Крепостной шпион

Глава 1

начале зимы 1799 года отставной полковник русской армии Генрих Пашкевич в присутствии секундантов у опушки леса зарезал молодого дворянина Андрея Трипольского. Случай ординарный, так что после удара саблей полковник неудержимо во весь рот зевнул, зажмуриваясь от солнца. Умирающего положили на спину на снег. Он не мог уже говорить только хрипел. Отброшенная сабля блестела в снегу. Бросалась в глаза удобная рифлёная рукоять. Лишь в тот момент, когда один из секундантов, желая остановить кровь, расстегнул на Трипольском одежду, Генрих Пашкевич подавился своим зевком.

Из-под тугих пуговиц прорвались, одна за другой навстречу сильному зимнему свету, две большие молочные женские груди.

— Господа! Это женщина?! — опешил второй секундант. — Генрих, дружок мой, ты барышню заколол.

Озябшие секунданты стучали сапогами, тёрли ладонями промерзшие лица, но при этом весело бранились.

— Скандал, господа, конфуз. А представится барышня — большой конфуз. Мы, господа, на всю губернию теперь живой анекдот.

Рука, одетая в меховую тёплую рукавицу, как в детской игре пересчитала присутствующих:

— Раз-два-три, — рукавица указала на победителя.

Он стоял, тупо глядя перед собой в белый дневной лес, и не двигался.

— Камуфляж, — согласился другой секундант, разглядывая окровавленное мужское платье раненой. — Французская забава, — голос, осипший от длительного пьянства, сорвался на хрип. — Да она же, господа, и кормящая вдобавок.

Раненая шевельнулась, тихо застонала.

Генрих Пашкевич отвернулся и ушёл по снегу на несколько шагов. Потом воротился и заставил себя наклониться к женщине, та открыла глаза. Никогда в жизни своей Генрих не видел таких глаз — большие, пылающие от боли — они будто прожгли Пашкевича насквозь.

— Зачем же вы дуэль затеяли? Глупо, — поморщившись как от яркого солнца, проговорил полковник. — У Вас есть маленький ребёночек. Коли так, то скажите где он, я позабочусь.

Снег лежал вокруг полуденный блестящий, а вышедшая из пьяной кутерьмы дуэль, готова была обернуться полной переменой судьбы.

На прошлой неделе они — человек десять отставных офицеров разных полков, собравшихся исключительно по соседству своих имений — ужинали у одного из теперешних секундантов, малодушного помещика Николая Илюмина. Потом перебрались в усадьбу Антона Шморгина, помещика беспечного и хлебосольного. После итальянской кампании, после чудовищного снежного перехода, после стольких смертей товарищей, после шумного блеска столицы сельская жизнь была уныла и безвкусна.

Немало суворовских бойцов в тот год, подобно самому генералиссимусу, променяли столичное общество на тихую жизнь, спасаясь от бессмысленной павловской муштры в своих имениях. Офицеры гостили в усадьбе Шморгина уже третий день. Играли в штос, пили до полуночи жжёнку, упражнялись из пистолетов во дворе. Всё было ровно так же, как и в другие дни. И будто бес какой-то вселился — разошлись. Бокалы заменили на солдатские кружки, вместо жжёнки — водка и шампанское в смеси, вместо ленивой стрельбы по специальным мишеням — беспорядочная пальба по звёздам.

Когда присоединился к угрюмой компании молодой сосед Пашкевича Андрей Андреевич Трипольский, сказать было просто невозможно, но приехал он без приглашения неожиданно, кажется по какому-то делу.

Часам к 7:00 сменились закуски, и пошёл разговор о женщинах. Кто-то похвастался своим донжуанским списком, кто-то рассказывал пикантные подробности из жизни августейших особ, кто-то на большом листе быстрыми ударами угля изобразил чёрную даму в широченной юбке с аркебузой в руках с растрёпанными волосами и обнажённой грудью.

— Хорошо бы и живое женское лицо, господа, — разглядывая нелепый рисунок, предположил один из гостей и показал понятый тонкий палец. — Хотя бы одно.

— Да уж, неплохо, — зашумели всё разом. — Неплохо бы женское лицо.

Но ни одной дамы под руками не оказалось. Хотели даже послать за двадцать вёрст привезти какую-то прекрасную вдову 23 лет, но как-то потеряли эту мысль, забыли под грузом шампанского и водки. Через какое-то время буйство, охватившее компанию отставных офицеров, перешло обычные границы. Теперь стреляли по бутылкам прямо здесь, в столовой. Во все стороны летели осколки, опрокинутые закуски, обезображенные свинцом стены и фамильные портреты, красные от возбуждения лица — всё это плавало в горьком пороховом дыму.

Послушные слуги продолжали подавать напитки. После очередной бутылки шампанского, выпитой прямо из горлышка, Генрих Пашкевич ухватил за косу маленькую крепостную девчонку, принёсшую в залу квас, велел ей раздеться, влезть на стол и плясать наподобие французского канкана.

— Прекратите! — неожиданно перекрывая общий шум, крикнул Трипольский.

Все взгляды обратились к молодому дворянину.

— Пляши, — поморщившись, приказал девчонке Пашкевич, — кому велено?

— Отпустите девочку, — ледяным голосом сказал Трипольский.

В столовой стало тихо, и голос Генриха Пашкевича прозвучал в этой тишине угрожающе:

— Это совсем не Ваше дело. Сядьте, выпейте и успокойтесь, — он всё-таки повернулся. — Успокойтесь, сосед. Иначе я буду вынужден Вас пристрелить.

В ответ Трипольский шумно поискал свои перчатки. Сразу не нашёл, сходи за ними куда-то и спокойно кинул в лицо взбесившемуся полковнику белую пару.

Подобного оборота никто не ожидал. Вот только что, минуту перед тем, зажигательно в лицах молодой сосед представлял похабные анекдоты, охотно пил на брудершафт во славу русского оружия, плакал об отсутствии женского общества. Как все выходил на крыльцо освежиться, бросал себе лицо в снег и вдруг стреляться. Из-за чего? Из-за крепостной девчонки?

В гробовой тишине Пашкевич поднял по очереди перчатки и сложил их одну на другую на столе возле ног плачущей чумазой девчушки.

— Хорошо, — сказал он, — я готов. Этим же утром устроит Вас? С рассветом?

Андрей Трипольский кивнул и окинул задумчиво, совершенно трезвым взглядом, собравшихся здесь малознакомых ему людей, выбирая себе секундантов. После чего подал руку девочке, помог ей соскочить со стола и, развернувшись, вышел на воздух.

Была припасена бутылка вина. Секунданты сделали по глотку и опомнились. Они подняли раненую, перенесли в санки, где и перевязали, сильно перепачкав полог и собственные шубы. Лошади вяло хлопали хвостами.

— Везите! Везите к доктору! — крикнул Генрих Пашкевич. — И чтоб жива была, когда вернусь. А не убережёте всех убью, всех по очереди! Все виноваты, один я, что ли, такой мерзавец?

«Кормящая она, кормящая, — тупо долбила похмельная мысль в голове полковника. — Если кормящая, значит должен быть в поместье ребёночек. Как же я?.. Как же я кормящую бабу на дуэли зарезал? Позор! Позор!»

Как безумный он гнал по узкой дороге своего коня, а вокруг рябил чёрно-белым ледяным частоколом. Генрих Пашкевич имел одну цель — он желал добраться до усадьбы Трипольского и найти ребёночка. Зачем? Он не умел ответить себе на этот вопрос.

Перед глазами полковника стояла дикая картина: молоко и кровь смешались в снегу. Полковник почти не помнил происходящего. Полузагнанная лошадь скользила в пене под его шпорами. Он и сам удивился, когда оказался в деревянных ворот усадьбы Трипольского. Бесчувственным кулаком, как молотком, он бил в промерзшие ворота, стучал бессмысленно и долго. Никто не открыл. Никто не появился.

От холода и вынужденной неподвижности Генрих Пашкевич почти отрезвел.

Свечерело.

В доме во втором этаже плавали какие-то огни.

«Есть там кто-то в этой усадьбе, но почему не открывают? Или мне почудилось, или не было никого света в окнах?»

Генрих поискал и нашёл калитку. Оказавшись во дворе, он успокоился. Во втором этаже слабо светилась пара окон.

Звякнув шпорами, Генрих повернулся лицом к этим окнам и гаркнул:

— Эй, люди, кто-нибудь!

Одно из окон сразу же погасло. В ответ ни звука.

— Какой-нибудь человек тут есть живой? — уже неуверенно крикнул Пашкевич. — Умерли вы все здесь что ли?

Опять ни движения ни звука в ответ. Только стук копыт собственного коня за воротами, и ветер в поле тихонечко свистит.

«Занесло же меня, — подумал полковник. — Хорошо бы понять, куда занесло. Зачем я сюда приехал?»

Он походил по двору по свежему снегу, оставляя следы сапог, поднимаясь на цепочки, заглядывая в нижние окна, и уже хотел возвращаться, но нашёл незапертую парадную дверь и оказался в доме.

В доме была совершенно темно. В распахнутую дверь светила Луна. Но белый свет луны был ограничен небольшим острым треугольником, дальше мрак.

Он стоял и не двигался, пока глаза привыкали к темноте. Протянул руку, провёл по стене, приблизил перчатку к своему лицу — пыль.

«Неужели в доме никого нет? — спросил он у себя. — Но почему же нет. Я видел ясно, светились наверху какие-то окна. В любом случае, нужно сообщить о ранении, а, может быть, и гибели хозяина».

Чувствуя всё возрастающую головную боль, Генрих Пашкевич прошёл по дому. Портьеры повсюду в нижнем этаже были подняты, и мебель, одетая в чехлы, подернута мертвенным лунным серебром. Особняк казался давно покинутым и нежилым. Под ногами и хрустнуло битое стекло. В другой раз хрустнуло что-то деревянное. Сквозняком скинуло невидимую книгу с невидимого стола и зашуршали листы. Но особого беспорядка, впрочем, не было. Ещё недавно здесь убирали комнаты. Полковник прислушивался — но ни звука, кроме эха собственного дыхания и собственных шагов.

Разыскав лестницу на второй этаж, Генрих Пашкевича стал ощупью подниматься по ней. Лунный свет сюда не проникал, и на лестнице царил уже совершенный мрак. Нога перепутала ступень, чуть подвернулась, и Генрих громко выругался. В ответ на голос снизу, как эхо раздался сдавленный человеческий крик.

Пашкевич остановился.

Крик был скорбный, тяжёлый, как мог кричать умирающий или раненый человек. Генрих выругался ещё раз, но крик не повторился.

«Наверное, почудилось, — решил для себя Пашкевич, продолжая обследовать дом. — Наверное, собаки или кошки».

На втором этаже в темноте, разрываемой лунными вставками окон, полковник совсем запутался. Здесь было много комнат, а очень узкие и длинные коридоры всё время приводили в тупик. Двери комнат заперты, но воздух в помещении тёплый — в доме явно топили.

— Ну, кто-нибудь! — крикнул Пашкевич, проникая в небольшую залу. — Кто-нибудь отзовись!

Зала была пуста. Та же мебель в чехлах, тот же тяжёлый тёплый воздух, накрытый тканью маленький клавесин, какие-то портреты по стенам. Как светлое пятно, как облегчение в одном из углов Генрих увидел икону Богородицы. Теплилась лампадка, тут же нашлась и свеча.

Вглядываясь в нарисованный лик, он напряжённо прислушивался. Отдалённый, внизу под ногами теперь совершенно отчётливо раздавался какой-то неясный шум. Потом повторился тяжкий вздох, будто стон.

Вдруг что-то грохнуло отдалённо. Такой звук мог возникнуть от удара тяжёлого кулака или ноги в окованную дверь. И тот час в ответ совсем рядом, здесь за стеной, возникло движение.

Со всей ясностью Генрих Пашкевич уловил неуверенный девичий голосок. Попробовал понять слова и не смог.

Устав от темноты и непонятности происходящего, полковник перекрестился на икону и зажёг от лампадки свечу. В жёлтом пламени коридорчик, ведущий из зала, оказался коротким и широким.

Шёпот, шёпот.

Шелест ткани.

Только теперь Генрих сообразил — девушка или девочка за маленькой дверью напевала колыбельную песню.

«Только этого мне не хватало, — полковник поморщился, припоминая бессмысленный прошедший день. — Надо же мне было чуть не зарезать на пушке леса кормящую бабу. Так ещё и пошарить в её доме, как тать в ночи».

Окошко в конце коридора было очень узкое, высокое, и полоса лунного света приходилась точно на дверь, на большую медную рукоятку. Прислушиваясь к женскому голосу, явственно раздающемуся из-за двери, полковник неуверенно протянул руку, пальцы наткнулись на металл.

«Вина бы глоток сейчас, — подумал полковник, преодолевая новый жуткий приступ головной боли. — А лучше бутылку»…

Очень осторожно он повернул медную ручку и толкнул дверь.

«А ещё лучше в драку, в рукопашную, на пушки, на штыки…»

Он приоткрыл дверь. Та даже не скрипнула.

Перед ним оказалась уютная маленькая комната. Комната была хорошо освещена. Девушка так резко повернула голову, что сначала Генрих увидел её детское напуганное лицо, а только потом разглядел коричневое платье с глухим кружевным воротничком, запеленутого младенца на руках и выгнутые ручки дорогого кресла. На тоненькой вытянутой шее девушки дрожала жилка.

— Есть кто в доме? — осторожно закрывать за собой дверь, спросил Генрих.

Девушка отрицательно качнула головой. Она настороженно смотрела на него, но во взгляде не было страха только вопрос.

Я стучал. Кулак даже разбил, — сказал Генрих в ответ на этот взгляд. — Извините, к Вашим услугам полковник в отставке Генрих Пашкевич, — представился он.

Сапоги со шпорами непроизвольно щёлкнули, девушка попыталась вскочить, но ребёнок на руках помешал.

— Где Анюта? — спросила она твёрдым голосом. — Барин мой, Андрей Андреевич, он с Вами приехал?

— Со мной? — удивился Генрих. — Нет, я один.

Ребёнок на руках девушки спал. Поправив одеяльце, она попросила, понизив голос:

— Вы уж будьте правдивы со мной, поклонник, не нужно ничего таить. Прошу Вас.

В сторону Пашкевича опять блеснули её глаза. Голова закружилась. Неожиданный шум в висках напомнил полковнику о происшедшем, и он попробовал отвернуться к окну.

— Э-э, видите ли, тут такая оказия, — неспособный даже подобрать правильные слова, после паузы сказал он. — Зарезал я вашего барина. На дуэли заколол Анюту. Кабы знать, что он Анюта, кабы знать!

Луна из окна была такая яркая, что ему захотелось зажмуриться и ничего не видать. В ответ на его путаную речь девушка коротко вскрикнула и закрыла себе рот платочком. Полковник ожидал ужасного визга, воплей и стенаний, но крик не развился ни во что.

— Не хотел я, — простонал Пашкевич, — вот Вам крест святой, не хотел.

Голос девушки, прозвучавший в ответ, показался ему неестественно тихим:

— Пожалуйста, — попросила она, — младенчик Витя спит. Пожалуйста тише. Не нужно нам с Вами его будить. Значит, зарезали, говорите, Вы моего барина Андрея Андреевича.

Изо всей силы Генрих рубанул себя саднящим кулаком по ещё окончательно не оттаявшему колену.

— Но скажи ты мне, — сдерживая крик, спросил он, — скажи, пошто кормящей бабе мужиком прикидываться? Зачем ей в гусарскую пьянку было лезть? — он перевёл дыхание. — Вот тебе и не разобрались, не признали. Виноват.

Он приподнял край портьеры и смотрел на лес. Зимняя Луна бродила над снежным пространством, а по дороге приближалась к усадьбе как привидение толи коляска на полозьях, толи карета, по дрожащему фонарю не угадать.

— Вы её насмерть зарезали или как?

Девушка поднялась с кресла и уложила спящего ребёнка в кроватку, после чего пошла по комнате, задувая часть свечей. Генрих потряс головой, но коляска не исчезала.

— Вы уж не стесняйтесь, объясните подробнее. Расскажите как всё было. Вы её… — голос девушки сбился, но она быстро справилась с дыханием, — Вы её насмерть закололи?

— Не знаю, — сказал Генрих, — уезжал, была жива ещё. К доктору её повезли.

Полковник в первый раз за всё это время сам глянул на девушку и спросил:

— А что это вы, гостей ждёте?

— Каких же гостей? Нет.

— Да вот же, едут, — Генрих постучал пальцем по оконному стеклу. — Как посудить, минут через 20 в ворота постучат. Тут и свернуть-то им больше некуда. Да, похоже, верховые какие-то там, вроде меня, ослы.

Тёмное платье колыхнулось по комнате, женская ладонь припала к стеклу. Минуту девушка смотрела вниз в темноту, на дорогу, потом сказала:

— Это не как Вы, ослы. Это другие животные.

Холодные пальчики девушки схватили руку полковника, лицо её стало совсем взрослым.

— Это смерть наша.

Глаза девушки вспыхнули, пальчики отпустили руку Пашкевича, и щёлкнули ноготочки по ручке кресла.

— Смерть? — удивился он.

— Я вынуждена просить Вас, полковник, — быстро заговорила она, — так совпало…

Девушка на минуту замолкла. Генрих не мог отвести глаз от белого женского личика от этих глаз, похожих на разгорающиеся в ночи звёзды, от этих траурно-белых впалых щёк, от этих губ, на которых вдруг закрепилась кривая неженская улыбка.

— Не хотите ли Вы, полковник, защитить теперь женскую честь и уберечь жизнь невинного младенца? — спросила она, приподнимая портьеру. — Посмотрите. Эти люди хотят убить нас.

Генрих Пашкевич послушно посмотрел. Небольшая кавалькада приближалась к дому. Теперь можно было в лунном свете пересчитать и всадников. Всадников было пятеро.

— Ну, так как, полковник? — женские пальчики опять щёлкнули по ручке кресла. — Вы поможете?

— Никогда от драки не отказывался, — буркнул смущённо в усы Пашкевич, припоминая своё недавнее желание броситься на штыки и пушки. От этого воспоминания у него даже кончик носа зачесался, — но хотелось бы получить хотя бы минимальные объяснение. Я, честно говоря, не совсем понимаю с кем предстоит биться.

Объяснения девушки были обрывочные и сумбурные — потому, что давались уже на лестнице. Из них в голове полковника сложилась следующая картина: проживающая в этом поместье Анна Владиславовна Покровская, по неясной причине выдавала себя за местного дворянина, графа Андрея Трипольского. Также по неясной причине, Анна Владиславовна ожидала нападения бандитов на уединённо стоящую усадьбу и искала у соседей помощи, но не имея под рукой даже такой малости как дворовый мальчишка, которого можно послать с письмом, поехала накануне вечером сама искать защиту. Легко добралась до поместья Шморгина. Но сперва наткнулась там на пьяную оргию, а потом на его, Пашкевича, шпагу.

«Что за бандиты? Почему они хотят напасть на двух беззащитных женщин? — думал Пашкевич, послушно следуя за девушкой в темном платье? Почему эта женщина носит мужскую одежду и мужское имя? Почему в доме нет никаких услуг? Кто эти люди, что хотят вломиться сюда в подобный час?»

Вопросов оказалось так много, что полковник не смог выбрать из них главного, и не задал вообще ни одного.

«Чего уж непонятного, — соображал он, — ограбление. Да что в этом доме возьмёшь? Мебель одна, серебро, да тряпки. Месть! Но коляска, вооружённые всадники среди ночи против двух женщин, кто так мстит?»

— Против кого драться будем? — наконец остановившись на одном из вопросов, показавшемся ему наиболее значимым, полюбопытствовал он.

Всё также послушно полковник спустился в темноту нижнего этажа за шуршащим платьем. Во мраке был виден только белый обвод воротничка.

— Это негодяй, поверьте, отъявленный негодяй.

Под женской ножкой отчётливо поскрипывал рассохшийся паркет. Она немного опередила Пашкевича и первой распахивала одну за другой какие-то двери.

— Силы неравны, — звучал во мраке уверенный девичий голос. — Я думаю Вас, полковник, ожидает верная смерть. За то, что Вы натворили этого мало…

— Но, чёрт возьми, — наконец возмутился Генрих. — Ваше имя? Как Вас зовут прекрасная незнакомка? Кто Вы, в конце концов? Барышня? Служанка? Наёмная гувернантка?

Она всё-таки остановилась. Скрипнул паркет, зашуршало платье. Она повернулась к нему. Белый овал лица плыл и подрагивал, глаз не видно.

— Должен я знать имя, за которое… — крикнул полковник.

— Аглая, — прервала она. Ледяные пальчики накрыли губы и следующее слово Пашкевича. — Я из крепостных.

Пока Генрих Пашкевич, в свете нескольких найденных здесь же дешёвых свечей, разбирал содержимое небольшого оружейного шкафчика и заряжал новенькие пистолеты, он не задавал никаких вопросов. Ему было не любопытно, болела голова, и, как бывает иногда перед серьёзной дракой, будто холодок пробегал по спине. Генрих определял это чувство как озноб нетерпения.

Пока он занимался оружием, Аглая сходила наверх и переменила своё тёмное платье с кружевным воротником на мужской костюм. В свете принесённого ею фонаря девушка была похожа теперь на молодого корнета. В одной руке корнет держал бутылку красного вина, а в другой два бокала.

— А хороши у вас пистолеты, — сказал Пашкевич, демонстративно задувая свечу, — новенькие совсем, неиспользованные.

Он был доволен результатом проделанной работы: порох — наилучший, сухой; пули чистые.

— Выпьете? — девушка позвенела бокалом о бокал.

— Зачем это? — он перевёл взгляд с посверкивающих бокалов на бутылку, и висках опять застучало.

— Для храбрости, полковник.

Поддельный корнет поставил бокал и распечатал бутылку. Тонкие крепкие пальцы сорвали сургуч, и удар ладонью о донышко вытолкнул пробку.

«Ничего себе девица, — отметил Генрих. — Так ни любой гусар сумеет открыть — ни капли не пролилось».

— Это тебе, девушка, для храбрости, — буркнул он, завладевая полным бокалом, — а мне от мигрени. Чертовски, знаешь, голова болит после вчерашнего.

Стоя рядом с распахнутым оружейным шкафчиком, они выпили. Аглая поставила бутылку внутрь шкафчика и вопросительно посмотрела на полковника.

— Пошли?

— А чего они, собственно, хотят от вас, эти убийцы? — наливая себе уже сам, полюбопытствовал Генрих.

Фонарь, поставленный на полированный столик, точками отражался в её глазах. Аглая пожала узкими плечами.

— Не могу знать. Но, если желаете, спустимся в подвал и спросим.

— У кого спросим?

Генрих налил опять, но сдержался и не выпил. Глаза девушки хищно блеснули.

— У злодея нашего. Я не сказала разве? Он в подвале сидит, если жив ещё, конечно.

Генрих вспомнил давешний сон и всё же выпил. Вино возымело действие, стук в висках прекратился. Он протянул пальцы, рука не дрожала.

— Злодея говоришь? В подвале? — голос Генриха тоже переменился после глотка вина, стал гуще, увереннее.

— А что за злодей, любопытно? И как же злодей в подвал попал?

— Мы здесь уже несколько месяцев живём, — сказала Аглая. — Вдвоём, Анна Владиславовна и я. Спрятались мы здесь от всего мира. Понимаете?

Генрих кивнул. Всё было тихо.

— Потом Анна Владиславовна родила. Я не знаю как он узнал, но как она родила, так он и появился. Наверное, своя кровь потянула.

— Значит в подвале у вас отец ребёночка? — спросил Генрих.

— Не совсем так, — уклонилась от вопроса Аглая. — Тут очень запутанная история. Давайте, если живы останемся, я обещаю вам всё подробно рассказать. Сейчас времени нет.

— Хорошо, — согласился Генрих, веселея на глазах. — Но только скажи теперь, почему он должен быть мёртвым.

— Да потому, что позавчера мы с Анной Владиславовной над этим господином хорошо потрудились. У нас всё заперто, а он через кухню полез, — поддерживая весёлый тон, сообщила девушка. — Я ему горячим кофием в морду плеснула, а тут Анна Владиславовна подоспела и кинжалом в живот…

Заметив, как рука полковника опять потянулась к бутылке, Аглая замкнула сосуд пробкой и отодвинула подальше от фонаря в глубину шкафа.

У Анны Владиславовны одна задача была, — добавила девушка, — сыночка своего поскорее сиротой сделать. Но пойдёмте. Пойдёмте скорее, а то они нас врасплох застанут.

«Какие странные люди. Какая странная любовь, — размышлял полковник, опять следуя за Аглаей. — Как нужно перемолотить женщину, чтобы она вот так, кинжалом, изувечила отца собственно ребёночка. Ну, предположим, при хорошей фантазии можно представить, но почему они все предпочитают выяснять свои отношения ночью? Ночью благородные люди играют в карты, пьют, спят, охотятся на кабана или занимаются французской любовью».

Следуя за девушкой, Генрих Пашкевич спустился в подвал. Аглая долго отпирала тяжёлую кованую дверь. Она вошла, а полковник остался на пороге. При свете фонаря можно было догадаться, что лежащий на полу человек ещё жив.

На предполагаемого Андрея Трипольского умирающий похож не был, слишком стар. Он сипел, пытался взгромоздиться на ступени, лица его было не видно, только белело поверх жировых складок множество окровавленных повязок.

— Ишь ты, падаль, — злобно вскрикнула девушка, — жив ещё?

Раненый дёрнулся и повалился набок. Скрюченная рука его поднялась над телом и царапала толстые круглые перила. Только теперь Генрих Пашкевич понял, что привели его сюда вовсе не для того чтобы задавать какие-то вопросы. Спросить оказалось не у кого и незачем.

— Не нужно, — попросил он, когда поддельный корнет занёс обнажённый клинок над распростёртым обнажённым телом.

— Я готов защитить Вас и младенца от вооружённых людей, но я снимаю с себя всякие обязательства, если будете убивать беспомощных пленных.

— Не буду, — очень тихо выговорила девушка и толкнула лежащего на полу человека носком сапога. — Живи пока. Надеюсь, недолго тебе осталось, — она повернулась к Пашкевичу. — Нам нужно спешить. Пойдёмте.

По расчёту оставалось несколько минут до возможной атаки. Выбравшись из подвала, без лишних слов полковник взялся и подготовил дом к обороне. Запечатал изнутри все окна первого этажа, поставил в нескольких местах простые верёвочные ловушки, разложил заряженное оружие в темноте таким образом, чтобы можно было легко им воспользоваться, если придётся драться внутри дома.

Аглая проворно, также ни слова не говоря, выполняла все его указания. Закончив внутри дома, полковник, освещая себе путь фонарём, вышел во двор и завязал конец верёвки на ручке наружных ворот. Размотав эту верёвку, он рассчитывал в нужную минуту распахнуть ворота, обеспечивая пространство для залпа. Также были накрепко заперты парадные двери, и после некоторых расчётов растворены два окна.

Холодная, звёздная стояла ночь.

Пашкевич ещё раз проверил оружие.

— Долго они как, — прошептала Аглая. — Мне казалось, что когда мы смотрели сверху, они были в двух или трёх вёрстах.

— Так и есть, — шёпотом отозвался Пашкевич. — Если учесть глубокий снег, то всё правильно. Не беспокойтесь, барышни, скоро появятся, им свернуть никуда.

Как бы в подтверждение его слов, принесло ветерком скрип, неразборчивый остаток чужого мужского разговора, кашель, хлопки кнута.

Копируя движения полковника, Аглая, со знанием дела, проверила и положила перед собой на подоконник два пистолета. Волосы её были завязаны на затылке в узел, а лицо заострилось.

— А ты из крепостных, девка? Храбрая, — попытался подбодрить её полковник, но ответа не получил.

Неприятно заскрипели рядом обледенелые полозья, бешено заржали лошади. Нападающие даже не попробовали постучать или крикнуть, в ворота сильно ударили чем-то большим и тяжёлым. Отчётливо принесло брань.

— Анютка, отпирай! Это я, Зябликов Игнатий Петрович. Помнишь меня? Отпирай, а то ворота подожгу.

«Всех они знают, — отметил Генрих Пашкевич, — все со всеми знакомы, один я никого не знаю и ни с кем не знаком».

Развеселившись, как всегда случалось с ним перед боем, Генрих Пашкевич перекрестился и осторожно потянул на себя верёвку. Ворота пошли крыльями в стороны, тут же мелькнули на фоне снежной белизны профили верховых, в темноте двора заметался бесформенный фонарь.

Яркая Луна стояла низко и при её свете, проникшие во двор люди были только силуэтами. Они были удобны как мишени потому, что хорошо очерчены в контуре и лишены человеческих глаз. Исключая кучера, застрявшего в повозке, во двор проникли пятеро верховых.

— Ты готова? — почти беззвучно спросил полковник.

— Готова.

— Бери того, что слева, ближе к воротам.

Аглая в обеих руках сжимала по тяжёлому пистолету. Она на миг зажмурилась, пытаясь унять сердцебиение, прицелилась, и грохнул выстрел. В ноздри Пашкевичу пахнуло горьковатым дымком, и один из силуэтов был отброшен назад, в ворота, прямо на Луну.

— Умница, — проговорил полковник, разряжая своё оружие.

Одинаково хорошо стреляя с обеих рук, он в течение, наверное, минуты истратил все заряды. Ещё трое упали, смертельно хрипела подстреленная лошадь, но разобрать толком уже было ничего нельзя — фонарь погас.

— Ну, я пошёл.

Полковник, обнажив шпагу, ту самую, с утренней дуэли, легко вспрыгнул на подоконник, и тут же оказался во дворе. Ориентируясь на то место, где он видел остановившуюся карету, Генрих Пашкевич сделал несколько шагов. Он не видел врага — это раздражало полковника.

«Нужно было заманить их в дом, — подумал он. — Нужно было зажечь в гостиной побольше свечей разом, заманить их в дом».

В свете вспышки очередного выстрела Пашкевич ясно различил несколько силуэтов. В седле оставался только один из нападавших. Прямо посреди двора возвышалась карета. Над гривой вздыбленной лошади мелькнул длинный ствол, несколько пуль ударили рядом. Одна зашипела прямо под подошвой сапога, другая, несколько раз срикошетив о стену дома, издала противный многократный визг.

Противник находился на расстоянии, недосягаемом для шпаги, и бил из своего оружия вслепую.

— Фонарь! — закричал Пашкевич. — Аглая, фонарь!

Девушка среагировала мгновенно. В окне загорелся фонарь, и всё осветилось. Пашкевич пересчитал нападавших — их осталось трое пеших и один всадник. У пеших были в руках пистолеты. Карету полковник в расчёт почему-то не взял.

Пули посыпались прямо на свет в окно.

— Прячься! Внутрь, в дом! — заревел полковник. — Уходи!

Фонарь погас. В этот момент левое ухо полковника обожгло, и в голове раздался звон от прикосновения неприятельской пули. Но Генрих Пашкевич удержался на ногах.

Не видя больше противника, он наносил удары клинком. Записной дуэлянт — чувствовал некоторую неловкость от того, что убивал практически вслепую, но чувствуя противника и отдавши столько интуиции он, может быть, дрался и не хуже, чем при свете дня. Мрак, вопли, быстрые прыжки из стороны в сторону, хруст снега полковник почти хохотал, работая саблей, только искры от клинков летели.

