Кричащие часы

Георгий Северцев-Полилов ДРАГОЦЕННЫЙ ПЕРЕПЛЕТ

Ласковая душистая весна прилетела как-то сразу… Некоторые находят, что приход весны на севере, где она появляется не сразу, постепенно, гораздо поэтичнее, интереснее.

Сперва начинают таять снега под теплым дуновением южного ветра; ему помогают дожди, отчасти солнце, далеко еще не такое горячее, как летом и только к полудню немного прогревающее простывшую землю.

За исчезнувшими снегами мало-помалу обсыхает земля и только тогда появляется на ней первая растительность, — зеленовато-желтая травка. На деревьях робко распускаются почки, нерешительно выглядывает бледно-зеленый лепесток, точно опасаясь, что холод вернется и уничтожит его…

Нет, я больше люблю южную грубую весну!

Еще накануне, за несколько часов холодный северный ветер леденит все живущее, бродят угрюмые свинцовые облака по небу и вдруг через несколько часов картина сразу изменяется.

Откуда-то прорвался яркий солнечный луч, облил своим расплавленным золотом всю природу, исчез северный ветер, пронеслись мрачные тучи, с моря повеяло теплом, — сразу все проснулось, ожило, смеющаяся весна буйно ворвалась во все окна, двери; она принесла с собой веселье, смех, благоухание и мягкую ласку.

Вот в такой весенний день, скорее вечер, потому что хотя солнце стояло еще на горизонте, но уже близилось к закату, я сидел в компании нескольких добрых приятелей на веранде одной дачи около Симеиза в Крыму. Дача принадлежала Василию Лазаревичу Гуторину. Человек он был богатый, очень образованный, нигде не служивший и не занимавшийся никаким особенным делом.

У него была одна страсть — астрономия. Изучению неба он посвящал весь свой досуг, а последнего было у него немало. Средства позволили ему построить небольшую обсерваторию туг же, при даче; она была хорошо оборудована дорогими и очень точными инструментами.

Василий Лазаревич круглый год жил здесь, на берегу Черного моря. Он был холост, уже средних лет. Место хозяйки занимала его единственная сестра, Агния Лазаревна. Брат и сестра жили очень дружно, хотя замкнутый брат никогда не открывал ей своей души. Почти пятнадцать лет он прожил за границей, бывал везде, по всему свету, где только он мог бы производить наблюдения над звездами.

В Северной Америке знаменитая обсерватория в Скалистых горах помогла ему сделать некоторые очень важные открытия в астрономии. Жил он подолгу у профессора М. Пальмиери[18], около Везувия, находился в приятельских отношениях с Камиллом Фламмарионом[19], среди гринвичских астрономов его знания ценились очень высоко.

Но как протекала все эти пятнадцать лет его личная жизнь, никому не было известно…

Совершенно неожиданно несколько лет тому назад он возвратился в Россию, подыскал себе место в Крыму, выстроил на нем прекрасный дом с обсерваторией и пригласил к себе жить сестру, которая до сих пор проживала у замужней тетки.

Агния Лазаревна, тоже уж девушка не первой молодости, охотно согласилась на предложение брата и переехала к нему.

В противоположность Василию Лазаревичу, очень замкнутому, несмотря на свою приветливость, Агния была чрезвычайно разговорчивая, легко со всеми сходилась, с нею было нетрудно поддерживать разговор, тем более что она была человеком всесторонне образованным.

Обыкновенно, когда Василий Лазаревич вечером ходил заниматься к себе в башню, он поручал сестре заботиться о гостях, частенько его посещавших, не забывая при этом заметить:

— Я вполне полагаюсь на тебя, Агни, ты сумеешь всех занять и не дашь никому соскучиться!

Сегодня, несмотря на то, что ожидалось чудное вечернее небо, наш хозяин медлил уходить, поддерживая наш оживленный разговор.

Всех нас было пятеро. Двое приехавших из Петербурга, с целью отдохнуть от столичной сутолоки и провести весну в Крыму, сосед Гуторина Астафьев, молодой человек с женой, и хозяин.

Агния Лазаревна все время хлопотала об ужине и не находилась с нами.

