Крестики-Нолики

Глава 11

Не прошло и недели, как в моей жизни на самом деле появился финт с молитвенником, о котором я так неосмотрительно поведала Адели.

Можно было пытать меня сколько угодно, можно было посадить меня на электрический стул или в клетку с тиграми, – но я всё равно не сказала бы, каким образом Адель развела меня на такую лажу, и – самое главное – зачем всё это нужно.

Потому что попросту не знала сама.

Я перестала ломать голову над этими новшествами, и теперь мою жизнь разнообразили посещения кафедрального собора, где по воскресеньям меня ожидал маленький коричневый молитвенник с вложенной запиской.

В первый раз я неслась туда, как будто следом за мной гналась стая бешеных собак. Когда я вихрем домчалась до церковных ворот, от меня валил пар. Не знаю, что я ожидала там увидеть: признание в страшном преступлении или пронзённое стрелой сердечко. Сопя на весь собор, я вынула записку.

Там было всего два слова: "Доброй ночи".

Я мысленно застонала и насилу удержалась, чтобы не шваркнуть всё это хозяйство об стену.

Да уж. Верно, это и впрямь было до ужаса романтично.

Не знаю, что поразило меня больше – отсутствие сердечка, или присутствие какой-то полной шняги, которая, тем не менее, была мне за каким-то хреном нужна.

Я иногда пыталась тормознуть и не тащиться к чёрту на рога из-за пары слов, в которых не было ровно никакого смысла. Точнее, не было ничего такого уж особенного. И в который раз всё-таки тащилась…

Хотя бы по той простой причине, что мы не могли миновать КПП, демонстративно держась за руки – и не рискуя при этом по возвращении не нарваться на конец истории.

Конечно, этот конец маячил где-то там, впереди, но мы были не такими остолопами, чтобы своими руками разбить мир под названием "сегодня", похожий на хрустальный шар, с тополиной метелью вместо снега, поскрипыванием флюгеров над шпилями и днями, похожими на наполненные солнцем капли янтаря.

Если Адель не оставляла записку в соборе, значит, записка была в дырке в стене.

Я не задала ни единого вопроса – потому что мне по какой-то неведомой причине становилось тепло, когда я видела эти её фиолетовые каракульки.

На листочке в клеточку, заложенном меж страниц с красным обрезом маленького молитвенника, который никто и не думал позаимствовать…

День начался с "доброго утра", которое добросовестно передала мне дырка в стене.

Сразу после построения я бодро затопала в сторону госпиталя: Берц всё ещё пребывала в горизонтальном положении, а мы были, как взбесившиеся школьники, у которых неожиданно заболел строгий учитель.

Нет, ребята, даже не спрашивайте, почему Адель не говорила мне лично все эти "доброе утро" и "доброй ночи". Подозреваю, что прямо-таки из воздуха всё же материализовалось правило номер чёрт-его-знает-какое-по-счёту. Но с этой вереницей правил я уже ничего не могла поделать – они нагло врывались в мою жизнь и вели себя так, будто тусовались тут всегда.

Я завела моду шляться в лазарет, как к себе домой – грех было не воспользоваться тем, что Берц не могла отойти от кровати дальше горшка.

Тем более, можно было предположить, что по возвращении она выльет на нас такую лавину позитива, что мы минимум неделю будем носиться, словно наскипидаренные.

– Ковальчик, – мрачно сказала Берц вместо приветствия.

– Доброе утро, госпожа лейтенант! – бодро поздоровалась я.

– Лейтенанта засунь себе в задницу, Ковальчик, – Берц тут же рассвирепела, как бык, которому показали красную тряпку.

В задницу так в задницу. По мне было не в пример лучше, когда Берц орала или поливала тебя десятиэтажной руганью, чем когда она лежала пластом, и довольно успешно прикидывалась хладным трупом.

– Есть засунуть в задницу, – жизнерадостно сказала я и положила на тумбочку прозрачный пакет с четырьмя громадными яблоками. На них, конечно же, фигурировала кругленькая наклейка с фиолетовой барышней – без барышни яблоки не канали.

– Даже боюсь спросить, – саркастически начала Берц.

Я замерла. Я не вертела башкой по сторонам, высматривая Адель, и не тормозила перед дверью. Чёрт подери, я вообще вела себя, как заправский разведчик. Следовало опасаться только одного вопроса – и как раз его с наибольшей вероятностью могла задать именно она.

– Тебе говорили, что, кроме яблок, на свете имеется ещё целая куча всякой лабуды? – вкрадчиво сказала Берц. – Ну, знаешь, той, которая растёт на деревьях и называется фрукты?

Мне не оставалось ничего другого, как промычать "да, госпожа Берц". И впрямь, не знаю, с какого перепуга меня заклинило именно на яблоках. Видать, внутри моей черепушки, как на фотографии, отпечатался тот день, когда вся эта канитель с докторшей только начиналась, и мы стояли с Берц у окна и смотрели на закат – а потом я разбила руку о сортирную стену…

– Бананы, например, – предположила она. – Не бойся, Ковальчик, я не стану использовать их не по назначению.

Кажется, на этом месте я покраснела. Ядрёный помидор, я становилась какой-то до ужаса приличной, и это нравилось мне всё меньше и меньше.

Берц закатила глаза.

– Расслабься, Ковальчик, – с отвращением сказала она. – Долгой телеги про секс не будет. Докладывай.

– За время вашего отсутствия… – начала было я.

– Покороче никак? – рассердилась она.

– Происшествий нет. Кукушки не улетали. Чердаки на месте. Залётов нет, – она хотела коротко – что ж, по сути вопроса я изложила всё.

– Лётчики, блин, – с сомнением сказала Берц. – Залётчики.

Сзади скрипнула дверь. Нет, разведчик из меня был никудышный, потому что моя голова повернулась назад сама собой, словно на шарнирах, прежде чем мозги собрались в кучу и завопили "стой!"

Но это была не Адель.

В дверь впорхнуло… чёрт подери, я даже не смогла бы сразу сказать, что такое впорхнуло в дверь. ЭТО состояло из огромных голубых глазищ в пол-лица, длинных волос цвета спелой пшеницы и крошечных пальчиков.

Пальчики поднялись к лицу и неуловимо знакомым жестом заправили за ухо прядь волос.

– Привет, – сказало воздушное нечто.

До меня донёсся запах её духов. Чёрт возьми, тут, в моей жизни, могло вонять чем угодно – от солярки и стреляных гильз до кислой капусты из кухни и грязных носков, – но только не духами. Она едва взглянула на нас и пошла дальше, а я всё пялилась туда, где только что было это существо, похожее на пришельца из другого мира.

– Бананы? – зачем-то сказала я кому-то – по-видимому, Берц. В этот момент моя крыша, вместе с мозгами, кукушкой и всем остальным, снялась с насиженного места и с издевательским карканьем унеслась прочь, увлекая в неведомые дали остатки соображалки.

Я смотрела вслед тонкой фигурке, и видела только то, что на ней надето что-то белое и почти прозрачное; она ещё раз поправила волосы – мелькнули пальчики, и я разглядела тонкий ободок кольца.

– Ковальчик, – сказала Берц.

– А? – тупо ответила я с невозмутимостью зомби.

– На! – тут же передразнила она.

– Виновата, госпожа Берц! – под конец фразы я охрипла.

– Хорошая сучка, да, Ковальчик? – ровным голосом сказала Берц, будто невзначай интересовалась словом в кроссворде или тем, что сегодня было в столовке на завтрак.

На этом месте у меня кончились не то, что слова – у меня, словно по волшебству, испарились все до единой мысли. На мгновение мне показалось, это – что-то вроде сна, какие бывают в четырнадцать лет, когда просыпаешься в поту, в полной уверенности, что самое малое, что произошло – ты обделалась прямо в кровать.

Для меня пропала и Берц, и Адель, и Старый город, и весь мир. Осталась только хрупкая фигурка, танцующей походкой идущая прочь.

Ведь я всегда неровно дышала к танцующей походке.

Впрочем, так же, как и к светлым волосам и голубым глазищам…

Берц подняла руку и поманила меня указательным пальцем, словно ребёнка, который намочил штаны или стащил жвачку в магазине.

– Эли Вудстоун, дочь полковника Вудстоуна, если тебе интересно, – сказала она, глядя мне в глаза.

Мне, наверное, было интересно. Глядя на Берц, можно было предположить, что мне должно быть просто караул, как интересно. Но сейчас я могла думать только об этих её глазищах – и о том, что мои мозги вдруг резко переместились из головы совсем в другое место.

– Тебя парализовало, Ковальчик? – с притворным участием спросила Берц. – От шеи и ниже?

– Она очень… – похоже, что дело обстояло именно так; я неопределённо помотала растопыренной пятернёй прямо у неё перед носом.

– Очень. Классная. Сучка, – подытожила Берц, продолжая сверлить меня взглядом.

