Кричащие часы

Андрей Зарин ТАЙНА

Наконец, он очнулся, открыл глаза и, услышав радостный возглас жены, слабо улыбнулся.

Он лежал в постели; прямо перед ним стояла его жена, подле нее дети, а в ногах, в кресле, сидел его друг-доктор.

— Очнулся! Жив! — взволнованно проговорила жена и опустилась у его изголовья на колени, нежно рукой касаясь его лба.

Дети потянулись к нему; доктор пересел на край постели, взял его бессильно лежащую руку и, считая пульс, говорил ему, жене и детям ворчливым голосом:

— Жив и очнулся! Завтра здоров будет, но теперь ему необходимо спокойствие. Лежи, пожалуйста, смирно! Не говори! Пульс еще совсем слабый. Дети, поцелуйте тихонько и — марш! Пора и спать. Ишь, одиннадцатый час!.. А вы, барыня моя, вот что, сварите нам яйцо, жидко-жидко, вылейте в стакан, влейте ложку, столовую ложку, мадеры и давайте сюда! А потом тоже спать. Двое суток! а? Он-то дрых себе, а вы…

Жена счастливо улыбнулась, отчего бледное лицо ее словно озарилось, и встала.

— Ну, дети, целуйте папу и спать!

Сын и дочь осторожно, любезно поцеловали отца, который повернул к ним лицо, жена поцеловала его в лоб, и они вышли.

Он хотел заговорить, но доктор опять остановил его.

— Ни слова! Завтра тебе полный доклад, а теперь, — покой и молчанье! Выпьешь эту смесь и старайся заснуть. Завтра лежи до обеда, потом можешь подняться. Вечером я приду. Теперь до свиданья! — Он опустил его руку на одеяло, встал, дружески кивнул ему и вышел.

Он остался один и утомленно закрыл глаза.

Что с ним было?…

В уме проносились обрывки каких-то воспоминаний, клочки нелепых снов.

— Ты не спишь? — услышал он шепот, открыл глаза и увидел жену. Она стояла со стаканом в руке.

— Вот, пей! — сказала она. — Постой, я напою тебя.

— Не надо, — слабо проговорил он, — я сам!

И, сделав усилие, он приподнялся и освободил правую руку из-под одеяла.

— Что это?

Он разжал руку и с омерзением отбросил зажатый в руке лоскут грязной тряпки.

— Что это?

Жена, нагнувшись, тронула ногой лоскут и с возмущением сказала:

— Что за гадость! Это, вероятно, Луша, убирая постель… Ну, пей!

Он слабой рукой взял стакан и жадно выпил содержимое, потом, обессиленный, откинулся на подушки.

Жена убрала стакан, села на край постели, склонилась к нему и тихо заговорила.

— Ах, как ты напугал нас всех! Третьего дня ты заснул после обеда и спал до сих пор! Мы из кабинета перенесли тебя сюда. Сначала я подумала, что ты… нет, нет! это так ужасно… пришел Иван Петрович и успокоил меня… Как было страшно. Ты лежал совсем, совсем неподвижный. Я прислушивалась и все-таки не слыхала твоего дыхания. Нет! так работать нельзя! Ты сойдешь с ума или умрешь! Не хочу, не хочу, не хочу! — она прижалась к его плечу и заплакала.

Вино вернуло ему силы. Он смог обнять ее голову и гладил ее волосы, но ее слезы еще не волновали его.

Все настойчивее и настойчивее у него являлось желание схватить обрывки вихрем крутившихся в его голове воспоминаний, связать их в цельное и восстановить какую- то картину. Что-то омерзительное, грязное… что?..

Жена плакала на его плече, потом вдруг заснула, истомленная волнением и бессонницей.

В комнате стало мертвенно тихо; только слышалось ровное дыхание спящей да торопливое тиканье бронзовых часов, что стояли на комоде.

Свет лампы, прикрытой темным абажуром, ярко освещал пол, сиденья стульев и дивана, а выше — все было погружено в полутьму…

Он продолжал напряженно вспоминать. Рука, обнимающая голову жены, затекла. Он приподнялся, чтобы освободить ее, и вдруг взгляд его упал на пол, посреди которого серым комком лежала выброшенная им тряпка.

