Криппен

Слова благодарности

Большое спасибо моим друзьям из книжной лавки «Уэксфорд», в обществе которых я провел чудесный год при написании этой книги: в особенности — Энджи Мёрфи, Конору Данну, Джоанне О'Лири, Джону Харперу, Линде Каллен, Линдсею Тирни, Люку Келли, Мэгги Найотис и Поле Демпси.

Благодарю также Энн Джерати, Энн Гриффин, Боба Джонстона, Джеймса Лаури, Шейн Дагген и Тима Хенди за все их визиты и верную дружбу, а также Пола О'Рурка — за то, что взял меня туда и обратно.

1. «МОНТРОЗ» Антверпен: среда, 20 июля 1910 года

Оно превышало в длину 575 футов, ширина — почти в восемь раз меньше. Весило примерно 16 500 тонн и вмещало более тысячи восьмисот пассажиров, хотя сегодня было заполнено лишь на три четверти. Казалось, ему — величавому и внушительному, с крашеным корпусом, блестевшим в лучах июльского солнца, — не терпится отплыть: трубы уже украдкой дымили, а о борт с шумом плескались волны реки Шельдт. Это было пароходное судно «Монтроз» Канадского Тихоокеанского флота пассажирских судов, и оно готовилось к отплытию из бельгийского Антверпена в канадский город Квебек, расположенный за три тысячи миль.

«Монтроз» простоял в шлюзе Берендрехт больше двух недель, пока судовая команда вместе с инженерами готовила его к будущему плаванию, и Sinjoreens небольшого бельгийского городка гордились тем, что это роковое путешествие началось не на их берегах. На корабле плыли около двухсот служащих Канадской Тихоокеанской компании: начиная со штурмана в рубке и корабельных затворников с темной от угля кожей и накачанными бицепсами, которые поддерживали огонь в паровых машинах, и заканчивая младшими мальчиками-сиротами, подметавшими главную столовую по окончании вечерних развлечений. Впрочем, встав в док в начале июля, некоторые матросы предпочли провести большую часть увольнения в порту — в шумном Антверпене, где еды, выпивки и шлюх хватало на всех.

Таксомотор остановился у ряда больших стальных баков, миссис Антуанетта Дрейк открыла дверцу и нерешительно опустила ногу в войлочной туфле на покрытую морским илом мостовую: губы дамы в отвращении скривились при виде грязи, облепившей булыжники. Туфля была темно-фиолетовая — такого же цвета, как шляпка и экстравагантное дорожное платье, покрывавшее огромное тело, как брезент — шлюпку.

— Шофер, — нетерпеливо сказала она, вытянув руку и постучав водителя по плечу затянутым в перчатку пальцем: она произносила «р» в слове «шофер» по-царски раскатисто. — Шофер, разве нельзя подъехать ближе к кораблю? Неужели вы думаете, что я пройду через всю эту грязь? Ведь я испорчу обувь. Вы же видите — туфли новые. Они размокнут от воды.

— Дальше нельзя. — Водитель даже не потрудился обернуться. Он плохо владел английским, однако не совершенствовал свои знания: обнаружив с годами, что для общения с иностранцами хватает нескольких шаблонных фраз, он строго ими ограничивался. Это было одно из таких речевых клише. За ним последовало второе: — С вас три шиллинга.

— Дальше нельзя? Какая чушь! Что он несет, Виктория? — Миссис Дрейк оглянулась на дочь, искавшую в кошельке деньги. — Он кретин. Почему нельзя подъехать ближе? Корабль стоит вон там. Он полоумный, тебе не кажется? Не понимает ни бельмеса.

— Подъезжать ближе не разрешается, мама. — Виктория вытащила деньги и передала их водителю, а затем открыла свою дверцу и ступила наружу. — Подожди, — прибавила она, — я помогу тебе выбраться. Это вовсе не опасно.

— Нет, это уж слишком, — раздраженно проворчала миссис Дрейк, дожидаясь, пока семнадцатилетняя дочь обойдет такси. Виктория выбрала более уместный дорожный костюм и теперь, видимо, не боялась поскользнуться на мокрых камнях. — Я говорю, так не годится, — добавила громче миссис Дрейк. — Вы слышите меня, шофер? Не годится брать деньги за недоделанную работу. Сказать по правде, это возмутительно. В Англии вас бы за такое высекли. Бросить на произвол судьбы женщину моих лет и моего положения!

— Выходите, пожалуйста, — ответил водитель приятным, монотонным голосом — еще одна полезная фраза из его набора.

— Что это значит?

— Выходите, пожалуйста, — повторил он. Он каждый день отвозил в порт туристов, и ему некогда было выслушивать жалобы, особенно от англичан — в особенности английских аристократов, очевидно считавших, что их должны не только подвозить к кораблю, но и заносить в портшезе на борт.

— Это неслыханно! — воскликнула миссис Дрейк, изумленная дерзостью таксиста. — Послушайте, вы…

Она подалась вперед всем телом, желая высказать возмущение и, возможно, в случае необходимости применить небольшое насилие, но в эту минуту Виктория распахнула дверцу полностью и заглянула в салон. Схватив мать за руку, она для опоры уперлась ногой в колесо и вытащила пожилую даму наружу. Огромная туша старшей Дрейк внезапно вывалилась на мостовую антверпенского порта — очередных жалоб не последовало, а в салоне явственно послышался свист, как при заполнении воздухом вакуума.

— Виктория, я… — Миссис Дрейк тяжело дышала, низко опустив голову и выпятив грудь; слова срывались с уст, но, оставаясь непроизнесенными, к счастью, уносились в небо. — Виктория, осторожно! Разве нельзя просто…

— Благодарю вас, шофер, — сказала Виктория, как только ее мать благополучно выбралась из машины и тотчас попыталась вернуть себе достоинство, разгладив помятое платье замшевой перчаткой.

— Глянь на меня, — проворчала она. — Как я появлюсь на людях в таком виде?

— Ты превосходно выглядишь, — рассеянно ответила дочь, поглядывая на других пассажиров, направлявшихся к кораблю. Она быстро захлопнула дверцу, и водитель мгновенно укатил.

— Виктория, нельзя так уважительно относиться к этим людям, — принялась увещевать миссис Дрейк, разочарованно покачивая головой. — Благодарить его после того, как он со мной разговаривал. Ты должна понимать: стоит лишь проявить слабость, и эти иностранцы начнут пользоваться такими людьми, как ты и я. Не жалеть розог — вот мой девиз, дорогая, и он неплохо мне послужил.

— Как будто я не знаю, — ответила дочь.

— Люди этого сословия по-хорошему не понимают. На самом деле многие из них будут тебя еще за это уважать.

— Мы сами здесь иностранцы, мама, — подчеркнула Виктория, озираясь по сторонам и изучая обстановку. — Мы, а не они. Ты не забыла, что это Бельгия? Шофер вовсе не хотел нам нагрубить. Не стоит обращать внимание на подобные пустяки.

— Не стоит? Мы потратили три шиллинга на то, чтобы доехать на таксомоторе до корабля, и посмотри, на что мы похожи! Еще целую милю идти пешком по мокрым булыжникам, а кто почистит мне подол платья, когда поднимемся на борт? Я хотела пойти в нем на обед после отплытия. Теперь об этом и речи нет. И ноги у меня уже не те, что в молодости. Ты же знаешь, я ненавижу ходить пешком.

Виктория улыбнулась и, взяв мать под руку, повела к кораблю.

— Какая ж тут миля, — терпеливо сказала она. — Не больше двухсот ярдов. — Она хотела уточнить, что в действительности заплатила не три, а четыре шиллинга, дав водителю на чай, но передумала. — Поднимемся на борт — и можешь сидеть сиднем хоть целых одиннадцать дней. Уверена, что там есть и служанка, которая займется одеждой. Как тебе известно, весь наш багаж должны уже распаковать в каюте. По-твоему, кто это сделал? Мыши?

Миссис Дрейк хмыкнула, но не желала уступать. Однако по пути к сходням она хранила молчание.

— Не дерзи, — наконец молвила она. — Я просто хотела сказать, что существует правильная и неправильная линия поведения. И, общаясь с прислугой, об этом нужно всегда помнить.

— Да, мама, — печально ответила Виктория тоном человека, привыкшего выслушивать жалобы маленького ребенка. — Но раз уж мы здесь, давай не будем об этом волноваться.

— И ты должна помнить, что мы англичанки. К тому же англичанки из особого сословия. Мы не можем допустить, чтобы нас запугивали или использовали какие-то… европейцы. — Произнося последнее слово, она словно выплюнула залетевшую в рот муху. — Во время плавания нужно постоянно помнить, кто мы. Вот мальчик проверяет билеты. Глянь на его лицо. Кажется, будто неделю не умывался. Замарашка. — Она подняла трость и махнула в его сторону, словно останавливая проезжающий мимо автомобиль. — Приготовь билеты, Виктория. Обойдемся без церемоний. И ради бога, не подходи к нему слишком близко. Может, он заразный. Что это за шум? Ради всего святого, уведи меня отсюда!

«Шум» произвел Бернард Лийк — недавний таксист Дрейков. Упрямо нажимая на клаксон, он чуть было не задавил нескольких простодушных путешественников, направлявшихся к «Монтрозу». Когда мимо пронеслась машина, мистеру Джону Робинсону пришлось отскочить назад гораздо проворнее, чем пристало обычному сорокасемилетнему джентльмену. Этот спокойный человек, не любивший никаких волнений и беспокойства, с неприязнью оглянулся на удаляющийся таксомотор.

— Эти новые автомобили когда-нибудь погубят нас всех, — сказал он, восстановив равновесие и обращаясь к своему юному спутнику. — Мне кажется, с этим нужно что-то сделать, пока всех нас не переехали насмерть. Ты не согласен?

— Мне никогда не приходилось ездить в автомобиле… отец, — робко ответил мальчик, словно впервые выдавив из себя последнее слово.

Мистер Робинсон улыбнулся и в то же время поежился.

— Вот и правильно, — спокойно сказал он, положив руку юноше на плечо, и они пошли дальше. — Молодец. Билеты у тебя? — Он провел рукой по лицу и ощупал пустоту над верхней губой — там больше не было усов, которые мистер Робинсон проносил почти тридцать лет. Вместо усов он отращивал теперь бороду и бакенбарды, и за четыре дня уже успела отрасти приличная щетина. Но это лицо — новое ощущение на щеках и губах — было незнакомым, и он постоянно их ощупывал. — Эдмунд, — сказал мистер Робинсон с такой же странной официальностью, с какой мальчик произнес «отец» несколькими секундами ранее.

— Они у меня в кармане, — ответил юноша.

— Отлично. Что ж, как только поднимемся на борт, думаю, мы должны отправиться прямиком в каюту. Устроиться и немного отдохнуть. Главное — не суетиться. Когда судно благополучно выйдет в море, мы, наверно, еще сможем проветриться.

— О нет, — разочарованно сказал Эдмунд. — Разве нельзя встать у перил и помахать людям при отплытии? Когда мы покидали Англию, ты мне этого не разрешил. Можно хотя бы теперь? Пожалуйста!

Мистер Робинсон нахмурился. В последние дни он начал почти патологически заботиться о том, чтобы не привлекать излишнего внимания к себе и Эдмунду.

— Это же просто люди, — подчеркнул он, надеясь остудить мальчишеский пыл. — Удаляясь, кажутся все меньше и меньше. Ничего любопытного.

— Ну если ты так хочешь, то не будем… — пробормотал Эдмунд, безутешно повесив голову, когда они подошли к судну. — Но для меня это очень важно. Обещаю, что никому не скажу. Просто хочется испытать это волнение — вот и все.

— Хорошо, — уступил мистер Робинсон, вздохнув. — Если это для тебя так важно, я не смогу отказать.

Эдмунд улыбнулся отцу и крепко сжал его руку.

— Спасибо, — сказал он. — Смотри. — Он показал прямо перед собой: на помосте две женщины препирались с каким-то членом команды в форме. — Уже какие-то беспорядки.

— Не обращай внимания, — ответил мистер Робинсон. — Покажем билеты и поднимемся на борт. Не стоит встревать в чужие споры.

— Вот вторая очередь. — Эдмунд сунул руку в карман и показал билеты другому члену экипажа, который внимательно их изучил, затем пристально посмотрел отцу и сыну в лица и отметил их имена в списке галочкой.

— У вас каюта номер А4 на палубе первого класса, — жеманно сказал флотский: узнав, как произносят гласные аристократы, он безуспешно пытался им подражать. Мистер Робинсон сказал бы, что он, вероятно, уроженец лондонского Ист-Энда, служа в Канадской Тихоокеанской компании, занял нынешний пост и теперь делает вид, что происходит из более почтенной семьи. Мистер Робинсон знал, что так бывает, когда, пытаясь выбиться в люди, общаешься с богачами: хочется почувствовать себя их ровней. — Все удобства, сэр, — добавил моряк с дружеской улыбкой. — Думаю, вам будет там очень уютно. Если возникнут вопросы — кругом полно стюардов.

— Благодарю вас, — ответил мистер Робинсон, пропуская вперед Эдмунда и легонько подталкивая его в спину, поскольку не желал вступать в долгую беседу.

— Хотите, чтобы парень показал вам дорогу, сэр? — спросил контролер, но мистер Робинсон, не оборачиваясь, покачал головой.

— Не беспокойтесь, — выкрикнул он. — Уверен, мы сами найдем.

— Я специально забронировала номер с правого борта. — Миссис Дрейк всплеснула руками, словно летящая чайка крыльями, и, вытянув шею, заглянула в списки, которые держал перед собой на планшете первый член команды. Она раздраженно обернулась, когда мимо прошмыгнули мистер Робинсон с Эдмундом, как бы не понимая, почему одним разрешают подняться на борт, а она застряла здесь и беседует с каким-то нищим. — Просто возмутительно. Виктория, скажи этому малому, что мы забронировали номер с правого борта.

— Каюту, мэм.

— Что?

— Мадам, каюта, которую вы забронировали, — это каюта первого класса. Мы никогда специально не записываем, по какому борту она расположена. Подобных услуг мы не предлагаем.

— Ну что ж, прекрасно. — Виктория протянула руку за ключом, который держал член экипажа.

— Не вижу ничего прекрасного, — решительно воскликнула миссис Дрейк. — Где капитан? Ведь этим мальцом обязательно должен руководить взрослый. Нельзя же с таким грязным лицом самостоятельно решать вопросы. Тоже мне — моряк. Да ты хоть воду когда-нибудь видел?

— Капитан сейчас занят, — сквозь зубы процедил контролер, игнорируя ее замечания. Дело в том, что он работал с раннего утра, а Дрейки были в числе последних пассажиров, явившихся на посадку. Когда несколько часов подряд стоишь в доке антверпенского порта, в воздухе клубятся тучи пыли, и будь он проклят, если станет извиняться за то, что не носит с собой в кармане чистой тряпки, чтобы вытирать перед каждым пассажиром лицо.

— Уж поверьте, миссис Дрейк, в море нет никакой разницы — правый борт, левый ли. Кругом вода — одна вода, а выпить — ни капли, — добавил он с притворным весельем, словно его слова могли завершить спор, а эти люди быстрее сели бы на пароход. Сам он не плыл на корабле, и чем скорее судно отправится, тем быстрее кончится рабочий день и он вернется домой. Теперь за ними выстроилась очередь человек из шести, и миссис Дрейк все явственнее сознавала их присутствие, хотя смущение было ей неведомо. Она оглянулась на первую пару — хорошо одетых мужа и жену за шестьдесят, которые молча смотрели прямо перед собой, делая вид, что никаких осложнений не возникло, и тут же насупилась. Поджав губы, миссис Дрейк сдержанно им кивнула — господа ее круга должны понимать, как тяжело разговаривать с мелкими людишками.

— Извините, что вас задерживаю. — Она подобострастно расплылась в улыбке до ушей. — Небольшая путаница с нашим номером. Миссис Антуанетта Дрейк, очень приятно, — добавила она, четко выговаривая каждое слово.

Не успели их новые спутники ответить или назвать свои имена, как Виктория протянула руку и быстро взяла ключ.

— А7, — прочитала номер она. — Хорошая каюта? — спросила девушка, подбирая подол, чтобы не волочился по сходням.

— Одна из лучших, мисс, — был ответ. — Ручаюсь, вам будет уютно и спокойно. Все каюты секций А и Б забронированы для самых изысканных леди и джентльменов.

— Я этого так не оставлю, можешь быть уверен. — Миссис Дрейк наконец сдалась, собираясь подняться вслед за дочерью на борт. Она дважды резко стукнула молодого человека по плечу тростью, словно посвящая его в рыцари. — Извините, что задержала, — повторила она паре за спиной, снова изменив тон и пытаясь заручиться поддержкой. — Полагаю, мы еще встретимся на борту.

— Очень рад, — сухо вымолвил старик, очевидно мечтая, чтобы она ушла с дороги, да побыстрее.

— Право же, мама, — сказала Виктория.

— Право же, Виктория, — одновременно произнесла миссис Дрейк. — Просто я считаю, что человек должен получать то, за что заплатил. Не больше и не меньше. Что здесь не так? Если человек заплатил за каюту с правого борта, ему должны предоставить каюту с правого борта — и точка.

Они поднялись на борт и увидели табличку, указывавшую на лестницу с надписью: «Каюты первого класса: А1–А8».

— Сюда, мама, — сказала Виктория, и они двинулись по узкому коридору, изучая по очереди каждую дверь. Поминутно миссис Дрейк тяжко вздыхала, жалуясь то на боль в коленях, то на грязный ковер.

У одной из кают немолодой мужчина и его сын-подросток, видимо, никак не могли справиться с дверным замком.

— Дай-ка я попробую. — Эдмунд забрал ключ у мистера Робинсона и аккуратно вставил его в замок. Повернув ключ несколько раз, резко тряхнул дверь, и та подалась, чуть не провалившись внутрь. Сама каюта была скромных размеров — с двумя койками, диваном, туалетным столиком и маленькой смежной душевой. В иллюминатор виднелась красивая водная гладь.

— Койки, — сказал мистер Робинсон, и его лицо немного осунулось.

— Ничего страшного, — ответил Эдмунд.

— Прошу прощения. — В каюту всей своей массивной тушей сунулась, захватив обоих врасплох, миссис Дрейк. Мистер Робинсон поправил пенсне, впуская это огромное фиолетовое чудище. — Мне просто интересно: каюты с правого борта — такие же, как с левого? Я забронировала с правого, а мне дали с левого. Что вы на это скажете? Вы такое когда-нибудь видели?

— Я не знал, что можно указывать свои предпочтения, — сообщил мистер Робинсон. — И что они могут у кого-нибудь быть.

— Видимо, нельзя, — ответила дама на первое заявление и проигнорировав второе. — Миссис Антуанетта Дрейк, — добавила она. — Очень приятно.

— Джон Робинсон, — спокойно представился джентльмен, который вовсе не хотел так скоро заводить знакомства и теперь жалел, что сразу не закрыл за собой дверь. Он вежливо поклонился. — Мой сын Эдмунд.

— Очень рада с вами познакомиться. — Миссис Дрейк прищурилась и окинула их взглядом с ног до головы, словно пытаясь определить, ее ли круга люди. В конце концов все решила первая буква на двери каюты. — Эдмунд, какой на вас очаровательный костюм. — Она протянула руку и нечаянно коснулась лацканов; мальчик удивленно отпрянул. — Да я не кусаюсь, — со смехом сказала она. — Не бойтесь. Готова поклясться, что костюмчик новенький.

— Только вчера купили, — признался Эдмунд, слегка покраснев и потупив взгляд.

— И до чего ж очаровательный — одобряю ваш вкус. Сколько вам, кстати, лет — шестнадцать или семнадцать? Как мило. И такие тонкие черты. Вы должны познакомиться с моей дочерью Викторией. Мы ищем приятных попутчиков.

— Мы как раз хотели подготовиться к отплытию, — через минуту сказал мистер Робинсон, шагнув вперед, чтобы выпроводить ее в коридор.

— Ну, мне пора, — тотчас подхватила она. — Мы с дочерью — в каюте А7. К моему стыду — с левого борта. Уверена, что за время путешествия мы с вами станем лучшими друзьями.

— Не сомневаюсь, — ответил мистер Робинсон.

Когда она выбралась из каюты, мистер Робинсон с Эдмундом нервно переглянулись.

— Да не волнуйся так, — сказал Эдмунд. — На борту куча пассажиров. Нам придется с ними общаться. Нас никто здесь не знает.

— Возможно, — с сомнением произнес мистер Робинсон.

Пока миссис Дрейк устраивалась в каюте А7, выискивая в ней как можно больше недостатков, сорока футами ниже — в каюте Б7 — мисс Марта Хейз сидела на краю маленькой койки, стараясь не расплакаться. В свои двадцать девять Марта выглядела так, словно ей вот-вот стукнет сорок. В волосах появились неровные седые прядки, а кожа загрубела. Однако, несмотря на это, ее все еще можно было назвать интересной женщиной. Она поднялась на борт около часа назад и за это время успела разложить одежду и вещи в своей маленькой каюте. Теперь ей нечем было заняться. Марта путешествовала одна и еще ни с кем не подружилась. В Антверпене она хотела купить с десяток новых романов и затем уединиться в каюте на все время путешествия. Но в конце концов отказалась от этой антиобщественной затеи и ограничилась тремя книгами и новой шляпкой, которая защищала бы от солнца и позволяла отдыхать на палубе. Вынув из кармана золотые часы, она открыла их и пристально посмотрела в лицо Леону Брильту — бельгийскому учителю, с которым у нее почти полтора года был роман. Глядя на его смуглое лицо с карамельными глазами, Марта закусила губу, чтобы не разрыдаться. Снова защелкнув футляр, она встала и резко вздрогнула всем телом.

— Начинается новая жизнь, Марта, — вслух сказала она. — Довольно глупостей.

В этот самый миг Марта Хейз, миссис Антуанетта Дрейк, ее дочь Виктория, мистер Джон Робинсон, мастер Эдмунд Робинсон и все 1323 пассажира «Монтроза» одновременно подскочили — вверху раздался величественный, долгий и низкий гудок, и члены судовой команды закричали хором, словно ангелы небесные:

— Все на борт! Все на борт!

«Монтроз» приготовился к отплытию.

Генри Кендалл полюбил море еще в детстве, когда его отец Артур читал ему рассказы о корабельной жизни из небольшой коллекции книг, стоявшей на полке над камином. Отцу и сыну нравилась одна история, — об Уильяме Блае и его приключениях на борту английского военного корабля «Баунти»,[1] — нравилась, правда, по разным причинам. Артур становился на сторону Флетчера Кристиана и мятежников, поскольку ненавидел садизм и напыщенную власть. Но для Генри подлинный рассказ начинался лишь после того, как Блай сел в небольшую лодку и поплыл, ориентируясь по компасу и звездам, — все остальное было лишь прологом. Генри презирал мятежников с их вопиющим неуважением к военно-морскому начальству и придумал собственную идеальную концовку: Флетчер Кристиан вовсе не доживал свои дни как вольный человек на островах Южного моря — за совершенное преступление его должны были вздернуть на виселице.

Генри поступил матросом на флот в пятнадцать лет. Убежденный холостяк, он с самого начала посвятил себя морю и медленно, но упорно продвигался по офицерской службе, однако, к превеликому своему разочарованию, так и не получил командной должности. В сорок два он узнал, что независимая Канадская Тихоокеанская компания ищет опытных старших помощников капитана для новой флотилии из шести трансатлантических судов, и тотчас подал заявление, попутно удивившись своей готовности покинуть Военно-морской флот Ее Величества. Опыт и уверенность пригодились ему на собеседованиях, и через три месяца он уже возглавил «Персевирэнс» — судно, совершавшее регулярные рейсы из Кале в Нью-Йорк. Теперь, в пятьдесят, он был капитаном пассажирского парохода «Монтроз», отплывавшего утром среды, 20 июля 1910 года из Антверпена в Квебек. Глядя на свое отражение в зеркале каюты, Генри Кендалл печально думал о том, куда катится корабельный мир.

Как обычно, капитан поднялся на борт часа за два до отплытия, чтобы в одиночестве изучить карты и проложить маршрут на бейдевинд, но с ним неожиданно поздоровался молодой человек лет под тридцать, бодро представившись:

— Билли Картер, новый старпом.

— Новый кто? — удивленно переспросил капитан Кендалл, рассердившись только из-за того, что раскрыл рот, наполнил легкие воздухом и нашел в себе силы ответить этому нахалу. Картер оказался раскованным парнем с копной рыжевато-каштановых курчавых волос, синими глазами, выразительными ямочками на щеках и веснушками на носу — все вместе производило впечатление ожившего персонажа иллюстрированного журнала. Капитан Кендалл позволял себе разговаривать только со старшими офицерами. На корабле существует строгая иерархия, которую ни в коем случае нельзя нарушать, и он считал, что иерархия эта должна распространяться не только на обязанности, но и на общение.

— Старпом, сэр, — ответил Картер. — Билли Картер. К вашим услугам. Рад знакомству, — добавил он, подмигнув и тряхнув кудрями.

Кендалл нахмурился, потрясенный фамильярностью парня.

— А где мистер Соренсон? — спросил он властно, даже не посмотрев Картеру в глаза.

— Мистер Соренсон?

— Старший помощник Соренсон, — раздраженно пояснил Кендалл. — Он служил у меня семь лет и, насколько я понимаю, должен отправиться в этот рейс. Это подтверждает и судовая роль. Еще раз спрашиваю: где он?

— Боже мой, вы разве не слышали, сэр? — Картер стал яростно чесать голову, словно в волосах пряталась целая колония вшей, которую нужно срочно выскрести. — Вчера ночью его забрали в больницу — орал, как младенец, у которого отняли погремушку. Говорят, разрыв аппендикса. Приятного мало. Рано утром я получил из управления записку — просили, чтобы принял его обязанности на рейс. Сказали, что вас проинформировали. Вы не получали сообщения?

— Меня никто ни о чем не информировал, — ответил капитан. Сердце его упало — он потерял самого надежного коллегу, и тревога за друга завладела им целиком. За семь лет плавания между Кендаллом и Соренсоном возникло взаимное доверие и профессиональное уважение друг к другу. Кроме того, они были завзятыми игроками в покер и часто засиживались в капитанской каюте допоздна за картами и бутылкой виски. Кендалл нередко осознавал, что Соренсон — его единственный близкий друг.

— Черт бы их побрал. Ну и кто вы такой? Какой у вас опыт?

— Я уже сказал, меня зовут Билли Картер, — начал парень, но капитан его перебил:

— Билли Картер? — Он словно выплюнул недожаренный кусок мяса. — Билли? Что это еще за имя для офицера, позвольте спросить?

— Сокращенно от Уильям, сэр. Отцовское имя. В смысле — данное отцом. Самого-то отца звали Джеймс. До него было другое…

— Меня не интересует история вашей семьи, — оборвал его Кендалл.

— В детстве меня всегда звали Билли, — услужливо добавил молодой человек.

— Но теперь-то вы взрослый мужчина?

— Жена говорит, да. — Он опять подмигнул.

— Вы женаты? — в ужасе уточнил Кендалл. Он относился неодобрительно к офицерам, имевшим жену — мерзкое, дурно пахнущее существо. Кендалл никогда не встречал женщины, которая бы его заинтересовала, и с трудом представлял себе ужасы возможной семейной жизни. Ему не верилось, что мужчина способен пойти на такое по доброй воле. Дело в том, что капитан не одобрял женский пол в целом, считая его совершенно излишним довеском.

— Уже два года, — ответил Картер. — И ребеночек на подходе. Должен родиться примерно в конце августа. Даже не знаю — радоваться мне иль горевать. — Он покачал головой и усмехнулся, словно корабельная жизнь сплошь состояла из легкомысленной болтовни. — У самих-то ребятишки есть, сэр? — вежливо спросил он.

— Мистер Картер, уверен, что вы могли бы стать отличным старшим помощником на «Монтрозе», но я, право же, не понимаю, как…

— Минуточку, капитан. — Картер полез в карман и вытащил записку, присланную рано утром Канадской Тихоокеанской компанией. — Вот приказ — прислали, как я уже сказал. Я служил старпомом два года на «Зелосе» и полтора — на «Онтарио». Мы в основном плавали вокруг Европы, и я чаще бывал дома. Не подумайте, что мне так уж хотелось мотнуться туда и обратно через лужу — тем более с ребеночком на подходе, — но они попросили, и мне больше ничего не оставалось. Пообещали, что возвращусь в срок к самому рождению первенца. Но я моряк опытный, капитан, и свое дело знаю. По правде сказать, я бы хотел вернуться на свой регулярный рейс, и вам, наверно, тоже хотелось бы плыть не со мной, а с Соренсоном. Но так уж сложилось. Странная штука — жизнь.

Кендалл молча прочитал записку, прислушиваясь лишь к отдельным фрагментам Картерова монолога: отбирая необходимую информацию, остальную, не задумываясь, отбрасывал. Затем вздохнул и задумчиво погладил свою густую седую бороду, понимая, что выбора нет — остается смириться с новым положением вещей.

— А мистер Соренсон? — спросил он некоторое время спустя. — Надолго он вышел из строя?

— Мне говорили — месяца на полтора. Понадобилась очень сложная операция. Вы же знаете, разрыв аппендикса — не шутейное дело. Но вы не беспокойтесь, сэр, вам не придется долго меня терпеть. Через пару недель он снова встанет на ноги.

— Очень хорошо, мистер Картер. — Кендалл покорился неизбежному, но решил с самого начала дать руководящие указания. — Однако я полагаю, что перед отплытием вам не мешало бы посетить корабельного цирюльника. У вас неряшливый вид, а я не выношу неопрятности на борту — особенно среди старших офицеров, которые должны подавать пример остальным.

Картер помедлил, затем кивнул. Он взъерошил свою курчавую гриву обороняющимся жестом, словно, постригшись, мог, как Самсон, лишиться силы.

— Хорошо, сэр, — тихо пробормотал старпом.

— Я попросил бы вас также, находясь на палубе, всегда носить с собой фуражку, надевая ее на голову и скромно пряча под мышку во время беседы с пассажирками. Вы, конечно, понимаете, это мелочи, но я считаю их крайне важными с точки зрения профессионализма. Дисциплина. Сплоченность. Послушание. Таковы основные требования на борту «Монтроза».

Старший помощник снова кивнул, но промолчал. Кендалл облизнул губы, с удивлением обнаружив, что они сухие и слегка потрескались. Капитану показалось, что, если он сейчас резко улыбнется, губы лопнут и потечет кровь.

— И будьте так любезны, принесите мне полные роли судовой команды и пассажиров, — возможно, там есть и другие небольшие сюрпризы, о которых наши хозяева не успели меня предупредить. Мы отплываем в два часа, верно?

— Так точно, сэр.

— В таком случае следует позаботиться о том, чтобы все провожающие сошли на берег самое позднее в половине второго, а все пассажиры поднялись к этому времени на борт. Вы увидите, насколько я пунктуален, мистер Картер, и не выношу неоправданных опозданий. Трансатлантические переходы отличаются пунктуальностью и скоростью. Мы ежедневно соревнуемся с более быстрыми и передовыми судами, я несу ответственность перед пассажирами и Канадским Тихоокеанским флотом и обязан избегать любых задержек. Поэтому я так требователен к своим офицерам и матросам, мистер Картер. Поэтому я так много требую от вас.

— Я немедленно занесу роли вам в каюту, сэр, — сказал Картер чуть тише: он не привык к столь строгому и властному тону, каким говорил с ним капитан Кендалл.

Час спустя, сидя один в своей каюте, капитан услышал корабельный гудок, предупреждавший тех, кто не собирался плыть в Канаду, что они должны немедленно сойти на берег. Капитан Кендалл посмотрел на свой хронометр. Час. Как правило, на то, чтобы очистить палубу и посадить последних пассажиров, требовалось около получаса — выходило ровно полвторого, как он и наказал мистеру Картеру. По непонятной причине капитана это рассердило, хотя он сам дал приказ и тот безукоризненно исполнялся. Капитан понимал, что надеялся выявить в «мистере старшем помощнике Билли Картере» множество недостатков и тотчас же их исправить. Однако если этот парень и дальше будет маскировать свои изъяны, дисциплинировать его будет трудно.

— Такой человек на флоте долго не протянет, — заявил капитан вслух, хотя в каюте, кроме него, не было ни души. Затем, встав и осмотрев себя в зеркале, водрузил на голову фуражку, оправил китель и вышел из каюты, чтобы дать навигационные распоряжения команде.

Сложив одежду в небольшой комод и гардероб напротив коек, мистер Джон Робинсон сдался на уговоры Эдмунда подняться на палубу «Монтроза» и полюбоваться исчезающим вдали Антверпеном, хотя сам охотнее остался бы в каюте и почитал «Собаку Баскервилей». Войдя в маленькую душевую, он освежился, сполоснув лицо водой. На рейке у раковины висело серое полотенце — грубое и пахнувшее моющим средством; вытирая лицо, мистер Робинсон уставился на свое отражение в зеркале. Так же, как и капитана Кендалла, его встревожила собственная внешность, показавшаяся чужой: к новым чертам — отсутствию усов и пышной бороде — нужно было еще привыкнуть, но, вдобавок к этому, лицо выглядело более вытянутым, чем в Лондоне, кожа стала бледнее, а темные мешки под глазами — явственнее.

— Это от недосыпания, — сказал Эдмунд, когда мистер Робинсон с тревогой указал на перемену. — В Антверпене у нас была куча дел, и мы почти не отдыхали. Но впереди одиннадцать дней плавания — успеем отдохнуть. В Квебек приедешь совершенно другим человеком.

— В Бельгии мы прекрасно провели время, — тихо сказал мистер Робинсон, легонько похлопав себя по щекам — не появится ли румянец, хоть какое-то воспоминание о молодости. — Еще не скучаешь по дому?

— Нет, конечно. В любом случае пора отвыкать. Надеюсь, Канада вовсе не похожа на Лондон. — Мистер Робинсон кивнул. — Как думаешь, мы еще вернемся? — спросил Эдмунд.

— В Англию?

— Да.

— Возможно. Когда-нибудь. Но теперь пора начинать новую жизнь, и лучше всего сосредоточиться на этом. Через пару недель ты обо всем забудешь и даже не захочешь возвращаться. Англия останется для тебя лишь неприятным воспоминанием. А еще через несколько месяцев мы забудем имена всех своих прежних знакомых. Я хотел сказать, моих знакомых, — поправил он себя через минуту.

Эдмунду в это не верилось, но он не стал возражать. Мальчик задвинул последний чемодан под нижнюю койку, а плотно закрытую шляпную картонку, помещавшуюся в другом чемодане, забросил на гардероб. Эдмунд заранее обмотал ее тесьмой и веревкой, чтобы ненароком не раскрылась.

— Зачем было ее брать с собой? — спросил мистер Робинсон, взглянув вверх и покачав головой. — Такая обуза.

— Ну ты же слышал. Там хранятся мои самые интимные вещи. Как раз подходит по размеру и форме.

— Можно было сложить все в чемодан, — сказал он. — Представь себе мальчика с коробкой для дамской шляпки. На нас будут коситься в порту. — Он легонько постучал пальцами по боковой стенке комода, тревожно взглянув на дверь. Низкий корабельный гудок слышался через каждые пару минут, и от шума у мистера Робинсона раскалывалась голова.

— Скоро отходим, — сказал Эдмунд.

— Ты вполне можешь подняться наверх без меня, — подчеркнул мистер Робинсон. — Если, конечно, хочешь понаблюдать за отплытием. Я ведь тебе не нужен?

— Не нужен. Но я хочу, чтобы ты был со мной. Хочу видеть, как Европа исчезает вдали у нас за спиной. Мне кажется, стоять на палубе в одиночестве — дурной знак. Да и потом — без тебя я нервничаю. Ты это знаешь. Никак не привыкну… — Он развел руками, как бы показывая, что не может даже подыскать слов для описания своего положения. — Ко всему этому, — сказал он наконец.

Мистер Робинсон кивнул.

— Что ж, хорошо, — произнес он с улыбкой. — Если это для тебя так важно, пойдем вместе. Вот только надену пальто.

Эдмунд широко улыбнулся. Он обладал непревзойденной способностью убеждать и, одерживая верх даже в подобных пустяках, чувствовал громадную власть над людьми.

На палубе дул довольно сильный ветер, и поскольку многие пассажиры решили остаться внизу, не пришлось бороться за место у перил. В любом случае палуба первого класса была отделена от палубы третьего, и это позволяло свободно гулять по ней или отдыхать в шезлонгах. За кормой растянулся порт Антверпена, и, казалось, тысячи людей суетятся там, работают, перемещаются, встречают или провожают с растерянным видом близких.

— Там было хуже, чем в Париже, правда? — заметил Эдмунд, застегнув из-за ветра пальто.

— Где?

— В Антверпене. Париж мне понравился больше. Нам там было веселее.

— Это потому, что Париж по-настоящему романтический город — так, по крайней мере, говорят, — улыбнулся мистер Робинсон. — Уверен, что в мире найдется мало городов, способных с ним в этом соперничать. Я где-то читал, что после смерти хорошие американцы попадают в Париж.

Эдмунд засмеялся.

— А ты один из них? — спросил он. — Хороший американец?

— Безусловно, одно из двух, — ответил мистер Робинсон. — Либо хороший, либо американец.

Сзади налетел внезапный порыв ветра, и мистер Робинсон, рефлекторно выставив руку, схватил дамскую шляпку, которую чуть не сдуло за борт — в воду. Он взглянул на добычу и с изумлением обнаружил у себя в руках синий капор, а обернувшись, увидел женщину, которая стояла в нескольких шагах и сжимала руками голову, с которой только что слетел убор.

— Это ваша, мадам? — удивленно спросил мистер Робинсон.

— Благодарю вас. — Тихо засмеявшись, она снова надела шляпку и крепко затянула бант ниже подбородка двойным узлом. — Ветер сорвал с головы — не успела удержать. Думала, придется с ней уже проститься. Как ловко вы поймали.

Робинсон учтиво поклонился и слегка коснулся своей шляпы в благодарность за комплимент. Не в силах подыскать нужные слова, он не знал, не грубо ли будет снова повернуться лицом к порту, ведь тогда этой даме придется лицезреть его спину. Однако женщина избавила его от хлопот — мгновенно подойдя к перилам и сложив на груди руки, она устремила взор вдаль; корабль тронулся.

— Я думала, будет больше народу, — сказала она, смотря вперед.

— Правда? — спросил Робинсон. — А вот я, наверное, никогда не видел такого столпотворения. Говорят, пароход вмещает тысячу восемьсот душ.

— Я говорила о провожающих. Ожидала увидеть толпы мужчин и женщин, которые машут платками, оплакивая разлуку с близкими.

— Мне кажется, такое бывает только в книгах, — сказал он, — но только не в реальной жизни. Думаю, люди так заботятся о других лишь в художественной литературе.

— Ну и слава богу, — ответила она. — Сама-то я толпы недолюбливаю. Хотела отсидеться в каюте, пока не выйдем в открытое море. Но потом подумала: возможно, я никогда больше не увижу Европу и буду потом жалеть, что не взглянула на нее в последний раз.

— Об этом-то и речь, — встрял Эдмунд, подавшись вперед и слегка подозрительно взглянув на даму. Если уж завязался разговор, он решил тоже в нем поучаствовать. — Мне удалось уговорить его подняться на палубу с помощью точно такого же аргумента.

Женщина улыбнулась и взглянула на обоих своих попутчиков.

— Прошу прощения, — сказала она. — Я не представилась — Марта Хейз. — Она по очереди протянула каждому из них руку. — Рада знакомству.

— Джон Робинсон, — последовал ответ. — Мой сын Эдмунд.

Назвав мальчика, он покосился на него — вероятно, именно из-за этого мистер Робинсон и не хотел подниматься на палубу. Хотя путешествие должно занять примерно одиннадцать дней, он был убежден: чем меньше случайных встреч, тем лучше, даже если им обоим придется обречь себя на полную изоляцию.

Однако Марта мгновенно почувствовала расположение к мистеру Робинсону — от него веяло спокойной респектабельностью, которая так нравилась ей в мужчинах. Марта слышала о том, что трансатлантические пароходы славятся многочисленными волокитами, но чувствовала, что этот господин не из таких. Его потупленный взгляд и унылый вид контрастировали с лихорадочным возбуждением других пассажиров.

— Вы направляетесь прямо в Канаду или продолжите путешествие?

— Скорее всего, продолжим, — ответил тот, хотя это было и не так.

— А дальше куда?

Мужчина задумался и облизнул губы. Мысленно представил себе карту Северной Америки и спросил себя, какой конечный пункт мог бы показаться правдоподобным. Хотелось назвать Нью-Йорк — но тогда возникал вопрос, почему они не сели на прямой рейс до этого города. Ну а на севере Канады, разумеется, ехать было некуда. Он зажмурился и почувствовал в груди тупой приступ паники, комок подступил к горлу, где вспыхивали и тут же гасли слова.

К счастью, ситуацию спас Эдмунд, сменивший тему разговора.

— На какой палубе ваша каюта? — спросил он. Мисс Хейз секунду помедлила, затем повернулась к мальчику.

— Во втором классе, — ответила она. — В общем-то очень милая каютка.

— А мы в первом, — сказал Эдмунд. — Правда, у нас койки, — добавил он недовольно.

— Мистер Робинсон! Это вы, мистер Робинсон? — Громкий крик за спиной заставил всех троих обернуться. Перед ними возвышалась миссис Дрейк из каюты А7 — она блаженно улыбалась, словно кошка, наевшаяся сливок, а рядом, с угрюмым видом стояла ее дочь Виктория. Миссис Дрейк надела другую шляпку — на сей раз гораздо более замысловатую — и зачем-то держала в руках зонтик от солнца. Ее идеально круглое лицо при виде них засияло от счастья, хоть она и окинула мисс Хейз неприязненным взором, словно подозревая, что эта женщина — из рабочего класса и, стало быть, не годится для изысканного общества.

Виктория пристально посмотрела на Эдмунда и недоверчиво сощурилась.

— Я — миссис Дрейк, — добавила через мгновение пожилая дама, чтобы вывести из замешательства не узнавших ее попутчиков. — Мы познакомились, когда я с дочерью искала свою каюту.

— Ах да, — сказал мистер Робинсон. — Миссис Дрейк. Рад новой встрече.

— Какое совпадение — мы познакомились внизу, а потом, поднявшись наверх подышать воздухом, увидели вас первыми. Я сказала Виктории — говорю: «Смотри, это же милый мистер Робинсон со своим сыном, пойдем с ними поздороваемся. Они будут в восторге от новой встречи с нами». Я ведь так и сказала, Виктория?

— Да, мама, — покорно ответила Виктория. — Город кажется уже таким далеким, правда? — добавила она, не обращаясь ни к кому конкретно. — Мы отплыли всего пять минут назад, а туман уже скрыл его из виду.

— Вот и хорошо, — сказала миссис Дрейк. — Антверпен не понравился мне ни капельки. В городе ужасная вонь, а каждый второй житель — вор. Вы согласны, мистер Робинсон? Полагаю, вы думаете точно так же. По-моему, вы человек воспитанный.

— Париж нам понравился больше, — признался Эдмунд.

— Так вы недавно были в Париже? — Миссис Дрейк повернулась к мальчику. — Мы с Викторией побывали там зимой. Где вы останавливались? В Париже у нас есть квартира. Это очень удобно — ведь мы ежегодно проводим там не менее трех-четырех месяцев. Мистер Дрейк обычно остается в Лондоне — дела не отпускают. Я очень люблю театр. Наверное, вы тоже без ума от театра, мистер Робинсон?

— Это мисс Хейз, — ответил тот, переключив внимание на пятого члена компании и проигнорировав вопрос. Пока они разговаривали. Марта почувствовала себя слегка неловко, приняв их за старых друзей, и даже подумывала уйти не попрощавшись, хоть и не знала, заметит ли это кто-нибудь, да и вообще — не все ли им равно. — Наша попутчица, — добавил мистер Робинсон.

— Очень приятно, мисс Хейз. — Миссис Дрейк так царственно протянула руку в перчатке, что девушке непроизвольно захотелось сделать реверанс и поцеловать ее. Однако, устояв перед искушением, мисс Хейз просто с силой ее пожала. Миссис Дрейк немного поморщилась. — Какая у вас крепкая хватка, — критично сказала она. — Слишком мужская. Вы путешествуете одна?

— Кажется, на борту около тысячи человек. — Марта решила немного сострить, но это привело к неприятным последствиям — миссис Дрейк сочла ее замечание грубостью.

— Я хотела спросить — есть ли у вас провожатая? Возможно, ваша мать или же любимая тетушка? Наконец, платная компаньонка? Я знаю, некоторые женщины этим подрабатывают. Вернее, не знаю, а слышала.

— Я совершенно одна, — через минуту ответила мисс Хейз с таким достоинством, что мистер Робинсон поневоле пристально взглянул на нее, не понимая, относится ли данный ответ к ее положению на борту или ко всей ее жизни в целом.

— Какое горе — бедное, несчастное, богом забытое создание, — сказала миссис Дрейк. — Сама я никогда не путешествую в одиночку. И никогда не позволила бы Виктории отправиться за границу без меня. Она ведь еще так молода. Всего-навсего семнадцать лет. А вам, Эдмунд, сколько?

— Они ровесники, — ответил за него мистер Робинсон. — Я тоже предпочитаю брать его с собой.

— Но он хотя бы мальчик, — сказала миссис Дрейк, словно это все меняло. — Практически мужчина. Мужчины не подвергаются подобной опасности. Даже если у них такие тонкие черты, как у вашего сына. — Она посмотрела на него пристальнее, сощурившись. — Вы уже затевали драки, Эдмунд?

— Нет, — с опаской ответил мальчик.

— Но шрам у вас над губой, — сказала дама, заметив узкий розовый рубец, проходивший от правой ноздри к верхней губе. — Наверняка след какой-то потасовки. Мальчики так любят шалить, — добавила она, улыбнувшись. — Маленькие сорванцы. — Эдмунд почувствовал, что краснеет, и смущенно коснулся места, о котором она говорила. Он сознавал, что на него устремлены все взгляды, и возненавидел за это миссис Дрейк. — Мне кажется, юные леди всегда в опасности, если путешествуют в одиночку, — наконец продолжила та, не заметив его стеснения. — Думаю, мы понимаем друг друга, мистер Робинсон.

— Я считаю, что вполне могу о себе позаботиться, — сказала Марта, уже испытывая неприязнь к этой огромной, тучной женщине — надменной свиноматке, смотревшей на нее свысока. — С недавних пор я к этому привыкла.

— Неужели, — ответствовала та холодно, заинтересовавшись нынешним положением юной леди, но не желая льстить ей излишним вниманием. — Замечательно. Мистер Робинсон, раз уж мы практически соседи, надеюсь, как-нибудь сможем вместе поужинать? Мне кажется, время путешествия пролетит быстрее, если заводить попутно знакомства и новых друзей. Я люблю фан-тан,[2] но хорошо играю также в вист и баккара. Столовая первого класса принимает предварительные заказы, и мне известно из надежных источников, что столы резервируют рано утром. Может, я закажу столик на четверых на завтрашний вечер? — Она даже не взглянула в сторону Марты, позволившей себе слегка улыбнуться над этим оскорблением. Но мистер Робинсон не на шутку разволновался и поднес ладонь к усам, как делал всегда в критические минуты, но в очередной раз обнаружил, что усов нет. Его глаза расширились от удивления.

— Где ваша мать? — пытливо спросила Виктория Эдмунда. Она отошла от миссис Дрейк и приблизилась к перилам — теперь они с Эдмундом стояли немного поодаль от взрослых, и те их не слышали. — Умерла?

Тот взглянул на нее, удивленный откровенностью вопроса.

— Да, — наконец ответил он. — Несколько лет назад.

— От чего?

— Заразилась чумой, — сказал он ровным голосом. — От этого и умерла.

— Чумой? — переспросила потрясенная Виктория и немного отступила, словно он заразный. — Вы серьезно?

— Нет, конечно, я вас дразню. Господи, ведь на дворе — двадцатое столетие. Медицина кое в чем продвинулась. Нет, она умерла от туберкулеза.

— А, — с облегчением сказала Виктория. — Печально слышать. Моя тетушка Джорджиана болела туберкулезом и последние десять лет жизни провела в Швейцарии — из-за воздуха. Она умерла, когда на нее упала птица.

— Что упало?

— Однажды ей на голову упала птица. Когда она вышла на прогулку. Наверное, птица погибла еще в воздухе и просто рухнула на землю. Убила тетушку наповал. Понимаете, это была очень большая птица. Жуткая смерть. Особенно если учесть, что тетушка приехала туда в надежде прожить подольше. Ведь она могла вернуться домой и дождаться смерти в Англии, не опасаясь, что с неба свалится какой-то случайный предмет, который ее убьет. Я думаю, птица была швейцарская. Странный народ, вы согласны?

Эдмунд кивнул и слегка поднял брови, задумавшись, могут ли птицы — да и животные вообще — иметь национальность.

— А где ваш отец? — спросил он в свою очередь. — Тоже умер?

— Он… в Лондоне. — Виктория качнула головой, словно ей понадобилось время, чтобы вспомнить точное местонахождение отца. — Он банкир. Иногда путешествует, но в основном сидит дома. Мы едем на отдых в Канаду — в гости к дяде и тете, они эмигрировали двадцать лет назад. Мама все это время их не видела. Они очень богатые.

— Везет же им, — саркастически заметил Эдмунд.

— Мама говорит, что никогда не разрешила бы мне путешествовать одной, — продолжала Виктория, не обратив внимания на его тон. — Но в следующем году мне исполнится восемнадцать, и я получу свою долю наследства. И тогда пусть ищет ветра в поле. Я собираюсь немного попутешествовать самостоятельно. Слегка порезвиться.

Эдмунд улыбнулся и бросил взгляд на миссис Дрейк, которая стояла тройкой с мистером Робинсоном и мисс Хейз, но задавала вопросы только джентльмену, очевидно уже готовому в любой момент прыгнуть за борт.

— Смотрите, чтобы она вас не подслушала, — сказал мальчик.

— С такого расстояния не подслушает. Во всяком случае, мне ее не перекричать. Ведь при желании она могла бы заглушить даже паровые машины.

— И куда же вы поедете? — спросил Эдмунд. — В смысле, когда получите деньги.

Виктория отвернулась и беззаботно посмотрела вдаль, широко улыбнувшись. Ее длинные темные волосы изящно развевались за спиной, и Эдмунд поневоле залюбовался ее идеальной кожей, бледным лицом и миловидными чертами.

— Куда глаза глядят, — напыщенно сказала девушка. — Туда, где есть подходящие женихи, готовые в меня влюбиться.

Эдмунд открыл от изумления рот и слегка усмехнулся.

— Я вас шокировала? — кокетливо спросила Виктория, сощурившись.

— Нет, — твердо ответил мальчик, не желая признаваться ей в своем небольшом волнении.

Виктория вмиг огорчилась.

— Жаль, — сказала она обескураженно. — Но почему?

— Меня трудно шокировать.

— Наверное, в вас нет моего авантюризма, — сказала она.

— А у вас — моего жизненного опыта.

— Но вы же до сих пор путешествуете с отцом.

— А вы — с матерью.

— Но вы же мальчик, — сказала Виктория. — Как говорит моя мама, практически мужчина. Неужели вам не хочется поехать куда-нибудь одному? Кого-нибудь соблазнить?

Эдмунд не стал скрывать легкой усмешки, но отвел от Виктории взгляд. Он уже понял, что она — девушка того типа, который ему не нравился, но вместе с тем ощутил, что может ее дразнить, благодаря чему вырос в собственных глазах на целых три фута.

— Виктория, милая, не свешивайся так через перила, — воскликнула миссис Дрейк, и молодые люди повернулись к ней. Эдмунд зашагал обратно к компании взрослых, и Виктории пришлось пойти вслед за ним. Ее раздражало явное безразличие мальчика — то была новая для нее реакция. В Лондоне, где жили Дрейки, и в Париже, где они проводили много времени, она слыла завидной невестой, забавляясь тем, что водила невинных мальчиков за нос, влюбляла их в себя, а затем при первой же возможности бросала. Все это происходило в ее частной жизни, о которой мать почти не догадывалась. Например, прошлым летом один парень — девятнадцатилетний сын биржевого маклера по имени Кеннет Кейдж — влюбился в нее по уши и заявил, что перережет себе горло, если она не согласится выйти за него замуж. Впрочем, тогда он мечтал стать художником и свято верил в подобные сумасбродные заявления. Виктория же равнодушно сообщила ему: если ей исполнится двадцать и ни один парень не покончит из-за нее с собой, она будет считать, что жизнь прошла зря. В конце концов, юноша попробовал отравиться, выпив две банки эмульсионной краски, но все вышло не так, как было задумано, и повлекло за собой неприятные последствия. Паренек не умер, а Виктория не поддалась его чарам под впечатлением от этого поступка, — просто поклонник две недели страдал тяжелой формой диареи, и еще несколько месяцев его моча переливалась всеми цветами радуги. И вот теперь Эдмунд, ее ровесник, — к тому же поразительно красивый мальчик: с заостренными скулами, тонкими алыми губами, гладкими щеками и самыми прекрасными глазами, какие Виктория видела в жизни. Со стройной фигурой, которая представлялась ей чертовски привлекательной. Но мало того, что мальчик вовсе не пытался с ней заигрывать, — он казался совершенно равнодушным и даже ушел, не дождавшись разрешения. Она подумала, что обязательно возьмет над ним верх. Еще до окончания плавания влюбит его в себя. А затем использует и отвергнет, показав, что значит потерять такую девушку, как она.

— Наверное, мне пора вернуться в каюту, — сказала Марта Хейз, когда все снова собрались вместе. Ей не удалось ввернуть ни словечка, пока миссис Дрейк разговаривала с мистером Робинсоном, и она не желала больше оставаться на палубе, где ее игнорировали. Но, согласно требованиям этикета, уходить нужно было вежливо.

— Рад был с вами познакомиться, мисс Хейз, — сказал мистер Робинсон, сняв шляпу.

— Взаимно, — ответила она. — И еще раз благодарю вас за то, что поймали мою шляпку. Миссис Дрейк, — добавила она, бегло кивнув. — Мисс Дрейк.

— До свидания, мисс Хейз, — громко попрощалась миссис Дрейк, проводив ее взглядом и покачав изумленно головой. — Чего только люди не напяливают в дорогу, — мягко усмехнулась она и снова повернулась к мистеру Робинсону. — Вероятно, бедняжка не может позволить себе ничего лучшего. Но манеры приятные, вы согласны, мистер Робинсон? Очень простые.

— Нам с Эдмундом, пожалуй, тоже следует вернуться в каюту, — ответил тот.

— Так скоро? Но ведь солнце только выглянуло. Я думала, вы сможете вместе со мной обойти палубу. Так сказать, осмотреть нашу территорию. Мне бы хотелось узнать о вас побольше.

— И вы непременно узнаете. — Мистер Робинсон взял Эдмунда за руку. — Боюсь, нам предстоит еще много дней пути.

— Боитесь? — удивленно переспросила дама.

— Я не самый лучший на свете моряк, — объяснил он. — Кажется, мне пора немного отдохнуть.

— А, вы хотите сказать, что плохо переносите качку. Тогда конечно, мистер Робинсон. Я с нетерпением буду ждать новой встречи с вами. А тем временем мы с Викторией разузнаем, какие развлечения подготовлены для пассажиров первого класса.

— Отлично. В таком случае до встречи, — сказал мистер Робинсон на прощание. — Ну и баба, — прошептал он Эдмунду, когда их уже не могли подслушать. — Могла бы служить символом Англии. Больше не оставляй меня с ней одного. А не то я выброшу ее за борт.

— Я присмотрю за тобой, если ты отвадишь от меня дочь, — ответил Эдмунд. — Влипли — другого слова не подберешь. Тебя что, действительно укачивает? — спросил он через минуту.

— Да нет же. Я просто хотел вернуться в каюту — вот и все. Вместе с тобой.

Эдмунд улыбнулся:

— Так бы и сказал. — И он полез в карман за ключом.

Билли Картер провел целый час в цирюльне — маленькой каюте на одной из нижних палуб парохода; она оказалась вовсе не такой комфортабельной, как возвещало официальное название. Обычно там в одиночестве сидел, уютно разместившись поближе к бутылке водки, Жан Дюпюи — франко-канадский цирюльник, который последние десять лет плавал туда и обратно через Атлантический океан, даже не сходя ни на один из обрамляющих его с двух сторон континентов. Некоторые моряки боялись подпускать к своим ушам этого человека (в жилах которого было больше алкоголя, чем крови) с острыми ножницами, но никто еще не сообщал о несчастных случаях — так что мсье Дюпюи уже десяток лет занимал свою должность и бесплатную каюту, не вызывая никаких возражений. Впрочем, Картеру пришлось долго ждать появления цирюльника: старик поднялся на палубу — трезвый как стеклышко — и нервно дожидался прибытия свежих запасов для предстоящего плавания.

— Уже стричься? — спросил он, зайдя в каюту и застыв в изумлении: там стоял молодой старпом, засунув руки в карманы и озираясь по сторонам. — Мы ведь еще даже из порта не вышли. Пару часиков не подождет?

— Капитан Кендалл настоял, — ответил Картер. — Сказал, что волосы слишком длинные, и строго приказал мне спуститься сюда.

Дюпюи сощурился и слегка приподнял голову, словно прикидывая, оскорбляет ли прическа этого парня хороший вкус.

— Не такие уж и длинные — пару дней могут подождать, — высказал он свое мнение. — Просто я тут хотел перед отплытием привести вещи в порядок.

Под «вещами» он подразумевал доставленный ящик с водкой, которую любил прятать в разных местах каюты, методично осушая бутылки в течение плавания с таким расчетом, чтобы последняя совпала по времени с прибытием на другую сторону Атлантики. Дюпюи старался слишком не напиваться — иначе пришлось бы сидеть несколько дней абсолютно трезвым.

— Капитан настоял, — повторил Картер таким тоном, что стало ясно — он не уйдет, пока его не постригут. — Извините, — добавил он.

— Хорошо, хорошо, — вздохнул Дюпюи, указав ему на кресло перед зеркалом. — Тогда садитесь, если это для вас так важно.

Картер сел и уставился на свое отражение в зеркале, а Дюпюи повесил ему на шею полотенце и стал рыться в коробке из-под сигар, наполненной ножницами и расческами.

— По-моему, старик меня сразу невзлюбил, — сказал Картер, желая заполнить паузу. — Так что я подумал — лучше сделать, как он велит. Иначе я бы сейчас этого не требовал.

— Все нормально, — ответил Дюпюи, которому хотелось скорее постричь его и выпроводить отсюда. — Правда, я вас не знаю. Вы новенький?

— Билли Картер. Исполняю обязанности старпома.

— Старпома? — Цирюльник замер в удивлении и посмотрел на отражение Картера в зеркале. — А что с мистером Соренсоном?

— Заболел. Аппендицит. В больнице, — сказал он отрывисто, телеграфным стилем. Дюпюи заохал и подался вперед, схватив толстыми пальцами в пятнах от сигарет вьющуюся прядь парня.

— Капитану это не понравится, — сказал цирюльник.

— Кажется… он рассердился, — признался Картер.

— Они ж не разлей вода, — продолжал Дюпюи. — Всегда вместе. — Он стриг быстро, казалось — не глядя: на пол сыпались кудри.

— Просто подровнять, — нервно произнес Картер, вспомнив, что даже не сказал цирюльнику, какую хотел прическу, но волосы его уже чекрыжили вовсю.

— Подровнять, ага, — ответил Дюпюи. — По-кендалловски. Кажется, я знаю, что нравится старику.

Картер попытался расслабиться в кресле, предоставив цирюльнику полную свободу. Он подумал об оставшейся дома жене и в тысячный раз за день стал подсчитывать в уме сроки. Если все пройдет успешно, они доберутся до Квебека в последних числах июля, самое позднее — 1 августа. По расписанию «Монтроз» отправлялся в обратный путь не раньше, чем через неделю, но Канадская Тихоокеанская компания утром пообещала, что Картер сможет вернуться в Европу на одном из аналогичных судов, которое по расписанию отплывало из Квебека 3 августа, а это значит, что есть неплохие шансы возвратиться домой через месяц — к середине августа. Ребенок должен родиться пару недель спустя — так что Картер не должен пропустить роды. При малейшем риске опоздания он отказался бы выполнить поручение, невзирая на последствия.

— Что он за человек? — спросил старпом через пару минут молчания, насупленно следя за тем, как под ноги опадают большие клоки курчавых каштановых волос, открывая его мальчишеское лицо намного больше обычного. — Я имею в виду капитана. Вы ведь плавали с ним раньше?

— Я плохо его знаю, — ответил Дюпюи, который с давних пор научился выслушивать все матросские сплетни, но, подобно исповеднику, не разглашать ничего, что могло бы навлечь на него неприятности. — Знаю, что держит всю команду в ежовых рукавицах, свято верует в порядок и дисциплину и страдает пунктуальностью. Говорят, не верит в бога, но хранит в каюте мемуары Уильяма Блая — и читает их каждый вечер, как Библию. Сидя в моем кресле, проронит слов пять — не больше.

— Капитан Блай? — переспросил Картер, удивленно подняв брови. — Ну и ну, мне только этого не хватало. Слава богу, на дворе — двадцатое столетие, вот и все, что можно сказать. Сам я не сторонник старой школы кораблевождения — с бочками рома и купанием с райны под киль. Делай свою работу и получай за это деньги — вот мой девиз. Не больше и не меньше. Капитан Блай! — повторил он тише. — Первый раз слышу такое.

— Все, — сказал цирюльник, закончив стрижку и отступив на шаг, чтобы полюбоваться своим творением. — Ну как? Быстро и без лишних вопросов.

Картер кивнул и встал, сунув на выходе пару монет в руку Дюпюи и с любопытством погладив затылок, — непривычно было ощупывать обнажившийся, слегка шишковатый череп. Ветер, дувший на палубе, холодил голову, и Картер нетерпеливо пробормотал себе под нос:

— Боже ж ты мой!

Оглядевшись, старпом понял: в ближайшие сутки нужно приложить все старания к тому, чтобы разобраться в устройстве судна, — меньше всего ему хотелось бы заблудиться на обходе. Корабль спроектировали по образцу «Зелоса» и «Онтарио» — однотипных судов, на которых он служил, — но этот пароход был немного современнее тех, и многие архитектурные курьезы, использовавшиеся в их конструкции, ко времени строительства «Монтроза» устранили. Судно было более передовым и в технологическом отношении: на нем впервые установили телеграфную машину Маркони,[3] позволявшую поддерживать связь с сушей и получать оттуда сообщения.

Обычно Картер инстинктивно отыскивал дорогу на палубу с закрытыми глазами — по раскачиванию корпуса и запаху моря. За несколько лет он отточил свои чувства до такой степени, что единственным его штурманом выступал головной мозг. Но что-то в этом судне заставило его призадуматься. Блестящие деревянные части контрастировали с темными коридорами, а скрип всего судна, казалось, настолько притупил его сообразительность, что он перестал верить в собственные способности.

Наконец, миновав палубу первого класса, он увидел вдалеке трап и спускающийся луч света, который должен был вывести его обратно на главную палубу. К старпому направлялся мужчина лет под пятьдесят, а прямо за ним шел, очевидно, какой-то подросток. Мгновенно Картер вспомнил, что у него на голове нет фуражки, — она даже не спрятана скромно подмышку, как наказывал Кендалл, — и закусил губу. Старпом решил вернуться в свою каюту и немедленно ее надеть.

— Добрый день, господа. — Он остановился в коридоре, чтобы поздороваться с двумя пассажирами: старший казался немного раздосадованным тем, что к нему обратились. — Ну что, готовы в плаванию?

— Да, спасибо, — ответил мистер Робинсон, увидев в нескольких футах дверь кабины А4 — святого Грааля, до которого, похоже, нельзя было добраться, не поговорив вначале с половиной христианского мира.

— Билли Картер, старпом капитана «Монтроза», — представился офицер, кивнув. — Если возникнут какие-нибудь трудности или вопросы — смело обращайтесь ко мне или к моим подчиненным. Хороший денек для плавания, — добавил он любезно. — Море совершенно спокойное.

— Я как раз собирался прилечь, — сказал мистер Робинсон, протискиваясь мимо него. — Простите, но…

— Ничего страшного, сэр, — подхватил Картер, уступая ему дорогу. — Немного укачало? Не беспокойтесь. Скоро привыкнете. Все привыкают. А вы как, молодой человек? Плавали раньше?

— Один раз, — ответил Эдмунд. — Короткое путешествие. Никогда не отравлялся в такое долгое плавание.

— В вашем возрасте я уже провел в море два или три года. Жить без него не мог. Но в самом начале тоже страшно тошнило, так что не переживайте. Пройдет.

— Надеюсь, я поправлюсь, — сказал Эдмунд, чувствуя, что к нему относятся немного покровительственно.

— Вот именно.

Мистер Робинсон повернул ключ в замке и вошел в каюту, закрыв на мгновение глаза, — ему стало легче от покоя и тишины, которые, казалось, там царили. Он обернулся, готовый при необходимости резко позвать Эдмунда, но моряк уже скрылся из виду, а молодой спутник вошел в каюту.

— Наконец-то… — в изнеможении произнес мистер Робинсон. — Такое чувство, будто все на борту норовят с нами заговорить. Пассажиры на палубе. Этот моряк.

— Это старпом, — сухо сказал Эдмунд, выглянув в коридор, а затем закрыл за собой дверь. — Он оказал нам честь.

Мистер Робинсон раздраженно фыркнул:

— Чушь.

Он снял шляпу и повесил на стенной крючок. Глядя в маленький иллюминатор на морскую гладь, почувствовал, что головная боль усилилась. Легко помассировал виски и закрыл глаза, напрягшись и занервничав. Но, к счастью, сзади подошел Эдмунд и обхватил его руками за грудь, прижавшись всем телом. Мистер Робинсон с благодарностью обернулся.

— Тебе тяжело? — Он слегка отстранился и посмотрел на элегантный костюм мальчика, который они вчера купили в Антверпене. — Считаешь, я ставлю тебя в глупое положение?

— Напротив. — Опустив руки, Эдмунд слегка расстегнул жакетку, ослабив тугой поясок. — На самом деле мне это даже нравится. Выдавать себя за другого — так романтично.

— Только не для меня. Думаешь, нам удалось убежать?

— Тебе нужно расслабиться. — Эдмунд расстегнул сюртук мистера Робинсона и уронил его на пол. — Все будет хорошо. Я в этом не сомневаюсь.

Он подался вперед, и губы их сомкнулись — вначале нежно, а затем сильнее, тела крепко прижались друг к другу и неуклюже повалились на нижнюю койку.

— Только ты, — шептал мистер Робинсон между поцелуями; от безудержной страсти у него перехватывало дыхание и темнело в глазах. — Только ты.

2. ЮНОСТЬ Мичиган: 1862–1883

Когда мистер Джозайя Криппен и его жена Долорес приехали в церковь Святого Распятия в Энн-Арборе, штат Мичиган, на венчание своего сына Сэмюэла с его троюродной сестрой Джезебел Кверк, оба родителя были в совершенно разном настроении. Джозайя всю церемонию улыбался, поскольку был пьян в стельку, а Долорес так сильно сжимала губы, что те занемели: мысль о том, что драгоценный отпрыск посвящал себя не ей, а другой женщине, вызывала у матери возмущение. Она хотела, чтобы сын почитал и боготворил ее, но неведомо для себя добилась лишь того, что он стал презирать ее за холодность. Тем не менее в своей молодой жене Сэмюэл обрел прекрасную любящую подругу, и в течение года Джезебел родила ему сына, которого назвали Хоули Харви Криппен.

Год между венчанием и рождением первенца был единственным счастливым периодом совместной жизни Криппенов: когда Джезебел забеременела, ее характер полностью изменился, она отказалась от прежней любви к увеселениям и стала вести пуританский образ жизни. Если раньше ей нравилось ходить с Сэмюэлом на танцы, теперь она полагала, что подобные вечеринки неприличны и способствуют распущенности. Если раньше она приглашала своих соседей Теннетов перекинуться вечерком в карты, то теперь считала подобные развлечения аморальными и порвала отношения с этой совершенно безобидной четой. Хотя прежде Джезебел Криппен никогда не проявляла нравственного рвения, беременность подарила ей не только отпрыска, но и нового близкого друга — Иисуса. И Ему не нравилось, когда Джезебел веселилась.

Хоули с самого начала был спокойным ребенком. Он так и остался без братьев и сестер: роды у матери выдались столь трудными и продолжительными, что она изменила собственному имени[4] и не позволяла мужу даже спать с ней в одной кровати, не говоря уже о любовных объятиях.

— Ты довольно часто меня осквернял, Сэмюэл Криппен, — говорила она в первые месяцы, когда супруг полагал, что настойчивыми уговорами удастся ее переубедить: точно так же считал его отец, перед тем как сломить оборону Долорес Хартфорд. — Я больше никогда не позволю мужчине прикасаться ко мне со столь непристойными намерениями.

— Но дорогая, — возражал муж. — Наш супружеский обет!

— Теперь у меня лишь один истинный супруг, Сэмюэл. И зовут Его Иисус. Я не могу Ему изменить.

В конце концов, Сэмюэл понял, что она не собирается сдаваться и благодаря ее Мессии ему тоже светит целибат. Возможно, он восстал бы против столь жестокого решения, но, к счастью, узнал о существовании в нескольких милях от Энн-Арбора одного борделя, где можно было удовлетворять свои романтические потребности с меньшими эмоциональными затратами; такая перспектива его вполне устраивала.

В детстве мать поощряла тягу Хоули к одиночеству: они часами сидели на крыльце, глядя вместе в небо, и Джезебел направляла мысли сына к Господу. Она считала, что пока они вдвоем, меньше риска согрешить. У нее была единственная цель в жизни — сделать так, чтобы сын благополучно достиг Царствия Небесного, даже если придется загнать туда ребенка раньше срока.

— Прекрасные Божьи небеса, — говорила она, улыбаясь, как слабоумная, и устремляла взгляд на клубы несущихся облаков и быстрые вспышки солнечного света, который сквозь них пробивался. — Хоули, поблагодари доброго Боженьку за этот чудесный день.

— Благодарю тебя, Господи, — послушно отвечал мальчик, щурясь от ярких лучей.

— Прекрасная Божья работа, — восклицала мать, когда радостно выметала из дома пыль и паутину или грязной тряпкой вытирала с окон сажу. — Хоули, поблагодари доброго Боженьку за то, что создал вокруг нас всю эту пыль, дабы имели мы честь убирать во славу Его.

— Благодарю тебя, Господи, — недоверчиво отвечал сын, кашляя от носящейся в воздухе пыли.

Ужины в доме Криппенов всегда проходили спокойно. Сэмюэл возвращался с работы в бакалейной лавке в шесть часов, и жена готовила спартанскую пищу на троих. Обычно трапеза состояла из запеченных овощей, иногда — небольшой курицы или слегка недожаренной свинины: в чистилище бедные души должны были страдать диареей или расстройством пищеварения.

— Прекрасный Божий дар, — говорила Джезебел, блаженно улыбаясь мужчинам и протягивая руки, словно была вторым воплощением Иисуса на Тайной вечере. — Хоули, поблагодари доброго Боженьку за то, что наградил нас такой роскошной трапезой.

— Благодарю тебя, Господи, — отвечал мальчик: в желудке у него урчало, в ногах появлялась слабость, а в кишечнике начиналось прекрасное Божье расстройство.

Когда Джезебел исполнилось тридцать и она уже видела Божью красоту в каждой блаженной минуте, Сэмюэл стал все меньше времени проводить дома, предпочитая работать допоздна в бакалейной лавке или сидеть вечерами в местном кабаке, где заливал свое горе вином. Поскольку такое поведение супруга не одобряла, он сохранял дистанцию, игнорируя ее жалобы. Впрочем, жена обычно выражала недовольство, лишь когда он был пьян, так что это не имело особого значения. Однажды он вернулся домой около полуночи, держась нетвердо на ногах, с одутловатыми щеками и красным носом, шатаясь из стороны в сторону, как рождественский олень. Войдя в дом, он затянул похабную песенку о похождениях одного богатенького моряка и посещении им некоего злачного места в городе Венеции.

— Я выходила за другого, — в отвращении воскликнула Джезебел, принеся помойное ведро: судя по налитым кровью глазам и напряженному выражению лица, муж мог вскоре извергнуть содержимое желудка на пол гостиной. — Являться домой посреди ночи в таком виде. На глазах у нашего Хоули. Чего ты налакался? Виски? Пива? Скажи мне, Сэмюэл.

— Прекрасного Божьего алкоголя, — монотонно ответил тот, а затем громко рыгнул и, изумленно посмотрев на нее, без чувств повалился на пол.

— Благодарю тебя, Господи, — набожно произнес Хоули заученную фразу.

Забрать сына из сельской школы и учить его на дому самостоятельно — это была затея Джезебел. Хоули не возражал: в школе его обычно дразнили из-за темного строгого костюмчика, в котором он был похож на Оливера Твиста, когда тот работал у Сауэрберри участником похоронных процессий, а также из-за тонких черт — некоторые ребята предположили, что никакой он не мальчик, а вшивая девчонка. Проведенный осмотр доказал обратное, однако Хоули столкнулся с еще большим унижением и презрением.

— Начнем с изучения Библии, — сказала ему Джезебел в первый день их домашних занятий. — А затем, перед второй порцией изучения Библии, ты поучишься правильно читать по Псалтыри. После размышлений над Таинствами Креста мы закончим сегодняшние занятия душеспасительным изучением Библии.

К девяти годам Хоули уже мог прочесть наизусть все сто пятьдесят псалмов в правильном порядке и знал точное родословие Иисуса Христа, начиная с Адама. Никто никого не рожал без участия Хоули. Джезебел придумала даже рождественский фокус и показывала его, когда Криппены и Кверки собирались в ее гостиной за роскошной трапезой из ячменного отвара и постных лепешек.

— Кто родил Еноса, Хоули? — спрашивала она, перебирая в памяти имена, а мальчик сосредоточенно хмурился и повторял про себя всю Книгу Бытия.

— Сиф, — отвечал он.

— Правильно! А кто родил Мафусаила?

Хоули снова задумывался.

— Енох, — произносил он.

— Ну кто же еще, как не эта грязная свинья. А Нимрод? — продолжала она, подводя игру к кульминационной точке. — Кто родил Нимрода?

— Хуш, — торжествующе восклицал Хоули.

— Это был Хуш! И Нимрод был сильный зверолов пред Господом. Царство его вначале составляли: Вавилон, Эрех, Аккад и Халне, в земле Сеннаар,[5] — радостно продолжала она, хлопая в ладоши от удовольствия, похожего на оргазм, и в ее запавших глазах, подобно электричеству, вспыхивала безумная искорка религиозного рвения.

Сэмюэл не мог отделаться от ощущения, что для женщины, не выносящей прикосновения мужниных рук, она чересчур увлекалась процессом деторождения. Отцу хотелось, чтобы сын вел более активную жизнь за пределами дома, и он был уверен, что мальчик лишен многих радостей детства.

— Лишен? — повторяла Джезебел, смеясь над тупостью мужа. — Ты считаешь, мальчик чего-то лишен? Смех да и только. Смотри, бестолковый ты человек. Хоули — «Я позавидовал безумным, видя благоденствие нечестивых»?

— «Ибо им нет страданий по смерти их», — мгновенно ответил Хоули, не меняя положения: он сидел на окне гостиной и в молчаливом раздумье смотрел на небо. При этом мальчик медленно водил глазами слева направо, словно читал эти слова на странице. — «И крепки силы их», — добавил он, как бы запоздало вспомнив.

— Номер псалма?

— Семьдесят третий,[6] мама.

— Стихи?

— Второй и третий.[7]

Джезебел торжествующе посмотрела на мужа, пытаясь справиться с нахлынувшим волнением, и обнажила желтоватые зубы.

— Сэмюэл Криппен, — возвестила она, — твой сын — вундеркинд.

Раннее отрочество Хоули было сопряжено с новой борьбой. Внезапное появление прыщей лет в тринадцать совпало с почти патологическим ночным недержанием, вызвавшим великий ужас в доме Криппенов. Просыпаясь каждое утро в пять часов на простынях, промокших насквозь после экзотических сновидений, мальчик в страхе дожидался рассвета, когда мать входила в комнату, морщила нос от невыносимого зловония и, обзывая его скверным мальчишкой, хуже младенца, отвешивала крепкий подзатыльник. Подслушав, как Сэмюэл рассказывал сыну об удобном способе избавиться от этих ночных извержений, Джезебел рухнула в обморок на деревянном кухонном полу, сильно стукнувшись головой, и ее пришлось приводить в чувства с помощью нюхательной соли.

Однако со временем беспокойному юноше Хоули все же удалось выявить и развить собственные интересы. Его образование вышло за рамки Откровения Иоанна Богослова, когда в небольшой, уединенной библиотеке Энн-Арбора он принялся читать стихи и художественную литературу. В пятнадцать он открыл для себя книгу доктора А. К. Ларусса под названием «Человеческий организм: его странные и необычные функции». Она стала для Хоули новой Библией, и он обдумывал каждое слово, относившееся к телесным органам и дыхательным функциям. Благодаря произведению Ларусса мальчик узнал о многих других книгах на ту же тему, и последующие юношеские годы были заполнены изучением естественных наук и биологии, теориями о сотворении вселенной, жизнедеятельности человеческого и животного организмов и самой природе жизни. Большинство этих книг он прятал от матери, считавшей занятия наукой греховными, поскольку ученые стремились постичь Божий замысел.

— Если бы Господь хотел, чтобы мы жили вечно, — указывала она, — Он никогда не наслал бы на нас семи казней.[8] Но Бог умел обращаться со злом. Если хочешь знать мое мнение, Ему следовало бы вспомнить о своей древней хуцпа.[9]

Без ведома Джезебел Хоули начал покупать и складывать под матрасом экземпляры «Американского ученого»[10] — совершенно нового, радикального издания из штата Нью-Йорк, — вытаскивая их лишь поздно ночью, когда родители спали в отдельных комнатах и можно было зажечь свечу и быстро ознакомиться с содержанием журнала, украдкой облизывая губы после очередной крохи информации. На каждой странице предлагалась новая теория или возможность научной революции. Каждый автор работал над новыми лекарствами, сложными уравнениями или новыми определениями таких понятий, как «жизнь», «человек» и «бытие». Ежемесячно, в волнении затаив дыхание, Хоули предвкушал следующие открытия.

Однако к семнадцати годам стопка журналов «Американский ученый» под матрацем начала все больше бросаться в глаза, несмотря на то, что тетради были равномерно распределены от подушки до самого изножья, образуя добавочный, странно мягкий слой. Однажды в июне, возвратившись домой из библиотеки, Хоули сел на кровать, чтобы снять ботинки, и с удивлением почувствовал, что та прогнулась под ним сильнее обычного. Слегка приподняв постель, чтобы посмотреть, какие произошли изменения, юноша в ужасе обнаружил, что его коллекция журналов похищена. Он побледнел, затем побагровел от смущения; ощутив спазмы в желудке, вынужден был снова сесть. Сердце бешено колотилось в груди, пока он пытался придумать какое-нибудь объяснение. Хоули в отчаянии ждал, что взбешенная мать ворвется в комнату, но она так и не появилась. Лишь вечером, когда домой вернулся отец, юношу позвали вниз, где на кухонном столе высилась стопка журналов, которые он приобретал последние два с половиной года. Мальчик взглянул на подшивку, словно видел ее впервые в жизни, и нервно сглотнул: хотя он приготовился все отрицать, журналы были ему все же дороги, и он хотел получить их обратно в целости и сохранности. Мать стояла у камина, сложив руки на груди, и даже не пыталась скрыть своей ярости, а Сэмюэл находился где-то посередке между ними, гадая, какую позицию занять.

— Все это время я думала, что знаю тебя, — сказала Джезебел. — Считала тебя хорошим мальчиком. Думала, что воспитала тебя правильно.

— Вы знаете! Я хороший! Вы воспитали! — начал он возражать, нарочно отвечая на каждое обвинение, но не успел открыть рот, как его заглушили вопли матери.

— Хороший мальчик не хранит под матрацем такую мерзость. Это отвратительно! Ты видел эти журналы? — спросила она мужа, который сконфуженно покачал головой, а затем взял один и внимательно пролистал: с каждой страницей, по мере приближения к концу, волнение у него на лице сменялось все большим разочарованием.

— Мне интересно, — защищался Хоули. — Это наука. Очень познавательно.

— Это мерзость, — настаивала она. — Зачем тратить деньги на подобный вредоносный хлам?

— Я читал там статьи, — отвечал он, обороняясь и чуть-чуть повысив голос. — Меня интересует человеческий организм…

— Хоули! Только не в моем доме!

— Сотворение мира. Наша природа.

Джезебел яростно затрясла головой и, выхватив у мужа из рук журнал, швырнула его в огонь, а затем железной кочергой зарыла в горящие угли.

— Мама, нет! — закричал Хоули, когда она протянула руку за следующим журналом, потом еще за одним — и так далее.

— Для твоего же блага, — сказала она, видя, как мерцают и обугливаются в камине годы его учения. — Лучше пусть эти страницы сгорят здесь и сейчас, чем ты будешь вечно жариться в Адском пламени. Я не смогла бы жить на свете, зная, что ты обречен на вечные муки Преисподней.

— Это смешно, — презрительно закричал Хоули: он впервые повысил голос в этом доме. Оба родителя в изумлении посмотрели в его багровое лицо и осатаневшие от злости глаза. — Просто смешно! — повторил он. — Я без ума от этих журналов. Неужели вы не понимаете, что я хочу стать ученым?

— Ученым? — удивленно вскрикнула Джезебел. — Наука — дьявольское изобретение и больше ничего. Разве этому я тебя учила?

— Мне все равно — я так хочу, — воскликнул Хоули: ее невежество было ему отвратительно. И, глядя, как в огне очага исчезают журналы, он нашел слова, чтобы выразить свое предназначение на земле: — Я собираюсь изучать медицину, — сказал он родителям. — Стану великим ученым. — Он подался вперед — к матери, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы в страхе не отступить назад. — Возможно, таков Божий замысел, — тихо добавил он.

Джезебел прикрыла рукой рот, словно он только что произнес слова, которые несли погибель всем, кто их слышал.

— Прекрасный Божий замысел, Хоули, — смущенно поправил Сэмюэл, возможно, слегка пьяный.

После двадцать первого года в жизни Хоули наступила череда перемен. К ужасу матери и удивлению отца, молодой человек начал самоутверждаться, больше не позволяя Джезебел указывать ему, как жить. Рискуя нарваться на ее упреки, но не желая просить у нее разрешения, Хоули продолжал покупать «Американский ученый», но теперь отвел для журналов почетное место наверху комода, чтобы каждому случайному посетителю сразу была видна его испорченность. К ним добавились ежеквартальные выпуски «Американского журнала медицины человека», а также «Двухмесячное обозрение практикующего врача» с научными трудами, в которых проводился углубленный анализ состояния естественных наук в Соединенных Штатах, недоступный большинству неспециалистов. Однако сложные статьи и диаграммы приводили молодого Криппена в восторг, убеждая в том, что именно к этой жизни он так настойчиво стремился. Журналы спасало то, что юноша вытащил их из-под матраца и добровольно демонстрировал, поэтому Джезебел должна была хорошо подумать, прежде чем предать свежую пачку огню.

Хоули подал заявление на медицинский факультет Мичиганского университета, но, лишь получив рекламный буклет, понял, что в подобных учреждениях ценилось не столько желание потенциального студента учиться, сколько его возможность платить за учебу. Чтобы стать доктором, нужно было пройти четырехлетние курсы по цене более пятисот долларов в год. Со времени окончания школы Хоули работал приказчиком в бакалейной лавке отца, однако до сих зарабатывал не больше трех долларов в неделю, к тому же третью часть был вынужден отдавать матери в уплату за питание. Ни при каких обстоятельствах юноша не мог позволить себе учебу.

— Вы должны понять, — однажды вечером сказал он родителям, объясняя свою дилемму, — для меня важнее всего на свете — стать врачом. Мне кажется, это моя судьба, мое жизненное призвание.

— Хоули, не употребляй этих слов в подобном значении, — ответила Джезебел, радуясь тому, что он снова пришел к ней с просьбой. Хотя за последнюю пару лет мать стала немного спокойнее относиться к его интересам, она по-прежнему выступала против «антихристианских воззрений» сына. — Призвание — это когда Господь призывает к Себе на службу.

— Возможно, именно это Он и делает, — возразил юноша. — Призывает меня служить больным — лечить их. Возможно, Он хочет, чтобы я стал врачом. Ведь это такая благородная профессия.

— Господь считает медицину языческим искусством, и ты это знаешь. Иначе зачем бы Он насылал болезни на малых детей, если бы люди могли от них запросто исцелять? Лучше оставить все как есть. И да исполнится воля Господня.

Хоули вздохнул. Недавно он отрастил усы и теперь в минуты напряжения легонько их поглаживал. Он старался держать себя в руках, а не то его шансы на успех уменьшатся.

— Мама, прошу вас, — тихо сказал он. — Неужели вы не понимаете, как для меня это важно?

— Сколько тебе нужно? — спросил Сэмюэл, не смея поднять глаза на жену, хоть и чувствовал, как ее ядовитый взгляд пронзает его, подобно тысяче копий, и знал, что позже за это поплатится.

— Курс обучения обойдется в пятьсот долларов в год…

— Пятьсот долларов? — изумленно воскликнула Джезебел. — И речи быть не может.

— Дорого, но учеба того стоит, — возразил Хоули. — Если я найду ночную работу, то, возможно, смогу зарабатывать сто долларов в год. Конечно, трудно будет днем учиться, а ночью работать, но я готов принести эту жертву, — добавил он, взывая к материнской жажде мученичества.

— Значит, тебе понадобится четыреста долларов в год в течение четырех лет, — уточнил Сэмюэл.

— Да.

— Тысяча шестьсот долларов.

— Совершенно верно.

— Это абсолютно невозможно, — твердо заявила Джезебел.

— Думаю, мы могли бы перезаложить лавку, — сказал отец, раздумывая над этим и поглаживая лицо, как бы подражая сыну. — Банк мог бы это разрешить, но нет никаких гарантий, что там…

— Никто не будет перезакладывать лавку, — воскликнула Джезебел. — Сэмюэл, мы трудились все эти годы и наконец получили ее в свою полную собственность. Я не собираюсь теперь влезать в долги лишь затем, чтобы Хоули выкроил для себя угол в дьявольских угодьях.

— Ах, мама! — вскрикнул он в отчаянии. — Вы ничего не видите дальше собственного носа.

— Извини, Хоули, — сказала Джезебел. — Я знаю, как ты разочарован, но тебе известно мое мнение, и ты не заставишь меня изменить его. Я просто не представляю, как мой собственный сын может посвятить себя подобной профессии. Если ты чувствуешь призвание помогать людям — стань учителем. Стране требуются молодые учителя, и ты идеально подошел бы для такой профессии. Или, может, церковнослужителем?

— Но я не хочу никого учить, — закричал он. — И тем более не желаю читать проповеди. Я хочу быть врачом! Заниматься медициной! Неужели так трудно понять?

Джезебел закрыла глаза и принялась раскачиваться в кресле, тихо напевая под нос «О, Благодать!».[11] Так она обычно давала понять, что разговор окончен.

Хоули взглянул на отца — последнюю линию своей обороны, но Сэмюэл лишь пожал плечами и покосился на жену, словно говоря, что последнее слово за ней и он здесь бессилен. Обезумевшему от горя Хоули осталось лишь написать в университет и сообщить, что, несмотря на свое желание стать студентом, он не в состоянии платить за учебу. В глубине души молодой человек надеялся, что ему предложат стипендию, но приемная комиссия мгновенно согласилась с его решением и поблагодарила за проявленный интерес — в письме не было и намека на сочувствие.

Таким образом, Хоули пришлось навсегда распрощаться с мечтой об официальной врачебной практике. Впрочем, имелись и другие курсы — подешевле, на которых он мог удовлетворить свою жажду знаний; Хоули решил разведать о них подробнее и, пытаясь заглушить разочарование, остановился на них за неимением лучшего. В одном из выпусков «Двухмесячного обозрения практикующего врача» он прочитал, что Медицинский колледж Филадельфии предлагает заочный курс общей терапии, рассчитанный на двенадцать месяцев: по его окончании выдавался диплом. Обучение стоило шестьдесят долларов — сумма равнялась его годовому доходу, но Хоули подумал, что это недорого, послал заявление и вскоре был принят на учебу.

Чтобы скопить денег на диплом, Хоули отправился на поиски ночной работы, и ему предложили место на бойне Маккинли-Росса, где три раза в неделю, с девяти вечера до шести утра, он получал туши овец или коров, которые требовалось свежевать, потрошить и резать на куски.

Хотя Джезебел и Сэмюэл были в ужасе, в начале учебы эта работа казалась Хоули вполне естественной. Долгими ночами водил он пальцем по различным частям человеческого тела, изображенным в «Анатомии Грея»,[12] изучая их названия и функции и понимая, как легко все они ломаются или изнашиваются. Он знал расположение слабых точек в связках и сухожилиях — и хотя еще ни разу не разрезал ножом труп, мечтал об этом и уже выяснил, с помощью каких надрезов его проще всего вскрыть. Работа на бойне была далека от идеала, но юноша с удовольствием предвкушал, как ему принесут свежезабитое животное, поручив отделить кости от мышц, а кожу — от органов, собрать отдельно кровь и разрубить тушу на отбивные для обеденного стола. Возможно, кому-то это внушило бы отвращение, но, думая о предстоящем, Хоули Харви Криппен непроизвольно облизывал губы.

В первый вечер ему дали в напарники шестидесятидвухлетнего ветерана бойни Маккинли-Росса по имени Стэнли Прайс, который, как сообщили юноше, и обучит его ремеслу. Это был тощий старик со слегка сутулой спиной и грязно-седыми волосами В первую очередь Хоули обратил внимание на то, что руки учителя покрыты красными линиями, — тридцать семь лет разрубал он туши мертвых животных, и в поры так глубоко въелась кровь, что на коже старика как бы остались отпечатки миллионов внутренностей.

— Никакой водой не смоешь, — с гордостью сказал ему Прайс. — На моих руках больше крови, чем у любого душегуба из тюряги. И я намного лучше орудую ножом. Когда-нибудь разделывал тушу?

— Нет, — признался Хоули со смехом — вопрос был нелепым. Можно подумать, что во времена своей мичиганской юности он долгими, истомными летними днями, сидя на крыльце, вспарывал брюхо приблудным собакам и кошкам.

— А хочется?

— Да. Я учусь на врача в Медицинском колледже Филадельфии. — Это было невинной ложью: владельцы диплома МКФ по общей терапии не имели права называть себя врачами, хотя, конечно, получали определенное медицинское образование. Хоули решил, что ничего не потеряет, если немного набьет цену, и даже вызовет к себе уважение.

— Но если ты учишься в Филли — какого черта делаешь в Мичигане?

— Это заочные курсы, — объяснил юноша.

— Заочные докторские курсы? — скептически переспросил старик.

Хоули кивнул, решив твердо стоять на своем.

Они пристально посмотрели друг другу в глаза — это продолжалось несколько минут, — затем Прайс тяжело вздохнул, втянув носом воздух, и, покачав головой, отвернулся.

— Когда захвораю, не вздумай меня лечить. Врач-заочник, — пробормотал он про себя. — И куда катится этот мир?

— Сколько туш мы должны разделывать за ночь? — спросил Хоули, желая сменить тему и вернуться к предстоящей работе. Он пытался говорить как можно степеннее, чтобы не показаться кровожадным.

— Если повезет, лично я могу управиться за ночь с пятью коровами и, возможно, двумя-тремя овцами — для разнообразия. Разделать полностью — от цельной туши до кусков для мясного фарша. Ну а ты… — Он окинул парня взглядом с головы до ног, словно бы никогда не видел столь малоподходящего кандидата. — Первые месяцы в лучшем случае — одна туша за ночь без чужой помощи. Дело не в количестве, Криппен. Запомни это. Каждую тушу нужно разделывать искусно, и если ты будешь выполнять в пять раз меньше работы, чем кто-нибудь другой, — ничего страшного. Главное — не торопиться, чтобы поскорее перейти к следующей. Иначе испортишь мясо.

— Ладно, — произнес Хоули, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя, как от волнения к голове приливает кровь. — Ну и когда начнем?

— Волнуешься? — спросил Прайс. — Не переживай, скоро. Как только раздастся звонок. — Он кивнул на часы на стене — короткая стрелка приближалась в девяти. Дневная смена работников бойни заканчивалась в семь вечера, после чего приходили уборщицы, которые мыли полы и дезинфицировали рабочие столы перед началом ночной смены. Маккинли-Росс никогда не закрывалась. Скот там забивали и разделывали непрерывно.

Наконец, прозвенел звонок, и двери открылись: сорок рабочих ночной смены направились по длинному коридору, вдоль которого висели в ряд чистые белые куртки, — наверное, ученые надевали такие же в лабораториях.

— Все одинакового размера — впору любому, — сказал Прайс. — Так что бери первую попавшуюся и пошли работать. Даже не знаю, зачем над ними так хлопотать. Ведь к концу смены все равно будут в крови.

Хоули взял куртку и надел ее — юноше нравилось, что внешне он напоминал настоящего врача. Молодой человек широко улыбнулся Стэнли Прайсу, а тот подозрительно глянул на него и покачал головой, словно вел на казнь неразумное дитя, которое даже не догадывалось, что ждет его впереди.

