эммануилович, — утром я предполагаю допросить их и, при необходимости, передать городским властям.

— Но почему же не сейчас?

— Простите, моей племяннице дурно, — Бурса попытался уклониться от разговора, но ротмистр поймал его за пуговицу крепкими пальцами.

— Ваше благородие, Константин Эммануилович, неужели Вы думаете, что братец Ваш на этом остановиться? Неужели Вы ещё не поняли, какой опасности себя подвергаете? Насколько я понял, организация Ваша, тайный «Пятиугольник», не помощник вам в этом вполне и семейном деле.

— Я не понимаю Вас, Михаил Валентинович, — Бурса приостановился и сосредоточился. Он уже не хотел вырываться, и пальцы Удуева отпустили пуговицу. — О чём вы говорите? Какая организация?

Ротмистр удовлетворённо подул в усы.

— Я вот что хочу Вам предложить, Константин Эммануилович, — сказал он. — Я сейчас же возьму жандармов, поеду на квартиру к Вашему брату на Сенной площади и арестую его. А Вы, в свою очередь, используйте все свои связи, чтобы мне за это по шапке не дали. По-моему это весьма стоящее предложение.

Хозяин дома закрыл даже глаза на минуту, чтобы сосредоточиться.

— Хорошо, — сказал он после небольшой паузы. — Согласен. Если Вы возьмёте Ивана под стражу я использую все свои связи, чтобы выгородить Вас. Хотя это может оказаться весьма не просто. Действуйте, ротмистр.

Во взгляде Бурсы Удуев отчётливо прочёл искреннюю благодарность.

— Вы видели, он душевно болен. Его, действительно, следует сейчас же, без промедления изолировать.

На улице раздался новый шум. Кто-то подъехал к дому. Бурса кинулся к окну.

— Карета?

— Нет верховой.

— Чудно, — сказал граф Ш. — мундир гренадерский, а прибыл верховым.

Афанасий Мелков вошёл в залу, оттолкнул лакея, пытавшегося преградить ему путь, и сразу пошёл к Анне Владиславовне.

Гости расступились. Анна подняла голову.

— Что с ним? Он жив?

Афанасий отрицательно покачал головой. Анна вцепилась ледяной рукой в руку молодого офицера и простонала:

— Я спрашиваю, он жив!?

Когда, не пытаясь отнять своей руки, почти проколотой острыми ноготками, Афанасий сказал сухим голосом:

— Василий Онуфриевич Макаров, гренадерский поручик Измайловского Гвардейского полка полчаса назад скончался в помещении роты, — голос Афанасия сорвался и остальное он тихо прохрипел. — Василий просил передать Вам, Анна Владиславовна, что любил Вас. Он просил меня также сказать, что не возражает против Вашего замужества, но просит всё же иногда поминать его.

Маятник, качнувшийся в часах за спиною Анны, при последнем слове будто бы застрял в её груди и потянул вниз сердце. Анна Покровская потеряла сознание.

Глава 6

Подозревая Ивана Бурсу не только в изощрённой жестокости, граничащей с почти детским наивом, а также и в звериной хитрости, ротмистр Удуев не стал откладывать арест, а взяв десять жандармов, тут же ночью отправился на Сенную площадь.

Но как Удуев ни спешил, он всё-таки опоздал. Квартира оказалась пуста. Двое тихих немолодых слуг собирали и упаковывали вещи. Из их напуганного лепета следовало, что барин неожиданно уехал домой к себе в поместье. А они должны завтра следовать за ним. Во что поверить было просто невозможно.

Иван Бурса просто растворился во вьюжной ноябрьской ночи.

«Совершенно определённо никуда он из города не уехал, — это Удуев определил для себя твёрдо. — Такой не уедет, не отомстив за нанесённое оскорбление. И ведь негодяй не станет драться. Он теперь выскочит где-нибудь из-под самых ног и ударит в спину. Где? Когда? Бог знает».

Направлений поиска негодяя был несколько. Можно как следует допросить обитателей барака в Литейной Слободе. Может быть, кто-то из них знает где прячутся остальные злоумышленники. Те двое, что захвачены, уж наверное могут указать адрес. Всё зависит от способности хозяина особняка на Конюшенной допросить с пристрастием. Хотя и здесь надежда совсем небольшая. Ведь и злодей знает, что они могут указать его адрес.

Другим направлением поиска были братья Игнатовы — Валентин и Пётр. Удуев даже пожалел, что отпустил Петра тогда ночью, но буквально через час раскаялся в своём недоверии.

Пётр Илларионович Игнатов, брат отравленной в кабаке Медведева Марии Игнатовой, как обещал, сам пришёл к ротмистру.

— Не ждали, что слово сдержу? — спросил он, опускаясь устало на скамью.

— Согласен, не ждал.

После бессонной ночи Михаил Валентинович воспринимал происходящее вокруг как сквозь лёгкую дымку.

— Арестуете теперь меня?

— Ну зачем же. Нет. Если уж я тогда ночью над двумя трупами Вас не арестовал, то теперь это глупо совсем. Кстати, поблагодарить хочу.

Удуев взял со стола большой гербовый лист с печатью и показал его молодому человеку.

— Только вчера утром доложил об англичанах, а они, смотри, вон как. Уже отметили меня письменной благодарностью. Боятся шельмы заграничных каторжников, и мне почему-то кажется опаснее наших отечественных.

— Вы знаете где теперь Иван Бурса? — спросил Пётр Игнатов, из вежливости разглядывая бумагу.

— Нет, — вздохнул Удуев. — Я предполагал, ты мне об этом что-нибудь скажешь. Знаешь что вчера случилось на Конюшенной?

— Слышал, — возвращая листок сухо отозвался тот. — И, думаю, нужно теперь же поставить охрану вокруг дома. Иначе барышне Покровской Анне Владиславовне жить осталось, может быть день, а может быть и того меньше.

— Вот, прямо день, — почти обиделся ротмистр. — У него что полк здесь в Сухом канале спрятан?

— Ну не полк, а банда из 40 человек.

— Объясни ты мне, наконец, — Удуев уже с трудом удерживался, чтобы во весь рот не зевнуть. — Расскажи, что же случилось на самом деле? Ты же больше моего знаешь про это дело. Нам делить с тобою ничего. У нас с тобой одна цель — зверя изловить.

Рассказ Петра Илларионовича Игнатова поразил ротмистра до такой степени, что Михаил Валентинович, совсем уж засыпающий за своим огромным служебным столом, окончательно проснулся.

Многое повидал за свою жизнь ротмистр Удуев. Но ещё ни разу не сталкивался с подобной изощрённой и жестокой историей.

Собственно, это была всё та же история о несчастных влюблённых Иване и Марии, лишённых родительского благословения и по произволу родительскому запроданных в рабство. Только новые детали предавали этой истории уж совсем другой жутковатый оттенок.

Первое, что выяснилось со слов Петра Игнатова, было то, что не сам отец, не по доброй воле вписал родного сына в число проданных с деревней крестьян. У Семёна Петровича Турсова были большие карточные долги. И как-то ночью в дом к нему пришли спросить этот долг.

Пётр рассказал, что пришёл неизвестный никому молодой дворянин, а на руках у этого дворянина были все перекупленные векселя Семёна Петровича. В обмен на векселя тот потребовал жуткую услугу. Семён Петрович Турсов отказал, но тот пришёл к нему на следующий день уже в сопровождении околоточного и двух полицейских. И выбор здесь был простой — либо в долговую яму в середине зимы, либо выполнить невозможные условия. Семён Петрович уже и сам по себе ненавидел сына. Не мог простить ему ослушание.

Напился пьяным. Три недели не просыхал, мучился, вероятно, совестью, но ведь подписал-таки, подлец, подушный список с внесёнными туда именами Ивана да Марьи.

Братья Игнатовы потратили немало времени и сил стараясь разузнать хотя бы имя того графа, что выкупил векселя Семёна Петровича Турсова и организовал дело. Увы, не удалось даже составить представление об облике дьявола. Единственной зацепкой была оригинальная, по всему очень дорогая, трость с резным нефритовым набалдашником в форме человеческой головы.