Мысли опять закружились в его голове… Нет, эту тряпку оставила не Луша. Эту тряпку… Нет, он вспомнит, он все вспомнит!..

Жена проснулась, полусонная перешла к дивану, упала на него и тотчас опять заснула.

Он лежал, и голова его уже пылала от мучительного напряжения… Потом перед его глазами стал расстилаться туман, мысли, словно клочки дыма в воздухе, редели, бледнели и исчезали одна за другой; мелькнула пьяная, растерзанная женщина, послышался чей-то сиплый смех… все смешалось, и он заснул крепким сном выздоравливающего человека уже без всяких видений. Ровное дыхание его слилось с тиканьем часов и дыханием жены.

Рабочая лампа ярко освещала письменный стол, оставляя кабинет в полутьме.

Он и доктор сидели на диване, подле них стоял столик с бутылкой мадеры и стаканами.

Доктор говорил:

— Это было похоже на летаргический сон. Пульс почти не нащупывался. И потом, двое суток с половиной! Это уже не сон… Вообще, жизнь твоя безобразна. Нельзя, друг мой, безнаказанно работать 18 часов в сутки, лишая себя всякого развлечения и даже сносного отдыха. В рай с сапогами все равно не влезешь, а «в тот ларчик, где ни встать, ни сесть»[16] — сделайте милость. И что это за ходячая, вернее сидячая, добродетель? Безобразие это, неестественно. Ходи в театр, играй, черт возьми, в карты, волочись! Ведь не аскет же ты. Жена женой!.. — доктор допил вино и наполнил стакан снова. — Я не считаю себя ни негодным, ни безнравственным; работаю, слава Богу! Две больницы на руках, да пациенты, но ни в чем себе не отказываю…

— Меня ничто не привлекает, — ответил он, — моя работа, жена и дети. А потом… — он приостановился и сказал, понижая голос, — никому другому, но тебе, как доктору и другу, я скажу. Я давно хотел сказать. Ты не смейся только. Будь серьезен.

Доктор почувствовал в его словах затаенную боль и, отставив стакан, молча кивнул головой.

— Есть афоризм, — заговорил он тихо, — что король, видящий себя каждую ночь во сне сапожником, и сапожник, видящий себя королем, равняются в своих долях… Со мной вроде этого. Давно уже… я вижу почти всегда одни и те же омерзительные сны… — он даже вздрогнул. — Я вижу себя каким-то пьяным забулдыгой, хулиганом; в скверных кабаках, грязных притонах; с женщинами пьяными, распутными, оборванными, грязными… и я с ними… и мне хорошо… Когда я просыпаюсь и вспоминаю отрывки этих снов, мне страшно подойти к детям. Кажется, я оскверню их. И это всегда, всегда…

— Сны! — усмехнувшись, сказал доктор. — Вот твой аскетизм и сказывается! «Смиряй себя молитвой и постом»…[17] Скверно только, что такие отвратительные женщины.

— Вот ты и смеешься, а это мое страданье! Слушай, эти сны так реальны, что я узнаю потом все места. Однажды я шел по Лиговке и вдруг увидел вышедшую из трактира пьяную девку. Она была растрепана, в красном платке, с папиросой в посиневших губах. Я взглянул на нее и чуть не сошел с ума. Я обнимал ее ночью, во сне!., да, да!.. Я пришел на работу сам не свой…

— Тьфу! — сказал брезгливо доктор. — Но это объяснимо. Ты ходишь там каждый день, видел ее, может, десять, может, двадцать раз. И в твоих снах она могла фигурировать. Ясно? Не спорю, поганый сон.

Он придвинулся к доктору и заговорил совсем тихо. Доктор взглянул на его побледневшее лицо и нахмурился. Он говорил:

— А теперь вот. Я почти все вспомнил. Я был в каком-то вертепе. Был хулиганом, котом. Со мной была сквернейшая женщина. Да… пили, вышли на улицу… она заманила в глубину грязного двора какого-то господина… я набросился на него… грязный двор, полуразрушенное здание, куча ломаного кирпича… Я загнал его на эту кучу и отнял у него деньги… Потом опять вертеп… Я с какой-то женщиной… бил ее, она меня… — он задрожал и замолк.