Прайс встал в углу огромного зала и обвел его взглядом, указывая своему новому подопечному на различные приспособления.

— Вот здесь лежат все инструменты, — сказал он. — Пилы, большие ножи и тесаки — их затачивают два раза в день. Только не вздумай проверять рукой лезвия, если не хочешь остаться без пальца. Вон там — шланг, которым можно смыть кровь в водосток. Она собирается внизу. — Старик кивнул в угол комнаты, где пол круто уходил под наклон. — Вначале нажимаем на эту кнопку. — Он протянул руку и надавил на зеленую пуговку возле транспортерной ленты — та мгновенно запыхтела и пришла в движение. Хоули услышал, как по всему огромному залу защелкали схожие выключатели, и в следующую минуту в помещение въехало на подвесном транспортере множество туш, подвешенных за шею на массивные стальные крюки. — Ты напал на золотую жилу, — сухо сказал Прайс. — У нас корова.

И действительно, коровья туша медленно развернулась на транспортере и очутилась прямо над стоком — в эту минуту Прайс нажал на красную кнопку, и животное с глухим ударом остановилось, опасно раскачиваясь на крюке. Хоули вытянул руку и дотронулся до шкуры: она была холодная, и на шее поднялась дыбом шерсть — точь-в-точь как волосы на его собственных предплечьях, топорщившиеся от возбуждения. Глаза коровы были открыты и пристально смотрели на него — огромные черные озера, в которых он, подавшись вперед, увидел свое отражение.

— Нам нужно разделать тушу, — сказал Прайс, — так что все по порядку. Еще раз нажми на зеленую кнопку, чтобы корова подъехала к столу.

Хоули повиновался, и тогда Прайс отошел в сторону и дернул желтый рычаг вниз — это потребовало некоторых усилий. Хоули в ужасе отскочил — ему показалось, что корова у него на глазах ожила. На самом же деле рычаг просто оттянул крюк назад, и голова животного медленно развернулась. Снятая туша с глухим стуком рухнула прямо на рабочий стол. Благодаря многолетнему опыту, старик в точности знал, когда необходимо нажать на кнопку или дернуть за рычаг, и корова сразу легла на бок, полностью готовая к разделыванию.

— Мы должны отрубить голову, — спокойно сказал Прайс. — Потом — хвост и все четыре ноги. Затем спустим кровь, освежуем и выпотрошим туловище, польем его из шланга и разрубим на куски для обеденного стола. Как ты на это смотришь, сынок?

Прайс не впервой обучал новобранца искусству разделки свежезабитого животного на его основные составляющие и с извращенным удовольствием наблюдал, как каждый новичок, включая самых смелых, держался до этого момента, а потом, как раз после этих слов, неловко пятился назад, поднося руку к губам. Стремглав выбегая на свежий морозный воздух, они извергали весь обед, который по глупости перед этим съели. Но теперь, впервые за долгие годы, взглянув на стажера, он увидел вовсе не перекошенное, испуганное лицо новичка, которого вот-вот стошнит, а серьезного молодого человека, у которого щеки не побледнели, а наоборот — зарумянились. Старику просто померещилось или же лицо юноши действительно расплылось в улыбке?

— Ну и ну, — произнес он удивленно и даже немного встревоженно. — Вот так самообладание.

3. ПЕРВЫЙ ВИЗИТ МИССИС ЛУИЗЫ СМИТСОН В СКОТЛАНД-ЯРД Лондон: четверг, 31 марта 1910 года

Даже самые близкие друзья миссис Луизы Смитсон не догадывались, что она вышла из низов. Луиза родилась в бедной семье и, выбравшись из сточной канавы, испытывала лишь презрение к тем, кто до сих пор там барахтался. Она познакомилась со своим будущим мужем Николасом, когда работала официанткой в пивной «Лошадь и три бубенца» в Бетнал-Грин. Тот был наповал сражен красотой девушки, а ее покорили серебряный портсигар, резная дубовая трость и благородные манеры. Когда она обслуживала мужчину у стойки и он, раскрыв бумажник, сверкнул пачкой двадцатифунтовых банкнот, это лишь прибавило ему привлекательности. Подав клиенту пенное пиво и рюмку бренди, Луиза прошептала своей подруге Нелли Пиппин, что женит на себе молодого человека, сидящего за угловым столиком и погруженного в чтение «Таймс», или умрет. Спустя полгода все еще живая Луиза наскоро обвенчалась с ним в церкви близ Расселл-сквер в Блумсбери: на церемонии присутствовали только ближайшие члены семьи, многие их которых, по слухам, говорили, что эта прелестная девушка с жеманным произношением в буквальном смысле выпала из окна и встала на ноги.

Но они все же поженились, и с этой самой минуты Луиза решила, что, став женой джентльмена, автоматически превратилась в леди. В этом она ошибалась. Женщина перестала общаться со своей семьей: «Простолюдины — никаких тебе манеров. Разговаривать правильно не научатся. Даже старенький дядя Генри — а уж он-то цельных три года в школе учился, когда еще мальцом был», — и открещивалась от своих прежних подруг. Она увлеклась модой и, сидя у себя в эркере на верхнем этаже, наблюдала за проходившими по улице элегантными барышнями, зарисовывала в тетрадке их наряды, а затем показывала портному, требуя, чтобы он в точности все воспроизвел. Луиза покупала самые новые и стильные туфли и шляпки и почти каждый вечер ужинала в известных великосветских ресторанах, где ела мало, поскольку следила за фигурой, и насыщалась в основном роскошной атмосферой. Николас — мужчина с недостатком мозгов, но кучей денег — по-прежнему души в ней не чаял, всегда исполнял самые нелепые ее капризы, и его собственные друзья в конце концов признали, что любовь бывает не только слепой, но и безвкусной.

Хотя Луиза очень любила своего деверя, — ведь ему как-никак удалось убедить семью Смитсонов, что Николас имеет право жениться, на ком хочет, даже на дешевой шлюхе сомнительного происхождения и воспитания, — она от всей души желала достопочтенному Мартину Смитсону смерти. Всем было хорошо известно, что он страдал от всевозможных недугов: смещение позвонков, отказ одной почки, артрит коленного сустава, мерцающий сердечный ритм, — и почти всю жизнь не вылезал из больниц. Его отец тоже был одной ногой в могиле, и это означало, что Мартин вскоре унаследует титул лорда Смитсона. Деверь и сам только недавно женился, и Луиза молилась по ночам, чтобы деверь умер от какой-нибудь из своих болезней еще до того, как его жена забеременеет, иначе шансы перехода титула к Николасу растают на глазах. Женщина твердо решила стать леди Смитсон, и если для этого потребуется во время визита Мартина оставить открытыми несколько лишних окон или слегка недожарить его отбивную — что же в этом такого? Ведь все ради благого дела.

Однако утром четверга, 31 марта 1910 года, мысли о том, какое платье наденет она в ближайшем будущем на похороны одного из родственников мужа, отошли на задний план: Луиза решительно шагала вдоль Набережной Виктории к зданию Нового Скотланд-Ярда, чтобы заявить о совершении убийства.

К такому решению она пришла в то утро за завтраком. Луиза думала об этом всю ночь — с самого собрания Гильдии поклонниц мюзик-холла, которое состоялось накануне вечером на дому у ее подруги миссис Маргарет Нэш. В самом деле, вернувшись домой, Луиза почти не спала, однако не могла сомкнуть глаз вовсе не из-за храпа мужа, лежавшего рядом в кровати. Когда они завтракали у эркера в гостиной за несколько минут до девяти — окно вверху было приоткрыто, и в комнату поступал свежий утренний воздух, — Николас удивился рассеянности жены, с невинной радостью заметив, как та намазала на тост варенье раньше масла, и, осознав свою оплошность, поспешила скорее все съесть, чтобы не привлекать внимания.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая? — спросил Николас, сняв с носа пенсне и внимательно посмотрев на нее, словно очки мешали ему смотреть.

— Превосходно, Николас. Ты так заботлив, — сухо ответила она.

— Ты просто выглядишь немного distrait,[13] — сказал он. — Как тебе спалось?

Она вздохнула и решила ему довериться.

— Сказать по правде, я вообще не спала, — печально ответила Луиза. — Вчера вечером у меня был один разговор, после которого я не знаю, что и думать.

Николас нахмурился. Обычно его жена не говорила загадками. Он позвонил в стоявший под рукой колокольчик и, когда явилась прислуга, велел ей убрать со стола и сообщил, что кофе они выпьют у камина. Усевшись на диван, Луиза все обдумала, а затем повернулась к мужу.

— Вчера вечером я была на собрании, — начала она. — Ты ведь знаешь о Гильдии поклонниц мюзик-холла?

— Конечно, дорогая.

— Я говорила с Маргарет Нэш. Мы беседовали о разных вещах, но под конец вспомнили Кору Криппен.

— Кого?

— Кору Криппен, Николас. Ты ведь знал Кору. Видел ее несколько раз. Красивая женщина. Прекрасная певица. Была замужем за доктором Хоули Криппеном.

— Ну да, конечно, — сказал он, припоминая. — Если хочешь знать мое мнение, этот Криппен — немного бесхарактерный. Слегка подкаблучник. Позволял жене над собой издеваться. Но в остальном, полагаю, вполне порядочный человек.

— Право же, Николас! Бедняжка недавно умерла. Разве можно так дурно отзываться о покойнице?

— Но ты же сама решила с ней больше не общаться, — воскликнул муж, вспомнив один неприятный эпизод, случившийся в доме Криппенов несколько месяцев назад. — И поделом — она оскорбила тебя, и ты собралась исключить ее из Гильдии.

— Она была расстроена, Николас.

— Пьяна.

— Нельзя же, право, так говорить о человеке, который даже не в силах защититься. И я не собиралась ее исключать. Просто подумала, что в изысканном обществе так себя не ведут.

— Прошу прощения, дорогая. Я проявил черствость.

Луиза покачала головой, как бы отмахиваясь от извинений.

— Дело в том, — продолжала она, — что Маргарет видела доктора Криппена пару недель назад в театре. Эндрю развлекал в Лондоне какого-то делового партнера — видимо, завзятого театрала, — и они все вместе отправились в Уэст-Энд смотреть постановку «Сна в летнюю ночь». В антракте спустились в фойе выпить, и Маргарет заметила там доктора Криппена. Она не видела его с тех самых пор, как все мы узнали, что Кора уехала в Америку и там умерла. Поэтому Маргарет, естественно, подошла к нему поздороваться и выразить соболезнование.

— Естественно, — согласился Николас.

— Разумеется, она была удивлена, увидев его в театре. Бедняжка скончалась всего пару недель назад. Так рано выходить из траура — немного бессердечно.

Николас пожал плечами.

— Каждый из нас справляется с горем по-разному, дорогая, — спокойно высказался он.

— Конечно, только всему же есть предел, и можно хотя бы устыдиться своего поведения. Как бы то ни было, когда Маргарет подошла к доктору Криппену, он очень грубо с ней обошелся и, поговорив пару минут, зашагал прочь.

— Ну, возможно, он был расстроен. Не хотел об этом говорить.

— Но он был с юной леди, Николас. Внешне привлекательной, но уж больно вульгарной. С той девушкой, которую мы однажды вечером видели у Криппенов дома — со шрамом между носом и верхней губой. Помнишь?

— Смутно, — ответил Николас, который совершенно ее не запомнил.

— Когда мы впервые пришли к ним в гости. Больше года назад. У них еще жил тот милый молодой человек — такой интересный, — добавила она, с нежностью вспомнив юношу, которого звали Алек Хит.

— Я, несомненно, там был, Луиза, — ответил муж. — Но право же, как я могу упомнить все светские приемы, которые посещаю?

— Помнишь ты ее или нет — не суть важно, — раздраженно сказала жена. — Главное, что на ней было голубое сапфировое ожерелье, которое миссис Нэш несколько раз видела раньше на Коре, а также Корины любимые серьги. Тебе это не кажется странным?

Николас почесал подбородок и задумался. Он не совсем понимал, куда она клонит.

— Леди уезжает в Америку без своих лучших драгоценностей, — сказала наконец Луиза, как бы подстегивая его и ожидая щелчка, с каким включались его мозги. — Она бы не сделала этого никогда в жизни. И ни в коем случае не позволила бы какой-то уличной выскочке носить в свое отсутствие любимые украшения.

— Дорогая, ты слишком взволнована. Ее отсутствие не временное — она ушла навсегда. Несчастная дама скончалась.

— Но, уезжая за границу, она ведь не знала, что умрет? — Муж пожал плечами. — Мне не по себе, Николас, и все тут. Я знаю, это звучит смешно, однако мне кажется, что с Корой Криппен произошло какое-то несчастье, и я решила докопаться до истины. У Маргарет тоже нехорошие предчувствия.

— Право же, Луиза, — рассмеялся муж: его очень позабавил этот внезапный приступ любопытства у супруги. — Надеюсь, ты не собираешься беспокоить этого беднягу?

— Ни в коем случае, — ответила та. — Чтобы мне открыла дверь эта девка? И, возможно даже, не разрешила войти? Никогда в жизни! Я собираюсь сделать то, что по силам почтенной даме, столкнувшейся с подобной дилеммой.

— То есть?

— Собираюсь пойти в Скотланд-Ярд и заявить, что Кора Криппен умерла насильственной смертью.

У Николаса отвисла челюсть, и он опять не смог удержаться от смеха.

— Дорогая, это уж чересчур, — сказал он через минуту, изумленно качая головой. — Неужели почтенная дама действительно так поступила бы в подобной ситуации? Пойти в Скотланд-Ярд? Какая странная мысль! — Он задрожал от смеха и в то же время — нежности. Как бы ни называл Луизу его отец, благодаря своей непредсказуемости она превратила жизнь мужа в сплошное удовольствие. — По-моему, ты опять начиталась детективных романов.

— Дело не в том, — сказала она обиженно. — Просто Кора Криппен была моей подругой и…

— Ну полно, ты же с ней сто лет не разговаривала. С того ужасного вечера, когда нам показалось, что она спятила.

— Мы были членами одной гильдии, — настаивала супруга, стараясь не вспоминать о тех событиях. — И поэтому связаны сестринскими узами. Нет, Николас, я твердо решила. Отправлюсь в Скотланд-Ярд сегодня же утром и позабочусь о том, чтобы полиция расследовала это дело. И не отговаривай меня. — Она произнесла это с такой решимостью, что Николас понял — лучше с ней не спорить.

— Хорошо-хорошо, дорогая, — согласился он. — Если ты так настаиваешь. Но только не предъявляй неразумных обвинений. Доктор Криппен как-никак вхож в наше общество — он немного ниже нас по своему положению, но, вероятно, у нас немало общих знакомых. Нет смысла ворошить осиное гнездо, если можно этого избежать.

— Не беспокойся, Николас, — ответила Луиза и встала, чтобы выйти из комнаты и надеть платье, подходящее для делового свидания в полиции. — Я знаю, что делаю. И, кажется, понимаю, как устроено общество. Ведь я, в конце концов, — леди.

— Ну разумеется, дорогая. Разумеется.

Луиза прошагала к столу. За ним сидел молодой полицейский — предчувствуя бурю на горизонте, он осторожно поднял голову. Высокий и худой, с черными как смоль волосами, театрально зачесанными назад, — когда Луиза подошла к парню, ее на мгновение отвлекли его скулы и глаза: ей редко доводилось встречать столь необычных юношей. Раньше она уже сталкивалась с подобными людьми: мужчинами и женщинами с каким-то бесполыми лицами. Лишь одежда помогала определить, кто из них относится к мужскому, а кто — к женскому роду. Как легко нас обмануть, подумалось ей.

— Меня зовут миссис Луиза Смитсон, — возвестила она всем присутствующим в целом и молодому офицеру в частности, словно выдвигая свою кандидатуру на самый высокий пост. — Доброе утро, констебль.

— Доброе утро, — нерешительно ответил юноша, пристально глядя на нее и ожидая продолжения.

— Известно ли вам, — спросила она через минуту, — что если в приличном обществе один человек представляется другому и называет свое имя, правила учтивости требуют назвать в ответ собственное?

Юноша задумался над ее словами и несколько раз моргнул. Лишь через пару секунд до него дошло, что имелось в виду.

— Констебль полиции Милберн, — сказал он робко, будто малыш, которого только что отчитала мать.

— Итак, констебль полиции Милберн, — воскликнула Луиза, делая ударение на фамилии, — я хочу подать официальную жалобу. Точнее, не жалобу, а заявление. Да, я хотела бы сделать заявление.

Констебль потянулся за папкой со списком фамилий и предполагаемых правонарушений.

— Вам велели явиться сюда и сделать заявление? — уточнил он.

— Да нет же. Никто меня не просил…

— По какому вы делу, мэм?

— Еще нет никакого дела, — раздраженно ответила она. — Я как раз хочу, чтобы его завели. Выражаю беспокойство по поводу исчезновения одной женщины.

— Вы хотите заявить об исчезновении женщины? — переспросил он. Похоже на вырывание зуба, подумал юноша и тут же пожалел об аналогии: в пятнадцать лет ему пришлось вырвать зуб, и память об этом была свежа до сих пор. Дантист оказался не врачом, а скорее садистом: парень никогда в жизни не испытывал такой боли.

— В некотором роде. Согласно официальному сообщению, она умерла, но я в это не верю — все дело в таком пустяке, как ожерелье с синим сапфировым кулоном и красивые серьги. Можно добавить, что это любимые украшения исчезнувшей женщины. Мне кажется, она попала в беду. Так же считает и моя подруга — миссис Маргарет Нэш. Подождите минутку… — Луиза полезла в сумочку и вытащила небольшой блокнот, который принялась быстро листать, отыскивая нужную запись. — Где-то здесь, — пробормотала она, а затем театрально ткнула пальцем в страницу. — Вот. Мне сказали, что в Скотланд-Ярде есть пять главных инспекторов, которые ведут самые серьезные дела. Инспекторы Эрроу, Фокс, Фрост, Дью и Кейн. Это правда? Это их настоящие фамилии или псевдонимы, придуманные для того, чтобы заинтриговать публику?[14]

Констебль Милберн взглянул на нее как на полоумную.

— Разумеется, это их фамилии, — ответил он. — А что вас смущает?

— Ну, стрела и трость — очень похожие предметы. Мороз и роса. По-моему, не нужно объяснять. Но потом — лиса. Не знаю, какая здесь связь, — призналась Луиза озадаченно. — Просто это показалось мне слегка странным — вот и все. Так, значит, их не придумали специально для прессы?

— Вовсе нет.

— Или хотя бы для того, чтобы сбить с толку преступников? Вы можете мне рассказать — я умею хранить тайны.

— Уверяю вас, все пятеро джентльменов — инспекторы, — непреклонно сказал констебль. — Если вы хотите еще что-нибудь…

— Впрочем, это не суть важно, — закончила она со смехом, перебив его и тотчас забыв о кратких фамилиях инспекторов. — Мне хотелось бы немедля поговорить с одним из них. Не могли бы вы кого-нибудь позвать?

Констебль Милберн рассмеялся, но затем, увидев, что Луиза насупилась, сделал вид, что не фыркнул, а просто закашлялся.

— В чем дело, молодой человек? — спросила она. — Я сказала что-то смешное? Я пришла заявить о совершенном преступлении. По-моему, этот ваш… Скотланд-Ярд, или как вы его называете, занимается расследованием подобных дел? Или это просто какой-то водевиль?

— Мисс Смитсон…

— Миссис Смитсон, — исправила она его. — И возможно, когда-нибудь, если на то будет Божья воля, я стану леди Смитсон, так что имейте это в виду.

— Миссис Смитсон, инспекторы — очень занятые люди. Они просто не могут встречаться с каждым посетителем, который приходит к нам с жалобой. Для этого существуют сыщики. Для этого здесь сижу я.

— Констебль полиции Милберн, — твердо сказала Луиза, словно обращаясь к умственно отсталому ребенку. — Видимо, вы не понимаете, с кем говорите. Мой свекор — лорд Смитсон. Мой деверь — достопочтенный Мартин Смитсон. Мы — титулованное семейство. Знать. Не какие-то простолюдины, обратившиеся в полицию из-за пропавших панталон, которые посреди ночи сорвала с веревки для белья живущая по соседству дешевая прошмандовка, потому что у нее нет своих. — Всю эту речь она произнесла на одном дыхании, с каждой фразой все больше повышая голос: молодой констебль вытаращил глаза, поразившись резкой перемене интонации и лексикона. — Мы — почтенные люди, — добавила она спокойнее. — Я пришла сделать заявление и требую встречи с инспектором.

Констебль Милберн кивнул и, как всегда при работе с трудным клиентом, решил потянуть время.

— Не могли бы вы присесть, — предложил он, кивнув на ряд стульев у стены. — Посмотрим, что можно сделать.

— Очень хорошо. — Дама бодро кивнула, словно уже добилась своего. — Только постарайтесь недолго. У меня впереди напряженный день, и я не могу терять попусту время. Надеюсь увидеть инспектора через десять минут.

— Может быть и дольше, — ответил констебль Милберн. — Насколько мне известно, трех инспекторов сейчас нет на месте. А четвертый допрашивает свидетеля. Не знаю, где инспектор Дью, но…

— Так узнайте же, констебль полиции Милберн! — завопила она, шлепнув рукой по столу. — Отыщите его! Напрягите свои тренированные мозги и установите его местонахождение. Проведите сыскную работу. Возьмите увеличительное стекло. Допросите свидетелей. Отследите его последние перемещения. Если вы не приведете его через десять минут, я подойду к этому столу и потребую объяснений, и тогда вам, молодой человек, не поздоровится. Могу вас в этом заверить.

Он кивнул, сглотнув слюну: его кадык нервно поднялся, когда она закончила свою тираду.

— Идет, — согласился констебль и поспешно скрылся.

Она видела, как юноша зашел в одну из служебных комнат: его форма плотно облегала стройную фигуру. Луиза облизалась и улыбнулась. «Чего бы я только не отдала за этот лакомый кусочек», — подумала женщина, в которой заговорили врожденные инстинкты.

— А ты с чем, милочка? — спросила ее девушка, расположившаяся на одном из соседних стульев. Луиза, которая сидела прямо и настороженно, скосилась влево, но не повернула головы: решила не обращать на девушку внимания, надеясь, что та отстанет сама. — Говорю, с чем ты? — повторила та. — Эй, слышь меня?

— Я прекрасно вас слышу, благодарю вас, — ответила Луиза с самой аристократической интонацией, на которую была способна, словно девушка могла этого испугаться и замолчать. — Извините, но в данную минуту я не расположена к беседам.

— Фу-ты ну-ты! — пробубнила девушка, некая Мэри Добсон. — Понятно.

— Благодарю вас, — произнесла Луиза, слегка кивнув, словно ей сказали комплимент. Несколько минут прошло в тишине, и Луиза уж подумала, что худшее позади, но затем, даже не спросив разрешения, Мэри Добсон встала и пересела на соседний стул: тяжело откинувшись на спинку, она сложила руки на груди.

Затем окинула Луизу взглядом с ног до головы, обратив внимание на тонкую строчку на платье и изящные кружевные перчатки.

— Вызывают меня каждую неделю, — сказала девушка, словно продолжая начатый разговор. — Должна им выкладывать, чем занимаюсь, где работаю и все такое. Говорят, за мной нужен глаз да глаз, хоть я и говорю им, не понимаю, мол, зачем теперь все это. Ведь я делаю то же, что и все остальные, отличаю свое от чужого и никогда их не путаю. Не то что в прежние времена…

— Извините, вы позволите? — сказала Луиза, чуть-чуть потянув за край платья, на который уселась Мэри Добсон. Луиза выдернула полу из-под девушки и недовольно уставилась на помятую кромку. Потом придется разгладить. Или, возможно, вообще выбросить.

— Да ради бога, — ответила Мэри. — Бьюсь об заклад, тебя взяли за Кингз-роуд, я права?

— Простите?..

— Меня не проведешь, — восхищенно сказала девушка и засмеялась. — Уж у меня-то на дорогих шлюх глаз наметан. Кажись, ты этим деньги зарабатываешь, значит, тебе здорово свезло — вот что я скажу. Знаешь, что нужно джентльменам. Не то что я. Разве что шлепну или пощекочу — как, мол, ваш батюшка. Полизаться или перепихнуться — мне без разницы, и за все про все — пожалуйте шесть пенсов, премного благодарна.

— Не знаю, что вы имеете в виду, мисс, — возмущенно сказала Луиза, хоть и прекрасно это знала. — Но могу вас заверить, что я…

— Слышь, а что ты думаешь насчет вон тех двух? — спросила девушка, тотчас сменив тему и уставившись на пожилую чету, сидевшую в углу: женщина — с подбитым глазом, а мужчина — с горестным лицом. — Бытовая ссора — кажись, так это называется, — сказала Мэри.

— Я никогда не вмешиваюсь в чужие дела, — ответила Луиза. — Считаю это очень благоразумным. И вам посоветовала бы то же самое.

— Правда? — спросила Мэри, не ожидавшая столь высокомерного обращения. — Ну, раз уж ты вся такая благородная да напыщенная — что здесь-то делаешь, а?

— Я нахожусь здесь, — ответила Луиза, обрадовавшись, что наконец можно расставить все по своим местам, — потому что одна моя близкая подруга пропала без вести, и я пришла заявить о ее исчезновении.

— А где ж муж-то ейный? Почему сам не заявил об ее исчезновении? — Последние слова Мэри произнесла надменно, передразнивая Луизу.

— Я волнуюсь именно потому, что он этого не сделал, — объяснила Луиза. — Поэтому я здесь. Хочу сообщить полиции, что она пропала без вести.

— А я-то думала, ты никогда не вмешиваешься в чужие дела. Может, я ослышалась?

Луиза злобно глянула на девушку и подалась вперед, чтобы слышала только она.

— А ну быстро пересела на другой стул, вонючая шалава, — прошептала она. — Проваливай, пока я тебе не двинула.

Мэри Добсон подскочила на стуле, и от удивления у нее отвисла челюсть. Тем временем Луиза откинулась на спинку и ласково ей улыбнулась с таким видом, словно сказала по этому вопросу все, что должна была, и вполне может оттаскать Мэри за волосы, если та попытается заговорить снова.

— Миссис Смитсон? — Луиза обернулась и увидела, что к ней обращается немолодой мужчина в твидовом костюме. У него был доброжелательный взгляд, и поэтому она улыбнулась, кивнув.

— Я инспектор Уолтер Дью, — сказал он. — Извините, что заставил ждать. Будьте так любезны, пройдите сюда.

Он придержал деревянную перегородку, которая отделяла приемную от расположенных за нею кабинетов, пропуская Луизу. Та шагнула внутрь и пошла вслед за ним. Остановившись лишь на мгновение, женщина обернулась и в последний раз взглянула на констебля Милберна — на сей раз она и сама удивилась тому, что показала ему язык и быстро подмигнула. Юноша вспыхнул и отвернулся, занявшись бумагами на столе, чтобы никто не заметил его смущения.

Инспектор Дью занимал небольшой кабинет на третьем этаже здания Скотланд-Ярда с окном, выходившим на Набережную. Как только они вошли, инспектор тотчас открыл окно, поскольку в воздухе висел плотный сигарный дым, которого он не заметил перед уходом. Полицейский пригласил миссис Луизу Смитсон сесть в потертое кресло напротив письменного стола. С отвращением взглянув на это седалище, она в конце концов опустилась в него со страдальческим вздохом и улыбнулась офицеру. Хотя Луиза никогда раньше не сталкивалась с главными инспекторами, его возраст и изысканные манеры ее успокоили. На столе она заметила портрет и с любопытством посмотрела на бледного молодого человека, изображенного на гравюре.

— Ваш сын? — спросила она.

— Нет, что вы. — Дью быстро покачал головой. — Это портрет констебля полиции Джозефа Грэнтема. Слышали о нем?

Луиза напрягла мозги, пытаясь понять, откуда она могла о нем слышать, но у нее ничего не вышло. Она помотала головой.

— Действительно, откуда вы могли о нем слышать, — сказал инспектор с некоторым разочарованием. — Учитывая, что он погиб около восьми лет назад.

— Погиб?

— Констебль полиции Грэнтем был первым служащим Лондонской полиции, который погиб при исполнении служебных обязанностей. Я храню его портрет как напоминание о том, для чего все мы здесь. Помогает сосредоточиться.

— Как предусмотрительно, — равнодушно сказала Луиза.

— Так чем я могу вам помочь, миссис Смитсон? — спросил инспектор, разочарованный ее реакцией. — Констебль Милберн сказал, вы хотите заявить об исчезновении человека.

— Да, в некотором роде, — ответила она, подавшись вперед, и Дью принялся записывать. — Одна моя подруга, миссис Кора Криппен, недавно умерла.

— Глубоко сожалею.

— Спасибо, но у меня есть основания полагать, что она попала в беду.

— Правда? — спросил инспектор Дью, подняв брови. — И почему вы так считаете?

— Ее муж — доктор Хоули Криппен, — ответила Луиза. — Он живет на Хиллдроп-креснт. В Камдене. Знаете, где это?

— Примерно, — сказал офицер, ожидая продолжения.

— Я знакома с Криппенами уже несколько лет. Вы, конечно, понимаете, они нам не ровня, но я взяла Кору под свое крылышко — из милосердия. Но она недавно уехала в Америку — ухаживать за больным родственником, написав мне, как секретарю Гильдии поклонниц мюзик-холла, письмо, в котором известила, что ее некоторое время не будет в Лондоне. А затем мы внезапно узнали от доктора Криппена, что его жена за границей скончалась.

— И у вас есть основания в этом сомневаться?

— Ну, не так категорично. Хоть я и не слышала, чтобы она чем-нибудь болела. Кора всегда была очень… здоровой женщиной. Просто вчера вечером одна моя подруга рассказала мне, что пару недель назад ходила в театр и встретила там доктора Криппена, который был с юной леди.

— Ах вот как.

— И на этой юной леди были украшения Коры. Точнее — голубое сапфировое ожерелье. И очень красивые серьги.

— И вы полагаете, этому самому Криппену, недавно потерявшему жену, еще рановато появляться в обществе вместе с другой женщиной? — Глаза инспектора Дью потускнели, словно ему приходилось сталкиваться с подобным сплошь и рядом, а дежурным констеблям впору уже научиться отваживать такого рода посетителей.

— Это, конечно, так, — призналась Луиза. — Но тут вопрос совести, и изысканное общество не должно оставлять его без внимания. Естественно, мы с моим мужем больше не сможем общаться с подобным мужчиной.

— Естественно.

— Но мне просто не верится, будто Кора Криппен могла уехать в Америку, оставив свои украшения дома. Это не укладывается в голове, инспектор.

Дью подумал пару минут, затем кивнул.

— Этот Криппен, — спросил он, — что он за человек?

— Думаю, вполне достойный, — нехотя призналась Луиза.

— Не вспыльчивый? Никаких инцидентов в прошлом?

— Насколько мне известно, нет. Хоть я и слышала, что перед тем, как жениться на Коре, он овдовел. Быть может, здесь что-то кроется? Мой муж, Николас Смитсон, — возможно, когда-нибудь он станет лордом, — так вот, мой муж называет его бесхарактерным. Криппен ему не нравится. Конечно, он и не в моем вкусе тоже, однако его нельзя назвать и типично подозрительным человеком. Впрочем… две жены. И обе мертвы. Поневоле удивишься, разве не так? Он всегда казался очень спокойным, даже чересчур спокойным, если вы понимаете, о чем я. Я никогда не могла до конца ему доверять. Все дело в глазах, инспектор. Это ценные сведения. Убийцу всегда можно узнать по взгляду!

Вдруг инспектор Дью решительно захлопнул блокнот и, встав, практически поднял миссис Смитсон из кресла и проводил ее до двери.

— Очень хорошо, что вы пришли и выразили свою обеспокоенность, — сказал он. — Но мне кажется, вам не о чем волноваться. Если женщина умерла в Америке, значит, она умерла в Америке. Это не входит в нашу юрисдикцию. Ну а как она решила распорядиться своими украшениями перед отъездом из Англии — это касается…

— Но, инспектор, разве это не кажется вам ни капли странным? — раздраженно спросила Луиза, которой не понравилось, как Дью вытолкал ее в дверь, а затем повел по коридору, словно она была истеричкой или обычной преступницей.

— К сожалению, нет, — ответил он. — Я не могу возбудить дело, миссис Смитсон. Советую вам вернуться домой и выбросить это из головы. Пусть бедная женщина покоится с миром, а если доктор Криппен общается с другой дамой — это его личное дело. Я понимаю, его покойная жена была вашей подругой…

— Я пришла сюда не поэтому, — запротестовала Луиза. — Я не держу на него зла.

— Благодарю вас, миссис Смитсон. Рад, что оказался вам полезен.

Дверь бесцеремонно захлопнулась, и Луиза внезапно оказалась в главном вестибюле Скотланд-Ярда, шокированная столь неучтивым обращением инспектора. Когда все повернули к ней головы, она слегка покраснела.

В дальнем конце комнаты послышался тоненький голосок — Луиза сразу узнала Мэри Добсон. Все прислушались к крику девушки.

— Не переживай, милая, — завопила она. — Легавые забирают проституток, чтоб читать им нотации — по крайней мере, на первый раз. Они тебя не тронут, если будешь сидеть в своем районе. В следующий разок попробуй сходить на Лестер-сквер или в Ковент-Гарден. Там завсегда есть спрос на таких дорогих шлюх, как ты.

У миссис Луизы Смитсон, тянувшейся к аристократии, от потрясения отвисла челюсть, и все в комнате уставились на нее, окидывая взглядом и мысленно определяя ее цену.

— Это неслыханно, — воскликнула она и, стремительно выбежав в дверь, оглянулась на здание Скотланд-Ярда, словно оно и было корнем ее неудач. — Она вляпалась, — крикнула она в окна верхнего этажа, снова забыв о своем аристократическом произношении. — Ты еще об этом узнаешь, инспектор, и станешь упрашивать, чтоб я пришла и рассказала все подробности. А мне тогда будет глубоко начхать!

4. ПЕРВАЯ ОШИБКА Детройт; Штат Юта: 1884–1890

Хоули недолго пробыл учеником Прайса — уже через неделю ему разрешили разделывать туши самостоятельно. Месяц спустя он дошел до семи-восьми штук за ночь, установив новый рекорд, и получал надбавку за скорость и хирургическую точность. Заведующий признался, что никогда не видел такого дотошного мясника, и ему доставляло особенное удовольствие наблюдать, как старательно Хоули отделял органы и кости от остальной туши, раскладывая их по всей рабочей площади. И когда приходил черед по отдельности сбросить их в разные баки, он делал это максимально быстро, не оставляя за собой никакого беспорядка.

Хоули добился таких успехов, что однажды вечером перед началом работы его вызывал к себе в кабинет Лео Маккинли — один из владельцев бойни.

— Говорят, у тебя прекрасные перспективы — у нас давно не было таких работников, — сказали ему. — Крепкие руки, выносливость и проворство.

Это прозвучало так, словно его принимали в профессиональную бейсбольную команду.

— Мне нравится моя работа, — скромно ответил Хоули.

— Правда нравится? Ты работаешь по три ночи в неделю. А как бы ты отнесся к полной занятости? Пять дневных смен, чтобы ночи оставались свободными для общения с барышнями, а? Что ты на это скажешь?

Хоули покачал головой.

— Это исключено, — объяснил он. — Я учусь на врача.

— Здесь больше перспектив, сынок, — сказали ему. — Я говорю о двадцатипроцентной надбавке к зарплате. Лучшего предложения тебе не получить. Что, если ты когда-нибудь решишь остепениться и завести жену? Тогда тебе понадобятся деньги. Уж поверь мне, сынок. В наши дни женщинам нужно, чтоб мужчина о них заботился.

Хоули рассмеялся — юноше польстило, что его кандидатуру сочли подходящей для этого места, но он все же отказался, предпочитая работать внеурочно и по-прежнему лелея свои честолюбивые мечты.

Джезебел сетовала, когда он возвращался по утрам домой весь в пятнах крови.

— Посмотри на себя, — говорила она, в отвращении качая головой. — Что подумают соседи? Решат, что ты — безжалостный убийца: выходишь вечером чистенький и опрятный, а приходишь домой на рассвете весь покрытый кровью и пропитанный запахом смерти. Что это за профессия? Разве это Божий труд?

— Это вовсе не профессия, — холодно заявлял сын, — а способ ее обрести.

Разумеется, в первый же год работы на бойне Маккинли-Росс он получил диплом из Филадельфии, а затем и другой — свидетельство глазного и ушного специалиста из Офтальмологической клиники Нью-Йорка. И все это — благодаря трем рабочим ночам на мичиганских бойнях, где Хоули стал лучшим мясником. Он мечтал о том времени, когда люди будут с ним знакомиться, а он наконец сможет учтиво поклониться, протянуть, подавшись вперед, руку и произнести фразу, о которой так долго грезил.

— Меня зовут доктор Криппен, — гордо скажет он.

Хотя от мичиганского городка Энн-Арбор до Детройта не больше часа езды, решение доктора Хоули Харви Криппена переехать туда весной 1884 года было воспринято матерью как умышленная попытка уйти из-под ее влияния. В этом она оказалась права.

На основании двух дипломов — филадельфийского и нью-йоркского — Хоули предложили место ассистента врача в шумной поликлинике в центре Детройта. Его работа, которую обычно выполняла медицинская сестра, занимала много времени, а платили за нее мало, но юноша впервые получил доступ не к тушам убитых животных, а к живым людям: уже одно это показалось ему ценным. Поликлиникой владели четыре доктора от тридцати трех до шестидесяти семи лет, и поскольку младший — доктор Энтони Лейк — был сыном старшего — доктора Стивена Лейка, во избежание путаницы они разрешали своим коллегам называть себя, соответственно, доктор Энтони и доктор Стивен. Хоули работал у доктора Стивена и прекрасно с ним ладил: пожилой мужчина смог различить у своего нового служащего задатки хорошего врача. Он редко сталкивался с подобным энтузиазмом, которого не проявлял даже его собственный сын: тому поневоле пришлось освоить ремесло, когда отец ему купил место в университете.

— Почему вы не поступили в медицинское училище, Хоули? — спросил его доктор Стивен однажды вечером, когда поликлиника уже закрылась на ночь и они сидели на кухне за легким ужином. — Вы знаете о жизнедеятельности организма не меньше, чем средний студент-выпускник. Я видел дипломированных, но при этом менее компетентных врачей. К тому же у вас превосходные руки. Вы блестяще накладываете швы.

— Я не мог себе этого позволить, — объяснил Хоули. — Плата за учебу оказалась слишком высокой. Я служил приказчиком в бакалейной лавке отца, так что не было никакой возможности учиться. Мне удалось закончить курсы и получить диплом только потому, что я работал три ночи в неделю на бойне.

Доктор Стивен скривился, хотя от природы вовсе не был брезглив.

— Какая жестокая ирония судьбы, — сказал он. — Господь дал вам талант, но великий бог торговли не позволил его применить.

Хоули улыбнулся — упоминание господа вызвало в памяти образ матери. Он оставил обоих в Энн-Арборе и с тех пор редко о ком-либо из них вспоминал.

— Кстати, пока вы здесь, я имею в виду — с пациентами, к вам всегда будут обращаться «доктор Криппен». Конечно, вы никакой не доктор, но большинство студентов-медиков пользуются этим званием, чтобы пациентам было спокойнее. Так проще.

— По-моему, звучит убедительнее, — ответил Хоули.

Он жил в маленькой комнате на верхнем этаже через пару домов от поликлиники. Жилище принадлежало доктору Энтони Лейку, который предложил новому служащему комнату вскоре после его переезда в Детройт и удерживал третью часть его еженедельного жалованья в счет арендной платы. Хотя сам дом был большим и хорошо обставленным, комнатушка Хоули оказалась крохотной и тесной: в ней помещались лишь кровать, сломанный гардероб, письменный стол и рукомойник. У юноши сложилось впечатление, что в прошлом комната служила кладовой — он нередко просыпался в пять утра, задыхаясь от влажности и пыли. Помещение проветривалось только благодаря слуховому окошку — очень грязному снаружи, и поскольку почистить его было нельзя, не взбираясь на крышу, с улицы в комнату просачивалось мало света.

— Если хотите его вымыть, — сказал ему хозяин, — можете забраться наверх. Правда, при этом вы рискуете упасть и свернуть себе шею — тогда вас ни одному врачу на свете не удастся спасти.

Доктор Энтони был на десять лет старше, но у Хоули не сложились с ним такие же дружеские отношения, как с его отцом, и юноша радовался, что не работал ассистентом у сына. Все хорошо знали, что студентки-медички задерживались у доктора Энтони не дольше одного-двух месяцев, и ни для кого не было также секретом, что он всегда нанимал только самых симпатичных. Доктор был женат, имел ребенка и жил в этом доме в будни, а на выходные уезжал из города к миссис Лейк — в более роскошное жилище на окраине. Во время своего пребывания на Итон-лейн Хоули видел ее лишь однажды, и юношу тотчас покорила ее красота: когда миссис Лейк к нему обратилась, он страшно покраснел и нервно пробормотал что-то в ответ. Женщины по-прежнему оставались для него тайной за семью печатями.

Приходя утром в поликлинику, Хоули первым делом встречал Шарлотту Белл — молодую регистраторшу, которая начала здесь работать всего через три дня после его поступления. Приехав из Калифорнии, она жила в Мичигане больше года и покинула предыдущее место регистратора в офтальмологической клинике лишь после того, как там умер доктор. Именно это обстоятельство и побудило ее завязать дружбу с нервным молодым человеком.

— Я слышала, вы изучали офтальмологию в Нью-Йорке? — спросила она Хоули, когда они однажды решили вместе пообедать. Юноша задумался над тем, ответить ли честно, уточнив, что окончил заочные курсы, или же солгать, делая вид, будто много поездил по свету.

— Совершенно верно, — ответил он, быстро приняв решение.

— Всегда хотелось побывать в Нью-Йорке, — сказала девушка, мечтательно глядя в окно, словно, если немного напрячь зрение, вдалеке можно было увидеть Статую Свободы. — Но мне кажется, я бы немного оробела. Там правда очень шумно и многолюдно?

— Конечно, — подтвердил Хоули, который в свои двадцать три ни разу не выезжал за пределы штата Мичиган. — Там живет, поди, мильон человек.

— Целый миллион! — повторила девушка, затаив дыхание. — Даже в голове не укладывается!

— По тротуарам везде мчатся толпы, а трамваи гудят в рожки. На каждом углу — шум и музыка. Место в самом деле оживленное. По-моему, этот город — не для одиноких молодых девушек.

— Я спросила просто потому, что сама перед этим работала у офтальмолога, — пояснила Шарлотта. — У доктора Абрахама Рубенса. Вы его знали?

«Должен ли я его знать?» — спросил себя Хоули.

— Кажется, нет, — медленно ответил он, внимательно наблюдая за ее реакцией.

— Неужели? Он был одним из светил в своей области. Не могу поверить, что вы не слышали его имени. В нашей приемной всегда было много важных особ. Например, Элис Дарсон, актриса. Слышали о ней, разумеется?

— Разумеется, — сказал Хоули, хотя ни разу в жизни не слышал этого имени — к газетным разделам, посвященным искусству, он проявлял минимальный интерес.

— Приходила каждую неделю. Я не должна вам этого говорить, но она слепнет. Одним глазом вообще ничего не видит, и в правом тоже зрение садится. Боялась, чтобы никто не пронюхал, а то театральные импресарио больше не дадут ей работы. Теперь, когда врач умер, даже не знаю, что она будет делать. Понимаете, он — единственный, кому она доверяла. Лечилась у него годами.

— И впрямь, — сказал Хоули, не зная, восхищаться ли ему ее связями или возмущаться ее болтливостью.

— А потом был еще губернатор. — добавила она, нервно озираясь, словно политические враги этого чиновника таились повсюду — даже здесь, в этой маленькой кухне местной поликлиники. — У него двоится в глазах. Не может сфокусировать взгляд на том, кто перед ним стоит. Приходится гадать, кто настоящий — левый или правый, а потом уже смотреть в одну точку, надеясь, что выбрал правильно. Но могу вам сообщить по секрету, у него не всегда получается. Мы с ним однажды беседовали минут пять, и он все время обращался к стоявшему рядом фикусу. Впрочем, доктор навещал его конечно же в губернаторском особняке. Все как полагается. Не могут же столь важные особы ходить в поликлинику. А это место — не такое. Знаменитые люди, видимо, сюда не захаживают, — со вздохом заключила она.

Ее наивный восторг заставил Хоули непроизвольно улыбнуться. Когда она выглядывала в окно — что делала часто, лелея радужные мечты, — он украдкой поглядывал на ее груди, плотно обтянутые лифом с низким вырезом. Хоули еще не знал женщин, но внезапно почувствовал влечение к Шарлотте Белл.

Они еще много раз по-дружески вместе обедали, и через месяц Хоули согласился сходить с ней вечером в Детройтский театр на постановку «Короля Лира». Актриса Элис Дарсон играла Корделию, хоть и была, несомненно, старше своего персонажа лет на двадцать; но благодаря стройной фигуре и умело наложенному гриму это не слишком бросалось в глаза. Ее зрение, вероятно, ухудшилось: об отказе от королевства она заявила не отцу, а скорее Гонерилье и опасно балансировала на краю оркестровой ямы, пару раз чуть было туда не свалившись.

Билеты на спектакль купила Шарлотта и сама же пригласила Хоули пойти вместе с ней — смелый шаг, который его шокировал и одновременно взволновал. Когда они встретились у театра, Шарлотта с трудом пыталась понять, какое у него настроение. Ожидая, что он будет нервничать и вести себя по-джентльменски, девушка, наоборот, обнаружила, что ее кавалер сжал руки в кулаки. И хотя Хоули был с нею учтив и обходителен, Шарлотта догадалась: юноша поглощен другими мыслями. Девушка надеялась, что он не считает ее навязчивой из-за того, что она пригласила его на спектакль. Ведь Шарлотта поступила так потому, что ей очень нравились их беседы и она видела в нем тихую, одинокую душу — такой тип ее притягивал. Когда во время спектакля девушка поглядывала на своего соседа, он казался смущенным и пялился на кулисы — возможно, точно так же вел себя губернатор штата Мичиган, разговаривая со стоящим прямо перед ним человеком.

— Мне кажется, вам не понравилось, — спокойно сказала Шарлотта, когда Хоули провожал ее домой и они прогуливались вдоль берега реки.

— Вы глубоко ошибаетесь, мисс Белл, — ответил он. — Наоборот, мне очень понравился спектакль, хотя должен признаться, я плохо разбираюсь в искусстве. И еще… — Он немного помедлил, прикидывая в уме, не слишком ли развязно с его стороны говорить подобные вещи, но затем решил, что практически ничего не теряет. — Еще мне очень понравилось ваше общество, — добавил он. — Очень-очень понравилось.

— Вы так милы, — сказала Шарлотта, взглянув на него с искренней любовью. В неярком свете ночных фонарей его лицо вырисовывалось более отчетливо: он шагал рядом — высокий, с прямой спиной и аккуратно причесанными усами; тонкий, заостренный нос придавал ему почти аристократический вид. «Если б только чуть-чуть повыше», — подумалось девушке. Несмотря на бледность, мышиного цвета волосы, негромкий голос и слишком сдержанные, на ее вкус, манеры, он казался Шарлотте намного приятнее других молодых людей, с которыми она проводила вечера в прошлом. В особенности это касалось доктора Энтони Лейка, который накормил ее дешевым ужином в местном ресторане, а затем буквально затащил к себе домой, откуда она ушла, так и не уступив его домогательствам. Доктор называл свой дом «Шато Лейк», и Шарлотта даже закусила губу, чтобы не прыснуть со смеху над этой высокопарностью. Отказавшись переспать с ним, она чуть не потеряла работу, но доктор Энтони от скуки решил оставить ее в поликлинике и больше не вспоминал об этом случае.

Они остановились у парадной двери Шарлотты: на крыльце горел свет. Хоули заметил, как слегка дернулись шторы, и нахмурился.

— Мать с отцом еще не спят. — сказала девушка, прервав неловкую паузу. — Не хотите зайти познакомиться с ними? Может, выпьем чашечку чаю? Сегодня был такой чудесный вечер.

Хоули покачал головой.

— Не сегодня, — ответил он. — Кажется, мне пора домой. Большое спасибо, что согласились сходить со мной в театр.

— Нет, это вы согласились сходить со мной, — со смехом сказала она. — Вас пригласила бесстыжая девчонка, разве не помните?

Ее речь удивила, но в то же время рассмешила Хоули. Не удержавшись, он расплылся в улыбке — Шарлотта улыбнулась тоже. Она почти никогда не видела, чтобы он так ухмылялся: Хоули казался мальчиком, совсем не похожим на серьезного молодого врача, о котором она мечтала. Подавшись вперед и обняв его за голову, девушка с наслаждением прикоснулась пальцами к его волосам, а затем притянула юношу к себе и легко поцеловала в губы — его первый поцелуй. Она помедлила мгновение, затем отпустила его и открыла дверь своего дома.

— Доброй ночи, Хоули, — сказала она, улыбнувшись в последний раз, и исчезла внутри.

— Мисс Белл, — прошептал очарованный юноша.

Они поженились, читатель. И после их женитьбы ситуация изменилась. Доктор Энтони Лейк решил, что комнатушка доктора Криппена на верхнем этаже слишком мала для двух человек, и хотя не держал зла на Шарлотту за ее отказ, никак не мог понять, как она могла отвергнуть его предложение и при этом выйти за такого мужчину, как Хоули Криппен, стоявшего, безусловно, ниже самого Лейка в социальном и сексуальном отношении. Впрочем, ни Хоули, ни его молодую жену это особо не волновало: Шарлотта рассказала мужу об авансах, которые делал ей прежний поклонник, и оба супруга сошлись во мнении, что семейную жизнь следует начинать на новом месте. Однако, желая усугубить оскорбление, Лейк заявил, что Шарлотта больше не сможет работать в поликлинике.

— Это плохо выглядит со стороны, Криппен, — пояснял он, прислонившись к дверной раме, пока Хоули паковал вещи. — Замужняя женщина не должна так много работать. Конечно, если б вы были нищими оба и она захотела бы пару дней в неделю подрабатывать прачкой — это другое дело. Но вы же не нищие, а почти что уважаемые люди.

— У нас хоть шаром покати, — возразил Хоули.

— Да, но вы же не в канаве живете, — ответил Лейк недовольно. — Что скажут люди, если узнают, что вы каждый день отправляете жену на работу? Они скажут, что для мужа это плохая отговорка. Даже Шарлотта может призадуматься. Нельзя так начинать семейную жизнь. Думаете, мой брак был бы успешным, если бы я каждое утро отправлял миссис Лейк с двумя бутербродами и одним яблоком в какую-то богом забытую контору?

Хоули поднял брови — он сомневался, что брак Лейков можно ставить в пример.

— Хорошо, — наконец произнес он. — Только я сам ей скажу, если не возражаете.

— Нисколько не возражаю, — ответил доктор Энтони, уже мечтая о собеседовании с новой регистраторшей. Лейку показалось, что лучше провести его не в поликлинике, а дома. Возможно, вечерком. За бокалом вина. — Рад, что вы поняли: так будет лучше. Оба начнете все сначала. Если хотите знать мое мнение, это самый лучший выход.

Хоули кивнул, но смысл сказанного дошел до него не сразу.

— Оба? — переспросил он. — Почему оба?

— Да бросьте, Криппен, — ответил Лейк с притворным добродушием, небрежно толкнув Хоули в плечо, словно они были закадычными друзьями. — Вы же не хотите торчать в нашей старой душной поликлинике? Вам нужно найти место с хорошими перспективами. Что, если у вас появятся дети? Как вы тогда протянете? Дети обходятся дорого, поверьте моему слову. Уверяю, я делаю вам одолжение.

— Вы меня увольняете? — изумленно спросил Хоули.

— Открываю перед вами новые возможности.

— Вы не имеете права, — сказал Хоули, собравшись с мужеством, чтобы обсудить этот вопрос. Заговорив громче, он расслышал в своем голосе нервозные нотки, и проклял себя за слабость. — Я работаю не на вас, а на вашего отца. Вы не вправе меня выгнать.

Доктор Энтони тяжело вздохнул через нос и потупился на мгновение, качая головой, словно его поставили в неловкое положение и он сам не мог понять причины.

— Я уже поговорил с отцом, — сказал он. — Растолковал ему, что так лучше. Не я увольняю вас, а он. Так что не стреляйте в посыльного.

Хоули охватил внезапный приступ ярости. Ему не хотелось бить кулаком — он знал, что в случае подобной стычки ему будет только хуже, — но если бы удалось каким-то образом вывести этого человека из строя, Хоули мог бы придумать более подходящее для него наказание. В мозгу роились воспоминания о работе на бойне. Юноша представил себе, как доктор Энтони лежит на рабочем столе, крепко связанный, а сам Хоули стоит рядом, с пилой и мясницким ножом № 9: на кафельный пол стекает кровь, которую он затем смывает из шланга в водосток.

Однако в конце концов, трусливый и не уверенный в себе, он так и не дал выхода эмоциям: юноше ничего не оставалось, как сложить вещи в сумки и пойти на встречу со своей молодой женой в дом ее родителей — как они первоначально и договаривались. Там он сообщил Шарлотте плохие новости, и, проведя бессонную ночь, они составили планы на будущее.

Очередное место Хоули нашел таким же способом, как и предыдущее: через раздел «Работа» в журнале «Американский ученый». Новая офтальмологическая больница в Юте нанимала около десятка стажеров для работы в исследовательском отделении, и Хоули с готовностью подал заявку, хотя Шарлотте и не хотелось переезжать в другой штат.

— Юта? — спросила она. — А что в Юте?

— Ну а что в Мичигане, дорогая? Здесь ничем не лучше. В Юте мы начнем все сначала. — Он нахмурился, осознав, что повторил слово в слово мысль молодого доктора Лейка, но вскоре постарался об этом забыть. — Похоже, больница станет одной из самых передовых в своей области. Мне безумно интересно было бы там поработать.

— Но ребенок, Хоули, — сказала Шарлотта. — Безопасно ли там растить ребенка? — Она была уже на шестом месяце, что само по себе — почти чудо. — Я слышала, в Юте высокая преступность, там ежедневно убивают людей.

— Преступность свирепствует повсюду, дорогая, — ответил он. — Убийства совершаются ежедневно. Ты удивилась бы, узнав, сколько обычных людей просыпаются рано утром и еще до рассвета лишаются жизни. Это происходит не только в Юте.

Следующие три года они преспокойно жили на верхнем этаже дома, которым владела чета пенсионеров. Старики занимали нижний этаж и постоянно возмущались тем, что маленький Отто сильно шумит, хотя он был необычайно тихим ребенком. Работа в больнице Хоули нравилась, однако отнимала много времени, и ему не давали исследовательских заданий, на которые он надеялся. В самом деле, из десятка новых врачей, нанятых одновременно на работу, лишь трое продвинулись по службе и получили право разрабатывать собственные исследовательские проекты. Другие же, включая Хоули, оставались лишь ассистентами более авторитетных членов команды. Молодой человек думал, что наниматели невысокого мнения о нем, и обижался, что его не повышают.

Супружеская жизнь также временами его тяготила. Шарлотта Белл была первой женщиной, которую он поцеловал. И, само собой, в свадебную ночь он впервые в жизни занялся любовью, хотя скорее не он, а Шарлотта. Поначалу они смущались, у них ничего не выходило. Со временем минуты близости становились все реже. Отто был зачат одним исключительным вечером, когда Хоули перебрал бренди, а Шарлотта этим воспользовалась, поскольку отчаянно хотела ребенка.

— Снова пришло письмо от твоей матери, — сообщила она однажды утром за завтраком, когда Хоули читал газету. Он недовольно выглянул из-за страницы: жена знала, что муж не любит разговаривать по утрам, и все же настаивала на беседе. Если они обсудят все семейные вопросы сейчас, о чем же будет говорить вечером, когда он вернется домой?

— Правда? — сухо отметил Хоули.

— Да, хочет приехать к нам в гости, — сказала Шарлотта, быстро перелистывая страницы письма и пробегая их глазами: нет ли плохих новостей, — а затем снова вернулась к началу и стала читать внимательнее. — Или чтобы мы приехали в гости к ней. Говорит — как нам больше нравится.

— Мне не нравится ни то, ни другое, — ответил Хоули. — Написать и сказать ей об этом?

— Ей хочется снова повидаться с малюткой Отто. Наверно, ужасно по нему скучает.

Хоули нахмурился:

— Последний раз она зашла прямиком в гостиную и с ходу облила его святой водой. Бедный ребенок расплакался от страха и потом несколько дней боялся на нее смотреть.

— Я помню, — сказала Шарлотта, пытаясь подавить улыбку. — Она думала, что поступает правильно.

— Она ошибалась.

— Она считает нас недостаточно примерными христианами.

— Мы вполне примерные — большего нам и не требуется. Я не желаю, чтобы мать приезжала сюда и поучала нас, как воспитывать нашего ребенка. У нее совершенно устаревшие представления. Я рассказывал тебе, как мне приходилось прятать от нее свои научные журналы…

— Да, под кроватью. Ты упоминал об этом не раз, — раздраженно сказала Шарлотта. — Но право же, Хоули, это было сто лет назад. И мне кажется, тебе пора ее простить.

— Я ученый, дорогая, а не священник.

— Ладно, так я скажу, чтоб она приехала?

— Боже упаси. Скажи, что мы приедем в Энн-Арбор после Рождества. А потом, в конце декабря, напишем, что у Отто круп.

— Хоули, не искушай судьбу!

— Никакой судьбы не существует, дорогая. Мы сами — вершители собственных судеб. Уверяю тебя, мои слова о том, что у Отто круп, не приведут к болезни — это все равно, как если бы я сказал, что сегодня мы получим в наследство сто тысяч долларов или что я взойду на шведский престол. Право же, милая, ты очень наивна и слишком серьезно относишься к подобным пустякам.

Хоули свято верил в свою власть над роком, однако шутки о здоровье младенца казались Шарлотте не совсем уместными. Она делала вид, что все хорошо, но прекрасно сознавала, что отец проявляет недостаточно любви к собственному сыну. Она смирилась с тем, что муж отказывался от интимной близости: в конце концов, им удавалось вполне мирно жить друг с другом, и ссорились они крайне редко. Шарлотта давно уже не надеялась, что Хоули в одночасье станет рабом своих страстей или начнет оказывать ей не чисто внешние, а подлинные знаки внимания. Она сама выбрала эту жизнь и была ею довольна. Но то, что муж стеснялся Отто, ее огорчало. Дело не в том, что Хоули был жесток с мальчиком или не выносил его присутствия — подобных крайностей не наблюдалось. Просто казалось, что отец с большой неохотой остается с ним наедине. Когда Шарлотта наблюдала, как они вместе играли, у нее всегда складывалось впечатление, будто Хоули хочется куда-нибудь уйти, и разговаривал он с ребенком чопорно и холодно. Порой женщине казалось, что в своем доме она ведет две разные жизни: одну — с мужем, а другую — с ребенком, и вообще даже не является членом семьи.

Все эти мысли проносились в голове Шарлотты, пока она шла по Макгроу-уэй к центру города и катила перед собой в коляске Отто. День выдался холодный, и она тепло укутала ребенка в два джемпера и одеяло, но забыла позаботиться о себе и теперь жалела, что, выходя из дому, не надела шляпки или перчаток. Утром она составила послание Джезебел Криппен, в котором ответила свекрови на все вопросы, заданные в предыдущем письме, поблагодарила за то, что она усердно молится за всех троих, и по совету Хоули известила, что они с радостью навестят своих родственников на рождественские праздники. Пока Шарлотта обдумывала письмо, которое напишет через несколько месяцев, чтобы отменить визит, она заметила молодую пару на другой стороне улицы.

Они были немногим старше ее с Хоули — не больше двадцати пяти-двадцати шести лет, — но смеялись на ходу, а молодой человек обнимал свою спутницу, как бы защищая. Внезапно, без всякого предупреждения, он поднял девушку над тротуаром и закружил ее на руках: она завизжала от удовольствия, умоляя поставить ее на землю и со смехом колотя его по плечам. Когда юноша опустил спутницу, их губы встретились, и они страстно поцеловались. Шарлотта видела, как девушка обняла парня за голову и притянула к себе, поцеловав еще крепче и настойчивее. Их тела прижались другу к другу очень сильно — почти до неприличия, и Шарлотту поразили эти объятия, откровенно выставляемые напоказ. Она им позавидовала. К щекам прилила кровь, и женщина вздохнула, с волнением осознав, что в этот самый миг отдала бы все на свете — мужа, жизнь и даже ребенка — за такие вот страстные мужские объятия. За то, чтобы почувствовать себя любимой. Сексуально пробужденной. Пристально глядя на влюбленную пару, она немного ослабела от сильного желания, во рту пересохло, а все тело проснулось изнутри: она даже не замечала других людей, которые проходили мимо, либо вовсе не обращая внимания на молодых людей, либо пялясь на них с отвращением. Шарлотта перестала чувствовать собственное тело, и, как бы воспользовавшись моментом, сильный ветер вырвал у нее из рук письмо к Джезебел Криппен, закружил его в воздухе, на пару мгновений выгнув дугой, и затем, весело поносив туда и обратно над улицей, решительно швырнул на средину проезжей части.

— Ох, господи, — сказала Шарлотта, очнувшись от грез и увидев, как письмо улетело в небо, — мое письмо.

Ни на секунду не задумавшись, она выпустила коляску и выскочила на дорогу, чтобы поднять письмо, не глядя при этом по сторонам. Подъезжавший трамвай находился от нее лишь в нескольких футах, и у него не было возможности ни остановиться, ни предупредить об опасности. Через секунду мчащийся вагон толкнул ее вперед и, втянув под себя пятки, раздавил колесами. Переехав ее, трамвай почти тотчас же со скрежетом остановился, а люди на улице закричали и отвернулись от окровавленного, изувеченного тела, которое лежало перед ними на земле с широко раскинутыми ногами и наполовину вырванной из сустава рукой. Несколько зубов, со стуком покатившись к бордюру, остановились у самого края канавы.

Хоули воспринял весть о смерти жены без особых эмоций. Он вспомнил, как они познакомились и как она его соблазнила. Как вдвоем ходили в театр и какой груз ответственности лег на него вместе с женитьбой. Все три года супружеской жизни довольно четко запечатлелись в памяти, однако он не припоминал, чтобы когда-нибудь сильно ее любил. Нет, она, конечно, была очень приятной и совершенно незлобивой женщиной. Хоули считал ее превосходной матерью и надежной спутницей жизни. Но любить? Об этом речи не шло. Поэтому он сделал все необходимое, чтобы двигаться по жизни дальше. Устроил похороны, предал тело земле, а Отто посадил на автобус и отправил к бабушке и дедушке, родителям жены, которые, к его превеликой радости, согласились взяться за воспитание ребенка.

В двадцать восемь лет доктор Хоули Харви Криппен вновь стал одиноким мужчиной.

5. ПАССАЖИРЫ «МОНТРОЗА» Атлантический океан: четверг, 21 июля 1910 года

Мистер Робинсон не страдал бессонницей вплоть до начала февраля, когда произошли события, из-за которых ему редко удавалось проспать ночью восемь часов кряду. Но первая ночь на борту «Монтроза» выдалась прямо-таки невыносимой. Около одиннадцати вечера они наконец разлучились с Эдмундом и влезли каждый на отдельную койку; Эдмунд забрался на верхнюю и почти тотчас уснул. Однако мистер Робинсон пролежал на нижней больше часа, не смыкая глаз: в каюте было так жарко, что ему пришлось сбросить с кровати все простыни и постараться заснуть раскрытым. Каюты первого класса были изрядных размеров, уступая лишь «президентскому люксу», обитателей которого он пока не видел, но даже здесь стояла такая духота, что мистер Робинсон поклялся впредь оставлять иллюминатор открытым на весь день. Корабельная качка была еще несноснее, и когда часа в два ночи он наконец отключился, ему приснилось, что он танцует, стоя на роликовых коньках, на краю самого высокого здания в мире и единственное, что остается, — сохранять равновесие. Когда мистер Робинсон в конце концов оступился и полетел вниз, к потоку транспорта, он внезапно проснулся в холодном поту и тотчас потянул руку к карманным часам на тумбочке, чтобы проверить время. Полчетвертого. Он в изнеможении вздохнул и вытер лицо, пытаясь отогнать кошмарные картины, стоявшие перед глазами. С этого времени он спал лишь урывками, а незадолго до семи тихо встал, стараясь не разбудить Эдмунда, и умылся в маленькой душевой. От усталости у него слипались глаза, но он считал, что прогулка по палубе и свежий утренний воздух вернут его к жизни. Надев вчерашний костюм и галстук, мистер Робинсон закрыл за собой дверь каюты и направился к трапу.

В тот первый день утро было ясным и теплым, так что голубое небо и искрящееся море тотчас подняли ему настроение: солнце озаряло волны, которые бились о борт и сверкали в утреннем свете. Морские птицы пронзительно кричали, ныряя в воду в поисках пищи на завтрак. Подойдя к перилам, мистер Робинсон заглянул вниз и слегка перевесился, чтобы время от времени на лицо попадали брызги пены. Прищурившись, он различил темные призрачные косяки рыбы, плывшие вдоль борта, и подивился их скорости — они не отставали ни на пядь, хотя «Монтроз», как полагал мистер Робинсон, двигался со скоростью десять — одиннадцать узлов. «Будь у меня хороший гарпун, — подумалось ему, — мог бы пару штук оприходовать».

Несмотря на ранний час, на палубе уже появилось несколько человек — пассажиров, которые, подобно ему, провели эту первую ночь на борту парохода очень неспокойно. Старпом Билли Картер уже привык к таким ранним пташкам, хотя на сей раз, осмотрев палубу из рубки, увидел их немного больше, чем ожидал. Он заметил двух матросов, которые беседовали и курили, стоя вместе, и подозвал их к себе, чтобы дать первые утренние распоряжения; и было видно, что ни один из моряков не горел желанием их выполнять.

— Принесите несколько ведер воды, ребята, — велел он, — обойдите судно и окатите борта. Скорее всего, они все покрыты рвотой — некоторым людям так и не удалось переварить вчерашний ужин. И пассажирам, которые высунутся полюбоваться морем, вряд ли захочется это видеть.

На третьей палубе располагалась офицерская кают-компания, где Картер должен был питаться по уставу, но в то первое утро он направился в обеденный зал для пассажиров первого класса — не потому, что хотел досыта наесться, а потому, что решил произвести благоприятное впечатление на аристократов, познакомившись с ними лично и ответив на любые вопросы о плавании. Если бы он этого не сделал, его все равно выловили бы позже.

Буфетная стойка располагалась вдоль одной из стен ресторана, и старпом сначала наложил себе большую порцию, а затем осмотрелся. Завтракающих было пока немного, и он собирался уже подойти к столику, за которым сидели три элегантные, очаровательные юные леди двадцати с небольшим лет, как вдруг заметил, что его внимание пытается привлечь довольно пожилая и намного менее приятная женщина за другим столиком. Она помахала салфеткой, и Картер почувствовал себя каким-то быком, которому досаждает матадор. Он улыбнулся пассажирке, не сумев притвориться, что не увидел ее, и с неохотой зашагал в ту сторону.

— Доброе утро, молодой человек, — широко улыбнулась дама; к ее подбородку прилип небольшой кусочек масла с гренка, и Билли Картер подумал, не сказать ли ей об этом, но потом решил, что не стоит. — Не хотите ли присоединиться ко мне? Я жду свою дочь, а она задерживается. Одному богу известно, чем она там занята.

— С удовольствием, — произнес Картер, сев и бросив лишь быстрый, тоскующий взгляд на сирен за другим столиком, которые весело между собой хихикали. Одна кокетливо на него глянула, затем отвернулась. — Старший помощник Картер, — добавил он, учтиво кивнув.

— О, прелестно! — последовал ответ. — Старший. Я — миссис Антуанетта Дрейк. Каюта А7. Путешествую вместе с дочерью.

— Доброе утро, — сказал Картер, приступив с аппетитом к еде. Он уже почувствовал, что миссис Дрейк — из тех пассажирок, которые могут пристать как банный лист, если не проявить осторожности, и ему не хотелось давать ей повод, слишком долго засиживаясь в ее компании. — Довольны плаванием?

— О, прелестно, прелестно, — ответила она. — Хотя прошлой ночью довольно сильно качало. Может, поговорите об этом с кем-нибудь из матросов?

Картер улыбнулся. Не полагает ли она, что плывет через океан на галере с римскими рабами, которые прикованы под палубой и беспрерывно гребут?

— Посмотрим, что можно сделать, — вежливо сказал он.

— Понимаете, у нас с Викторией очень чуткий сон, а мне… — Она негромко, по-девичьи хихикнула и игриво взглянула на него, хлопнув по руке. — Мне нужен сон, чтобы хорошо выглядеть, мистер Картер.

— Разумеется, — произнес он, не поняв, что она ожидала услышать возражение.

Улыбка на миг застыла на ее лице, а затем сменилась недовольной гримасой. «Какой грубиян», — подумала она, но затем вспомнила, зачем его позвала.

— Теперь вы должны сказать мне, — произнесла она, — как зовут капитана корабля?

— Капитан Кендалл, мэм.

— Капитан Кендалл, да. Очень веская фамилия. Внушает доверие. Он ужинает здесь каждый вечер, не так ли?

— Полагаю, да, мэм, — ответил Картер, уже понимая, куда она клонит. — Это мое первое плавание на «Монтрозе». Штатный старший помощник заболел.

— Дело в том, что моя дочь Виктория мечтает как-нибудь с ним поужинать, а я очень хочу, чтобы ей понравилось путешествие. Я полагаю, капитан приглашает некоторых пассажиров первого класса поужинать за своим столом? — Она слегка подняла подведенные брови и облизнулась, практически вложив ему в рот ответ, который хотела услышать. Неожиданно миссис Дрейк высунула язык и, словно ящерица, убрала им кусочек масла, очевидно прибереженный ею на подбородке про запас.

— Уверен в этом, — сказал Картер и с удивлением почувствовал, что его поташнивает. — Вы хотите, чтобы я договорился для вас обеих о совместном ужине за его столом?

— Нет, я бы никогда не попросила об этом сама, — быстро ответила она, качая головой. — Где подают — там я, конечно, и ем. Я не беспокоюсь по пустякам. Но если бы вы сделали это ради Виктории, было бы замечательно. Очень мило с вашей стороны. — Ее мнение о старпоме вновь изменилось в лучшую сторону. — Очень, очень мило.

— Никаких проблем, — ответил Картер, быстро съев весь свой завтрак, чтобы побыстрее убежать.

— Где же эта девчонка, в конце-то концов? — спросила через минуту миссис Дрейк, расстроенно посмотрев на дверь. — Знает же, как я не люблю, когда она опаздывает. Так можно и завтрак пропустить. Если я вернусь в каюту, а она до сих пор в постели, уж я-то ей задам, мистер Картер, можете быть уверены.

Миссис Дрейк напрасно волновалась — Виктория уже давно не спала. На самом деле она встала почти сразу после того, как мать вышла из каюты, и минут двадцать провела в душевой: мылась, причесывалась и накладывала косметику, которую купила в Париже несколько недель назад. Открыв иллюминатор и ощутив теплоту солнечных лучей и обволакивающую прохладу воздуха, она решила одеться менее строго, чем накануне, и остановила свой выбор на неяркой блузке, открывавшей плечи, и длинной темно-синей юбке. Выглянув из-за двери каюты, Виктория осмотрела коридор, пытаясь убедиться, что за ней никто не следит, а затем, быстро перебежав к двери кабины А4, приложила к ней ухо и слегка прищурилась, словно так лучше было слышно. Прошло несколько минут, и она услыхала за дверью шум; с бешено колотящимся сердцем девушка помчалась обратно к себе и, оставив дверь слегка приоткрытой, застыла посреди каюты. Еще минут десять она стояла, сложив на груди руки и внимательно прислушиваясь, пока дверь по ту сторону коридора не открылась. Виктория тотчас же распахнула свою и, шагнув наружу, с громким стуком захлопнула ее.

— А, доброе утро, — сказал Эдмунд, обернувшись на шум. — Виктория, не так ли?

— Да, — раздраженно ответила она, словно он намеренно делал вид, что не помнит ее имени. — А вы, кажется, Эдвард?

— Верно. Как спалось?

Она недоуменно уставилась на него.

— Эдвард или Эдмунд? — переспросила через минуту.

— А! Эд… мунд, — ответил он после паузы и немного покраснел. — А вы как сказали?

— Вы говорите как-то неуверенно, — сказала Виктория. — Что, даже собственного имени не помните? Сначала я сказала «Эдвард».

— Зачем же вы так сказали, зная, что это неправильно?

Виктория пристально посмотрела на него и проигнорировала вопрос.

— Собрались позавтракать? — спросила она. Эдмунд кивнул. — А где же ваш отец? Еще спит?

— Встал около часа назад. По-моему, он плохо спал.

— Мама тоже. Возраст, — сказал она, подведя итог.

Как только они шагнули на главную палубу, их обоих озарили солнечные лучи, и Виктория воспользовалась случаем, чтобы как следует рассмотреть Эдмунда в дневном свете. Он был ниже тех кавалеров, которых она пленяла в прошлом, — не больше пяти футов семи дюймов или около того, — но она редко встречала мальчиков с такой светлой кожей и такими красивыми глазами. Его волосы — черные как смоль, тонкие и густые — были немного длиннее, чем требовала мода, и он носил шляпу, слегка их затенявшую. Виктория почувствовала неодолимое желание сорвать эту шляпу и взъерошить его пышную копну. А губы! Пухлые, вишневого цвета. Так и хочется поцеловать. Когда между ними на мгновение мелькал язычок, девушка просто млела. Привлекательным был даже шрам от носа до губы. Сердце Виктории слегка затрепетало, и она заставила себя отвернуться, чтобы мальчик не заметил ее пристального взгляда.

— Вон мисс Хейз, — сказал через минуту Эдмунд, показывая на перила, где стояла Марта Хейз — почти в той же позе, что и накануне, когда они здесь болтали. — Поздороваемся?

Виктория недовольно вздохнула. Хотя Эдмунд вряд ли мог заинтересоваться такой старухой, как мисс Хейз, — ведь ей уже было чуть ли не тридцать, — Викторию раздражало, что он предпочел поговорить с этой женщиной, вместо того чтобы остаться с такой красавицей, как она. «Скорее всего, просто уловка, — решила она. — Строит из себя недотрогу».

— Мисс Хейз, — позвал Эдмунд, когда они подошли, и взрослая дама с улыбкой обернулась.

— Здравствуйте, дети, — сказала она, быстро спрятав в сумочку медальон и защелкнув ее на замочек. — Как приятно вас снова видеть.

«Дети! — рассердилась Виктория. — Да как она смеет! Нам обоим уже почти по восемнадцать!»

— Надеюсь, вы не простояли здесь всю ночь? — спросил с улыбкой Эдмунд. — И не вернулись на палубу, после того как мы все спустились вниз?

— Нет, что вы, — со смехом ответила женщина. — Добравшись до каюты, я сразу легла спать, уверяю вас. Просто я поднялась минуту назад. Как завтрак, Виктория? — спросила она. — Вкусный или не очень?

— Я еще не завтракала, мисс Хейз, — возразила Виктория, полагая, что ее собеседница проявила бесцеремонность, назвав ее по имени. — Я сама только что поднялась на палубу.

— Правда? Могу поклясться, что видела, как вы бегали перед этим по коридору.

— Я? — удивленно переспросила Виктория.

— Я подумала, что ты, наверное, предложила мистеру Робинсону и его сыну составить тебе компанию. Ведь я же видела тебя у двери их каюты.

Виктория открыла от изумления рот, разрываясь между желанием отшутиться и стукнуть ее кулаком. Она почувствовала, как Эдмунд заинтригованно обернулся, и мгновенно покраснела.

— Да я об этом даже не думала, — решительно сказала она. — Какое странное предположение.

— У двери нашей каюты? — уточнил Эдмунд, на обращая внимания на возражение. — Зачем?

— Я и близко не подходила к вашей каюте, — ответила Виктория, слегка понизив голос и стремясь поскорее сменить тему. — Наверно, это была какая-то пассажирка третьего класса — резвятся, где им не положено. Нужно поговорить с капитаном. Ведь среди них полно воровок. Да еще цыганок.

— Да, вероятно, так оно и было, — сказала мисс Хейз. — Вас легко перепутать. Нынешние девушки очень похожи друг на друга. Наверное, такая мода.

Виктория злобно уставилась на нее. «Кто эта мерзкая женщина? — спросила она себя. — И почему она постоянно к нам пристает?»

— Позавтракаете с нами, мисс Хейз? — спросил Эдмунд, и Виктория снова вздохнула.

Дверь обеденного зала открыл перед ними сам капитан Кендалл. Он только что позавтракал, правда, на камбузе, поскольку был не расположен к утренним беседам, и, шагнув на палубу, полной грудью вдохнул свежий воздух. Чудесное утро. Он заметил, как два лучших молодых матроса льют воду за борт корабля, но не в море, а вдоль крашеной обшивки, и с любопытством зашагал к ним.

— Что здесь происходит, парни? — озадаченно спросил он. — Что вы делаете?

— Новый старпом велел, — объяснил один из них.

— Выливать воду ведрами за борт? Зачем?

— Сказал, что пассажиров стошнило и мы должны все смыть. Сказал, производит плохое впечатление.

Кендалл свирепо на него посмотрел и заглянул за борт — ничего не видно.

— Глупости, — сказал он. — Прекратите немедленно. Все, что нужно смыть, смоет море. Сейчас же приступайте к своим обязанностям.

— Есть, сэр, — хором ответили оба, радуясь, что их освободили от этого поручения, и помчались с ведрами прочь.

Кендалл раздраженно покачал головой.

— Смывать рвоту, — сказал он шепотом, еще острее почувствовав, как ему не хватает старого друга. — Капитан Блай смыл бы его самого. Ах, мистер Соренсон, — добавил он, обращаясь к ветру. — Кого они мне прислали?

По периметру палубы первого класса парохода «Монтроз» стояли в ряд восемьдесят шезлонгов, надежно изолированных от других пассажиров, и в тот день одна треть из них постепенно заполнилась, хотя солнце продолжало нещадно палить. Некоторые путешественники решили отдохнуть в каютах, другие дремали на солнышке или читали книги, а третьи резались в игротеке в карты. На палубе третьего класса за детьми никто не смотрел — они гонялись друг за другом, дрались и проказничали, пока их родители курили и дружелюбно болтали между собой. Мужчины и женщины носили широкополые шляпы от солнца, а некоторые дамы с зонтиками в руках прогуливались по кораблю в поисках развлечений. Сидевшие держались по преимуществу особняком; некоторые парочки, искавшие общения, опасливо подружились, однако все боялись, что ближайшие девять дней придется отчаянно скучать. В дальнем конце палубы сидел в одиночестве темноволосый мальчик лет четырнадцати, который, подавшись вперед в шезлонге, щурился на солнце. Лицо у него уже посмуглело — его кожа быстро притягивала загар. Тем не менее он продолжал сидеть, обливаясь потом и постоянно убирая с глаз темные пряди. Это начинало его раздражать, и он жалел, что перед отплытием из Антверпена не постригся. Когда он вспоминал последние несколько месяцев своей жизни, ему казалось странным, что он вообще очутился на этом корабле. Было такое чувство, словно у него отняли целую жизнь, и он теперь вынужден начать новую.

Он впервые плыл на пароходе и отправился в эту поездку в силу печальных обстоятельств. Мальчик никогда не видел отца, который погиб во время Англо-бурской войны, когда сыну было всего полгода, а его мать, француженка по имени Селин де Фреди, пару месяцев назад умерла от туберкулеза. Они жили в разных городах Европы, и Том выучился говорить на нескольких языках. Его единственным живым родственником был дядя покойного отца, которому Селин написала незадолго до смерти, обращаясь с просьбой позаботиться о мальчике, если с ней что-нибудь случится. Дядя согласился и приехал в Париж за неделю до ее кончины. Селин успела намекнуть ему, что задача предстоит нелегкая: Том оказался трудным подростком, который рос без призора, на улице и постоянно доставлял хлопоты своей матери. Новый опекун не умел обращаться с детьми, и мать не знала, сможет ли он присматривать за сыном, хотя доверить его воспитание больше было некому. Или дядя — или сиротский приют, и если бы она выбрала второе, ее сын рано или поздно сменил бы одну форму заточения на другую. После кончины Селин они прожили в Париже еще месяц, улаживая ее дела, а затем отправились в Антверпен, где жил дядя Тома. Однако дела вызвали его в Канаду, и среди различных судов он выбрал «Монтроз», забронировав самую дорогую каюту на борту — «президентский люкс».

На корабле было не так уж много мальчиков его возраста, и Том уныло готовился провести девять тоскливых дней в обществе дядюшки. Он уже соскучился по своим парижским друзьям, хотя, по правде сказать, именно они больше года сбивали паренька с пути истинного: проникали посреди ночи в чужие дома, воровали в лавках еду и обчищали карманы прохожим, несмотря на то, что никто из них особо не нуждался в деньгах. От этих воспоминаний мальчик еще больше расстроился. Но все это осталось теперь позади, а будущее сулило жизнь в Канаде. Что уж говорить о новом родственнике: мальчик до сих пор ему не доверял, хоть тот и казался порядочным, впрочем, немного надменным джентльменом.

— Вот ты где, — послышалось сбоку, и мальчик поднял голову, щурясь и прикрывая глаза от солнца ладонью, чтобы посмотреть, кто к нему обращается.

— Дядя Матье, — сказал он, узнав опекуна. — Что случилось?

— Ничего не случилось, мой мальчик, — сказал мужчина, усевшись и окинув палубу рассеянным взглядом. — Просто я тебя искал — и все. Не найдя, испугался, что ты упал за борт. Представь, какова была бы моя утрата.

Том насупился. Временами он не понимал дядиного юмора.

— Я сидел здесь и думал, чем бы заняться, — сказал он через минуту. — Наверно, это будет самая скучная поездка в моей жизни. Возможно, я даже умру от скуки. Можешь тогда похоронить меня в море.

— В этом не сомневайся, — ответил Матье, кивнув. — Но лично меня плавание очень успокаивает. Одиннадцать дней в океане — и никаких тебе забот. Никто не досаждает всякими деловыми вопросами. Великолепные каюты. Вкусная еда. Приятное общество. Думаю, я бы не отказался провести здесь еще пару недель. Только так и нужно путешествовать.

— Да, но ты ведь старый, — объяснил Том. — Тебе нужен отдых. А я молодой. И мне скучно до смерти.

— И то правда, — ответил дядя равнодушно.

Стороннему наблюдателю Матье Заилль казался мужчиной под пятьдесят. Ростом немного выше шести футов, с редеющими седыми волосами, он, сам того не сознавая, уже произвел фурор на борту, обратив на себя внимание нескольких дам. Благодаря стройной фигуре и элегантному костюму, а также тому обстоятельству, что Матье Заилль мог позволить себе самые дорогие апартаменты на пароходе, он стал объектом пристального интереса некоторых женщин — особенно одиноких. Поскольку дядя был вдовцом и путешествовал без спутницы, он считался еще более привлекательной и даже превосходной партией.

— А ты не пробовал читать книги? — посоветовал он племяннику. — Расширил бы немного свой кругозор. Что ты последнее читал?

Том задумался. Хотя в доме было множество книг, к литературе он так и не пристрастился. Он помнил, как мать читала ему в одиннадцать лет «Человека в железной маске», и решил назвать именно эту книгу.

— А, Дюма, — радостно воскликнул Матье. — Прекрасный выбор. Идеально подходит для юношества. Приключения, история, детективный сюжет. Именно такой роман тебе и нужен. Уверен, что на борту есть библиотека. Возможно, мы позже туда заглянем и посмотрим, есть ли там что-нибудь подходящее в этом духе. С книгой путешествие пролетит незаметно. Сам я — страстный книгочей. Я рассказывал тебе, что однажды слушал в Ковент-Гардене самого Чарлза Диккенса?

— А где это? — спросил Том, который ни разу не был в Англии.

— В Лондоне, мальчик мой! В Лондоне! — ответил Матье. — Просто поражаюсь невежеству современной молодежи, — добавил он, печально покачав головой. — Тебе нужно почитать романы мистера Диккенса. Во многих из них говорится о сиротах — таких же, как ты.

Том нахмурился. «Это крайне бестактно», — подумал он. Но, познакомившись с мистером Заиллем, он понял одно — этот человек всегда высказывался откровенно, не задумываясь о соблюдении такта.

— Ну и что же происходит с этими сиротами? — спросил он, поразмыслив.

— После смерти родителей большинство получает новых опекунов — нередко пожилых мужчин, жестоких и грубых. Эти опекуны их не кормят, безжалостно избивают и делают их жизнь настолько мучительной, что бедным сироткам приходится убегать в одних башмаках. Но в конце концов они торжествуют. Кстати, как тебе спалось этой ночью? Кровать не твердая?

Неожиданно они заметили перед собой мяч, который прилетел с другой стороны корабля, где несколько детей играли в теннис, стараясь не уронить мяч в море. Матье обернулся посмотреть, откуда тот появился, и в эту минуту Том поймал его и швырнул в воду, куда он упал с негромким шлепком. Хихикая про себя, мальчик откинулся в шезлонге и сложил руки на груди, притворившись, что спит. Матье уставился на племянника, удивившись его поступку.

Через несколько минут появились дети и стали в отчаянии искать на палубе мяч.

— Простите, сэр, — сказал младший ребенок — вежливая девочка с локонами и зелеными глазками. На ней было очень строгое платьице, несмотря на то, что вечер еще не наступил. — Наш теннисный мячик, сэр.

Матье раскрыл и снова закрыл рот, не зная, что сказать, и сожалея, что приходится лгать такому невинному младенцу.

— Извини, не видел, — произнес он.

Девочка подозрительно сощурилась.

— Нет, видели, — сказала она тише, показав на него пальцем, и внезапно расплакалась, после чего брат повел ее обратно к теннисному корту. — Вы его украли! — крикнула она, подпустив напоследок шпильку; Матье и не знал, что дети способны прийти в такую ярость.

В огорчении он повернулся к племяннику.

— Том! — воскликнул дядя. — Как некрасиво! Зачем ты выбросил мяч?

Том пожал плечами, все еще улыбаясь, довольный своей шалостью.

— Все равно делать нечего, — спокойно ответил он.

— Но это же ребяческая выходка, — распекал его Матье. — По-моему, ты должен пойти к детям и извиниться. Обязательно сказать им, что это получилось нечаянно — ты просто хотел поймать мяч, но он выскользнул из рук. Главное — извиниться.

— Зачем? — спросил Том. — Кому это нужно?

— Мне, — настаивал Матье. — Иди. Сию же минуту. Я не шучу.

Том задумался. Правила их взаимоотношений пока еще до конца не определились: оставалось под вопросом, какой властью обладает над ним Матье. Хотя Тому уже исполнилось четырнадцать, он все еще был ребенком, не достигшим того возраста, когда можно больше не слушаться старших. Кроме того — хотя мальчику очень не хотелось себе в этом признаваться, — он опасался, что человек, впервые увидевший его лишь пару месяцев назад, может посчитать его пропащим человеком и оставить без средств. Матье Заилль, несомненно, был богачом и помог бы ему обустроить будущую жизнь. Решив сыграть на сей раз роль наказанного ребенка, Том встал с горестным вздохом и тяжело поковылял через всю палубу, словно весил не меньше двухсот фунтов.

Матье покачал головой. Он мало общался с детьми, а этого ему буквально всучили, и дядя был далеко не уверен, что ему удастся in loco parentis.[15]

— Правильно, что отправили его извиняться, — послышалось сбоку, и, обернувшись, Матье увидел молодую женщину, только что севшую в соседний шезлонг.

— Так вы все видели? — спросил он, немного стесняясь своего племянника. — Видели, что он сделал?

Та кивнула.

— Обычный мальчишка, — сказала она, оправдывая его поступок. — И ему скучно. Но правильно, что вы его отправили. Детей нужно воспитывать.

Матье кивнул и посмотрел на море, а затем вспомнил о собственном воспитании и повернулся к спутнице.

— Прошу прощения, — сказал он, протянув руку. — Я не представился. Меня зовут Матье Заилль.

— Марта Хейз, — ответила она, весело пожав ему руку.

— Очень рад знакомству, мисс Хейз. Возвращаетесь домой в Канаду или плывете туда впервые?

— Что-то среднее, — сказала она. — В Канаде я еще ни разу не была, однако надеюсь поселиться в Квебеке. Всю жизнь прожила в Европе, и мне она порядком надоела.

— Понимаю, о чем вы, — с улыбкой ответил он. — Я и сам отчасти путешественник. Не могу долго оставаться на одном месте. Обстоятельства вынуждают меня постоянно переезжать.

— Наверное, интересно.

— Не без этого. Но мне бы хотелось на время где-нибудь обосноваться. В конце концов, я ведь не молодею.

— У вас очень бодрый вид, мистер Заилль, — сказала мисс Хейз, уже почувствовав к нему симпатию.

— Матье, прошу вас.

— В таком случае у вас очень бодрый вид, Матье, — повторила она.

Он пожал плечами.

— Внешность бывает обманчивой, — пробормотал мистер Заилль. — Вам нравится поездка? — спросил он, сменив тему. — Уже привыкли к качке?

— Привыкаю, — со смехом ответила она. — Плавание очень успокаивает.

— Об этом я и говорил племяннику, — сказал Матье. — Но, видимо, именно в этом его трудность.

— Племяннику?

— Да, Тому я прихожусь дядей. И временно выступаю его опекуном. Его родители умерли. К сожалению, мать — совсем недавно.

— Сочувствую, — сказал Марта. — Бедный мальчик. Полагаю, в этом случае выбросить теннисный мячик в воду — не такое уж страшное преступление. Сколько ему? Четырнадцать?

Матье кивнул. Психология подростка особо его не интересовала. По мнению дяди, пережив потерю, мальчик должен оплакать смерть матери, смириться с ней и жить дальше. Сам Матье пережил нечто подобное в еще более раннем возрасте: его собственную мать убил вспыльчивый второй муж, и они с младшим братом тоже остались сиротами, к тому же без опекуна. Тем не менее оба выжили.[16]

— Надеюсь, в Америке ему повезет больше, — сказал он, подумав. — Полезно иногда начинать все с нуля. Он ведь еще молод. Может построить для себя новую жизнь. Я плыву в Канаду по делам, но потом, вероятно, съезжу ненадолго в Штаты. Если все получится, возможно, мы там и останемся. В Париже Том доставлял немало хлопот, и я надеюсь вернуть его на путь истинный. Если, конечно, он за эту неделю не свихнется и не выбросится за борт.

— Он обязательно угомонится, — успокоила Марта.

В эту минуту Том вернулся с другой стороны палубы и встал перед ними, недоверчиво уставившись на мисс Хейз.

— А, Том, — сказал Матье. — Позволь мне тебя представить. Это мой племянник, мисс Хейз. Том Дюмарке.

— Очень приятно, Том, — произнесла Марта, пожав ему руку.

Мальчик кивнул, но промолчал, пытаясь встать вплотную к шезлонгам и как можно дальше от перил. Он ни за что не признался бы дяде, что патологически боится воды, а пребывание на борту корабля для него пытка. Том старался не думать об окружавшем его безбрежном океанском просторе и твердо решил не перевешиваться через перила все плавание.

— Ну что, извинился? — спросил Матье, когда стало ясно, что он не собирается вступать в разговор.

— Да, — надсадно выкрикнул тот. — У них там штук двадцать мячей, и я не понимаю, из-за чего весь этот шум.

Он по-прежнему таращился на Марту, не желая садиться, и в его присутствии ей внезапно стало не по себе. Во взгляде подростка сквозило что-то опасное и непредсказуемое.

— Приятно было познакомиться, мистер Заилль, — сказала она, вставая и оправляя юбку.

— Матье, прошу вас.

— Матье, — поправила она себя. — И с тобой, Том. Я хочу еще немного погулять. Уверена, что мы еще увидимся.

— О боже, море велико, и мал мой челн,[17] — с улыбкой сказал Матье, кивнув ей на прощание. — Какая очаровательная женщина, — тихо произнес он, когда мисс Хейз скрылась из виду. — Ты мог бы с ней быть поприветливее, Том. Право же, у тебя невероятно грубые манеры.

— Пф-ф, — послышалось в ответ равнодушное фырканье: на губах мальчика на миг появился пузырь слюны, который он тут же вытер рукой.

Возможно, Том прибавил бы к этому еще какую-нибудь красноречивую фразу, но вдруг заметил Викторию Дрейк, которая стояла у перил, в двух десятках футов от них, и пристально смотрела на море. Глаза у мальчика расширились, челюсть отвисла, и он испытал первые муки желания. Почувствовав, что на нее смотрят, девушка медленно оглянулась, поймала его взгляд и, окатив презрением, отвернулась опять. Том понял, что покраснел, и плотно сжал губы. Матье, наблюдавший за всей этой пантомимой, не смог удержаться от смеха.

— Что с тобой, Том? — воскликнул он. — Ты покраснел как рак. Неужто влюбился?

— Пф-ф, — снова фыркнул племянник, словно сама эта мысль была нелепой. (А сам подумал: «Да».) Матье посмотрел на предмет его любви и медленно кивнул. Том почувствовал, как поневоле снова перевел взгляд на Викторию, но той уже и след простыл.

— Да, — сказал Матье, который и сам много раз оказывался в подобной ситуации. — Кажется, я понимаю.