Несмотря на апрель, на балконе не было сыро. На столе стояли прошлогодние фрукты, крепкое вино из Никитских погребов, ароматное, густое, отливавшееся на свет рубином, когда фужер, налитый им, пронизывал отблеск лампы, стоявшей в комнате.

— Да, Василий Лазаревич, вы живете здесь прекрасно, — мечтательно заметила Юлия Павловна, жена соседа, — у вас все есть. Но знаете, скажу вам откровенно, я бы не поменялась с вами жизнью.

— А почему так? — услышала она строгий вопрос хозяина.

Сумерки сгущались. Лица сидящих заволакивались дымкой и расплывались, их было не видно…

— Да разве вы в действительности живете! Вы прозябаете, — с легким оттенком злорадства прозвучал голос соседки.

Толстая подошва ее сапожка настойчиво застучала о пол.

— Вы думаете так? Но на чем это основываете? — последовал спокойный вопрос, хотя огонек сигары, которую курил хозяин, нервно вспыхнул.

— Вы, о, я уверена, никого никогда не любили и… простите, мне кажется, вас… тоже не любили, — торжествующе подчеркнула Юлия Павловна.

— Ну-ну, Юленька, разве можно вторгаться так в чужую душу, — пытался остановить жену супруг.

— Молчи, Сережа, ты в этом ничего не понимаешь! — резко обрезала его жена и настойчиво заметила хозяину:

— Ну, сознайтесь, вы не любили и не были любимы?

— Однако, как вы любопытны, — вмешался я. Меня немного начинали сердить ее расспросы.

— Я нисколько не обижаюсь на вас, Юлия Павловна, и, если позволите, как-нибудь в другой раз постараюсь доказать, что вы неправы, — выдержанно отозвался хозяин.

Нога гостьи еще нетерпеливее застучала по полу, любопытство ее было сильно задето, ей не терпелось сейчас же услышать хотя часть признания спокойного человека.

— Нет, нет, я надеюсь, что вы расскажете нам сегодня… сейчас, — капризно проговорила Астафьева.

— Ну, Юля, как тебе не совестно настаивать! Василий Лазаревич может на тебя рассердиться, твоя настойчивость переходит пределы чуткости, — недовольно заметил муж.

Я и мой приезжий товарищ молчали. Теплый вечер настраивал мечтательно, не хотелось увлекаться спором.

Стало совсем темно. Вспыхнувшие на небе звезды загорелись еще ярче.

Воцарилось неловкое молчание.

— Хорошо, — неожиданно раздался мягкий голос хозяина, — если вы так настаиваете, Юлия Павловна, я согласен вам рассказать кое-что из моей жизни. Разумеется, настоящих имен я не открою, но сами факты будут правдивы, и из них вы увидите, мог ли я когда-нибудь увлекаться и любил ли меня кто-нибудь. Надеюсь, вы мне поверите на слово.

В голосе говорившего прозвучала легкая усмешка.

Гостья невольно смутилась, ей, по-видимому, стало неловко своей настойчивости, она готова была отказаться от своего любопытства, но было поздно.

Огонек сигары Василия Лазаревича загорелся ярче; он выпустил дым после большой затяжки, чуть заметно вздохнул и начал рассказывать.

— Нужно вам сказать, что я очень люблю читать песни- Мирзы Шаффи и увлекаюсь этим автором. Вы, вероятно, знаете, что под этим псевдонимом писал Фридрих Боденштедт[20], но он так удачно уловил персидский характер, настроение, что трудно поверить в их европейское происхождение. Вот одна из них, разумеется, в русском переводе, скажу, недурном:

— Вам, наверное, странно, что я привел это стихотворение, но оно именно и есть завязка моего рассказа. Находясь в Севилье, я вспомнил из описания о ней, что самое интересное в этом городе: это ночные ухаживания женихов за невестами, когда девушка стоит за окном, скорее назвать его можно дверью, с крепкой железной решеткой, и беседует оттуда со своим нареченным, находящимся на улице, причем нередко это окно расположено во втором этаже и бедняку приходится все время разговаривать со своей суженой, задрав голову; в первый же вечер после моего прибытия, отправился я наблюдать испанские нравы, в особенности этот обычай, носящий название «pellar la pava» — «щипать паву».

