Крестный путь Сергея Есенина

Экспресс «Сапсан». Питер. Гостиница «Англетер»

Люблю Москву.

До детского восторга, до страстной влюблённости юноши, идущего на своё первое свидание. Москва, Первопрестольная… Это насквозь русский город, как бы его ни старались переделать революционеры-большевики семнадцатого года или толстосумы эпохи 1990-х. Российская столица всегда возрождалась из пепла социальных перестроек, поблёскивая гранями русскости, как загадочный град Китеж у Сергея Есенина.

Не лежит у меня душа к семейной идиллии, наверное, я вечный странник или нечаевский полуволк-полусобака («Баллада о полуволке» – повесть В. Нечаева). Короче говоря, я вынужден был признаться самому себе, что всего дороже мне личная свобода и одиночество. Заставьте меня выбирать между семейными узами – несвободой – и вольницей хиппи, и я, не раздумывая, шагну за дверь, чтобы жить по-цыгански; а по сути – выражение «нон-стоп!» стало моим кредо. Особенно если перед этим вы принудите меня выслушать массу чепухи о том, как мне следует поступать «для моей же пользы».

Это они, женщины, любят забивать себе голову всяким вздором, выуживая его из разнообразных дамских гламурных журналов. Да, в этом я убеждён. Проверено лично мной. Я и сам строчил для таких же синьоров и синьорит подобные статейки. Хотя, надо сказать, этой чепухой я баловался так, между делом. Я ведь журналист (по крайней мере был им до настоящего времени), который довольно долго сочинял научно-популярные статьи по медицине – про стрессы, влияние запахов и про то, что любовь приходит к нам… через нос благодаря обонянию, а также о загадках геопатогенных зон, шаровых молниях и НЛО, о проблемах Бермудского треугольника, тайнах Чернобыля для популярного московского журнала «Чудеса вокруг света».

Я переключился на этот спектр безобидных тем с того момента, когда осознал, что не может журналист заниматься политикой и выдавать при этом честные, откровенные материалы. Потому что в политике ангажированность стопроцентная. Зато как репортер, специализирующийся на тайнах, загадках и мистификациях, я оказался вовсе не плохим публицистом. Что, кстати, и дало мне возможность колесить не только от Москвы до Санкт-Петербурга, но и совершать вояжи в ближнее и дальнее зарубежье.

В Питер я отправился по личной просьбе моего шефа, главного редактора научно-познавательного журнала. Цель командировки была рутинной: осветить работу научной конференции по проблемам стресса. Как-то утром шеф пригласил меня к себе в кабинет и заявил, что «с тех пор, как нашими читателями стали депутаты Госдумы и Федерального собрания, мы обязаны прилагать все усилия для того, чтобы помочь нашему журналу удержаться на плаву в бурном море коммерции». Страсть главного редактора к взаимоисключающим метафорам могла соперничать лишь с его любимыми разглагольствованиями на тему: «Чего изволите, наш дорогой читатель?» Шеф, посылая меня в Питер, надеялся, что я там раздобуду кое-какую сенсационную информацию на тему, интересующую не только его самого, но и большинство наших читателей. Всё это в итоге поднимет рейтинг журнала и облегчит жизнь нашему коллективу журналистов и технических работников.

Тогда, в середине 1980-х, в Москве времена уже становились смутными, каждый старался найти свою нишу, чтобы не погибнуть от голода и нищеты. Ну а я устроился в научно-популярный журнал и ушёл с головой в написание статей и редактирование опусов авторов, где излагались различные туманные методики, связанные с НЛО и таинственным веществом с этих «объектов», которое излечивало человечество от всего: от злокачественных новообразований до психических недугов.

Со временем я наловчился стряпать журналистские «блюда» с завлекательными названиями: «СПИД – болезнь или надувательство, и как не стать его жертвой?», «Чем пахнет стресс», «Любовь приходит через… нос», приправляя тексты цветными иллюстрациями, которым позавидовали бы немецкие журналы «Фокус», «Штерн» или «Бильд».

Я взял себя в руки, памятуя о том, что был и остаюсь крепким мужчиной, и по старой профессиональной привычке приказал себе не вешать нос ни при каких обстоятельствах. Но некое дурное предчувствие, точно червь, точило не только мою душу, но и моё реальное нутро с жарко бьющимся сердцем. Итак, когда я занялся научно-популярной тематикой, былые тучи над моей головой потихоньку рассеялись.

Но надо признать, что и такое на первый взгляд безобидное дело, как сочинение научно-популярных статеек по медицине, имеет, так сказать, оборотную сторону медали. Любой ваш собеседник норовил выжать из вас наиновейшую информацию, ещё не ставшую достоянием широкой публики. Как, например, избавиться от хандры или поскорее залечить ушибленный на корте локоть? Как остановить старение или понизить уровень холестерина в крови? И так далее, и тому подобное. Мой главный редактор не был исключением, так же как и читающая журнал публика: он был взят в плен остросюжетной тематикой своего издания.

А тут в Санкт-Петербурге должен был состояться международный симпозиум. Предполагалось, что на него съедутся медицинские светила и специалисты. Тема конференции была модной: «Стресс». А это «формат нашего журнала», как любил говорить главный редактор.

И вот я в Питере – городе моей студенческой юности, а иначе – альма матер и всё такое… Той весной на каждом углу рекламировалось и продавалось американское мороженое «Баскин Роббинс», а сеть магазинов фирмы «Бенетон» гостеприимно распахнула свои двери. И заокеанское мороженое, и «Бенетон» прекрасно вписывались в неизменяемую веками фактуру Питера, города, в котором, как казалось мне, не было ничего уникального, ничего особенного, выбивающегося из привычного ряда и способного бросить вызов традиционному шаблону.

Например, в Москве вы чувствуете себя в полном порядке до тех пор, пока у вас на ногах неизношенная пара добротных и дорогих туфель от «Гуччи».

Поселился я в гостинице «Англетер», что недалеко от Исаакиевского собора. И по странному совпадению, меня определили в «есенинский» номер 5 с табличкой о том, что здесь 27 декабря 1925 года погиб поэт С. А. Есенин. Кроме того, я не знал, что скоро, в 1987 году, все эти апартаменты вместе со зданием будут снесены взрывом, несмотря на протесты ленинградцев.

О конференции. Она проходила с оттенком сенсационности, называясь не иначе, как «Волшебный мир запахов». Тогда не только научная, но и далёкая от мира исследователей общественность только и судачила о феромонах и тестостеронах. Так что открывающийся форум в Северной столице как будто хотел зацепить каждого из присутствующих новыми открытиями учёных и практическими результатами парфюмеров.

Устроители форума постарались на славу! Начиная с открытия в Таврическом дворце, когда на сцену вышел известный актёр из БДТ и, поправив бабочку, заговорил приятным баритоном, вещая аудитории, словно гипнотизёр:

– С ветхозаветных времён было известно, что запахи оказывают сильное физиологическое воздействие не только на человека, но и на всё живое на нашей планете. В Древнем Египте, Ассирии, Римской империи и Элладе храмы, дворцы и дома окуривались благовониями и орошались ароматическими водами. Подобные традиции просматриваются и в храмах современных религиозных конфессий.

Такие душистые вещества, как мятные, розовые, бергамотные либо лимонные благовонные масла, могли изменить пульс сердца, ритм дыхания, повлиять на зрение, слух и в итоге – на самочувствие человека.

Если приятные ароматы действовали успокаивающе, то неприятные, отталкивающие, запахи повышали кровяное давление, учащали пульс.

Человек способен воспринять более 10 тысяч запахов. В восприятии ароматов есть и свои «бездарности», которым «медведь на нос наступил», и даже «гении». Большое внимание любителей беллетристики всё ещё привлекал нашумевший роман «Парфюмер. История одного убийцы» Патрика Зюскинда. Хотя речь в нём шла не о современности, а о средневековой Европе. И не о парфюме как таковом, а о человеке, почему-то родившемся без запаха, присущего людским детёнышам. Такая особенность героя как бы компенсируется чрезвычайной способностью феноменального персонажа улавливать, различать ароматы и в результате комбинировать удивительные составы… На любого человека действуют свои аттрактанты (привлекающие вещества) и репелленты (отталкивающие вещества). Одни действуют строго индивидуально, на конкретного человека, другие же обладают многовекторным, или общим, началом. С помощью феромонов, которые продуцируются живыми существами, можно сделать очень многое в плане воздействия на человека или животных. Например, в сельском хозяйстве феромоны использовали в борьбе с вредными насекомыми, а аттрактанты – при искусственном оплодотворении.

Многие ученые, занимаясь исследованием феромонных каналов связи, а в особенности – механизма воздействия запахов на человека, пришли к выводу: оказывается, можно создавать такие вещества, которые заставляли бы нас больше трудиться, покупать то, что нам не нужно, а по тем или иным «ароматам» человека следить за его здоровьем и выявлять недуги. И, надо отдать им должное, вплотную подступили к тайне из тайн, глобальной проблеме, из глубины седых веков волнующей человечество, – необъяснимому феномену любви. Дело в том, что изучение этой чрезвычайно важной сферы знаний объяснялось трудностями объективизации наблюдений. Тем более у тех же животных запахи – чуть ли не главный язык общения, поведения и жизнедеятельности.

На первый взгляд, технологическая цепочка в процессе обоняния на удивление проста. Одорант попадал в носовую полость, отсюда от анализатора обоняния сигнал поступал в лимбическую зону головного мозга, в так называемый эмоциональный мозг, или древний мозг – мозг рептилий…

Конференция оказалась довольно интересной. Антураж, конечно, соответствовал программе, но за ним легко угадывалась попытка организаторов навязать прибывшим на конференцию медикам – публике в общем-то достаточно беспринципной – новые лечебные кремы со своими аттрактантами (привлекающими веществами) и репеллентами (отталкивающими веществами) из чисто коммерческих соображений. Едва ли не каждого делегата в первую очередь волновало, как он выглядел в глазах коллег, какое впечатление производил. При таком подходе к делу форма стёкол очков была куда более значима, нежели вопросы природы и лечения стресса, не говоря уже о других научных проблемах. Впрочем, допускаю, что в оценке конференции и её участников я выказал «недоброжелательность», как говорили интеллигентные люди. Я знаю, что частенько бываю недоброжелателен к согражданам, но до какой степени, выяснилось через пару дней.

Первые трое суток я старательно изображал из себя приличного человека. Днём слушал доклады, то есть дремал под монотонные разглагольствования докладчиков. По вечерам валялся в гостиничном номере, смотрел в огромных количествах фильмы. И пачками поглощал картошку фри, хотя, как заметило одно из светил медицинской науки, этот продукт со временем вредил детородным функциям мужчин и женщин, делая их бесплодными…

В этот вечер я повёл себя так, как будто готовился пойти в театр. Принял душ, побрился второй раз и обильно полил распаренную кожу крепким одеколоном. Подошёл к зеркалу. То, что я увидел в зеркале ванной комнаты, расстроило меня. Располневшее лицо, брыли, дряблые мышцы рук и ног, теряющие на глазах эластичность…

Я дал себе слово, что по возвращении в Москву сразу же начну работать с гантелями в спортзале.

Надев свежую рубашку, я отправился в ресторан гостиницы «Астория», где разместилось большинство делегатов конференции.

Публики было немного. В дальнем углу за маленьким столиком сидел и ужинал в одиночестве мужчина, чьё лицо было мне знакомо. Я встречал его в конференц-зале и даже оказался свидетелем, как он в перерыве между докладами на очередном кофе-брейке (перерыв за чашкой кофе) что-то с азартом доказывал одному из делегатов. Я внимательно присмотрелся к нему. Это мужчина выше среднего роста, плотный, с животиком. В его походке, жестах и интонации угадывался человек военный. У него был резковатый, как у военного, голос.

– Эдуард Александрович Хлысталов, – представился он. – Отдел по связям с общественностью, или ЦОС, а тружусь в той самой корпорации, которая являлась спонсором конференции.

Когда я вошёл в зал, он поднял голову и встретил меня вежливой улыбкой пресс-секретаря. Выпитая в номере водка, этот чёртов червь, оживший после пары рюмок не то у меня в душе, не то где-то под ложечкой, и грустная перспектива провести очередной вечерок в одиночестве буквально погнали меня к тому столику в дальнем углу. Всё остальное было просто делом техники.

Я представился и поинтересовался, какого мнения он о питерской кухне, и осведомился, не будет ли он против, если я присяду за его столик. Он отложил в сторону книжку в мягкой дешёвой обложке и, одарив меня благосклонной улыбкой, сделал приглашающий жест. Я заказал бутылку «Хванчкары», мы растянули её на пару часов и отправили официанта за следующей. Эдуард огорошил меня тем, чего я не знал в достаточной степени, а именно: рассказал про загадочную смерть Сергея Есенина в «Англетере».

– Всем хорошо известна беломраморная доска на стене гостиницы, менявшей не раз своё название. Она гласит о том, что здесь 27 декабря 1925 года трагически оборвалась жизнь поэта. Всё верно, кроме одного – здесь был убит Есенин, а не покончил с собой, как повествует официальная версия.

– Да что вы говорите?! Я как раз проживаю в этой самой гостинице, в этом самом номере!

Он пытливо посмотрел мне в глаза и добавил:

– Я работал следователем на Петровке, 38, будучи полковником МВД СССР. После выхода на пенсию решил сам провести расследование этого дела.

– И к каким же выводам вы пришли?

– Самым трагическим: Есенин был убит.

Мы вместе решили посетить тот самый гостиничный номер № 5, где это произошло.

Прошли к парадному входу в гостиницу, раскланялись с дежурной. Я взял ключи, и мы поднялись в мой номер.

– Здесь был одноместный номер, – сказал мой новый знакомый. – Сейчас же – двухкомнатные апартаменты на четыре места. На стояке центрального отопления, под которым стоит ваша кровать, Есенина и обнаружили утром 28 декабря 1925 года. А вселился поэт сюда четырьмя днями ранее, как приехал из Москвы.

Затем мы переместились в бар. Выпили: шесть порций шотландского виски не показались нам перебором.

Довольно поздно мы попрощались и разошлись по своим номерам в «Астории» и «Англетере».

Итак, гостиница «Англетер» располагалась на проспекте Майорова (бывший Вознесенский, д. № 10/24). К тому времени мне было известно уже многое: именно здесь ушёл из жизни великий русский поэт Сергей Есенин (тогда, в последних числах декабря 1925 года, в ленинградских, московских и центральных газетах пронеслась информация с «жёлтым» акцентом о том, что здесь от тоски, заблуждений и одиночества повесился недавний пациент клиники для душевнобольных, злоупотреблявший алкоголем скандалист, растративший свой талант на кабаки и девиц сомнительного поведения).

Рассказанное Э. А. Хлысталовым потрясло меня. Я долго лежал с открытыми глазами и смотрел в окно, изредка переводил глаза на ту самую вертикальную трубу центрального отопления, где якобы нашли в петле тело Сергея Есенина. Время от времени тёмную комнату озаряли вспышки красного и голубого света рекламы, проникавшего сквозь окно.

Заснуть я не мог. Я должен был куда-нибудь уйти. Захватив с собой ключ от номера, чуть ли не бегом пересёк холл и, не дожидаясь лифта, бросился вниз по лестнице. Я почти летел, перепрыгивая через три ступеньки. Выскочил на улицу.

Я бродил по городу без устали, бродил, не осознавая, где нахожусь и куда направляюсь.

Через несколько часов небо на востоке начало светлеть. Появились первые прохожие – рабочий люд в серых безликих одеждах, потом – молодые люди, парни и девушки, и, наконец, заспешили на службу важные клерки в рубашках и галстуках.

Я поймал такси и отправился назад в гостиницу.

Отпер дверь гостиничного номера. Постель была убрана с такой тщательностью, с какой хорошие секретарши вылизывают своё рабочее место. Я взялся было за телефонную трубку, но тут же опустил её. Уселся в кресло, уставился в окно и просидел так, наверное, с полчаса. Затем позвонил вниз и заказал крепкий кофе. Когда мне принесли его, я выпил целый кофейник. И вновь принял душ.

Несмотря на похмельный синдром и бессонную ночь, сна не было, что называется, ни в одном глазу.

О том, чтобы идти на конференцию, и речи быть не могло.

Пару дней спустя на Ладожском вокзале я вошёл в салон ослепительно-белого экспресса «Сапсан», как будто поднялся на борт самолёта, и отправился из Питера в Москву. Меня мучила мигрень; прежде я не подозревал, что головная боль может достигать такой силы. А всё из-за санкт-петербургского кофе (я его выпил чересчур много), не дававшего мне заснуть, и рассказа полковника с Петровки, 38, Эдуарда Хлысталова. Ничего подобного о гибели поэта Сергея Есенина я не знал.

Всю дорогу до Москвы я только и размышлял о том, что рассказал мне полковник. Когда мы прощались, то обменялись визитками и договорились встретиться в Москве.

Но самое поразительное было в том, что Хлысталов всучил мне после закрытия конференции два пакета с документами, письмами и бумагами, назвав их «есенинскими». Я так и не открыл бандероль. Свёрток был для меня чем-то вроде амулета на счастье. Я не выпускал его из рук и, следуя наставлениям Хлысталова, никому не обмолвился о нём ни словечком. Мало-помалу у меня стало складываться впечатление, что этот свёрток будет оберегать меня от напастей – правда, каких, неизвестно – до той поры, пока я держу его при себе и не пытаюсь вскрыть.

Именно тогда я впервые подметил за собой склонность к мистико-эзотерическому мышлению – это было новоприобретённое свойство моей натуры (всю жизнь я полагал, что подобные вещи чужды и даже противны мне). С тех пор я начал анализировать свои эмоции и поступки, наблюдая за собой как бы отстранённо. Однако я отдавал себе отчёт в том, что другое моё «я» ищет утешения, своеобразной тихой пристани, блуждая в виртуальных лабиринтах моего сознания.

Путешествие назад, в Москву, было крайне бедно на события. Отмечу лишь два не связанных между собой происшествия.

В экспрессе я решил послушать музыку в надежде, что это хоть немного уменьшит головную боль. Надел наушники и принялся искать подходящую программу. Сначала попал на передачу для детей, а потом – на классическую музыку, где голос ведущего (английский язык с французским акцентом) предложил слушателям попурри из произведений Чайковского.

Я прикрыл глаза. Волны музыки затопили мозг. Вместо того, чтобы следовать, как положено, одна за другой, темы и мелодии устроили настоящую битву, сражаясь за место в моей голове. Едва начинала звучать очередная, как предыдущая возвращалась и с яростью набрасывалась на соперницу, пытаясь столкнуть её с тропы. И тут же возникала новая тема, оттесняя две другие. Мои мысли, точно дети, соперничали между собой, завоевывая внимание к себе.

Перед моим мысленным взором представали скульптуры, изваянные из камня и отлитые в бронзе. Я видел изображения олимпийских богов, бюсты неизвестных мне мужчин, статуи женщин. Там были скорбные лики мучеников и пышущие весельем физиономии эпикурейцев, лица погруженных в раздумья философов и разъярённых битвой воинов. Все они попадали в поле моего зрения, проносились сквозь меня, падали и взлетали под разными углами, порождая хаос, в то время как сражающиеся звуки сплетались в моем мозгу в некий фантасмагорический звуковой фон этого хаоса…

Второе событие произошло на Ленинградском вокзале в Москве.

Тут я разглядел его – этого человека в чёрном. Он был с длинным «лошадиным» лицом, бледен, с рыхлой кожей человека неопределённого возраста. И ещё я отметил, что он как-то странно одет – слишком много всего на него было напялено. Конечно, каждый волен носить, что ему заблагорассудится, но есть же понятие здравого смысла.

Проведя значительную часть жизни в переполненных аэропортах или на железнодорожных вокзалах и отстояв своё в очередях, я научился не обращать внимания на окружающих, даже если они дышат прямо в затылок. Но здесь был другой случай. Его присутствие выводило меня из себя, как, наверное, выводит вас из себя – даже если вы не являетесь закоренелым кошконенавистником – кошка вашего друга, которая во что бы то ни стало хочет потереть спинку именно о ваш стул. Во-первых, мне бросилось в глаза, что человек в чёрном не был обременён никакой кладью, тогда как у любого из нас в руках был чемодан, сумка или хотя бы портфель. Во-вторых, несмотря на жару и давку, он не выказывал никаких признаков беспокойства. Он был олимпийски спокоен и невозмутим.

Словно из ниоткуда появился этот странный субъект. Неожиданно я очутился лицом к лицу с человеком в чёрном. Наши взгляды встретились. Мои глаза налились кровью. А у него глаза были узкие-узкие, я таких в жизни не видел. Ну прямо щёлочки! Вдобавок к этому – очки с такими толстыми стёклами, что, если только не смотреть на него в упор, кажется, будто у него отсутствует кусок щеки. Он улыбнулся мне холодно, но не без фамильярности. В данной ситуации эта улыбка была совершенно неуместна. Затем, указав на свёрток, который я держал под мышкой, он произнёс с сильным акцентом, выдававшим его прибалтийское происхождение:

– Документы, реликвии, артефакты?

– Эпистолярный жанр. Переписка моей бабушки с другой бабушкой, – с тихой ненавистью ответил я.

– Прибыли издалека?

– Из Северной Пальмиры, – бросил я.

– Вот и я тоже, – кивнул он. – Минуты две он молчал, а потом опять заговорил: – Мы знаем, что документы у вас.

Я сделал вид, что не расслышал его слов. Он продолжал:

– Я собираю букинистические книги, а также автографы великих мира сего. Торг уместен.

– Ну-ну, – рассеянно буркнул я.

– Быть может, вам попадались такие? – спросил он.

– Нет, – сказал я.

– Вы вообще читаете что-нибудь?

– Иногда. А так – киноман, блокбастеры, желательно голливудского производства! – отрезал я.

– Да-да, конечно, – кивнул он. – Всё правильно. Я тоже предпочитаю иметь дело только со знакомыми источниками.

Общение с узкоглазым очкариком взбесило меня в буквальном смысле слова. Таскать под мышкой насквозь пропылённую рухлядь и то приятнее. Я одарил очкарика убойным взглядов. Но он не дрогнул.

– Вы случайно не знакомы с Есениным? – не унимался прибалт.

– Есенин? Не знаю такого! – бросил я.

Медленно, боясь всколыхнуть ярость, я повернулся к очкарику спиной.

Когда я позволил себе обернуться, бросить, так сказать, прощальный взгляд на своего недавнего собеседника, которого едва не убил в запальчивости, его и след простыл.

Я внимательно всмотрелся в цепочку сердитых пассажиров, но так и не обнаружил своего очкарика.

Это меня настолько удивило, что я тут же обратился к шедшему за мной толстому парнишке в дурацких шортах:

– Куда, чёрт побери, подевался тот тип в чёрном пальто?

– В чёрном пальто? – переспросил парнишка и, обойдя меня, устремился к свободному в тот момент проходу.

Пропал куда-то…

Константиново есенинское

Эти встречи произошли независимо одна от другой. Случайно. И до поры вспоминались по отдельности. Но вот как-то всплыли разом и взволновали меня.

И вот случилось! Побывав в Ленинграде, где погиб русский национальный поэт Сергей Александрович Есенин, я отправился к нему на родину, в Константиново.

Я еду к Есенину, еду впервые…

И вот я в Константинове… Над лесом возрождалась луна. Белеющие дорожки вели мимо берёз под горку, на дальние огоньки деревенских окон. Опять, опять со мной то же чувство. Едва окажусь в поле или рядом с прекрасным человеком, молнией проносится внутри весь трепет жизни, и хочется быть талантливым и мудрым, чтобы всё постичь, воплотить и отдать душу другому.

Я шёл, купаясь в ночных запахах и звуках. Вот она, русская ночь, берёзы, бесконечная жизнь полей! И вот мы вдвоём с окружающей природой, на секунды задержанные в потоке мирового неисчислимого времени. Вспоминалась родина с дней своей колыбели, её бег в тысячелетия, вспоминались князья, цари и безымянные мужики да бабы, которых никто не отметил в летописях. Хотелось обнять эти белоствольные берёзы, прилечь на высоком берегу над Окой, куда не раз выходил Сергей Есенин, в своём молодом задоре уверенный в том, что он станет успешным и знаменитым! Он станет известным на всю Россию, его будет знать «всяк сущий в ней язык», а паломники будут приезжать сюда, чтобы пытаться отыскать его следы, ходить по траве, смотреть на окружающее с тех же тропинок и думать по-есенински…

И я молчал, поскольку лишние звуки только разрушали фантастическую картину, данность её виртуальную…

Как только я повернул к косогору, то увидел берег, глинистую дорогу к деревне, где жил Есенин, где стартовал его поэтический дар. У меня в неповторимом ощущении счастья сразу защемило и заколотилось сердце, и подумалось: «Пока стоит Россия, звучит русская речь, будет Константинова, Есенин и благодарная память о поэте. Более того, пройдёт хоть сто, хоть двести лет, и никого не будет, ни-ко-го – только берег, трава, Ока и где-то в земле – останки живших. И всё равно Есенин, дух его, будет незримо присутствовать здесь».