Из своего многолетнего опыта капитан Кендалл знал, что вступать в панибратские отношения с командой неблагоразумно. В начале своей карьеры он пытался снискать расположение помощников и матросов, находившихся у него в подчинении, и надеялся благодаря дружбе с ними создать на борту атмосферу взаимопонимания. Однако этим воспользовались на «Персевирэнс» — капитан стал замечать самодовольство среди членов команды, которые вовсе не считали его тем дисциплинированным командиром, чей образ вдохновлял его при чтении рассказа о «Баунти». Приняв командование над «Монтрозом», он существенно изменил тактику. Хотя нынешние подчиненные и не боялись его, они все же относились к нему почтительно, а перепады его настроения стали притчей во языцех. Он мог подобострастно общаться с пассажиром первого класса, а в следующую минуту чуть ли не замахиваться кулаком на матроса. На корабле существовало неписаное правило: выполнять приказы капитана, но не попадаться ему под руку. Старпом Соренсон, слегший с аппендицитом, — единственный человек, который пользовался еще меньшей популярностью среди коллег за свое подхалимство, и капитан понимал: возможно, он один из всей команды жалеет, что Соренсон попал в больницу.

Сидя вечером за письменным столом в своей каюте и расставив на голубых картах циркули, капитан что-то быстро записывал на клочке бумаги, подсчитывая расстояния, исходя из долготы и широты, и с помощью скорости в узлах пытался определить, успеют ли они прибыть в Канаду к сроку. Он с удовольствием отметил, что пароход идет точно по графику. Ясное небо и легкий попутный ветерок дали сегодня кораблю большое преимущество, и он даже немного набрал скорость, хотя капитан Кендалл приказал пока запустить лишь четыре из шести паровых котлов. Он свято верил, что судно нельзя перегружать, и редко разогревал котлы на полную мощность. В отличие от своего героя капитана Блая, он всегда строго придерживался расписания и нисколько не стремился опередить сроки. Пароход должен был войти в порт Квебека утром 31 июля, и капитан ориентировался только на эту дату. Прибыть тридцатого — хвастливая показуха, 1 августа — опоздание. Однако, судя по всему, «Монтроз» доберется до места назначения вовремя, и капитан, с довольной улыбкой откинувшись в кресле, взял в руки газету, которую купил перед отплытием. Он бегло просмотрел заголовки: назревают неприятности, связанные с забастовками на бельгийских заводах спиртных напитков; полиция разыскивает какого-то человека, который убил свою жену и разрубил труп на мелкие кусочки; богатая бабуля недавно вышла замуж за восемнадцатилетнего юношу. Капитан отшвырнул газету, злясь на глупость этого мира. «Именно поэтому я и предпочел море», — заключил он.

Капитан Кендалл подумал о том, как мистер Соренсон томится один в антверпенской больнице. Ему, вероятно, уже удалили аппендикс, и он оправляется после операции: возможно, очнувшись от наркоза, старпом поинтересуется, отплыл ли корабль, прекрасно зная, что отплыл. Водрузив на голову фуражку и резко одернув китель, капитан решил было воспользоваться новым телеграфом Маркони, стоящим в радиорубке, и послать в больницу пожелание скорейшего выздоровления, но затем передумал. Радистам трудно будет объяснить, почему он хочет остаться там один, а если они проведают о сообщении, его тщательно шлифуемый образ сурового надсмотрщика может быть скомпрометирован. Но при этом капитан очень боялся, что мистер Соренсон заподозрит его в равнодушии. Резко тряхнув головой, он отогнал от себя эту мысль и вышел из каюты, заперев за собой дверь.

Со своей выгодной позиции на палубе капитану удалось различить в рулевой рубке фигуру Билли Картера, который показывал на море и шутливо беседовал с одним из штурманов. Новый старпом пил чай, хотя капитан категорически запретил это делать в рубке. Он зашагал через палубу третьего класса, сторонясь детей и их родителей и резко поворачивая влево или вправо, как только замечал, что какой-нибудь назойливый пассажир готов поймать его взгляд и вступить разговор. «Их всех притягивает мундир», — подумал капитан, и это было правдой. В своей черной флотской форме он производил подлинный фурор, щеголяя рядом орденских ленточек возле кармана, хотя на самом деле они были просто знаками отличия Канадского Тихоокеанского флота. По сравнению с этими пассажирами в дешевой дорожной одежде он казался настоящим денди. Направившись к палубе первого класса, капитан вздохнул с облегчением — правда, неглубоким. Он знал, что здесь публика еще хуже, поскольку, в отличие от своих попутчиков из третьего класса, вовсе не смотрела на него снизу вверх. Наоборот, они смотрели на него сверху вниз, полагая, что он стоит немногим выше дворецкого или слуги. Обычно капитан старался вести себя с ними учтиво. Вдобавок к этому каждый из пассажиров добивался приглашения за его стол — ежевечерний ритуал, которого Кендалл страшился. Мистеру Соренсону, как правило, удавалось отсеивать зануд от тех путешественников, что могли, по крайней мере, его развлечь, но так или иначе всегда существовала определенная иерархия. Обязательно приглашались господа, занимавшие «президентский люкс», а также некоторые другие пассажиры первого класса. Но теперь, когда нет мистера Соренсона, отделяющего зерна от плевел, можно ли надеяться, что ужин принесет радость и хорошо усвоится? Проходя мимо пассажиров, капитан уловил обрывки разговора и даже услышал комплиментарное — к тому же, неожиданное — замечание от одного мальчика, которого миновал, пробираясь к рубке.

— Эффектная форма, не правда ли? — сказал Эдмунд Виктории: сидя в шезлонгах, они играли в карты, и проходивший мимо капитан Кендалл поймал его взгляд. — Офицеры так элегантно выглядят.

— Да, очень, — согласилась Виктория, радуясь возможности проявить интерес к другим мужчинам на борту и надеясь, что это в конце концов заставит Эдмунда оказать ей больше внимания. — Вы не видели старшего помощника? Очень статный мужчина.

Эдмунд улыбнулся, но промолчал, сбросив бубновую даму на бубновую восьмерку. Они в четвертый раз играли в рамс, и он уже три раза проиграл — это удивило юношу, считавшего себя в картах докой. Теперь, не желая продуть всухую, он старался сосредоточиться.

— Последняя, — сказала Виктория, перевернув девятку пик, и закусила губу в предвкушении очередной победы, а затем взвизгнула от радости. — Я выиграла! — воскликнула девушка, весело захлопав в ладоши.

— Четыре подряд, — сказал Эдмунд, качая головой. — Вам просто везет.

— Мы с мамой все время играем в карты, — по секрету сообщила ему Виктория. — Только никому не говорите — мы играем на деньги, и она всегда проигрывает. Я считаю это своим частным доходом.

— Так вы шулер, — с улыбкой ответил он. — Право же, Виктория, я вам поражаюсь — вы просто мной воспользовались.

Она подняла брови: не начал ли он наконец с нею заигрывать, — но Эдмунд уже потянулся за колодой и стал тасовать карты, чтобы сдать их по новой. Девушка вздохнула. Она окинула взглядом палубу, выискивая каких-нибудь других подходящих молодых людей, но так никого и не заметила. Крайне удручающий ассортимент. Обычно в путешествиях не меньше десятка готовы были добиваться ее руки. И в тех редких случаях, когда она сама безнадежно в кого-нибудь влюблялась, дух соперничества подталкивал остальных к решительным действиям. Они продолжили игру, и когда Виктории стало ясно, что Эдмунд вовсе не собирался к ней приставать, заметив, что она им «воспользовалась», девушка почувствовала, что сердится на него еще больше. И уже целиком — в его власти.

— Знаете вон того мальчика? — спросил через минуту Эдмунд, который твердо решил сосредоточиться на картах и победить, но при этом заметил, как за ними издали наблюдает молодой темноволосый паренек.

Виктория быстро оглянулась, однако мальчик тем временем отвернул голову и стал смотреть на море, а потом быстро отступил назад, испугавшись упасть в воду, и прижал ладони к трубе у себя за спиной.

— Нет, — ответила она, снова повернувшись к Эдмунду. — Правда, я его и раньше видела — все таращился на меня, но я ума не приложу, кто это.

— По-моему, у вас есть поклонник, — с улыбкой сказал он, и поневоле — не говоря уже о крайнем изумлении — девушка почувствовала, что краснеет.

— Ну это вряд ли, — возразила она. — Он ведь еще ребенок. Лет четырнадцать — пятнадцать, не больше.

— Но вы же сами лишь на пару лет старше, — сказал Эдмунд. — Могли бы завести на борту роман.

Виктория фыркнула.

— Только не с малявкой, — ответила она. — Кто я, по-вашему, — похитительница младенцев? Видите ли, у меня есть определенные принципы. И я не собираюсь заводить для своего развлечения детский сад.

Эдмунд рассмеялся.

— Я в этом не сомневаюсь, — сказал он.

— Ну а вы сам? — спросила она, решив немного покопаться в его душе. — Встретили на борту каких-нибудь леди, которые пришлись вам по вкусу?

Эдмунд тревожно заерзал в кресле, и Виктория с радостью заметила его смущение.

— Нет, — угрюмо ответил он и пошел со следующей карты. — Когда же я наконец выиграю? — вопросил он небеса.

— Не уходите от темы, Эдмунд.

— Не знал, что у нас есть тема.

— Есть — роман.

— А я думал, мы просто играем в карты.

Она застенчиво ему улыбнулась и через пару ходов вновь выиграла. Эдмунд огорченно вздохнул.

— Кажется, не везет мне. — Он собрал колоду и снова начал ее тасовать. Через минуту он остановился и принялся считать карты. — Здесь всего сорок девять, — произнес он, удивленно посмотрев на соперницу.

— Что вы сказали? — простодушно переспросила она.

— Я говорю: в колоде всего сорок девять карт. То-то я и смотрю — творится что-то странное. Здесь нет… — Он снова пересчитал карты, перебрал их и затем убедительно кивнул. — Так я и думал, — подтвердил Эдмунд. — Здесь всего два короля вместо четырех и не хватает одного туза. Немудрено, что я не мог выиграть. Я ведь учитывал эти карты.

— Вот как? — ответила Виктория с притворным удивлением. — Наверно, старая колода. Мы играли ею несколько недель. Возможно, забыли пару карт в нашем антверпенском номере.

— Скорее всего, — недоверчиво промолвил Эдмунд, радуясь тому, что они не стали играть на деньги.

— Надеюсь, вы не хотите сказать, что я жульничала? — сказала Виктория, схватившись рукой за горло, словно от одной этой мысли у нее перехватило дыхание.

— Разумеется, нет, — ответил Эдмунд, хоть и сомневался. — В конце концов, это же просто игра. Но по-моему, если мы собираемся играть дальше, нужно поменять колоду.

Виктория ждала этого и теперь задумалась: хватит ли у нее наглости довести свой план до конца? Она заранее спрятала три карты и принесла остаток колоды, предвидя подобную возможность. На самом деле она даже немного удивилась, сколько времени понадобилось Эдмунду на то, чтобы обнаружить недостающие карты, и уже начала волноваться: не придется ли им весь день играть на палубе в рамс без двух королей и одного туза? Наконец, она решила, что если не принять меры сейчас, сам он никогда на это не отважится, и, мужественно приготовившись к отказу, сделала бесстыдное предложение.

— В моей каюте есть другая колода, — сказала она, стараясь не смотреть ему в глаза. — Новая. Мы можем пойти и взять ее.

Эдмунд сощурился.

— Если вы не против, я подожду здесь, — ответил он. — Посторожу шезлонги.

— Да здесь же их полно, — сказала она, смеясь, и оглянулась вокруг. — Не могли бы вы сходить со мной? Не хочу, чтобы за мной увязался тот мальчишка.

Эдмунд кивнул.

— Ну если настаиваете… — медленно произнес он. Они встали, и Виктория взяла его за руку: теперь, когда она добилась своего, ее сердце забилось чаще. Быстро пройдя через палубу и даже не взглянув на Тома Дюмарке, она повела Эдмунда к трапу вниз, в свою каюту, взволнованная тем, что ей предстояло.

Капитан Кендалл, наблюдая за ними в высоты рулевой рубки, признал в них пассажиров первого класса. Его взгляд остановило что-то во внешности Эдмунда, который вскоре скрылся из виду, но капитан так и не смог понять, что именно. Однако чувствовалось нечто необычное. Нечто…

— Капитан, — прервал его размышления Билли Картер.

— Что такое? — раздраженно спросил он молодого человека, который удивленно поднял брови. Кендалл на краткий миг закрыл глаза, пытаясь взять себя в руки. — Ну что? — повторил он спокойнее.

— Я просто хотел сказать, что сдаю вахту. Если вам понадоблюсь, я в каюте, — сказал он.

— Хорошо.

— И вон на том столе я оставил список пассажиров, которые будут ужинать за вашим столом сегодня вечером.

— Надеюсь, зануд среди них нет, мистер Картер?

— Если не считать меня, сэр.

— Вас?

— Ведь есть такая традиция, сэр. Во второй вечер плавания за капитанским столом ужинает старший помощник.

Кендалл задумался. Традиция? Если она и существовала, капитан о ней не знал. Во всяком случае, мистер Соренсон ужинал с ним каждый день, но это у него такая привычка. Капитану было неизвестно о правилах, регулирующих данный вопрос. Однако, не желая показаться невеждой, он угрюмо кивнул.

— Разумеется, — сказал он. — А еще кто?

— Мистер Заилль со своим племянником — мастером Дюмарке.

— Из «президентского люкса»?

— Так точно.

Кендалл кивнул.

— Заилль? — переспросил он. — Дюмарке? Что это за фамилии такие?

— Французы, сэр.

— Французы, — в раздражении повторил он. — Спаси нас всех господь.

— Затем — миссис Дрейк и ее дочь Виктория, — продолжил Билли Картер. — Миссис Дрейк очень хотелось присоединиться к нашему обществу.

— Она богата? Назойлива? Подобострастна?

— Уверяю вас, сэр, она очень приятная женщина. Затем я пригласил мистера Робинсона и его сына Эдмунда, а также мисс Хейз, поскольку они, похоже, успели подружиться. По-моему, веселенькая компания, сэр.

— Сгораю от нетерпения, — холодно сказал Кендалл.

— Да, сэр, — через минуту добавил Картер, удивленный этим замечанием. — Если больше не будет никаких поручений, капитан, до ужина я уйду к себе.

— Не будет, мистер Картер. Можете идти.

Он проследил, как старший помощник спустился по ступенькам и скрылся в толпе на палубе третьего класса. Кендалл сверился с часами. Полшестого. До застольной пытки осталось два с половиной часа, затем — один-два часа принужденной беседы и деланого добродушия, и лишь после этого он сможет удалиться к себе. Впервые за всю свою карьеру капитан Кендалл задумался: создан ли он для этой работы?

Хотя ужин подавали в любое время между половиной восьмого и десятью, гостей пригласили к капитанскому столу на восемь — именно в этот час предпочитал ужинать сам капитан Кендалл. Пока он поправлял галстук у зеркала своей каюты, все, кому посчастливилось составить ему компанию, в разной степени волновались перед будущей трапезой, и каждый готовился к ней по-своему.

В каюте А7 миссис Антуанетта Дрейк вплотную приблизилась к зеркалу, настраивая свет: над верхней губой она снова обнаружила тоненькие усики и рассерженно вздохнула. В Антверпене она посещала косметолога, но ее обслуживала глупая девчонка, которая забыла навощить ее верхнюю губу. Миссис Дрейк потянулась за пуховкой и легонько припудрилась. Она выбрала экстравагантное темно-зеленое платье и бюстгальтер, из которого чуть ли не вываливались груди. При каждом вздохе они вздымались, и казалось, будто груди спорят друг с другом о том, какую освободят первой. Глядя на свое отражение, миссис Дрейк сумела убедить себя, что все еще обладает сексуальной привлекательностью восемнадцатилетней дебютантки.

— Виктория, взбодрись, — сказала она, поймав в зеркале дочкин взгляд. — Тебя ведь должен волновать сегодняшний вечер. Немногим девушкам твоего возраста удается поужинать с самим капитаном корабля. — Одетая в роскошное вечернее платье красного цвета, Виктория сидела на краю кровати, уставившись в пустоту: она никак не могла отойти от давешнего унижения. — Что с тобой? У тебя такой вид, будто настал конец света.

— Все со мной нормально, — резко ответила она. — Просто я проголодалась — вот и все. Ты еще не готова?

— Я и так спешу — не подгоняй меня.

— Уже скоро восемь.

— Леди имеют право опаздывать, — пояснила мать. — Тебе пора это знать, дорогая. Пусть джентльмены подождут. Если мы явимся к столу первыми, все придут в замешательство.

Предстоящий ужин приводил Викторию не просто в замешательство: она знала, что за столом будет сидеть Эдмунд Робинсон, и молилась, чтобы стол оказался достаточно широк и можно было сесть подальше от мальчика. Дневное общение с ним внезапно прервалось, когда она привела его в свою каюту, чтобы взять новую колоду. Крепко закрыв за собой дверь, Виктория пригласила юношу присесть, пока она отыщет карты, но вместо этого он подошел к туалетному столику и стал рассматривать фотографии в рамках, расставленные там миссис Дрейк.

— Мой отец. — Виктория подкралась сзади и взглянула через его плечо на портрет худого, стареющего мужчины с темными глазами, который сердито смотрел в камеру, ссутулив плечи. — Он не любит фотографироваться. Просто выходит из себя.

— Заметно, — произнес Эдмунд, сурово глянув на господина.

Прежде чем отойти, Виктория слегка скосила взгляд влево и была тотчас поражена бледной, светлой кожей на шее Эдмунда — столь же безупречной и белоснежной, как снег в саду, по которому еще не ступала ничья нога. Она вдохнула исходивший от мальчика запах и тотчас отступила назад — Эдмунд быстро обернулся, ощутив щекочущее прикосновение к уху.

— Хорошо, что прихватили запасную колоду, — сказал он. Виктория повернулась и уставилась на него, на время забыв, зачем они сюда пришли.

— Ах да, — сказала она. — Карты. Куда же я их задевала…

— Виктория, ты меня слышишь? — Девушку резко вырвали из мира грез, и она оглянулась на мать, которая уже стояла у двери, собираясь идти. — Пошли, — сказала она. — Пять минут девятого. Наверное, все уже в сборе. Пора.

Виктория насупилась и встала, отгоняя от себя воспоминания.

— Иду, — ответила она.

Марта Хейз тоже выбрала для сегодняшнего вечера одно из самых любимых своих платьев — из белого шифона, которое Леон Брильт, любовь всей ее жизни, купил своей невесте сразу же после их помолвки. Большинство подарков Леона Марта выбросила, но это платье было таким красивым — и дорогим, — что она просто не могла с ним расстаться. И хотя платье напоминало ей о том вечере, когда Леон его подарил — одном из их самых памятных совместных вечеров (на самом деле тогда Марта впервые и отдалась возлюбленному), она заставила себя обо всем забыть, чтобы просто наслаждаться своими ощущениями.

Выйдя из каюты, женщина встретилась с Билли Картером, одетым в парадную белую форму и тоже направлявшимся в обеденный зал.

— Ба, мисс Хейз, — сказал он, потрясенный ее преображением. — Вы сегодня выглядите очень привлекательно.

— Спасибо, мистер Картер, — с улыбкой ответила она. — И еще раз спасибо за ваше любезное приглашение. Для меня большая честь — ужинать с капитаном.

— Милости просим. По-моему, у нас сегодня подобралась славная компания. А капитан Кендалл очень любит знакомиться с пассажирами. Человек он весьма дружелюбный, — солгал старпом. «Только меня терпеть не может», — подумал он при этом.

— Вы часто плавали вместе?

— Честно говоря, впервые, — ответил он. — Штатный старший помощник, мистер Соренсон, слег с аппендицитом.

— Не может быть! — удивленно воскликнула она. — Мой жених чуть не умер три месяца назад от разрыва аппендикса. — Хотя это было правдой, ей тотчас захотелось взять свои слова назад; однако Марта не успела к ним что-нибудь прибавить, поскольку оба уже вошли в обеденный зал и Билли Картер повел ее к капитану. Стол был круглый, и, помимо капитана, за ним уже сидели четверо других гостей: Матье Заилль и его племянник Том, а также Джон Робинсон с Эдмундом.

— Полагаю, с Робинсонами вы уже знакомы. — Билли Картер выдвинул стул для Марты, и она уселась. — А встречались ли вы с мистером Заиллем и его племянником?

— Сегодня утром, — ответила Марта, кивнув Матье. — Очень рада новой встрече с вами. И с Томом, — добавила она, глядя на мальчика, который уставился на нее с точно таким же презрением, как и прежде. Однако уже через минуту он оторвал от нее взгляд, поскольку в зал широким шагом вошла миссис Антуанетта Дрейк, а в двух футах за ней следовала дочь. Пожилая дама промаршировала к столу с таким видом, словно собиралась объявить, что принимает командование кораблем на себя и все должны пасть к ее ногам и принести присягу.

— Приношу всем извинения за опоздание, — сказала она, заняв место рядом с капитаном и слева от мистера Робинсона, который немного от нее отодвинулся. — Надеюсь, мы не заставили вас долго ждать. Просто я красилась.

— Я сама только что пришла, миссис Дрейк, — произнесла Марта Хейз. — Как говорится, леди имеют на это право.

— Ах, мисс Хейз, — ответила миссис Дрейк, и улыбка постепенно сошла с ее лица, как только она заметила, что Марта сидит напротив. — Нигде от вас не скроешься.

Марта любезно улыбнулась, не понимая, чем же, в конце концов, вызвала неприязнь этой дамы.

Осталось лишь одно пустое место — между Билли Картером и Томом Дюмарке, и Виктории пришлось его занять. Том облизался, подобно льву, который уже приготовился прыгнуть на свою добычу, но вначале хочет немного ее обнюхать. Гостей официально представили друг другу, и капитан махнул стюарду, чтобы подавали первое блюдо.

Эдмунд, сидевший напротив Виктории, старался не встречаться с ней за ужином глазами, но время от времени не мог удержаться от того, чтобы на нее не взглянуть. Недавние события привели его в смущение, однако молодые люди, казалось, заключили негласный договор не упоминать о них сейчас. Когда Виктория наконец нашла новую колоду, Эдмунд шагнул к двери каюты, но девушка преградила ему путь, многозначительно улыбаясь.

— У меня такое чувство, словно вы боитесь остаться со мной наедине, — сказала она.

Он удивленно покачал головой.

— Вовсе нет, Виктория, — ответил юноша. — Почему вы так решили?

— По-моему, вы не уверены в себе.

— Виктория… — начал Эдмунд, но в ту же секунду она шагнула вперед и заставила его замолчать, приложив палец к его губам.

Ощущение было волнующим, и она могла бы простоять так много часов, прижимая кончик пальца к его пухлым, алым губкам. Виктория тотчас поняла, чего ей хочется: убрав палец, она закрыла глаза и, обняв его за голову, притянула к себе для поцелуя.

— Виктория! — воскликнул Эдмунд, вырываясь из ее объятий. — Что вы надумали? По-моему, нам лучше вернуться на палубу.

— Сейчас, — томно пробормотала она.

— Виктория, нет, — настаивал он, оттолкнув ее и покачав головой. — Пожалуйста, перестаньте.

— Да что с тобой такое? — в бешенстве закричала она: ее глаза сверкали от гнева. — Разве я тебе не нравлюсь? Ты не знаешь, что я пользовалась огромным успехом в Париже? Почему ты со мной так обращаешься?

— Никак я с тобой не обращаюсь, — сказал он, обороняясь, и устремился к двери. — Просто мне кажется, на тебя немного действует море.

— Что-о?

— Право же, Виктория, по-моему, нам не следует… В любом случае я пообещал своему… своему отцу примерно в это время вернуться в каюту. Мне уже пора.

С этими словами он выскочил из каюты, даже не закрыв за собой дверь, — Виктория сама громко захлопнула ее, а затем минут десять ходила взад-вперед, шепотом проклиная Эдмунда, браня себя за развязность, но при этом еще сильнее в него влюбляясь. Ее очаровали его невинность и страх перед близостью. «Наверное, у него это первый раз», — подумала девушка, и от этой мысли у нее захватило дух.

— Какой прелестный вечер, — сказала миссис Дрейк, перекрывая голоса остальных гостей. — Мы с моим мужем, мистером Дрейком, и раньше плавали на пароходах, но никогда не ужинали за капитанским столом.

— Вы оказали мне честь, мэм, — пробормотал капитан.

— Мисс Хейз давеча сообщила мне, что помолвлена, — произнес Билли Картер, с аппетитом уплетая бифштекс. — Так, значит, ваш жених живет в Канаде? — спросил он ее.

— Ах! — воскликнула женщина, удивленная и смущенная тем, что Картер заговорил об этом за столом.

— Помолвлена! — вскрикнула миссис Дрейк, словно сама эта мысль была нелепой. — Что ж, чудесно. Но скажите мне, милая, — добавила она, уставившись на пальцы Марты, — где же тогда ваше обручальное кольцо?

— Мои поздравления, мисс Хейз, — одновременно произнес Матье Заилль. — Мы должны за это выпить.

— Нет, — возразила Марта, качая головой. — К сожалению, мистер Брильт оказался… то есть мы с мистером Брильтом… прошу прощения, но нам пришлось расторгнуть помолвку.

— Понятно, — сказала миссис Дрейк, учуяв в воздухе запах скандала.

— Значит, он нашел другую женщину? — спросил Том, повернувшись и подмигнув Виктории, которая уставилась на него так, словно от него исходило зловоние.

— Том, — спокойно сказал Матье.

— Это мое личное дело, — произнесла Марта, не в силах поднять глаза, и в смущении потупилась в тарелку. — Если вы не против, я не стану углубляться в подробности.

— Давайте лучше сменим тему, — подхватил мистер Джон Робинсон, с надеждой озираясь вокруг и сожалея, что ее поставили в неловкое положение.

— Совершенно верно, — согласился Матье. — Скажите-ка мне, Эдмунд, — быстро проговорил он, повернувшись налево, — чем вы собираетесь заняться в Канаде?

— Я — врач, — ответил за него мистер Робинсон. — Надеюсь открыть собственную поликлинику. А Эдмунд продолжит учебу.

— Вот как? — сказал Матье, глядя на него и медленно кивая. — А сколько вам лет, Эдмунд?

Мальчик моргнул и задумался.

— Семнадцать, — ответил он.

— Капитан Кендалл, — сказала одновременно миссис Дрейк, — наверно, пока вы в море, жена ужасно скучает.

— Семнадцать. Прекрасный возраст, — произнес Матье. — Наверно, вы рады, что нашли на борту попутчицу — мисс Дрейк? — спросил он, кивнув на Викторию, которая свирепо на него зыркнула.

— Я холостяк, — холодно сказал капитан, и на его лице застыла недовольная гримаса. Одним ухом услышав другой разговор, он вспомнил, что заметил, как Эдмунд и Виктория скрылись перед этим в своих каютах, и заподозрил их в распутстве.

— Никогда не были женаты? Значит, вы даже не вдовец?

— Все пассажиры, с которыми я познакомился, весьма дружелюбны, — ответил Эдмунд, не желая особо выделять Викторию.

— И впрямь.

— Моя жена осталась в Антверпене. На сносях, — сказал Билли Картер.

— Вдовцы всегда казались мне очень обаятельными.

— Некоторые из них не столь дружелюбны, — произнесла Виктория.

— Вы все время молчите, мистер Робинсон, — сказал Матье Заилль. — Как вам ужин?

— Очень мило с вашей стороны, — молвила Марта Хейз. — Вы первый раз?

— Знаешь, я могу быть очень даже дружелюбным, — сказал Том, опустив руку под стол и стиснув колено Виктории.

— Отменный, — ответил мистер Робинсон и со знанием дела разрезал цыпленка, легко отделив ножки от грудки.

— Конечно, вдова — совсем другое дело. Некоторые бывают очень грубы. Все потому, что они в конечном счете заправляют финансами. Вероятно, некоторые вдовы на борту уже пытались привлечь ваше внимание?

— Надеюсь, не последний!

— Сейчас же убери свои руки, гаденыш, а не то я отрежу тебе ножом яйца, — прошептала Виктория, и Том мгновенно убрал руку, нервно сглотнув, однако неожиданно для себя обнаружил, что это невероятно его заводит.

— Откуда вы родом, мистер Робинсон? Живете в Антверпене?

— На борту я исполняю свои обязанности, миссис Дрейк, и не более того, — сказал капитан с сухим смешком. Подобные расспросы о его личной жизни — одна из причин, по которым он терпеть не мог эти трапезы.

— Я подумал, что утром мы могли бы сыграть в кегли, Виктория, — предложил Эдмунд, стремясь помириться с ней. Он заметил ее сердитый взгляд, но не знал, что на самом деле ее вывели из себя непрошеные знаки внимания со стороны Тома Дюмарке.

— А вы успеете к родам домой?

— Прелестная идея! Виктории она понравится, правда, милая?

— Нет, — возразил мистер Робинсон. — Я уже много лет живу в Лондоне. А сам родом из Америки. — Эдмунд стрельнул в него глазами, не зная, насколько честным следует быть с этой компанией.

— О да, я не пропущу их ни за что в жизни.

— Возможно, — сказала Виктория, не желая связывать себя обещанием. «Что, жалеешь теперь?» — мысленно спросила она.

— Из какой части Америки?

— У вас будут вечером танцы, капитан? Я очень хотела бы, чтобы вы составили мне компанию.

Капитан быстро постучал ножом по бокалу, который отчетливо прозвенел, и гости вмиг умолкли.

— Дамы и господа, — сказал он, обращаясь ко всем присутствующим. — Я предоставляю «Монтроз» в ваше распоряжение. Так выпьем же за благополучное плавание.

— За благополучное плавание, — произнесли все нараспев и осушили бокалы.

— Когда я жил в Париже, — сказал Том Дюмарке, нарушив тишину, наступившую внезапно после тоста, — то постоянно попадал в неприятности из-за воровства, краж и грабежей, и все называли меня непутевым. Но когда я доберусь до Америки, — добавил он, злобно глянув на Эдмунда, которого уже считал своим заклятым врагом, — то поеду в Голливуд и стану звездой синематографа.

— Боже мой! — воскликнула миссис Дрейк, сама не зная, что ее шокировало больше — криминальное прошлое Тома или его предполагаемая карьера. Виктория же просто фыркнула, словно сама идея казалась ей нелепой.

— Кем? — переспросил мистер Робинсон, посмотрев на мальчика.

— Звездой синематографа, — повторил он. — Сейчас на этом все помешались. В Лос-Анджелесе открываются студии — любой может поехать туда и сняться в фильме. Наверно, вы уже их видели.

— Пару штук, — ответил мистер Робинсон, припоминая. — Раза два ходил в синематограф. Но этим ведь нельзя зарабатывать на жизнь, правда?

— Еще как можно, — уверенно заявил Том. — Говорят, если начать удачно карьеру, можно до старости заработать миллион долларов.

— Какая дичь, — сказала Виктория.

— Ничего у них не выйдет, — произнес Билли Картер. — Как можно тягаться с мюзик-холлом? Вот самое главное развлечение. Знаете, я ведь именно там со своей женой познакомился, — добавил он. — Она была хористкой.

— Хористкой? — переспросила миссис Дрейк. — Какой ужас!

— Подобные женщины, — тихо проговорил мистер Робинсон, — всегда приносят несчастья. Красуются, словно дешевые шлюхи, надеясь заманить какого-нибудь парня в ловушку, а затем, как только бедняга окажется у них в руках, обдирают его до нитки. Будь на то моя воля, закрыл бы все мюзик-холлы в стране.

За столом воцарилась тишина: эти слова показались не совсем уместными, и миссис Дрейк заметила, как побелели костяшки пальцев мистера Робинсона, когда он схватился за нож и вилку.

— Только не моя Дилайла, — сказал наконец Билли Картер, чтобы разрядить обстановку. — Она из другого теста.

Капитан Кендалл отодвинул в сторону тарелку и махнул стюарду, чтобы тот начал убирать со стола, хотя некоторые еще не доели. Вытащив из кармана часы, капитан со щелчком их открыл и громко воскликнул:

— Ну и ну — как время летит!

— Капитан, неужели вы уже покидаете нас? — разочарованно спросила миссис Дрейк.

— Служба зовет, сударыня, — ответил он, с радостью лебезя перед ней на прощанье, — зовет служба. Мистер Картер, я полагаю, вы позаботитесь о наших гостях?

— Конечно, сэр.

— Хорошо. В таком случае, если понадоблюсь — я на палубе.

Штурманскую рубку опоясывал узкий мостик, и капитан обычно выкуривал там сигару перед тем, как отойти ко сну. Он стоял в темноте, виднелась лишь ярко-красная точка. На мостике было тихо — только издалека, с палубы третьего класса, доносились приглушенные звуки музыки да ритмично бились о борт волны, рассекаемые «Монтрозом». Собираясь уже спуститься в каюту, капитан заметил, как из обеденного зала на палубу вышли двое пассажиров — нервно озираясь, они юркнули в полумрак.

— Давай вернемся в каюту, — вполголоса сказал мистер Робинсон. — Там и поговорим.

— Сейчас, — ответил Эдмунд. — Хочу подышать свежим воздухом.

Капитан Кендалл собрался крикнуть им, что он наверху: из всех пассажиров капитан испытывал симпатию пока что лишь к мистеру Робинсону. В нем не было ни грубости миссис Дрейк, ни холодности ее дочери; ни нарочитой галантности мистера Заилля, ни юношеского томления его племянника; ни жеманства мисс Хейз, ни дерзкой заносчивости мистера Картера — пожалуй, мистер Робинсон был единственным человеком, с которым капитану хотелось бы поговорить с глазу на глаз. Если бы не Эдмунд, он, возможно, даже пригласил бы доктора — на замену мистеру Соренсону — выкурить сигару.

— Ты действительно идешь завтра играть в кегли с этой девчонкой? — спросил мистер Робинсон.

— Не хочу ее расстраивать, — ответил Эдмунд. — Наверняка под этой маской скрывается очень милый человек. Просто немного эгоцентричный.

— Она снова попытается тебя соблазнить, — сказал мистер Робинсон. — Учти это.

«Так я и знал», — подумал капитан Кендалл, почему-то радуясь, что мальчик отверг ее ухаживания.

— Не думаю, — произнес Эдмунд. — Ей придется вовсю отбиваться от этого мальчишки Дюмарке. Видел, как он на нее смотрел? Мне показалось, он готов сожрать ее живьем. А он ведь еще ребенок.

— Не обратил внимания, — сказал мистер Робинсон, ближе притягивая к себе Эдмунда. — Мой взгляд был, как всегда, прикован к тебе.

Они умолкли на минуту, пристально глядя друг другу в глаза. Капитан Кендалл подался вперед и, щурясь, стал всматриваться в темноту, пытаясь понять, что происходит. Затем его глаза расширились от удивления, и он чуть было не вскрикнул. Мистер Робинсон и Эдмунд застыли в страстном поцелуе: их губы сомкнулись, и они крепко сжали друг друга в объятиях. Капитан не верил собственным глазам. Это было так гадко, так возмутительно, так…

Мистер Робинсон взъерошил волосы Эдмунда, и, внезапно отделившись от головы, те упали грудой на палубу. Капитан Кендалл открыл от изумления рот, его затошнило. «Что за?..» — спросил он себя, а затем прищурился и понял, что волосы мальчика на самом деле были париком, под которым скрывались туго уложенные темные локоны.

— Мои волосы, — прошептал Эдмунд и наклонился, чтобы их поднять. При этом высветились контуры его лица, и капитан Кендалл впервые заметил утонченный профиль и настоящие волосы. Эдмунд быстро огляделся, желая убедиться, что никто за ними не следит, и осторожно надел парик на голову.

— Пойдем вниз, — сказал он, и они скрылись на трапе, ведущем к каютам первого класса.

— Женщина! — воскликнул вслух капитан Кендалл, бледный и потрясенный увиденным. — Эдмунд Робинсон — женщина!

6. ВТОРАЯ ОШИБКА Нью-Йорк; Лондон: 1893–1899

Поначалу людские толпы в Нью-Йорке пугали доктора Хоули Харви Криппена, и он мечтал возвратиться в провинциальный мир Детройта или в тихий, спокойный Энн-Арбор. Он поступил коммивояжером в фирму «ДеВитт Лэнсинг», поставлявшую медицинские товары, и по утрам, переходя из одной манхэттенской приемной в другую, встречался с людьми, которые нередко оказывались моложе его, и пытался всучить им новейшие инструменты и лекарства. Эта работа Криппена угнетала, ведь он хотел стать не торговцем, а врачом. Перед клиентами он тушевался: нетерпеливо посматривая на часы, они обрывали его на полуслове. Но Криппен не давал воли гневу и трудился в поте лица. После обеда он сидел на складе «ДеВитт Лэнсинга» возле Морского порта у Саут-стрит,[18] где оформлял заказы, которые удавалось получить в течение дня, и рассылал их клиентам. Он получал небольшое основное жалованье и зарабатывал 15 % комиссионных за каждую покупку. Этого хватало на съем крошечной однокомнатной квартирки в районе Восточных 50-х улиц: там было сыро и тоскливо — к тому же наверху постоянно орали дети. В действительности Хоули мог позволить себе жилье получше, но решил не тратить деньги, а приберечь их на будущее, когда сможет навсегда покончить с такой жизнью. За короткое время он сумел скопить почти шестьсот долларов, которые прятал в своей комнате под половицей.

Утром 18 июня 1893 года он стоял перед дверью доктора Ричарда Мортона, терапевта, проживавшего на углу Бликер-стрит и авеню Америк. Доктор Мортон был постоянным клиентом: предшественник Хоули в «ДеВитт Лэнсинге», некто Джеймс Оллвой, назначил в своем дневнике три ежегодные встречи с ним, но затем ушел из фирмы и сделал карьеру в цирке, став укротителем львов. Хоули впервые посещал этот кабинет, но знал, что если пойти с правильной карты, можно заработать хорошие комиссионные.

Дверь открыла женщина средних лет, и он с величайшим подобострастием ей улыбнулся.

— Хоули Криппен, — представился молодой человек, сняв шляпу. — Из медицинской фирмы «ДеВитт Лэнсинг». Хотел бы встретиться с доктором Мортоном.

— Вам назначено? — спросила она, всем корпусом загородив проход. Он кивнул и объяснил, что является новым торговым агентом фирмы. Вздохнув, словно это причиняло ей громадные неудобства, женщина впустила его и провела в небольшую приемную, где уже сидели три пациента.

— Я скажу доктору, что вы пришли, — сказала она, — но он должен вначале всех принять, так что, возможно, придется подождать.

— Великолепно, — произнес Хоули, дождался, пока она уйдет, а затем поморщился и с тревогой посмотрел на часы. Уже час дня, а у него еще одна встреча в полтретьего, после чего необходимо вернуться на склад. Он не мог опоздать ни в том, ни в другом случае: мельком взглянув на всех трех пациентов, попробовал догадаться по внешнему виду об их симптомах. Старик с горестным лицом потупился в пол, его хриплое дыхание слышалось на всю комнату. «Астматик, — заключил Хоули. — Пришел обновить рецепт. Максимум — минут пять». В тени у портьеры съежилась девушка, стараясь не привлекать к себе внимания. Одинокая, беременная. Минут десять. Подросток с перевязанной рукой поглядывал со скучающим видом на девушку, когда ему казалось, что та не смотрит в его сторону. Вероятно, просто снять гипс. Минут пятнадцать. Если все пройдет нормально, прием растянется до половины второго. Минут сорок пять уйдет на представление нового осеннего ассортимента, и если поторопиться, еще останется время для последней на сегодняшний день встречи. Хоули облегченно вздохнул и с тревогой посмотрел на дверь.

Тем не менее доктор Мортон пригласил его к себе в кабинет почти в два, когда Хоули уже весь взмок от духоты и волнения. К его разочарованию, кабинет был поразительно хорошо укомплектован: полки и шкафчики заставлены препаратами, часть из которых он даже не сразу узнал. Доктор Мортон взглянул на Хоули недоверчиво и даже не извинился за задержку. Приняв трех пациентов, доктор сделал небольшой обеденный перерыв, и, сев рядом с ним, — возможно, чересчур близко, — Хоули почувствовал у него изо рта запах ростбифа и солений. «Не забыть показать ему наше новейшее средство от халитоза», — подумал он.

— По-моему, я вас раньше не видел, — сказал доктор Мортон. — Что случилось с тем парнем, который обычно приходил? Низенький такой. Весь в угрях. Он еще постоянно чесался.

— Мистер Оллвой? — переспросил Хоули. — Нашел новую работу. Отныне принимать заказы для «ДеВитт Лэнсинга» буду я. Меня зовут Хоули Криппен. — Он решил не уточнять, какую экзотическую профессию выбрал для себя мистер Оллвой.

— Новая работа, ну конечно, — фыркнул доктор Мортон. — В пору моей юности ребята поступали на службу и оставались там на всю жизнь, постепенно создавая себе имя. А нынешние молодые люди способны усидеть на одном месте лишь пару лет. Так живут не труженики, а сезонные рабочие.

— В самом деле, — подтвердил Хоули, раскрывая папку и сумку с товарами. Ему не хотелось вступать в разговор об упадке и вырождении современной молодежи. Он знал, что первое правило коммивояжера — никогда не спорить с клиентом.

— Итак, мистер Мортон, — начал он с притворной радостью, — сегодня я готов показать вам весьма интересный ассортимент изделий, начиная с революционно нового…

— Прежде всего, молодой человек, — остановил его доктор, подняв толстую, морщинистую ладонь, — вероятно, я должен сказать, что здесь уже побывал агент из «Дженсона». Недавно я заключил с ними кучу сделок, так что заказов больше не будет. Спорить бессмысленно. Я открыто говорю вам это с самого начала.

— «Дженсон»? — переспросил Хоули, услышав название медицинской фирмы, которая была самым серьезным конкурентом «ДеВитт Лэнсинга» в Нью-Йорке. — Но вы же много лет были нашим клиентом.

— И по-прежнему остаюсь им, дружище, — настаивал он. — Просто «Дженсону» удалось сбить цену на некоторые изделия, и я их купил. Мне известно, что другие дешевле у вас, и я с радостью на них взгляну, но, скорее всего, впредь буду иметь дело с обеими фирмами.

Хоули нервно сглотнул, пытаясь сохранять спокойствие. Юноша заметил на приставном столике скальпель, который ему захотелось схватить и воткнуть Мортону между глаз. Если доктор предпочитает пользоваться услугами двух разных фирм, с этим ничего не поделаешь, но Хоули знал, что его комиссионные сократятся. Он пролистал книгу заказов, демонстрируя ряд новых изделий, которые принес с собой, и описывая другие. Доктор взял часть из них и сообщил, что «Дженсон» поставляет ему остальные дешевле на треть. Под конец Хоули уже едва сдерживал гнев. Заказов он получил в два раза меньше, чем рассчитывал, и на часах уже было полтретьего — в это время следовало зайти к доктору Альберту Каттлу, жившему на углу 16-й улицы и Пятой авеню.

— Вы покраснели как рак, — заметил доктор Мортон, пока Хоули молча собирал вещи. — Вам дурно? Хотите, я вас быстро осмотрю?

— Не стоит, — ответил он. — Правда, я немного разочарован, что вы не дали нам возможности улучшить условия сотрудничества, прежде чем обратиться к другому поставщику, — вот и все. В конце концов, у нас ведь давнишние отношения.

— Я с вами только что познакомился, — с улыбкой сказал доктор Мортон, не желая, чтобы его отчитывали в собственном кабинете.

— У вас давнишние отношения с моей фирмой, — настаивал Хоули. — В детройтской поликлинике, где я перед этим работал, подобные договоренности соблюдались.

— В поликлинике? — удивленно спросил доктор. — Но вы же торговый агент, а не врач.

— В том-то и дело, что врач, — злобно ответил Хоули. — Просто я еще не нашел в Нью-Йорке работу, соответствующую моим способностям. А покамест добрые люди из «ДеВитт Лэнсинга» дали мне шанс.

— Ну и какой же у вас профиль? — спросил Мортон, не веря ни единому слову и злясь, что этот молодой выскочка позволяет себе так с ним разговаривать: в конце концов, он сам праве решать, как тратить собственные деньги. — Какое медицинское заведение вы закончили?

Хоули облизнул губы, жалея, что вообще завел этот разговор.

— У меня диплом Медицинского колледжа Филадельфии, — ответил он. — И еще диплом специалиста по глазным и ушным болезням Офтальмологической клиники Нью-Йорка.

Доктор Мортон задумался.

— Заочные курсы? — спросил он. Хоули слабо кивнул. — Тогда, сэр, никакой вы не врач, — сказал доктор Мортон с довольной улыбкой. — Чтобы заслужить звание врача, нужно много лет учиться на очном отделении общепризнанного медицинского учебного заведения. Нельзя просто заполнить пару бланков и получить почтой свидетельство. В наши дни так становятся священниками, но только не профессиональными медиками.

— Я — доктор Хоули Харви Криппен, — последовал гневный ответ.

— Не говорите глупостей, молодой человек: ничего подобного. — Он ткнул в Хоули костлявым пальцем и погрозил перед самым его носом. — Уверяю вас, если я услышу, что кто-то вроде вас, не обладая ученой степенью, занимается в нашем городе врачебной деятельностью, мне придется сообщить об этом властям. Существуют, знаете ли, определенные законы.

Через двадцать минут, положив в папку крошечный заказ, Хоули очутился на улице, злобно сжимая в руках сумки с товарами. Он знал, что доктор Мортон, в сущности, говорил правду, и ненавидел его за это. Хотя Хоули, знакомясь с людьми, всегда называл себя врачом, он сознавал, что допускает некоторую юридическую натяжку. В самом деле, оба диплома позволяли ему работать ассистентом врача — как у старшего доктора Лейка в Детройте. Все же прочие претензии были равносильны обману.

Он вытащил из кармана часы и посмотрел на них. Почти три. Он опоздал к доктору Каттлу, который, как Хоули знал из опыта, сейчас откажется его принять. Но юноша решил все равно туда пойти и попросить перенести встречу, хоть и готовился к отказу — доктор Каттл соблюдал строгую пунктуальность. Он тоже способен вывести Хоули из себя: несмотря на свои двадцать четыре года, он уже был квалифицированным врачом с собственным кабинетом, чему Хоули ужасно завидовал. Он слышал, что этот парень был дальним родственником Рузвельта, и семья оказала ему финансовую поддержку.

«Довольно! — наконец мысленно произнес он, застыв посреди решетки улиц Манхэттена. — На сегодня хватит!»

Вторую половину дня он провел у себя в комнате, лежа на кровати и таращась в потолок. Ему было очень одиноко. В городе у него нет ни друзей, ни семьи. Время от времени в памяти всплывала Шарлотта, однако он знал, что особо по ней не скучает, и его беспокоил сам этот факт. Неужели он действительно настолько холоден? Что же касается Отто, Хоули ни разу не видел сына с тех пор, как отправил его к бабушке и дедушке после гибели Шарлотты. Он некоторое время переписывался с родней жены, но затем перестал: нечего было им сказать, и он не мог притворяться любящим отцом. В глубине души Хоули знал, что не увидит сына больше никогда.

Вопреки обыкновению, Хоули решил выйти вечером из дому, чтобы залить горе в местном мюзик-холле. Он не раз видел на тумбах афиши представления, поскольку каждый день, отправляясь на работу, проходил мимо театра, но никогда не заглядывал внутрь. Девушка в билетной кассе жевала жвачку и даже не взглянула на Хоули, заплатившего десять центов за вход. Тем не менее, сидя один за столиком и потягивая пиво, он чувствовал себя как-то неловко: на сцену выходили комедианты и танцовщицы, исполнявшие свои номера с тем вялым энтузиазмом, который могло вызвать у них нищенское жалованье. Публика уделяла артистам примерно столько же внимания, сколько и своим разговорам; зрительный зал был заполнен лишь наполовину, и большинство завсегдатаев стояли или сидели за столиками возле бара. Прошло около часа, Хоули осушил несколько кружек и, утомившись, подумывал вернуться домой. Однако перед самым уходом его внимание привлек какой-то хлыщ — немолодой мужчина в пестром жилете, с замысловатыми усами, который большими шагами вышел на сцену и захлопал в ладоши, желая привлечь внимание публики.

— Леди и джеееент-льмены, — громко возвестил он, растягивая слова, как резинку, и игнорируя свист и улюлюканье, доносившиеся из разных концов зала. — А теперь я с огромным удовольствием, да-да, с преогроооомнейшим удовольствием представляю вам одну из звезд нью-йоркской музыкальной сцены. Она уже полгода как фаворитка нашей Театральной Программы. Леди и джентльмены, полгода изящества! Артистизма! Элегантности! Пожалуйста, сядьте и приготовьтесь насладиться музыкальными изысками несравненной, непревзойденной, неистово неземной Беллы Элмор!

Хоули на мгновенье оторвал взгляд от кружки: полногрудая девушка лет семнадцати вышла на сцену под приглушенные аплодисменты, которые нарочито контрастировали с ее восторженным представлением. Затем он сделал еще два глотка и повнимательнее присмотрелся к ней. Лицо было довольно привлекательно, однако плечи широковаты и фигура слишком крупная для такой юной особы. Темные волосы собраны пучком на голове, несколько прядей спускалось на шею, а щеки густо нарумянены. Она быстро спела подряд три популярные песенки — одна показалась Хоули слегка похабной, — исполняя их механически и почти не обращая внимания на то, что большинство зрителей разговаривали во время ее номера. Однако Хоули был потрясен. Он следил за девушкой, надеясь, что та его заметит, и когда кончилась последняя песня, поймал ее взгляд и нежно улыбнулся. Она пристально посмотрела на него, словно сомневаясь в его намерениях, но затем тоже улыбнулась и любезно ему кивнула. В конце концов, она ушла со сцены, уступив место жонглеру с нафабренными усами, и Хоули стал озираться — не появится ли девушка среди публики, но та бесследно исчезла. Через десять минут, разочарованно вздохнув, он встал и собрался опять вернуться домой один.

— А я-то думала, вы угостите меня выпивкой, — послышалось за спиной, и, обернувшись, он увидел молодую певичку, которая стояла подбоченясь и выразительно ему улыбалась.

— Сочту за честь, — немного взволнованно ответил Хоули и щелкнул пальцами, подзывая официантку.

— Бутылку шампанского, Сисси, — заказала девушка, усевшись за столик. — И два бокала.

Хоули улыбнулся и мысленно пересчитал содержимое бумажника, надеясь, что у него хватит денег на подобные излишества. Он еще не знал, что, поймав взгляд завсегдатая, певица непременно заказывала в баре самые дорогие напитки. Чем больше бутылок шампанского покупали ее клиенты, тем больше долларов находила она в конверте с жалованьем в конце недели.

— Хоули Криппен, — представился он, протянув руку. — А вы — мисс Белла Элмор, не так ли?

— Кора Тёрнер, — поправила она, покачав головой. — Белла — просто мой сценический псевдоним. Изысканно звучит, вы согласны? Знаете, я сама его придумала. — Она подражала аристократическому произношению, будто воспитывалась в Букингемском дворце, а не в семье русско-польских иммигрантов, живших в многоквартирном доме в Куинсе. Имя Кора Тернер тоже было псевдонимом: она была урожденная Кунигунда Макамотски, но вскоре отказалась от этого труднопроизносимого имени.

— Очень, очень изысканно, — ответил он, страстно желая угодить. — Мне очень понравилось, как вы поете, мисс Тернер. У вас прекрасный голос.

— Я знаю, — сказала она. — Я — лучшая певица в этом театре.

— Я в этом убежден.

Она молча выслушала комплимент и закурила; Хоули смотрел на нее, не отрываясь. Обычно мужчины брали инициативу в свои руки, но этот показался ей тихоней, нуждавшимся в помощи.

— И чем же вы занимаетесь, Хоули Криппен? — спросила она, помолчав пару минут.

— Я врач.

— Врач? Шикарно.

— Ну, не совсем, — сказал он, усмехнувшись. — Моя специальность — офтальмология. Ничего шикарного в ней нет.

— Офтальмология? — спросила она, сморщив нос: слово далось ей с некоторым трудом. — Ну и что же это означает?

— Наука о глазных болезнях, — ответил он.

— И вы зарабатываете этим на жизнь? — спросила она, сделав большой глоток шампанского, тогда как Хоули всего лишь осторожно его пригубил.

— Ну да.

— Мне всегда говорили, что у меня красивые глаза, — сказала она, напрашиваясь на комплимент.

— И впрямь, — просто ответил он, разочаровав ее. — Можно спросить, сколько вы уже поете в мюзик-холле?

— Три года, — ответила она. — С четырнадцати лет. Собираюсь стать одной из самых прекрасных оперных певиц в мире. Просто мне нужен репетитор — чтобы поставить голос, вот и все. Правда, репетиторы стоят денег. Но у меня врожденный талант — нужно только подучиться.

— Без сомнения, — сказал Хоули. — А вы родились в Нью-Йорке?

Она сощурилась и подалась вперед — теперь они стали похожи на двух заговорщиков.

— Знаете, почему я сюда подошла? — спросила она, и Хоули отрицательно покачал головой. — Я подошла сюда потому, что, выступая на сцене, почувствовала, как вы прожигаете меня взглядом. — Она протянула под столом руку и мягко опустила на его колено. Он весь оцепенел от желания и страха. — И когда я взглянула на вас, то подумала про себя: «Вот почтенный джентльмен, с которым я не прочь выпить. Кажется, он намного любезнее большинства наших посетителей». — Девушка откинулась на спинку стула — она уже неоднократно пользовалась этой заготовкой, — подкурила вторую сигарету и стала ждать его реакции.

— Извините, что таращился, — сказал он.

— Не извиняйтесь. Я стою на сцене, а вы должны на меня смотреть. Так даже лучше. Ведь половина этих дураков продолжают разговаривать друг с другом, пока я пытаюсь выступать. А что вы здесь один делаете?

— У меня был тяжелый день, и я решил немного отдохнуть. Обычно я не пью один, но сегодня…

— Сегодня вам стало одиноко, я права?

Хоули улыбнулся.

— Да, — признался он. — Немного.

— А где же ваша жена? Она не возражает, что вы ходите один в мюзик-холл?

Хоули слегка наклонил голову.

— Моя жена погибла три года назад, — ответил он. — Попала под трамвай.

Кора кивнула, но не выразила никакого сочувствия: она просто собирала сведения, раскладывая их по полочкам в голове для использования в будущем. Они сидели, уставившись друг на друга и не зная, куда им отсюда пойти. Тем временем девушка разработала план.

— Вы голодны, доктор Криппен? — наконец спросила она.

— Голоден?

— Да. Я еще не ужинала и как раз собиралась пойти куда-нибудь перекусить. Хотите со мной?

Хоули вновь поневоле задумался о содержимом бумажника, но в этой девушке было что-то необычайно притягательное, и он так давно не беседовал по душам с женщиной, — вообще ни с кем, — что просто не мог не согласиться.

— Конечно, — ответил он. — С большим удовольствием.

— Чудесно, — сказала Кора, вставая. Он тоже поднялся, но она положила руку ему на плечо и усадила обратно на стул. — Мне нужно переодеться, — произнесла она. — Я просто сбегаю в гримерку. Это не займет и пяти минут. Вы еще будете здесь, когда я вернусь?

— Я буду здесь, — пообещал он.

Быстро сняв сценический костюм в гримерке, которую делила с тремя другими девушками. Кора внимательно посмотрела на себя в зеркало и подумала, не подкрасить ли губы.

— Что ты мечешься как угорелая? — спросила танцовщица Лиззи Маклин, никогда не видевшая, чтобы Кора так суетилась.

— У меня свидание.

— Эка невидаль! Ты ведь каждый вечер уходишь домой с новым мужиком.

Кора злобно глянула на нее, продолжая переодеваться.

— Не знаю, — сказала она, помолчав. — Мне кажется, этот — другой. По-моему, у него водятся деньги.

— То же самое ты думала о том субчике в прошлую субботу. А он просто добился от тебя своего — и все, разве не так?

— Он был в шелковом жилете и с золотыми часами. Откуда мне знать, что он их украл?

— Тебе нужно вначале немного узнать мужчин. Или скопить денег на уроки вокала, если тебе больше ничего не нужно. Почему ты думаешь, что этот чем-то отличается?

— Не знаю, — ответила Кора. — Может, интуиция. Но мне кажется, с ним все получится. Знаю, это звучит глупо, но мне правда так кажется. Если у него нет жены, но есть в кармане пара долларов, вдруг он поможет мне стать знаменитой певицей.

— Знаменитой певицей! — воскликнула Лиззи. — Тебе всегда хочется больше, чем имеешь. Да и вообще, зачем становиться знаменитой? — спросила она. — Неужели тебе здесь плохо? Считаешь себя лучше нас, Кора Тернер?

— Помяни мое слово, — сказала под конец Кора и, развернувшись, с улыбкой на устах устремилась к двери. — Скоро ты прочитаешь обо мне в газетах, повернешься к мужу и скажешь: «Ба, да это же Кора Криппен! В девичестве Кора Тернер. Мы вместе выступали в мюзик-холле. Вот как распорядилась судьба. Кто бы мог подумать!»

Вскоре после этого доктор Хоули Харви Криппен и миссис Кора Криппен упаковали вещи и переехали из Нью-Йорка в Лондон — Кора верила, что там-то наконец и взойдет ее звезда. Она всегда мечтала, что встретит мужчину, богатого и честолюбивого, который перенесет ее с нижних строчек афиш нью-йоркских мюзик-холлов на верхние строчки афиш европейских оперных театров. Она считала, что место великих актрис и певиц — в Лондоне и Париже, а не на Манхэттене. Ну и конечно же они не должны развлекать каждый вечер пьяную публику и водить домой ради минутного наслаждения каждого потенциального супруга, входящего в двери заведения. Она ждала настоящего мужчину. Но дождалась лишь Хоули Криппена.

Однако, в отличие от своей новой молодой жены, Хоули с огромной радостью остался бы в Америке. Хотя работа ему не нравилась, его сбережения росли, и он уже собирался пройти длительный вечерний курс обучения в одной нью-йоркской больнице, чтобы наконец получить право называть себя настоящим врачом. Ему не хотелось уезжать, но когда оба раскрыли карты, Кора принялась настаивать на своем.

— Ты хочешь, чтобы я зарыла в землю свой талант? — кричала она в их небольшой комнатке на Восточных 50-х улицах Манхэттена. — Хочешь держать меня здесь, как птицу в клетке? Ты мне завидуешь.

— Дорогая, это неправда, — тихо сказал Хоули, надеясь, что его спокойная интонация заставит и ее говорить потише. Всего лишь два дня назад довольно крупный мужчина из квартиры этажом ниже громко постучал в их дверь и заявил: если Хоули не заткнет свою сумасшедшую визгливую жену, тогда он заткнет ее сам, и Криппен все чаще задумывался над этим предложением.

— Нет, правда, — верещала она. — Посмотри на себя — ведь ты же выскочка и ничтожество, пыжишься, строя из себя врача, хотя на самом деле ты — обычный торговый агент. Я могу стать великой певицей, Хоули. Я могла бы произвести сенсацию на лондонской сцене. В Нью-Йорке слишком много певиц. А там я буду выглядеть экзотично. Люди станут платить деньги за то, чтобы на меня посмотреть.

— Но Лондон… — заныл он. — Это же так далеко.

— Да боже ж ты мой — скоро уже двадцатое столетие! Мы доберемся туда за две-три недели. А через полгода будем ужинать с королевой Викторией в Букингемском дворце.

Аргументы сыпались один за другим. Иногда она выбирала иную тактику, указывая, что в Лондоне они смогут начать новую жизнь и у Хоули появится возможность поступить там в медицинское училище.

— В любом случае я буду зарабатывать кучу денег, — говорила она. — Я могу стать одной из величайших оперных певиц и заплачу за твое образование. Потом ты сможешь открыть практику на Харли-стрит,[19] и мы будем развлекаться каждый божий день. Подумай о званых вечерах, Хоули! Подумай, какую жизнь мы могли бы вести.

Когда она говорила так нежно и обнадеживающе, он сильнее склонялся к этой идее, однако настроение у нее менялось ежесекундно. Порой он даже спрашивал себя, как ей вообще удалось устроиться на работу. Вскоре после знакомства с Корой Хоули в нее влюбился. Она составляла ему компанию. Была доброй, заботливой, сдержанной. Он выдавал себя за другого, преувеличивая свое состояние и положение, а она поступала точно так же, притворяясь скромницей. Вскоре они стали любовниками, и он уже не мог без нее жить. В отличие от первой жены, которая оставалась застенчивой и невинной до самой гибели, Кора знала, чего ей нужно от мужчины, и добивалась этого. Хотя ей было всего семнадцать — на четырнадцать лет меньше, чем ему, — она обладала таким опытом и талантом в постели, что шокировала и одновременно привораживала его. С Хоули она могла бы выбраться из нищеты и поэтому прислушивалась к нему, повторяя, что в него верит. Они поженились и оба разочаровались в результатах.

Хотя Хоули смотрел водевили чуть ли не каждый вечер и ему нравились ее выступления, в глубине души он понимал: чтобы его новая жена стала звездой, приличного учителя пения будет маловато. Она, конечно, попадала в ноты — но Хоули и сам бы мог в них попасть, если бы постарался, однако не становился от этого вторым Карузо.[20] Ее голос долетал лишь до середины зрительного зала и больше напоминал щебет птицы на подоконнике, нежели утренний хор, встречающий восход солнца. Она упражнялась в сольфеджио у них в комнате, пока противный мужик снизу не начинал грозить, что свернет обоим шеи, но самые высокие ноты ей так и давались. Однако она по-прежнему утверждала, что обладает огромным талантом, который вскоре признает весь мир.

В Лондоне они нашли дом на Саут-креснт, рядом с Тоттнэм-Корт-роуд, и за умеренную плату сняли верхний этаж. Хоули нравилось, что, минуя Бедфорд-сквер, он мог ходить по Монтегю-стрит в Британский музей, где в любое время дня царили тишина и покой, никто не стоял у окна, упражняясь в ломаных арпеджио, и где он мог спокойно сидеть и читать медицинские книги. Его все больше и больше интересовал новый мир патологии и судебной медицины, и он старался прочесть как можно больше статей о вскрытиях и анатомировании человеческого тела. Иллюстрации — грубые рисунки, разбросанные по все этим страницам, — приводили его в восторг, и ему хотелось увидеть своими глазами настоящее вскрытие. В книгах описывались различные инструменты: орудия для удаления органов; скальпели с тонкими лезвиями, которые врезались в кожу, словно раскаленные ножи в масло; пилы для раскрытия грудной клетки; щипцы для разделения ребер. Читая и думая о них, Хоули ощущал во всем теле волнующую дрожь. Глаза расширялись, во рту пересыхало: он возбуждался. В музее хранились большие подшивки медицинских журналов, и, сидя со стопкой «Американского ученого» или экземплярами «Британского медицинского журнала», он мысленно переносился в пору своего детства и юности в Энн-Арборе, вспоминая, как Джезебел Криппен твердо решила отвратить его от греховного мира медицины и вернуть на путь Христа. Он давным-давно оборвал все связи с родителями и не имел ни малейшего понятия, живы ли они. Хоули почти никогда о них не думал, а если и думал, то не испытывал при этом никаких эмоций или простых человеческих чувств.

Довольно скоро их сбережения начали иссякать, и Хоули пришлось искать работу. Однажды ранней весной, прогуливаясь вечером по Шафтсбери-авеню, он увидел в окне аптеки «Гомеопатические лекарства Маньона» объявление: «Требуется мужчина на хорошую должность». Зайдя внутрь, он представился:

— Доктор Хоули Харви Криппен, ранее проживал в Детройте и Нью-Йорке, ныне благоденствую в лондонском Уэст-Энде и готов поступить на подходящую службу.

Джеймс Маньон, стареющий владелец компании, прислушался к незнакомому акценту и, взглянув поверх очков, сразу обратил внимание на поношенную одежду и обувь. Маньону было за семьдесят, и всю свою жизнь он проработал в медицине: его руки покрылись пятнами от разноцветных микстур, которые он смешивал уже полвека, а голос стал скрипучим из-за того, что он всю свою жизнь вдыхал их пары. Во всех отношениях он напоминал персонажа готической книги ужасов: человека, наполовину состоящего из кожи и костей, а наполовину — из химикатов. Обращаясь к нему, Хоули нервно сглотнул слюну, но не потерял самообладания: он решил для себя, что не допустит в Лондоне такого же неуважения, с каким относились к нему в Нью-Йорке. В конце концов, он образованный человек — медик, и никто не вправе смотреть на него свысока.

— Это не медицинская должность, — произнес Маньон, допуская, что, назвав себя врачом, Хоули сказал правду. — Я ищу управляющего. Моя фирма торгует гомеопатическими лекарствами — это никакая не приемная. Вы понимаете это?

— Конечно, — ответил Хоули, сознавая, что в данный момент любой заработок лучше, чем полное отсутствие оного. Хотя у него еще оставалось около половины сбережений, часть из которых умышленно скрывалась от глаз и внимания очаровательной женушки, он больше не хотел их транжирить. Теперь, когда Кора упорно искала учителя пения, Хоули понимал, сколь необходимо скорейшее вливание наличных денег: ведь рано или поздно жена потребует подачек. — А гомеопатические лекарства, — начал он, с трудом выговорив незнакомое слово и пытаясь вспомнить ссылки, которые встречал в медицинских журналах из Британского музея, — это?..

— Мы занимаемся дополняющими лекарствами, доктор Криппен. Наши клиенты предпочитают лечить болезни ничтожными дозами природных веществ, которые у здорового человека вызывают симптомы заболевания. Однако при надлежащем приеме больными людьми они могут принести удивительное исцеление. Вы, конечно, знакомы с успехами, достигнутыми гомеопатической медициной в последние годы?

— Разумеется, — солгал он. — Но в Америке ее рынок пока невелик, и медики уделяют ей мало внимания.

— Скептиков трудно переубедить, — согласился Маньон. — Многие врачи не хотят с этим связываться. Предпочитают по старинке лечить примочками да припарками, ножами да кровопусканием. Даже пиявками. По правде сказать, архаическими методами.

Хоули слегка удивили современные представления мистера Маньона — учитывая возраст и дряхлость, он полагал, что старик должен быть консерватором. В помещении стоял затхлый, непривычный запах, шкафчики были заставлены картонками всех цветов радуг и и пакетами со странными названиями.

— Сюда приходят клиенты? — спросил он, заинтересовавшись этой пещерой Аладдина, в которой внезапно очутился. — Берут у вас медицинские консультации?

— Иногда, но чаще всего отоваривают рецепты, — ответил Маньон. — В Лондоне есть несколько гомеопатических клиник, и мы, конечно, тесно с ними сотрудничаем. Там предписывают определенный курс лечения, а мы готовим лекарства. В некотором смысле моя фирма — что-то вроде аптеки. Однако постоянным клиентам мы рекомендуем непредписываемые препараты. Поначалу было трудно, но времена значительно изменились к лучшему. Именно поэтому я решил нанять управляющего.

— Что ж, — сказал Хоули, пришедший в восторг от увиденного, несмотря на врожденную недоверчивость ко всему ненаучному. — Если вы дадите мне шанс, уверен, что я вас не подведу.

Кора пришла домой с двумя полными сумками продуктов под мышками и попыталась вставить ключ в замок входной двери, не уронив ни одну. После успешного, по ее мнению, дня она решила побаловать себя и Хоули праздничным ужином. (Как правило, она приносила лишь компоненты, а он уже готовил еду сам.) День выдался холодный, и когда Кора возвращалась из бакалейной лавки домой, начал накрапывать дождик. Платье, слегка для нее длинноватое, волочилось сзади по мостовой, впитывая воду из луж. Руки были заняты, и она не могла приподнять подол: огорченно вздыхая, Кора мечтала поскорее попасть в свою квартиру, где можно будет раздеться и выпить чашечку чаю. Женщина надела это платье — свое лучшее — только потому, что утром кое-куда ходила, но пожалела об этом, поскольку теперь его придется стирать.

Входя в дом на Саут-креснт, человек попадал сначала в небольшой вестибюль, ведущий к лестнице. На первом этаже жили соседи Криппенов — семья Дженнингс, и хотя они всегда проявляли показную любезность, ясно было, что миссис Дженнингс и миссис Криппен терпеть друг друга не могут и отчаянно пытаются перещеголять соперницу при встрече. У Дженнингсов, ирландских католиков, было шестеро детей — от восьми месяцев до восьми лет: непослушная банда, вечно испачканная остатками завтрака или обеда, которая, подобно стае подозрительных кошек, постоянно пялилась на Кору, когда она проходила мимо. В Коре не было ни капли материнского инстинкта, и, глядя на отродье Дженнингсов, она не могла избавиться от чувства, что этих детей способна полюбить лишь мать. И вот теперь, отперев дверь и войдя в дом, она столкнулась с самым младшим ребенком — все его звали Крохой, — который ползал по первому этажу. Когда она закрыла дверь. Кроха — Кора не знала даже, потрудились ли Дженнингсы дать ребенку имя, — остановился/остановилась и посмотрел/посмотрела на нее.

— Добрый день, — слегка нервно поздоровалась Кора: что-то в этом младенце всегда ее смущало. Когда приходилось с ним разговаривать, она употребляла в речи взрослые интонации и слова, не желая привычно лебезить, ворковать и сюсюкать с ребенком, будто слабоумная. Кора направилась к лестнице, но но успела ступить на нее, как из гостиной вышла миссис Дженнингс, — она пекла хлеб, и ее руки и щеки были обсыпаны мукой; она разыскивала самого младшего своего отпрыска.

— А, добрый день, миссис Криппен, — сказала она, подражая аристократической манере — так она обращалась к Коре, и это разительно отличалось от ист-эндского акцента, с каким она кричала на часто напивавшегося мистера Дженнингса. — Смотрите-ка. Промокла до нитки.

— Попала под дождь, — объяснила Кора, злясь на то, что ее увидели в таком виде — в мокром и грязном платье, с волосами, которые выглядывали намокшими космами из-под шляпки.

— Бедняжка. Похожа на мокрую кухонную тряпку.

— А вы вся в муке, миссис Дженнингс, — ласково сказала Кора. — Мы с Хоули всегда покупаем хлеб в магазине. Наверно, он намного вкуснее, если жизнь заставляет вас печь самим. Успех озаряет улыбкой даже самые грустные лица.

— Да уж, — ответила миссис Дженнингс, всегда готовая отплатить той же монетой. — А с такими мышцами, как у вас, наверно, гораздо легче носить покупки домой. Ей-ей, когда я впервые вас увидала, подумала, вы мужчина — такие широкие плечи.

Кора улыбнулась.

— Всего доброго, — сказала она, скрежеща зубами: промокшей и замерзшей, ей было не с руки продолжать пикировку. — Ну вы же знаете, как бывает, миссис Дженнингс, — остановившись, все же произнесла она. — Как только начнешь ходить по магазинам, уже не можешь остановиться. И я терпеть не могу прошлогоднюю одежду. Некоторые умудряются ее носить и при этом удивительно свежо выглядеть, но у меня таких способностей нет. Кстати, какая на вас миленькая блузка. У меня тоже такая когда-то была.

Миссис Дженнингс улыбнулась. Она недолюбливала Кору прежде всего за американский акцент, который по-прежнему слышался, несмотря на показную аристократическую интонацию.

— Знаете, а я ведь ходила не только за покупками, — продолжила разговор Кора, поставив сумки на пол. — Перед этим я встречалась с синьором Берлоши — моим учителем пения. В Лондоне такой тяжелый воздух, что мне приходится заново тренировать голосовые связки.

— Неужели? — сказала миссис Дженнингс, и улыбка застыла на ее лице, подобно льдине. — А я всегда считала, что талант к пению — врожденный. Или он у тебя есть, или его у тебя нет. Пению нельзя научить. Это как материнство.

— Обычного человека нельзя. Но я — обученный профессионал, миссис Дженнингс. В Нью-Йорке я была гвоздем программы всех мюзик-холлов города. Человеку с моими способностями нужно дорожить своим голосом, как музыканту — своей Страдивари. Это название скрипки, — с улыбкой добавила она. — Вы знаете, я трачу почти целый шиллинг в неделю на мед, чтобы каждый день утром и вечером смазывать голосовые связки? Да вы, наверно, тратите ровно столько же на еду для Крохи.

Миссис Дженнингс захотелось схватить Кору за волосы и стукнуть головой о стенку, чтоб из обоих ушей потекла кровь, но она себя сдержала. Два этажа на Саут-креснт пребывали в неустойчивой гармонии, и обитатели первого подспудно ощущали себя прислугой, а постояльцы со второго — господами. Впрочем, мужья обеих дам практически не разговаривали друг с другом, будучи совершенно разными людьми. Хоули Криппен был невообразимо далек от пьянчуги и лентяя Пэдди Дженнингса. Хоули поражало, что лицо этого мужчины неизменно покрыто густой щетиной — Дженнингс никогда ее не сбривал, но она, видимо, так и не отрастала в настоящую бороду. Хоули считал это чудом природы и собирался написать об этом статью в «Британский медицинский журнал». Время от времени они встречались в коридоре или на лестнице: один — в жилете и брюках, с сигаретой в зубах, от него разило потом и перегаром, а другой — в костюме и галстуке, с гладко причесанными усами и тростью в руке, уставший и невеселый. Им нечего было друг другу сказать, и Хоули всегда проходил мимо, кивая вместо приветствия, хоть и знал, что за ним презрительно наблюдают.

— Он из тех, кому так и хочется заехать в нос, — нередко говаривал мистер Дженнингс своей жене, перед тем как заехать в нос ей самой. — Не знаю почему, но мне стало б от этого легше.

Синьор Берлоши жил недалеко от Криппенов — в комфортабельном доме на Тависток-сквер, что достался ему в наследство от тетушки, которая умерла бездетной. Кора увидела объявление репетитора в «Таймс», зашла к нему в начале недели, и он назначил ей встречу на этот день. Стремясь произвести благоприятное впечатление, Кора надела самое красивое платье и шляпку и была тотчас поражена, в каком роскошном, хоть и довольно безвкусном районе обитал Берлоши. Этот итальянец, живший в Лондоне уже почти восемь лет и обучавший многих певиц и актрис, считал своей личной неудачей, если они не добивались успеха через год после завершения курса. Тот включал в себя дыхательные упражнения, вокальные техники и совращение самим же Берлоши. Этот холостяк был отцом семи детей, о которых знал, не признавая ни одного. Хотя он разменял недавно пятый десяток, его сексуальное влечение не ослабевало: наоборот, Берлоши считал возраст дополнительным стимулом и продолжал бесстыдно соблазнять всех женщин подряд в театрах и мюзик-холлах Лондона. Вначале Кора его не привлекала — люди первым делом обращали внимание на ее широкие плечи, а затем на темные с проседью волосы и тонкие губы, — но он взял себе за правило никогда не отвергать потенциальной любовницы только на основании ее непривлекательности. Важнее всего для Берлоши было его личное удовольствие, как музыкальное, так и романтическое, а его могли доставить даже некрасивые женщины.

— Миссис Криппен, — сказал он со слегка утрированным итальянским акцентом, войдя в комнату. Учитель благоухал кремом после бритья с запахом сирени, также средством для укрепления волос — для него тоже было важно первое впечатление. — Счастлив вновь с вами встретиться. Вы пришли порадовать меня своими талантами?

— Хочу на это надеяться, синьор Берлоши, — ответила она, польщенная и в то же время очарованная. — Честно говоря, я думаю, мне не нужно слишком много работать — хватит лишь небольшой помощи. Понимаете, в Нью-Йорке я была настоящей звездой.

— Вы пели в Нью-Йорке?

— О да. По всему Бродвею, — солгала она. — Под псевдонимом Белла Элмор. Я была там очень известна. А в Лондон приехала только потому, что мой муж, доктор Криппен, открывает здесь медицинскую практику. Как раз сегодня он должен получить английскую лицензию. Но я хочу петь в Лондоне.

— И конечно, стать звездой?

— Конечно, — решительно ответила она.

— Да, Лондон — самое подходящее для этого место, — сказал репетитор, застенчиво улыбнувшись. — Нью-Йорк — это прекрасно, но более утонченным людям он может показаться довольно дешевым и безвкусным. Однако Лондон — ну и конечно же Париж и Рим — подлинные очаги культуры. Поистине великие певицы должны заниматься своим ремеслом там, вы согласны?

— Да, — ответила Кора, затаив дыхание. — Безусловно.

Берлоши поставил ее у окна и дал несколько указаний: сев за фортепьяно, взял «до» средней октавы — Кора в ответ спела арпеджио: «до-ми-соль-октавой выше-до-соль-ми-до». Он взял «ре» — она спела на тон выше, затем «ми» — еще на один тон. Берлоши остановился на «соль» и, повернувшись, взглянул на нее. Кора тихо кашлянула, будто намекая, что простужена и сейчас не в лучшей форме, уже подыскивая для себя отговорки.

— Великолепно, — спокойно сказал Берлоши, словно только что услышал солистку ангельского хора. — У вас прекрасный голос.

— Благодарю вас, — ответила Кора с облегчением: несмотря на самоуверенность, проявляемую в присутствии других, в глубине души она всегда сомневалась, что обладает голосом.

— Однако нам предстоит много работы.

— Правда?

— Конечно. Врожденный талант есть, но его необходимо отшлифовать. Дыхание у вас слабое. Вы поете горлом, а не диафрагмой, где на самом деле и рождаются звуки. Но это — всего лишь техника. Нужно просто поработать над ее совершенствованием.

— Что ж, я готова, синьор Берлоши, — сказала Кора. — Приложу все свои силы.

— Ну и, разумеется, работа стоит дорого. Я беру два шиллинга в час, а нам придется встречаться четыре раза в неделю — по часу. Как вам такие условия?

Кора быстро подсчитала в уме и нервно сглотнула. Это была целая уйма денег, особенно учитывая, какое жалованье получал Хоули у Маньона.

— Хорошо, — сказала она, энергично кивнув. — Когда мы сможем начать?

Ожидая возвращения Хоули домой, Кора мысленно молилась, чтобы он не отказался дать ей денег на уроки пения. В последнее время муж стал гораздо раздражительнее, и она уже начинала волноваться, что он выходит из-под ее влияния. Необходимо отучить его от этого. Кора знала, что их отношения прервутся очень скоро, если он начнет заявлять о своих правах. Она должна просто сообщить мужу, что ей нужны деньги, — им нужны, если они рассчитывают на счастливую семейную жизнь в будущем, — а муж должен их дать, не задавая лишних вопросов.

Она слышала, как он вошел в дом и быстро поднялся по лестнице. Хоули всегда старался поскорее проскочить через прихожую, чтобы пьяный мистер Дженнингс его не заметил и не полез драться. Но когда муж перешагнул порог, Кора заметила в его глазах что-то непривычное — полную безысходность, гнев и даже ненависть. Он ей кивнул, бросил на кровать шляпу и, не проронив ни звука, прямиком прошагал в ванную: она услыхала, как в раковину потекла вода. Когда через несколько минут муж вышел, лицо его было розовым, а воротник — мокрым, словно он остервенело смыл накопившуюся за день грязь.

— Чудесный день, — сказала она, избегая расспрашивать, что случилось, хотя что-то, несомненно, произошло. — Я ходила на первый урок к синьору Берлоши.

— К кому? — рассеянно переспросил Хоули.

— К синьору Берлоши. Я рассказывала тебе о нем. Учитель пения. Живет на Тависток-сквер. Я ходила к нему.

— Ах да, — сказал он, отвернувшись, и нахмурился, увидев, в каком состоянии квартира. В раковине свалены грязные тарелки, оставшиеся со вчерашнего ужина, а на веревке, протянутой от одной стены к другой, сушилась одежда. Он заметил сценическое трико жены, висевшее у нее за спиной и похожее на две ампутированные ноги: от этого зрелища его чуть не вывернуло наизнанку. В пользу Шарлотты говорило хотя бы то, что она соблюдала в доме чистоту. — Это сегодня было?

— Да, и он настоящий профессионал, Хоули. Сказал, что за пятнадцать лет преподавания ни разу не встречал певицы талантливее меня. Сказал, что при надлежащем руководстве я могла бы стать самой выдающейся певицей на лондонской сцене.

Тот, естественно, ничего подобного не говорил.

— Хорошая новость, — пробормотал Хоули, убрал с кресла мусор и, грузно плюхнувшись в него, закрыл руками глазами. — А у меня все наоборот.

Кора сощурилась и пристально посмотрела на него. На миг — всего лишь на миг — забеспокоилась она о муже, будто стряслось какое-то большое горе, и в ней вдруг проснулось слабое сострадание.

— Хоули, — сказала она. — Что случилось? Ты такой напряженный.

Он горько усмехнулся и покачал головой, отвернувшись от жены, чтобы она не видела слез, которые полноводными озерами наворачивались на глаза. Он боялся моргнуть, чтобы слезы не покатились по щекам, подобно водопаду. Кора никогда не видела, как он плачет, и ему не хотелось, чтобы она заметила сейчас.

— Я ходил в Медицинскую ассоциацию, — начал он.

— Ну конечно. А я и забыла. Даже не подумала об этом. Ты получил лицензию?

— Ха! — сказал он. — Нет.

Сердце у нее упало, и она села на табурет: хоть бы задержка оказалась временной.

— Почему? — спросила она, когда стало ясно, что он не собирается распространяться. — Дело в деньгах? Нужно заплатить?

Теперь он повернулся и посмотрел на нее, и Кора поняла, что он действительно глубоко расстроен.

— В Медицинской ассоциации сказали, что мои дипломы в Англии недействительны. Сказали, для того, чтобы заниматься врачебной деятельностью, мне нужно окончить медицинское училище в Лондоне и сдать выпускные экзамены. Учеба, разумеется, займет несколько лет и потребует больше денег, чем мы сможем заплатить.

Кора открыла в изумлении рот.

— Нет! — воскликнула она. Муж молча кивнул. — Но это же смешно, Хоули. Ты — дипломированный врач.

— Они утверждают, что нет. Говорят, что двух дипломов, полученных на заочных курсах в Филадельфии и Нью-Йорке, недостаточно для того, чтобы стать врачом. Только не удивляйся так, Кора. Я с этим и раньше сталкивался. Ты же знаешь. Придурок Энтони Лейк знал об этом. А гадкий Ричард Мортон сказал мне это прямо в лицо, словно я — бесчувственный пес. Ты и сама не раз это повторяла. Я годами с этим борюсь. А все потому, что у меня не хватило денег на учебу в настоящем медицинском училище. Во всем виновата… женщина, — с горечью прошипел он в заключение.

Кора встала и подошла к нему, а затем опустилась рядом на колени. Она взяла его за руку и заботливо ее погладила. Муж удивленно взглянул на нее. Неужели она решила наконец утешить его, как и подобает жене? Неужели после его разочарования их скучные, пугающие отношения изменятся к лучшему? Он не мог в это поверить.

— Хоули, — спокойно сказала она. — Мне придется платить синьору Берлоши за учебу восемь шиллингов в неделю. Ты должен их где-нибудь найти. Может, у Маньона тебе предложат дополнительную работу, как ты думаешь?

Он моргнул, не веря своим ушам.

— Что? — переспросил он.

— У Маньона, — повторила она. — Сейчас твоего жалованья хватает нам обоим на довольно комфортную жизнь, но чтобы получать на восемь шиллингов больше… тебе придется работать в дополнительную смену. Или, возможно, мистер Маньон повысит тебе зарплату? Ты должен поговорить с ним. Это очень важно.

Хоули вырвал руку из ее ладоней, медленно встал и подошел к окну: тяжело дыша, он пытался взять себя в руки. За четыре года супружеской жизни он ни разу не повышал на жену голос. Кричала, как правило, она. Они всегда ссорились из-за того, что он не мог обеспечить ей жизнь, которой супруга, по ее собственному убеждению, заслуживала. Все их стычки заканчивались тем, что она орала на него, оскорбляла и грозила сковородками и кастрюлями, а он соглашался сделать то, что она просила, — все, что угодно, лишь бы она перестала вопить. Но теперь он почувствовал, как в душе зреет гнев, которого никогда прежде не испытывал. Этот гнев терзал его изнутри, подобно пылающему угольку, что тлел на дне желудка, и, поднимаясь сквозь грудную клетку, обжигал сердце. Хоули повернулся и взглянул на нее, а она вызывающе посмотрела ему в глаза, ощущая внезапное изменение температуры в их отношениях.

— Какая же ты бездушная, — сказал он, повысив голос. — Всегда говоришь только о своих желаниях, о своих мечтах. И никогда о моих. Я получаю очередной удар, а ты думаешь лишь о том, где бы мне заработать еще восемь шиллингов на твои уроки пения? — Теперь Хоули уже орал — правда, он недооценил свою слушательницу, всегда готовую отплатить той же монетой.

— Мы сможем выбраться из этой лачуги, — заверещала она. — Неужели ты не понимаешь? Я могу стать великой звездой и зарабатывать тысячи и тысячи фунтов. Мы можем…

— Перестань себя обманывать, женщина! — закричал он. — Ты никогда не станешь звездой. В лучшем случае ты — посредственная певичка. Даже у собак на улице больше шансов…

Кора так и не узнала, каких шансов больше у собак на улице: не успел он закончить фразу, как она шагнула вперед и изо всей силы влепила ему пощечину. Его лицо перекосилось от злости, и он опустил под ее пристальным взглядом глаза, но при этом сжал кулаки, с трудом удержавшись от того, чтобы не заехать ей по физиономии, — порыв, который раньше его никогда не охватывал.

— Не смей со мной так разговаривать, никчемный кретин, — спокойно сказала Кора: ее голос был гораздо ниже, чем обычно, словно доносился из глубин преисподней. — Ты злишься лишь потому, что я стану великой звездой, а тебе никогда не быть настоящим врачом. И ты найдешь для меня восемь шиллингов в неделю, Хоули Криппен, или я потребую у тебя отчета. Мы хорошо поняли друг друга?

Он уставился на нее, и в голове пронеслась целая тьма различных ответов. Во всех закоулках своей личности он пытался отыскать силы и подобрать слова, которые хотел произнести.

Но она стояла перед ним, готовая при необходимости снова стукнуть или просто наорать, и Хоули пал духом, зная, что ее удовлетворит лишь один ответ — два слова. На сей раз ему не хватило смелости ей противостоять. Он кивнул и отвел взгляд.

— Да, Кора, — сказал он.

7. СМИТСОНЫ И НЭШИ Лондон: 6 апреля 1910 года

Миссис Луиза Смитсон и ее муж Николас прибыли в обеденный зал отеля «Савой» чуть позже четверти пятого. Договорившись встретиться со своими знакомыми мистером и миссис Нэш на именинном чаепитии в четыре, они оба немного смущались опоздания, но последние несколько дней были такими загруженными и беспокойными, что Нэши наверняка должны их понять.

В то утро они встали позже обычного. Пять дней назад, на День дураков, умер во сне отец Николаса — лорд Смитсон. С тех пор сын был вне себя от горя, но это пустяки по сравнению с теми страданиями, которая перенесла его жена, хотя и по совсем другой причине. Ее горе было вызвано тем, что титул лорда Смитсона автоматически перешел к ее деверю Мартину, который, хоть и был на сорок лет моложе отца, уродился таким же болезненным. Луиза горячо желала, чтобы Мартин умер молодым, хорошо бы — еще до самого лорда Смитсона, чтобы титул сразу достался Николасу. Однако эта возможность была упущена, и Луизе оставалось только ждать и надеяться, что природа возьмет свое.

В то утро в начале двенадцатого в дверь позвонили, и служанка Джули сообщила удивленной Луизе, что пришла невестка Элизабет. Она вышла за Мартина полгода назад, и вся семья считала ее идеальной «английской розой» — наиболее подходящей женой для старшего сына. Ее прелестные черты и тихое обаяние, безусловно, олицетворяли все те качества, которые Смитсоны хотели передать своим потомкам. Беспокойство родственников, которых Николас познакомил с невестой, выбранной им самим, все еще задевало Луизу за живое, но в конечном счете ей удалось переубедить их: она чрезвычайно искусно скрывала свое простонародное происхождение — а также свой акцент — и вела себя в обществе как прирожденная аристократка. Когда их познакомили, Элизабет тотчас решила подружиться со своей новой невесткой, и Луиза прибегла к обману, делая вид, что та действительно ей нравится. На самом же деле Элизабет была ее врагом: если не остановить эту женщину, она могла родить наследника, который получит титул и состояние Смитсонов. Ясно, что она страстно любила своего хворого мужа, и если их брак принесет хоть какой-нибудь плод, Луиза с Николасом навсегда останутся бедными родственниками. Поэтому ее нужно было остановить во что бы то ни стало.

— Элизабет, — воскликнула Луиза, когда гостья вошла в комнату, все еще в трауре по недавно скончавшемуся свекру. — Рада тебя видеть. К тому же в столь ранний час.

— Надеюсь, ты не против, что я заехала, Луиза? — с тревогой спросила она.

— Конечно нет, — ответила та, мгновенно заметив беспокойство на лице родственницы. — Садись. Джули принесет чай. Джули! — гаркнула она, словно служанка была туговата на ухо. — Чай!

Дамы уселись вместе на диван и обсудили события нескольких предыдущих дней. Похороны лорда Смитсона. Передачу титула. Чтение завещания. Непрерывный кашель Мартина, когда они сидели в соборе, слушая службу.

— Сейчас он очень болен, — сказала Элизабет. — У врачей подозрения на пневмонию. Я сама не своя от переживаний, дорогая моя Луиза. Правда.

— Что же в этом удивительного? — ответила Луиза, с радостью выпроваживая Джули и наливая себе чаю самостоятельно. — Знаешь, не нужно было ему ходить в такой дождливый день на похороны. Как же тут не заболеть?

— Знаю. Но правильно, что ты настояла на его приходе. В конце концов, как бы это выглядело: старший сын не явился на отпевание любимого отца?

— И впрямь, — сказала Луиза. — Конечно, я думала только о его репутации. Надеюсь, это не нанесет урон его здоровью.

— Да, совсем забыла! — воскликнула Элизабет и полезла в сумочку за маленькой шкатулкой с драгоценностями. — Я принесла тебе подарок на день рождения. Я знала, что ты не захочешь отмечать его сразу после похорон, но не могла пропустить такой день.

— Как мило, — сказала Луиза, жадно хватая шкатулку. — Не беспокойся, сегодня мы все равно собрались на чаепитие с нашими друзьями Нэшами. Миссис Нэш — моя подруга из Гильдии поклонниц мюзик-холла. Дай-ка получше рассмотреть… — Она открыла шкатулку и, вынув оттуда серьги, поднесла их к свету. — Какая прелесть, — произнесла она, стараясь не показать, насколько ее поразил комплект сапфиров. — Большое тебе спасибо, дорогая.

— Не за что, — ответила Элизабет и отвернулась, а лицо ее внезапно исказилось от горя.

Неожиданно она расплакалась, и Луиза уставилась на нее с досадой и недоумением.

— Элизабет, — воскликнула она, и ей захотелось обнять и успокоить невестку, но она устояла перед этим желанием. — Что стряслось? Неужели ты до сих пор оплакиваешь нашего свекра?

Элизабет покачала головой.

— Нет, дело не в этом, — ответила она.

— Тогда Мартин?

— Да, отчасти. Понимаешь, вчера вечером я разговаривала с врачом, и он велел положить его сегодня в больницу — для анализов и обследования. Сказал, так будет лучше.

— Но, Элизабет, по-моему, это правильно, — сказала Луиза, отметив про себя: написать врачу деверя и сказать, что необходимо считаться с желаниями больного, и если даже он обречен, пусть, по крайней мере, умрет достойно — у себя дома. — Там лучше всего смогут о нем позаботиться.

Элизабет кивнула, но казалась такой же несчастной.

— Знаю, — ответила она. — Знаю, что врачи могут ему там помочь, но, Луиза, глянешь на него — и сердце кровью обливается. Такой худющий — и такой бледный. Иногда еле дышит. От прежнего Мартина осталась лишь тень.

Эти слова — только они — вызвали у Луизы некоторое сострадание. Обе женщины общались между собой не очень часто, и, увидев несколько дней назад своего деверя на похоронах, Луиза поразилась его чересчур болезненному виду. В церкви его подвезли в коляске к переднему ряду, — тонкие, словно карандаши, ноги укрывало одеяло, — и Луиза немножко отодвинулась на скамье, чтобы оказаться от него подальше. Она была не из тех женщин, которые чувствуют себя уютно среди больных.

— Нам остается лишь молиться за него, — произнесла Луиза, пытаясь найти какие-нибудь обнадеживающие слова, но так и не подыскав их.

Она мельком взглянула на часы, мысленно желая, чтобы Элизабет поскорее допила чай и ушла. Перед тем как отправиться в «Савой», еще нужно было написать пару писем и дочитать любовный роман, не дававший ей покоя вот уже несколько дней.

— Но и это еще не все, — сказала Элизабет, и у нее подступил к горлу ком.

Казалось, она боится говорить, но ей необходимо с кем-то поделиться.

— Что-то еще? — переспросила Луиза, сощурившись и учуяв какую-то тайну. — Расскажи.

— Я… — начала она, а затем покачала головой и снова всплакнула. — Я не должна говорить.

— Почему это не должна? — с любопытством возразила Луиза. — Мы ведь с тобой почти сестры, разве не так?

— Ну да… — ответила Элизабет, сомневаясь. Хоть она и пыталась скрыть это от себя, ей часто казалось, что Луиза ее недолюбливает.

— Ну-ну, ты должна мне все рассказать. Как я тебе.

— Но ты же никогда не делишься со мной секретами.

— Просто потому, что у меня их нет, дорогая. Давай. Облегчишь душу — и сразу лучше станет.

— Хорошо, но я не уверена, — начала нерешительно Элизабет.