В этом была фирменная берцевская фишка: в двух словах описать причину полного отвала моей башки – и с интересом смотреть, что я буду делать дальше: изворачиваться, как уж на сковородке, или ломиться напролом, как танк, идущий на таран.

Остатки соображалки еле слышно подали голос, и до меня дошёл, наконец, смысл слова "полковник".

Здорово. Просто замечательно. Жизнь по полной программе демонстрировала мне свою заднюю часть. Ко всем прочим прелестям эта краля была полковничьей дочкой, которая хрен знает за каким рожном припёрлась в часть – и именно в этот момент попалась мне на глаза.

И в тот же миг я поняла, что мне наплевать, кто там на самом деле её папаша. У неё были милые маленькие пальчики – и папаша был тут совершенно не при делах. Окажись он хоть министром обороны, это не могло сделать её уродиной.

Тут же перед моим мысленным взором, откуда ни возьмись, материализовалась картинка в пастельных тонах: на этой картинке была она, и я, и она держала меня под руку, а вокруг был Старый город, и тополиный пух всё так же летел мимо заходящего солнца… Я, наверное, говорила ей какую-то положенную чушь, а она, наверное, слушала, и смотрела на меня, а в её зрачках танцевали пушинки…

Я тут же вспомнила про цветочниц на мосту, и про коробки конфет в виде сердца, перевязанного алой лентой, и – странное дело – от всей этой романтической чуши не начинало тошнить.

Зато, похоже, рвотный рефлекс начал вызывать мой вид.

Берц неожиданно схватила меня за руку и резко дёрнула к себе.

– Классная сучка – и только, – с придыханием сказала она. – И в придачу масса проблем.

Я попыталась вырваться, но не тут-то было – она держала меня словно клещами.

– Хороший послужной список, Ковальчик, – Берц с силой сдавила моё запястье. – Девкам нравятся наколки – и брутальность, так это называется. Пока она не обратит внимания на браслет и не догонит, сколько мертвецов тащится за тобой в кильватере. Особенно её проймёт то, что среди них когда-нибудь да затесалась пара-тройка ангелоподобных детишек, – а, Ковальчик, ведь не без этого? – и не важно, что эта свистушка видела таких только на пасхальных открытках.

Мне чихать было на браслет, трупы в кильватере, и всё прочее, что стало неотъемлемой частью моей жизни. Для начала мне просто-таки до усрачки пригорело пройтись с этой девочкой по Старому городу. Мне приспичило купить ей какую-нибудь туфту, вроде букетика фиалок, и ссать ей в уши всё это сентиментальное дерьмо про её пальчики, ножки и прочие части тела – про все вместе и про каждую по отдельности.

– Ведь не без этого, Ковальчик, да? – саркастически спросила Берц снова. – Только представь, она пропищит этим своим голосочком: "Ева, милая, расскажи мне что-нибудь?"

Мне резко поплохело. Не потому, что я живо вообразила, как рассказываю всю подноготную, – а потому, что в ушах у меня зазвучал этот голосок… "Привет…" Она сказала всего лишь одно слово, всего только какой-то чёртов "привет" – и я спеклась.

– Вместо горы трупов я посоветовала бы тебе запастись горой монет, – добавила Берц. – И способностью очаровывать всё и всех, вплоть до грудных младенцев и надгробных плит. Тогда у тебя есть шанс. Не без этого.

Её пальцы держали меня почище наручников, и в прошлой жизни Берц точняк была как минимум полицейской овчаркой.

К "массе проблем в придачу" мне было не привыкать. Не без этого, как выразилась бы Берц. С разнообразными проблемами я успела сродниться; наоборот, возникал вопрос, что я стала бы делать, исчезни они из моей жизни в неизвестном направлении.

– Я учту… госпожа Берц, – сказала я – и вырвала руку.

Стальное кольцо разжалось. Я стояла, потирая красные пятна на запястье.

– Вудстоун – высший класс, никто не спорит, – вдруг сказала она. – Стажируется на военврача. Сначала все думали, что это чушь собачья, которая выскочит у неё из головы хотя бы после того, как её первый раз стошнит в анатомичке.

– И? – брякнула я, слегонца забив на субординацию.

Берц покосилась на меня, но промолчала – быть может, на неё всё-таки произвели впечатление яблоки с фиолетовой барышней.

– И – ничего. Стажируется, – наконец, сказала она. – Вопрос не в ней, а в её папаше. Думаю, у кого-нибудь вроде тебя нет родственника, который за малейший косяк отобьёт башку половине части. А у неё есть.

Мне мог отбивать башку кто угодно. Потом. Я соглашалась на это, даже не задумываясь. А уж до половины части мне однозначно не было никакого дела.

Сзади неслышно подошла Адель.

– Здравствуйте, Ковальчик, – невозмутимо сказала она, глядя куда-то в окно.

А я подумала, как когда-то там, в серебристо-зелёном доме, – какие у неё мягкие пальцы.

Только вот она была немного из другой жизни, чем фиалки, конфетные коробки в виде сердца и легкомысленный флирт.

С ней можно было говорить о смерти и трупах, потому, что с ней можно было говорить про что угодно.

Адель любила своих цветочных монстров, а монстры любили устроить охоту за рукой того, кто неосмотрительно решал их потрогать.

Они были совсем не похожи на обычные бестолковые цветы. И никто из них не любил конфет – ни Адель, ни монстры, ни трупы.

Адель была тут, по эту сторону забора, где рулила реальность.

А где-то там, на вольных просторах мечты, где обитало это создание, косяками водилось кружевное бельё, розовые ленточки, духи со сладким запахом, который волновал плоть, и фарфоровые статуэтки полуобнажённых нимф. Шёлковые чулки, поцелуи, похожие на крылья бабочек, пальчики, пахнущие смесью опиума и лакрицы, которые хотелось прижимать к губам, таинственные альковы… и, дьявол меня подери, секс.

Тупой животный секс, от которого у кого угодно могло снести башку, к едрене фене и ко всем чертям преисподней. Запах секса ещё висел в воздухе, несмотря на то, что танцующие глазищи с воздушным именем Эли были уже далеко.

Хотя кто-то, наверное, подумал бы, что это всего лишь её духи…

У меня в висках застучал пульс, точно мне принялись колотить по черепу изнутри.

Я вытерла со лба пот и подумала, что заору, как резаная, если сей секунд не свалю в сортир. Сейчас мне точно не помешало бы ведро ледяной воды, вылитое на голову.

Адель внимательно изучала мою рожу, которая теперь-то уж наверняка была похожа на помидор. Я сделала шаг назад – и смахнула на пол какую-то плоскую хреновину, похожую на эмалированный поднос; эта штука загрохотала так, что с дерева напротив с шумом сорвалась стая воробьёв.

Самое время было наступить первым из проблем, которые прилагались к этой танцующей Эли.

– Здравствуйте, доктор Дельфингтон, – автоматически сказала я.

– Тебе нравится Эли Вудстоун, – Адель говорила так, словно констатировала медицинский факт – а я была жертвой аборта и плавала в заспиртованном виде за стеклом лабораторной банки.

– Да, – слёту бухнула я. – Извини.

– Извинить за что? – удивилась Адель.

– За то, что нравится, – я выглядела, как полный дебил, не иначе.

– И? – спросила Адель.

Что за чёрт? Это было моё слово. Когда я не хотела ломать мозги, я говорила это "И?" – и оно означало: "И что же мы будем делать дальше, Ник?" или "И что ты хочешь, чтоб я сделала, Ник?"

– Такое ощущение, что сейчас ты лопнешь, – выручила меня она.

– И – просто нравится, – я не придумала ничего лучше.

– Она милая, – сказала Адель.

– Милая, – тупо согласилась я.

Я не могла тут же на месте взять и выдать, что мои мозги окончательно и бесповоротно сказали мне "пока", а в качестве думалки заработали совершенно другие части организма. Я предпочла бы проглотить свой язык, нежели признаться, что больше всего на свете мне хотелось пройтись с этой Эли по улице.

– Я чувствую себя полным дерьмом, – честно сказала я.

– Потому, что ты считаешь, что она милая? – уточнила Адель.

– Вроде того, – сказала я.

– Вокруг нас куча милых людей. При чём тут дерьмо? – она пожала плечами.

– Конечно, ни при чём, – поспешно сказала я.

– Она приходит сюда примерно два раза в неделю, – добавила Адель, глядя мне в глаза. – Если ты считаешь её милой, почему бы вам с ней как-нибудь не поболтать?

– На кой чёрт дочери полковника сдался рядовой карательной роты? – в лоб спросила я.

– Абсолютно не сдался – если ты всё время будешь талдычить о том, что она – дочь полковника, а ты – рядовой карательной роты, – терпеливо пояснила Адель. – Послушай, Ева – вокруг нас целый мир.