Вот и усадьба барыни Кашиной. Сюда молодой Есенин ходил в гости к милым барышням. И может, здесь обещали крестьянскому мальчику славу их милые женские глаза…

Отчётливо помню, что был выходной день, суббота или воскресенье.

Конец сентября, самый зенит осеннего торжества.

Мы с женой бродили по Кончаловскому лесу.

Жена была на пятом месяце беременности, а потому мы шли неторопливо, остерегаясь, чтобы не споткнуться о мощную сеть корневищ под обманчиво ровной шубой листвы. Так же неторопливо мы обменивались фразами или вовсе молчали. Перед прогулкой мы задались целью набрать огромных, причудливо изрезанных листьев редких пород деревьев, посаженных в изобилии у фасада усадьбы её владельцами ещё задолго до революции. Листья, конечно же, были роскошные, затейливо-фигурные, и поражали глаз щедрой своей окраской – от лимонной до пугающе-алой, будто застывшей крови.

Мне часто приходилось бывать рядом с двухэтажным особняком и служебными постройками за деревянным забором – и летом и зимой. Я видел усадьбу, словно утонувшую в глубоком снегу и оттого казавшуюся не внушительным домом с мезонином, а небольшой избушкой, надолго уснувшей – до весны, до талых лесных ручьёв. Летом дача жила таинственной, скрытой от посторонних взглядов жизнью, соседствующей с нашей и даже входившей в неё как часть, но странным образом не имея общих точек соприкосновения и существуя независимо и невидимо для, скажем, стороннего наблюдателя из нашей среды. Но мне как-то повезло. Я оказался свидетелем редкого момента: увидел, как тёмно-зелёные постройки усадьбы поднялись на цыпочки, трепетно прислушиваясь к птичьему щебету и пению. До меня явственно донёсся тяжкий вздох откуда-то из глубин дома. И мне подумалось: «Войди я сейчас внутрь – и непременно окунулся бы в ожившую вдруг толпу известных владельцев дома либо их именитых гостей. А услыхав голоса и звуки безвозвратного прошлого, я, наверное, не выдержал бы и потерял сознание…» От хаоса мыслей и чувств, столкнувшихся во мне, я вздрогнул, я словно стряхнул наваждение. Грёз как не бывало! Дом находился в прежнем, равнодушно-созерцательном, настроении, безжизненно взирая заоконной темнотой на стену леса впереди.

Пожалуй, особенностью усадьбы были наглухо зашторенные окна, а двери балкона никогда не распахивались (вероятно, заколочены).

Нынешних владельцев дачи я не знал в лицо и даже не представлял себе, как они выглядят.

Слышал только, что они живут в Москве, а сам хозяин – художник, известный, правда, в узком кругу родных и близких.

За невысоким ветхим забором в длинном бревенчатом доме квартировал сторож с семьёй. Их я иногда встречал в Кончаловке, где они рубили сухостой, подбирали валежины или же косили на редких лесных полянах траву.

Посреди двора, на самом взгорке, стояла вместительная конура, возле которой лежала большая чёрная дворняга, редко лаявшая усталым сиплым голосом. Скошенная трава, порциями свозимая из Кончаловки, сушилась на дворе в течение всего лета, а потому даже при малейшем солнце вокруг усадьбы гулял дурман покосного разнотравья.

Напротив бревенчатого дома, у ограды, примостился аккуратненький квадратный домик, похожий на баньку.

Глухая дверь и жалюзи на окнах делали строение совершенно неугадываемым: что это за клетушка, для каких целей предназначена? Впоследствии выяснилось, что это мастерская художника.

Тропинки Кончаловского леса сливались у дачи в накатанную дорогу.

Взгорок, на котором стояла усадьба, окружённая густой толпой сосен, елей и экзотических деревьев почтенных возрастов, продувался снизу лёгким ветерком.

Слышно было, как где-то у его подошвы по невидимому отсюда шоссе весело мчались грузовые автомобили.

Мы с женой подошли к воротам усадьбы, возле которых приметно застыла старомодная бежевая «Волга» с бегущим оленем на капоте.

– Вот удача! – сказал я жене. – Кажется, хозяева приехали.

Жена призналась, что она будет собирать листья, пока я побеседую с людьми, стоявшими у калитки, возможными владельцами дома.

Любопытство моё оказалось столь неистребимым, что я решительно подошёл к калитке, без тени смущения поздоровался и слукавил:

– Извините, пожалуйста, бывают здесь когда-либо хозяева?

– Мы и есть хозяева, – устало отозвался пожилой скуластый мужчина в кепке-восьмиклинке.

Он был одет в фуфайку и сапоги.

– Вы… хозяева? Невероятно! – проиграл я дальше роль простака. – Сколько не прохожу мимо – и хоть бы единожды с кем-нибудь встретился! Сторожа и того издалека только видел.

– Мы как раз этим и озабочены, – проговорил хозяин без утайки. – Сторож наш квартиру в городе получил, взял расчёт. Образовалась, так сказать, вакансия. Может, вы нам порекомендуете кого-нибудь? – Он кивнул на молодого человека, стоявшего рядом, и сказал: – Товарищ вот согласен, а его тёща категорически против: дескать, тут повсюду гнездятся, как их… преступники, а потому жить родной дочери в лесной чаще она за-пре-ща-ет!

– Так и говорит, – уныло подтвердил молодой мужчина. – Сам-то я не против, а с превеликим удовольствием.

– Нафантазируют тоже: «гнездятся преступники»! Чушь ведь форменная! – с возмущением отозвалась супруга хозяина, седая женщина в берете и фуфайке. – Да тут белки сами на руки просятся, еду берут. А преступными элементами вообще не пахнет.

Совершенно запамятовав, что передо мной владельцы дачи, я рассказал следующее:

– Вы знаете, у моего знакомого близко отсюда садово-огородный участок. Жаловался как-то: дескать, кладбище через овраг привносит свой колорит, особенно весной, когда перекапывается земля, а траурные марши такую тоску нагоняют, что хоть катафалк для себя вызывай.

– Неправда! – вскипела хозяйка. – Вы либо сильно преувеличиваете, либо… неудачно шутите. Здесь можно, извините, слушать тишину, а прекрасно так, что нет слов…

– Кроме того, молодой человек, ежемесячная зарплата за лишения и неудобства, я думаю, не мелочь, – многозначительно произнёс владелец дома. – Бывший сторож не жаловался, был доволен всем. Абсолютно.

Спорить было, конечно же, не резон, и я поинтересовался тем, что занимало меня давно.

– Простите, пожалуйста, а почему усадьба не пострадала во время войны? Ведь здесь проходил фронт, и бои велись нешуточные.

– О-о, тут целая история, – проговорил хозяин, словно ожидал моего вопроса, и стал охотно рассказывать: – В период оккупации немцы заняли дом, кажется, под штаб, а может, под другую службу. Недалеко отсюда выжгли всю деревню при отступлении, а наш дом не тронули. Даже плетёные кресла не повредили и картины со стен не сняли. Невероятно, но факт.

– Да-да, – подтвердила супруга. – Даже картины оставили. Просто поразительно…

Трудно было понять, чего больше прозвучало в словах этой пары: восхищения перед обстоятельствами, в результате которых их дом не сгорел, или же радости собственника, которому вернули в целости и сохранности взятую напрокат вещь. Не знаю.

Но моё настроение резко изменилось. Мне неожиданно стало скучно и неинтересно.

Я попрощался с владельцами дома холодно-учтиво, уже без прежнего обострённого желания поговорить, пообщаться с наследниками исторических личностей, передавших им свои генетические программы, а значит, как я полагал, и отзвуки их великих мыслей, взглядов, поведения.

Макушка лета…

По-прежнему в Константинове причаливают белые пароходы, хотя и обмелела древняя река Ока. Приезжают теперь больше на автомобилях или в туристических автобусах с размашистыми надписями на боках: «Автолайн». Кто-то из есенинских паломников, ещё блуждая на поворотах дальней дороги, мечтает о завтрашнем свидании с Константиновом, образом великого русского поэта Есенина, думая, что задержится здесь на несколько дней, чтобы подумать о превратностях жизни, а другие, пользуясь случаем, степенно обойдут во время остановки комнаты и огород музея, купят яблок и вишен и поедут, как ни в чём не бывало, завершая оплаченное туристское удовольствие в дорогом автоэкспрессе, – счастливые, умиротворённые и философски рассудительные.

«В чём же тайна любви, печали или счастья? – размышлял я у самой воды, в дальних лугах, а то и у дома Есенина. – И кому она открывается? И отчего так внезапны и озарение радостью, и сокрушительный конец?»

Уставший и измождённый возвращался я в есенинское Константиново… Мне открылась пустая длинная невзрачная улица с колдобинами. Тут неофит удивился бы простоте и несхожести заповедного есенинского села с тем, что воображалось ему по печатному слову поэта. И спрашивал тогда он себя: «Неужели это и есть зашифрованная тайна поэта – сегодня он в черёмухе и яблоневых садах, а завтра в криках улетающих на время зимы птиц?»

А в доме, ступая по обыкновенным полам и принимая устроенный музейный уют за крестьянский, кто-то рассматривал на больших фотографиях и рисунках по-мальчишески юное, красивое лицо Есенина на фоне бережно запечатлённых дорожек и крутых берегов, деревьев и огородов. Кому-то суждено молитвенно постоять и сохранить свои чувства надолго, не имея смелости и проворства передать их белому листу бумаги. Другим не терпелось в музейной тетрадке зафиксировать впечатления от встречи с виртуальным Есениным.

Я шёл заливным лугом по наезженной машинами колее. Ближе к реке дул порывистый ветер, а здесь – райское затишье и небольшой солнцепёк. Эта часть поймы походила на дно огромной тарелки, один край которой откололи. С противоположной стороны вздыбился косогор по-над Окой. Там раскинулось Константиново есенинское. Отовсюду веяло покоем и отдохновением. Сено убрано, только слева от колеи лежали потрёпанные от времени валки на серо-жёлтых иголках стерни – целая полоска. У крайней из трех копёшек, вставших на моём пути, приметно двигались две фигурки занятых делом людей, а рядом с ними неброско темнело пятно на дороге – собака. Скоро я обнаружил почтенного возраста пару, убиравшую перележалую траву, – старика и старуху. Она орудовала граблями, сгребая сено в охапки, он перетягивал их верёвкой и носил к копёшкам.

Когда я поравнялся с ними, то старуха повернулась и, ткнув в меня пальцем, равнодушно приказала собаке:

– Куси его, Шапкин! Куси! – и засмеялась, показав три бело-коричневых зуба, нелепо торчавших из верхней десны.

Я остановился, проговорил досадливо:

– Эка, вы, бабушка! Точно ребенок малый. Ну а укусит? Тогда сорок уколов по вашей милости принимать.

– А ты, милый, не пужайся, – шамкая, сказала старуха. – Нарошно ведь я. Шапкин ни бельмеса не слышит, потому как глухой напрочь пёс.

Подошёл старик, работавший поблизости, свалил с плеч охапку сена, пожурил старуху:

– Нечего зазря науськивать. Человеку откуда ведомо, что за зверь Шапкин? – И, повернувшись ко мне, пояснил: – Тугая на ухо собачинка. Побили крепко. На манер контузии вышло со слухом-то, только глаза да нос остались.

– Почему назвали Шапкин? – поинтересовался я.

Старик охотно рассказал:

– Механизатор один привозил торф соседке, ну и пристал: дескать, продай пса на шапку, за червонец. Послал я его, конечно, куда подальше. С тех пор кобеля Шапкиным прозвали. Так-то псина ничего, смирная. Зато ночью в огород не лезь – штаны мигом спустит.

Старуха ушла сгребать сено. А мы со стариком разговорились. Ему восемьдесят один год, а жене его, Евдокии, семьдесят третий. Проживали они в небольшой пятистенной избе – отсюда не видно их «усадебку», схоронившуюся за другими избёнками.

Хозяйство стариков небольшое: коровёнка, пяток кур да петух. Дети, конечно, есть, «обойма целая», кто где сейчас. Меньшие в Рязани живут и прежде на машине приезжали.

– Помогают хоть? – поинтересовался я.

– Помогают, но изредка. Да и то ить: им хоть самим помогай – заняты по горло.

Оглядев запорошённую неубранным сеном полоску, я предложил:

– Давайте помогу.

– Коли не торопишься – давай, – охотно согласился старик.

Работа оказалась не такой лёгкой, как представлялось сначала. Поупражнявшись с граблями и вилами, потаскав охапки вяленого на солнце сена, я стал загнанно дышать, на ходу смахивая лившийся в глаза пот. Старик, как мне почудилось, нет-нет, а критически посматривал на то, как я усердствовал, отмечая, видно, по привычке сельского жителя городскую мою неумелость, досадные промахи в работе. Но вот он предложил:

– Перекурим, что ли?

Я молча согласился, отложил вилы, верёвку и вспомнил, что мы даже не познакомились.

– Василий Фёдорович Храмов, – назвался старик.

Представился и я.

– Из каких мест? – поинтересовался Василий Фёдорович. – С такой фамилией у нас полдеревни значилось.

– Отец из Смоленской области, мать из Хабаровского края. Сам родился под Рязанью, вырос в Сибири, теперь живу в Москве. Вот и разберись, каковский? – был мой ответ.

– Российский, значит, – хитро подмигнул старик.

Далее Василий Фёдорович рассказал, как воевал в Первую мировую, за что награждён Георгиевским крестом. Застудил ноги, был ранен. Не обошла его и Гражданская война. Вновь ранение, награда. В Великую Отечественную на фронт не попал, хотя просился добровольцем. В мирные годы трудился путейцем – вот и дали бронь, поручив восстанавливать железнодорожные пути.

– Лучше бы на передовую послали, – признался старик.

– Что так?

– Тяжельше, чем здесь, кажись, и не было, – горько посетовал Василий Фёдорович. – Налетят фашистские «мессеры», бомбы накидают, так пути испоганят! До сей поры дивлюсь, как чинить поспевал.

За рассказом Василий Фёдорович вытянул мешочек, затянутый веревочкой. Кисет. Достал стопку аккуратно нарезанной газетной бумаги. Подрагивающими пальцами скрутил папироску. Закурил.

– Сколько годков минуло, а нет-нет и приснится, как руки от железа каменеют, поют на морозе, звенят, – с задумчивой медлительностью проговорил Храмов. – А я будто кую, сверлю, гайки заворачиваю, костыли вбиваю. И кажется мне, что не успею, не закончу работу…

Подошла старуха, послушала, о чем говорил муж, сказала во время паузы:

– До войны я жила в Калужской области, там деревня наша стояла. Место видное, потому Красной Горкой прозвали. Фашист и постарался, дотла всё пожёг. Три дома уцелели.

– Вы здесь оставались, – спросил я, – во время войны?

– А то где же? – удивилась старуха. – Да с детками. Пятеро их у меня было. Хорошо ещё, что наши не дали фашистам долго куражиться, а то поубивали бы или с голоду померли. Меньшого-то не уберегла, около плетня нашла со вспоротым животиком. Видать, подлюка какой-то на штык поддел. И чего дитё малое о двух годочках могло злыдню чужеземному исделать?

– Идеология у них была такая, звериная, – подсказал я.

– А ведь не жить бы моей бабке, если бы не племянница, – вступил в разговор старик.

– Почему?

– История одна случилась, – криво усмехнулась старуха и рассказала: – Как немец драпать приготовился, так стал в Красной горке избы сплошняком жечь. Пришёл черёд моей гореть. Я хватанула лопату и в сердцах на фашиста сзади наскочила. Только замахнулась, а меня кто-то со спины обхватил – и наземь. Гляжу, а это племянница, белая от ужаса, так вцепилась – не оторвать. Трясётся и шипит на ухо: «Дура ты, Дуська. Перестреляют и тебя, и ребяток твоих. Терпи измывательства и не рыпайся». – Старуха помолчала, вспоминая, наверное, то далёкое горькое время. – Ну а как дед мой возвернулся, то спервоначалу землянку вырыли. До осени прожили. А потом к нему в Рязанскую область переехали, в Константиново. Избу свёкра подлатали – до сих пор там и живём…

После передышки вновь принялись за работу. Поставили ещё две копёшки, подобрали клочья сена, и на этом закончили.

– Как сено на двор свезёте? – спросил я у Храмова.

– Директор совхоза машину прислать обещал.

На прощание старики поблагодарили меня за помощь и пригласили заходить в гости, если окажусь поблизости.

– Храмовы, запомни, сынок, – наставлял меня Василий Фёдорович. – Спросишь – всяк тебе избу нашу укажет.

– Спасибо, – только и сказал я и зашагал прочь.

Там, где тропинка сворачивала за кусты, я обернулся. Старики походили издалека на тёмные столбики, будто застыли на месте…

Стояла пасмурная погода. Как и тогда, облезлой верхушкой маячила заваленная мусором церковь и пуста была площадь. На церковь, на поворот Оки засматривался я из окошка в домике с мезонином в короткую июльскую непогоду.

Кто прожил в Константинове десятки лет, а то и всю жизнь, тому непонятно: что ищут в Константинове путешествующие?

Всё здесь идёт своим чередом. Кто-то доит коров, кто-то гонит повозку, запряжённую лошадкой, или бежит в лес за грибами-ягодами, а ты с праздным восторгом наблюдаешь со стороны, воскрешаешь картины давно ушедшего, а какому-нибудь деду Пахому придумываешь необыкновенную, полную приключений жизнь.

Здесь я смело воображал старину, покосы, калядки, песни и почему-то – невероятно красивую деревенскую девушку…

…Я остановился в доме с мезонином. Утром просыпался и ждал, когда же наступит это необыкновенное время дежавю. В загадочные сумерки подступали самые тайные мысли, а на рассвете одиночество и растерянность пропадали сами собой, и всё кругом становилось милым и близким сердцу.

«Что я, кто я? Что мне предназначено, по какой дороге пойду я, кто будет любить меня, кто ненавидеть? Почему никто не приходит ко мне, не слышит меня, почему яркий солнечный день мне терзает душу во тьме, когда я не живу а лечу по-над облаками? – думал я. – И зачем же, в конце концов, мне эта деревенька, что пригнала меня сюда под безжалостный солнцепёк, чем это закончится, и откуда такой, непонятный мне, магнетизм чего-то тайного, сокровенного?»

Становилось жалко себя, напрасными вдруг казались надежды. Мечты опережали меня, одни они и обволакивали душу, только они и вспоминались в этот раз по пути в Константиново.

Не так жил, мало видел, ничего не успел. Жизнь, в общем, прошла мимо…

Вот вижу себя со стороны, в тридевятом царстве, гляжу на константиновскую горку с дальней дали: на горке стоит молодой человек в затёртом пиджачке и дешевых ботинках – и этот парень то понятен мне, то нет. Это я сам, за десять лет себя подзабывший и что-то потерявший – тайное, сокровенное…

Странно было теперь представлять, что через пятьдесят – сто лет остановится кто-нибудь после тебя на косогоре над Окой и воскресит своим воображением наши древние дни.

По молодости я, как и другие, собирался жить вечно и думал, что никогда не кончатся для меня рассветы, я буду странствовать бесконечно по земле, без конца приезжать в это село. Оттого, наверное, не случилось свиданий за околицей с мифической девушкой (она лишь поздоровалась и тут же позабыла меня). Не гуляли мы, как водится, в счастливом флёре любви по траве и близ воды не стояли.

Оттого не мог я найти слов, когда старики меня спрашивали: «А почему тебя это интересует?»

В домах чистили картошку, купали детей, берегли свои семейные предания, продолжали свой род, и только у резных наличников есенинского дома никто не поджидал своих детей. Была жизнь! Была, да отшумела.

Так и про нас скажут общими словами. Разве только дальний родственник или престарелый друг постоит под моим окном когда-нибудь.

Скажет: «Жил такой-сякой – и весь вышел». Так было всегда, и всегда так будет.

Вот и теперь летит над лугами, над тысячевёрстной зелёной русской равниной чистое небесное диво России. Да-да, тот самый мальчик из сказки, Сергей Есенин.

Так было.

Там, в конце села, измученный полуночным воображением, я думал, что и он тут стоял, и потому иначе дымился для меня лес, и хохот девчат напоминал мне вечерние разговоры и любовь у стогов, в поле, с суеверными приметами старины, когда с неба упадёт звезда или из тёмной заводи Оки вынырнет русалка…

Известно ли тебе, дорогой читатель, то возвышенное состояние, которое испытываешь у святого места, когда кажется, что, куда бы ты ни повернулся, сейчас тебя встретит этот великий человек, Мастер, выслушает тебя и поймёт? Я надеялся на все эти фантазии, когда трясся в автобусе от железнодорожной станции Дивово, когда, возвращаясь в Москву, лежал головой к окну в вагоне пассажирского поезда. Там за сто лет без меня, наверное, многое изменилось с тех пор, как Есенин последний раз посетил своё Константиново 6 июля 1925 года.

Теперь в Константинове – раздолье для туристов и поклонников Есенина: музей, роскошный памятник великому русскому поэту. Пассажирские пароходы подходят к причалу. Когда Сергею Есенину исполнилось сто двадцать лет, тут такой праздник был! Люди съехалось сюда со всего мира, со всей России.

«Я холодею от воспоминаний, – жаловался Есенину в письме Клюев, – о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики. У меня накопилось около двухсот газетных и журнальных вырезок о моём творчестве, которые в своё время послужат документами, вещественным доказательством того барско-интеллигентского, напыщенного и презрительного взгляда на чистое слово и ещё того, что салтычихин и аракчеевский дух до сих пор не вывелся даже среди лучших из так называемого русского общества».

Может, правильно то, что Есенин не верил Клюеву, стряхнул с себя его сектантскую любовь. И по-английски покинул его.

Исходив вдоль и поперёк есенинские места, так и хочется воскликнуть:

– Милый Серёженька! Юность каждого русского многим обязана тебе. Твои стихи заставляют трепетать сердце, которое так и рвётся из груди. Очень жаль, что так рано оборвалась твоя жизнь – певца настоящей Руси!

Самые поэтические образы русского народного творчества напоминают нам Есенина – вечного и прекрасного…

Как мало мы, русские, ценим своих певцов при жизни и как легко, в сущности, припадаем к их ногам через 50-100 лет после смерти.

Здесь всё так просто. Будто приехал в деревню к дальним родственникам. В этом вся прелесть. Такое волнение, когда подходишь к домику, когда входишь в него. Сердце сжимается, и кажется: вот-вот скрипнет дверь и войдёт он, Сергей Есенин.

А я спустился с крыльца. Я сбежал с косогора мимо школьного сада и крикнул мальчишкам в лодке на другом берегу. Переплыл на другую сторону Оки. В лугах пахло тёплой травой. Я шёл, шёл между болотистых ям, остановился, оглянулся вокруг и вдруг приподнялся на цыпочках, вскинул руки вверх, к небу, с какой-то не то радостью, что живу на свете и нахожусь в лугах, не то грустью, что никого сейчас нет со мной, чтобы сказать или посмотреть с пониманием другу в глаза.

О, как далеко ушла жизнь и унесла с собой младенческое понятие о судьбе! Сначала была таинственно-простая Аня Изряднова, потом – американка Айседора Дункан и наконец – Софья Толстая. Все они пытались утолить его сиротскую бесприютность в столицах нехитрыми словами и лаской. Аня была проста и безгрешна, а он так юн и наивен, и она вспыхнула для него, самая первая и навеки любимая.

Непростой поэт Клюев обнял его крепко и стал называть братиком, голубем белым, и он его тоже посчитал единственно близким, тех же, но северных, корней, с окунёвой реки, от часовни на бору, от хлебной печи… И как скоро перевернулась жизнь, как покружился он в пёстрой смене друзей и позабыл глаза, следившие за ним в годы детства и юности. В ту пору нравились ему избяные песни, колдовство свирельной мечты, девушки-царевны, и тогда с гуслярами и ржаными апостолами дальних деревенских гнёзд, брезгуя каменным логовом, сошёлся он по-братски в крестьянской кацавейке и удивил столицу пастушескими нарядами. И ударились они в лапотную старину и сказку. Да скоро проснулся Есенин. Сквозь скифскую вольницу и писания пращуров посветил ему дальний огонёк настоящей Руси. Посветил и неудержимо повлёк к себе.