Далее, по сведениям Петра Игнатова, молодые супруги были дважды перепроданы и в конечном счёте оказались собственностью Ивана Кузьмича Бурсы.

Только тогда их силой забрали и привезли в усадьбу негодяя. Их держали вместе, в одной комнате, кормили с барского стола. Давали нормально одеваться, даже баню разрешали посетить раз в неделю. Но каждую ночь усадьба наполнялась дикими криками — это кричал Иван Турсов.

Каждую ночь Марью выводили во двор, прямо перед окном его супруга, раздевали догола, привязывали к деревянной рогатине и напускали на неё здорового хмельного крепостного мужика. Её даже не били. Но в первую ночь мужик был один, во вторую их было два, в третью — три. И так продолжалось целый месяц.

Иван Игнатов охрип от стонов и почти ослеп от слёз.

При всём этом Бурса сам либо спал с заложенными ватой ушами, либо стоял на балконе и наслаждался этими криками.

На 32-й день мужиков не оказалось. Когда Марью раздели и привязали к рогатине, палач притащил на ремне небольшого ручного медведя с подпиленными зубами.

Удуев не перебивал рассказчика в течение, наверное, нескольких часов. Потом Пётр замолчал. Он сидел на скамейке перед ротмистром, сдавливая кулаки. Ему было очень трудно обо всём этом впервые рассказать.

— А поджог тоже дело рук Бурсы? — спросил Удуев.

— Да, — отозвался Пётр. — Одним поджогом он уничтожил сразу всех своих врагов. Кого спалил заживо, а кого подвёл под суд. Только мне и брату удалось бежать.

Полные слёз и отчаяния глаза молодого человека смотрели на жандармского ротмистра.

— Михаил Валентинович, мы должны отомстить за муки, за их, оборванные рукой злодея, молодые жизни. Помогите нам.

Ближе к полуночи, когда несчастная Анна лежала почти без чувств в своей спальне, а Удуев напрасно спешил на квартиру к злодею, к хозяину особняка на Конюшенной подошла попрощаться княгиня Наталья Андреевна.

— Я возьму с собой сейчас Сергея Филипповича, — сказала она. — А ты, Константин, этого не заметишь.

— Зачем тебе это? Допросить его хочешь? Так без толку. Серёжа наивный искренний юноша. Путается он ошибается, но делу предан.

— Мне срочно несколько рукописей разобрать нужно, — сказала княгиня, — сама не справлюсь.

Несчастный, дрожащий то ли от холода то ли от волнение, секретарь ждал княгиню уже на улице, подле саней. Почему-то он не решился забраться внутрь и накрыться полостью, а подпрыгивал на месте и махал руками.

— Какой Вы смешной, Серёжа, — сказал Наталья Андреевна, сама откидывая полость. — Давайте садитесь, обнимите меня покрепче. Не бойтесь, кучер предан мне и даже под пытками никому ничего не скажет. Нас не видит никто, не бойтесь.

Если бы секретарь выпил ведро водки, он, наверное, не опьянел бы сильнее. Свист кнута, летящая в лицо снежная буря, хохот княгини — всё это казалось чем-то запредельным, невозможным.

Он очнулся уже только в доме книги Ольховской, в знакомом коридоре.

— Налево, — шепнула, подтолкнув его, Наталья Андреевна. — Потом Вы будете приходить через другой вход, и ждать в библиотеке, пока я сама не позову Вас.

«Боже, — подумал секретарь, — даже если она когда-нибудь узнает о том, что я убил здесь, в этом самом доме, князя Валентина, Боже».

Он двигался как во сне, послушный каждому её слову. Он изобразил ужас в глазах, когда Наталья Андреевна сняла парик, щёлкнула серебряной гильотиной.

— Закурите? — она обращалась к нему уже лёжа поперёк своей шикарной постели.

— Нет… Вообще я иногда курю, но сейчас не то, право, настроение, не совсем то.

— Идите сюда. Присядьте хотя бы на край. Вы, что боитесь меня?

Княгиня прикурила, склонившись к свече, погасшую сигару. Она приподнялась на постели и сквозь облако дыма рассматривала бледное испуганное лицо секретаря.

— Не понимаю, как Вы живете в доме Бурсы столько лет, и ничего ещё не умеете? Чистый цветок в центре ужасного притона, — она расхохоталась, но поперхнулась дымом. — Ладно-ладно, — сказала она, — простите меня, я, конечно же, шучу Константин Эммануилович лучший из людей, он почти святой. Дом на Конюшенной настоящая Мекка для посвящённых.

Совершив над собой усилие, Сергей Филиппович опустился на край постели и присел скованно. Все его слова были заранее готовы, но сейчас эти слова выглядели глупо. Он хотел промолчать и подождать, но почему-то вдруг громко сказал именно эти приготовленные слова:

— Видите ли, Наталья Андреевна, — сказал он, — я сам удивлён тем нежным, но сильным чувством, что испытываю теперь к Вам. Вы значительно старше меня, но мне кажется это не должно… — он начал заикаться, — не должно… — он готов был уже заплакать от неловкости. — Я хочу сказать Вам, что…

Одной рукой зажимая ему рот, а другой сильною, горячею рукой княгиня обняла секретаря и притянула его к себе.

— Молчите. Молчите, Серёжа, молчите, а то я сейчас сама заплачу.

В шестом часу утра, воротившись в особняк на Конюшенной, секретарь был поражён тем, что дом не то, что не спит, а напротив, весь на ногах, будто перед большим приёмом. Слуги двигались проворно, но без шума, и всё пребывало будто в трауре. На простой вопрос Сергея Филипповича «что же происходит?» он получил такой же простой ответ. Ответ состоял из двух частей:

— Похороны гренадера сегодня, Василия Макарова. Так барыня, зачем-то, велела наш дом привести в порядок, будто здесь его хоронить станут, — сообщил один из старших лакеев, а другой добавил:

— Боятся все. Этих двоих, что в подвале Константин Эммануилович всю ночь допрашивал, потом барышня туда спустилась. Все думают, нападение будет. А когда? Где? Никто не знает.

В гостиной секретарь увидел Анну. Анна казалась сосредоточенной. Клавесин был открыт, но она не играла, а только смотрела прямо перед собой на собственные руки и на клавиши. Девушка вздрогнула и повернулась к нему. Глаза сухие колючие.

— Доброе утро, Сергей Филиппович, — сказала она. — Похоже, Вы также не выспались. Пойдите, поспите, голубчик. Я полагаю Ваше присутствие на похоронах совсем не обязательно.

В этот момент откуда-то снизу из глубины подвала раздался душераздирающий вопль.

— Неужели Его превосходительство Константин Эммануилович пытает пленных? — удивился секретарь.

— А что же с ними делать? — пожала плечами Анна. — Что же с ними делать если они только молчат и угрожают? Вы знаете, что мне один из них сказал?

— Что же?

— Он молчал-молчал и вдруг говорит: «Вам, барышня от, моего господина никуда не деться. Поймает он Вас живьём, говорит. Кожу, говорит, спустит до пояса и потешится. А Вы ещё улыбаться будете.

— Но самим-то нам зачем же опускаться до них. Не нужно бы пытать.

— Да я пошутила, — устало сказала Анна, поворачиваясь к двери. — Никто эту нечисть пальцем не тронул. Они сами головой об стену бьются, потому что выйти не могут. Хозяину своему, сатане, служить не могут, вот и переживают.

Поднявшись к себе, секретарь заперся в комнате. Он разделся и собирался забраться в постель, когда в дверь постучали.

Счастье, обрушившееся на Сергея Филипповича этой ночью, нежное сильное чувство к княгине Ольховской, странным образом смешивалось в душе молодого человека с беспокойством, но он слишком устал от переживаний, хотел заснуть, и это теперь было сильнее любых чувств.

— Кто там ещё? — недовольно спросил он.

— Это я, Серёжа, открой, — раздался за дверью голос Бурсы.

Войдя в комнату, Константин Эммануиловича даже не присел, хотя выглядел он далеко не лучшим образом. Всегда здоровый цвет его лица сменился землистой бледностью. Щёки запали, на высоком лбу отчётливо проявились старческие морщины.