С первого же шага моя ночная прогулка увенчалась успехом. В темноватых улицах Севильи отовсюду доносились тихие разговоры этих новиос[21] со своими сужеными, так что, когда я прошел один квартал, то мне уже надоело подслушивать их речи, переполненные восторженными названиями, фантастическими сравнениями и любовным бредом… Но «серое окно хитро и жестоко»! Проходя мимо одного из них, казавшегося пустынным, я неожиданно услышал чей- то женский голос, окликнувший, по-видимому, меня:

— Сеньор странхиеро![22]

От неожиданности я вздрогнул, вначале подумав, что восклицание относится не ко мне, хотел идти дальше, но голос повторил те же слова, что заставило меня остановиться и подойти к окну. Должен вам сказать, к числу моих знаний принадлежит и довольно сносное знание испанского языка. Я приготовился слушать.

— Мне скучно, сеньор, мой новиос рассердился на меня и вот уже третью ночь не приходит говорить со мной, а мне так хочется поболтать, — услышал я тот же голос.

Он был мягок, но в то же время звучен. Придыхание, свойственное испанцам, красиво сливалось с гласными буквами.

— К вашим услугам, сеньорита, охотно, но о чем мы будем говорить?

— О чем хотите! Помните только, что наш разговор не должен быть скучен, иначе не стоит и разговаривать, — капризно заметила моя невидимая собеседница.

Разумеется, после этих слов я старался изощряться в красноречии, придумывал невероятные рассказы, положения и, видимо, успел в этом, потому что незнакомка все время весело смеялась и поощряла меня горячими восклицаниями.

Мы долго болтали. Не скажу, чтобы мне это надоело, но я устал стоять перед железной решеткой, никого пред собой не видя.

— Однако, сеньорита, я употребляю все усилия, чтобы вас позабавить, кажется, успел в этом, а до сих пор не только не знаю, с кем говорю, но даже не вижу вас, — решился я, наконец, высказаться.

— Приходите завтра в это время, и вы меня увидите.

— Но все-таки… Протяните хотя вашу ручку, чтобы я мог ее поцеловать.

Раздался веселый смех и сквозь широкие проемы железной решетки показалась небольшая женская рука. Я почтительно поцеловал ее, но она не отдернулась: владелица ее, видимо, ожидала повторения. Но я ограничился одним поцелуем, кинул ей характерное — «доброй ночи» — и пошел обратно в свою гостиницу, усталый от долгого стояния на ногах перед окном.

— Приключение становится очень занятным, — послышалось одобрительное замечание Астафьевой.

Василий Лазаревич хотел зажечь лампу, но мы воспротивились. При искусственном свете необходимое для такого рассказа настроение могло исчезнуть. Кто-то впотьмах пытался налить вино в наши стаканы и опрокинул один из них.

— Какой вы неловкий! — не утерпела заметить Юлия Павловна.

Из комнаты через открытую дверь послышался голос Агнии Лазаревны:

— Я приготовила закуску, скоро вы там кончите ваши разговоры?

— Скоро, скоро! — кинул ей в ответ брат и продолжал рассказ.

— Что вам сказать дальше? Я каждый вечер направлялся к знакомому окну, разговаривал…

— Но вы все-таки увидели незнакомку? — бойко спросила Астафьева.

— О да, на другой же день она так поставила лампу в комнате, что я отлично рассмотрел всю фигуру и лицо моей незнакомки. Впрочем, для меня она теперь не была уже незнакомкой, так как я узнал ее имя… Долорес.

— Она была очень красива? — полюбопытствовал я.

— Да, она была красива своей молодостью, свежестью слегка смуглого лица, стыдливого румянца, глубокими темными глазами, в которых таилась бездна, и изумительными, иссиня-черными волосами, очень длинными и пышными.

Обыкновенно, испанки малообразованны, детски наивны и совершеннейшие невежды относительно всего. О России и русских они не имеют никакого понятия, для них мы что-то вроде самоедов, белый медведь и русский — синонимы, по их мнению, и вопрос Долорес о том, христианин ли я, меня не только не поразил, но даже не заставил рассмеяться. У испанок только три нации христиан — los christianos испанцы, итальянцы, а последними идут французы и то под некоторым сомнением. Мне удалось убедить мою ночную собеседницу, что я настоящий христианин и в доказательство я показал ей крест, который постоянно ношу.