Не мог и не хотел Есенин вместе с христианским братцем опрокидывать интеллигентов. Он молча простился со староверами, с их древним благочестием, и вновь подался к тем псевдоучёным и расхристанным, которые жили с таким видом, будто без них и солнце не всходило.

И пошёл поэт вновь скитаться и мучиться, продолжал целовать красавиц и расставался с семейным порогом, плакал и убегал, принимая за истину то, что расплывалось, как дым. Порой глядел Есенин на связавших его крепкой мужской клятвой «друзей» в мужском обличье и думал: «Ни одного-то сердечного слова они не нашли, ни одна старушка не вызывала у них желания покаянно склониться долу и никакого Бога в душе не носили. И жили с мозгами набекрень: так бы и шлялись из клуба в клуб, из театра в театр, заваливали окурками пепельницы, пили и спорили все о чём-то далёком от настоящего дела и настоящей жизни. Нечто неосязаемое гоняло его по городам, гостиницам и дачам. Только зачем?

«Серёжа, Сергунъ, Серый ты мой…» – шептали женские губы, и женщины жалели его, и всегда в их голосе, в их отношении звенела та самая покровительственно-бережная нотка старшинства. Это надоедало в конце концов.

Сколько бы Есенин ни задирал нос кверху, сколько бы ни дрался, ни пил, ни матерился по-мужицки, ему всё прощалось, с ним обращались, как с мальчиком, как с хрупким созданием, которое можно невзначай разбить.

Да, он был мечтателем. Его поэтические строки за давностью лет стали данностью, словно иероглифы, выбитые в граните, которые сегодня и всегда вспоминались с песенной нежностью к той, которую теперь не видел в опустошающих душу подробностях, но кого снова выдумывал, и она летела в тумане над лесами и долами. Летела в Вечность!..

Но осень, но жёлтые и багряные московские парки, молчание, медленные шаги по лестнице, диван, усталость, сон, и тёплое касание губ, и большие глаза от слёз и воспоминаний – и опять омут, детство, мечты… Опять мечты. И так без конца. Тогда он в одночасье решал: «А может, махнуть мне опять в Персию? На раскалённые камни под ногами, на роскошные восточные базары! В знойном мареве, может, встретится та единственная и желанная персиянка, Шахразада? Хотя бы мелькнёт в хиджабе, обвеет духами и растает в уличной толчее, а потом приснится ночью – обворожительная мечта!..

Откочевать в Персию, чтобы вспомнить там родину – Москву, Константиново! Примчаться к константиновским избам, чтобы вспомнить Персию! И так без конца и без остановки – бесконечное перемещение души и сердца. Успокоится ли его беспокойное сердце? Если вспомнить, то и в юности, с тех пор, как позвал его Бог к очарованию, душа не знала терпения: взлетая в поднебесье, она словно боялась упасть с высоты и разбиться. Он так дорожил дружбой, и что же: кто за его спиной, где она, родная мужская душа? «Вот умру, – думал он, – и напишут, как пили, гуляли со мной, и какие глупости я говорил, и полезут лапами в заповедники моей души…»

Прощайте, мягкие волосы, белые накрахмаленные пачки и золотые пуанты балерин, прощайте, ветреные поклонники музы. Явись, русское поле, тишина, простая женщина на фоне уютного деревенского очага. Но что-то нестерпимо жгучее вновь гонит поэта в столицу – с лугов и полей, с обрыва по-над широкой рекой Окой.

В начале июля 1925 года он был в Константинове последний раз в своей жизни.

«Так особо мы к нему не липли: дескать, Серёга и Серёга! Парень был весёлый, не сказать, чтобы очень озорной, но не лапша, в деревне лапшой быть – заклюют, сами знаете. Шалун был, хулиган», – вспоминали константиновские односельчане.

Солнце давно уже ушло за горизонт. Месяц уже висел ярко ослепительным диском над деревней. Ходили раньше под ним девицы по воду и, окуная ведро в белые блики на реке, загадывали на тех, по кому вздыхали. Не мог я сейчас не вспомнить о них и о песнях, всеми забытых. Да. Ходили по воду и верили месяцу, благословляли его слабый любовный свет. Верили звёздам, воде. Полноводная река Ока. Тихая путеводительница, всех пережившая, отдавшая в изгибистые рукава воды прежние и влекущая воды свежие. Река точно стоит и дремлет. Завидно месяцу, воде и звёздам: они никогда не устанут в своём движении.

Что чаще всего хотелось к ночи? Хотелось сложить хорошую песню и хотелось настоящих слов. Хотелось сесть в лодку и плыть по ночной белой ленте – лунному блику на Оке – мимо задремавших стогов и причалов из мокрых досок. Хотелось думать о тех, с кем уже не увижусь на этой земле. О тех, кто спасал одним своим присутствием в этом мире. Не всё удавалось из того, что намечалось в сладком отрочестве и завораживающей юности. Рассеяны мы нынче по городам и весям, наверное, скучаем друг без друга и шлём такие короткие эсэмэски, которые в век почты и не снились. Да и не нужна нам всем такая откровенность: она принадлежит совестливым, чистым и честным. Да и бог с ними, – успешными и достойными в этой жизни, с их счастьем, дипломатией, интригами. Кому что дано от природы, то и выпирает наружу.

Да лучше мы век будем сдавать бутылки и банки из-под пива, но зато раз-другой мы потянемся пешком в Верею, а затем – в Боровский Пафнутъев монастырь – вдоль Протвы-реки, любуясь куполами сорока сороков, исконно русской окраиной и пронзительно красивыми русскими лицами, жалея лишь о том, что мало отпустил Бог времени и таланта, чтобы с гениальной простотой и мудростью удалось бы воспеть то, чему мы молились до слёз.

Стоял я на косогоре по-над великой Окой и желал всем людям вокруг негромкого счастья и безмерной радости.

А за день до отъезда я шёл с полей в Константинове и прощался со всем есенинским. Стоял пасмурный денёк, один из тех тихих печальных дней осени, когда даже походка человека становится задумчивее.

Осень пришла, пора отправляться домой и неусыпно продолжать жить, чтобы жить. Осень пришла на эту, дорогую мне, Рязанскую землю, и я шёл, покорный природе, что-то напевал, рассуждал о чём-то мимолётном и словно летел опять куда-то.

А осень-то всё-таки пришла…

Я ухожу далеко по улице, а она ещё бредёт, будто стуча колотушкой, от двора к двору, с шумом цепляя подолом траву. Мы бы всё-всё почувствовали, глядя на них, мы бы со слезами на глазах шли к их воротам от самого края земли. Шли бы и думали: «Это ещё оттуда… из его, Сергея Есенина, времени… Это ещё та, наша берестяная, Русь…»

Постфактум

В тот последний год своей земной жизни Есенин появился в деревне шестого июля. От станции Дивово он шагал наверняка пешком. Он не любил ждать. Ждать попутной телеги на родине тем более было невыносимо. Шёл он полями, торопился, как никогда: на возвращение в родные пенаты возлагалось столько надежд. Что-то взволнованное нахлынет, обрадует, а затем в мучительном ожидании отпустит. После бурлеска ожиданий экзотики Древнего Востока опять та же луговая, со сквозными берёзовыми рощицами, сторона. Опять это дежавю!

И такая метаморфоза: шагаешь, а самому кажется – ты это и не ты, вчера ещё путешествовал с боязнью к Москве, простой и никому ненужный. Тогда некому было встречать его в столице, а нынче все зовут, лезут в друзья, просят написать письмо. И что занимательно: в Константинове его слава поэта просто ни к чему – односельчанам не до его поэтического дара.

Я то глядел из комнаты в окно на угол старой барской усадьбы, то бродил по деревне. Робко заходил в избы и заставал в сборе почти всю семью, с хозяином и внуками, и объяснялся, все надеялся: авось скажут интересное про Есенина. Вопросы мои как бы нарушали обыкновенный ритм жизни хозяев, и я боялся помешать им.

«Да, знавал я Сергея Александровича, как же, – откладывал хозяин ложку и просил у жены полотенце, – помню, как сегодня это было…»

Грустно от слов односельчанина, и человек этот казался мне древним ископаемым, особенным, – и всё из-за того, что был просто соседом поэта.

И с портретов в доме-музее на меня глядел нежный мальчик. Как будто с борта машины времени я оглядывался на то далёкое и близкое время, на зелёные луга, избы, разбросанные у Оки.

Там, на полуострове, возле Старицы, белели на шёлковой траве бабьи платки и сверкали потные мужицкие спины. С высоты и правда обреталось ощущение старинной картины, писанной самим Репиным.

С чёрного ночного неба падали звёзды на землю – девицы мучились в преддверии своего женского счастья, когда очередная звезда падала в колодец или в тихие воды Оки – тогда выходили девицы замуж.

А когда Есенин шёл от станции Дивово уже после заморских скитаний, то душа его возвращалась к старому чистому чувству, и пролетали перед ним несусветные образы – возникали ажурные мосты, ставились исписанные золотом кресты, развешивались шёлковые ковры, и за руку вёл кто-то красавицу-девицу под венец…

Ока неохотно поворачивала от громадного косогора, вытягивалась вдоль крутых и пологих берегов, мимо разбросанной рядом с ложей реки деревеньки, где испокон веков жили-были его земляки и землячки.

Солнце опускалось за полноводной Окой. Покраснели крыши, стёкла окон домов, сливались с дорогой сады, избы – законным хозяином вступала в свои права ночь… Взошла и упала в Оку луна, волны катили ее, но унести не могли…

И вдруг – видение! Я воочию разглядел Сергея Есенина, стоявшего у калитки родного дома. В последний раз в своей жизни…

…Он спал в ту, последнюю, ночь крепко, как всегда в деревне. А перед сном он увидел за окном, как высоко кралась над косогором луна, и снова было так тревожно-радостно вокруг, что хотелось кого-то позвать. Он столько раз прощался и с любовью, и с молодостью и ставил точку, но вдруг настигала его свершившаяся мечта. И он летел дальше – к новым высотам, к новым достижениям.

Вот здесь я уже был, а может, мне кажется – навязчивое дежавю. Посреди улицы, в тумане, в полночь. Вон там, в магазинчике, я покупал рыбные консервы и бутылку водки, чтоб попрощаться с хозяевами Храмовыми, у которых я снимал жильё.

Чем отличаются похожие луга и поля в России от этих, есенинских, под Константиновом? Внешне ничем, скорее всего, здесь особый дух места, или гений места, – чего нет где-то в других полях и сквозных рощицах.

Вот почему тут затмило сознание, а я воочию увидел и услышал великого поэта России. И, наверное, поэтому я не смог и не захотел представить великого поэта в обыкновенной одежде…

Все эти встречи взволновали меня, наверное, своей резкой непохожестью, даже взаимной исключительностью, что ли.

От усадьбы в Кончаловском лесу до избёнки Василия и Евдокии Храмовых в Константинове всего сто – сто пятьдесят километров. А вот убеждён, что никоим образом не могли сойтись Храмовы и владельцы поместья в ту лихую годину войны на передовой или же сегодня где-нибудь поблизости. Ну а если повстречались бы, то, скорее всего, разошлись бы, не найдя ничего общего друг с другом, хотя и изъяснялись на русском языке. Так далеки они были, разъединённые незримой полосой отчуждения, имя которой – кастовость.

Проста и естественна любовь Храмовых к Отчизне нашей, которая складывалась не из удачно подобранных фраз, сказанных к месту, а которая будто накапливалась у них по кристалликам соли от пота, каплям жертвенной крови наших предков, трудившихся здесь испокон веков и оборонявших рубежи государства Российского. И благодаря Храмовым целостна земля наша, а народ русский независим и самостоятелен.

А потому низкий поклон вам, Храмовы, и многая лета!

Танцующая Айседора

3 октября 1921 года Сергей Есенин познакомился со всемирно известной танцовщицей Айседорой Дункан, которая приехала в Советскую Россию учить детей новому направлению в танцевальном искусстве. Сорокалетняя танцовщица полюбила поэта страстной, самозабвенной любовью. Они поженились.

Дункан решила после свадьбы увезти Есенина за границу. Формально выезд Есенину был разрешён на три месяца для издания своих стихов. Пробыл он за границей более года. Дункан всё делала, чтобы он не возвращался домой, но поэт тяжко тосковал вдали от Родины.

«…Я увезла Есенина из России, где условия жизни пока ещё трудные. Я хотела сохранить его для мира. Теперь он возвращается в Россию, чтобы спасти свой разум, так как без России он жить не может. Я знаю, что очень много сердец будут молиться, чтобы этот великий поэт был спасён для того, чтобы и дальше творить Красоту…» – делилась она в газетах.

Есенину решение вернуться давалось нелегко.

И всё-таки он возвращался. Возвращался другим, каким его никто ещё не знал. Он вёз с собой поэму «Страна негодяев». Её уже слышали, её содержание возмущало даже друзей.

Мери Дести, биограф Дункан, провожала их в Москву. В своей книге писала: «Когда поезд, увозивший Айседору и Сергея в Москву, тронулся от платформы парижского вокзала, они стояли с бледными лицами, как две маленькие потерянные души…» Есенину оставалось жить два года с небольшим. Они будут для него самыми тяжёлыми, но они же станут для поэта взлётной полосой в бессмертие. По возвращении в Москву Есенин развил бурную деятельность, стал хлопотать об образовании издательства, где бы печатали произведения российских писателей и поэтов, подписывал коллективные письма в правительство, объединял вокруг себя крестьянских поэтов. Вполне естественно, он оказался под пристальным вниманием сотрудников ГПУ.

Заговор. Действие развивается

После публикации своей книжицы «Тайна гостиницы Англетер», посвященной Есенину (1991), Э. А. Хлысталов совершенно однозначно сформулировал некое кредо для есениноведов, проводя, впрочем, твёрдую линию на отыскание истины, которую он непритязательно вывел сам:

«Наш долг – окончательно снять завесу с тайны гибели Есенина и смыть чёрную краску, толстым слоем наляпанную на честь и достоинство русского национального поэта. Время неумолимо. Сумасшедшая эпоха выдвигает всё новые и новые ценности и тут же их отбрасывает. Остаётся только подлинно ценное. Среди таких подлинных ценностей – поэзия Сергея Есенина. В нашей памяти он навсегда останется молодым, красивым и непокорным, так рано положившим голову на плаху. Да святится имя его!..»

Несмотря на все усилия вывести Есенина из истории с убийством, всё снова и снова возникали теории и слухи, что Есенин умер неестественной смертью. Следователь Хлысталов, специалисты-медики, неутомимые есениноведы, проанализировавшие гибель Есенина, разделились на два лагеря: тут – инсценировка суицида, там – самоубийство поэта. Поскольку преступники неизвестны и мотивы убийства до сих пор кажутся загадочными, то многим исследователям не оставалось ничего иного, как оставить открытым вопрос о трагическом конце поэта.

Есенин, убегая из Москвы в Ленинград от грозившего ему суда и вездесущих чекистов, не мог остановиться в «Англетере». Это всё равно, что добровольно отправиться в кромешный ад вместо рая. В городе на Неве у него было немало добрых знакомых, которые наверняка рассказывали ему об особом режиме в доме по адресу: проспект Майорова, 10/24.

Имея богатый опыт одурачивания гончих службистов, на этот раз он тем более не мог рисковать (Эдуард Хлысталов. Тринадцать уголовных дел Сергея Есенина. – М., 1994). Декабрьская телеграмма Вольфу Эрлиху[2]: «Немедленно найди две-три комнаты» – это, скорее всего, фальшивка, которую он якобы получил от поэта, а в действительности она нужна была ему для алиби. Ни один документ, как читатель мог бы убедиться, не подтверждает проживания Есенина в «Англетере». Доказательств этого предостаточно.

Если следовать официальной логике, то нужно проверять данный факт архивными материалами, поскольку обнаруживается следующая странная картина: поэт поселился в 5-м, самом захудалом, номере гостиницы, где нет не только ванны, но даже чернил; комната отгорожена шкафом от смежного большого помещения, в котором до 1917 года находился большой аптечный склад (данные из контрольно-финансового журнала); ближайшие его соседи – сапожник, парикмахер и даже сумасшедшая чета Ильзбер.

Московский гость живёт «по блату», не прописываясь. Такая вольность исключалась, напоминаем о записке (1925 г.) заместителя начальника местного ГПУ И. Л. Леонова в отдел коммунального хозяйства с просьбой поселить в «Англетере» своего агента, которого прописывают и после всех канцелярских формальностей поселяют.

И вот представьте себе картину: всемирно известный человек сидит отшельником четыре дня (в период рождественских праздников) в своей англетеровской обители (в номере 5), никуда не выходит, встречаясь с совсем незнакомыми ему людьми и с тремя-четырьмя персонами, которые ему в друзья не годятся. Поскольку наступили рождественские праздники, то, согласно мемуарной лжи, Есенин устраивает пир с водкой, закусками и нафаршированным гусем. И чуть ли не десяток гостей потчуют себя из многочисленных графинчиков с водкой и бутылок с шампанским. А сам московский гость в это время дрыхнет пьяный на кушетке с зажатой в зубах папироской. Конечно же, сработано топорно, грубо.

Посудите сами.

«Гостиницы для приезжающих торгуют, – как обычно, информирует 24 декабря 1925 года „Новая вечерняя газета”, – но без продажи пива и крепких напитков».

Далее. Собутыльники, заправившись всем этим добром, расходятся по домам, а поэт, обуреваемый хандрой, режет себе вены на правой руке и даже ладони и плечо (протокол милиционера Горбова), пишет предсмертные стихи кровью. Затем вскарабкивается с двухметровой верёвкой от американского чемодана на сооружённую высокую пирамиду на письменном столе. Это после-то сильного кровотечения! Затем обматывает шею верёвкой (лишь полтора раза), будто шарфом, и, пристроив конец верёвки на вертикальной трубе отопления, заканчивает свою жизнь на бренной земле.

Дальнейшее известно. Не слишком ли много в этой трагедии «случайностей» и штатных и нештатных сотрудников ГПУ? Только сравнительно недавно стало известно, насколько плотно они (Берман, Дубровский, Медведев, Эрлих и др.), как коршуны, кружили вокруг да около 5-го номера «Англетера». Следы запланированности кощунственного надругательства, а также следы его сокрытия – налицо.

О Троцком (вдохновитель) и Блюмкине (исполнитель), личностей которых авторы касаются походя, ленинградские журналисты и литераторы пишут однозначно: «Троцкий был политиком общительным и, видимо, вполне миролюбивым человеком, серьёзным и образованным».

В то же время любая биография, сконцентрировавшая своё внимание исключительно на Есенине, не замечает иных фактов и особенностей характера лиц, окружавших поэта и игравших в его жизни важную роль, что особенно относится к его последним месяцам и дням. В самом прямом смысле это известные персоны: «литературный мальчик» В. Эрлих, супруги Е. и Ф. Устиновы, Ушаков, Измайлов и другие мнимые друзья.

Убийство Есенина, может быть, так и осталось бы загадкой, если бы прекратились поиски возможных преступников и мотивов убийства.

А пока всё указывало на то, что в известном смысле как поэма «Страна негодяев», так и неосторожные высказывания поэта о властях предержащих, и даже возможный отъезд из Ленинграда с последующей эмиграцией за рубеж (например, в Англию) стали проектом некоего возмездия, что сразу наталкивало на мысль о спецслужбах.

Но здесь вставал вопрос: почему же покусились на жизнь именно Есенина, а не кого-то из его окружения? Это можно было объяснить, если взять за основу мотив личной вражды между Есениным и тем же Блюмкиным – убийцей посла Мирбаха. Блюмкин со товарищи для многих был и оставался ключевой фигурой, потенциально способной на то, чтобы запланировать и совершить убийство поэта.

Но при этом прежняя биографика забывала напрочь хотя бы взглянуть на «литературного мальчика» В. Эрлиха. Как писал в воспоминаниях литератор М. Райзман: «Вольф Эрлих был честнейшим, правдивым, скромным юношей. Он романтически влюбился в поэзию Сергея Есенина и обожал его самого. Одна беда – в практической жизни он мало что понимал». В этой характеристике – ни слова правды. В практической жизни Эрлих разбирался на «пять с плюсом». В 1925 году секретный сотрудник ГПУ, конечно же, «за особые заслуги» получил две комнаты в доме № 29/33 по улице Некрасовой (Бассейной). Кстати, Есенин и угла от советских властей не дождался. «Красная газета» первой поместила информацию о смерти Есенина 28 декабря 1925 года. Из «Дневника» критика и настоящего друга Сергея Есенина, Иннокентия Оксёнова: «Вчера около 1 часа дня в „Звезде” я услыхал от Садофьева, что приехал Есенин, и обрадовался. Затем я поехал во Дворец Труда; заседание кончилось в 2 ¹/₂ часа, и у ворот я купил „Красную”[3] вечёрку. Хорошо, что мне попался экземпляр с известием о смерти, иначе я в этот день до вечера ничего не знал бы». Надо отметить, что оперативность работы участников «заговора» – фантастическая и потому крайне подозрительная.

Газета «Правда» и другие СМИ сообщили дату и время вскрытия 5-го номера «Англетера» – 28 декабря, 11 часов. При старой полиграфической базе, сложной организационно-технической практике выпуска газеты, необходимости её транспортировки, за такой немыслимо короткий срок (2–2,5 часа) издание не могло дойти до читателя. Очевидно, Е. Устинова (Рубинштейн) знала об убийстве Есенина уже поздно вечером 27 декабря (воскресенье) и приготовила заранее материал для печати.

28 декабря, когда еще не была проведена судмедэкспертиза тела поэта, «вечёрка» известила о его самоубийстве. Ложь тут же подхватили ТАСС, «Окна РОСТА», зарубежные агентства.

Правда, по явному недосмотру кураторов устранения поэта и цензуры «проскочила» статья Бориса Лавренёва «Казнённый дегенератами» – единственное честное слово о свершившемся злодеянии в хоре фальшивых и трусливых голосов советских писателей. Лавренёву пришлось на собрании литераторов отстаивать свою точку зрения. Показательно: авторы материалов по скорбному поводу не были духовно близки Есенину.

1 января 1926 года ответственному редактору приказали передать редакторство «Красной газеты» сталинскому посланцу И. Степанову-Скворцову.

Последний, правда, формально руководил редакцией, практически же дело возглавил (официально с 24 февраля 1926 г.) Пётр Чагин, друг Есенина. И сразу тон отношения к памяти поэта изменился – на время прекратилось посмертное над ним издевательство. Кто знает, может быть, трагедии и не случилось бы, если бы С. М. Киров и П. И. Чагин приехали в Ленинград пораньше (из газетной хроники известно: Киров, назначенный новым партийным руководителем, прибыл в город 29 декабря).

Нельзя исключать, что своевременно информированный Есенин бежал от суда в Ленинград под защиту по-доброму к нему относившегося Кирова-Кострикова, кстати, в отличие от многих заметных большевиков, весьма неплохого литературного критика, ценителя поэзии.

Вскоре П. И. Чагин указал Е. Устиновой (Рубинштейн), как мы знаем, на дверь.

Через десять лет за троцкистско-террористическую деятельность ее арестуют и расстреляют.

После смерти Сергея Есенина Эрлих Вольф ни словом не обмолвился в СМИ о трагической гибели Есенина, только через год он опубликовал статью «Четыре дня», в которой не было ни строчки правды (См. приложения, с. 358).

Аргументация

Сегодня представить доказательство, что Есенин был убит, в самом деле чрезвычайно трудно (документы по поводу «самоубийства» Есенина были сделаны наспех, неквалифицированно, как убедительно показал и литератор Виктор Кузнецов, и полковник МВД Эдуард Хлысталов; вдобавок гостиница «Англетер» под предлогом реконструкции была взорвана в 1987 году).

И всё-таки есть надежда, что в скором времени «выплывут» на свет новые ошеломляющие документы, которые снимут последние сомнения в теории насильственного устранения Есенина. Среди убеждённых сторонников этой позиции, пусть даже исходящих из других, большей частью медицинских, графологических и иных, предпосылок, помимо Э. Хлысталова, В. Кузнецова, С. и Ст. Куняевых, В. и С. Безруковы – и это неполный перечень только некоторых значительных исследователей.

Если партийная верхушка Ленинграда (Троцкий, Каменев, Зиновьев) была втянута в «заговор», что не так уж невероятно, то, естественно, у них не было резона для разглашения содержания каких-либо документов.