И вдруг всё закончилось. Наверное, выстрелил возница. В голове полковника на этот раз сильно зазвенело, в груди сделалось горячо. Уже падая, он сунул шпагу в живот очередного силуэта-призрака и повалился на спину.

Очнулся Генрих Пашкевич в темноте. Он лежал в уютной постели. Генрих хотел понять что произошло, хотел восстановить предшествующие события, но ужасно болела голова. Так и не разобравшись, где находится, полковник смутно что-то припомнил и заснул до утра.

Второй раз он очнулся от стука в дверь, присел на постели, прищурился. Занавесь на окне поднята, за окном солнце.

— Войдите, — сказал полковник, прикрывая глаза ладонью.

Дверь отворилась, и вошла Аглая. Девушка была наряжена всё в то же коричневое платье. Она держала в руках поднос, на котором стояла только одна чашечка горячего кофе.

— Доброе утро, — улыбнулась девушка. — Как Вы себя чувствуете?

Покуда Генрих Пашкевич, сидя на постели, кушал крепко заваренный горький напиток, девушка, пойманная за руку и силой усаженная на край покрывала, отвечала на его вопросы.

— С ребёночком всё, слава Богу, в порядке, — быстро говорила она, — Вы напрасно беспокоились. Мы с вами на пару почти всех нападающих перебили. Кого ранили, а кого и насмерть, сейчас не скажешь точно.

— Тела с собой забрали?

Аглая кивнула головой утвердительно.

— Я спряталась с ребёночком. Я-то дом знаю, они нет. Их всего-то двое шарили, не нашли, конечно. Но если бы больше оказалось, то уж тогда всё — конец.

— А негодяй-то этот как? — спросил Пашкевич, прихлёбывая кофе. — Жив?

— Вы про отца ребёночка, наверное, спрашиваете, — голос девушки стал каким-то неприятно елейным, отвратительным. — Так Иван Кузьмич бежали, Вашими молитвами.

В голосе явно прорезалась ненависть.

— Кабы Вы за руки меня не держали, заколола бы я его и всё, — девушка сжала от злости кулачки. — А так ведь вернётся и не один. Я его звериную натуру хорошо изучила. Тогда уж кто меня и ребёночка защитит?

Генрих всматривался в неё, пытаясь найти черты вчерашнюю корнета, и категорически их не находил.

— А сломанную Вашу шпагу я в чулан прибрала, — Аглая опять сменила тон. Она хитро улыбалась. — Умеете же Вы подраться с удовольствием, полковник, сколько народу положили. А рана пустяк. Я вышла утром, как будто не произошло ничего, как будто ночью ничего и не было. И следов-то во дворе никаких, ни крови, ничего. Снег идёт.

— Шпагу? — полковник чуть не расплескал кофе. — Да чёрт с ней, со шпагой. Ты мне вот что скажи: ну зарезал я барина твоего, Анну Владиславовну, ну прискакал я сюда. Помню дрались с кем-то ночью, а потом-то, потом что?

— А я не знаю, барин, — смиренно склонив головку на плечо, отозвалась Аглая. — Я из пистолета пальнула, и Вы пальнули. А потом, когда Вы в окошко-то выпрыгнули и велели фонарь запалить, я и запалила, пуля прямо в фонарь и попала.

— А потом что?

— Потом спряталась. Ребёночка стала кормить.

— Чем кормить? — вскрикнул полковник, не веря ни одному слову, и разглядывая маленькие девичьи груди, затянутые коричневым платьем. — Чем?

— Известно чем, барин, тюлькой, — сконфузилась девушка.

Полковник наморщил лоб и подтянул одеяло.

— Но я всё-таки не пойму. Ничего не помню, — кончиками пальцев потрогал запёкшуюся кровь на мочке уха. — Кто меня раздел, в конце концов.

— Вы не гневайтесь, но это я Вас раздела. Какое тело у Вас, барин, белое, — она прыснула в кулак, — нежное. Решила отоспитесь, пьяные Вы были очень.

Генрих Пашкевич ощутил себя голого под одеялом, прищурился на окно. Посверкивало зимнее солнце. Глаза у девушки были тёмные, а щёки нежные, румяные.

— Ой, не надо, барин, — вырываясь и вскакивая с постели, застёгивая верхнюю пуговку под воротничком, вскрикнула Аглая. — Ехать Вам надо, барин, — она ладонями оправила платье. — Да за Вами присылали уже. Вы покуда завтракайте, а я об лошади побеспокоюсь.

Вскочив в седло, чтобы снова преодолеть 20 вёрст, полковник про себя отблагодарил девушку, и поклялся сразу прислать людей для защиты дома и ребёночка.

Аглая в чёрной расстёгнутой шубке распахивала ворота, и полковник хотел сказать ей что-нибудь на прощание, что-нибудь ласковое, но увидел вдруг в чёрно-белом месиве из земли и снега что-то блеснуло. Знакомый предмет, будто видение. Яркий блик под бьющим копытом лошади в свежем снегу. Предмет из другого мира, из прошлого, совершенно неуместный здесь и сейчас.

Пашкевич, натягивая поводья, наклонился, ощутил новый приступ головокружения, протянул руку. В снегу сверкала звезда. Такую же пятиугольную серебряную звезду с двумя скрещёнными змейками на центральном круге много лет назад он приколол к отвороту одного из своих костюмов. Тогда Генриха с позором изгнали из членов «Пятиугольника». Константин Эммануилович лично сорвал звезду с платья.

Полковник соскочил с лошади и поднял звезду, сжал её в кулаке. «По всей вероятности, знак был потерян одним из нападавших бандитов, — подумал он. — Но это совершенно не представимо. Меня выгнали за мелочь, меня, столько сделавшего для общества, вышвырнули как шелудивого пса. Лишили нагрудного знака только за то, что в течение двух недель я пятерых на дуэли зарезал. А здесь откровенные бандиты, злодеи. Нужно разобраться в этом».

Вскочив снова в седло, Генрих жестоко ударил шпорами в бока отдохнувшего за ночь скакуна, и полетел по зимней дороге, мысленно возвращаясь к случайно заколотой им молодой женщине. Он был поражён тем, что даже от мысленного прикосновения сердце забилось и защемило в груди. Генрих попытался представить себе её лицо и неожиданно увидел его, будто в бреду на фоне белого зимнего неба. Он готов был боготворить это лицо.

Глава 2

Мелькнули, как во сне, белый неподвижный лес, пустая дорога. Промёрзший и отупевший от головной боли, Генрих Пашкевич соскочил с лошади, бросил поводья подоспевшему слуге и вошёл в тот дом, откуда началось вчера всё это сумасшедшее приключение.

В гостиной его встретил хозяин усадьбы, Антон Михайлович Шморгин.

— Ну что, жива она? — насилу разжимая губы, спросил полковник.

Антон Михалыч кивнул и велел принести рюмку водки. Водку принесла та самая крепостная девчонка, что послужила причиной дуэли. Она же и оттирала шерстяными варежками закоченевшие руки Пашкевича. Полковник устроился в широком кресле, а девчонка стояла перед ним на коленях на полу, улыбалась, и быстрые детские ручки просто летали, возвращая подвижность окостеневшим на морозе пальцам.

— Жива барыня, — рассказывала взахлёб девушка, — представляете, мы думали мёртвого человека в санях перевезли. Соседа. А она, во-первых, вовсе не сосед, а соседка, женщина, а во-вторых, кормящая.

«Болтливая какая у Антона дворня, — разгибая пальцы и чувствуя, как согревает его изнутри выпитая водка, отметил Пашкевич. — Распустил совсем. Разве можно, чтобы прислуга столько болтала?»

Антон Михалыч находился тут же рядом, также раскинувшись в кресле. Он смачно сопел в седоватые огромные усы, и всё пытался дополнить рассказ девчушки, но сбивался, кашлял и загибал белый холёные пальцы.

— Так что цел наш кормящий дуэлянт, — остановив, наконец, девчонку, сказал Шморгин. — О таком счастливом воскрешении только мечтать можно. Ты его, Генрих, скажу честно, как француза без жалости колол. Так что Бога благодари, что уцелела Анна Владиславовна.

— Где она теперь?

— Наверху. Хочешь взглянуть на неё?

«Что это со мной? — подумал Генрих. — Зачем мне всё это? Нужно уезжать, нужно воротиться к себе в поместье. Вот сейчас же, сразу подняться и уезжать».

— Хочу, — сказал он, и сам не понимая собственных слов.

— Проводи полковника к раненой барышне.

Шморгин сделал знак девчонке, и та сразу, отпустив руки Пашкевича, вскочила на ноги.

— Пойдёмте, барин.

С замиранием сердца Генрих Пашкевич поднялся на второй этаж и вошёл в комнату, где лежала раненая Анна Владиславовна. Он замер на пороге. Огромный шёлковый балдахин накрывал тенью бледное женское лицо, только рука на свету.

— Простите меня, — с трудом проговорил полковник.

Никакого ответа, никакого движения.

— Без памяти она. Не нужно, — пояснил детский голос. — Без памяти.

Не в силах удержать себя, Генрих мягко оттолкнул девчонку, шагнул внутрь комнаты, встал на колени подле кровати. Он простоял так, совершенно неподвижно, несколько часов. Анна Владиславовна в течение этого времени несколько раз открывала глаза, но ни звука не сходило с её губ.

Никогда ещё с полковником не было ничего подобного. Опытный боевой офицер, гуляка, он давно уже перестал вести счёт погибшим от его шпаги на дуэлях. И уж тем более вообще не учитывал убитого в открытом бою неприятеля. Он давно уж выбросил, запутавшись, огромный свой донжуанский список, презирая женщин и не находя в них ничего кроме краткого удовольствия, возможного между очередной дракой и тёплой дружеской беседой за стаканчиком пунша и картами. И вот теперь, он, как безусый юнец, стоял неподвижно и на коленях возле женского ложа, и с замиранием сердца смотрел на бескровное лицо раненой. В любую минуту в спальню могли выйти.

«Позор. Я сошёл с ума, это наваждение, — думал он. — Наваждение. Нужно встряхнуться и встать».

Но Генрих Пашкевич не мог даже шевельнуться. Его будто сковало тяжёлым, но сладостным сном. Спустя большой промежуток времени он увидел, что глаза женщины открыты. Анна Владиславовна смотрела в потолок.

— Вы очнулись? — осторожно спросил Генрих.

Никакого ответа. Глаза сомкнулись и очень нескоро открылись вновь.

— Уйдите, — наконец, попросила женщина. — Прошу Вас, уйдите. Оставьте меня одну.

Ей пришлось приподнять голову и заглянуть в лицо полковника. Генрих поднялся и вышел на негнущихся ногах.

Анна Владиславовна услышала, как он медленно спускается по лестнице. По мере того, как удалялись его шаги, Анна ощущала всё возрастающую потребность вернуть этого человека, крикнуть, позвать и когда откроется дверь… С трудом она остановила в себе этот крик.

Анна Владиславовна лежала на постели с закрытыми глазами. С грустью она перебирала в памяти картину за картиной, припоминая события, происшедшие год назад. Воспоминания были на удивление ясными и яркими. Усадьба негодяя Бурсы, смерть Трипольского на Большой Новгородской дороге. Андрей остался там, выпрыгнув из саней, чтобы задержать преследователей. Она слышала выстрелы и хорошо представляла себе нрав негодяя Ивана Бурсы, чтобы оставались какие-то сомнения — Трипольского больше нет в живых. Он отдал свою жизнь за то, чтобы она смогла бежать.

Следующее воспоминание было немного размыто. Опасаясь за здоровье Аглаи, после многих дней, проведённых на стуле в оковах, девушка была совсем слаба. Они свернули с дороги и остались в маленьком провинциальном городке. Хорошо, сундук с платьями был в санях, нашлось во что переодеться.

Что произошло там Анна Владиславовна припомнить как следует не смогла. Был какой-то приём, какой-то гусарский полк. Краткое это воспоминание против логики смешивалось с иными, более ранними картинами. Оно было прощальным, оно было последним всплеском, мелькнувшей и оставшейся позади её светской жизни в Петербурге. Всё те же ломберные столы, шампанское, комплименты, какая-то глупая ссора, смех, музыка, горький запах трубок, дурманом наказывающий из курительной, танцы.

Зато с полной ясностью она восстановила разговор с обессиленной после пытки Аглаей. «Нельзя нам теперь в Петербург, — слабым голосом сказала она. — Нельзя, Анна Владиславовна.

— А куда же мы денемся?

— В наше родовое поместье поедем. Туда куда и Андрей ехать хотел. Я выросла в Трипольском, я там всё знаю. Сейчас оно пусто. Деревня дотла в позапрошлом годе сгорела. Дом пустой. Возьмёте бумаги Андрея, оденетесь мужчиной и спрячемся. А когда ребёночек родится, там и подумаем, как дальше быть».

Логики в предложении Аглаи не было почти никакой. Но представив себе, что ей придётся вернуться в дом на Конюшенной, Анна Владиславовна содрогнулась. Как смогла бы объяснить она своё бегство и тайное венчание? Как смогла бы она объяснить Константину Эммануиловичу, чей ребёнок созревает в её чреве?

Спустя неделю они добрались до усадьбы Трипольское. Здесь нашлось всё необходимое для жизни. Нашёлся даже большой книжный шкаф, полностью набитый французскими романами, столь любимыми Анной Владиславовной. А когда подошёл срок Анна родила. Принимала ребёнка сама Аглая. Окрестили мальчика Андреем. По настоянию Анны Аглая стала крёстной матерью ребёнка.

Каждый вечер, укачав младенца, Анна Владиславовна вставала на колени перед иконой и молилась о спасении души раба Божьего Андрея. То же самое в своей комнате в тот же час делала Аглая.

Теперь Анна простила Андрею Трипольскому смерть Василия. А простив, поняла, что вовсе не любила молодого офицера Измайловского полка Василия Макарова, также как никогда не любила рыжего лжеграфа Виктора. Первые месяцы до рождения ребёнка Анна часто плакала по ночам, но потом успокоилась, утвердившись в своём чувстве к уже не живущему человеку.

Воспоминания о том, что произошло дальше, вызвали в лежащей на постели раненой женщине приступ ярости. Она даже ударила кулаками по одеялу. В дом вошли трое: сам Иван Кузьмич, а вслед за ним пара вооружённых злодеев. Вошли без опаски, даже сабель из ножен не вынули. Оба наёмника были убиты в упор из пистолетов, а самого Ивана Кузьмича Анна с Аглаей зачем-то пощадили и заперли внизу в подвале. Кто сообщил негодяю о месте их проживания? Как узнал Иван Бурса о рождении ребёнка осталось загадкой. Но ещё большею загадкой для Анны стало — каким образом двум женщинам удалось справиться с тремя здоровыми мужиками.

«А что же потом? Что произошло потом? — вновь глядя в потолок, вспоминала Анна. — Потом я поехала за помощью — мы ожидали нападения. Потом дуэль, — сердце женщины сжалось так сильно, будто её опять ударили в грудь клинком. — Что же со мной произошло? Почему я хочу видеть этого незнакомого почти человека? Почему хочу услышать его голос? Когда он вошёл в комнату я почувствовала… Нет я почувствовала это раньше. Ничего не было ни во время пьянки, ни во время дуэли. Только когда его сабля вонзилась в мою грудь, что-то переменилось. Я готова была простить своему убийце всё. Я почувствовала кровь под одеждой. Он подошёл… он думал, что я без сознания. Он подошёл, испачкался моею кровью. Вот тогда, в тот момент… Это безумие! Я хочу, чтобы он опять вошёл, чтобы сел на край постели. Я хочу обнять и прижаться губами к его губам. Безумие! Нельзя, не нужно об этом думать».

Слуга, находившийся в другом конце коридора, услышал хриплый стон и через минуту вбежал в комнату раненой. Анна Владиславовна неподвижно лежала на постели. Она была без сознания.

Генрих спустился вниз и попросил ещё одну рюмку. Когда слуга подал рюмку на круглом подносе, полковник проглотил её залпом и поинтересовался куда делся его денщик. Хозяин усадьбы велел разыскать Харитона и привести.

— Ты уж ехать хочешь? — спросил он, раскуривая изысканную турецкую трубку. — Куда же спешить, Генрих, оставайся хотя бы на обед. Покушаем, а там на сытый желудок поедешь. Мороз сегодня лютует. Околеешь голодный-то. Посиди, согрейся ещё. Может, выпьем?

— Да не хочу я больше пить, — Пашкевич, устроившийся было в кресле, вскочил и стал ходить по зале. — Я не рассказал тебе, а надо было сразу немедля послать людей в усадьбу Трипольского, иначе младенцу и девчонке этой, Аглашке, не жить. Убьют их!

— Погоди, погоди, — мягко осадил его Шморгин. — Погоди. Я ничего не понимаю из твоих слов, Генрих. Присядь, закури трубку. Я знаю, ты большой любитель покурить. Расскажи мне всё по порядку, ты меня совсем запутал. Каких людей послать, кого убьют?

Чтобы присесть в кресло Пашкевичу пришлось сделать над собой усилие. Он присел, набил трубку, задымил, и по порядку, почти не сбиваясь, рассказал всё, что приключилось с ним за последние несколько часов. Рассказывая, он всё время почему-то прислушивался и был готов убежать наверх. Он желал подавить возрастающее с каждой секундой необычайно сильное чувство, вытесняющее из головы всё: и боль, и мороз, и страх. Неведомая до сих пор сила тянула Пашкевича только туда, наверх, в спальню. Он страстно желал вернуться и встать на колени, застыть подле постели умирающей, взять её за руку и, может быть, тоже умереть.

— Что с тобой, Генрих? — участливо спросил хозяин усадьбы. — Ты сбился. Ты про другое говорил, очнись, Генрих.

Глядя ему прямо в глаза и уже не в силах удержать огонь, сжигающий его изнутри, Генрих Пашкевич, почти против воли, проговорил:

— Я чуть не убил её. Ты понимаешь? Я не могу отойти от неё даже на шаг, — в глазах полковника был вопрос. — Так не бывает? — полковник опять поднялся из кресла и шагнул к лестнице. — Я пойду к ней, встану на колени, и буду там на коленях стоять, покуда она не простит меня.

— Ты погоди, — попросил Шморгин. — Конечно, поди, встань, — он с трудом удержал улыбку, — но давай сначала вопрос с младенчиком решим, ведь ему, как я понял, угрожает серьёзная опасность, да вот слуга твой, ты звал его, Генрих.

В дверях стоял денщик Пашкевича Харитон, наконец найденный слугами. Рука Генриха легла на перила лестницы, пальцы побелели от напряжения, но чуть не сломав тонкую деревянную планку, он всё-таки овладел собой.

— Конечно, — сказал он. — Следует сейчас же послать в усадьбу Трипольского людей, человек пятнадцать, не меньше. Нападение можно ждать в любую минуту. У тебя в доме найдутся человек пятнадцать из слуг, умеющих драться?

— Может, сами поедем? — спросил Шморгин. — Возьмём людей. Обращаться с оружием мои люди обучены, но кто ж ими управлять будет? Неужели ты, старый вояка, хочешь, чтобы солдаты без офицера сами?

— Харитон, — полковник повернулся к своему денщику, ожидающему в дверях. — Возьмёшь под команду 15 человек. Удержишь усадьбу, если надобность будет при нападении бандитов? Или вот что: ты возьми людей, поезжай и привези их сюда обеих, и девушку и младенчика. Понял?

Слуга, моргая смотрел на своего хозяина, рот приоткрылся от усилия, но понять сказанного денщик не мог. Это был первый случай за все годы службы, чтобы Харитон не понял смысла приказа.

— Никак нет, барин, не понял.

Дело исправил Шморгин. Он велел принести ещё водки, и в одну минуту объяснил слуге, что он теперь должен делать. Шморгин, проглотив рюмку, велел собрать здесь же в гостиной всех владеющих оружием слуг, не позже чем через полчаса. Проглотив ещё одну рюмку, Шморгин объявил, что, если Пашкевич не может поехать с отрядом, то он сам поедет. Не может же он поручить такое дело чужому денщику, а дело, судя по всему, серьёзное.

Шморгин был пьян и с трудом взобрался в седло. Генрих уже хотел остановить его, но Харитон, заметив беспокойство барина, шепнул:

— Всё в порядке будет, Ваше благородие. Всё сделаем. Сразу б толком объяснили, и вообще без него б управились.

Небольшой отряд скоро исчез за лесом. Генрих Пашкевич, побродив без толку по двору, замер, запрокинув голову, и, глядя прямо на солнце. Подставляя лицо летящему лёгкому снегу, он шептал:

— Я люблю Вас, Анна Владиславовна, люблю.

Вскоре, не в силах остудить нарастающий в груди жар, Пашкевич пошёл назад в дом, вбежал по лестнице и, оказавшись в маленькой спальне перед неподвижно лежащей на постели женщиной, опустился на колени и застыл. Он стоял как в карауле, абсолютно неподвижно, и был вознаграждён. Он сразу заметил, когда женщина на постели шевельнулась.

— Уйдите, — прошептала она, приходя в сознание. — Уйдите, прошу Вас, уйдите.

— Но почему?! — вскрикнул, будто от боли, Генрих. — Почему Вы гоните меня?

Плохо понимая что делает, он схватил узкую руку, запястье, одетое в белые шёлковые кружева, хотел поцеловать вздрогнувшую тёплую кисть, но почему-то испугался.

«Как я мог принять эту руку за руку мужчины?»

— За что Вы ненавидите меня?

— Вас? — удивилась Анна. — Мы же не знакомы почти. И, кроме того, не за честную ж дуэль я Вас должна ненавидеть.

Анна Владиславовна с трудом приподнялась на постели.

— Всё было по правилам, — добавила она. — А рука у меня крепкая.

Желая скрыть истинные чувства, неожиданно овладевшие ею, Анна задумчиво улыбнулась, разжигая в полковнике ещё большую страсть.

— Честная дуэль? — зашептал Генрих Пашкевич. — Честная дуэль? — Он припал губами к этой руке, он целовал руку со страстью, и Анна не отнимала её. — Честная дуэль?

— Пустите, мне больно, — наконец простонала она. — Я не знаю Вас. Но Вы, наверное, сам сатана. Вы спрашиваете, ненавижу ли я Вас, едва познакомившись, — она говорила уже как в бреду, не в силах больше удерживать себя. — Я не знаю, не знаю. Уйдите, я умоляю Вас. Со мной что-то случилось. Я не знаю что. Уйдите.

Полковник взялся за ручку двери.

— Стойте.

— Так чего же Вы просите? — спросил Генрих. — Чтобы я ушёл или чтобы я остался?

Женщина села на кровати.

— Стойте. Скажите что с моим ребёнком? Прошу Вас, сейчас же нужно собрать вооружённых людей и послать в усадьбу Трипольское. Прошу Вас, им грозит серьёзная опасность.

Полковник стоял подле двери и смотрел на молодую женщину. Теперь он уже, даже под страхом смерти, не смог бы отвести глаз.

— Я был там ночью, — сказал он. — Одну атаку отбили с Божьей помощью, а теперь Шморгин взял людей, поехал туда. Не стоит об этом беспокоиться — всё будет хорошо с вашим ребёночком.

В большие окна ворвался неподвижный белый зимний свет. Яркость эта оглушила полковника, и он сам не понял как, дал клятву вечной любви. Он отступил, но собрался с духом, опять приблизился и впервые поцеловал Анну в полуоткрытые губы.

Поздно ночью вернулся один из людей Шморгина. Он доложил, что девушка с ребёнком наотрез отказалась покинуть Трипольское, и потому барин устроил по всем правилам оборону усадьбы. Зная своего приятеля, Пашкевич допросил гонца и выяснил, что оставаться в Трипольском у Шморгина была ещё одна причина: в подвале обнаружился «Клоэт» 1786 года. А от этого напитка его уж никак было не оторвать.

Когда Анна Владиславовна всё же настояла, чтобы Генрих вышел, тот устроился под дверью на полу и вернулся в комнату по первому требованию.

— Вы звали меня? — спросил он.

— Да, — выдохнула Анна, поражённая его мгновенным появлением. — Но ни уж то Вы стояли подле двери всё то время, что я спала?

— Вы знали, что я стою подле двери, — сказал Генрих. — Вы знали, Анна Владиславовна, потому, что Вы любите меня, так же как я люблю Вас. Страсть, подобная моей, невозможна без взаимности. Это невероятно, но это так.

Несколько суток Генрих Пашкевич не отходил от раненой. Он сам менял на ней повязки, даже не подпуская служанок, сам обмывал тело мыльной губкой. С первой же минуты между этими двумя людьми не было ни капли ложного стыда. Когда Анна Владиславовна засыпала, Генрих засыпал у её ног. Когда она просыпалась, он мгновенно просыпался. Они много говорили друг с другом и говорить можно было о чём угодно. Каждое слово казалось невероятным, каждое прикосновение радовало и обжигало.

— Что с нами произошло? — на исходе третьего дня спрашивала Анна, и, так же как и все прочие дни, отвечая на этот вопрос, Пашкевич отрицательно качал головой. Он не мог понять, что произошло.

Через неделю Шморгин вернулся, и Генрих, по обоюдному согласию, перевёз раненую Анну в свою усадьбу за 15 вёрст. Туда же приехали вскоре и Аглая с мальчиком.

Анна и Генрих венчались через месяц, в начале января, когда Анна достаточно поправилась. Они оба просто не могли поступить иначе. Венчались они в маленькой деревенской церквушке. Здесь главенствовал бородатый пучеглазый поп. Черной птицей кружил он в свечном полумраке в кадильном синем тумане, звучным густым басом заполняя пространство храма.

— Венчается раб Божий Генрих рабе Божьей Анне… — тень от венца, который держали над головой Генриха, колыхалась по золочёному дереву царских врат.

Анна Владиславовна в белом подвенечном платье стояла неподвижно. Она была смертельно бледна в эти мгновения.

Что-то хрустнуло позади, и в самый торжественный момент громыхнул один раз колокол в неурочный час, не к месту и не ко времени.

— Кажется, пожар?!

— Нет.

«Следовало сказать, следовало сказать ему, — мелькнула в голове Анны. — Я должна была сказать ему, что я вдова, — от нового удара колокола сердце её замерло. — А если Виктор жив, если не запытал его до смерти проклятый Бурса, что же тогда — грех смертельный и ад?»

Как бы в ответ на её мысли, поп закашлялся, и это не ускользнуло от внимания полковника. С неподдельным страхом батюшка смотрел на невесту рука его, поднятая для благословения, на миг осеклась, но закончила движение.

После венчания уселись в сани и покатили по желанию невесты в Трипольское. Трипольское встретило новобрачных гулкой пустотой и пылью. Денщик полковника Харитон Ногтев ходил по дому, расставляя свечи, а Аглая возилась с ребёночком. Больше никаких слуг молодые с собой не взяли.

Незаметно за разговором и вином подкрался вечер, и наступила ночь. Ребёночек заснул, молодая мать поцеловала дитя в лоб, поднялась за мужем в спальню. Вошедший в комнату первым Генрих Пашкевич испытал неловкость и вместо того, чтобы раздеваясь говорить заранее приготовленные пылкие слова — ещё безусым юношей он готовил эти слова — он сел на табурет и, не спросив даже разрешения, закурил сигару.

Впервые за всё время их знакомства полковник испытал неловкость перед этой женщиной.

— Нам следует теперь объясниться, — мучая в руках кружевной платочек, наконец проговорила Анна. — Я не в состоянии разделить с Вами постель, пока Вы не узнаете всей правды.

«Под венец можно, а в постель, значит, нельзя», — подумал полковник, но вслух сказал:

— Я не тороплюсь, сударыня. Прошу Вас, присядьте в кресло и рассказывайте, хоть до утра. И в чём же правда?

— Я не сказала тебе, Генрих, — взволнованно начала Анна, — у меня был муж. Я думаю, что он умер, но, может быть, и не умер, а жив ещё. И оба мы теперь повинны в смертном грехе многомужества.

Анна Владиславовна не посмела присесть, говорила всё стоя. Рассказ свой она так издалека, что полковнику пришлось закрыть ещё одну сигару и ломать в пальцах лучинки. Две брошенные лучинки, легли крестом на полу.

— Мы много говорили друг с другом, но я почти ничего не рассказала тебе о своей жизни. Ты не спрашивал. Теперь ты должен всё узнать.

Генрих Пашкевич молчал. Пальцы его продолжали непроизвольно ломать одну за другой тонкие лучинки. В печи пылал огонь, и движущиеся тени подчёркивали бледность молодой женщины. Полковнику стоило немалых усилий не перебивать Анну, но он молчал.

— Я уже говорила Вам, Генрих, что рано потеряла родителей, и все заботы о моём воспитании взял на себя мой дядюшка по материнской линии Константин Эммануилович Бурса.

При упоминании имени опекуна полковник вздрогнул и сделал вид, что обжёгся сигарой. Ему стало понятно — это женщина, его супруга, приёмная дочь Бурсы. Наверняка она член «Общества». Так что серебряный пятиугольник, найденный во дворе, вполне объяснён.

— Он полностью заменил мне отца и мать, — продолжала Анна. — Может быть, он воспитывал меня как мальчика, но в этом нет никакого греха. Вы, наверное, уже заметили, что я одинаково хорошо владею как всеми женскими хитростями, так и шпагой. До четырнадцати лет я жила в усадьбе Константина Эммануиловича в Курской губернии. Потом, по какой-то причине, дядюшка уехал за границу и меня отправили к тётке в Москву. А потом Бурса пригласил меня жить к себе в Петербург.

Потом Анна впервые рассказала о том, как влюбилась в молодого дворянина Андрея Трипольского. Тот застрелил на дуэли другого поклонника девушки и произошёл разрыв. Тогда-то и появился в её жизни некий граф, прибывший из Франции и называвший себя Виктором Александровичем Алмазовым.

— И что же Виктор? — полковник отвернулся и посмотрел на снег, густо поваливший за окном. — Вы стали его женой, а потом его также убили на дуэли?

Каждое следующее слово, каждое определение давалось Анне с трудом и произносилось всё более и более глухим голосом.

— Видишь ли, Генрих, Виктор не был графом, — произнесла Анна, — он ввёл меня в заблуждение. Виктор — крепостной человек, принадлежащий моему второму дядюшке Ивану Кузьмичу Бурсе. Иван Бурса — законченный негодяй. Обман был спланирован и воплощён. Я стала женою Виктора и, таким образом, собственностью Ивана Бурсы.

— О, да! — не удержался от крика Пашкевич и, вскочив на ноги, прошёлся по комнате.

Он остановился лицом к стене и добавил едко:

— Значит, я сам, в каком-то смысле, повенчавшись с Вами, стал собственностью Ивана Кузьмича. Вот уж никогда не думал, что в крепостные попаду. Нельзя ли было немного раньше мне об этом рассказать?

— Я боялась, — Анна закрыла лицо руками.

— Чего Вы боялись? Что я откажусь венчаться с Вами? — Пашкевич повернулся, подошёл к ней, насильно отняв руки женщины от лица, заглянул в глаза. — А, может быть, я настолько люблю Вас, что и, зная правду, согласился бы.