Я поняла, что она хотела сказать. Иными словами это выглядело так: не выноси себе мозг там, где в этом нет смысла. Не извиняйся за то, что тебе пришлось прикрикнуть в разгромленной радиостанции – чтобы спокойно делать свою работу, какой бы она ни была. Живи и дай жить другим – если обстоятельства сложатся благоприятно. Дыши, радуйся, люби – пока всё хорошо. Просто живи – дальше.

Чем-то она была похожа на Ника. Только Ник был мой друг, а Адель…

Я не знала, кем приходилась мне Адель. Точнее, кем бы она позволила себя считать.

– Ладно, давай не будем обсуждать, – сказала я. – Милая – и всё. Конец истории.

– Как скажешь, – согласилась Адель.

В районе пола звякнуло стекло. В её кабинете – и почему-то именно на моём пути – тоже оказалась куча всякой шняги, которая попадала на пол, будто решила подставить меня по полной программе. Это был какой-то тотальный заговор вещей, не иначе.

Адель нагнулась и стала подбирать блестящие инструменты. На тополь за окном потихоньку возвращались осмелевшие воробьи…

О, нет, ребята, это был не конец истории – это было только её начало. С массой проблем в придачу, – с чувством того, что саму себя мне следует утопить в сортире, и никак не меньше, – с желанием свести браслет или загипнотизировать эту крошку так, чтобы она и не подумала интересоваться этой темой, – и, наконец, с круглой суммой наличными я приступила к реализации плана "Перехват".

В ожидании времени "как-нибудь поболтать" ко мне снова здорова подвалила измена. С вопросом, куда от смущения деть руки и ноги, я бы с грехом пополам разобралась. Но что было делать с голосом, который грозил исчезнуть вовсе или превратиться в писк – и испортить всю малину?

И что, пропади она пропадом, что я должна была сказать этой Эли, от одного вида которой я потела и покрывалась мурашками?!

По такому важному вопросу снова требовался совет моего старого приятеля-потолка.

Протаращившись в темноту добрую треть ночи, я пришла к выводу, что мне катастрофически не хватает тренировки. И в качестве наглядного пособия потолок сто пудов не катил.

В свете фонаря, который по-прежнему мирно жил себе возле котельной, на соседней койке виднелась рыжая башка. То есть, это я знала, что, если башка там, то она рыжая, и никакая другая.

– Подъём, – тихо сказала я и дёрнула Джонсон за пятку.

– Ммм, – глухо промычала она.

– Ты когда-нибудь знакомилась с девушкой? – я сразу приступила к делу.

Джонсон издала нечленораздельную фразу, в которой угадывалось ругательство, и несознательно попыталась скрыться под одеялом.

– Ну так, как насчёт девушек? – требовательно спросила я и дала ей в бок тумака.

– Каких, к лешему, девушек? – простонала она, вынырнув на поверхность.

– С двумя руками и двумя ногами, – рассердилась я. – Вставай.

– Может, завтра? – с позорным равнодушием сказала Джонсон, зевая во всю пасть.

– Сегодня, – отрезала я.

– Ковальчик, купи себе новые мозги, – посоветовала она. – Понятия не имею, как это делать. Я знакомилась только с мужчинами, а это немного другой коленкор, не находишь?

– Ты предлагаешь подкатить за советом к кому-то ещё? – ехидно спросила я. – Да, давай, и вся часть уже до завтрака будет знать, что у Евы Ковальчик оторвало колпак, и что она – озабоченная недотраханная истеричка.

Джонсон застонала и вылезла из-под одеяла.

– Куда ты гонишь? Пожар? Враги? Или ты собираешься вот прямо сейчас поскакать знакомиться с девушками? – полюбопытствовала она. – Тогда не удивляйся, что тебя пошлют дальше, чем ты можешь себе представить.

– Вот прямо сейчас я буду тренироваться, – Джонсон следовало незамедлительно просветить. – Ты ведь можешь изобразить эту девушку?

– Ой, нет, – с подозрением сказала Джонсон.

– Ой, да, – безжалостно закончила я.

На этаже повисла тишина; дневальный наверняка плющил харю в каптёрке, зная, что в отсутствие Берц вряд ли кто-то настучит ему по чайнику, а в окна заглядывала хитрая луна. Мы стояли в сортире друг напротив друга, как два полных кретина – о чём и свидетельствовало мутное стекло. Джонсон поёжилась, засунула ладони под мышки и апатично прислонилась к стене.

– Может, уже что-нибудь скажешь? – предложила она. – Если ты будешь молчать, как телеграфный столб, толку выйдет чуть. Ты ведь не думаешь, что эта девушка настолько воодушевится твоей неземной красой, что сделает весь геморрой за тебя?

Да, она была права. Думаю, при таком раскладе мне удалось бы познакомиться разве что со стаей помоечных котов.

Я пригладила пятернёй волосы и снова искоса посмотрела в зеркало. Следовало честно признаться себе, что, даже вывихни я глаза, ЭТО в зеркале не превратилось бы в другого человека.

– Эээ… привет, – наконец, сказала я.

– Привет, – вяло сказала Джонсон.

На этом месте моя фантазия иссякла.

– Ну? – наконец, раздражённо спросила Джонсон.

– БТР согну! – вспылила я.

– Если ты собираешься всю дорогу молчать, то тут я тебе не помощник, – она с ожесточением поскребла затылок. – Давай, ты помолчишь тут на пару с очком или раковиной, а я пойду спать?

– Если ты собираешься всю дорогу стоять, как бревно, то ни хрена не выйдет, – парировала я.

– Посмотрела бы я, как бы ты была не бревном – если тебя вытащили из кровати, не пойми зачем, – проворчала Джонсон. – Хорошо, Ковальчик, отматывай назад. До "привета" – но это полный караул.

– Привет, – обречённо сказала я с каким-то хрипом, как заезженная пластинка.

– Привет, – ответила она скороговоркой. – Да, мне нравятся такие клёвые женщины, как ты, особенно если они без башки и с заряженным АК в зубах. А теперь можно я пойду спать?

– Нельзя! – рявкнула я.

– Ладно, как скажешь, – она с завыванием зевнула. – Всё равно это полный фуфел.

– Потому что мне трудно представить, что передо мной – симпатичная крошка, а не ты с опухшей от спирта рожей, в отхожем месте, где только ленивый не поссал мимо толчка, – с сарказмом ответила я.

– Куда уж мне, – Джонсон с презрением сплюнула в раковину, – до симпатичных крошек. Однако сюда ты притащила меня, в компании с моей опухшей рожей.

– Ладно, Джонсон, – примирительно сказала я. – Ты круче всех. Без базара.

– А ты ненормальнее всех, ты об этом знаешь? – проворчала она. – Так что? Или ты репетируешь, или я иду спать, а ты можешь тренироваться тут хоть до утра.

Я опять посмотрела в зеркало и поправила то, что именовалось словом причёска. Джонсон снова прилипла к стене и вознамерилась подремать.

– Привет, – повторила я, призвав на помощь всё своё воображение и вспомнив о глазищах и о белом прикиде, который был вовсе не для того, чтобы что-то скрыть, а совсем наоборот…

Опыт удался настолько, что я почувствовала, будто мне заткнули глотку половой тряпкой или грязными носками.

– Ну вот. Ты неправильно говоришь даже "привет", что уж заикаться про большее? – внезапно оживилась Джонсон.

– Как я, по-твоему, должна сказать этот чёртов "привет"? – взвилась я. – Может, мне предварительно сплясать, или нанять бродячий оркестр, чтоб он тащился за мной следом, пока я буду говорить и "привет", и всё остальное?

– Ты говоришь его так, словно, кроме этого "привета", не знаешь и пятидесяти слов, включая матерные, – отрезала она.

– Почему это? – мне стало обидно. В конце концов, даже с докторшей я смогла в первый раз общаться довольно долго, несмотря на то, что одновременно словно балансировала на канате и улыбалась во всю челюсть, давая интервью для глянцевого журнала.

– Потому это, – передразнила Джонсон. – Потому что тот, кто видит это шоу в первый раз, подумает, что тебя в детстве уронили.

– Второй, – поправила я. – Второй раз.

– К чёртовой бабушке, Ковальчик! – рассердилась она. – Первый, второй… Какая разница? Важно, чтобы этот раз не стал последним, или нет? Или ты хочешь подойти, промычать два слова, а дальше хоть трава не расти?

Я прокашлялась и с надеждой посмотрела на своё отражение. Картинка не изменилась ни на йоту – я стояла с идиотским видом и пыталась-таки в срочном порядке сделать из себя кого-то другого.

…Огромные глазищи и такой знакомый жест – жест из чёрно-жёлтого мира, вроде бы наконец-то похеренного на задворках сознания…

"…Не выноси себе мозг. Она просто нашла место, где теплее…" Плоский мир с чёрно-жёлтой фотки не хотел идти ко всем чертям. Мало того, он подсовывал мне тот же милый аттракцион, который на деле грозил обернуться граблями, – и я готовилась с восторгом наступить на них снова. И ничего не могла с этим поделать…

Запах опиума и лакрицы – и секса.