Убийство из зависти, имея в виду коллег, писателей и поэтов («коллективный Сальери»), редкостью назвать нельзя, однако мотивы и круг соучастников в нашем случае гораздо многослойнее, чем может показаться на первый взгляд. Столь же нелогичным кажется самоубийство Есенина; и если вообще отбросить возможность убийства, то никакого исчерпывающего объяснения по поводу смерти дать просто невозможно. Истинно объективному, человеческому пониманию гения до сих пор препятствовала переоценка его личности, тесно связанная с заботами о сохранении доброго имени его последней жены, Софьи Андреевны. В связи с этим с большой лёгкостью отбрасываются или самонадеянно интерпретируются в духе представлений нашего времени даже личные мировоззренческие симпатии Есенина.

«Дело Есенина» имеет не чисто медицинский или чисто психологический характер, это поистине историко-психопатографический феномен. Вот о чём следует всё время помнить, чтобы не получилось так, что желание станет отцом расследования и приговора!

Разумеется, прошло долгих 90 лет с момента гибели Сергея Есенина. Конечно, сегодня трудно отделить слухи от исторических фактов, но слухи и предположения, особенно если они носят разносторонний характер, не всегда следует торопливо причислять к области басен и легенд, как несоответствующие действительности. Слухи и особенно подозрения, как правило, часто имеют под собой реальную основу, которая должна быть тщательно проанализирована. В «деле Есенина» такое положение вещей особенно бросается в глаза, тем более, что гениальное было осознано спустя много лет после смерти Есенина, а потому первое время никто не догадался фиксировать события на бумаге.

Ко всему прочему мы сталкиваемся тут совсем с другим временем, перенестись в которое сегодня не так-то легко. Здесь не только афёры и интриги, но и слежка, клевета, чуть ли не средневековая медицина и не в последнюю очередь своеобразная подача информации.

Если эти обстоятельства собрать воедино, то всё указывает на убийство Есенина. И так как версия о физическом устранении поэта получила распространение сразу после смерти Есенина, будучи, однако, вскоре придавлена идеологическими интересами, то последователям концепции гибели не к лицу выискивать доказательства, что Есенин не был убит – пусть этим занимаются те, кто считает, что смерть русского гения наступила в результате суицида. Однако, прежде чем серьезно заняться вопросом, был ли Есенин всё-таки погублен, приходится преодолеть не только мощное сопротивление лобби есениноведов, но и провести глубокую и крайне напряженную исследовательскую работу, ни с чем не сравнимую по своему объёму. Поэтому такой труд может быть проделан только по междисциплинарному принципу, то есть при общем сотрудничестве медиков, психологов, социологов и музыковедов и, конечно же, следователей МВД.

В настоящей книге была предпринята попытка подойти к вопросу именно под таким углом зрения, что привело к убедительному подтверждению тезиса о насильственной смерти Есенина.

И ещё один интересный вопрос: почему многие биографы вновь и вновь атакуют тезис злонамеренного убийства или доводят его ad absurdum, если в их глазах он действительно абсурден?

То, что убийство Есенина не относится к области легенд, мы исчерпывающе здесь показали.

В конце жизни Есенин страдал манией преследования (о всевидящем оке ГПУ мы уже говорили), и это тут же было доведено ad absurdum.

В письмах к особо доверенным друзьям Есенин писал, что жить ему осталось недолго. Можно ли при этом говорить о параноидальных мыслях, если три месяца спустя он действительно погиб? Конечно нет! И если он не мог отделаться от этой идеи фикс, то дело тут не в мании преследования…

Если объединить факты – предчувствие смерти, преследование его сотрудниками из «органов», 13 уголовных дел, возбуждённых против поэта (см. публикации Э. А. Хлысталова), принять во внимание подтекст в его последней поэме «Чёрный человек», которую при жизни Есенина боялись печатать, то этого уже слишком много для того, чтобы не предположить, что в данном случае мы имеем дело с чем-то крайне неординарным.

Поразительно уже то, что многие (правда, не имея возможности представить веских аргументов) уверены, что Есенина мог убить Блюмкин. Случайно или целенаправленно – это другой вопрос…

Естественно, при подобной подчистке всех обстоятельств по «делу Есенина», совершенно игнорирующих первоисточники, роли тёмных личностей в окружении поэта, можно представить данное ЧП в таком свете, будто неестественная смерть исключена заранее. А в таком случае политический фон того времени, свойства характеров персонажей, факты биографии должны рассматриваться и с точки зрения психологических аспектов. Итак, начало положено.

Тем самым тема Есенина – именно в наше время, сегодня, – получает новый поворот. Как говорили на латыни: «Quod erat demonstrandum!»[4]

«Заговор», образованный и направленный против Есенина, не мог быть устойчивым и сплочённым союзом, скорее, его можно назвать работой мнений, ибо никакой крепкой организации не было и не могло быть. То есть (и это установлено точно) Троцкий, Зиновьев, Каменев обменивались мнениями о жизни и творчестве Есенина, и, конечно, Эрлих и супруги Устиновы.

Разведка боем

В начале ноября 1925 года Есенин спешно приехал в Ленинград, встречался здесь с другом, партработником Петром Ивановичем Чагиным, и своим давним знакомым, журналистом Георгием Феофановичем Устиновым (1888–1932). Надо помнить, поэту в то время угрожали в Москве судом, и поездка, очевидно, носила отнюдь не развлекательный, а, если так можно выразиться, разведывательный характер. Есенин явно нервничал, вероятно, наводил какие-то справки, с кем-то встречался. Вряд ли он намеревался перекочевать в Ленинград – его бы «достали» и здесь. О будущем назначении симпатизировавшего ему С. М. Кирова и любившего его П. И. Чагина он вряд ли знал.

Ноябрьское посещение Есениным Ленинграда запомнил прозаик Николай Николаевич Никитин (1895–1963), автор известного романа «Северная Аврора». В своих воспоминаниях он опровергает то, что в тот раз поэт жил в «Англетере», о чём любят порассуждать досужие следопыты. Оба они лишь заходили в гостиницу, где тогда остановились руководитель Московского камерного театра А. Я. Таиров и его артисты.

Другая встреча Никитина с поэтом состоялась на квартире Ильи Садофьева. «…Когда я пришёл, – пишет мемуарист, – гости отужинали, шёл какой-то „свой” спор, и Есенин не принимал в нём участия. Что-то очень одинокое сказывалось в той позе, с какой он сидел за столом, как крутил бахрому скатерти».

В такое психологическое наблюдение можно поверить. Ожидавший суда, затравленный Есенин мучительно искал выход из создавшегося тупика. Окружавшие же его благополучные литераторы не подозревали о смятении чувств московского гостя. Метко охарактеризовал Николай Никитин и внезапный отъезд Есенина из Ленинграда – «… будто сорвался». Что-то случилось…

Далее наблюдательный прозаик вспоминает последние декабрьские дни 1925 года и роняет весьма примечательные для нашей темы фразы: «Помню, как в Рождественский сочельник кто-то мне позвонил, спрашивая, не у меня ли Есенин, ведь он приехал… Я ответил, что не знаю о его приезде. После этого два раза звонили, а я искал его где только мог. Мне и в голову не пришло, что он будет прятаться в злосчастном „Англетере”. Рано утром, на третий день праздника, из „Англетера” позвонил Садофьев. Всё стало ясно. Я поехал в гостиницу».

Из многих вздорных записок о последних днях жизни Есенина свидетельство Никитина выделяется своей правдивой тревожной индивидуальностью. Особенно настораживают эти анонимные звонки каких-то псевдоесенинских радетелей.

Уж не Анна Берзинь ли названивала? Позже она расписывала, как бросилась из Москвы в Ленинград «спасать поэта», искала его в гостиницах и прочее, но безуспешно. Если следовать логике Берзинь, беглец отказался от встреч со своими знакомыми, притаился в партийно-гэпэушном «Англетере», предпочтя общество «архитектора» Ушакова, «авангардиста» Мансурова и других незнакомых ему лиц. И какими оказались скрытными все они: журналист Устинов, «имажинист» Эрлих да и тот же путаник-стихотворец Садофьев, никому не сообщившие о месте пребывания Есенина.

Сам же поэт, несмотря на Рождество и сочельник, почему-то за четыре дня не захотел позвонить ни доброму приятелю Оксёнову, ни ранее дававшему ему кров Сахарову, ни тому же писателю Никитину.

С Вольфом Эрлихом в тот предпоследний свой приезд он встречался, но близко не общался и не давал ему никаких серьёзных поручений. В Ленинграде жили более близкие Есенину люди, и в свете этого его декабрьская телеграмма Эрлиху с просьбой о снятии квартиры неожиданна и более походит на придумку самого Эрлиха…

Что же заставило Есенина внезапно броситься в город на Неве?

…В начале сентября 1925 года он ехал с женой Софьей Толстой в поезде Баку – Москва и наверняка вспоминал гостеприимный азербайджанский кров Чагина. Издатель Иван Евдокимов требовал его возвращения в столицу, в противном случае грозил расторгнуть договор на выпуск его собрания сочинений.

Шестого сентября произошла неприятная история. Оставив жену в купе, Есенин направился в вагон-ресторан, но чекист-охранник, ссылаясь на приказ начальства, преградил ему дорогу. Есенин вспылил. Услышав перебранку, дипкурьер Альфред Мартынович Рога (49 лет) принялся воспитывать несдержанного пассажира. Он узнал его, и ему, очевидно, доставило удовольствие прочитать знаменитому поэту нотацию. Разгорелся скандал. Рога привлёк к «делу» ехавшего в том же вагоне врача Юрия Левита, тогда начальника отдела благоустройства Моссовета.

Некоторые подробности этой истории впервые раскрыл английский есениновед Гордон Маквей в нью-йоркском «Новом журнале» (1972, кн. 109). Исследователь напечатал «Дело С. А. Есенина по обвинению его по статье 176 Уголовного кодекса». Вот отрывок из этой публикации.

В своём заявлении в прокуратуру А. Рога жалуется, что «известный писатель» пытался ворваться в его купе, и далее: «…он весьма выразительными и неприличными в обществе словами обругал меня и грозил мордобитием. ‹…› По дороге освидетельствовать состояние Есенина согласился врач Левит, член Моссовета, но последнего Есенин не подпустил к себе и обругал…» – следует известное «крамольное» выражение.

Рога не ограничился собственным видением конфликта, а пошёл дальше: напомнил прокуратуре «возмутительное» общественное поведение Есенина в прошлом, даже сослался на «Правду», освещавшую в 1923 году некие его проступки. Уголовная яма рылась основательно, с намёками и прямыми обвинениями в духе подобных типичных процессов 1920-х годов.

Не менее суров был и Ю. Левит. «Всю дорогу с момента посадки, кажется, в Тифлисе, – писал он, – гражданин Есенин пьянствовал и хулиганил в вагоне… упорно ломился в купе Рога и обещал „избить ему морду”…»

Вот как эту историю излагает Есенин:

«6 сентября, по заявлению Рога, я на поезде из Баку (Серпухов – Москва) будто бы оскорбил его площадной бранью. В этот день я был пьян. Сей гражданин пустил по моему адресу ряд колкостей и сделал мне замечание на то, что я пьян. Я ему ответил теми же колкостями.

Гражданина Левита я не видел совершенно и считаю, что его показания относятся не ко мне. Агент из ГПУ видел меня, просил меня не ходить в ресторан. Я дал слово и не ходил.

В Бога я не верю и никаких «Ради Бога» не произношу лет приблизительно с 14-ти.

В купе я ни к кому не заходил, имея своё. Об остальном ничего не могу сказать.

Со мной ехала моя трезвая жена. С ней могли и говорить.

Гражданин Левит никаких попыток к освидетельствованию моего состояния не проявлял. Это может и показать представитель Азербайджана, ехавший с промыслов на съезд профсоюзов. Фамилию его я выясню и сообщу дополнительно к 4 ноября начальнику 48-го отделения милиции.

29. Х.-25. Сергей Есенин».

Своим заявлением поэт как бы говорит: отстаньте от меня, дело не стоит выеденного яйца. Столкнулись амбиции преуспевающих чинов и достоинство многократно защищавшего свою честь легкоранимого человека (ранее на него заводилось более десятка уголовных, пахнущих сиюминутной политикой дел). С подачи А. Рога и Ю. Левита Народный комиссариат иностранных дел (НКИД) обратился в Московскую губернскую прокуратуру. Та весьма оперативно передала «крамолу» судье Липкину. Судебное колесо завертелось. Последовали допросы, угрозы… Не помогли даже влиятельные заступники. Кто-то более всемогущий их отверг и, возможно, «порекомендовал» расправиться с поэтом.

…Сразу же после допроса Есенин ринулся в Ленинград. Подчеркнём, сентябрьский дорожный скандал 1925 года привёл в конце концов к декабрьской трагедии. Обратите внимание: в том же тревожном сентябре Есенин сжёг на квартире своей первой жены, Изрядновой (согласно её воспоминаниям), большой пакет со своими рукописями. Не сомневаемся: в том пакете были его честные откровения «о времени и о себе». Видимо, опасность для его жизни была настолько велика, что он, бесприютный, не решился уничтожать свои записи при нежелательных свидетелях и сделал это в надёжном месте. Подчеркнём, вся эта грустная история десятилетиями или замалчивалась, или искажалась. После его гибели прыткие газетчики и его трусливые знакомцы-мемуаристы трещали: свёл счеты с жизнью не случайно – ведь незадолго до самоубийства почти свихнулся, что подтверждается его пребыванием в психиатрической клинике 1-го Московского государственного медицинского университета.

Волноваться Есенину было отчего – над ним тяжёлой тучей навис неправедный суд с легкоугадываемым печальным приговором. «Психов не судят», – напомнили ему родственники и с огромным трудом уговорили лечь в больницу… Но вернемся к его странно-поспешной ноябрьской поездке в Ленинград. Скорее всего, он «наводил мосты» для подготовки бегства за рубеж. Из его письма от 27 ноября 1925 года к П. И. Чагину: «…вероятно, махну за границу». Полагаем, кто-то этот его замысел выдал. Предателя установить сложно, и на сей счёт может быть немало предположений.

Мимоходом два небольших отступления. В свой ноябрьский приезд в Ленинград бесприютный поэт ответил на вопрос местного журналиста о материальном положении советских литераторов.

«Хотелось бы, – говорил он, – чтобы писатели пользовались хотя бы льготами, предоставленными советским служащим. Следует удешевить писателям плату за квартиру. Помещение желательно пошире, а то поэт приучается видеть мир в одно окно» («Новая вечерняя газета». 1925. № 208. 18 ноября).

Итак, поэт в лихорадочном состоянии возвратился в начале ноября в Москву, пожурил в письме за невнимание Чагина, упомянул Устинова, а через три недели спрятался от судилища в психиатрической клинике. Дальнейшее известно.

От кого известно? Главным образом, от Эрлиха и Устинова. Предательская натура первого разоблачена, вся его декабрьско-январская возня – антиесенинская.

Георгий Устинов, уроженец уездной глухомани Нижегородской губернии. Родители – староверы. Изгнан из церковно-приходской школы за богохульство. Плавал на пароходах матросом. Частенько буянил, а позже выдавал свои проступки за политические акции, направленные против «живоглотов-кровопийцев». Написал на эту тему скандальную брошюрку. Босячествовал – в его облике и характере угадывается горьковский Челкаш.

Не раз попадал в тюрьмы. Как водилось, бегал из них. Февральскую революцию встретил эсером в Петрограде, тогда-то и состоялось его знакомство с Есениным.

В дни Октябрьского переворота переметнулся к большевикам, исполнял роль их воинствующего рупора. В декабре 1917 – январе 1918 года редактировал газету «Советская правда» (Минск), освещавшую борьбу Красной Армии на Западном фронте.

Устинов-Фанвич, он же Заводный, он же Клим Залётный, был уверен: «…российская революция – гуманнейшая из всех революций» (№ 18), он звал «…туда, где лучезарно сверкает яркое солнце Социализма» (№ 19). Как тут вместе с Иваном Буниным («Окаянные дни») не воскликнуть по тому же поводу: «Глаза твои бесстыжие, где и когда ты видел, чтобы в этой войне что-то сверкало, кроме штыков и сабель?!»

В Гражданскую войну Г. Устинов занимался газетно-публицистической деятельностью, выпускал серию пропагандистских брошюрок.

В период нэпа и позднее сочинял совсем никудышные рассказы, повести и даже романы, героями которых становились, конечно же, уходящие в революцию босяки, руководимые сознательными интеллигентами.

Театр абсурда. Так был ли Есенин убит?

Теперь я понял, почему Эдуард Хлысталов так настоятельно просил, чтобы я забрал с собой свою книжицу «Тайна гостиницы «Англетер»». О, как хочется избавиться от всего того, что несёт в себе скрытую угрозу! Чёрт с ними, с вопросами, на которые я пока ещё не нашёл ответа!.. Как бы там ни было, придётся усвоить одно и главное: я оказался замешанным в нечто такое, чему даже не могу подобрать определения. Только отыскалась бы спасительная соломинка. А потому я всё читаю, изучаю документы, записываю факты, события, мысли…

Начиная с сентября 1923 года Есенина то и дело задерживают работники милиции, доставляют в дежурную часть Московского уголовного розыска, предъявляют ему обвинение в хулиганстве и подстрекательстве к погромным действиям. Изучая ранее неизвестные архивные материалы, я обнаружил любопытную закономерность: «пострадавшие» от Есенина люди приходили в ближайшее отделение милиции или звали постового милиционера и требовали привлечь поэта к уголовной ответственности, зачастую проявляя хорошую юридическую подготовку. Они даже называли статьи Уголовного кодекса, по которым Есенина следовало судить. И ещё одна закономерность: во всех случаях задержание проходило по одному и тому же сценарию – Есенин всегда оказывался в состоянии опьянения. Словно кто-то ждал того часа, когда он выйдет на улицу после пирушки. Как правило, инцидент начинался с пустяка. Кто-то делал Есенину замечание, тот взрывался, звали милиционера. Блюститель порядка с помощью дворников силой тащил Есенина в отделение. Задержанный сопротивлялся, называл стражей порядка взяточниками, продажными шкурами и т. п. Потом в деле появлялись рапорты представителей власти об угрозах со стороны поэта, об оскорблении им рабоче-крестьянской милиции. Во всех случаях с Есениным были другие лица (поэт А. Ганин, И. Приблудный, А. Мариенгоф и др.), но их не только не задерживали, но и не допрашивали. В стране действовал декрет о суровой расправе над погромщиками и антисемитами, подписанный В. И. Лениным еще 25 июля 1918 года. В то же время отсутствовало уголовное законодательство, и правовых понятий «антисемит» и «погромщик» не существовало. Многие литераторы новой волны не скрывали ненависти к русскому поэту Есенину, открыто травили, плели против него искусные интриги, распространяли сплетни, анекдоты, небылицы. Его неоднократно били, объявляли антисемитом.

– Ну какой я антисемит! – жаловался он своим постоянным прилипалам, любившим примазаться к его славе и одновременно за его счёт выпить и плотно закусить. – Евреек я люблю, они меня – тоже. У меня дети – евреи. Я такой же – антигрузин…

Есенин позволял себе иметь мнение по любому вопросу, и не всегда оно было лестным для партийных аппаратчиков. Скоро ему приклеили ярлык врага советской власти.

– Ты, что? На самом деле думаешь, что я контрреволюционер? – спрашивал он того же В. Эрлиха. – Брось! Если бы я был контрреволюционером, я держал бы себя иначе! Просто я – дома. Понимаешь? У себя дома! И если мне что не нравится, я кричу! Это – моё право. Именно потому, что я дома. Белогвардейцу я не позволю говорить о Советской России то, что говорю сам. Это – моё, и этому я – судья!

20 ноября 1923 года поэты Есенин, А. Ганин, С. Клычков и П. Орешин зашли в столовую на Мясницкой улице, купили пива и обсуждали издательские дела и предстоящее вечером заседание в Союзе поэтов. Если Есенин ещё имел кое-какие средства для существования, то Ганин, Клычков и Орешин влачили нищенский образ жизни. И, естественно, не могли по этому поводу пировать.

Вдруг сидевший за соседним столом незнакомец (М. В. Родкин) выбежал на улицу, вызвал работников милиции и обвинил поэтов в антисемитских разговорах и оскорблении вождя Троцкого. Поэтов арестовали, появилось известное «Дело четырех». Несмотря на клеветническую кампанию, поднятую газетами против Есенина, с требованием сурового наказания поэта, через несколько дней всех четверых освободили, и дело кончилось товарищеским судом.

17 декабря Есенин был вынужден скрыться от разнузданной клеветы и наветов в профилактории. Одно за другим против поэта возбуждаются ещё несколько уголовных дел. Его пытаются судить, но он на заседания не является. Судья Краснопресненского суда выносит постановление об аресте. Работники ГПУ и милиции по всей Москве разыскивают Есенина. Он же, не имея своей комнаты, ночует у разных друзей. На этот раз арестовать Есенина сотрудники ГПУ не смогли.

3 февраля 1924 года он на «Скорой помощи» был доставлен в хирургическое отделение Шереметевской больницы (сейчас Московский институт им. Н. В. Склифосовского). Много лет существовала версия, что Есенин вскрыл себе вены, желая покончить жизнь самоубийством. Есть и другая: поэт шёл или ехал на извозчике, у него слетела шляпа. Он хотел её подхватить, поскользнулся, упал на оконное стекло и глубоко порезал руку.

Хлысталову удалось найти документы, из которых видно, что у Есенина была рваная рана левого предплечья. Никаких резаных ран у него тогда не было. Сам он в больнице объяснил, что упал на стекло. Нужно помнить, что Есенин никогда ни на кого не жаловался, хотя нападали на него и били неоднократно. Полковник МВД был убеждён в том, что Есенину нанесли колотое ранение, но он не назвал своего обидчика.

Не случайно именно здесь, на больничной койке, он написал своё знаменитое «Письмо к матери». А слова: «Пишут мне, что ты, тая тревогу…», появились потому, что первые дни состояние поэта вызывало у врачей опасения, и они никого к нему не пускали.

Родные и друзья, приходившие в больницу, писали ему записки. От лечащего врача Есенин узнал зловещую тайну: оказалось, что за ним приходили сотрудники ГПУ и милиции, имеется постановление на арест. С лечащего врача было получено обязательство, что о времени выписки поэта он сообщит в милицию. Нужно было что-то предпринимать. Чтобы не подводить доктора, Есенина срочно переправили в Кремлёвскую больницу, откуда он через три дня выписался и перешел на нелегальное положение. При бытовавшей тогда системе мощного института осведомительства и шпионажа разыскать в Москве Есенина не составляло для властей предержащих большого труда.

На этот раз поэта спас известный психиатр П. Б. Ганнушкин, лечивший кремлёвскую верхушку, а потому имевший большой авторитет в обществе. Доктор Ганнушкин даже пошёл на подлог: оформил Есенину справку, что тот страдает тяжёлым психическим заболеванием. Благодаря этому поэта на время оставили в покое.

До конца 1924 года Есенин путешествовал по городам и весям страны, на несколько дней появлялся в Москве и снова исчезал.

Сергей Есенин, по общему мнению, был человеком смелым, не раз отчаянно рисковавшим жизнью. И в то же время он панически боялся работников ГПУ и милиции. Почти все его современники вспоминали о «необоснованной подозрительности» поэта, которая распространялась не только на незнакомых людей, но даже на приятелей и близких женщин. Правда, со временем подтвердилось, что эта постоянная бдительность отводила от него до поры до времени многие неприятности. Тот же Хлысталов полагал, что С. А. Есенин стремился на Кавказ и в Среднюю Азию не только потому, чтобы там изучить древнюю восточную поэзию и философию, но и потому, чтобы скрыться с глаз долой от бдительного ока спецслужб. Например, тот же неожиданный вояж поэта в начале сентября 1924 года в Баку. Он отправляется из Москвы, ни с кем предварительно не договариваясь. Зачем? Почему так спешно? Ответ один: ему угрожала смертельная опасность. Правда, и на Кавказе ему тоже не было покоя. Приехав в Баку примерно 6–7 сентября, он столкнулся здесь с известным провокатором и террористом Блюмкиным, убийцей немецкого посла Мирбаха. После этой чудовищной акции Блюмкин был некоторое время в тени, но потом вновь оказался на ответственной работе в ГПУ и возглавлял отдел по влиянию на страны Азии. Пользуясь покровительством Троцкого и других вождей, Блюмкин мог совершить любое злодеяние. Здесь он угрожал пистолетом Есенину. Ходила версия, что Блюмкин приревновал поэта к своей жене. Эта версия несостоятельна, поскольку женщина в это время жила в Москве. Поэт, бросив вещи, уехал в Тифлис. 20 сентября он вернулся в Баку, вооружившись пистолетом.

Поэта взял под свою защиту главный редактор газеты «Бакинский рабочий» и секретарь партии большевиков Азербайджана П. И. Чагин. Есенин постоянно находился под его охраной.