Доктор почувствовал себя неловко.

— Какие отвратительные сны!.. Погано!.. Но во сне и не такое иной раз привидится. Я не знаю, чего ты смущаешься. Понятно, такой сон не расскажешь, особенно в дамском обществе.

— А если это не сны…

Доктор даже отшатнулся.

— Что? Ты хочешь сказать, что ты…

— Нет! Я прихожу в содрогание при одном воспоминании о них, но они так реальны…

— Сны поражают реальностью…

— И еще… теперь… я нашел в постели у себя тряпку, — он вынул платок и вытер лицо, — грязную тряпку и выбросил ее… а потом… почувствовал запах… это — лоскут ее рубашки! В драке! Он остался у меня…

Доктор выпил вино и стукнул по столу стаканом.

— Ну, это уж чушь! Ты лежал все время пластом и от тебя не отходили ни на шаг… Он такой же пакостный, как и все твои сны.

— А лоскут?

— Вероятно, тряпку для пыли забыла прислуга, убирая комнату. Вот она и попала тебе под руку.

— Это говорит и жена…

— Не то ваша Фифишка занесла. Она всякую дрянь таскает. У Коли в постели кость нашли.

Вино было допито. Доктор посмотрел на часы и встал.

— Два часа! Пора и по домам. Вот что, дорогой, — заговорил доктор, кладя руку на плечо друга, — это все переутомление, сны эти! Надо отдохнуть и полечиться. Сходи к Рыбалкину. Вместе съездим!.. А пока отдохни. Завтра еще посиди дома. Позаняться, если уже есть зуд такой, немного можешь! Я зайду на неделе. До свиданья!

Они поцеловались. Доктор прошел в переднюю и, натягивая пальто, одновременно всовывая ноги в калоши, говорил:

— Главное, отдохнуть и развлечься, а от снов беды нет. Кабак, тюрьма, виселица. Лишь бы не наяву…

Он оделся, взял зонтик, дружески простился и вышел, затворив за собой дверь.

Французский замок щелкнул.

Он вернулся в кабинет, зажег свечку и погасил лампу, взял книгу и зажженной свечкой прошел в спальню.

Жена крепко спала, подложив под щеку сложенные руки.

Он осторожно прошел в детскую и поцеловал детей, потом вернулся в спальню, разделся, лег и долго читал. Наконец, загасил огонь и, думая о работе, которую надо исполнить завтрашний день, тихо заснул.

Работы, за время его короткой болезни, накопилось. Она вся срочная и протекает через его руки ровным потоком, но, если сделать перерыв, она задерживается, нагромождается и обращается в лавину, готовую раздавить своей массой.

Не ждет никто: ни наборщики, ни машины, ни издатель, ни подписчики. И работа движется, как бесконечный ремень маховом колесе машины.

Ему это нравилось. Сознание, что все часы отданы работе, мирило его с жизнью. Он сидел у себя за столом в кабинете и думал, что жизнь его полезна и ближним, и близким…

Стол его теперь был завален и рукописями, и корректурными оттисками, и сверстанными листами. В кухне сидел рассыльный из типографии.

Он закончил часть работы и отпустил рассыльного, потом напился вечернего чаю и опять пошел в кабинет.

— Ты бы отдохнул. На сегодня довольно, — сказала жена.

— Там отдохнем, — шутливо ответил он и прибавил: — я уже совсем окреп, а работы вон сколько! Сброшу ее и отдохну.

Дети простились с ним и пошли спать.

Жена принесла ему обычный ужин и ушла тоже, сказав ему:

— Не сиди долго!

В квартире наступила тишина ночи, та тишина, которую он так любил, среди которой ему работалось всегда легко и свободно.

Он отложил перо, откинулся к спинке кресла и задумался.