— Да?

— Прошло еще очень мало дней.

— Говори как на духу.

Элизабет сглотнула и посмотрела невестке прямо в глаза.

— Мне кажется, я беременна, — сказала она.

Луиза раскрыла широко глаза и схватилась за живот: ее затошнило. «Вот оно что, — подумала про себя. — Такое чувство, будто из лица буквально выкачали всю кровь».

— Беременна? — переспросила она, с трудом выдавив из себя ненавистное слово.

Элизабет кивнула.

— Я записалась на прием к врачу, но почти уверена. Ты ведь знаешь, женщине это нетрудно определить.

Луиза открыла от изумления рот, не зная, что и сказать.

— Так значит… значит, ты еще сомневаешься? — спросила она. — Возможно, это ошибка.

— Ну, я не совсем уверена, но…

— Тогда не переживай пока. Возможно, это просто…

— Луиза, ты не понимаешь. Я надеюсь, что беременна. Мне ужасно хочется, чтобы у нас с Мартином был ребенок. Просто я переживаю, что Мартин слишком болен и не сможет стать ему настоящим отцом. Или даже хуже. Что, если… если… — Она не смогла закончить мысль и снова разрыдалась, а Луиза с трудом сдержалась, чтобы не схватить ее и не стукнуть. Это продолжалось еще час, но потом Луиза уговорила невестку вернуться домой: проводила до двери и извинилась, подойдя вплотную и чуть ли не вытолкав ее на мокрую лестницу.

Однако об этом несчастье Луиза не рассказала мужу, поскольку Николаса новость, наоборот, порадовала бы. Похоже, его не интересовал титул, получение которого стало для Луизы жизненной задачей с самой их женитьбы. Поэтому она принимала ванну дольше обычного, а позже затеяла ссору, заявив, что подаренное им ожерелье безвкусно и годится лишь для прислуги. Они вышли из дому почти в четыре и просто не могли не опоздать. Прибыв в «Савой», Луиза разрывалась между отчаянной злостью и горячей надеждой на то, что ее удастся на ком-нибудь выместить.

Нэши были старыми друзьями Николаса Смитсона, и именно Маргарет Нэш похлопотала о том, чтобы его молодую жену Луизу приняли в Гильдию поклонниц мюзик-холла — группу, которая собиралась раз в неделю послушать выступления, решить текущие вопросы или, чаще всего, попить вместе чаю и обсудить модные новинки. Время от времени они устраивали благотворительные приемы в помощь нищим городским детям, но подобные мероприятия проводились все реже, поскольку были хлопотными и в них участвовала беднота. Эндрю Нэш учился вместе с Николасом в Кембридже и хотел, чтобы его жена поддержала Луизу после их женитьбы, — задача, за которую та с радостью взялась. Несмотря на совершенно разное происхождение, женщины прекрасно поладили друг с другом и стали неразлучными подругами, ведь миссис Нэш была точно такая же карьеристка, как Луиза, и, подобно ей, вышла замуж не по чину — за человека, занимавшего более высокое положение.

— Как вы, Николас? — спросила Маргарет, не видевшая его с самых похорон. — Уже смирились с утратой?

— О да, вполне, — ответил он, хотя это было не совсем так. Он очень сильно любил отца, которого ему страшно теперь не хватало. В последние дни он почти не спал — его терзали мучительные воспоминания.

— Он был прекрасным человеком, — угрюмо сказал Эндрю, пытаясь играть роль пожилого джентльмена, хотя лишь недавно разменял четвертый десяток.

— А как Мартин? — продолжала Маргарет. — На похоронах выглядел просто ужасно. Надеюсь, он поправится?

Николас пожал плечами. Ему не хотелось об этом думать. Хватит того, что он уже потерял одного члена семьи. Николас содрогался при мысли о том, что лишится еще и Мартина.

Луиза в отвращении скривилась, не в силах выкинуть из головы будущего ребенка Элизабет, и тотчас сменила тему. «В любом случае это может оказаться ошибкой, — рассудила она. — Возможно, ложная тревога».

— Дорогая, — сказала она, протянув руку и легонько дотронувшись до плеча Маргарет. — Я еще не рассказывала тебе о своем посещении Скотланд-Ярда?

— Нет! — ответила Маргарет. — Ты хочешь сказать, что в самом деле туда сходила?

— Ну да.

— О чем это вы? — спросил Эндрю, пыхнув сигарой. — Боже правый, что вы делали в Скотланд-Ярде? Послушай, Смитсон! — слишком громко крикнул он через стол. — Твоя жена там чем-то занимается, а мы с тобой ничего не знаем! Может, она гений преступности?

— Перестань, Эндрю, — серьезно сказала Маргарет. — Ты не стал бы смеяться, если бы все узнал. Ну расскажи мне, Луиза. Как все прошло? Что они сказали?

— Это связано с Корой Криппен, — пояснила Луиза, повернувшись к другу мужа, поскольку знала, что ему ничего об этом не известно. — С ней случилось несчастье.

— Кора Криппен? Вы имеете в виду ту высокую, крикливую женщину — вашу знакомую?

Луиза вздохнула и вспомнила, как миссис Криппен впервые вступила в их группу. Как-то раз, через пару лет после свадьбы с Николасом, Луиза прогуливалась по Тависток-сквер, как вдруг перед ней остановилась женщина, назвавшая себя Корой Криппен — причем таким тоном, словно они были старыми подругами.

— Кора Криппен? — повторила Луиза, тщетно пытаясь вспомнить, хотя лицо было немного знакомым. — Боюсь, я не…

— Но вы же должны меня помнить, — сказала Кора. — Когда я выступала в мюзик-холле «Ридженси», то обычно захаживала в пивную «Лошадь и три бубенца». Вы там работали. До замужества.

— Белла Элмор! — воскликнула Луиза, припоминая. — Если я правильно помню, это ваш сценический псевдоним.

— Верно. А настоящее имя — Кора Криппен.

Они немного поговорили, и Луиза в кои-то веки охотно вспомнила о раннем, не столь благородном периоде своей жизни. В старые времена они с Корой были в очень хороших отношениях, и когда выяснилось, что женщины живут недалеко друг от друга, нетрудно было догадаться, что они принадлежат к одному социальному кругу. Луиза назвала для пробы несколько знакомых имен, и Кора солгала, сказав, что знает их все.

— А ты до сих пор поешь? — спросила Луиза.

— Ну конечно. Весной надеюсь дебютировать в «Палладиуме».

— В «Палладиуме»? Не может быть!

— Ну, переговоры, конечно, только начались, но мы уже ударили по рукам. Мой агент все организует. — Естественно, никакие переговоры не велись, не было никакого агента, да и никаких шансов когда-либо выступить в «Палладиуме».

— Кора, ты должна вступить в нашу гильдию, — сказала Луиза во время второй встречи, пригласив ее к себе на чай. — У нас чудесная компания. Наверно, ты знаешь Энн Ричардсон-Льюис? Из Ричардсонов-Льюисов? А Дженет Тайлер? Из Тайлеров?

— Конечно, — солгала Кора.

— Александра Харрингтон — наш завсегдатай.

— Из Харрингтонов?

— Нет. Она — из других Харрингтонов.

— Но это даже лучше. Те всегда мне больше нравились.

— Сара Кенли. Маргарет Нэш. Все — удивительные женщины. Уверена, они обрадуются, если ты тоже вступишь.

Луиза еще никогда не хлопотала о вступлении в гильдию другой женщины и в последнее время искала подходящую кандидатку, ведь принятие нового члена было в некотором роде символом статуса. Это означало, что в группе есть человек, который всегда будет перед тобой в долгу, ведь поскольку ты первой представляешь его другим, он, естественно, становится ниже тебя. Так что через некоторое время Луиза привела Кору на собрание, и другие дамы ее признали. Кора назвала себя знаменитой нью-йоркской певицей, удачно вышедшей замуж за одного из лучших лондонских врачей, и богатые женщины, облаченные в меха и украшенные драгоценностями, раскрыли en masse[21] свои объятия и радушно приняли ее в свое общество, подобно тому, как стадо китов окружает пескаря. То был один из самых счастливых вечеров в жизни Коры.

— Кажется, мы видели этого Криппена в театре? — уточнил Эндрю, взглянув на жену.

— Да, — объяснила она. — С этого-то все и началось. Помнишь, мы ходили на «Сон в летнюю ночь», и он тоже там был — как ни в чем не бывало, хотя его жена умерла лишь за пару недель до этого.

— Но ему ведь надо как-то справиться с горем. Ведь он не может вечно оплакивать смерть бедняжки.

— Понимаете, Эндрю, все выглядит довольно загадочно. Кора покинула Лондон, не сказав ни слова ни одной живой душе — даже своим подругам из Гильдии поклонниц мюзик-холла. Она уехала на пару недель в Калифорнию — навестить больного родственника.

— Во всяком случае, так утверждал доктор Криппен, — вставила Маргарет.

— И Кора написала мне оттуда письмо, — продолжала Луиза, — в котором сообщала, что, вероятно, останется в Калифорнии на пару месяцев, поскольку этот родственник — или родственница — очень плохо себя чувствует. А потом, не успели мы опомниться, как ее муж сообщает, что она умерла в Калифорнии и он только что получил телеграмму с этим известием.

— Ужас. — Николас покачал головой, по-прежнему думая об отце. — Бедняжка. Могла бы еще жить да жить. К тому же красавица?

— Ну, не совсем, — призналась Маргарет Нэш. — Широкоплечая, с жесткими волосами. Тем не менее она была чудесной женщиной. Очень доброй и заботливой. Превосходной женой. Доктор Криппен вряд ли нашел бы себе столь же преданную спутницу жизни.

— Так в чем же загадка? — озадаченно спросил Эндрю. — Какое отношение ко всему этому имеет Скотланд-Ярд?

— В тот вечер, когда мы встретили доктора Криппена в театре, — сказала Маргарет, — он был с другой женщиной, разве не помнишь?

— Так вот в чем дело, — добродушно произнес Николас. — Ревность.

— Причем с женщиной вульгарной, — сказала Луиза.

— Не нашего круга, — добавила Маргарет.

— Без роду, без племени.

— Не помню, — произнес Эндрю. — Как она выглядела?

— Низенькая, — ответила Маргарет. — Темноволосая. Над губой — шрам. Довольно неприятная. Как ее зовут, Луиза? Ты ведь, кажется, знаешь?

— Этель Ле-Нев, — сказала Луиза. — Представьте себе, — добавила она, словно то, что Этель вообще обладала именем, было наглостью с ее стороны.

— Вот именно — Ле-Нев. Видимо, она работала с доктором Криппеном в той сумасшедшей аптеке на Шафтбери-авеню, которой он управляет. В общем, в тот вечер она была с ним в театре. С ее драгоценностями. Бесстыжая.

Маргарет и Луиза сидели, откинувшись, в креслах, будто перед ними лежала огромная головоломка, а мужчины кивали и думали над ней, готовые развлечь своих жен и, если потребуется, составить из фрагментов картину.

— Сдается мне, — сказал Николас, — вы обвиняете Криппена в том, что он с неподобающей поспешностью нашел себе новую женщину, а ее саму — в дурном вкусе, поскольку она надела украшения покойницы. Но разве с этим обращаются в Скотланд-Ярд?

— Мы говорим, — сказала Луиза, которая после пережитых сегодня страданий не терпела снисходительного отношения, — что женщина не может уехать в Америку, не сказав об этом подругам. Мы говорим, что женщина не может уехать туда и скоропостижно скончаться, если до этого она была совершенно здорова. И мы говорим, что она никогда не оставит дома свои лучшие украшения, чтобы любая уличная девка или потаскушка могла нацепить их у нее за спиной. Просто это неправдоподобно, и я ни секунды в это не верю.

— Не думаете ли вы, что малый ее укокошил или что-нибудь в этом роде? — рассмеялся Эндрю. — Право слово, не знаю, чем вы, женщины, занимаетесь на своих собраниях, но мне кажется, у вас разыгралось…

— Что они сказали, Луиза? — спросила Маргарет, перебив мужа. — В Скотланд-Ярде. Что тебе сказали?

— Я встретилась с инспектором Дью, — начала она.

— Дью? — переспросил Эндрю. — Я слышал о нем. Говорят, крупный специалист.

— Разумеется, он был со мной очень любезен, но, честно говоря, мне показалось, это его не особо заинтересовало. Наверное, он решил, что я волнуюсь понапрасну Практически обвинил меня в том, что я попусту отнимаю у него время.

— Луиза! Да ведь ты же невестка лорда Смитсона!

— Сноха, — подчеркнул Эндрю.

— Знаю. Ужасно, правда? В любом случае я ему потом все высказала. Сказала, что до конца еще далеко и скоро он обратится за помощью ко мне и моим подругам, пытаясь отыскать Кору Криппен. И тогда что? Тогда он будет стоять с яичной скорлупой на лице!

— Дорогая, подбирай выражения, — рассмеялся Николас.

— Я просто говорю то, что все мы думаем, — настойчиво утверждала Луиза. — А мы с Маргарет думаем, что он расправился с Корой. И как мы можем это допустить, раз она — наша подруга?

— Начнем с того, — сказал Эндрю, — что если, по вашему выражению, он с ней расправился, то, во всяком случае, не обязан спрашивать у вас разрешения. Во-вторых, этот человек — врач. Он спасает людям жизнь, а не отнимает ее. Неужели он стал бы впутываться в нечто подобное? У вас и вправду разыгралось воображение. Вы не ели перед сном сыра? Я где-то читал, что это частая причина истерии у женщин.

— Эндрю, тем не менее ты должен все выяснить.

— Я? А что я могу сделать?

— Ну, у тебя же в следующем месяце дела в Мексике. Контракт на горные разработки.

Эндрю задумался. Супруга имела в виду поездку в Центральную Америку, которую он собирался предпринять через пару недель, чтобы проверить, выполняет ли его компания горнопромышленный проект в Гвадалахаре согласно графику.

— Да, — ответил он. — Но я не могу взять в толк, как…

— Ты мог бы потом заехать в Калифорнию, — сказала она, — и выяснить обстоятельства смерти Коры. Это якобы случилось именно там.

— Да, Эндрю, — захлопала в ладоши Луиза. — Вы могли бы это сделать.

— Но у меня не будет времени, — запротестовал он. — У меня слишком много работы.

— Неужели ты не можешь выкроить денек на поимку убийцы?

— Никакой он не убийца.

— Все может статься. Прошу тебя, Эндрю. Скажи, что ты это сделаешь.

Он вздохнул и покачал головой.

— Не знаю, что вы требуете от меня там выяснить, — сказал он в конце концов. — Но если это для вас так важно…

— Вы прелесть, — радостно воскликнула Луиза. — Теперь-то мы уж точно узнаем всю правду.

Уговорив его выполнить поручение, женщины перешли к менее мрачным темам. Лишь под конец вечера Луиза снова погрустнела, вспомнив новость, которую невестка принесла ей утром. «Может, познакомить Мартина с доктором Криппеном? — бессердечно подумала она про себя. — Возможно, он подкинет деверю пару идеек».

8. ДАНТИСТ Лондон: 1899–1905

Через шесть лет после переезда в Лондон, зимой 1899 года, доктор Хоули Харви Криппен наконец-то открыл собственную медицинскую практику и стал работать дантистом в небольшом кабинете в Холборне. Занятость была не полная — днем он по-прежнему трудился на фирме «Гомеопатические лекарства Маньона», где заведовал всеми делами, поскольку его наниматель ушел на пенсию. Рабочий день продолжался с семи утра до четырех вечера, с часовым перерывом на обед. Между четырьмя и шестью Криппен заходил в пивную «Свинья в луже» на Чэнсери-лейн, где читал за ужином «Таймс» или какой-нибудь медицинский журнал. (Больше всего на свете он любил читать о новейших методах вскрытия, разрезая при этом куриную грудку или вонзая нож в полусырой бифштекс из филея.) Между шестью и девятью Хоули открывал свой кабинет и принимал клиентов, которым нужно было к дантисту, но они не могли посетить врача днем из-за своих служебных обязанностей. Между этими двумя работами он жил довольно скромно. Решение заняться зубоврачеванием возникло в тот момент, когда стало ясно, что ему никогда не получить ученую степень и не стать настоящим врачом: в тридцать шесть Хоули стал уже относиться к этому вопросу прагматично. Поэтому он решил назваться дантистом и открыть свой кабинет, для чего не требовалось ни ученой степени, ни квалификации. Это было рискованно, однако операции у людей во рту, в отличие от работы терапевта, меньше грозили ему разоблачением.

Хоули с Корой по-прежнему обитали на Саут-креснт в Блумсбери, устроив для себя удобную жизнь, сотканную из семейных раздоров. Миссис Криппен проработала с синьором Берлоши целый год, но за это время ее способности усовершенствовались незначительно. Впрочем, она влюбилась в учителя, не отвечавшего на эту страсть взаимностью. Он, естественно, соблазнил ее, но разговоры о каком-либо продолжении связи ему претили.

— Если бы тебя не было, — сказала она однажды, лежа голая на диване в его гостиной, пока он одевался, беззаботно посматривая на часы перед следующим свиданием, — наверно, я сошла бы с ума. В тебе есть все, чего нет у Хоули. — Сейчас она казалась еще менее привлекательной: ноги раскинуты в стороны, груди обвисли, а солнечный свет, проникавший через окно, лишь подчеркивал все телесные изъяны.

— Дорогая Кора, — сказал учитель, утомившись разговором. — Ты же простудишься и умрешь. Укройся. — Почему-то он с отвращением смотрел на голых женщин, с которыми только что занимался любовью, и мечтал, чтобы они поскорее оделись и ушли. Как только Берлоши удовлетворял свое сексуальное влечение, он больше не нуждался в женском внимании. Кора встала и, неслышно подойдя, прижалась к нему, нежно поцеловав в губы и надеясь на страстную реакцию.

— Когда ты поговоришь обо мне с мистером Маллинзом? — тихо спросила она, целуя его уши, а затем спускаясь вдоль шеи.

— Скоро, скоро, — ответил он. — Ты еще не готова.

— Но уже год прошел, Альфредо, — рассуждала она. — Не пора ли? — Она продолжала целовать, надеясь снова его возбудить, хотя и знала, что это маловероятно. Несмотря на свою похотливость, стареющий итальянец вел себя словно капризная дива, которая отказывается играть больше одного спектакля в день, а дневное представление окончилось и занавес уже опустился.

— Он очень занятой человек, — ответил Берлоши, вырвавшись из ее цепких объятий, и, подняв с пола нижнее белье, сброшенное перед этим, протянул ей, стараясь не смотреть на ее наготу. Когда он занимался с ней любовью, лежа на диване или в кровати. Кора сводила его с ума. Возможно, у нее на бедрах отложилось многовато жира, да и мужские на вид плечи доставляли какое-то тревожное наслаждение, однако в целом она была сладострастной, услужливой и никогда ни в чем не отказывала. Тем не менее, вставая, он обращал внимание лишь на ее недостатки. Груди свисали кривовато и обе казались слишком маленькими по сравнению с мускулистым верхом… рыхлая, словно каша, кожа на коленях… избыток волос на ногах. Она стояла перед ним в соблазнительной позе Венеры Милосской, но он видел лишь женщину под тридцать — с телом, преждевременно увядающим от нездорового питания и малоподвижной жизни. — Ну, прошу тебя. Оденься, Кора, — настаивал он. — У меня клиентка через пятнадцать минут.

Кора тяжело, с досадой вздохнула и принялась одеваться. Мистер Маллинз был владельцем небольшого театра на Шафтсбери-авеню (по чистой случайности находившегося рядом с работой Хоули), и синьор Берлоши утверждал, что они большие друзья. Этот господин часто устраивал эстрадные представления и бенефисы, и несколько месяцев назад, в миг сладострастного исступления, Берлоши пообещал Коре, что договорится для нее насчет прослушивания. Однако она не знала о другом: многие годы учитель присылал Маллинзу такое множество будущих звезд, что владелец театра понял: это лишь способ затащить женщин в постель, — и положил этому конец. Он недвусмысленно заявил своему другу, что будет прослушивать только настоящие таланты, а если его захотят использовать в любых других целях, он вообще не будет смотреть никаких учениц. Поэтому в прошлом году Берлоши направил к Маллинзу лишь двух своих студенток — образцовых певиц, и знал, что Кора воплощает средний подающий надежды тип, который Маллинз отвергает сразу же.

— Ты же мне обещал, — тихо сказала Кора, не желая спорить, но пытаясь все же настоять на своем.

— Причем всерьез, — подтвердил он. — Скоро я с ним поговорю. Но ты еще не готова. — Он слегка смягчился, подошел к ней и, склонив голову, поцеловал в лоб, словно счастливый отец. — Верь мне. Скоро ты будешь полностью готова, и тогда мистер Маллинз тебя посмотрит. Он падет к твоим ногам и забросает тебя гирляндами, как французы забросали Мари де Санте, а итальянцы — великую Сабеллу Донато.

— Ты обещаешь, Альфредо? — спросила она, неумело кокетничая.

— Promissio.[22]

В тот день, глядя ей вслед, синьор Берлоши решил, что ему пора уже расстаться с Корой Криппен — ученицей и любовницей.

Когда доктор Криппен приходил вечером в свой кабинет, его ждали обычно два-три пациента — каждый с мучительной болью и кромешным страхом перед грядущей пыткой. Проработав дантистом один год, Хоули понял, что никто не обращается к нему сразу, как только возникнет проблема с зубом. Вместо этого люди выжидают, молясь, чтобы все прошло само собой, и лишь когда признают, что дела становятся все хуже, отправляются к нему на прием. В основном это был трудовой люд, который не обращал внимания, что на стене не было свидетельства о докторской степени, и даже не смотрел на два диплома в рамочках — из Медицинского колледжа Филадельфии и Офтальмологической клиники Нью-Йорка, занимавшие самое почетное место в кабинете. Приходя к нему, они лишь хотели, чтоб их избавили от боли, причинив при этом как можно меньше дополнительных страданий.

В тот вечер Хоули ждали всего два пациента, и каждый доказывал, что пришел первым. Женщина лет пятидесяти клялась, что сидит аж с трех часов дня, а ее сосед — мальчик лет пятнадцати — говорил, что она пришла за пять минут до Хоули и необходимо принять вначале его. Не привыкший к таким диспутам Криппен был вынужден бросить монетку, чтобы узнать, кто первым сядет в зубоврачебное кресло. Победил мальчик, взглянувший на женщину с таким торжеством, что Хоули пожалел об исходе орлянки.

Хоули потратил почти пятьдесят фунтов из своих сбережений на то, чтобы оснастить кабинет соответствующим зубоврачебным оборудованием и большой лампой, которая висела над креслом для пациентов, освещая самые потаенные очаги их боли. Заглянув мальчику в рот, Хоули тотчас понял, в чем проблема. Один из шести нижних задних коренных зубов раскололся, возник абсцесс. Нерв почти полностью оголился, а оставшаяся часть зуба почернела.

— Когда он раскололся? — спросил Хоули, осматривая рот — нет ли схожих проблем.

— Примерно месяц назад, — ответил мальчик по имени Питер Милберн, боясь сказать правду: это произошло почти полгода назад, — а не то врач мог его отчитать.

— Ладно, — сказал Хоули, не поверив ему. — Что ж, к сожалению, придется его удалить. Больше ничего не остается.

— Так я и думал, — произнес Милберн, уже смирившись с этим. — Будет больно? — спросил он тоненьким голоском, словно маленький ребенок.

Хоули подавил усмешку.

— Не переживай, — ответил он. — Я уже сотни разделал удаления. Не успеешь опомниться, как все будет позади.

Хоули прошел в хирургический кабинет и наполнил большую иглу обезболивающим, старательно проверив шприц над раковиной. Средство было не очень сильное, но он не мог купить ничего другого без лицензии, так что, за неимением лучшего, приходилось довольствоваться этим, хотя пациенты неизменно кричали от боли. Он собирался привязывать их запястья ремнями к креслу, чтобы жертвы поменьше вертелись, но под конец решил, что так будет больше напоминать не медицинскую процедуру, а средневековую камеру пыток, и отказался от подобной затеи. В конце концов, подумал он, главное — чтобы они пришли еще.

Милберн вздрогнул, увидев, как игла приближается ко рту, но Хоули заверил, что не причинит сильной боли, и это оказалось правдой.

— Ну вот, — сказал он, сделав укол. — Теперь подождем, пока лекарство подействует, а потом выдернем зуб.

Рядом с раковиной Хоули хранил стерильную кювету с дезинфицирующим средством, где лежал целый набор игл, хирургических щипцов и клещей. Каждый инструмент был особого размера и категории, предназначаясь для различных зубов. Выбрав несколько принадлежностей, Хоули положил их на белую ткань, покрывавшую пустой поднос рядом с креслом. Через пару минут Милберн заверил доктора, что левая сторона рта достаточно занемела (ключевое слово — достаточно), и Криппен приступил к работе.

Для начала он взял заостренную иглу № 6 с узким серебряным лезвием на кончике и вонзил ее в верхнюю часть абсцесса, который мгновенно лопнул, и его содержимое вытекло Милберну в рот. В ту секунду, когда лезвие коснулось нарыва, мальчик подскочил, словно его ударило электрическим током, и Хоули, привыкший к подобной реакции, отклонился на спинку стула.

— Вначале я должен выкачать гной, — объяснил он. — Извини, это будет немного больно, но не займет много времени. Придется потерпеть.

Милберн не был трусом по натуре и уже мечтал поступить на работу в полицию, а потому смиренно кивнул и обмяк, но сжал кулаки на подлокотниках — так, что ногти глубоко впились в ладони: мальчик пытался превозмочь боль, над которой был не властен. Когда Хоули снова направил ему в рот острие, он зажмурился, но как только врач начал чистить гнойник, трудно было усидеть спокойно.

— А вы не можете уколоть мне еще обезболивающего? — попросил Милберн после того, как Хоули в восьмой раз ополоснул ему рот; тело пациента содрогалось от боли.

Хоули покачал головой.

— Это самое сильное средство, которое мне разрешено использовать, — солгал он. — Просто скопилось слишком много гноя, потому и болит. Но сейчас уже почти все чисто, и значит, я могу удалить зуб.

Милберн кивнул и снова откинулся назад. На лбу у мальчика выступили капельки пота, и он попытался мысленно отрешиться от происходящего, глядя на лампу и проводя сеанс самогипноза. Почистив гнойник, Хоули потянулся за щипцами и, заставив мальчика пошире открыть рот, зажал в них оставшуюся темную половину зуба. Крепко ухватившись, он начал осторожно раскачивать зуб из стороны в сторону, пытаясь сорвать его с якоря. Когда из-за вибрации и давления Милберн ощутил пульсирующую боль по всему телу, у него изо рта вырвался мучительный крик. Мальчик насторожился, услышав, как клещи борются со скрипучим зубом, и если бы Хоули не стоял над ним, упершись коленом ему в грудь, он, возможно, вскочил бы и в страхе выбежал из кабинета. Раздался громкий треск, и Хоули слегка отшатнулся со щипцами в руках — там был зажат кусочек зуба, а изо рта у Милберна хлестала кровь. Мальчик удивленно вскрикнул и качнулся вперед, но внезапная боль была пустяком по сравнению с той легкостью, которую он испытал, увидев, что операция закончилась. Милберн откинулся на спинку, удивляясь, что во рту до сих пор болит, и поклялся про себя больше никогда не тянуть с лечением и сразу же идти к дантисту.

Хоули велел ему несколько раз прополоснуть рот у раковины и заткнул то место, где раньше находился зуб, кусочком марли, чтобы остановить кровотечение. Когда же оно остановилось наконец, врач вернулся на место и, заглянув пациенту в рот, нахмурился.

— К сожалению, плохие новости, мастер Милберн, — сказал он, и сердце мальчика затрепетало от ужаса. — Так я и думал. Зуб был настолько гнилым, что треснул, когда я его вытаскивал. Корень остался в десне, и мне придется удалить его хирургическим путем.

— Нет, — выдохнул Милберн, не зная, зазорно ли сейчас расплакаться. — Только не это. Разве его нельзя оставить так?

— Если оставить, воспалится вся челюсть, и в конце концов через месяц тебе придется удалить все зубы.

Милберн кивнул стоически и смирился с предстоящей новой болью.

«Наверняка, — рассудил он, — осталось не так уж долго терпеть».

— Тогда продолжайте, — сказал он, откинувшись назад и зажмурившись.

— К несчастью, над десной не за что ухватиться, и мне придется ее разрезать, чтобы извлечь зуб изнутри. Боюсь, это будет не очень приятно.

Милберн уставился на него и почувствовал, что вот-вот истерически рассмеется. Неужели перед ним дантист, а не какой-то изверг, стремившийся пролить как можно больше крови и причинить максимум страданий? Впрочем, ему оставалось лишь позволить этому человеку завершить начатую работу, и он снова откинулся назад; на ладонях мальчика остались следы от острых ногтей.

Тем временем Хоули взял отточенное лезвие и, не обращая внимания на вопли мальчика, рассек десну крест-накрест, словно горячую булочку с крестом, обнажив при этом корень поврежденного моляра.

— Вот он, — радостно воскликнул Криппен, двумя приспособлениями раздвинув с обеих сторон десну, чтобы лучше видеть зловредный объект. — Какая красота!

Его трудно было удалить, поскольку в полость натекло слишком много крови, но Хоули быстро засунул внутрь самые узкие щипцы, какие у него были, и, не обращая никакого внимания на мальчика, который извивался под ним и визжал, крепко ухватился за корень. Правой рукой Хоули тянул за него, а левой упирался мальчику в грудь, прижимая к креслу, чтобы тот не смог вырваться. Остаток зуба выскочил с хлопком, с каким воздух заполняет вакуум, и Хоули торжествующе отступил назад с окровавленными щипцами в руке. Тем временем Питер Милберн схватился от жгучей боли за щеку: самое страшное событие в его жизни осталось наконец позади, хоть он никогда о нем теперь не забудет. Мальчик привстал и попытался вылезти из кресла, однако ноги были ватные, и он чувствовал, как изо рта ручьем льется кровь.

— Посмотри на него, — сказал Хоули, вращая щипцы на свету и любуясь зубом, словно счастливый отец. — Прогнил насквозь. Какая прелесть. — Он глянул на мальчика и кивнул в сторону раковины. — Ополосни-ка лучше рот, — велел он. — А потом сядь, и я тебя зашью.

— Зашьете меня?..

— Ну не могу же я тебя так оставить, — произнес Хоули, улыбаясь во весь рот. — Кровь не свернется, пока я не закрою рану. Пара швов — и будешь как огурчик.

Милберн чуть не упал в обморок и начал прокручивать в голове все те ужасные поступки, которые совершал в своей жизни, спрашивая себя: неужели это и есть воздаяние Господне? В детстве он безжалостно издевался над своим младшим братом и за яблоко раздевался перед каждой девчонкой в классе. Недавно он стал причиной раздора между своей овдовевшей матерью и джентльменом, в которого та влюбилась. — вполне приличным джентльменом, ставившим, однако, под угрозу домашнюю жизнь мальчика и его эгоистичные требования. Две недели назад он украл двенадцать пенсов из кассы во фруктовом ларьке своего дядюшки, где подрабатывал после школы, и, удрав с ними, решил время от времени брать примерно такие же суммы, пока не накопит денег на новый велосипед. Наверное, теперь он расплачивался за все эти прегрешения, думал Милберн, откинувшись в кресле, и внезапно представил себе, что лежит в гробу. Между тем Хоули умело наложил восемь швов и закрыл рану во рту мальчика. К этому времени обезболивающее практически перестало действовать, и Милберн вопил в течение всей процедуры, — от подобных воплей стынет в жилах кровь, так кричат сумасшедшие и истерички. Но Хоули почти не замечал их: он настолько был поглощен своей работой, так гордился своими способностями, так сильно любил медицину, что музыка боли казалась ему благозвучной мелодией, под которую даже приятней работать. Под конец он снова засунул мальчику в рот кусок марли и велел придавить ее зубами минут на десять. Когда Милберн вынул марлю, она была насквозь пропитана кровью, и мальчику опять стало дурно, но как только он ополоснул рот, кровь действительно свернулась, и процедура наконец осталась позади.

— Придешь ко мне через неделю, — сказал Хоули, — сниму швы. — Милберн в ужасе уставился на него. — Не переживай, — со смехом продолжал он. — Это займет полминутки, и ты ничего не почувствуешь.

Протянув два шиллинга — столько стоила операция, — мальчик, пошатываясь, вышел из кабинета в комнату ожидания.

Другая потенциальная пациентка Хоули, пятидесятилетняя женщина, пришедшая в ужас от воплей молодого человека, которого, как ей показалось, убивали в этой кошмарной камере, выбежала на ночную улицу, решив, что лучше уж смириться с болью, нежели стать жертвой садиста.

Хоули это не волновало. За тот час, пока возился с больным зубом Питера Милберна, используя иглы, щипцы, клещи и нитки, он пришел в огромное возбуждение и теперь хотел поскорее закрыть кабинет и отправиться домой. Так он и поступил, вымыв использованные инструменты и вновь поместив их в дезинфицирующий раствор до завтрашнего вечера.

Когда он вернулся домой, Кора уже лежала в постели: дневные занятия с синьором Берлоши вымотали ее, и она даже не глянула на мужа. Последний раз они были близки почти восемь месяцев назад, но сегодня он чуть ли не бегом пронесся по Хай-Холборн и пересек Тоттнэм-Корт-роуд, чтобы увидеться с женой. Она поразилась тому, как поспешно муж снял куртку, рубашку и брюки, — обычно Хоули ждал, пока жена уснет, и лишь затем опускался к ней на брачное ложе, — но когда он подошел и, скользнув под одеяло, уткнулся головой между ее грудями, она уже не могла сдержать раздражения.

— Хоули! — вскрикнула Кора. — В чем дело? Что тебе нужно?

Он взглянул на нее, словно это было и так понятно.

— Не отказывай мне, Кора, — взмолился Криппен, хотя в действительности эта женщина, на которой он женился шесть лет назад, больше его не привлекала. Просто она могла сейчас немного его утешить. Хоули прижался к жене, которая почувствовала его страсть и оттолкнула его.

— Прочь от меня, — взвизгнула она. — Развратник!

— Но Кора…

— Я не шучу, Хоули. Как ты посмел?

Он уставился на нее: желание ослабевало с каждой секундой, и ему стало одиноко, как никогда.

— Честное слово, — пробормотала она, отодвинувшись от него и робко надеясь, что этой ночью муж больше не будет проявлять свои чувства к ней.

Он и не проявлял, а отодвинулся, смущенный и униженный. Хоули заснул лишь через несколько часов, и ему приснилось, как он мучил сегодня вечером Питера Милберна. Пробудившись, Хоули с удивлением обнаружил, что трусы у него мокрые, как у созревшего подростка. Пришлось тайком встать, пока не проснулась жена, и замести следы, ведь его эротический сон был вызван воспоминаниями о боли и воплях, причиной которых накануне стал он сам.

Дела у фирмы «Гомеопатические лекарства Маньона» шли в гору, но здоровье ее владельца, мистера Джеймса Маньона, с каждым днем ухудшалось. Он становился все более рассеянным и к концу рабочего дня всегда изматывался. В конце концов, по совету своего врача он решил уйти на пенсию, поручив Хоули заведовать лавкой в одиночку. На объявление «Ищем помощника», которое молодой человек вывесил в окне, откликнулись лишь месяц спустя. Несколько человек предложили свои кандидатуры, но он вскоре им отказал и начал уже волноваться, что никогда не найдет подходящего ассистента. Он уже почти забросил поиски, но однажды над дверью звякнул колокольчик, и в лавку вошла незнакомая девушка. Хоули оторвал взгляд от счетов, которые как раз изучал, но его новая посетительница повернулась к нему спиной и стала рассматривать витрину с растительными препаратами, стоявшую в углу возле окна: беря каждую баночку, она внимательно читала наклеенную на ней инструкцию. Хоули вернулся к разложенным на столе фактурам и рецептам, но через минуту снова мельком взглянул на девушку, мгновенно чем-то его привлекшую. Она была невысокого рота — не больше пяти футов семи дюймов, и со спины казалась почти мальчиком: стройная фигура, узкие бедра, крепкое тело. Темные волосы были коротко подстрижены и едва доходили до плеч. Она почувствовала на спине его взгляд и повернулась немного влево: он заметил ее бледную кожу и скуластый профиль. Хоули тотчас опустил глаза и больше не поднимал взгляд, даже услышав, что она шагает к нему. Лишь когда девушка тихо кашлянула, чтобы обратить на себя внимание, он отвлекся от цифр и уставился на нее, словно пропустил, как кто-то вошел в дверь.

— Добрый день, — спокойно сказал он, окинув взглядом ее лицо. Она была молода и очень красива, слегка похожа на гермафродита, словно господь никак не мог решить, сотворить ли ему поразительно мужеподобную девушку или необычайно красивого мальчика. Однако, несмотря на это замешательство, богу удалось создать нечто исключительное. Единственным заметным дефектом был маленький шрам между носом и верхней губой, но Хоули внезапно захотелось до него дотронуться. — Чем могу служить? — спросил он, устояв перед соблазном.

— Я увидела ваше объявление, — твердо сказала она — видимо, это стоило ей определенного мужества.

— Наше объявление?

— В окне. «Ищем помощника». И хотела спросить.

— А, — произнес Хоули, положив перо и немного откинувшись на стуле. — Конечно. Вакансия.

— Ну да.

Он кивнул ей, не зная, что сказать дальше. Он уже беседовал с несколькими претендентками на эту должность и всегда хотел казаться властным, но дружелюбным, с самого начала расставляя все по своим местам. Дело в том, что он неправильно повел себя с Хелен Олдершот. Ее нанял мистер Маньон, и, стремясь произвести хорошее впечатление, Хоули был с нею чересчур любезен. К тому времени, когда понадобилось проявить власть, оказалось уже слишком поздно: Хелен не принимала его всерьез.

— С кем я должна поговорить? — спросила девушка, прервав неловкое молчание.

— Поговорить? О чем?

— О вакансии.

— Ах, о вакансии, — повторил он, словно это был совершенно другой разговор. — Прошу прощения, мисс, — добавил он через минуту. — Дело в том, что на это место давно никто не претендовал, и я просто не знал, с чего начать. — Хоули тотчас насупился, сомневаясь в том, нужно ли было об этом говорить. Так или иначе, не надо показывать, что ты в безвыходном положении. — Сейчас я найду чистый лист бумаги и запишу ваши данные, — наконец сказал он, засуетился и, порывшись в столе, нашел лист. — Ваше имя? — спросил он. — Лучше всего начать с этого.

— Этель Ле-Нев, — ответила девушка. — Л-е-Н-е-в, — произнесла она по буквам. — Прописная «Л» и прописная «Н».

— Мисс Ле-Нев, — повторил он, записывая. — Все же мисс или миссис?

— Мисс.

— Мисс Ле-Нев. А ваш адрес?

Девушка назвала его — Хоули знал эту улицу, поскольку проходил там каждый вечер по пути в кабинет.

— Тихое местечко, — сказал он. — Очень милое.

— Так вы знаете, где это?

— По вечерам у меня небольшая зубоврачебная практика в Холборне. И я каждый день прохожу мимо вашего дома. Полагаю, вы живете с родителями?

Этель покачала головой.

— Я живу одна, — сказала она, и это удивило Хоули: если двадцатилетняя девушка (таков был ее возраст) жила одна, это могло вызвать скандал. — Мои родители умерли, — объяснила она. — Но оставили мне свою небольшую квартирку. Внизу живет вдова, и я иногда с ней общаюсь. Она милая женщина, но порой принимает меня за своего сына.

— Сына? — удивленно спросил он.

— Ее рассудок уже не тот, что раньше. Но у нее золотое сердце, и она очень добра ко мне.

Хоули кивнул, обрадовавшись, что в этом не было никакого непристойного намека, и подумав, не познакомить ли вдову с мистером Маньоном. Они могли бы вместе наслаждаться своим маразмом, принимая друг друга за фонарный столб или за черешок сельдерея.

— Ну что ж, мисс Ле-Нев, — начал он. — Нам нужна главная ассистентка и машинистка. Вы умеете печатать на машинке?

— Это один из моих навыков, — ответила та с прелестной улыбкой. — Согласно последним подсчетам, я печатаю сорок слов в минуту.

— Какое счастье, — произнес он. — Когда я пытаюсь печатать быстро, обязательно делаю ошибки, и приходится все начинать сначала. Я перевожу горы бумаги. Естественно, работая в аптеке, ни в коем случае нельзя делать ошибки в рецептах. Ведь мы же не хотим отправить кого-нибудь на тот свет.

— Естественно, — сказала она, озираясь. — Однако не могли бы вы мне сказать, что у вас за аптека? К сожалению, я мало слышала о… гомеопатической медицине, — добавила она, слегка запнувшись на трудном слове.

Теперь Хоули расслабился, наслаждаясь ее приятным обществом. Он начал речь, которую произносил неоднократно, объясняя, что гомеопатия зародилась в Японии несколько тысяч лет назад и постепенно проникла на Запад, рассказывая о ее использовании и преимуществах. Он чуть было не проговорился, что сам не очень-то верил в ее целебные свойства, хотя и не признавался в этом никому — даже собственной жене. Все это, похоже, заинтриговало Этель. Она пристально смотрела на него, ловя каждое слово и следя за его губами. Под конец рыбка попалась на крючок.

— Как интересно, — сказала она. — Я и не знала, что можно лечиться, не ходя к врачам. Честно говоря, я всегда их побаивалась. Иногда мне кажется, они сами не ведают, что творят. Если вдуматься, любой человек может заявить, что имеет медицинскую степень, открыть практику и нечаянно отправить на тот свет половину своих пациентов. Нечаянно или нарочно.

Хоули слабо улыбнулся, вспомнив, что еще не представился.

— По правде сказать, я и сам врач, мисс Ле-Нев, — объяснил он.

— Ах!

— Хоули Харви Криппен, — сказал он, протянув руку. — Стало быть, доктор Криппен. Я должен был представиться раньше.

— Прошу прощения, — извинилась она, слегка покраснев. — Я, конечно, имела в виду не вас. Просто столько всего рассказывают о…

— Забудьте об этом, мисс, — перебил он, подняв руку. — Все в порядке. На самом деле вы совершенно правы. В наши дни на улицах Лондона полно шарлатанов, и подчас бывает трудно понять, кому же можно верить. Впрочем, я, например, получил ученые степени в двух медицинских колледжах — в Филадельфии и Нью-Йорке, так что на этот счет можете не беспокоиться.

— Америка, — воскликнула она, затаив дыхание.

— Ну да, — ответил Хоули. В последнее время он решил заменить дипломы степенями: по его мнению, это упрощало жизнь.

— Так вы американец. Всегда мечтала побывать в вашей стране.

— Неужто? А я всегда мечтал оттуда уехать, — сказал он; это было неправдой, но показалось ему остроумным. Она улыбнулась.

Опять воцарилась тишина, которую нарушил звон колокольчика: дверь снова открылась, Хоули обернулся и тотчас поник, увидев, что к нему широко шагает жена. Кора крепко сжимала в руках сумочку, и ее глаза метали молнии.

— Дорогая, — начал он, однако она тут же его перебила.

— Только без «дорогих», — рявкнула она. — Ты поговорил с этими Андерсонами?

Он закрыл глаза и вспомнил: сердце у него упало.

— Забыл, — признался он, не в состоянии придумать какую-нибудь отговорку.

— Ты забыл? Забыл? — оглушительно заорала она. — Боже мой, какое никчемное существо! Они собираются приехать завтра утром и сказали мне, что ты должен заранее представить опись. Ну какой от тебя прок? Ты можешь мне это сказать? Я дала тебе простейшее поручение, а вместо этого ты просто…

— Дорогая, познакомься — это мисс Ле-Нев, — быстро перебил ее Хоули, стесняясь ее грубости и надеясь, что она слегка угомонится, если ей напомнить: они сейчас не одни на Саут-креснт, где можно произносить тирады, пока не устанешь или не проголодаешься, а у него на работе, в присутствии посторонних. Кора посмотрела на Этель, быстро смерив ее взглядом.

— Очень приятно, — холодно сказала она.

Этель сглотнула слюну и промолчала.

— Мисс Ле-Нев претендует на вакантную должность, — пояснил он. — Вместо мисс Олдершот.

— Ха! — сказала Кора. — Не работайте у него, — прибавила она, кивнув в сторону мужа. — Он же никчемный, как мешок с гнилой картошкой. Если хотите совета, дорогуша, пройдите дальше по улице и поищите более подходящую работу где-нибудь в другом месте.

— Кора, право же, — сказал Хоули, слегка усмехнувшись и как бы намекая, что жена шутит, хотя она, безусловно, говорила серьезно.

— Хоули — Андерсоны! — настаивала она, нисколько не интересуясь жизнью и карьерой Этель Ле-Нев. — Что с ними-то делать?

— Список у меня в кармане пальто, — сказал он. — Как только закрою магазин, сразу же зайду к ним в контору.

— Можешь не беспокоиться. Просто дай мне, и я отнесу его сейчас же. Возможно, они закрываются раньше. Честное слово, Хоули. Даже не знаю порой, зачем я так хлопочу. Право, не знаю. Если бы рабочий сцены вел себя так же по-дурацки, как ты, его бы моментально уволили из театра.

— Да, дорогая, — сказал Хоули, принеся список, который требовала Кора, и передав его ей. Она взглянула на листок, чтобы убедиться, тот ли, и почти расстроилась, что листок был тот: в противном случае она могла бы опять наброситься на мужа.

— Послушайтесь моего совета, мисс Ле-Нев, — сказала она, обернувшись, чтобы подпустить последнюю колкость. — Найдите себе другого работодателя. Господь свидетель, как я жалею, что не могу найти себе другого мужа. — С этими словами она выбежала на улицу, так громко хлопнув за собой дверью, что они оба в испуге подскочили.

Этель медленно повернулась и посмотрела на Хоули, чувствуя себя неловко и жалея, что стала свидетельницей этой сцены.

— Моя жена, — сказал он, кротко улыбнувшись, словно это все объясняло. — Сейчас у нее много проблем. Понимаете, завтра мы переезжаем, а перевозчикам нужна опись имущества. Иначе они не… не… — Хоули потерял нить разговора и хотел, чтобы она просто ушла, оставив его наедине со своим горем.

— Чудесно, — радостно сказала девушка, видя его смущение. — А можно спросить, куда вы переезжаете?

Хоули поднял голову, ободренный ее добротой.

— Хиллдроп-креснт, — ответил он. — В Камдене. Мы некоторое время прожили в Блумсбери, но могли снимать лишь верхний этаж, а теперь в нашем распоряжении будет целый дом. Мы так взволнованы.

— Немудрено, — сказала она. — Понятно, что ваша супруга сейчас немножко неуравновешенна.

Хоули кивнул и тотчас понял, что обрел нового друга. И, возможно также, нашел машинисту.

— Итак, мисс Ле-Нев, — начал он.

— Пожалуйста, зовите меня Этель, — сказала она.

— Хорошо — Этель. Вас еще интересует наша вакансия?

9. ВТОРОЙ ВИЗИТ МИССИС ЛУИЗЫ СМИТСОН В СКОТЛАНД-ЯРД Лондон: 30 июня 1910 года

Когда парадная дверь Скотланд-Ярда распахнулась, констебль полиции Питер Милберн поднял голову и увидел двух немолодых дам, шагавших к нему в ногу, подобно армейским офицерам, — левой-правой, левой-правой, — сжимая перед собой сумочки. Шляпки у обеих сидели под одинаковым углом, одна женщина была в темно-красном платье, а другая в зеленом, и они напоминали поломанный светофор. Констебль вздохнул и отложил свое расписание, а затем посмотрел на них со смиренной улыбкой.

— Доброе утро, леди, — произнес он и хотел еще что-то добавить, но дама справа, в красном платье — миссис Луиза Смитсон — его перебила:

— Мы уже встречались, молодой человек, — сказала она. — Не помните?

Констебль моргнул. Сидя за этим столом, он сталкивался примерно с сотней человек ежедневно и тотчас забывал их, как только они исчезали из поля зрения, но в этой даме было что-то знакомое.

— Чем могу быть полезен? — поинтересовался он, проигнорировав вопрос.

— Вы можете быть мне полезным, если ответите на мой вопрос, — ответила дама — так просто от нее не отделаешься. — Помните нашу встречу?

— Конечно, мэм. Это было в связи…

— Я приходила к вам в конце марта. В связи с исчезновением человека — Коры Криппен. Тогда я ушла ни с чем, но сегодня все будет иначе, уверяю вас. Это моя подруга — миссис Маргарет Нэш.

Констебль Милберн взглянул на ее спутницу, чье суровое лицо на три секунды расплылось в улыбке, и она процедила:

— Очень приятно.

— Миссис Нэш, — сказал констебль Милберн, кивнув. — И миссис…

— Смитсон. Миссис Луиза Смитсон. Честное слово, у вас что, провалы в памяти? Не знаю, что за люди работают сейчас в нашей полиции, право, не знаю. Дети. Сплошные кретины.

Констебль Милберн тотчас вспомнил о предыдущем визите Луизы. Тогда она была с ним очень груба — требовала встречи с кем-нибудь из инспекторов, несмотря на то, что ее дело было целиком основано на предположениях и догадках. Констебль также почувствовал себя неловко: когда предложил ей присесть в коридоре, она стала смотреть на него не отрываясь. Хотя подобные знаки внимания нередко льстили Милберну, в тот раз они ему не понравились, поскольку он недавно влюбился в юную цветочницу Салли Минстрел. Когда же констебль наконец разрешил Луизе встретиться с инспектором Дью, она выразительно ему подмигнула, и юноша вспыхнул.

Тем не менее Луиза обрадовалась, что дежурил снова констебль Милберн. За те три месяца, что прошли с ее последнего визита в Скотланд-Ярд, она не раз о нем вспоминала. Хотя юноша был на пятнадцать лет младше, именно от таких мужчин у нее подкашивались ноги. Высокий, с зачесанными назад темными волосами, точеными скулами и к тому же в форме. Хотя Луиза очень любила своего мужа Николаса и еще больше любила его дом, деньги и потенциальный титул, он никогда не был мужчиной, способным внушить женщине страсть. То ли дело этот обаятельный паренек. Или, например, Стивен Демпси — мальчик, который ухаживал за их садом на Тависток-сквер и был не прочь заглянуть в ее будуар, если она его приглашала. Или Джим Тейлор — молодой человек, доставлявший во вторник утром овощи и всегда готовый заткнуть течь в ее ванной на верхнем этаже. Или все те юноши и торговцы, которых она соблазнила за долгие годы. Хотя Луизе страшно хотелось принадлежать к аристократии, от чего она не отказалась бы ни за что на свете, в пылу страсти женщина обычно возвращалась к своим скромным корням. И констебль Милберн был как раз тем типом мужчины, что пробуждал в ней желание. Впрочем, вести себя с ним корректно она не могла.

— Ну так чем же я могу быть вам полезен сегодня, миссис Смитсон? — спросил он, мягко улыбнувшись, и Луиза увидела ряд идеально белых зубов.

— Мы хотели бы встретиться с инспектором Дью, — заявила она. — Кажется, появились дополнительные улики по нашему делу.

— Значит, инспектор расследует дело об исчезновении леди?

— Насколько я знаю, нет, — призналась Луиза.

— В таком случае никакого дела не заведено, — сказал он.

— Не играйте словами, молокосос, — громко крикнула она. — Я пришла сюда не за этим.

— Какая наглость, — в знак солидарности проворчала миссис Нэш.

— Уверяю вас, инспектор Дью обязательно выслушает наши показания. Они изобличают преступника. Мы можем реально доказать, что совершено убийство!

Произнеся эти слова, Луиза сделала шаг назад, а миссис Нэш даже картинно приоткрыла рот, хотя прекрасно знала, что они собирались сказать. Луиза надеялась, что, услыхав слово «убийство», констебль Милберн встанет по стойке «смирно» и, возможно даже, вызовет целый отряд инспекторов для разговора с ними, но тот казался невозмутимым, словно подобное происходило ежедневно. На самом деле так оно и было. Луизу восхитил беззаботный вид юноши, и она возжелала его еще сильнее.

— Убийство, — произнес он, взяв лист бумаги, и записал. — И кто же, по вашему мнению, убит?

— Ну разумеется, Кора Криппен. Как я и говорила в прошлый раз. Но этим делом не может заниматься такой мальчишка, как вы. Я требую немедленной встречи с инспектором Дью.

— Инспектор — очень занятой человек, миссис Смитсон. Он…

— Он на месте?

— Простите?

— Инспектор Дью сейчас в Скотланд-Ярде? — спросила она, и констебль, вздохнув, сверился с расписанием, надеясь, что инспектор на задании и можно будет отправить ее восвояси, не прибегая ко лжи. К сожалению, дело обстояло иначе.

— Да, — признался Милберн. — Однако он…

— Ну так пошлите за ним, Милберн. На сей раз вам меня не провести. На кону стоит жизнь женщины.

— По-моему, вы сказали, что она убита, — проговорил констебль.

— И что из этого?

— Ну, если она действительно убита, тогда ее жизнь не может быть на кону, правда? Ведь она уже мертва.

Луиза придвинулась ближе и учуяла у него изо рта запах обеденных сэндвичей с сыром и пикулями. «Какая чудная кожа, — подумала она, всматриваясь в его лицо: — Какие пухлые губки».

— Молодой человек, вам хочется поумничать? — спросила она.

— Нет, мэм, просто я уточнил, что…

— Вот он! — воскликнула Луиза, заметив, как по коридору в глубине прошел доброжелательный мужчина лет пятидесяти с седой бородой. — Инспектор Дью! — закричала она. — Инспектор Дью!

Констебль Милберн обернулся и увидел, что инспектор с подозрением уставился на их троицу. Юноша принялся просматривать документы, но Луиза и не собиралась сдаваться.

— Инспектор, — позвала она. — Прошу вас, уделите мне пару минут.

Вздохнув и мысленно отметив: нужно сказать молодому констеблю, чтобы впредь закрывал дверь, — инспектор Уолтер Дью смиренно улыбнулся и шагнул к письменному столу.

— Да, мадам, — произнес он, твердо опершись о крышку обеими руками. — И чем же я могу вам помочь?

— Инспектор, надеюсь, вы меня помните, — ответила она. — Миссис Луиза Смитсон. Жена Николаса Смитсона. Невестка покойного лорда Смитсона. Его титул перешел теперь к моему деверю Мартину. Временно.

Дью уставился на нее: в памяти инспектора всплыли первые страницы Евангелия, где описано родословие Иисуса Христа, начиная с Адама.

— Мы уже встречались, — сказал он таким голосом, что было неясно, вопрос это или утверждение.

— Да, инспектор, — подхватила она. — Я приходила к вам в конце марта, чтобы рассказать о своей подруге Коре Криппен. О том, что она исчезла. Ну и теперь у меня есть доказательство — неопровержимое доказательство того, что бедняжку убил собственный муж. Нам необходимо сегодня же поговорить. Прямо сейчас.

Дью сощурился и обдумал ситуацию. Он знал, что в Скотланд-Ярд ежедневно приходит множество истеричек и сумасшедших, и отсеивать их — задача не его, а констеблей. Он занятой человек, одновременно ведет несколько дел. Но когда две богато одетые дамы приходят и рассказывают о своих связях, он вынужден исполнять их минутные прихоти. Есть вероятность, что сегодня вечером одна из них или какая-нибудь ее подруга будет ужинать с комиссаром полиции, и если вздумает пожаловаться на инспектора, ему придется раздраженно обороняться. Очень смутно припоминая их давешнюю встречу, Дью перевел взгляд на спутницу миссис Смитсон, которая пылко на него взирала.

— А вас как зовут? — спросил он.

— Маргарет Нэш, — быстро ответила она. — Миссис. Очень приятно.

— И вы тоже подруга пропавшей женщины?

— Очень близкая.

— Я — лучшая ее подруга, — сказала Луиза, решив урвать себе немного славы. — Право же, инспектор. Если бы вы уделили нам минут пять. Обещаю, это не займет…

— Конечно, конечно, — сказал он, поняв, что проще выслушать их, а затем отправить восвояси. — Констебль, пропустите этих дам. Следуйте за мной.

Милберн открыл задвижку, и миссис Нэш прошла первой, а за ней — миссис Смитсон, которая, улучив момент, ущипнула молодого констебля за задницу, когда тот повернулся к ней спиной. Удивленно обернувшись, он увидел, как женщина скрылась в глубине коридора, перед этим еще раз похотливо ему подмигнув. Кровь снова прилила к лицу констебля, и он задумался: не лучше ли сделать честной женщиной Салли Минстрел? В конце концов, она скромная и порядочная — ни разу не ставила его в неловкое положение. Некоторые из этих дамочек бывают очень грубы, и это вызывало у него отвращение. Он снова уселся за стол — в полнейшем замешательстве.

Кабинет инспектора Дью был точно таким, как Луиза Смитсон запомнила. Как только они вошли, Дью снова открыл окно, выходящее на Набережную, однако на сей раз, усевшись напротив него в кресла, дамы обошлись без прелюдий и сразу приступили к делу.

— Итак, — сказал Дью. — Напомните, о чем мы говорили в прошлый раз.

— Я приходила к вам в конце марта, — ответила Луиза, немного рассердившись, что он не помнит во всех деталях их встречу, которая должна была прочно засесть у него в мозгу. — Моя подруга Кора Криппен пропала без вести, а ее мужа видели в театре с любовницей, и на ней были Корины украшения.

— Муж?

— С любовницей.

— Это мы с моим мужем видели их вместе, — сказала миссис Нэш, решив тоже вступить в разговор. — Именно я и рассказала об этом Луизе — миссис Смитсон.

— Женщина умерла, не так ли? — уточнил Дью, припоминая. — Во время поездки по Европе, если мне память не изменяет. Теперь вспомнил.

— Это произошло в Америке, инспектор, — сказала Луиза. — Она отправилась в Калифорнию — ухаживать за больным родственником, а затем на имя доктора Криппена, ее мужа, пришла телеграмма, в которой сообщалось, что она умерла. Это последнее, что мы о ней слышали. Только я, например, с самого начала этому не поверила: ну не может женщина оставить дома все свои лучшие украшения. Мало ли на какой светский раут ее пригласят!

— А я думал, она присматривала на больным, — произнес Дью. — Зачем ей в таком случае украшения?

— Инспектор, вы женаты? — мягко спросила Луиза.

— Нет.

— Но вы же наверняка знакомы с женскими повадками. Можете представить себе женщину, которая, уезжая за границу, оставляет дома свои лучшие ожерелья и серьги? Можете?

Инспектор задумался; к сожалению, он почти ничего не знал о женских повадках и едва ли мог себе представить женские привычки.

— Как я уже говорил вам в прошлый раз, миссис Смитсон, — сказал Дью, — если эта леди умерла в Америке, нам здесь делать нечего. Американские власти должны были…

— В том-то все и дело, инспектор, — сказала Луиза, радуясь, что наконец-то добралась до сути. — Мы считаем, что она умерла не в Америке. Мы считаем, что она вообще туда не ездила. Мы полагаем, что он сам ее укокошил!

— Кто?

— Муж, конечно. Доктор Криппен.

Дью улыбнулся.

— Доктор Криппен, — с сомнением повторил он. — Вроде бы не похоже на имя женоубийцы.

— А вы считаете, что их всех зовут Джеками-Потрошителями?[23] — спросила она.

— Нет, я так не считаю, — возразил он. — Но что привело вас опять сюда? Где же ваши новые улики?

Луиза откинулась на спинку кресла и взглянула на Маргарет Нэш, которая согласилась продолжить рассказ.

— Мой муж — мистер Эндрю Нэш, — начала она. — Он владеет горнопромышленной компанией «Нэш». Слышали, наверное?

— Нет, — ответил инспектор Дью.

— Он очень широко известен в деловых кругах, — сказала она с легкой досадой. — Во всяком случае, недавно он был по делам в Мексике и согласился заехать в Калифорнию, чтобы выяснить правду о смерти Коры. Добравшись туда, он тотчас обратился к властям и назвал предполагаемую дату ее прибытия в страну, а также дату ее мнимой смерти. Видимо, все приезжие должны там сразу регистрироваться в полиции. Кора этого не сделала. На самом деле никаких доказательств ее приезда в Калифорнию нет. Официальных подтверждений ее смерти — тоже. Эндрю отправился прямиком в муниципалитет, и там проверили книгу записей гражданского состояния за несколько недель до и после той даты, когда, по словам доктора Криппена, она умерла. Ни одна запись о смерти не подходила под описание Коры. Никаких отметок в морге или бюро похоронных услуг. Нигде никаких указаний, что Кора вообще была в Америке, не говоря уже о том, что она там умерла.

— И мы не знаем имени родственника, за которым Кора якобы ухаживала, — добавила Луиза.

— Она даже не сообщила нам, что уезжает, — сказала Маргарет. — А ведь мы ее лучшие подруги.

— Я — самая лучшая ее подруга, — произнесла Луиза.

Инспектор Дью откинулся на спинку стула и задумался над их рассказом, поглаживая бороду.

— Эти Криппены, — сказал он наконец. — Что они за пара? Вы хорошо их знали?

— Очень хорошо, — ответила Маргарет Нэш. — Кора входила в нашу Гильдию поклонниц мюзик-холла. Знаете, она была известной певицей. Могла бы стать звездой. Если бы он ее не прикончил! — мелодраматично прибавила она.

— А доктор Криппен? Какой он человек?

— Тихоня, — ответила Луиза. — Работает дантистом, а в остальное время служит в аптеке. Порой кажется, и мухи не обидит, но в его глазах сквозит что-то недоброе, инспектор. Я это чую.

Дью улыбнулся. Он привык к тому, что люди давали волю воображению, приписывая каждое нераскрытое преступление, совершаемое на улицах Лондона, тем, кого сами считали негодяями.

— И в каких они были отношениях? — спросил он. — Ладили друг с другом?

— Не всегда, — ответила Луиза. — Хотя на самом деле Кора была добрейшей, милейшей женщиной на свете. Не ужиться с ней мог разве только изверг. Если хотите знать мое мнение, Хоули Криппену крупно повезло.

Дью кивнул и сделал пару записей у себя в дневнике. В глубине души он сомневался, что это правда, однако решил все же сходить к доктору.

— Не могли бы вы назвать их адрес?

— Хиллдроп-креснт, 39, в Камдене, — ответила Луиза.

Он записал и, поднявшись, проводил их до двери.

— Что ж, я загляну к доктору Криппену, — сказал он. — Не волнуйтесь. Я все выясню. Уверен, что ничего здесь нет.

— Мы, конечно, на это надеемся, — сказала Маргарет Нэш, хотя в действительности жаждала трагедии. — Очень не хочется думать, что с такой очаровательной женщиной случилось что-то ужасное.

— Вы будете держать нас в курсе, инспектор? — спросила Луиза, спускаясь по ступенькам и злясь на то, что он даже не проводил их.

— Да, разумеется. Оставьте свой адрес у констебля в приемной, и я обо всем вас извещу.

Луиза и Маргарет вернулись в коридор и сообщили констеблю свои данные.

— По понедельникам с четырех до шести я обычно дома одна, — шепнула ему на ухо Луиза.

Сидя у себя в кабинете, инспектор Уолтер Дью заглянул в свой дневник. Всю ближайшую неделю он был очень занят, но, пообещав разобраться с этим делом, не хотел разочаровывать дам. Он открыл страницу, посвященную следующей неделе, увидел, что утро свободно, и быстро нацарапал:

«Доктор Криппен. Хиллдроп-креснт, 39. Пропала жена. Предположительно умерла. Зайти».

10. НА БОРТУ «МОНТРОЗА» Атлантический океан: пятница, 22 июля — суббота, 23 июля 1910 года

Утром в пятницу солнце над «Монтрозом» встало рано, однако мистер Робинсон спал допоздна. Эдмунд проснулся около восьми и ушел завтракать: он обнаружил, что ресторан заполнен пассажирами в первый раз с начала плавания. За предыдущие несколько дней большинство попутчиков привыкли к корабельной качке, и аппетит вернулся к ним с удвоенной силой. Эдмунд видел вокруг себя лица пассажиров первого класса, чьи пухлые щеки побледнели, и они набивали едой тощие желудки, словно только что кончился голод и впервые за многие недели на борт доставили продовольствие. Не желая вступать в разговор, Эдмунд глазами поискал место, где мог бы сидеть один, но не отыскал ни единого свободного столика. Впрочем, у буфета стояли в очереди человек десять, и он направился туда, надеясь, что за то время, пока его обслужат, место может освободиться.

Заметив свое отражение в зеркальной стене за прилавком, Эдмунд поразился, как легко женщина превращается в мужчину, особенно если она такая вот невысокая и стройная. Люди верят тому, что видят, и редко ставят что-либо под сомнение, поэтому обман и получился столь убедительным.

Их первый разговор на эту тему состоялся в Антверпене — в тот вечер, когда Хоули купил билеты на «Монтроз», который должен был наконец доставить их в Канаду, где они начнут новую жизнь. Хоули вернулся в гостиничный номер поздно вечером, навьюченный несколькими свертками, и с тревожным видом разложил их на кровати, не в силах поднять глаза на любовницу и готовясь к объяснениям. Этель уже привыкла к перепадам его настроения: она чувствовала, что после смерти жены Хоули все сильнее мучили воспоминания о ней. Их связь началась еще до отъезда Коры в Калифорнию, и этот факт, видимо, так сильно тяготил его совесть, что Этель казалось, будто на самом деле он винит себя в том, что бросил ее. Но брак ведь разрушился из-за их адюльтера — безрассудное поведение Коры здесь ни при чем.

— Что это? — спросила Этель, обернувшись: она сидела за туалетным столиком и примеряла жемчужное ожерелье, принадлежавшее Коре, которая так ни разу его и не надела. Возможно, все дело в освещении, но Этель не нравилось, как украшение на ней смотрелось: жемчуг казался слишком белоснежным на фоне ее бледной шеи. Лицо у Коры было темнее, под стать ее капризному характеру. Этель бесцеремонно отодвинула ожерелье.

— Хоули, неужели ты опять накупил мне подарков? Ты меня балуешь. А нам ведь нужно экономить.

— Вовсе нет, дорогая, — возразил он, наклонившись и нежно поцеловав ее в лоб. — Парочка безделиц в дорогу — вот и все.

— Наши сумки уже набиты доверху, — сказала она, встав и радостно подойдя к кровати, чтобы рассмотреть покупки.

Хоть у Этель никогда раньше не было мужчины, она не сомневалась, что на свете нет ни одного столь же внимательного и заботливого, как доктор Хоули Харви Криппен. По крайней мере, он умел показать девушке, насколько ею дорожит. Этель высыпала содержимое сумок на кровать и удивленно уставилась на покупки.

— Не понимаю, — пробормотала она и в недоумении посмотрела на него. — С нами едет кто-то еще?

На одеяло вывалились мальчиковые бриджи, парочка рубашек, подтяжки, ботинки, фуражка и черный парик. На вид они были Этель впору, но предназначались явно не для девушки, а для парня.

— Я должен объясниться, — сказал Хоули, слегка покраснев от смущения.

— Мне тоже так кажется.

Хоули сел на стул и взял за руку Этель, которая тоже села напротив него на краешек кровати.

— Мне кажется, нам нужно быть очень осторожными, — начал он заранее подготовленную речь, не зная, поверят ему или нет. — Понимаешь, в прошлом году один мой друг ездил со своей невестой в Америку, и на борту разразился скандал, когда выяснилось, что они плывут в одной каюте, но при этом не женаты. Пассажиры сторонились их всю дорогу. Почти две недели. Я боюсь, как бы такого же не случилось и с нами. Я подумал, будет лучше, если никто не узнает о наших истинных чувствах.

Этель изумленно уставилась на него.

— Хоули, ты что, шутишь? — спросила она.

— Я говорю совершенно серьезно, — ответил он. — Понимаешь, я подумал, если ты переоденешься мальчиком, то…

— Мальчиком?

— Выслушай меня, Этель. Если ты переоденешься мальчиком, то никто не станет всерьез задумываться над тем, почему мы плывем в одной каюте. Это никого не будет волновать.

Этель затаила дыхание — девушка просто не верила собственным ушам. Обернувшись и взглянув на купленные им вещи, она не смогла удержаться от смеха.

— Хоули, какой же ты ханжа! — воскликнула она. — На дворе, слава богу, 1910-й, а не 1810-й год. В наше время подобные вещи наверняка никого не волнуют.

— Разумеется, волнуют. Не будь такой наивной.

— А если даже и так, — решительно добавила она, — что из этого? Мы ведь любим друг друга, верно?

— Разумеется.

— И мы совершеннолетние?

— Да, но…

— И собираемся пожениться, как только доберемся до Канады, так?

— При первой же возможности.

— Тогда я спрашиваю тебя, Хоули, кому какое дело, чем мы с тобой покамест занимаемся? Если мы захотим провисеть всю поездку в вороньем гнезде, пролежать, свернувшись калачиком, в спасательной шлюпке или провыть на луну, — это никого не касается, потому что мы оплатили проезд!

Хоули встал, прошел к окну и, слегка отдернув пальцами штору, посмотрел вниз на антверпенскую улицу. Рынок уже закрывался, и он заметил стайку ребятишек, пристально следивших за бакалейным лотком, выжидая, когда хозяин отвернется, чтобы можно было украсть по яблоку. Цель их была очевидной, и Хоули поразился: неужели владелец лотка их не замечает? «На месте торговца, — подумал он, — я бы держал под лотком плеть — для отпугивания воров».

— Этель, — спокойно сказал он. — Я не просил бы тебя об этом, если бы не считал это крайне важным. Я был дважды женат, тебе это известно.

— Разумеется, но я не понимаю, какое это…

— Оба раза неудачно. Да, знаю: Шарлотта погибла, а Кора ушла к другому, но с обеими я был несчастен — это святая правда. С тобой все совершенно иначе. Я верю, у нас есть шанс обрести истинное счастье. Впервые в моей жизни появилась подлинная привязанность и любовь. И как только мы поднимемся завтра на пароход, для нас начнется новая жизнь. Вдали от Европы. Только ты и я. И я хочу, чтобы каждый миг этой новой жизни был идеальным. Путешествие через океан — прелюдия к нашему медовому месяцу, разве ты не понимаешь? Если нам придется терпеть издевки других пассажиров или если нас станут под конец третировать люди нашего круга — во что превратится эта поездка? В одиннадцать дней мучений. Нельзя так начинать совместную жизнь. А что, если скандал докатится до Канады и нам будет трудно завести себе там новых друзей? Я спрашиваю тебя: разве мы это заслужили? Прошу тебя, Этель. Ради меня. Подумай над этим.

Она медленно покачала головой — не отрицательно, а удивленно — и, снова обернувшись, посмотрела на одежду. Взяв купленные им бриджи, Этель приложила их к ногам, чтобы прикинуть размер. Она внимательно рассмотрела себя в зеркале: похоже, брюки были как раз. Она подобрала с кровати парик и, сложив волосы копной на голове, надела его сверху, осторожно поправив с боков. Этель снова глянула в зеркало, не зная, смеяться ей или плакать.

— Придется немного подогнать, — сказала она. — Возможно, понадобится остричь волосы.

— Но это подействует. Ты согласна?

— Будет заметно, — с досадой ответила она.

— Люди верят на слово. Никто не ожидает, что взрослая женщина оденется подростком. С какой стати? Это подействует, поверь мне.

Этель наигранно вздохнула.

— И как мы себя назовем? — спросила она. — Кем станем притворяться?

— Я и об этом подумал, — сказал он. — Это будет для нас игрой. Я скажу, что меня зовут мистер Джон Робинсон, а ты…

— Мистер Джон?..

— Ты — мой сын, Эдмунд.

— Твой сын, — произнесла она сухо. — Хоули, надеюсь, это не какая-то твоя странная фантазия? В противном случае должна тебе сказать, что…

— Это обман, и больше ничего, и, возможно, он даже нас развлечет. Прошу тебя, Этель. Я действительно считаю это разумным способом вырваться отсюда и начать все сначала.

Она задумалась над его словами. Ничего нелепее она не слыхала и не могла взять в толк, почему Хоули настроен так решительно. Конечно, его довод звучал веско. Если их попутчики в первом классе узнают, что неженатые мужчина и женщина путешествуют в одной каюте, они, естественно, поднимут скандал, но, в отличие от самого Хоули, ее это не особо волновало. Этель была не из тех женщин, которых заботит мнение окружающих.

— А когда мы доберемся до Канады, — сказал она, — то больше не будем притворяться? Снова станем просто Хоули и Этель, как прежде?

— Клянусь.

Она повернулась и опять взглянула на себя в зеркало.

— Из меня получился неплохой паренек, ты не находишь? — промолвила она.

Три дня спустя Этель не только привыкла к новому наряду, но и полюбила его. Выдавая себя за другого, она дышала воздухом авантюризма и свободы. Конечно, по пути возникали трудности. Благодаря своей врожденной красоте, большим глазам, заостренным скулам и пухлым губам Этель превратилась в очень привлекательного мальчика и обратила на себя внимание Виктории Дрейк, которой, как она с радостью отметила, в то утро в обеденном зале не было. Однако все, связанное с личностью Эдмунда Робинсона, в отличие от Этель Ле-Нев, было исполнено риска и отваги, чего она раньше никогда не испытывала. Она могла по-другому ходить, говорить, вести себя и думать. В Антверпене Этель села на борт мальчиком, но верила, что, если ничего не помешает, к концу переезда через Атлантику станет мужчиной.

Наложив себе завтрак, самозваный Эдмунд Робинсон окинул взглядом зал, который по-прежнему казался набитым битком. Однако вдоль стены располагался целый ряд столиков на двоих, и Эдмунд заметил в самом конце один свободный. Поэтому он быстро туда направился и сел — и в эту же минуту противоположный стул выдвинул второй пассажир. Эдмунд поднял взгляд и увидел мрачное, сердитое лицо Тома Дюмарке, разместившегося по другую сторону; его поднос был перегружен едой. У Эдмунда возникло такое чувство, словно Том его подстерегал.

— Том, — сказал он раздраженно, поскольку хотел позавтракать в одиночестве. — Как мило.

— Эдмунд, — произнес тот, неприветливо кивнув. — Не возражаешь, если я тут сяду?

— Отнюдь, — качнул головой Эдмунд. — Сделай милость.

Внезапно Том тяжело плюхнулся и быстро задышал, опустив руку под стол, будто у него что-то болело.

— Тебе плохо? — спросил Эдмунд, заметив его злобный взгляд.

— Хорошо, — пробурчал тот.

— Просто у тебя такой вид, словно ты ушибся.

— Мне хорошо, — настойчиво повторил Том, заведя руку за спину и поставив на стол завтрак: каша, сок, гренок, яичница с ветчиной на тарелке, два пирожных и чашка кофе, — и Эдмунд с улыбкой на все это уставился. Сам он обычно по утрам не рисковал и ограничивался чаем с гренком, но сегодня решил: была не была — и тоже взял себе тарелку с омлетом.

— Проголодался? — спросил он.

— Да.

Хотя вчера вечером они сидели друг напротив друга и довольно мило болтали, сейчас Эдмунд в мальчике ощущал какую-то неприязнь. Он наблюдал за тоскующими взглядами, которые тот бросал в сторону Виктории Дрейк, и прекрасно понимал, что Том замечает точно такие же взгляды Виктории, направленные на самого Эдмунда. Его это немного забавляло, хотя подобный флирт был для девушки совершенно бесполезным занятием, и Эдмунд подозревал, что у Тома еще меньше шансов завладеть предметом своей любви.

Хотя Том был симпатичным мальчиком и благодаря своим грубым, разбитным манерам, возможно, казался кое-кому еще более привлекательным, он по-прежнему оставался ребенком, и Эдмунд полагал, что интересы Виктории лежат в иной области.

— По правде говоря, я тебя ждал, — произнес Том через пару минут, подтверждая подозрения Эдмунда.

— Ждал меня? — переспросил тот, удивленно подняв глаза; его сосед между тем жадно набросился на завтрак. — Неужели?

— Да. Хотел с тобой поговорить.

— Хорошо.

— О Виктории Дрейк.

— А, — сказал Эдмунд, кивнув.

— Я честно предупреждаю тебя, Робинсон, — тихо проговорил юнец.

— О чем?

— О том, что произойдет, если ты не уберешь от нее свои грязные руки, — вот о чем. Предупреждаю тебя сейчас и больше повторять не буду.

Эдмунд улыбнулся и поставил чашку на стол. Откровенность — это одно. Страсть — другое. Но угрозы — совершенно третье, и будь он проклят, если смирится с ними, даже если они безосновательны.

— Одну минутку… — начал он, но его оборвали:

— Слушай сюда, Робинсон, — прошипел Том. — Не знаю, что ты затеял, но мне это не нравится. Не нравится, что ты все время за ней волочишься и пытаешься ее закадрить.

— Это я-то?

— Я увидал эту девчонку первым и при удобной возможности ее заполучу. Не тебе со мной тягаться, хоть ты и на пару лет старше. Поэтому хватит за ней бегать, если не хочешь неприятностей.

— Я за ней бегаю? — со смехом повторил Эдмунд. — Вот так новость. Да она сама никак не оставит меня в покое, кретин. Добивается меня с первой же нашей встречи.

— Не смеши. Такая девчонка? Да она никогда не станет бегать за доходягой вроде тебя. Если хочешь знать, ты вовсе и не мужчина.

«Ты даже не догадываешься, насколько прав», — подумал Эдмунд.

— Руки худые, голос тонкий, наверно, ты еще даже не бреешься? И не называй меня кретином, а то выволоку наружу и брошу за борт. Акулы быстро тебя оприходуют.

— Послушай, Том, — сказал Эдмунд, положив на стол нож и вилку, — его рассердило, что вообще приходится вести этот разговор. — Бесполезно говорить об этом со мной. Если тебя интересует Виктория, советую тебе…

— Меня не интересуют твои советы, — сказал мальчик, взяв в руку нож для масла и подавшись вперед. Кончик ножа очутился в нескольких дюймах от сердца Эдмунда, и тот нервно покосился на лезвие. — Ты ничего не знаешь обо мне, — продолжал Том. — Не знаешь, на что я способен. Там, где я вырос, приходилось бороться за жизнь. Если мой дядя важно расхаживает, будто король Франции, это еще не значит, что я — дофин. Я всегда получаю то, чего хочу, и могу сказать тебе, говнюк, что заполучу Викторию или уничтожу тебя, ты меня понял? Не становись на пути у Дюмарке. Я потомственный воин. Мой отец погиб в Бурской войне. Мои предки сотни лет занимались разбоем. Один промышлял на большой дороге. Другой служил у Робеспьера во время Французской революции, так что я немного в курсе, как рубить бошки аристократам. У нас в роду не было ни единого труса.

Эдмунд в ужасе на него уставился. Возможно, ему было не больше пятнадцати, но в темных глазах сквозило такое неистовство, что Эдмунд поверил каждому его слову. Нож был по-прежнему направлен на него и оставался совершенно неподвижен: в поведении Тома не чувствовалось никакой нервозности. Эдмунд подумал, что юнцу ничего не стоило на месте его заколоть. Том медленно повернул нож к себе, и Эдмунд увидел, как мальчик провел лезвием по внутренней стороне собственной ладони: там появилась тонкая кровавая черточка, но Том при этом даже не поморщился и ничем не выдал своей боли.

— Что-то у меня аппетит пропал, — сказал Эдмунд, встав и отодвинув тарелку. Он расстроился и испугался — к таким волнениям он не привык. — Я… мне нужно…

— Попомни мои слова, Робинсон, — сказал Том, снова повернув нож, и ровно разрезал яичницу у себя в тарелке. Желток брызнул вбок, словно вспороли артерию, и юноша обмакнул кусок ветчины в белок, а затем съел его. — Я сказал, дважды я не предупреждаю, — добавил он. — Считай, тебе еще повезло, что я тебя вообще предупредил.

Побледнев, Эдмунд развернулся и быстро пошел из обеденного зала. Ноги немного подкашивались, сосало под ложечкой. Ему хотелось одного — поскорее вернуться в каюту. На глаза наворачивались слезы. Он ненавидел насилие и угрозы — в памяти всплыло слишком много неприятных эпизодов. Эту историю с Викторией Дрейк он до сих пор воспринимал как шутку. Но после язвительных слов Тома Дюмарке она становилась намного серьезнее. Он протянул вперед руку, даже не успев еще дойти до двери: хотелось поскорее отворить ее и подышать воздухом. «Как же мне притворяться, — спросил он себя, — если я вовсе не мужчина и никогда не смогу им стать?»

Снаружи он набрал в легкие свежего морского воздуха, словно утопающий, который вдруг вынырнул на поверхность. Перед глазами плыли круги, и Эдмунд надеялся, что сможет добраться до каюты, не упав по дороге в обморок. Он никогда в жизни не испытывал такой злости, смешанной со страхом. На палубе споткнулся о длинный канат — и упал в хорошо знакомые объятия, негромко при этом вскрикнув.

— Эдмунд, — сказал мистер Джон Робинсон, уставившись на него. — Что случилось?

— Хоу… — начал тот, но мгновенно осознал свою оплошность. — Отец, — быстро поправил себя он, переведя взгляд с мистера Робинсона на Марту Хейз и обратно и отчаянно пытаясь взять себя в руки. — Извини, мне чуть-чуть нездоровится. Я подумал — может, еще немного поспать?

— А ты не голоден?

— Нет! — отрезал он. — Нет, я уже поел.

— Хорошо. Как тебе угодно, — сказал мистер Робинсон растерянно и озабоченно. — Спуститься с тобой?

— Нет, все нормально, просто мне нужен покой.

— Может, принести воды, Эдмунд? — спросила Марта, заметив, что мальчик бледнее обычного, а на лбу у него выступил пот. — Это нисколько меня не затруднит.

— Право же, все хорошо, — твердо повторил он. — Просто мне нужно отдохнуть — вот и все. Увидимся позже.

Он пронесся мимо них и скрылся на трапе. Джон Робинсон нахмурился и подумал: не пойти ли все-таки за ним?

— Он поправится, — сказала Марта, прочитав его мысли. — Пусть поспит.

— Конечно, — ответил мистер Робинсон, признав разумность довода. — Тогда пойдемте завтракать?

— Только погодите пару минут, — сказала она, взяв его под руку. — Я очень люблю это время суток, а вы? Давайте просто посидим пару минут. В любом случае внутри, похоже, куча народу.

Мистер Робинсон был не очень голоден и согласился: они прилегли в шезлонгах и стали наблюдать за тем, как морские птицы камнем устремлялись к воде и снова взмывали ввысь со своей добычей. Мистер Робинсон еще не достиг того состояния, когда мог бы наслаждаться плаванием, но Марта Хейз дорожила каждым его мгновением.

— Я и представить себе не могла, что когда-нибудь пересеку Атлантику, — сказала она, глядя на океан с такой радостью и волнением во взоре, что мистер Робинсон невольно улыбнулся. — У меня были совсем иные виды на будущее. В Антверпене мне жилось очень плохо. А сегодня утром я проснулась в таком… приподнятом настроении. Началась новая жизнь. Я давно уже не была так счастлива, как сейчас, сидя здесь.

— Я родился в Америке, — произнес мистер Робинсон, который все же предпочел бы уйти в каюту. — И с радостью возвращаюсь на родину.

— Правда? Но у вас почти не слышно акцента.

— Просто я много лет прожил в Лондоне. Видимо, похоронил свой акцент где-то там. В первый раз поездка не очень мне понравилась, да и теперь я от нее не в восторге.

— Значит, вы останетесь в Канаде? И больше никогда не вернетесь обратно?

— В Канаде или в Соединенных Штатах. Да, я никогда не вернусь в Европу или Англию. Ненавижу Англию. Ненавижу ее народ. Я не нашел там ничего, кроме… горя.

Марта нахмурилась: он говорил со злостью, и его манера слегка ее встревожила.

— Знаете, что сегодня могло бы произойти? — сказала она, желая сменить тему.

— Могло бы произойти? — переспросил он, удивившись сослагательному наклонению.

— Сегодня я могла бы выйти замуж, — ответила она, вздохнув.

Мистер Робинсон промолчал. Он догадывался, что Марта Хейз многое до сих пор скрывала, но не хотел задавать ей никаких личных вопросов, пока она не будет готова сама на них ответить.

— Я рассказывала вам о своем друге мистере Брильте? — спросила она. Он кивнул, припоминая пару беглых замечаний. — Мы с мистером Брильтом познакомились примерно полтора года назад. Он работал учителем в Антверпене — очень интеллигентный мужчина. Меня поразили его знания по истории и литературе. О чем он только не рассказывал мне, с какими только книгами не знакомил! Ах, мистер Робинсон, по-моему, этот человек прочитал все, что было когда-либо написано. От римских историков до средневековых поэтов, от драматургов Возрождения до новейших романистов. Даже европейские романы в оригинале. Понимаете, он умел говорить на шести языках. Выдающийся человек. И я готова признать, что он обогатил мой кругозор массой различных возможностей. Конечно, его нельзя назвать писаным красавцем, но в нем было что-то другое. Магическое. Настолько интеллигентное, что этим трудно не восхищаться.

— Людям нравится притворяться влюбленными, — высказался мистер Робинсон, — хотя на самом деле никакой любви не существует. Все мы просто используем друг друга в своих целях. Вы не согласны?

— Нет, не согласна, — возразила женщина. — Какой циничный подход! Я любила мистера Брильта, как никто другой до меня. И он говорил, что тоже меня любил. Мы очень много времени проводили вместе. Ходили в театр, в мюзик-холл. — При этом ненавистном слове мистера Робинсона передернуло. — Иногда катались на лодке и устраивали пикники на берегу озера. Он знал все самые лучшие магазины и сам готовил бутерброды с экзотическими сырами и холодным мясом. Я никогда раньше не пробовала ничего подобного. Чудесные деньки, — добавила она, увлеченная потоком воспоминаний. — Понимаете, он предложил мне руку и сердце. Полгода назад, за обедом, опустился на одно колено, достал кольцо с бриллиантом и сказал, что я, Марта Хейз, могла бы сделать его счастливейшим человеком на свете, если бы согласилась стать миссис Леон Брильт.

— И вы согласились?

— Да. Я затрепетала. Не верилось, что такой культурный и интеллигентный человек способен заинтересоваться женщиной, подобной мне. Конечно, я надеялась, что однажды он сделает предложение, и уже начала мечтать о том, как мы поженимся и заживем вместе, но когда это все же случилось, была потрясена. Мы назначили дату — сегодняшний день — и заказали венчание в церкви. Я уже начала строить планы на будущее. И тут вдруг стряслось это.

Мистер Робинсон уставился на нее. Он заметил, что она сильно стиснула зубы перед тем, как перейти к печальной части своей истории.

— Расскажите мне, — попросил он. — Или, если хотите, потом. Если вам больно говорить.

Прежде чем она смогла продолжить, из обеденного зала вышел Дюмарке и неуклюже поковылял к ним. Приблизившись, он уставился на них, словно злобный зверь, который обнюхивает добычу, решая, нападать или нет. В конце концов мальчик прошел мимо, немного приволакивая ногу и удостоив их одним лишь кивком. Марта непроизвольно вздрогнула.

— В этом мальчике есть что-то… — начала она, но так и не закончила свою мысль. — Он что, прихрамывает?

— У него странноватый вид, — согласился мистер Робинсон. — Словно сильно чем-то разгневан, хоть и сам не знает чем. Он сильно отличается от своего дядюшки. Тому все глубоко безразлично. Да, кажется, он немного волочит ногу. Но прошу вас, мисс Хейз… Марта… расскажите, что же произошло с вашей помолвкой? Надеюсь, ничего трагического? Моя первая жена погибла в дорожном происшествии, так что я кое-кто знаю о подобных вещах. — Он и сам не заметил, как проговорился, и тотчас пожалел, что поделился такими глубоко личными сведениями.

К счастью, она никак на это не отреагировала.

— Это было в четверг, месяца два назад, — сказала она, отведя взгляд. — В одном антверпенском магазине я нашла очень красивое свадебное платье и пришла в такое волнение, что решила сходить к Леону в школу и рассказать об этом. Купила бутербродов, подумав, что мы могли бы вместе пообедать. Я сразу направилась в его обычную классную комнату, но там был какой-то незнакомец — мужчина, которого я раньше не встречала. Честно говоря, Леон никогда не знакомил меня со своими друзьями или коллегами, так что я в любом случае не узнала бы этого мужчину, а он — меня. Как бы то ни было, этот другой учитель спросил, кто я, и я назвалась подругой мистера Брильта. Он отвел меня в сторонку и сообщил, что утром в этом классе с Леоном случился приступ — видимо, что-то с сердцем — и его немедленно отвезли в больницу. Естественно, меня охватила тревога, я выбежала из комнаты и направилась прямиком туда. Вначале его трудно было найти, но в конце концов я отыскала его в отдельной палате — вбежала внутрь, готовясь к худшему. Или к тому, что считала худшим. Он сидел в постели, бледный и испуганный, но по его речи я сразу поняла, что угрозы для жизни нет. Когда же он повернулся и увидел меня, на миг мне показалось, что с ним сейчас случится новый сердечный припадок. «Марта», — сказал он, с трудом сглотнув. Я огляделась и увидела, что вокруг стоят шесть ребятишек и высокая женщина в возрасте: все они уставились на меня, не имея ни малейшего представления, кто я такая. Разумеется, это были его жена и дети. Я тотчас это поняла. Видно было.

— И что же вы сделали?

— Первое, что пришло в голову. Развернулась и убежала. После этого я видела Леона лишь раз — недели две спустя, когда он пришел ко мне и пытался объясниться. Сказал, что они с женой живут отдельно и поэтому мы можем продолжать встречаться. Я, конечно, была подавлена. Хотела наложить на себя руки, мистер Робинсон, правда. Но в один прекрасный день проснулась и подумала: я не позволю этому человеку загубить мою жизнь, я с надеждой смотрю в будущее, — и решила полностью изменить свои планы. Отправилась в порт, подробно разузнала о трансатлантических рейсах, а потом купила билет до Канады на «Монтроз», где вы меня и повстречали. Однако порой я думаю: если бы в то утро у Леона не случился сердечный приступ, сегодня я вполне могла бы выйти за него замуж. Он так и продолжал бы меня обманывать. Вот такой брак. Основанный на лжи.

Она откинулась в шезлонге и посмотрела на него с едва заметной улыбкой, в которой не было ни капли жалости к себе.

— Глубоко вам сочувствую, — тихо сказал он, зная, что эти слова — слабое утешение.

— Не стоит. Без него мне лучше.

— Тем не менее. Ужасно так поступать с людьми.

Она обернулась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Знаете, о чем я думаю? — сказала она. — У этого мужчины уже была жена, однако он пытался жениться на другой, зная, что это будет обманом и в конце концов приведет их обоих к гибели. Если хотите знать мое мнение, мистер Робинсон, некоторым мужчинам лучше вообще не заводить жен.

Он отвел взгляд и задумался.

— Вы еще не проголодались? — спросил он.

Матье Заилль лежал на своей кровати в «президентском люксе» и читал «Имморалиста» Андре Жида.[24] По мнению Матье, одно из преимуществ долгого путешествия заключалось в том, что оно дает возможность подолгу ничего не делать, а только читать. Реальный мир был таким беспокойным, а жизнь заполнена столькими деловыми, финансовыми и любовными заботами, что практически не оставалось времени на более культурные занятия. С этой целью Матье прихватил с собой в дорогу несколько книг. Он захотел прочитать эту книгу Жида, как только узнал, что Папа Римский публично осудил ее автора. Подобная критика обычно вызывала у него гораздо больший читательский зуд, нежели самый положительный комментарий в «Таймс». Нынешнего Папу Матье никогда не видел, но один из его предшественников однажды заказал ему строительство оперного театра в Риме — проект, который так и не удалось осуществить, — и Матье провел в Ватикане много часов, сосредоточенно изучая исторические чертежи и обсуждая планы строительства. По опыту он знал, что личные вкусы обитателей Ватикана нередко отличались экзотичностью. Поэтому, наряду с «Имморалистом», взял также экземпляры «Философских писем» Вольтера, «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго и томик «Мемуаров» Казановы, чтобы насладиться ими по пути в Канаду, — каждая из книг уже долгие годы числилась в Папском Индексе запрещенных книг.

«Президентский люкс» был самой большой каютой на борту «Монтроза» и в действительности состоял из четырех отдельных комнат: главной спальни, где Матье сейчас лежал, маленькой, в которой спал его племянник Том, средних размеров душевой, а также гостиной, предназначенной для приемов. Матье не собирался слишком часто принимать гостей в путешествии (компанию составляли ему книги, а развлекал его племянник), но, к сожалению, в тот день он столкнулся с миссис Антуанеттой Дрейк, которая интересовалась комфортабельностью его апартаментов. Дама продолжала расспрашивать ad nauseam,[25] пока не стало ясно, что ей хотелось бы осмотреть их самой, и тогда Матье оставалось лишь пригласить ее после обеда на чай, соблюдая правила приличия, и это предложение она с готовностью приняла. Миссис Дрейк должна была прийти в четыре, часы показывали без четверти, и Матье разочарованно вздохнул: он как раз наслаждался описанием Африки, где побывал лет двадцать назад, и предпочел бы погрузиться в чтение еще на пару часов. К сожалению, Матье был связан обязательством и поэтому вставил закладку в конце главы, готовясь к предстоящему испытанию.