На Кавказе поэт пробыл до конца февраля и 1 марта 1925 года вернулся в Москву, пробыв на юге полгода.

И вдруг 27 марта Есенин неожиданно для всех «укатил в Баку». Что же заставило Есенина опять оставить столицу, где у него было много дел, связанных с изданием новых стихов? Как теперь стало известно, ГПУ организовало крупную провокацию против группы писателей, художников и артистов. Через подставных лиц устраивались «дружеские» пирушки, где алкоголь лился рекой и заводились разговоры о иезуитском коварстве большевиков. На одной такой встрече поэт Алексей Ганин, подстрекаемый агентом ГПУ, написал даже предполагаемый список министров нового правительства и министром просвещения назвал Сергея Есенина. Узнав об этом, Есенин вспылил, потребовал зачеркнуть свою фамилию и посоветовал подобными делами не заниматься.

Ганин тут же, на столике в кафе, вместо него вписал 18-летнего поэта Ивана Приблудного. Всё это напоминало детскую игру.

Как рассказал Хлысталов, по своим личным качествам Алексей Ганин не мог создать политическое объединение, ему сложно было собрать друзей на пирушку, потому что он был слаб как руководитель. Но он искренне ненавидел кремлёвскую верхушку. Ему не простили ни этот «капустник» со списком кабинета министров мифического правительства, ни сфабрикованное «Дело четырёх поэтов». И вот в августе 1924 года чекисты начали секретную операцию против Ганина и его друзей. Предстояло подготовить разоблачение подпольной контрреволюционной организации, ставящей своей целью свержение советской власти путём террора и диверсий. С исключительной изощрённостью работники ГПУ собирали доносы осведомителей, подбрасывали компрометирующие документы. Стихи Ганина не печатали. Тогда он достал где-то типографский шрифт (возможно, ему специально подбросили его сотрудники ГПУ) и отпечатал несколько брошюр со своими произведениями. Наличие шрифта было истолковано как подготовка к печатанию листовок и воззваний. Всё это делалось для того, чтобы обвинить Ганина и его друзей в создании ядра организации «Орден русских фашистов». По делу проходили 14 человек. Среди них, несомненно, были и провокаторы. Не хватало пятнадцатого члена «банды». По всей вероятности, кто-то из компетентных кругов предупредил Есенина, и он успел скрыться на Кавказе. Ответ на этот вопрос могли бы дать архивные данные спецслужб. О том, что Есенина вызывали в ГПУ по делу Ганина, есть письменные показания.

11 ноября 1924 года Ганина арестовали в Староконюшенном переулке (в доме 33, квартира 3), где он и проживал. На допросах он не отрицал встреч, разговоров с друзьями, но утверждал, что никакого преступного характера они не носили. Во время следствия Ганин потерял рассудок и был помещён на обследование в Институт им. Сербского. На 27 марта 1925 года было назначено заседание коллегии ГПУ по делу А. Ганина и его друзей. Психиатры признали поэта Алексея Ганина душевнобольным, невменяемым. Однако его приговорили к расстрелу, и 30 марта приговор привели в исполнение.

У Есенина были все основания держаться от Москвы подальше. В начале апреля в Батуми на него было совершено нападение неизвестных лиц. В своих письмах Бениславской он писал: «Я в Баку… не писал, потому что болен… Нас ограбили бандиты (при Вардине)… Когда я очутился без пальто, я очень простудился».

Во втором письме он пишет, что его болезнь – это «результат батумской простуды».

В июне Есенин вернулся в Москву, но жил в столице мало, постоянно выезжая на родину, в Константиново, к своим друзьям и знакомым в Подмосковье. Произошёл разрыв с Бениславской, он сблизился с Софьей Толстой и с ней 25 июля уехал в Баку. Там много работал.

По рекомендации близких Есенин согласился 26 ноября 1925 года лечь в психиатрическую клинику (дескать, «психов не судят»). По условию, поэт должен был лечиться два месяца. Однако вскоре он почувствовал опасность для своей жизни и принял решение при удобном случае уйти из больницы. Спустя 60 лет Эдуард Хлысталов разыскал архивные документы этой клиники. Он даже нашёл палату, где когда-то томился униженный и оскорблённый национальный поэт России.

21 декабря Есенин смог выйти из клиники и больше в неё не вернулся. Лечащий врач Аронсон ездил по родственникам и знакомым и просил их уговорить поэта возвратиться обратно.

22 и 23 декабря Есенин ходил по издательствам, навестил А. Р. Изряднову и сына Георгия (Юрия), дочь Татьяну и бывшую жену Зинаиду Райх, ночью уехал в Ленинград.

24 декабря он поселился в гостинице «Интернационал», в номере пять. Комната находилась на втором этаже, была обставлена дорогой мебелью. О приезде в Ленинград Есенина знали всего несколько человек. Он всегда тщательно скрывал от всех, куда уезжает. Доверился на этот раз только Василию Наседкину, которого знал еще по совместной учёбе до революции в Народном университете им. Шанявского. К тому же Наседкин стал его родственником, женившись на его сестре, Екатерине Есениной.

Перед поездкой Есенин не успел получить гонорар и попросил Наседкина прислать ему деньги по адресу ленинградского поэта В. Эрлиха.

Приехав в Ленинград, он остановился в гостинице «Англетер». По рассказам В. Эрлиха, Есенин тут же собрал друзей и знакомых. В гостинице проживали супруги Устиновы. Георгия Устинова он знал давно, тот работал в ленинградской «Вечерней газете». У Есенина постоянно было 8–10 человек. Он читал новые стихи, рассказывал о своих творческих и жизненных планах. Не скрывал, что лежал в психиатрической клинике. Намеревался в Ленинграде начать выпуск литературного журнала, просил подыскать ему квартиру. Говорил о том, что с Толстой он разошёлся, с родственниками решил порвать близкие отношения.

К этому времени Есенин получал в Госиздате по 1000 рублей ежемесячно за собрание стихотворений. Тогда это были огромные деньги. Поступали гонорары из других редакций и издательств, то есть материально поэт был обеспечен. Никакой трагедии не видел он и в разрыве с Софьей Толстой.

Со слов узкой группы его мнимых друзей (Эрлих, Устинов и его жена), в Ленинграде Есенин вёл трезвый образ жизни. По приезде он поставил друзьям две бутылки шампанского, и в дальнейшем нет сведений, что Есенин бывал пьян. На столе постоянно кипел самовар. Поэт широко угощал друзей купленными в магазине деликатесами. Следует отметить, что 24 декабря был канун Рождества, который тогда ещё отмечался в русских семьях. Спиртные напитки не продавались, и, как выяснил Хлысталов, был только один случай покупки дворником для Есенина и его компании пяти-шести бутылок пива.

Последние месяцы Есенин опасался покушения на убийство и постоянно держал около себя кого-нибудь.

В книге «Право на песнь» В. Эрлих сообщал:

«Есенин стоит на середине комнаты, расставив ноги, и мнёт папиросу.

– Я не могу! Ты понимаешь? Ты друг мне или нет? Друг? Так вот! Я хочу, чтобы мы спали в одной комнате. Не понимаешь? Господи! Я тебе в сотый раз говорю, что меня хотят убить! Я, как зверь, чувствую это! Ну, говори! Согласен?

– Согласен.

– Ну вот и ладно!..

Он совершенно трезв….Двухместное купе. Готовимся ко сну.

– Да! Я забыл тебе сказать! А ведь я был прав!

– Что такое?

– А насчёт того, что меня убить хотели. А знаешь кто? Нынче, когда прощались, сам сказал:

«Я, – говорит, – Сергей Александрович, два раза к вашей комнате подбирался! Счастье ваше, что не один вы были, а то бы зарезал!»

– Да за что он тебя?

– А, так! Ерунда! Ну, спи спокойно».

Особняк тот находился в самом центре Ленинграда и глядел окнами на Исаакиевский собор. Назывался он «Англетер», так как до 1924 года в нём располагалась консульская английская миссия.

Когда отношения большевистской власти с правительством Великобритании накалились чрезвычайно, «Англетер» по моде тех лет переименовали в «Интернационал» (в октябре 1925 года прежнее название вернулось).

В гостинице проживали заметные партийно-советские чины, красные командиры различных рангов, деятели культуры и прочие видные товарищи, тайные и явные сотрудники ОГПУ. Дом этот был строго режимным объектом. Посторонние люди сюда не допускались – слишком уж казённо-ответственный адрес (проспект Майорова, бывший Вознесенский, д. № 10/24). Неподалеку отсюда был Ленсовет, буквально рядом – «Астория», где обитали именитые «пламенные революционеры», различные номенклатурные лица районного, городского и губернского масштабов.

Попробуем реконструировать события, а вначале представим себе 5-й номер «Англетера» и сверим его обстановку с перечисленной в описи и по известным снимкам Моисея Наппельбаума.

Итак, «шкаф зеркальный, английский, орехового дерева, под воск» (да, именно этот шкаф скрывал дверь в соседнее помещение), «стол письменный, с пятью ящиками, под воск» (на него якобы взбирался Есенин, устраивая себе смертельную пирамиду), а вот и «кушетка мягкая, обитая кретоном» (на неё положили бездыханное тело поэта), наконец, «канделябр бронзовый, с шестью рожками, неполными» – перечислено всё (38 вещей), вплоть до мыльницы и ночного горшка.

Кстати сказать, в 5-м, «есенинском», номере никакой ванны не было. Лгут те, кто утверждал, что утром 27 декабря поэт поднял шум из-за подогреваемого без воды котла и побежал чуть ли не с мочалкой в руках жаловаться знакомым, хотя рядом имелся телефон, а кроме постового в «дежурке», поблизости находился коридорный.

С нумерацией апартаментов в гостинице была странная путаница. Поэт Всеволод Рождественский, один из понятых, подписавший 28 декабря милицейский протокол, в тот же день отправил приятелю, В. В. Луизову, в Ростов-на-Дону письмо (оно опубликовано), в котором указал не 5-й, а 41-й номер. В других источниках также приводятся иные порядковые номера. Кто-то комбинировал, путался, спешил…

Другой странный момент: почему, кроме ленинградских литераторов, никто и никогда из жильцов и работников гостиницы ни единым словом не обмолвился о необычном постояльце? Зная общительный нрав Есенина, его взрывной характер, в такое единодушное молчание трудно поверить. Ведь в «Англетере» проживали постоянно многие деятели культуры: киноартисты Павел Михайлович Поль-Барон, Михаил Валерьянович Колоколов (возможно, знакомый Есенина), режиссер Мариинского театра Виктор Романович Рапопорт и другие приметные в своё время личности.

Из всего этого следует то, что в 5-й номер допускались в основном только проверенные товарищи; весь спектакль абсурда проходил в глубокой тайне – иначе скоро бы открылось: московского беглеца до официального объявления о его самоубийстве в «Англетере» не видели.

Сохранилась инспекционная, драгоценная для нашей темы бухгалтерия!.. Перед нами толстенные архивные фолианты за 1925–1926 годы.

Вот наконец и нужные нам страницы со знакомым адресом: проспект Майорова, 10/24. Оказывается, здесь проживало более 150 человек (количество их колебалось), а порядок и уют в здании поддерживало около 50 работников.

Прелюбопытные бумаги!

Вот журнал, подписанный финансовым инспектором 24-го участка Центрального района; датирован 15 октября 1925 года (имеются текущие декабрьские и январские (1926 г.) примечания, то есть в списках жильцов вполне реально можно было встретить имя Есенина). А вот и скорбный 5-й номер! Площадь – 7,17 сажени. Жил в нём в ту пору, если верить записи, работник кооперации из Москвы Георгий Осипович Крюков. А Есенина нет! Открываем списки «англетеровцев», датированные апрелем 1926 года. Почему-то 5-й номер исчез и вообще не указан! Номера 1 и 4 есть, а злосчастного 5-го нет; нумерация вокруг «есенинской» комнаты проставлена небрежно или вообще отсутствует. И нет даже намёка на фамилию Есенина.

Проследуем в злосчастный 5-й номер.

«Есенинская» комната была смежной с другим помещением. В документе зафиксирован № 5/6. Оказывается, 5-й номер до 1917 года использовался под аптеку, откуда «таинственная» дверь вела на склад (более 160 кв. м), где хранились лекарства. Имеются и соответствующие пометки: «Пустует со времён революции»; «Под жильё не годится».

Таким образом, подробное знакомство с остатками архива гостиницы, тщательный анализ всех данных приводят к неожиданному, даже сенсационному, выводу: 24–27 декабря 1925 года Сергей Есенин не жил в «Англетере»!

Эдуард Александрович Хлысталов писал в своей рукописи: «Лет десять назад я работал старшим следователем на когда-то знаменитой Петровке, 38. Однажды секретарь управления положила на мой стол конверт. Письмо было адресовано мне, но в конверте самого письма не было. В нём лежали две фотографии, на которых был изображён мертвый человек. На одной карточке человек лежал на богатой кушетке, на второй – в гробу. Я сначала не мог понять, какое отношение эти фотографии имеют к моим уголовным делам. В это время я расследовал три дела по обвинению нескольких групп расхитителей государственного имущества в особо крупных размерах, но никакого убийства мои обвиняемые не совершали. Потом я подумал, что кто-то решил подшутить надо мной. Однако, присмотревшись, я узнал возле гроба первую жену Сергея Есенина – Зинаиду Райх, её мужа, Мейерхольда, мать, сестёр поэта. Это были неизвестные мне посмертные фотографии Есенина. Кто и для чего прислал мне эти снимки, осталось тайной. Занятый текущими делами, я бросил фотографии в ящик служебного стола и забыл о них. Когда через два-три года я вновь наткнулся на эти снимки, то вдруг обратил внимание, что правая рука мёртвого Есенина не вытянута вдоль туловища, как должно быть у висельника, а поднята вверх. На лбу трупа, между бровями, виднелась широкая и глубокая вмятина. Взяв увеличительное стекло, я обнаружил под правой бровью тёмное круглое пятно, очень похожее на проникающее ранение. В то же время не видно было признаков, которые почти всегда бывают у трупов при повешении. И хотя я понял, что в гибели Есенина что-то не так, но тревоги и тут не забил. Трудно было представить, что «Дело Есенина» расследовалось некачественно. Ведь погиб великий поэт. В это время проходил XIV съезд партии, работники правоохранительных органов были в состоянии повышенной боевой готовности, и следователи на все неясные вопросы дали убедительные объяснения. Я не сомневался, что по делу проведены необходимые экспертизы, в том числе и судебно-медицинская, которая и дала категорическое заключение о причине смерти поэта. Как я теперь жалею, что не взялся сразу за расследование гибели Есенина: в то время ещё жили несколько человек, знавших многое о гибели поэта…

С большим опозданием, но за «Дело Есенина» я всё-таки взялся. Расследование проводил как частное лицо, преодолевая неизбежные бюрократические барьеры и баррикады. Если бы не моё служебное положение, удостоверение полковника милиции, вряд ли удалось бы что-то установить кроме того, что знали все. С детских лет нам внушалось, что жил на Руси сельский лирик Сергей Есенин. Писал стихи о берёзках, собаках, беспризорниках. Человек он был, несомненно, талантливый, но пьяница и хулиган. Запутался в своих любовных романах, и ему ничего не оставалось, как повеситься. Мы привыкли на рисунках, картинах, в скульптуре видеть молодого поэта в рубашке простолюдина, на фоне деревни».

…29 декабря 1925 года вечерние ленинградские газеты, а на следующий день газеты всей страны сообщили, что в гостинице «Интернационал» (бывшей «Англетер») покончил жизнь самоубийством поэт Сергей Есенин. Из Москвы в Ленинград выехали жена поэта, Софья Толстая, и муж сестры поэта, Екатерины, Василий Наседкин. Они привезли тело в Москву, и 31 декабря тысячи людей проводили Есенина в последний путь. Поэт предчувствовал смерть и просил похоронить его на Ваганьковском кладбище. Вскоре в газетах, журналах, сборниках появились воспоминания знакомых и приятелей Есенина, в которых они сожалели о кончине поэта, вспоминали, как он пил, хулиганил, обманывал женщин. Развязаны были руки критикам: в стихах Есенина все увидели близость смерти, разочарование в жизни. Через пять лет было опубликовано предсмертное письмо Есенина, якобы написанное им кровью перед тем, как набросить на горло петлю:

После гибели всё имущество Есенина попало в частные и порой недобросовестные руки, многое пропало, уплыло к далёким берегам.

Чудом сохранившиеся документы разбросаны по разным архивам и городам, часть пришла в негодность, листы были подпорчены, иные разорваны, не всё в них можно прочитать.

Большинство документов не было подвергнуто экспертизе: не исследовано почерковедами, и нет полной уверенности, что они (документы) подлинные и написаны теми лицами, чьи фамилии на них указаны. Многие материалы до сих пор находятся в секретных архивах и исследователям не выдаются.

Полковник МВД Эдуард Хлысталов убедился, что с архивными данными дело обстоит весьма непросто, и тогда он решил начать расследование с доступных материалов. Он стал изучать письма Есенина, воспоминания современников, его близких, родных.

Общеизвестно, например, что Есенин радостно встретил Февральскую, а затем и Октябрьскую революцию, и даже несколько раз пытался вступить в партию большевиков (об этом восторженно свидетельствовали его друзья).

И вдруг попадается письмо Есенина от 4 декабря 1920 года к его другу, Иванову-Разумнику:

«Дорогой Разумник Васильевич!

Простите, ради бога, за то, что не смог Вам ответить на Ваше письмо и открытку. Так всё неожиданно и глупо вышло. Я уже собрался к 25 окт. выехать, и вдруг пришлось вместо Петербурга очутиться в тюрьме ВЧК. Это меня как-то огорошило, оскорбило, и мне долго пришлось выветриваться. Уж очень многое накопилось за эти 2 1/2 г., в которые мы с Вами не виделись. Я очень много раз порывался писать Вам, но наше безалаберное российское житие, похожее на постоялый двор, каждый раз выбивало перо из рук. Я удивляюсь, как ещё я мог написать столько стихов и поэм за это время. Конечно, перестроение внутреннее было велико. Я благодарен всему, что вытянуло моё нутро, положило в формы и дало ему язык. Но я потерял все то, что радовало меня раньше от моего здоровья. Я стал гнилее. Вероятно, кое-что по этому поводу Вы уже слышали…» (Собр. соч. С. Есенина. М., 1970. Т. 3. С. 243.)

Есенин в письме не указывает, сколько он содержался в самой зловещей тюрьме страны. Не пишет и за что его держали в темнице, но этот факт его «огорошил, оскорбил». Вместо радости от достижений революции – настроение противоположное… Судя по письму, 25 октября 1920 года он уже побывал на Лубянке. Письмо датировано 4 декабря.

Неужели поэт два с половиной месяца находился под стражей? Получается, что, если Есенина арестовывали, то было заведено уголовное дело. А раз было дело, значит, его должны были судить. Возможно, дело прекратили, но тогда следователь, необоснованно державший поэта под стражей, должен был сам понести наказание… Вопросов, как говорится, несть числа…

Другой пример. В журнале «Огонёк» (№ 10) за 1929 год был напечатан большой очерк чекиста Т. Самсонова под хлёстким названием – «Роман без вранья» + «Зойкина квартира». Автор, восхищаясь своими решительными действиями, рассказывает, как арестовал Есенина и его спутников и отправил на Лубянку, где даже приказал сделать групповой снимок задержанных. Как говорится, не моргнув глазом, доблестный чекист признаётся миллионам читателей, что держал в одной камере мужчин и женщин. Анализирую собранные материалы. Оказывается, Самсонов арестовывал Есенина в 1921 году. Значит, это был уже второй «визит» поэта на Лубянку, Что он совершил? Может, всему причиной было его пьянство? Но тогда при чём здесь ЧК, которая занималась борьбой с контрреволюцией?! Изучаю все материалы о Есенине, об арестах – ни слова. Может быть, ответ вот в этих его стихах?

Нет, здесь речь идёт о задержании милицией. Обычно чем больше расследуешь дело, тем меньше остаётся нерешенных задач. В «Деле Есенина» всё оказалось наоборот: загадки, вопросы и кроссворды плодятся в геометрической прогрессии.

Возьмите известное стихотворение В. Маяковского «Сергею Есенину»:

Значит, Есенин вскрыл себе вены, чтобы написать предсмертное письмо. В есениноведении это аксиома. Но, честно говоря, трудно представить, как можно произвести подобную операцию. Ведь кровь в сосудах находится под давлением, и вскрытую вену нужно другой рукой зажимать. А как же макать перо? Пока строчку напишешь, кровью изойдёшь… И тем не менее письмо есть и хранится в Пушкинском Доме в Санкт-Петербурге.

Хлысталов обратился туда с запросом: исследовалось ли оно криминалистами? Действительно ли письмо написано кровью человека и рукой Есенина? Несколько месяцев волокиты и отписок, потом короткий ответ – нет, исследования не проводились. Но ведь без этой процедуры ни один документ нельзя считать подлинным. Сразу же после гибели поэта его приятель, В. Князев, написал стихотворение, которое начинается следующей строфой:

Очень точные слова сказал В. Князев о безвременной кончине великого поэта: «Золотая голова на плахе…». Это горькая правда жизни: в морге на деревянную подставку кладут не только лихие, но и «золотые» головы. Но почему у покойного Есенина не видна странгуляционная борозда? Она на шее повесившегося не исчезает, имеет ярко выраженный красно-фиолетовый цвет. Что это, поэтический приём В. Князева или непосредственное наблюдение? Мог ли он видеть труп поэта? После тщательной проверки архивных документов Хлысталов установил, что В. Князев не только видел труп в морге, но и выполнял неприятную обязанность сопровождать тело поэта в морг, дежурить возле трупа, а также получать там вещи покойника. Но почему же наблюдательный человек не заметил полосы? Возможно, она была светлого цвета?! За свою многолетнюю следственную практику Хлысталову не раз приходилось иметь дело с инсценировками самоубийства. Встречались такие факты, когда преступники убивали человека, а затем, чтобы скрыть злодеяние, накидывали на шею петлю и подвешивали тело, надеясь обмануть следователей и судмедэкспертов. Изобличить их было легко: странгуляционная борозда имела более светлый цвет или совсем отсутствовала. Некоторые современники, в том числе и те, что были в номере гостиницы, утверждали, что Есенин сначала вскрыл себе вены, намереваясь покончить с собой, но потом «у него не хватило характера», и он повесился. Эти сообщения доверия не вызывали. Ведь чтобы поступить так, он должен был искать верёвку со вскрытыми уже венами и залить кровью себя и всё вокруг. На фотографии крови не видно. Возникают и другие вопросы. Мог ли человек в таком состоянии действовать руками, передвигаться по комнате, отвязывать верёвку, потом привязывать её? А могла ли верёвка выдержать тяжесть тела? Поэт А. Жаров по горячим следам написал такие строчки:

Одни называли предметом самоубийства ремень, другие – верёвку, третьи – шнур. По расчётам Хлысталова, его минимальная длина должна была быть два метра. Наверное, никто не встречал чемодана, который завязывался бы таким образом. Кроме того, Есенин был слишком уважал себя, чтобы иметь подобный чемодан. Но где же он взял двухметровый шнур?

И уж совсем непонятно, почему Есенин поехал в Ленинград? Чтобы там снять номер и убить себя? Кроме того, поэт постоянно носил с собой револьвер. Это произошло после того, как во время вояжа на юг России сотрудник ГПУ Блюмкин чуть не застрелил его в ходе словесной перепалки. Если он задумал покончить жизнь самоубийством, он мог сделать это в Москве и убить себя из оружия…

Собирая материал о гибели Есенина, знакомясь со множеством публикаций о поэте, полковник с Петровки обнаружил одну печальную закономерность: на всех опубликованных до последнего времени фотографиях отсутствовали следы травм на лице поэта. Печатались только такие снимки, на которых травмы были не видны или тщательно заретушированы. Стереотипы сознания сильны. Хлысталов всё ещё не мог отказаться от мысли, что Есенин в опьянении совершил нечто такое, что поставило его в безвыходное положение, и он покончил с собой.

Но когда он установил, что никакого конфликта у Есенина не было, он не пил и предсмертного письма не писал, то полковник, по его словам, был поражён. Хлысталов больше не мог спокойно жить. Он стал разыскивать дело о расследовании гибели поэта Сергея Есенина. Пришлось обойти архивы МВД СССР, прокуратуры, Комитета государственной безопасности – дела нигде не было. Обратился за помощью через московские и ленинградские газеты к общественности, но столкнулся с холодным равнодушием. Ничем ему не помогли ни есениноведы, ни музейные работники, ни коллекционеры. Оказалось, никакого расследования причин трагической гибели поэта и не производилось. В архиве Института мировой литературы им. Горького есть папка с документами. Их сохранила для потомков жена Есенина – Софья Андреевна Толстая, бережно собиравшая каждую бумажку, имевшую отношение к поэту. Как ей удалось получить в милиции эти материалы и почему они вообще уцелели, эту тайну мы, наверное, никогда не узнаем.