— Я люблю Вас, — проговорила Анна, не скрывая больше слёз. — Это наваждение. Я не любила ни одного из них, теперь я поняла это. Всё, что было, было только игрой воображения, экзальтация чувств, но в тот момент, когда Ваша сабля, Генрих…

Осторожно платочком Пашкевич вытер щёки своей жены и сказал примирительно:

— Немножко позже. Я помню то мгновение, когда нас с Вами соединило проведение. Это произошло тогда, когда я дотронулся до вашей раны. Но скажите мне, как случилось, что довольно неглупая и волевая девица оказалась моментально и тайно повенчана с неким графом Виктором? Как, бросив свет, жениха, приёмного отца и свои привычки, оказалась вдали от Петербурга в объятиях злодея и не позвала на помощь? Я люблю Вас, Анна Владиславовна, я отдам за Вас жизнь, но скажите, этот Виктор он, надеюсь, мёртв?

— Я точно не знаю, — выдохнула Анна, отстраняя руки полковника. — Наверное, Иван Кузьмич Бурса убил его. Виктор пытался устроить мне и Аглаи побег. Нас поймали, и я своими глазами видела, как Бурса жёг лицо Виктора раскалёнными щипцами, взятыми из камина. Но могилы его я не видела. Так что очень может быть, я совершила тяжкий грех — я двоемужняя. Теперь Вы знаете всё. Теперь Вам решать судьбу мою.

Анна Владиславовна склонила голову и замолчала в ожидании того, что скажет Генрих. Пашкевич очень долго молчал, потом ударом сапога, растоптал лежащий на полу крест из двух лучинок, и тут же перекрестился на икону Богородицы, висящую в углу спальни.

— Ты жила с ним? — спросил Генрих и встал рядом с женой.

— Нет. Он привёз меня к себе в поместье, а это оказалось не его поместье.

Пашкевич очень осторожными бережными движениями стал расстёгивать на Анне платье.

— Тогда откуда ребёнок? — спросил он.

Очередной крючок не поддавался и колол настойчивые пальцы полковника.

— Меня изнасиловал Иван Бурса.

— Ты сопротивлялась?

Пашкевичу никак не удавалось пристегнуть до конца платье.

— Нет, я не сопротивлялась, — он ударил меня по голове, и когда я потеряла сознание…

Анна прервалась и не смогла больше говорить. Платье белым шлейфом стелилось по попу, когда полковник, подхватив на руки лёгкое женское тело, понёс его на постель.

— Вы что, не поняли меня? — выкрикнула Анна. — Вы не поняли? Вы женились на крепостной бабе!

— Понял, понял. Я люблю тебя, — прохрипел он, — а ребёночка я усыновлю. Андрей никогда не узнает, кто был его настоящим отцом.

— Не надо, я не могу. Не теперь.

Анна вырвалась и закрыла лицо подушкой.

— Кто бы ты ни была, я люблю тебя! — он хлопнул себя ладонью в грудь. — Если ты хочешь, мы эту ночь проведём с тобой в разных комнатах. Я понимаю, я согласен.

— Проведём, — голос Анны прозвучал тихо, а в глазах стояли благодарные слёзы. Она обеими руками отвела подушку от своего лица и откинула назад, — в разных комнатах?

Тонкая рука протянулась, и пальчики дотронулись до горячего лба полковника. Последняя пуговица, под нажимом изнутри, оторвалась сама собой, отлетела, звонко ударилась в оконное стекло.

За окном валил крупный январский снег.

Прошло несколько недель. В усадьбу завезли новую мебель. Дом вымыли и подновили, хотя он оставался всё так же мрачен и пуст.

Странно было Генриху среди этих стен, вдалеке от своих друзей, от своей родовой деревни, но так хотела Анна, и он не в силах был противиться её желанию. В первую же неделю он потребовал объяснить, почему она желает поселиться именно здесь, и она подчинилась.

— Видишь ли, — сказала она, — я поклялась Андрею, что буду счастлива в его доме. Я поклялась, а он после вскоре скончался, погиб. Он приехал спасти меня и погиб. А мне удалось сбежать, и я обязана сдержать свою клятву.

Невзирая на отсутствие дворни, молодые особых неудобств не испытывали. Всё хозяйство и уход за младенчиком взяли на себя Аглая и преданный Харитон Ногтев — денщик полковника.

Младенчик был, на удивление, здоровым. Он хорошо держал светлую головку, его ясные голубые глазки просто зачаровывали старого вояку. Генрих стеснялся выражать открыто свои чувства по отношению к ребёночку и прокрадывался обычно в детскую тайно ночью. Он вставал возле кроватки и смотрел на спящее дитя, отчего сердце полковника наполнялась счастливым трепетом.

Вечерами играли в карты, пили пунш. Удивительно, но после ранения молоко у Анны сперва исчезло, но потом появилось вновь, и она говорила что, если выпить на ночь стакан пунша, то Андрюша потом сосёт с большею охотой.

Аглая вечерами за картами выступала на равных. Она переодевалась, выходила в гостиную в дорогом платье и поражала Генриха своими изысканными манерами, образованием, совершенно невозможными для простой служанки, но Пашкевич не особенно озабочивал себя этими вопросами.

Зимние дни проходили счастливо и тихо. Долгие прогулки под холодным небом и жаркие ночи сменяли друг друга.

Однажды под утро Генрих проснулся, как ему показалось от какого-то звука. Было темно. Он нащупал и зажёг свечу. Нехорошее предчувствие овладело полковником. Анна не проснулась. Генрих тихо поднялся и подошёл к окну, откинул портьеру — никого, на всём открытом пространстве до самой чёрной полосочки леса. Никого и ничего. Ворота усадьбы затворены.

Он уже хотел вернуться в постель, когда внизу, в первом этаже, послышался неясный крик. Не надеясь особенно на запоры, полковник держал теперь в спальне заряженные пистолеты. Позабыв даже накинуть халат, благо в доме Харитон натопил, как в бане, полковник спустился по лестнице, повернул было ручку в двери Аглаиной комнатки, но вовремя сообразил, что в таком виде всё же не следует врываться к прислуге. Он стоял с пистолетом в одной руке и свечою в другой, совершенно голый, прислушиваясь к тишине.

«Чего я испугался. Нет никого, нужно идти спать».

Но тёплый воздух, окружающий полковника, казалось, был напоен страхом.

«Ногтева позвать? Да пошто его будить? Пусть отдыхает старый служака. На ребёночка пойду взгляну».

Шурша босыми ногами, Генрих Пашкевич прокрался в детскую комнатку. Тлела в углу перед иконкой Спасителя лампадка. Младенец спал. Из-под белого детского одеяльца выглядывала микроскопическая розовая пятка.

«Тьфу ты, — выругался про себя Генрих Пашкевич и поспешил вернуться в спальню».

Ещё стоя на лестнице, полковник увидел, что дверь комнаты распахнута. Пылали сразу несколько свечей. Позабыв про свою наготу, Генрих вбежал в спальню. Полог был разорван. Анна, судорожно обхватив колени руками, замерла на постели. На полу перед ней сидел Ногтев. Лицо денщика было окровавлено. При виде полковника с изрезанных губ сорвался стон.

— Что случилось, Харитон? Зачем ты здесь? — спросил полковник.

— Не уберёг, — прохрипел денщик, — не пеняйте, барин.

Больше Харитон ничего не сказал. Он повалился набок, застонал и минут через пятнадцать в муках скончался.

Тело старого слуги было изуродовано многочисленными ударами ножа. Судя по испачканной кровью лестнице, Харитону понадобился не один час, чтобы подняться наверх. Большая лужа крови слева от двери спальни показала полковнику, что денщик был уже здесь, когда он, Генрих, только вышел с пистолетом на лестницу. Дверь в комнату Аглаи теперь была открыта.

— Трудно спать при таком шуме, — Аглая стояла на пороге, расчёсывая свои длинные волосы. — Что стряслось, барин? Ой, да Вы голый совсем.

— Ты не слышала ничего? — спросил Генрих.

— Вчера вечером голова разболелась. Снотворный порошок выпила, — подозрительным голосом объяснила Аглая. — А и сейчас во рту от него горько, как убитая спала, — она с хрустом потянулась.

Ребёночка не было. В кроватке лежала большая розовая кукла. Она лежала здесь, вероятно, и в прошлый раз, когда Генрих Пашкевич заглянул в детскую.

Ожидая штурма, они не были готовы к тому, что негодяи, тихо прокравшиеся в дом, просто украдут ребёнка. Только лишь наладившаяся счастливая жизнь, сломалась.

Анна Владиславовна перестала выходить из своей комнаты, а на вопросы Генриха отвечала кратко и односложно. Она почти ничего не ела. Вечера за пуншем и картами ушли в забвение.

Было непонятно: каким образом воры проникли незамеченными в запертый дом, и вовремя смогли скрыться? Генрих заподозрил Аглаю в соучастии в похищении, и не скрывал этого, но никаких явных доказательств не было.

И отношения между ним и странной прислугой с каждым днём становились всё более невыносимыми. Следовало бы поехать развеяться, выбравшись из особняка, прокатится к друзьям выпить по-холостяцки, погулять, поучаствовать в какой-нибудь охоте на зайца с борзыми. И после этого взглянуть на происшедшее как бы со стороны, новыми глазами. Но Генрих не мог оторваться от кошмара, он боялся ставить усадьбу Трипольское даже на час. Он ждал несчастье, и, увы, ожидания его скоро сбылись.

Недели через полторы, утром, проснувшись, полковник накинул халат и, как делал это все последние дни, пошёл в комнату жены пригласить её на завтрак. Растворив дверь в спальню Анны Владиславовны, Генрих Пашкевич понял, что потерял свою молодую супругу, также как недавно потерял приёмного сына — постель под роскошным шёлковым пологом была пуста и холодна.

Под истерические вопли Аглаи Генрих метался по дому и нигде не мог найти Анну. Шкафы распахнуты, бельё выворочено на ковёр. В замешательстве, поворачиваясь на месте, Пашкевич услышал как во дворе дико и разбуженно заржала лошадь. Он кинулся к окну.

Валил густой снег.

Анна Владиславовна опять мужском костюме, вероятно, ранее принадлежавшем покойному её жениху Андрею Трипольскому, сама взнуздала лошадь.

Ударом растворив тугие рамы, но не решившись совершить прыжок со второго этажа, полковник в которой уже раз сбежал вниз по лестнице, пулей вылетел во двор.

— Стой! Куда ты? — завопил он и попытался поймать за уздечку коня. — Куда?

— Поздно. Всё поздно! — крикнула в ответ Анна. — Я не сдержала клятвы!

Полковнику не удалось поймать уздечку.

Он не кинулся в погоню, он знал, что Анну не остановить. Замерзая, он долго стоял босой на снегу в открытых воротах и смотрел, как удаляется в слабом свете Луны венчанная жена его Анна Владиславовна на своём скакуне.

Никогда Генрих Пашкевич не пил столько. Просыпаясь, полковник ещё перед завтраком брался за шампанское, а засыпал, иногда не в силах даже дойти до собственной комнаты, падая в коридоре с пустою рюмкой в руке. Сразу же после бегства Анны, Генрих перебрался к себе в поместье — он не желал видеть ничего напоминающее о любимой женщине и о младенце, определив для себя, что оба они умерли.

С охотой он принимал любое приглашение соседей. И у себя устраивал бесконечные пьяные оргии. Не в силах преследовать свою жену и, точно так же, не в силах прожить без неё, Генрих стремился умереть. Рождённое в одно короткое мгновение, чувство не угасло с исчезновением Анны, а может быть, даже возросло, усилилось, превратилось в нескончаемую муку.

В альпийских снегах полковник дал клятву, что никогда, ни при каких обстоятельствах, не пустит себе пулю в лоб, и не мог нарушить её. Но как-то, возвращаясь домой, после не очень удачной охоты, сделав очередной глоток из фляги, Генрих понял, что можно и без выстрела в висок закончить земной путь. Он был один на зимней дороге.

Вечерело.

Полковник допил флягу до дна, отшвырнул подальше и, ощутив головокружение, осторожно сполз с лошади в снег, развернулся лицом вверх и заснул. Он совершенно сознательно рассчитывал замёрзнуть насмерть.

Пробуждение оказалось мучительным. Ощутив дикую головную боль и поняв, что лежит на деревянных досках совершенно голый, Генрих Пашкевич открыл глаза. В пару́ над ним плавало знакомое женское лицо.

— Что, очнулись? — зло спросила Аглая и поправила волосы. — Умереть хотели?

— Дура, — сказал Генрих.

Он присел. Они находились в маленькой баньке, было сильно натоплено. Он был совершенно наг, но девушка, вероятно, нашедшая его в снегу и притащившая сюда, была, как положено горничной, в коричневом своём платьице и фартучке. Она неприятно улыбалась.

— Ты меня раздела?

— В первый раз, что ли? — Аглая присела напротив, на скамью. — Ты вот что, барин, пойми: рано ещё умирать-то. Анна Владиславовна, конечно, глупость сделала, но какая же мать своего ребёнка бросит? А нам глупости делать не стоит. Нам с Вами в Петербург ехать нужно.

— Зачем же в Петербург? — искренне удивился Пашкевич.

— А затем, что сами мы с Иваном Кузьмичом не справимся, помощь нам нужна. Да и разобраться кое в чём следует. Много вопросов осталось. Так что поедемте, барин.

Удивительно, но Генрих Пашкевич был благодарен этой фантастической крепостной девке за то, что она вытащила его из снега, и, не скрывая этого, сразу согласился ехать.

Глава 3

Обычные собрания тайного общества происходили в особняке Константина Эммануиловича на Конюшенной улице каждый последний четверг месяца. Несколько лет назад, потерявший связь с «Пятиугольником», Пашкевич был удивлён, что правила почти не переменились. Как раз был четверг. Полковник, не сумевший ещё окончательно справиться с головокружением, пытался понять: какой же должен быть предлог? что он скажет? как объяснит своё появление? как он ворвётся в этот закрытый перед ним дом? Только теперь в закрытой коляске, раскачиваясь на скрипучих рессорах над мощёной мостовой, прислушиваясь к монотонному звуку дождя, Генрих понял, что получил лишь некоторые ответы на свои вопросы и поставил себя перед ещё более неразрешимой задачей.

Если ещё недавно в его душе были только страсть и желание казнить себя, то теперь он хотел казнить преступников, поглумившихся над Анной Владиславовной, казнить любой ценой. От постоянного тяжкого похмелья, от невозможности до конца понять происходящее, просто раскалывалась голова.

Аглая была рядом. Лицо девушки скрывала чёрная вуаль, под вуалью угадывалась улыбка.

«Как же всё-таки умеет преображаться эта простая крепостная девчонка, — размышлял полковник, — или не крепостная? Что я знаю, собственно, о ней?»

Вопросы мучили Генриха как уколы чужой опытной шпаги. «Если Иван Кузьмич сводный брат Константина Эммануиловича, то почему Анна не воспользовалась этим? Почему она вообще отказалась вернуться в столицу, родив ребёнка?»

Мысли бились одна за другой в голове полковника, путались. «Трипольский. Ведь он не входил в Общество, по крайней мере, в те годы, когда членом Общества был я сам. А Бурса? Почему он даже не пытался выручить из беды свою приёмную дочь? Почему?»

Приехали.

Генрих был почти в обмороке, когда коляска остановилась. Аглая первая соскочила на мостовую и протянула руку, чтобы поддержать полковника.

— Пойдёмте скорее. Смотрите, здесь все окна горят.

И действительно, окна особняка были ярко освещены, все четыре этажа. Долетела до слуха приглушённая музыка.

«Приём у него что ли? — подумал Генрих. — Даже лучше, если приём. Как-нибудь удастся проскочить без объявления. Главное внутрь войти, в дом, там-то я до него доберусь».

В центральной зале, куда они неожиданно легко попали, было шумно и тесно. Впервые в этом доме Генрих увидел множество дам. Раньше он встречал здесь только членов Общества. Он помнил, что магистр общества «Пятиугольник» генерал в отставке Константин Эммануилович Бурса, жил очень уединённо и никаких приёмов не устраивал.

Среди собравшихся Генрих Пашкевич обнаружил немало старых петербургских знакомых и вскоре, потеряв Аглаю, не без удовольствия окунулся в свежие новости. Он отвешивал направо и налево свой известный резковатый поклон, и с дозволенным только ему грубоватым юмором, поддерживал пустой разговор. Уже через час он почувствовал себя просто хорошо. Он даже не понял сначала, не поверил своим глазам, когда окинув взглядом собравшихся, вдруг ощутил сильный укол в сердце. Он посмотрел внимательнее. Второй, третий раз — никакой ошибки. У противоположной стены, слева от клавесина, стояла княгиня Наталья Андреевна и рядом с ней была Аглая. Аглая с томной улыбкой что-то рассказывала, а княгиня слушала, изредка кивком подтверждая услышанное.

Княгиня Ольховская была любовницей Генриха. Не долго это продолжалось, наверное, один только месяц, и навсегда покинув Петербург, он почему-то решил, что Наталья Андреевна умерла. Пашкевича поразило хищное выражение глаз, скрытое за галантной улыбкой Аглаи. Не один день он провёл вынужденно вместе с этой девушкой. Они пережили вместе настоящую боевую схватку и потерю ребёнка и бегство Анны, но никогда ещё Пашкевич не видел у Аглаи подобных глаз. В глазах девушки ясно прочитывалась жажда убийства.

Заметив Пашкевича, княгиня Ольховская кивнула издалека. Заиграла музыка. Выстроившиеся для танцев пары закрыли от полковника и Наталью Андреевну и Аглаю.

— Генрих? Вот не ожидал, не ожидал. Но я рад.

Полковник оглянулся. Рядом с ним стоял Константин Эммануилович.

Бурса не изменился за прошедшие годы, только виски сильнее поседели, и, может быть, он выглядел несколько старше.

— Давно ты в столице? — спросил Бурса.

Полковник кивнул, отступил на шаг и после нескольких фраз, обязательных по этикету, спросил:

— Ваше превосходительство, Константин Эммануилович, не могли бы Вы ответить мне на несколько вопросов?

— Слушаю, слушаю, мой друг, — Бурса чуть-чуть краешками губ улыбнулся. — Мы столько времени не виделись, конечно, у тебя накопилось много вопросов.

— Я спрошу прямо, можно?

Бурса кивнул.

— Мне очень хотелось бы искупить свою вину и снова вступить в Общество. Хотелось бы вернуться, насколько это возможно?

— Увы, существуют правила. Правила жёсткие и Вы, Генрих, знакомы с ними. Раз покинув «Пятиугольник», человек покидает его всегда. Кстати, если Вас это утешит, Вы единственный, — Бурса понизил голос, — единственный из ушедших, сохранивших жизнь, — он сделал паузу. — Но дом мой всегда открыт для Вас, Генрих, имейте это в виду.

— Вы меня утешили, — съязвил Пашкевич, пытаюсь пробиться взглядом сквозь танцующие пары и разглядеть Аглаю. Его слишком обеспокоило выражение лица девушки. — Но, конечно, я помню правила. Взгляните-ка…

Полковник вынул из кармана и протянул на ладони серебряный пятиугольник, подобранный в снегу после драки в усадьбе Трипольское. Бурса вопросительно посмотрел.

— Мне казалось, что я своей рукою снял с Вас знак.

— Вы верно помните, Ваше превосходительство, но этот знак принадлежит не мне. Он принадлежал одному из людей Вашего сводного брата Ивана Кузьмича, а, возможно, ему самому, и мне хотелось бы спросить, неужели за эти годы организация полностью изменила своим идеалам и поддерживает подобных негодяев?

— Прошу Вас, тише, — попросил Бурса. — Вне всяких сомнений, мой брат Иван мерзавец. Ничего общего у меня с ним не может быть, также и у Общества ничего. Давайте-ка, Генрих, пройдёмте в мой кабинет. Мне кажется, нам лучше поговорить наедине.

— Мне нечего скрывать. Я больше не член тайного общества. Я нахожусь в отставке, и никакой конфиденциальности между нами не будет, — Пашкевич говорил сухо, почти официально. — Я благодарен Вам, Ваше превосходительство, за приглашение, но, простите, не могу им воспользоваться. Но прежде чем я покину этот дом, я хочу сообщить Вам, что некоторое время назад я и Ваша племянница Анна Владиславовна Покровская венчались.

Бурса пытался перебить полковника, но тот не допустил этого и продолжал говорить громко, привлекая к себе внимание публики.

— Вы, наверное, не знаете, что у Анны Владиславовны родился ребёнок. Зовут его в честь господина Трипольского Андреем, но господин Трипольский не был его отцом.

— Замолчите, — взмолился Бурса, — замолчите.

Никто больше не танцевал. В зале образовалась гнетущая тишина. Те из гостей, что были посмелее, осторожно сделали несколько шагов и встали ближе, чтобы лучше слышать скандальную исповедь полковника.

Генрих поискал глазами Аглаю. Нашёл. Аглая весело подмигивала ему и как бы говорила: давай, правильно, коли́ его, коли́.

— Так что, я вижу, Вам совершенно неизвестна судьба Вашей воспитанницы, Анна Владиславовны, — продолжал Пашкевич. — А теперь она, насколько я понимаю, снова в руках Вашего безумного брата. Пленница в его поместье.

Константин Эммануилович больше не пытался прервать полковника. Бурса побледнел, рука хозяин особняка потянулась к сердцу. В зале воцарилась полная тишина.

— Ваш братец похитил ребёнка, и Анна Владиславовна добровольно, так скажем, отправилась к нему в гости.

— И чего же вы хотите от меня?

— Помощи.

— Вы хотите моей помощи?

— Я хочу помощи вашего тайного общества. Не для того ли оно существует со всеми своими красивыми обрядами и заклинаниями, чтобы послужить подлинной справедливости, чтобы покарать истинное злодейство и защитить невинных.

Лицо Константина Эммануиловича исказилось гримасой боли. Только сумасшедший мог вот так, публично, говорить о существование тайного общества.

— Простите, но я Вас не понимаю, — Бурса, держась за сердце, медленно пошёл вверх по лестнице. — Я не понимаю, не понимаю Вас.

Уже в абсолютной тишине Генрих Пашкевич развернулся на каблуках и вышел на улицу под дождь. Вышел столь стремительно, что позабыл в гардеробной свою шляпу и не стал за ней возвращаться. А уж про Аглаю и княгиню Ольховскую он вспомнил уже на половине пути до квартиры. Ярость охватила полковником — никакой помощи не откуда ждать не приходится.

«Ну что ж, я сам уничтожу гнездо разбойников. Спалю негодяя».

Головная боль не оставляла полковника. Сняв квартиру на Невском, он приезжал туда только поздно ночью. Выпивал три рюмки водки и падал на кровать одетым и лежал без сна с закрытыми глазами несколько часов, остающихся до рассвета.

Остальное время Генрих растрачивал на бесполезные визиты и скандалы. Официальные приёмы, жалобы и просьбы — всё это почти не давало результата. Власти на уровне министерств просто делали вид, что никакого разбойника в Новгородской губернии не существует, а прорваться выше Пашкевичу не удалось. Направленные государю прошения, остались без ответа. Не без труда удалось уточнить ему подробности появление в Петербурге графа Виктора Александровича Алмазова и какие-то детали романтического побега Анны, но всё это он уже знал.

Таскаясь по петербургским гостиным, офицерским пирушкам, к счастью в столице у него сохранились какие-то связи, Генрих также выяснил обстоятельства исчезновения Андрея Трипольского. Оказалось, что Трипольский кинулся в погоню за беглецами не один, а в компании молодого офицера Афанасий Мелкова. Но следы Афанасия терялись точно также, как и следы самого Трипольского. По всей вероятности, он был убит ещё до того, как Андрей Андреевич проник в усадьбу, ценою своей жизни выручая из постыдного плена Анну Владиславовну.

Ещё по дороге в столицу, раскачиваясь в карете, Пашкевич продумал все возможные ходы. Он рассчитывал на поддержку «Пятиугольника» и теперь, когда в ней было отказано, надеяться стало совсем не на что. Выпытав у Аглаи точное положение усадьбы, где теперь, он был совершенно в этом уверен, негодяй Иван Бурса удерживал насильно жену его, Анну Владиславовну, Генрих планировал собрать небольшой отряд и напасть. Но планы эти тонули в пьянстве.

Единственным человеком, поддерживающим его, оставалась Аглая. Но судьба крепостной девушки круто переменилась со смертью хозяина и молочного брата Андрея Андреевича Трипольского. Теперь у Аглаи Ивановны просто не было ни сил, ни времени на расследование. В своём завещании Андрей Андреевич Трипольский не только дал Аглае вольную, а и завещал почти половину своего состояния: без малого 300 душ, особняк в Петербурге и усадьбу Трипольское в Олонецкой губернии. Дело неслыханное.

Нашлось много недовольных. На какое-то время Аглая Ивановна полностью погрязла в судебных исках, поданных дальними родственниками Трипольского. К тому же её, в отличие от Пашкевича, никто не лишал членства в тайном обществе. И Аглая теперь, как и раньше, должна была регулярно посещать все заседания и выполнять возложенные на неё поручения «Пятиугольника». Поразительно, но Аглая близко сошлась с княгиней Ольховской. Они много времени проводили вместе и трудно было понять: дело связывает этих двух женщин или просто неожиданно возникшая душевная привязанность. Наверное только Генрих Пашкевич интуитивно чувствовал неестественность этих женских отношений и пытался понять, что же на самом деле скрыто за ними, действительно ли общее дело или что-то совсем иное.

— Может быть, это твой знак? — спросил как-то Генрих, вынимаю серебряный пятиугольник. — Я нашёл его там, во дворе, после боя. Не ты ли его обронила? — Пашкевич крутил серебряный пятиугольник на пальце.

— Я думаю, именно этот знак принадлежит Виктору, — сказала Аглая.

— Виктору? — искренне удивился Генрих.

— Виктору Александровичу, тому самому фальшивому графу Алмазову, что стал первым мужем Анны Владиславовны Покровской.

— Виктор Александрович был членом «Пятиугольника»? Почему ты мне раньше об этом не говорила?

— К слову не пришлось.

Тон девушки необычайной раздражал Генриха, но полковник счёл за благо сдержать нахлынувший гнев.

— Кстати, первый муж Анны Владиславовны Виктор Александрович всё ещё жив, — почему-то жёстко сказала Аглая. — Виктор Александрович до сих пор член Общества, хотя, конечно, если он придёт на собрание, то его будут судить и, вероятно, приговорят к смерти.

— Может быть, есть ещё, что к слову не пришлось? — залпом опорожнив большой фужер, поинтересовался Генрих. — Ты могла бы мне раньше сказать.

Аглая сменила тон с резкого на примирительный:

— Прости, раньше не могла. На то имелись веские причины.

Безудержное пьянство и бессонница уже через неделю привели полковника к болезни. У Генриха начался жар.

В наёмной квартире не хватало воздуха, и лежащий в горячке Пашкевич, всё задыхался и звал попеременно то Анну, то покойного своего денщика. Иногда над ним склонялась сиделка. Полковник, с трудом приподнимая от подушки залитое потом лицо, шептал в бреду все свои проклятые вопросы: почему в доме Константина Эммануиловича никогда не видел Анну? В какой степени родства находятся Константин Эммануилович и Иван Кузьмич? Почему никто не желает мне помочь?

И вдруг, очнувшись, он спросил, обращаясь к сиделке:

— Откуда ты? Ты чья?

— Меня наняла Аглая Ивановна, — мягким голосом отозвалась сиделка. — Я ничья, своя, свободная. Из мещан.

Генрих упал на мокрую от пота подушку и в голос застонал.

— Ты, миленький, успокойся, — ласковая рука сиделки скользила по его лбу. — Всё хорошо. Всё хорошо будет. Всё устроится.

Столичная духота совершенно измучила Сергея Филипповича, устало пересекающего город. Впервые за последние месяцы он отправился в особняк на каменной набережной Фонтанки пешком и в такое позднее время. Живой запах навоза, горький запах свежеобжаренного кофе, свойственный Петербургу утром, выветривался совершенно к полудню. Днём в городе можно было задохнуться от сухой пыли, а ночью, когда пыль, поднятая колёсами экипажей и тысячами спешащих ног, наконец-то опадала, в воздухе скапливалось и задерживалось что-то зловещее.

Любовные отношения Сергея Филипповича и княгини стали почти официальными, и утомительный ритуал ночных посещений был заменён на более лёгкий. Он просто приезжал вечером, играл в карты или сидел в курительной комнате, а потом, не дожидаясь момента когда последние гости разойдутся, поднимался в библиотеку. Но на сей раз Наталья Андреевна потребовала возвращение к старому порядку, и, конечно, он покорно склонил голову, подчинился.

Сергей Филиппович никак не предполагал, что ночной город так напугает его, испортит настроение, лишит сил. А виною капризу княгини стало, конечно, последнее собрание «Пятиугольника». Сергей Филиппович почти ненавидел тайное общество, куда прежде так стремился. Если Пашкевич переживал, что его больше не допускают на торжественные мистерии «Пятиугольника», то секретарь Бурсы мечтал избавиться от этих собраний. По большей части, он не понимал происходящего на четвёртом этаже особняка, путался в интригах, и уже давно, полагаясь исключительно на советы Натальи Андреевны, выполнял роль пассивной марионетки в её руках.

Нежелание посещать тайные сходки «Пятиугольника» частично было вызвано ещё и тем, что после долгого перерыва в особняке Бурсы появилась бывшая крепостная а теперь вольная девица Трипольская. Секретарь ненавидел эту девушку. За прошедшие три недели Наталья Андреевна провела с Аглаей столько времени, что он, наверное, к мужчине ревновал бы меньше, чем к этой неожиданно вспыхнувшей крепкой женской дружбе. Но и здесь он терпел. Он не умел не то чтобы поссориться, он не умел даже поспорить с княгиней.

Двери распахнул не обычный лакей, а сам Вольф Иванович, преданный и во всё посвящённый слуга Натальи Андреевны. Секретарь с размаху больно щёлкнул его по носу, только потом повернулся и сбросил плащ в руки слуги.

— Прости, любезный, обознался, — сказал Сергей Филиппович, — я не со зла.

Он быстро прошёл через гостиную, поднялся во второй этаж и сразу направился в комнату княгини. Только при свете свечи, пылающей подле постели, Сергей Филиппович разглядел на своих пальцах кровь.

«Наверное, кровь эта брызнула из носа камердинера».

— Плохо как в городе ночью, — жаловался секретарь, раздеваясь рядом с постелью. — Какой-то отвратительный повсюду запах, будто по погосту прошёл.

Княгиня, одетая в прозрачный голубоватый шёлк, лежала на постели как обычно с книгой. Лицо Натальи Андреевны было излишне припухшим, короткие волосы лоснились влажно, грудь часто вздымалась.

— Что с Вами? — спросил секретарь, прикасаюсь ладонью к коротко остриженной голове княгини.

Наталья Андреевна отложила книгу и потянулась.

— В баньке с Аглашей парились, — она сладко улыбнулась, притягивая к себе послушного любовника. — Ты не представляешь себе, Серёжа, как мы далеки от народа. Только народ знает подлинное счастье. Ты не представляешь, какое облегчение от пара после этой духоты. Всё-таки Аглая Ивановна недавно была крепостной девкой, она показала мне тайную силу берёзового листа. Ты не представляешь себе, что такое, когда умелая рука бывшего раба хлещет тебя по спине раскалённым веником. А после парной голышом в ледяной пруд.

— Я вижу, Аглая Ивановна совершенно очаровала Вас, — ревниво заметил секретарь.

— Нужно будет мне с тобой, Серёженька, как-нибудь вместе попариться, — сказала томно княгиня. — Ты не понимаешь прелести, дурачок.