– Привет, – сказала я, пытаясь забыть вкус кляпа из старых носков.

Джонсон одобрительно закивала.

– Говори это легко, – с энтузиазмом сказала она, размахивая руками, как ветряная мельница. – Знаешь, типа, у тебя нет проблем, и жизнь – сплошной кайф. Никто не любит загрузы, думаю, девки в твоём вкусе не исключение.

– Можно подумать, ты специалист по девкам, – проворчала я. – Или по моему вкусу.

– Я специалист по самой себе, это точно, – она уверенно выпятила грудь и ткнула в неё пальцем, чтобы я ненароком не ошиблась.

– Хорошо, – мне вдруг стало интересно. – И, как спец, что ты можешь сказать про девок?

– Однозначно, никакого грузилова. Я прибила бы парня, начни он первым делом изображать страдальца, – с отвращением сказала она. – Или, знаешь, эдакого трагического героя, которого никто ни хера не понимает, и потому он опупенно крут.

– То есть, он не выжал бы из тебя ни капли жалости? – уточнила я.

– Тот, кто выжал бы из меня каплю жалости, вместе с этой каплей получил бы и пулю в лобешник. Чтоб не мучился, – резонно сказала Джонсон. – А с трупом – сама понимаешь – продолжать процесс знакомства нельзя. Максимум, что можно сделать – это подогнать ему козырную морговскую бирку.

Мы ржали так, что вибрировали стёкла, а в бачке за перегородкой сама собой спустилась вода.

– Прямо не знаю, что посоветовать, Ковальчик, – сказала она, всё ещё истерически хихикая. – Кроме привета, надо сказать что-то ещё. Или не сказать.

– Что значит, не сказать? – удивилась я.

– Не сказать – значит, сделать. Ну, к примеру – принеси ей голову её врага, – Джонсон поразмыслила и мечтательно прищёлкнула языком. – Лично я бы не устояла.

– Ты – это немного другое дело, – осторожно сказала я.

– Не я одна, – усмехнулась Джонсон. – Хотя, судя по твоей роже, ты окучиваешь трепетную лань, которой вряд ли понравится чья-нибудь башка на тарелочке.

Я скромно промолчала.

– Сделай наколку с её именем – тебе ведь почти всё равно, какой дрянью забивать себе руки, – предложение было не таким уж и хреновым, только на него требовалось время. И какое-то выгодное место, чтоб эффект не пропал даром.

– А где? – тупо спросила я.

– На лбу, чёрт подери! – Джонсон не преминула воспользоваться моментом.

– Очень смешно, – саркастически сказала я.

– Мне не смешно, мне грустно – потому что я непонятно зачем приятно провожу с тобой время в компании унитазов, вместо того, чтобы давить на массу – обрати внимание, в отведённое для этого время, – бессовестно заметила она.

– Ты помогаешь мне, как брат… то есть, сестра по оружию, – уверенность пёрла у меня из ушей. – И сестрой по оружию ты остаёшься двадцать четыре часа в сутки, даже когда сидишь на горшке или желаешь дрыхнуть.

– Кстати, об именах – как её зовут? – вдруг спохватилась Джонсон.

– Нет, Джонсон, только не это, – отрезала я. – К чёрту имена.

– Тогда какого хрена ты стоишь тут и трындишь про что угодно, только не по делу? – возмутилась она. – А если по делу – то, будь уверена, ты не сойдёшь с этого места, пока не научишься говорить "привет" так, чтоб от тебя не хотелось убежать без оглядки.

Я прокляла всё на свете. Я говорила этот "привет", пока у меня не заболел язык. И так, и эдак, я только что не становилась на голову и не разговаривала ушами, задницей или чем-нибудь ещё. Нет, ребята, у меня, конечно же, не было кучи проблем, мне было начхать на весь белый свет, который я вообще вертела вокруг пальца и имела во все дырки: – вот как лихо я научилась говорить этот грёбаный "привет". Зеркалу, сортирной стене с трещинами от моего кулака и Рыжей Джонсон.

Наконец, она перестала морщиться и ворчать "халтура", и мы пошли спать.

Ночь была на излёте, а я чувствовала себя такой крутой, что, не задумываясь, подкатила бы ко всем девушкам в радиусе десяти километров – и оптом, и к каждой по отдельности.

Но если бы кто-то сейчас сказал "привет" мне, я выбросила бы его в окно.

Теперь эту немереную крутость надо было применять на практике.

Время "как-нибудь поболтать" наступило довольно скоро. Предмет охоты был опознан, наверно, сразу, как переступил порог госпиталя – я стала прямо как собака-ищейка, натренированная на запах секса, – и подловлен в коридоре.

Я, словно невзначай, вывернула из-за угла прямо перед носом у этой Эли – так, что она вздрогнула от неожиданности и остановилась.

В стене справа были какие-то шкафы с врачебными примочками, запасным бельём или чем-то в этом роде. Я вытянула руку и опёрлась на дверцу, стараясь проделать это как можно вальяжнее. Мне казалось, что я более наглядно продемонстрирую состояние "нет проблем", если буду себя вести с наглостью завзятого мачо. Всё бы ничего, однако чёртова дверца оказалась из крашеного железа и загудела, будто я стукнула кулаком по бочке для поливки огородов.

– Привет, – небрежно обронила я.

Господи Боже! Вблизи она была ещё красивее. Я словно примёрзла к проклятущему шкафу, а содержимое черепушки стало похоже на кисель и незамедлительно сползло в совершенно другую часть тела.

– Привет, – сказала она и мельком посмотрела на звонкую дверцу. – Я вас знаю? Как вас зовут?

Нет, она была не просто красивой – она выглядела, как воплощённая мечта, как девушка из кинофильма или из журнала, "мадемуазель Империя", достойная украшать обложки глянцевых изданий.

Зато я стояла и улыбалась, как полный кретин, остатками думалки рассудив, что лучше я буду молчать и улыбаться, чем делать то же самое с постным лицом, будто собираюсь пригласить её на собрание церковной общины или в библиотеку.

Девушка с обложки хотела знать, как меня зовут.

– Ковальчик, – наконец, выдавила я.

– Уверена – мы где-то встречались! – радостно объявила она.

– Думаю, тут, – мой голос явно не был согласен со всем остальным организмом и всё-таки склонялся к идее позвать её в библиотеку. Мне тут же захотелось задать дёру, а потом потренироваться ещё разок и только тогда снова попытать счастья.

– Вы лечитесь в госпитале? – удивилась Эли, обозревая меня с головы до ног.

Картина не впечатляла: я была с руками, ногами, целой головой и не походила на обмотанную бинтами мумию.

– Нет, – я прокашлялась. – Я прихожу к Берц.

– Как мило, – вежливо сказала она и улыбнулась. Я могла дать на отсечение свою тупую башку, что она понятия не имела, кто такая Берц. – Ковальчик. А почему так странно – Ковальчик? Ведь у вас есть имя?

Опять всплывало это имя, будь оно неладно! Недаром эта крошка была из той, другой, жизни, начинавшейся сразу после КПП, где уж точно не называли друг друга по фамилии. Вернее – наверное, не называли друг друга по фамилии. Затык был в том, что я уже не совсем ясно помнила ту, другую жизнь. Недаром на поверхность всплыли только всякие чулочки, ленточки и букетики фиалок – да и то всякое такое никогда не случалось со мной, а только с совсем другими людьми. Или было просто подсмотрено в кино.

Однако на сей раз я хотела, чтобы это наконец-то случилось и со мной.

Ясное дело, киношная шняга застыла у меня в голове в виде одного дурацкого кадра – который вдобавок для полного комплекта наложился на чёрно-жёлтую фотку промозглого весеннего дня, в котором навстречу мне легко шла Джуд, вертя на пальце одинокий ключ от моей хаты. Загляни в мою голову какой-нибудь смельчак, он увидел бы странную мешанину из содержимого мусорного бачка и глянцевых картинок гламурных изданий.

Мне всё ещё хотелось включить заднюю, но это было бы полным тупизмом, потому что диалог каким-то чудом всё-таки продвинулся на несколько фраз дальше грёбаного "привета". Теперь требовалось не облажаться и развить из этих нескольких фраз разговор. И – да, мне хотелось, чтобы этот разговор хоть приблизительно походил на картинку, на которой всё было так-как-надо.

– Ева, – ответила я.

– Очень приятно, – вокруг сгущалась атмосфера светского приёма. – Эли Вудстоун.

– Я знаю, – брякнула я – и в моей руке каким-то образом очутилась её рука. Я поднесла её к губам и поцеловала самые кончики пальцев.

Глянцевая картинка проступила ярче и начала обретать трёхмерность.