Вот эти документы (с сохранением стиля и знаков препинания).

28 декабря 1925 года составлен настоящий акт мною уч. надзирателем 2-го от. Л. Г. М. Н. Горбовым в присутствии управляющего гостиницей Интернационал тов. Назаров и понятых. Согласно телефонного сообщения управляющего гостиницей граж. Назарова В. Мих, о повесившемся гражданине в номере гостиницы. Прибыв на место мною был обнаружен висевший на трубе центрального отопления мужчина в следующем виде, шея затянута была не мёртвой петлёй, а только правой стороны шеи, лицо обращено к трубе, и кистью правой руки захватила за трубу, труп висел под самым потолком и ноги были около 1 ¹/₂ метров, около места где обнаружен повесившийся лежала опрокинутая тумба, и канделябр стоящий на ней лежал на полу. При снятии трупа с верёвки и при осмотре его было обнаружено на правой руке повыше локтя с ладонной стороны порез на левой руке на кисти царапины, под левым глазом синяк, одет в серые брюки, ночную рубашку, чёрные носки и чёрные лакированные туфли. По предъявленным документам, повесившимся оказался Есенин Сергей Александрович, писатель, приехавший из Москвы 24 декабря 1925 года».

Ниже этого текста в «АКТе» дописано:

«Удостоверение за № 42-8516 и доверенность на получение 640 рублей на имя Эрлиха».

В качестве понятых расписались поэт Всеволод Рождественский, критик П. Медведев, литератор М. Фроман. Ниже имеется подпись В. Эрлиха, она, видимо, была выполнена позже всех, когда он предъявил удостоверение и доверенность участковому надзирателю.

Вот резюме Хлысталова: «С профессиональной точки зрения документ вызывает недоумение. Во-первых, Н. Горбов обязан был составить не акт, а протокол осмотра места происшествия. Во-вторых, непременно указать время осмотра, фамилии и адрес понятых. Его следовало начинать обязательно в присутствии понятых, чтобы они потом подтвердили правильность записи в протоколе. Осмотр трупа Н. Горбов был обязан произвести с участием судебно-медицинского эксперта или в крайнем случае – врача. В протоколе ни о том, ни о другом – ни слова.

Участковый надзиратель фактически не осмотрел места происшествия: не зафиксировал наличия крови на полу и письменном столе, не выяснил, чем была разрезана у трупа правая рука, откуда была взята верёвка для повешения, не описал состояния вещей погибшего, наличия денег, не приобщил к делу вещественные доказательства (верёвку, бритву, другие предметы).

Н. Горбов не отметил очень важного обстоятельства: горел ли электрический свет, когда обнаружили погибшего? Не выяснил надзиратель состояния замков и запоров на входной двери и окнах; не написал о том, как попали в гостиничный номер лица, обнаружившие труп… Лицо мёртвого Есенина было изуродовано, обожжено, под левым глазом имелся синяк. Всё это требовало объяснений и принятия немедленных следственных действий. Видимо, сразу же возникло подозрение в убийстве поэта, потому что в гостиницу приезжал агент уголовного розыска 1-й бригады Ф. Иванов. Эта бригада расследовала уголовные дела о тягчайших преступлениях против личности. Однако чем занимался этот сыщик на месте происшествия, какие проводил следственные или оперативные действия, пока выяснить не удалось…»

«Акт» Н. Горбова Эдуард Хлысталов исследовал с особой тщательностью. Поскольку указанных там лиц уже нет в живых, пришлось обратиться к архивным источникам, воспоминаниям участников событий того хмурого зимнего утра. Поэт Вс. Рождественский и литературный критик П. Медведев писали, что для них сообщение о гибели Есенина в Ленинграде явилось полнейшей неожиданностью, В то утро в городе было холодно, дул холодный ветер со снегом – метель, а в Союзе поэтов люди сидели в одежде.

П. Медведев поднял трубку телефона, и Вс. Рождественский увидел, как исказилось его лицо от страшной новости. Кто звонил в Союз поэтов, до сих пор неизвестно. Рождественский и Медведев побежали в гостиницу «Интернационал» и появились там одними из первых (П. Медведев в 1930-х годах был уничтожен как враг народа).

Вот что написал Вс. Рождественский:

«Прямо против порога, несколько наискосок, лежало на ковре судорожно вытянутое тело. Правая рука была слегка поднята и окостенела в непривычном изгибе. Распухшее лицо было страшным – в нём ничто уже не напоминало прежнего Сергея. Только знакомая лёгкая желтизна волос по-прежнему косо закрывала лоб. Одет он был в модные, недавно разглаженные брюки. Щегольской пиджак висел тут же, на спинке стула. И мне особенно бросились в глаза узкие, раздвинутые углом носки лакированных ботинок. На маленьком плюшевом диване, за круглым столиком с графином воды сидел милиционер в туго подпоясанной шинели, водя огрызком карандаша по бумаге, писал протокол. Он словно обрадовался нашему прибытию и тотчас же заставил нас подписаться как свидетелей. В этом сухом документе всё было сказано кратко и точно, и от этого бессмысленный факт самоубийства показался мне ещё более нелепым и страшным».

Эдуард Хлысталов так прокомментировал воспоминания свидетеля-поэта:

«Вс. Рождественский мог указать на краткость составленного Н. Горбовым документа (акта), но о его точности судить не имел права. Он, Медведев и Фроман пришли в гостиничный номер, когда труп Есенина лежал на полу. Висел ли он в петле, они не видели. Сейчас поздно упрекать Вс. Рождественского и остальных в необдуманности, с которой они подписали злополучный акт. Видимо, случившееся так их потрясло, что забыли о юридической стороне события…»

Отметим, что Вс. Рождественский высоко ценил С. А. Есенина, оставил о нём прекрасные воспоминания, заставил нас ещё раз задуматься о горькой судьбе русского поэта, когда написал: «Сидел милиционер в туго подпоясанной шинели, водя огрызком карандаша по бумаге, писал протокол…». Участковый надзиратель Н. Горбов на месте происшествия даже не снял шинели. У криминалистов есть понятие «профессиональная деформация». У Горбова налицо и социальная деформация. Ему всё равно, чьё тело лежит у его ног: преступника или великого русского поэта…

Горбов Николай Михайлович, 1885 года рождения, уроженец Ленинграда, работал в милиции всего пять месяцев рядовым милиционером.

Приказа о зачислении его на должность надзирателя не найдено. 15.06.1929 года был арестован и пропал без вести.

Э. А. Хлысталов подводит неутешительный итог:

«Вот какая получалась картина. Единственный официальный документ с места гибели Есенина нельзя было воспринимать как свидетельство не только самоубийства, но даже факта повешения. Трое понятых трупа поэта в петле не видели, участковый же вполне мог написать в «Акте» всё что угодно. Вероятность безалаберного отношения властей к смерти неоднозначной фигуры, как Есенин, я исключаю полностью, значит, набор оплошностей и неувязок в ходе дознания был заведомо инспирирован. Для чего? Ответ возможен один: чтобы скрыть причину и обстоятельства гибели поэта. Когда у следователя возникают подозрения в убийстве, он начинает изучать дело заново. Только обычно он это предпринимает более или менее по горячим следам, мне же пришлось проводить дознание более полувека спустя, когда большинства участников не было в живых».

В гостинице первые две ночи у Есенина оставался Вольф Эрлих (со слов Эрлиха). Возможно, ночевал и третью. По словам Эрлиха, 27 декабря, в воскресенье, Есенин утром принял ванну (в номере ванны никогда не было!). В присутствии Е. Устиновой он передал В. Эрлиху листок. Когда Устинова попросила разрешения прочитать, Есенин не разрешил. По мнению Елизаветы и по утверждению Эрлиха, на листке было кровью написано стихотворение «До свиданья, друг мой, до свиданья…». Устиновой Есенин сказал, что в номере не было чернил и он написал стихи кровью. Показал ей кисть руки, где она увидела свежие царапины. Примерно с двух часов в номере Есенина организовали праздничный стол. Ели приготовленного гуся, пили чай. Спиртных напитков не было. В номере присутствовали: Эрлих, Ушаковы, писатель Измайлов, Устиновы, художник Мансуров. Ненадолго заходил поэт Иван Приблудный, и никто не заметил каких-либо психических отклонений у Есенина, способных склонить его к самоубийству. К шести часам вечера остались втроём: Есенин, Ушаков и Эрлих. По свидетельству Эрлиха, примерно в восемь часов он ушёл домой (ул. Некрасова, дом 29, кв. 8). Дойдя до Невского проспекта, вспомнил, что забыл портфель, и возвратился. Ушакова уже не было. Есенин, спокойный, сидел за столом и просматривал рукописи со стихами. Эрлих взял портфель и ушёл.

Утром 28 декабря Е. Устинова спустилась к номеру Есенина и постучала в дверь. Ответа не было. Она стала настойчиво стучать, никто не отзывался. Через какое-то время подошёл В. Эрлих. Стали стучать вдвоём. Почувствовав недоброе, Елизавета вызвала управляющего гостиницей В. М. Назарова. Тот, изрядно повозившись, открыл замок и, не заглядывая в номер, ушёл. Устинова и Эрлих вошли, ничего подозрительного не заметив. Устинова прошла по комнате. Вольф положил пальто на кушетку. Устинова подняла голову вверх и увидела подвешенный труп поэта… Они быстро вышли.

Назаров позвонил в отделение милиции. Очень скоро на месте происшествия появился участковый надзиратель Н. Горбов, который и составил приведённый ранее акт…

Теперь (с помощью полковника Э. А. Хлысталова) попытаемся ответить на вопросы, от которых теперь не уйти.

«Когда наступила смерть? Почему милиционер решил, что Есенин покончил жизнь самоубийством? Какими он обладал доказательствами, чтобы не считать, что поэта убили, а потом повесили? Ведь надзиратель видел, что „шея затянута была не мёртвой петлёй”… Наверное, он должен был сразу же выяснить, кто ударил покойного по лицу („под левым глазом синяк”) перед повешением, почему оно обожжено и многое другое…

Из многочисленных воспоминаний очевидцев, публикаций газет, документов можно сделать вывод, что все вещи Есенина были разбросаны по полу, ящики раскрыты, на столе и в других местах подтёки крови. И одежда на мёртвом была в беспорядке, что тоже свидетельствовало о возможности насилия.

Что же сделал Н. Горбов? Он раздал чистые бланки протоколов допросов В. Эрлиху, Е. Устиновой, Г. Устинову и В. Назарову, и те написали всё, что хотели. Правда, я считаю, что показания В. Эрлиха записал агент уголовного розыска Ф. Иванов. (Иванов Фёдор Иванович, 1887 года рождения, алкоголик, был уволен из милиции, потом восстановлен. Позже осуждён к восьми годам лишения свободы и погиб в лагерях.)

В протоколе опроса В. Эрлиха указано, что он знает Есенина около года и бывал у него в номере все четыре дня, что замок в номер Есенина открывал служащий гостиницы, что ключ торчал с внутренней стороны замка.

Возникает вопрос: каким образом Назаров открыл дверь в номер? Судя по фотографиям, замок в двери был врезной. В своих воспоминаниях, написанных через несколько дней, Устинова указывала, что Назаров открыл дверь отмычкой. Открыть отмычкой врезной замок со вставленным изнутри ключом нельзя. Если Назаров (Назаров Василий Михайлович, 29 лет, член РКП, из рабочих, уроженец Тульской губернии) открывал замок отмычкой, следовательно, ключа в замке не было. В противном случае Назаров мог отпереть дверь самодельным приспособлением. Оно напоминает пассатижи со сточенными концами для захвата кончика ключа. Такими приспособлениями открывают закрытые изнутри замки с оставленными в них ключами квартирные воры. Закрыть таким способом замок со стороны коридора ещё легче, чем открыть. В этом случае ключ будет со стороны комнаты. Если же ключа в замке не было, то отмычкой открыть и закрыть дверь «специалисту» не составляет никакого труда.

Вызванный в «Англетер» управляющий Назаров ведёт себя по меньшей мере странно. Пятый номер относился к высокому разряду, в нём останавливались состоятельные люди, имевшие дорогие вещи. Управляющий гостиницей открывает дверь посторонним лицам и уходит, не заботясь ни о сохранности имущества, ни о том, как они закроют номер, если там не окажется постояльца. Озадачивает и такое обстоятельство. Тело висело как раз напротив двери, и не заметить его можно было лишь при одном условии: в комнате было темно. Тогда становится понятно, почему Устинова и Эрлих вошли в номер как ни в чём не бывало и не сразу заметили повешенного.

Для решения загадки гостиницы «Англетер» это решающее обстоятельство.

В полнейшей темноте Есенин вряд ли смог бы повеситься. Стало быть, свет выключил кто-то другой».

Э. А. Хлысталов оставил важное свидетельство:

«В процессе своего исследования я получил письменные показания научного сотрудника Эрмитажа В. А. Головко. В них говорится о том, что до войны он учился в техникуме и их преподаватель В. В. Шилов доверительно рассказал ему следующую историю. За день до смерти Есенина Шилов договорился с ним о встрече в гостинице. Шилов долго стучал, но никто ему не открыл.

Он стал дожидаться в вестибюле и увидел, что из номера Есенина вышли двое мужчин, закрыли за собой дверь и направились к выходу. Шилов видел, как они сели в поджидавшую их автомашину и уехали. А на следующий день все узнали о самоубийстве поэта. Шилов утверждал, что Есенина убили. (Проверить утверждения Шилова нельзя, он погиб на фронте.)».

Сразу после трагического события газеты опубликовали, что на месте происшествия был некий врач, который назвал время наступления смерти поэта: по одним утверждениям – за 5–6, по другим – за 6–7 часов до обнаружения трупа. Но ни в одном документе или воспоминании, ни в одной газете не приводится фамилия этого врача и какие-либо другие сведения о нём.

Однако именно это заявление мифического врача принято за истину, и все люди мира считают, что смерть поэта наступила около пяти часов утра 28 декабря 1925 года. Кстати, это время очень удобно для подкрепления версии о самоубийстве.

Вписанное в милицейский протокол утверждение В. Эрлиха о том, что ключ от замка был изнутри, вкупе с часом смерти создаёт определённую картину: то, что всё-таки случилось в номере, – дело рук его одинокого жильца. И все постарались забыть, что судебно-медицинский эксперт этот час смерти не подтвердил.

Остаётся невыясненным и другой важнейший момент. Судя по акту, мёртвый Есенин схватился за трубу. Живой человек, естественно, может держать руку поднятой, но когда наступает смерть, то она непременно под собственной тяжестью опускается вдоль туловища.

Логично предположить, что смерть застала поэта в другом, невертикальном, положении и что трупное окоченение произошло именно тогда, а уж потом тело подвесили. Совсем непонятно и то, почему верёвка, привязанная к вертикальной трубе, не съехала вместе с телом вниз…

Вопросы, вопросы…

Десять лет неустанных поисков…

Вот ещё одна из загадок, напечатанная в «Новой вечерней газете» (Ленинград): «Поэт висел в петле с „восковым лицом”».

По мнению Хлысталова, ему приходилось видеть сотни висельников, но ни у одного не было бледного лица. У висельника оно, как правило, имеет багрово-синюшный цвет, с признаками, прямо указывающими на наступление смерти от асфиксии.

Или такой пассаж в воспоминаниях Г. Устинова, приводившего слова судмедэксперта: «Говорят, что вскрытием установлена его мгновенная смерть от разрыва позвонков».

Кстати, об этом же утверждает Е. Наумов в своей монографии: «Есенин умер не от удушья, а от разрыва шейных позвонков». Разрыв шейных позвонков у человека может произойти от полученной травмы, неосторожного падения и тому подобное и совсем необязательно – от повешения.

Но в «Памятке о Сергее Есенине», напечатанной по горячим следам, уже не говорится о разрыве шейных позвонков: «Установлено, что Есенин умер от удушья, причём потеря крови, вследствие надрезов на венах, могла, в свою очередь, способствовать обморочному состоянию. Кровавые натёки на ногах свидетельствуют о том, что Есенин долго висел в петле. Вскрытием также установлено, что никаких аномальностей в мозгу Есенина не было. По заключению экспертов труп Есенина провисел около 6–7 часов».

Автор «Памятки», несомненно, списывал текст с акта вскрытия трупа поэта. Только почему он говорит о нескольких экспертах? И потом, в акте не говорится о 6–7 часах. В деле Есенина имеется только один акт, который и послужил основанием для отказа в возбуждении уголовного дела. Подпись под актом – Гиляревский[5].

В акте нет ни слова о разрыве позвонков. Не беря на себя право судить о качестве выводов Гиляревского, нельзя не высказать сомнения в том, что акт написан рукой Гиляревского. (В настоящее время акт частично разорван – и как раз в самом важном месте – на мелкие клочки, так что каждый исследователь может реконструировать его по своему усмотрению.) Во всяком случае, идентификация почерка не проводилась. Сомнение в подлинности акта вызвано следующим:

1) Акт написан на простом листе бумаги, без каких-либо реквизитов, подтверждающих принадлежность документа медицинскому учреждению. Он не имеет регистрационного номера, углового штампа, гербовой печати, подписи заведующего отделением больницы или бюро экспертиз.

2) Акт написан от руки, торопливо, со смазанными, не успевшими просохнуть чернилами. Столь важный документ (касающийся не только такого знаменитого человека, как Есенин, но и любого лица) судмедэксперт обязан был составить в двух и более экземплярах. Подлинник обычно отправляется дознавателю, а копия должна остаться в делах больницы.

3) Эксперт обязан был осмотреть труп, указать на наличие телесных повреждений и установить их причинную связь с наступлением смерти. У Есенина были многочисленные следы прежних падений. Подтвердив наличие под глазом небольшой ссадины, Гиляревский не указал механизма её образования.

Отметил наличие на лбу вдавленной борозды длиной около 4 сантиметров и шириной полтора сантиметра, но не описал состояния костей черепа. Сказал, что «давление на лбу могло произойти от давления при повешении», но не установил, прижизненное это повреждение или посмертное. И самое главное, не указал, могло ли это «вдавление» вызвать смерть поэта или способствовать ей, и не образовалось ли оно от удара твёрдым предметом…

4) Выводы в акте не учитывают полной картины случившегося, в частности, ничего не говорится о потере крови погибшим.

5) Судмедэксперт отмечает, что «покойный в повешенном состоянии находился продолжительное время», а сколько часов, не указывает. По заключению Гиляревского, смерть поэта могла наступить и за двое суток, и за сутки до обнаружения трупа.

Резюме. Не исключено, что, если бы работники милиции знали о возможности гибели Есенина, скажем, за 10 часов до обнаружения трупа, они бы отнеслись более критически к показаниям Г. Устинова и В. Эрлиха. Поэтому утверждение, что Есенин погиб 28 декабря 1925 года, никем не доказано и не должно приниматься за истину.

6) В акте ни слова не сказано об ожогах на лице поэта и о механизме их образования.

Создаётся впечатление, что акт Гиляревским написан под чьим-то нажимом или другими лицами, без тщательного анализа случившегося, или за него расписался кто-то другой. В материалах дознания (в «Деле Есенина») имеется любопытный документ, мало что говорящий постороннему лицу, но многое проясняющий практическому работнику правоохранительных органов:

«Суд. мед. эксперту Гиляревскому. При сём препровождается копия телефонограммы за № 374 по делу самоубийства гр. Есенина Сергея для приобщения к делу. Приложение: упомянутое. Начальник 2-го отд. ЛГМ Хохлов, Завстолом дознания Вергей».

На этом документе, отпечатанном на пишущей машинке, имеется карандашная надпись: «4 п5 СТУПК», которую следует расшифровать так: «пункт 5 статьи 4 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР». По этой статье в то время прекращались уголовные дела за отсутствием состава преступления, а по материалам дознания – отказывалось в возбуждении и расследовании уголовных дел. Нет сомнения, что работники милиции в завуалированной форме информировали фальсификатора, что по этому делу никого к уголовной ответственности привлекать не будут и что ему следует иметь в виду это их мнение.

Сомнения в подлинности акта возникают ещё и потому, что Хлысталовым найдена в архивах выписка о регистрации смерти С. А. Есенина, выданная 29 декабря 1925 года в столе загса Московско-Нарвского Совета. (Эти сведения подтверждены руководством архива загсов г. Ленинграда.) В ней указаны документы, послужившие основанием для выдачи свидетельства о смерти. В графе «причина смерти» указано: «самоубийство, повешение», а в графе «фамилия врача» записано: «врач судмедэксперт Гиляревский № 1017».

Следовательно, 29 декабря в загс было предъявлено медицинское заключение Гиляревского под номером 1017, а не то, что приобщено к делу, – без номера и других атрибуций. Следует иметь в виду, что загс без надлежащего оформления акта о смерти свидетельства не выдаст. Поэтому можно категорически утверждать, что было ещё одно медицинское заключение о причинах трагической гибели С. А. Есенина, подписанное не одним Гиляревским. Известный же всем вариант заключения был куда более удобен для отказа в возбуждении уголовного дела против убийц. Из архивных документов видно, что свидетельство о смерти С. А. Есенина получал В. Эрлих. А вот кто предоставлял в загс заключение № 1017, неизвестно.

На запрос Хлысталова руководство архива загсов г. Ленинграда ответило, что акта Гиляревского за № 1017 у них нет. («Медицинская справка, на основании которой составлена запись о смерти, к актовой записи не прилагалась».)

Для читателей, мало информированных о тонкостях уголовно-процессуального судопроизводства, поясним: только работник милиции, следователь, прокурор или суд вправе сделать вывод, что случилось в гостинице «Англетер» – самоубийство или убийство Есенина. Какие бы выводы ни сделали судмедэксперты, последнее слово остаётся за правоохранительными органами.

Кстати, судмедэксперт Гиляревский не указал, что Есенин покончил жизнь самоубийством. В акте № 1017 судмедэксперта Гиляревского – несомненный ключ к раскрытию гибели Есенина.

Любопытен ещё один поворот сюжета с Эрлихом. Выше мы говорили, что он оформлял «Свидетельство о смерти» поэта. Но при этом не ответили на возможный упрёк наших оппонентов: «Свидетельство о смерти» Есенина Эрлих получил на основании медицинского заключения судмедэксперта Александра Григорьевича Гиляревского. Такой довод – глубочайшее заблуждение, в котором десятки лет пребывали есениноведы.

Сегодня со стопроцентной уверенностью можно сказать: Гиляревский не производил судмедэкспертизы тела поэта в Обуховской больнице.

Элементарное сравнение обнаруженных нами подлинных актов (протоколов) вскрытия тел покойников доктором (1 января 1926 – 26 сентября 1928 г., 4 книги) по стилю, стандарту, нумерации, почерку и т. д. доказывает, что «есенинский» акт был кем-то состряпан.

Престарелому доктору было уже трудновато вести медицинскую канцелярию, многие акты оформляли его помощники (он даже не всегда их подписывал; конечно же, первые экземпляры, направлявшиеся по назначению, имели его автограф – ныне почерк врача известен).

Все обнаруженные документы выполнены по существовавшим тогда строгим стандартам: имеют порядковый номер, дату, непременный номер отношения милиции, соответствующий номер протокола и так далее. Поддельный, «московский», «Акт» – хранящаяся в столичном архиве фальшивка.