В одну из таких бесед она рассказала мне, что ее новиос бросил ее потому, что считал за колдунью.

— Как, почему?! — забросал я ее вопросами.

Девушка задумалась, нерешительно поглядела на меня, точно опасаясь, что, услышав правду, и я ее покину, но потом загадочно улыбнулась и рассказала мне причину.

— Вам, сеньор Базилио, может быть, известно, что жемчуг может умирать. Тускнеет загадочный мягкий свет его, погасают мерцающие переливы и даже теряется матовый блеск его зерен. Это мы, женщины, называем «смертью», и из прекрасного драгоценного украшения он превращается в ничего не стоящие бусы. Когда я еще была маленькой, отец мой, много плававший в море, привез в подарок моей матери нитку жемчуга. Мама носила ее, но потом, как вот я вам сейчас сказала, жемчуг этот неожиданно потускнел, погас и умер. Мама очень расстроилась этим, она любила подарок отца, тем более, что теперь уже никто не мог ей больше подарить такой драгоценности, — мой отец умер. Мама спрятала жемчужную витку и больше не одевала. Как- то раз случайно я ее нашла, надела на себя, прямо на шею, целый день играла с ней и, ложась спать, забыла снять ее.

Утром, поднявшись, я отправилась поздороваться с мамой. Только что она заметила драгоценное украшение, как бросилась ко мне, чтобы снять его с меня, и вдруг неожиданно остановилась, широко раскрыв глаза от изумления.

— Неужели ты «indovina»?[23] — прошептала мама, все еще не веря своим глазам.

Оказалось, что, соприкасаясь в продолжение ночи с моим телом, жемчуг «ожил», возродился, заблистали его переливы, загорелся таинственный свет жемчужин, он стал прежним.

Средств у нас особых не было. Мама воспользовалась моей способностью и стала брать сперва у соседей, потом и у посторонних лиц для исправления такой погасший «мертвый» жемчуг.

Я вспомнил о поверье, что некоторые из женщин обладают свойством кожи таинственно влиять на жемчуг и восстанавливать его прежнюю стоимость, давать ему жизнь.

— И вот, благодаря этой моей способности, мой новиос Антонио счел меня колдуньей, еретичкой и бросил меня.

Мы все заинтересовались рассказом хозяина, с нетерпением ожидая развязки его.

— Почти месяц прожил я в Севилье, потом обстоятельства заставили меня переехать в другую страну. Я расстался с Долорес довольно спокойно. За это время она успела приобрести себе настоящего новиос и все внимание обращала на него, я был только временным, так сказать, подставным.

Прошло несколько лет. Мне пришлось как-то быть в Неаполе. Я там занимался в обсерватории Пальмиери, часто бывал в высшем кругу неаполитанцев, куда мне удалось проникнут, благодаря этому ученому. Меня очень интересовала жизнь этого круга. Почему-то и мною заинтересовались неаполитанцы и постоянно приглашали на все балы, рауты, пикники. Ни один блестящий праздник не обходился без моего присутствия.

Как-то целая компания собралась поехать в Позилиппо на праздник Пие-ди-Гротта[24]. В то время автомобилей еще не было, целая вереница блестящих экипажей понеслась по пыльной дороге. Мы разместились в роскошных ландо по четверо, две дамы и два кавалера. Так как у меня не было постоянной спутницы, то ею на этот раз оказалась какая-то графиня, видная красивая женщина лет двадцати пяти-шести. Она сидела против меня и не раз вглядывалась в мое лицо.

Когда мы вышли из коляски, я предложил ей руку и мы пошли сзади другой пары.

— Мы знакомы, — с легкой улыбкой заметила графиня, — и встречались с вами не раз.

Меня заинтриговали ее слова.

Фамилия графини была мне совершенно неизвестна, лицо ее что-то напоминало мне знакомое, но как-то смутно, неясно, точно сквозь сон или дымку.