Со стен на него смотрели лица его друзей и товарищей: и те, с которыми он начал свою работу, и те, которые благословили его, и те, которых он благословил. Сверху ласково и любовно глядело на него вдохновенное лицо Диккенса; в углу чернела дорогая гравюра распятого Христа.

Он любил свой кабинет и свое в нем уединение.

Все мятежное, скверное оставлял он за его порогом.

Вдруг какие-то тени замелькали перед его глазами, послышались хриплые голоса. Что это?..

Он хотел приподняться, но стены его кабинета раздвинулись, слякотная осенняя непогода охватила его сыростью, его качнуло, и он словно куда-то поплыл. Руки его бессильно опустились, голова запрокинулась, он закрыл глаза.

Назойливый осенний дождь сеял мельчайшей пылью, липкая грязь тонким слоем покрывала панели и месивом лежала на мостовой, резкий ветер, вырываясь из-за угла, срывал с мужчин шляпы, а женщинам обвивал юбки вокруг ног и мешал им идти.

Яркий свет электрических фонарей не мог рассеять мглы, повисшей над Знаменской площадью. Со всех сторон катились экипажи: извозчичий фаэтон, щегольская коляска, громыхающие телеги, кареты из гостиниц, почтовые фургоны; от лошадей клубами подымался пар, сливаясь с сеющим дождем в туманную мглу; копыта и резиновые шины колес во все стороны разбрасывали грязь, пешеходы сталкивались, скользили по грязи, торопливо пробегали под лошадиными мордами… Хлюпанье грязи под лошадиными копытами, крики кучеров и извозчиков, резкие отрывистые звонки трамваев и рев мчащегося мотора сливались в оглушительный гул и рев.

Петька-Гвоздь перешел площадь, мелькнул мимо освещенного ларька и погрузился в серую мглу Лиговского бульвара, мимо которого шумным потоком проносилась жизнь площади.

Ноги скользили по расплывающейся глинистой грязи бульвара, но Петька в своих высоких с подборами сапогах ступал уверенно и твердо. И плотная фигура его, одетая в рыжую, верблюжьей шерсти куртку, и наглое красивое лицо, с курчавыми волосами, прикрытыми небрежно сдвинутой на затылок клеенчатой фуражкой, изобличали уверенность и твердость.

На бульваре в этот момент было пусто и глухо, но дальше, пройдя Пушкинский переулок и туда, до Разъезжей, в серых сумерках на редких скамейках обрисовывались фигуры, и взад и вперед скользили тени мужчин и женщин.

С правой стороны бульвара, за освещенными окнами трактира, слышался гром органа, а слева, из подвального этажа дешевой закусочной, неслось хриплое пение граммофона. Двери трактира и закусочной то и дело растворялись, и среди клубов пара, вырывающихся из них, показывалась фигура солдата, мастерового или растерзанной полупьяной женщины, которая тотчас скрывалась или за дверью, или в туманной мгле улицы. Дальше тянулся глухой забор с узкой калиткой, над которой, скрипя петлями, качался большой фонарь с надписью красными буквами: «Семейные бани». Время от времени калитка отворялась, и в нее проскальзывали фигуры мужчин и женщин. Иногда предательски качнувшийся фонарь освещал гимназическую фуражку, блестящий цилиндр, фуражку с кокардой и рядом простоволосую женскую голову и рваный платок, накинутый на плечи.

А дальше опять — трактир, портерная, закусочная и в туманных сумерках на бульваре вспыхивающие, как волчьи глаза, огоньки курящихся папирос, мужчины с наглыми лицами, одетые в куртки, блузы, рваные пальто; женщины с отекшими лицами, хриплыми голосами, и между ними — робко проходящий развратник или ищущий дешевой любви солдат, мастеровой, мелкий лавочник. В темноте время от времени раздавались хриплый смех, резкий крик, хлесткая брань.

Петька-Гвоздь шел по бульвару, засунув руки в карманы, как вдруг почувствовал, что его толкнули в плечо, и услышал оклик:

— Ты, Петька? Постой!

Он остановился и улыбнулся. Подле него стояла Фенька-охтенская. На голове ее был байковый платок, одета она была в зеленую кофту поверх красной юбки. Слегка припухшее, с синяком на щеке, лицо ее было еще красиво.