Подобной бури чувств Сергей Филиппович не знал ещё в своей жизни. Жадная на ласку, иногда буйная а иногда и жестокая любовница, княгиня Ольховская хоть и поражала воображение секретаря, но частенько оставляла его опустошённым. Эта ночь оказалась совершенно иной.

Обычно Ольховская, прежде чем повалиться на подушки и уснуть, требовала: «Уходи, Серёжа», и даже грубо толкала его прочь с постели, но на сей раз он даже не смог вспомнить кто из них двоих раньше потерял сознание. Вероятнее всего, это произошло одновременно.

Очнулся Сергей Филиппович от того что во рту совсем пересохло. Поднялся с постели с желанием выпить воды. Княгиня спала. Она громко дышала во сне и сладко всхлипывала. В кувшине на столике воды не оказалось. Сергей Филиппович не стал спускаться вниз или звать слуг. Рядом, в соседней комнате находился специально вышколенный лакей, но звать его показалось неприятно. Преодолев свою жажду, секретарь зарылся лицом в подушку и уснул.

Через какое-то, наверное небольшое время, он снова проснулся, повернулся на постели. Была всё ещё ночь. Замер. Что-то изменилось вокруг, но Сергей Филиппович не сразу сообразил что именно. Только спустя несколько минут секретарь осознал, что не слышит дыхания княгини.

«Ушла?»

Его рука метнулась по простыням, пальцы наткнулись на пальцы княгини. В ужасе секретарь отдёрнул руку — княгиня была совершенно холодной.

— Наталья Андреевна, что с Вами? Наталья!?.

В свете зажжённой свечи Сергей Филиппович разглядел искажённое синее лицо возлюбленной. Глаза широко открыты и неподвижны, между чуть раздвинутых зубов высовывается окаменевший язык, шея неестественно повёрнута и зафиксирована смертной судорогой, одна рука лежит вдоль тела, вторая почти у горла, на шее тонкий багровый след. Княгиня была, без сомнения, мертва и мертва уже первый час.

«Но как же? — с трудом удерживаясь от истерики, подумал несчастный секретарь, заглядывая с вопросом в стеклянные глаза. — Как же Вас задушили, когда я рядом в постели лежал? Как же я не услышал, да и дверь на ключ заперта?»

Он подошёл и проверил — дверь в спальне действительно была заперта на ключ. Он ещё раз осмотрел мёртвое тело. Никаких сомнений, княгиня Ольховская была насильственно удушена, наброшенным на шею тонким шнурком.

Горела, потрескивая, свеча. В комнате всё неподвижно. За окном ночь. Опасаясь даже отпереть дверь, Сергей Филиппович сел на полу и закрыл лицо руками.

«Что мне сделают за убийство? — думал он. — Никто же не поверит мне, комната была заперта, мы были здесь вдвоём, — он потёр пальцы, на них ещё сохранились остатки крови. — Картина простая — поссорились, подрались, и я её удушил. Если бы я и в самом деле её удушил, то хотя бы знал, что теперь делать, а так что? Позвать слуг? позвать полицию? Если я позову полицию, тотчас же окажусь в крепости. Но как мне удалось проспать убийство?»

Секретарь отнял руки от лица и смотрел на пламя свечи.

«Убийца должен был как-то отпереть дверь, войти без шуму, задушить шнурком княгиню, после чего он должен был дверь запереть и уйти. Невозможно. Глупости. Всё возможно, ведь удалось же мне как-то заколоть князя Валентина в этом же доме, в библиотеке, и бежать. Это наказание. Кара за убийство князя Валентина».

За окном уже слоился мутноватый Петербургский рассвет, а Сергей Филиппович не мог ни на что решиться. Потом, позвонив в колокольчик, секретарь вызвал всё-таки преданного слугу. Когда Вольф Иванович подошёл к двери и осторожно постучал, Сергей Филиппов спросил его:

— Не сможешь ли ты, любезный, сейчас же послать за одним господином? Я передам записку.

И он просунул в щель конверт.

Привыкший к странному поведению своей хозяйки, Вольф Иванович не задавал никаких вопросов, и записка уже через полчаса оказалась в руках разбуженного ротмистра Удуева. Михаил Валентинович прочёл, спрятал в карман и сразу же вышел из дому. Ещё через полчаса он оказался стоящим перед той же запертой изнутри дверью в спальню.

— Я её не убивал, — тихим и дрожащим голосом завёл секретарь, пропуская ротмистра внутрь и опять запирая дверь. — Мне никто не поверит. Дверь была заперта, но я её не убивал. Помогите мне.

— Вы были любовниками? — спросил Удуев.

Секретарь кинул.

— Почему Вы пригласили именно меня?

— Потому что мне никто больше не поверит, а Вам Константин Эммануилович, я знаю, доверяет.

Глупо. Коли убили Вы, то какая разница, участковый пристав Вас в крепость препроводит или из моих рук Вы туда попадёте.

— Я не убивал! — вскрикнул секретарь.

— А я и не сказал, что Вы убили. Пока не сказал. Вот что, Сергей Филиппович, попробуйте-ка припомнить, может быть, какая-то деталь, какое-нибудь событие удивили Вас накануне. Перестаньте дёргаться и напрягите память. Прошу Вас, это же в ваших интересах.

— Ничего странного, — сказал секретарь, опять промакивая платочком глаза. — Только, если не считать, что она попросила меня накануне прийти попозже. Ничего. В баньке она накануне парилась.

— Скажите, Сергей Филиппович, накануне вечером был ли на Наталье Андреевне нательный крест? — спросил Удуев, опять наклоняясь к мёртвому телу и осторожно расправляя на нём прозрачную ткань. — Так я спросил, был ли крестик?

— Конечно, серебряный на шнуре. Меня всегда поражало что она на шнуре носит. Вот видите у меня на цепочке.

Он вытянул из-за пазухи свой крест и показал. И вдруг глаза его округлились.

— А действительно, куда же крест подевался?

— А вот он.

Удуев наклонился и указал на глубокий багровый след, пересекающий шею женщины. Там что-то блеснуло. Он взял с туалетного столика маленькие ножницы, просунул острые кончики в борозду, тихонько чикнул и вытянул тонкий шёлковый шнурок, а на нём крест.

— Вы говорите, Наталья Андреевна в баньке накануне парилась? — Удуев резко повернулся и встал неподвижно перед напуганным секретарём. — А не знаете у кого? Где эта банька? Насколько я понимаю, собственной мыльни княгиня ведь так и не построила.

— Вероятно, у Аглаи Ивановны Трипольской нужно спросить. Княгиня, прежде чем умереть, про Аглаю Ивановну мне рассказывала. В последние месяцы они были очень дружны.

Удуев одобрительно крякнул и намотал шнурок с крестиком на большой палец так, что распятие оказалась прижатым к ногтю.

— Я знаю, кто это сделал.

— Это не я?

— Нет, не Вы, — голос ротмистра был таким, будто он только что на охоте подстрелил зайца. — Княгиню преднамеренно лишила жизни Аглая Ивановна. И я могу доказать её вину.

Передав мёртвое тело княгини Ольховской в руки напуганных слуг, Михаила Валентинович Удуев сам доставил бледного трясущегося и уже плачущего секретаря в особняк на Конюшенной, где Сергей Филиппович моментально заперся в своей комнате, а ротмистр попросил без шума разбудить хозяина.

— Передайте Его превосходительству, что у меня дело, не терпящее отлагательства. Я не имею возможности долго ждать. Если Его превосходительство не захочет теперь же проснуться и поговорить, то у него могут возникнуть сложности.

Бурса спустился тотчас же. Вид у хозяина дома был заспанный.

— Честное слово, ротмистр, я обижусь, если принесённые Вами известия не достаточно серьёзные. Я прилёг только под утро…

— Достаточно серьёзные, — Удуев поднялся навстречу и сделал несколько шагов. — Убита Наталья Андреевна, княгиня Ольховская.

— Когда это произошло?

— Ночью в своей спальне. Её обнаружил любовник, секретарь Ваш, Сергей Филиппович. Испугался он до смерти, что на него подумают, и сразу послал за мною. Он почему-то решил, что я стану за него заступаться.

— Глупость какая. Зачем Серёже убивать Наталью Андреевну? Он человек нервный, задумчивый, может быть, и вспыльчивый, но я знаю, он был влюблён в княгиню и даже сделал много дурного по просьбам.

— А он и не убивал, — Удуев подошёл и закрыл дверь. — Убил другой человек, но человек этот также член вашего Общества.

Бурса молчал, и после недолгой паузы Удуев пояснил:

— Аглая Ивановна Трипольская, — он опять помолчал, раскуривая поданную хозяином трубку. И как хитро всё сделала. В бане подменила верёвочку нательного креста княгини. Не знаю уж, как ей это удалось, а верёвочка-то необычная. С виду совсем такой же шёлковый шнурочек, только мокрый. Так вот, когда такая верёвочка окончательно просыхает, а случается это часа через три-четыре, то сжимается вдесятеро. Если она на шею надета а жертва спит, моментально задушит насмерть. Фокус, надо сказать, известный. Таким образом убили в Шотландии одну высокопоставленную особу.

— И зачем же Вы мне всё это рассказываете? — также раскуривая трубку, спросил Бурса. — Вы считаете стоило меня будить ради того, чтобы рассказать о случайной гибели очень красивой женщины, и тут же, как я понимаю, совершенно беспочвенно, обвинить в убийстве другую красавицу.

— Увы, не беспочвенно. Я точно знаю и могу это доказать. Аглая Ивановна повинна в смерти княгини.

— А мотив?

— Помилуйте, Константин Эммануилович, мотив на лицо. Остаётся поражаться, как при подобном мотиве Наталья Андреевна была столь неосторожна.

— И всё-таки, зачем же Вы подняли меня в столь ранний час?

— Вы хотите, чтобы я арестовал и допросил Аглаю Ивановну? Мне казалось, что это не совсем в Ваших интересах, а точнее сказать не совсем в интересах вашего тайного общества.

— Неужели в наше время вот так сразу по косвенному подозрению можно взять под стражу человека? У Вас же нет доказательств, только предположения и фантастические домыслы, — возмутился Бурса. — Кроме того, она женщина. А коли и убила, разве Аглая Ивановна совершила нечто против монархии? Разве она повинна в заговоре, в покушении на августейшую персону, в подстрекательстве к бунту?

— Вы правы, Ваше превосходительство, — вздохнул Удуев. — Помните в прошлом месяце в ведомостях писали: двое мещан отравили грузинского князя. Знаете, чем дело кончилось?

— Плетьми, — зло сказал Бурса. — Плетьми. Нашли бутылочку с ядом и всыпали по сотне плетей каждому.

— А потом нашёлся истинный виновник, — добавил Удуев. — Бывает, дело семейное. Будем считать, что это дело именно государственной важности, — Михаил Валентинович в эту минуту не смотрел на хозяина кабинета. — Сейчас я поеду домой и лягу спать. Вы знаете, я ведь, так же как и Вы, Константин Эммануилович лёг поздно, не выспался. А после обеда возьму несколько жандармов и арестую госпожу Трипольскую. В нашем ведомстве её вина легко будет доказана. Вы, надеюсь, правильно поняли меня?

— Спасибо, что предупредили. Спасибо.

Стук колёс ещё не утих на пустой улице, а Бурса уже положил перед собою чистый лист бумаги и обмакнул перо в чернильницу. Ещё через пять минут письмо было готово и сложено. Заклеив конверт, Бурса крупно написал на нём: «Генриху Пашкевичу лично в руки».

Очнулся Генрих от того, что сиделка с силой трясла его за плечо.

— Что случилось?

Он открыл глаза. Было ещё раннее утро, светло, но солнце ещё не поднялось над крышами, только лёгкое зарево на востоке.

— Что случилось? — опять повторил он, ощутив неладное.

Без слова девушка протянула конверт. Генрих разорвал конверт, прочёл. Содержание записки оказалось столь неожиданным, что он прочёл ещё раз: «Это не ошибка, письмо адресовано именно Вам. Хотя оно и не подписано, я надеюсь Вы сможете понять от кого оно. Настоятельная просьба по прочтении тотчас сожгите листок. Суть вопроса в следующем: коли Вам, Генрих, не безразлична судьба Аглаи Ивановы, то поспешите. Не позже, как после обеда, Аглая Ивановна, вероятно, будет арестована и водворена в крепость. Откуда её уж никак не вызволить. Поторопитесь, мой друг, жизнь девушки исключительно в Ваших руках. С глубочайшим уважением и надеждой, Ваш общий друг».

Листок ещё догорал в камине, а Генрих уже успел на половину одеться. Голова немного кружилась от резких движений.

— Да куда же, Вы? Куда? — почти заплакала сиделка. — Вы же и шагу по улице не пройдёте, а ещё сабля. Слабый Вы ещё.

Но увещевания не помогли. Пашкевич желал получить объяснения, он жаждал объяснений.

«Ясно, письмо от Бурсы, — размышлял он, всё более и более распаляясь. — Но какого чёрта Его превосходительство, Константин Эммануилович, обращается с подобной просьбой ко мне? Я что член «Пятиугольника»? Я им ничем более не обязан».

Солнце уже поднялось над крышами, когда его экипаж остановился возле парадного входа дома на Конюшенной. Пашкевич взбежал по ступеням и, оторвав резким движением шнурок у звонка, и со всей силы ударил в дверь.

Но пришлось подождать. Очень нескоро дверь растворил заспанный старый слуга.

— Его превосходительство почивают ещё. Ну куда же, куда же Вы?

Слуга попытался задержать полковника, но тот, не замечая его, прошёл внутрь, и через минуту оказался перед дверью спальни. Сдержав руку, Пашкевич постучал.

— Входи, Генрих.

Бурса сидел на постели, одетый в халат и ночной колпак. Глаза Константина Эммануиловича были красными, по всей вероятности, он уснул совсем недавно, а теперь был разбужен.

— Милостивый государь… — начал было Пашкевич, но осёкся под его взглядом.

— Дурак я, — сказал Бурса, — старый дурак. Мог бы догадаться о твоей реакции. Погоди, — остановил он следующую гневную реплику Пашкевича, — погоди не перебивай. Послушай меня. Мы можем договориться. Если Аглаю Ивановну возьмут в крепость, это совсем не в интересах нашего Общества. Подключить кого-то из действующих членов, даже используя Нижний список, я не могу. Так что одна надежда на тебя, Генрих.

Он перевёл дыхание, но полковник не перебил, стоял молча в ожидании.

— Я обещаю, что сделаю всё возможное для возвращения тебя в члены «Пятиугольника», — проговорил медленно Бурса.

— Хорошо, — сказал Генрих. — Я сделаю, как Вы хотите, но объясните мне только, что она совершила, в чём её обвиняют.

Бурса вздохнул, закрыл усталые глаза, и весь как бы обмяк.

— Сегодня ночью Аглая Ивановна помогла умереть княгине Наталье Андреевне. Вам достаточно?

— Более чем. Каким временем мы располагаем?

— До полудня.

— Я всё сделаю.

Пашкевич демонстративно щёлкнул сапогами и вышел. Через минуту он сидел уже в своём экипаже. Ещё через 5 минут от сильной тряски у него закружилась голова и, не сказав вознице точного адреса, полковник потерял сознание и повалился набок.

Очнулся полковник от того, что ему в лицо брызнули водой.

— Домой бы надо, барин, на квартиру.

Огромная седая борода кучера почему-то насмешила Генриха. У возницы были наивные голубые глаза.

— Ни в коем случае.

Солнце стояло уже высоко над городом, было жарко. Продиктовав адрес, Пашкевич крикнул:

— Гони! Коли опоздаем, честное слово, запорю насмерть!

И коляска полетела с треском по мостовой.

В особняк Трипольского, полковник вырвался ещё более нагло, чем перед этим в дом Конюшенной. Отпихнул, растворившего двери лакея, взбежал по лестнице, и даже не постучав, оказался в женской спальне.

— Ну, не ожидала, — Аглая прикрылась одеялом, на лице девушки была кокетливая улыбочка.

На секунду Генрих смешался.

— Подите вон! — выставленный палец, указал на дверь.

— Как угодно, — сказал Генрих, — но только имейте в виду, что с минуты на минуту здесь будут жандармы.

Взгляд Аглаи сменился на вопросительный, улыбка исчезла.

— Вам нужно бежать. Вас обвиняют в убийстве.

— Хорошо. Прошу Вас, отвернитесь.

Аглая соскочила с постели и сама без помощи служанки быстро оделась.

— Теперь можете повернуться, — голос девушки был деловым, речь быстрой. — На чём Вы приехали?

— На коляске. Она ждёт.

— Думаю лучше нам тихонечко уйти через чёрный ход и воспользоваться Вашей коляской. Так будет безопаснее. Дура! — она с отвращением глянула на себя в зеркало. — Зачем же я здесь мужского платья не оставила, в мужском было бы совсем безопасно.

Но выйти незамеченными из дома им не удалось. В тот момент, когда Аглая только выскользнула в коридор, снаружи раздался стук множества копыт, и громкий хрипловатый голос скомандовал:

— Двое на чёрный ход, остальные за мной!

— Всё, — сказала Аглая, — опоздали.

— Зачем Вы убили княгиню Ольховскую? — спросил Генрих.

— Я должна была отомстить, — Аглая горько вздохнула. — Она повинна в смерти Андрея.

— Вот и отомстили.

— Да кабы Вы знали всё в подробности, то сами бы, наверное, захотели её смерти.

На весь дом разносилась громкая грубая речь и стук сапог.

— Теперь меня в часть увезут. Глупо, — сказала Аглая. — Наверное, пытать станут.

Она глянула на Генриха блестящими глазами.

— Не думаю, — Генрих вытянул саблю. — Где тут чёрный ход?

— Будете драться за меня?

Но Генрих не ответил. Сабля в руке Генриха Пашкевича чуть дрожала. В окна врывался яркий свет, солнце блестело на обнажённом клинке.

Быстрым шагом он и Аглая прошли через маленькую уютную гостиную и спустились по короткой широкой лесенке. Пашкевич легко толкнул Аглаю к стене, а сам оказался настоящим против двери. Совсем рядом стукнулись сапоги, и дверь распахнулась.

Полнолицый жандарм, оказавшийся против полковника, выглядел весьма удивлённым. Из-за его плеча выглядывала квадратная физиономия его напарника.

— Пропустите нас, — сказал Пашкевич.

— Кто же их держит? — удивился полнолицый, — проходите. — В этот момент он увидел Аглаю. — Мы, собственно, барышню хотели пригласить с нами. Пойдёмте, барышня.

— Пропустите, — повторил Пашкевич, и остриё его сабли упёрлось в грудь жандарма.

Тот отступил и вытянул из ножен своё оружие. Делая выпад, Генрих почувствовал сильное головокружение. Раненный в плечо, полнолицый отступил и закричал во весь голос:

— Сюда! Сюда! Здесь! Они здесь!

Второй жандарм тоже вытащил палаш. Квадратное лицо неприятно качнулось перед глазами Пашкевича, полковник взмахнул своим оружием и, не удержавшись на ногах, повалился вперёд.

Что произошло дальше Генрих Пашкевич запомнил со всей ясностью, хотя и смотрел сквозь слёзы. Тоненькой ручкой Аглая вынула саблю из разжавшихся пальцев, девушка призывно щёлкнула языком. Второй свободной ручкой она подбирала широкую белую юбку. Сделала ложный выпад, отступила. Жандарм, похоже, смутился, но быстро сообразив, что хоть перед ним и не мужчина, но противник серьёзный, встал в позицию.

Раненый продолжал кричать. Где-то совсем уж рядом распахивались двери, вопили слуги. Вопли эти смешивались с истерическим женским плачем.

— Будьте осторожны! — крикнул Удуев. — Девица владеет саблей не хуже вашего.

Сверкнув глазами, Аглая сделала следующий выпад. Второй жандарм, так же как и первый, схватился за плечо и выронил оружие.

Аглая склонилась к Пашкевичу. Щёки девушки пылали от возбуждения.

— Вы ранены?

— Бегите, — приказал полковник. — Бегите на моей коляске, — хватаясь за стену, он поднялся и взял саблю, — со мною всё уже в порядке. Я задержу их.

Без сомнения, если бы не преданные слуги Удуев задержал бы Аглаю. Но дворовые, обожающие своего барина, Андрея Андреевича Трипольского, любою ценою пытались спасти его молочную сестру. Один жандарм был облит кипятком, другого, выскочившая навстречу растрёпанная баба попросила подержать грудного ребёнка и демонстративно рухнула в обморок. Третий уж сам угодил сапогом в ночную вазу, и поехал по натёртого паркету, как на одном коньке по невскому льду.

Кроме того, после первого же вопля раненного жандарма слуги подняли в доме такой гвалт и такое хлопанье дверьми, что трудно было разобраться, в какой же части особняка происходит стычка.

Пашкевич увидел в окно, как девушка вскочила в коляску, и как коляска умчалась. И только после этого, повернувшись, он встретился глазами с вошедшим в комнату Михаилом Валентиновичем.

— Добрый день, — вкладывая саблю в ножны, сказал Пашкевич.

— Глупо. Глупо. Зачем Вы полезли в это? Насколько я знаю, Вы даже не член Общества. Теперь у Вас будут серьёзные неприятности. Лучший вариант — запрет на дальнейшее пребывание в Петербурге.

— А худший? — весело спросил Пашкевич.

— В худшем случае Шлиссельбургская крепость, — устало отозвался Удуев.

Полковника немного удивила улыбка, промелькнувшая в глазах Михаила Валентиновича. Губы ротмистра были прижаты в серую складку, но глаза веселились, будто он и сам был доволен исходом дела.

На квартире, куда Генрих вернулся сразу же после утомительного допроса в части, ожидала записка.

— Вы почти выздоровели. Я ухожу, — сказала сиделка, передавая полковнику свёрнутый лист бумаги. — Если будет нужна моя помощь, может всегда обратиться. Я беру недорого.

Генрих развернул записку.

«Сами понимаете, меня ищут теперь по всему городу, и всё же мы должны обязательно увидеться с Вами. Жду Вас в 8:00 вечера в кабаке Медведева. С благодарностью за поддержку, Аглая».

Чувствуя слабость и головокружение, Пашкевич, не раздеваясь, прилёг. Было ещё пять часов. До встречи оставалось время. Удивительно, но проснулся полковник почти здоровым, так что в условленное место он приехал со свежей головой и вовремя.

В большой полутёмной зале к этому часу набилось довольно-таки много народу. Пашкевич несколько раз осмотрел помещение, Аглаи не было. Он присел за столик и спросил водки.

«Неужели всё-таки забрали, — думал он, — или она не смогла прийти? Что-то здесь не так. Почему ротмистр улыбался? Бурса солгал мне? Маловероятно».

В раздражении Пашкевич шарахнул кулаком по мокрому столу и потребовал ещё водки.

«Может, меня просто используют?»

— Может быть, не стоит напиваться? — совсем рядом раздался насмешливый женский голос.

Полковник обернулся, но Аглаи рядом не было, только за соседним столиком сидели несколько оборванных нищих. Одна из нищих с лицом, замотанным платком, склонилась к нему:

— Вам понадобится трезвая голова, — из-под платка насмешливо посмотрели знакомые глаза.

— Вы?

— Закажите отдельный кабинет, — шепнула Аглая. — Нам нужно поговорить.

Наедине, в отдельном помещении за занавеской, Аглая сняла со своей головы лохмотья.

Ну и что же Вы хотите мне сказать? — Генрих смотрел выжидательно, Аглая молчала. — Вы признались мне, что убили княгиню Ольховскую. Вы мстили за смерть Андрея Трипольского.

Аглая кивнула.

— Но Вы также сказали мне, что, если бы я был в курсе всего происшедшего, то сам бы хотел её смерти. Не могли бы Вы объясниться по этому вопросу?

— Очень просто, — сказал Аглая. — Наталья Андреевна, захватив в полностью контроль над «Пятиугольником», во-первых, явилась причиной того, что Андрей без всякой подготовки и поддержки ринулся спасать теперешнюю жену Вашу, а тогда девицу Покровскую Анну Владиславовну. А, во-вторых, и нападение на Трипольское произошло не без её ведома. Я уверена, что о существовании Трипольского, и о том, что мы с Анной прячемся там, и о младенце Иван Бурса узнал именно от Натальи Андреевны. Анна Владиславовна писала Константину Эммануиловичу, и этого оказалось достаточно.

— У Вас есть доказательства?

— Косвенные, — Аглая вынула из-под лохмотьев толстую пачку пожелтевшей бумаги и положила её на стол. — Вот это я украла из тайника в доме княгини.

— А что это?

— Научные записки некоего учёного Ломохрустова. «Пятиугольник» охотится за ними уже много лет. Доподлинно известно, что Ломохрустову из цветка лотоса удалось получить эликсир вечной молодости.

— Это же несерьёзно.

— От чего же? — Аглая протянула Пашкевичу папку. — Кстати, Вам будет любопытно ознакомиться. Вам многое станет ясно. Здесь господин Ломохрустов приводит подлинную историю семейства Бурсы.

— Хорошо, — сказал Пашкевич, — я понимаю. Сегодня же ночью прочту, но зачем я Вам понадобился? В чём может стоять моя помощь?

— Ну, во-первых, Вы спасли меня от ареста. Я думаю, Константин Эммануилович сдержит слово и постарается вернуть вас в Общество. Он ведь Вам это обещал. Во-вторых, в этой части документов, увы, нет главного, нет прямых доказательств предательства Натальи Андреевны. Я предполагаю, что они спрятаны где-то у её любовника, секретаря Бурсы Сергея Филипповича. Вы должны встретиться с секретарём и отнять у него остальные документы. Кстати Вы можете обменять их на эти дневники. Если Сергей Филиппович принесёт в Общество дневники Ломохрустова, то его положение там сильно укрепится. Кроме того, я совершенно уверена, что этот малахольный дурень представления не имеет, что хранит.

— Когда мы с Вами увидимся и где? — поднявшись из-за стола, спросил Пашкевич.

— Я сама появлюсь.

Аглая замотал лицо платком, и через секунду полковник потерял фигуру нищенки в полутьме кабака.

Запалив свечу и на этот раз раздевшись, Генрих Пашкевич лёг в постель и развернул рукопись, полученную от Аглаи. Читать это было отвратительно и одновременно смешно. С трудом припоминая собрание «Пятиугольника» трёхлетней давности и сопоставляя их с текстом, Пашкевич наконец-то сообразил, что имела в виду Аглая, утверждая, что сей документ крайне ценен для «Пятиугольника».

«Прежде чем приступить к описанию самого места, где по моим предположениям можно собрать в одночасье все необходимые компоненты для создания эликсира, — писал Ломохрустов, — я обязан рассказать о полновластном хозяине земли, на коей это место расположено. Ибо доступ туда может оказаться крайне затруднён.

Ещё в 1711 году Михаил Святославич Кармазинов, известный в Москве развратник и гуляка из свиты Алексея Петровича, получил на очередной дуэли удар в лицо, от которого в возрасте 35 лет лишился левого глаза. Может быть по этой, а может по иной причине, он уехал из столицы и поселился в своём родовом поместье в Новгородской губернии. Свидетельств о его жизни сохранилось немного, но собиравший новые виды лекарственных растений для последующего их описания, мещанин Иван Подольский в своих дневниках писал: помещик Кармазинов, к коему довелось мне попасть, радушен, хоть и слеп на один глаз. Он потчевал меня и всячески ублажал. Но на третий день житья в его усадьбе я тайно бежал, уйдя через окошко, потому, что ночью сам услышал звериное рычание и ласковые уговоры хозяина.

Подольский в своих дневниках утверждал также, что Кармазинов сожительствовал попеременно то с глухонемой девкой из своего села, то с лисицей или волчицей, которую держал где-то в подвале. На основании лично виденного, я подобное кощунство вполне могу допустить.

За несколько лет до своей кончины Кармазинов женился на малахольной слабенькой соседке Наталье Панковой. Первые роды прошли, несмотря на опасения, вполне успешно, а вторые женщина не вынесла — умерла. Сам Михаил Святославич скончался в возрасте 42 лет и оставил после себя двух сирот — девочку и мальчика. Согласно завещанию, мальчик Руслан был отправлен в государственный пансион, где возрасте пяти лет и умер, а девочка воспитывалась пьяницей-опекуном, приятелем Кармазинова, соседом Львом Львовичем Растегаевым. Таким образом, маленькая хозяйка, владелица 40 душ, до 16 лет была предоставлена сама себе. Она жила независимо в окружении дворни в совершенно разорённом поместье.

Шестнадцати лет Степанида Михайловна, не встретив препятствий со стороны нерадивого опекуна, продала 10 душ и отправилась в Петербург. Надо полагать, девушка была хороша собою и спустя только год вышла замуж за немолодого человека Тайного советника Эммануила Ивановича Бурсу, от которого и родила сына Константина. Трудно сказать, что именно произошло, но спустя всего полтора года Степанида Михайловна, прихватив с собой лишь дорогой портрет кисти модного итальянского художника и сундук платьями, оставив драгоценности и деньги, подаренные супругом, покинула Петербург и перебралась на вечное жительство в свою родовую усадьбу, а маленький Константин Эммануилович остался с отцом.

В течение нескольких лет Степанида Михайловна Бурса, перезревшая христианский долг супруги своего мужа и матери своего дитяти, оторванная от общества и наделённая некоторыми качествами своего отца, превратилась в злобную жестокую развратницу. Начало крепостного театра, воочию наблюдаемого мною, было делом её рук. От какого-то крепостного мужика Степанида родила сына Ивана, а сама 10 лет назад скончалась и была похоронена в одном с Михаилом Кармазиновым семейном склепе.

Подбирая необходимые травы и минералы для моего животворящего состава, я был в тех местах. Волею случая оказался в усадьбе Ивана Кузьмича Бурсы человека острого ума, но по природе своей крайне жестокого и развратного. Степанида Михайловна Бурса, урождённая Кармазинова, бесстыдно присвоив своему рождённому сыну позорное отчество, но при том, сохранив фамилию законного супруга, похоже, уже одним этим поставила Ивана Кузьмича на ужасный путь. В иных обстоятельствах человека этот мог, вероятно, послужить как государству российскому, также и науке, но положил жизнь свою на кошмарные забавы. Я воочию смог убедиться в правильности поговорки: «Яблоко от яблони недалеко падает».

Не покидая почти своего поместья, Иван Бурса, как уже было мною отмечено, человек крайне одарённый, различными хитрыми способами сделал себе огромное состояние, а со временем и возглавил местных помещиков. Только опираясь на поддержку этого человека, я смог собрать все необходимые мне травы, минералы и соли. Только при его помощи достиг я конечного результата долгих моих изысканий и получил эликсир…

Далее в страницах рукописи был большой пропуск. Не хватало восьми страниц, по всей вероятности полностью посвящённых рецепту составления эликсира вечной молодости, а в самом конце дневника было пространное описание фамильного склепа.

Не ясно, как Ломохрустов угодил в этот склеп, и зачем нужно было это описывать.

…Очень глубокое помещение, — писал Ломохрустов, — ступеней 30 вниз в сырости и паутине. И когда я зажёг свечу, то увидел, что на камне лежит высохшая лисица. И кроме этой лисицы и покойников в каменном гробе здесь ещё многие нашли последнее пристанище. Здесь безумствовали по очереди как одноглазый Михаил Кармазинов и его распутная дщерь Степанида, так и последний хозяин усадьбы, Иван Кузьмич Бурса. Никто не знает кроме хозяина, и, быть может, его верного телохранителя о тайнах склепа.