— Я должен поехать с Анной на кладбище, — сказал Бурса. — Я тебя прошу, не ложись пока. В доме остаются два этих негодяя. Приедет жандарм, отдай их ему. Тогда и ложись спать. Прошу тебя, Серёжа, больше никому не доверяю в доме. Из рук в руки нужно передать пленников ротмистру Удуеву. Проследи.

— Неужто, Вы думаете, их попробуют освободить? Да кому они, крепостные холуи, нужны? — удивился Сергей Филиппович, с трудом удерживаясь от того, чтобы зевнуть. — Впрочем, я, конечно, выполню Вашу просьбу. Не буду пока ложиться и прослежу за всем.

Метель бушевала всю ночь, но утихла к утру, а потом вообще очистилось. Следующий день выдался ясный, морозный, без ветра.

Анна Владиславовна Покровская больше не плакала. Девушка будто замирала на какие-то краткие мгновения, но даже лёгкая опухлость сошла с её миловидного личика.

Хоронили Василия Макарова очень скромно. Тел его перевезли из помещений казармы, где Макаров скончался, на Митрофаньевское кладбище. Там, в небольшой кладбищенской церкви и состоялась отпевание.

Присутствовали всего три офицера из полка. Но возле могилы всё-таки собралась небольшая толпа. Прежде, чем закрыли крышкою гроб, несколько человек по очереди подошли прощаться.

Анна Владиславовна также шагнула в сторону гроба, но Бурса поймал племянницу за руку:

— Не нужно, Анечка, не хорошо. Кто ты ему?

Глаза девушки болезненно сверкнули.

— Невеста.

Она вырвала руку и прошла к гробу.

Лицо мёртвого Василия оказалось перед нею неожиданно близко. Так близко оказывается только икона, когда приближаешься её поцеловать. И Анна Покровская чуть не упала от испуга.

Алые, как у девушки, губы, тонкие сомкнутые веки, чёрные ресницы, чёрные волосы зачёсаны назад, руки сложены на груди.

Афанасий Мелков стоял рядом. Хотел поддержать Анну, но девушка отвела его руку:

— Не нужно. Я сама.

Нежно, как возлюбленного, Анна Владиславовна поцеловала эти мёртвые губы. Она не плакала.

На гроб положили крышку, вбили гвозди и на верёвках опустили его в мёрзлую узкую могилу. Когда закапали, полковой командир сказал речь, но Анна не слушала. Девушка махнула рукой и прошептала только:

— Оставьте меня.

Медленно побрела к кладбищенским воротам. Она не хотела никого видеть, не хотела ни с кем говорить. Лицо Анны Владиславовны было бледное и сосредоточенное, как на молитве.

Трипольский, во время похорон стоявший без шапки, не решался даже глянуть в сторону девушки. Но теперь повернул голову.

Неприятное предчувствие охватило Андрея Андреевича, когда он проследил взглядом за скорбной медлительной женской фигурой.

— Проследить бы за нею надо, — сказал он, обращаясь к стоящему рядом Афанасию. — Моего общества она теперь не стерпит. Может быть, Анна Владиславовна согласиться на твоё общество, брат.

Афанасий хотел грубо ответить, сказать какую-нибудь колкость, может быть, непристойность даже — присутствие убийцы на похоронах неожиданно сильно раздражило молодого поручика. Несмотря на то, что дуэль была по всем правилам, присутствие «этого» выглядело до крайности неприлично.

Но вместо того, чтобы выругаться, Афанасий с удивлением сообщил, указывая вытянутой рукой:

— Посмотрите-ка, Андрей Андреевич, вон туда, — Афанасий указывал на странную фигуру, движущуюся с другой стороны кладбищенской ограды наперерез Анне. — Что-то мне эта шапка напоминает. Чистый каторжник! Лоб спрятал, клеймёная душа.

У центральных ворот Митрофаньевского кладбища к этому часу собралось около десятка саней и около десятка дорогих карет. Людей на кладбище было много, и не сразу Андрей Трипольский разглядел, куда свернула Анна — в какую-то минуту девушка ускорила шаг, и её фигурка вдруг оказалась далеко за оградой.

— Перед смертью Василий упомянул про клеймёного в шапке, — взволнованно сказал Трипольский. — Он говорил, что Анне Владиславовне угрожает какая-то опасность. Да бегите же Вы! — Трипольский резко обернулся к Афанасию. — Её нужно догнать, здесь опасно. Бегите! — повторил он, и прикусил язык.

Совершенно ясно Андрей Трипольский увидел налетевшие на девушку сзади две тёмные фигуры. Тут же, развернувшись лихо, подкатила карета. Всё было сделано так ловко и так быстро, что никто ничего не заметил, никто не услышал сдавленного женского крика.

— Предупредите Бурсу, — сказал Трипольский. В этот миг он выглядел совершенно спокойным. — Теперь уж я сам за ними. Тут уж не до сантиментов. Дождались худшего.

Сказав это, Андрей Андреевич кинулся, расталкивая людей, к своим саням.

Афанасий, ошарашенный подобным поворотом дела, был вынужден выполнить его приказ, и направился к Константину Эммануиловичу.

— Какая к чёрту шапка? — вскричал Бурса, прерывая бессвязные объяснения Афанасия. — Какие к чёрту клеймёные люди? Где моя девочка?

— Да говорю же, похитили. Только что, минуту назад! Вон там, — Афанасий указал рукой направление. — Какие-то люди схватили её и силой усадили в карету. Трипольский за ними рванулся в погоню.

— Братец, — сказал Бурса, и лицо Константина Эммануиловича исказила неприятная гримаса. — Ну, братец, я тебе устрою сладкую жизнь.

— О чём это Вы? Я не пойму, — удивился Афанасий.

— Да нет, — Бурса взял себя в руки и маска ярости на его лице сменилась другой маской. Лицо его приняло обычное благообразное выражение. — Это так, это глупость. Да что ж мы стоим? — закричал он. — В погоню!

После отъезда Анны и Константина Эммануиловича секретарь, зевая, прошёлся по дому. В голове секретаря будто кружил едкий дым чёрной сигары, и даже, если бы очень захотел, то не смог бы теперь думать ни о чём ином, кроме княгини Наталье Андреевне Ольховской.

Он боялся княгиню. Он восхищался ею. Ненавидел её и одновременно боготворил. Он бессчётное число раз произносил её имя про себя, потом, вдруг опомнившись, крестился на ближайшую икону и вслух произносил какую-нибудь небольшую молитву во спасение души.

К просьбе хозяина Сергей Филиппович отнёсся чисто формально, просто выполнил как неприятную обязанность.

Он не лёг спать. Ходил по дому, смотрел во все окна по очереди и этого ему показалось достаточно. Будь он сосредоточеннее, обрати он внимание на подозрительных людей ещё за час до визита негодяя в особняк, уже находившихся на Конюшенной в ожидании, отправь он посыльного за жандармами, может быть, дальнейшая судьба секретаря и сложилось бы иначе. Но Сергей Филиппович был влюблён и как всякий влюблённый упустил главное.

Вовсю звенели колокола. Возле парадного крыльца шумно остановилась какая-то карета. Был час пополудни, когда камердинер в фиолетовой ливрее, открывая, как рыба рот и вылупливая сонные глаза, остановился перед секретарём и стукнул палкой.

— Что ещё стряслось? — спросил секретарь. — Кто там приехал?

— Иван Кузьмич пожаловали, — преодолевая судорожную зевоту, сообщил камердинер. — Просит принять.

«Невероятно, — подумал секретарь, — вот уж действительно бесстрашный подлец. После того, что случилось вчера вломиться в дом среди бела дня».

Когда Сергей Филиппович вошёл в гостиную, Иван Бурса сидел, развалясь, в кресле и крутил в руках длинную чёрную трость. Он выглядел совершенно спокойным.

— Присаживайтесь, молодой человек, — нагло, будто хозяин дома, приказал, указывая концом трости на другое кресло. — В ногах правды нет.

— Константина Эммануиловича нет теперь, — почему-то оробев от этой безмерной наглости, сказал секретарь. — Все на похороны поручика Макарова уехали, его Андрей Андреич вчера утром на дуэли застрелил.