1925 г., 29 декабря, в покойницкой Обуховской б-цы было произведено вскрытие трупа гр-на Сергея Александровича Есенина, причём найдено: покойному 30 лет, труп правильно развит, удовлетворительного питания, – общий фон покровов бледный, глаза закрыты, зрачки равномерно расширены; отверстия носа свободны; рот сжат; кончик языка ущемлён между зубами; живот ровный; половые органы – в норме; заднепроходное отверстие чисто; нижние конечности тёмно-фиолетового цвета, на голенях в коже заметны тёмно-красные точечные кровоизлияния. На середине лба, над переносьем, – вдавленная борозда длиною около 4 сант. и шириною 1 ¹/₂ сант., под левым глазом – небольшая поверхностная ссадина; на шее над гортанью – красная борозда, идущая слева вверх и теряющаяся около ушной раковины спереди; справа борозда идёт немного вверх к затылочной области, где и теряется; ширина борозды с гусиное перо; в нижней трети правого плеча имеется кожная рана с ровными краями длиною 4 сант.; в нижней трети левого предплечья имеется одна рана, идущая в горизонтальном направлении, и 3 раны в вертикальном направлении, эти раны около 3-х сант. каждая с ровными краями (неразборчиво)… не проникают толщу кожи. Других знаков повреждений не обнаружено. Кости черепа целы, под кожным лоскутом на месте вдавленной борозды в лобной области имеется небольшой кровоподтёк. Мозговые оболочки напряжены; твёрдая оболочка мутноватая; мозг весит 1920 грамм; сосуды основания мозга в норме; в боковых желудочках небольшое количество прозрачной жидкости; вещество мозга на разрезах блестит, на разрезах быстро выступают кровяные точки. Положение брюшных органов правильное, брюшина гладкая, блестящая, в полости около 10 к. с. (кубических сантиметров) красноватой прозрачной жидкости; петли кишок красноватого цвета. Хрящи гортани целы. Кончик языка прикушен, в пищеводе следы пищевой смеси; в гортани и трохее – пенистая слизь, слизистая их розоватого цвета. Лёгкие лежат в грудной клетке свободно. Сердце с кулак покойного, в полостях его – жидкая кровь; на наружной оболочке сзади – значительное количество точечных кровоподтёков; клапаны и отверстия в норме; на внутренней поверхности аорты – несколько сероватых бляшек; на лёгочной плевре значительное количество точечных кровоподтёков; лёгкие пушисты, всюду проходимы для воздуха, с разрезов соскабливается значительное [количество] пузырчатой кровянистой жидкости. В желудке около 300 к. с. полужидкой пищевой смеси, издающей не резкий запах вина; слизистая его красноватого цвета. Капсула селезёнки морщинистая. Печень тёмно-красного цвета. Капсула ее гладкая, край закруглен. Почки тёмно-красного цвета. Капсулы снимаются легко, рисунок на разрезе сохранён. В почечном канале ничего особенного.

Суд. мед. эксперт Гиляревский.

Понятые (подписи неразборчивы).

На основании данных вскрытия следует заключить, что смерть Есенина последовала от асфиксии, произведённой сдавливанием дыхательных путей через повешение. Вдавление на лбу могло произойти от давления при повешении. Тёмно-фиолетовый цвет нижних конечностей, точечные на них кровоподтеки указывают на то, что покойный в повешенном состоянии находился продолжительное время. Раны на верхних конечностях могли быть нанесены самим покойным и, как поверхностные, влияния на смерть не имели.

Суд. мед. эксперт

Гиляревский».

В приведённой выше «дезе» отсутствуют необходимые официальные атрибуты (номер отношения милиции и т. д.), однако эта полуграмотная (с профессиональной точки зрения) бумажка не один год серьёзно обсуждалась в печати.

А вот, дорогие читатели, сопоставьте вышеприведённую подделку с подлинным актом Гиляревского на подобную тему, которую предоставляет есениновед, литератор Виктор Кузнецов:

«№… …6

Число… 6.01.1926

№№… 3982…756

2-го отд. милиции отношение за № 3982, протокол № 756 о смерти гражданина Витенберга Виктора, повесившегося в доме № 5 по Демидову переулку. Труп отправлен в покойницкую больницы в память 25-го Октября.

Во 2-е отд. Л. Г. Милиции

7/1 3982 АКТ 756

1926 г., 7 дня января, судебно-медицинской эксперт Гиляревский, в следствии отношения 2-го отд. ЛГМ от 7 января за № 3982, в секционной зале больницы в память 25-го Октября производил судебно-медицинское освидетельствование мёртвого тела гр. Витенберга Виктора, доставленного дворником дома № 5 по Демидову пер., где Витенберг был найден повесившимся.

1) Труп раздет; 2) возраст по наружному виду – 50 лет; 3) роста среднего, телосложения умеренного, питания также; 4) общий цвет конечных покровов мертвенно-бледный, на спине и ягодицах сплошные фиолетовые пятна, такие же пятна на нижних конечностях; 5) трупное окоченение выражено в верхних и нижних конечностях и жевательных мышцах – значительно; 6) волосы на голове русые с небольшой проседью, длиною до 10 сант., такого же цвета усы и небольшая бородка; 7) глаза полуоткрыты, зрачки равномерно расширены, роговицы тусклые, признак лярше явственно выражен, соединительная век с точечными красными пятнами розового цвета; 8) губы синеватого цвета, рот полуоткрыт, язык между зубами…»

Не будем утомлять читателей подробностями. «Наружный осмотр» включает 14 пунктов. «Внутренний осмотр» – 11. Затем следуют подписи Гиляревского и понятых (Симоненко и Субботин). Вероятно, Николай Родионович Симоненко являлся помощником врача. Далее идёт «мнение» судмедэксперта:

«На основании данных наружного осмотра и вскрытия трупа заключено, что смерть Витенберга последовала от асфиксии (задушения) путём прекращения доступа воздуха в воздухоносные пути чрез сдавливание шеи верёвкой, на что указывает присутствие на трупе странгулационной борозды, имеющей прижизненный характер (см. п. 14), равно как обнаруженное при вскрытии полнокровие внутренних органов (в п. 17, 18, 19), характерное для смерти от задушения. Положение найденного по данным дознания трупа, а также отсутствие знаков борьбы на трупе дают основание заключить, что в данном случае было самоубийство чрез самоповешение, найденное при вскрытии. Найденное при вскрытии вдавление мозга (п. 26) представляет последствие старого воспалительного абсцесса (нарыв) и прямого отношения к смерти не имело.

Суд. мед. эксперт Гиляревский».

Сравнение безграмотного сочинения «московского» «Акта» (с точки зрения принятого тогда стандарта) с документом на подобную тему, написанным Гиляревским (срок между документами – всего 10 дней), убедительно доказывает: попавшая в поле зрения есениноведов фальшивка не выдерживает критики.

Терминология, стиль, форма «дезы» заставляют думать: Гиляревский не имел к ней никакого отношения.

«Позвольте, – будут защищаться последователи версии самоубийства поэта, – ведь фамилия Гиляревского стоит на «Свидетельстве о смерти», а оно выдавалось родственникам усопшего, которые могли навести у врача какие-либо справки, – и тогда…»

Скорее всего, Гиляревский даже не подозревал об использовании своего имени во всей этой кощунственной акции. Заметьте, в газетах конца 1925-го – начала 1926 года и много позже фамилия судмедэксперта в связи с «Делом Есенина» совсем не упоминается. Он так и умер, не ведая о покушении на свою репутацию.

В заключение настоящей главы попытаемся окончательно смутить скептиков. Родственники Есенина не знали даже фамилии Гиляревского, так как получили не точную копию уже упоминавшегося фальшивого «Свидетельства о смерти» поэта, а всего лишь следующий документ:

Московско-Нарвский стол записей актов гражданского состояния удостоверяет, что в хранящейся при архиве регистрационной книге Московско-Нарвского района за 1925 год в статье под № 1120 записан акт о смерти 28 числа декабря месяца 1925 г. гражданина Есенина Сергея, 30 л.

Причина смерти: самоубийство, самоповешение. Выдано на предмет представления во все учреждения.

Заведующий столом К. Трифонова.

Архивариус (Подпись неразборчива).

Регистрировал В. Эрлих.

16.01.1926 г. Бассейная, 29, кв. 8».

Ссылка на судмедэксперта Гиляревского, бывшая в оригинале «Свидетельства…», здесь исчезла, возникла «филькина грамота», увы, не смутившая близких почившего поэта. Именно эту подмётную «грамоту» получила Зинаида Райх-Мейерхольд, прибывшая тогда с мужем-режиссером в Ленинград.

По чьему-то наущению опять взяла грех на душу Клавдия Николаевна Трифонова. Неизвестно!..

Полковнику МВД Эдуарду Хлысталову пришло письмо от племянницы Гиляревского (к сожалению, она не назвала свою фамилию), в котором утверждала, что он был человек исключительной порядочности, настоящий русский дворянин в самом высоком смысле этого слова, и пойти против своей совести ни в коем случае не мог. Судьба вдовы судмедэксперта, Веры Дмитриевны Гиляревской (р. 1871), дочери русского адмирала Д. З. Головачёва и дворянки Л. Е. Гессен, косвенно подтверждает, что у ее беспартийного мужа отношения с советской властью были отнюдь не соглашательско-доверительными.

21 марта 1933 года Веру Дмитриевну, работавшую перед тем машинисткой в университете, как «социально чуждый элемент» постановлением Особого совещания при Народном комиссаре внутренних дел СССР выслали в Воронеж. Дальнейшая её судьба неизвестна.

…Чего только не писали в последние годы о Гиляревском! Дескать, он причастен к утаиванию правды о смерти Фрунзе, что в свои пятьдесят пять лет он, бывший дворянин, выпускник Санкт-Петербургской военно-медицинской академии, пошёл в прислужники ГПУ; на разные лады комментировался известный «есенинский» акт экспертизы, строились различные гипотезы… В архивные же «святцы» не заглядывали (это стоит много времени, нервов, а по нынешним временам и средств). Оказалось: к загадочной кончине Фрунзе Гиляревский никак не причастен: родился он не в 1870 году (эта дата мелькала в печати), а 27 августа 1855 года, и ко дню гибели Есенина ему уже было семьдесят с лишним лет (умер в 1931-м). Говорить о его сотрудничестве с ведомством Дзержинского нет ни малейших оснований; подброшенная кем-то в архив «справка» – сплошная «липа», а досужие толки о ней, с точки зрения историков судмедэкспертизы, непрофессиональны и даже вульгарны.

Может, В. Д. Гиляревской было известно об использовании фамилии мужа в грязном деле? Есть слабая надежда получить ответ на этот вопрос в её письмах (если они сохранились) к родственникам, эмигрировавшим в Италию и во Францию (на допросе она говорила о переписке и даже называла адреса). Среди её корреспондентов – племянник, князь Багратион-Мухранский Георгий Александрович (обосновался в Париже), с именами кровных потомков которого ныне связаны шумные толки о восстановлении в России монархии. Согласитесь, неожиданный поворот «есенинского» сюжета.

В описательной части акта Гиляревский оставил ряд сведений, позволяющих усомниться в самоубийстве поэта. «В желудке (покойного. – Э. X.) около 300 к. с. полужидкой пищевой смеси, издающей не резкий запах вина». Проанализировав все имеющиеся у нас данные о роковом дне жизни Есенина, мы можем констатировать, что последний раз поэт употреблял пищу с 14 до 18 часов. Он пил пиво, ел хлеб, фисташки и другие быстро перевариваемые продукты. Водки или вина не было. На основании современных научных данных судмедэксперты говорят, что смерть Есенина наступила не позже чем через 3–4 часа после употребления пищи, следовательно, вечером 27 декабря 1925 года.

Гиляревский также написал: «…петли кишок красного цвета», «…нижние конечности тёмно-фиолетового цвета, на голенях в коже заметны тёмно-красные точечные кровоизлияния». И та и другая подробности, по мнению современных судмедэкспертов, свидетельствуют о том, что тело находилось в вертикальном положении не менее суток.

Несмотря на временную дистанцию, можно было бы и сейчас провести следственный эксперимент. Но бывшему руководству Ленинграда пришла в голову сумасбродная (или вполне осознанная) мысль снести здание бывшей гостиницы «Англетер». Вопреки протестам жителей, в 1987 году средь бела дня власти стёрли с лица земли (направленный взрыв) историческое здание. Пусть «ещё одно дурное дело запрячет в память Петербург».

Кто же в таком случае установил факт самоубийства Есенина? Как ни грустно это признавать, сделали это газетчики. О гибели поэта могли сообщить вечерние газеты, но этого сделано не было. Уделив много места на своих страницах происшествиям и судебной хронике, трагедии в «Англетере» не отвели ни строчки ни вечерние 28-го, ни утренние газеты 29 декабря, хотя о случившемся говорил весь Ленинград. Но зато уже в вечерних газетах этого дня, ещё не имея выводов Гиляревского, журналисты объявили о самоубийстве поэта. Видимо, они ждали команды властей, а когда получили «добро», наперебой стали придумывать детали гибели Есенина. Особым вниманием редакторов и издателей пользовались воспоминания друзей, знакомых, очевидцев, в которых те с упоением повествовали о пьяных куражах Есенина, прежних покушениях на самоубийство, об унижении им женщин, о лечении в психиатрических больницах. Упорно и методично формировали в народе убеждение, что он пьяница, дебошир, шизофреник, которому ничего не оставалось, как повеситься.

Желая объяснить причину его самоубийства, враги поэта пошли по простейшему пути и стали искать ответ в его собственных стихах, то есть заменили биографию житейскую биографией поэтической, которые далеко не всегда идентичны. Слова о смерти в стихах Есенина были использованы как свидетельские доказательства против его самого. В отличие от газетчиков, работники 2-го отделения милиции Ленинграда вели себя более сдержанно и расчётливо. Они дождались окончания XIV съезда партии, реакции общественности, друзей, родных поэта и только после этого приняли решение по «Делу Есенина».

Не проводя никаких следственных действий, завстолом дознания Вергей лишь 20 января 1926 года написал заключение, в котором не привел ни одного доказательства, подтверждающего самоубийство Есенина. Вот как он вышел из положения:

«На основании изложенного, не усматривая в причинах смерти гр. Есенина состава преступления, полагал бы: Материал дознания в порядке п. 5 ст. 4 УПК направить нарследователю 2-го отд. гор. Ленинграда – на прекращение за отсутствием состава преступления. 20 января 1926 г. Завстолом дознания Вергей, Согласен: нач. 2-го отд. ЛГМ (Хохлов)».

Следователь Бродский, также не проведя никакого расследования, согласился с выводами Вергея и Хохлова.

Обратим внимание на то, что и в постановлении не указывается, что Есенин покончил жизнь самоубийством.

Поэтому уместно задать вопрос: в действиях каких лиц или лица отсутствует состав преступления? Все уголовные дела, спровоцированные против Есенина, были прекращены, а определение об аресте отменено только после его смерти – 30 декабря 1925 года.

Поэта арестовывали десять раз и привлекали к уголовной ответственности. Только на Лубянке его незаконно держали пять раз. Сотрудники из ЧК, а затем ГПУ всё делали, чтобы дискредитировать поэта. Одного за другим арестовывали его друзей, кого-то по сфабрикованным делам отправляли на зону, кого-то приговаривали к расстрелу… А 28 декабря 1925 года его самого обнаружили повешенным в гостинице «Англетер». След от верёвки на шее был только под подбородком, это говорило о том, что душили сзади. На теле и лице имелись прижизненные травмы.

Эти факты красноречиво свидетельствовали о том, что необходимо было возбудить уголовное дело об убийстве поэта С. А. Есенина.

Мнимые очевидцы

Теперь становится понятным, что Сергея Есенина сотрудники спецслужб «вели» от Москвы, с Ленинградского вокзала, с платформы уходящего в Ленинград поезда. Разумеется, объявить Есенина убитым в пьяной драке или подбросить его тело в тёмный переулок как результат нападения – всё это было опасно. Социально-политическая ситуация в стране была сложная.

В то время в Москве шёл XIV съезд РКП (б), а Ленинград оставался городом оппозиции Сталину и его курсу. Здесь происходили не только шумные провокации и разного рода демонстрации, но и случались перестрелки. Тут обосновался блок Зиновьева, Каменева и других пламенных революционеров. Разумеется нельзя было позволить, чтобы русский поэт погиб в результате громкого убийства в самом центре гнезда оппозиционеров. Сталин мог бы воспользоваться ситуацией (хотя сам Есенин его не интересовал), докопаться до истины и приобрести лишний веский козырь для уже физической расправы со своими политическими противниками. Вот почему и созрел план организации кощунственного спектакля с самоповешением московского беглеца.

Кто лично был инициатором этого театра-злодеяния, сегодня сказать трудно. Кровавая машина была пущена в ход. Её обслуживали в основном верные Троцкому люди, доказавшие свою преданность ему ещё в Гражданскую войну. Бывшему наркомвоенмору пришлось подумать, прежде чем назначить устроителей небывалого кошмара.

Сообщники скоро нашлись.

Далее мы впервые приводим факты, добытые с большими трудностями, и «припрятанные» нами аргументы.

Как утверждал известный австрийский писатель и драматург Ф. Грильпарцер, «нельзя понять великих личностей в истории, не изучив темных персонажей с ними рядом».

Последуем его совету.

Вот она, могучая кучка псевдодрузей и лжесвидетелей, изображавших из себя журналистов, поэтов, кинорежиссёров, а на самом деле – выполнявших грязную миссию сокрытия злостного преступления – убийства великого поэта России Сергея Есенина.

В этом списке центральное место занимает Георгий Феофанович Устинов, журналист. Он активно играл роль опекуна и приятеля поэта в «Англетере», так как был удобной фигурой для создания нужного мифа. Устинов чуть ли не первый сочинил о своем военном начальнике, Л. Троцком, книжечку «Трибун революции» (издана в 1920 г.), в которой вознёс Троцкого до небес: «джентльмен революции», «пламенная карающая десница революции», «пламенный революционный трибун», «лицо Троцкого – лицо русской революции».

Заметим, что Троцкий считал убийство оправданным средством утверждения коммунистической идеи. «Мы должны, – писал он, – превратить Россию в пустыню, населённую белыми неграми, которой мы дадим такую тиранию, которая не снилась никогда даже жителям Востока. Путём кровавых бань мы доведём русскую интеллигенцию до полного отупления, до идиотизма, до животного состояния…»

Есенин мешал исполнению плана антихриста и осознавал уготованную ему незавидную судьбу:

В газетных и журнальных публикациях достаточно проанализированы сфальсифицированные мемуары публициста Устинова и, желаем надеяться, убедительно доказано: в декабре 1925 года нога его не ступала в «Англетер». Чтобы не повторяться, резюмируем аргументы в пользу нашего вывода.

В контрольно-финансовых журналах (они составлялись дважды в году) постояльцев «Англетера» (1925–1926 гг.) фамилия Устинова, как и Есенина, отсутствует. 130-й номер гостиницы, где якобы поселился журналист с женой, – особенный, смежный с 131-м, который в списках не значится, но фигурирует в инвентаризационной описи.

Этого странного есенинского «друга» никто из ленинградских литераторов (Эрлих не в счёт) не видел 28 декабря в 5-м номере – из тех, кто написал об этом воспоминания (Ин. Оксёнов, Н. Никитин и др.). Никто не заметил его и при прощании с телом поэта в ленинградском Доме писателей, и на церемонии проводов гроба на железнодорожный вокзал.

Воспоминания (газетный и книжный варианты) лжеопекуна Есенина о его пребывании в «Англетере» полны грубых противоречий и даже нелепостей. Ссылки Устинова на других так называемых гостей 5-го номера, например на Сергея Семёнова, не находят письменного подтверждения последних, в том числе и упомянутого писателя. Насквозь надуманные и глупейшие мемуары Нины Гариной, приятельницы Устинова, лишь подтверждают ложь о проживании журналиста в «Англетере». Мемуаристка перестаралась в защите друга семьи, в очернении Есенина, заставила нас пристальнее присмотреться к Гарину-Гарфильду, сыгравшему, на наш взгляд, пока до конца не выясненную пагубную роль в посмертной судьбе поэта.

Таким образом, Г. Устинов отдал своё имя (скорее всего, его и не спрашивали) для организованной мистификации. Он играл роль призрака, убедившего советских обывателей в правдивости официальной версии смерти поэта (как не поверить – свидетельствует, уверяют газеты, близкий друг Есенина). Ход дьявольский, он увёл исследователей на изначально ложную дорогу поиска истины.

Существенное примечание: спустя некоторое время после кошмара в «Англетере», в 1926–1927 годах, Устинова стали печатать, как никогда, и очень даже щедро (у него с ходу вышел роман «Чёрный ветер», – затем прозаические сборники «Пропащие годы», «Человеческое» и прочее). Идеологи убийства поэта тогда же открыли просторную хлебную лазейку и другим послушным конспираторам, причастным к заметанию следов преступления: Николаю Брыкину, автору сфабрикованного репортажа из «Англетера», Михаилу Фроману, понятому, поставившему подпись в сфальсифицированном милицейском протоколе, Вольфу Эрлиху – этой заглавной фигуре грязного дела.

Но, как известно, всё тайное рано или поздно становится явным. Когда-нибудь прояснится и загадочная смерть в 1932 году и самого Устинова – его нашли в петле в собственной московской квартире. То ли его «убрали», так как он «слишком много знал», то ли несчастного совесть замучила. И уж совсем кощунственно выглядит могила Г. Устинова (особенно его бюст) напротив мемориала Сергея Есенина.

Анна Яковлевна Рубинштейн, она же Елизавета Алексеевна (Елизавета Александровна, Надежда Николаевна), она же «тётя Лиза», наречённая женой Г. Ф. Устинова, работала ответственным секретарём ленинградской вечерней «Красной газеты». Более подходящей кандидатуры на роль заботливой и сердобольной хранительницы покоя Есенина в гостинице «Англетер» трудно было придумать. Порученное ей задание – обеспечить информационное прикрытие убийства Есенина – она выполнила далеко не безупречно, но смогла напустить необходимого тумана и флёра в рождественской и в предновогодней суете, когда в столице кипели страсти на завершавшемся XIV съезде РКП(б). И потому всё сошло ей с рук.

Люди поверили её сумбурной писанине от имени «тёти Лизы», «искупавшей» поэта в несуществующей ванне 5-го номера, «носившей» в апартаменты Есенина свой самовар, хотя в этом не было никакой необходимости.

Статья-воспоминание о последних четырёх днях Есенина, написанная, по мнению есениноведов Э. Хлысталова, В. Кузнецова и других авторов, за своего мужа, Г. Ф. Устинова, истерично-сентиментальная, что выдаёт, как уже говорилось, автора-женщину. Назойливое стремление утвердить читателей в мысли, что поэт остановился именно в 5-м номере «Англетера», а они – его заботники из 130-го номера – недосмотрели за поэтом, вольно или невольно дали свершиться ужасному: самоубийству Есенина. Всё это лишь укрепляет уверенность в спланированности проведённой операции по ликвидации поэта. По приказу свыше Устинова-Рубинштейн могла не только облить грязью «гроб Есенина», но и совершить любое подлое дело. О чём она думала, когда её поставили к стенке в Соловках, – о Троцком и кровавых расправах во имя мировой революции? Не знаем. Но имя замученного и оболганного поэта она вряд ли вспомнила.

Следующий персонаж – Василий Васильевич Князев, сын тюменского купца, владельца двух магазинов, стихотворец-фельетонист, псевдоним Красный Звонарь, богохульник, сторожил тело Есенина в ночь с 28-го на 29 декабря 1925 года в Обуховской больнице. Сообщник по клевете на замученного Есенина. Покрыватели убийства Есенина не могли допустить даже внешнего осмотра трупа случайными людьми: настолько лицо Есенина, вероятно, после пыток было обезображено. Князев, сотрудник ГПУ, ночевал в морге с целью не допустить осмотра тела поэта.

Сохранившиеся протоколы собраний «красногазетчиков» помогают представить личность поэта-ремесленника: анархист по натуре, он игнорировал так называемую партийную работу, частенько устраивал в редакции «бузу», выбивал, где только возможно, гонорары за свои рифмованные отклики на злобу дня.

Мемуарные и другие источники говорят: постоянно льнул к партийному вождю Г. Е. Зиновьеву, бывал у него дома, получал от него различные подарки и моральную поддержку; охотно, за мзду, выполнял сомнительные поручения; когда зиновьевская команда была вытеснена с высоких постов, ругал на всех перекрёстках Сталина не столько по соображениям идеологическим, сколько из-за потери кормушки. Систематически делал вырезки из газет, в которых критиковался его идол.

Троцкий вряд ли лично просил Князева «постеречь» тело Есенина в мертвецкой Обуховской больницы, но назвать его имя в качестве помощника в заметании следов преступления мог, ведь он сам в 1920 году пригласил Красного Звонаря в бригаду «Поезда наркомвоенмора». Князев счёл, очевидно, за честь обеспечить главковерха свежерифмованной продукцией, курсировал (сколько времени – нам неизвестно) в ощетинившемся пушками и пулемётами карательном «штабе» Троцкого.

К тому времени сошла на нет и сомнительно-шумная известность Красного Звонаря – под таким псевдонимом любил выступать Василий Князев, сочинитель бойких стихотворных фельетонов, большевистских агиток и безбожных куплетов. Он вполне подходящий прототип Ивана Бездомного из «Мастера и Маргариты» Булгакова, но, в отличие от художественного персонажа, никогда не сомневавшийся в своём поэтическом таланте.

Князев пел оды коммунистам далеко не бескорыстно. По воспоминаниям современников, он мог зарифмовать любой «социальный заказ» и «сшибал» в редакциях не без помощи всесильного Зиновьева наивысшие гонорары.