Любой, кто приходил сюда пировать, оставался здесь навсегда. На стенах насечены кривые надписи, как будто насекал их нетрезвый человек в горячке, кругом черепа и кости людей, ржавое оружие, следы безумный трапезы.

Когда же я, опираясь на тщательно составленный план, нажал в нужном месте на камень, то открылось ещё одно скрытое помещение…

На этих словах рукопись обрывалась.

«Что же даёт мне эта рукопись? — размышлял Генрих, лёжа ночью в своей комнате и глядя в потолок. — Ничего она мне не даёт. Здесь нет главного — страницы с рецептом эликсира отсутствуют. Что я узнал из рукописи? Часть родословной братьев Бурса, но в общих чертах всё это и так было известно. Ломохрустов искал травы, «Пятиугольник», озабоченный эликсиром вечной молодости ищет рецепт. Рецепта здесь нет. Может быть, в рукописи содержится только намёк на то где можно искать. Остаются какие-то архивы, находящиеся у секретаря Бурсы Сергея Филипповича. Вероятно, Аглая права, я должен встретиться с секретарём и любой ценой заполучить эти бумаги. Будут на руках бумаги, уж наверное, общим голосованием «Пятиугольника» приговорят Ивана Бурсу к заслуженной каре».

Определив свои дальнейшие действия, Генрих Пашкевич уснул а, проснувшись утром, сразу же отправился в дом на Конюшенной. Он не хотел сталкиваться с хозяином особняка и объявил, открывшему слуге, что желает переговорить только с Сергеем Филипповичем, на что получил ответ:

— Заперся в своей комнате и никого не пускает. Стонет.

— Ладно. Хозяину доложи, что приехал Генрих Пашкевич.

Бурса принял его не сразу. Некоторое время пришлось поскучать в гостиной. Хозяин кабинета сидел за столом, и спокойное его лицо было обращено к вошедшему гостю.

— Я сделал то, что Вы просили, — сказал Пашкевич, присаживаясь на диванчике. — Теперь Ваша очередь выполнять обещания. Мне бы хотелось вернуться в «Пятиугольник».

— Разве я о чём-то просил? — удивился искренне Бурса. — Помилуйте, не помню, — жестом прерывая возмущённый возглас полковника, — но что касательно Вашего возвращения в Общество, сегодня же вечером на собрании поставлю этот вопрос и поскольку… поскольку Натальи Андреевны более нет с нами, мне кажется предложение моё будет принято. Может быть нелегко, может быть со скрипом, но, думаю, оно будет принято.

— У меня несколько вопросов, — сказал Пашкевич.

— Слушаю.

— Как Вы узнали о том, что жандармы собираются арестовать Аглаю Ивановну? Вы же прислали мне письмо почти что сразу…

— Не понимаю Вас, Генрих. Кого хотели арестовать? Какое письмо?

— Ну хорошо, — Генрих поднялся и положил на стол перед Бурсой листки рукописи, которые принёс с собой. — Ваше право не помнить.

— Что это? — спросил Бурса, переворачивая первую страницу.

— По-моему Вы знаете, — сказал Генрих. — Это, Константин Эммануилович, рукопись Ломохрустова.

Рука Бурсы быстро перевернула рукопись, пальцы теребили страницы.

— Нет, — сказал Пашкевич, — рецепта эликсира в ней нет, часть рукописи отсутствует.

— Да что ж Вы мне голову-то морочите, — в голосе Бурсы звучало раздражение. — Эти материалы я сам отдал на хранение Наталье Андреевне. Без этих страниц рукопись не представляет никакой ценности. Кстати, как она у Вас оказалась?

Генрих не стал отвечать. Он подошёл к двери и, только уже взявшись за ручку, повернулся к хозяину особняка.

— Скажите честно, Вы поможете мне в освобождении Вашей племянницы Анны или мне как несчастному Трипольскому придётся действовать в одиночку?

Бурса долго молчал, потом сказал сдержанно:

— Если Вы думаете, молодой человек, что меня нисколько не интересует судьба Анны Владиславовны, то глубоко ошибаетесь. Конечно, смерть княгини Ольховский развязала мне руки, но в данный момент, увы, я ещё не в состоянии, чтобы то ни было Вам твёрдо обещать.

Генрих Пашкевич вышел, хлопнув дверью.

Глава 4

Нелегко было отказаться от выпивки. Когда последнее головокружение и слабость оставили полковника, и шаг его стал, как и прежде крепок, а руки перестали дрожать, возвратилась невероятная, жгучая тяга к вину. Но приняв твёрдое решение действовать, Генрих Пашкевич отказывался даже от бокала шампанского во время азартной карточной баталии.

За несколько недель он полностью восстановил своё положение в обществе. Только в салонах за ломберным столом, в курительной или во время кадрили полковник мог пополнить свои представления о возможном противнике — негодяе Иване Бурсе.

Время шло, а почти ничего не прибавлялось к уже известным обстоятельствам. Нужно было ехать, а он всё ещё выжидал.

Выжидал Генрих Пашкевич по двум причинам. Во-первых, ожидал обещанной встречи с Аглаей. Если уж атаковать Ивана Бурсу по всем правилам военного искусства, то чем больше он будет знать о расположение зданий в усадьбе злодея, о вооружении, имеющимся там, о количестве бойцов, тем лучше. А все эти сведения он мог получить исключительно у девушки. Но Аглая Ивановна Трипольская будто в воду канула.

Во-вторых, Генрих Пашкевич всё таки рассчитывал встретиться с секретарём Бурсы, Сергеем Филипповичем. Если найдутся документы, подтверждающие связь эликсира вечной молодости и усадьба Ивана Бурсы, поддержка «Пятиугольника» обеспечена. Константин Эммануилович сдержал слово. Он поставил вопрос на собрании и Пашкевич был восстановлен как член тайного общества, но, увы, это ничего не изменило.

Рассчитывая, что регулярно посещая дом на Конюшенной, он легко доберётся до Сергея Филипповича, Генрих ошибся. После смерти княгини секретарь почти не покидал своей комнаты. Говорили, что он пошатнулся в уме. Он никого не пускал в комнату кроме слуги, приносившего пищу и уносившего полную ночную вазу. Иногда за дверью можно было услышать его громкие всхлипывания. Иногда можно было услышать звук, какой бывает, если человек сам себя изо всей силы бьёт кулаком в лицо, и скрежет зубов, и опять стон.

Однажды после собрания Генрих Пашкевич вышел из зала заседаний последним. Он остановил лифт в библиотеке и осмотрелся.

«Если Бурса поймёт по звуку, что я не спустился и не ушёл, — определил он для себя, — то всё равно пять-десять минут у меня будут».

Полковник быстро прошёл к двери в комнату Сергея Филипповича, но стучать не стал, а с размаху выломал слабую эту дверь плечом и вошёл в комнату. Несчастный секретарь сидел на своей постели. Сразу бросились в глаза его смертельная бледность и блёклые мутные глаза умирающего человека. Когда дверь распахнулась, он осторожно повернул голову, но ничего не сказал.

— Прошу прощения, — сказал Генрих, прислушиваясь и пытаясь понять, не идёт ли по коридору магистр. — У меня к Вам, Сергей Филиппович срочное дело, а Вы уж месяц из комнаты не выходите.

— Пойдите вон, — очень-очень тихо проговорил секретарь. — Я Вас не знаю.

Пашкевич, преодолев отвращение и стыд, шагнул к кровати, взял несчастного за грудки и с силой поднял.

— Я убью Вас или заставлю говорить со мной.

— Убейте, — вдруг оживился секретарь. — Убейте, сделайте одолжение.

— Так Вам хочется, чтобы я Вас убил?

— Убейте, — вдруг взмолился секретарь, — у меня у самого силы духа недостаёт. Убейте.

— Хорошо, — сказал Генрих, — я вызову Вас на дуэль и прирежу, как барашка, если есть такая охота, но только в обмен на документы, которые у Вас хранятся.

— Какие документы?

— Те, что Наталья Андреевна на хранение Вам отдала.

— Берите, — секретарь сильно дёрнул узкими плечами.

— Где они?

— В тайнике Константина Эммануиловича в отдельном конверте. На конверте написано моё имя.

— Значит, бумаги спрятаны от Бурсы в его же тайнике, — восхитился Пашкевич. — Умно, умно.

Он быстро вышел, повернувшись на пороге:

— Простите, любезный, но я должен Вас огорчить, я солгал Вам. Я не могу убить Вас. Увы, за дуэль меня опять выставят из Общества.

Уже стоя в библиотеке перед тайником, Генрих Пашкевич услышал душераздирающий стон секретаря. Сергей Филиппович алкал смерти, но никак не мог умереть.

Аглая не ошиблась. В тайнике Бурсы в библиотеке нашёлся пакет, надписанный рукой секретаря. Тут же на месте Генрих и вскрыл конверт, и в его руках оказались те самые несколько страниц, недостающие в рукописи академика Ломохрустова.

«Мною был создан из цветка лотоса и ещё нескольких природных составляющих эликсир молодости, — писал Ломохрустов. — Состав этот, к великому сожалению, не продлевает жизнь человека, но может зато спасти от неминуемой смерти. Состав был опробован мною дважды на смертельно раненых людях, и оба раза результат превзошёл все ожидания. Изготовленный препарат может храниться любое время, если держать его в достаточно холодном месте. Сегодня 1785 года я спрятал большую бутыль с подготовленным препаратом в семейном склепе Кармазинова в тайной комнате. Здесь же я оставляю и сам рецепт. Коли суждено будет дневникам моим попасть в мир, даю подробные указания где искать».

Погрузившись в чтение, Генрих даже не услышал, как к нему подошёл Бурса.

— Почему Вы ещё здесь? — спросил он. — Шпионите?

— Да нет, — Генрих улыбнулся, протягивая Константину Эммануиловичу листки. — Это вынутые из дневника Ломохрустова страницы, точно указывающие на нужное место. Они всё это время лежали в Вашем сейфе, лежали прямо у Вас под носом. Кто в доме шпион, сами решайте, а на меня Вы зря подумали.

— Сергей Филиппович!?

Пашкевич кивнул. Вслед за Бурсой он пришёл в кабинет. Бурса прочёл бумаги.

— Теперь Вы поможете мне выручить Анну Владиславовну? — спросил Пашкевич, когда он закончил чтение.

— Конечно, — возбуждённо покивал Константин Эммануилович. — Конечно, теперь у нас с вами есть все основания требовать от «Пятиугольника» захвата поместья. Подумать страшно, неужели всё-таки я ещё при своей жизни возьму в руки бокал с эликсиром?

Разговор продолжался ещё час и был из библиотеки перенесён в кабинет. Бурса опасался, что их могут послушать и принял все меры предосторожности.

— На следующем заседании «Пятиугольника» Вы выдвинете свои новые предложения, подкреплённые дневником, — уже прощаясь, сказал Константин Эммануилович. — Я поддержу Вас. Уверен, что голосование окажется в нашу пользу.

Довольный происшедшим, насвистывая всю дорогу мотивчик «Марсельезы», Генрих Пашкевич вернулся на свою квартиру, но здесь его ждал неприятный сюрприз. Полковник чуть не поперхнулся и закашлялся, сразу позабыв крамольный гимн французских бунтовщиков. Дверь квартиры была приоткрыта, и когда полковник отступил, взявшись за рукоять сабли, из полутьмы навстречу ему вышли два жандарма.

— Я арестован?

— Нет, — сказал знакомый голос изнутри помещения. — Пока нет.

Жандармы встали снаружи, а Генрих оказался лицом к лицу с Михаилом Валентиновичем Удуевым. Ротмистр сидел в кресле, горела только одна свеча. Вид у ротмистра был усталый.

— Чем обязан? — спросил Пашкевич.

— Сами виноваты, — вздохнул Удуев. — Я пытался замять это дело, но прокурор настаивает. Зачем было Вам лезть в дом Трипольского? Теперь, полковник, остаётся одно — быстро уехать из Петербурга, если не хотите оказаться крепости.

— Мне нужно всего два дня.

— Нет, — сказал устало Удуев. — Я не арестую Вас, но только в том случае, если Вы теперь же покинете столицу.

На следующее утро Генрих Пашкевич покинул северную столицу. А ещё через неделю уже добрался до своего поместья в Олонецкой губернии. Перед отъездом он ещё раз встретился с Константином Бурсой, и они условились при благоприятном исходе дела сразу же обменяться письмами и синхронизировать свои действия.

Ещё через несколько дней Генрих Пашкевич собрал друзей в усадьбе своего соседа Антона Шморгина. Ему казалось, что командирский талант ещё не угас, и он способен зажечь и поднять на бой. Однако, его речь перед бывшими однополчанами и теперешними собутыльниками была слишком сумбурной.

— Когда я стал членом тайного общества, — говорил он, молчаливо застывшим своим слушателям, — общества, имеющим своей целью собрать в один очаг все хорошие человеческие качества в одном деле и в одном месте объединить всех лучших людей России и положить от этого собрания, как от семени, новую на русской земле счастливую для всех жизнь, я не сумел. В конце концов, я никогда не был святым, это не для меня. Я был изгнан из Общества, смешно сказать. Друзья! Друзья, я собрал вас здесь, вас — моих боевых соратников, единомышленников, для того чтобы повети в бой. Я хочу уничтожить гнездо жестокости и разврата. Силой оружия стереть его с лица земли, прежде, чем оно разбросает свои чёрные зёрна. Кто захочет пойти со мной, я расскажу подробнее. Кто не хочет, может сейчас встать и уйти.

— Ничего не понял, — сказал кто-то басом. — Понятно, что ты предлагаешь драку, но, Генрих, с кем драться будем?

— Да помещик из Новгородской губернии у полковника жену украл, — вставил кто-то.

Раздались смешки, но хозяин особняка, встав рядом с Пашкевичем, несколькими фразами изменил общее настроение.

— Тут такое дело, господа, — сказал он, отстраняя осторожно Генриха. — Тот помещик не одну Анну Владиславовну украл. Нам доподлинно известно, что он занимается лютыми пытками и казнями и это уже много лет подряд. Раньше не было оснований. А теперь любой честный человек должен, по-моему, в этом деле участвовать. Кто не с нами, может сейчас же встать и выйти, но я не смогу его понять.

Антон Шморгин оборвался и замолчал. Слуга застыл с подносом в ожидании. В окно барабанил дождь, на подносе вздрагивали хрустальные бокалы. Ни одно кресло не скрипнуло, ни один из собравшихся не отказался от безумного предложения.

После собрания устроили грандиозную попойку. Приехала какая-то молодая вдовушка, была сестра хозяина из Москвы, но, удивительно, так мечтавшие о женском обществе офицеры, нисколько не интересовались дамами, предпочитая танцам напряжённую карточную игру.

Прежде чем принять на себя обязанность банкомёта, хозяин представил Генриху нового соседа:

— Извольте любить и жаловать, — сказал он, — капитан уланского полка Семён Михайлович Одоренков.

— Пойдёте с нами? — спросил Пашкевич, пожимая твёрдую ледяную руку.

— А почему бы и нет. По-моему, любопытно будет за правое дело и жизнь отдать.

— Вам что, так недорога жизнь?

Одоренков пожал плечами и вдруг признался:

— Знаете, Генрих, я столько народу по неосторожности сгоряча лишил жизни, что даже стыдно иногда бывает просыпаться по утрам живёхоньким и целёхоньким, — он улыбнулся.

Но Пашкевич, и сам имея огромный опыт всяческих дуэлей, понял по взгляду Одоренкова, что тот вовсе не шутит.

Всего набралось 14 человек офицеров. Не отрываясь от карт, посчитали солдатские штыки. Необученных определили не брать. На круг, вместе с крепостными вышло около 60 человек.

— Но глупо же это, господа. Глупо и пошло. Против своих же русских людей драться, без благословения государя, без особой нужды, — ожидая, какая выпадет карта, и напряжённо следя за быстрыми руками банкомёта, — сказал один молодой подпоручик. — Совсем глупо.

— Глупо было Вам на пикового валета ставить, — сказал Пашкевич, забирая выигрыш, — а драться нам придётся, в основном, против англичан.

— Против немцев? — удивился, стоящий тут же Одоренков.

— Против англичан. Иван Бурса, негодяй этот, свою дружину собрал из беглых английских каторжников. Представляете?

— Невероятно.

— Ну, против англичан, так против англичан, — согласился поручик. — Ставлю опять на пикового валета.

Той же ночью, когда офицеры разъехались по своим усадьбам, в кабинете хозяина собрались трое: Шморгин, Пашкевич и Одоренков. За какую-то пару часов составили план. Решили, что выступить следует не позднее чем через неделю, а лучше бы сразу, дня через два. В любой момент погода могла испортиться, всё-таки на дворе почти осень.

Через два дня, конечно, ничего ещё не было готово, хотя все отнеслись к предложению Пашкевича вполне серьёзно. Зато на третий день от Бурсы пришло письмо:

«Должен сообщить Вам, Генрих, что выступление моё перед «Пятиугольником» прошло вполне успешно. Общество пришло к заключению, что карательная экспедиция просто необходима. Но, увы, убедить собрание начать его теперь же мне не удалось, так что, теперь только зимою. Искренне Ваш,

Константин Эммануилович Бурса».

Пашкевич со злости разорвал письмо. Он решил не откладывать и продолжать сбор. Всё было уже готово к выступлению, но зарядили неожиданно сильные в начале сентября дожди, дороги расползлись, и поход всё-таки пришлось отложить.

Неделю Генрих Пашкевич держался, а потом запил. Он пил у себя в усадьбе, сперва один, а потом вдвоём с новым приятелем Семёном Михайловичем Одоренковым. Они сошлись совершенно. Отставных офицеров объединило общее странное чувство вины. Сидя вдвоём в маленькой комнате, они вспоминали по очереди вовсе не сражения, а постыдные дуэли, где были победителями. В какой-то момент всплыло имя Анны Владиславовны.

Пашкевич потом не мог вспомнить, когда именно. Кажется, был вечер. В руке Одоренкова расплёскивался полный бокал, и он говорил:

— Это была моя последняя дуэль. Я убил молоденького офицера и вдруг понял, что повинна в этом дамочка. Она исчадье ада. Она скользнула жеманным видением по гостиной и исчезла. Я проклял её. Я поклялся отомстить ей. Представь, её звали также как и твою жену, Генрих. Её звали Анна Владиславовна и, честно говоря, я думаю, что это и была твоя жена. Я её ненавижу.

— Зачем ты всё это мне говоришь? Зачем? Перестань, иначе мне придётся… — язык с трудом подчинялся Пашкевичу.

— Я её ненавижу, — повторил Одоренков. — Там, на поляне, я убил безусого юношу, я проклял твою жену и поклялся отомстить.

— Сперва я убью тебя, — Пашкевич, с трудом удерживаясь на ногах, поднялся и прошёл через комнату. В дверях повернулся. — Пойдём на улицу, неохота ковры твоей поганой кровью пачкать.

Двое пьяных офицеров в одних шёлковых белых рубашках скрестили свои клинки почти у самого парадного входа.

— Это будет моя последняя дуэль! — крикнул Генрих, делая выпад и чуть не падая в снег. — Клянусь!

— Дурак.

Одоренков был значительно трезвее своего противника. Отразив несколько беспомощных атак, он тяжело вздохнул, мысленно перекрестился, и нанёс сильный удар Пашкевичу.

Бил не в сердце, бил специально в плечо. Также как и Генрих теперь, Одоренков ещё в прошлый раз поклялся, что больше никого и никогда не убьёт на дуэли.

Пашкевича унесли в дом. Семён Михайлович потребовал лошадей и ускакал, не одеваясь, как был в рубашке. Через несколько дней стало известно, что он уехал из губернии.

Рана, нанесённая саблей Одоренкова, зажевала долго. Только через полтора месяца Генрих Пашкевич стал потихонечку вставать с постели. Окончательно наступила зима всё покрылось сухим глубоким снегом удалили ранние морозы Пашкевич по долгу стоял у окна своей спальни и смотрел на далёкий лес. За всё это время он не написал ни одной записки, только накануне отправил маленькое письмецо Шморгину:

«Мне кажется, можно вернуться к нашему боевому плану. Коли так, жду у себя — сам приехать пока не могу, болен».

Антон Михайлович Шморгин не заставил себя ждать. Приехал в усадьбу Пашкевича тут же на следующий день и приехал с известием. Оказалось, что всё было готово. Набралось человек 50 и пять возов оружия и припасов.

Шморгин оживлённо рассказывал о приготовлениях, а Пашкевич ходил по зале с хрустальным бокалом в руках и маленькими глоточками отхлёбывал горячий пунш. Он внимательно слушал присевшего в кресло Антона Михайловича.

— Давай не будем тянуть, — сказал он. — Давай выступим завтра, — он говорил, глядя прямо в голубые глаза Антона Михайловича. — Ты видишь, я слаб ещё, но тянуть не стоит. Если опять начнём готовиться, кончится зима. Сейчас у нас быстрый санный путь, а то, как мы с обозом по раскисшим дорогам?

— Я согласен, мой друг, — Шморгин был весел и возбуждён. — Пушечку уж точно по весне не протащить будет. Я не говорил тебе, мы пушечку подыскали, шестидюймовую, а к ней 60 ядер. Можно, конечно, и без неё, но мы решили разрушить до основания, а уж тогда… Кстати, друг мой, а что у тебя здесь с Одоренковым приключилось? Ссора? Все об этом столько болтают, а толком никто ничего.

Но Генрих так глянул на своего приятеля, что тот не стал повторять вопроса.

— Спасибо, — сказал Генрих и, обняв Антона Михайловича, крепко поцеловал его в губы. — До завтра, мой друг.

Уже в летящих по сверкающей снежной равнине санях, Генрих Пашкевич вскрыл последнюю почту. Среди прочих бумаг оказались два письма: ответ на запрос, посланный в Академию по поводу Ломохрустова и надушенный маленький конвертик.

Письмо из Академии уведомляло, что Н.Н. Ломохрустов — действительный член, профессор естествознания и физики скончался в одной из своих экспедиций 14 лет назад. Несколько стесняясь, расположившихся в тех же санях соратников, Пашкевич развернул второе письмо. Оно было от Аглаи.

«Простите меня, Генрих, за вынужденную ложь, — писала Аглая, — но я и теперь не вправе открыть Вам всю истину. Но вот Вам дозволенная часть моего признания. Теперь я не крепостная девушка, за которую Вы меня держали в первые месяцы знакомства, а богатая мещанка, но, увы, преследуемая властями за умышленное убийство. Так что Вы должны простить меня, что я тогда так и не появилась. Я искала Вас, и узнала, что из-за меня Вы вынуждены были уехать из столицы. Также я узнала, что Вы теперь больны, но как придёте в себя, собираетесь свершить вместе своими товарищами их слугами набег на усадьбу Ивана Бурсы.

Пишу Вам теперь по просьбе Константина Эммануиловича. Он также узнал о готовящемся предприятии и попросил меня сообщить некоторые детали и планы. На внутренней стороне конверта, в котором пришло это письмо, дай Бог, чтобы оно пришло вовремя, подробный чертёж. Следуя этому плану в указанной в нём последовательности, Вам и Вашим друзьям легко удастся выполнить задачу. Желаю Вам удачи, с чем и прощаюсь, Аглая.

P.S. Может так статься, что я окажусь в тех же местах, что и Вы. Ни при каких обстоятельствах не выдавайте нашего знакомства, иначе погубите дело».

В раздражение полковник смял письмо, и розовый шарик, подхваченный ветерком, улетел назад, закружился, уменьшаясь над снежной равниной.

«Что они из меня корнета строят? Что я им, мальчишка сопливый?»

Он вывернул наизнанку конверт. Здесь чёрной тушью действительно был нанесён план. Помечены постройки усадьбы — всего 5 заданий. Цифрами указано количество вооружённых людей в доме, час, наиболее благоприятный для нападения и порядок, в котором следует атаковать соседские усадьбы.

«Что мы мясники? Убийцы? Не буду я, Аглая Ивановна, никого по вашему плану ночью резать. Благодетельница тоже».

Конверт последовал за письмом и растворился в сверкающей белизне. Свежий ветер со снегом летел в лицо, лошади бежали быстро. Товарищи, удобно разместившись в санях, пили по очереди из горлышка французский коньяк.

Деликатно, не обращая внимания на попытки полковника приостановить выпивку, они в полголоса делились анекдотами и также в полголоса похохатывали.

Когда, катящаяся за последними санями, пушечка проваливалась и застревала, все выбирались из-под своих пологов, и под громкое: «Раз-два, взяли!» орудие вытягивали. Пушка напоминала былым воякам старые грозовые дни, и своим ледяные металлом, тяжёлым и липким на морозе, грела их усталые от пьянства гордые сердца.

Глава 5

Ярким зимним утром, лёжа на балконе, укутанный в медвежью шубу, Иван Кузьмич Бурса потягивал из зелёного большого фужера горячее вино и смотрел на двор. Воскресенье — День порки — стал для Ивана Кузьмича почти святым, ритуальным днём, и поэтому приносил много радости, как нечто постоянное.

Во дворе двое здоровых мужиков в длинных кожаных фартуках, мехом внутрь к голому телу, переступали по хрустящему снежку в валенках. Плети в руках палачей подрагивали, развевались со свистом и опадали. Посреди двора установлена длинная широкая скамья с ремешками, блестели под солнцем специальные пряжки, а чуть поодаль стояли, как положено, задрав подбородки к барскому окну, назначенные к экзекуции девки и бабы. Пытаясь набраться впрок тепла, они кутались в платки.

Призвав к себе знаком Микешку, Иван Кузьмич попросил:

— А приведи-ка мне сюда, милочек, Анну Владиславовну. Коли её не порют вместе со всеми, то пусть хоть вместе со мной полюбуются.

Через пять минут Микешка вернулся один и доложил:

— Анна Владиславовна ребёночка кормит. Жалко Вашего ребёночка, барин, без сиськи оставлять. Закончит как, я её силой притащу.

Микешка широко улыбался, прихрамывал и смотрел заискивающе.

— Ладно, пусть кормит, — согласился Бурса и, немного наклонившись с балкона, закричал визгливо, ощеривая гнилые зубы: — Раздеваться! Всем раздеваться! Кто для наказаний собрался, скидывай одежду.

Микешка радостно приплясывал рядом с хозяином. Ему было холодно. Бабы и девки проворно скидывали на снежок юбки и сорочки. По установленному порядку кто раньше разденется тот раньше плетей получит, и, таким образом, будет избавлен от мучительного на морозе ожидания. Одна баба, путаясь ещё ногами в юбке, кинулась вперёд и встала под балконом.

— Я готовая, — крикнула она и повела округлыми плечами, от чего тугие груди колыхнулись, а длинная шея изогнулась.

— Ну давай. Давай ложись, — согласился Иван Кузьмич, — пристраивайся.

Услышав крики, Анна Владиславовна с ребёнком на руках подошла к окну, отвела занавесь, выглянула и сразу с отвращением отвернулась. Происходящее не напугало её, она привыкла и могла стерпеть и худшее, но сцена, развёрнутая во дворе, была омерзительна.

Молодая женщина добровольно вернулась в поместье Ивана Бурсы. Она просто не могла поступить иначе, ведь здесь оставался её ребёнок. В первые дни Анна думала, что не выдержит, хотя негодяй и принял её по чести, никаких домогательств, никаких бесстыдных намёков. Никто в доме Анну Владиславовну не охранял, хотя за пределы усадьбы её, конечно же, не выпускали. Несколько раз она пыталась выскользнуть вместе с ребёнком, но охрана была устроена надёжно. Очень скоро Анна поняла — Иван Бурса просто помешан на её маленьком сыне, хотя это был и его сын.

Из разговоров дворовых девок выяснилось, что хозяин усадьбы всегда жадно хотел иметь наследника. Бурса содержал большой гарем, но ни одна из его девушек не рожала. И вот теперь у него родился сын. Бурса был просто убеждён, что столько времени преследовал Анну Владиславовну вовсе не из-за обиды или чувства мщения, он твёрдо уверовал, что, хотя, конечно же, это было не так, что Анна Владиславовна была ему необходима как единственная женщина, способная к продолжению его рода. Бурсы держал её в доме на правах знатной кормилицы. Он не хотел ничем травмировать малыша, он даже не возражал против имени, раз уж ребёнка крестили без него.

Несколько раз Анна Владиславовна наблюдала, как тайно подкрадывался негодяй к кроватке, где спал младенец, и из глаз Бурсы текли слёзы. Невозможно было не заметить, как менялся голос у мерзавца, когда он, склоняясь к маленькому мальчику, говорил, напыщенно указывая толстым пальцем себе в грудь: «Папа». Выглядело глупо и смешно. Но иногда, в подобные минуты, Анна почти прощала этого толстого гадкого человека.

Отвернувшись к окну и стараясь не слышать криков, она опустила ребёнка в кроватку. Странное предчувствие овладело молодой женщиной. Помощи ждать не приходилось, самой не убежать из этой тюрьмы, но волнение, охватившее Анну Владиславовну, казалось, передалось и ребёнку.

— Спи, Андрюшенька, — сказала Анна, — спи маленький.

Она встала перед иконой Пресвятой Богородицы.

— Господи, — прошептала Анна, — святая Матерь Божия, защити покорных, накажи злодея этого, пощади меня.

Бабу, опустившуюся на скамью, сразу притянули ремнями. Свистнули одновременно два кнута. Баба крякнула болезненно.

И тут Иван Кузьмич ощутил нарастающее чувство тревоги. Если бы Бурса, как обычно доверяя своим предчувствиям, принял бы меры предосторожности, если послал бы проверить дорогу, то, вероятно, все дальнейшие события разворачивались бы иначе. По крайней мере, они не были бы столь молниеносными. Но с появлением в доме младенца Иван Кузьмич путался в своих ощущениях, и теперь только поплотнее запахнул шубу и знаком приказал палачам сечь не во всю силу.

В тот самый момент, когда плети опустились на голую женскую спину, отряд Генриха Пашкевича находился от балкона, на котором восседал Бурса, не более чем в полуверсте. По приказу Шморгина пушку сняли с саней, поставили на колеса и, разбросав снег, развернули в сторону усадьбы. С этого места нельзя было увидеть стен, мешали деревья, но сориентировавшись по высокой кровле всё же можно было рассчитывать первым же выстрелом попасть в здание.

— Зачем же? — усомнился, соскакивая с саней, Генрих Пашкевич. — Ты что, по усадьбе стрелять будешь? Можно же невинных людей вот так в слепую покалечить.

— Так разок только, — весело отозвался Шморгин, — зря, что ли, тащили её? — он похлопал пушечку меховой рукавицей по тёмному стволу. — Нужно непременно пальнуть. Да и артиллерист у меня хороший — Иван. Я с ним всю турецкую компанию прошёл. Если надо колокол с колокольни ядром сшибёт. А один раз закатал снаряд точно в окошко неприятельского штаба. Знаешь, как говорят: если первый выстрел в яблочко, то победа за нами.

— Разведчики вернулись? — спросил Пашкевич, поднимая голову и зачем-то глядя прямо на солнце.

— А как же. Всё в порядке. План твой совершенно точен. Наёмники сидят почти все в своей казарме пьяные, пять человек часовых. А прямо перед домом как раз теперь устраивают порку, — Шморгин хмыкнул в усы. — И что любопытно, секут исключительно баб.