«Господи, зачем же я всё это ему говорю? — ужаснулся он про себя. — Будто оправдываюсь перед ним, будто задолжал ему».

— Да я знаю-знаю, — голос младшего Бурсы звучал издевательски благосклонно и одновременно с этим повелительно. В эту минуту он почти не отличался от голоса старшего брата. — Я не по поводу покойника. Я к вам совсем по другому делу приехал, Сергей Филиппович, присаживайтесь, поговорим.

— За мужиков своих похлопотать приехали? Так они в подвале заперты, а ключа у меня нет.

— Да что Вы, Сергей Филиппович, нет, — в голосе Бурсы появилась брезгливая нотка. — Они не нужны мне совсем. Можете их убить коли есть охота. Пропащие люди, каторжники беглые. — Он сделал паузу, давая секретарю услышать нарастающий неприятный шум, и добавил: — Да, может быть, их уже и убили мои ребята.

Внизу в подвале происходила какая-то возня. Потом оттуда раздался краткий горловой крик. Такой крик бывает, когда человека колют штыком в живот.

— Да, уже, — сказал Бурса и опять указал тростью на кресло. — Присаживайтесь, у меня к Вам разговор, Сергей Филиппович, очень серьёзный разговор.

— Зачем же Вы своих людей убиваете, — не в силах противостоять чужой воле и опускаясь в кресло, спросил секретарь. — Они же Вам верою и правдой.

— Они меня выдали, — поморщился Бурса.

— Почему же Вы думаете?..

— Я уверен. Их пытали и они меня выдали. Предательство я караю смертью. Но к делу, Сергей Филиппович, к делу. У нас с вами не так много времени. Я прошу Вас, дорогой мой секретарь, теперь же проводить меня в библиотеку и показать где там тайник с документами. Я бы сам посмотрел, но поджигать этот красивый дом я пока не собираюсь, а перебрать тыщу книг не хватает времени. Ну, так как, поможете мне?

Секретарь не в силах говорить от ужаса и волнения отрицательно качнул головой.

— Хорошо, — сказал Бурса. — Тогда я ухожу.

Он легко поднялся из своего кресла и стукнул тростью по полу.

— Но завтра же всему Петербургу станет доподлинно известно, что князь Валентин вовсе не выпал из своего экипажа, а был зарезан в доме княгини Натальи Андреевны Ольховской. А также станет известно и имя человека, который зарезал его.

— Откуда же Вам это известно? — закрывая лицо руками, прошептал секретарь. — Откуда Вам известно, когда Наталья Андреевна и сама не знает?

— Очень просто, — голос Бурсы звучал весело. — В доме княгини есть мой человек. Он видел, как Вы это сделали. Вы же, например, не знаете, что князь Валентин оставался ещё жив несколько минут после Вашего ухода. Не знаете. Мой человек добил бедолагу, чтобы не мучился, но это не меняет дела. Ну, так что ж, Сергей Филиппович, идём мы с Вами в библиотеку?

Секретарь отнял мокрые от слёз руки от лица и осмотрелся.

Слуг вокруг не было, часы больше не били, но колокола за окном всё не унималась.

— Не беспокойтесь, — заметив неуверенность секретаря, сказал Бурса. — Мои люди обеспечат нам с Вами полную конфиденциальность. Так, что пойдёмте. Пойдёмте. Я не буду забирать никаких документов, я только их посмотрю. Я гарантирую, если мы с Вами поладим, никто ничего никогда не узнает о происшедшем.

Невероятно яркое солнце, находящееся в зените, ослепило секретаря, распахнувшего портьеры на окнах библиотеки, и Сергей Филиппович, согласившийся на предательство, чуть не ослеп от ужаса.

В тот же час то же солнце, прожигающее белизной ледяной воздух, помогло Андрею Трипольскому быстро сориентироваться в суете карет и саней возле кладбищенских ворот. Ошибись он тогда, и Анна Владиславовна неизбежно погибла бы, захваченная негодяями, но Андрей Андреевич ясно видел убегающий ориентир.

С разбега он вскочил в свои узкие быстроходные сани, и взмахнул кнутом. Лошади вскинулись, заржали. Какой-то неуклюжий барин в огромной шубе отскочил и повалился в снег. Небольшая тёмная карета с двумя лакеями на запятках, запряжённая чёрной тройкой, была уже далеко, в самом конце улицы. Трипольский сильнее ударил лошадь кнутом, и та понесла.

За снегом, брызнувшим из-под полозьев, он на мгновение потерял тёмную карету из виду, но тут же опять увидел её. Экипаж, пролетев по набережной, сворачивал налево в какой-то переулок.

— Но! Но-о, пошла! — кричал, стоя в санях, Трипольский. — Давай милая! Давай, давай!

Если посетители никак не обратили на себя внимание, то на фигуру, состоящую в санях и страшно подхлёстывающую лошадь, заметили многие.

Бурса дал знак, и ещё двое саней, имея ориентиром уже Трипольского, кинулись в погоню.

— Не уйдут! — сам забираясь в карету, сказала он Афанасию. — Не уйдут! Только бы они девочку мою не повредили. Господи, помоги!

Какая-то нерасторопная француженка-гувернантка, чинно пересекающая улицу, ведущая за руку приодетого розовощёкого карапуза, обернулась на крик Трипольского, но место того, чтобы сойти с дороги остолбенела прямо посередине проезда. Встала, вылупившись в ужасе на несущуюся лошадь, карапуз рванул руку у женщины, заплакал. Но перепуганная француженка ещё сильнее сдавила в своей ладони детские пальчики.

Трипольский осадил лошадь в последний миг, вытер пот и длинным ударом кнута по снегу спугнул глупую женщину. Крестясь, француженка кинулась к обочине.

Трипольский ударил свою лошадь, но время было упущено.

С шорохом его обошли другие сани, посланные в погоню Бурсой, потом ещё одни.

Когда Андрей Андреевич завернул за угол проклятой кареты уже не было в конце переулка. Потеряв карету, уносящую Анну, Андрей Трипольский даже зарычал от бешенства, но сразу взял себя в руки. Опытный боец — он заставил себя успокоиться, сел в санях, растёр шапкой лицо и попробовал представить пересечение ближайших улиц. Трипольский хотел понять какой мог быть маршрут похитителей.

«Если у них здесь где-нибудь поблизости есть нанятый дом или квартира, — соображал он, — тогда уж не найти. Спрячут карету в сарае — придётся всю жандармерию поднимать, но вряд ли они настолько хорошо подготовились. Скорее всего, похищение во время похорон это экспромт. Так, что можно предположить — укрытия нет. А это значит одно из двух: либо они постараются выбраться из города, либо у них есть квартира в другом месте, и они будут стремиться к этому месту. Маловероятно, что квартира эта неподалёку от Невского проспекта — слишком большой риск. Скорее всего, клеймёный каторжник может укрыться в какой-нибудь слободе, на окраине.

Он вздрогнул, когда чья-то рука хлопнула его по колену:

— Что, брат, потерял их? — Трипольский обернулся. Рядом с санями стоял Афанасий.

— Потерял, — сказал Трипольский. — Садись. Думаю, настигнем. Есть шанс.

Афанасий послушно забрался в стоящие посреди улицы сани. Он, недоумевая, смотрел на Трипольского, но больше ничего не спрашивал.

Как часто бывало, в минуты опасности голова Андрея Трипольского была ясная, и мысль работала очень быстро и чётко.

Уже через несколько минут, вычислить два возможных маршрута, он интуитивно выбрал один из них, и, развернув сани, понёсся по улицам, рассчитывая выскочить наперерез карете.

— Вряд ли они знают город лучше меня, — объяснил он Афанасию, нахлёстывая лошадь. — У них тройка и карета, а меня узкие сани. Там, где я проскочу, они просто не пройдут. Так что, если расчёт правильный, если я не ошибся, то мы с тобой их скоро настигнем.

Ярко светило солнце.

В этот день было очень холодно. Свистящий над санями воздух, просто обжигал лицо.

Хорошо зная, где устроен тайник, Сергей Филиппович не торопился его открыть. Он снял картину прикрывающую тайную дверцу, показал пальцем на скважину и стал искать в столе ключ.