— Постой! — повторила она, удерживал Петьку.

— Чего стоять? За постой деньги платят. Идем, угощу! У меня два колеса болтаются!

— Бить тебя хотят, — держа Петьку за руку, сказала Фенька. — Понял?

— Пссс… кто такие? — презрительно спросил Петька.

— Все! Всему зачинщик Ванька-Слесарь, а тут и мой Васька, да Комар…

— Ишь! Это за что же?..

— Забыл! Ах, мерзавец! — ткнув его в плечо, оживляясь, сказала Фенька. — С Машкой курносой пил, а ее хахалю ни копья не осталось.

— Ежели она угощала! — ухмыльнулся Петька.

— А теперь ты плати!.. Опять Комар за Катьку в обиде… Ты с ней ночь ночевал… а Васька прямо сказал мне, что меня зарежет, а мне плевать, — окончила она с презрением.

— И мне тоже! Идем, что ли! — беспечно сказал Петька.

— Мне што, — ответила Фенька, — за тебя боюсь! Хоть ты, подлец, и бил меня тогда…

— Не путайся с Васькой, — он обнял ее и повел по бульвару. Она прижалась к нему.

— Теперь, хоть зарежь меня, к нему не пойду. Выкуси!.. А тогда ты мне всю рубашку порвал. Чинила, чинила…

— Не кусайся… Ну, ладно! Иди пока что. Я водки возьму!

Она остановилась у дверей закусочной, а Петька подошел к сбитенщику и купил у него полбутылки.

— Идем!

— Ай, Петька-Гвоздь! — вскрикнула курносая Машка, увидя входившего в закусочную Петьку.

— Самолично! Наше вам! — но Машка быстро отвернулась от него к своим собеседникам, видимо, проученная.

— Садись тута, Фенька! Малый, пару чая, да поджарку сваргань! Живо! — командовал он, опускаясь на стул и кидая на стол фуражку.

— Ишь, командир какой! — проговорил сидящий с Машкой рыжий, маленький Комар.

— Оставь! — окрикнул его Ванька, — пущай душу тешит!

Петька взглянул на них и усмехнулся.

— Мразь! — громко сказал он Феньке, которая вдруг побледнела и откинулась к спинке стула. — Что ты? — и он оглянулся.

Из другой комнаты вышел долговязый парень в пиджаке поверх фуфайки. Он шел прямо к Феньке и встряхивал лохматой головой.

— Пожалте-с! — произнес половой, с грохотом опуская на стол поднос с чайником и шипящую сковородку.

В это время Васька подошел к столу вплотную и хрипло проговорил:

— Я тебе что сказал, стерва! Опять клочки захотела. Иди прочь! — и он протянул к Феньке волосатую руку…

Петька резко отвел его руку и сказал:

— Ее оставь! Со мной говори. Я ей приказал с тобой не путаться, понял? Фенька, пей!

Васька несколько мгновений стоял, тараща на него злые глаза, потом разразился:

— Ты? мне? ее?.. Мазурик! Сволочь… Да я тебя раскровяню всего, я ей…

— Попробуй!..

— А то нет?

— Слышь, он, как Еруслан, всех осилит, — отозвался от своего стола Комар, — как того чиновника. Тогда. На дворе!

— А леща? — хрипло выкрикнул Ванька.

— Свой есть! — усмехнулся Петька и опустил руку к сапогу.

— Ну, ты! — прошипел Васька, стукнув кулаком по столу, — помни!

— Иди! — сказал Петька, — а может, выпить хочешь?

— Я тебе выпью! Мер-за-вец!!..

— За твое здоровье, — Петька опрокинул чашку в рот. Васька отошел к столу, где сидели Комар и Ванька. Головы сблизились, и они начали шептаться.

Петька принялся за еду. Граммофон хрипло стонал «Вот мчится трой-ка у-дал-л-лая…», Фенька нагнулась через стол и шептала:

— Брось есть и убежим. Здесь ходить нельзя больше. Уйдем на остров или к Финлянке. Там и господа бывают. А тут убьют. Ей-Богу! Брось есть…

— Оставь! Ешь сама лучше!..