«Господи, помоги нам, — подумал Генрих Пашкевич, — Господи спаси жизни жены моей Анны Владиславовны и младенца Андрея. Не дай им глупо погибнуть в последнюю минуту, в самый час избавление от мук».

— Главное успеть занять оборону, покуда остальные помещики со своими отрядами не налетели, — всё так же улыбаясь, сказал Шморгин. — Если не успеем, трудно будет. А лучше всего поджечь негодяя с четырёх сторон, взять твою жену, Генрих, взять ребёночка, сесть в сани и долой отсюда.

— Бежать? — удивился Генрих.

Но вопрос его остался без ответа. Шморгин уже давал указания своим солдатам, планируя скорую атаку. В первоначальные расчёты не пришлось вносить никаких изменений. Высланные вперёд, несколько человек должны были снять часовых. После чего предполагалось, что отряд, разделившийся на две группы в течение часа захватывает поместье. Первая группа, под прикрытием пушки, атакует центральное здание, вторая — окружит казармы и нейтрализует наёмников.

Хоть палачам и было дано указание бить не во всю силу, на холоде, пытаюсь согреться, они всё же излишне усердствовали над своей жертвой. Из положенных двадцати ударов, было отпущено уже больше половины, когда Бурса услышал странный звук: хлопок, свист, непохожие на уютный домашний свист плетей. Ещё не понимая происходящего, он поднял голову и увидел, что стена дома слева от балкона частично обвалилась. Только когда второй снаряд, выпущенный опытным артиллеристом, просвистел над домом, Иван Кузьмич закричал и кинулся в комнаты:

— Андрюшенька! — завопил он и вдруг остановился, будто облитый ледяной водой.

«Напали на меня, — подумал он. — Но кто? Неужто Константин всё-таки решился племянницу свою с боем выручить?»

Приказы Бурса отдавал совершенно спокойным голосом:

— Казарму «в ружьё»! Двадцать человек в дом, остальные пусть разойдутся по саду. Убивать любого чьё лицо или одежда покажется подозрительным. Зябликова сейчас же ко мне! Хотя нет. Пусть сразу возьмёт людей и попробует выяснить, где там у них пушечка стоит. Судя по выстрелам, она у них всего лишь одна.

Со стороны казармы как раз в эту минуту принесло ветерком душераздирающие крики и одиночную пальбу. Во дворе, под самым балконом был слышен визг разбегающихся баб.

Бурса вышел на балкон. По саду бежали вооружённые люди, кто-то выстрелил из нижнего окна, но ворота были распахнуты. Палачи замерли, не понимая происходящего. Взлетела сабля, мелькнул кнут, и один из палачей в рассечённом чёрном кожаном фартуке повалился в снег.

— В дом! — приказал знакомый голос внизу. — Скорее!

Иван Кузьмич опять вернулся в комнату. Он никак не мог избавиться от мысли о сыне, и они мешали ему. Поймав за косу какую-то крепостную девку, он приказал:

— Охранять Анну Владиславовну и младенца! Зубами врага грызть, — он притянул лицо девки к своему лицу, — иначе я тебя сам погрызу на кусочки.

Стрельба и вопли раздавались уже внутри дома, когда по приказу Ивана Бурсы привели Микешку. Микешка сильно сдал после памятного лета. Он прихрамывал на левую ногу и часто кашлял в кулак кровью, но был всё так же предан своему хозяину.

— Микешенька, ты вот что, — попросил Иван Кузьмич, доставая плоскую полированную коробку с пистолетами, — ты возьми сейчас лошадь и гони к Грибоядову. Скажешь, напали на Ивана Кузьмича, из пушек бьют. Гони, Микешка, одному тебе сейчас доверяюсь.

Всё было кончено в какие-то десять минут. Из казармы с наёмниками удалось вырваться только троим, и то одного догнали и убили тут же, в парке, а другие двое ушли босиком в лес. Орудие сделало ещё несколько выстрелов, и это привело оставшуюся дворню, казалось, в полное замешательство.

Внутри дома Пашкевич оказался первым, но двое вооружённых слуг задержали полковника. Работая саблей он прорвался на лестницу, и увидел что Шморгин опередил его. Из открывшейся двери навстречу Антону Михайловичу вышел наголо бритый мужик с палашом. Шморгин выстрелил, палаш с лязгом полетел по ступеням.

— Я пойду в левое крыло, — крикнул Шморгин, оборачиваясь к Пашкевичу, — давай за мной.

Когда Антон Михайлович Шморгин, ударами ног распахивая перед собою дверь, ворвался в комнату с балконом, где заперся хозяин поместья, то был в первую секунду удивлён: выбитый косяк прогнулся, дверь пошла назад и громко чиркнула о косяк.

Иван Кузьмич сидел в кресле. Он весь дрожал и заворачивался в шубу, подбирая ноги.

— Ну-у, — протянул Шморгин, разглядывая нелепую жалкую фигуру, — это, надо понимать, из-за Вас все неприятности?

Он вложил саблю в ножны и шагнул к Бурсе.

— Да чего же Вы трясётесь как осиновый лист? Стыдно. Вы лучше мне скажите, где Анна Владиславовна.

Пачкая жёлтое зеркало паркета растаявшим грязным снегом, Шморгин успел сделать только один шаг. Иван Бурса завизжал по-бабьи, громкой и натужно, так что у стоящего на лестнице Генриха заныло от этого вопля сердце, распахнул шубу и, стреляя с обеих рук, разрядил в грудь Антона Михайловича сразу два пистолета.

Антон Михалыч, не поняв даже что произошло, повернулся на месте. На лице Шморгина отпечаталось удивление, он покачнулся и упал прямо на руки вбежавшего в комнату Пашкевича. Только глянув на Бурсу, Генрих осторожно опустил тело умирающего на пол, расстегнул меховой воротник. Сквозь пороховой дым было видно, как глаза Антона Михайловича Шморгина моргнули и остекленели. Он ничего не успел сказать.

— Я не хотел! — взвизгнул Бурса. — Я не хотел его убивать! Я его даже не знаю. Я его никогда не видел!

Негодяй забился в кресло с ногами, и только дрожащей рукой всё подёргивал на себе шубу.

— Я ненавижу Вас, — неожиданно прошипел он из-под шубы. — Ненавижу! Ни в ком из вас нет натуральной жизни, только притворство, — рука Ивана Кузьмича проникла глубоко в шубу и нащупала рукоятку пистолета. — Всё ваше существование похоже на карточную игру. Весь ваш азарт всего лишь азарт дешёвой картонки с нарисованной на ней дамой или тузом. Все ваши высокие идеалы лишь шёпот молитвы игрока, поставившего на бубновую шестёрку.

Бурса выхватил пистолет, подвинулся, выхватил другой и, направив оба ствола в грудь замершего полковника, разом вдавил курки. Пистолеты сухо щёлкнули, Пашкевич вытер пот.

— А ты думал они заряжены? Испугался умирать? А что тебе, умереть или карточный долг не воротить, что страшнее? Признайся.

Растворив дверь, Генрих Пашкевич вышел на балкон. Ему стало противно смотреть на Ивана Бурсу. За своей спиной Генрих слышал частые сухие щелчки — это негодяй всё возводил и спускал курки своих пустых пистолетов.

Все тройки были уже во дворе. Со стороны казармы раздавались недовольные выкрики и стоны, по дороге между деревьями бежали солдаты. Один из офицеров заметил Генриха и, сорвав с головы шляпу, помахал ей. Победа была одержана решительная и окончательная.

Было 10 часов утра.

Снег под солнцем сверкал невыносимо. Полковник воротился в комнату. Иван Кузьмич всё ещё забирался в кресло, шуба дёргалась над полом.

— Ну что мне с тобою делать? — спросил Генрих, с трудом сдерживая нарастающую в ярость. — Заколоть тебя следовало бы, как свинью. На твоё счастье не приучен я свиней колоть, так что бери саблю и защищайся, мерзавец.

Последние слова он процедил сквозь зубы и вынул свою саблю.

— Нет, не хочу, — Иван Кузьмич загораживался растопыренной ладонью. — Нет, это нельзя, я хороший человек. Я дворянин. Это незаконно, не законно.

— В последний раз предлагаю, защищайся.

— Не стану, — Бурса сглотнул слюну, явно пытаясь совладать с одолевающим его ужасом. — Все Ваши правила чести та же поза, — сказал он. — Нет различий, как ты человека убьёшь, в бою или в спину. В спину, может, даже и лучше, потому что неожиданно, — гнилые зубы негодяя почти уже не стучали. — Но в бою, правда сказать, азарт. Тебе азарт нужен? Не дам я тебе азарта, не дам. Смерть от смерти только болью отличима. А какова боль — такова и смерть.

Негодяй, похоже, был искренен в своих словах. Бурса просто не желал умирать в открытом бою, он имел шанс и отверг его.

«Почему?» — спросил себя Пашкевич, но ответа не нашёл.

Много позже ему пришло в голову, что негодяй тянул время, ожидая подмоги. Генрих Пашкевич ещё раз повторил своё предложение защищаться, потом тяжело вздохнул и со словами: «Что же мне с тобой делать, раз ты сам кабаном прикинулся?» тремя короткими ударами заколол Ивана Кузьмича. Клинок легко входил в шубу и проникал довольно глубоко, как будто под мехом был не живой человек, а просто набитая волосом кожаная подушка.

Только когда Пашкевич в третий раз вытащил свою саблю, Бурса выпрямился, вывалился из кресла и захрипел. Из гнилого рта хлынула кровь, и полковник ещё раз ударил в выпяченную грудь злодея. Голубые шёлковые обои были забрызганы кровью, лакировка кресла была покрыта чёрными язвами, даже на балконном стекле кровь, хотя за стеклом буйствует утреннее солнце. Совершенно отупевший от произошедшего, и потерявший реальные ориентиры, с обнажённым окровавленным клинком в руке, полковник стоял между двух мёртвых тел.

Во время атаки только два человек ускользнули из поля зрения штурмующих. Один из них был дезертир в гусарских эполетах — Игнатий Петрович Зябликов. Услыхав грохот канонады, Игнатий Петрович заперся изнутри и стал судорожно заряжать одно за другим ружья, и выстраивать их у стены.

— Я вам так не дамся, — шептал он хрипло, работая шомполом. — Хотите моей смерти? Пожалуйста! Но пожалуйте со мною. Сколько? А чем более, тем лучше, — на секунду он отставил шомполы и с сомнением слезящимися пьяными глазами оглядел арсенал. — Не дамся, не дамся! На тот свет в весёлой большой компании, иначе я не согласен.

Вторым, ускользнувшим из поля зрения был Микешка. После отданного ему Бурсой приказа Микешка осторожно вышел через окно первого этажа, вскочил в седло, и, никем не замеченный, с завидной резвостью проскакал четыре с половиной версты, отделяющие поместье Грибоядова от поместья Бурсы.

Растворивший двери, чинный высокий лакей не пожелал провести взлохмаченного слугу к хозяину, за что на следующий день был бит жестоко палками. А когда Микешка попытался, отпихнув лакея, прорваться бегом, то велел изловить его и запереть в подвале. Так бы и не узнал Грибоядов происшедшее вовремя, но другой лакей, мучаясь сомнением и крестясь, донёс Грибоядову о происшедшем, отрывая барина от завтрака. Грибоядов сам не пошёл в подвал, и не велел привести к себе крепостного, он не любил прерывать своей трапезы, а попросил Виктора, гостившего у него третий день проверить посыльного. Виктор был отправлен Бурсою к соседу подобрать талантливых актёров — Грибоядов проигрался в дребезги Ивану Кузьмичу и должен был теперь целых пять душ по выбору.

— Напали! — увидев Виктора, завопил Микешка и бухнулся на колени. — Напали!

— Кто напал? — спросил Виктор. — На кого напал? Говори ясно.

— На барина нашего напали. Из пушки бьют, казарму окружили. Помощь надо.

Наконец уяснив, что произошло, Виктор пихнул Микешку и вернулся в столовую.

— Дело, кажется, серьёзное. На усадьбу Ивана Кузьмича напали. Похоже силы большие — из орудий бьют.

— Армия?

— Так сразу не скажешь. Посыльный ничего толком не говорит, путается. Но уж коли пушки у них…

— Коли орудия… Я полагаю, что у разбойников артиллерии нет, хотя чем чёрт не шутит.

— Константин Алексеевич Грибоядов, осмыслив сказанное, широко улыбнулся, отшвырнул обглоданную куриную кость и вытер жирные губы дряблой рукой.

— Очень хорошо, — сказал он, выбираясь из-за стола, — великолепно. Ничего я теперь ему не должен.

— Что ж великолепного? — удивился Виктор.

— Повеселимся, — объяснил Грибоядов, — настоящая охота, а то запрела армия моя без дела. Сколько ж можно солдатам зайцев по лесу гонять? Так что повеселимся.

Нужно было действовать, а Генрихом овладела какая-то неестественная медлительность. Он стоял между двух мёртвых тел и никак не мог сообразить: что же теперь делать? что же дальше? И вдруг осознал — случилось нечто непредвиденное. От предчувствия беды у полковника даже перехватило дыхание.

«Боже мой, что же это? Ведь уже несколько минут не было ни одного выстрела. Мы же перебили казарму и захватили дом. Что происходит?»

Во дворе перед домом всё изменилось. Отчётливо разносились страшные вопли и, смешиваясь с этой жутковатой какофонией, откуда-то из глубины дома доносился шорох шагов, стук и опять стон. Генрих вышел на балкон.

Жуткая картина предстала его глазам. Совершенно голая молодая баба сдавила между двух своих крепких колен грудь, лежащего на снегу Игоря Александровича Бартошевского, стойкого суворовского бойца, отважного командира. Волосы бабы волной колыхались. Пашкевич даже отпрянул от неожиданности. Женщина, испустив пронзительный визг, вонзила нож в горло Игоря Александровича, задрала голову и захохотала. Глаза её горели сумасшедшим бешенством. На снегу лежали остальные товарищи Генриха. Кто-то из них ещё шевелится, но ножи быстро прерывали это последнее движение.

Женщины, казалось бы, истерзанные и забитые, оказались до такой степени преданными своему барину, что, не раздумывая, рискуя своей жизнью, мстили за него. Бросившиеся всей толпой, будто бы благодарить своих избавителей, они вдруг выхватили, попавшие под руки железа, и не сговариваясь но одновременно, нанесли добрую сотню ударов исподтишка. Баба, оседлавшая уже мёртвое тело, ещё сильнее запрокинула голову, ничуть не смутилась под пристальным взглядом Генриха, а, напротив, указывая на него, закричала:

— Вот ещё один! Убейте его!

И столько было ненависти в этом визге, столько бешенства и скорби, что полковник непроизвольно отступил в сторону. Он понял — в доме произошло то же, что и на дворе. По коридору уже стучали босые замерзшие пятки сорвавшихся с цепи крепостных. И снова Генрихом овладело будто оцепенение. Жёлтый солнечный свет, жёлтый зеркальный паркетный пол, чёрные лужи крови.

«Я схожу с ума, — подумал Генрих. — Это наваждение. Ничего этого не существует».

Звенел где-то рядом, будто клавесин на двух одинаковых аккордах, детский плач. Плач звучал значительно ближе, ближе. Генрих выпустил из рук саблю и зажал уши ладонями. Как во сне, он увидел: медленно распахнулась часть стены, в открывшемся проёме стоит Анна с ребёнком на руках.

— Это Вы? Сюда, Генрих, скорей. Пойдёмте. Сейчас вся деревня будет на ногах, — сказала Анна. Не скрывая любопытства, она заглянула в комнату. — Убили?

— Конечно, убил.

— Теперь нужно бежать. Тут прятаться негде. Мужики-телохранители они и лес прочешут до последнего кустика. Я думаю, что он отправил за помощью, так что с минуты на минуту здесь будут солдаты Грибоядова. У него сильная дружина.

— И что же нам делать?

— Бежать, — сказала Анна. — Бежать и спрятаться. Здесь только одно безопасное место остаётся. Пойдёмте, Генрих, пойдёмте.

Анна взяла Генриха за руку и потащила за собой внутрь тайного прохода. Едва потайная дверь успела затвориться за ними, в комнату ворвалась толпа, и сквозь деревянную переборку Генрих Пашкевич услышал, как взорвались плачем по покойному любимому барину одновременно десятки женских безумных голосов. Тут же во дворе загремели выстрелы. Анна прижала ладонь к губам Пашкевича.

— Тише, тише, — прошептала она, — это, похоже, возле арсенала стреляют. Пойдёмте.

Анна Владиславовна не ошиблась, стрелял Зябликов. Когда в доме раздались женские вопли, Игнатий Петрович выглянул в окно, выставил вперёд ствол и, не прицеливаясь, пальнул. В ответ последовал короткий залп. В дальнейшем так и не удалось выяснить: стреляли в Зябликова люди Пашкевича или кто-то из английских наёмников, в хаосе боя перепутавшие врага. Шальная пуля, срикошетив от стены, попала в Зябликова. Обливаясь кровью, гусар опустился на пол. Он протянул руку, взял новую бутылку вина, одним ударом выбил пробку и присосался.

— Нет, — прошептал он, — нет, не возьмёшь.

Дрожащей рукой он подтянул к себе заряженное ружьё и навёл его на бочонок, в котором хранился порох.

— Только вместе с вами, пусть в ад, но в компании. Не приучен в одиночестве путешествовать. Извините, но так воспитан.

Оказалось, что тайный ход, по которому шли Анна Владиславовна и полковник, охватывал весь дом. Они уже спустились в первый этаж и остановились перед ступеньками, идущими вниз под землю.

— Быстрее, — шептала Анна. — Прошу Вас, быстрее.

Генрих рванул за ручку, нажал, нажал изо всей силы. Перекошенная дверь подалась, открылся тёмный проход и тут прогремел взрыв. Это Зябликов в арсенале зажмурился и нажал на спуск своего ружья. Сдетонировал весь пороховой погреб. Взрыв был такой мощный, что от его эха, раскатившегося во все стороны, заложило уши даже у всадников за две версты.

Лошадь Виктора испугалась, заржала, встала на дыбы.

— Это пороховые погреба, — проговорил он, усмиряя лошадь и оборачиваясь к Грибоядову. — Опоздали мы с Вами, Константин Алексеевич, опоздали.

Стены частично обвалились от взрыва, но Анна с мальчиком на руках вслед за Генрихом всё же пробиралась до конца тоннеля. Полковник одним сильным ударом выбил деревянный квадратный люк и вышли на воздух. Усадьба осталась слева за спиной. По правую руку стояла запертая небольшая церковь. Угрюмо и тихо было на погосте.

Опасаясь погони, Генрих положил крышку люка на место. На счастье пошёл крупный снег, скрывающий следы беглецов. Утопая по колено в сугробах, полковник перебирал в уме пути бегства и отметал их один за другим.

«Лошади сейчас не достать, даже без седла. Уходить пешком через поле и через лес в компании женщины с маленьким ребёнком на руках верная гибель».

— Анна.

— Что? — она повернулась.

— Может быть, укрытие найдём где? У местных крестьян? — с трудом справлялись с собственным языком, проговорил, наконец он. — Может быть, есть рядом какая-нибудь захудалая усадьба.

— Деревня, конечно, есть, — спокойно отозвалась Анна.

— Ну так пойдёмте в деревню. В какой она стороне?

— Нет, в деревню нам нельзя. Здесь любой выдаст, так приучены.

В налетевшем порыве ветра послышался стук копыт, крики. Пашкевич замер. Ударил тупо выстрел, ещё один.

— Я была права, — сказала Анна. — Бурса за подмогой всё-таки успел послать.

— Подмога? Откуда?

— Помещики-соседи. Они здесь все одним миром мазаны, бандиты.

— Неужели все? — искренне удивился Генрих.

— Они здесь всё скупили. Кто не хотел продать или на дуэли убит или отравили. Одного утопили даже.

Она вдруг неожиданно свернула с тропы к приземистой засыпанной снегом часовне и надавила плечиком на тяжёлую железную дверь.

— Вот здесь нам, полковник, прятаться предстоит.

— Что это?

— Не видите? Склеп.

Генрих Пашкевич послушно последовал за Анной вниз в сыроватый полумрак.

— Глубоко как они вырыли, — нащупывая ногой следующую ступень, спросил он. — Нарочно?

— Нарочно, — Анна двигалась в темноте вполне уверенно. — Здесь всего колена звериного склеп. Для первого негодяя, Михаила Кармазинова, назначен и всех потомков его. И матушка Степанида Михайловна здесь лежит. Болтают, много кого с весёлого настроения здесь прихоронили, — она протянула руку и поймала ладонь Генриха. Сжала. — Здесь, при этом, самое безопасное место, — добавила она. — Хоронить Ивана Кузьмича будут на третий день. Переждём похороны и уйдём спокойно.

Вниз вела крутая лестница. Прежде чем они оказались у цели, Генрих насчитал 30 ступеней. В памяти его, против воли, всплывали страницы дневника Ломохрустова.

«Почему травник столь подробно описывал склеп?» — думал Пашкевич.

В нише у входа Анна, немного пошарив рукой, взяла небольшую четырёхугольную лампу. Зажгла. Удивительно, но в подземном склепе оказалось значительно теплее, нежели снаружи. Воздух был густой и влажный, стоячий. В свете лампы будто выплывали навстречу тени прошлого. Полковник увидел, описанный Ломохрустовым, каменный гроб, высохшую лису, вокруг груды гнилой одежды, человеческих костей и нечистот.

Между гробницей и входом лежал огромный скелет. Мертвец этот при жизни, наверное, был не менее двух метров роста.

— Боже! — Анна указала лампой на непомерного роста останки. — Наверное, его убили здесь.

— Это член императорской академии Ломохрустов, — сказал Генрих. — Глубокого забрался травник. Вот только что он искал здесь? Или, может быть, спрятаться хотел?

— Или спрятать.

— Здесь должен быть тайник, — сказал Генрих. — В дневнике всё очень подробно указано.

Анна Владиславовна дала полковнику фонарь и взяла на руки мальчика. Фонарь горел хорошо. В подрагивающем свете видна была каждая трещинка, каждая блестящая паутинка.

После долгих поисков полковник обнаружил нужный камень. Просунул руку, надавил. Раздался громкий щелчок, посыпалась пыль, и стена прямо перед ним медленно разошлась. В небольшой подземной комнатке оказалось даже уютно. По всему, похоже, Бурса спускался сюда совсем недавно. В отличие от самого склепа, чисто. В шкафчике сухари, сало, вяленая рыба, сушёные фрукты, бутылки с вином. Рядом со шкафчиком в каменной нише небольшой железный сундучок. Слева широкий выступ, покрытый морёными досками, здесь же шёлковые перины и подушки.

— Любопытно, что в нём может быть? — указывая на сундучок, сказала Анна.

Сразу догадавшись о содержании сундучка, Генрих попробовал её отвлечь.

— Хотите поесть? — спросил он. — Здесь сухари припасены, вода, вино. Хотите вина?

Сперва Анна устроила ребёнка на широком каменном ложе, а потом присела к каменному столу, она явно испытывала смущение перед своим мужем.

— Вы, наверное, простить меня не можете за бегство?

— Почему же? — возразил Генрих. — Нет, я понимаю.

— Вы в состоянии понять женщину, у которой похитили дитя?

— Я понимаю, — повторил Генрих.

Он просто не находил иного слова. И вдруг, отведя глаза, не удержавшись, сказал:

— Я люблю Вас, Анна Владиславовна, а Вы не верите мне?

— Простите меня, — рука Анны легла на его руку, лёгкая и холодная. — Простите меня, Генрих, я тоже люблю Вас. Нам нужно поговорить, но мы оба устали, нам нужно отдохнуть, а уж тогда…

Она отняла осторожно руку от его руки, и Генриху показалось, что у него отсекли ударом клинка часть собственного тела, так стало больно. Анна подошла к спящему ребёнку. Стоя спиной к полковнику, склонилась, поцеловала мальчика в лоб.

— Нам здесь придётся подождать, — сказала она. — Пока обмоют Ивана Кузьмича, пока оплачут, пока нарядят покойника.

Анна улыбалась и Генриху её улыбка показалась странной. Эта женщина была ещё более желанна ему сейчас и недоступна.

Ночью полковник проснулся и зажёг лампу, кажется, прошло много часов. Лёжа на широкой постели рядом со своею женой, он успел отдохнуть. Ребёночек спал, Анна Владиславовна также спала. Платье на груди её немного отвернулось и, пригнувшись к вырезу, полковник отчётливо увидел серебряный уголок пятиугольника.

«Вот ведь, не боится же уколоться. Неужели она член тайного общества? — подумал Генрих. — Невероятно».

Он замер над своей женой. В груди на секунду возникло неприятное волнение. Так бывает, когда тебя ни за что ни про что вдруг жестоко обманет близкий человек. Стараюсь не производить шума, Генрих Пашкевич осторожно вынул маленький железный сундучок, поставил его посреди стола и открыл. В сундучке лежала большая толстостенная бутыль, на треть наполненная маслянистой жёлтой жидкостью.

— Вот он, эликсир вечной молодости. Вот где спрятал ты его, несчастный травник, — прошептал полковник.

Также в сундучке была плоская металлическая коробка, но открыть коробку полковнику сразу удалось. Пашкевич потряс её. Судя по звуку, внутри находилось стопка бумаги. Совершенно очевидно, там лежала рукопись, раскрывающая тайну составления чудесного эликсира. Вернув железный сундучок на место, в нишу, Генрих Пашкевич опустился на постель. Он ни о чём в эти минуты не думал, просто лежал на постели, пока опять не уснул.

Ничто не указывало в склепе на движение времени, но проснувшись, полковник понял, что проголодался. Анна уже сидела за столом. Генрих поднялся, размял ноги, взглянул на свою жену.

— Откуда это у Вас? — спросил он и протянул руку к пятиугольнику, спрятанному под платьем.

Анна удивлённо взглянула на него.

— Ночью я хотел украдкой поцеловать Вас, — смущённо признался Генрих. — Я не хотел Вас даже разбудить, я увидел…

— Поцеловать?

— Но Вы же жена моя венчанная. Я соскучился по Вас. Мы очень давно не были вместе, я хотел Вас поцеловать и наклонился и увидел пятиугольник. Откуда он у Вас? Вы член тайного общества?

— Поцелуйте меня, Генрих.

Анна потянулась к нему, прикрывая глаза.

— Вы не ответили мне.

— А Вы хотите услышать ответ?

— Скажите, — он обнял Анну, прижался губами к её губам. — Скажите, умоляю Вас, скажите, — шептал он между жаркими поцелуями.

— Нет, я не член «Пятиугольника», — задыхаясь, отозвалась Анна. — Знак мне вручила Аглая, когда я собиралась бежать из Трипольского.

— Зачем же?

— Аглая думала, что это поможет мне сохранить жизнь. Это её собственный знак и, представьте, Аглая оказалась права, этот пятиугольник действительно сохранил мне жизнь.

После долгого молчания полковник спросил осторожно:

— Вы счастливы сейчас Анна Владиславовна?

Она кивнула.

— Счастлива, — прикусила губу, отвернулась, стала поправлять на ребёнке одежду. — Невозможно счастлива. Но, прошу Вас, Генрих, подождите немного, не торопите меня.

Дважды за ночь Генрих поднимался наверх. Он ошибся. На кладбище действительно появилось несколько десятков новых могил. Но кого хоронили здесь? Только свежие холмики, зарастающие снегом, ни креста, ни камня.

Ночью наверху было холодно и ветрено. Небо бездонное, звёздное просто сверкало над головою изогнутым чёрным бархатом. Запрокинув голову, Генрих Пашкевич помолился этому небу. Он благодарил создателя за то, что тот вернул ему жену. Когда он сошёл вниз по ступенькам, Анна Владиславовна сказала:

— Я должна выйти, разузнать, что творится в усадьбе.

— Может быть, всё-таки я? — возразил Генрих.

— Нет, Вы сразу привлечёте внимание. Вы не знаете этих мест. К тому же, если меня схватят, то вряд ли убьют, никому и в голову здесь не придёт, что на усадьбу напали именно из-за меня. Скажу испугалась взрыва, спряталась. Что мне сделают? Только умоляю Вас, ждите меня здесь, я вернусь через два-три часа.

Барский дом взрывом разворотило так, что на месте левого крыла, где располагался гарем, высились лишь дымящиеся обломки. На правах управляющего поместьем, сделав все необходимые распоряжения, Виктор обследовал разрушенную взрывом часть дома и ходил по руинам. Среди повсюду разбросанных мёртвых тел, он думал найти Аглаю. Он решил почему-то, что Аглая непременно участвовал в нападении, и погибла.

Тело Ивана Кузьмича, найденное в развалинах, положили в гроб и поставили в уцелевшей нижние зале. За Виктором повсюду маленькой тенью ходил карлик по имени Пит. Это был последний из трёх карликов, живших в розовом флигеле. Пит, также как и его хозяин, обследовал обломки. Если карлик находил что-то интересное, то громким мычанием привлекал внимание и показывал Виктору находку. При взрыве арсенала портрет Степаниды Михайловны, висевший в столовой, упал. Снег, проникающий в разлом стены, присыпал бархатное платье старой хозяйки. Снежинки таяли на золоте, смешивая свой блеск с блеском нарисованных бриллиантов. Виктор немного постоял возле портрета потом взял его и прислонил к стене, почистил ладонью.

Мёртвые тела складывали во дворе перед пулуразрушенным парадным крыльцом, и к исходу второго дня собрали, кажется, всех. Только убедившись, что Аглаи среди мёртвых нет, так же как нет среди мёртвых мёртвых и Анны Владиславовны, Виктор вспомнил о главном. Где-то в доме был спрятан необходимый документ. Как и всем своим преданным слугам, Иван Бурса после своей смерти обещал ему свободу. Тайник, где были спрятаны вольные завещания, Виктор нашёл только к утру. Вместе с карликом они разобрали завал в кабинете, вскрыли шкафчик, и в руках Виктора оказался большой пакет.

В пакете не оказалось ни одной вольной. Здесь было краткое завещание в пользу младенца Андрея и толстый пакет с закладными. Только теперь, увидев этот пакет, Виктор понял какой силой обладал хозяин. В пакете лежали закладные на землю почти что всех губернских помещиков: Чернобуров, Полоскальченко, Грибоядов да и все прочие находились в абсолютной зависимости от Ивана Кузьмича или от того человека в чьи руки, по смерти хозяина, попали эти закладные записки.

Правильно распорядившись бумагами, Виктор теперь мог бы купить, наверное, княжеский титул и дом в Петербурге, но находка почему-то не очень обрадовала его. Перепрятав бумаги, он позволил себе прилечь и заснул впервые за двое суток. Уже в полусне Виктор слышал голоса часовых во дворе, шаги, завывал в развалинах ветер.

Перепуганные атакой на усадьбу Бурсы, помещики собрали всё своё войско. Подобный отряд смог бы противостоять, наверное, и регулярным войскам. Усадьба была окружена тройным кольцом, внутри повсюду выставлены посты. Освобождённых наёмников Ивана Бурсы три помещика: Грибоядов, Полоскальченко и Чернобуров сразу разделили между собой. Англичанам оружие не дали, не доверяя, заперли в казарме. Раненых относили в деревню, убитых закапывали. Нужно было выяснить, кто пропал из дома, и таким образом узнать шпиона.