— Он должен быть где-то здесь, — объяснял секретарь, стоящему за его спиной негодяю Ивану Бурсе. — Обычно Константин Эммануилович с собой ключей не носит, не имеет такой привычки.

«Лучше я умру, чем предам всех, — в точности зная, где лежит ключ, и роясь совершенно в другом месте, размышлял секретарь. — Позор я не вынесу. Потерять Наталью Андреевну для меня равно смерти. Но также смерти равно и само предательство. Нужно потянуть время. Может быть, вернётся хозяин. Почему я не рассказал хозяину сразу всю правду. Ведь я не хотел убивать князя Валентина, не хотел. Это была несчастная случайность. Если бы он узнал об этом от меня, то непременно бы поверил. Теперь же, узнав о произошедшем от своего врага, он уничтожит меня».

— Не могу найти, — задвигая очередной ящик, развёл руками. — А что вам, собственно нужно. Скажите, может быть, эти документы где-то в другом месте. Может быть, я что-то смогу рассказать Вам на словах. — Секретарь произнёс это и замер в ужасе.

Иван Бурса стоял неподвижно посреди библиотеки и смотрел на него улыбаясь.

— А ничего не нужно, — сказал он.

Он вынул длинный кинжал и просунул его в щель между потайной дверцей и стеной.

— Я так понимаю, Сергей Филиппович, Вы всё ещё не до конца осознали, что произошло.

Дверца хрустнула и открылась. Бурса быстрыми движениями вынимал и просматривал листки, притом продолжая говорить.

— Вы, Сергей Филиппович, трус. И Вы, за счёт своего страха, навсегда в руках моих. Вы будете теперь делать, то что я прикажу. Вы ещё помышляете о смерти, но Вы не умрёте.

Один листок заинтересовал Ивана Бурсу. Он на минуту замолчал, впитывая в себя и явно запоминая текст, потом продолжал:

— Нет, Вы не умрёте. Вы мой раб, — Бурсы глянул на замершего бледного секретаря и вдруг подмигнул. — Вы привыкнете быть моим рабом. Это даже приятно. Только во вкус войти. А вот за сломанную дверцу вам придётся отвечать. Но здесь Вы сами виноваты, вольно ж вам было ключ от меня прятать.

Замешкайся негодяй хотя бы на 10 минут, то уже вряд ли ему удалось бы открыть тайник. Как раз в этот момент на улице послышался шум подков и громкие голоса.

Бурса бросил листки внутрь тайника и шагнул к окну.

— А вот и полиция, — он торжествующе глянул на секретаря. — Мне нужно уходить, а Вам придётся придумать какое-нибудь вранье по поводу сломанной дверцы.

Сам не понимая зачем он это делает, секретарь с трудом ступая на ватных ногах, проводил негодяя до чёрного хода и сам же растворил перед ним дверь.

— Прощайте, мон шер, — весело сказал Иван Бурса. — Я пришлю Вам весточку, ждите.

— Когда, — прошептали твёрдые губы секретаря.

— Не знаю. Ждите. Всё время. Всегда.

Только теперь Сергей Филиппович увидел, что Иван Бурса уезжает на простой крестьянской телеге, забитой каким-то громоздким и грязным скарбом. Телега со скрипом тронулась. Вместе с главным негодяем Иваном Бурсой в телеге сидели ещё человек пять ухмыляющихся разбойников.

Погруженная в глубокую скорбь, Анна Владиславовна даже не поняла в первую минуту, что происходит.

Поцеловав в губы несчастного покойного поручика Василии Макарова, девушка пошла меж могил, и не глядя по сторонам, вскоре вышла из ворот кладбища.

«Только бы не говорить теперь ни с кем, не видеть никого, — ей почудилось, что губы Макарова были теплы и мягки. И что ей почти ответили на нежный поцелуй. Анна чуть с ума не сошла от этого.

Она отошла, наверное, шагов двадцать в сторону, когда рядом возникла огромная фигура. Широкоплечий рябой мужик, одетый в валенки и овчину, хитро улыбнулся и спросил:

— Ну, чё, барыня, поедем кататься?

— Зачем это, — не поняла Анна. — Куда?

В следующую минуту наступила темнота. Мужик накинул ей на голову мешок, её скрутили сразу несколько рук. Рядом заскрипели полозья и Анна оказалась лежащей на внутренней скамье кареты.

Девушка попробовала было высвободиться, но её крепко держали. Рядом кто-то спросил по-английски:

— Куда?

Ответ был также на грубом английском. На таком, наверное, говорят в самых грязных притонах Британии.

— На запасную квартиру. Иван Кузьмич велели её отвезти, а оттуда, наверное, уж домой. Надоело здесь. Ходишь как прокажённый, лица не покажешь, слова не вставишь. Надоело.

Карета скользила по городу и не похоже было, что её преследует.

«Неужели никто не заметил, как меня украли? — с ужасом подумала Анна. — Неужели я отошла от могилы так далеко, что никто не видел?»

Карета несколько раз свернула. Судя по голосам вокруг она двигалась где-то в оживлённом районе Петербурга, где-то в центре.

Через какое-то время уже другой голос по-русски сказал:

— Если нас догонят, хозяин велел снасильничать девицу. А если снасильничать времени не будет, то сразу прирезать.

— Чё тут насильничать? Тощая, — отозвался на ломаном русском первый англичанин. — Кости одни.

От этих слов Анна Владиславовна, наконец-то, во всей полноте осознала происходящее. Она рванулась, завизжала и прямо через мешок вцепилась зубами в чью-то руку.

— Эк ты прыткая какая, — сказал тот же голос.

Больше она ничего не услышала — её ударили по голове и Анна потеряла сознание.

Очнулась она уж совсем в другом месте. Было душно. Девушка открыла глаза.

Маленькая тёмная комнатка. Занавески опущены, мебель хорошая кругом, но сильно потрёпанная. Горел камин.

Она лежала на маленьком кожаном диване. Ноги связаны верёвкой, хотя руки свободны.

Напротив, на круглом мягком стуле с вытертой голубой обивкой, сидел незнакомый человек в платье какие носят на службу младшие клерки.

Человек был худ. Узкое лицо его было неприятно глазу. Что-то в этом лице присутствовало омерзительно-холуйское. Совсем низменное.

— Проснулись, Анна Владиславовна? — спросил он с подобострастием и вскочил со стула. — Хотите, покушаем?

— Нет.

— А хотите, может быть, морса клюквенного. Уж, наверняка, после приключения такого в горле пересохло у Вас.

— Где я нахожусь?

— Ну, не хотите, как хотите. А насчёт того, где Вы находитесь, что уж тут скрывать-то: в Санкт-Петербурге городе, на одной квартире мы. Но это ненадолго. Скоро поедем. Стемнеет, вот и поедем. Иван Кузьмич не велел тянуть с отъездом, опасно тянуть.

— А куда же поедем? — спросила Анна, примеряясь чем ударить наглеца, и подыскивая рядом подходящий предмет.

— Домой, — протянул холуй. — Хватит уж нам тут с Вами по столицам. В имение. А там уж и поженитесь с хозяином, глядишь. Как хорошо.

Выбрав подходящий предмет, Анна Владиславовна, сменив тон свой, с агрессивного на послушный, спросила почти жалостно:

— Миленький, посмотри, что это у меня с ногой. Болит очень, подвернула что ли?

Холуй покорно склонился к связанным ногам девушки, и та, ни секунды не раздумывая, схватила, стоящий на столике рядом с диваном, медный подсвечник и ударила его по затылку. Удар получился слишком сильным. Холуй сразу обмяк на её ногах, и Анна почувствовала, как хлынувшая из раны кровь, заливает ей юбку.

Она уронила подсвечник и завизжала от ужаса. Дверь в комнату распахнулась и вышли два мужика. Они были пьяны. На Анну Владиславовну Покровскую смотрели две пары жадных, бессмысленных голубых глаз.

До последней минуты Андрей Трипольский сомневался, но расчёт его всё же был верен.

Солнце клонилось к сияющим белизной кровлям северной столицы, когда Андрей Андреевич обнаружил проклятую карету. Он мог бы проскочить и мимо этого малоприметного дворика в северной части города, но глазастый Афанасий вовремя крикнул:

— Стой!