Странно, но она ничуть не удивилась. Точно её каждый день на улицах поджидали толпы женщин, и разговор с ними заканчивался целованием руки. Я тихонько перевела дух и мысленно стёрла со лба пот: похоже, Эли не считала прикосновение чем-то эдаким. По всему выходило, что она не считала чем-то эдаким и целование руки. Мне захотелось под благовидным предлогом отойти за угол и станцевать победный танец.

Однако я совсем не горела желанием заканчивать разговор. Воодушевившись этими пальчиками, которые были у меня перед носом всего-то пару секунд, я жаждала действий.

Эти пальчики засели у меня в башке, как заноза. Они, конечно же, пахли опиумом и лакрицей – и чёртовым сексом.

У Адели тоже были мягкие пальцы, но я никогда не хотела поцеловать их – да и она посмотрела бы на меня так, что живо отпала бы всякая охота. Если бы только не нашла, что это тоже до ужаса романтично. Хотя нет – даже если она и считала это романтичным, полагаю, оно могло быть романтичным с кем угодно другим, но уж всяко не со мной.

– Вы любите гулять? – бухнула я с места в карьер.

– Гулять? – удивилась Эли и поправила волосы. Я сглотнула – меня с ума сводило уже одно то, как она поправляла волосы.

Меня с ума сводило маленькое милое ухо и пальчик, которым она заводила за него прядь волос. Да ладно, что там – меня сводило с ума всё, что имело отношение к Эли Вудстоун.

– Ну да, – тупо сказала я.

– Гулять где? – с интересом спросила Эли.

– Даже не знаю, – я не удивилась бы, если бы она просто отправила меня куда подальше, приняв за тупую деревенщину. – В городе.

– Пыльно и душно. Там такая скука летом, – разочарованно протянула она. Сердце у меня тут же провалилось куда-то в желудок. – Но город – это лучше, чем ничего.

– Не хотите пройтись? – в моей голове, наконец, развернулся список хороших манер, и я извлекла оттуда нечто удобоваримое.

– Пожалуй, – она снова оглядела меня с головы до ног.

Этим взглядом она могла составить конкуренцию Берц. Только Берц не интересовало пятно у меня на заднице, которое осталось после того, как я села на банку с ружейным маслом и не отходило, сколько я не пыхтела. Эли тоже не интересовало пятно, по той простой причине, что я пока что не поворачивалась к ней задом, но в башке у меня засело, что она непременно обратит внимание на это чёртово пятно, или на ссадину на костяшке среднего пальца – или ещё на какую-нибудь лабуду из этой серии.

– Я знаю превосходную кофейню, – сказала я и спрятала другую руку за спину: там имелась парочка обкусанных ногтей.

– Не уверена, что на жалованье стажёра я осилю больше одной чашки кофе, – с сомнением сказала Эли. – Я готовлюсь стать врачом, – пояснила она.

– Думаю, на жалованье контрактника я осилю и чашку кофе, и всё, что вы захотите, – в лоб сказала я. – Нет проблем.

Я сгребла себя в кучку и снова попыталась принять соответствующий вид, который бы полностью подтвердил, что проблемы есть у кого угодно, но только не у меня.

Не знаю – может, она и не хотела, чтоб я демонстрировала ей всю эту фигню, но я гораздо больше верила Джонсон, чем себе. У Джонсон, по крайней мере, был опыт общения с кем-то с той стороны периметра.

– Интересно, – Эли на пару секунд задумалась. – Что ж, тогда сегодняшний вечер – ваш.

Сердце выпрыгнуло из желудка и застучало где-то в горле. Она кивнула и пошла прочь, а я осталась на том же месте, как приклеенная. Я сроднилась с коридорным шкафом прямо-таки до неприличия, и отодрать меня можно было, видать, только чем-то вроде автогена. Пока я не вспомнила, что не знаю, когда точно наступит сегодняшний вечер.

– Госпожа Вудстоун, – я сорвалась вслед за ней, словно меня только что разбудили по тревоге.

– Эли, – она обернулась. – Давай, я буду просто Эли… Ева.

Эли. Э-ли. Я застыла на месте, слушая этот голос, словно звон ветряных колокольчиков. Ко всему прочему она могла с лёгкостью перейти на "ты". Она открыла дверь в какой-то кабинет, и в коридор, где под потолком сиротливо висела одна-единственная гудящая лампа, ворвался луч света.

– Пока, – Эли на секунду застыла в проёме, окутанная этим светом, и стала похожа на ангела с витражей кафедрального собора.

– Пока, – сказала я – и дверь закрылась.

Она не назвала времени, но ломиться вслед было уже выше моих сил, потому что больше всего на свете я боялась, что она передумает. Хотя бы потому, что увидит мою рожу уже не при жужжащей коридорной лампочке, забранной в металлическую сетку. Я тешила себя надеждой, что она будет пребывать во власти иллюзий хотя бы до вечера – а о том, что будет тогда, я собиралась подумать ближе к делу. Прямо передо мной была эта дверь, из-за неё даже доносились какие-то звуки, но вламываться туда было чем-то вроде того, как если бы посреди мессы я встала и во всё горло запела тупой шлягер.

Лампочка под потолком замигала и приготовилась погаснуть. В моём мире постоянно происходили неприятности: люди пороли косяки, серьёзные и не очень, и даже вещи норовили отмочить финт ушами. "Нет уж, дудки, теперь извини, подвинься", – подумала я, полная решимости караулить Эли в сраном коридоре хоть до второго пришествия, но не упустить момент, когда начнётся волшебство под чарующим названием "Сегодняшний Вечер".

Но лампочка помигала и принялась исправно жужжать дальше. Где-то там, далеко было солнце в зените, и Старый город с его раскалёнными крышами, брусчаткой и пухом.

Помоечная кошка теперь хотя бы знала, где находится Дверь В Лето.

– Слюни подбери, – грубо сказала Берц и уставилась в окно.

Едрить твою налево, мне надоело, как горькая редька, то, что Берц всё время оказывалась на коне! С самого начала дежурным дурачком была только я, а она была права, периодически втирая мне все эти задрочки про секс.

Я вспомнила, как выводила на коленке "здравствуйте, госпожа доктор"… Сидя на унитазе в том же самом холодном туалете, в котором я до посинения тренировалась грамотно подваливать к девушкам… ЭТО – это было другое, другого цвета, вкуса, запаха. И мой экспериментальный "привет" сильно отличался от "здравствуйте, Адель" – прямо скажем, он не выдерживал никакой конкуренции. Зато он просто обязан был закончиться чем-то совершенно особенным, и прямо сегодня. Я поймала себя на мысли, что только тем и занимаюсь, что по-всякому склоняю слово "кончиться".

Эти прогулки в туалет волоклись за мной, словно карма. Впрочем, в мире, ограниченном периметром части с непременными КПП, КТП и шлагбаумами, туалет был чем-то вроде общественной гостиной.

Кстати, подобрать слюни – это было самое то. Я по-прежнему не хотела, чтобы кто-нибудь оказался таким же телепатом, как Берц, и начал доставать меня расспросами.

Я по-быстрому отбарабанила какую-то фразу из серии "госпожа-Берц-разрешите-идти" и со всей возможной скоростью ломанулась к заветной двери, а потом несколько часов гуляла в самом дальнем конце коридора, чтобы не столкнуться с Эли нос к носу – тогда бы она моментом догнала, как мне неймётся.

Наконец, вожделенная дверь открылась. Я была начеку, словно охраняла государственную границу и готовилась задержать диверсанта. Берц удавилась бы от злости, если бы видела, что я способна быть бдительной, как рота особистов. Я уже взяла низкий старт, чтобы в нужный момент снова вывернуть из-за угла, как ни в чём не бывало. Для первого штурма у меня был заготовлен целый букет "приветов" на любой вкус и цвет: – и "привет, жизнь прекрасна", и даже "привет, не хочешь потратить кучу бабла?"

Потрогав карман с наличкой в качестве талисмана, я приготовилась к лобовой атаке.

Эли уже шла мне навстречу, как вдруг остановилась и глянула через плечо. Так смотришь, когда на подошву прилипла жвачка или ботинки сообщили, что просят каши. Она согнула ногу в коленке и пальцами тронула свою лодочку из эрзац-кожи.

В этот момент мне показалось, что я сегодня и впрямь напринималась какой-то дряни. На самом деле, предпочтительнее оказалось бы старое доброе ЛСД, чем этот глюк, который вынул из меня душу – да и засунул её тут же обратно ногами вверх.

Грёбаный коридор и жужжащая лампочка отодвинулись куда-то на задний план, словно я была за кулисами театра, и на мою беду там как раз меняли декорации. От лампочки остался только свет, грязно-жёлтый, как моча. Эли держалась пальцами за серую стену и балансировала на одной ноге, проверяя каблук на прочность. Джуд любила такие каблуки – невысокие и похожие на стакан: в них удобно было подолгу стоять на улице или убегать, если выпадала непруха…

И ещё эрзац-кожа была дешёвой. Хотя такие туфли – да и Джуд тоже – не любили дождь.