Из нападавших 53 человек в живых осталось всего 11 — четверо офицеров, остальные слуги. Всех вместе пленников заперли в подвале. Сами помещики, пришедшие на помощь Бурсе, обосновались в правом, уцелевшем крыле дома.

Разбудило Виктора мычание карлика, который спал у него в ногах. Виктор открыл глаза и почувствовал, как рука лилипута стягивает с него одеяло.

— Что? — спросил он.

Маленькая ручка указывала на тёмный проем двери.

— Кто здесь?

Виктор схватился за саблю, но разглядев посетителя, бросил оружие. В дверях стоял Микешка.

— Зачем пришёл?

— Пойдёмте, — сказал он очень-очень тихим печальным голосом. — Пойдёмте, покажу кое-что.

Светало.

Вслед за Микешей Виктор вышел из здания и двинулся по садовой дорожке. Карлик ковылял позади. Несколько раз дорогу им преграждали часовые, но разглядев лицо Виктора, пропускали.

— Зачем ты меня сюда притащил? — спросил Виктор, разглядывая дымящиеся уголья. — Что ты хочешь?

По какому-то фатальному совпадению в тот момент, когда сабля Пашкевича в четвёртый раз ударила Ивана Бурсу в грудь, здание театра вспыхнуло. Может быть, и от случайной искры, а может и от умышленного поджога, но театр сгорел дотла. Пожарище кололо глаза, но ещё более покоробили Виктора актёры. Они пришли сюда сами, полуголые, с остатками грима на лицах и телах. Сбившись в небольшую толпу, актёры шептали, как сумасшедшие, в разнобой слова из ранее сыгранных здесь пьес, и хотя не было у них ни одного зрителя, пытались даже что-то представлять.

Микешка потянул Виктора за рукав, и тот обернулся. В нескольких шагах от него стояла, одетая в чёрное женщина. Лицо закрыто платком, так что черт не разобрать.

— Уходи, — сказала она, и Виктор сразу узнал голос. — Уходи. Через несколько часов всех ваших перебьют. А кого не прибьют, поймают и будут судить. Уходи, Виктор. Много крови будет.

Анна Владиславовна не вернулась в склеп ни через час, ни через два, ни через три. Мальчик тихонечко плакал. Полковник покормил ребёнка и уложил его спать. Через какое-то время ребёнок заснул.

«Нужно ещё подождать, — определил себе Генрих. — Нужно иметь терпение. Её схватили? Нет, совершенно необязательно. Ей легко было отсюда выйти, но незамеченной вернуться на кладбище не так-то просто. Наверное, нужно подождать новой ночи».

Он не собирался спать, но сам того не заметил, как задремал, положив голову на руки. Очнулся Пашкевич от какого-то неясного шума в склепе.

«Это не Анна», — подумал Генрих.

Было слышно, как чья-то рука шарит по стене, вытаскивает камень из кладки.

«А говорила, никто не знает об этой комнате».

Стена подвинулась, подчиняясь тайному механизму. Человек, вышедший из полной темноты, был на мгновение ослеплён светом лампы, тогда как Генрих отлично его увидел.

— Кто вы и кто вас послал? Вас послала Анна Владиславовна?

Вошедший не ответил. Он прикрывал глаза ладонью.

— Вас интересует моё имя?

— Да, отвечайте, иначе я убью Вас и безымянным.

— Виктор.

— Так Вы живы? — удивился полковник.

— Как видите. А Вы, насколько я понимаю, Генрих Пашкевич — второй муж Анны Владиславовны?

— Мерзавец! — зубы полковника скрипнули, от с трудом сдерживаемой ярости. — Молодец, что сам пожаловал. Раз уж такая неприятность вышла, что ты ещё жив, так нужно неприятность эту как-то присечь. Защищайся!

Рука полковника дрогнула. Если бы не это, Генрих убил бы Виктора с первого же удара. Лезвие скользнуло под левой рукой, Виктор отступил и выхватил саблю.

— Давайте не будем драться, — сказал Виктор. — У меня к вам дело. Выслушайте меня, прежде чем нападать.

Но полковник не понял слов, и Виктор был вынужден отразить его следующий выпад. Теперь Виктор, медленно наступая, потеснил дрожащего от ярости полковника к выходу из тайника, потом дальше к самому гробу одноглазого Кармазинова.

— Оставьте же, не нужно. Я не хочу с Вами драться. Я вовсе не хочу Вашей смерти, — в отличие от своего противника, хладнокровно действуя саблей, говорил Виктор. — Скажите, где Анна Владиславовна?

Пашкевич только хрипел в ответ. В новом приступе бешенства он атаковал Виктора.

— Да погодите же, я Вам всё объясню, погодите же.

Сабля Пашкевича скользнула по плечу противника, показалась кровь.

— Да нет, Вы ничего не понимаете. Остановитесь, — простонал Виктор, — Вы же не знаете ничего.

Следующий удар Генриха должен был стать роковым для противника, но удар не получился. В последнюю секунду Виктор поддел ногою череп. Под ноги Пашкевича покатился с костяной шар, полковник отступил, раздалось неприятное мычание, и в ту же минуту кто-то невидимый сильно толкнул Генриха в бок. Полковник не удержался на ногах, остриё скользнула по полу, выбивая искры.

— Что за чёрт?

— Спасибо, Питер, — сказал Виктор, — ты очень вовремя. Ещё секунда и этот ревнивец заколол бы меня.

Повернувшись, Генрих Пашкевич увидел сморщенное личико карлика и длинный кинжал в маленькой ручке.

— Нет, — сказал Виктор, — ни в коем случае. Если ты его убьёшь, Аглая никогда мне простит.

Пашкевич поднялся на ноги, отряхнулся. Виктор приставил остриё сабли к груди полковника и вдруг совершенно неожиданно для Генриха бросил своё оружие. Сабля со звоном брякнулась об пол.

— Если хотите, можете зарезать безоружного, — сказал Виктор, — но драться я с Вами не стану.

— Где Анна Владиславовна? — спросил Пашкевич, почему-то поворачиваясь к ребёнку.

— Я не знаю. Честное слово, я не знаю. Я думал она здесь. Я пришёл предупредить Вас, что завтра похороны и это убежище уже знают. Вы должны сейчас же уходить отсюда.

Сказав Генриху, что иного пути, как спрятаться в склепе, у них нет, Анна немного погрешила против истины. Она много месяцев провела здесь в заточении и уже знала как можно тайно достать лошадей и какой дорогой лучше выбираться из поместья. Но Анна Владиславовна не стала посвящать Генриха в свой дальнейший план. После смерти негодяя, должно было вступить в силу его завещание. До того момента, как это сделает кто-нибудь ещё, Анна Владиславовна хотела взять из тайника документы. Но как проникнуть в центральную часть усадьбы, где в одном из двух тайников в кабинете или за портретом в столовой должны были лежать документы? Возле дома расхаживали двое часовых.

Легко миновав кладбище и проскользнув по саду, Анна Владиславовна из-за деревьев долго рассматривала дом. Левое крыло перестало существовать, центральная часть полуразрушена и только в правом крыле светились окна. Анна дождалась, когда часовые сошлись возле левого разрушенного крыла и вошла незамеченной прямо через парадный вход. Пробираясь в кромешной темноте, Анна задела рукавом накрытый стол, звякнуло какое-то стекло.

— Кто здесь?

Вспыхнула свеча.

— Ах, это ты, Нюрка, — сказал Анна, — а я-то подумала…

— Не знаю уж чего Вы, барыня, подумали, — сказала пакостным голосом девка, приближая свечу к лицу Анны Владиславовны, — но только Вас здесь все ищут.

— Зачем же меня искать? — удивилась Анна. — Кому я понадобилась?

— Все думают, что это из-за Вас барина нашего, Ивана Кузьмича, убили.

— Но ты-то, надеюсь, не думаешь так? — отступая, Анна уже пыталась представить себе внутренний план дома.

— Думаю? И я также думаю. Из-за Вас! — во всё горло крикнула девка, и уже, сколько хватило сил, завопила: — Сюда, сюда, все сюда.

Тут же в двери парадного входа возникла фигура часового.

— Стой, — сказал часовой неуверенно. — Стой, стреляю.

Выбив из руки Нюрки горящую свечу, Анна кинулась к лестнице, ведущей наверх. Моментально сбежала по ступеням, замерла, пытаясь сориентироваться в темноте, кинулась по коридору, нашла окно, распахнула, перекрестилась и прыгнула вниз. Села в снегу, вскочила, но не успела сделать больше ни одного шагу — тяжёлый удар кулака лишил её сознания.

Очнулась Анна Владиславовна лежащей на полу. Над ней склонялась отвратительная рожа Микешки.

— Что, прочухалась, стервь? — язвительным голосом полюбопытствовал любимый лакей Ивана Кузьмича. И, повернувшись, доложил: — Зря сомневались, живая она. Не зашибли.

Анна Владиславовна приподнялась на локтях и присела. Прямо перед ней в креслах сидели помещики. Константин Грибоядов играл длинной тонкой косточкой, Григорий Полоскальченко просто пожирал её глазами.

— Я всё понимаю, — сказал Полоскальченко, чуть наклоняясь вперёд, — но позвольте спросить, где же Вы, Анна Владиславовна, всё это время прятались?

— В лесу сидела, — сообразив что лучше хоть что-то ответить, чем промолчать, отозвалась Анна.

— Врёте, — Полоскальченко обернулся к Грибоядову и сказал: — Я уверен, она там не одна пряталась. Должен быть ещё кто-то.

— Кто? Кто ещё может быть?

Помещики были пьяные. Вялый допрос продолжался не более получаса. Вопросы повторялись одни и те же, только противный шут Микешка скакал вокруг молодой женщины и просил разрешения лично казнить виновницу.

— Связать её, — приказал Грибоядов. — До завтрашнего утра подождём, может, герой-спаситель объявится. Не может же быть благородный рыцарь, чтоб в беде свою даму оставил, а коли оставит — завтра с рассветом публично казним.

— А давайте на цепь её посадим? — предложил Полоскальченко. — Хоть недолго, пусть в ошейнике посидит.

Огонь в фонаре неожиданно замигал и стал меркнуть. Теряя единственный свой источник света, склеп неровными толчками то погружался в темноту, то опять появлялся.

— Нужно уходить, — повторил Виктор. — Иначе, утром вас обнаружат здесь и убьют, как поубивали всех ваших товарищей.

— Кто-то живой остался?

— Несколько человек, они заперты в подвале. Если Вы не послушаете моего совета, вы, в лучшем случае, составите им компанию. Впрочем, я знаю местные нравы, по всей вероятности, с рассветом пленников казнят.

— Я не верю Вам, — Пашкевич приставил остриё клинка к горлу Виктора. — Коли Вы не хотите защищаться, то я убью Вас так же, как и барина Вашего, Ивана Бурсу. Так что лучше берите саблю и защищайтесь.

— Не стану я, коли уж до сих пор не стал. Я, как человек делающий с Вами общее дело, просто не могу драться с Вами. Не могу и не буду, хватит.

— Общее дело? Что Вы этим хотите сказать? Вы член «Пятиугольника»? Ерунда. Вы никогда не докажете мне этого.

— Вспомните, — сказал Виктор, — вспомните, Генрих. Ночью во дворе Трипольского, когда люди Бурсы напали на усадьбу, или Вы считаете, что Вас Господь тогда выручил, проведение? Это я Вас спас. А утром и потерянный мною знак нашли и присвоили. А меня за это потом, между прочим, плетьми били, думали, оплошал.

— Значит… — Генрих не находил слов, — значит, Вы член «Пятиугольника»?

— Не верите?

Виктор небрежным жестом повернул отворот одежды — сверкнула под лампой пятиконечная серебряная звезда.

— Вы этот знак выкрали, — сказал Пашкевич. — Он Вам не принадлежит.

Виктор перекрестился.

— Ваше право не верить мне. Но этот знак мне вручил сам магистр ордена, Константин Эммануилович Бурса.

— Но почему я тогда не видел Вас в Петербурге?

— А я почти не жил в столице. После вручения знака я по делам Общества отбыл в Париж.

Значит, я обязан Вам жизнью? — спросил Генрих.

Но вопрос остался без ответа.

Виктор поднял стакан и залпом проглотил содержимое. Ребёнок громко всхлипнул, привлекая к себе внимание. Генрих поискал воду, но вода кончилась. Тогда он размочил сухари всё в том же вине.

— Как Вы считаете, не повредит младенцу?

— Да, наверное, лучше так, чем совсем голодным, — усмехнулся Виктор и проглотил залпом ещё один стакан. — Давайте я его покормлю.

— Вы умеете?

Глаза Виктора оживлённо заблестели.

— Андрюшенька, иди сюда, миленький. Иди к дяде Виктору.

Он протянул руки, чем вызвал приступ зависти у Пашкевича. Ребёнок послушно устроился на коленях Виктора. Он замолк, сосредоточенно поглощая размоченные в вине сухари.

— Не обижайтесь, — сказал Виктор, — он же последнее время со мной провёл. И ребёнок-то, вроде как, по закону мой. Как ни крути, а мы с Анной Владиславовной венчанные муж и жена, хоть и на супружеском ложе никогда и не были. Уж кому-кому, к слову сказать, а Андрею Ивановичу здесь было неплохо. Иван Кузьмич его за родного сына держал, даже Завещание в его пользу оставил. Мы тут все с него пылинки сдували. Так что, хотите, соглашайтесь, хотите нет, но вся ваша военная затея для младенчика — вред один.

— Я Вас убить хочу, — с трудом поборов новый приступ ярости, сказал Пашкевич. — Так что, мне кажется, будет всё-таки лучше, если Вы объясните мне всё толком и покороче.

— А что тут объяснять? — сказал Виктор, укладывая ребёнка на постели. — Грибоядов и Полоскальченко своих людей нагнали, ищут вас везде. Мужики лес прочёсывают. Ну, думаю, высунется полковник с младенцем на руках, его каждый признает.

— Я не этих жду объяснений. Я про Анну, Анну Владиславовну, я хочу знать правду. Как Вам удалось обольстить мою жену? Как Вы заманили её сюда, заманили дважды? При чём здесь орден «Пятиугольника»?

Ребёночек сидел на кровати. Он притих и смотрел мокрыми синими глазами на двух мужчин. Генрих медленно расхаживал от стены к стене, Виктор сидел за столом, сжимая в ладонях пустой стакан.

— Эх, ты, милый человек. Неужели ты думаешь, что я её сюда, в этот вертеп, обманом завёл? Ты же был в Обществе, знаешь, как строг Константин Эммануилович. А это гнездо злодейское, развратный кружок помещиков для нас в России — враг номер один. Я был принят в Общество когда в Петербурге учился. Степанида послала и оплатила, а батюшка Иван Кузьмич велел продолжать. Когда Иван Кузьмич пожелал Анну Владиславовну получить, я Константину Бурсе тайное письмо написал. Ведь если бы я ослушался, место в этом доме потерял бы, а шпион-то здесь нужен для Общества, что делать?

— Я Вам не верю! — не удержался от восклицания Генрих.

— Напрасно не верите. Этот вопрос даже на «Пятиугольнике» поднимали. Анна — горячая светлая душа, сама и предложила всё разыграть, невзирая ни на стыд, ни на позор. Константин Эммануилович был против, но Анна его убедила. А жених-то её, Андрей Трипольский, просто ничего не знал. Храбро в самое пекло полез, неразумно. Когда Трипольский здесь погиб, Анна только для того к младенцу убежала чтобы змеиное гнездо здешнее разворотить посильнее. А потом что-то с ней… — Виктор отвёл глаза, — по-моему, любит она Вас, полковник. Но дела есть дела. Сами видели, как торжествуют негодяи.

— Значит, Анна… Значит, Анна сама… Значит, она добровольно… — обеими руками Генрих взялся за голову. — Это невозможно.

— Я же говорю Вам, горячая душа, смелая, умница.

Пашкевич резко повернулся, хотел крикнуть, но не успел. Полковника поразила необычайная бледность, вдруг покрывшая лицо Виктора.

— Что с Вами? Вы ранены?

— Вы меня немножко саблей задели. Ерунда.

— Промыть рану надо, перевязать бы, — зло и язвительность сказал Генрих. — Вы же шпион ценный, Вам выходить из строя никак нельзя.

— Точно. Мне Иван Кузьмич в завещании 1000 рублей вместе с вольной оставил.

Но Виктор ошибся — рана оказалась нешуточной. Через несколько часов он лежал в горячке. Вероятно, могильный яд попал в его молодое здоровое тело через царапину, оставленную шпагой Генриха Пашкевича.

Генрих колебался. С ребёнком на руках, ночью, что он мог сделать один, но не верить умирающему, казалось, глупо.

— Бегите, — шептал в горячке Виктор. — Бегите.

Было уже не ясно, говорит он это уже в бреду или всё ещё сохраняет сознание.

— Они убьют Вас! Они убьют Анну Владиславовну! Бегите, полковник!

И только когда Виктор потерял сознание и замолк, откинувшись на постели, Генрих решил, что оставаться в склепе будет опаснее, чем попробовать выбраться. Он тщательно закутал спящего ребёнка и, прижимая его к себе, взобрался по крутым ступенькам.

Было совсем тихо вокруг, ни голоса, ни шевеления. Рассчитывая найти лошадь, Пашкевич пошёл в сторону дома, остановился в отдалении, прячась за деревьями. Никого. Осторожно Пашкевич приблизился к парадному крыльцу и вошёл в дом. Пусто. Только ветер закручивает в лунном свете лёгкие потоки снега.

«Виктор сказал, что всех наших, кто жив остался, сволокли в подвал. Должно быть, в правом крыле?»

Руки были заняты и он не смог даже зажечь свечу. На счастье ребёнок всё ещё спал. Обнаружив лестницу вниз, Пашкевич спустился. Долго бродил полковник с ребёнком на руках по, казалось, совершенно пустому тёмному дому. Везде был холодно, проломы в стенах. В проломах Луна, снег серебрится на полу и вдруг осторожные шаги, шёпот:

— Ребёночка-то не мучайте, барин, не нужно.

Генрих Пашкевич резко обернулся. Перед ним стоял старый слуга в съехавшем парике.

— Не мучайте Андрея Ивановича, — жалко кланяясь, попросил слуга. — Он теперь хозяин наш. После смерти батюшки, Ивана Кузьмича, мы теперь ему, — сгорбленный палец показал на одеяло, — только ему принадлежим.

— Куда делись все люди? — спросил Генрих, прижимая к себе дышащий живой свёрток. — Вымерли что ли в одночасье.

— Да живы, живы, — отозвался охотно слуга. — Дворня по своим комнатам забилась, грибоядовские бандиты ушли.

— Давно? По какой причине ушли?

— Час, как ушли. Все. Сами не знаем, барин, почему. Сели на лошадей и ускакали, только господа одни остались. Непонятное дело.

— Где господа? Говори. Где? Скажешь — я ребёночка не трону, слово даю.

— Господа там, — сгорбленный палец показал направление. — Только ребёночка пока мне отдайте. Не ходите с ним.

Слуга опустился на колени, мгновение помедлил, и стал отвешивать поклоны. Поднимаясь по ступеням, Пашкевич какое-то время ещё слышал, как несчастный раб бьётся головой о ледяной пол.

Ещё издали Генрих уловил звук голосов, а, приблизившись, увидел и свет, идущий из полуотворенных дверей. Полковник прижал к себе ребёнка. Только теперь он сообразил — хоть сабля и висит у него на боку, но он безоружен — младенец полностью сковывал Генриха. Сделав ещё несколько шагов, Пашкевич заглянул в комнату. Он увидел несколько больших кресел, в креслах сидели три человека — видимо те самые помещики. Прямо перед ними стояла спиной к двери Анна Владиславовна, а ещё ближе на полу лежал мертвец.

Если бы Генрих Пашкевич когда-нибудь раньше видел любимого шута Ивана Бурсы Микешку, он смог бы опознать его в мертвеце. Но полковник никогда не видел барского шута. Он замер, вслушиваясь в каждое слово.

— Где-то в доме должен быть тайник с документами, — сказал, сидящий по правую руку от Анны Владиславовны помещик Грибоядов. — Вы должны знать где тайник. Скажите нам и мы освободим вас тотчас.

— Освободим, всенепременнейше освободим, — жалким плаксивым голоском поддержал Полоскальченко. — Вы только скажите нам, Анна Владиславовна, где бумаги-то и идите с Богом, идите.

Генрих ясно видел, что на коленях Полоскальченко держит заряженный пистолет.

«Что же произошло здесь? — подумал Генрих. — Неужели этот плаксивый негодяй вот так, у меня на глазах, застрелит Анну Владиславовну, а я не смогу ничего изменить?»

— Ну же, — сказал Чернобуров и поднялся со своего кресла.

— Уберите руки, негодяй, — сказала Анна. — Тайник в столовой за портретом старой барыни. Только он пуст, кто-то уже забрал все бумаги.

— Не верю, — сказал Чернобуров. — Не верю. Мне почему-то кажется, что бумаги взяли Вы, Анна Владиславовна, и спрятали в доме.

Генрих увидел, как рука Чернобурова поднялась и взяла подбородок Анны. Наклонившись, Пашкевич положил спящего ребёнка на пол и вытащил саблю. Но он не успел сделать и шагу — в спину упёрся ствол пистолета и очень знакомый голос попросил:

— Погоди, рано. Не спешите, полковник.

Генрих замер. Только теперь он увидел ещё одну фигуру — Михаил Львович Растегаев, вероятно, всё это время молча стоял возле камина в другой части комнаты.

— Да развяжите её, ребята, — сказал Растегаев. — Я ей верю. Сказала бы, коли знает. Она врать не может. Если врёт, то всё на лице написано. Плюньте. Зачем нам эти бумаги? Вам что, бумажки важнее своей жизни?

Он подошёл к креслу, в котором сидел Полоскальченко, легко вынул из кривых дрожащих рук помещика пистолет и откинул его в сторону.

— Поедемте лучше отсюда. Сядем в тепле, выпьем вина. В горле-то пересохло.

— Пересохло, — согласился Чернобуров.

— Застрелите Вы Анну Владиславовну, уж и не выпьем никогда. Ведь как кроликов перережут, — Растегаев указал рукой на мёртвого Микешку, — не простят.

Только в этот момент полковник понял, кто стоит за его спиной с пистолетом в руке.

— Аглая Ивановна?

— Хватит! — закричал Чернобуров. — Надоело всё! Поехали ко мне пить. Гори ясным пламенем.

— Гори!

— Поехали!

Аглая засунула пистолет за пояс и, подняв ребёнка с пола, прижала его к своей груди.

— Ну что ж Вы, Генрих? — спросила она. — Что же Вы замерли? Подите, развяжите Анну. Как-никак она жена Ваша венчанная.

Невзирая на невозможность и даже фантастичность происшедшего, все загадки разрешились довольно-таки просто. Уже после того как магистр «Пятиугольника» Константин Эммануилович Бурса написал Пашкевичу своё последнее письмо, где извещал о том, что экспедиция против сводного брата Ивана Кузьмича Бурсы хоть и возможна, но откладывается, в Петербург вернулся некий поручик Измайловского полка по имени Афанасий Мелков. Пробыв в плену у негодяев долгое время, Афанасий бежал и принёс с собой много интересных подробностей.

«Пятиугольник» единогласно проголосовал за проведение карательной операции. Был собран небольшой подвижный отряд, которым руководил Афанасий. По настоянию магистра в экспедицию были вовлечены Растегаев и Аглая.

Штурма не было. Тщательно составленный план предполагал совершенно бескровно, хитростью овладеть поместьем и захватить негодяя Ивана Бурсу. В то время как снаряды из пушки, привезённой Генрихом, били по особняку, Михаил Львович Растегаев уже третий день гостил здесь. Он приехал на этот раз с покаянием, как бы желая выпросить у Ивана Кузьмича прощения за своё предательство. А в лесу, всего в трёх вёрстах, спрятался небольшой, но тщательно подготовленный отряд, в основном состоящий из молодых офицеров — членов Нижнего списка «Пятиугольника».

Штурм для Растегаева был полной неожиданностью, никак не входящий в его планы. Осторожный Михаил Львович решил не вмешиваться и выжидать. Когда людей Пашкевича перебили и поместье захватили наёмники Чернобурова, Растегаев испугался и послал в лес к Афанасию Мелкову, руководящему отрядом, письмо, где просил выждать ещё какое-то время. Когда же в доме всё успокоилось, отряд вышел из леса и ночью без шума взял под контроль усадьбу. Англичан и прочих наёмников сразу заперли в казармах, дворню загнали в комнаты для прислуги и тоже заперли.

Угрожая жизни трёх помещиков, Афанасий Мелков добился полного отвода людей Чернобурова. Проблема была лишь в том, что в руках негодяев осталась связанная Анна Владиславовна. В последние часы весь торг крутился только вокруг неё. Чернобуров и Полоскальченко обещали убить Анну Владиславовну, если к ним сунутся. Михаил Львович Растегаев, которому магистром «Пятиугольника», при успехе операции, была обещана огромная сумма, на глазах Генриха уговорил-таки мерзавцев, что никакие документы, никакие миллионы, никакая власть не стоят собственной жизни. И Анну отпустили, а помещики, ни кем более не удерживаемые, уехали.

— Но где же мои соратники? — спросил Генрих, обращаясь к Афанасию. — Те, что были в подвале заперты.

Афанасий Мелков неприятно дёрнул плечами, губы молодого офицера, только что блестяще завершившего военную акцию, сжались в складку.

— Их казнить хотели поутру, — сказал Афанасий, чуть помедлив, — и объявили об этом. В общем, мы их освободили, и теперь они так напились, что проснуться не могут.

Светало.

По огромному дому гулял ветер со снегом. Анна и Генрих, одетые в шубы, сидели в столовой и пили из железных кубков горячий пунш. Молодые супруги просто не могли оторваться друг от друга. Они говорили и говорили. Взбудораженный рассказом Виктора, Генрих сразу хотел спросить жену свою: «Правда ли всё это», но не смог. Он просто держал Анну Владиславовну за руку, смотрел ей в глаза, и был в эти минуты совершенно счастлив.

— Ну как он? — спросила Анна, отнимая у Генриха руку, когда в зал вошла Аглая.

— Спит Андрюшенька, — печально сказала Аглая. — Я его покормила, и он опять уснул. Я его устроила в бывшей вашей комнате.

— Нужно ехать, — сказал Пашкевич. — Давайте не будем здесь задерживаться. Поедем теперь же, противно здесь.

Аглая обошла длинный стол, толкнув по дороге портрет старой барыни, так и стоящий прислонённым к стене, и, встав против полковника, спросила жёстко:

— Где Виктор? Он предупредить Вас пошёл. Вы его видели?

— Он в склепе остался. Разве за ним не сходили ещё? — искренне удивился Генрих. — Он ранен.

Не прошло и двадцати минут, как четверо слуг под руководством Аглаи перенесли Виктора в дом. Его положили в спальне Бурсы на раскрытую постель. Виктор был без сознания, он умирал.

У Генриха оставалось несколько вопросов и, оставив Анну Владиславовну в столовой, он также поднялся в спальню, где лежал раненый. Портьеры на окнах спущены, в комнате полумрак. Пашкевич остановился в дверях.

— Витенька, ты слышишь? Витенька? — шептала Аглая, склонясь над постелью. — Эти, в театре, актёры, совсем с ума посходили. И теперь пьесу какую-то чернобуровскую ставят. Прямо на углях, на том месте, где театр стоял. Довольные все. Голые. Так страшно, Витенька, не спи. Не спи, Витенька.

Виктор только хрипло дышал в ответ.

— Не спи.

— Что, и вправду сумасшедшие на угольях театра теперь водевиль играют? — спросил неуверенным голосом Пашкевич.

Его вопрос был как взрыв бомбы. Аглая вскочила и оказалась лицом к лицу с Генрихом.

— Правда, — сказала она очень тихим и напряжённым голосом. — Ставят водевиль. Снег идёт, а они голые и смеются. Он спас Вас, — Аглая указала рукой на постель, — а Вы спасите его. Как угодно, но спасите. Актёров Бог уже проклял, разума лишил. Не спасёте его и Вас Господь в яму опустит.

Может быть, от усталости, может быть, от неожиданного счастья возвращения своей жены, может быть, от лишнего пунша, но Генрих Пашкевич будто обезумел:

— Я спасу его! — крикнул он и выскочил из спальни.

Он кинулся бегом по лестнице, толкнул тяжёлую парадную дверь, потом через сад по снегу, проваливаясь в сугробы, прошёл по кладбищу напрямик, спустился вниз в склеп, взял железный сундучок и, задыхаясь, той же дорогой вернулся в дом. Откинув металлическую крышку, Генрих извлёк из сундучка толстостенную бутыль с жёлтою густой жидкостью.

— Это эликсир вечной молодости, — сказал он, обращаюсь вовсе не к остолбеневшей Аглае, а к лежащему на постели без сознания Виктору. — Я уверен, эликсир спасёт Вас!

— Эликсир Ломохрустова? — изумилась Аглая.

Дрожащей рукою Генрих Пашкевич сорвал сургуч и распечатал бутыль. Густая жидкость в первый раз наполнила глубокую серебряную ложку. Аглая склонилась к умирающему и очень-очень осторожно влила эликсир в полураскрытые губы. Прошло несколько минут. Лицо Виктора чуть порозовело, дыхание выравнялось, но сознание всё ещё не возвращалась. После третьей ложки умирающий открыл глаза, но сказать ничего не мог, он только хрипел.

— Ещё, — сказала Аглая.

— Мы уже использовали половину бутылки, — возразил Пашкевич. — Если мы дадим ему остальное, то, может быть, он выживет, а, может быть, и нет, но эликсир будет навсегда утерян для общества.

— А там, в сундучке, разве нет рецепта? — не поворачиваясь к полковнику, спросила Аглая. — Мы восстановим эликсир по рецепту. Давайте ещё.

Борьба за жизнь Виктора казалась очень долгой, но всё происходило в течение каких-то минут. Последние жёлтые капли проникли в сухие губы раненого, грудь Виктора неожиданно расправилась, и из горла вместо хрипа вырвался какой-то свист. Виктор повалился на подушки, и глаза его закрылись.

— Умер?

— Нет, он спит, — сказала Аглая. — Теперь я уверена, он проснётся здоровым. Здоровым и, может быть, бессмертным.

Она встала, повернулась к Пашкевичу.

— Давайте прочтём рецепт. Мы, кажется, использовали состав полностью. Не осталось ни капли.

Был полдень.

В окна врывалось яркое зимнее солнце. Ушло немало времени, пока Пашкевичу удалось вскрыть металлический футляр. В железную коробку много лет назад, возможно, и были сложены страницы с рецептом эликсира вечной молодости, но теперь она была полна только серой сырой трухой. Рецепт был окончательно утерян.

На следующее утро Аглая и Виктор незаметно покинули усадьбу. Может быть, Виктор смог подняться, может быть, Аглая вывезла его мёртвое тело, никто не знал. В первый момент никто даже не обратил на это внимание.

Сидящий в столовой Генрих сказал, обращаясь к Анне:

— Ну, дорогая моя. Ничто нас не держит здесь больше, уедем теперь ж. Лошади готовы.

Но Анна Владиславовна отрицательно качнула головой.

— Что ещё стряслось? — испугался Генрих.

— Я должна проститься с Андреем, — сказала она тихо. — Я не могу уехать отсюда, не сходив на его могилу. Я любила его когда-то. Он погиб, спасая мою жизнь. Оставь меня Генрих, прошу. На несколько часов оставь меня одну.