Подобно мистеру Джону Робинсону, Матье пересекал Атлантический океан уже не первый раз и, видимо, не последний. За свою жизнь он вдоволь попутешествовал и едва ли мог считать себя гражданином какой-либо конкретной страны, настолько разнообразен был его жизненный опыт. Родившись в Париже, в семнадцать лет он бежал оттуда в Англию вместе со своим братом, когда оба осиротели. На судне гораздо меньше этого повстречал любовь всей своей жизни — некую Доминик Совэ, и там же начались его взрослые приключения, хотя роман и не задался. В молодом возрасте Матье посчастливилось сколотить большой капитал, который он разумно вкладывал, переезжая из одного города в другой, когда его одолевала скука: он наслаждался роскошной обстановкой, однако никогда не жил не по средствам. Матье не знал точных размеров своего состояния, но как только принимался его подсчитывать, всегда оказывалось, что оно опять выросло.

Матье наскоро побрился, почти не глядя на свое отражение в зеркале: не любил наблюдать признаки старения. Его темные волосы слегка подернула седина, которая уже долгие годы не увеличивалась, так что он почти не обращал на нее внимания. Матье Заилль был элегантным мужчиной того типа, чья внешность говорит о пятидесяти годах приятной, здоровой, спортивной жизни. Что это не соответствовало истине, не имело большого значения, поскольку он давно понял: внешний вид — одно из самых обманчивых человеческих свойств.

Часы в гостиной пробили четыре раза, и после четвертого удара раздался резкий стук в дверь каюты; Матье пошел ее открыть. Он представил, как миссис Дрейк, наверное, простояла в коридоре несколько минут в ожидании точного времени, и не мог не улыбнуться про себя ее нетерпеливости.

— Миссис Дрейк, — сказал он, отступив на шаг, чтобы ее огромная туша могла беспрепятственно пройти внутрь. — Рад вас видеть.

— Мистер Заилль, как мило, что вы меня пригласили, — подобострастно ответила она, вращая головой из стороны в сторону и торопливо оценивая обстановку, словно сама идея визита исходила от него.

— Матье, прошу вас, — пробормотал он.

— Разумеется, — подхватила она. — А вы зовите меня Антуанеттой. Какие у вас здесь прелестные комнаты. Бедный мистер Дрейк так извинялся, сообщая мне и моей дочери, что «президентский люкс» был уже занят, когда он бронировал нам билеты. Он чувствовал себя таким виноватым. Поэтому-то у нас всего лишь каюта первого класса. Вы опередили нас, мистер Заилль. Экий вы шалунишка. Я хотела сказать, Матье.

Он улыбнулся и закрыл за ней дверь: решение о том, чтобы взять Тома с собой в Канаду, возникло в последнюю минуту, и он забронировал этот люкс всего за сутки до отплытия из Антверпена. Матье сильно сомневался, что незадачливый муж миссис Дрейк вообще спрашивал об этой каюте: в противном случае он бы от нее отказался, едва узнав ее стоимость.

— В таком случае я вынужден извиниться и попытаться загладить вину чаем, — галантно ответил Матье. — Надеюсь, у вас комфортабельная каюта.

— О да, вполне сносная, — сказала она. — Лично меня все это, конечно, особо не волнует. Главное — чтобы мы благополучно добрались до Канады. Не такая уж я, знаете ли, материалистка. — Матье кивнул и окинул беглым взглядом ее дорогое платье, блестящие украшения и изящную шляпку, которую она, присев, сняла. — Как хорошо, что вы сами можете заваривать у себя чай, — добавила она, наблюдая за тем, как он кипятит в кастрюльке воду. — Что они придумают в следующий раз, как вы полагаете?

— Понятия не имею, — ответил Матье. — Но я непременно испробую все новинки. Вам чай или кофе?

— Лучше чай. Мне кажется, кофе — неподходящий напиток.

— Для кого?

— Да для всех. Не знаю почему, но он кажется мне вульгарным. Чашечка чаю с лимоном после обеда — и я довольна жизнью, Матье. Если это устраивает королеву Александру, то устроит и меня, а мне достоверно известно, что она каждый день в четыре часа пьет чай. Не могу себе представить королевскую семью, которая садится пить кофе, а вы?

— Никогда об этом не думал.

— А если бы подумали, уверена, вы со мной согласились бы. Во всяком случае, я, знаете ли, довольствуюсь малым. Простая чашечка чаю — и я счастлива, как дитя. — После этих слов она быстро выхватила веер и слегка подняла брови; в последнее утверждение Матье верилось с трудом. Однако, заварив чай, он сел напротив нее в кресло, дал напитку пару минут настояться, а затем разлил его по чашкам.

— Как хорошо завязывать знакомства на борту, вы не согласны, Матье? — спросила она.

— Полностью согласен.

— Мой муж, мистер Дрейк, много путешествует по работе и, думаю, всегда может завести разговор с другим джентльменом о бизнесе, политике и тому подобном. Но когда такая дама, как я, путешествует с дочерью, приходится соблюдать осторожность. Ведь не хочется, чтобы у попутчиков сложилось о тебе превратное мнение.

— Какое еще мнение, Антуанетта? — спросил он.

— Я знаю, вам это покажется странным, — сказала она со смешком, который считала девичьим. — Но я слыхала, что многие женщины используют эти трансатлантические переезды для заманивания в свои сети мужчин. Всего две недели в море — и вот у тебя уже новая жизнь, куча денег и новый муж. Я сама была свидетельницей, Матье. В первый день, когда мы садились на пароход, повсюду шныряли эти несчастные одинокие женщины, пытаясь отыскать неженатых мужчин и метнуть в них свой гарпун. Вы наверняка их заметили. Это ужасно неловко.

— К сожалению, в первый день я никуда не выходил, — признался он. — Все проспал. Но уверен, что вы правы.

Конечно, сам Матье бывал женат, причем неоднократно, и прекрасно знал, как некоторые светские дамы дорожат институтом брака. Впрочем, женился он, как правило, неудачно и был настроен против супружеских отношений, хотя, неожиданно для себя, время от времени снова попадал в ту же ловушку. Если бы Антуанетта не упоминала так часто о мистере Дрейке, Матье решил бы, что и сама она стремится стать очередной миссис Заилль. Однако он почувствовал, что ей просто хотелось пообщаться с самым богатым пассажиром на борту. «Замужество или деньги — вот самое главное для таких женщин, как она, — мысленно заключил он. — А лучше всего и то и другое сразу».

— Возьмем, к примеру, мисс Хейз, — продолжала миссис Дрейк, не обращая внимания на то, что ее собеседник погрузился в свои мысли. — Прелестная женщина, это несомненно. Дружелюбная, здравомыслящая, умеет поддержать разговор. Жаль, что она немного дурнушка, но не всем же быть красотками. Лишь немногим повезло родиться с хорошими генами — в нашем роду были сплошь одни красавицы. Нет, я должна сказать: мисс Хейз — очень приятная женщина. Это нельзя отрицать. Но ее попытки заманить в свои сети мистера Робинсона, скажем так, немного нарочиты, вы не находите?

— Мистера Робинсона? — переспросил Матье. — Вы имеете в виду того человека, с которым мы вчера ужинали?

— Конечно. Наверно, вы заметили, что происходит. Она ловит каждое его слово.

По правде говоря, он ничего подобного не заметил. Привыкнув внимательно наблюдать за людьми, вчера вечером Матье детально рассмотрел всех своих соседей по столу и уже мысленно определил характер каждого. По его мнению, мисс Хейз интересовалась мистером Робинсоном ничуть не больше, чем он ею. Она просто была приветливой, открытой для общения женщиной, которая путешествует одна и пытается развеять дорожную скуку, заводя в пути новых друзей. Ну а сам мистер Робинсон? Матье не верилось, что этот бесхребетный человек способен серьезно привлечь женское внимание. Он был молчалив, уныл, хмур и напрочь лишен светского лоска. Носил бороду без усов и выглядел старомодно. На обеде он ясно дал понять, что приходить не хотел: насилу признал своих попутчиков и односложно отвечал на их вопросы. Даже если мисс Хейз желала найти себе мужа, в чем Матье сомневался, ей вряд ли понравился бы такой человек, как мистер Джон Робинсон.

— По-моему, вы несправедливы к ней, — предположил мсье Заилль.

— Вы так считаете, Матье? — спросила она, подавшись вперед: при каждой удобной возможности миссис Дрейк старалась обращаться к нему по имени. — В самом деле?

— Да. Мне кажется, она видит в нем просто друга.

— А мне кажется, он уже устал от ее знаков внимания, — возразила она, поджав губы. — Бедняга в страхе сбегает, как только меня завидит. Наверное, боится, что за мной по пятам гонится мисс Хейз, — откровенно говоря, нередко так и бывает. Интересно, может, она ищет место платной компаньонки? Вы не думаете? В таком случае она ошиблась адресом. Компанию составляет мне дочь, и у меня всегда было полно подруг.

— Кстати, а как ваша дочь? — спросил Матье, желая увести разговор в сторону от мисс Хейз. — Надеюсь, мой племянник не слишком ей докучает?

— Ваш племянник? Помилуйте, вовсе нет, — ответила она, покачав головой.

Миссис Дрейк, конечно, заметила, какие авансы делал Виктории Том Дюмарке в последние несколько дней, но была разочарована тем, что ему всего-навсего четырнадцать. Будь мальчик на пару годков постарше, она сочла бы его великолепной партией для своей дочери, учитывая его родословную. И потенциальный банковский счет.

— Значит, у вас своих детей нет, Матье? — спросила она, поискав взглядом портреты, которые могли бы опровергнуть это предположение.

— К сожалению.

— Но вы были женаты?

— Да.

— Однако детей нет.

— Пока, — с улыбкой ответил он. Миссис Дрейк уставилась на него, ожидая каких-нибудь дополнительных сведений, но так ничего и не услышала.

— Жаль, — наконец, произнесла она. — Дети — такое счастье.

— Виктория — ваш единственный ребенок?

— О да. Человеку вполне хватит и одного счастья в жизни. Не надо жадничать.

— И впрямь.

— Но может, все же когда-нибудь? — продолжала она, желая окончательно разрешить этот вопрос. Матье подумал, не желает ли она увидеть копию завещания, чтобы узнать, кому он намерен отписать деньги. В таком случае ее ждало разочарование. Завещания Матье никогда не составлял. Не видел в этом смысла.

— Возможно, — сказал он. — Будущее чем-то похоже на Мону Лизу. Всегда остается для всех нас загадкой. Вы говорили, что собираетесь погостить в Канаде у родственников?

— Да, у сестры. Не видела ее сто лет. Не терпится поскорее встретиться. Ну и, конечно, Виктория сможет познакомиться со своими двоюродными братьями и сестрами — это будет интересно. Честно говоря, Матье, я надеюсь, что она подыщет себе в Канаде подходящего кавалера. Юноши, с которыми она общалась в Европе, такие неотесанные. Все поголовно сидят на мели — экая жалость. Они, конечно, происходят из аристократических семей, у большинства связи аж до самых Борджиа,[26] но пойдешь с ними в ресторан, так они даже в счет не заглядывают. В карманах у них — хоть шаром покати. Самое удивительное: у всех этих богатейших семей Европы нет ни гроша.

— Но есть ведь еще Эдмунд Робинсон, — сказал Матье, пытаясь выяснить, как она относится к его ухаживаниям. — Кажется, ваша дочь от него без ума.

— Она без ума от него? — в ужасе воскликнула миссис Дрейк. — По-моему, все наоборот, Матье. Это он не может от нее глаз отвести. Если хотите знать, юный мастер Робинсон и ваш племянник подерутся еще до окончания плавания.

— Сомневаюсь.

— Но ведь Виктория — красивая девушка.

— Действительно красивая, я этого не отрицал. Но Том для нее слишком молод, а Эдмунд…

— Что Эдмунд? — спросила миссис Дрейк, уже готовая оскорбиться, если он скажет что-нибудь унизительное для дочери, например, предположит, что Эдмунд слишком для нее хорош.

— Эдмунд ее не достоин, — тактично ответил он. — Мне кажется, Виктории нужен более независимый жених. Немного более зрелый. Человек, самостоятельно строящий свою жизнь. Если хотите знать, юный мастер Робинсон уже не в том возрасте, чтобы путешествовать с отцом. Ему уже пора идти своей дорогой. К тому же он очень хрупок. Нет, Антуанетта, я полагаю, в Канаде Виктория сумеет поймать рыбку получше.

Миссис Дрейк откинулась на спинку стула и допила чай, довольная замечаниями Матье. Она пока не хотела высказывать собственное мнение об Эдмунде, высоко отзываясь о его благородном отце, но по-прежнему не зная о его финансовом и семейном положении. Ей ничего не было известно и о матери Эдмунда, а без этих сведений она не могла позволить молодым людям встречаться. Отдыхая в «президентском люксе», миссис Дрейк сожалела, что муж безжалостно отказался его забронировать, настояв, чтобы они с Викторией плыли первым классом. Эта каюта оказалась гораздо комфортабельнее и хорошо характеризовала своего обитателя. Мсье Заилль безусловно был джентльменом, достигшим высшего положения в ее личной табели о рангах, ее любимым пассажиром на борту, превосходившим даже мистера Робинсона, хоть и француз — это, конечно, чистая случайность, и он едва ли мог за нее отвечать. Кроме того, миссис Дрейк убедила, уверила себя в том, что Матье пригласил ее на чай в свои апартаменты не просто из дружбы. Вероятно, он немножко в нее влюбился, однако из этого ничего не выйдет, потому что она — верная жена и никогда не поддастся животной страсти. Тем не менее всегда приятно иметь поклонников.

Тем временем Матье Заилль собрал чайную посуду и спрятал ее в буфет: его позабавила беседа о сердечных делах Виктории, поскольку благодаря наблюдениям вчера вечером для него прояснилось кое-что другое. Во-первых, его племянник Том по уши влюбился — вероятно, впервые в жизни. Он узнал в глазах мальчика отчаянный взгляд, жгучую потребность во внимании и общении с девушкой, поскольку раньше уже видел этот взгляд, обычно — в зеркале, много лет назад, когда сам влюбился в Доминик. И во-вторых, Викторию совершенно не интересовал его молодой племянник, но зато она подпала под хрупкие чары Эдмунда Робинсона, который — Матье был абсолютно в этом уверен — никогда не ответит ей взаимностью.

Ведь Эдмунд Робинсон, как Матье понял уже через минуту после знакомства с ним, несомненно был переодетой женщиной.

На другом конце корабля, у самого его носа, стоял и смотрел в бинокль на океанскую гладь капитан Генри Кендалл, и мысли его были сосредоточены на том, что он увидел прошлой ночью. Капитан понял одно: мистер Джон Робинсон и мальчик, которого он называл своим сыном Эдмундом, страстно целовались на палубе «Монтроза». Это не были нежные объятия отца и ребенка, вовсе нет. То был поцелуй настоящих любовников — в губы, с приоткрытым ртами и сплетением тел. Просто возмутительно. Он, конечно, слыхал, что подобное случается — обычно в Париже, — но никогда не сталкивался с этим лично. Естественно, муж и жена, повинуясь своим желаниям, могут вступать в мерзкую интимную связь; это происходит, если они хотят завести детей. Конечно, сей непристойный акт никому не может доставить удовольствия, но так уж устроен мир, и капитан нехотя с этим смирялся. Но любовь между двумя мужчинами? Неслыханно. Между мужчиной и мальчиком? Омерзительно. «Что бы сказал на это мистер Соренсон?» — подумал капитан. Да если бы вчера вечером он был там, то наверняка бы настоял, чтобы немедленно спустить их обоих за борт, причем без шлюпки и компаса, которые изменник Флетчер Кристиан предоставил Уильяму Блаю. Капитан Кендалл впервые обрадовался, что в этом плавании на борту не было мистера Соренсона, ведь подобное вопиющее поведение, несомненно, вывело бы его из себя. Капитан представил себе, как его друг лежит на больничной койке в Антверпене, возможно, в щегольской шелковой пижаме фиолетового цвета, которую купил в свой последний приезд в Квебек, и негромко вздохнул.

Впрочем, имелось еще одно обстоятельство, которое сводило на нет возмущение капитана и становилось для него новым источником наслаждения. Пока он наблюдал за поцелуем, то, что раньше считал шляпой Эдмунда, слетело с его головы, внезапно обнажив волосы. Это, конечно, была никакая не шляпа, а парик. Капитан не мог бы в этом поклясться, но его интеллект и логическое мышление неизбежно привели его к выводу, что Эдмунд Робинсон на самом деле был женщиной. Идея, разумеется, скандальная. Неженатые мужчина и женщина, путешествующие, словно законные муж и жена, бросали вызов логике и правилам приличия. Но что хуже: объятия двух мужчин, любовная связь между отцом и сыном или тайный роман людей противоположного пола, при котором женщина почему-то переодевается мальчиком? Он не мог остановить свой выбор: все три варианта вызывали отвращение. Капитан нуждался в совете. «Ах, мистер Соренсон, — подумал он. — Дорогой мой мистер Соренсон! Где же вы? Мне так нужно ваше наставление».

— Капитан? — Он вздрогнул, услышав за спиной чей-то голос, и быстро повернулся: по лицу пробежала радостная улыбка.

— Мистер Соренсон?

— Э-э, нет, сэр, — последовал смущенный ответ. — Это я, сэр. Старший помощник Картер.

— Ах да, — разочарованно сказал капитан и снова отвернулся к волнам. — Разумеется. Я ошибся, мистер Картер. Зачем я вам понадобился?

— Я просто принес вам сегодняшние прогнозы. Как вы просили. Рад доложить, что мы идем с постоянной скоростью. Дует хороший попутный ветер, двигатели работают прекрасно — мы по-прежнему используем только четыре котла из шести. Если хотите, можно их подкачать. При такой погоде и попутном ветре мы могли бы прийти в Канаду на день раньше графика, если немного подналяжем.

Кендалл покачал головой.

— Прийти на день раньше или на день позже графика — это для меня одно и то же, мистер Картер, — сказал он. — Капитан обязан привести корабль в порт строго по расписанию. Мы не на гонках. Не пытаемся покорить морскую стихию. Мы просто хотим благополучно и вовремя прибыть в пункт назначения. Так что пока будем и дальше идти на четырех котлах.

— Есть, сэр, — сказал, нахмурившись, Картер. Он надеялся, что капитан даст добро увеличить скорость: ведь чем быстрее они прибудут в Квебек, тем скорее Картер сможет сесть на обратный корабль до Антверпена и вернуться к жене. Он считал дни и не мог думать ни о чем другом, кроме грядущего рождения ребенка. Хотя еще оставалась уйма времени, старпом постоянно переживал, что из-за непредвиденных обстоятельств пропустит роды, за что потом никогда себя не простит. Себя или капитана Кендалла.

Капитан просмотрел цифры, принесенные старшим помощником, и молча все их утвердил.

— Скажите, мистер Картер, — начал он.

— Зовите меня просто Билли, сэр. Как все другие капитаны.

— Скажите, мистер Картер, — повторил он, не желая произносить это смешное имя. — Как, по вашему мнению, проходит плавание?

— Плавание? Я бы сказал, прекрасно, сэр. Идем по графику, никаких проблем с…

— А пассажиры? Что вы о них думаете?

— Ну, как будто веселая компания. Правда, вчера вечером у нас была одна проблемка на нижней палубе, но вы, наверно, об этом слыхали? — Кендалл покачал головой, и Билли Картер объяснил: — Слава богу, все хорошо кончилось, — сказал он. — Одна девушка в третьем классе, лет девятнадцати — двадцати, сэр, сидела одна и курила. И говорит, к ней сзади подкрался какой-то парень и затащил в спасательную шлюпку. Закрыл ей ладонью рот и начал грубо домогаться. Девушка говорит, настроен он был решительно, но ей удалось выставить колено и слегка его стукнуть. В ту минуту он уже спустил штаны до пят, и девица говорит, что услыхала хруст, — полагаю, ему досталось по заслугам. Вероятно, сегодня у парня болит промежность. Его, естественно, скрючило, но он нашел в себе силы выбраться из шлюпки и убежать, пока его не узнали.

Кендалл нахмурился. Он терпеть не мог подобное скотское поведение на борту.

— Она описала его? — спросил капитан. — Мы сможем его изловить?

— Вряд ли. Девушка сказала, он был невысокого роста. Даже показался ей мальцом, правда, при этом очень сильным — потому сперва и одолел ее. Хотя сейчас она в полном порядке. Конечно, вчера ночью пережила небольшой шок, но девица-то рисковая и, кажется, рада, что смогла от него отбиться. По-моему, ее даже считают там внизу героиней.

Капитан фыркнул. Если эти молодые девицы будут и дальше сидеть в одиночку поздно вечером на палубе и, мало того, курить, то сами нарвутся на неприятности. Будь его воля, он запер бы парочку таких в корабельном карцере.

— Направьте еще одного матроса патрулировать по ночам палубы, — сказал капитан. — И сообщите мне, если к врачам обратится какой-нибудь пассажир, так сказать, с интимной травмой. Подобные вещи недопустимы.

— Разумеется, сэр.

— Какие еще новости? — спросил Кендалл, стараясь говорить как можно небрежнее, чтобы не выдать своих тайных мыслей.

— Кажется, больше никаких, сэр. Все вроде как здоровы. Особых проблем нет.

— Вчера был славный ужин, — солгал капитан: ужин вызвал у него отвращение. — Вы сами составляли список гостей?

— Да, сэр. Только пассажиры первого класса. Ну и, конечно, мистер Заилль.

— Ах да. Француз. Из «президентского люкса». Такой себе денди.

— Богатый денди, сэр. Мой любимый тип.

— Не сомневаюсь.

— Он славный малый, сэр. Когда идет, всегда обмолвится словечком с командой.

— А мистер Робинсон с сыном, — перебил его капитан Кендалл. — Какое на вас произвели впечатление?

У Билли Картера вытянулось лицо.

— Тоже славные, сэр, — ответил он. — Немного молчаливые — особенно отец. Но вполне нормальные. Никаких проблем не было, если вы к этому клоните.

— Никуда я не клоню, мистер Картер, — раздраженно возразил капитан. — Я просто беседую со своим старшим помощником о поведении пассажиров, чтобы как можно лучше управлять кораблем. Извините, если это вас утомляет.

— Нет, сэр, вовсе нет, сэр. Просто я подумал, вы хотите…

— На этом все, мистер Картер, — сказал капитан, вернув старпому документы и махнув на прощание рукой. — Уверен, мы увидимся сегодня вечером. С нетерпением жду встречи.

— Есть, сэр, — сказал Билли и невесело зашагал прочь. Он вспоминал трехдневное общение с капитаном Кендаллом и никак не мог понять, в какой момент их отношения дали трещину. Картер никогда раньше не встречал такого строгого капитана, который не испытывал к своим помощникам ничего, кроме презрения. Он словно сошел со страниц Военно-морского архива. «Еще пару недель, — думал Картер. — Всего пару неделек, и я вернусь домой — к Билли-младшему».

Двадцать минут спустя капитан Кендалл уже остановился рядом с каютой А4, которую занимали мистер Джон Робинсон и его сын Эдмунд и, прижав ухо к двери, внимательно прислушивался к тому, что доносится изнутри. Когда капитан стоял на носу, у него возникла безумная идея — настолько шокирующая и невероятная, что он сам с трудом мог в нее поверить. Так или иначе, он оказался теперь здесь и проклинал конструкторов судна за то, что сделали каюты первого класса такими герметичными. Дверь была настолько толстой, что ему удавалось расслышать лишь приглушенные голоса и обрывки разговора. Капитан окинул взглядом коридор — не следит ли кто за ним, — надеясь, что успеет получить какие-либо доказательства до появления нежелательных свидетелей.

— Это не отель, — послышался изнутри чей-то голос — более молодой и высокий, женский. — Здесь не убирают в номерах.

— За такую цену должны убирать, — последовал ответ. Затем капитан ничего не смог разобрать: вытянув вверх голову, он еще сильнее прижался ухом к деревянной панели, стремясь расслышать что-нибудь изобличающее.

— Она довольно мила, — услыхал он. — Лучше этой Дрейчихи.

— По-моему, ты ей нравишься.

— Мамаша за папашей, дочурка за сыночком. Очень поэтично, ты не находишь?

— Беда лишь в том, что я не твой сын.

Кендалл раскрыл в изумлении рот. Наконец-то правда. Прижав ладонь к губам, он затаил дыхание, мысленно моля: еще.

— А у тебя чуть не вырвалось «Хоули», когда я и мисс Хейз столкнулись с тобой сегодня утром. Тебе нужно быть осторожнее.

— Извини, мне стало дурно. Этот мальчишка Дюмарке буквально напал на меня в столовой.

— Все нормально, она не заметила, но впредь будь внимательнее.

— Что вы здесь делаете? — Голос, донесшийся из коридора, заставил капитана Кендалла подскочить, и он в испуге обернулся. — Зачем подслушиваете у этой двери?

— Я… я… — Он покраснел от верхушек ушей до самой шеи, прекрасно понимая, как нелепо смотрится на фоне его багрового, одутловатого лица серебристо-седая борода — та борода, которую, по его мнению, обязан был носить капитан морского флота.

— Что вы подслушивали у этой двери?

— Я не подслушивал, — заикаясь, произнес он. — Я про… проходил мимо, и мне показалось, что изнутри доносится какой-то шум. Я решил проверить, все ли в порядке, но, кажется, шум уже прекратился.

Виктория кивнула, хоть ее это и не убедило. Он бегло улыбнулся и миновал девушку, стремясь поскорее возвратиться в свою каюту. Отвернулся и стремительно помчался по коридору.

Забежав в каюту, капитан запер за собой дверь, швырнул фуражку через всю комнату на кровать, а затем принялся рыться в груде бумаг на столе.

— Где она? Ну где же она? — вслух бормотал он, отыскивая газету, которую читал в день отплытия из Антверпена. Он молился о том, чтобы Джимми, молодой юнга, не выбросил ее, и уже готов был сдаться, как вдруг увидел краешек, что выглядывал из-под кипы бумаг. Газета, вышедшая три дня назад. Он резко выдернул ее, чуть при этом не порвав, и провел пальцем по первой странице, пока не добрался до нужной заметки. Когда Кендалла застала врасплох Виктория Дрейк, его лицо налилось кровью — теперь же кровь от него отхлынула.

— Боже правый, — громко воскликнул он. — Силы небесные.

Он уронил газету на пол и нервно оглядел каюту, но с облегчением вспомнил, что запер за собой дверь.

Старший помощник Билли Картер сидел с двумя матросами в штурманской рубке и беззаботно болтал, как вдруг увидел капитана, который целеустремленно прошагал к ним через всю палубу, а затем стал подниматься по ступеням.

— Бескозырки, ребята, — сказал старпом, вспомнив о кендалловских правилах, и как только надел свою фуражку, в рубку вошел пожилой капитан и поманил его пальцем.

— Все в порядке, капитан? — дерзко спросил Картер, почувствовав в этом человеке решительность, которой никогда раньше не замечал.

— Не совсем, — ответил тот. — Но скоро все уладится. Пойдемте со мной.

Оба спустились по ступенькам и повернули направо, а затем миновали еще один пролет и вошли в радиорубку — Картеру приходилось почти бежать, чтобы поспеть за капитаном. В рубке никого не было, и когда оба оказались внутри, капитан Кендалл запер за собой дверь и велел Картеру сесть за письменный стол.

— Вы знакомы с телеграфом Маркони? — спросил он, и старпом, оглянувшись, увидел перед собой радиоприборы и аппаратуру.

— Конечно, сэр, — ответил он. — Потрясающее изобретение. Даже не знаю, как мы без него раньше обходились.

— Я хочу, чтобы вы отправили сообщение с корабля на берег, — сказал капитан, не желая заниматься праздной болтовней. — Я отправил бы его и сам, однако нужно правильно все продумать. Вы можете это сделать?

Билли Картер сморгнул. Он мог поклясться, что дело серьезное. Снял фуражку и положил ее рядом с собой на стол.

— Да, сэр, — сухо сказал он, быстро кивнув.

— И когда мы выйдем отсюда, вы никому не расскажете об этом сообщении. Ни одной живой душе, — подчеркнул он. — Вы поняли?

— Конечно, сэр. Строжайшая секретность.

— Хорошо, — сказал Кендалл. — Тогда включайте.

Картер размял пальцы и подтянул к себе аппарат для отправки кода Морзе,[27] мучительно стараясь вспомнить сигналы из точек и тире, которые выучил много лет назад, но использовал на практике лишь пару раз. Он освежил их все в памяти и лишь после этого успокоился.

— Сообщение для Скотланд-Ярда, — сказал Кендалл.

— Скотланд-Ярда? — переспросил Картер, обернувшись, но капитан вернул его в прежнее положение.

— Отправляйте, — твердо приказал он. — И без вопросов.

Картер принялся выстукивать.

— В Скотланд-Ярд. От Генри Кендалла, капитана парохода «Монтроз» Канадского Тихоокеанского флота. — Он прокашлялся и подождал, пока старпом отправит эти слова. — Сильные подозрения, что Криппен, убийца из лондонского подвала, и его сообщница — среди пассажиров первого класса. Усы сбрил, отрастил бороду. Сообщница одета мальчиком. Голос, манеры и фигура, без сомнения, женские. Прошу совета.

Билли Картер отправил сообщение на радиопередатчик, сконструированный самим Гульельмо Маркони в корнуолльском местечке Полду,[28] а затем обернулся и уставился на капитана с изумлением и внезапно возникшим уважением.

Кендалл взглянул на него и холодно улыбнулся.

— Теперь подождем ответа, — сказал он, предугадав вопрос парня.

11. ТЕРПЕНЬЕ ЛОПНУЛО Лондон: 1906–1910

Кора Криппен выглянула из окна дома № 39 по Хиллдроп-креснт в Камдене, и ее лицо сморщилось, как у голодного хомячка. Хоули пообещал вернуться домой к семи, но уже было десять минут восьмого, а он так и не появился. «Никчемный, — подумала она про себя, — совсем никчемный». Сегодня был четверг, и она не любила оставаться одна дома вечером в четверг, поскольку именно в этот день мистер Миклфилд заходил за арендной платой. В своем новом доме они жили уже больше года, и его владелец неукоснительно приходил каждую неделю ровно в половине восьмого. Кора не любила встречать хозяина одна, потому что он всегда с нею заигрывал: и сам он, и его манеры были ей противны. Но что еще важнее — Коре не нравилось платить самой, ведь это лишний раз подтверждало, что она — не хозяйка собственного дома, а всего-навсего жилица.

Решение о переезде в Камден приняла Кора. В конце концов она устала от постоянного шума, который поднимало внизу семейство Дженнингс, и настояла на том, чтобы найти себе собственный дом. С тех пор, как она вступила в Гильдию поклонниц мюзик-холла, возобновив дружбу с миссис Луизой Смитсон и впервые познакомившись с такими уважаемыми семьями, как Нэши и Мартинетти, ее стали немного смущать их с Хоули жилищные условия. Никто из ее подруг не делил ни с кем жилье — у большинства имелся не только собственный дом, но и прислуга, которая на них работала. Кора ни в коем случае не могла пригласить кого-нибудь из новых подруг к себе на чай, пока сохранялся хотя бы малейший риск, что внизу на них набросится шайка малолетних бандитов или этот пьяный чурбан в нижней сорочке и подштанниках. Она сама подыскивала дом, ничего не рассказывая об этом Хоули, и лишь когда подписала сделку, сообщила ему, что они съезжают с Саут-креснт.

Самому же Хоули все это было очень неприятно. Теперь ему приходилось дальше добираться по вечерам в свой зубоврачебный кабинет, а по утрам — на работу к Маньону. Конечно, эти неудобства компенсировались тем, что их дом был теперь больше и они с Корой могли проводить там время, не мозоля друг другу глаза, но все же нехорошо с ее стороны — снять новое жилье, не посоветовавшись с ним. Когда в тот вечер Хоули шагал по улице, слегка взопрев от сознания того, что опаздывает, он нервно похлопывал себя по карману, желая убедиться, что деньги на месте. Он тоже недолюбливал мистера Миклфилда и предпочел бы еженедельно опускать арендную плату в почтовый ящик возле его собственной парадной двери, но домовладелец настоял на таком порядке, и у Хоули не оставалось другого выбора. В последнее время зарабатывать стало труднее, чем раньше. Зубоврачебная практика приносила меньше дохода, поскольку в пяти минутах ходьбы открылась фирма-конкурент. Хоули знал, что тамошние дантисты были настоящие — с квалификацией и всем остальным, и его пациенты мало-помалу переметнулись к ним. Благодаря разговорам о мучительных процедурах, совершаемых доктором Криппеном, экономном использовании им анестезии, его любви к оральной хирургии, а также невероятном количестве игл и щипцов, число пациентов и так уже сократилось, а теперь оно уменьшилось до такой степени, что нередко Хоули мог просидеть вечером три часа и не увидеть ни единого клиента. В годы работы у Маньона он получал стабильные прибавки к жалованью, однако те не компенсировали этих неожиданных убытков, и с деньгами стало туго.

— Ну наконец-то! — воскликнула Кора, оторвавшись от еды, когда он вошел в дверь. — И сколько, по-твоему, сейчас времени?

— Меня задержали, дорогая, — спокойно ответил он, — но я уже здесь.

— Ты-то уже здесь, но на часах двадцать минут восьмого. А ведь я тебе четко сказала, чтобы пришел вовремя. Право слово, Хоули, почему ты так упорно не желаешь меня слушаться?

Он промолчал — лишь снял пальто и повесил его на вешалку, а затем вынул из кармана деньги за квартиру и положил их на стол.

— И прошу тебя, не приглашай его сегодня сюда, — потребовала она. — Просто отдай ему деньги в коридоре. Не выношу, как он на меня смотрит. Чувствую себя посмешищем.

— Легко сказать, — ответил Хоули. — Ты же его знаешь.

— Просто скажи, что я плохо себя чувствую. Возмутительно: постоянно заглядывает и везде сует свой нос. Я этого не потерплю, Хоули, ты слышишь? А еще мне нужно к утру шесть шиллингов. Оставь их, пожалуйста, рядом с кроватью.

Хоули уставился на нее.

— Шесть шиллингов? — переспросил он. — Зачем тебе понадобились шесть шиллингов?

Кора засмеялась.

— Повтори, не расслышала, — сказала она с таким видом, словно он только что глубоко ее оскорбил. — Я должна перед тобой сейчас отчитаться?

— Не отчитаться, дорогая. Конечно нет. Просто мне интересно, зачем тебе…

— Если хочешь знать, я увидела в витрине «Лейсиз» одно платье и хочу его купить. Оно прекрасно, Хоули. Темно-бордовое, почти цвета крови. Идеально подойдет для вторника.

— Вторника?

— В «Маджестике», Хоули, — вздохнула она. — Во вторник я начинаю исполнять свой новый репертуар и хочу подобрать к нему новый костюм.

Кора выступала два раза в неделю в одном мюзик-холле на Стрэнде. И хотя ей платили восемь шиллингов в неделю, она считала эти деньги своим личным доходом и не вкладывала в семейный бюджет ни гроша.

— Но ведь это целых шесть шиллингов, дорогая, — быстро сказал он, дернув себя за усы, словно из них могли высыпаться деньги.

— Так, значит, ты пожалел для меня шесть шиллингов? После всего того, что я для тебя здесь делаю? Что ж ты тогда за муж?

Он окинул взглядом комнату и недоуменно поднял брови. В углу валялась груда белья, к которой много дней никто не прикасался. Раковина была завалена посудой, а на книжной полке лежал толстый слой пыли, скопившейся с тех пор, как он последний раз ее протирал.

— Разумеется, нет, Кора, — возразил Хоули. — Но ты ведь знаешь, сейчас у нас туго с деньгами. Наверное, новое платье — это лишние расходы.

— Туго, потому что ты не хочешь работать, — рявкнула она, встав и положив свою тарелку сверху на растущую в раковине гору.

Он с надеждой огляделся вокруг, не ждет ли и его тарелка с едой, хоть и знал, что это маловероятно: его желудок разочарованно заурчал.

— Честное слово, Хоули, ты живешь словно король, в самом деле. Поторчишь пару часов в этой аптеке — не больно-то обременительная работка, да посидишь вечерком в своем кабинете, тараща глаза в потолок. Может, если б ты продуктивнее использовал свое время, то стал бы немного больше зарабатывать, и все не лежало бы только на мне.

— Я уже объяснял тебе, почему упали доходы, дорогая, — сказал он, имея в виду хирургическую практику. — С тех пор, как появился другой…

— Я не желаю об этом слышать, — перебила она, подняв руку. — Будничные детали твоей жизни меня не интересуют. Тем не менее, Хоули, я — твоя жена, и со мной нельзя так обращаться. «Маджестик» — мой первый шаг на пути к тому, чтобы стать звездой, ты знаешь об этом. Я думала, ты будешь в восторге от того, что женат на одной из ведущих, сенсационных лондонских певиц. Если я не куплю этого платья, можно будет распрощаться с карьерой.

— Из-за платья? — скептически спросил он.

— Шесть шиллингов, Хоули. Я не шучу. А не то…

Он так и не услышал, какова была альтернатива, поскольку раздался громкий стук в дверь, известивший о приходе мистера Миклфилда. Не дожидаясь ответа, тот повернул ключ в замке и вошел в комнату, как раз когда Хоули бросился к двери. Его больше всего бесило, что домовладелец никогда не давал ему времени открыть ее и входил сам. В глубине души Хоули считал, что хозяин надеется застать Кору в неглиже, и поэтому обычно в полвосьмого становился рядом с дверью, чтобы успеть отворить ее раньше мистера Миклфилда. Однако в пылу сегодняшнего спора совершенно об этом забыл, и тучный домовладелец стрелой проскочил между ними.

— Добрый вечерок вам, — сказал он, вытащив блокнот и послюнив кончик карандаша. — Самое время. Как у вас дела, миссис К.? — спросил он, похотливо ей подмигнув. Она раздраженно вздохнула и отвернулась от них обоих — двух самых ненавистных ей людей во всем Лондоне.

— Вот, мистер Миклфилд, — сказал Хоули и, взяв со стола конверт, быстро вручил его хозяину, одновременно оттесняя его обратно к двери. Хоули заметил на шее у домовладельца уродливые пучки волос и с отвращением на них уставился. — До следующей недели.

— Все здесь нормально? — спросил хозяин, остановившись и оглядевшись: он стремительно переводил взгляд с одного предмета на другой, словно крыса в поисках сыра. — Совсем никаких вопросов?

— Никаких, мистер Миклфилд. Если возникнут, мы вам сообщим.

— Вода нормально течет? Газ? Половицы не скрипят?

— Все прекрасно, мистер Миклфилд. Мы с миссис Криппен как раз разговаривали, так что если вы не возражаете…

— Как всегда, великолепно выглядите, миссис К, — выкрикнул он, пытаясь задержаться в комнате подольше. — Если доктор когда-нибудь вам надоест, вы знаете, к кому обратиться.

— Если? — переспросила она, быстро фыркнув. — Шутка.

— Благодарю вас, мистер Миклфилд, — настойчиво произнес Хоули, подталкивая его к двери. Прикрыв ее за хозяином, он минуту смотрел на деревянную панель, не желая оборачиваться. Закрыл глаза и на мгновение ощутил почти что полный покой.

— Шесть шиллингов, Хоули, — повторила Кора, когда он все же обернулся. Лицо у нее было решительное, и он знал, что спорить бесполезно. — Шесть шиллингов рядом с кроватью завтра утром. Или заплатишь дороже, черт возьми.

Он кивнул и сказал два слова, которые произносил чаще всего:

— Да, дорогая.

Если Хоули думал, что жена закрывала глаза на их финансовые трудности, если он хоть на минуту решил, будто она собирается и дальше транжирить деньги направо и налево, полагая, что они будут всегда, то он ошибался. Кора как никто другой понимала, что придется затянуть пояса, — или, точнее, Хоули придется затянуть пояс, — если она хочет вести тот образ жизни, к которому стремилась. Естественно, на следующее утро, перед тем как Хоули ушел на работу, на ночном столике появились шесть шиллингов — теперь он на несколько дней остался без обеда, — но в неглубоких мужниных карманах шиллинги не могли плодиться до бесконечности, и Кора об этом знала. Тем не менее бессмысленно ждать, что он предпримет какие-нибудь шаги для улучшения их положения. Действовать нужно самой. И еще до того, как рассвело, Коре в голову пришла одна идея, причем весьма заманчивая.

Следующий вторник выдался одним из тех редких по нынешним временам дней, когда Хоули принял в своем зубоврачебном кабинете больше одного пациента. Явившись туда в семь часов вечера, Хоули встретил ребенка жуткого вида — девочку, которую удерживали помимо ее воли крепкие руки двух свирепых родителей. У ребенка были гнилые зубы, два из них предстояло удалить, и девочка не сомневалась в том, что доктор Криппен зверски убьет ее в кресле. Просто две ее одноклассницы, к несчастью, уже посетили этого врача и потом горько об этом жалели, несколько дней подряд рассказывая на школьном дворе о его изуверских наклонностях. Впрочем, сама она лишилась гнилых зубов без особых трудностей и чуть не расплакалась, когда все было кончено, — из благодарности за то, что ей не причинили боли (тем не менее на следующий день девочка поведала своим подружкам очень страшную историю). После нее был подросток, у которого во время драки с другим мальчишкой раскололся зуб, а затем пожилая женщина — ей нужно было поставить пломбу. В общем, вечер выдался успешным, и, возвращаясь домой, Хоули даже слегка подпрыгивал при ходьбе, а пенсы звенели у него в кармане, словно свидетельство каторжного труда. Возможно, добрые жители Камдена разочаровались в новом зубоврачебном кабинете, думал он, не веря в это, однако наслаждаясь собственной фантазией. Быть может, все они теперь вернутся к доктору Криппену.

Войдя в дом, Хоули в снял в коридоре шляпу и пальто, а затем со вздохом шагнул в гостиную. Откуда-то доносилось пение Коры, правда, негромкое, словно она занималась каким-то малоприятным делом, например, мыла посуду. Однако, войдя в комнату, Хоули остолбенел, на миг подумав, что ошибся адресом, но тут же понял, что это невозможно. Посредине комнаты, в том самом кресле, где всегда сидел он сам, развалился какой-то молодой человек, который курил и читал газету. Когда Хоули остановился перед юношей, тот медленно ее опустил и смерил его надменным взглядом.

— Добрый вечер, — сказал он глухим голосом, неторопливо кивнув.

Хоули перевел глаза на жену, которая — уму непостижимо — возилась на кухне, а теперь шла ему навстречу с улыбкой, от которой он уже давно отвык.

— А, Хоули, милый, — радушно сказала она и поцеловала его в щеку. (Он удивленно отпрянул, словно испугался, что ее губы намазаны стрихнином.) — Ты уже пришел. Чудесно. Ужин скоро будет готов.

— Кора, — произнес он, посмотрев на молодого человека. — Да, — бормотнул, пытаясь сориентироваться в ситуации. — Можно мне спросить…

— А ты разве не знаком с мистером Хитом? — сказала она, прекрасно зная, что не знаком. — Это мистер Алек Хит, Хоули. Наш новый жилец.

— Наш новый кто?

— Жилец, дорогой. Помнишь, я тебе о нем рассказывала?

Хоули удивленно сморгнул. Он доподлинно знал, что Кора ни разу не говорила с ним ни о каком жильце, и его возмутило, что жена выбрала кого-то, не обсудив этот вопрос предварительно с ним.

На самом деле идея насчет жильца возникла у нее задолго по последнего визита мистера Миклфилда, и с тех пор Кора упорно ее обдумывала. Действительно, дом на Хиллдроп-креснт был для самих Криппенов слегка великоват — первоначально она хотела произвести впечатление на подруг своим новым жилищем, — и на верхнем этаже имелась третья, скромных размеров спаленка, которая совершенно зря простаивала. Кора решила, что эту комнату лучше всего сдавать еще одному жильцу, и тотчас решила, кого можно пригласить.

— Что-то не припоминаю, — грустно ответил Хоули.

— Перестань, — со смехом сказала она. — Алек, это мой муж, доктор Хоули Харви Криппен.

Медленно, словно каждое движение его раздражало, Алек Хит сложил газету — принадлежавшую Хоули — и положил ее на подлокотник, затем поднялся и встал перед своим новым домовладельцем, протянув ему руку. Присутствие нового человека сразу же испугало Хоули. Алек был ростом футов шести, широкоплечий и мускулистый, с копной непослушных темных волос, ниспадавших на лоб, — разительный контраст с лысеющей макушкой Хоули. Кожа смуглая, словно он усиленно занимался спортом и много времени проводил на свежем воздухе. В тот день молодой человек не побрился, и на скулах топорщилась неровная щетина. Рукав на протянутой руке был закатан, и Хоули поразило могучее предплечье и выпуклый бицепс. Этот парень был из тех, на кого оглядываются на улице барышни, но его серые, холодные глаза говорили о том, что на романы времени ему не хватает.

— Ага, — сказал он вместо приветствия.

Хоули пожал ему руку.

— Добрый вечер, мистер Хит, — ответил он.

— Алек работает вместе со мной в «Маджестике», — пояснила Кора. — Помощником режиссера. Ему всего девятнадцать, но он уже занимает одну из самых ответственных должностей в мюзик-холле. По-моему, это говорит о многом.

— Девятнадцать? — спокойно переспросил Хоули.

— Он родом из Уэльса, правда, Алек?

Тот кивнул, ни на миг не отрывая глаз от Хоули, который почувствовал, что юноша оценивает его на случай возможной стычки. Наконец, парень с радостью понял, что безусловно одержит над ним верх.

— Из Кардиффа, — ответил он.

— Последний год бедняжка ютился в настоящей лачуге. В какой-то наводненной крысами квартире в Колльерс-Вуд. Ему приходилось страшно далеко ездить на работу, а его хозяйка была сущей мегерой. Короче говоря, он искал новое жилье, а мы собирались сдать свободную комнату на верхнем этаже, так что, естественно, я подумала о нем в первую очередь.

— Естественно, — сказал Хоули.

— Уверена, что мы все между собой замечательно поладим, — продолжала Кора — она никогда не была такой веселой с тех пор, как они поженились. — А теперь, мужчины, почему бы вам не сесть и не познакомиться получше, пока я управлюсь с ужином?

— Ты готовишь ужин? — изумленно спросил Хоули.

— Ну конечно, — ответила она со смехом и посмотрела на Алека. — Ведь я же всегда готовлю тебе чудесный ужин, когда ты приходишь вечером с работы, разве не так?

Он задумался. Сказать «нет» было бы честнее, но Хоули решил, что вопрос был риторическим.

— Буквально десять минут, — добавила она и вышла из гостиной, чуть ли не пританцовывая.

Алек уселся обратно в кресло, оставив для Хоули диван, и они недоверчиво друг на друга уставились. Пару минут молчали, но один лишь Хоули почувствовал себя неуютно, глядя на хорошо сложенного парня, сидевшего напротив: по сравнению с ним Криппен казался самому себе тщедушным, почти женственным. Алеку же абсолютно ничего не угрожало. Утром он еще беспокоился о том, удастся ли поладить с новым домовладельцем, но теперь, познакомившись с ним, понял, что волновался понапрасну. Он вынул из серебряного портсигара еще одну сигарету и закурил, не спросив разрешения и даже не предложив Хоули. Видимо, портсигар был дорогой — Хоули обратил на него внимание и воспользовался этим, чтобы нарушить молчание.

— Красивый портсигар, — сказал он. — Подарок?

Алек пожал плечами.

— Одна баба из Челси подарила. — Он быстро подмигнул. — Изящный, да?

— Очень, — согласился Хоули.

— Я его заработал, уж поверь.

Хоули кивнул.

— Работали на нее, значит? — уточнил он. — Нанялись к ней, перед тем как поступить в мюзик-холл?

— Ну уж нет, — с отвращением сказал Алек. — Еще чего — работать.

— Но вы же сказали, что заработали его.

Парень зажал сигарету зубами и глубоко затянулся, а затем выпустил тонкую струйку дыма и дождался, пока она рассеется в воздухе. Лишь после этого соблаговолил ответить.

— Да, — спокойно сказал он.

— Хоули, открой мне, пожалуйста, — попросила Кора, вернувшись к ним и протянув мужу банку с вареньем, с которой не могла снять крышку. — Никак не получается открывать эти банки.

Хоули схватился за банку, но тотчас понял, что с ней не справится. Крышка была немного жирной, и руки постоянно соскальзывали. Его лицо все больше наливалось кровью, пока он пытался ее открыть, но все было без толку. Не говоря ни слова, Алек протянул руку и забрал у него банку. Обхватил широкой ладонью крышку и без малейших усилий снял ее, словно испугав своим взглядом. Сердце у Хоули упало. Он сидел, вжавшись в огромный диван, пока Алек Хит отдыхал в кресле. Внезапно Криппен осознал, что перестал быть хозяином в собственном доме, — если, конечно, когда-то им был.

— Спасибо, — сказала Кора, забрав банку. — Хоули, правда, хорошо, что в доме есть Алек? — крикнула она из кухни. — Он сможет делать всю ту мелкую работу, с которой никто из нас не справляется. Такая помощь!

— И впрямь, — с сомнением ответил Хоули.

— Все, с чем ты не справляешься, — с улыбкой сказал Алек Хоули.

— Я это учту.

— Удобно, когда в доме есть мужчина, — воскликнула она, вернувшись в гостиную.

— Я тоже мужчина, дорогая, — подчеркнул Хоули.

— Молодой мужчина, — поправила себя она. — Ты ведь уже не можешь заниматься физическим трудом, как раньше. Да и невежливо тебя об этом просить. Теперь, когда с нами будет Алек, дело пойдет на лад.

Она подалась вперед и нежно взъерошила парню волосы, задержав пальцы в густой темной гриве немного дольше, чем следовало. Хоули вгляделся в лицо юноши, боясь заметить на нем улыбку, но оно постепенно скрылось за облаком дыма, и Хоули смог различить лишь холодные серые глаза, которые смотрели на него с презрением.

В конце лета, вечером вторника Хоули одиноко прогуливался на заднем дворе Хиллдроп-креснт, 39, засунув руки в карманы и ковыряя носком ботинка землю. Несколько часов назад Кора ушла в «Маджестик» на регулярное представление, надев то красное платье, которое пару месяцев назад обошлось ему в шесть шиллингов. С недавних пор он стал запирать по вторникам зубоврачебный кабинет и после закрытия фирмы Маньона шел прямиком домой. Конечно, практика не приносила особого дохода, но этот свободный вечер он устроил себе по другой причине. В действительности это был единственный день в неделе, когда весь дом оставался в его распоряжении, и Хоули ценил тишину и покой, которые обретал. Последние три месяца его жизнь, похоже, шла все больше и больше под уклон, так что по ночам он с нетерпением ждал прихода сна, приносившего сладкое избавление от каждодневной тягомотины. Спокойными были для него лишь первые утренние секунды после медленного пробуждения, а потом он опять вспоминал, какая беспросветная у него на самом деле жизнь.

Хотя его брак с Корой не задался с самого начала, он с трудом припоминал периоды, когда был так же несчастен, как сейчас. Вся ее жизнь, похоже, вращалась вокруг двух осей: мюзик-холла и заботы об Алеке Хите. К «Маджестику» он особо не ревновал, поскольку знал: это по-прежнему заставляло жену верить, будто у нее есть перспективы в шоу-бизнесе, впрочем, сам он уже давно считал это пустой мечтой. Но Алек — совсем другое дело. Видимо, парень поставил перед собой цель непрерывно досаждать Хоули: заменив стареющего мужа Коры во всем, так резко оттенял его, что тот буквально закипал от гнева и ревности.

Хуже всего было по утрам. Алек курил за кухонным столом — без рубашки, нисколько не беспокоясь об этикете или правилах приличия. Его мускулистое тело служило молчаливым упреком Хоули, который сидел съежившись на своем стуле, грыз ломтик сухого гренка и нервно потягивал чай — гость в своем собственном доме. Алек, видимо, наслаждался вниманием, которым окружала его Кора, и ее заигрывания становились явными, когда, разговаривая с Хоули, она держала руку на обнаженном плече парня. Хоули отчаянно хотелось сказать, чтобы тот прикрылся или не выходил из своей комнаты раздетым, но он боялся, что его поднимут на смех и тогда нечем будет крыть. Хоули так и сидел молча, безгласно закипая: ему очень хотелось, чтобы парень просто ушел или вторгся в личную жизнь какой-нибудь другой супружеской пары.

Стоя на заднем дворе, он услышал издалека стук в дверь и вздохнул. Глянул на часы — только четверть девятого. Ни жена, ни Алек еще не должны вернуться из «Маджестика», если, конечно, кто-нибудь из них не заболел и не забыл ключ от входной двери — двойное совпадение. Хоули надеялся, что это не так. Вечер вторника — единственное, что у него осталось; неужели злой рок лишит его и этого маленького удовольствия?

К своему удивлению, Хоули увидел на пороге невысокую фигурку Этель Ле-Нев, которая выглядела изящно и строго в новом пальто, купленном накануне.

— Этель, — сказал он, с изумлением обнаружив, что рад ее видеть. — Не ждал. Что-то случилось?

— Ничего страшного, Хоули, — ответила она. — Простите, что забежала, но, возвращаясь домой, я обнаружила, что прихватила с собой ключи от лавки. Вы, конечно, приходите утром первым, и я знала, что они вам понадобятся.

Она опустила свою маленькую ладонь в карман и выудила связку ключей от входной двери Маньона, которые и протянула Хоули.

— А я их даже не хватился, — сказал тот, покачав головой. — Наверное, старею, становлюсь забывчивым. Зайдете на минутку?

— Нет, не стоит, — ответила она, покачав головой. — Не хочу беспокоить вас и миссис Криппен. Я просто хотела занести ключи. И не стану вам больше докучать.

— Но миссис Криппен как раз сейчас нет дома, а меня вы не побеспокоите. Нисколечко. Прошу вас, входите. Я заварю чаю.

Этель задумалась над предложением и окинула нервным взглядом улицу.

— Ну, если вы так уверены, — нерешительно сказала она, а Хоули шагнул из дверей наружу, пропуская ее.

— Конечно, конечно, — сказал он. — Прошу вас. Проходите.

Этель вошла в гостиную, сняла пальто и положила его на подлокотник кресла.

— Какой у вас славный дом, — произнесла она, оглядевшись. В кои-то веки там было сравнительно чисто: Хоули сам прибрался вчера вечером, после того как Кора всучила ему ведро и швабру. — Вы уверены, что я не помешала вашей работе?

— Ни в коей мере. Я просто слонялся по двору. Каждый вторник Кора выступает в мюзик-холле, так что дом в моем распоряжении.

— Ну конечно, — сказала Этель, вспомнив, как он говорил ей об этом раньше. — Как романтично. Хотя странно, что вы не там — могли бы поддержать ее, сидя в зрительном зале.

Хоули печально улыбнулся.

— На самом деле я не очень-то люблю мюзик-холл, — признался он. — И честно говоря, по-моему, Коре не хочется, чтобы я приходил. Видите ли, у нее там свои друзья. Своя публика. Я буду только мешать — ей это не нужно.

— Но вы ее муж.

— Совершенно верно.

Хоули вскипятил немного воды в кастрюле на плите и заварил чай, а затем аккуратно расставил на столе чайник и чашки. Он вдруг понял, как хорошо принимать у себя дома друга. В голове мелькнула мысль, что он никогда раньше не делал ничего подобного, и Этель была, возможно, его лучшей подругой. Проработав вместе год в аптеке, они тесно сблизились и полностью доверяли друг другу, наслаждались общением и чувством юмора собеседника. Хотя Хоули старался об этом не задумываться, он сознавал, что присутствие Этель в его жизни — один из немногих светлых проблесков.

— Странно видеть вас здесь, — заметил он. — Сидите за моим столом, пьете чай. Мне кажется, мы еще ни разу не виделись за пределами магазина, правда? Мы словно рыбы, выброшенные из воды.

— Верно, — сказала она и, сделав маленький глоток, чуть не обожгла себе язык. — Но, по-моему, у каждого из нас есть своя жизнь за пределами «Маньона». Ведь вы женатый человек. Это целая отдельная жизнь.

— Вы никогда не хотели выйти замуж? — спросил Хоули, впервые заговорив с ней на столь личную тему. Почему-то ему показалось это уместным в такой обстановке.

Однако вопрос получился странноватым, ведь Этель было всего двадцать и вряд ли ее следовало сдавать в архив. Тем не менее она покраснела и потупилась, глядя на скатерть.

— Пока нет, — ответила она. — В меня еще никто не влюблялся.

— Мне трудно в это поверить.

— Правда, — возразила она. — Бывает, какой-нибудь парень заговорит со мной на танцах или в общественном месте, но… — Она впала в задумчивость, смущенно коснувшись пальцами шрама над верхней губой, словно это было главным препятствием для любовных отношений. — Почему-то это никогда ни к чему не приводит, — закончила она.

— Когда-нибудь приведет, — сказал он. — И очень скоро. Не сомневаюсь.

— Я надеюсь, — промолвила она, и при мысли об этом ее лицо расплылось в улыбке, а он не смог не улыбнуться в ответ. — Наверное, это что-нибудь да значит — прожить вместе столько лет, как вы с миссис Криппен. Это большое утешение для вас обоих. Кстати, давно вы поженились?

— Одиннадцать лет назад, — ответил он со вздохом. — За мои грехи.

— Так давно. Мне было тогда всего лишь девять. Совсем еще ребенок.

— Помилуйте, да и вы сейчас еще ребенок.

— Ну это вряд ли.

— Да нет же! Время, красота и ум — все на вашей стороне. Правда, Этель. Вы не должны себя так уничижать. Это очень вредно.

Она взглянула на него через стол, слегка наклонив влево голову, польщенная его добрыми словами. Этель всегда благодарила судьбу за то, что привела ее в фирму Маньона в тот день, когда она заметила объявление: «Требуется помощник». Она с трудом могла представить себе лучшего работодателя и друга, чем Хоули. Конечно, поначалу они были немножко более одержанными: прошло время, прежде чем они хорошенько познакомились и стали друг другу доверять, но близкое знакомство переросло в привязанность, которая была так же важна для Этель, как и для Хоули (она это знала). Девушка уже готова была рискнуть всем и напрямик признаться ему в любви, как вдруг снаружи хлопнула дверь — входная — и, подобно торнадо, внезапно налетевшему на мирный городок, в гостиную ворвалась Кора Криппен, швырнув через всю комнату свою шляпку.

— Черт бы их всех побрал! — завопила она, и в ее пронзительном голосе было столько мощи и злобы, что казалось, лопнут оконные стекла. Хоули в испуге вскочил, а Этель просто уставилась на нее, разинув рот и придя в ужас от этой сумасшедшей, которая только что вбежала в комнату. — Черт! — повторила та еще громче, сжимая кулаки и визжа, как бешеная сука.

— Кора, — сказал Хоули, встав и подбежав к ней. — В чем дело? Что с тобой случилось? На тебя напали?

— Напали? Напали? — повторила она, заскрежетав зубами. — Хуже. Мне нанесли такое оскорбление, которое ни один человек не в силах пережить. Говорю тебе, Хоули, я возьму спички и сожгу этот мюзик-холл дотла, но не допущу повторения таких вещей. — К концу фразы ее голос набирал силу, а Хоули только пристально смотрел на нее, оцепенев и забыв о своей гостье. Он и раньше видел жену рассерженной, однако не припоминал ничего подобного. Хотя Хоули знал, что не совершил ничего предосудительного, он был уверен, что придется за это расплачиваться.

— Ради бога. Кора. Скажи мне. Что произошло?

Она заглянула ему за спину и увидела сидящую за столом Этель, которая, нервно схватившись одной рукой за подлокотник, смотрела на женщину, боясь, что та внезапно подпрыгнет к ней и откусит голову.

— Кто это? — спросила Кора, взглянув на мужа, а затем снова уставилась на Этель. — Вы кто? — рявкнула она.

— Это мисс Ле-Нев, Кора, — объяснил Хоули. — Я тебе о ней рассказывал. Вы уже один раз встречались. Моя ассистентка у Маньона.

— Мисс Ле-Нев? — презрительно переспросила Кора. — А я подумала, вы — мальчик. Встаньте, чтоб я хорошенько вас рассмотрела. — Этель послушно встала и потупилась в пол, плотно прижав руки к животу. — Гм-м, возможно, вы все же мисс, — произнесла Кора. — Ну и что дальше? Чем вы здесь занимаетесь?

— Этель занесла мне ключи, — ответил Хоули. — Пустяки. Ты должна рассказать мне, что произошло.

Когда Коре напомнили, что нечто произошло, она вновь завопила от злости, и Хоули в шоке отскочил назад, подумав, не вызвать ли ей врача. Настоящего.

— Это невыносимо, — прокричала она.

— Я, пожалуй, пойду, — сказала Этель, не желая больше наблюдать эту сцену.

— Да-да, пожалуй, — подхватил Хоули, подойдя к ней, и, взяв ее за руку, проводил до двери. — Прошу прощения, Этель, — прошептал он, выпуская ее. — Не знаю, что на нее нашло. Клянусь вам, обычно она так себя не ведет.

— Не сомневаюсь, — неуверенно сказала Этель. — Мы все равно завтра увидимся, Хоули.

— Да, и еще раз извините за весь этот кавардак. Спасибо за ключи.

Они на пару минут застыли в дверях, глядя друг на друга, и у нее вдруг возникло желание прикоснуться к его щеке. Кожа казалась бледной и увядшей — Этель хотелось обнять его и согреть. Но вместо этого она с неохотой повернулась и отправилась домой, испытывая лишь сострадание к бедному человеку, который, к несчастью, женился на такой ведьме.

Сходные чувства испытывал и Хоули Харви Криппен. Мечась между злостью и страхом, он вернулся в гостиную и уставился на жену, которая ходила взад и вперед по комнате, подобно будущему отцу в приемной родильного отделения.

— Теперь, ради бога, Кора, — воскликнул он, — расскажи мне, что произошло.

— Этот ублюдок, — заорала она.

— Кора!

— Я не шучу, Хоули, этот ублюдок!

— Кто? О ком ты говоришь?

— Об этом сукином сыне, который руководит «Маджестиком», — вот о ком, — завизжала она. — Изверг! Говноед! Я убью его! Клянусь, вырву ему кишки и заставлю их проглотить.

— Кора, тебе нужно отдохнуть, — сказал Хоули и, нервно взяв ее за руку, подвел к дивану. — У тебя истерика. Подыши. Просто подыши одну минуту.

В кои веки она его послушалась и несколько раз глубоко вздохнула, а затем снова завращала глазами и в отвращении фыркнула.

— Мистер Хэммонд, — наконец сказала она. — Управляющий мюзик-холлом.

— Да? И что же он сделал?

— Сегодня вечером пригласил меня к себе в кабинет, — объяснила она. — До начала представления. Весь, конечно, сиял. Как всегда, сплошная любезность. А потом сказал мне, что нашел новый большой талант — какую-то девчонку по имени Мэйзи Что-то-с-чем-то. Кажется, услыхал, как она поет, и решил, что ничего лучшего никогда не слышал. Говорит, мол, выделил для нее место в афише. Дескать, она понравится всем завсегдатаям. «Мне все равно, — говорю. — Какое мне дело?» Тогда он и говорит, что во втором отделении сможет выступить только одна певица, голос у нее лучше, он сожалеет, но ничего не может поделать.

— Эх, Кора, — горестно произнес Хоули, понимая, какой это для нее удар.

— В следующий момент я выбегаю из кабинета, забираю конверт с последней зарплатой — и меня больше нет в программе. Уволена. Я! Сенсационная певица Белла Элмор! Ну и, конечно, я взглянула на эту новую девчонку — естественно, такая блондиночка с огромными веснушками и вот такой грудью. Немудрено, что ему захотелось от меня избавиться, — сказала она, встав, и опять зашагала, в этот раз на кухню. — Это оскорбление, оскорбление!

— Будет и другая работа, — рассуждал он. — Другие мюзик-холлы.

— Не будет, — закричала она, взяв с кухонного стола сковородку: с горя ей хотелось что-нибудь схватить и крепко сжать в руках. Не успел Хоули опомниться, как она уже вышагивала, вцепившись в сковородку, словно в ружье.

Он пытался ее образумить:

— Кора, прошу тебя. Ты — чудесная певица. И знаешь об этом.

— Ах, перестань, Хоули. Ты считаешь меня никчемной. Как и все остальные. Ты никогда не помогал мне сделать карьеру.

— Ты несправедлива! Я только этим и занимаюсь.

— Ха!

— Да, — сказал он, уже рассердившись. — Каждый день и каждый час я работаю на тебя. Кормлю тебя, убираю за тобой, поддерживаю тебя.

— Я все делаю сама, — бормотала она, не обращая на него внимания. — Абсолютно все.

— А если мистер Хэммонд нашел певицу талантливее, это просто означает, что тебе нужно больше работать над своим голосом. Вот и все.

Она медленно обернулась и уставилась на него.

— Что ты сказал? — спокойно спросила она.

Он задумался.

— Я сказал, тебе нужно больше работать над…

— Нет. Перед этим.

— Я… не помню.

— Ты сказал, она талантливее меня.

— Я не это имел в виду, — произнес он, осознав свою ошибку, и попятился. — Я хотел сказать: свежее. Новее. Что он раньше ее не слышал.

— Ты сказал «талантливее», — завизжала она.

— Кора, прошу тебя. Я…

Он не успел закончить фразу. На миг отвернувшись от него, Кора собрала всю энергию и злость, какие у нее еще оставались, и направила их в свою правую руку. Она замахнулась сковородкой, словно теннисной ракеткой, и, не дав Хоули ни малейшей возможности закрыться от удара, с силой хлопнула его сбоку по лицу. Очки слетели и разбились о стену, а сам он отскочил назад: вся левая щека на минуту онемела, а затем запылала от боли. Один глаз на время ослеп, и, опрокинувшись навзничь, Хоули повалился на пол. Он лежал, оглушенный ударом, прижимая ладонь к щеке, и другим, здоровым глазом видел грозную фигуру жены: она стояла над ним со сковородкой в руке и вытирала с губ слюну, глядя на него с отвращением.

— Ты… сказал… «талантливее», — медленно, монотонно проговорила она.

12. ПОГОНЯ НАЧАЛАСЬ Ливерпуль: суббота, 23 июля 1910 года

Инспектор Уолтер Дью сошел в поезда в Ливерпуле и тревожно огляделся в поисках констебля полиции Дилэйни, который обещал ждать его вместе с машиной, чтобы отвезти в порт. Инспектор посмотрел на часы и от огорчения громко выдохнул: было без двадцати десять утра — до отплытия «Лорентика» оставалось двадцать минут, а водителя нигде не видно. Связавшись с ливерпульскими властями перед отъездом из Лондона, инспектор ясно дал понять, что на вокзале его обязательно кто-то должен встретить, но он убедился, что человек на другом конце телефонного провода не питал особого уважения к инспекторам Скотланд-Ярда, вероятно злясь на них и недолюбливая их в равной степени. Дью медленно начал считать в уме до двадцати, решив, что если к концу счета никто так и не появится, он просто выйдет на улицу и сам остановит кэб. «Раз… два… три…»

Сообщение капитана Кендалла поступило в Скотланд-Ярд накануне поздно вечером, когда инспектор уже готовился уходить. У его сестры был день рождения, он ехал к ней в гости в Кенсингтон на праздничный ужин и собирался зайти куда-нибудь выпить en route.[29] Перед поездкой инспектору следовало подкрепиться, поскольку у сестры было восемь детей, — все не старше девяти лет, — и их истерический визг доводил его до умопомешательства.

— Инспектор Дью, — сказал констебль Милберн, когда он уже покидал здание. — Я как раз шел к вам.

— Перехватил-таки, — ответил тот, постучав по часам. — Сегодня был тяжелый день. Увидимся завтра, Милберн. Тебе тоже нужно хорошо выспаться.

— Мне кажется, вы должны это прочитать, — сказал констебль, протянув телеграмму.

Дью нахмурился.

— А подождать не может? — спросил он.

— Не думаю, сэр. Мне кажется, вам самим захочется взглянуть.

Минуту помедлив, инспектор протянул руку и забрал бумагу. Пока он ее быстро читал, глаза его начали расширяться. Затем, вернувшись к началу страницы, инспектор перечел ее еще раз.

— Когда поступила? — спросил он.

— Всего несколько минут назад, сэр. По телеграфу Маркони, отправлена из Полду. Я уже сказал, что как раз собирался отнести вам. Он опередил нас на три дня, сэр!

Дью снова посмотрел на часы и моментально принял решение.

— Хорошо, — сказал он. — Выясните, каким способом я могу быстрее всего пересечь Атлантику.

— Что? — изумленно спросил Милберн.

— Что слышали.

— Но, сэр, это…

— Свяжитесь с судоходными компаниями, — настоятельно потребовал Дью, не желая отвечать ни на какие вопросы. — Выясните, какие корабли отплывают в Канаду и когда. Мне нужно попасть на ближайшее судно. — Он подался вперед и огляделся вокруг, чтобы убедиться: его никто не слышит. — Это Криппен, — сказал он. — Его выследили.

Милберн быстро кивнул и снял телефонную трубку. Через пятнадцать минут он узнал, что завтра утром, в десять часов, из Ливерпуля отплывает пассажирское судно — пароход «Лорентик», направляющийся в Каналу, и забронировал билет на имя инспектора Дью. Он также узнал, что первый поезд прибывает в этот город примерно в полдесятого утра, так что мешкать нельзя. Сам Дью позвонил в полицейское управление Ливерпуля и потребовал эскорт для сопровождения его на пристань. Тем временем он отослал ответное сообщение капитану Кендаллу, в котором информировал, что пускается в погоню, и запретил делиться с кем-либо своим открытием вплоть до получения дальнейших инструкций.

Дью досчитал до пятнадцати и уже поднял чемодан, чтобы выйти из вокзала, как вдруг заметил, что к нему бежит молодой констебль. Все они казались ему одинаковыми: ленивые, непунктуальные, неряшливые. Ох, не таким он сам был в молодости. Иногда инспектор задумывался, что станет со Скотланд-Ярдом, когда его поколение уйдет на пенсию, а власть окажется в руках преемников. «Наступит бардак», — предположил он.

— Пошли, — крикнул он молодому человеку, даже не потрудившись представиться. — Нельзя терять ни секунды. Если не доберусь к десяти, судно уйдет без меня. Я вчера говорил об этом вашему сержанту.

Они выбежали на улицу и прыгнули в поджидавшую машину.

— Извините, что опоздал, сэр, — сказал констебль полиции, некий Джеффри Дилэйни, как только они тронулись.

— Я же четко сказал, чтобы меня встретили в половине десятого, — раздраженно твердил Дью. — Если корабль отплывет без меня…

— Всего пара минут прошла, — упрямо возразил парень: он готов был извиниться, но не хотел, чтобы его отчитывала какая-то важная лондонская шишка. — Не волнуйтесь. Я доставлю вас вовремя.

Дью пробурчал что-то в ответ и выглянул в окно, на проносившиеся мимо ливерпульские улицы. В этот город он приехал впервые, однако на осмотр достопримечательностей не оставалось времени. Он вынул из чемодана депешу капитана Кендалла и увлеченно ее перечитал. «Сообщница одета мальчиком. Голос, манеры, фигура — без сомнения, женские». Инспектор покачал головой, не в силах поверить в коварство этого человека. При первом знакомстве он показался таким спокойным, представительным мужчиной. Но картина, которую инспектор увидал, спустившись в подвал дома на Хиллдроп-креснт, коренным образом все изменила. Дью закрыл глаза и попытался выбросить все из головы, однако это оказалось очень непросто. За все годы службы в полиции он никогда не видел ничего столь же отвратительного. Ему даже казалось, он никогда этого не забудет. К тому же сама Этель Ле-Нев на первый взгляд вряд ли могла быть замешана в чем-то подобном. Она казалась робкой, словно мышка. Дью разочаровался в самом себе: так легко дать себя обмануть — это на него не похоже. «Наверное, старею, — подумал он, но тут же отбросил эту мысль. — Или, возможно, они сами становятся все изощреннее». Вся его жизнь протекала в Скотланд-Ярде — никакой другой он не знал, да и ничем больше не интересовался. Но если упустить Криппена, если убийца доберется до Канады и его не поймают, тогда профессиональные способности инспектора Дью окажутся под вопросом.

— Приехали, сэр, — сказал констебль Дилэйни и через пару минут притормозил. — Я же говорил, что успеем.

— Всего пять минут в запасе, — произнес Дью и, открыв дверцу, вышел из машины. В эту минуту гудок «Лорентика» известил о том, что судно готовится к отплытию, а все провожающие должны немедленно сойти на берег. Инспектор взглянул на корабль, размеры которого поразили и в то же время испугали его. В длину — сто восемьдесят футов, а в ширину — семьдесят. Название парохода было выложено огромными черными буквами на его борту. Дью нервно сглотнул: он никогда раньше не пересекал океан и, по правде говоря, не любил плавать. Подобно Тому Дюмарке с «Монтроза», он чувствовал себя в безопасности, лишь когда твердо стоял ногами на суше. В конце концов, инспектор быстро схватил чемодан и, нехотя поблагодарив из вежливости констебля Дилэйни, направился к судну.

У сходней столпились люди, на которых он по пути к трапу лишь очень бегло взглянул. Однако не успел Дью пройти и десяти футов, как один человек обернулся и, уставившись на него, ткнул пальцем. Затем незнакомец издал возглас, который поразил инспектора и заставил обернуться, чтобы проверить, нет ли за спиной какой-нибудь знаменитости.

— Вот он, — воскликнул человек. — Это он!

На крик сбежались все остальные — в общей сложности человек пятнадцать — и бросились к нему, держа наготове блокноты и ручки и стремительно забрасывая вопросами. Тем временем трое фотографов чуть не ослепили его своими вспышками. Дью с трудом понимал, что они говорили, настолько его удивило это неожиданное внимание.

— Инспектор, правда ли, что вы отправляетесь в погоню за доктором Криппеном?

— Действительно ли он расчленил свою жену?

— Вы полагаете, вам удастся догнать «Монтроз»?

— Кто его ждет в Канаде?

— Вы хотите, чтобы его повесили?

— С какой женщиной он путешествует?

— Вы уже нашли голову?

— Джентльмены, джентльмены! — закричал Дью, с удивлением и досадой выставив вперед руки. — По очереди, пожалуйста. По очереди. — Он обернулся и свирепо глянул на констебля Дилэйни, который провожал его до парохода. — Репортеры, — прошипел инспектор. — Кто разболтал?

— Никто не говорил, что это секрет, — бесстрастно сказал молодой человек. — Сожалею.

— Будете сожалеть, если операция провалится. — Он снова повернулся к толпе газетчиков и улыбнулся. — Прошу вас, только один-два вопроса, — сказал он. — Мне пора на посадку.

— Инспектор Дью, — начал один, выступив вперед как главный представитель прессы. — Не могли вы сказать, с какой целью садитесь на «Лорентик»? Правда ли, что вы гонитесь за женоубийцей доктором Криппеном?

Дью облизнул губы и задумался. Ни у кого на борту «Монтроза» нет ни малейших шансов узнать о происходящем на суше. И при условии, что капитан Кендалл будет держать язык за зубами, никто и не догадается, что Дью пустился в погоню. Если сказать сейчас правду, в этом наверняка не будет никакого вреда. Возможно даже, Скотланд-Ярд произведет благоприятное впечатление: ведь инспектор готов проехать полмира, лишь бы поймать преступника.

— До нас дошли сведения, — сказал он, — что некие мужчина и женщина, плывущие на борту парохода «Монтроз» в Канаду, соответствуют описанию доктора Хоули Харви Криппена и мисс Этель Ле-Нев, разыскиваемых для допроса в связи с убийством Коры Криппен. Моя задача — задержать их, прежде чем они достигнут порта назначения, и вернуть обратно в Англию для привлечения к ответственности.

— Сэр, судно уже три дня в пути. Неужели вы думаете, что удастся…

— К сожалению, пока это все, джентльмены, — сказал он и стал подниматься по сходням, как только матрос наверху приготовился закрыть двери. — Я буду телеграфировать в Скотланд-Ярд о положении дел, так что не теряйте с ним связи, если хотите следить за развитием событий.

Когда он скрылся из виду, репортеры опять стали выкрикивать вопросы, но у инспектора уже не было времени на них отвечать. Матрос проверил билет и быстро кивнул.

— Инспектор Дью, — сказал он. — Да, мы вас ждали.

— Спасибо. Я боялся, вы уплывете без меня.

— Капитан просил, чтобы вы, как только сядете, отправились прямиком к нему. Мы уже отплываем, но вы можете найти его, поднявшись на палубу и проследовав в рулевую рубку.

Дью кивнул и пошел туда, минуя пассажиров, которые толпились у борта и махали провожающим, что собрались внизу. На миг ему пришла в голову странная идея: перегнуться через перила и помахать репортерам, чтобы те смогли еще раз сфотографировать, как инспектор отправляется на поиски убийцы, но потом он передумал. Пришлось бы свеситься над водой, и вполне возможно, какой-нибудь непослушный ребенок, пробегая мимо, столкнет его за борт, — из этого получилась бы потрясающая история на первую полосу.

Он без особого труда нашел рулевую рубку и постучал в незапертую дверь, известив о своем приходе собравшихся внутри моряков.

— Инспектор Дью, — представился он. — Скотланд-Ярд. Я хочу видеть капитана.

— Инспектор, — сказал высокий человек в очках, оказавшийся моложе, чем он ожидал; этот мужчина и вышел ему навстречу. — Рад познакомиться, сэр. Капитан Дэвид Тейлор. Добро пожаловать на борт «Лорентика».

— Спасибо.

— Как поездка?

— Долгая и утомительная. Честно говоря, мечтаю отдохнуть в своей каюте.

Тейлор улыбнулся.

— Вам повезло, — сказал он. — В последний момент сняли броню с одной отдельной каюты, и я оставил ее для вас. Одна из лучших на борту. Даже лучше моей.

— Отлично, — ответил инспектор, довольный тем, что, хоть и приходится путешествовать морем, все же поездка пройдет с некоторым комфортом. — Благодарю за помощь, капитан.

— Меня это не затруднило. Нисколько. Я видел, внизу вас поджидал комитет по торжественной встрече. Извините.

Дью кивнул, покачав головой, будто не одобрял подобных вещей, хотя на самом деле очень любил известность.

— Чертовы шельмецы, — сказал он. — Стоит о чем-нибудь пронюхать, тотчас слетаются, как пчелы на мед. Кажется, в наши дни полиция не умеет хранить секретов. Не то что в прежние времена. Не знаю, куда катится этот мир.

— Насколько я понимаю, это станет темой первых полос на ближайшую неделю, а то и две, — сказал капитан. — За нашим плаванием будут внимательно следить. Группа журналистов тоже задавала мне вопросы. Но я им ничего, конечно, не сказал. Предоставил это вам.

— Капитан Тейлор, — спросил Дью, подавшись вперед, — если быть реалистами, какие у нас шансы догнать «Монтроз»?

— Я произвел некоторые расчеты, — ответил тот, доставая записную книжку. — Это, безусловно, возможно, однако нам придется идти очень быстро. «Лорентик» способен делать шестнадцать узлов, «Монтроз» — только двенадцать. Но наше судно немного тяжелее. Впрочем, у нас есть еще одно преимущество: они вышли из Антверпена, а мы отплываем из Ливерпуля. Они опережают нас на три дня, инспектор, и, вероятно, войдут в порт Квебека 31 июля. Мы же должны прибыть на следующий день.

— Капитан, нам крайне важно схватить их, пока они не достигли суши. Если они высадятся в Канаде, чертовски трудно будет возвратить их обратно.

— А канадские власти? — спросил капитан. — Разве их не смогут просто арестовать по прибытии?

Дью покачал головой.

— Преступление не в их юрисдикции, — пояснил он. — Как только доктор Криппен ступит на канадскую землю, он спасен. Мы должны схватить его раньше.

Тейлор кивнул:

— Что ж, как я сказал, инспектор, это возможно. Но нам придется наверстать целый день. Однако я сделаю все, что в моих силах, чтобы доставить вас туда. Обещаю вам.

— Спасибо, капитан. Теперь я, пожалуй, пойду в каюту и распакую вещи.

Капитан подозвал одного из членов команды и велел ему показать инспектору его отдельную каюту.

— И последний вопрос, инспектор, — сказал капитан, когда они вышли из рубки, — что именно совершил этот человек? До меня доходили слухи, но я ничего не знаю наверняка.

Дью колебался. Конечно, вина подозреваемого еще не доказана, однако все улики налицо.

— Он зверски убил свою жену, — объяснил инспектор. — Расчленил труп и спрятал под плитами у себя в подвале. Потом растворил кости в кислоте. Голову мы пока не нашли.

Тейлор, человек весьма брезгливый, открыл в изумлении рот.

— Я наверстаю этот день, инспектор, — решительно сказал он. — Даже если придется вести «Лорентик» на полной скорости, я его наверстаю. И если к концу этого месяца мы не увидим на горизонте «Монтроз», я буду считать это личным поражением.

Дью улыбнулся. Он был рад, что этот человек — на его стороне.

— Спасибо, капитан, — сказал он. — В таком случае целиком полагаюсь на вас.

13. ЗВАНЫЙ УЖИН Лондон: 19 января 1910 года

В разных частях Лондона десять человек собирались на званый ужин к Коре Криппен, и каждый из них был по-своему взволнован. В спальне на верхнем этаже дома на Тависток-сквер миссис Луиза Смитсон сидела у туалетного столика и опрыскивала духами шею, рассматривая кожу под глазами: нет ли признаков старения. Под самыми веками явственно виднелись маленькие морщинки, почти незаметные, однако Луиза все же вздохнула, зная, что это лишь начало. Скоро их станет больше, и щеки ввалятся. На руках появятся наросты и темно-каштановые пятнышки, а ноги побледнеют и покроются вздувшимися венами. Груди потеряют упругость и обвиснут, зеркало превратится в близкую прежде подругу, которую больше не хочется видеть. Луиза слышала, как ее муж Николас насвистывает, готовясь к выходу в соседней гардеробной.

Приглашение на званый ужин она приняла с удивлением. Это особый случай, сказала Кора Криппен: пятнадцатая годовщина свадьбы, и ей хочется ее отметить. Кора пригласила их на прошлой неделе — на собрании Гильдии поклонниц мюзик-холла, и Луиза тотчас ответила согласием. За все время своего знакомства с Корой она встречалась с доктором Криппеном лишь пару раз и практически его не знала. Считала его сухарем, неспособным поддержать светскую беседу, и совсем не подходящим соседом по столу, однако он был мужем Коры, и Луиза старалась не критиковать его вслух. Естественно, она предпочла бы какой-нибудь шикарный ресторан, но Кора сказала, что все приготовит сама, и Луиза решила, что столь странное поведение лишь придает ее подруге эксцентричный шарм, не зная, что оно обусловлено финансовыми трудностями. Луиза сверилась с часами и подошла к двери соседней комнаты, чтобы позвать мужа. Пора было идти.

Сам Хоули Криппен весь день готовил еду. Кора сказала ему об ужине лишь два дня назад, когда отдавала распоряжения. Его отчасти удивило, что жена вообще вспомнила и даже захотела отпраздновать годовщину их свадьбы, но перечить не стал. Он прекрасно знал, что это лишь повод произвести впечатление на подруг и проникнуть в то общество, куда она так страстно стремилась, и ужин не имеет лично к нему никакого отношения. Коль скоро они приглашали на званый ужин супружеские пары Смитсонов или Нэшей, ясно, что тем в конечном счете придется сделать ответное приглашение. И поскольку его с Корой ни одна из этих семей еще не звала к себе на ужин, подобное достижение явилось бы для жены огромным успехом.

Он стоял посреди кухни и мысленно пробегал список поручений. Обеденный стол накрыт, вино стоит на кухонном, барашек готовится в духовке, картошка варится на слабом огне, овощи почищены, и в нужный момент их можно будет бросить в кастрюлю. Утром он на совесть вычистил ковер — это заняло почти два часа, причем никто ему не помогал: Алек Хит вошел в комнату в грязных ботинках, не обращая внимания на своего лежащего ничком хозяина, тщательно драившего ковер. Хоули был уверен: чего-то не хватает, но не мог вспомнить чего. Даже если он ошибался, у Коры все равно отыщется причина для недовольства, но он уже привык, и хотя это очень его угнетало, по крайней мере, перестало быть сюрпризом. Хоули открыл духовку и сделал шаг назад — оттуда мгновенно вырвался горячий воздух, — а затем заглянул внутрь. Мясной сок аппетитно стекал вниз; запах был изумительный. Перед тем как можно будет отдохнуть, оставалось сделать последнее. Хоули взял с кухонного стола два мощных резака и начал их точить, чтобы лезвие безо всякого труда входило в мясо. Хоули вспомнилась юность и скотобойня Маккинли-Росс.

В пятнадцати минутах ходьбы оттуда Этель Ле-Нев добавляла последние штрихи к своему наряду: сняла простое серебряное ожерелье, купленное месяц назад, чтобы себя подбодрить, и надела вместо него жемчужные бусы покойной матери. Прошлой ночью она почти не спала — так волновалась перед будущим ужином, хотя само приглашение ее несказанно удивило. Ей было невдомек, что Кора Криппен целый вечер ломала голову над тем, какую одинокую женщину пригласить, ведь без нее количество гостей оставалось нечетным. Тем не менее все подруги Коры были замужем, и она не могла выбрать никого подходящего. Пригласить Этель посоветовал сам Хоули, и Кора вначале сопротивлялась.

— Кого? — переспросила она. — Этель как?

— Этель Ле-Нев, — терпеливо ответил он. — Моя ассистентка у Маньона. Ты видела ее, дорогая, и не раз.

— Та малявка, похожая на мальчишку, с огромным шрамищем над верхней губой?

— Моя ассистентка, — повторил он, не желая отвечать на поставленный вопрос. — Очаровательная женщина.

— По-моему, она не подходит, — сказала Кора. — Тебе не кажется, что она немного вульгарна?

«Вульгарнее тебя? Да ты ведь подцепила меня в мюзик-холле, — подумал он. — Вульгарней Луизы Смитсон, работавшей официанткой?»

— Нет, — возразил он. — Она отличная собеседница.

— Надеюсь, она не замужем, — неуверенно произнесла Кора. — В смысле, кто на нее позарится, на эту уродливую коротышку.

Хоули почувствовал мощный прилив ненависти к жене, когда она это сказала, но так и не выплеснул свои чувства наружу. Наконец Кора согласилась, и он, придя на следующий день на работу, пригласил Этель. Та, естественно, ответила, что с радостью придет. Теперь, приближаясь к их дому и постукивая зонтиком по тротуару, девушка надеялась, что сумеет сегодня поладить с Корой Криппен немножко лучше, чем обычно. Этель видела ее лишь несколько раз: однажды — пару лет назад, в то утро, когда зашла в фирму Маньона и впервые повстречала своего дорогого Хоули. В другой раз — чуть больше года назад, когда пришлось возвратить этому милому человеку ключи и их беседу, к несчастью, прервала разъяренная Кора, которая, как Этель узнала позже, потерпела какую-то неудачу на профессиональном поприще. Еще раз — в воскресенье после обеда в парке Бэттерси, когда она сидела на скамейке и читала книгу, а мимо прошли Криппены. И еще один раз, когда Кора пришла в аптеку и потребовала у мужа денег с таким видом, словно ее хватит апоплексический удар, если она не получит их немедленно. Кора была волевой женщиной, это бесспорно. И Этель ей не нравилась.

Минуя в наемном экипаже Этель и даже не подозревая, что она тоже приглашена на званый ужин, Эндрю и Маргарет Нэш дружелюбно болтали друг с другом. Их, как и Смитсонов, несколько удивило это приглашение на годовщину свадьбы, но по правилам этикета они обязаны были его принять.

— Давай договоримся, что уйдем в одиннадцать, — сказал Эндрю, как только экипаж остановился. — У меня рано утром встреча, и я не хочу засиживаться допоздна.

— Конечно, дорогой, — ответила Маргарет. — Уверена, что к этому времени ужин закончится. Какой прелестный дом, — добавила она, взглянув на фасад.

— По мне, так слегка тесноват, — пробормотал он. — Ты уверена, что эти люди — нашего круга?

— Его я не знаю, — призналась она. — Но Кора — очаровательная женщина. Другую столь же изысканную, элегантную леди еще поискать. Идеальные манеры. Просто прелесть. Уверена, она тебе понравится. Ну а он — все же врач.

— Ненавижу врачей, — сказал Эндрю. — Всегда смотрят на тебя так, словно ты вот-вот рухнешь замертво у них на глазах. Терпеть не могу. Если человек умирает, пусть себе умирает. Ничего тут уже не поделаешь. Не стоит и пытаться.

— Конечно, дорогой. Ой, посмотри на эту несчастную бедняжку, — добавила она, взглянув на Этель, которой уже оставалось пройти всего четыре-пять домов. — Какой шрам над губой. Держу пари, что она пьет.

— Почему ты так думаешь? — спросил Эндрю весело и озадаченно.

— Скорее всего, она пьяница и однажды вечером, напившись, упала и рассекла себе губу. У нее вульгарный вид, ты не находишь?

Он обернулся, но девушка уже подошла к ним и удивила, сообщив, что она тоже в числе приглашенных.

Алек Хит сполз с постели и встал, громко зевнув. Пару часов назад он заснул, хотя собирался принять перед обедом ванну. Накануне вечером парень остался с одной хористкой из «Маджестика», и этот поступок глубоко оскорбил Кору. Она прождала его до двух часов ночи, однако, не выдержав, все же сдалась и пошла спать. Лежала в постели с открытыми глазами, прислушиваясь, не вставляет ли он ключ в замок. В конце концов, примерно два часа спустя, она этого дождалась. Алек решил выпить пару кружек пива с одной девицей, которая повела его в ночной бар, где, по ее словам, наливали допоздна очищенное виски за два пенса. Затем, напившись, он затащил ее темный, сырой переулок и наскоро с ней перепихнулся под уличным фонарем, а затем отправился восвояси. На работу он пришел к одиннадцати утра — нужно было устанавливать новую мизансцену, и когда снова увидел ту девицу, проигнорировал ее: какой от нее теперь был прок? Алек планировал хорошо отмокнуть перед ужином в ванне, но вместо этого заснул. Ничего страшного, подумал он, застегнув манжеты на рубашке и протянув руку за галстуком, а затем взглянул на свое небритое лицо в зеркале. Погладил щетину, слишком явно бросавшуюся в глаза с точки зрения этикета, но бриться передумал. Пусть принимают его таким, как есть, или до свидания. Впрочем, Алек слегка оросил лицо водой из розовой миски и решил, что вполне подготовился. В животе урчало. Алеку хотелось жрать.

Кора спустилась с небес на землю — в свою гостиную, лишь когда узнала, что все гости в сборе. Развлекать их до этого должен был Хоули, который старался по мере своих способностей, — надо сказать, скромных, — пока жена сидела у двери спальни и вела подсчет. Она где-то читала, что на званом ужине в кругу друзей хозяйка дома не должна появляться, пока не придут все гости, и ей не хотелось нарушать данное правило, а не то Нэши и Смитсоны, обратив на это внимание, станут ее потом презирать. Она медленно спустилась по лестнице в совсем новом платье, с собранными на макушке волосами и обнаженными мужскими плечами — слишком широкими и мускулистыми, их вряд ли следовало выставлять на публике, но Кора об этом всегда забывала. Шум голосов, доносившийся из гостиной, обрадовал ее, и она удивилась, почему никогда не устраивала таких же приемов раньше. «Теперь я хозяйка светского салона», — с восторгом подумала она. Распахнула дверь и с застывшей на лице улыбкой шагнула в комнату.

Ужин был отменный: Хоули оказался отличным поваром. Заправляя беседой. Кора приветливо болтала первый час со всеми сидевшими за столом. Затем вино ударило ей в голову, и она оживилась.

— Мексика, — воскликнула она, услышав о планах Эндрю Нэша построить там подземный трубопровод, соединяющий рудники. — Как интересно.

— Будет интересно, — сказал тот, — хотя фактически работы начнутся только через восемь месяцев.

— А вы там уже бывали?

Он покачал головой:

— Еще нет. Компания отправила туда геологоразведчиков и инженеров. Сейчас они разрабатывают планы. К сожалению, мне там пока делать нечего. Буду только мешать.

— В действительности Эндрю у нас белоручка, — рассмеялась Маргарет.

— Дело не в этом, — возразил он. — Я генератор идей. А их претворением в жизнь пусть занимаются практики. Нет, я, скорее всего, поеду туда где-то в апреле или мае будущего года. Проверю, все ли выполняется согласно графику, и, если надо, приструню нерадивых работников. Это ужасно, однако придется нанимать кучу мексиканцев.

— Не может быть, — в крайнем изумлении сказала Кора.

— Да-да. Понадобятся сотни людей. Ведь мы же не можем отправить туда целый корабль англичан. Проще работать с мексиканцами. Хотя должен признаться, меня это немного беспокоит. Надеюсь, они справятся с задачей. Ну и они, конечно, дешевле англичан.

— Вам надо послать туда англичанина, чтобы за ними присматривал, — произнес Алек Хит. — Держал их в ежовых рукавицах.

— Ну разумеется. Конечно, там есть несколько служащих компании, которые…

— Я имею в виду человека, который не побоится приструнить этих мелких ублюдков. А вовсе не свору лодырей из высшего общества.

— Алек, — одернул его Хоули через стол. — Здесь дамы.

— Не обращайте на нас внимания, — произнесла Луиза Смитсон. — Юный мистер Хит прав. Служащие компании наверняка озабочены лишь фактами да цифрами. Целый день сидят в своих кабинетах, пробегая глазами столбики чисел: прибавляют, убавляют, делят да множат и никогда не проверят, как выполняется на улице работа. При этом, конечно, возрастут затраты.