— Где?

Рука Трипольского с кнутом замерла в воздухе, не успев нанести очередного удара.

— Может, показалось?

— Только что проскочили, — Афанасий указывал назад. — Там в подворотне, похоже, она только без лошадей.

Бросив сани, оба молодых человека вернулись немного назад и осторожно проникли в мрачную подворотню. Посреди двора, действительно, стояла карета похитителей, но только лошадей уж не было. Карету распрягли, дверца была открыта и внутри возился какой-то человек.

— Тихо! — Трипольский приложил палец к губам. — Если услышат, всё пропало.

Он обошёл карету с другой стороны и, рывком распахнув другую дверцу, спугнул вора. Тот кинулся назад и был крепко скручен Афанасием.

— Клеймёный?

— Да вроде нет, — отозвался Афанасий, сдирая с него шапку. — Хотя, погоди-ка.

Голова вора была начисто выбрита, и прямо на черепе красовалось пять очень маленьких синих букв.

— Бур-са, — прочёл по слогам Афанасий.

— Значит мы по адресу, — Трипольский сильно сдавил горло клеймёного и спросил: — Где девушка?

Вор отрицательно подвигал головой. Пальцы Андрей Андреича сжали сильнее — опять отрицательное движение головой.

— Как же они всё-таки преданы своему барину, — усмехнулся зло Трипольский, и надавил ещё сильнее.

Глаза клеймёного почти вылезли из орбит. Он хрипел, но всё так же отрицательно подёргивал головой.

— Дай-ка я, — предложил Афанасий, — по-нашему, по-солдатски. Как турки с пленными делали.

Он вытащил саблю, и надрезав верёвку на штанах захваченного человека, спросил его:

— Хочешь турецкого компота попробовать или всё-таки скажешь?

Глаза вора закатились. Он моментально покрылся холодным испариной и прошептал:

— Третий этаж, квартира на правой стороне, стучать четыре раза.

— Вот молодец, — Афанасий сильно рукояткой сабли съездил по бритому затылку клеймёного. Тот мешком повалился внутрь кареты. — Пошли, — сказал Афанасий, перехватывая инициативу. — Будем надеяться, их там немного. Бог даст, сами управимся.

Конечно ротмистр Удуев не забыл о чёрном ходе. Но ему и в голову не пришло, что нужно отследить крестьянскую телегу, запряжённую жидкой пегой лошадёнкой и набитую громоздким скарбом.

Обошедшие дом, два жандарма искали дорогую карету и были только немножко удивлены: почему это хорошо одетый барин с дорогую тросточкой в руках садится в такую телегу. Конечно, они не сообразили сразу в чём тут фокус. А когда разобрались телега малым ходом уж катила далеко в конце улицы.

— Иди и доложи, — сказал один жандарм другому. — А я попробую проследить.

— Как ты проследишь? Где твоя лошадь?

— Я бегом её прослежу, — скидывая свою тяжёлую шинель и шапку, крикнул молодой жандарм. — Ты видел какой у них воз там? Кляча! А я крепкий, ноги у меня хоть куда. Доложи ротмистру, мол, я за возом пошёл. Вернусь, доложусь сразу.

В этот момент, следуя за напуганным секретарём, Михаил Валентинович Удуев как раз поднялся в библиотеку и осматривал взломанный тайник. Сергей Филиппович стоял тут же. Почему-то он держал руки улица.

— А скажите, — обернулся Удуев к секретарю, — ведь это документация вашего Общества. Разве Константин Эммануилович поблагодарит за это. Я, конечно, не уверен, но мне кажется, кроме того, что здесь всё цело. Бумаги почти нетронуты, замок, конечно, взломан. Но вот посмотрите, золотые монеты — целая коробка. И вот ещё. Странно, что Вы меня сюда пустили.

«Дурак! Дурак! — проклинал себя секретарь. — Действительно, зачем я его сюда потащил? Не нужно было. Теперь догадается. Да о чём он догадается? Мерзавец этот на мои услуги в дальнейшем рассчитывает. И уж, наверное, пока никому ничего не сказал. А ведь знал бы ротмистр, что это я князя Валентина заколол, точно бы взял под стражу».

— Пройдёмте вниз, может быть, — предложил секретарь. — Действительно, я очень переволновался, пригласив Вас сюда, конечно, поступил опрометчиво. Но Его превосходительство, Константин Эммануилович, законный владелец этих денег, бумаг не хранит в своём доме ничего предосудительного, что следует скрывать от жандармских чинов. Пойдёмте, Михаил Валентинович, мне кажется вам нужно опросить слуг. Ведь имели же воры в доме какую-то цель, что-то они хотели взять. Иначе, зачем же всё это нападение?

— Пойдёмте, — согласился Удуев. — Ухо опытного жандарма уловило фальшь в голосе секретаря, но ротмистр не показал виду.

«Что-то он недоговаривает, что-то скрывает, — отметил он про себя. — Хотя и напуган. Впрочем, неясно, может быть, моим присутствием напуган, а вовсе не злоумышленниками».

В течение следующего часа Удуев допросил слуг. Ничего нового ни от лакеев ни от поваров он не узнал. Интерес представляло только то, что поведала жандармскому ротмистру молоденькая рыженькая горничная по имени Настя. С её слов получалось, что воры ворвались в дом исключительно за тем, чтобы собрать несколько чемоданов женских вещей. Причём брали только платье и обувь, а драгоценности остались на месте.

— Не иначе, наша барышня удрать с этим мерзавцем собралась, — захлёбывается от слёз подытожила несчастная девушка. — Никогда бы не поверила, но один из злодеев обмолвился, что барин его теперь на моей госпоже обязательно женится.

— Очень любопытно, очень любопытно, — Удуев, заложив руки за спину, расхаживал по гостиной из конца в конец. — А где, милая, скажи ты мне, сейчас сами Константин Эммануилович и Анна Владиславовна.

— Да на кладбище поехали, — всплеснула руками рыженькая горничная. — Похороны ж сегодня.

— И кого же хоронят?

— Да жениха, вроде, Анны Владиславовны. Был такой поручик Макаров из гренадеров.

— Что ж они до сего часа его хоронят? — удивился Удуев, но горничная не успела ответить.

Дверь распахнулась и в гостиную вошёл жандарм. Он был без шинели, без шапки. Мундир весь в снегу. Молодое лицо раскраснелось от мороза.

— А это что такое? — рявкнул Удуев.

— Позвольте доложить. Я лошадь оставил и пешком за ними… выследил мерзавцев. — Жандарм ещё задыхался, вероятно, после долгого бега. — Могу теперь сказать где они прячутся.

— И далеко это? — сразу меняя гнев на милость, спросил ротмистр.

— Да они рядом. Ежели бегом, вёрст пять, а ежели в санях по городу кружить, то и все семь будет. Дом купца Еликсеева.

Обнажив сабли, Афанасий и Трипольский, тихо ступая, поднялись на третий этаж. Дом был большой, но по какой-то причине малонаселённый — ни одного человека не попалось им навстречу. Даже не было обычного в это время запаха кухни и никакого шума.

Они только остановились подле нужной двери, когда из глубины квартиры послышался приглушённый толстыми стенами сдавленный женский крик. Это кричала Анна Владиславовна Покровская.

— Помогите! Помогите!

Девушка, захлёбываясь в рыданиях, пыталась вырваться из захвативших её грубых рук.

— Негодяи! Мерзавцы! — один из мужиков стягивал запястье девушке тонким шёлковым шнуром.

— Приедем домой тихая будешь, ласковая, — приговаривал он. — Ласковая будешь. Барин любит, когда баба нежная и послушная, но когда баба злится — не жалует.

Узнав голос Анны, Трипольский даже побагровел от моментально охватившей его ярости.

Вместо того, чтоб аккуратно постучать, он изо всех сил двинул сапогом в дверь. Но дверь оказалась крепкой и устояла.

— Эй! — раздался голос внутри квартиры. — Смотри-ка, лезет кто-то, не наш.

Послышалась английская нетрезвая речь.