На Эли, наверное, был халатик, но я видела лёгкое пальто, похожее на кленовый лист.

Она была, как танцовщица, вырезанная из чёрной бумаги, чью фигурку торговец силуэтами выставил на витрину своей лавки вместе с другими тенями.

Чёрно-жёлтый мир продавил реальность. Или я продавила её обратно, в чёрно-жёлтый мир – чтобы попытаться вернуть ту весну, пусть даже вместе с насморком и пустыми карманами. Я хотела вернуть себе Джуд…

– Привет, – оказалось, что Эли была уже рядом.

Всей моей конспирации настала хана.

– Ага, – сказала я, и тут же мне захотелось провалиться сквозь пол и лететь до самого подвала.

Да уж, стоило тренироваться до посинения, чтобы из всего словарного запаса выудить слово из трёх букв! Хуже могло быть только, если бы этим словом оказалось что-то поядрёнее.

– Ага – это значит: "привет и тебе, о бледнолицый брат мой"? – она засмеялась и ещё раз покачалась на каблуке, сосредоточенно глядя в потолок.

– Да. Прости, – я не поняла ни черта, что она хотела сказать – отупение принимало какой-то угрожающий размах. Можно было радоваться только тому, что общение с Аделью не прошло даром.

– Так идём? – спросила Эли – и сама взяла меня под руку.

Я мечтала, чтоб чёртова лампочка в сетке, наконец, перегорела – и исчез бы свет, который ощутимо пах старыми газетами. Я хотела любой ценой вырваться из этого мира ветхой чёрно-жёлтой фотографии – только на этот раз вырваться оттуда вдвоём.

Чёрно-желтый мир не мог закончиться чем-то приятным. Он по определению был всего лишь помойкой. Но мы с ней шли вперёд, туда, к брусчатке и крышам, к городу, где существовало что-то иное.

Когда-то я никого не пускала в свою жизнь. Кроме Джуд.

Если бы она захотела в неё войти.

Сейчас я загнала бы её туда пинками. Джуд была где-то далеко – но я не собиралась снова тянуть кота за яйца и отказываться от второго шанса.

КПП мы миновали под молчаливое одобрение наряда. Всё, теперь можно было гарантированно сказать, что по возвращении меня ожидает куча вопросов, головомойка, промывка мозгов и, как закономерный итог, расстрел на месте.

С вопросами не подвалит только ленивый, головомойка под кодовым названием "волшебный пендель" прилетит от Берц, промывку верхней чакры возьмут на себя особисты. А потом на сцене по всем законам жанра просто обязан появиться полковник Вудстоун собственной персоной. За неимением всей этой череды событий я с полной уверенностью имела право считать, что это дурацкий сон.

На улице вечерело. Старый город остывал – медленно, как чайник, накрытый ватной куклой. Тепло волнами шло от стен домов, от мостовой, оно затаилось в узких улицах и надеялось прятаться там до рассвета.

Навстречу нам изредка попадались горожане, которые шли приятно провести вечерок в пивной. Эли по-прежнему держалась за мой локоть. Я чуяла её тонкую руку – и чуяла, что все до единого встречные видели, как она держится за мой локоть. Заходящее солнце золотило шпили, кое-где ещё летели какие-то остатки пуха, а я шла по главной улице Старого города, и под руку меня держала самая красивая девушка на свете…

– Куда мы идём? – с любопытством спросила она. – В эту твою кофейню?

– Думаю, да, – конечно, для начала я хотела погулять с ней, и погулять как можно дольше, но, раз уж она упомянула про кофейню, не оставалось ничего другого, как согласиться.

– Может, расскажешь что-нибудь? – сказала Эли.

Вся моя бравада испарилась за пару секунд. Кажется, я даже слегка пригнулась, словно надеялась стать менее заметной, – потому что я понятия не имела, что ей можно рассказать.

Чёрт подери, я не умела травить нормальные человеческие байки и не помнила ни одного анекдота. И ещё я до смерти боялась облажаться.

– Например? – осторожно спросила я.

– Даже не знаю, – она задумчиво навертела на палец прядь волос и сунула кончик в рот. – Что-нибудь интересное, Ева. Полагаю, уж у тебя-то в жизни должно быть полным-полно интересного.

Я похолодела. По ходу пьесы, разговор выруливал как раз туда, куда я больше всего боялась – и о чём меня и предупреждала Берц со своей грёбаной прозорливостью.

– Да брось, – мрачно сказала я. – Что у меня может быть интересного.

– Ну, – Эли задумалась. – Что-то ведь побудило тебя попасть туда, куда ты попала?

Я помолчала. То, что побудило меня попасть сюда, носило имя "господин Шэдоу", – правда, ей не обязательно было об этом знать.

– Например, патриотизм, – продолжала она, как ни в чём не бывало. – Ведь это прекрасно! Не важно, что именно ты делаешь – важно, что ты делаешь это для блага государства в целом и национал-монархизма в частности.

– Не важно, – подтвердила я, как попугай.

– Или романтика, – Эли уже неслась дальше. – Не важно, какое чувство способствовало тому, что теперь ты служишь во внутренних войсках. Мне говорили, что это ребячество…

– Кто говорил? – брякнула я.

– Друзья. Родители, – сказала она. – Но, даже если и так – что с того? Скажи, разве всё это становится менее романтичным?

Не знаю, что было романтичного в том, чтобы просто делать то, что умеешь, и при этом делать это хорошо, не вынося себе и людям мозг. Кроме того, я не видела никакой романтики в том, где был мой большой козырный интерес – в виде вполне осязаемого банковского счёта.

Видать, я как-то не так понимала слово "романтика". Для меня это были открытки с ангелочками, кружева, ленточки и вот эта самая прогулка.

Впрочем, похоже, романтикой каждый называл не то, чего видел в жизни вагон и маленькую тележку, а совсем наоборот. В её жизни были и открытки, и цветы – были, наверняка, и рождественские ёлки каждый год, и снежные фонари, и какао в постель в день рождения, и прогулки по саду под луной под пение соловья. Она лезла во всю эту кашу, которая творилась в нашей части, затем, чтоб получить то, чего у неё не было раньше. Она могла себе это позволить. Ей надо было заботиться о маникюре, одежде, внешности – и об ощущениях, которые она хотела словить в этой жизни, они были сродни кайфу от наркоты, изменяющей реальность, – но никак не о счёте в нейтральном банке.

Честно, мне было почти всё равно. Каждый выбирал для себя, и никто не был виноват в том, что ей повезло заполучить в папаши полковника, а мне не повезло выколачивать наличку в грязных подворотнях мегаполиса. В этом мире всегда кто-то выигрывал, а кто-то в этот же самый момент валялся на заплёванном полу и готовился сдохнуть.

– Да, наверное, это романтично, – наконец, сказала я. Мне на хрен не упёрлось спорить с ней – я получала своё удовольствие, и ничто не должно было этому мешать. В том числе и разговоры на темы, от которых она была далека, как земля от неба.

– Ну, Ева! – Эли надулась. – Так нечестно. Ты просто соглашаешься и всё. Ни за что не поверю, что тебе так уж нечего рассказать.

О, да, конечно. У меня было что рассказать. Массу неудобоваримых историй, которые, ручаюсь, не очень-то вязались с её представлением о романтике.

– Ну, не то, чтобы я была совсем уж зануда, – сказала я.

– Но выглядеть ты начинаешь, как зануда, – упрямо подначила она.

– Я просто не знаю, о чём бы нам поговорить, – я решила быть честной. Почти. – Ничего, если я признаюсь, что растерялась?

– А почему ты растерялась? – с любопытством спросила Эли.

– Потому что я всегда теряюсь в обществе красивой девушки, – это даже была правда.

– Ну, Ева! – снова сказала она и покраснела.

– И – потом, откуда я знаю: может, у тебя тоже есть какие-нибудь правила? – я вспомнила все правила, которые нагло вломились в мою жизнь за последнее время.

– Что значит – тоже? – удивилась Эли.

– Ничего не значит, – успокоила я, ругая себя на все корки. – Просто слово, от балды. Скажи, как и о чём ты хотела бы поболтать. Или, наоборот, не хотела бы.

Кто-нибудь другой тут же заметил бы, что ничего не бывает просто так. И я даже знала, кем бы мог быть этот другой. Но она не заметила.

– Что ты, Ева! Какие правила? – звонко рассмеялась Эли. – Как тут можно говорить о правилах, ведь мы же не на приёме. Ты и я – мы просто разговариваем, ведь так?

– Так, – согласилась я.

Тут можно было говорить о правилах. Мало того, похоже, мне уже нужно было говорить о правилах. Соскочить с них оказалось сложнее, чем бросить курить. И соскакивать отчего-то уже не хотелось…

Пока что я не понимала, про что мы говорили вообще. Это был не полноценный разговор, а слова, надёрганные не пойми, откуда, и не пойми, для чего. Мы перебрасывали их, как мяч, но я, хоть убей, не могла уловить смысла.