— Разумеется, вы совершенно правы, — сказал Эндрю. — Я над этим подумаю.

— Я знаю, что бы сделал, кабы они вздумали волынить, — сказал Алек и, подавшись вперед, неожиданно с силой стукнул правым кулаком по левой ладони. — Вот что.

Вдоль стола пробежал нервный смешок, а Этель, сидевшая возле Алека, аж подскочила от его удара. Эта хрупкая девушка казалась совсем крошечной рядом с мускулистым парнем, который последний час почти не обращал на нее внимания: Этель только заметила, что он пялится на вырез ее платья, когда думает, что она не смотрит. Алек казался ей привлекательным, но что-то в манерах юноши ее отпугивало.

— Может, я приготовлю кофе? — предложил Хоули, но Кора жестом велела ему сидеть.

— Никакого кофе, зануда, — засмеялась она. — Почему бы тебе не сходить еще за одной бутылкой вина? Принеси пользу хотя бы раз в жизни.

— Конечно, с этими иностранцами есть еще одна проблема, — пояснила Маргарет Нэш. — Малейшая головная боль — и они тут же прекращают работу. Такие лежебоки: притворяются больными и требуют, чтобы им за это платили.

— Я не проболел ни единого дня в своей жизни, — сказал Алек. — Какой смысл? Просто встань и займись делами, а не хнычь, как младенец, — я так думаю.

— Некоторые так не могут, — пояснил Хоули. — Если они действительно больны, а не просто страдают похмельем.

Алек свирепо на него глянул.

— А ты откуда знаешь? — спросил он.

— Хоули — сам врач, — сказала Этель, защищая его. — У него много пациентов. Видели б вы его в нашей аптеке. Хотя считается, что мы продаем гомеопатические лекарства, многие клиенты приходят с жалобами, и Хоули просто отводит их в сторонку и дает небольшой совет. Потом они уходят, следуют этим советам и больше никогда к нам не возвращаются.

— Помирают, наверно, — предположила Кора. — Потому и не возвращаются. А если б он позволил им купить то, что они хотели, эти люди остались бы в живых.

— Они не умирают, — сказала Этель, пригвоздив ее взглядом. — Хоули прекрасно разбирается в своем деле.

— Ну, полноте, — произнес Эндрю Нэш и, закурив сигару, предложил по одной Николасу и Алеку, но, по неясным причинам, проигнорировал Хоули. — По-моему, у вас здесь есть поклонница, Хоули. Вам, Кора, нужно быть начеку.

Этель густо покраснела и уставилась на тарелку, почувствовав, как все сидящие за столом устремили на нее взгляды. Заметив ее неловкость, Хоули протянул руку и нарочно опрокинул свой бокал с вином: темно-красное бордо пролилось на льняную скатерть, и Хоули тем самым отвлек внимание на себя.

— Ой, Хоули, смотри, что ты наделал, — с досадой вскрикнула Кора, и Алек немного отодвинулся на стуле — ближе к Этель, чтобы на брюки не попало пролитое вино. Его массивный торс загораживал ей Хоули: молодой человек показался девушке каким-то затмением — луной, внезапно заслонившей солнце.

— Ничего страшного, — сказал Хоули, вытирая стол несколькими салфетками сразу. — Всего лишь вино.

— На хорошую скатерть, — простонала она. — Какой же ты никчемный. Совсем ни на что не годен.

Он вздохнул и выбросил мокрые салфетки в корзину для белья. Вернувшись к столу, Хоули мысленно спросил себя, сколько они все будут еще тут сидеть, делая вид, что интересуются друг другом.

— Сделать кофе? — спросил он снова.

— Опять ты со своим кофе, — злобно выкрикнула Кора. — Со стороны можно подумать, у тебя плантация на паях. Ладно. Неси уже свой кофе, если это для тебя так важно.

Он встал и поставил воду, прислушиваясь к неловкому молчанию, которым были встречены эти ее громкие замечания. Оглянувшись на дверь гостиной, Хоули заметил, как Алек наклонился и что-то прошептал Этель. Та в страхе на него уставилась.

— Этель, — сказала Кора: заметив их приватную беседу, она вдруг вспомнила, как эта девушка защищала ее мужа пару минут назад — непростительный грех. — Я очень рада, что вы смогли сегодня прийти.

— Благодарю вас за приглашение, — ответила та.

Кора улыбнулась:

— Ужасно, когда не хватает одного человека. А я не могла вспомнить ни одной незамужней женщины. Вы — единственная моя взрослая знакомая, которая до сих пор не замужем и даже не обручена. — Этель кивнула, пытаясь не показать, что оскорблена. — Но вы наверняка кого-то уже себе присмотрели?

— Я… не думала об этом, — спокойно ответила она.

— Маргарет, Луиза, вы не знаете какого-нибудь одинокого мужчины, который искал бы себе жену? Ведь мы же не можем допустить, чтобы эта бедняжка так и осталась на всю жизнь старой девой. Маргарет, кажется, ты говорила, у вас есть младший садовник, который овдовел и остался с маленьким ребенком на руках?

— И впрямь, — радостно кивнула миссис Нэш, вспомнив. — Его зовут Демпси. Не знаю, имя это или фамилия, просто для нас он всегда был просто Демпси. Я хочу сказать, он уже довольно старый, лет пятьдесят, но у него малютка дочь. Ему непременно нужен человек, который будет присматривать за домом и заботиться о ребенке. Мне договориться о встрече?

— Нет! — отрезала Этель, молясь о том, чтобы Хоули поскорее вернулся с кофе. Ее мольба была услышана — в эту минуту он вошел в гостиную снова. — Пожалуйста, не утруждайте себя, — добавила она более вежливо. — Меня вполне устраивает мое положение.

— О чем разговор? — спросил Хоули.

— Маргарет собирается познакомить Этель со своим младшим садовником. Возможно, этому человеку необходима жена.

— Я правда не могу, — сказала Этель.

— Староват для вас? — с улыбкой спросил Алек.

— Право же, Кора, — произнес, нахмурившись, Хоули. — По-моему, это совсем неуместно.

— Замужество, дорогуша, — спокойно сказала Кора, наклонившись над столом и накрыв рукой крохотную ладошку Этель, — это счастье. Если б вы только знали, как счастливо прожили мы с Хоули эти пятнадцать лет, вы бы ни о чем другом и не мечтали. Нет, заметано, — сказала она, убрав руку. — Мы все устроим.

— Пожалуй, не стоит, — твердо проговорила Этель. — Право же, миссис Криппен. Я действительно не могу.

— Наверно, у нее есть молодой человек, — сказала Луиза Смитсон, внимательно за ней наблюдая, и расплылась в улыбке. — Вероятно, у бедняжки тайный роман, о котором она не хочет нам рассказывать.

— Это правда? — удивленно спросила Кора. — В уме не укладывается, Луиза. Неужели это правда?

— Нет, — ответила Этель.

— Кора! — воскликнул Хоули.

— Ну Хоули, мы же просто шутим. Посмотри на нее. Покраснела как рак. Ее сердце отдано другому. Но он об этом не знает. Это, случайно, не Алек? Я бы на вашем месте не морочила себе голову. О таких, как он, говорят «поматросил и бросил». Мужей среди них не ищут.

— Извините, я выйду на минутку, — проронила Этель, вытерев губы салфеткой, и встала.

— На втором этаже. По коридору налево, — с ухмылкой сказала Кора вдогонку униженной девушке. «Будет знать, как за мужа моего заступаться, — подумала она. — Мерзкая тварь!»

Этель стояла в ванной, тихо плача и пытаясь успокоиться, чтобы глаза и щеки не покраснели от слез. Она и сама не заметила, как привязалась к Хоули. Этель даже не думала в него влюбляться: с самого начала считала его не возлюбленным, а скорее отцом, что должен заменить ей родителя, которого она никогда не знала. Отец умер, когда она была еще маленькой, а от матери — буйной пьяницы — остался только шрам над верхней губой, после того как в детстве она ударила Этель по лицу: мать носила кольцо с острым краем. Подобно Джезебел Криппен, она называла себя женщиной набожной и воспитывала дочь в страхе Божьем, но ее поступки шли вразрез со словами. Повзрослев, Этель не искала любви и никогда особо о ней не думала, пока Хоули Криппен не покорил ее своей добротой. Когда они работали вместе, бок о бок, ее не покидало новое ощущение безопасности и счастья. Если он был весел на работе, Этель весь день ощущала себя счастливой. Но иногда он приходил в мрачном настроении и был с ней холоден, даже немного пугал ее своим поведением. Одно Этель знала точно: Кора Криппен — бессердечная, злобная, противная, властная стерва. К тому же проницательная. Ведь она, конечно, была права. Сердце Этель принадлежало другому. Но не могла же она признаться в любви к Хоули на этом ужине по случаю годовщины их свадьбы. Этель взяла себя в руки и решила вернуться в гостиную максимум еще минут на двадцать, чтобы извиниться и уйти в одиночестве домой. А потом никогда больше не возвращаться в этот дом, пока в нем живет Кора Криппен.

Она открыла дверь и в испуге подскочила: дорогу на лестницу ей преградил Алек Хит.

— Привет, — сказал он, подмигнув.

— Мистер Хит, — произнесла она, удивившись, что он стоял так близко к двери ванной.

— Куда спешим? — спросил он. — Ты что, даже не спустишься вниз?

— Ненадолго, — ответила она. — Чудный вечер, правда?

— Не пытайся меня обмануть. Она тебя ненавидит, да и ты, наверно, терпеть ее не можешь. Не стоит и время тратить.

Этель нахмурилась. Он, конечно, был прав, и она с радостью это признала бы, но не смогла. Сейчас он тоже на нее напирал, и девушка молилась о том, чтобы он ее пропустил.

— На твоем месте, — сказал он, — я бы не обращал на Кору никакого внимания. На самом деле она нормальная, но бывает настоящей стервой, если захочет.

— Я думаю, я…

— Но в одном она права, — продолжал Алек, развернувшись и прижав ее к стенке. — Тебе нельзя оставаться одной. Знаешь, ты ведь красивая. Даже с этим шрамом. — Он наклонился вперед и провел своими толстыми пальцами вдоль рубца, а Этель нервно вздрогнула, не в силах вырваться.

— Мистер Хит, прошу вас, — взмолилась она.

— Тс-с, — прошептал он. — Просто получай удовольствие. — Его правая рука спустилась от шрама к шее, и он медленно провел пальцем по ее коже, а левая потянулась к ее груди.

Этель воспротивилась.

— Отстаньте от меня, — закричала она. — Прошу вас, мистер Хит, отстаньте.

— Помолчи хоть минуту, — прошипел он и прижался к ней. Она почувствовала, как он возбудился, и, взглянув на лестницу, подумала: что, если просто броситься вниз — не убьешься ведь насмерть? Однако Алек на мгновение отпустил ее и сделал шаг назад, чтобы поправить брюки. В этот миг между ними образовался просвет, и когда она уже была готова броситься наутек, внизу на лестнице показался Хоули, который на них удивленно посмотрел.

— Этель, — сказал он. — Все в порядке?

— Все хорошо, Хоули, — ответила она, взяв себя в руки, и, оттолкнув Алека Хита, начала порывисто спускаться по лестнице.

Пока она уходила, Алек сердито кривил губы.

— Этель, вернись. Давай договорим, — сказал он.

— Нет, спасибо, мистер Хит, — крикнула она, не оборачиваясь.

Хоули уставился на Алека, не понимая, что произошло, но молодой человек не обращал на него никакого внимания.

— Приятно было познакомиться, — крикнула она ему. — Хоули, — прошептала затем тихо, — мне уже пора.

— Но, Этель, мы…

— Хоули, я ухожу, — упрямо сказала она.

Они с минуту пристально смотрели друг на друга, и ему захотелось схватить ее за руку и со всех ног убежать вдвоем подальше от Хиллдроп-креснт, 39.

— Конечно, — промолвил он, кивнув. — Простите. Мне очень жаль.

— Вы не виноваты, — сказала она, сняв пальто с вешалки. — Пожалуйста, попрощайтесь за меня с остальными. И спасибо за чудесный вечер.

— Этель, что мне вам сказать?

— Не говорите ничего, Хоули. Я должна идти.

Он подался вперед, желая облегчить душу, но по лестнице спустился Алек и остановился перед ними, не дав ни минуты побыть наедине.

— Увидимся завтра на работе, — пробормотал Хоули. Этель отворила дверь и исчезла, быстро закрыв ее за собой и оставив доктора Криппена одного, дрожащего от гнева и ненависти.

Понедельник — традиционно самый тяжелый день недели — в лавке выдался очень спокойным. Все утро Хоули просматривал счета вместе с мистером Маньоном, который, как ему показалось, был уже не жилец на этом свете. В последнее время он еще больше сгорбился и одряхлел: очевидно, ему с трудом давались даже простейшие арифметические действия. Хотя Маньон ходил теперь в магазин лишь два раза в неделю — утром в понедельник и вечером в пятницу, — Криппен старался сообщать старику даже о самых незначительных происшествиях. Делал это из уважения к нему. Раз уж его умственные способности начали слабеть, рано или поздно ослабеет и весь организм, и Хоули как врачу хотелось это предотвратить.

— Доходы растут, Криппен, — сказал мистер Маньон, проводя костлявым пальцем вдоль колонки цифр.

— Нет, сэр. Снижаются, — возразил тот. — Впрочем, не сильно. И сегодня был трудный день.

— Гм-м, — проворчал Маньон, досадуя на то, что больше не видит разницы. — А как работает новенькая? Есть от нее хоть какой-то прок?

— Новенькая? — смущенно переспросил Хоули. — Но мы же никого не нанимали.

— Вон та, — произнес старик, подняв трость и махнув ею куда-то в сторону Этель, обслуживавшей посетителя за прилавком.

— Вы имеете в виду Этель? — спросил Хоули. — Я хотел сказать, мисс Ле-Нев. Но она ведь не новенькая, сэр. Работает здесь уже два с половиной года.

— Если б тебе было семьдесят восемь лет и ты потратил шестьдесят два из них на свое дело, она показалась бы тебе совсем новенькой, — парировал мистер Маньон, покосившись на девушку, но обрадовавшись, что нашел хорошее оправдание для своей забывчивости.

— Безусловно, — согласился Хоули.

Мистер Маньон встал и собрал вещи, а Хоули тем временем спрятал гроссбух и банковские книжки.

— Что у тебя с глазом? — спросил хозяин через минуту.

— Простите?

— С глазом, Криппен. Что с ним?

Хоули поднес палец к глубокому порезу над бровью и осторожно его коснулся.

— Смех и грех, — ответил он. — Встал посреди ночи и не разобрал дороги. Не успел опомниться, как стукнулся головой о дверь. Очень сильно поранился.

Маньон кивнул.

— Вечно с тобой что-то случается, Криппен, — сказал он. — Никогда не встречал подобного. Такое чувство, будто у тебя каждую неделю новый порез или синяк. Тебе нужно хорошо смотреть по сторонам. На что уж я слепой, а, наверно, меньше натыкаюсь на всякие углы.

Этель оглянулась, когда они шагали мимо нее к выходу, и вежливо пожелала хозяину всего доброго. После того как Хоули вернулся, она ничего не сказала и даже не взглянула на него: Хоули задумался, не обидел ли ее чем-нибудь. С самого утра девушка молчала, отвечая, конечно, на его вопросы, однако не заводя разговор сама. Хоули мучительно старался вспомнить, чем мог ее расстроить, но на ум ничего не приходило. С той злополучной годовщины свадьбы прошло уже больше месяца, и отношения между ними оставались натянутыми. Они так сильно привязались друг к другу, что им стало трудно общаться просто как друзьям. Если б он только не был женат на Коре, то, наверное, мог бы признаться Этель в своих чувствах — чувствах, которые, по его убеждению, были взаимными. Но Хоули состоял в браке, они оба об этом знали, и не хотел оскорбить ее каким-нибудь непристойным предложением при нынешнем положении вещей.

Он дождался конца рабочего дня, когда магазин опустел, а дверь заперли, и лишь после этого вновь попытался завести с ней разговор.

— Понедельник — день тяжелый, — начал он с поговорки. — Возможно, эта неделя будет тяжелее, чем прошлая. — Хоули взглянул на Этель, но та просто кивнула, промолчав. Он вздохнул: — Этель?

Она обернулась:

— Да, Хоули?

— Я говорю, возможно, эта неделя будет…

— Да, я слышала. Извините, задумалась. Да, возможно, так оно и будет.

— Вы на что-то сердитесь?

— Что?

— Этель, вы сердитесь. Сегодня вы и парой слов со мной не обмолвились. Что случилось? Я что-нибудь не так сделал? Что-то сказал?

Она отделалась смехом:

— Разумеется, нет, не говорите глупостей. Что бы вы могли такого сделать?

— Не знаю — потому и спрашиваю.

— Пустое, Хоули. Не обращайте внимания. Просто у меня много хлопот.

Он кивнул и отстал, но в конце концов не вынес молчания, обошел прилавок и встал перед ней.

— Скажите мне, — произнес он. — В чем дело?

— Хоули, я…

— Этель, я считаю нас друзьями. Если вас что-нибудь беспокоит или расстраивает, вы должны мне в этом признаться, или я обижусь. Возможно, вы хотите поговорить о каких-нибудь неприятностях в своей семейной жизни?

— Меня волнует не моя семейная жизнь, — наконец сказала она, не в силах на него взглянуть.

— Не ваша? — смущенно спросил он. — Тогда чья же?

— А вы как думаете? Ваша, Хоули. Меня беспокоите вы.

Он рассмеялся.

— Я? — удивленно произнес. — Но почему, скажите на милость? Почему вы должны обо мне беспокоиться?

Она задумалась и потупила взгляд, на минуту закрыв глаза, а затем посмотрела ему прямо в лицо.

— Хоули, минуту назад вы сказали, что считаете нас друзьями.

— Да, считаю.

— И я, конечно, тоже. И вы сказали, если есть какая-то неприятность, я должна вам о ней рассказать. Так вот, я чувствую то же самое по отношению к вам. — Он уставился на нее, не понимая, к чему она клонит. — Хоули, — наконец сказала она. — Что у вас с лицом?

Сердце у него екнуло, и он отвел взгляд, закусив губу. Ему не хотелось говорить на эту тему.

— С лицом? — переспросил он. — Ну и что с ним не так?

— Я говорю о вашем глазе, Хоули. Нет, не отходите от меня, — сказала она, взяв его за руку. — Я хочу, чтобы вы рассказали. У вас над глазом глубокая рана. Наверно, ужасно больно. Удивляюсь, что вам не пришлось накладывать швы.

— Я врач, Этель.

— Как это случилось?

— Смех и грех. Проснулся ночью и…

— Нет, — твердо сказала Этель, — я уже слышала, как вы говорили это мистеру Маньону, но извините, просто не в силах в это поверить. Человек, конечно, может стукнуться о дверь один раз в жизни, но с вами это случается слишком часто. Вы постоянно приходите на работу в синяках и ссадинах. Говорите, что стукнулись о дверь или упали с лестницы. Открывали бутылку вина, и пробка угодила вам в глаз. Вас сбил экипаж, и вы так сильно ушиблись, что теперь еле ходите. Одно из двух: либо вы самый невезучий человек в Англии, либо за всем этим стоит что-то другое. И я хочу об этом знать. Я не мистер Маньон — мне нужна правда.

Хоули облизнул губы. Он видел в ее глазах заботу и за это ее любил.

— Право же, — наконец сказал он. — У вас разыгралась фантазия. Просто я неуклюжий.

— Это она, да? — произнесла Этель, решившись высказать свои мысли вслух. — Это делает она.

— Она? Кто?

— Ваша жена, Хоули. Эта мегера, на которой вы женаты.

— Этель, я…

— Извините, Хоули. Мне очень не хочется говорить подобные вещи или употреблять такие слова, но других, увы, нет. Я видела, как она с вами обращается. Слышала, как она с вами говорит. И я не верю, что на этом все и заканчивается. Она бьет вас, да? Обходится с вами как с уличным псом, а вы безропотно все сносите.

— Этель, это не так. Она расстраивается, она…

— Расстраивается? — закричала она, расстроившись сама. — Уверена, что расстраиваетесь как раз вы, но ведь вы же не избиваете ее до полусмерти?

— Конечно нет. Я никогда и пальцем не притрагиваюсь к Коре.

— Это потому что вы — джентльмен.

— Потому что я боюсь, — закричал он, и она даже отступила назад. Хоули сглотнул слюну и почувствовал, что вот-вот расплачется. — Боюсь ее, Этель, — сказал он. — Значит, я слаб? Может быть. Значит, я тряпка? Возможно. У нее такие перепады настроения, вы не поверите. Просыпаюсь утром и первым делом думаю: с какой ноги она сегодня встанет? Вечером мы сидим вместе и слушаем патефон, и я боюсь сделать замечание, хоть о чем-нибудь высказаться, ведь что бы я ни сказал — она все равно прекословит мне, затевает драку. Мне кажется, ей постоянно хочется драться. Только так она и способна со мной общаться. Унижая меня.

— Это потому что она сама — ничтожество, — злобно сказала Этель. — Потому что в жизни у нее ничего нет. Вся эта чушь насчет карьеры певицы. Она никогда ничего не добьется. Я это знаю, вы это знаете, и она это знает. Она так разочарована в жизни, что вымещает это на вас. Вы — самая удобная мишень. Потому что вы добрый. И мягкий. Миролюбивый. Вы — полная ее противоположность.

— Чего же вы хотите от меня? — взмолился он. — Сейчас уже слишком поздно. Возможно, если б я не спасовал перед ней много лет назад…

— Никогда не бывает слишком поздно, Хоули. Признайтесь. Она вас бьет, да? — Он кивнул. — Она избивает вас. — Он снова кивнул. — Чем? Сковородками, кастрюлями, кулаками?

— Всем подряд, — признался он. — И не только.

— Я не считаю вас слабаком, — тихо сказала она, качая головой, готовая расплакаться. — Я думаю, что вы в ужасном положении и вам нужно вырваться на свободу. Уйти от нее. Пока она вас не убила. А это обязательно произойдет, Хоули. Если так будет продолжаться и дальше, однажды она вас убьет.

— Тем лучше для меня, — сказал он так тихо, что Этель едва расслышала.

— Нет, — вскрикнула она, внезапно расплакавшись. — Хоули, как вы можете это говорить? Как вы можете даже думать об этом? А как же я? Как я проживу без вас?

Потрясенный Хоули поднял глаза.

— Вы? — спросил он. — Но что…

— Я не смогу, — твердо сказала она. — Не смогу, и все. Я еще никого не любила так сильно, как вас, Хоули. И когда я вижу, как она с вами обращается… Мне самой хочется ее убить.

Она шагнула вперед, и не успели оба опомниться, как их губы встретились, и они поцеловались. Это длилось недолго — каких-то пару мгновений, — потом они отпрянули и уставились друг на друга с паническим страхом и любовью. Казалось, Этель упадет в обморок.

— Мне пора, — сказала она, схватив пальто, и отперла дверь.

— Этель, подождите. Мы должны…

— До завтра, Хоули, — крикнула она, не оборачиваясь. — И больше не позволяйте себя обижать. Прошу вас. Ради меня.

И с этими словами ушла. Хоули выдохнул и опустился на стул, в изумлении почесывая голову. «Она меня любит?» — мысленно спросил он себя. Эта фраза звучала слишком уж неправдоподобно. Он снял с вешалки пальто и запер за собой магазин, надеясь, что Этель, возможно, все еще стоит на улице, но она уже скрылась. В любом случае идти за ней некогда, подумал он. Теперь пора возвращаться домой. Пора сообщить Коре, каково будет впредь. Что он больше не позволит ей обращаться с собой, как раньше. Больше никакого крика, насилия и неприятностей. Хоули широко шагал, ободренный словами Этель и ее чувствами, и его переполнял гнев: он сердился на себя самого за то, что с самого начала позволил так с собой обходиться. Обычно в этом часу он направлялся в зубоврачебный кабинет — но только не сегодня вечером.

Возвращаясь домой на Хиллдроп-креснт, Хоули готовился к тому, что жена лежит на диване, ест фрукты и читает книгу — ее любимое вечернее занятие. На диване ее не оказалось, но он все равно почувствовал, что жена дома. На столе — две полупустые чашки чаю, он потрогал одну: еще теплая. Зашел на кухню, не надеясь, впрочем, Кору там застать, и оказался прав. Не было ее и в ванной, дверь которой оставалась распахнутой. Хоули шагнул в спальню, но там ее тоже не нашел. Разгладив усы, он уже собрался было спуститься вниз, как вдруг его внимание привлекли какие-то звуки. Они доносились с верхнего этажа — из комнаты, которую снимал Алек Хит. Хоули внимательно прислушался: может, просто померещилось? Нет, звуки донеслись снова. Хоули медленно вышел из спальни и шагнул на лестницу. Он не был наверху с того самого времени, когда туда въехал Алек — больше года назад, — и понятия не имел, в каком состоянии комната: по правде говоря, он больше не считал ее частью собственного дома. Стараясь двигаться как можно тише, он поднимался по ступенькам, а звуки между тем усиливались. Стоны, сопение и односложные выкрики под аккомпанемент кроватных пружин. Хоули поднялся наверх: дверь была приоткрыта, он уперся в нее рукой, и под нажимом она бесшумно отворилась. Он увидел перед собой зрелище, поначалу не укладывавшееся у него в голове, настолько оно было непривычным. На простынях лежал парень, которому они сдавали эту комнату: в чем мать родила, с раскинутыми ногами, зажмурив от наслаждения глаза, и со стоном твердил имя Коры. Сверху на нем сидела жена, тоже голая, с обвисшими грудями, между которыми стекала струйка пота. Одной рукой она упиралась в лицо молодого любовника, как бы вдавливая его в кровать, загоняя как можно глубже, и при этом тоже сладострастно стонала.

Вечером 19 января 1910 года мистер Генри Уилкинсон, двадцатичетырехлетний химик, трудился во вторую смену в аптеке «Льюис и Бэрроуз» на Оксфорд-стрит. Он беспрестанно зевал, поскольку работал восьмой день подряд по причине затяжной болезни своего хозяина мистера Таббса, и был совершенно измотан. Уилкинсон знал, что если мистер Таббс до завтра не выздоровеет, придется закрыться в обед, а то еще, чего доброго, неправильно смешаешь лекарства. У него буквально слипались глаза — это уже никуда не годилось.

Над дверью прозвенел колокольчик, Уилкинсон поднял глаза и увидел входящего мужчину: в шляпе, очках и теплом пальто с поднятым воротником. Посетитель носил щеголеватые черные усы. Быстро подойдя к прилавку, он протянул рецепт и, не сказав ни слова, отвел взгляд. Генри развернул рецепт, прочитал его и удивленно поднял брови.

— Гидробромид гиосцина,[30] — сказал он. — Это сильнодействующее вещество. Врач объяснил вам, насколько оно опасно?

— Я сам врач, — последовал ответ.

— Ах вот как, — произнес Генри. — Приготовление займет некоторое время. Я не часто получаю заказы на подобные яды.

— Сколько? — спросил мужчина глухим голосом.

— Минут десять, сэр, — ответил Генри. — Будете ждать или зайдете позже? Мы работаем до десяти.

— Подожду.

Генри вошел в подсобное помещение, откуда хорошо просматривалась передняя часть аптеки, и справился в указателе, а затем взял с полки ингредиенты и осторожно перелил их пипеткой в средних размеров пузырек для лекарств. «Странный какой-то», — подумал он. Посетитель вел себя очень подозрительно, разглядывая полки, но все время поворачиваясь к аптекарю спиной.

— Прекрасный вечер, — воскликнул Генри, пытаясь завязать разговор. — Скоро домой — ужинать? — Мужчина промолчал: он по-прежнему ходил взад и вперед, постукивая тростью по полу. — Как вам угодно, — пробормотал Генри.

Десять минут спустя, приготовив смесь, он вышел наружу и положил пузырек в пакетик.

— Вот, — сказал он, — не буду вас лишний раз предупреждать, сэр. Растворяйте по одному колпачку в пяти колпачках воды, а не то беды не оберетесь. Так сказано на этикетке.

Мужчина протянул фунтовую банкноту, Генри взял ее и достал из кассы сдачу.

— Вынужден попросить вас расписаться вот здесь, сэр, — сказал он, вытащив большую черную папку, и, пролистав ее, нашел нужную страницу. — Это лекарство нам разрешается отпускать только при наличии подписи и адреса.

Мужчина кивнул, прекрасно об этом зная, и старательно вывел: «Джеймс Миддлтон, Холм, 46, Кларкенуэлл». Генри глянул на запись и кивнул.

— Большое вам спасибо, доктор Миддлтон, — сказал он. — Не буду вас больше задерживать.

На улице мужчина вынул пузырек и еще раз прочитал инструкцию на этикетке. Один колпачок на пять колпачков воды. Раз в день. Сердце бешено забилось в груди, во рту пересохло, ноги слегка подкосились. Он сунул пузырек в карман пальто и направился домой.

14. ИНСПЕКТОР ДЬЮ ПОСЕЩАЕТ ХИЛЛДРОП-КРЕСНТ, 39, — НЕОДНОКРАТНО Лондон: пятница, 8 июля — среда, 13 июля 1910 года

Инспектор Уолтер Дью шагал по Камден-роуд к Хиллдроп-креснт, злясь, что ему вообще приходится наносить этот визит. Одна из главных обязанностей инспектора Скотланд-Ярда — давать опрометчивые обещания. Практически каждый день он был вынужден общаться с таким количеством истеричек и фантазеров, что, если бы расследовал все их безумные заявления, у него никогда не оставалось бы времени на раскрытие реальных преступлений. Инспектор собирался отправить в этот дом констебля полиции, чтобы тот собрал необходимую информацию. Однако после звонка от комиссара Лондонской полиции с этой идеей пришлось распрощаться.

— Дью? — прокричал тот в трубку, словно еще не привык пользоваться телефоном. — Что там за история с этим Криппеном? Кажется, это дело расследуете вы.

— Криппен? — переспросил инспектор, удивившись, что начальнику известна эта фамилия. — Да там нечего расследовать, сэр. Просто две женщины с чересчур богатым воображением полагают, что этот бедняга убил свою жену. Вот и все.

— И все? Значит, вы считаете убийство пустяками?

— Конечно нет, сэр. Я хотел сказать, что их заявления не стоит принимать всерьез. Мне кажется, у них просто многовато свободного времени и они начитались детективных романов.

— Ну да, возможно, — проворчал комиссар. — Но дело вот в чем: только что мне позвонил лорд Смитсон и сказал, что одна из этих женщин — его невестка и она расстроена, потому что вы до сих пор ничего не предприняли. И вот она пришла к нему, зная, что мы — члены одного клуба. У Смитсона слабое здоровье, но он попросил меня разобраться, и я был не в силах ему отказать. Скоро мне будет нужно хоть что-то ему сказать, просто чтоб отстал. Так что будьте добры, сходите туда и выясните, что происходит, Смитсон — хороший человек.

— Но сэр, у меня сейчас куча дел. Не могу же я все бросить из-за какой-то…

— Сходите, Дью, — раздраженно сказал комиссар. — И не задавайте лишних вопросов.

— Есть, сэр, — ответил инспектор и со вздохом положил трубку.

Внутренняя политика Скотланд-Ярда постоянно его раздражала. Среди трудового люда ежедневно совершались настоящие преступления и убийства, однако о них тотчас забывали, как только случалась какая-нибудь неприятность у богачей. Этим же утром Дью получил рапорт о том, что в Темзе, недалеко от Боу, выловлен труп, а в цветочном магазине на Лестер-сквер заколота ножом женщина. Но взамен его заставляют заниматься этой чепухой.

Инспектор позвонил в дверь Хиллдроп-креснт, 39, и отвернулся, дожидаясь, пока она откроется: уставился на увядшие цветы во дворе, которые давно никто не поливал. По улице бежала стайка ребятишек, гнавшихся за маленькой собачонкой. Голодная дворняжка слабо лаяла и как будто прихрамывала. Дью нахмурился, глядя, как дети поймали ее и подняли в воздух. Он уже собирался подойти и вмешаться, пока детвора не причинила животному вреда, как вдруг дверь за спиной отворилась, и он быстро повернулся.

— Чем могу служить? — спросил Хоули, поправляя пенсне, чтобы лучше рассмотреть щеголеватого мужчину средних лет, который стоял перед ним, держа перед собой шляпу.

Не успел тот вымолвить и слова, как Хоули почему-то догадался: этот незнакомец пришел сюда по служебной надобности.

— Доктор Криппен? — спросил Дью.

— Да.

— Инспектор Уолтер Дью, — представился он. — Из Скотланд-Ярда. — Дью прекрасно понимал, что сейчас — один из важнейших моментов расследования. Как правило, люди, столкнувшиеся лицом к лицу с офицером Скотланд-Ярда, выглядели испуганными либо смущенными. Обычно инспектор мог мгновенно определить, есть ли человеку что скрывать. Однако на сей раз он не заметил в лице доктора Криппена никаких изменений — пример редкого самообладания.

— И чем я могу вам помочь, инспектор? — спросил Хоули, преградив рукой вход.

— Не могли бы вы уделить мне пару минут? — ответил Дью. — И пустить меня в дом?

Хоули помедлил всего лишь минуту, а затем открыл дверь шире и пригласил инспектора. В доме стояла мертвая тишина и царил полумрак: остановившись в коридоре, Дью стал беспокойно озираться.

— Прошу вас. Проходите в гостиную, — расслабленно сказал Хоули. — Я заварю чай.

— Спасибо, — ответил инспектор, оглядевшись. Его научили быстро оценивать обстановку на тот случай, если это понадобится для раскрытия преступления. В комнате было безукоризненно чисто, и посредине стола красовалась ваза с фруктами. На диване и креслах аккуратно разложены подушки, камин недавно вычищен. Инспектора поразило, какой порядок царит в доме по сравнению со двором.

— Я надеялся, что застану вас дома, — сказал Дью, повысив голос, чтобы Хоули мог услышать его из кухни. — Не знал, на работе вы или нет.

— Обычно в это время на работе, — ответил Хоули, вернувшись в комнату и расставив на столе чашки. — Но на этой неделе мне нездоровилось, и меня заменила ассистентка.

— И где это? — спросил Дью.

— Что где?

— Где вы работаете?

— А, в фирме «Гомеопатические лекарства Маньона», — ответил Хоули, разливая чай. — Может, знаете? Аптека на Нью-Оксфорд-стрит.

Дью кивнул. Он видел немало подобных магазинов, внезапно появившихся по всему Лондону, однако не одобрял их. Инспектор не болел ни единого дня в своей жизни и поэтому не интересовался чудодейственными средствами и восточными снадобьями.

— Признаться, ко мне никогда раньше не заходили полицейские, — сказал Хоули, когда они сели. — Надеюсь, ничего серьезного.

— Я тоже надеюсь, что ничего слишком серьезного, — произнес Дью, достав из кармана записную книжку и по привычке облизнув кончик карандаша. — Я просто хотел задать вам пару вопросов — вот и все.

— Пожалуйста.

— О вашей жене.

Хоули моргнул и минуту помедлил.

— Моей жене? — переспросил он.

— Да. К нам поступила жалоба, и…

— О моей жене?

Хозяин дома казался удивленным.

— Ваша жена недавно скончалась, не так ли? — спросил инспектор Дью, предпочитая задавать вопросы, а не отвечать на них.

— К сожалению, да.

— Не могли бы вы об этом рассказать?

— Конечно. А что вас интересует?

— Главным образом — обстоятельства смерти. Когда она произошла. Где. В общем, все, что вы пожелаете мне сообщить.

Хоули задумался. Он знал, что подобный момент, возможно, наступит, и приготовил для такого случая речь, но теперь — от неожиданности — немного ее подзабыл.

— Кора, — начал он, — то есть миссис Криппен. У нее был родственник в Америке. В Калифорнии. Дядя. Он написал, что очень болен и ему осталось жить пару месяцев. Это произошло несколько месяцев назад. Она была сильно привязана к нему в детстве и, естественно, очень расстроилась.

— Естественно, — сказал Дью.

— Поэтому решила навестить его.

— Аж в Америке? — спросил инспектор. — Неблизкий путь для кратковременного визита. А у него не было какой-нибудь семьи поближе к дому?

— Нет. Понимаете, у него никогда не было жены, и он жил бобылем. И, как я уже сказал, инспектор, одно время они были очень близки, поэтому он с ней и связался. Она не могла вынести мысли о том, что он умирает и никто не утешит его в конце. Поэтому решила ехать сама.

— Понятно, — сказал он. — И куда именно?

— В Калифорнию.

— Значит, она поехала в Калифорнию за ним ухаживать, и потом…

— Я думаю, она подхватила на борту корабля какой-то вирус и почувствовала себя неважно, прибыв в Нью-Йорк. Оттуда телеграфировала мне об этом, но сказала, что ей обязательно станет лучше, как только доберется до дядюшки.

— У вас сохранилась эта телеграмма?

— К сожалению, нет. Обычно я подобные вещи выбрасываю. Даже не подумал, что она мне может понадобиться.

— Безусловно, безусловно, — произнес инспектор, что-то записав. — Продолжайте.

— Потом она отправилась в поездку через все Штаты — от восточного побережья к западному. Вероятно, это ее и доконало. Неделю или две я не получал от нее никаких вестей, а потом калифорнийские власти телеграфировали мне о том, что она скоропостижно скончалась. Дядюшка пережил ее лишь на пару дней, и похоронили их вместе.

Инспектор Дью кивнул и продолжал что-то записывать, хотя Хоули уже умолк. Инспектор не хотел пока ничего говорить: обычно он давал допрашиваемому возможность полностью высказаться, в надежде, что человек сам себя изобличит. Иногда гнетущее молчание вынуждало людей сказать больше, чем они первоначально хотели. Уловка сработала — когда в полнейшем молчании прошло целых полторы минуты, Хоули наконец снова подал голос.

— Для меня это стало настоящей трагедией, — сказал он. — Никогда не отпустил бы ее, если б знал, что это случится. Я слышал, плавание на трансатлантических судах нередко приводит к гибели. Я плавал на одном, когда переезжал из Америки в Лондон, но не хотел бы это повторить.

— Вы американец? — удивленно спросил инспектор Дью.

— Родился в Мичигане.

— Никогда бы не догадался. У вас ни малейшего акцента.

Хоули улыбнулся.

— Я давно здесь живу, — сказал он. — Видимо, сгладился.

— Нам сообщили, что нет никаких документов, подтверждающих пребывание вашей жены в Калифорнии, — сказал Дью через минуту и, облизнув губы, посмотрел Хоули в лицо: нет ли каких-либо перемен?

— Как это? — спросил он.

— Иностранцы обязаны докладывать властям о своем прибытии в штат, — пояснил инспектор. — Очевидно, нет документов, подтверждающих прибытие Коры Криппен в Калифорнию.

— Нет документов? — повторил Хоули, вникая в суть этих слов.

— И к тому же нет свидетельства о смерти. Или какого-либо подтверждения похорон.

— Понимаю, — сказал Хоули, кивнув.

Вновь на пару минут воцарилось молчание, однако на сей раз его нарушил сам инспектор Дью.

— Возможно, вы проясните это, — сказал он.

— Насколько я понимаю, инспектор, — произнес Хоули, — вы говорите, нет документов, подтверждающих, что Кора Криппен прибыла в Калифорнию и там умерла.

— Совершенно верно.

— Дело в том, что жена была не совсем обычным человеком и имела несколько, как бы это сказать, псевдонимов.

— Правда? — сказал Дью, выгнув брови дугой. — А зачем они ей? Она была романистка?

— Нет, конечно нет, — рассмеялся Хоули. — Артистка. Певица мюзик-холла. И в театральном мире называла себя Белла Элмор. Так что, возможно, она пользовалась этим именем и в Калифорнии. Или даже своей девичьей фамилией — Тернер. Или, опять-таки, вполне возможно, в паспорте у нее стояло имя Кунигунда Макамотски.

— Простите?

— Кунигунда Макамотски, — повторил Хоули. — Ее настоящее имя. Понимаете, она русско-польского происхождения. Взяла себе имя Кора Тернер лет в шестнадцать, когда решила, что столь экзотическое станет помехой ей в жизни. Быть может, она была права, не знаю. Но вполне возможно, именно это имя стояло у нее в паспорте, поскольку оно, скорее всего, значилось и в ее свидетельстве о рождении. К сожалению, этого документа я никогда не видел, так что не могу быть уверен до конца. Ну вот и разобрались. Она могла там пользоваться одним из этих имен. По правде говоря, Кора Криппен — наименее правдоподобный вариант.

Дью кивнул и закрыл записную книжку.

— Полагаю, это — единственное имя, которое искали, — сказал он, удовлетворившись ответом Хоули. — Видимо, это и все, что мне было нужно узнать, так что теперь я с вами попрощаюсь. Извините, что обеспокоил и задавал вам такие личные вопросы. Несомненно, вы еще в трауре по миссис Криппен.

— Вы нисколько не обеспокоили меня, инспектор, — сказал Хоули, поднявшись и проигнорировав вторую часть замечания Уолтера Дью.

— И конечно, примите мои соболезнования в связи с кончиной вашей супруги.

Хоули ответил на это рукопожатием.

— Спасибо, — сказал он. — Но могу ли я тоже задать вам один вопрос?

Дью кивнул.

— Что заставило вас прийти сюда и об этом расспрашивать? Откуда Скотланд-Ярду стало известно о смерти Коры?

— К сожалению, я не имею права углубляться в такие подробности, доктор, — ответил он. — Могу лишь сказать: некая особа или особы опасаются, что миссис Криппен, возможно, попала в беду. Но уверяю вас, я сегодня буду говорить с указанными особами, и сомневаюсь, что мы дадим этому делу дальнейший ход.

Они прошли к двери, и Хоули открыл ее, удивившись, что это оказалось так легко.

— И последнее, — сказал Дью, перед тем как выйти из дома.

— Инспектор?

— Телеграмма.

Хоули уставился на него:

— Простите?

— Телеграмма от калифорнийских властей. С извещением о смерти вашей бедной жены. Мне просто нужно подшить ее к делу в подтверждение того, что здесь все чисто. Ну, вы понимаете.

— Телеграмма, — повторил Хоули, его лицо слегка побледнело, он облизнул губы и задумался. — Не уверен, что…

— Да полно вам, доктор Криппен, — сказал инспектор Дью дружеским тоном. — Я еще могу понять, что вы выбросили телеграмму жены с сообщением о благополучном прибытии в Нью-Йорк. Но такой важный документ вы, несомненно, должны были сохранить.

— Да, — сказал он. — Наверное, должен был.

— Тогда, пожалуйста, принесите ее мне, — попросил инспектор, закрыв дверь, и теперь они снова очутились в темном коридоре. Дью впервые осознал, что в этом деле, возможно, не все так ясно.

Они постояли минуту, затем Хоули оторвал взгляд от ковра и посмотрел инспектору в лицо.

— Мне кажется, — медленно произнес он, — лучше сказать вам правду.

— Да, доктор, — ответил тот, и у него по спине пробежала дрожь удивления. — Мне тоже так кажется.

— Видите ли, вы меня подловили на лжи.

— Может, нам лучше вернуться в комнату? — предложил Дью: теперь его интерес несколько подогрелся. Неужели она действительно попала в беду и он сейчас услышит неожиданное, внезапное признание?

Они вернулись в гостиную и уселись. Хоули никогда не продумывал свою легенду до этого момента, но как только сел, в голову пришла одна идея, и он стал лихорадочно перебирать в уме объяснения, проверяя, есть ли в них какая-то логика. Инспектор же Дью наблюдал за ним с некоторым сочувствием. Хотя они общались очень недолго, инспектор уже мысленно дал доктору оценку. Он казался безобидным, вежливым и кротким человеком — слишком далеким от тех выродков, с которыми Дью приходилось иметь дело ежедневно. Он сомневался, что этот мужчина способен на преступление, в котором его подозревали миссис Луиза Смитсон и миссис Маргарет Нэш.

— Моя жена, — начал Хоули, глубоко вздохнув, а затем продолжил: — Понимаете, инспектор, моя жена вовсе не умерла.

Дью поднял брови и вновь вынул из кармана блокнот.

— Не умерла, — повторил он монотонно.

— Нет. На самом деле она жива и здорова.

— Поправьте меня, если я ошибаюсь, доктор Криппен, — сказал Дью. — Разве не вы сказали ее подругам, что она умерла?

— Совершенно верно.

— Тогда, возможно, вы объяснитесь?

— Кора и впрямь уехала в Америку, — сказал Хоули. — Хотя в Калифорнии она или где-нибудь еще, я не знаю. Если бы я занимался прогнозами, то склонился бы в пользу Флориды, но это не более чем догадки.

— Флорида? Но почему Флорида?

— Потому что он сам оттуда, понимаете.

— Он?

Хоули закусил губу и отвел взгляд, печально покачав головой.

— Это так стыдно, инспектор, — сказал он. — Поэтому я и не хотел никому говорить.

— Прошу вас, доктор, если вы просто скажете мне правду, это значительно все упростит.

— Она ушла к другому, понимаете. Как я уже вам говорил, моя жена была певицей мюзик-холла и познакомилась с этим человеком однажды вечером на представлении. Он был богатым американцем и путешествовал по свету. Англия — его последняя остановка перед возвращением на родину. Короче говоря, она изменила мне с ним и забеременела.

— Понятно.

— А потом сказала мне, что любит этого человека и он заберет ее с собой в Америку. Естественно, меня это убило. Я очень любил свою жену, инспектор. Правда. Хотя мне кажется, мой образ жизни казался ей неинтересным, и она стремилась к чему-то другому. Часто обвиняла меня, что я ее сдерживаю. Полагаю, этот другой мужчина предложил ей нечто большее. Деньги, роскошь, новую жизнь в Америке. Я сказал, что прощу ее и воспитаю ребенка как своего собственного, но это на нее не подействовало. Вечером она была еще здесь, инспектор, а наутро упаковала чемоданы и навсегда уехала из Лондона. Я не знал, что мне делать. Если бы об этом стало известно, разразился бы скандал. Я — врач, и чтобы зарабатывать на жизнь, мне нужны пациенты. Если б они узнали, моя практика лопнула бы в одночасье. И… — В этом месте Хоули утер слезу — вид у него был потерянный. — Если уж говорить начистоту, я должен признаться, что был в панике. Понимал, что буду выглядеть не мужчиной, а тряпкой. Я не мог этого вынести, инспектор. Мне наставил рога земляк! Это было выше моих сил.

Инспектор Дью протянул руку и похлопал Хоули по плечу: меньше всего ему хотелось выступать в роли жилетки, но он видел, как страдает этот человек, и не мог остаться глухим к страданиям ближнего.

— Извините, доктор Криппен, — сказал он. — Я вижу, как вам больно.

— Нет, это я должен извиниться, — возразил тот, быстро покачав головой. — Мне с самого начала не нужно было выдумывать такую запутанную историю. Это моя ошибка. Мне кажется, в глубине души я желал: лучше б ты не бросила меня, а подохла. Ужасная мысль, правда?

— По-моему, это вполне можно понять, — произнес Дью.

— Нет, это непростительно. Наверное, она была со мной несчастна.

— Вы не вправе себя винить.

— И все же я себя виню, инспектор. Посмотрите, сколько я причинил хлопот. Меня допрашивает полицейский из Скотланд-Ярда, и теперь правда обязательно раскроется. Все ее узнают. Меня будут жалеть и в то же время презирать. А во всем виноват лишь я сам.

— Боюсь, что правда раскрывается всегда, доктор, — признался Дью. — В любом случае одна из подруг вашей жены не поверила вашей истории до конца. Возможно, будет лучше, если вы сами им расскажете? Не забывайте — вы здесь не жертва, а пострадавшая сторона. Быть может, вам посочувствуют. — Инспектор не верил собственным словам, но решил, что произнести их необходимо. Он взглянул на свой хронометр. Почти час. — Прежде чем вернуться в контору, я собирался слегка перекусить, — сказал он. — Не хотите составить мне компанию?

— Вы серьезно? — спросил Хоули, удивленный дружелюбием инспектора. — Не шутите?

— Ни в коей мере. Честно говоря, не люблю я вести подобные дела. Выпытывать чужие семейные тайны. Мне от этого не по себе.

Хоули задумался. Если б у него был выбор, он предпочел бы, чтобы инспектор Дью немедленно покинул Хиллдроп-креснт и больше никогда не возвращался, но, похоже, на это надеяться не приходилось. Видимо, единственный способ выйти из передряги — довести мистификацию до конца.

— Да мне бы и не хотелось оставлять вас в таком состоянии, — сказал Дью, и в его голосе прозвучала истинная озабоченность.

— Хорошо, инспектор, — наконец произнес Хоули. — Спасибо, я охотно пойду с вами. Вот только накину пальто.

Он вышел из комнаты, а Дью встал у окна и посмотрел на улицу. Дети уже скрылись, хромая собачонка — тоже, и инспектор задумался: может, нужно было вмешаться в эту садистскую игру? Вероятно, бедное создание уже издохло. В животе немного заурчало, и Дью оглянулся: не возвратился ли хозяин. «Бедняга, — подумал инспектор. — Пришлось все выложить совсем незнакомому человеку». Вспомнив о миссис Луизе Смитсон и миссис Маргарет Нэш, он испытал к ним некоторое презрение: не совали б они свой нос в дела доктора Криппена, подумал Дью, этому невиновному человеку не пришлось бы делиться глубоко личным сведениями. Это подло. На мгновение ему даже захотелось обвинить их в том, что напрасно отняли время у полиции, но он знал, что это невозможно.

— Вы готовы, инспектор? — спросил Хоули, открывая входную дверь.

— Готов, — ответил тот и вышел вслед за ним на улицу Хиллдроп-креснт, а мрак и тишина остались на страже тайн, которые скрывал этот дом.

Они пообедали в небольшом ресторане недалеко от жилища Хоули в Камдене и вскоре выяснили, что у них масса общего. Во-первых, инспектор Дью, который был лишь на год старше доктора Криппена, точно так же стремился поступить на службу в полицию, как Хоули жаждал стать врачом.

— У меня были проблемы с родителями, — рассказывал ему Дью, весело поглощая полусырой бифштекс с грибами и жареной картошкой: все это он сгребал в кучу ломтем хлеба, оставляя на тарелке белые просветы. — В частности, с матерью. Она была убеждена, что эта работа не подходит для приличного молодого человека. Хотела, чтобы я стал юристом или священником, но меня не привлекало ни то, ни другое. Понимаете, не нравилась мне эта форменная одежда. У одних — парики, у других — сутаны. Я мыслил иначе. Поэтому настоял на своем и по-прежнему держу палец на курке. Инспектор Скотланд-Ярда Дью — прошу любить и жаловать. Впрочем, она так до конца с этим и не смирилась. Даже когда я начал продвигаться по службе, мать все равно была во мне разочарована.

— Моя была точной такая же, — признался Хоули. — Но она считала профессию врача богохульной. Думала, что каждый, кто пытается вылечить болезнь, восстает против господней воли, которую называла «прекрасной Божьей работой». Сама никогда не принимала лекарств и даже отказывалась перевязать рану, чтобы остановить кровь. Знаете, сожгла даже мои экземпляры «Американского ученого».

— Боже правый. Но она, наверно, стала гордиться вами, когда вы закончили университет. Ведь не каждому человеку хватает мозгов стать врачом.

Хоули задумался.

— Вряд ли, — ответил он, забыв о том очевидном факте, что так и не получил диплома врача. (Впрочем, он давно уже убедил себя в том, что это действительный факт. Немного поднапрягшись, мог даже припомнить отдельные эпизоды того дня. Вот он принимает диплом. Жмет руку ректору университета. В его воображении все это казалось реальным.) — По правде говоря, мы уже много лет не общаемся.

— Ну, так нельзя, — сказал Дью. — Я хочу сказать, до сих пор обижаюсь на мать за то, сколько препятствий она чинила на моем пути, но, клянусь господом, без нее не прожил бы и дня.

— Так, значит, она еще жива?

— О да. Восемьдесят четыре года, а здорова как бык. Раз в неделю мы с ней ужинаем, и она по-прежнему ведет себя так, словно готова отлупить меня, если не доем овощи. — Он слегка улыбнулся и покачал головой. — Их я тоже никогда особо не любил. Однако не могу представить ее себе другой, — добавил инспектор.

— Полагаю, моя все еще живет в Мичигане, — произнес Хоули, но воспоминания его не растрогали. — По крайней мере, никаких опровержений этого я не получал.

— И вам нисколько не интересно? Не хотите поддерживать отношения?

— Видите ли, инспектор, большинство людей, которым я доверял в своей жизни, меня предавали. Особенно женщины. Если уж говорить начистоту, я считаю, что мой характер был сформирован этими людьми и некоторыми обстоятельствами, связанными с ними, и я далеко не всегда мог гордиться собственным характером.

Дью нахмурился, заинтригованный словами собеседника.

— Это почему же? — спросил он.

— По-моему, я слабый человек, — признался Хоули, удивляясь, что так откровенно говорит с инспектором, но почувствовав в нем родственную душу. — Мне бывает трудно постоять за себя в тяжелых ситуациях. Моя первая жена была добрейшей души человеком, но если бы она была жива…

— Ваша первая жена? — удивленно переспросил Дью. — Не знал, что вы уже были женаты.

— О да. Еще в Америке. Много лет назад, в молодости. Ее звали Шарлотта Белл. Красивая и очень милая девушка. Мы прожили всего несколько лет, а потом я ее потерял. Она погибла в дорожном происшествии. Это была настоящая трагедия.

— Сочувствую.

— Не стоит. Это давняя история, и у меня больше не осталось никаких чувств. Я упомянул об этом лишь для того, чтобы подчеркнуть: будь Шарлотта жива, полагаю, она взяла бы надо мной верх. Она сильно отличалась от Коры, но, мне кажется, стала бы предъявлять определенные… требования. Не знаю, к чему бы это в конце концов привело, но мне часто кажется, все могло бы кончиться плохо.

— Как у вас с Корой?

— Ну да. — Хоули доел и отодвинул тарелку. — Хоть я, конечно, должен был об этом догадаться. Можно вам кое-что сказать, инспектор? Только чтоб это осталось между нами.

Дью кивнул. На мгновенье он забыл, что изначально встретился с доктором Криппеном по работе, и почувствовал, что за это короткое время они стали почти друзьями.

— Конечно, Хоули, — сказал инспектор, впервые назвав его по имени. — Вы можете полностью мне доверять.

— Этот американец, с которым она сбежала, — начал он. — Он был не первый, понимаете. Я знаю как минимум трех других человек, с которыми у Коры был роман. Во-первых, итальянский учитель музыки. Потом — актер, с которым она познакомилась на одном приеме. Мальчишка, которому не было и двадцати, — он жил с нами одно время. И я уверен, это далеко не все. Она вела активную светскую жизнь. Работала в мюзик-холле, понимаете.

— Да, вы говорили.

— По-моему, она пользовалась сценическим псевдонимом Белла Элмор из-за того, что Кора Криппен плохо звучало. Ей хотелось больше помпезности. Всегда хотела казаться другой. В этом ее беда, понимаете. Она не могла остановиться и задуматься: может, я просто обычный, рядовой человек? Без оборок. Без украшений. Ничего особенного. Просто заурядная женщина, надежды которой рухнули и разбились, как и у всех остальных людей. — В голосе его прозвучала горечь, инспектор Дью это заметил, но испытал не подозрение, а сочувствие к этому человеку.

— Вы были совершенно честны со мной, доктор Криппен, — сказал он. — Я это ценю.

— Извините, что смущаю вас. Просто после того, как я говорил многим, что она умерла, сейчас, когда сказал наконец правду, словно камень с души свалился. Такое облегчение.

— Вы меня вовсе не смущаете. Напротив.

Хоули улыбнулся. На минуту он даже подумал о карьере писателя: ведь он не только сумел на ходу выдумать правдоподобную историю, обманув выдающегося инспектора Скотланд-Ярда, но и, похоже, приобрел друга.

— Вот только, — сказал Дью, поразмыслив, — я, конечно, прошу прощения, что вновь затрагиваю эту тему, однако мне необходимо всего одно уточнение.

— Да?

— Фамилия человека, с которым она сбежала. И где он останавливался в Лондоне. Просто чтоб закрыть дело, ну вы понимаете. Извините, но для моего начальства — точность превыше всего.

Хоули моргнул. Сам ли он обманул Дью или же Дью обманул его своим дружеским видом? Хоули быстро все обдумал: другого выхода не оставалось.

— Фамилии у меня с собой, разумеется, нет, — ответил он.

— Естественно, естественно, а дома?

— Думаю, да, — нерешительно сказал он. — Возможно, я записал ее где-то на всякий случай.

— Тогда, если б вы ее мне сообщили, мы могли бы закрыть этот вопрос.

— Ага, — ответил Хоули, кивнув: почти не слушая инспектора, он обдумывал ситуацию. Вспомнил дом, письмо. Взглянул на Дью и мысленно спросил себя: что говорить, если полицейский догадается, что он снова приукрасил историю, почти полностью ее сочинил. — Тогда пойдем?

— Конечно.

Оба встали, и инспектор Дью оплатил счет у стойки, отвергнув предложение Хоули поделить расходы.

Когда они вышли из ресторана, начался дождь. Ни у кого не было с собой зонтика, и, посмотрев на часы, Дью вдруг негромко выругался. Он заметил кэб и мгновенно его остановил.

— Извините, совсем забыл, что у меня в три встреча, — объяснил он. — А в такую погоду, кажется, лучше взять кэб, а не то опоздаю. Можно мне зайти на днях за этими сведениями?

— Разумеется, инспектор, — с облегчением сказал Хоули, протянув руку. — Желательно вечерком. После работы.

— Конечно. Ну тогда до встречи. И еще раз, доктор Криппен…

— Хоули.

— Да, Хоули, еще раз извините, что подверг вас этой пытке. Я ценю вашу откровенность. И уверяю вас, что буду нем как рыба.

— Спасибо, инспектор. Тогда до скорого.

— Да. До свидания.

Он запрыгнул в ожидающий кэб и уехал, помахав на прощанье в окно: за всю карьеру ни один подозреваемый не производил на инспектора такого сильного впечатления, как Хоули Криппен. Однако, стоя под дождем и глядя ему вслед, Хоули начал терять уверенность.

— Это еще далеко не конец, — пробормотал он себе под нос и, повернувшись, направился домой.

Инспектору удалось вновь зайти на Хиллдроп-креснт, 39, лишь три дня спустя, и он отложил этот визит до вечера — не только потому, что доктор Криппен намекнул: в это время его проще всего застать дома, — но и потому, что рабочий день у самого инспектора заканчивался и он надеялся заманить Хоули в местную пивную. У Дью было немного друзей, и он полагал, что, возможно, обретет в этом приятном человеке нового. Поддерживать знакомства было инспектору совершенно несвойственно, но разговор за обедом пробудил в нем энергию и разворошил воспоминания. За прошедшие дни он смог успокоить своих недавних мучителей насчет предполагаемого исчезновения Коры Криппен и впервые за свою карьеру сделал это, еще не обнаружив доказательств, подтверждающих невиновность подозреваемого. Когда Дью связался с комиссаром полиции, с самого начала настаивавшим на проведении расследования, тот, видимо, с трудом вспомнил о первоначальной просьбе, и это рассердило инспектора.

— Криппен? — заорал комиссар в трубку. — Какой еще Криппен? О чем это вы говорите, Дью?

— Доктор Криппен, — ответил тот. — Вы попросили меня расследовать дело об исчезновении его жены.

— Я вас просил? Когда? Я что, спятил?

— Несколько дней назад, — со вздохом ответил инспектор. — С вами говорил об этом лорд Смитсон.

— Смитсон? Ах да, что-то припоминаю, — проворчал он. — Ну и как? Убил он или нет?

Дью рассмеялся.

— В убийстве своей жены он виновен не больше, чем я, — ответил инспектор. — На самом деле очень располагающий человек. У него личные неприятности, но ничего такого, что могло бы подтолкнуть к подобной крайности.

— Ну и где же его жена? Уже вернулась домой? Образумилась?

— Не совсем, комиссар. Похоже, она сбежала с другим. Он был немного шокирован и поэтому сказал всем, что она умерла. Неумно, однако никакого криминала.

На том конце провода воцарилось молчание: коллега Дью не достиг бы столь высокого положения, если бы сам не обладал некоторыми сыскными способностями.

— Это он сам вам сказал, да? — спросил он. — И вы ему поверили?

— Да, поверил, — ответил Дью.

— Почему?

— Потому что я разбираюсь в людях, комиссар. Я довольно давно занимаюсь этим ремеслом и могу поручиться: доктор Криппен абсолютно не виновен ни в каких правонарушениях. Он сознает, что совершил идиотскую ошибку, и получил от меня порядочный нагоняй, — солгал инспектор. — Не думаю, что впредь он сделает что-нибудь подобное.

— Ладно, — сказал комиссар, все еще сомневаясь. — Свяжитесь с этой женщиной и передайте ей, что все в порядке, хорошо?

— С какой женщиной?

— Смитсон. С той, что заварила всю эту кашу. Скажите, что мы провели тщательное расследование и не нашли состава преступления. Будем надеяться, тогда она перестанет всем нам докучать.

— Есть, сэр, — сказал Дью, злясь, что придется самому выполнять это поручение, тогда как именно комиссар полиции удовлетворил ее просьбу о расследовании. Инспектор собрался даже в шутку, но с надеждой подбросить свою идейку об аресте этой женщины за напрасно отнятое у полиции время, но их уже разъединили.

Пролистав небольшое дело, заведенное на доктора Криппена, Дью снова поднял трубку, чтобы позвонить миссис Луизе Смитсон.

На Хиллдроп-креснт было гораздо спокойнее, чем в его последний визит. Детей нигде не видно, а улица возле дома Хоули Криппена почти пустынна. Дью посмотрел на ряд аккуратных, стандартных домиков и на минуту задумался: почему у него самого до сих пор нет такого же?

Инспектор остановился у окна дома № 39 и, заглянув внутрь, с удивлением увидел в глубине фигуру мальчика, убиравшего на кухне. Дью прищурился, но так и не смог как следует его рассмотреть. «У доктора Криппена есть сын, о котором он не упомянул?» — спросил он самого себя, шагнув к двери, и постучал.

Когда дверь открылась, Дью с удивлением и даже смущением увидел перед собой вовсе не мальчика, а молодую женщину со стройной мальчишеской фигуркой. На ней были старые брюки Хоули с подвернутыми манжетами, которые висели мешковато, придавая девушке вид сорванца, показавшийся Дью странно привлекательным.

— Прошу прощения, мэм, — сказал он, сняв шляпу и немного покраснев из-за ее необычного наряда. — Извините, что побеспокоил. Инспектор Уолтер Дью. Скотланд-Ярд. Доктор Криппен дома, не знаете?

— К сожалению, нет, — ответила девушка. — Он сегодня у себя в кабинете. Могу ли я вам чем-нибудь помочь?

— Вот как, — разочарованно сказал Дью. — А вы…

— Этель Ле-Нев, — ответила она, широко улыбнувшись, и он впервые обратил внимание на шрам над ее верхней губой. Полицейскому тотчас захотелось узнать, откуда он появился. Несчастный случай в детстве? Буйный отец? Драчливый любовник?

— А, мисс Ле-Нев, — произнес он, кивнув. — Ну конечно. Я о вас слышал.

Она удивленно подняла голову и уставилась на него.

— Правда? — сказала она. — Могу ли я узнать, от кого?

Это было не очень тактично со стороны Дью, и он пожалел о своих словах. Не мог же он ей сказать, что некие светские дамы считают ее уличной девкой и воровкой, — это было бы невежливо. В кои-то веки инспектор растерялся, но девушка спасла его, не дождавшись ответа.

— Может, пройдете в дом? — предложила она. — Не стоять же нам на улице.

— Конечно, — согласился он. — Благодарю вас.

Она провела его в гостиную, где они беседовали с доктором Криппеном несколько дней назад. Дью дождался, пока девушка сядет, а затем занял то же место, что и в прошлый раз.

— Извините, что я в таком виде, — сказала она, глядя на свою мужскую одежду и явственно осознав, что лицо покрыто грязью и потом. — Я решила немного прибраться и заняла у Хоули пару старых вещей. Наверно, я похожа на чучело.

— Вовсе нет, мисс Ле-Нев, — возразил он. — Наоборот. Усердный труд еще никого не портил.

Она улыбнулась — такое приятное обхождение ее успокоило.

— Хоули говорил мне, что вы заходили к нему, — сказала она после короткой паузы, готовая перейти от пустой болтовни к делу. — По правде говоря, он от вас без ума.

Дью обрадовался и приободрился: значит, не нужно скрывать причину визита.

— Правда? — сказал он. — Что ж, приятно слышать. Должен признаться, за все годы работы в полиции никогда не попадал в такое глупое положение: ведь я сразу понял, что за человек доктор Криппен. Но просто следовал инструкциям и должен был довести дело до конца, вы же понимаете.

— Конечно. Но можно спросить: кто первым высказал это чудовищное предположение?

Инспектор задумался. Говоря строго, он не имел права этого делать, однако уже решил, что скоро станет закадычным другом четы Криппен-Ле-Нев. Он вспомнил невыносимый разговор с миссис Луизой Смитсон по телефону и понял, что терпеть ее не может.

— Невиновен? — закричала она, придя в ужас от его сообщения, что дело доктора Криппена закрыто. — Хоули Криппен невиновен? Возможно, лишь на том языке, где «невиновен» в действительности означает «виновен». Боже правый, да он же убил ее, инспектор Дью. Ясно как божий день — перерезал ей глотку от уха до уха и выпил всю кровь. Я в этом уверена.

— Я так не думаю, миссис Смитсон, — возразил инспектор: с одной стороны, он пытался сдержать эмоции, а с другой — не рассмеяться над ее мрачными фантазиями. — Я разговаривал с доктором Криппеном, и он заверил меня, что…

— Помилуйте, — перебила она. — Он заверил вас, что не делал этого — вот и делу венец, так, что ли? Тогда скажите мне, инспектор, если вашим ребятам когда-нибудь удастся поймать Джека-Потрошителя, который вспорет живот несчастной шлюхе, и руки у него будут по локоть в крови, но он скажет: «Честное слово, это не я», — вы и его тоже отпустите? Вот как, значит, ведутся теперь дела в Скотланд-Ярде? Боже мой! Да, может, он и есть Джек-Потрошитель!

— Миссис Смитсон, у нас есть четкие директивы по ведению следствия, — сказал Дью. — К сожалению, я не имею права их сейчас разглашать. Однако заверяю вас, я поговорил с доктором Криппеном и узнал об этом деле немножко больше, чем вам, возможно, пока известно, и просто информирую вас, что ему нельзя предъявить никаких обвинений. К тому же, мне кажется, у вас слегка разыгралось воображение, а это, поверьте, бывает очень опасно.

— Инспектор, с того дня, как я познакомилась с этим человеком, я почувствовала в нем что-то подозрительное. В его взгляде! В том, как он смотрит на вас! Ясно, что ему нельзя доверять.

— Тем не менее…

— Ха! — выдохнула она, злясь на него и немного разочаровавшись, что у этой истории не будет жуткого конца.

— Тем не менее, миссис Смитсон, если вам понадобятся дополнительные сведения, советую вам обращаться не в полицию, а к самому доктору Криппену.

— Никогда в жизни, — надменно сказала она. — Если б он узнал, что я с вами говорила, то, наверно, уже бегал бы за мной с кухонным ножом. Господи! — добавила она испуганно. — Вы ему хоть не сказали? Не признались, что к вам приходила я или миссис Нэш?

— Разумеется, нет, — ответил инспектор, жалея, что этого не сделал. — Подобные беседы всегда ведутся строго конфиденциально. И если вы через мою голову просите своего деверя поговорить с моим начальством, это тоже хранится в секрете, так что вам не стоит волноваться. — Он сказал это в качестве упрека, а также с целью доказать, что среди офицеров существует определенная солидарность. — Впрочем, с этим вопросом покончено — раз и навсегда.

— Покончено с Корой Криппен, — сказала она. — А вопрос еще не решен, инспектор.

— Полагаю, что решен, миссис Смитсон. И я настоятельно советую вам оставить эту тему. Необоснованные заявления с вашей стороны могут привести к уголовному преследованию.

— Но ведь именно этого мы и добиваемся!

— Это касается вас, миссис Смитсон. Нельзя просто так ходить и по собственной прихоти обвинять невиновных людей в убийстве. Клевета, знаете ли, преследуется по закону. — На другом конце провода на пару минут наступило молчание, и в конце концов он был вынужден сказать: — Алло? — чтобы выяснить, у аппарата ли она. Когда женщина наконец заговорила, голос у нее был глухой и злобный.

— Надеюсь, вы не угрожаете мне, инспектор Дью?

— Ни в коем случае. Просто я пытаюсь помочь вам, указывая…

— Вам известно, кто мой деверь?

— Доподлинно. Но факты есть факты, и, к сожалению, это единственное, что я могу вам пока предложить.

— Прекрасно, — сказала она. — Но когда вы узнаете, что ошибались, а я была права, и когда этого хитрого мерзавца вздернут на виселицу, возможно, вы найдете способ передо мной извиниться. Вы меня в очередной раз подвели, инспектор Дью.

— Я это учту, — в изнеможении ответил он. — И благодарю за проявленный интерес, миссис Смитсон. До свидания. — Он быстро повесил трубку и отступил на шаг от телефона, боясь, что тот прыгнет и вцепится в него зубами.

— Скажем просто, — произнес инспектор Дью, тщательно подбирая слова, — некие особы из круга знакомых Коры Криппен недолюбливают доктора Криппена.

Этель улыбнулась.

— Так я и думала, — промолвила она. — Я и Хоули точно так же сказала. Говорю, наверно, кто-нибудь из компании этих праздных, болтливых кумушек. Им просто нечем заняться — вот они и выдумывают нелепые истории и напрасно отнимают у всех время.

— Конечно, я не должен говорить, что искренне согласен с каждым вашим словом, — с улыбкой ответил инспектор, — и поэтому промолчу.

Этель засмеялась и потупилась в стол, ковыряя ногтем небольшое пятнышко свечного воска.

— Думаю, мы понимаем друг друга, инспектор, — сказала она. — Хотите чаю?

Он покачал головой.

— Я ненадолго, — объяснил. — Когда вы ждете домой доктора Криппена?

— Сейчас бывает по-разному, — ответила она, сверившись с часами. — Останьтесь. Я знаю, он будет жалеть, что разминулся с вами.

— Пожалуй, еще пару минут, — сказал он и, облизнув губы, подумал, не слишком ли развязно с его стороны задать вопрос, крутившийся у него в голове. Дью все же решился: они ведь хорошо поладили, и ей, видимо, нечего скрывать.

— Это, конечно, не мое дело, — начал он, — но скажите, какое положение вы занимаете в этом доме?

— Положение?

— Да, — подтвердил он, чувствуя, что краснеет: вопрос был слишком уж личный. — Вы помогаете доктору Криппену поддерживать порядок в доме, с тех пор как от него ушла жена?

Она подумала и решила ответить честно.

— Мы с Хоули много лет работали вместе, — пояснила она. — У Маньона, знаете?

— Да, слыхал.

— Я была там ассистенткой, понимаете. На самом деле я и сейчас ею работаю. И мы тесно сдружились. Ну а когда Кора ушла, закрепили эту дружбу.

— Значит, вы живете здесь?

— Я очень о нем забочусь, инспектор.

— Разумеется. Мне бы и в голову не пришло обратное.

— Мне кажется, со мной он будет счастлив, — сказала она, пожав плечами. — А я — с ним. Хотя, учитывая, как он жил до этого, любые изменения будут только к лучшему.

Дью поднял брови.

— Так вы хорошо знали Кору Криппен? — спросил он.

— Не очень хорошо, — ответила девушка, пожалев о последнем замечании. — Но все же достаточно. Достаточно, чтобы понять: она была сущим цербером. И явилась на эту землю лишь для того, чтобы превратить жизнь бедного Хоули в ад кромешный. — Инспектор Дью кивнул и поджал губы. — Простите, инспектор. Я знаю, вам может показаться, что я захожу слишком далеко и впадаю в мелодраматизм, но вы ее не знали. Она превратила его жизнь в кошмар. Каждый день, каждую секунду издевалась над ним.

— Когда он говорил со мной, мне показалось, он ее любит, — с сомнением проронил Дью.

— Просто Хоули так с вами говорил, — объяснила она. — Про нее он ни одного плохого слова никому не сказал — даже мне. Такой уж он человек. Старой закалки. Что бы она ни вытворяла, прощал. А она изменяла ему, оскорбляла его, била…

— Она его била?

— И не раз. Я сама видела рубцы. Однажды я даже сказала, что нужно наложить швы, но он и слушать не захотел. Рана как следует зажила лишь через несколько месяцев. Кажется, это он, — добавила она, выглянув из окна, и увидела, как по улице к дому шагает Хоули.

Дью покачал головой.

— Я даже не догадывался, — произнес он. — Он мне кое-что рассказал о ее… изменах, но о насилии — ни слова.

— Конечно, если мы хотим быть добрыми христианами, — сказала Этель, — можно предположить, что у нее были проблемы с головой и она вела себя так помимо собственной воли. Но я сомневаюсь, что мне хочется быть доброй христианской, инспектор. Сурово звучит?

— Вы волнуетесь за него, — ответил Дью. — Это можно понять.

— По правде говоря, я думаю, дело даже не в том, — сказала Этель. — Мне кажется, она так глубоко разочаровалась в жизни, что могла это компенсировать, лишь причиняя страдания ближнему. Понимаете, она хотела стать звездой. «Сенсационной певицей», как она постоянно всем твердила. Заветная мечта ее жизни — увидеть свое имя на первых страницах газет. Войти в историю. Чтобы о ней писали книги. Она заблуждалась.

— И вы не верите, что это когда-нибудь произойдет?

— Конечно нет, инспектор. Она посредственность. Просто попадала в ноты, но я ведь тоже могу прочертить линию. Однако это еще не делает из меня Моне.[31]

Дью рассмеялся и оглянулся, удивляясь, почему входная дверь до сих пор не скрипнула.

— Еще не дошел? — спросил он.

Этель вновь выглянула в окно, но не увидела любовника на улице.

— Ой! — сказала немного удивленно. — Я была уверена, что это он. Видать, обозналась. Но прошу вас, подождите, инспектор. Он наверняка скоро придет.

Дью посмотрел на часы и покачал головой.

— Вот что я вам скажу, — произнес инспектор. — Передайте ему, пожалуйста, что я зайду снова в среду вечером. Скажем, часов в восемь? Если он вернется к этому времени, буду очень признателен.

Он встал и потянулся за шляпой, а она опередила его и пошла к двери.

— Обязательно, — сказала Этель. — Я позабочусь о том, чтобы он был дома. Он будет очень жалеть, что разминулся с вами.

— Ничего страшного, — ответил Дью. — Если он дождется меня в следующий раз, буду очень признателен.

— Конечно.

Дью спустился по лестнице и собрался уже выйти на улицу, как вдруг она его остановила:

— Инспектор? — Он оглянулся, ожидая продолжения. — Вы видите это, правда? — спросила она. — Видите, какой он хороший человек? Какой мягкий? В смысле, не мне одной так кажется?

Он задумался и позавидовал Хоули, которого так любила эта женщина. Помедлив лишь минуту, он улыбнулся и кивнул.

— Да, мисс Ле-Нев, — сказал. — По-моему, вижу.

Теперь она облегченно улыбнулась и шагнула обратно в дом, закрыв за собой дверь. Сердце бешено колотилось в груди. Она думала вернуться во двор, но уже вечерело, а она слишком устала от работы, и поэтому, наоборот, поднялась наверх переодеться.

Через пять минут она услышала, как открылась входная дверь, и вышла на лестничную площадку.

— Хоули, — воскликнула она радостно. — Ты только что разминулся с нашим гостем.

— Правда? С кем же? — спросил он.

— С инспектором Дью из Скотланд-Ярда. Такой приятный человек.

— Вот как?

— Он приходил за информацией, которую ты должен был ему передать.

— Ага, — спокойно сказал Хоули. — Я ведь, по-моему, говорил тебе?

— Он сказал, что зайдет в среду вечером, — сообщила она. — В восемь. Он хочет с тобой поговорить.

Хоули кивнул, прошел в гостиную и уселся в кресло, слегка дрожа. Он замерз, поскольку четверть часа простоял под деревом через дорогу, прячась от Дью и Этель. Наблюдая за ними в окно, он дожидался, пока уйдет инспектор. «В среду вечером, — подумал он. — У нас осталось не так уж много времени».

В среду, 13 июля 1910 года, время для инспектора Уолтера Дью тянулось медленно. Он сидел у себя в кабинете с видом на Набережную и постоянно ловил себя на том, что подолгу смотрит в окно, не в силах сосредоточиться на работе. Перед ним лежало три папки, требовавших изучения, и он пытался каждой из них уделить внимание, но так ничего и не добился ни с одной. В первой содержались сведения о женщине, труп которой был выловлен в Темзе недалеко от Боу неделю назад: вскрытие показало, что она была задушена, а затем брошена в воду — в легких не обнаружили воды. Ей было шестьдесят два года, и Дью подозревал мужа. Когда пожилые женщины долгие годы пилят мужей, у тех в конце концов лопается терпение. Во второй папке содержался рапорт о серии грабежей в районе Кенсингтона — все они совершались поздно ночью, и ни в одном из домов не выявлено следов насильственного вторжения. Последняя же папка имела отношение к молодому человеку, которого сбила аристократическая карета, скрывшаяся с места преступления: по словам жертвы, на ней красовался герб принца Уэльского. Дью отложил эту папку на самое дно стопки, поскольку это дело, несомненно, будет самым сложным. Для его ведения потребуется применить все дипломатические способности.

Однако сейчас все это не имело значения, поскольку инспектор вскоре собирался вновь отправиться на Хиллдроп-креснт, 39. В то утро он надел свой лучший костюм и даже купил на улице у девушки цветок, который собирался вставить в петлицу, выйдя из конторы. Дью поставил его до вечера в стакан с водой, чтобы не завял; теперь же, когда инспектор взглянул на цветок, тот показался ему жалким и одиноким — срезанный аромат, отчаянно пытавшийся уцелеть наперекор судьбе. Дью взглянул на свое отражение в зеркале и остался доволен. У него был бодрый, бойкий вид — желанный сосед по столу, если чета Криппен-Ле-Нев пригласит его немного посидеть у них, на что он горячо надеялся. Затем, возможно, они с Хоули Криппеном прогуляются в местную пивную, а Этель останется мыть посуду. Они поговорят как мужчина с мужчиной, не касаясь своих схожих проблем в прошлом, и найдут еще много общего, на чем можно будет построить крепкую дружбу. Он снова сверился с часами. Не хотелось приходить слишком рано, но уже четверть восьмого, и если не очень спешить, он придет как раз вовремя.

— Собрались в гости, инспектор? — спросил констебль Милберн, когда он проходил через вестибюль.

— Что такое? — угрюмо сказал Дью, едва обратив внимание на это замечание.

— Я спросил, собрались к кому-то в гости? — повторил тот. — Просто вы надели праздничный костюм, да еще и с бутоньеркой в придачу. Обычно вы так не наряжаетесь, сэр.

— Обычно?

— Я и не думал вас обидеть, инспектор Дью, — быстро проговорил констебль Милберн. — Я просто хотел сказать, что обычно вы не носите таких дорогих костюмов. Разумеется, вы всегда хорошо выглядите. — Он глубоко вздохнул. — Вы очень красивый мужчина, сэр, — смущенно добавил констебль и тотчас об этом пожалел.

— Займитесь работой, Милберн, — велел Дью.

— Есть, сэр, — ответил тот, снова садясь.

— Дело в том, — произнес инспектор, через минуту обернувшись, чтобы сообщить констеблю о своих планах, чего он, как правило, никогда не делал, — что я собираюсь сегодня поужинать со своими близкими друзьями. Доктором Криппеном и его дамой. Поэтому я нарядился и считаю это достойным уважения. Вы должны брать с меня пример, Милберн, в случае, если вас и вашу юную леди когда-нибудь пригласят в гости.

Дью выложил это Милберну неожиданно для себя, но каково же было удивление констебля. Инспектор никогда не вел с ним пустых разговоров. «Может, — подумал юноша, — он хочет меня повысить? Такое вознаграждение было бы весьма кстати».

— Доктор Криппен? — переспросил он и задумался, сморщив нос. — Что-то знакомое, сэр. И где же я слышал эту фамилию?

— Полагаю, нигде, — сказал Дью, не желая делиться новым другом с рядовым констеблем.

— Нет, вспомнил, — воскликнул Милберн, припоминая несколько визитов миссис Луизы Смитсон. — По словам той женщины, он убил свою жену.

— Не говорите глупостей, Милберн. Этот человек — настоящий джентльмен. И свою жену он не убивал, уверяю вас.

— Но эта леди…

— Эта леди — если мы вправе называть таких женщин подобным словом — сделала необоснованное заявление, которое впоследствии оказалось совершенно абсурдным. Я лично знаком с доктором и могу вас заверить, что он человек высочайших достоинств.

— Вот как? — недоверчиво переспросил Милберн. — А как же тогда его жена? Она жива?

— Да, и преспокойно живет в Америке. Если быть точным — во Флориде. Миссис Смитсон допустила ошибку, и дело уже закрыто.

— Рад слышать, сэр, — произнес Милберн, широко улыбнувшись, а Дью развернулся и пошел к выходу. — Значит, вас ждет чудесный вечер, сэр.

Выходя из здания, инспектор помахал ему на прощанье рукой и вдохнул на улице свежий воздух: легкие наполнились счастьем и радостным предвкушением будущего вечера в кругу друзей. Стояла середина июля, и было еще светло; он прошел мимо парка и увидел группу молодых людей, игравших на лужайке в крикет. Их голоса весело разносились под кронами, и он ощутил великую радость жизни, прилив чувств к ближним, желание любить и быть любимым всеми. Подобные эмоции были ему несвойственны, и он упивался своим новым состоянием. Проходя вдоль Темзы, он испытал невероятное искушение вскочить на свободную скамейку и запеть, однако устоял перед соблазном, иначе его могли отвезти в приют раньше, чем он добрался бы до моста.

Инспектор шел легко и беззаботно: бросил пенни бездомному, который устроился ночевать на углу Морнингтон-креснт, и небрежно поздоровался с шедшими навстречу барышнями, едва прикоснувшись к шляпе. В животе немножко урчало, и он по-прежнему надеялся, что его, быть может, пригласят остаться на ужин. Еще утром Дью решил больше не требовать у доктора Криппена никакой информации о мужчине, наставившем ему рога. Что касается самого инспектора, он считал: пусть Кора со своим любовником проведут остаток жизни во Флориде, это не его дело. По прибытии он скажет Хоули, что дело закрыто и не нужно сообщать ни фамилии, ни адреса. Конечно, инспектор будет за это вознагражден их обществом и дружбой. «Вы можете навсегда забыть имя Коры Криппен», — скажет он. Дью чувствовал себя человеком, который собирается принести ближнему самую радостную новость в его жизни и знает, что будет за это так или иначе вознагражден. Говоря констеблю полиции Милберну, что дело закрыто, он вовсе не блефовал.

В тот вечер на Хиллдроп-креснт было полно ребятишек, но в кои-то веки они просто весело играли между собой, а не мучили животных. Дью обрадовался: в нынешнем настроении ему бы меньше всего хотелось поучать шалунов.

— Добрый вечер, — поздоровался он с детьми, и те недоверчиво уставились на него: такие элегантные джентльмены редко обращали на них внимание, не говоря уже о том, чтобы с ними заговорить.

— Добрый, сэр, — промямлил один в ответ, вызвав насмешливые взгляды приятелей.

К удивлению и разочарованию инспектора, в гостиной дома № 39 по Хиллдроп-креснт было темно, и, стоя снаружи, он сказал себе, что его друзья, возможно, одеваются перед ужином наверху или, пожалуй, отдыхают на заднем дворе. Как-никак назначена встреча, и сейчас ровно восемь. Не могли же они уйти из дому. Дью буквально взлетел по ступенькам и трижды постучал в дверь, но, коснувшись дерева костяшками в третий раз, с удивлением обнаружил, что дверь мягко подалась и со скрипом приоткрылась на пару дюймов: в темную прихожую доктора Криппена легла полоска света.

Инспектор моргнул и подождал каких-нибудь звуков изнутри; так ничего и не услышав, он вытянул руку и медленно распахнул дверь. Петли заскрипели, как в готическом романе ужасов, — ему тотчас вспомнился первый приезд Джонатана Харкера в замок графа Дракулы,[32] — но Дью остался снаружи и, подавшись вперед, позвал:

— Хоули? Мисс Ле-Нев?

Ответа не последовало, и Дью окинул нервным взглядом улицу. Хотя он был старшим инспектором Скотланд-Ярда, можно предположить, что кто-нибудь, заметив, как он вошел в чужой дом, вызовет местного констебля, и его арестуют: это будет неприятно всем и наверняка рассердит самих хозяев. Впрочем, в эту минуту никто за Дью, похоже, не наблюдал, поэтому он проворно шмыгнул в дом и быстро закрыл за собой дверь.

Вновь наступила темнота, и он вздрогнул. В прихожей было холодно, хотя стояла середина лета.

— Хоули? — вновь крикнул он. — Это Уолтер Дью. Из Скотланд-Ярда. Мисс Ле-Нев?

Казалось, его слова пронеслись в воздухе и растворились где-то вдалеке. Инспектор нахмурился, и разочарование на миг сменилось недоумением: где же они? Он открыл дверь гостиной, где сиживал уже два раза, и заглянул внутрь. Там было, как всегда, безукоризненно чисто, однако на сей раз все выглядело как-то иначе. Дью быстро прошел через гостиную и очутился на кухне: потрогал рукой чайник. Холодный. Заглянул в раковину: совершенно сухо, значит, ею не пользовались по меньшей мере целый день. Закусив губу, инспектор вернулся в прихожую и широкими шагами стал подниматься по лестнице. Он открывал все двери подряд, пока не нашел комнату, которая, очевидно, служила доктору Криппену спальней, и открыл там гардероб. Тот был по-прежнему наполовину завешен одеждой, но с одной стороны висело несколько пустых плечиков, а остальные были сдвинуты в противоположную сторону. Дью мысленно попытался найти этому объяснение и спустился вниз, чтобы продолжить осмотр. Он ни на минуту не допускал, что всему этому есть какое-то зловещее объяснение, хотя уже было ясно: произошло нечто необычное.

Дью стоял подбоченясь в прихожей и думал, что делать дальше, как вдруг его внимание привлекла дверь под лестницей, которой он раньше не замечал. Он минуту смотрел на нее, а затем подошел и крепко схватился за ручку, словно боясь случайно ее выпустить. Открыв дверь, инспектор увидел лестницу в подвал и осторожно стал по ней спускаться, включив по пути единственную лампочку, которая висела в самом низу и скудно освещала помещение.

— Хоули? — вновь позвал он, на этот раз шепотом, хотя уже не рассчитывал услышать ответ.

В подвале было немного сыро и пахло плесенью. Он оказался завален всяким мусором, и, опустив глаза, Дью уставился на грязный каменный пол. Инспектору стало зябко, и он решил уже отсюда выйти, как вдруг обратил внимание на половой настил в углу помещения, на расстоянии примерно десяти футов от него. Хотя пол был повсюду ровен и покрыт пылью, здесь плиты почистили, словно кто-то впервые за долгие годы их поднял и отставил в сторону для просушки, а затем положил обратно. Дью нервно сглотнул и, подойдя ближе к этому месту, присел на корточки.

Запах ударил в нос еще раньше, чем инспектор ухватился за плиту, и он тотчас ощутил рвотный позыв. Тем не менее, немного отвернув голову, он просунул руку в щель и сумел приподнять камень: вынув три плиты, Дью отодвинул их в сторону и заглянул под низ. Смердело ужасно, но все выглядело вполне обыденно: густое, коричневое, рассыпчатое вещество, как предположил инспектор, повсюду заполняло промежуток между каменным покрытием пола и бетоном. Дью ткнул туда носком туфли, надеясь, что упрется в твердое, но вместо этого почувствовал какую-то мягкую, сочную массу, которая неестественно хлюпнула: инспектор быстро отступил назад и в страхе оглядел подвал. На минуту задержав дыхание, он опустился на колени и руками осторожно разгреб песок. Под ним он обнаружил несколько свертков, плотно завернутых в газету и перетянутых бечевкой. От них исходила жуткая вонь, и Дью в отвращении скривил губы, но, зайдя столь далеко, уже не мог остановиться. От тошноты сводило желудок, однако инспектор вынул один сверток — что не составило труда — и положил его на пол. Достав перочинный нож, перерезал бечевку, отложил ее в сторону и, взявшись пальцами за обе стороны свертка, медленно раздвинул края газеты.

Внутри он увидел кусок человеческой плоти, вместе с костями и свернувшейся кровью, величиной примерно с квадратный фут. Все было старательно препарировано и порублено, а затем тщательно завернуто в несколько слоев газеты, сквозь которую теперь сочилась густая черноватая жидкость. Сбоку инспектор заметил нечто похожее на большой палец. Сверток был очень аккуратный и, подобно остальным, где помещались отдельные части человеческого трупа, уже начал разлагаться.

15. ПОГОНЯ Атлантический океан: воскресенье, 24 июля — вторник, 26 июля 1910 года

Капитан «Лорентика» Тейлор сидел с инспектором Скотланд-Ярда Дью в радиорубке парохода — они только что отправили капитану «Монтроза» Кендаллу сообщение по телеграфу Маркони. Всего три слова, но они говорили обо всем: «Начали погоню — помалкивайте». Затем оба спустились в личную столовую капитана и поужинали копченой семгой с гарниром из овощей и картофеля — блюдо, приготовленное главным коком «Лорентика».

— Я всегда требую, чтобы он плыл с нами, — пояснил Тейлор своему гостю. — Эти рейсы бывают порой хлопотными, и одно из немногих утешений — чертовски хороший кок на борту. Когда получаю судовую роль, всегда первым делом проверяю: кто будет еду готовить, — и если мне кок не по вкусу, судно остается в порту.

— Уверен, что ваши пассажиры оценят это по достоинству, — сказал Дью, которому безумно понравился обед.

— Пассажиры? — удивленно переспросил капитан. — Да черт с ними, с пассажирами, старина. Не думаете ли вы, что я стану переводить его таланты на эту шантрапу? Помилуйте — он работал в Париже. Готовил, знаете ли, для Сары Бернар.[33] Нет, я держу его только для помощников и лично для себя. Компания думает, что он готовит и для всех остальных, но мы и об этом помалкиваем.

— Вы счастливчик, — со смехом сказал Дью. — А мне по вечерам чаще всего приходится готовить самому.

— Как ваша каюта? — спросил капитан. — Комфортабельная?

— В высшей степени. Еще раз спасибо, что предоставили мне такой прекрасный номер.

— Каюту, инспектор. Каюту.

— Конечно.

— Так значит, этот Криппен, за которым мы охотимся, — произнес Тейлор через минуту, вытаскивая пальцами рыбную кость, застрявшую между зубов: его речь из-за этого получилась слегка приглушенной. — Я читал о нем в газетах перед отплытием из Ливерпуля. Говорят, убил жену.

Дью кивнул.

— Похоже на то, — признался он. — Жуткий случай. Останки обнаружил я сам.

— Вот как?

— Он расчленил ее и спрятал в подвале. Никогда ничего подобного не встречал.

— Расскажите-ка поподробнее, инспектор, — попросил капитан, любивший всякие ужасы.

Дью вздохнул. За какую-то пару недель после исчезновения Криппена он стал чем-то вроде знаменитости, однако не любил говорить об этом деле с посторонними. Когда инспектор нашел первые свертки с останками Коры, спрятанные под каменными плитами в подвале на Хиллдроп-креснт, 39, туда явилась целая бригада врачей и криминалистов, поднявших все вверх дном. Они убрали большую часть каменного настила и обнаружили новые свертки. В морге местной больницы была собрана кошмарная головоломка, а еще через пару дней более двухсот фрагментов тела разложили для осмотра на столе перед врачами и полицейскими.

— Неряшливая работа, — сказал ему доктор Льюис, главный патологоанатом, когда инспектор сам пришел взглянуть на это ужасное зрелище. — Если бы он действительно был дипломированным врачом, то лучше бы разбирался в жизнедеятельности человеческого организма. Некоторые конечности оторваны в самых трудных местах. Напоминает новичка, разделывающего курицу. Миссис Криппен наверняка умерла еще до начала процедуры, и это само по себе счастье. Нелегко было снова сложить все фрагменты воедино, хотя, сказать по правде, это доставило мне большое удовольствие. Словно вернулся на много лет назад — в медицинское училище. Господи, чего мы там только не вытворяли. Как-то раз с моим другом Энгусом…

— Этим вряд ли можно наслаждаться, доктор, — перебил его Дью, не расположенный слушать россказни о дурацких студенческих выходках.

— Разумеется, разумеется. Однако должен признаться, я привел с собой нескольких студентов, чтобы взглянули на труп, и даже парочку своих коллег. Кажется, этот человек когда-то работал на бойне, верно?

— Я знаю лишь то, что писали в газетах, — ответил Дью. — Так же, как и вы.

— Меня это просто удивляет — вот и все. Хотите верьте, хотите нет, но скотобойня — прекрасное место для овладения навыками анатомирования. Если бы кое-кто из этих ребят захотел, то мог бы открыть свой кабинет на Харли-стрит.

— Возможно, он нервничал. Этим объясняется его небрежность.

— Надо полагать.

— Вы уже собрали труп?

— Почти.

— Что значит «почти»?

Льюис удивленно посмотрел на него.

— Вы разве не знаете, что до сих пор не нашли голову? — произнес он.