Трипольский отступил на пару шагов и всего размаху ударил ногой в дверь ещё раз. Замок сломался, створки распахнулась и Андрей Андреич со всего разгона влетел внутрь квартиры в полутьму. Он махнул саблей наугад. Налетевший на него слева огромного роста мужик с кривой рожей, охнул и повалился — из горла его хлестала кровь. Трипольский развернулся в узком коридоре и сразу напал на другого злодея. Схватка продолжалась, наверное, несколько долгих секунд.

Афанасий что-то прокричал, но в пылу драки Трипольский не понял его слов. Он увидел наставленное на него из полутьмы дуло пистолета, уклонился, раздался грохот и левое плечо обдало огнём. Ощутив слабость во всем теле, Андрей Трипольский опустился на колени. Сжав зубы, он попытался встать, но сразу не смог — боль была ужасная.

По лицу его сбегал потоками горячий пот, но правая целая рука так и не выпустила обнажённой сабли.

— Да вас тут рота что ли? — удивлённо спрашивал Афанасий, ловким ударом повергая третьего противника. — Англичане что ль? Разве у нас война теперь с Англией?

Освободив проход, он наклонился к стоящему на коленях Трипольскому:

— Что с Вами?

— Пуля в плечо, — сквозь зубы процедил тот. — Иди, выручи Анну Владиславовну. Я в порядке.

Оставив позади себя четыре неподвижных тела, Афанасий выставляя вперёд себя саблю, и сжимая чужой заряженный пистолет в другой руке, осторожно двинулся по коридору.

«Я спасу Вас, Анна Владиславовна, — про себя шептал он, как молитву. — Я спасу Вас, чего бы это ни стоило. Я не дам себя глупо ранить, пока не спасу Вас. Я спасу Вас, так же, как спас бы Василий Макаров — мой друг, будь он жив доселе. Я спасу Вас».

В коридор выходило несколько дверей и все они были раскрыты. За ними можно было разглядеть только пустые, без мебели, большие комнаты.

Прислушавшись, Афанасий уловил тихий стон где-то впереди. Посмотрел и увидел ещё одну, на этот раз закрытую дверь. За дверью раздавалась какая-то возня.

Отчётливо щёлкнул взведённый курок пистолета. На цыпочках Афанасий подкрался к этой двери, встал сбоку, так чтобы выстрел, сделанный изнутри, не причинил ему вреда и спросил негромко:

— А вы как, сами откроете и выйдите, поднявши руки? Или вас оттуда выкуривать придётся?

В ответ послышалось что-то похожее на злобное рычание.

— Хорошо, — сказал Афанасий.

После чего, не сходя своего места, пнул дверь сапогом. Рассчитал он верно — всё заряженное оружие использовали для поражения пустого коридора.

Прогрохотало два выстрела. Задыхаясь в таком привычном и бодрящем запахе пороха, Афанасий Мелков вошёл в комнату. Анна Покровская, связанная по рукам и ногам, лежала на диване. Рядом с девушкой стоял мужик с двумя дымящимися пистолетами в руках. Возле окна ещё один человек, судя по татуировке на запястье, англичанин.

— Помогите, — прокусив тряпку, которой ей стянули рот, сказала Анна. — По-помогите мне.

— Сейчас, сейчас, — сказал Афанасий. — Не беспокойтесь, Анна Владиславовна, остались одни пустяки.

Работая саблей как с манекенами на учениях, в две минуты бравый гренадер покалечил, уворачивающихся и размахивающих ножами злодеев. Он подступил к девушке, разрезал на ней верёвки.

— Что с Вами? — пришёптывал он. — Не плачьте, Анна Владиславовна. Всё кончилось уже. Всё хорошо, всё в порядочке. Василий бы точно так же, как и я поступил бы.

— Благодарю Вас, благодарю, — пошептала девушка. — Вы сами не знаете, как Вы вовремя подоспели. Благодарю.

И вдруг глаза Анны посмотрели с ужасом. То, что смотрят они не на него, а на кого-то другого, находящегося за его спиной, Афанасий сообразил с некоторым опозданием. Громко свистнула сабля, раздался горловой крик и прямо на спину гренадера повалился рассечённый мертвец.

На пороге, покачиваясь, стоял Андрей Трипольский. Он вытер окровавленную саблю о рубаху мертвеца и сказал устало:

Одного ты упустил, Афанасий. Он в комнате прятался, в спину хотел тебя заколоть. Хорошо я подоспел.

В то время, когда Афанасий Мелков, разрезав саблей шёлковые шнуры на руках девушки, взял Анну Владиславовну под руку, помогая ей спуститься вниз по лестнице, а Константин Эммануилович Бурса, наняв с полсотни вольных людей, прочёсывал в поисках племянницы совсем другую часть города, Михаил Валентинович Удуев, потирая руки, разглядывал издали здание, в котором засел негодяй Иван Бурса со своею свитой.

На этот раз ошибки произойти просто не могло. И ротмистр уже представлял себе лицо городского прокурора, читающего его доклад.

Картина, ещё накануне состоявшая из разрозненных мозаичных кусочков, наконец-то сложилась в голове ротмистра в единое цельное полотно. Выстроенные в обычной последовательности, события выглядели с достаточной ясностью. Отправной точкой ротмистр Удуев брал несчастных молодых супругов, подлостью шантажом обращённых из свободных людей в рабов, и попавших в лапы и безумного негодяя Ивана Бурсы. Молодые люди бежали и были почти у цели, когда рука наёмного убийцы оборвала их жизни, подсыпав яду в стаканы. Вероятно, ни Иван ни Марья не знали в лицо клеймёного.

Старший брат Константин Бурса берёт двух безымянных покойников, рискуя навлечь на себя не только удивление общества, но, может быть, и монарший гнев, ставит два гроба у себя в доме, после чего, на свои деньги хоронит.

Всё это ясно говорит о том, что братья Бурсы не очень-то и ладят между собой. Потом в городе появляется Иван Бурса, но тут уж вопрос: на самом ли деле негодяй влюбился без памяти в свою племянницу, юную Анну Владиславовну Покровскую, или это было частью его страшного хитрого плана. Этого не определите со стороны. Но ясно другое — в город Бурса-младший явился не один, а в сопровождении целой свиты преступников.

Он устроил заранее все варианты отступления его напоминание. Для Ивана Бурсы было нанято несколько квартир. Он не появлялся в свете — кроме дома старшего брата негодяя не видели ни в одной из Петербургских гостиных. Единственный человек, с которым он встречался в Петербурге — Михаил Львович Растегаев. Этот Растегаев был совершенно пустившийся пьяница, промотавший своё родовое имение, по соседству с имением Бурсы, и состояние, оставленное отцом.

Также понятно, что Ивана Бурсу явно прикрывает кто-то из чиновников при дворе. Доказательством тому служили идеально выправленные документы, подорожные паспорта — все были настоящие и выданы в самые краткие сроки. Кто-то отдавал указания, кто-то был заинтересован в безнаказанности новгородского помещика и в первую очередь нужно было выяснить кто.

Если окажется, что в этом замешан сам столичный прокурор, Михаил Валентинович уже решил писать рапорт через его голову в тайную экспедицию, нужны были только неопровержимые веские доказательства.

Волею случая, ротмистр Удуев опять вышел на негодяя. На этот раз он уж не ошибётся, даже, если Ивана Бурсы и не окажется в доме, то на сей раз уж наверняка удастся захватить пару живых англичан и главное этого отравителя в шапке.

В окружении дома принимало участие 20 жандармов. На случай погони были приготовлены свежие лошади. Удуев, не без основания, рассчитывал на успех.

Вечерело. Небо, в течение всего дня сохранявшее хрустальную ледяную прозрачность, постепенно опускалось на город. Меркло.

Удуев ждал. Предполагая, что атаку следует начать, когда все разбойники соберутся вместе, он спрятав своих людей, тянул время, однако внимательно наблюдал за зданием. Он не хотел упустить ни одного.

В сгустившейся синеве уже прорезался блёклый ободок новой Луны, когда к зданию лихо подкатили небольшие сани. Из саней выскочили двое и сразу кинулись к двери. Удуев узнал братьев Игнатовых.

«Да куда ж ты опять? — в сердцах выругался Михаил Валентинович. — Куда ж ты лезешь, чёрт?»