— Убьют. Ванька да Васька ишь какие черти, — шептала она испуганно.

— Шкуру берегут тоже, — усмехнулся Петька, — ешь!..

Граммофон хрипел, двери хлопали, впуская и выпуская посетителей, в низких душных комнатах сизым туманом стоял крепкий табачный дым, со всех сторон раздавались громкие голоса, смех, вскрики, ругательства и сливались с звоном посуды и шарканьем ног.

Петька загорячился от выпитой водки, съеденной поджарки и присутствия Феньки. Лицо его разгорелось, глаза замаслились и, сжимая под столом колено Феньки, он говорил ей:

— Идем спать. Пора!

— Куда пойдем-то? — вспыхнувши, спросила Фенька.

— В баню. Нынче Матвей дежурит. Сам звал.

— Убежишь, как тогда…

— Разве я убегал?

— А то как же! Бил, бил, потом и нет. Где ты пропадал?

— А шут знает… так…

— Катька сказывает, ты у того чиновника-то тысячу взял!

Петька усмехнулся.

— Девять рублей, да кошелек рваный. Вот и все! Ну, идем!..

Фенька опасливо оглянулась. Стол, за которым сидели Машка, Комар и Ванька с Васькой, был занят другими.

Она с облегчением вздохнула.

— Ушли!

— Небось, — ответил Петька, — стерегут! Ты вот что. Иди одна, и прямо в баню. А я спустя. Иди, что ли!..

Фенька встала, завернула голову платком и двинулась к дверям.

Петька расплатился, бросил на чай половому пятак и сказал:

— Я через кухню!

— А иди! — ответил половой и прибавил: — счастливо!

Петька прошел через угарную, вонючую кухню и выбрался на грязный двор.

Ветер рванул и бросил ему в лицо брызги холодного дождя.

Он опустил руку за голенище, попробовал, свободно ли ходит в ножнах шведский нож и тихо двинулся к воротам.

Выйдя на улицу, он зорко оглянулся и пошел через дорогу прямо к баням.

Но едва он вступил на бульвар, как на него, молча и грозно, надвинулись все трое. Он тотчас остановился и, едва Васька поднял руку, нанес ему удар под подбородок; в то же мгновение хватил Ваньку в живот и метнулся в сторону, но ему под ноги попался Комар, и они оба упали в жидкую грязь. Комар больно ударился рукой о валявшийся на дороге кирпич и, вскочив на ноги, инстинктивно ухватил его.

Васька с товарищем навалились на Петьку.

— Бей его!

В ту же минуту Васька почувствовал, как в его плечо вонзился нож, и быстро отскочил с криком:

— Режут!

— Он с ножом, мерзавец! — раздался злобный крик Комара. — Так на ж тебе! — и он со всей силы ударил Петьку кирпичом в голову.

Петька, словно на пружине, разом вскочил на ноги и бросился бежать, но, сделав несколько шагов, взметнул руками и тяжело опустился наземь…

Из кабинета раздался пронзительный вопль. Дети в испуге проснулись и заплакали. Няня и Луша бросились в кабинет и, растерянные, остановились на пороге.

Это закричала барыня. В одной сорочке она стояла подле мужа, тело которого бессильно свешивалось через ручку кресла. Она встряхивала его руку и бессмысленно кричала:

— Очнись, очнись, очнись!

— Дети, за доктором! — сказала няня, и Луша опрометью побежала на кухню…

Возвращаясь с кладбища, доктор говорил своему собеседнику:

— Умер, несомненно, надорвавшись. Но что для меня непостижимая тайна — это проломленный череп! До сих пор не могу понять! Самоубийство невозможно… знаете, словно камнем или молотком. Убийство? Нелепо, хотя следствие ведется. Нечаянно? Я осмотрел все утлы стола и, наконец, он умер в кресле… Совершенно непостижимая тайна!..

— Их много, доктор, — сказал ему собеседник, — тайн этих. И в жизни их, пожалуй, больше, чем в смерти.