После XIV съезда РКП (б) и особенно после 1929 года Князева, пропагандиста красного террора и мировой революции, выставили на задворки литературы, против чего он возмущался, кроя на всех углах Сталина. «Ваша судьба, – писал ему в тот период его друг Лелевич, – вызывает во мне целый взрыв возмущения. – И успокаивал: – …Крепись! Классовая и неотделимая от неё историческая справедливость возьмёт своё!» По закону нравственного возмездия в 1937 году пришёл черед Красному Звонарю отвечать за рифмованные призывы к кровавому насилию и отрицание всего святого.

Теперь, надеемся, понятно, почему в ночь с 28-го на 29 декабря 1925 года Князев сторожил тело Есенина в морге Обуховской больницы на Фонтанке.

Не мог Князев разделять мнения о насильственной смерти поэта. Не для того он был приставлен цепным псом у заледенелого тела. Подпись под элегической балладой («Живший его стихами») насквозь лицемерна. Никогда Князев не преклонялся перед талантом Есенина и близких ему крестьянских поэтов – достаточно прочитать его пышущую ненавистью к ним книжку «Ржаные апостолы…», в которой он «стирает в порошок» Николая Клюева и его собратьев по перу, глумится над Россией и поёт дифирамбы кровожадному Интернационалу.

«Все мы труп бесценный охраняем», – пишет странный ночной сиделец.

«С какой целью? – задаем мы резонный вопрос. – Почему на роль сторожа выбран не какой-нибудь служитель прозекторской (здесь работали восемь человек), а заботливо опекаемый партцарьком Зиновьевым преданный ему бард?»

Проверка показала: Князев действительно провел ночь в морге Обуховской больницы, охраняя тело убиенного поэта Есенина.

Какой-то абсурд в стиле Гойи. Он присутствует во всей англетеровской истории: в контрольно-финансовых списках жильцов гостиницы фамилии Есенина нет, но его упорно в неё «поселяют»; ванны в 5-м номере нет (сохранилась инвентаризационная опись «Англетера», март 1926 г.), но лжеочевидцы «затаскивают» в неё поэта да ещё присочиняют для пущей убедительности скандальный сюжетец с мнимой ванной. Милиционер, вчерашний наборщик солидной типографии, прошедший комиссарскую выучку и сдавший экзамен в секретно-оперативной школе, составляет полуграмотный «акт» и даёт его на подпись явно избранным понятым; следственный фотограф почему-то устраняется, а на его месте в злосчастном 5-м номере тут как тут придворный кремлёвский мастер Моисей Наппельбаум, влюблённый в Свердлова и Дзержинского и так «кстати» пожаловавший из Москвы. Тело поэта ещё не остыло, нет ещё результата судмедэкспертизы, а ленинградские газеты наперегонки сообщают о самоубийстве, наконец, исчезают многие важнейшие документы есенинского «дела», как будто речь идёт о зауряднейшем бомже, а не о великом русском поэте, стихи которого уже при жизни переводились в двадцати странах.

Однако пора давать ответ на поставленный выше недоумённый вопрос, связанный с ночным добровольцем. Василий Князев сторожил тело Есенина по чьему-то прямому приказу, а не по своей воле и душевному порыву (такового у него просто не могло быть).

Здесь «тёмные силы» явно перестарались с подстраховкой: Красному Звонарю надо было бы помалкивать о щекотливом поручении, а он, томимый зудом версификаторства и гонорара, раззвонил на весь Ленинград. Не ошибёмся, если предположим, что Князев выполнял в ГПУ роли самого дурного свойства (о его подобной склонности пишет в мемуарах хорошо его знавший по работе в «Красной газете» литератор А. Лебеденко, приятель К. Федина).

Цель палачей и их порученца в морге Обуховской больницы: не допустить к осмотру тела поэта ни одного человека, ибо, повторяем, сразу же обнаружились бы страшные побои и – не исключено – отсутствие следов судмедэкспертного вскрытия. Поставленную перед ним кощунственную задачу негодяй выполнил – не случайно в 1926 году его печатали, как никогда. Иуда щедро получал свои заработанные на крови сребреники. Другое объяснение странного дежурства в мертвецкой стихотворца-зиновьевца трудно найти.

По почте Красному Звонарю пришла следующая эпиграмма с примечательной анонимной подписью:

Вероятно, подпись не случайна. Аноним, может быть, что-то знал о кощунственном задании Князева в мертвецкой Обуховской больницы.

В 1937 году Красного Звонаря расстреляли по статье 58–10. Реабилитирован в 1992 году. Жаль, что тогда расхожая формула «антисоветская пропаганда» не комментировалась. Он всю жизнь был ярым советским пропагандистом, только в Кремле хотел видеть не диктатора Сталина и его окружение, а Троцкого, Каменева, Зиновьева и им подобных.

Вольф Иосифовича Эрлих. На Эрлихе во многом замыкалась скованная вокруг покойного поэта гэпэушная цепь. Ему-де посвящена элегия «До свиданья, друг мой, до свиданья…», к нему вились нити последних печальных церемоний. Одну из таких ниточек в клубке лжи и лицемерия удалось распутать.

Эрлих оформлял «Свидетельство о смерти» Есенина в загсе Московско-Нарвского района.

Оно теперь известно. Документ подписала заведующая столом загса Клавдия Николаевна Трифонова, хотя не имела права этого делать, так как «Англетер» территориально примыкал не к Московско-Нарвскому, а к Центральному району (соответствующие списки 184 проспектов, улиц, переулков нам известны).

Именно таким образом удалось разоблачить секретного сотрудника ГПУ Вольфа Иосифовича Эрлиха (1902–1937). Есениноведу В. Кузнецову в руки попало его студенческое «дело», из которого выяснилось следующее.

7 июня 1902 года раввин Симбирска И. Гальперн записал: «…у провизора Иосифа Лазаревича Эрлиха от законной его жены, Анны Моисеевны, родился сын, которому по обряду Моисеева закона дано имя Вольф». Через 28 лет он пропоёт свою «Волчью песнь»:

И далее:

В этом «романтическом» стишке речь, конечно, идёт о коммунистической заре и ненавистном автору царском престоле. Метафора «с пёсьим сердцем» отражает внутреннюю сущность Эрлиха, внешне добродушного, приветливого, открытого, на самом же деле – злобного, скрытного, холодно-циничного.

После окончания 2-й симбирской советской школы 2-й степени имени В. И. Ленина (Эрлих учился в здании бывшей гимназии, где совершенствовался в науках будущий вождь пролетариата) он в 1919 году поступил на историко-филологический факультет Казанского университета, где числился до июня 1921 года.

Процитируем отрывок ещё из одного стишка В. Эрлиха:

М. Выборнов осенью 1925 года исполнял обязанности ответственного дежурного 1-го Дома советов («Астории»), а должность эта – чекистская, её до него занимал В. М. Назаров, переведённый в коменданты «Англетера». Возможно, перебравшись в Северную столицу, Михаил Выборнов в июле 1921 года перетащил за собой из Симбирска и своего подопечного Эрлиха.

Поначалу в Ленинграде дела Эрлиха складывались не лучшим образом. Здешнее ГПУ приютило его в комнатке (№ 1) ведомственного дома № 12 по Вознесенскому проспекту (это рядом с «Англетером», позже имевшим адрес: проспект Майорова, 10); можно думать, он туда частенько захаживал по чекистской надобности. Промышляя секретами, забросил учёбу на литературно-художественном отделении факультета общественных наук Петроградского университета (в 1923 г. его оттуда выгнали за неуспеваемость и участие в сионистских сборищах).

Наиболее заметная литературная работа Эрлиха (1936) – сценарий (совместно с Н. Я. Берсеневым) известного фильма «Волочаевские дни».

В практической жизни Эрлих разбирался великолепно. В 1925 году поднаторевший сексот ГПУ, очевидно, «за особые заслуги» получил квартиру в доме № 29/33 по улице Некрасова (бывшая Бассейная).

В 1930 году сообщал матери: «Сам я живу замечательно. Две комнаты с передней, а я один. Сам к себе в гости хожу. Шик!» (Адрес этого шика: ул. Литераторов, 19, кв. 13.) Что ни говори – ценный кадр ЧК-ГПУ-НКВД.

Но пора вернуться в «Англетер». Кажется, никто не обратил внимания, что Вольф Иосифович Эрлих после смерти Есенина не промолвил на эту тему ни словечка в газетах (сказывалась, видимо, психологическая напряжённость) и лишь в 1926 году поместил в сборнике воспоминаний о поэте письмо-статейку «Четыре дня», насквозь лживую, написанную, конечно же, по приказу.

Сначала же Эрлиху было не до писанины. Он заметал следы, как думается, совершённого преступления, курсируя между Ленинградом и Москвой.

16 января 1926 года он сообщил матери: «…живу в Москве с тех пор, как привёз сюда Сергея. Нет! На два дня выезжал в Питер».

В другом письме (не датировано) припоминал: «Зимой я был несколько раз в Москве, а после смерти Есенина прожил там без малого 2 месяца».

Прослежены тесные контакты сотрудника ГПУ Эрлиха с лжепонятыми при подписании милицейского протокола, с «назначенными» им есенинскими «гостями» 5-го номера «Англетера», с журналистами, сочинявшими мифы о самоубийстве поэта. Везде он – вкрадчивый, осторожный, а на поверку – лживый, мстительный.

И далее. В некоторых рифмованных опусах Эрлиха, на наш взгляд, просматривается контур образа Есенина, как правило, лишённый авторской симпатии. В стихотворении «Между прочим» (1931), где рисуется кабак и обязательный «сморщенный на хлебе огурец», привлекают настораживающие многозначительные строки:

Если помнить, что в 5-м номере «Англетера» не был обнаружен привезенный Есениным из-за границы пиджак (очевидно, окровавленный, он остался в пыточной, где истязали поэта), если читать процитированные строфы как полемику с «Москвой кабацкой», боль и тревогу которой Эрлих совсем не принял и не почувствовал, его «осиновый кол» выглядит не таким уж метафорическим. Ещё откровеннее и зловеще эрлиховская аллегория «Шпион с Марса» (1928). Её легкоугадываемый и далеко не лирический герой подслушивает в соседнем помещении какую-то словесную перепалку, сопровождающуюся дракой («гром и звоны»), и далее исповедуется:

Так ли картинно входил Эрлих в камеру, где был замучен Есенин, неизвестно, но, согласитесь, стишок наводит на размышления… Ещё один поворот сюжета с Эрлихом. Выше мы говорили, что он оформлял «Свидетельство о смерти» поэта, выписанное ему на основании фальшивого медицинского заключения, якобы составленного судмедэкспертом Александром Григорьевичем Гиляревским. Гиляревский не проводил судмедэкспертизу тела поэта в Обуховской больнице. Элементарное сравнение обнаруженных В. Кузнецовым подлинных актов (протоколов) вскрытия тел покойников доктором (1 января 1926 – 26 сентября 1928 г.,) по стилю, стандарту, нумерации, почерку и т. д. доказывает ложь состряпанного кем-то «есенинского» акта. А вот два документа, подтверждающих то, что В. Эрлих работал секретным сотрудником ГПУ.

«Секретно

6 апреля 1923 г.

№ 2422/СОЧ-8816-С

В цензуру Главлита.

Петроградское окружное отделение.

Набережная реки Фонтанки ________

Полномочное Представительство ОГПУ просит срочно сообщить, – выдавалось ли разрешение 23 июля 1922 г. за № 2290 на издание воззвания «Голос с Востока»; если «да», то кем и кому.

За начальника Петроградского государственного политического отделения (Подпись).

Секретарь Секретно-Оперативной Части (Никольский) (Подпись)».

«РЕКОМЕНДАЦИЯ

Для вступления в ряды ВКП (б).

Знаю В. И. Эрлиха с 1920 года и рекомендую его в качестве члена ВКП (б), неся полную ответственность за его деятельность.

Член ВКП (б) с 1920 г,

М. Никольский

20. IX.1932 п/б № 1062978

(Подпись)».

Не будем вдаваться в содержание документа, обратим внимание на секретаря СОЧ (Секретно-оперативной части Ленинградского ГПУ) Никольского. Он служил непосредственным помощником И. Л. Леонова.

Когда в 1937 году троцкиста Эрлиха допрашивали старший лейтенант и оперуполномоченный НКВД, вопроса о судьбе Есенина не возникало – грехов у подследственного и без того хватало.

Итак, перед нами очередной персонаж – Леонов Иван Леонтьевич. В 1925 году он – начальник Секретно-оперативной части Ленинградского ГПУ, заместитель Станислава Адамовича Мессинга. Плотная закрытость чекистской архивной информации мешает говорить на интересующую тему подробнее. Но то, как Леонов успешно раскрутил в декабре 1925-го – январе 1926 года маховик лжи вокруг «Дела Есенина» с помощью, конечно же, известных ему «своих» сексотов (Л. В. Берман, В. В. Васильева, В. В. Князев, П. Н. Лукницкий, П. Н. Медведев, В. М. Назаров, П. П. Петров, И. П. Цкирия, В. И. Эрлих и др.), может свидетельствовать об отклике Ивана Леонтьевича на сигнал Льва Давидовича.

Есениноведы утверждают, что, возможно, сохранились шифротелеграммы, летевшие из Ленинграда в Москву и обратно. Выскажем наше соображение: такие шифротелеграммы существовали, но они носили, скорее всего, неофициальный характер, потому что расширение сферы допуска к подобным документам увеличивало риск утечки сверхсекретной информации. Вряд ли «есенинские» материалы регистрировались традиционным путём, всё шло «по-домашнему»: условный звонок, келейная конспиративная встреча и прочее в том же роде. Нелегальные квартиры А. Я. Рубинштейн под видом москательной лавки и прачечной лишь подтверждают наше предположение.

Существовал, очевидно, тайный оперативно-организационный треугольник по сокрытию убийства Есенина: «человек Троцкого» (он-то и был убийцей поэта) – Петржак – Леонов. Первый из них и осуществлял всю оперативную связь со своим хозяином в Москве и с двумя распорядителями – назовем их так – в Ленинграде. Петржак, по-видимому, отвечал за первую, очень важную, стадию операции: задать изначально надёжный и ложный ход возможного последующего – уже официального – расследования. Милицию и даже ГПУ оттеснили на задний план, на первом этапе им отводилась роль пассивных статистов, что с помощью Г. С. Егорова и И. Л. Леонова и было исполнено. У нас, кстати, нет уверенности, что об этой закулисной возне знал начальник Ленинградского ГПУ С. А. Мессинг, по имеющимся данным, вовсе, кажется, не благоволивший к Троцкому и троцкистам.

На втором этапе постановочного расследования, когда Активно-секретное отделение (АСО) УГРО сделало своё чёрное дело, подключился к операции Леонов, «чистильщик» грязных следов; его ищейки срочно создавали официальную легенду о самоубийстве поэта, брали под свою опеку его приехавших в Ленинград родственников, распускали слухи, контролировали «Англетер», заботились о фальсификации документов – возни хватало.

Наладив «машину лжи», «человек Троцкого», дабы лишний раз не маячить в городе, поспешил отбыть с докладом в столицу, поручив дальнейшую связь Эрлиху. Потому-то последний так часто в январе – феврале 1925 года совершал вояжи между Москвой и Ленинградом.

ГПУ, прежде всего в лице Леонова, «приняло» тело поэта в 5-м номере «Англетера» от 5-й бригады АСО УГРО.

Следующая фигура – Петржак Леонид Станиславович. Родился в 1891 году в Краноставском уезде Люблинской губернии (Польша); отец – мельник, мать – домохозяйка; два года учился в начальном училище; получил первые навыки кровавого террора в 1905 году, совершенствовался в том же духе в подпольной партшколе. Профессиональный революционер, то есть жил на кем-то экспроприированные или пожалованные «на революцию» деньги, готовя поражение в войне России и приближая в стране политический кавардак. Сотрудник ГПУ.

Исполняя обязанности начальника губернского уголовного розыска, вместе с Г. А. Гольцикером, руководителем АСО того же ведомства, высылал в «Англетер» 5-ю бригаду агентов во главе с инспектором-орденоносцем П. П. Громовым. Дальнейшее известно. То, что не ГПУ и милиция непосредственно занимались «Делом Есенина», а таинственное АСО, наводит на мысль об особых полномочиях Петржака. Факт совмещения им службы в УГРО с должностью заместителя начальника иностранного отдела Ленинградского военного округа это подтверждает. Троцкий не мог не знать ловкого подпольщика-конспиратора. В 1919–1921 годах он черпал необходимую ему секретную информацию из рук заведующего осведомлением, затем – начальника агентуры ВЧК товарища Петржака.

А вот другой видный персонаж – директор Ленгиза Илья Ионович Ионов (Бернштейн). В его тесном знакомстве с Троцким сомневаться не приходится – достаточно прочитать протокол (1937) «репрессивных» допросов Ионова в архиве ФСБ. Не случайно он укрывал под сенью издательства от возможных неприятностей причастных к англетеровской истории А. Я. Рубинштейн, П. Н. Медведева, С. А. Семёнова, щедро печатал под маркой Госиздата В. В. Князева, И. И. Садофьева, М. А. Фромана, В. И. Эрлиха и других.

О такого рода фарисеях писал жене в 1917 году затравленный большевиками Г. В. Плеханов: «Как мало ты знаешь этих людей! Они способны подослать наёмного убийцу, а после убийства проливать крокодиловы слёзы» («Год на родине». Т. 1. Париж, 1921). У Ионова не нашлось ни одного доброго слова в память о поэте Есенине на партийных собраниях Ленгиза, состоявшихся 29 декабря 1925 года и 2 января 1926 года (протоколы сохранились).

Ионов всегда мгновенно и горячо откликался на смерть сотоварищей Троцкого по эмиграции в США и других его подпольных сотоварищей. Пал от руки мстителя Володарский – Ионов сочиняет ему рифмованный некролог. Отмщён другой «пламенный», Урицкий, – он первый спешит на Марсово поле и произносит поминальную речь.

Сочувствие Ионова есенинской беде было официально-показным, отдавало нарочитостью. Внешне шурин Г. Е. Зиновьева, если верить воспоминаниям Павла Лукницкого (к ним следует относиться весьма осторожно), больше всех хлопотал при прощании с гробом Есенина, даже занял у какой-то женщины денег на билет одному из пассажиров печального вагона. Но – обратите внимание! – провожали гроб в Москву, кроме Софьи Толстой-Есениной и Василия Наседкина, Илья Садофьев и Вольф Эрлих. Двух последних – отбросим сомнения – снарядил Ионов по подсказке некоего режиссёра официальных похорон (спустя несколько дней он и сам отправился в Москву, передав, согласно сохранившемуся приказу, директорские обязанности Ленгиза Полыковскому). Выходит, от имени ленинградских литераторов присматривали за ходом событий – секретный сотрудник ГПУ Эрлих и «постукивавший» в ту же тайную дверь Садофьев.

Другой важный персонаж – Макаревич-Петров. Павел Петрович Петров (Макаревич) прятал свою гэпэушную физиономию под личиной кинорежиссёра Севзапкино. Человек именно его профессиональных знаний и конспиративного опыта и выступил режиссёром «постановки» самоубийства Есенина. Авторитетный для коменданта «Англетера» Назарова свое задание, однако, выполнил плохо. Доверившись громилам, перетащившим труп по подвальному лабиринту из дома следственной тюрьмы ГПУ по проспекту Майорова (бывший Вознесенский), 8/23, Петров не проверил подготовленный для открытого обозрения 5-й номер.

В результате возникло немало недоумённых вопросов. Почему верёвка обвивала горло несчастного лишь полтора раза и не было петли? Как Есенин, истекающий кровью, смог с порезанными ладонями и другими ранами соорудить на столе столь сложную пирамиду и взобраться под потолок? Что за страшный вдавленный след над переносицей (официальная версия – ожог)? Наконец, куда исчез пиджак покойного?

И самое главное: куда пропал писательский дневник с неопубликованными рукописями – прозой, стихами, публицистикой?

Кстати сказать, видевший мёртвого Есенина Оксёнов растерянно записал в «Дневнике»: «…вдоль лба виднелась багровая полоса (ожог – от накалённой трубы парового отопления, о которую он ударился головой?), рот полуоткрыт, волосы, развившиеся страшным нимбом вокруг головы.‹…› Когда надо было отправить тело в Обуховку, не оказалось пиджака (где же он? Так и неизвестно.)».

И далее: «В гробу он был уже не так страшен. Ожог замазали, подвели брови и губы».

Начинавший тогда спецслужбу молоденький стихотворец Павел Лукницкий свидетельствует: «Есенин мало был похож на себя. Лицо его при вскрытии исправили, как могли, но всё же на лбу было большое красное пятно, в верхнем углу правого глаза – желвак, на переносице – ссадина, и левый глаз – плоский: он вытек» («Встречи с Анной Ахматовой». Т. 1. 1924–1925. Paris: Ymca-Press, 1991).

«Наследил» в есенинской истории и Георгий Ефимович Горбачёв, уже известный нам персонаж. Сей товарищ не просто знал Троцкого, но и давно с ним сотрудничал. С тех пор как они сидели в «Крестах» в июле – сентябре 1917 года за организацию военно-большевистского путча в Петрограде, их дорожки постоянно пересекались. Председатель Реввоенсовета Троцкий в годы Гражданской войны наверняка выслушивал отчёты Горбачёва, политинспектора Петроградского военного округа, в 1921 году – заместителя начальника Политического управления 7-й армии. В 1926–1928 годах, в период всё нараставшей борьбы Сталина со «старой гвардией», у Льва Давидовича, пожалуй, не было в Ленинграде более преданного сторонника, чем Георгий Ефимович. Причём воинственного, упрямого, использовавшего нелегальные средства для утверждения идей разжигателя мировой революции.

22 июля 1932 года областная Контрольная комиссия в очередной раз исключила Горбачёва из партии. Тогда в его характеристике записали: «…состоял активным членом троцкистско-зиновьевской оппозиции…», один из организаторов «Литфронта», «…являвшегося отражением троцкистской теории в литературе… объективно – агентурой контрреволюционного троцкизма…».

Эти подробности нас интересуют в связи с фальшивкой, своего рода посмертной запиской, кем-то написанным стихотворением «До свиданья, друг мой, до свиданья…». Подделка, на наш взгляд, готовилась не в Ленинграде, а в Москве, в «конторе» Троцкого.

Полагаем, в «Красной газете», опубликовавшей эту элегию, так называемый оригинал и в глаза не видели – да в нём Анна Яковлевна Рубинштейн (Устинова), ответственный секретарь «Красной газеты», и не нуждалась. Почему стихотворение-элегия «До свиданья…» оказалось в руках Горбачёва, и почему именно в феврале 1930 года он передал «от Эрлиха» листок в Пушкинский Дом?

По-видимому, Троцкий в своё время через надёжного человека, не доверяя мальчишке «Эрлиху», переслал так называемый «есенинский автограф» Горбачёву. Скорее всего, таким посланцем выступал небезызвестный Яков Блюмкин. (3 ноября 1929 года его расстреляли за связь с Троцким в Константинополе. На допросах в обмен на обещанное помилование он выдал всех сообщников-троцкистов, в том числе ленинградских.)

Когда весть о расстреле Блюмкина дошла до Горбачёва, последний занервничал: а вдруг на коллегии ОГПУ, помимо троцкистских нелегальных делишек, вскрылось и убийство Есенина? Может быть, поэтому Горбачёв «на всякий случай» поспешил передать в феврале 1930 года рукопись псевдоесенинских стихов «До свиданья…» в Пушкинский Дом? Он благоразумно не привлёк к этой акции Эрлиха, хотя тот в феврале того же года находился в Ленинграде, что устанавливается по датам его писем к матери в Ульяновск.

Возможно, оформлял регистрацию фальшивки сотрудник ГПУ Павел Медведев, в то время сверхштатный сотрудник Пушкинского Дома, которому также было из-за чего волноваться. Факт появления на свет столь важного документа не разглашался, что само по себе характеризует обоих «деятелей» и говорит о тайне операции.

Соображение о том, что Троцкий видел элегию-подделку, косвенно подтверждается его фарисейским варьированием в газете «Правда» факта существования элегии «До свиданья…». Цитируем: «Он ушёл сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом…», «Кому писал Есенин кровью в свой последний час? Может быть, он перекликнулся с тем другом, который ещё не родился, с человеком грядущей эпохи…»; «…каждая почти строка написана кровью пораненных жил». Невольно рождается ощущение: если бы «До свиданья…» вообще не существовало, его надо было бы выдумать для украшения статьи автора, вдруг так нежно полюбившего Есенина.[6]