И тут оказалось, что, кроме правил, я начинаю ждать от неё неизвестно какого смысла…

Её словам не нужен был смысл. Не ну-жен! Она просто должна была говорить хоть что-то – этим своим голосочком, который заставлял волноваться плоть. Так я думала всего только минуту назад, и час назад – а вчера я отдала бы что угодно, чтобы услышать это её "Что ты, Ева…"

А теперь я думала, сколько же всего, оказывается, может случиться за минуту.

Прямо перед нами начиналась Больничная – и где-то там была сосновая дверь кондитерской, от которой пахло мокрой верфью и морским ветром.

– А, между тем, я уже проголодалась, – весело объявила Эли. – Надеюсь, до твоей кофейни не очень далеко?

– Не очень, – успокоила я. Похоже, мне только и оставалось, что перебрасывать ей назад какие-то слова из её же фраз.

Но Эли не обратила на это внимания.

– Ты такая милая, – сказала она и пальцами коснулась моей руки – чуть ниже рукава.

У неё тоже были мягкие пальцы. На этом месте я ожидала, что просто умру – ожидала все те две секунды, в течение которых её рука скользила по материи комка. И вот две секунды кончились – но ничего не происходило. Меня просто держала под руку очень красивая девушка. Одна очень красивая девушка.

Одна из.

Впереди была дверь кондитерской, и оттуда уже доносился запах кофе и свежей выпечки. И тут я поняла, что просто умру, но чуть позже: когда войду в эту дверь вместе с Эли.

Она была прекрасна, словно ангел. Она позволяла ухаживать за собой, брала меня под руку и, может быть, даже позволила бы поцеловать себя прямо тут, под газовой лампой с зеленоватым светом, и прямо этим вечером.

А я зачем-то замедлила шаги и даже не смотрела на знакомую дверь.

– Сюда? – с любопытством спросила Эли, разглядывая потемневшую вывеску.

– Нет, – сказала я. – Немного дальше.

– Я думала… – разочарованно начала она.

– Ну, ты же не хочешь сидеть в противной дыре с тараканами, грязной посудой и всякой швалью по соседству? – спросила я как можно непринуждённее и переложила её руку на пару сантиметров выше.

Мы прошли мимо. Дверь грустно смотрела на меня, безмолвно упрекая в несправедливом поклёпе, – а я лихорадочно пролистывала в голове близлежащие улочки на предмет какой-нибудь ещё кофейни или ресторанчика. Другой кофейни или ресторанчика.

На порог вышел хозяин и стал зажигать фонарь над входом, хотя было ещё совсем светло.

– Хорошо, – согласилась Эли и передёрнула плечами. – Не выношу шваль.

– Да. Я тоже, – на автопилоте сказала я, думая о своём.

Меж домов струилось тепло. Встречные, наверное, всё ещё смотрели на нас – точнее, на неё. А я всё ещё пыталась найти смысл – хотя бы в небольшом обрывке разговора. И не находила…

Маленький ресторанчик обнаружился неподалёку, мы сели за столик, и, в ожидании заказа, снова стали перебрасывать слова, как мяч – словно я привела её в спортзал. Я не слышала и половины – она сидела спиной к окну, за которым ещё вовсю пылало закатное небо, и снова походила на фигурку, вырезанную из чёрной бумаги хитрым торговцем тенями…

– К одиннадцати мне нужно быть дома, – с сожалением сказала Эли, оглядываясь на окно.

– Одиннадцать не так уж и скоро, – я попыталась по цвету неба определить время. Закат тянул максимум на восемь.

– Здорово, должно быть, возвращаться в часть, – проговорила она с лёгкой завистью. – А не домой.

– Возвращаться в часть? – я снова повторила кусок её фразы – как заведённая.

– Знала бы ты, какая тоска дома, – пожаловалась Эли, и положила подбородок на сплетённые пальцы.

– Правда? – вопрос был чисто риторическим.

"Знала бы ты, какая веселуха в расположении", – тут же подумала я с мрачным сарказмом.

– Ужас, – на полном серьёзе подтвердила она.

Судя по всему, понятие ужаса у меня тоже было другим. Наверное, ей бы показался романтичным и наш сортир, и дверца с вентилями, возле пола, куда прятали бутылки из-под самогона, когда выкидывать их в другое место было лень или некогда, и толпа чумного от алкоголя народа – и даже чёртов фонарь возле котельной. Короче, романтичным Эли считала всё, что было не похоже на её дом – и то, что ей не нужно было делать в силу необходимости. Наша часть была просто сплошной романтикой – только по той причине, что она не проводила там двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.

Что-то явно не клеилось. Но я обязана была не дать разговору завянуть, даже если он и превратился в почти бессмысленное перебрасывание словами.

– Ведь ты же не думаешь, что я говорю какую-то чушь? – наконец, немного раздражённо спросила Эли. Возможно, будь она не так хорошо воспитана, она помахала бы у меня перед носом растопыренной пятернёй, проверяя, что со мной.

– Конечно, нет, – бессовестно соврала я – и не почувствовала ничего.

Да, она говорила какую-то чушь. Ей и не надо было читать мне научную лекцию. Все умные разговоры могли идти лесом, пеньками и мелкими перебежками. Девушка с фигуркой танцовщицы из лавки торговца грёзами могла позволить себе нести полную ахинею.

Да только я уже, похоже, не могла позволить себе просирать время ради чуши – даже если это и была чушь, сказанная ею. Дело упёрлось не в умные разговоры. Дело упёрлось в то, что мне нужна была Джуд.

Но это была не она.

И… я уже перестала хотеть Джуд: она принадлежала чёрно-жёлтому миру старых газет, выкинутых на помойку.

И это была не Адель…

Я сидела напротив Эли и понимала, что обрадовалась бы, если бы сейчас небо показывало что-то, хотя бы отдалённо напоминающее одиннадцать часов. Чёрт подери, я не умела разговаривать, перебрасываясь словами через стол, словно это была игра в пинг-понг. Я хотела разговаривать о дерьме, называя его дерьмом. Соблюдать дурацкие правила, которые уже требовалось записывать на бумажке – так много их развелось. Считать прикосновение чем-то недосягаемым – и держать строго сорок сантиметров до милой руки. И ещё получать фиолетовые каракульки, от которых внутри становилось тепло.

…А потом я пила кофе, и он казался мне помоями, хотя стоил, как целый обед из трёх блюд в простенькой столовке для работяг.

– Ты худеешь? – оказалось, это адресовано мне.

– Нет, Эли, – мягко ответила я, словно передо мной был ребёнок, которого надо было выгулять и сдать обратно в целости и сохранности. – С чего ты взяла.

– Тогда возьми пирожное, – предложила она.

Прямо под мой нос скользнула плоская вазочка, пёстрая, как корзинка цветочницы. Здесь не было только квадратиков шарлотки с корицей, которая в тот раз так понравилась Адели. Я даже не удивилась. Тогда – это было тогда. Тогда шёл дождь, была шарлотка и зелёный свет гудящих газовых ламп. Сейчас солнце ещё золотило шпили, в чашке осталась кофейная гуща слоем толщиной в палец, и на столе стояла уютная лампа с абажуром, перевязанным коричневой бархатной ленточкой.

И было ещё одно "тогда", – в котором существовала тарелка со столовскими пирогами и пузатый чайник с красной надписью на боку.

– Пойдём? – я положила несколько купюр в папочку, которую принёс официант. Она была коричневая и тонкая. Просто согнутый пополам лист картона, обтянутый кожей…

– Что ты, Ева! – удивилась Эли. – Похоже, ещё не так поздно.

– Пройдёмся, – сказала я и встала.

Над Старым городом ещё пылал закат. Откуда-то доносились звуки музыки: кто-то играл на скрипке, и мелодия уплывала к шпилям и в ясное вечернее небо.

– Кажется, скрипка? – спросила Эли.

– Наверное, – равнодушно согласилась я.

Она заткнулась. Не знаю, но, по-моему, только дурак бы не понял, что что-то не срослось и не склеилось. И мне было уже наплевать.

Она снова держала меня под руку, а другой рукой касалась тёплых стен. Было ещё одно "тогда", в котором это делала Джуд. И теперь прошлое-помойка, которое я за каким-то хреном так старалась вернуть, со всей дури приложило меня мордой о землю.

Звуки скрипки плыли вверх, к закату, они накатывали волнами, как вода на прибрежный песок, и вся эта канитель была золотисто-коричневого тёплого цвета – и песок, и волны, и закатное небо. И стена кафедрального собора, которая выросла невдалеке. Мне показалось, что я чувствую запах сырого кирпича, нагретого солнцем – но это была всего лишь иллюзия.

Я не могла вернуть то самое "тогда", в котором пахло этим тёплым кирпичом, как бы ни хотела.