— Вспомните Севилью, окно ночью, новиос…

Этого было достаточно, чтобы предо мной предстало все, как живое, и болтовня с Долорес перед железной решеткой в улице Командора, ее наивные вопросы и рассказ о таинственной силе воскрешать жемчуг, которой она обладала…

— Так вы Долорес! — обрадованно воскликнул я. — Боже мой, какая встреча, через столько времени!

— Да, сеньор Базилио, это я, та простушка Долорес, которой вы много рассказывали и которую многому чему научили, — улыбаясь, призналась она мне.

Точно чем-то далеким, отрадным, напоминавшим мне мою молодость, невозвратные годы, пахнуло на меня при этих воспоминаниях.

— Но как же случилось, что вы контесса Санаба? Ведь у вас, кажется, был настояний новиос?

Задумчивая тень промелькнула на лице моей спутницы, она посмотрела мне в глаза, слабо вздохнула и промолвила:

— Это вы говорите про Энрико? Он недолго был им. Случай заставил меня приехать сюда в Италию, в Рим.

Королеве Маргарите понадобилось восстановить чрезвычайно драгоценное жемчужное ожерелье, которым она очень дорожила, так как оно было подарком покойного ее супруга, короля Гумберта, и мне прислали приглашение приехать для восстановления жемчуга. Обо мне уже все знали и весть о способности моей распространилась повсюду. Меня полюбили при дворе. Уехать обратно в Испанию так мне и не удалось. В Риме оказалось много знатных дам, нуждающихся в моих услугах, золото катилось ко мне со всех сторон. Так как по отцу я принадлежу к старинной испанской фамилии, то со мной обращались, как с равной. Неожиданно появилось много желающих получить мою руку и сердце. Я долго колебалась…

Ее взгляд снова упал на меня.

— У меня еще не остыло сердце от прежнего… — тихо промолвила контесса, — но нужно было решиться; я выбрала из всех зол меньшее — вышла за теперешнего моего супруга, — чуть заметно насмешливый огонек загорался в ее темных глазах, — его сейчас нет на празднике, но вы его увидите и, вероятно, одобрите мой выбор. А теперь, давайте веселиться!

И мы, действительно, отдались в этот вечер веселью…

Долорес сдержала свое обещание, познакомила меня со своим супругом. Шутила ли она надо мной, что я одобрю ее выбор, или у нее была при этом какая-нибудь скрытая мысль, но, когда я посмотрел на графа Санаба, на эту длинную высохшую фигуру рано состарившегося человека, на его плешивый череп, на монокль в подслеповатом глазу, послушал его разговор, не выходящий из пределов благопристойных глупостей, — пожалуй, я отчасти одобрил ее выбор: принеся с собой прекрасное старинное имя, чудный родовой замок на юге Италии, полинявший герб которого был позолочен деньгами Долорес, зарабатывавшей очень много своим таинственным искусством, такой муж был для нее чрезвычайно удобен, а главное, он ни в чем не стеснял ее.

Я прожил в Неаполе весь сентябрь, а в начале октября графиня пригласила меня погостить к себе в замок. Там я провел время до начала декабря.

Я не буду ничего говорить о том как протекли эти дни, упомяну только, что они пробежал для меня незаметно. Я все время был, как во сне. Действительно, это был сон. Сам граф Санаба оставался в Риме, у него была при дворе какая- то должность. Я жил в замке только с одной графиней.

В одну из прогулок по роскошному парку, она мне неожиданно сказала:

— Знаете что, Базилио, я вам впоследствии сделаю подарок; если вы его не примете, то меня бесконечно оскорбите. Вспомните только, что это подарок от женщины, которая вас беззаветно полюбила с самой первой встречи.

— Разумеется, разве это можно спрашивать! Я и теперь готов для вас все сделать!

— Вы знаете Базилио, мне предсказала одна женщина в Неаполе, что я проживу недолго, — задумчиво продолжала Долорес.

— Неужели вы верите предсказаниям?

— Да, верю, я уже испытала одно из них: когда я была еще маленькой, у нас, в Севилье, прохожая цыганка по руке угадала всю мою будущность, всю удачу, которую я испытала в жизни… Теперь, когда я вспоминаю об этом, мне становится все ясным, так разве я могу не поверить и этому предсказанию?