Всё повторилось, как повторяется дурной сон. Братья Игнатовы ворвались внутрь с обнажёнными саблями и пистолетами раньше, чем первый жандарм, по приказу ротмистра, рванувшийся к зданию, был у цели. Загрохотали выстрелы, посыпалось оконное стекло.

Когда Михаил Валентинович вошёл в здании всё было уж кончено. На полу среди поваленной мебели лежал, хватаясь за живот, тяжелораненый Пётр Игнатов. Его брат стоял рядом с низко опущенной головой.

— Где Бурса? — спросил Удуев.

— Его здесь нет, — сказал Валентин Игнатов и указал шашкой в угол на мертвеца. — Только этот оставался, остальные ушли.

Удуев шагнул к мертвецу. Тот лежал раскинувшись, будто пьяный во сне. Шарф, закрывающий подбородок, окровавлен, на мёртвые глаза глубоко надвинута лохматая новенькая шапка.

— Клеймёный отравитель, — прошептал ротмистр.

Он протянул руку и сорвал шапку с мёртвой головы.

Михаил Валентинович, в общем-то довольно точно предполагал, что увидит на выжженном лбу преступника. Клеймили всех одинаково простым русским словом «ВОР». Он даже отступил от неожиданности, когда понял свою ошибку.

Действительно на лбу мертвеца было клеймо, но к выжженному, вероятно, много лет назад слову «ВОР» были приставлены две новые буквы, составляющие отрицательную частицу «НЕ». На лбу негодяя отчётливо, в свете поднесённой одним из жандармов свечи, можно было прочесть «НЕ ВОР», а на губах мертвеца изогнулась кривая издевательская улыбка.

— Что ж вы наделали, — сказал сокрушённо Удуев. — Конечно его ждала смерть, но его нужно было допросить.

— Можете посадить нас в крепость, — стоя на коленях перед братом, отозвался Валентин. — Ваше право.

— Да не моё это дело, в крепость сажать, а на съезжей и без вас народу хватит, — раздражённо сказал Удуев.

По приказу ротмистра дом тщательно осмотрели от подвала до потолка, но ни жильцов, ни каких-либо следов Бурсы и его свиты обнаружить не удалось. Только в одной из комнат стояли чемоданы с женскими вещами и несколько шляпных коробок.

— Ловок бес, — выходя на улицу, сказал сам себе Михаил Валентинович, — ох ловок. Но я тебя достану. Жизни не пожалею, а я тебя достану, дай время.

Достоверно стало известно, что Иван Бурса покинул северную столицу. А потому, что связанные с английскими каторжниками преступления в городе полностью прекратились, можно было предположить, что и адская свита потянулась за хозяином.

Анна Владиславовна, привезённая Афанасием в дом на Конюшенной, не получила никаких ран, но потрясение было столь сильно, что, наверное, месяц девушка почти ни с кем не разговаривала и не выходила из своей комнаты.

Ранение Андрея Трипольского, напротив, было серьёзно. Но уже через неделю он поднялся на ноги и явился в дом Бурсы. Пришёл в сопровождении Аглаи, чем вызвал не одну улыбку. Крепостная девушка поддерживала своего барина под локоть столь осторожно, столь нежно, что походила более на родную заботливую сестру, нежели на боевого товарища, любовницу или рабыню.

Вопрос о разгроме парижской секции «Пятиугольника» окончательно запутался и был вынесен на одно из тайных заседаний. Но во время заседания, происходящего на сей раз без всякого обряда, прямо в библиотеке дома на Конюшенной, тема предателя в Париже была оттеснена на второй план.

Княгиня Ольховская неожиданно для собрания, изложив все происшедшие за последнее время события, обвинила Ивана Бурсу, сводного брата магистра «Пятиугольника» Константина Бурсы, в нарушении всех заповедей господних и совращении большой массы народа с пути истины. После чего потребовала поставить на голосование два вопроса: первый — о временном лишении магистерского жезла Константина Бурсы — как сводный брат преступника, он должен был понести наказание; и второй — о карающей акции в отношении его младшего брата Ивана Кузьмича Бурсы новгородского помещика.

Но ни первое ни второе предложение не были приняты. Общим голосованием определили пока ничего не менять в иерархии Общества, хотя устав и позволяет это сделать, а также не применять пока жёстких мер к Ивану Бурсе. «Пятиугольник» только в редких случаях позволял себе подобные меры. Преступника можно было приговорить к смерти, но только двумя третями голосов членов Верхнего списка. Для применения подобной меры требовались веские доказательства.

За всю историю пятиугольника приговор был вынесен и приведён в исполнение всего лишь дважды: купцу Ковригину за сознательное отравление холерой воды в реке Днепр и князю Вячеславу Богдановичу, своими кознями спровоцировавшему кровавую и бессмысленную гибель нескольких тысяч поляков. И совсем недавно на голосование выносили вопрос о предании смерти российского посланника в Британии Семёна Воронцова за то, что из личной выгоды сосватал для императрицы Екатерины Алексеевны несколько тысяч английских каторжников, под предлогом необходимости освоения южных приморских степей.

Но на тайном голосовании за смертную казнь было подано всего два голоса. Ни смерть специального курьера, ни похищение племянницы магистра не смогли в устах княгини Ольховской убедить Верхний список. Ситуация выглядела как сугубо личная.

— Да хватит Вам, Наташа, — попытался урезонить княгиню Бурса, когда все разошлись. — Опасности больше нет. Вряд ли после всего происшедшего безумный брат мой отважится вернуться в Петербург. И кроме того, прежде, чем голосовать ведь нужно разобраться. У нас нет объяснения ни разгрому в Париже, ни исчезновению из архива рукописей Ломохрустова. Мы даже не знаем кто заколол моего посланника в лифте. Не нужно лишней крови. Зачем?

Но Константин Эммануилович Бурса лгал. Произошедшее напугало магистра «Пятиугольника» и предполагая за своим братом совершенно определённый характер, Бурса ожидал его следующего безумного поступка.

Пытаюсь как-то защитить себя, а, может быть, просто от своего смятения перепутав правильность действий, он обратился прямо к императору. Во время очередного посещения государем его дома, он попросил о помощи.

— Слышал, слышал про Ваш скандал, — сказал Павел, брезгливо поморщившись. — Брата Вашего, Ивана, нужно сейчас же взять под стражу и в крепость посадить, в Сибирь. А коли нет, представьте какой пример будет молодёжи, какое последует падение нравов.

Император от собственных слов вошёл в ярость и собрался тут же дать указание, чтобы направили полк жандармов в новгородскую губернию, дабы взять под стражу и привезти для публичного разбора мятежного помещика Ивана Бурсу, но Константин Эммануилович, осторожно сменив тему, увлёк императора другой идеей.

Покидая особняк на Конюшенной император в стремлении побыстрее подписать очередной благодетельный указ уже и позабыл про Ивана Бурсу.

Вскоре слухи поутихли. О случившемся стали подзабывать. В отличие от предыдущего времени, не оказалось новых анекдотов про Ивана Бурсу. Он действительно исчез и затаился, может быть, навсегда. И уж никто не связал бы события, потрясшие город в январе-феврале, с появлением странного человека.

Он пришёл пешком, ударяя об дорогу посохом. Вошёл в город с Выборгской стороны в первых числах августа. Огромного росту кряжистый мужик в залатанном, но достаточно ещё крепком полушубке шёл по городу. У старика была седая патлатая борода, а из-под бараньей шапки выбивались такие же белые мёртвые волосы. Глаза у старика были пронзительно-синие, глубокие. И каждый кто встречался с ним взглядом с ужасом отступал — в глазах его царило безумие.

А за спиной у этого странного человека был огромных размеров вещевой мешок. В такой мешок можно было при желании посадить собаку или крупного семилетнего мальчишку.

В Тайную экспедицию поступил донос. С содержанием доноса как специальные агенты были ознакомлены жандармский ротмистр Михаил Валентинович Удуев и ещё несколько, подобных ему, тайных чиновников.

Будто бы встретивший странного мужика мещанин, утверждал, что со всей отчётливостью слышал, как подозрительный костистый мужик шепчется своим мешком словно с живым.