Рассчитывая, что всё-таки удастся уехать хотя бы после обеда, полковник держал готовую упряжку и сани. Но Анна Владиславовна вернулась с кладбища только в сумерках. Она была бледна и заплакана.

Ещё одна ночь прошла в полуразрушенном поместье. Эту ночь Анна Владиславовна и Генрих провели порознь. Анна осталась с ребёнком в своей комнате, где прожила столько кошмарных месяцев, а полковник, сам не подозревая того, лёг в комнате Виктора на его постели. Во сне Генриху казалось, что он всё ещё находится в пустом Трипольском, бродит по пустому дому, слышит детский плач, и каждый раз поворачивает в новый тёмный коридор, и коридор неизбежно завершается тупиком. Генрих прислушивался. Он опять улавливал детский плач и опять шёл в темноте.

«В начале я ударил саблей Анну Владиславовну, — думал он во сне, — теперь спас этого негодяя Виктора. Почему я? Почему моя рука разит только друзей, а спасают врагов?»

Глава 6

Фасад, обращённый к реке, просто завораживал взгляд Анны Владиславовны. Комкая в руке краешек шторы, она стояла подле окна и смотрела на улицу. Ничего не изменилось здесь, будто с того момента, когда Анна, тогда ещё Покровская, впервые приехала в особняк на Конюшенный, прошла только минута. Анна смотрела на павильон с восьмигранной башней и куполом. Молодая женщина могла бы простоять у окна, наверное, целый час, но голос Генриха вывел её из задумчивости.

— Сударыня, — сказал полковник, — я до сих пор молчал, но теперь, когда все опасности позади…

— Да, прошу Вас, — не в силах оторваться от окна, сказала Анна. — Мне нечего от Вас скрывать.

Павильон венчала отлитая из меди золочёная фигура коня на шаре. Шар отражал солнце, и молодая женщина сосредоточилась на этом ярком блике, кусала губки.

— Я слушаю Вас, Генрих.

Полковник, преодолев смущение, сказал:

— Конечно же… Конечно, я преклоняюсь перед Вашей стойкостью. Решиться на подобное по доброй воле — венчаться с рабом, а потом отдаться грязному негодяю ради счастья всех людей на земле. Может быть, чище поступок для образованной светской женщины, но Анна почему, почему Вы не рассказали мне всю правду сразу? Неужели Вы думали, что я осудил бы Вас? Неужели Вы думаете, что я не нашёл бы сил поддержать Вас? Неужели?

— Что? — резко обернувшись, сказала Анна. — Что за ерунду Вы говорите. Откуда Вы это взяли? С чего Вы решили, что все мерзости мною были совершены по доброй воле. Неужели, Генрих, Вы думаете что я лгала Вам?

«Боже мой, — подумал полковник. — Боже мой. Какой же я идиот, как я мог поверить этому Виктору? Он обманул меня, а я спас негодяю жизнь. Господи, что я натворил?»

— Отвечайте, — сквозь слёзы потребовала Анна. — Отвечайте, откуда вы все эти глупости взяли отвечайте. Ну же!

— Простите, — Пашкевич никак не мог придумать, что же теперь сказать, как загладить свою вину. — Простите меня, я поверил наглому лжецу. Я незаслуженно обидел Вас, Анна. Как я могу теперь вымолить прощение?

Анна Владиславовна отвернулась, красивая головка кокетливо наклонилась, из-под кружевного чепчика мелькнул быстрый взгляд, слёзы почти просохли.

— Купите мне годовалого чёрного жеребца с белой звездой во лбу, — сказала Анна. — Купите, а я подумаю, может быть, я когда-нибудь прощу Вас, Генрих.

Успешное завершение операции, проведённые при его поддержке, порадовала ротмистра Михаила Валентиновича Удуева. Отчёт, посланный им в Тайную экспедицию, не был полным, но содержал все основные факты. А когда Афанасий Мелков со своим небольшим отрядом возвратился в северную столицу, Удуев счёл своим долгом сходить на кладбище. Долго стоял он подле могилы молодых супругов.

«Отомстили мы за вас, Иван и Марья, отомстили. Мучитель Иван Бурса мёртв, — думал он, обращаюсь к лежащим под землёй молодым супругам и глядя на треугольный камень. — Поместье, где пытали вас, разгромлено. Палачи — кто бит плетьми, кто продан, кто в лес бежал, — сказал он, непроизвольно водя рукой по своему кафтану, разглаживая карман, где лежала страничка когда-то вырванные из книги Апулея «Золотой осёл». — Так что всё завершилось самым лучшим образом. Спите спокойно, милые мои, спите покойно».

Но ротмистр лгал. Ничего ещё не было кончено. Виктор и Аглая крылись, и он имел строгое предписание к розыску беглецов.

Через неделю после возвращения Мелкова, Константин Эммануилович Бурса письмом пригласил ротмистра к себе. На Конюшенной давали бал, и Михаил Валентинович был несколько удивлён тем, что Бурса назначил ему время как раз к началу этого пышного приёма.

— Что-то срочное, Ваше превосходительство? — спросил Удуев, склоняю голову на пороге знакомого затемнённого кабинета. — Вам опять потребовалась моя помощь?

Снизу уже долетали оживлённые голоса, шорох туфель, стук жезла, музыка. Магистр «Пятиугольника» сидел за столом. На его лице прочитывалось сильное беспокойство.

— Давайте без обиняков, Михаил Валентинович, — сказал он, посмотрев на ротмистра красными от бессонницы глазами. — Теперь мне действительно нужна Ваша поддержка.

— Слушаю, Ваше превосходительство, — Удуев присел на диване.

— Вы знаете, что тот лжеграф Алмазов Виктор Александрович с бывшей крепостной девицей, а ныне богатой мещанкой, Аглаей Ивановной Трипольской, бежали из усадьбы моего брата.

Какое-то время Бурса молчал. Молчал и Удуев. Потом Бурса продолжил:

— Видите ли, Михаил Валентинович, в связи с этим обстоятельством я попал в крайне затруднительное положение. Негодяй Виктор выкрал из тайника и унёс с собой очень важные документы.

— Какие именно, — вежливо поинтересовался Удуев.

— В основном это закладные на владение землёй. У Ивана в долгах больше половины Новгородской губернии. Представить себе трудно как Виктор может употребить эти бумаги. Но не это главное, мне деньги брата ни к чему. А главное в том, что Виктор Александрович Алмазов является законным супругом моей племянницы Анны, и в любую минуту может обвинить её как в двоемужестве, так и в похищении его сына, Андрея. Ведь по бумагам мой внучатый племянник Андрюша, — голос его дрогнул, но он продолжал, — является его законным сыном.

— У меня предписание, — сказал Удуев после ещё одной долгой паузы. — Я должен задержать и Аглаю Ивановну и Виктора Александровича. Оба они обвинены в сговоре против государства.

— Если Вы их арестуйте, будет ли публичное разбирательство? — быстро спросил Бурса и, поднявшись из-за стола, прошёлся из угла в угол.

Удуев погладил усы. Он ожидал такого вопроса, но никак не рассчитывал на подобную откровенность.

— Так что, Михаил Валентинович, коли случиться так, что они окажут сопротивление при аресте, — Бурса остановился против Удуева, — пусть случайно получится, что они оба погибнут. Я не буду особенно огорчён.

— Да где же их искать-то? — сделав вид, что не понял, сказал Удуев. — А коли попадутся, то конечно, — он подмигнул Бурсе, — я постараюсь для суда сохранить им жизнь.

Снизу долетел взрыв громкого хохота, задорно заиграл клавесин.

— Конечно, — сказал Бурса, возвращаюсь за стол. — Вы правы, ротмистр.

Первый бал после почти трёхлетнего перерыва растревожил Анну Владиславовну. По стечению обстоятельств, её муж, Генрих Пашкевич, не имел своего дома в Петербурге, и с дозволения дядюшки они до времени поселились на Конюшенной. С самого утра Анна поразила Генриха, предложив немного потанцевать вдвоём.

— Признаюсь Вам, мой друг, — сказал она, спрятав глаза, — я боюсь, что вечером меня пригласят на танец, а я не смогу даже и первые фигуры вспомнить.

Но опасения Анны Владиславовны казались напрасны. Вышедший из кабинета Константина Эммануиловича жандармский ротмистр, был просто очарован её грациозностью как, впрочем, было очаровано и всё общество. Восторженное настроение Анны будто передалось всем собравшимся. Это был фантастический пышный бал. Анна кружилась во всех подряд танцах, не пропуская ни одного. Она улыбалась чужим шуткам, шутила сама, сплетничала с дамами и за всем этим, конечно же, упустила неожиданную перемену настроения своего супруга.

— Капитан Семён Одоренков, — объявил лакей, стукнула об пол палка.

Генрих Пашкевич побледнел. Что-то дрогнуло в сердце полковника. Дождавшись, когда Одоренков окажется один в курительной, Генрих резко толкнул дверь и вошёл.

Одоренков выпустил дым из ноздрей и, подняв голову, посмотрел на вошедшего.

— Давно не виделись.

— Давно, — Генрих присел рядом на турецком диване, раскурил трубку. — До сих пор плечо побаливает.

— Это после того удара, что я нанёс Вам?

— Я не в обиде, — Генрих, подражая Одоренкову, выпустил дым через ноздри. — Я не хочу теперь ни с кем конфликтовать, — сказал он, откашлявшись. — Но поймите меня верно. Я теперь совершенно счастлив с молодой женой, и я умоляю Вас, Семён, откажитесь от своей давней обиды. Поверьте мне, Анна Владиславовна небесное существо. Она никак не может быть повинна в том, что Вы убили на дуэли своего молодого друга.

Одоренков без слов докурил свою трубку, поднялся на ноги и только от двери объявил коротко:

— Ничего не могу обещать Вам, полковник, ничего.

Внимательно следящий за происходящим, Удуев отметил, что Генрих Пашкевич побледнел при появлении нового гостя, а потом постарался уединиться с ним в курительной. Но следующее событие привлекло внимание ротмистра значительно сильней.

Он находился на приличном расстоянии, почти в другом конце зала, когда Анне Владиславовне, мило сплетничавшей в окружении нескольких дам, слуга подал какую-то записку. Анна быстро прочитала записку, скомкала листок, извинилась и вышла из зала. Через минуту она вернулась. Михаил Валентинович так же через некоторое время покинул гостиную. Подозрение, мелькнувшее у ротмистра, подтвердилось — Анна Владиславовна покинула зал только для того, чтобы избавиться от письма. Возле свечи в ближайшей комнате был рассыпан пепел.

«Если это любовное послание, — стоя у стены, размышлял ротмистр Удуев, — то зачем же от него избавляться подобным образом? Она могла кинуть послание куда-нибудь в ящик, запереть на ключ, в конце концов, она могла спрятать записку на груди. Что побудило её к этой предосторожности? Неужели это была записка от Виктора? Необходимо проверить. Я обязан узнать, что там было написано. Но как узнать, от листочка сохранился лишь рассыпанный по столу пепел?»

План родился у ротмистра далеко не сразу.

От того момента, как была сожжена записка, до того момента, как Удуев узнал о её содержании, прошло не менее двух часов. Рядом с Анной, когда слуга принёс письмо, стояли несколько дам. Михаил Валентинович припомнил, что ближе всех находилась графиня Полонская.

Понятно, спросить Анну — впрямую не ответит, обратиться за помощью к Бурсе — глупо, выход один: расспросить как можно подробнее Полонскую. Может быть, любопытная дамочка как-нибудь заглянула через плечо Анны Владиславовны. Но как заставить женщину на балу выдать интимный чужой секрет не подружке, а жандармскому ротмистру? Вариантов никаких. И Удуев пошёл на крайнюю меру.

Только скользнув завистливым взглядом по карточному столу, за которым как раз понтировал молодой Афанасий Мелков, ротмистр прошёл через залу и, пристроившись слева от щебечущей с какой-то другой дамой графини Полонской, стал ожидать удобного случая. Когда появился слуга с бокалами на круглом серебряном подносе, Удуев шагнул к Полонской.

— Мадам, — произнёс он в ту минуту, когда графиня протянула руку к бокалу. — Позвольте, мадам, рука ротмистра переставила на подносе бокал, — по-моему, Вы перепутали?

Глаза графини жадно вспыхнули, алые губки задрожали, она подмигнула и взяла переставленный бокал.

— Конечно, я ошиблась, — прощебетала она, глазами показывая на дверь.

Будучи человеком строгих правил, при этом женатым, Михаил Валентинович Удуев никогда не позволял себе подобных вольностей. И теперь, оказавшись с похотливой графиней в маленькой, обитой розовым штофом комнатке, испытал сильное смущение.

— Ну что же Вы? — спросила Полонская.

Она встала спиной к ротмистру и упёрлась своими маленькими ручками в край клавикордов.

— Ну что ж Вы, ну что ж Вы тянете?

Когда Полонская вздрогнула и тихонечко сладко застонала, ротмистр, совершив над собою ещё одно невероятное усилие, спросил.

— Вы видели, как Анна Владиславовна получила записку?

— Да, да, в смысле, саму записку?

— Что там было?

— Да, да видела.

— И что же?

— Ну разве можно такие вопросы даме задавать?

— Что?

— Адрес и час.

— Подпись?

— Только две буквы. Я запомнила «А» и «В».

Больше графиня уже ничего не смогла произнести.

Вернувшись в зал, ротмистр остановил лакея с полным подносом и, невзирая на приличии, один за другим опрокинул в себя три больших фужера шампанского, вытер пот. Под бешеный ритм кадрили медленно прошествовал через залу и присоединился к играющим за ломберными столами.

На следующий день после обеда, объявил Генриху, что ей пора обновить свой гардероб, Анна Владиславовна взяла свои сани, когда-то подаренные дядюшкой, собралась и уехала. Всё это показалось Генриху несколько странным: как можно покупать шляпки и заказывать платье, не взяв с собой даже служанку? Но он не хотел ссориться и ни о чём не спросил.

Ротмистр Удуев не ошибся в своих предположениях. Анна Владиславовна действительно получила записку от разыскиваемых полицией и жандармерией двух государственных преступников. Без всякого сомнения, «В» — означало Виктор, «А» — Аглая.

В записке были указаны только место и время встречи.

«Но зачем же им было вообще возвращаться в Петербург? — размышляла Анна. — По завещанию — оно совершенно точно в руках Виктора — он мог бы получить немалую сумму денег. Через подставных лиц, например, он мог бы перепродать как усадьбу, так и все 3000 душ крестьян, а потом исчезнуть в Европе. Неужто он хочет, чтобы я исполнила супружеский долг? Неужто он посмеет обвинить меня в двоемужестве? Зачем он солгал Генриху? Зачем вообще он таким образом тайно пригласил меня теперь?»

Погруженная в свои мысли, Анна Владиславовна не увидела, как проскочили по Невскому проспекту навстречу большие сани. Она не видела, как сани эти остановились, и из них выскочил уланский офицер. Офицер что-то крикнул двум своим друзьям, оставшимся в санях, и сразу же, подхватив извозчика, устремился вслед за Анной Владиславовной. Офицеры недоумённо переглянулись. Никто не ожидал от товарища подобной эксцентричности. Анна также ничего не заметила, она не обернулась. Да если бы она и обернулась и увидела бы преследователя в лицо, то вряд ли смогла бы его припомнить. Лицо это лишь однажды, несколько лет назад мелькнувшее перед ней, совершенно стёрлось из памяти. Анна не знала бы этого человека, точно так же, как и вчера на балу.

Это был Семён Одоренков. Случайно наткнувшись взглядом на Анну, он опять ощутил острый прилив ярости. Он повернул за женщиной, ещё толком не зная что собирается делать. Конечно же Одоренков хотел отомстить. Но как мстить безоружной женщине? Невозможно.

Откинув полог, Анна вышла из своих саней, быстро поднялась по ступенькам шикарного особняка, дёрнула за шнурок, дверь отворилась, и женщина вошла в дом.

Сани, в которых сидел Одоренков, пролетели мимо особняка и встали. Он расплатился и отпустил извозчика. Быстрым шагом он вернулся назад, подёргал шнурок звонка, толкнул дверь. Дверь оказалась не заперта. Незамеченный, Одоренков проник внутрь.

«Я отомщу ей, — теперь спросил он себя. — Нет, я не могу. Что я могу с ней сделать, с этой проклятой женщиной? Нужно вернуться в казарму, напиться шампанским, завалиться спать. Нужно бросить это дело. Зачем я преследую её? Я не могу больше носить в себе это чувство, не могу. Это невыносимо».

Безмолвный слуга проводил Анну в небольшую комнату во втором этаже и предложил немного подождать. Анну Владиславовну поразил, царивший повсюду в здании, полумрак, а в комнату, обитую тёмно-коричневым штофом, и вовсе не проникал ни один солнечный луч.

Горел бронзовый фонарь, было очень тихо. Анна устроилась в кресле. Молодую женщину охватило волнение. Звонко тикали напольные часы, в отдалении, за плотными портьерами, можно было различить шум города.

Аглая появилась неожиданно. Она вошла через какую-то тайную дверь и вдруг оказалась прямо перед Анной. Анна вздрогнула.

— Боже мой. Зачем всё это? — спросила Анна, пытаясь справиться со своим дрогнувшим голосом, и неожиданным румянцем волнения, заливающим щёки.

— Меня и Виктора ищут, — спокойно сказала Аглая. — Если нас поймают, то закуют в колодки и отправят по этапу в Сибирь. Мы оба теперь государственные изменники.

— А если я выдам вас? — справившись со своим голосом, спросила Анна.

— Я допускаю, но только это не выгодно Вам, Анна Владиславовна.

— Почему же не выгодно?

— Вы, наверное, думаете, что когда палач будет заковывать нас в кандалы, мы сожмём зубы и промолчим? Вы, наверное, думаете, что Ваше двоемужество навсегда останется тайной?

— Думаю, Вам хватит благородства, — в голосе Анны больше не было уверенности.

— Благородства у крепостных людей не бывает, — сказала Аглая. — Благородство это у князей. У нас только простые человеческие чувства и расчёт.

— Вы жена Виктора Александровича, это так?

Анна непроизвольно кивнула.

— Но ведь это не всё. Существует ведь и подлинный отец Вашего ребёнка.

— Я сама не уверена, — парировала быстро Анна. — Нет доказательств.

— Доказательство, как раз, существует. Завещание, оставленное Иваном Кузьмичом, в наших руках. В своём завещании Иван Бурса всё состояние оставляет незаконнорождённому своему сыну Андрею Ивановичу от крепостной девки Анны.

Последние слова Аглая сказала с нажимом и замолчала на минуту.

— Так что, невыгодно Вам нас продавать, — закончила она и посмотрела на Анну Владиславовну.

— Ну, погоди, — растерянно сказал Анна. — Погоди. Зачем же такая жестокость? Мы были с тобой подругами почти, мы столько пережили вместе. В конце концов, чего же ты хочешь от меня? Я что-то должна сделать?

— Да должны, — неожиданно появляясь из той же потайной двери, сказал Виктор. Он держал в руках какой-то пакет. — Здесь завещание Ивана Кузьмича, составленное в пользу вашего сына, — продолжал он. — Я до сих пор не получил свободу. Бурса обещал мне вольную, но так и не дал.

— Вы хотите, чтобы наследник Ивана Кузьмича подписал Вам вольную? — с удивлением спросила Анна.

— В моём положении вольная ничего не изменит. Я хочу, чтобы Вы, Анна Владиславовна, ввели в права наследия своего сына, и оформили себе право опекунства.

— Деньги? — удивилась Анна.

— Да. В том же сейфе, где я взял завещание, лежали закладные на земли. Здесь огромная сумма. Мы с Аглаей Ивановной теперь должны навсегда покинуть Россию, и нам бы хотелось реализовать эти бумаги. Вы поможете нам?

— Как? Как я помогу вам? — совсем уже испуганным голосом сказала Анна. — Чтобы ввести Андрея в права наследия я должна буду во всём признаться. Я должна буду обесчестить себя перед светом.

— Думаю, полковник Пашкевич простит тебя, — сказала Аглая. — Уедете в деревню, заживёте там тихою жизнью. Скажи, Анна, зачем тебе это мерзкое общество, зачем?

— Ну так Вы поможете нам или нет? — спросил Виктор.

«Бежать, — подумала Анна. — Как глупо было приходить мне сюда одной. Бежать. Мне не нужен этот пакет, но так просто они меня не выпустят отсюда».

Взгляд молодой женщины осторожно скользнул по стене. Небольшой серебряный кинжал висел прямо посередине чёрного бордового ковра. Анна отметила витую рукоять.

«Обмануть их. Как? Они не поверят ни одному моему слову.

— Мне нужны эти бумаги, — сказала Анна, как могла сухо. — Не имея на руках завещания, я не смогу ничего никому доказать, и, таким образом, не смогу помочь в вашем деле.

Желая удержать свои подлинные чувства, не выдать себя, Анна Владиславовна схватилась рукой за подлокотник кресла. Пальцы её побелели. Подняв голову, Анна увидела насмешку Аглаи и не выдержала, её прорвало.

— Невозможно быть рабой у каторжника! — крикнула она. — А от каторги вам обоим теперь не уйти! Я отказываюсь помогать вам, делайте со мной что хотите!

Виктор вопросительно посмотрел на Аглаю.

— Иди, — сказала Аглая. — Будет, наверное, много лучше, если бывшие подружки вдвоём посекретничают.

Тайная дверь бесшумно затворилась за спиной Виктора. Аглая присела в кресло, и совершенно сменив голос, попросила:

— Не нужно, Анна Владиславовна, так переживать. Я уверена, мы договоримся. Я люблю Вашего мужа, и я не намерена Вам его уступить.

— Какого мужа? — вспыхнула Анна.

— Виктора Александровича, — сказала Аглая мягко. — Он же первый Ваш муж. Первый и единственно законный. Разве не так?

Вернувшись в свою казарму, два офицера, что сидели в одних санях Семёном Одоренковым, конечно, тотчас принялись рассказывать анекдотец об эксцентричности своего приятеля.

Иногда бывает, маленькие случайные события моментально складываются в мозаический точечный узор. Это выглядит так же невероятно, как пять раз подряд выпавшие три шестёрки при игре в кости. Но так случается.

Анекдот, рассказанный в казарме, был услышан Афанасием Мелковым, а уже через час ту же историю в доме на Конюшенной из уст Афанасия услышал Генрих Пашкевич. Генрих побледнел.

— Что с Вами, друг мой? — спросил присутствовавший тут же Бурса.

— Он ненавидит Анну. Он может совершить с ней всё что угодно, — сказал Пашкевич. — Теперь же нужно вмешаться.

— Почему Вы уверены, что Одоренков погнался именно за Вашей женой?

— Не знаю. Уверен. Я чувствую. Но где же их искать?

Лицо Константина Эммануиловича никак не изменилась, но, мгновенно оценив серьёзность положения, Бурса, с присущей ему трезвостью и последовательностью, сразу же взялся за дело.

— Где эти офицеры видели Анну?

— Где?.. — удивился, ничего уже не понимающий, Афанасий. — Ясно где, на Невском.

Оказавшись в доме, Одоренков был поражён тишиною и полутьмой. Кругом дорогая, но без особых претензий мебель, портьеры, ковры. Он провёл пальцем по перилам лестницы, но пыли не оказалось. Дом был обитаем, здесь жили.

Обследовав нижние этажи, на что потребовалось немало времени, капитан осторожно поднялся по лестнице.

«Без сомнения, эта женщина отправилась к своему любовнику, — подумал он. — Но, странно, почему она направилась к любовнику днём? Где хозяева дома, где слуги?»

Подумав так, он тотчас получил ответ на свой вопрос. Навстречу по коридору с подносом в руках быстро двигался лакей в ливрее и напудренном парике. Прячась в ближайшую комнату, Одоренков успел разглядеть стоящую на подносе бутылку и какие-то тарелочки. Нужно было бы проследить за слугою, но не удалось даже выйти назад в коридор. В бок гвардейского капитана Семёна Одоренкова упёрлось что-то острое, совсем рядом раздалось неприятное мычание. Он не увидел карлика, стоящего за спиной, он не смог повернуться. С минуту Одоренков стоял неподвижно.

— Я готов всё объяснить, — сказал он. — Уберите кинжал. Я вошёл сюда случайно, дверь была открыта.

В ответ снова раздалось мычание. В эту минуту он ясно услышал женские голоса где-то далеко в другом конце дома. Остриё отступило, Одоренков хотел повернуться, но не успел. Короткий удар, нанесённый рукою карлика, лишил капитана чувств.

В это самое мгновение в другом конце дома Анна Владиславовна крикнула, отступая к ковру на котором висел кинжал:

— Я хочу уйти. Мне не нужен этот мерзавец, Ваш любовник, берите его, — она смотрела прямо ледяные глаза Аглаи. — Ничего не значит, что Вы получили вольную. Вы, Аглая Ивановна, навсегда останетесь крепостную девкой, этого не изменить. Вам недоступна свобода, Вам не помогут ни образование, ни деньги, ни титул. Вы оба счастливые рабы, Вы оба потеряли своё счастье вместе с своим хозяином, — Анна схватила со стены кинжал и направила его остриё на грудь Аглаи. — Рабы!

— Очень интересно, — спокойно, не отрывая взгляда от взбесившихся сверкающих глаз Анны, сказала Аглая. — И что Вы собираетесь делать с этим кинжалом?

— Я убью Вас! Я убью Вас, Аглая Ивановна! — крикнула Анна. — Убью! И, проверьте, мне не будет мучительно стыдно, потому что рабов иногда можно убивать.

А Аглая даже не шелохнулась. Когда Анна подступила и занесла руку с кинжалом у неё головой Аглая улыбалась. Анна не видела, как растворилась дверь за спиной, как совершенно бесшумно по ковру мелькнула тень карлика. Короткий точный удар, вынесенный карликом из иезуитского монастыря, положил конец разговору. Карлик поднял выпавший из женской руки серебряный кинжал и замычал вопросительно?

— Нет, Питер, — сказала Аглая. — Иначе, не должно оставаться следов.

Прежде, чем покинуть комнату Аглая Ивановна лёгким движением руки опрокинула фонарь, состоявший на высокой бронзовой подставке. Стекло разбилось, масло растеклось по паркетному полу, а жёлтый значок огня лизнул драпировку, и стал быстро взбираться вверх по потолку. И вскоре пламя охватило уже всю комнату.

Возле чёрного хода уже были приготовлены сани, но ещё прежде, чем Аглая и Виктор покинули обречённое здание, из особняка вышли слуги.

— Я нанял этот дом на деньги Ивана Кузьмича ещё перед тем, как мы уехали в Париж, — сказал Виктор, затворяя за собой дверь чёрного хода. — Теперь уж мы никогда не будем здесь жить.

Уже сидя в санях, Аглая обернулась. Огня видно ещё не было, но из окон второго этажа уже выплывал лёгкий дымок.

— Мы больше никогда не вернёмся в Петербург, — сказала она грустно, и накрыла попоною карлика, устроившегося от неё по левую руку. — Мы никогда не вернёмся в Россию, никогда.

В небе стояло холодное зимнее солнце. Особняк уже полыхал из окон верхнего этажа вырывались снопы искр и пламя. Возле дома гарцевали, наверное, полтора десятка конных жандармов, когда к парадному крыльцу подкатили сани. В санях были Бурса и Пашкевич.

— Всё верно, — сказал Бурса. — Никакой ошибки нет. Анна здесь.

— Почему Вы так решили?

— Если Михаил Валентинович своими людьми здесь, то адрес верный.

В эту самую минуту, задыхающийся от едкого дыма, Одоренков вошёл в пылающую комнату. Семён сразу увидел лежащую на полу Анну Владиславовну. Огонь охватил уже платье молодой женщины. Одоренков не размышлял, он действовал, как действовал бы в подобных обстоятельствах любой благородный человек. Опалив лицо Семён шагнул к женщине, наклонился, сильным движением подхватил на руки и вышел в коридор. Он шёл по длинному коридору, потом, с трудом сориентировавшись в дыму, стал спускаться по лестнице в первый этаж.

От толчка Анна Владиславовна очнулась, закашлялась, открыла глаза.

— Кто Вы? — спросила она доверчивым слабым голосом.

И от этого вопроса и от близости этих ненавистных глаз, новая вспышка ярости охватила Семёна Одоренкова.

— Будьте Вы прокляты! — крикнул он.

Анна Владиславовна попробовала высвободиться из рук капитана. Она изо всех сил рванулась, отталкивая его. И Одоренков опустил Анну прямо на ступени, а сам, охваченный гневом, кинулся вперёд в гудящее пламя, в чёрный дым.

Подбежавший к лестнице снизу, Генрих Пашкевич, только и увидел мелькнувшую в бело-жёлтых языках спину капитана Семёна Одоренкова. Анна попробовала подняться, но ноги отказывались держать её. Пашкевич, ни слова не говоря, подхватил жену на руки. Анна закрыла глаза, и в это мгновение она была счастлива, а страх и отчаянье отступили.

В верхних этажах что-то рушилось, гудело за спиной пламя, и можно было услышать сквозь это гудение душераздирающий крик ярости и отчаяния человека, не способного отомстить.

«Всё кончилось, — подумала Анна, обвивая руками в шею полковника. — Пусть они обвинят меня. Пусть общество отвернётся от меня. Всё кончилось!»

Константин Эммануилович Бурса стоял на безопасном расстоянии. Он видел, как Генрих Пашкевич вынес на руках его племянницу, как ласково уложил её в сани, как накрыл попоной. Бурса не хотел вмешиваться, молодые сами разберутся.

— Где Удуев? — спросил он.

Рука одного из жандармов указал на распахнутые парадные двери, из которых теперь уже показалось пламя.

— Внутри.

— Боже мой! Зачем? Он же погибнет! Нужно что-то сделать!

— Его благородие приказали ждать, — натягивая поводья, флегматично отозвался жандарм. — Приказ есть приказ.

«Не может он погибнуть, — подумал Бурса, — такие не гибнут!»

Он не ошибся. Михаил Валентинович Удуев вышел прямо из пламени. Жандармы, только что не проявлявшие никакой активности, соскочили со своих лошадей и закидали ротмистра снегом. Спустя несколько минут Удуев, рассерженный, но не пострадавший, отряхивая с дымящегося и шипящего своего зелёного кафтана чёрные мокрые лохмотья и снег, подошёл к Бурсе.

— Бежали, — сказал он. — Никаких следов. А, если даже и были следы, — он с сожалением обернулся на полыхающий особняк, — огонь всё спишет.

В раздражение Михаил Валентинович сорвал с себя дымящийся мундир и бросил под ноги. Затем, что-то припомнив, ротмистр наклонился, порылся в тлеющих лохмотьях и вытащил сложенный вчетверо листок. Это была титульная страничка, когда-то вырванная рукой Ивана Турсова из книги «Золотой осёл».

Бурса протянул руку, взял листок, развернул. Улыбка сошла с губ Константина Эммануиловича, но чёрные глаза магистра «Пятиугольника» вспыхнули, как от прямого луча солнца, попавшего в них. На влажном тёплом листке, который Бурса держал в руках, медленно, строка за строкой, проступала тёмная надпись. Запись была сделана специальным составом и не видна, а теперь, под влиянием тепла, она проявилось. Это был перечень трав, записанный действительным членом императорской Академии наук Н.Н. Ломохрустовым. Магистр держал в дрожащих руках рецепт эликсира бессмертия.