Я не могла вернуть даже прошедший день, – в котором я сделала бы всё, чтобы теперешнее "сейчас" было другим.

– Зайдём? – спросила Эли.

Я побежала бы туда бегом – да только в этот раз меня там ничего не ждало.

– Пожалуй, – всё-таки ответила я.

– Ты ведь не думаешь, что я страшный безбожник? – зачем-то сказала она.

– Не думаю, – если честно, мне было без разницы.

– Ты странно выглядишь, – отметила Эли. – Похоже, я не ошибусь, если предположу, что безбожник – ты?

– Почему? – тупо спросила я.

– Скажем так: видно, что ты не веришь, – авторитетно заявила она.

Что ж, я не верила, в этом Эли была совершенно права. Не верила в машину времени, в космических пришельцев, в чудо – и в то, что можно вернуться хотя бы на полдня назад.

В соборе было пусто и тихо. На отполированной скамье лежал маленький коричневый молитвенник. Мне захотелось схватить его и шваркнуть в витражное окно, рассадив стекло на тысячу разноцветных кусков…

– Похоже, молитвенник? – сказала Эли. Эли Вудстоун, чёрт бы её подрал.

– Похоже, – согласилась я.

– Должно быть, забыл кто-то? – равнодушно предположила она.

– Должно быть, – я говорила всю эту лажу, словно заводной робот из магазина игрушек.

Маленький коричневый молитвенник, такого же тёплого цвета, как деревянные скамьи для прихожан. Я всегда ожидала, что под пальцами он окажется гладким, как дубовая скамья – а он на самом деле был чуть шершавым и слегка тёплым. Ещё хранящим, видать, тепло руки женщины с прозвищем Ад.

Даже сейчас.

– Зачем он тебе? – удивилась… чёрт возьми, Эли, её зовут Эли. Оказывается.

– Просто так, – ответила я. – Не парься.

И тут же я снова забыла, как её зовут. Таким манером в самом ближайшем будущем я рисковала запросто забыть и своё собственное имя, а потом под фанфары загреметь в комнату с мягкими стенами.

"Эли, Ковальчик, просто Э-ли. Её зовут Эли Вудстоун, и ты ещё вчера больше всего на свете хотела пройтись с ней под ручку по главной улице, или нет?"

– Вчера хотела, – вслух сказала я.

– Что? – переспросила она. – Хотела что?

– Не что, – пояснила я. – А когда. Вчера.

Совсем рядом были её глаза, такие большие и синие, словно она закапывала туда чернила, честное слово. Никогда и ни у кого я не видела таких глазищ. И сейчас в них плескалось непонимание, словно она была святым отцом, который шел себе своей дорогой, размышляя о тщете всего сущего – и вдруг неожиданно вляпался в навозную кучу.

Но мне было уже насрать, что там происходило с этими её глазищами. Вчера было вчера, а завтра будет завтра. А сегодня и сейчас мне до одури хотелось взять этот молитвенник, – и увидеть там сложенную вдвое записку на бумаге в фиолетовую клеточку…

Хотя это был совершенно другой молитвенник, неизвестно кем забытый тут после вечерней мессы…

– Ни за что не поверю в твою набожность, – весело сказала Эли.

– Ладно, – согласилась я. – Не верь.

– Ты так быстро сдаёшься? – прищурилась она.

– Ага, – подтвердила я.

Мне было уже по барабану, что говорить, как говорить, сдаюсь я, не сдаюсь, нравлюсь ли ей, либо она просто проводит время, которое растянулось, как карамель, в этом расплавленном летним солнцем городе.

Мне больше всего на свете хотелось, чтобы произошло чудо.

Сзади скрипнула дверь. На пороге стояла девочка со скрипичным футляром в руках и в платье в большой белый горох. Она увидела нас и попятилась.

Когда-то мне тоже было тринадцать лет. И у меня тоже было платье в горох, только горошины были немного поменьше. У меня даже была скрипка. Только я никогда не носила очков.

Зато очки были у докторши.

А молитвенник был у нас один на двоих, и, наверное, Бог, сидя где-то там, на облаках, укоризненно качал головой всякий раз, как только мы снова использовали этот молитвенник в качестве почтового ящика.

А девочка в платье в горошек шла по проходу к нам, и я понимала, что это её молитвенник, и что чуда не будет, – потому что дуракам вроде меня не полагается никаких проклятых чудес.

– Это твоё, дорогая? – в голосе Эли было столько сахара… Мне показалось, что теперь долго не смогу раскрыть рот, словно сдуру попыталась прожевать огромный кусок пчелиных сот, полных мёда, и воск намертво залепил мне всю челюсть.

– Нет, – девочка остановилась и прищурилась. Похоже, очки ей не очень-то помогали.

– Нет? – удивилась Эли. – А чей же?

– Не знаю, – тихо сказала девочка. – До свидания.

Эли промолчала.

– До свидания, – сказала я.

Эли посмотрела на меня так, словно я начала срывать с себя одежду.

– Ну, давай, скажи: "Ты умеешь быть вежливой", – подначила я.

– О, да, – она засмеялась. – Несомненно.

Она просто засмеялась. Просто. Ну, конечно, не так, как ржали мы с Джонсон, заставляя оконные стёкла опасно дрожать. Но это и не были ветряные колокольчики, или что там ещё – никакая эта романтическая розовая чушь, которая накрыла меня вчера, словно я от души затянулась сигаретой с травой.

– Однако, да. Я умею быть вежливой, – надо было завязывать с этой канителью. Я подала ей руку.

– Может, почитаешь на ночь? – саркастически сказала она.

– Полагаешь, надо? – осведомилась я.

– Моим королевским приказом просто таки велю, – где-то там, глубоко у неё в мозгах, судя по всему, уже завертелся червячок, который шептал "что-то не то", но она по инерции ещё продолжала шутить.

Что именно "не то", не могла до конца понять даже я.

Куда там было додуматься червячку, который жил на задворках мозгов этой девочки, похожей на фарфоровую куколку… очень красивую, наверное, фарфоровую куколку.

Если бы не одно это слово – наверное…

Ведь вчера – это было вчера.

А сегодня и сейчас я вспомнила, что на дух не переносила фарфоровых кукол. И ни разу не подходила поближе к лотку торговца тенями.

Ведь я мечтала о собаке и о снежном шаре.

– Полагаю, надо, – сказала Эли и протянула мне злополучный молитвенник.

– Ты хочешь заставить меня поучаствовать в краже? – осведомилась я.

– Почему бы и нет? – она подмигнула. – Зато твои шансы на спасение души значительно увеличатся. Ни за что не поверю, если ты скажешь, что у тебя в роте целая куча Библий и всякого такого.

– На кой чёрт мне нужна куча Библий? – поинтересовалась я.

– Хотя бы затем, чтобы не чертыхаться в церкви, Ева, – строго сказала она.

– У меня было… всё, что надо, – сказала я.

Тишина стояла такая, что, казалось, урони я булавку, она грохнулась бы на пол, как хорошее бревно. Девочка со скрипкой оставила дверь приоткрытой, и оттуда падал луч света, оранжевый, словно апельсин. Он падал на скамьи, и они светились, а мне казалось, ещё чуть-чуть – и на них выступит смола… если, конечно, она могла выступить из дерева, из которого их когда-то сделали.

– Было? – спросила Эли – видать, просто для того, чтобы не молчать и спросить хоть что-нибудь.

– Было, – сказала я и положила молитвенник ровнее. Будто тому, кто хоть когда-нибудь притащится за ним, было жутко важно, чтоб он лежал ровно, как учебник перед отличником.

Ровно-ровно, прямо-таки по линеечке…

Из-под коричневой обложки высовывался краешек какой-то бумажки. Или записки. Или не знаю, чего, с фиолетовыми клеточками, и моё сердце остановилось, а потом галопом понеслось вперёд, словно необъезженный скакун.

– Есть, – поправилась я и спрятала молитвенник в карман.

Эли вопросительно глядела на меня снизу вверх. Такая маленькая, хрупкая, и, наверное, красивая.

Наверное.

Ядрёный корень, я больше не хотела думать ничего из серии "наверное". Все эти "наверное" выбрали свой лимит на тучу времени вперёд. А на тему "нет" я подумала только что, и на это не потребовалось так уж много времени.

Зато я хотела размышлять на тему "да" – да, мне страшно хотелось вытащить записку и потрогать буквы пальцем, чтобы убедиться, что это не мираж, а ещё больше всего на свете мне хотелось прочесть маленькие милые каракульки, выведенные фиолетовыми чернилами. Хотя я и так знала эти слова наизусть.

"Спокойной ночи", – писала Адель. Я повернулась к Эли, мысленно умоляя её заткнуться и не говорить больше ничего. До меня вдруг резко дошло, что, если она произнесёт ещё хоть слово про этот молитвенник, я заору, будто меня режут на куски.

– У меня есть всё, что надо, – сказала я.