Мы оба были так счастливы, что сейчас же воспоминание о мрачном предсказании было мною позабыто, не старалась вспоминать о нем и Долорес.

В конце ноября на несколько дней в замок приехал сам граф; его присутствие привлекло в замок соседей, состоялся сельский вечер, танцы. Долорес была одета в ярко-гранатовое бархатное платье, белые плечи ее красиво выделялись на мягком бархатном фоне.

Танцы, веселые фарандолы вылились из зал замка в сад, веселье продолжалось на воздухе. Но ноябрь давал себя чувствовать и здесь, на благодатном юге. В парке было сыро, холод пронизывал разгоряченные тела танцоров.

Я пробыл еще несколько дней у графа Санабы, но затем мы расстались, я поехал в Англию, а графская чета отправилась в Рим, так как там начинался зимний сезон. Придворные балы следовали один за другим, и римской знати непременно нужно было бывать на них.

Я не мог думать, что это свидание мое с Долорес было вторым и последним.

Прошло еще года три, я вернулся из моих странствий обратно в Россию и временно поселился в Петербурге, рассчитывая в скором времени перебраться сюда, в Крым, но обстоятельства все-таки продолжали держать меня в приневской столице. И вот, однажды, я помню, это было после обеда, в квартире моей раздался звонок. Горничная передала мне принесенный почтальоном пакет, довольно большой, и письмо, конверт которого был окаймлен траурной рамкой. Пакет был плотно набит чем-то и мягко перегибался. Я приказал девушке вскрыть его, а сам начал распечатывать письмо.

Горничная быстро исполнила мое приказание, взрезала ножницами марлевый пакет, откуда выскользнул на пол какой-то сверток. Она с любопытством подняла его, развернула восковую бумагу, в которую он был завернут, вскрикнула и вся затряслась. Я только приготовился читать письмо, кинул изумленный взгляд на прислугу и недовольно спросил:

— Что это такое, почему вы вскрикнули?

— Барин, там лежит…

Она не могла досказать, побледнела, продолжая трястись…

Я поднял сверток, развернул его и положил на стол. В нем был какой-то кусок белой, толстой, холодной кожи.

Изумленный такой посылкой, я схватил письмо, надеясь, что оно мне объяснит, в чем тут дело, и бегло пробежал его…

Вот что писали мне…

Василий Лазаревич, видимо волнуясь, достал из кармана пиджака письмо, попросил зажечь свечу и прочитал письмо:

Многоуважаемый господин Гуторин! Я исполняю желание умершей жены моей, до безумия любившей вас. Злой недуг подточил ее цветущее здоровье, она простудилась тогда в замке во время веселой фарандолы в саду и получила чахотку. За день до смерти она взяла с меня клятву, что я перешлю вам, на другой же день после ее смерти… кожу с ее плеч, которыми вы так любовались при вашем последнем посещении. Как ни странно, но я должен вам передать ее последнее желание: чтобы вы переплели в эту кожу экземпляр сочинений вашего любимого писателя.

Граф Эудженио Санаба.

— Письмо это написано по-итальянски, но я прочитал вам его по-русски.

Такой неожиданный конец заставил нас всех остолбенеть.

— И вы?.. Вы исполнили волю умершей? — нерешительно спросила Астафьева.

— Господа, пожалуйте закусить! — раздался из комнаты голос Агнии Лазаревны.

Мы поднялись с кресел и отправились в столовую. Здесь, на террасе, начиналась чувствоваться сырость, апрель сказывался. Наш хозяин на минуту прошел к себе в кабинет и сейчас же вернулся с небольшой книгой в руке. Подойдя к гостье, он протянул ей книгу. Это было сочинение Фламмариона: «Небо и Земля»[25]. Красивый белый переплет был предупредительно закрыт толстой бумагой. На нем было вытиснено золотыми буквами: «В воспоминание об умершей». Обрез книги был красный, усеянный золотыми звездами.

Юлия Павловна трепещущими руками боязливо взяла книгу, рассеянно глядя на хозяина.

— Я исполнил, как вы видите, последнюю волю графини Санаба…