Голова. Несколько последних недель все лондонские газеты были поглощены поисками головы Коры Криппен. Это была единственная часть тела, которой не обнаружили в подвале на Хиллдроп-креснт, 39, и она стала последним кусочком головоломки, необходимым для того, чтобы можно было сложить останки в гроб и похоронить их. Уличные мальчишки по всему Лондону открывали мусорные баки и заглядывали в сточные трубы, а по набережным Темзы бродила компания людей, дожидавшихся, не прибьет ли голову к берегу. Ходили слухи, что газета «Экспресс» пообещала 100 фунтов стерлингов мужчине, женщине или ребенку, который найдет голову первым и принесет ее в редакцию: целая толпа Саломей[34] из лондонских низов откликнулась на этот призыв.

— Я весь день держу под рукой нюхательную соль, — сказала миссис Луиза Смитсон мужу Николасу и своим друзьям Нэшам, когда они вместе пили чай в ресторане «Савой» несколько дней спустя. — Стоит об этом подумать, и мне становится дурно. Когда вспоминаю, как мы сидели в этом доме, ужинали… Да он же мог убить нас всех.

— Луиза, перестань, — взмолилась Маргарет Нэш.

— Ума не приложу, что же он мог подмешать в еду, — произнес Николас Смитсон. — Возможно, это какой-нибудь яд замедленного действия и однажды утром мы все не проснемся?

— Ах, Николас!

— Ну как же об этом не думать? — возразил он. — Что, если он убивал и других людей и где-нибудь их тоже закапывал? Варил суп из их костей? Что, если подобную судьбу он уготовил нам всем?

— Протертый суп из Смитсона, — сказал Эндрю Нэш с грубым хохотом. — Спасибо, не хочу. Предпочитаю мясной бульон.

— Меня сейчас стошнит, — проговорила Луиза. — Николас, если ты сейчас же не прекратишь эти разговоры, меня стошнит.

— Дорогая, — сказала Маргарет и, подавшись вперед, погладила ее по руке. — Ты переутомилась. К тому же все эти невыносимые репортеры.

— Они меня изводят, — с радостью призналась она. — Как только открываю дверь, на пороге всегда стоит новый.

— Видел письмо во вчерашней «Таймс», Эндрю? — спросил со смехом Николас, взглянув через стол на друга. — Какой-то читатель спрашивает, не пора ли разрешить женщинам поступать на службу в полицию. Почему бы нам под шумок не заделать Луизу Смитсон инспектором Скотланд-Ярда? По-моему, она даст фору многим тамошним офицерам. — Он чуть не подавился от смеха — столь абсурдным казалось это предложение.

— Лично я — за, — сказала Маргарет Нэш. — Инспектор Смитсон. А ты как считаешь, Луиза?

— Бродить по Лондону и искать в подвалах обезглавленные трупы? — вздрогнув, спросила она. — Нет уж, не думаю.

В действительности Луиза чрезвычайно гордилась своими действиями и наслаждалась каждой минутой свалившейся на нее славы. Все величали ее героиней — начиная с владельца местной бакалейной лавки и заканчивая принцессой Уэльской, которая похвалила ее в приватной беседе, о чем тут же написали в газетах.

— Тем не менее он показался мне очень приятным, приветливым человеком, — промолвил инспектор Дью.

— Приятным? — недоверчиво переспросил капитан Тейлор. — Мужчина, который разрубил свою жену на мелкие кусочки и съел? Кого же в таком случае вы назвали бы хамом?

— Но ведь я тогда еще об этом не знал, — сказал Дью в свою защиту. — В действительности он казался очень кротким. К тому же он ее не ел.

— В тихом омуте черти водятся.

— На самом деле это встречается редко, — возразил Дью. — Человеку нелегко до такой степени скрывать свое истинное лицо. Мне кажется, однажды вечером он просто сорвался. Не вынес ее издевательств.

— Если б он просто сорвался, инспектор, то разве стал бы покупать заранее яд? Ведь это попахивает умышленным убийством. Во всяком случае, так писали в газетах. Что он купил пузырек гидро-чего-то-там в аптеке на Оксфорд-стрит.

— Конечно, конечно, — согласился Дью. — Просто я думаю, она сама его довела — вот и все. Он не видел другого выхода. К тому же это был гидробромид гиосцина — один из самых эффективных и быстродействующих ядов.

— Вы так говорите, будто сочувствуете ему.

— Правда? — удивленно спросил он. — Нет, вам просто показалось — на самом деле я ему не сочувствую. Он совершил страшное преступление. Но я постоянно спрашиваю себя: о чем он сейчас думает? Сожалеет ли о случившемся? Не снятся ли ему кошмары? Ведь нелегко совершить такое, а потом просто обо всем забыть. Убить человека и таким вот образом избавиться от трупа. Это ужасно.

Три предыдущих недели сам Дью не мог думать ни о чем другом. Обнаружив останки Коры, он не спал несколько ночей подряд и с тех пор страдал от неуверенности в себе и подавленного настроения. Неуверенность проистекала из сознания того, что, возможно, он вовсе и не опытный сыщик, которым себя считал. За всю карьеру его ни разу так не обманывали, не оставляли в полных дураках. А мучился он из-за того, что это жуткое преступление на самом деле совершил доктор Криппен. Дью пытался поверить, что он этого не делал, что это досадная ошибка, однако невозможно было отрицать очевидное. И вот человек, с которым он надеялся подружиться, ощущая с ним чисто человеческое родство, теперь плыл где-то посреди Атлантического океана, не догадываясь, что тот, кто еще недавно его уважал, уже сидит у него на хвосте, гонится за ним и мечтает лишь об одном — доставить его обратно в Лондон и увидеть наконец, как он болтается на веревке. Кем же после всего этого должен считать себя Дью?

— Мне кажется, — произнесла Маргарет Нэш, доедая пирожное, — пресловутого доктора Криппена не обсуждают сейчас лишь те, кто находится к нему ближе всего, — их-то мне особенно жаль. Это пассажиры первого класса, плывущие на борту «Монтроза». Одному богу известно, когда он нанесет следующий удар. Теперь этот человек почувствовал вкус крови. И не забудет его никогда, — выспренне добавила она: глаза ее сверкали, а в уголках алых напомаженных губ блестела слюна.

По телеграфу Маркони пришло два сообщения с интервалом в пятнадцать минут. С тех пор, как пару дней назад капитан Кендалл привел Билли Картера в радиорубку и рассказал о своих подозрениях насчет мистера Робинсона и его предполагаемого сына, — с того момента, как капитан попросил его отправить сообщение в Скотланд-Ярд с данной информацией, старпом проводил в этой рубке все больше и больше рабочего, а также немалую долю свободного времени. В последующие дни капитан ясно дал понять, что о происходящем нельзя говорить никому — даже другим помощникам. Теперь в этой каюте в любое время дня можно было встретить либо старшего помощника, либо самого капитана — они сидели на корточках перед аппаратом Маркони и ждали, когда тот с шипением оживет и начнет подавать сигналы. Постоянное присутствие их обоих в рубке смущало других членов команды, но они были хорошо вымуштрованы и лишних вопросов не задавали.

Как оказалось, радиорубка пришлась Билли Картеру по душе. Она была тихой и уединенной, теплой, но не душной, в отличие от его собственной каюты — тесной и без иллюминатора: капитан Кендалл не позволил ему занять привычные покои мистера Соренсона. В радиорубке Картер мог сидеть часами, положив ноги на стол, попивая кофе из кружки, читая книгу или мечтая о возвращении домой — о том, как все изменится с рождением малыша. В глубине души старпом даже благодарил мистера Робинсона за то, что он расчленил свою жену. Это означало, что никаких задержек не предвидится: по расписанию «Монтроз» и «Лорентик» должны встретиться еще до конца месяца, как только оба парохода подойдут к берегам Канады. Необходимо строго придерживаться этого графика, и значит. Картер может успеть на корабль, отправлявшийся обратно в Европу третьего августа, чтобы поскорее вернуться к своей семье.

Первое сообщение пришло в 18.15 — то был ответ на депешу, отправленную капитаном Кендаллом накануне поздно вечером. Картер получил его и быстро записал в блокноте, хмурясь и не зная, как сообщить эту новость старику. Он ходил взад и вперед по каюте, ероша рукой кудри и обдумывая возможную реакцию капитана. И когда старпом уже решил отправиться с этой информацией к капитану, Кендалл сам распахнул дверь радиорубки и шагнул внутрь.

— Мистер Картер, — зычно произнес он. — Опять sans[35] фуражки. По-моему, я говорил вам…

— Да уж тут-то зачем? — возразил молодой человек. — Здесь же ни единого пассажира.

Кендалл поднял брови. Вся эта молодежь одинаковая. Всегда наготове дерзкий ответ, удобная отговорка. Никогда не сделают так, как им велят, — это было бы слишком просто.

— Отставить, — вздохнул он, не желая ввязываться в спор.

— По правде говоря, капитан, я как раз собирался идти к вам, — сказал Картер, нервно закусив губу.

— Да?

— Пару минут назад пришло сообщение.

— Ну и что? — спросил он, с подозрением разглядывая старшего помощника. Что с ним? Переминается с ноги на ногу, словно кенгуру, страдающий запором. — Что там говорится? Они хотят, чтобы мы заперли его на замок?

— Кого заперли?

— Кого? Кого? Вы что, дурак? О ком вы думаете? О юнге Джимми? Криппена, разумеется! Они сказали пока ничего не предпринимать, чтобы не вызвать паники. И что же случилось? Они изменили решение?

Картер покачал головой, поняв, что капитан думает и говорит совсем о другом.

— Нет, сэр, — сказал он. — Это не имеет никакого отношения к мистеру Робинсону. Это связано с мистером Соренсоном.

Кендалл разинул рот и застыл на месте. Он казался испуганным, как великий актер, у которого неожиданно отняли текст и он вдруг обнаружил, что ничего не может сказать.

— Мистер Соренсон? — переспросил он, затаив дыхание. — Что с ним?

— Это ответ, — сказал Картер, — на ваше сообщение, отправленное вчера вечером. Где вы интересовались его здоровьем.

— Ну так читай же его, — прошипел Кендалл, с трудом себя сдерживая.

Билли Картер опустил взгляд в блокнот и громко прочитал — точь-в-точь, как передали по Маркони:

— «Соренсон критическом состоянии. Непредвиденные осложнения. Необходимо несколько дней выздоровления. Сейчас коме, но врачи обнадеживают».

Он нервно поднял глаза на капитана.

— Дальше, — резко приказал Кендалл.

— Это все, сэр, — ответил старпом. — Больше ничего.

— Все? — переспросил капитан, вырвав блокнот у парня из рук и уставившись на запись: ему хотелось изменить ее, расширить, добавить информации — все, что угодно, лишь бы успокоиться. — Это все, что они сказали?

— Сэр, вы же знаете, депеши должны быть краткими.

— Краткими? Краткими! — заорал он. — Важнейший член команды умирает, а они заботятся от краткости сообщений! Это неслыханно.

Капитан отвернулся и снова прочитал сообщение, а затем, приложив большой и указательный пальцы к глазам, с силой на них надавил. Мистер Соренсон в коме, а он, его самый близкий друг, — здесь, на расстоянии в тысячи миль, торчит на этом корабле посреди Атлантического океана вместе с идиотом-старпомом, убийцей и его переодетой спутницей — веселенькая компания. «Капитан Блай никогда бы такого не потерпел», — подумалось ему.

— Простите, сэр, — произнес Картер. — Я знаю, он хороший ваш друг, но…

— Друг? — гаркнул тот. — Я — его старший по званию, Картер, и этим все сказано. На торговом флоте ни о какой дружбе не может быть и речи.

— Но вы же явно расстроены.

Кендалл наклонился к старпому: его лицо над седой бородой казалось багровым.

— Я вовсе не расстроен, — сказал он. — Просто я люблю, чтобы меня своевременно информировали о том, каких членов команды я смогу увидеть в будущем — вот и все. Вы знаете, мистер Картер, это не последнее мое плавание. Хотя для вас оно, возможно, и будет последним.

Билли Картер на него изумленно уставился. Он никогда не видел, чтобы человек за такое короткое время оказался на грани истерики, и теперь задумался, какие же отношения связывали капитана Кендалла и старшего помощника Соренсона. Может, они дальние родственники? Или ходили в одну школу? Он уже собрался задать какой-нибудь подобный вопрос, как вдруг пронзительный звук за спиной известил их о том, что пришло новое сообщение, и оба моментально обернулись.

— Это они! — закричал Кендалл, бросившись к приемнику. — Он умер. Ручаюсь. Скончался, а рядом не было ни единого друга.

— Капитан, прошу вас, — взмолился Картер, пытаясь вырвать у него из рук прибор. — Разрешите мне принять сообщение. Я тотчас передам его вам.

Кендалл смягчился и, закрыв лицо руками, грузно уселся на маленький диванчик, стоявший вдоль стены, а старпом тем временем быстро записывал новое сообщение в блокноте прямо под предыдущим. Капитан погрузился в воспоминания о том, как они с мистером Соренсоном проводили время на борту «Монтроза». Как вместе ужинали, беседовали, вечера напролет играли в шахматы. Ночами они сидели на палубе рядом со штурманской рубкой и наблюдали за звездами, рассказывая друг другу, что их единственная владычица — морская гладь, ибо никто из них не встречал женщину, которая смогла бы ее заменить. Неужели эти ночи прошли безвозвратно? Неужели так безвременно окончилась их дружба? Он смотрел на Билли Картера сквозь пелену слез и ждал страшного известия.

— Успокойтесь, сэр, — сказал Картер, оглянувшись на него, слегка смущенный тем, как разволновался капитан. — Это не из больницы.

— Нет?

— Нет, с «Лорентика».

— Откуда? — Его мысли были далеко, и он не успел сходу переварить эту новую информацию.

— С «Лорентика». Корабля, на котором плывет инспектор Дью.

Кендалл неторопливо кивнул, припоминая.

— Ах да, — сказал он. — Конечно. Ну и что? Что там говорится?

Картер снова перечитал про себя телеграмму, как будто еще не знал ее содержания, однако на сей раз не стал передавать его дословно, а перефразировал.

— Здесь сказано, что они набрали скорость и должны обойти нас 27-го числа. Затем они, возможно, пришлют к нам Дью или немного подождут. Тем временем мы должны плыть дальше, не сбавляя скорости. Главное — не проговориться. Он снова просит, чтобы мы помалкивали.

— Помалкивали, — недовольно повторил Кендалл. — Уже второе сообщение с этой просьбой. Тысяча чертей — а чем же мы, по его мнению, занимались последние несколько дней? Так помалкивали, что впору открывать приют для немых.

Картер уставился на него, приготовившись к очередной театральной сцене.

Но Кендалл встал и взял себя в руки: вытер глаза и одернул китель, расправив складки.

— Ладно, Картер, — сказал он, кашлянув и боясь встретиться глазами со старпомом. — Очень хорошо, продолжайте. Если поступят новые сообщения, несите их прямо ко мне в каюту. Немедленно.

— Конечно, сэр.

— В любое время.

— Да, сэр.

— Я ложусь поздно.

— Понятно, сэр.

— Может, почитаю книгу, — пробормотал капитан, открывая дверь. — Или напишу что-нибудь в дневнике. В любом случае — спать не буду.

— Как только получу новости — сразу к вам.

Кендалл кивнул и закрыл за собой дверь, а старший помощник откинулся на спинку стула и в изумлении покачал головой. Потом вдруг рассмеялся, но через минуту затих, покачав головой уже просто недоуменно.

Он заметил на диване какой-то предмет и глянул на дверь, но та была уже плотно закрыта — капитан ушел.

— Эй, — громко выкрикнул он, ни к кому конкретно не обращаясь, — фуражку забыли.

— Вы хотели меня видеть, капитан? — У штурманской рубки «Монтроза» остановился мистер Джон Робинсон и, заглянув внутрь, заметил там обеспокоенного капитана Кендалла, сжимавшего в руках бинокль. Сам Кендалл был погружен в воспоминания о своем больном друге, но тотчас вернулся к реальности, увидев перед собой человека, которого считал пресловутым Хоули Харви Криппеном.

— Вас? — переспросил он, на миг оцепенев.

— Кто-то из вашей команды заглянул в мою каюту и сказал, что вам нужно со мной переговорить.

— Ах да, конечно, — ответил капитан, приглашая его войти. — Прошу прощения. Замечтался.

Мистер Робинсон улыбнулся. Он немного удивился, когда матрос передал ему это сообщение, и сразу же заволновался. Неужели они узнали правду? Капитан собирается сказать ему обо всем в лицо? Мистер Робинсон слегка вздрогнул, когда мужчина к нему приблизился.

— Здравствуйте? — Чей-то голос сзади заставил обоих обернуться: они увидели спешившую к ним миссис Дрейк.

— Мистер Робинсон, — сказала она. — Я увидела, как вы поднимаетесь, и решила пойти следом. Надеюсь, вы не возражаете.

Она повернулась к капитану — на его лице застыла вымученная улыбка.

— Разумеется, нет, миссис Дрейк, — ответил Кендалл. — Я просто пригласил мистера Робинсона взглянуть на штурвал. Подумал, возможно, ему будет интересно.

— О, прелестно, — воскликнула она.

— Вы подумали, это будет интересно мне? — немного удивленно переспросил пассажир.

— Да. Вы же настоящий мужчина, не так ли? Покажите мне человека, которого не интересует, как работают машины и механизмы, и я покажу вам того, кто напрашивается на порку, — так я всегда говорю. Правда, сейчас порка на военно-морском флоте больше не применяется, — добавил он. — А жаль.

— Но, капитан, мы ведь не на военном флоте, — вставила миссис Дрейк. — Это торговое судно.

— И впрямь. Спасибо, что напомнили, миссис Дрейк.

Приглашая мистера Джона Робинсона в штурманскую рубку «Монтроза», капитан преследовал двоякую цель: во-первых, хотел отвлечься от событий, происходивших в Антверпене, где, по его предположениям, священники уже соборовали мистера Соренсона, а гробовщик измерял его рост. Во-вторых, капитан надеялся лично вывести Робинсона на чистую воду, уличив его в неоднократной лжи. С тех пор, как по телеграфу Маркони поступила вторая депеша с «Лорентика», Кендаллу пришло в голову, что он выстроил свою теорию на нескольких очень простых уликах, которые легко истолковать превратно: истинная сущность Эдмунда Робинсона… страстные объятия отца и сына… тот факт, что словесный портрет, помещенный в газете, примерно соответствует внешности мистера Робинсона. Тем не менее, если вдруг окажется, что он ошибся, и найдется какое-нибудь невинное объяснение их обмана («Но разве подобные вещи бывают невинными?» — спросил он себя), если это все же произойдет, то сам Кендалл будет унижен и, возможно, арестован инспектором Дью за то, что попусту отнял у полиции время. «Что, если инспектор не захочет возвращаться в Скотланд-Ярд без добычи? — думал капитан. — Любой добычи?» В таком случае он никогда не вернется в Антверпен. Так или иначе, сейчас этот человек находится здесь, и Кендалл задаст ему пару вопросов, не обращая внимания на миссис Дрейк.

— Как интересно, — сказала она, бросая жадные взгляды на механизмы и рычаги управления. — Даже не знаю, как вам удается за всем этим уследить. Столько разноцветных кнопок и рукояток. Я бы, наверно, перепутала все на свете.

— Это становится второй натурой, — сказал Кендалл, потянувшись за инструкцией по кораблевождению, оставленной на столе, а затем, резко схватившись за плечо, вскрикнул от боли.

— Капитан, что с вами? — спросила миссис Дрейк.

— Плечо, — ответил он. — Старая рана. Всегда болит, когда напрягаю.

— Вы должны показаться врачу.

— У нас на борту есть врач, но ему никак не удается меня вылечить. Так что я обычно помучаюсь денек-другой, а потом все проходит само. — Он, конечно, лгал, рассчитывая, что мистер Робинсон спросит о симптомах: капитан с надеждой на него смотрел, но почувствовал разочарование. Очевидно, мистеру Робинсону больше нравилось глазеть в иллюминатор, нежели обсуждать выдуманные травмы.

— Вы любите море, мистер Робинсон? — спросил капитан через минуту.

— Не очень, — признался тот.

— Неужели? Вы много плавали? Кажется, вы из Лондона?

— Да.

— Родились там?

— Да.

— И прожили там всю жизнь?

— Да.

— Ясно, — сказал он. И тут осечка. — А ваш сын? — спросил он сквозь зубы, злясь, что вообще вынужден притворяться. — Тоже из Лондона?

Мистер Робинсон обернулся и, подняв брови, уставился на допросчика. К чему столько вопросов? — подумал он. Может, капитан хочет заставить его признаться, что Эдмунд — вовсе не его сын? В этом и есть его уловка?

— А мне море всегда нравилось, — послышался между ними тоненький голосок. — У мистера Дрейка есть яхта, которую он паркует недалеко от Монако.

— Ставит на якорь, — поправил капитан Кендалл.

— Простите?

— Ваш муж ставит ее на якорь недалеко от Монако, — ответил он. — Паркуют автомобили. Или велосипеды. Но только не лодки.

— О, конечно, — хихикнула Антуанетта. — Какая же я дурочка. Но мне так нравится плавать на яхте. И Виктории тоже. Морской воздух так освежает. Конечно, эти долгие путешествия немного утомляют, хотя, признаться, странно: я села на корабль уставшая и все никак не могу выспаться. Правда, удивительно?

— Вы принимаете какое-нибудь снотворное? — спросил капитан.

— Время от времени. Но оно не всегда действует. Порой просыпаюсь из-за него с ужасной головной болью.

— Лично я предпочитаю природные средства, — произнес Кендалл, нарочно отвернувшись от мистера Робинсона. — Лечебные травы. Восточные снадобья. Гомеопатические препараты, — добавил он.

— Правда? — спросила миссис Дрейк, в отвращении скривив рот, словно глотнула прокисшего молока. — Как необычно.

— По правде говоря, они бывают очень эффективными, — присоединился к дискуссии мистер Робинсон, совершенно не догадываясь, что капитан метил именно в него. — И в наше время становятся все более популярными. Далеко не все болезни можно вылечить медикаментами и стимуляторами.

— Стало быть, вы интересуетесь гомеопатией, мистер Робинсон? — спросил Кендалл.

— Немного.

— Хорошо в ней разбираетесь?

— Немного.

— Когда-нибудь принимали эти препараты?

— Немного.

От злости Кендалл сжал кулаки. Либо этот человек хитер как лиса, либо невинен как агнец. Капитан еще не решил.

— Капитан, как вы считаете, мы плывем по расписанию? — спросила миссис Дрейк. — Прибудем в Канаду к концу месяца?

— Полагаю, да, — ответил он. — Я никогда в жизни не приводил корабль в порт раньше или позже срока и в этом плавании тоже не собираюсь нарушать традицию. Что бы ни случилось.

— Что бы ни случилось? И что же, по-вашему, должно случиться?

— Ровным счетом ничего. Я просто хотел сказать, что нужно всегда быть готовым к любым неожиданностям и мужественно их встречать.

— Конечно.

Как раз в этот момент один из матросов передал капитану записку от Билли Картера, который просил его зайти в радиорубку. Сердце у Кендалла екнуло: возможно, пришла ужасная или долгожданная весть. Он расстроился, что так мало удалось выведать у мистера Робинсона: если б хоть эта проклятая миссис Дрейк не бегала за ними по пятам.

— Извините, — сказал он своим гостям. — Я вынужден вас покинуть.

— Спасибо, что показали нам эту часть корабля, — поблагодарил мистер Робинсон, по-прежнему недоумевая, зачем его позвали. — Было очень интересно.

— Да, большое спасибо, капитан, — сказала миссис Дрейк.

— Не стоит. Надеюсь увидеться с вами сегодня вечером. — Уже отвернувшись, он вдруг остановился и взглянул через плечо на мистера Робинсона. — У вас такая необычная щегольская бородка, — сказал он. — А усы сбриты. Последняя лондонская мода?

— Нет, что вы, — ответил тот. — Мой личный каприз.

— Почти как у американских амишей. Вы, случайно, не амиш?[36]

Мистер Робинсон сухо усмехнулся.

— Нет, капитан, — ответил он. — Я не амиш.

— Вы всегда ее носили?

— Нет.

— Собираетесь снова отрастить усы?

— Нет.

Вы лжете, называя себя мистером Джоном Робинсоном, а на самом деле являетесь доктором Хоули Харви Криппеном, которого разыскивает половина цивилизованного мира, и вы зверски убили свою жену, расчленили ее, обезглавили и зарыли в подвале собственного дома?

— Капитан, вы так смотрите, будто хотите задать один заключительный вопрос, — с улыбкой сказал мистер Робинсон. — Я прав?

Он задумался. Между ними повисла тишина, и мистер Робинсон поклялся, что не прервет ее первым. Он смотрел Кендаллу в глаза с такой решимостью, какую редко в себе ощущал.

— Нет, — наконец пробормотал капитан и зашагал прочь.

В тот же вечер мистер Робинсон, мисс Хейз и мистер Заилль сидели за небольшим столиком в бильярдной, попивая коньяк и наслаждаясь обществом друг друга. Им удалось избавиться от миссис Дрейк и детей, и они уже целый час играли на мелочь в рамс — выигрывала в основном Марта Хейз.

— Мне кажется, миссис Дрейк повсюду мерещатся скандалы, — сказала Марта. — Такое чувство, что стоит нам друг с другом побеседовать, и нас тотчас же обвинят в сговоре. Я брала вас под руку, Матье, помните? Так что теперь берегитесь. Я готова на все и твердо решила до конца плавания найти себе мужа.

— В самом деле? — весело спросил он. — И от кого же исходят эти обвинения?

— От дочери. Честно говоря, очень надоедливая парочка. Неужели им нечем больше заняться, кроме как сплетничать да злословить?

— Думаю, нечем, — ответил Матье. — Поверьте мне, я в своей жизни неоднократно встречал женщин, подобных Антуанетте Дрейк. Жизнь у них совершенно пустая, поскольку им больше не к чему стремиться. Денег хватает, и поэтому они лишены амбиций. Из брачных отношений давным-давно выветрилась страсть. Дети их презирают, а они сами презирают своих детей. Однажды я был женат на такой женщине. Много лет назад. Она так меня изводила, что часто хотелось ее придушить.

— И вы это сделали? — с улыбкой спросила Марта.

— О нет, развелся. Чтобы не терять попусту время в исправительных учреждениях.

— Это, знаете ли, не выход, — произнес мистер Робинсон, не заметив, как коньяк, выпитый на голодный желудок, ударил ему в голову. — Убить жену. Это ничего не решает.

— Разумеется, нет, Джон, — заметила Марта. — Мы просто шутим.

— Но люди совершают это на каждом шагу, — сказал он. — И выходят сухими из воды.

— Ненавижу насилие, — произнес Матье Заилль и, закурив сигару, откинулся в кресле. — В своей жизни я слишком часто видел, как люди погибали от рук других, к этому невозможно привыкнуть.

— Чем же вы все-таки занимаетесь? — заинтригованно спросила Марта. — Вы отделываетесь одними намеками и ничего не рассказываете по существу.

— Я занимаюсь искусством, — с улыбкой ответил он. — С годами профиль мой менялся. Театр, опера, управление учреждениями культуры. Можете называть меня международным художественным наемником. Мое имя известно сильным мира сего, и если нужно решить какую-нибудь задачу, они всегда со мной связываются. Скажем так: без дела я не сижу.

— А вы, Марта? — спросил мистер Робинсон. — Чем вы собираетесь заняться по прибытии в Канаду?

Женщина улыбнулась:

— Еще не знаю. Мне кажется, я могла бы заняться юриспруденцией.

— Юриспруденцией? — удивленно переспросил собеседник.

— Да. Мне всегда хотелось стать барристером.[37] Даже не знаю почему. У меня никогда не было такой возможности. Но мистер Брильт, несмотря на все свои недостатки, внушил мне, что я не бесталанна. В конце концов, я ведь еще молода. Я верю, что найду работу, а затем поступлю в университет.

— Надеюсь, вы достигнете своей цели, — сказал Матье. — Но не забывайте: до конца плавания вам все же нужно сделать выбор.

— Выбор?

— Ну, если миссис Дрейк так убеждена, что вы намерены женить на себе меня или Джона, вам придется между нами выбирать.

Марта засмеялась и покачала головой.

— Это невозможно, джентльмены, — сказала она, — хоть я и знаю, кого бы выбрала мне она сама.

Мужчины удивленно уставились друг на друга, а затем снова перевели взгляд на нее.

— Кого же? — хором спросили они.

— Ну конечно вас, Матье, — ответила она. — Вы ведь занимаете «президентский люкс». А я — главная авантюристка на свете. Должно быть, в фантазиях миссис Дрейк вы — самый главный мой избранник. Простите, Джон.

— Ничего, — сказал он, понимая, что Марта шутит, но тем не менее слегка обидевшись.

— Впрочем, между вами сделан еще один выбор, — сказала она через минуту. — Я имею в виду Викторию Дрейк. Она выбрала между вашим сыном и вашим племянником, — добавила Марта, переводя взгляд с одного собеседника на другого.

— Кстати, как ваш сын? — спросил Матье, повернувшись к мистеру Робинсону. — Не видел его сегодня. Он не приболел? — Придя к выводу, что Эдмунд Робинсон — на самом деле девушка, Матье стал следить за его перемещениями по палубе, но в тот вечер нигде его так и не повстречал. Француза тоже заинтриговали отношения между отцом и сыном, но пока он был не готов обнародовать свое открытие.

— Нет, он совершенно здоров, — ответил мистер Робинсон. — И наверняка где-то неподалеку.

— Если хотите знать мое мнение, — сказала Марта — обоим вашим мальчикам нужно держаться подальше от Виктории. Неприятная девушка.

— Если уж на то пошло, ей бы тоже не мешало держаться подальше от моего племянника, — сказал Матье. — Я лишь недавно взял его на поруки, и мальчик, скажем так, еще не обтесался.

— Эдмунда она совершенно не интересует, — резко возразил мистер Робинсон. — Нелепа сама идея.

— Согласен, — с улыбкой произнес Матье. — Мне они почему-то не кажутся подходящей парой.

— Значит, мы сошлись во мнениях, — подытожила Марта. — Дрейки — люди вовсе не нашего круга.

— Совершенно верно, — сказали оба и чокнулись бокалами.

— В любом случае осталось лишь несколько дней, — добавила она. — И мы снова сойдем на сушу. Надеюсь, за это время Виктория не успеет вызвать между ними сильные трения?

Матье Заилль поднял брови. Хотя он плохо знал племянника, но, судя по характеру мальчика, — а дядя был хорошо знаком с его родословной, — неприятности всегда маячили на горизонте. Матье подумал, что очень обрадуется, если «Монтроз» прибудет в Квебек без дальнейших эксцессов, но почему-то сомневался, что это возможно.

Инспектор Дью чувствовал, как пассажиры сверлили его глазами, когда он прохаживался по палубе «Лорентика»: таращились на него, переглядывались и перешептывались: «Это он? Дью?» Он уже начал чувствовать себя знаменитостью — известным театральным актером или даже членом правительства — и обнаружил, что это ощущение ему нравится. Относительная анонимность инспектора Скотланд-Ярда сменилась — пусть на короткое время — всеобщим интересом и романтическим ореолом. Он спрашивал себя, не разочаровал ли их. Может, они ожидали увидеть более высокого, молодого и красивого мужчину? Или, возможно, именно таким себе его и представляли: внушающая спокойствие наружность немолодого джентльмена, наделенного острым умом и стремящегося послужить правосудию.

Пристальнее всего следили за ним дети. Он чувствовал, как они шмыгают по палубе, словно крысы, прячутся за спасательными шлюпками, ползают на четвереньках под шезлонгами — взволнованные и в то же время испуганные. Иногда он резко останавливался, оборачивался и, увидев трех-четырех из них, скалился и шипел: при этом глаза у детей расширялись от ужаса и восторга, и они, визжа от страха, разбегались по палубе. Их неокрепшие умы не могли провести различие между человеком, совершившим убийство, и тем, кто был послан на поиски убийцы: детям они оба казались участниками зловещего двойного действа, не дававшего им уснуть по ночам.

Один из членов команды проговорился, что на борту «Лорентика» плывет инспектор Уолтер Дью, и очень скоро эта весть облетела всех пассажиров. Пару предыдущих недель большинство следило за рассказами о докторе Хоули Харви Криппене и убитой им жене Коре в газетах. Все обернулось международным полицейским преследованием, и, оказавшись в эпицентре погони, пассажиры испытывали волнение. Поначалу Дью раздражал их навязчивый интерес, и он волновался, что это может помешать аресту, но вскоре это прошло. В конце концов, доктор Криппен с сообщницей находились на другом судне посреди Атлантического океана, и он знал точно где: если даже преступники узнают о преследовании, у них нет никаких шансов спастись. Инспектор велел капитану Кендаллу ничего пока не предпринимать по единственной причине — чтобы до прибытия в Канаду на «Монтрозе» не возникло паники, а в том, что пассажирам его судна обо всем известно, никакого вреда не было. В любом случае весь мир следил сейчас за этой погоней, а сам он превратился в прославленного сыщика.

— Вы это видели? — спросил капитан Тейлор, разыскав Дью в небольшой каюте, отведенной ему под кабинет. Переборки были увешаны страницами из досье Криппена, которые инспектор приколол для справки. Посредине висел снимок из морга, сделанный полицейским фотографом: на столе собраны различные части тела Коры, вырытые в подвале. Накануне капитан случайно взглянул на эту фотографию, пытаясь понять, что на ней изображено. Когда же до Тейлора постепенно дошло, что он рассматривает, ноги у него подкосились. Сегодня капитан изо всех сил старался не смотреть в ту сторону. — Депеша из Лондона. Похоже, вы настоящий герой. Эта история — на первых полосах всех газет.

— Правда? — удивленно и радостно спросил Дью. — И что же пишут?

— «Таймс» пишет, что это самая авантюрная погоня в истории. Предлагает присвоить вам рыцарское звание, когда его поймаете. «Стар» называет вас самым смелым полицейским Англии.

— Самым смелым, говорите? — сказал он, довольно погладив бородку. — По-моему, слишком смело.

— «Монд» написала, что по возвращении вас пригласят выступить перед французскими полицейскими, чтобы вы научили их ловить беглых убийц.

— Бесплатная поездка в Париж. Чудесно. Развлекусь.

— «Мичиган Дейли Рекорд» поместила о нас большой материал: по всей видимости, Криппен родился в этом штате. Похоже, там в глубине души надеются, что мы его не догоним.

— Конечно, догоним. Вы же мне пообещали?

— Догоним, не волнуйтесь. А «Квебек Газетт» посвятила этой истории несколько страниц. Напечатала карты, показывающие, где и когда мы его поймаем. Очевидно, они считают это большой честью для Канады. Вся полиция мобилизована для того, чтобы пресечь волнения в порту после прибытия «Лорентика» или «Монтроза».

— Спасибо, капитан, — радостно сказал Дью. — Приятно сознавать, что все это не зря.

— Остается лишь надеяться, что он тот, кто вам нужен, — произнес капитан, и это неожиданное замечание вызвало у Дью опасения.

— Разумеется, тот, — сказал он. — Иначе и быть не может.

Чем ближе подбирался Дью к жертве, тем сильнее беспокоился, что человек, называющий себя мистером Джоном Робинсоном, может оказаться вовсе не тем, с кем он подружился на Хиллдроп-креснт, 39, в Камдене. И хотя инспектора приятно волновал интерес, проявляемый к этой истории всем миром, он едва ли смог бы пережить то унижение, которому подвергся бы, окажись этот Робинсон кем-то другим. Комиссар полиции почти наверняка мгновенно сместил бы его с должности за то, что он выставил служащих Скотланд-Ярд идиотами в глазах публики. Да что там — в глазах всего мира. Рыцарского звания ему тогда не видать. Приглашение в Париж аннулируют. И ему придется возвращаться в Англию не под аплодисменты, а под насмешки попутчиков. «Я лишь преследую человека, подозреваемого в убийстве, — подумал он, — а между тем от этого зависит вся моя карьера».

Стремясь почувствовать себя в центре событий, некоторые пассажиры уже подходили к нему с нелепыми расспросами. Одним хотелось разузнать подробнее, как протекает следствие, но он, разумеется, не имел права этого разглашать, хоть и подбрасывал им пару крох, с целью разжечь у этих голодных бедняг аппетит. Другим не терпелось услышать гнетущую историю, как доктор Криппен расчленил свою жену. Третьи же высказывали различные предположения о том, где могла находиться исчезнувшая голова.

— А вы проверяли мусорные баки? — спрашивал один. — Если б я отрубил жене голову, то бросил бы ее туда.

— Или духовку? — спрашивал другой. — Может, он ее там запек.

— А вытяжную трубу?

— Или закопал ее под деревом?

— Я слышала, он ее съел, — заявила одна особенно кровожадная дама. Когда попутчики уставились на нее в изумлении, она не стала отступать. — Подумайте хорошенько, — сказала она. — Это единственный способ спрятать голову так, чтобы ее никогда не нашли. Если он смог без зазрения совести изрубить женское тело на мелкие кусочки, то наверняка мог бы поступить точно так же и с головой, а затем потушить ее и съесть. Позволю себе заметить, в голове много железа.

— Право же, — сказал инспектор Дью, которого затошнило при одной мысли об этом. — Мне кажется, у всех вас просто разыгралось воображение.

Страстно желая пообщаться с инспектором, чтобы и на них тоже лег отсвет его романтического ореола, некоторые докладывали о мелких правонарушениях на борту «Лорентика»: исчезали ожерелья, с шезлонгов воровали пальто, из бумажников пропадали деньги.

— К сожалению, это не в моей компетенции, — говорил Дью всякий раз, когда кто-нибудь сообщал ему о подобном происшествии. — Вам нужно обратиться к капитану Тейлору.

— Но вы же из Скотланд-Ярда, — возражали ему. — Вы наверняка можете что-нибудь сделать.

— Я преследую подозреваемого, — твердо заявлял он. — И на борту этого судна не обладаю какой-либо иной юрисдикцией. Боюсь, ничем не могу вам помочь.

Это никого не удовлетворяло, но он стоял на своем. Впрочем, когда инспектор зашел поздно вечером 25-го числа к капитану Тейлору, тот его немного порадовал.

— Мы успеваем, — подтвердил капитан, изучив карты. — По моим расчетам, мы обгоним «Монтроз» вечером 27-го числа. Телеграфировать заранее капитану Кендаллу и сообщить ему, что вы подниметесь на борт?

Дью задумался.

— А как я это сделаю? — спросил он.

— Спустим шлюпку, и один из матросов переправит вас к ним. Потом подниметесь на другой корабль.

Дью над этим поразмыслил и покачал головой.

— Так не пойдет, — сказал он. — Главное — их обогнать. Зачем же мне торчать целых три дня на корабле, пока он будет подплывать к Канаде, чтобы затем пересесть обратно? Мне кажется, лучше всего, чтобы доктор Криппен оставался в неведении о происходящем до самого последнего момента.

— Так что же прикажете нам делать?

— Дождемся того дня, когда они подойдут к порту. Тем же утром, перед самым их прибытием, я попрошу капитана Кендалла сделать полную остановку, но не сходить на берег. Потом я арестую преступника, пришвартуемся, и третьего августа я сяду на пароход, отправляющийся обратно в Англию.

Тейлор кивнул.

— Я сообщу им по телеграфу, — сказал он. — Если это разрешено.

— Конечно, конечно. Но повторите, чтобы никому ничего не рассказывали до самого последнего момента. Вероятно, доктор Криппен способен на все, и я не хочу, чтобы он растворился в воздухе или взял кого-нибудь в заложники, прежде чем я смогу его арестовать. Мне меньше всего хотелось бы иметь на руках еще один труп.

Тейлор кивнул и включил телеграфный аппарат.

По вечерам на «Монтрозе» с палубы третьего класса доносилась бодрая музыка, а в ресторане первого утонченно играли скрипки. Чаще всего Этель спускалась на палубу третьего, чтобы посмотреть, как развлекается простонародье: безусловно, это было гораздо веселее, чем слушать, как обычно, заунывные мотивы. В то же время Виктория Дрейк только сейчас узнала, что и в этой части корабля живут люди. Она, естественно, слышала о бедняках. И была уверена, что все это очень неприятно, но к ней-то никакого отношения не имело, правда?

Было одиннадцать часов, и мистер Робинсон удалился в свою каюту почитать книгу для общего развития. Миссис Дрейк отправилась спать, заявив, что у нее разболелась голова, после того как Матье Заилль в очередной раз закружил ее в танце, и она почувствовала, как в животе перевернулся съеденный ужин. Матье сделал это умышленно, чтобы избавиться от нее на весь остаток вечера. Ее уход означал, что он может спокойно поговорить с Мартой Хейз и никто не будет наблюдать за каждым их шагом, чтобы в конце объявить во всеуслышание об их помолвке.

Устав играть роль Эдмунда, пару дней назад Этель нашла тихое местечко, где полюбила сидеть одна и смотреть на звезды. Она сидела там и сегодня вечером, по-прежнему одетая в мужской костюм, вытянув ноги, прислонившись спиной к спасательной шлюпке и наслаждаясь шумом волн, бившихся о борт корабля. Она подумала о Хоули Криппене, а не о Джоне Робинсоне, и, слегка усмехнувшись, покачала головой, когда взглянула на одежду, которую вынуждена была носить во имя любви. Ее всегда поражало, как с этим хорошим человеком могла столь жестоко и презрительно обращаться женщина, и мизинца его не стоившая, не говоря уже о том, чтобы называться его женой. Этель ломала голову над тем, какой же хитростью Коре удалось женить на себе Хоули. «Но теперь-то ее, слава богу, нет», — с улыбкой подумала Этель.

Виктория Дрейк решила, что сегодня вечером сломит наконец сопротивление Эдмунда — или погибнет. Они все ближе подплывали к Канаде, Виктория практически вешалась на шею мужчине, а он отвергал ее при каждой удобной возможности — разве это можно пережить? Раньше в ее жизни такого не случалось, и будь она проклята, если допустит это сейчас. Если спустить с рук одному, то за ним потянутся другие. А что, если Эдмунд кому-нибудь расскажет? Ее репутация будет подорвана. Возможно, она больше никогда не возьмет верх.

Прошлым вечером, отправляясь спать, она заметила, что Эдмунд сидит один в своем новом тайном укрытии возле шлюпок, и сегодня весь день разрабатывала свой план. Это был совсем иной тактический ход: она одержит над ним победу, если полностью скроет свою истинную натуру и притворится той девушкой, которая, по ее предположениям, могла бы понравиться столь впечатлительному юноше. Короче говоря, она будет милой. Мысль об этом претила Виктории, но больше ничего не оставалось.

Она подкралась к нему незаметно, осторожно ступая, чтобы не звякнули бокалы. Лишь когда Виктория уже практически поравнялась с Эдмундом, он поднял голову, внезапно очнувшись от раздумий, и заметил, что она стоит рядом.

— Виктория, — сказал он. — Ты напугала меня.

— Извини, — промолвила девушка. — Я окликнула тебя, но ты меня не услышал. — Ложь.

Он мельком взглянул на бутылку и бокалы у нее в руках и вздохнул. Уж не пытается ли она снова закрутить с ним роман?

— Я тебе не помешала? — нежно спросила Виктория.

— Нет, — ответил он без особого энтузиазма, желая тем не менее соблюсти правила приличия. — Пожалуйста, садись. Я вижу, ты принесла выпить.

Она засмеялась.

— Прошел еще один день, — сказала она. — И мне захотелось выпить немного шампанского — одной, вдали от всех. Я подумала, что смогу здесь на время спрятаться. Не ожидала никого здесь встретить.

— Но ты же принесла два бокала.

— Я сказала стюарду, что это для нас с матерью. Иначе он, наверное, не дал бы мне бутылку. Держи, — добавила она, протянув ему один, — теперь ты тоже сможешь со мной выпить.

Эдмунд подумал минуту и наконец, улыбнувшись, взял у нее из рук бокал. Оказалось, что она принесла огромную двухлитровую бутылку шампанского — целых две кварты.

— Да уж, бутыль ты принесла знатную, — сказал он. — Неужели собиралась выпить все одна?

Девушка пожала плечами и, отведя от него взгляд, посмотрела на иссиня-черное море с мерцавшими в лунном свете волнами.

— Я подумала, выпью бокальчик, — сказала она ему. — А потом еще один. И если захочется — еще один. А потом будет видно — по состоянию.

Эдмунд рассмеялся.

— Что ж, тогда приступим, — сказал он. Он потянулся за шампанским, с хлопком выбил пробку и подержал бутыль на весу, пока не стекла пена.

Виктория обожала шампанское. Это был ее самый любимый напиток с четырнадцати лет. Эдмунд налил два полных бокала и поставил тяжелую посудину у себя за спиной, чтобы не опрокинулась, — в желобок, оставленный стопором шлюпки.

— Твое здоровье, — сказал он, чокнувшись с попутчицей.

— Твое здоровье, — ответила Виктория. — За Канаду.

— За Канаду.

На пару минут между ними воцарилось молчание: они смотрели на воду и слушали ритмичный плеск воды о корпус. Эдмунд обрадовался, что Виктория наконец-то в спокойном настроении. Похоже, она не собиралась снова его соблазнять, поэтому он расслабился и получил еще больше удовольствия от шампанского.

— Если бы в этом плавании ты мог что-нибудь изменить, — наконец спросила она, — что бы это было?

Эдмунд задумался.

— Возможно, это покажется странным, — сказал он, — но я бы заменил капитана.

— Капитана? — удивленно спросила Виктория. — Но с какой стати?

— Не знаю, — ответил Эдмунд. — Этому человеку я почему-то не доверяю. Когда оборачиваюсь, мне всегда кажется, он стоит сзади и за мной наблюдает. Выхожу из каюты — он притаился у двери, сижу в столовой — он в десяти футах от меня. Гуляю по палубе, поглядываю на штурманскую рубку — а он смотрит оттуда на меня в бинокль. Конечно, в ту секунду, когда я поднимаю глаза, он отворачивается, но вид его все равно меня тревожит.

Виктория подняла брови и убрала пару прядей, упавших на лицо.

— Честно говоря, даже не заметила, — сказала она. — Хотя один разок видела, как он стоял в коридоре возле наших кают и вел себя действительно очень странно.

— Наверно, у меня начинается паранойя, — произнес Эдмунд. — А ты? Что изменила бы ты?

— Все очень просто, — ответила она. — Мне хотелось бы иметь собственную каюту. Если ты не слышал, как храпит моя мать, значит, не знаешь, что такое бессонная ночь.

Эдмунд рассмеялся:

— Мне кажется, без подобной роскоши я вполне мог бы обойтись.

— Честно говоря, я с самого начала просила себе отдельную каюту, но мать сказала, что это слишком дорого. Но она просто пошутила, потому что сама просила отца забронировать «президентский люкс», который в любом случае почти в два раза дороже нашей каюты, но отец отказал ей, заявив, что это слишком дорого. В нашем роду все были ужасными скрягами, Эдмунд.

Они допили шампанское, и Эдмунд впервые почувствовал к Виктории симпатию. Он снова наполнил бокалы и подумал, что на самом деле не такая уж она дрянная девчонка, просто немного упрямая и своенравная. А сам он разве другой? Эдмунду так не казалось. В конце концов, если вспомнить, как он вел себя последнее время, действия Виктории отойдут на задний план.

Шпионя за Эдмундом, Виктория не заметила, что за ней тоже следили. Том Дюмарке, впервые за несколько дней принявший ванну, наблюдал за ней на расстоянии, недоумевая, почему она себя так ведет. Девушка держала в руках бутылку и два бокала, но стояла в тени, высматривая что-то или кого-то вдалеке. Как бы ему хотелось распить эту бутылку вместе с ней! Когда же Виктория наконец сдвинулась с места, он пошел за ней, но по другую сторону от шлюпок, и когда она прислонилась к одной из них, тоже прислонился с противоположной стороны, прислушиваясь к каждому слову. Мальчик был шокирован, узнав, с кем она там встретилась, и ему оставалось лишь, обойдя шлюпку, нарушить их идиллию. Он опустил руку во внутренний кармана куртки, где лежал перочинный нож, и с облегчением нащупал его. Если Эдмунд Робинсон попытается сплутовать, Том раз и навсегда положит конец его донжуанским похождениям. Эдмунда ведь предупреждали.

— Мне кажется, я должна перед тобой извиниться, — сказала Виктория, и от этого слова ее чуть не вырвало.

— Извиниться? За что?

— За назойливую попытку соблазнить тебя недавно в вашей каюте. Сама не знаю, что на меня нашло.

— Право же, Виктория, забудь об этом.

— Понимаешь, я думала, ты разыгрываешь из себя недотрогу.

— Вовсе нет.

— Я очень часто встречалась с подобной тактикой.

— Конечно.

— И дело в том, что я не привыкла к отказам.

Эдмунд оглянулся на нее. В лунном свете ее тусклая красота казалась гораздо более уязвимой, особенно после сделанного ею только что признания.

— Я даже предположить не мог, — сказал он. — Ты такая красивая — как тебе можно отказать?

— И все же ты отказал.

Он вздохнул:

— Если ты не привыкла к отказам, тогда поверь мне: я еще менее привык к тому, чтобы красивые девушки бросались мне на шею.

— А вот в это мне верится с трудом, — со смехом сказала она.

— Но это так.

— Ты себя недооцениваешь, Эдмунд. Меня притянуло к тебе с первой же минуты.

— Правда? — Это поразило его, но в то же время заинтриговало. — А можно спросить, почему?

— Напрашиваемся на комплимент?

— Нет, — взволнованно ответил он. — Просто я хотел сказать…

— Ничего страшного. Я всего лишь тебя дразню. Но если уж ты спросил — у тебя очень нежный взгляд, которого нет у большинства мальчишек. Такая мягкая кожа, а контур фигуры… послушай, — сказала она, покраснев в темноте и сама удивляясь, как хорошо ей удается играть свою роль. — Я говорю как героиня любовного романа.

— Ты удивляешь меня, — промолвил он. — И меня удивляет эта лесть.

— У тебя где-нибудь есть девушка?

— У меня? — переспросил он, покачав головой. — Нет.

— И все же, наверно, когда-то была. Не можешь же ты быть… Я хочу сказать, ты же, конечно, не… у тебя в жизни уже была девушка.

— Я был влюблен, если ты это имеешь в виду, — признался он. — Один раз. Мне действительно повезло. Я встретил очень необычного человека. Он попал в беду. И терпел унижения от другого. Я помог этому человеку, потому что меня охватили чувства, которых я никогда раньше не испытывал. Я даже не представлял себе, что можно совершить во имя любви.

— И что с ней случилось? — спросила Виктория. — Умерла или еще что-нибудь?

— Нет, — с улыбкой ответил он. — Ничего подобного. Скажем так: у нас большие надежды на будущее.

Виктория кивнула. Она по-прежнему стеснялась Эдмунда, но они сидели так близко, что ее плоть затрепетала.

— Это шампанское уже ударило мне в голову, — проговорил он, разливая по четвертому бокалу. — Скоро напьюсь.

— Еще полбутылки осталось, — с улыбкой сказала она, довольная тем, что ее план близок к осуществлению. Напоить его, чтобы затем соблазнить, — трюк, конечно, дешевый, но игра стоила свеч. По крайней мере, когда это произойдет, он больше не сможет относиться к ней столь же высокомерно.

Всего в нескольких футах от них Том Дюмарке с такой силой сжал кулаки, что ногти впились в ладони: потребовалось причинить себе физическую боль, чтобы не закричать от злости. Прислушиваясь к словам Эдмунда, он начинал все больше презирать своего соперника; бесполезная болтовня о красоте, любви и чувствах вызывала у мальчика отвращение. Об этом еще может рассуждать глупая романтическая девчонка, но только не здоровый молодой парень. Если б он со своими дружками припер этого хлыща к стенке где-нибудь дома, на улицах Парижа, они бы ему показали, где раки зимуют. А она! Контур фигуры, понимаешь ли. «Я покажу тебе контур фигуры», — подумал он. Какой жестокий мир: красивая девушка тратит свое время на этого никчемного кретина Эдмунда Робинсона, между тем как ею стремится завладеть он — Том Дюмарке, сильный, мужественный, атлетически сложенный. Он был не в силах этого вынести, однако не мог ни уйти, ни вмешаться в их разговор.

— Кстати, о пароходе, — произнес Эдмунд: язык у него уже начинал заплетаться. — Он идет слишком медленно. Готов поспорить, лет через пятьдесят на корабли будут ставить более мощные двигатели и они смогут пересекать океан за пару часов.

— Ты действительно так думаешь?

— Конечно. Это неизбежно. Техника постоянно развивается. Если ты думаешь, что в конце двадцатого века трансатлантические пароходы будут ходить с такой же скоростью… тогда ты сумасшедшая, потому что это не так.

— Ты должен стать инженером, — пробормотала Виктория, сильнее прижимаясь к нему с отчаянным желанием провести кончиком пальца по его подбородку. — Или изобретателем.

— Возможно, — сказал он.

— Уверена, у тебя получится, — продолжала она, подбадривая его. — Ты такой волевой, просто бурлишь идеями. Представляю себе, как через несколько лет раскрою газету и узнаю, что ты сделал новое потрясающее открытие, которое всколыхнет весь мир. Я так бы гордилась тобой.

— Ты — мной?

— Конечно.

— Но почему? Ты же меня почти не знаешь.

— Я гордилась бы, что вообще была с тобой знакома, — сказала она, и эти слова ласкали ему слух, согревая и интригуя. — Я горжусь, что знакома с тобой сейчас.

Эдмунд медленно повернул голову и взглянул на свою соседку. Он немного опьянел и почувствовал, что тело перестает его слушаться. Он очень давно так много не пил и теперь боялся потерять контроль. Эдмунд пристально посмотрел Виктории в глаза и поразился: как она могла казаться ему надоедливой? Она разговаривала с ним так нежно, с такой заботой: его почти никто так не поддерживал, даже Хоули.

— Ты такая добрая, Виктория, — прошептал Эдмунд, но она шикнула на него, приставив палец к его губам и на минуту их там задержав. От прикосновения к этим пухлым алым губам по всему ее телу пробежала волна желания, и девушка с трудом удержалась от того, чтобы его не обнять. Но пока что Виктория успешно осуществляла свой план, и ей не хотелось под конец все испортить.

— Больше ничего не говори, Эдмунд, — прошептала она, убрав палец и так близко придвинув свое лицо к юноше, что ему ничего не оставалось, кроме как наклониться и поцеловать ее. Их губы соединились, и Эдмунд закрыл глаза, на миг забывшись. В его крови струилось шампанское, волнуя нервы и пробуждая чувства: они продолжали целоваться, все шире открывая рты и сплетаясь языками.

Они целовались так почти целую минуту, затем Эдмунд открыл глаза и наконец осознал, что делает. Удивленно и испуганно, словно был не участником, а лишь зрителем, он отскочил назад и, немного отойдя в сторону, в изумлении уставился на Викторию.

— Эдмунд, — сказала она, слегка улыбнувшись от удовольствия: наконец-то ей удалось одержать верх. — Что случилось?

— Прости, — пролопотал он. — Я… я не должн… не должен был этого делать.

— Но почему? В этом нет ничего плохого.

— Все плохо, — сказал он, встав и разгладив брюки, а затем потрясенно приложив ладонь ко лбу. — Ты не понимаешь. Я не должен был… Я не могу этого объяснить, это…

— Эдмунд, что, в конце концов, произошло? — спросила она, начиная злиться. Это было возмутительно. Она еще никогда не сталкивалась с такой реакцией на любовный поцелуй. Что с ним в самом-то деле? Набожный он, что ли?

— Ради всего святого, мы просто целовались, — сказала она.

— Да, но я не должен был тебя целовать, — твердил он. — Я не… ты не в моем вкусе, — сказал он.

— А мне так не кажется. По-моему, тебе понравилось.

— Да. То есть нет. Мне не могло понравиться. Я… — Он в смущении огляделся вокруг, а затем обошел ее и зашагал поскорее прочь. — Извини, Виктория, — сказал он. — Мне нужно идти.

— Но так нельзя, — закричала она, рассердившись из-за его глупости. — Мы ведь только начали. Вокруг никого нет, нас никто не увидит. Тебе со мной будет хорошо, Эдмунд, — мягко проговорила она, — если только ты позволишь.

— Я должен, — повторил он. — Прости. — Он отвернулся, чтобы Виктория не видела его лицо, и побежал вдоль палубы, чуть не споткнувшись о бухту каната: его ботинки громко загрохотали по дереву.

Тем не менее практически нога в ногу с ним бежал Том Дюмарке, который слышал и видел все произошедшее и готов был уже перепрыгнуть через шлюпку, чтобы избить Эдмунда до полусмерти, как вдруг тот вырвался из объятий Виктории и бросился наутек. Но теперь она осталась у них за спиной, и Том не собирался спускать ему все это с рук. Как только Эдмунд повернул влево, чтобы направиться к центральной палубе и трапу к каютам, Том бросился ему наперерез и преградил путь.

Эдмунд в удивлении замер, увидев его перед собой и поняв, кто это, потом собрался уже бежать дальше, но младший мальчик оказался проворнее и, схватив его за горло, стал оттеснять назад, пока не прижал к деревянной надстройке с каютами первого класса.

— Том, — пропищал Эдмунд, но мальчик не дал ему договорить, перекрыв рукой кислород. — Что ты…

— Не говори, что я тебя не предупреждал, — прошипел Том. — Я велел тебе держать от нее руки подальше.

— Я не… — начал Эдмунд, пытаясь закончить фразу, но тотчас запнулся.

Том отпустил его горло, но перед ним Эдмунд не мог сдвинуться с места и пристально смотрел ему в лицо.

— Ты думаешь, я пошутил? Да? — спросил Том, достав нож из кармана, и, раскрыв его, помахал лезвием в воздухе перед самым лицом перепуганного Эдмунда. — Что ж, тогда я тебя проучу, — сказал он. Правой рукой Том потянулся к промежности Эдмунда, намереваясь схватить его за мошонку и прижать к стене, а левой отрезать маленький кусочек кожи под носом — прием, о котором он узнал в детстве из «Тома Сойера». Однако, протянув руку, Том наткнулся на пустоту между ногами и стал искать дальше, за что бы взяться, пока не осознал, что ухватиться там не за что. Удивившись и желая понять, в чем дело, он взглянул Эдмунду в лицо: глаза мальчика широко открылись, челюсть отвисла, он на мгновенье разжал руку — и этого хватило, чтобы вырвать у него нож и зашвырнуть его подальше.

Через секунду, прежде чем он успел понять, что произошло, его уже тащили через палубу «Монтроза» к перилам. Том сучил ногами о деревянный настил, пытаясь найти точку опоры и встать прямо, но это было невозможно, и, не успел он опомниться, как его уже силой поволокли задом наперед. В ужасе крутанув головой, Том увидел плескавшуюся внизу воду и, быстро отвернувшись, умоляюще посмотрел в глаза мистеру Джону Робинсону, который неожиданно нашел в себе силы справиться с мальчиком и теперь угрожал ему расправой.

— Пожалуйста, — закричал Том, с трудом выдавливая из себя слова: настолько он перепугался, что его сейчас сбросят в море. — Пожалуйста. Простите…

— Простить? — заорал мистер Робинсон, оглянувшись на Эдмунда, который теперь уже сидел и гладил горло, громко кашляя. — Я тебе покажу прощение. Больше ты не будешь этого делать, уверяю тебя.

Он схватил мальчика сзади за штаны и уже готов был поднять его и вышвырнуть за борт, но тут ему на плечо легла чья-то рука: ярость тотчас утихла, и к нему вернулся здравый смысл.

— Отпустите его, мистер Робинсон, прошу вас, — с тревогой сказал Матье Заилль. — Отпустите. Дайте мне с ним потолковать.

Обернувшись, он увидел рядом Марту с перепуганным лицом и, смягчившись, снова повернулся к Тому и оттолкнул его не к родственнику, а вдоль палубы.

— Он хотел его убить, — сказал мистер Робинсон, взглянув на дядю мальчика. — Приставил к шее Эдмунда нож.

Том, дрожа, стоял на палубе, озадаченный тем, что произошло. К тому же его только что в очередной раз испугали водой.

— Не волнуйтесь, я его накажу, — пообещал Матье, презрительно глядя на племянника. — Он больше не будет никому из вас докучать.

— Он какой-то ненормальный, — сказал Том, показывая на Эдмунда, пытавшегося сдержать слезы. — У него что-то…

— Замолчи, — приказал Матье. — Извини, Эдмунд, — прибавил он, взглянув на юношу. — Прошу за него прощения.

— Все хорошо. Только я хочу спуститься в каюту, — прошептал тот: горло все еще болело от цепкой хватки мальчика. Эдмунд побежал вниз по ступенькам, Марта — за ним. На палубе остались лишь мистер Робинсон, мистер Заилль и Том Дюмарке.

— Если ты его еще хоть раз тронешь, — сказал мистер Робинсон, — я отрежу тебе обе руки. Так и знай, я не шучу. Ты меня понял? — Он говорил так четко и выразительно, что Тому ничего не оставалось, кроме как быстро кивнуть. Матье сощурился, удивившись силе этого человека. — Надеюсь, мы хорошо друг друга поняли, — добавил мистер Робинсон, а затем тоже развернулся и медленно пошел прочь.

— Идиот, — пробормотал Матье, приподняв племянника над палубой. — Ты такой же испорченный, как и твой отец. Что ты собирался сделать?

— У него что-то… этот Эдмунд… у него нет… — Видимо, он не мог закончить фразу: все мысли перепутались.

Матье взял его под локоть и с раздражением повел обратно в «президентский люкс».

И, подобно тому, как Виктория следила за Эдмундом, а Том следил за Викторией, с высоты своей штурманской рубки капитан Кендалл следил и подслушивал за всеми, но при этом ни во что не вмешивался. Больше всего капитана обрадовало открытие, сделанное Томом Дюмарке, — открытие, окончательно подтвердившее его догадку. «Теперь уж недолго осталось», — подумал он про себя с улыбкой и отвернулся.

Эдмунд вбежал в каюту, не обратив внимания на Марту Хейз, шедшую за ним в нескольких шагах, и запер за собой дверь. Рухнул на койку и закрыл руками лицо: от выпитого кружилась голова. Он сбросил обувь, подобно капризному ребенку, и, сорвав с головы парик, зашвырнул его через всю комнату, а потом встряхнул своими натуральными волосами.

— Эдмунд, — закричала Марта Хейз, стуча в дверь, — пожалуйста, впусти меня.

— Я просто хочу побыть один, — откликнулся он.

— С тобой все нормально? Ты не ранен? Он не ушиб тебя?

— Нет.

— Ты уверен? Если что, я могу найти для тебя врача. На палубе мне показалось, что тебе очень больно.

— Все хорошо. Все будет хорошо, — сказал он, тут же себя поправив. — Прошу вас… оставьте меня в покое.

За дверью на минуту воцарилась тишина: Марта обдумывала его слова.

— Ладно, если я тебе понадоблюсь, ты знаешь, где меня искать, — сказала она. — Я хочу, чтобы в случае чего ты зашел ко мне.

Марта ему сочувствовала: наверное, Эдмунда унижало то, что над ним взял верх пятнадцатилетний мальчишка, а ее это к тому же удивляло. Ведь хотя Эдмунд был невысоким и худым, Марта предполагала, что он обладает силой и стойкостью, которые проявятся в подобной ситуации. Видимо, она ошибалась.

Теперь, оставшись одна, Этель дала волю слезам, и ей казалось, что они будут литься вечно. Вечер пролетел так быстро и оказался так богат событиями, что ей тяжело было об этом вспоминать. Драка с Томом — это еще полбеды, а вот поцелуй с Викторией — совершенно другая история. Этель не знала, нарочно ли ее напоила эта девушка, но даже если так, Этель все равно с ней целовалась. И ей это понравилось. Ужас. Она не представляла себе, как будет в следующий раз смотреть Виктории в глаза. Этель мерещилась ее надменная, радостная усмешка — ведь наконец-то она добилась от Эдмунда своего. Конечно, Этель ничего не расскажет Хоули. Но потом наступил решающий момент, когда у Тома возникли подозрения насчет истинного пола Эдмунда. Чем это закончится? Расскажет ли он? Да и поверят ли ему?

В замке повернулся ключ, и, слегка приоткрыв дверь, Хоули бочком вошел в щель, чтобы никто снаружи не заметил Этель в естественном виде. Она в страхе подняла голову, словно опасаясь, что Том Дюмарке пришел довершить начатое, но с облегчением увидела, что это не он.

— Ты как? — с тревогой спросил Хоули, присев рядом с ней на кровати и обняв ее за плечи. — Что там произошло?

— Все хорошо, — ответила Этель, взяв себя в руки и устояв перед искушением полностью расслабиться и расплакаться навзрыд. — Просто я была немного шокирована — вот и все.

— Что случилось? Почему он на тебя напал?

— Не знаю, — солгала она. — Я сидела, разговаривала с Викторией…

— А, — сердито сказал он. — Так и знал, что здесь замешана эта дерзкая девчонка.

— Она ни при чем, — произнесла Этель, защищая ее. — Мы просто беседовали. Мило так. Потом я сказала, что мне пора вернуться в каюту. Почти уже дошла. И тут-то он на меня и набросился.

— Мерзкий мальчишка, — прошипел Хоули. — Я должен был выбросить его за борт.

— Ты бы не смог.

— Смог. За то, что он с тобой сделал, мне хотелось его утопить.

Этель покачала головой.

— Ты бы никогда не смог убить человека, даже в гневе, — сказала она. — Я знаю тебя, Хоули, у тебя совсем другая натура. Не забывай — ты же врач. В твоем деле нужно спасать жизнь, а не отнимать ее.

Он нахмурился и промолчал.

— Горло болит, — через минуту сказала Этель.

— Дай гляну, — произнес он и осмотрел шею на свету. — Просто небольшой синяк, — сказал он. — Пройдет. — Удивившись запаху, он принюхался. — Ты пила? — спросил.

— Немножко шампанского.

— Немножко? А судя по запаху, немало.

— Да нет же. Впрочем, это неважно. Произошли события поважнее, — возразила она. — Мне кажется, он знает.

— Кто и что?

— Том. Он знает, что я не мальчик. Знает, что я девушка.

От неожиданности у Хоули отвисла челюсть.

— Знает? — переспросил он. — Ты ему рассказала? Зачем?

— Нет, я ничего ему, естественно, не рассказывала, — прошипела она. — Но он прижал меня к стенке — уж не знаю, что у него было на уме, — и сунул мне руку между ног, а через секунду ты уже его оттащил, но я все равно увидела это в его глазах.

— Да брось ты.

— Хоули, говорю же тебе, он понял.

Криппен встал и принялся ходить взад и вперед по каюте, думая над этим новым осложнением.

— Это ужасно, — сказал он. — Что, если он расскажет своему дяде?

— Он может. Но мне кажется — не расскажет.

— Почему?

— Беда Тома Дюмарке в том, что он по уши влюблен в Викторию Дрейк, которая ни за что не хочет от меня отстать. Поэтому он меня так ненавидит. Если он кому-нибудь и расскажет, то разве что Виктории Дрейк.

— Которая расскажет матери.

— Точно.

— Которая расскажет всем на пароходе.

— И впрямь.

— Но это же очень скверно. Его нужно остановить.

Этель пожала плечами.

— Даже не знаю как, — сказала она. — Он мне кажется какой-то неодолимой силой. Думаю, он хочет заполучить меня тем или иными способом. Особенно сейчас. Особенно после сегодняшнего вечера. Он жаждет моей крови.

Хоули задумался.

— Возможно, я должен поговорить с мистером Заиллем, — сказал он. — Сказать, что возникло недоразумение.

— Думаешь, он тебе поверит?

— Не знаю. А ты бы поверила?

Девушка поразмыслила.

— Думаю, меня пришлось бы долго убеждать, — призналась она. — Но мне кажется, у мистера Заилля нет оснований нам вредить. Похоже, он не из таких людей. Ведет себя как джентльмен, по принципу «живи и давай жить другим». Не сует свой нос в чужие дела. Но если даже сунет, мы сами в этом виноваты. Все было неправильно с самого начала. Зачем я переоделась? — Думая об этом, она все больше расстраивалась. — Почему мы не могли путешествовать просто как муж и жена? В крайнем случае изменили бы имена и фамилии, но этот обман… — Она огорченно покачала головой. — Нечто подобное должно было рано или поздно произойти.

— Я же тебе говорил, — сказал Хоули. — Необходимо считаться с общественной моралью. Люди никогда не смирились бы с тем, что неженатые мужчина и женщина спят в одной каюте. Нас сторонились бы всю дорогу. А так у нас получилось очень приятное путешествие, разве нет?

— За исключением того, что мне постоянно приходится отбиваться от девицы, охотящейся за мужчинами, и стараться, чтобы меня не прибил ненароком малолетний головорез? Что ж, если не считать этого, о таком отдыхе можно только мечтать.

— Нам не удалось бы этого избежать. Вспомни об условностях.

— Ах, эти дурацкие условности, — злобно сказала Этель. — Они меня бесят.

— Тем не менее они существуют. Я ведь тебе уже говорил: как только доберемся до Канады, сможем снова называть себя своими именами и все будет хорошо. Там никого не волнует, женаты мы или нет.

Этель вздохнула.

— Это единственное, чего я хочу, — тихо произнесла она. — Просто хочу, чтобы мы были счастливы. Вместе.

— И будем, — ответил он и сел рядом с ней на кровать. — Обещаю тебе.

Они поцеловались, и Хоули долго обнимал ее, утешая, подбадривая и обещая, что с началом новой жизни кончатся все их недавние мытарства. Этель в этом сомневалась. Они приближались к берегам Канады, но оставалось еще несколько дней пути.

Примерно в двадцати футах от них, в «президентском люксе», Матье Заилль задавал взбучку своему племяннику Тому.

— Ты бестолковый мальчишка, — орал он. — Ты хоть понимаешь, что, если б меня там не было, он наверняка выбросил бы тебя за борт?

— Не выбросил бы, — униженно сказал Том, ведь над ним взяли верх. — Я вполне могу о себе позаботиться.

— Только не на дне океана.

— Я б его поборол.

— Не смеши меня. Еще минута, и он бы сбросил тебя в воду. Если б я не подошел — тебе конец. Еще одна бессмысленная смерть в твоей семье. Надеюсь, в последнее время ты не сделал ничего предосудительного?

Том поднял брови:

— Например?

— В Антверпене не осталось девиц, с которыми ты был слишком близок?

Мальчик удивленно посмотрел на дядю, не зная, почему он об этом спрашивает.

— Нет, — ответил он. — Не понимаю. О чем ты?

— Не важно, — грубо отрезал Матье, покачав головой. — Просто когда я согласился взять тебя на свое попечение, я полагал, что в тебе есть хоть какая-то доля воспитанности. И что же я вижу? Обычного хулигана, которому не удалось закадрить девчонку, и он со злости пытается перерезать глотку парню, сумевшему это сделать.

— Послушай меня, дядя Матье, — сказал мальчик. — Я должен тебе кое-кто рассказать.

— Я знаю все, что мне необходимо знать, уверяю тебя, — закричал тот. — И обещаю тебе, Том, если ты будешь вести себя так и в Канаде, я моментально тебя укорочу. У меня есть собственная жизнь, и я не позволю никому из вас, Дюмарке, меня отвлекать, ты слышишь? Я уже не в том возрасте, чтобы наблюдать подобные спектакли.

— Да, слышу, — спокойно ответил Том. — Но, пожалуйста, послушай меня одну минутку. Я должен тебе кое-то сказать.

— Что? Что у тебя еще?

Том подумал минуту и облизнул губы, не зная, как выразиться, чтобы не выглядеть сумасшедшим.

— Этот Эдмунд, — сказал он. — Он какой-то странный.

— Странный? Что ты имеешь в виду?

— У него… Как бы это объяснить. Кажется, у него нет того, что есть у всех остальных.

Матье уставился на него, задумавшись: неужели его племянник пришел к тому же открытию, которое сам он сделал несколько дней назад? Если да, это поразительно.

— В смысле? — спросил он.

— У него нет яиц! — закричал Том, вскочив. — Клянусь. Я знаю, это звучит дико, но у него между ногами вообще ничего нет!

— Послушай меня, Том, — сказал Матье, крепко взяв его за плечо. — Людей, без приглашения сующих нос другим людям между ног, нередко подстерегают неприятные сюрпризы. Очень невежливо так поступать.

— Я не шучу, дядя Матье.

— Я знаю. Но ты можешь ошибаться.

— Я уверен.

Матье поразмыслил.

— Что ж, раз уж так случилось, я тоже в этом уверен, — наконец тихо сказал он. — Я выяснил это несколько дней назад.

— Ты?

— Да. Просто не хотел никому говорить.

— И что же с ним стряслось? Отрезали?

Матье рассмеялся.

— Нет, дурачок, — сказал он. — Никто их не отрезал. Просто у него их никогда и не было.

Том нахмурился. Он не понимал.

— Как же у него могло не быть…

— Он — на самом деле не «он», — сказал Матье, — а она. Эдмунд Робинсон — вовсе не юноша. Твой соперник в любви к Виктории Дрейк — другая девушка.

Том широко открыл глаза, и у него отвисла челюсть. Он с удивлением почувствовал, что возбудился: в памяти снова всплыл сегодняшний поцелуй Виктории и Эдмунда.

— Ты шутишь, — наконец сказал Том. Матье покачал головой. — Но зачем? — спросил мальчик. — Зачем кому-то…

— Не знаю, — ответил его дядя. — Но между этим двумя происходит нечто странное — я сам еще толком не разобрался. Но разберусь — уверяю тебя. А покамест ты должен пообещать мне, что никому об этом не расскажешь.

— Конечно, обещаю, — сказал Том, весело потирая руки. — Буду нем как рыба.

16. УБИЙЦА Лондон: 31 января 1910 года

Вечером 31 января 1910 года Кора Криппен в последний раз оделась и печально посмотрела на свое отражение в зеркале. Это платье она носила больше двух лет — подарок от Хоули на ее тридцатипятилетие, и тогда оно ей очень нравилось, но теперь казалось старомодным и приевшимся. «Почему я все время должна носить одни и те же вещи? — спросила она себя. — Почему Хоули не может обеспечивать меня так же, как другие мужья?» Это всегда было ее больным местом, несмотря на то, что сама она обладала значительными сбережениями. Тем не менее Кора попросту не желала тратить эти деньги на себя, предпочитая взамен ублажать своих знатных друзей. Она считала, что за необходимые ей вещи должен платить Хоули. Кора была убеждена: Луиза Смитсон обратит внимание на то, что именно это платье она часто носила раньше, и станет ее за это презирать. Кора нередко слышала, как ее подруга отпускала нелестные замечания за спиной других женщин, когда они в очередной раз появлялись в одном и том же наряде, и вместе с ней глумилась над ними. Хотя в глубине души чувствовала, что стоит выше Луизы во всех отношениях, — ей, например, никогда не приходилось работать за стойкой пивной, — она не могла поспорить с тем, что Луиза вышла замуж за аристократа, тогда как ее собственный муж — лишь дантист на полставки да обычный приказчик.

Недавно ее дружба с Луизой дала трещину, и Кора сознавала, что подруга все больше оттесняет ее за пределы своего светского круга. Многие женщины стали считать ее грубой и жеманной, смотрели на нее с презрением, давая понять, что разочарованы ее упорной неспособностью к развитию. Конечно, Кора сама навлекла на себя эти упреки своим поведением в последнее время. Две недели назад она присутствовала на сольном концерте известного пианиста Леопольда Годовского[38] в Гильдии поклонниц мюзик-холла: выпив слишком много вина, она уснула во время выступления и начала так шумно храпеть, что одна из пожилых дам ткнула ее в спину пальцем, унизанным драгоценностями, и громко на нее шикнула. Через неделю после этого, на одной из регулярных вечеринок с коктейлями, Кора снова напилась и стала заигрывать с молодым официантом, который в конце концов, был вынужден ей сообщить перед всей толпой, что недавно женился и вовсе не нуждается в ее знаках внимания; все почувствовали стыд за Кору и в то же время восхитились официантом.

С тех пор приглашения на чаепития пошли на убыль, а ее присутствие на собраниях Гильдии стало вызывать все большую неловкость. Кора знала, что у Николаса Смитсона скоро день рождения, и прекрасно понимала, что на праздничный ужин ее не пригласят. Если не проявить осторожность, ее могут и вообще исключить из Гильдии поклонниц мюзик-холла, и что она тогда будет делать? Сидеть дома с Хоули — что ж еще!

После этих событий она пригласила Смитсонов на бридж, несмотря на то, что не горела желанием провести еще один вечер с ними наедине. Поскольку миссис Луиза Смитсон была ее поручительницей при вступлении в Гильдию поклонниц мюзик-холла, теперь Кора должна была вновь продемонстрировать ей примерное поведение — поэтому и пригласила сегодня на Хиллдроп-креснт.

— Такая неприятная пара, — пожаловался Николас, когда они подходили к дому. — Каждый раз, когда мы с ними встречаемся, у них все кончается ссорой. Очень неловко.

— Увы, дорогой, — согласилась миссис Луиза Смитсон. — Но этой женщине просто нельзя отказать. Она так настойчива. Между нами говоря, думаю, ее очень скоро вытеснят из нашей компании.

— Правда?

— Да, — кивнула она. — Только никому об этом не говори. Я побеседовала с Маргарет Нэш и еще кое с кем, и нам кажется, она чересчур груба.

— Но ведь именно ты пригласила ее в ваше общество, дорогая. Сама во всем виновата.

— Я пригласила ее, полагая, что она действительно что-то собой представляет. У нее было так много нелепых претензий. Но я просчиталась. Эта женщина, несомненно, сумасшедшая. У нее мания величия — величия, которого ей никогда не достичь. Например, этот бред о ее певческих способностях. Она вот-вот должна стать мировой звездой, но когда это произойдет? Никогда. Это смешно. Однажды она сказала мне, что будет петь в Букингемском дворце перед королевой. Чистой воды блеф. Нет, боюсь, пришло время выбросить Кору Криппен и ее туповатого мужа из нашей жизни навсегда. Обещаю, что это будет последний вечер.

— Так почему же мы идем к ним сегодня? — раздраженно спросил Николас. — Почему новая политика не могла вступить в силу вчера?

— Потому что это требует времени, Николас. Раньше мы уже исключали из Гильдии — двух женщин, причем за такое же скверное поведение. Но мы, конечно, не можем просто выгнать кого-нибудь безо всякой причины. Нужно действовать внушением. Ведь я могу быть гораздо хитрее, чем ты думаешь. Для начала не позову ее на твой день рождения на следующей неделе, о котором ей хорошо известно, а ведь она жаждала получить приглашение. Если быть честной до конца, мне кажется, для этого и затеян сегодняшний званый вечер. Она надеется, что я отвечу взаимностью, но я этого не сделаю. Чего доброго, она опять напьется и попытается соблазнить Альфреда.

— Дорогая, он вещь еще ребенок.

— Николас, ты не слышал историй, которые известны мне, — возразила она с многозначительным видом. — Просто понаблюдай. Она весь вечер будет лезть из кожи вон, только бы снова оказаться на хорошем счету.

Супруг кивнул. Его не очень-то волновало, придет ли она к нему на день рождения. К чарам большинства подруг своей жены он оставался равнодушен, и ему было неинтересно с ними общаться. Если они есть — хорошо, если же их нет — тоже неплохо. В любом случае он разговаривал обычно только с мужьями. А Хоули Криппена трудно было назвать приятным собеседником. Этот чертов кретин и рта не раскроет, если ему не задать прямой вопрос, и даже в этом случае его всегда затыкает жена. У Николаса не укладывалось в голове, как мужчина может позволять, чтобы им так помыкали.

— Не сутулься при ходьбе, Николас, — проворчала Луиза. — Если не будешь следить за собой, у тебя вырастет горб.

— Кора, как приятно тебя видеть, — сказала Луиза, войдя в дом, и поцеловала ее в щеку. Мельком взглянув на платье Коры, она подняла брови, но промолчала, однако хозяйка поймала ее взгляд и снова мысленно прокляла мужа за то, что не купил ей новый наряд.

— Луиза, — сказала она. — Николас. Я так рада, что вы смогли прийти. Мы с Хоули как раз говорили, что мы стали так редко встречаться.

— Правда? — переспросила Луиза, взглянув на Хоули, который предпочел ни подтверждать, ни отрицать это заявление. — Наверно, мы все так заняты.

Кора забрала у них пальто, и они прошли в гостиную, где были расставлены кое-какие закуски и напитки. Все уселись за бридж, но карты просто служили предлогом дня разговора, который не клеился с самого начала.

— А где тот симпатичный мальчик, который с вами жил? — спросила Луиза. — Как же его звали? Ваш жилец?

— Алек Хит, — тихо ответил Хоули, не отрывая взгляд от карт.

— Да, он самый. Что с ним случилось? Съехал?

— Он уехал в Мексику, — объяснила Кора. — Эндрю Нэш дал ему там работу.

— Не может быть! — удивленно воскликнула Луиза. — Даже не знала, что они знакомы.

— На самом деле они знакомы не были, — сказала Кора. — Виделись здесь один-единственный раз и разговорились о тамошнем заводе Эндрю, а через пару дней Алек пошел к нему и предложил свои услуги. Очевидно, они между собой поладили, поскольку, не успела я оглянуться, он упаковал чемоданы и уехал. С тех пор мы его не видели и не слышали, правда, Хоули?

— Да, — подтвердил муж. Естественно, он обрадовался, когда Алек покинул Хиллдроп-креснт: хотя жилец соблазнил его жену, Хоули был бессилен противостоять ему и никогда не затрагивал этот вопрос с Корой. Несмотря на то что между Хоули и Корой больше не было никакой близости, он не мог вынести мысль о том, что жена спит с другим. Его унижение еще больше усугублялось тем, что ему наставил рога простой мальчишка. Впрочем, сама Кора этого не стыдилась. Она даже не пыталась объясниться или попросить прощения. В действительности она вспоминала о днях, проведенных с Алеком Хитом, как о самых приятных минутах своей жизни.

— Он очень помогал нам по дому, — произнесла Кора, не желая закрывать тему и радуясь, что та, вероятно, чрезвычайно раздражала Хоули. — Он всегда готов был меня выручить, если я в чем-нибудь нуждалась.

— Еще бы.

— Он был моложе и, естественно, мог справиться с вещами, которые не под силу Хоули. Верно, дорогой? — Он бросил на нее презрительный взгляд, но Кора любила doubles entendres[39] и еще не собиралась заканчивать. — Он заботился о вещах, на которые мы годами не обращали внимания. Так сказать, выгребал залежи паутины. Должна признаться, я по нему скучаю.

— Мое общество гораздо меньше воодушевляет жену, нежели общество ее молодых друзей, — тихо сказал Хоули.

Николас Смитсон неловко заерзал на стуле: началось. Он наблюдал это уже несколько раз. Как только Хоули вмешивался в разговор, жена получала carte blanche[40] для нападок.

— Прости, но мне трудно возбудиться от удаления коренного зуба, — сказала она, не глядя на мужа и напряженно улыбаясь Смитсонам. — Понимаете, я вынуждена все это выслушивать, когда он вечером возвращается домой. Подробные отчеты о состоянии зубов половины жителей Лондона. Он такой романтик. Стоит ли удивляться, что у нас никогда не было детей?

— Пару лет назад у меня тоже были проблемы с зубами, — сказал Николас, пытаясь увести разговор в сторону, чтобы хозяева перестали друг друга оскорблять. — Проще всего оказалось вырвать все и вставить искусственную челюсть. С тех пор я о них и думать забыл, правда, Луиза? Конечно, тогда пришлось помучиться, но с тех пор — ни единого приступа острой боли.

— Николас, — спокойно сказала Луиза, положив ладонь ему на руку. — Право же, не думаю, что Криппенам это интересно.

— Правда? — спросил он, удивленно переводя взгляд с одного собеседника на другого, словно только сейчас вспомнил о правилах этикета. — Извините, — добавил он, заметив раздраженный взгляд жены. — Наш брат, — сказал он Хоули, заговорщически на него посмотрев, — всегда говорит невпопад, верно?

— Хоули уж точно, — сказала Кора. — Он никчемный. Хуже. — Она сказала это с застывшей на лице улыбкой, словно отпустила потрясающую шутку, только вот никто не засмеялся.

Николас кашлянул, чтобы прервать молчание.

— Я думала, Алек увяжется за той коротышкой, что была здесь в прошлый раз, — сказала Луиза. — Кажется, она ему приглянулась.

— Какая коротышка?

— Девушка, что работает с Хоули. Серая мышка. С уродливым шрамом над верхней губой. Как ее звали?

— Этель — порядочная, достойная девушка, — глухим голосом сказал Хоули. — Очень сомневаюсь, что ее заинтересовал бы такой парень, как Алек Хит.

— Мой муж взял это несчастное создание под свое крыло, — с досадой произнесла Кора. — Наверное, думает, что выглядит добрым и великодушным, общаясь с подобным ничтожеством. Знаете, он даже предложил принять ее в нашу Гильдию поклонниц мюзик-холла.

— О нет, не думаю, — быстро сказала Луиза, не желая давать рекомендацию еще одной простолюдинке. Ей и так уже приходилось извиняться за Кору.

— Но почему же нет? — обиженно спросил Хоули. — Разве она не украсила бы собой любое общество?

— Просто мне кажется, она не из тех женщин, что нам нужны, — ответила Луиза, не желая поддаваться запугиваниям. — А мы, вероятно, не подходим ей.

— Она не нашего круга, Хоули, — сказала Кора.

Луиза облизнула губы и почувствовала, что выдалась редкая возможность:

— Конечно, если ты так настаиваешь, Кора, возможно, вы с ней могли бы организовать собственный филиал. Если хочешь — новое общество.

— Но я вовсе не настаиваю. И полностью с тобой согласна. Как я уже сказала, она не нашего круга.

— Безусловно, не нашего, — подтвердила Луиза. — Ясно, что я не смогла бы представить ее своему деверю — лорду Смитсону.

— Луиза, — одернул ее Николас, понимая, куда она клонит.

— Но я ведь тоже не знакома с лордом Смитсоном, — напомнила Кора.

— И впрямь не знакома.

— А мы с Этель Ле-Нев принадлежим к разным сословиям.

Луиза кивнула и минуту помолчала.

— Конечно, она работает с твоим мужем, — наконец сказала она. — Они занимают одинаковое положение в обществе. Это означает, что, принимая все во внимание, ты можешь относиться к ней немного снисходительно.

Кора почувствовала, как от лица отхлынула кровь. Хотя она прекрасно сознавала, что члены Гильдии поклонниц мюзик-холла относятся к ней все более холодно, она понятия не имела, зачем Луиза намеренно ее провоцирует. Конечно, в последнее время Кора вела себя скверно, но все потому, что слишком увлекалась вином: она извинилась и пообещала, что этого больше не повторится. Кора взглянула на Николаса, который мгновенно уставился в карты, а затем на Хоули. Луиза и сама слегка удивилась, что начала говорить так вызывающе уже в самом начале вечера. Не успела она опомниться, как эти слова уже слетели с губ.

— Ты ничего не хочешь сказать? — спросила Кора через минуту, уставившись на Хоули, словно причиной этого оскорбления был он: из-за его дружбы с Этель Ле-Нев она именно так и считала. — Не собираешься меня защитить?

— Конечно, собираюсь, — твердо ответил он, подавшись вперед и ткнув пальцем в Луизу. — Я думаю, с вашей стороны, Луиза, это очень несправедливо. Простите. Я понимаю, что вы — гостья, но я должен это сказать.

— Вот, — самоуверенно сказала довольная им Кора.

— Нельзя называть Этель Ле-Нев простолюдинкой. К вашему сведению, она образованная, интеллигентная, умная и чрезвычайно привлекательная юная леди.

— Этель Ле-Нев? — возмущенно закричала Кора. — Этель Ле-Нев? Так ты защищаешь ее? А как же я?

— Ну право же, Кора, — сказала Луиза, негромко засмеявшись. — Не стоит так расстраиваться. Я не хотела тебя оскорбить. Наверно, ты просто превратно истолковала мои слова.

— Ну и что же ты хотела в действительности сказать? — спросила она. — Мне трудно не чувствовать себя оскорбленной, когда ты упоминаешь меня в одном ряду с этой простушкой. Кроме того, ты намекаешь, что я не заслуживаю знакомства с твоей драгоценной семьей. И кроме того, теперь я тоже могу тебе сказать: я чувствую, что меня перестали пускать на светские приемы.

— Какие еще светские приемы?

— День рождения Николаса. Я до сих пор не получила приглашения, и мне достоверно известно, что многие другие дамы туда идут.

— Это скромный ужин, — возразила Кора, с готовностью давая ей повод себя скомпрометировать. — Только для членов семьи и близких друзей.

— А кто же я в таком случае? — заверещала Кора.

— Очень близкая подруга, — сказала Луиза, немного смягчившись при виде ее истерики. — И конечно, ты должна прийти. Мы будем очень рады тебя видеть. Вас обоих.

Николас согласился, хотя внутренне вздохнул.

Похоже, это немного успокоило Кору, и они продолжили играть в карты, однако настроение было испорчено, и между ними воцарилась гнетущая тишина.

Наконец, Кора подумала, что все и так потеряно, в ней закипела обида, и она заговорила с жаром.

— Конечно, вам неловко вовсе не из-за меня, — сказала она, как только алкоголь снова ударил ей в голову. — Все дело в Хоули. От него-то вы и хотите избавиться. Он всем нам мешает. Разумеется, мне не нужно брать его с собой. Если хотите, я могла бы оставить его дома.

— Кора! — обиженно воскликнул Хоули.

— Нет уж, я договорю до конца. Я слишком долго терпела, когда такие, как ты, мешают жить, — заворчала она на него, — никчемный межеумок без единой капли достоинства. Не удивительно, что я не могу ничего добиться в жизни, когда на шее постоянно висишь ты, пригибая меня к земле, словно альбатрос.[41]

— Кора, прошу тебя. У нас гости…

— Они знают, что я права, — завизжала та, ища у них взглядом поддержки, которой так и не добилась: чета Смитсонов сидела неподвижно, с каменными лицами. — Ведь я в этом положении из-за тебя. Моя карьера страдала оттого, что ты никогда меня не поддерживал. И знаете, почему ушел Алек, знаете? — спросила она и, обернувшись, уставилась на Луизу. — Он ушел, потому что устал слушать, как Хоули денно и нощно ноет. Он любил меня. Мы занимались любовью ночи напролет, после того как Хоули ложился спать.

— Кора!

— Это правда, — сказала она, язык у нее уже начинал заплетаться. — Ты знаешь, что это правда, но просто не хочешь посмотреть ей в лицо. — Она захихикала и наклонилась к Луизе. — Знаешь, однажды он нас застукал, — сказала она, подмигнув ей. — Стоял в дверях, пока Алек меня имел, и просто наблюдал. Наверно, у него и тогда не встал. Из него даже извращенец не получился.

— По-моему, нам пора, Николас, — резко сказала Луиза, вставая. — Пожалуйста, принеси мое пальто.

— Нет, вам нужно остаться, — сказала Кора, воззрившись на нее с таким видом, будто не понимала, с какой стати ей вздумалось идти домой. — Уйти должен ты, Хоули. Давай — убирайся. Луиза, Николас, вы оба должны остаться. Обещаю, что Хоули больше не будет портить нам вечер.

— Мы уже уходим, Кора, — произнесла Луиза. — И мне кажется, неприлично так вести себя перед уважаемыми людьми. Я никогда в жизни не слышала таких непристойностей.

— Да мне плевать, что ты обо мне думаешь, шалава, выскочка, — крикнула Кора, сменив тактику. — Ради бога, я ведь прекрасно помню, как ты разносила кружки в «Петухе и трех бубенцах» и спускала трусы перед каждым, у кого была хоть пара шиллингов в кармане.

— Николас! Пальто! Сейчас же!

— Правильно. Убегай. Все вы убегаете от правды. Убирайтесь все отсюда, вон к чертовой матери, все, — орала она.

Смитсоны рывком открыли входную дверь и выскочили на улицу: Луиза подталкивала Николаса, чтобы он скорее спускался по ступенькам.

— И можешь забыть о членстве в Гильдии, — сказала Луиза, встав на улице и пытаясь надеть пальто: она по ошибке сунула правую руку в левый рукав и теперь оказалась в замешательстве. — Считай, что ты его лишилась.

— Давай, старая шалава, — орала Кора. — Наверно, где-нибудь в канаве валяется старый алкаш, готовый ради тебя раскошелиться. Сможешь заработать на извозчика, чтоб доехать до дому.

Вернувшись в гостиную, она вытерла с подбородка слюну и заметила мужа, который явственно дрожал.

— Ну и что ты здесь до сих пор делаешь? — спросила она и, подойдя к нему, сильно ударила по голове. — Давай. Убирайся! Вон! — Она била его кулаками, пока не вытолкала через входную дверь на улицу, и он в страхе на нее оглянулся. — И больше не возвращайся, — прокричала она. — С тобой у меня все кончено.

Кора захлопнула дверь и рухнула на пол. Она ненавидела свою жизнь. Ненавидела своего мужа. Ненавидела Лондон. Но теперь все изменится. Наверно, она потеряла всех своих подруг. Но это не важно. Она решила, что завтра же утром встанет, упакует чемоданы и уйдет от Хоули навсегда. Уедет из Лондона и найдет место, где ее таланты оценят наконец по достоинству. Она поднялась по лестнице и легла в кровать: долго не могла уснуть, содрогаясь от злости.

Кора поставила рядом с кроватью стакан воды, потому что всегда просыпалась посреди ночи от жажды. Она еще не знала, что до утра не доживет.

В три часа ночи над Лондоном моросил мелкий дождик, и он надел те самые пальто и шляпу, которые были на нем в день покупки яда. Впоследствии он докупил еще к своему наряду перчатки — на тот случай, если этот момент когда-нибудь наступит: по правде говоря, ему не верилось, что он совершит это сейчас. Когда он поначалу все планировал, это казалось странной, хоть и неизбежной затеей, но действительно довести дело до конца — нечто совершенно другое. Пока момент не настал, он даже в себе сомневался. Но его мысли опережали действия. Слишком много всего произошло, чтобы он мог передумать. Все зашло слишком далеко. Избиения, крики, унижения. К тому же, впервые встретив настоящую любовь, он не хотел теперь ее потерять. Но разве они могли быть вместе, пока у них на пути стояла эта женщина? Выход оставался один. Нужно от нее избавиться.

Когда он медленно шел к Хиллдроп-креснт, 39, в его внешности было нечто такое, что даже поздние собаки на улице переставали лаять и замирали, наблюдая за ним, словно своим поведением он предостерегал их: лучше его не сердить. Он решился — в этом не было сомнений. Ощупал карманы: в левом лежал пузырек и носовой платок, в правом — три массивных, острых ножа для завершения работы. Сердце в груди билось часто, но ему почему-то было не страшно. Несмотря на религиозное воспитание, он не боялся бога и не тревожился о воздаянии. Кора Криппен, рассуждал он, была дьяволом во плоти, и ей незачем оставаться на земле. От ее смерти зависело счастье двух людей. При жизни она приносила окружающим лишь горе и страдания. Поэтому, сживая ее со свету, он, несомненно, совершал полезное деяние.

Он лишь ненадолго остановился у дома, чтобы проверить, во всех ли комнатах погашен свет. Ключи он уже держал в руке и вначале вставил в замок не тот, подергал его, но затем нашел нужный и открыл дверь. Минуту подержал ее приоткрытой, не заходя внутрь и прислушиваясь, не доносятся ли какие-нибудь звуки, но тишина стояла мертвая; он шагнул в дом и осторожно закрыл за собой дверь. Он собирался снять пальто и повесить его в прихожей — все же это могло занять некоторое время, — но передумал. Чем меньше сейчас производить шума, тем лучше.

Он медленно поднялся по ступенькам, слыша при этом собственное дыхание и опасаясь, что разбудит весь дом, и остановился у двери спальни. Вынув из кармана пузырек, снял крышку и, стараясь глубоко не дышать, твердо сжал его в руке. Затем, опустив ладонь в перчатке на ручку двери, медленно ее открыл и остановился во мраке, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, и пристально глядя на человека в комнате.

Кора лежала в постели: простыни сбились, обнажив верхнюю часть тела; она металась, вертелась и что-то бормотала во сне. После разыгравшейся перед этим драмы она долго не могла уснуть, отключилась лишь полчаса назад и теперь беспокойно дремала.

Сквозь щель между шторами в спальню проникала узкая полоска лунного света, упираясь своим изгибом в призрачно-бледную кожу на правом локте Коры. Вот он — последний момент, когда еще можно развернуться и передумать. Подкравшись поближе, он увидел рядом с кроватью стакан воды — наполовину пустой — и вылил туда все содержимое пузырька. Поставив стакан обратно на тумбочку, он вернулся к двери и громко кашлянул, чтобы ее разбудить.

Она медленно открыла глаза, протерла их, а затем приподнялась в кровати и, сощурившись, посмотрела на фигуру в дверном проеме.

— Хоули? — сонно спросила она. — Это ты? — В ответ он лишь заворчал, прочищая горло и, прежде чем она успела сосредоточить на нем взгляд, пошел прочь, скрывшись на лестничной площадке. — Не шуми так, идиот, — проворчала она в последний раз. — Я пытаюсь заснуть.

Перед тем как снова опуститься на подушки, она потянулась за стаканом и залпом его осушила. Он услышал, как она внезапно стала хватать воздух ртом, — прерывистые звуки, бессильные попытки вздохнуть, — и вернулся в спальню, а она от боли вцепилась ногтями себе в горло. Ее глаза расширились, когда она увидела, что он стоит над ней, и затрясла головой, изумленная и смущенная его присутствием, а жизнь тем временем медленно из нее уходила. Он бесстрастно наблюдал за тем, как она упала на подушки, еще пару раз судорожно глотнула воздух и затем замерла с раскрытыми глазами, уставившись в потолок, а из уголка рта на правую щеку потекла тонкая струйка воды. Он открыл рот, пораженный тем, что все действительно кончено, — она наконец умерла, — и почувствовал у себя внутри огромную силу. Волнуясь и удивляясь своей смелости, наклонился, сделав глубокий вдох, засунул руки под тело и поднял его.

Кора оказалась тяжелее, чем он себе представлял, и он с большим трудом снес ее по лестнице. Ему не раз хотелось выронить ее и посмотреть, как она покатится вниз и, возможно, свернет себе шею: в какой-то момент он даже собрался ее сбросить. Ведь она все равно уже умерла, и ей больше нельзя причинить вреда. Однако передумал, вспомнив, что шум падающего тела может разбудить соседей, которые, чего доброго, придут на разведку. Лестница была узкая, и, добравшись до нижнего этажа, он весь обливался потом — пришлось аккуратно положить ее на пол, чтобы перевести дыхание.

Шагнув к двери подвала, он открыл ее и заглянул вниз, отыскивая выключатель единственной лампочки, освещавшей спуск. Света она давала немного, и поэтому он нашел в гостиной несколько свечей, принес их вниз и, расставив в дальней части подвала, зажег: образовался круг света в той точке, где он собирался работать. Вернувшись на первый этаж, снова поднял Кору, с трудом преодолел каменные ступени, ведущие в подвал, чувствуя, как мышцы рук стонут от боли, и, наконец, добрался до нужного места. Свалил ее тело в углу и на минуту застыл, переводя дух.

Сняв куртку, перчатки и шляпу, он достал из кармана небольшую стамеску и, пользуясь ею как рычагом, начал поднимать каменные плиты. Под ними был слой песка, а дальше — решетка из деревянных планок, покрывавшая цементный фундамент. Однако в промежутке оставалось пустое пространство — около трех дюймов. Он поднял несколько плит, пока не решил, что места достаточно, и затем вернулся к телу Коры Криппен.

Он положил ее плашмя на очищенную площадку и задумался, с чего начать. Его и самого удивило, что он вовсе не испытывал отвращения — лишь настойчивое желание. Вынув из кармана несколько ножей, разложил их на полу. При этом ему показалось, что у нее изо рта послышался слабый ропот, и он испуганно уставился на нее. Померещилось? Похоже, ее губы шевелились и что-то шептали, поэтому он, не задумываясь, схватил самый острый нож и перерезал ей горло, с удивлением наблюдая, как открылась чистая рана, которая затем внезапно наполнилась кровью, стекающей по обе стороны шеи. Из гортани донеслось чмоканье — очевидно, это была последняя, отчаянная попытка вдохнуть, но вскоре все кончилось. Он не трогал ее несколько минут, пока из горла не стекла вся кровь, а затем приступил к задаче, которой боялся больше всего, — неизбежному и единственному способу раз и навсегда избавиться от тела.

С другого конца подвала он принес стопки газет и поставил их наготове немного в стороне от трупа, чтобы заворачивать кошмарное содержимое, а затем принялся ампутировать ей руки и ноги. Это было непросто, поскольку мышцы и кости в тазобедренных и плечевых суставах оказались крепче, чем он ожидал. Требовались острые инструменты и сильные руки. Тем не менее примерно через час конечности Коры Криппен уже были сложены в кучу рядом с ее туловищем. К его удивлению, пока он отрезал первую руку, гротескность ситуации перестала его волновать, и он усердно трудился — без малейшего страха.

Следующая на очереди — голова. Горло уже было перерезано, так что он без особого труда отделил ее от тела с помощью нескольких удачных и глубоких ударов ножом в шею и покамест отложил в сторону. Место под трупом было залито кровью, но она свободно стекала сквозь щели в настиле, образуя внизу на цементе лужицу. Пол подвала был совершенно ровным, так что вся кровь собиралась там, оставляя после себя лишь слабый темно-бордовый след.

Отделив руки и ноги и разъединив локтевые и коленные суставы, он отрезал затем кисти и ступни и, завернув каждую часть тела в кусок газеты, старательно разложил на полу. Вскоре после этого осталось лишь разобраться с туловищем. Он вскрыл его крестообразно и, оттянув кожу, обнажил внутренности. С помощью ножа с зазубренным лезвием вырезал основные органы — сердце, печень, почки — и поместил их в аккуратные пакеты, которые тоже сложил под настил. Следующая — грудная клетка: ее пришлось сломать и расплющить, иначе она занимала бы слишком много места. Все, что осталось от туловища, он затем разрезал на четыре равные части, старательно завернул и закопал. Наконец, взял мешок с песком, стоявший в дальнем конце подвала, и насыпал сверху на пакеты, полностью покрыв окровавленную газету, а затем положил обратно плиты и хорошо потоптался на них, чтобы они встали на место. Через пару часов после его прихода на Хиллдроп-креснт, 39, большая часть тела Коры Криппен была надежно спрятана в подвале, выглядевшем так, словно там вообще ни к чему не прикасались.

Он задул и забрал свечи, затем выключил лампочку и закрыл подвал — наконец, запер за собой входную дверь дома.

Голову унес в сумке с собой.

— Так-то вот, — пробормотал он, шагая по улице прочь.

17. КОРАБЛИ, ЧТО РАСХОДЯТСЯ УТРОМ Атлантический океан: среда, 27 июля 1910 года

Подсчитали, что «Лорентик» обгонит «Монтроз» в одиннадцать утра 27 июля, и все находившиеся на корабле капитана Тейлора надеялись хотя бы мельком увидеть пресловутого доктора Криппена. С той минуты, когда инспектор Уолтер Дью ступил на борт «Лорентика» четыре дня назад, внимание пассажиров захватила развертывающаяся драма, и они пришли к выводу, что погоня — несомненно, самая увлекательная часть их плавания. Однако реакция на нее отличалась в зависимости от пола, возраста и сословия. Мужчины из кают первого класса заключали пари о точном дне и времени встречи судов, ставя на кон тысячи фунтов стерлингов. Женщины предупреждали своих непослушных детей, что если будут плохо себя вести, их отправят к доктору Криппену для наказания, как только его пароход появится на горизонте. Дети же из третьего класса устраивали жуткие игры, понарошку разрезая друг друга на части и пряча куски в спасательных шлюпках. Рэчел Бейли — молодая новобрачная, совершавшая в свой медовый месяц путешествие в Канаду, где ее муж Конор должен был получить место учителя и начать новую жизнь, — проявляла к этой истории наибольший интерес и испытывала садистское наслаждение, при каждом удобном случае расспрашивая инспектора Дью.

— Это ведь вы нашли мертвое тело, правда? — спросила она с расширенными от ужаса глазами и, взяв его за руку, потащила к шезлонгу, не отпуская, чтобы не убежал.

— Конечно, — признался он. — Хотя когда я на него наткнулся, вряд ли уже можно было назвать его телом.

Девушка разинула от изумления рот и прикрыла его другой рукой. Ее невинная внешность в сочетании с настойчивым желанием узнать все кошмарные подробности преступления, совершенного доктором Криппеном, забавляли и в то же время шокировали инспектора, но сама Рэчел ему понравилась, причем гораздо больше, нежели пожилые и развращенные пассажиры, поскольку давала ему возможность почувствовать собственную важность.

— Какой же вы храбрец! Но эта бедняжка, — добавила она. — Вы полагаете, они были когда-нибудь счастливы, инспектор?

— Счастливы?

— Криппены. Я хочу сказать: они ведь поженились, значит, наверно, когда-то любили друг друга.

Он задумался.

— Два человека далеко не всегда идут по жизни вместе, — произнес он. — Хотя уверен, что в вашем случае это не так.

— Разумеется, — сказала она. — Я бы никогда не вышла замуж, если б не была влюблена. Два года назад мои родители захотели, чтобы я вышла за другого, но я наотрез отказалась. Он был сыном банкира, и отец решил, что для его бизнеса будет полезно соединить обе семьи, но я не смогла на это решиться. К тому же парень был всего пяти футов ростом, с бородавками на лице. Как за такого выйти?

— И впрямь, — подтвердил Дью, слегка улыбнувшись: он видел ее мужа — высокого, видного парня с безукоризненно чистой кожей, который вел подробный дневник о жизни на борту. — Правильно, что подождали.

— А вам не хотелось убежать? — спросила она.

— Убежать? Откуда?

— Из подвала. Когда вы ее нашли. Ведь это так отвратительно.

— Да, неприятно, — согласился Дью. — Но я опытный офицер, — пояснил он, наслаждаясь ореолом мужества, который его окружал. — Уже много лет служу в Скотланд-Ярде. И мало что способно меня теперь шокировать, милочка.

— А кровь, — спросила она. — Наверно, там все было залито кровью.

— Она почти вся впиталась в песок. Запах, конечно, тяжелый. Но право же, миссис Бейли, это не совсем подходящая тема для разговора. Сегодня ночью вы не сомкнете глаз.

— Признаться, сама мысль об этом приводит меня в шок. — Она не решилась добавить, что еще и возбуждает. — Представьте, если бы Конор вдруг устал от меня, разрезал на мелкие кусочки и закопал в подвале. Я бы никогда ему не простила.

— Уверен, что этого не произойдет, — заверил инспектор, внезапно испугавшись, что в Лондоне, а то и во всем мире начнется лавина подражаний — убийств с расчлененкой, которые ему потом придется раскрывать. — Уверен, что вы в полной безопасности.

Но девушка в этом сомневалась. Как и нескольким ее спутникам, ей все хуже спалось по мере приближения к «Монтрозу». Один мужчина, шестидесятилетний чиновник, подошел прямо к капитану и начал возражать против маршрута корабля.

— Послушайте, — сказал он, задыхаясь от сдерживаемого недовольства. — Это нехорошо. У парохода есть четко установленный маршрут, а мы изменяем его, чтобы поймать этого Криппена. Разве это правильно?

— Боюсь, у нас нет другого выбора, мистер Беллоуз, — объяснил капитан Тейлор. — Мы выполняем прямые указания Скотланд-Ярда. Да и от курса отклонились не очень далеко — совсем чуть-чуть. Мы все равно прибудем в Канаду вовремя. Даю вам слово.

— Но это же небезопасно, — продолжал он. — Мы — группа обычных пассажиров, плывущих на пароходе. От нас нельзя требовать, чтобы мы ловили сумасшедших убийц. Нас втягивают в это помимо нашей воли.

— Всего лишь одного сумасшедшего убийцу, сэр, — поправил его капитан. — К тому же он, возможно, совсем не сумасшедший.

— Но он ведь убил свою жену. Разрубил ее на мелкие клочочки и, я даже слышал, съел ее сердце.

Капитан Тейлор от удивления широко открыл глаза. Он уже привык к преувеличениям, касающимся злодеяний доктора Криппена, но слухи о каннибализме показались ему явным перебором.

— Не думаю, что он это сделал, — с сомнением сказал он. — Но если даже это правда, тем больше оснований для его поимки, вы не согласны?

— Не согласен, — настаивал Беллоуз. — Этот человек — коварный психопат. Его нужно во что бы то ни стало поймать, но мне не нравится, что эту задачу берет на себя наше судно. Вполне вероятно, что он развернется и перебьет всех нас.

— На борту «Лорентика» более тысячи шестисот человек, — сказал Тейлор. — Ему будет крайне трудно с этим справиться.

— Ловлю вас на слове, — произнес чиновник. — Вы даже не представляете, на что он способен.

— Пожалуй. Но шестнадцать сотен убитых…

— Я буду жаловаться, капитан Тейлор. И попрошу занести это в бортовой журнал.

«Видимо, начитался готических романов», — подумал Тейлор. Тем не менее он согласился выполнить просьбу пассажира, и тот ушел, невеселый, однако на время угомонившийся. Несмотря на различную степень волнения и ужаса перед грядущими событиями, никто не мог помешать «Лорентику» изменить свой нынешний курс, поэтому 27-го числа сотни пассажиров собрались на палубе и, выстроившись вдоль перил, со страхом и волнением всматривались в горизонт, стремясь первыми увидеть «Монтроз».

— Думаете, это благоразумно? — спросил капитан Тейлор инспектора, когда они стояли в штурманской рубке и, по очереди передавая друг другу бинокль, смотрели на океанскую гладь. — Если хотите, я мог бы приказать пассажирам оставаться в своих каютах.

— Это будет выглядеть подозрительно, — сказал Дью. — Тогда со стороны мы станем похожими на корабль-призрак. Нет, так они просто подумают, что наши пассажиры им машут. Из-за шума волн на «Монтрозе» вряд ли что-нибудь услышат.

— Да, — согласился капитан, — верно. И вы абсолютно уверены, что не надо спускать шлюпку, чтобы вам туда перебраться?

— Абсолютно. Дождусь, пока не подойдут к самому берегу, — сказал он. — Чем меньше мы будем пока беспокоить «Монтроз», тем лучше. Не доверяю я этому Криппену. Он способен на все. Если на борту узнают, кто он, может возникнуть паника.

К Тейлору подошел матрос с кипой бумаг.

— Капитан, — сказал он, подняв ее вверх. — Пришло по Маркони за последний час. Похоже, всем газетам на свете хочется знать, что сейчас происходит. И все хотят поговорить с вами, инспектор.

Дью улыбнулся, наслаждаясь своей славой.

— Подожду, пока не обгоним их, — сказал он. — А потом, капитан, возможно, вы дадите мне оператора телеграфной связи, чтобы я отправил сообщения в газеты. Ну и, разумеется, в Скотланд-Ярд.

— Конечно, конечно, — хрипло сказал тот, а затем похлопал инспектора по плечу и показал рукой вдаль. — Смотрите, — тихо произнес он, и его неожиданно охватил страх и отвращение. — Вот он. Пароход «Монтроз».

С палубы «Лорентика» послышались приветственные возгласы, перемежаемые истерическими воплями: все больше и больше пассажиров замечали на горизонте корабль. Капитан Тейлор собрался подойти немного ближе к судну, а затем обогнать его, и дал распоряжения рулевому, какой курс взять.

— Ну что, инспектор, — сказал он, передав Дью бинокль. — По-прежнему думаете, что он на борту?

— Лучше б он там был, — сказал тот, — или мне придется сразу же броситься в океан, чтобы не возвращаться в Лондон. Иначе я стану посмешищем для всего мира.

Пассажиры, которые нежились в лучах утреннего солнца на палубе «Монтроза», с удивлением заметили на горизонте другой корабль.

— Смотрите, мистер Робинсон, — сказала Марта Хейз, прикрывая глаза рукой от солнца, когда «Лорентик» начал приближаться. — Еще один корабль. Вот так сюрприз.

— Другой корабль? — переспросил он, очнувшись от полудремы и взглянув на море. — Не может быть.

— Посмотрите сами.

Он прищурился на солнце и понял, что она права.

— Господи, — сказал он, — странно, что он плывет так близко от нас. Никогда не думал, что в открытом океане можно встретить другое судно. Впрочем, в наше время этих трансатлантических пароходов становится все больше.

— И впрямь, — согласилась Марта. Как только разнеслась весть о приближении «Лорентика», вдоль перил начали собираться небольшие кучки их попутчиков, и вскоре палуба превратилась в зеркальное отображение палубы другого корабля. Проведя более недели в море, пассажиры обрадовались, увидев другие проявления жизни, и стали махать носовыми платками и выкрикивать приветствия, хотя из-за плеска волн и шума двигателей до второго парохода не долетало ни единого звука.

— Наверное, это судно быстрее нашего, — сказал мистер Робинсон, поразмыслив. — Ведь оно всю дорогу отставало, а теперь, похоже, собирается нас обогнать. Вероятно, прибудет в Канаду на день или два раньше, чем мы.

— Везет же им, — сказала она, подумав. — Жду не дождусь, когда снова ступлю на сушу, мистер Робинсон. А вы?

Он сказал, что согласен с ней, однако втайне уже начинал наслаждаться жизнью на борту «Монтроза». Здесь у него был простой распорядок дня — и никаких тебе забот. Ему и Эдмунду удалось провести вместе немало счастливых минут, и, несмотря на события предыдущего вечера, когда он чуть не вышвырнул Тома Дюмарке за борт, в целом это было очень приятное путешествие. Он не знал, какое будущее сулит ему Канада. Имея за плечами двух жен, он уже начал сомневаться в том, что способен создать семью, хотя и верил, что Этель (в отличие от Шарлотты и Коры) действительно его любит.

— Посмотрите, сколько народу на палубе, — сказала Марта Хейз, с удивлением увидев сотни машущих людей у перил. — Неужели им не хватает кают?

Мистер Робинсон сощурился и задумался над этим.

— Наверно, там еще скучнее, чем здесь, — произнес он. — Стоило показаться новым людям, и они тотчас высыпали на палубу. Не люблю, когда на меня так пялятся. Кажется, будто стою на сцене.

— По-моему, они очень взволнованы, правда? — сказала она.

— Вы его видите? — спросил капитан Тейлор. — Можете различить его на палубе?

— Нет, — ответил инспектор Дью, пристально глядя в бинокль и качая головой. — Не могу, но я, право, на это и не рассчитывал. Это было бы чересчур просто. На борту слишком много народу.

— Хватит, рулевой, — крикнул Тейлор. — Так держать и полный вперед.

— Дождусь подходящего момента, — кивнул себе Дью. — Он где-то там. Я это чую. Ему не скрыться. Я все-таки его поймаю.

— Никогда не видела такого возбуждения, — призналась Марта Хейз, поражаясь, что люди подпрыгивают и ведут себя так, словно никогда в жизни не видели себе подобных. Она заметила, что у многих болтались руки, люди вытягивали шеи и высовывали языки, словно подвешенные на петле. — Очень странно, — сказала она. — Если хотите знать, похоже на корабль с сумасшедшими. Вы видели?

— Море свело их всех с ума, — ответил мистер Робинсон и, откинувшись назад в шезлонге и закрыв глаза, снова впал в дремоту. — Лучше всего на них не смотреть. Они как звери в зоопарке. Чем больше внимания получают, тем возмутительнее себя ведут.

— Гм-м, — с сомнением сказала Марта Хейз. — И все же чрезвычайно странно. Никогда не видела ничего подобного.

— Я бы на вашем месте не волновался, дорогая, — возразил он. — Они проплывут мимо, и мы больше никогда их не увидим. Как вы думаете, стюард не мог бы принести нам чего-нибудь выпить?

Капитан наблюдал за проходящим «Лорентиком» из штурманской рубки — рядом с ним стоял старший помощник Билли Картер. «Монтроз» вел рулевой Марк Доусон, который пятнадцать лет прослужил на Канадском Тихоокеанском флоте рядовым матросом и восемь раз подавал заявление о повышении, но всякий раз ему отказывали. Из-за этого он немного обозлился на начальство и, в частности, затаил злобу против Картера, который занял место больного мистера Соренсона, принадлежавшее, как полагал Доусон, по праву ему. Однако сегодня все было иначе: он прекрасно понимал, что во время трансатлантических рейсов два корабля никогда не проходят так близко друг к другу, если на то нет какой-либо особой причины. Водная гладь широка и просторна, и во избежание столкновений каждое судно следует своим курсом. И «Монтроз», и «Лорентик» изменили обычные маршруты, и ему хотелось знать почему.

— Что-то здесь не так, сэр, — сказал он, обращаясь не к старпому, а к самому капитану Кендаллу. — Как вы думаете, почему они идут так близко?

— Понятия не имею, Доусон, — ответил Кендалл, не желая раскрывать ему тайну — считая это ниже своего достоинства. — Но я не стал бы по этому поводу волноваться: они соблюдают дистанцию. Столкновение невозможно. Так держать — и все будет хорошо.

— Но, возможно, они пытаются послать нам сообщение, — возразил Доусон, пытаясь выудить какую-нибудь информацию. — Как вы думаете, может, нам проверить Маркони?

— Просто ведите корабль, матрос, — раздраженно сказал Билли Картер. — И поменьше вопросов.

Доусон бросил на него испепеляющий взгляд, словно хотел вздернуть парня на веревке, однако сжал губы и отвернулся от них обоих. Выдержав паузу, капитан коснулся руки Картера и жестом велел следовать за ним в радиорубку.

Войдя и заперев за собой дверь, Кендалл с надеждой посмотрел на аппарат, но из больницы так и не поступило сообщения о здоровье мистера Соренсона. Прошлой ночью капитану приснился сон, что его бывший старпом умер один в своей кровати и на его похоронах не было ни единого друга. В то утро Кендалл проснулся незадолго до шести часов: по щекам катились слезы, простыни намокли от пота, во рту пересохло, и болела голова. «Почему они не присылают сообщение?» — спрашивал он себя. Сам он отправил целых семь.

— Инспектор Дью связался перед этим со мной по телеграфу, — сказал он, сев и жестом пригласив сесть Картера. — Он отправляется прямиком в Квебек, чтобы «Лорентик» мог там войти в док и выгрузить пассажиров.

— Понятно, — сказал Картер. — И он собирается там ждать нашего прибытия?

— Думаю, да, — ответил капитан. — Хотя, мне кажется, его немного волнует толпа.

Картер поднял брови.

— Толпа? — переспросил он. — Какая толпа?

— Вероятно, мы — на первых полосах всех газет мира.

— Вы шутите!

— Эта история с Криппеном была важной новостью, еще когда мы отплывали из Антверпена. Погоня придала ей остроты. С тех пор как инспектор поднялся на борт «Лорентика», за нами, похоже, следят все мировые издания. Наверно, вы заметили толпу на палубе, когда они обгоняли нас?

— Да уж, заметил, — признался Картер. — Но я подумал, они просто увидели другой корабль и пришли в возбуждение. Как и наши пассажиры. Некоторым людям очень одиноко в море.

— Подозреваю, дело не только в этом. Мы очень тщательно скрывали информацию, но скоро все должно измениться. Думаю, прежде чем прибудем в Канаду, нужно рассказать об этом другим помощникам.

— Хорошо.

— Просто чтобы они могли подготовиться к торжественной встрече.

— Конечно. И вы хотите, чтобы этим занялся я?

— Если можно.

На пару минут между ними воцарилось молчание. В последнее время их отношения немного улучшились. Старик начал понемногу смиряться с потерей мистера Соренсона и перспективой того, что на будущие несколько лет мистер Картер станет более или менее постоянной фигурой на борту «Монтроза». Хотя эта мысль не особо его радовала, ему ничего не оставалось, кроме как максимально использовать сложившуюся ситуацию. Его кораблю всегда сопутствовала удача, и так должно быть и впредь. Кроме того, капитан поделился с Картером своими мыслями о мистере Джоне Робинсоне и его мнимом сыне, и старпом не стал над ним смеяться. Напротив, Картер, видимо, даже его зауважал. Старпом доказал также, что ему можно доверять, ведь пока он не проговорился ни членам команды, ни пассажирам. Но играет ли он в шахматы? Это очень важный вопрос. Готов ли засиживаться с ним допоздна? Можно ли завязать с ним такую же тесную дружбу, как с мистером Соренсоном?

— Я хочу, чтобы вы знали, мистер Картер, — сказал Кендалл, прервав наконец молчание, но не в силах посмотреть молодому человеку в глаза. — Я думаю, что вы хорошо потрудились в этом плавании. Причем в довольно сложных условиях.

— Спасибо, сэр, — удивленно произнес старпом.

— Знаю, поначалу мы плохо ладили, но затем ваша работа произвела на меня благоприятное впечатление. И я не из тех, кто оставляет подобные вещи без внимания.

— Очень любезно с вашей стороны, сэр, но, право же, в этом нет необходимости. Я знаю, как трудно бывает смириться, когда испытанного коллегу заменяет новичок.

— Да, — пробормотал капитан, желая подчеркнуть, что Картер не заменил его, а просто исполняет его обязанности на время болезни.

— Никаких вестей от мистера Соренсона, сэр?

Капитан покачал головой.

— Никаких, — ответил он. — Но вам наверняка не терпится вернуться к жене, — добавил он, почувствовав, что на дружеское замечание необходимо ответить тем же.

При упоминании о супруге лицо Картера расплылось в улыбке.

— Да, надеюсь успеть на корабль, который третьего августа отправляется обратно в Европу, сэр, если это будет удобно. В смысле, если точно прибудем вовремя.

— Да, прекрасно.

— Я вернусь примерно за месяц до рождения малыша, но лучше подстраховаться.

Кендалл встал, не желая продолжать разговор на эту тему: семейная жизнь интересовала его ничуть не больше, чем инспектора Дью. Для обоих этих мужчин важнее всего была карьера.

— Не говорите команде до завтрашнего вечера, — сказал он. — У них хватит времени, чтобы свыкнуться с этой мыслью перед прибытием в Канаду. И хорошенько растолкуйте им, что пассажирам сообщать ничего нельзя, а не то начнется конец света. Если кто-нибудь проболтается, я найду этого человека, кем бы он ни был, и тогда ему больше никогда не плавать на судах Канадского Тихоокеанского флота.

— Понял, сэр, — сказал Картер и, встав, направился к двери. Он был доволен, что капитан предложил ему наконец скромную оливковую ветвь, ведь сам он, едва поднявшись на борт, изо всех сил старался жить согласно высоким требованиям этого человека. Ну не виноват же он в том, что у мистера Соренсона лопнул аппендикс. — Никогда нельзя точно сказать, сэр, правда? — произнес он, глянув перед уходом на капитана.

— Что-что?

— Говорю, никогда нельзя точно сказать. О людях. Что они собой представляют. В смысле, этот мистер Робинсон, выглядит так, словно и мухи не обидит. Ну а Эдмунд… я хочу сказать, с одной стороны, она действительно похожа на мальчика. Наденьте на нее мужское пальто и шляпу, и у вас не останется никаких сомнений, что она — мужчина. Думаете, она знает, что он совершил?

Кендалл пожал плечами.

— Трудно сказать, — ответил он. — Если знает, то дура, что остается с ним. Какая женщина захочет жить с мужчиной, расчленившим свою предыдущую жену? Она будет бояться даже косо на него глянуть — вдруг достанет свои ножи? А если не знает, то ей тоже, возможно, грозит опасность. Надеюсь, вы по-прежнему внимательно за ними следите?

— Да, конечно.

— Осталось каких-то пару дней. И тогда мы уж точно узнаем правду.

Капитан отвернулся от старпома, воспринявшего это как намек, что пора уходить. Оставшись один в рубке, Кендалл уставился на аппарат Маркони, молясь в душе, чтобы тот ожил. «Пришлите сообщение, — думал он. — Любое. Просто пришлите сообщение».

Пролежав в шезлонге все утро, мистер Робинсон вернулся в каюту, чтобы перед обедом принять душ — его поташнивало. Кожа лица стала сухой и шершавой: в тот день он пересидел на солнце и решил оставшуюся часть дня не выходить на воздух. Быстро ополоснувшись, он сменил рубашку и уже собрался выйти из каюты, чтобы отправиться на встречу с Эдмундом в обеденный зал, как вдруг его смутил резкий стук в дверь. Мистер Робинсон удивленно уставился на нее. Это был не почтительный легкий стук члена команды или стюарда, принесшего записку от Эдмунда или какую-то информацию о ходе путешествия. Не был это и настойчивый отрывистый стук детей из третьего класса, регулярно подшучивавших над пассажирами первого: они колотили в двери кают, а затем убегали, визжа от восторга. Тут дело было гораздо серьезнее. Так стучат полицейские — люди, которые взломают дверь, если им немедленно не открыть. Надеясь на лучшее, он нервно распахнул ее и с удивлением увидел перед собой миссис Антуанетту Дрейк: она занесла руку, чтобы еще раз постучать, костяшки ее сжатого кулака побелели, а щеки тревожно пылали.

— Миссис Дрейк, — сказал он. — Чем могу…

— Мистер Робинсон, — воскликнула она, протиснувшись мимо него в каюту. — Я должна с вами немедленно поговорить. Пожалуйста, заприте дверь.

Он удивленно уставился на нее:

— Прошу прощения?

— Мистер Робинсон, думаю, вам лучше запереть дверь, а не то все пассажиры корабля услышат то, что я вынуждена сказать. И, уверяю, вам это не понравится.

Испугавшись ее неожиданной грубости, он закрыл дверь и остался стоять рядом.

— Не хотите ли присесть? — спросил он.

— Я постою.

Похоже, она не спешила сообщить ему, что у нее на уме, и они провели так почти целую минуту, окидывая друг друга оценивающими взглядами и выжидая, пока заговорит другой.

— Мистер Робинсон, — наконец сказала миссис Дрейк; ее голос выдавал лишь легкую нервозность. — Я понимаю, что я — женщина, путешествующая в одиночку, без мужа, но уверяю вас, это не означает, что меня можно избрать мишенью для оскорблений и надругательства.

— Разумеется, — ответил он, так и не понимая, на что она намекает.

— И позвольте мне также заверить вас, что если бы мистер Дрейк был здесь, то сейчас перед вами стояла бы не я, а он. И возможно даже, дело дошло бы до драки. Знаете, в юности мистер Дрейк был чемпионом по боксу среди юниоров. И он до сих пор ловко орудует мослами, — добавила она, подавшись вперед и выпучив глаза: ее лексикон выдавал тот факт, что выросла она в лондонском Ист-Энде, а легенду о своем прошлом выдумала после замужества.

— Миссис Дрейк, я не знаю, что произошло, но…

— Дайте мне хотя бы закончить, сэр, — сказала она, занеся ладонь, чтобы он замолчал. — Я выскажусь, а потом можете принести свои извинения, но предупреждаю вас, дело может еще дойти до капитана.

— Миссис Дрейк, мне кажется, вы должны сесть. Я, право же, в недоумении, что вас так расстроило.

Она грузно уселась в кресло, а мистер Робинсон примостился напротив, по-прежнему соблюдая некоторую дистанцию.

— Теперь вы, возможно, начнете с самого начала? — предложил он.

— За последние несколько лет, — начала она, — моя дочь Виктория расцвела, превратившись в привлекательную женщину, и мне стало ясно, что в нее влюбляются многие молодые люди. Она действительно красивая девушка — но ведь в нашем роду было много красавиц. В ее возрасте я тоже была успешной дебютанткой и отбою не знала от поклонников, так что прекрасно понимаю, с какими трудностями она сталкивается.

— Безусловно, — произнес мистер Робинсон, пытаясь представить эту грузную и навязчивую женщину в виде цветущей девственницы, благородно сохраняющей добродетель перед лицом похотливых лондонских юношей. Ему с трудом удалось нарисовать в воображении эту картину.

— В Лондоне и Париже у Виктории была масса поклонников, но она, разумеется, всегда вела себя с высочайшим достоинством и ни на йоту себя не скомпрометировала, несмотря на то, что многие кавалеры позволяли себе с ней вольности. Однако она порядочная, приличная девушка, мистер Робинсон. Не обманывайтесь на сей счет.

— Ну разумеется. Я в этом и не сомневался. Но, позвольте спросить, какое отношение это имеет ко мне?

— Вчера вечером, мистер Робинсон, Виктория возвратилась в каюту очень поздно. Должна признаться, я уже спала, выпив перед этим коньяку для лечения — на борту я слегка простудилась. Я говорила мистеру Дрейку, чтоб он забронировал для нас «президентский люкс», но разве он меня послушал? Нет. Он утверждал, что люкс уже занят, но теперь я начинаю в этом сомневаться.

— Миссис Дрейк, так, значит, вам просто нездоровится? Хотите, чтобы я позвал врача?

— Нет! — крикнула она. — Дело не в болезни, как вам, наверно, хорошо известно. Вернувшись в каюту, Виктория разбудила меня: она была вся в слезах после того, что произошло на палубе нашего корабля вчера вечером.

— А, это, — ответил он, вспомнив о том происшествии. Он проснулся утром с надеждой, что к вечеру все забудется. Наверное, днем пришлось бы поговорить с мистером Заиллем, но он рассчитывал, что во время этой беседы мерзкий племянник француза будет сидеть у себя. Сам мистер Робинсон вышел накануне поздно вечером из каюты: Эдмунд должен был вернуться еще полчаса назад, и он отправился на поиски. Когда он вышел на палубу и глаза привыкли к темноте, то заметил двух молодых людей, которые, как ему сначала показалось, обнимались, но потом он постепенно осознал, что происходило в точности обратное. Узнав голос Эдмунда, он увидел, как в воздухе блеснул нож, и не задумываясь отреагировал: схватил Тома Дюмарке за руку и оттащил от предполагаемой жертвы. Он вовсе не собирался заранее выбрасывать подростка за борт — просто увиденное вызвало у него такой гнев, что он перестал владеть собой. Мистер Робинсон был уверен: не появись в этот момент мистер Заилль, Том Дюмарке лежал бы сейчас на дне Атлантического океана, а сам он совершил бы непреднамеренное убийство. Тем не менее в происшествии никто не пострадал, и он горячо желал, чтобы об этой неприятности поскорее забыли.

— Вы, конечно, можете говорить «а, это», — воскликнула миссис Дрейк, и от злости в уголках ее рта выступила слюна. — Но я хотела бы точно знать, что вы намерены с этим делать?

— Значит, Виктория рассказала вам? — спросил он.

— Она рассказала мне очень мало. Была слишком расстроена. Она до сих пор очень расстроена. Но я прекрасно понимаю, что происходит. С той самой минуты, как мы сели на это судно, мистер Робинсон, ваш сын делал мой дочери неуместные авансы. Следовал за ней повсюду, бегал за ней, как щенок, и, насколько мне известно, вчера вечером позволил себе непростительную вольность.

Мистер Робинсон непроизвольно улыбнулся при одной мысли об этом и задумался, какой же рассказ выдумала Виктория, чтобы спасти свою репутацию.

— Вы улыбаетесь, мистер Робинсон, — злобно сказала дама. — Вам это кажется смешным?

— Нет, миссис Дрейк, разумеется, нет, — возразил он. — Ситуация неприятная. Но, по-моему, вы, как говорится, перепутали проводки.

— Что перепутала? — переспросила она, не зная этого выражения.

— Мне кажется, у вас слегка неверное представление, — пояснил он. — Несомненно, Эдмунд не проявляет никакого интереса к Виктории и относится к ней как к хорошей знакомой. Уверяю вас.

— Боюсь, мои глаза убеждают меня в обратном, сэр, — кичливо сказала миссис Дрейк. — Наверняка вы не могли не заметить, сколько времени они проводят вместе — все эти задушевные разговоры и прогулки по палубе?

— Да, но, по-моему, инициативу проявляет в основном Виктория.

— Какое оскорбительное замечание!

— Я не собирался делать никаких непристойных намеков, поймите. Просто вашей дочери приглянулся мой… Эдмунд. И если она полагает, что он ответит на ее романтическую любовь взаимностью, боюсь, она очень жестоко заблуждается. На самом деле это роковая ошибка.

Миссис Дрейк несколько раз в изумлении открыла и закрыла рот. Она искренне считала, что ее никогда еще так не оскорбляли. Предположение о том, что ее дочь сама устроила весь этот сыр-бор, было возмутительным, но допустить, что после этого девушку мог отвернуть предмет ее любви… Нет, это просто не укладывалось в голове.

— Мистер Робинсон, — наконец произнесла она, пытаясь сдержать эмоции. — Теперь я вынуждена рассказать вам об одной неприятной вещи и должна попросить, чтобы это осталось между нами.

— Разумеется, — заинтригованно ответил он.

— Моя дочь очень мало рассказала мне о событиях, произошедших вчера вечером, но одно я знаю наверняка. Дело в том, что молодые люди… — Она стала подыскивать слова, ужаснувшись тому, что вообще приходится это делать. — Молодые люди провели вместе время, — наконец сказала она, закрыв от стыда глаза.

— Время? Не понял. Я знаю, что они разговаривали, но…

— Они сблизились, мистер Робинсон.

— Ну, я полагаю, у них много общего. Нет ничего странного в том, что двое молодых людей…

— Ради всего святого, — воскликнула она, всплеснув руками. — Они поцеловались, мистер Робинсон. Ваш сын Эдмунд поцеловал Викторию.

Он недоверчиво уставился на нее, не зная, что говорят в подобных случаях.

— Они поцеловались, — глухо повторил он.

— Да. Это, конечно, оскорбляет нас обоих, но я не вижу оснований для того, чтобы это продолжалось дальше. Тем не менее Эдмунду необходимо разъяснить, что он не может больше позволять себе подобные вольности. Это просто неприемлемо.

— Вы думаете, Эдмунд ее поцеловал? — спросил Робинсон, пытаясь представить, как это вообще могло произойти.

— Да, — закричала она. — Очнитесь же, мистер Робинсон. Такое чувство, будто вы спите все последнее время. Наверняка это не так уж вам чуждо. Вы произвели на свет сына, и у вас должно быть какое-то представление о желаниях, управляющих мужчинами. Насколько я могу судить, он целовал ее очень страстно, и ей пришлось вырваться из его развратных объятий — тогда-то она и прибежала в каюту вся в слезах.

— Понятно, — сказал он, поднимаясь и вынуждая ее тоже встать. — Если Эдмунд сделал то, что вы сказали, миссис Дрейк, позвольте мне за него извиниться и заверить вас, что это не повторится впредь. Тем не менее, мне кажется, вчера вечером события вовсе не обязательно развивались именно так.

— Вы называете Викторию лгуньей, мистер Робинсон?

— Нет — как вы сами ясно дали понять, она даже толком не рассказала вам, что произошло. Как же она могла при этом солгать? Впрочем, вы и сами не располагаете всеми фактами. И впрямь, благодаря своему пылкому воображению, вы просто свели некоторые из них воедино.

— Ну, для того чтобы это представить, вряд ли нужно обладать очень богатым воображением. Мы же оба светские люди. И знаем, что творится в головах молодежи.

— К которой принадлежит ваша дочь, равно как и Эдмунд.

— Моя дочь — леди!

— Эдмунд — тоже! — в раздражении завопил он, больше не желая, чтобы порочили репутацию его возлюбленной.

Миссис Дрейк отступила на шаг и удивленно подняла брови.

— Я хотел сказать, джентльмен, — исправился мистер Робинсон. — Эдмунд — такой же джентльмен, как Виктория — леди, и я не понимаю, почему вы вменяете ему ее собственную вину.

— Я вижу, вы не желаете проявить благоразумие, — прохрюкала она, словно голодная свинья, и, открыв дверь, протиснулась мимо него. — Но я напоследок скажу вам: если нечто подобное повторится, то я обращусь уже не к вам, а к самому капитану Кендаллу. И потребую, чтобы этого так называемого джентльмена сняли с корабля.

— Посреди океана? — с улыбкой спросил он.

— Не издевайтесь надо мной, мистер Робинсон, — рявкнула она. — И скажите Эдмунду, чтобы держался подальше от Виктории. Или вы чертовски дорого за это заплатите, обещаю вам. — И с этими словами она выбежала в коридор и вернулась в свою каюту, в ярости захлопнув за собой дверь.

Он минуту смотрел ей вслед, а затем покачал головой и отступил назад. Но когда уже собирался закрыть дверь, появилась Этель; войдя в каюту, девушка удивленно взглянула на него.

— Я пришла за тобой, — сказала она. — Думала, вместе пообедаем. Что случилось? У тебя расстроенный вид.

— Только что приходила миссис Дрейк, — ответил он. — По поводу вчерашнего вечера.

— Только не это. Значит, она жаждет крови Тома Дюмарке? Не хотелось бы мне сегодня оказаться на его месте.

— Наоборот, дорогая, — спокойно возразил он. — Она жаждет твоей. Очевидно, считает, что хорошо бы выбросить тебя за борт — на съедение акулам.

Этель моргнула и задумалась на минуту.

— Меня? — в конце концов спросила она, сняв с головы мальчиковый парик. — Но за что? Что я такого сделала?

— По всей видимости, поцеловала Викторию.

Этель открыла от изумления рот. Она все утро пыталась выбросить это происшествие из головы. Старалась забыть о нем — о продолжительности поцелуя и о том, что он доставил ей наслаждение.

— Хоули… — сказала она, покачав головой.

— Это, конечно, возмутительно, — произнес он. — То есть сама идея совершенно нелепа.

— Ты же знаешь, она бегала за мной с самого отплытия из Антверпена, — сказала Этель.

— Да, знаю.

— Дело в том, что вчера вечером она приперла меня к стенке. Напоила шампанским и сделала решающий шаг. Она попыталась поцеловать меня, но я, естественно, ее отвергла. Поэтому она так расстроилась и убежала.

— Этель, как будто я ей поверил, — сказал Хоули. — Тебе не нужно оправдываться.

— Ведь ты и сам знаешь правду, — бесстыдно солгала она. За те пару минут, что Этель все это обдумывала, она решила честно рассказать о событиях вчерашнего вечера, но потом поняла, что ничего этим не добьется. Лучше всего ограничиться незатейливой ложью.

— В любом случае она хочет, чтобы остаток плавания ты держалась от Виктории подальше, — продолжил он. — И, принимая все во внимание, это кажется мне разумным. Как можно дальше.

— Конечно. А ты рассказал ей о Томе? Как он напал на меня?

Робинсон покачал головой.

— С ней нет смысла вдаваться во все эти детали, — пояснил он. — Все равно она верит лишь в то, во что хочет верить. Ей незачем знать подробности. Но есть один момент: поднимаясь на борт, мы договорились, что будем как можно меньше привлекать к себе внимания. А вместо этого оказались замешаны в целый ряд неприятных происшествий на судне, и слишком много людей добивается нашего общения — я, например, сыт этим по горло. Осталось всего несколько дней пути: разве мы не можем уделить это время друг другу?

— Конечно, — ответила Этель и, взяв его за руку, села вместе с ним на краешек кровати. — Конечно, можем. Если хочешь, мы останемся здесь. Можем здесь и есть, и спать. Заниматься любовью. Все остальные — не в счет. Только ты и я.

Хоули кивнул, но ему стало грустно.

— Я хочу тебя понять, — тихо сказал он. — И хочу быть тебе хорошим мужем. Правда. Чтобы этих недоразумений больше не возникало.

— Я знаю. И ты конечно же прав.

— Я не хочу, чтобы между нами оставались какие-нибудь секреты. Иногда я думаю: если б я с самого начала попытался чуть лучше понять Кору, возможно, мы были бы счастливы вместе.

Этель нахмурилась: она не любила вспоминать о предыдущей миссис Криппен.

— Она была страшная женщина, — сказала она. — Ты это знаешь. Что касается ее, тебе не в чем себя упрекнуть.

— Возможно, я сам сделал ее такой, — возразил он. — Может, из-за меня она и ушла. Если это так, то виноват я. И я не хочу, чтобы то же самое случилось с тобой. Я не переживу, если потеряю тебя.

— Хоули, этого никогда не случится, — сказала она, обняв его за голову. — Я никогда от тебя не уйду. Я — не Кора.

— Я знаю. Но она поначалу тоже клялась мне в любви.

— Но я же действительно тебя люблю. И буду любить всегда.

— Под конец она меня возненавидела. Поэтому и бросила. И хотя я тоже с трудом выносил ее присутствие, мне все же больно думать, что она ушла к другому. Правда, смешно звучит?

Этель сглотнула и отвернулась, не в силах посмотреть ему в глаза.

— Это вполне объяснимо, — сказала она. — Но ты должен о ней забыть. Такое не прощают.

— У нас ведь нет друг от друга секретов? — спросил он.

— Конечно нет, Хоули.

— Ты ведь знаешь, что можешь рассказать мне все, — твердил он. — Все — и я смогу тебя простить. Как бы это ни было ужасно.

Этель сглотнула и отвела взгляд.

— У меня нет от тебя секретов, — глухо сказала она.

Хоули кивнул — он выглядел немного разочарованным.

— Наверно, теперь она принесет горе и этому бедняге, — в конце концов сказал он, немного усмехнувшись и утерев слезу. — Поделом ему. Впрочем, — сказал он, вставая, — я все равно желаю ей счастья. Правда. Я обрел его вместе с тобой. Так почему бы ей не найти счастья где-нибудь еще?

Этель покачала головой, поражаясь способности своего возлюбленного прощать. Он действительно самый добрый человек на свете. Не удивительно, что она так сильно его любит. Он сказал, что способен простить все. Этель на это рассчитывала.

— Куда ты? — спросила она, когда он направился к двери.

— Нужно кое-что уладить, — ответил он, взглянув на себя в зеркало — не слишком ли заплаканные глаза. Нет, глаза были сухие, но щеки порозовели от загара.

— А я думала, ты хочешь побыть здесь? — сказала она.

— Конечно, конечно. Но я должен напоследок кое-что сделать. Вернусь примерно через час. До встречи.

Этель кивнула и посмотрела ему вслед. Ее сердце переполнялось любовью, смешанной со страхом, но теперь она знала, что ей тоже нужно уладить одно дело. Она откладывала его с той самой минуты, как они впервые ступили на борт «Монтроза», и вот час наконец пробил. Они уже приближались к берегам Канады и, судя по всему, планировали провести почти весь остаток пути в своей каюте, так что времени больше не оставалось. Она встала и подошла к гардеробу, прихватив с собой стул. Взобравшись на него, потянулась за шляпной картонкой, которую положила наверх неделю назад. Она держала ее осторожно, но без всякого отвращения. Просто это был последний поступок, который необходимо совершить, чтобы в будущем им всегда сопутствовали счастье и благополучие.

Этель убедилась, что коробка плотно заклеена, затем снова надела на голову парик Эдмунда Робинсона и открыла дверь.

Удостоверившись, что в коридоре никого нет, она вышла наружу, крепко прижимая коробку к себе.

— Мистер Робинсон, — сказал Матье Заилль, открывая перед гостем дверь. — А я вас ждал.

Мистер Робинсон вошел, не дожидаясь приглашения, и его тотчас поразило великолепие «президентского люкса». Каюта первого класса, которую они занимали вместе с Эдмундом, была очень славной, но апартаменты Матье Заилля не шли с ней ни в какое сравнение: длинная кушетка, несколько кресел и очень много свободного места. Из ванной, находившейся в углу гостиной, доносился плеск воды, а в другом конце комнаты две двери вели в небольшие спальни — у каждого отдельная.

— Мистер Заилль, — вежливо сказал он, стараясь не показывать, что позавидовал этой роскошной обстановке. — Надеюсь, я вам не помешал.

— Матье, прошу вас, — ответил тот. — Нет, нисколько. Видимо, рано или поздно здесь побывает весь корабль. Наверно, всем хочется увидеть, чего они лишены. Прошу вас, садитесь.

— Ваш племянник здесь? — спросил мистер Робинсон, и Матье кивнул в сторону ванной.

— Принимает душ, — сказал он. — Довольно редкое событие, так что не будем портить ему удовольствие. Сегодня утром он спал допоздна, и я подумал, лучше его не будить. Ведь пока он без сознания, никаких неприятностей не случится, не так ли?

Когда они сели, мистер Робинсон позволил себе слегка улыбнуться и в изнеможении почесал голову.

— Честно говоря, я хотел поговорить с вами именно о нем, — признался он.

— Я догадался. Все мы вспоминаем прошлый вечер без особой радости. Хотите верьте, Джон, хотите нет, но я не виню вас в том, что хотели выбросить его за борт. Если б он попытался напасть на мо… — он стал подыскивать подходящее слово, но решил пока соблюсти условности, — …моего сына, вероятно, я сделал бы то же самое. Только я не дал бы себя остановить.

— Я не хотел причинить ему вред, — объяснил мистер Робинсон. — По натуре я человек не вспыльчивый, хотя у всех нас бывают срывы. Однако говорю вам четко и определенно: инцидент, подобный вчерашнему, не должен повториться.

— Конечно.

— Видите ли, ко мне только что приходила миссис Дрейк…

— Я вам сочувствую.

— Она ничего не знает об участии Тома в событиях вчерашнего вечера, и я решил, что лучше это скрыть. Она считает, что между Викторией и Эдмундом произошла незначительная размолвка, и велела ему держаться от девушки подальше — Эдмунд с этим согласился. Однако я счел необходимым поделиться этим с вами: ведь если б она узнала, что в действительности случилось вчера вечером, то, несомненно, отправилась бы к самому капитану.

Матье Заилль кивнул и задумался.

— Мистер Робинсон, — произнес он через минуту, — а почему вы ей не сказали?

— Простите?

— Ясно, что Эдмунд невиновен во вчерашнем происшествии. Мой племянник, безусловно, на него напал. Мог его убить. И будь у него такая возможность — причинить серьезный вред Виктории Дрейк. Так почему же вы сами не сообщили об этом капитану? Вы стали бы почти героем.

— Я подумал, что лучше уладить этот вопрос с вами, — тихо ответил он. — Вы же все-таки опекун мальчика. Я не хотел доставлять вам неприятностей.

— Очень любезно с вашей стороны, — поблагодарил Матье, хотя ни на секунду не поверил, что это и есть истинная причина его молчания.

Дверь ванной открылась, и в комнату медленно вошел Том Дюмарке: его бедра были обвязаны полотенцем, а вторым он вытирал мокрые волосы. Его голый торс оказался более мускулистым, чем полагал мистер Робинсон, который только теперь понял, какая опасность угрожала Эдмунду. Заметив гостя, Том в удивлении остановился посреди комнаты и презрительно уставился на мистера Робинсона, а затем перевел взгляд на дядю.

— Что он здесь делает? — спросил он, застыв на месте.

— Он пришел поговорить со мной, молодой негодяй, — бодро ответил Матье. — И по-моему, ты должен перед ним извиниться. Просто идеальный момент.

Том фыркнул и потупился на свои босые ноги, промямлив что-то себе под нос.

— Том, мы уже это обсудили, — сурово сказал Матье. — Я рассказал тебе, каковы будут последствия, если ты не извинишься.

— Простите, — закричал тот голосом дерзкого подростка, которым и был в действительности. — Но он ведь пытался меня убить.

— И возможно, в следующий раз это ему удастся.

— Ты спросил его о…

— Том, иди оденься.

— Но я хочу знать, почему Эдмунд…

— Иди оденься, — резко повторил Матье. — Сейчас же. Я сам все выясню. Вдобавок с тебя вода на ковер льется.

Том насупился, огорчившись, что ему не дали задать вопрос. Он еще пару минут что-то бормотал себе под нос, но вскоре исчез в своей спальне.

Матье минуту смотрел ему вслед, а затем снова повернулся к своему гостю и мягко улыбнулся.

— Приходится обтесывать острые углы, — извиняющимся тоном сказал он, — которых у него предостаточно. Полагаю, у меня хватит терпения. Кроме того, он падок на женщин и склонен к насилию — это сочетание меня беспокоит. Особенно потому, что он еще так молод. Похоже, Дюмарке никогда не учились на своих ошибках.

— Что ж, тогда его следует учить, — произнес мистер Робинсон. — Он, конечно, еще подросток, но из таких парней порой вырастают злодеи и убийцы. Однако если вам удастся заставить его держаться подальше от Виктории, то о большем я и не прошу. Спасибо, что уделили мне время.

— Одну минуту, — сказал Матье, жестом повелев ему сидеть на месте. — Вы еще не ответили на мой вопрос.

— Какой еще вопрос?

— Почему вы сами не рассказали капитану. Или миссис Дрейк. Я имею в виду, правду о Томе.

Мистер Робинсон пожал плечами.

— Я ответил, — сказал он. — Я уже говорил: я решил, что лучше сказать вам, чтобы вы, как опекун, с этим разобрались…

— Да, но я не верю ни единому слову, — перебил Матье. — По-моему, вы не хотите в это вмешиваться по личным причинам. Возможно, это как-то связано с тем, что вы боитесь поставить себя в уязвимое положение.

— Матье, не знаю, на что вы намекаете, но…

— Можно задать вам один вопрос, Джон? — задумчиво спросил он. Собеседник кивнул. — Зачем человеку плыть из Антверпена в Канаду в сопровождении молодой женщины и при этом переодевать ее мальчиком, пытаясь выдать за собственного сына? Каковы могут быть мотивы этого человека?

Мистер Робинсон почувствовал, как кровь отхлынула от его недавно загоревших щек, и в ужасе уставился на Матье Заилля.

— Вы знаете? — спросил он.

— Признаюсь, я очень наблюдателен. Я понял это с первой же минуты, как только увидел вас вдвоем.

— Но вы никому не рассказали?

Матье покачал головой.

— Нет, — ответил он. — Это, право, не мое дело. Но я по-прежнему остаюсь в недоумении, и такое положение меня не устраивает. Какой в этом смысл? Какая вам польза от этого обмана?

Мистер Робинсон на минуту задумался и решил объясниться начистоту. Познакомившись с Матье Заиллем, он с самого начала считал его достойным человеком, который не станет без надобности вмешиваться в личную жизнь других людей. Если он и мог кому-нибудь довериться, то лишь ему. Канада уже недалеко — почему бы не сказать наконец правду?

— Вы должны пообещать, что это останется между нами, — начал он.

— Я не сплетник, Джон.

— Тогда я открою вам правду. И судите меня, как вам будет угодно. Вы не ошиблись в своих предположениях. Эдмунд — вовсе не мой сын, и он не мальчик. В действительности он — девушка, на которой я собираюсь жениться при первой же возможности.

— В самом деле? — Матье заинтриговала эта романтика. — Продолжайте.

— В Лондоне я был женат, — рассказывал дальше мистер Робинсон, — на одной очень неприятной особе. Мы прожили вместе много лет, и, честно говоря, она постоянно отравляла мне жизнь. Неоднократно изменяла мне, иногда — с парнями, лишь недавно выросшими из детских штанишек, настолько она была порочна. Вдобавок к этому, она меня оскорбляла, вела себя непочтительно и отличалась скверным характером. Честно говоря, мне порой казалось, что в конце концов она меня убьет. Я не преувеличиваю и не сгущаю краски. Я действительно думаю, что такая вероятность была.

— Я полностью вам верю. Я и сам был несколько раз женат, Джон, — признался Матье. — И знаю, что дела могут обернуться худо. Я женился на одной женщине и чуть не поплатится за все свои хлопоты собственной жизнью, когда вдруг появился другой, назвавший себя ее мужем. Эта озорница забыла с ним развестись, перед тем как выйти за меня, и он намеревался меня убить.

— Я не собираюсь делать ничего подобного. Понимаете, моя жена недавно меня бросила — ушла к другому, и одновременно я влюбился с девушку, которую вы теперь знаете под именем Эдмунда Робинсона. К моему изумлению, она тоже меня полюбила. Однажды она сказала мне, что ради меня готова на все — даже пожертвует жизнью, лишь бы я был счастлив. Признаюсь, я никогда не встречал такой преданности. Во мне проснулись надежды на будущее. Мне кажется, я впервые в жизни способен обрести настоящее счастье. И поэтому, когда моя жена ушла, мы решили узаконить наши отношения и плывем теперь в Канаду, чтобы начать там новую жизнь. Естественно, мне придется подать заявление о разводе с женой, и это может занять несколько месяцев, но все это время мы не хотим расставаться ни на минуту.

— Но зачем ей переодеваться? Зачем выдавать ее за мальчика?

— Мистер Заилль, не знаю, насколько хорошо вы знакомы с обществом, к которому я принадлежу, однако неженатым мужчине и женщине никогда не позволили бы плыть на корабле в одной каюте. Все бы нас сторонились, и, на мой взгляд, это стало бы ужасным зачином нашей новой жизни. Если не считать вчерашнего случая, нам очень нравится это путешествие — оно явилось для нас чудесным стартом. Знаю, это слишком замысловатая, но при этом даже увлекательная ложь. Осталось уже недолго. Как только мы доберемся до Канады, больше не нужно будет притворяться. Мы снова сможем быть самими собою.

Матье Заилль поразмыслил и неторопливо кивнул.

— Наверное, вы знаете, что делаете, — с сомнением произнес он. — Однако мне кажется, чересчур много хлопот только ради того, чтобы не дать повода для сплетен. Но если вы чувствуете, что должны были поступить именно так, я не стану вас за это осуждать. Поверьте, в свое время я и сам совершал ради любви странные вещи. И потом за них расплачивался.

— Так вы никому не скажете? — с надеждой спросил мистер Робинсон.

Матье снова покачал головой.

— Я никому не открою ваш секрет, — сказал он. — Даю вам слово.

Мистер Робинсон улыбнулся и встал, с благодарностью пожав руку хозяина.

— После недавних событий мы решили последние пару дней плавания провести в каюте, — сказал он. — Так что, вероятно, мы с вами редко будем видеться. Кроме того, лучше, если б ваш племянник держался подальше от моей дорогой невесты, чтоб не возникло новых неприятностей.

— Конечно, — ответил Матье. — Полностью согласен. — Он открыл дверь, и мужчины снова пожали друг другу руки. — Я желаю вам всего доброго, мистер Робинсон, — сказал он. — Правда. Но помните, мнение общества о вас — ничто по сравнению с вашим чувством собственного достоинства. Когда доберетесь до Канады, настоятельно советую вам оставаться самими собой. И в этом качестве наслаждаться жизнью. А иначе какой смысл жить вообще?

— Уверяю вас, Матье, — возразил мистер Робинсон, широко улыбнувшись, — именно это мы и собираемся сделать. Наша жизнь только начинается. Впереди у нас — чудесная пора.

Этель Ле-Нев переступила через бухту размотанного каната, обошла спасательную шлюпку и оказалась в том укромном местечке, которое нашла несколько дней назад: теперь она мысленно считала себя не самой собой и даже не Эдмундом, а доктором Джеймсом Миддлтоном — человеком, которым представилась в самом начале, покупая яд. Нервно оглядевшись, она убедилась, что никто не следит: с этого места не видно было ни единого пассажира, и за ней тоже не могли наблюдать.

Она вытянула перед собой коробку для шляпы и осторожно ее встряхнула. Голова Коры Криппен, аккуратно завернутая в несколько слоев газет, лишь слегка качнулась внутри. Когда Этель держала коробку над водой, ее руки чуть-чуть дрожали. В последнюю минуту она решила не разрубать голову и не закапывать ее вместе с другими отвратительными останками: она считала, что если труп Коры когда-нибудь обнаружат, то из-за отсутствия головы не смогут с полной уверенностью установить личность. Разумеется, в Лондоне голову негде было спрятать, и Этель также опасалась, что волны Темзы выбросят ее на берег: поэтому девушка взяла ее с собой в Антверпен. Она решила, что лучше всего похоронить голову в море — в темных водах Атлантического океана, где она опустится на дно и больше никогда не всплывет на поверхность.

Этель резко разжала руки и с приглушенным вскриком выронила коробку, затаив дыхание, когда та ударилась о волны внизу, минуту поплавала, качаясь на них, а затем погрузилась под воду и скрылась из виду.

— Господи, прости, — прошептала Этель, отведя взгляд от океана под ногами и устремив его к небу, словно обращалась ко всевышнему. — Ради любви мы порой совершаем самые непростительные поступки.

Инспектор Уолтер Дью стоял на носу «Лорентика» и изумленно смотрел на происходящее впереди. У него отвисла челюсть, и он недоверчиво покачал головой: сердце застучало в груди чаще, когда он спросил себя: что же я затеял? Вдалеке, в порту Квебека, виднелись толпы народа: люди громко ликовали, и хор их голосов долетал до инспектора, несмотря на расстояние. Повсюду, насколько хватало глаз, собрались тысячи людей, и их яркие одежды казались пестрой радугой, вставшей над гаванью.

— Это уж чересчур, — сказал он, в смятении глядя на капитана Тейлора. — Откуда взялось столько народу?

— Теперь вы знаменитость, инспектор, — ответил капитан, широко ему улыбаясь. — Наверно, и я тоже, — с надеждой добавил он.

— Но я же ничего пока не совершил.

— Это не важно. Самое главное — то, что вы собираетесь совершить. Вы хотите поймать самого злонамеренного и коварного преступника, когда-либо ступавшего по земле.

Дью поднял брови.

— Не думаю, что он заслужил такую характеристику, капитан, — сказал он.

— Полностью заслужил. Женоубийца. Каннибал.

— Ради всего святого, — огорченно сказал Дью. — Ну кто распустил эти слухи? Доктор Криппен — никакой не каннибал. Какая нелепая идея.

— Разве? Тогда что же он сделал с головой?

— Головы нет, и все решили, что он ее съел, — сухо проговорил Дью. — Железная логика. Я восхищаюсь вашими детективными способностями, капитан.

— Я просто говорю то, что слышал, — возразил он, не обращая внимания на сарказм. — Можно притворяться, что дело обстоит не так, но это ничего не меняет.

Дью вздохнул. Когда корабль входил в порт, его охватили смешанные чувства, но был вынужден помахать толпам, которые настойчиво его приветствовали. С одной стороны, инспектору очень нравилось такое внимание: он усердно трудился в Скотланд-Ярде — усердно трудился всю свою жизнь — и раскрыл несколько интересных и достойных дел, но так и не получил общественного признания за свои заслуги. Теперь же здесь происходило нечто особенное: совершено неслыханное преступление, и убийца настолько завладел воображением публики, что человека, который его поймает, назовут героем, и в одночасье он станет самым известным полицейским в мире.

— Настоящий герой — не я, — признался Дью капитану Тейлору, когда они спускались по сходням к ожидавшей их полицейской машине, а толпу с обеих сторон сдерживали шеренги констеблей канадской полиции. — В действительности эта честь должна принадлежать капитану Кендаллу.

— С «Монтроза»? — удивленно спросил Тейлор, который, широко улыбаясь, помахал толпе, хоть и рассердился, что Дью такое брякнул. — С какой стати? Какое он имеет к этому отношение? — Приходилось перекрикивать публику.

— Именно капитан Кендалл первым понял, что переодетые Криппен и Этель Ле-Нев находятся на борту корабля. Далеко не каждый смог бы провести эту аналогию. Если б он не связался с нами, я не смог бы выследить преступника. Он благополучно добрался бы до Канады и исчез там навсегда. Мы бы никогда его не поймали. Все, что я сделал, — сел на корабль и дождался прихода другого. Если вдуматься, в этом нет ничего героического.

— Чепуха, — сказал Тейлор, не желая уступать лавры капитану другого судна. — Именно мы пустились в погоню. Мы рисковали жизнью и здоровьем, преследуя этого сумасшедшего. Вы и я, инспектор. И если бы я не вел «Лорентик» на полной скорости, возможно, они бы прибыли первыми и убийца бы сбежал. Я вовсе не хочу сказать, что меня следует считать героем, однако найдутся люди, которые так меня и назовут.

— В такой толпе? — скептически спросил Дью, проигнорировав похвальбу капитана. — Не думаю, что ему удалось бы сбежать. Его бы немедленно схватили.

Когда инспектор Дью сошел на берег и попозировал ордам газетных фотографов, собравшихся в порту, его отвезли в штаб-квартиру квебекской полиции, где познакомили с инспектором Альфонсом Кару — коллегой, следившим за обоими судами с самого начала погони.

— Вы сэкономили много времени, инспектор, — сказал Кару, с интересом окинув его взглядом. Последнюю неделю он с нетерпением ждал встречи со знаменитым Уолтером Дью, мечтая увидеть, как он выглядит. «Стопроцентный англичанин, — решил инспектор. — Тучный и одутловатый». — Поначалу мы не были уверены, удастся ли вам прибыть вовремя. Если б вы не успели, мы бы, конечно, арестовали этого Криппена сами.

— Теперь в этом нет необходимости, — сказал Дью, внезапно осознав, как всем хочется приписать эту поимку себе. — Однако мне нужно как можно скорее связаться с капитаном Кендаллом. Далеко он сейчас?

Кару справился с папкой на письменном столе и провел пальцем вдоль столбика цифр.

— Меньше суток ходу, — ответил он. — Сейчас четыре часа дня. «Монтроз» прибудет завтра к трем.

— Хорошо, — сказал Дью. — Тогда я должен немедленно отправить капитану Кендаллу депешу.

— Конечно.

— Сказать, чтобы он сделал полную остановку завтра в полдень, за три часа до прибытия в Квебек.

— Полную остановку? — недоверчиво переспросил Кару.

— Я собираюсь подплыть к судну сам и арестовать Криппена еще до того, как он прибудет в Канаду. Мне понадобится лодка и матрос, который туда меня доставит.

Инспектор Кару нахмурился.

— Неудачная идея, — сказал он. — Я уже предупредил несколько наших газет. Фотографы вернутся сюда завтра после обеда. Они захотят запечатлеть этот момент. Лучше бы вам арестовать его на канадской земле.

— Это вам не балаган, инспектор, — раздраженно воскликнул Дью. — И что бы ни совершил этот бедняга, он не обязан участвовать в цирковом представлении газетчиков. Нет, я подплыву к «Монтрозу» и арестую его, а затем корабль сможет продолжить путь в Канаду. После этого заключенного немедленно переведут в вашу тюрьму, и он будет сидеть там до третьего августа, когда, насколько я знаю, отплывает следующий пароход в Англию.

Расстроившись, но не в силах поступить по-своему, Кару кивнул и записал распоряжения Дью на клочке бумаги, а затем передал его одному из офицеров для отправки.

— Не волнуйтесь, инспектор, — сказал Дью, почувствовав, как огорчился его коллега. — Фотографы получат свои снимки. Скажите им, чтоб приготовились, когда мы завтра днем будем сводить Криппена в наручниках с лодки. Ведь это материал на первую полосу.

— Вы встречались с ним раньше, не так ли? — спросил Кару. — С этим доктором Криппеном. — Он произнес звание таким тоном, будто ни единой минуты в него не верил.

— Дважды, — признался Дью.

— Но вы его тогда не арестовали?

— Нет — я не верил, что он мог совершить преступление.

— Вот как? Но вы ведь сами нашли труп его жены?

Дью вздохнул:

— Я пришел к нему домой еще один раз, чтобы разрешить кое-какие вопросы, и обнаружил, что доктор Криппен и мисс Ле-Нев сбежали. Поэтому я произвел обыск. Тогда-то и нашел труп. По правде говоря, это преступление сошло бы ему с рук, если б он не скрылся. Наверно, подумал, что мне что-то известно.

— Но это было не так.

— Да, — смущенно признался инспектор. — Я ничего не заподозрил.

— Не забудьте рассказать об этом ему, — со смехом посоветовал Кару. — Дурачина умрет со смеху. И все же какое у вас сложилось впечатление?

— Впечатление?

— О его характере. Что вы о нем подумали при знакомстве?

Инспектор Дью поразмыслил. Несмотря на то что ему приходилось отвечать на массу вопросов о докторе Криппене после обнаружения разъятых останков Коры, никто ни разу не поинтересовался его личным мнением о характере этого человека — ни его начальство из Скотланд-Ярда, ни репортеры, ни любопытные пассажиры «Лорентика». Всем были нужны лишь жуткие детали, кошмарные подробности.

— Он показался мне очень приятным и кротким человеком, — ответил инспектор. — Образованным, дружелюбным и вежливым. Честно говоря, я бы сказал, что он и мухи не обидит.

18. ЖИЗНЬ ПОСЛЕ КОРЫ Лондон — Париж — Антверпен: 1 февраля — 20 июля 1910 года

На утро после злополучного званого вечера с мистером и миссис Смитсон Хоули спал допоздна, но проснулся не в своей кровати.

Вслед за приступом Кориной истерики, когда жена вышвырнула его из дому, он около часа бродил по улицам, не зная, что делать и куда идти, — боясь возвращаться домой, чтобы не подвергнуться новому насилию. Моросил мелкий дождик, но Хоули его не замечал, хотя Кора выгнала его из собственного дома без пальто, шляпы и зонтика. Он гулял по улицам западного Лондона, не обращая внимания на бродяг, проституток и цветочниц, которые паковали на ночь свой товар. Пивных он сторонился, поскольку не доверял алкоголю.

В конце концов, хотя он этого и не планировал, ноги сами привели его к дому Этель Ле-Нев, и он неожиданно для себя позвонил в ее дверь во втором часу ночи. Свет в прихожей зажегся лишь через пару минут, но дверь наконец все же немного приоткрылась. Этель была в домашнем халате, который крепко стягивала у шеи, выглядывая на улицу: кто бы это мог быть в столь позднее время?

— Хоули, — воскликнула она с удивлением и открыла дверь немного шире. — Что вы здесь делаете?

— Извините, — тихо ответил он, только теперь осознав, который час и что он сделал. — Не стоило мне приходить в такое время. Я вас разбудил.

— Ничего страшного, я еще не спала. Но что случилось? Вы насквозь промокли. Заходите же, входите. — Теперь она полностью раскрыла дверь и отступила в сторону, а он медленно, склонив голову, вошел в дом, весь ослабевший от смущения и унижения. — Посмотрите на себя, — пробормотала она, покачав головой. — Пойдемте наверх. Быстрее, пока соседи не проснулись.

Он отправился за ней на верхний этаж дома, унаследованный ею после смерти родителей, и, ничего не замечая вокруг, рухнул в кресло, закрыв рукой лицо. Он почувствовал, что из глаз вот-вот польются слезы жалости к себе, и не хотел, чтобы она их видела.

Ее квартира состояла из прихожей и четырех небольших комнат, где все было аккуратно расставлено по местам: спальни, кухни, ванной и уютной гостиной, в которой они сейчас сидели.

— Извините меня, — повторил он. — Разбудил вас в такой поздний час. Это непростительно. Но мне просто некуда было пойти. Пожалуй, вы — единственный друг, который у меня остался на свете.

— Хоули, я же вам сказала, что вы можете приходить ко мне в любое время. И это правда. Мы действительно друзья, так что перестаньте извиняться и расскажите мне, что произошло. Но вначале я принесу полотенце и поставлю воды для чая. Если ходить среди ночи по городу без пальто, можно ведь простудиться и умереть.

Хоули кивнул, с радостью позволив ей вести себя с ним по-матерински, и она исчезла на пару минут в спальне, а он тем временем принялся изучать обстановку. Наверное, Этель разжигала вечером огонь: угли все еще тлели, от них шло тепло, и прежде чем выйти, она поставила перед очагом решетку. На каминной доске стоял портрет бородатого мужчины с темными глазами и перепуганной женщины с убранными наверх волосами: у них был такой вид, словно они готовы друг друга убить. Хоули предположил, что это покойные родители Этель, о которых она могла сказать не так уж много хорошего. В самом деле, он слышал от нее единственный комплимент в их адрес: у них хватило приличия умереть, пока она еще молода и может насладиться самостоятельной жизнью. Повсюду на полках красовались фарфоровые заварочные чайники и декоративные тарелки — фамильные ценности, отошедшие к ней после кончины родителей. Теперь его начало знобить, и он задрожал в кресле: потирая руки, протянул их к тлеющему огню. Этель вернулась, принеся поднос с чайником и двумя чашками, а также полотенце, которым обычно сушила волосы.

— Это возмутительно, право слово, — начал он, отхлебнув чаю. — Не знаю, как я это терплю. Нужно быть умалишенной, чтобы вести себя, как она.

— Что же она сделала на сей раз?

Криппен вздохнул:

— Пригласила на ужин своих друзей. Пару, которая лично мне очень несимпатична, и я знаю, что не нравлюсь им тоже. Женщина — член Кориной Гильдии поклонниц мюзик-холла.

— Какой гильдии?

— Общества, которое она посещает, полагая, что это придает ей дополнительный вес в обществе. Женщины собираются вместе, ходят на концерты, а потом устраивают вечера, на которых сидят и обсуждают музыку за чашкой чаю.

— По-моему, ужасно скучно, — заметила Этель.

— Уверен в этом, — ответил он. — Но она всегда считала, что заслуживает большего, чем я могу ей предложить, и благодаря этим людям она добирает важности. Прежде всего, они богаты. И некоторые имеют дворянский титул, а значит, с ее точки зрения, лучше ее. Как бы то ни было, в последнее время дела у нее пошли там неважно. Думаю, она напилась и, возможно, устроила какую-то сцену. И сегодня вечером ей намекнули, что надолго она в этой гильдии не задержится.

— Неужели? — с радостью воскликнула Этель. — Наверно, это ее раздосадовало.

— Если б у нее было хоть какое-то достоинство, — сказал Хоули, сжав от злости кулак, — она бы просто подставила другую щеку и обо всем забыла. Не надо показывать этим людям, что они способны задеть ее самолюбие. Я хочу сказать: кто они, в конце концов, такие? Кучка малообразованных хищниц, которым удалось заманить в ловушку своих кретинов муженьков с наследством и загородным домиком. Но она, конечно, смотрит на них иначе. Вместо этого рассердилась не на штуку, и затем разразился форменный скандал. Не успели мы опомниться, как она оскорбила Луизу Смитсон и ее мужа, и те стремглав выбежали из дома. А через пару минут она вышвырнула и меня.

— Что же вы ей сделали? — спросила она.

— Да ничего особенного, — объяснил он, готовый рассмеяться над нелепостью ситуации. — Просто когда она не в духе, я становлюсь самой удобной мишенью. Она схватила меня за ухо, открыла дверь и вытолкнула на улицу.

— Как ребенка.

— По правде говоря, у меня до сих пор спина болит, — признался он. — Я упал на ступеньки. Теперь вот колет в боку.

Этель покачала головой и почувствовала, как внутри закипает гнев. Она никогда не встречала более мягкого и заботливого человека, чем Хоули Харви Криппен. И более гадкой мегеры, чем его жена Кора. Этель не могла понять, как можно так бесчеловечно обращаться с собственным супругом.

— Простите, Хоули, — сказала она, не в силах более сдерживать свои чувства. — Мне очень не хочется это говорить, но эта женщина — сущий дьявол. Вам не стоит с ней оставаться.

— Я знаю, знаю, — вздохнул он, готовый расплакаться. — Но… — Он пытался подыскать слова, понимая, о чем хочет сказать, но стыдясь в этом признаться. — Дело в том, Этель, что я боюсь ее.

— Вы — ее? — недоверчиво переспросила она.

— Да. Знаю, звучит нелепо, но это правда. Ее вспыльчивости, гнева — буквально всего. Не думаю, что я от природы слабый человек, но при Коре Криппен я чувствую себя ничтожеством. В ее присутствии я просто лишаюсь сил. Меня не покидает ощущение, что когда-нибудь она полностью потеряет самообладание.

Этель кивнула. Все очень скверно. Она сама нередко наблюдала то, о чем говорил Хоули. Сколько раз ее друг приходил на работу в синяках и кровоподтеках, и в тех редких случаях, когда он опаздывал, она всегда боялась самого страшного. Теперь по щекам Хоули текли слезы, и, протянув руку, она обняла его.

— Хоули, — прошептала она, поцеловав его в щеку, — вам нельзя с ней оставаться, поймите.

— Но я не могу от нее уйти. Она никогда этого не допустит, — ответил он с глухим смешком. — Если б только она ушла сама, — добавил он сквозь рыдания.

Этель протянула руку и утерла ему слезы. Он повернулся к ней, и они поцеловались.

— Я не могу к ней вернуться, — пробормотал он. — И все же придется. У меня нет выбора.

— Но только не сегодня, — тихо сказала она, снова поцеловав его. — Вам нельзя сегодня возвращаться.

— Если я вернусь сегодня, то рискую головой, — согласился он, слабо улыбнувшись над нелепостью своего положения.

— Тогда вы должны остаться здесь, — решительно сказала она. Он отпрянул и боязливо посмотрел на нее. — Вы должны остаться со мной.

— Я не могу, — сказал он. — Нехорошо вам навязываться.

— Хоули, — сказала она, крепко сжав ему руку, и пояснила, что имеет в виду: — Я хочу, чтобы вы остались. Вместе со мной.

Криппен нервно сглотнул и кивнул.

— Вы уверены? — спросил он.

— Я еще ни в чем не была так уверена, — искренне ответила она. — Вы больше не должны к ней возвращаться. Вы заслуживаете большего. Я никогда бы не обращалась с вами так, как она. Вы это знаете. Я ценила бы вас. Заботилась.

Лицо Хоули исказилось.

— Почему я не встретил вас раньше? — горько спросил он. — Зачем я вообще связался с Корой?

Этель забрала у него чашку и поставила на стол. Встав, она протянула ему руку, и он взял ее и пошел за ней в спальню, где они тихо и неторопливо впервые занялись любовью. Хоули поразило ее тело — полная противоположность Кориному. Этель была худенькой, с узкими бедрами, крошечной грудью и почти мальчишеской фигуркой; Кора же превратилась в тучную, грузную женщину, которая уже давным-давно физически его не привлекала. Она была полногрудая и соблазнительная, как шлюха, — на нее по-прежнему оборачивались на улице мужчины, но сам он к их числу не принадлежал. Пока Хоули лежал в кровати рядом с Этель, ему вновь и вновь хотелось протянуть руку и провести ладонью по этому гладкому телу. Наконец, утомленный после драки с женой, блужданий по лондонским улицам и романтической ночи с Этель, он повернулся на бок и крепко уснул, тяжело засопев: ему снилось, какой могла бы стать жизнь, если бы в ней больше не было Коры.

Этель никогда прежде не занималась любовью с мужчиной и не спала потом рядом с ним, поэтому дыхание Хоули во сне возбудило ее любопытство. Она теперь не смыкала глаз и думала только об одном. С той самой минуты, когда он пришел к ней домой в слезах, она решила, что пора довести свой план до конца, и просто ждала момента, когда Хоули уснет и можно будет незаметно уйти.

Она украдкой встала и быстро оделась: открыв гардероб, достала оттуда мужское пальто и шляпу, которые купила перед тем, как сходить в аптеку «Льюис и Бэрроуз» на Оксфорд-стрит и купить пузырек с гидробромидом гиосцина. Рецепт она выписала сама на странице из блокнота, запертого на ключ в одном из выдвижных ящиков в аптеке. «Никто не имеет права так обращаться с другим человеком, — думала она, оправдывая свои действия. — Эта женщина стоит между Хоули и моим счастьем — все очень просто».

Она осторожно закрыла дверь спальни и прошла в ванную, где в домашней аптечке хранила пузырек. Положив его в карман, достала накладные усы и приклеила их к верхней губе, прикрыв шрам, оставшийся после того, как мать ударила ее в детстве: кольцо разбило губу, и рана так и не зажила как следует. Этель взглянула на свое отражение в зеркале и поневоле улыбнулась: из нее действительно получился очень убедительный мужчина.

Дорога до Хиллдроп-креснт заняла немного времени, и, поднимаясь по лестнице в комнату Коры, Этель старалась мысленно отрешиться от происходящего: она боялась, что если будет его анализировать, то потеряет уверенность в себе и передумает. Паника охватила ее лишь раз — когда жертва, медленно проснувшись, привстала в кровати и, сощурившись, окликнула Хоули по имени. В ту минуту возврата назад уже не было, но, к счастью, женщина мгновенно выпила отравленную воду, и вскоре наступила смерть. После этого Этель снесла ее вниз и расчленила в подвале. Голову она завернула в газетные страницы и положила в шляпную картонку, которую нашла в Кориной спальне.

Перед уходом она опустила руку во внутренний карман пальто и вынула письмо, составленное неделю назад специально для этого случая, затем прислонила его к солонке, стоявшей посредине стола в гостиной. Проверив, ничего ли не забыла, она вышла на улицу и вернулась домой: спрятав мужской костюм в стенном шкафу в прихожей, а коробку для шляпы положив сверху на гардероб, сняла одежду и на рассвете снова нырнула к Хоули в кровать. К ее удивлению, простыни были не такими уж теплыми, и когда она коснулась рукой плеча Хоули, оно тоже оказалось холодным.

Он проснулся в начале десятого утра и не сразу понял, где находится. Постепенно в памяти всплыли события прошлого вечера, и он снова закрыл глаза, задумавшись: что же теперь сулит ему будущее? Быстро одевшись, он вошел в гостиную, где Этель уже заканчивала готовить завтрак.

— Доброе утро, — сказала она весело и беззаботно и, подойдя к нему, поцеловала в щеку, радуясь, что начинается их новая совместная жизнь. — Как спал?

— Как убитый.

— Я люблю тебя, — неожиданно сказала она, и у него в груди екнуло сердце. Он не мог припомнить, когда последний раз слышал подобное признание, которому действительно верил.

— Я тоже тебя люблю, — ответил он.

Они расстались час спустя, и Этель согласилась открыть лавку Маньона, пока он сходит домой переодеться. Направляясь к Хиллдроп-креснт, 39, он даже немного подпрыгивал на ходу. Чувствовал себя обновленным и полным сил человеком. Однако чем ближе подбирался к дому, тем чаще замирало сердце. Он не представлял себе, что его там ждет.

С тяжестью на душе Хоули повернул ключ в замке, но, войдя внутрь, внезапно почувствовал, что ее нет дома. Почему-то без нее здесь легче дышалось.

— Кора? — окликнул он на всякий случай, но ответа не последовало.

Это обрадовало его, и он вошел в гостиную, чтобы проверить: может, она просто вздремнула на кушетке? Но и там ее не оказалось, и он решил подняться наверх и принять ванну. Однако его внимание привлекло адресованное ему письмо на столе в гостиной, он с минуту безучастно смотрел на конверт, а затем взял и вскрыл его.

Хоули открыл от изумления рот и сел, уронив письмо на пол.

— Не могу поверить, — громко сказал он, удивленно глядя на письмо, и, перечитав его еще раз, попытался собрать в кучу все те мысли, что проносились в голове. Впрочем, главным было абсолютное счастье.

— Николас! — окликнула миссис Луиза Смитсон мужа, который одевался наверху, готовясь к праздному деловому утру. — Иди сюда быстрее! Вот так потеха!

Она вернулась на диван, где перед этим сидела, с наслаждением попивая утренний чай, и перечитала письмо от начала до конца с растущим восторгом и удивлением. После того жуткого ужина у Криппенов несколько дней назад она разрывалась между желанием пойти к своей бывшей подруге и вырвать у нее все волосы на голове и необходимостью вести себя как леди, не поддаваясь на опасную провокацию. Ведь если Смитсоны когда-нибудь узнают, что она позорит их на людях, неприятностей наверняка не оберешься. Однако ей больше не нужно было самой принимать решение, потому что Кора взяла дело в свои руки.

Появился Николас, возившийся в галстуком, и сел напротив жены.

— Что такое? — спросил он. — Черт бы его побрал, — невнятно пробормотал он, имея в виду галстук. — Не понимаю, зачем я должен его носить.

— Письмо, — сказала она, проигнорировав насущные проблемы своего мужа. — Письмо от Коры Криппен.

— Надеюсь, с извинениями. Никогда не встречал в своей жизни столь грубого поведения. А я ведь сиживал в парламенте на местах для публики.

— Вроде того, — ответила она. — Послушай. Позволь я тебе его зачитаю.

Пока жена читала ему письмо, Николас перестал возиться с галстуком и изумленно уставился на нее. Он никогда раньше не слышал такой прозы и был глубоко потрясен. Оторвав взгляд от письма, Луиза повернулась к нему в точно таком же удивлении, а затем оба непроизвольно рассмеялись на добрых три минуты.

— Ой, сейчас описаюсь, — наконец вскрикнула Луиза и, чтобы перестать смеяться, вспомнила о канаве, из которой вышла.

— Она что, совсем из ума выжила? — спросил Николас. — Или начиталась любовных романов с цветистым слогом? Я бы назвал это самым странным извинением в истории.

— Недоумение вызывает даже не это, а ее внезапное превращение в преданную жену. Как она там его назвала? «Добрый, заботливый и прекрасно чуткий муж Хоули». Думаешь, она пьяная это писала?

Николас покачал головой и пожал плечами:

— Трудно сказать. В любом случае я всегда считал, что у нее не все дома. Возможно, под конец совсем до ручки дошла. Но, как ни крути, она избавила тебя от хлопот.

— Меня?

— Ну да, теперь тебе не придется официально исключать ее из вашего клуба, так ведь?

— Да, наверно, — сказала Луиза, посерьезнев. — Но все это очень странно, ты не находишь? Я даже не знала, что у нее родственники в Америке. И так быстро уехать. Она никогда не казалась мне этакой Флоренс Найтингейл.[42] И все это самобичевание. Так на нее не похоже.

— Если хочешь знать мое мнение, это к лучшему. — Николас поднялся и посмотрел в зеркало на галстук. — Отлично, — добавил он, довольный тем, что трудоемкий обряд одевания наконец позади. — Вот я и готов к сегодняшнему дню. Если понадоблюсь — я в кабинете, почитаю газетку.

— Хорошо, дорогой, — рассеянно сказала Луиза, когда он вышел из комнаты. Она села и еще раз перечитала письмо — на сей раз уже без столь бурного веселья, как прежде. Хотя Кора Криппен вновь вызвала у нее презрение, Луиза не могла избавиться от ощущения, что ситуация довольно странная. Очень немногие люди на ее памяти поступали совершенно нетипично для себя, а каждая строка послания свидетельствовала именно об этом. Прочитав корреспонденцию, Луиза обычно ее выбрасывала, однако на сей раз решила пока оставить письмо у себя.

Миссис Маргарет Нэш никогда не понимала, да никогда и не стремилась понять Шекспира, а ее мужу Эндрю театр казался ужасной скучищей. Однако сеньор Эдуардо дель Поко, глава мексиканской фирмы, обеспечивавшей его компанию основной рабочей силой в стране, считал себя немного литератором и специально попросил, чтобы во время отпуска в Лондоне его повели на шекспировскую постановку. Поэтому Эндрю купил четыре билета на «Сон в летнюю ночь» для своей жены, себя, а также сеньора дель Поко и его спутника — восемнадцатилетнего мускулистого юноши с тонкими, как карандаш, усами, которого звали просто Рамон. Спектакль давали в Театре Гаррика,[43] и Нэши высидели первые три акта, испытывая растущую скуку: в определенный момент Маргарет стала развлекать себя тем, что пыталась вспомнить названия городов в Англии, начинающиеся с разных букв алфавита. Она дошла до Ньюкасла и застряла на «О». Когда занавес наконец опустился и наступил антракт, Эндрю Нэш облегченно вздохнул, мечтая поскорее добраться до бара.

— Чудесная вещь, правда? — сказал он, с жаром похлопав сеньора дель Поко по спине, и стал оттеснять его к проходу. — Мы с Маргарет редко выбираемся в театр. То ли дело раньше. Я очень любил театр. И конечно, всегда был большим поклонником Шекспира. «Веронский купец», «Ричард IV», «Трагедия ошибок» — какие чудесные пьесы. Но знаете, если мы поспешим, то можем еще успеть на ужин в «Савой».

— Но это всего лишь антракт, — сказал сеньор дель Поко, сощурившись и распознав в Нэше необразованного кретина. — Осталось еще целых два акта.

— Разумеется, — через минуту ответил Эндрю, и сердце у него упало. — Я просто вас проверял. Когда смотришь такое чудесное представление, даже есть не хочется. И длинные они, эти два акта?

— Может, выпьем в перерыве, Эндрю? — предложила Маргарет Нэш, не обратив внимания на faux pas[44] супруга. — Наверху есть бар. По-моему, Рамон умирает от жажды.

— Не обращайте на него внимания, — сказал сеньор дель Поко, смерив юношу сладострастным и в то же время презрительным взглядом. — Он дешевле пыли, приставшей к ступням ящериц, которые питаются мухами в горах Сьерра-Мадре.

— Ладно, — бодро произнес Эндрю. — Тогда не ради него. Вы-то сами наверняка выпьете со мной виски?

— Конечно. Мои уста подобны листку, что тысячи лет перелетал с одной песчаной дюны на другую в пустыне Сахара: ему постоянно грезился вдалеке оазис, но никогда не удавалось туда приземлиться по милости жестоких ветров сирокко.

— Меня и самого слегка сушит, старик, — ответил Эндрю.

Четыре спутника направились в бар, довольно приветливо друг с другом болтая — все, за исключением юного Района, который не мог связать по-английски и двух слов. (Сеньор дель Поко привез его в Лондон вовсе не из-за ораторских способностей.)

— Два виски и один херес, бармен, — сказал Эндрю, прислонившись к стойке и рассеянно оглядев помещение. Театралов он недолюбливал. Они казались ему изнеженными, а он терпеть не мог женственных мужчин. Сам Эндрю сколотил капитал на строительстве, считая его занятием для настоящего мужчины — полезной и честной работой, от которой растут мускулы и банковские счета. Строительные работы, проводившиеся его фирмой в Мексике, длились уже полтора года, и за это время он успел почти удвоить свое состояние. Впрочем, шестая часть всех доходов от вложения переходила к сеньору дель Поко, который обеспечивал услуги мексиканских крестьян за малую долю их истинной стоимости, а потом тратил свои деньги на заграничные каникулы и оплату таких спутников, как бессловесный Рамон.

— Эндрю, смотри! — сказала Маргарет Нэш, легко постучав его по руке: в другом конце бара она кого-то заметила. — Взгляни туда!

— Что? — спросил он, и все трое мужчин повернулись в ту сторону, куда она показывала. — Что такое?

— По-моему, это доктор Криппен? — сказала она.

— Какой еще доктор?

— Криппен. Ну ты же помнишь его. Недавно мы провели у него кошмарный вечер. Вместе с Николасом и Луизой. Его жена постоянно ссорится с ним на людях.

— Жену, которая ссорится со своим мужем, нужно взять и повесить в центре города, чтобы люди забросали ее камнями, а сама она прокляла тот день, когда ее отец влез на кобылу — ее мать, — высказал мнение Эдуардо. — Необходимо примерно ее наказать.

— Ах да, Криппен, — произнес Эндрю, смутно его припоминая. — Ну и что из этого? Почему ты на него уставилась? — раздраженно спросил он, недовольный тем, что жена прервала его речь о проблемах современной Британии.

— Я уставилась не на него, — возразила она, защищаясь, и, повернувшись к ним, сделала шаг вперед, из-за чего они стали казаться группой заговорщиков, — а на ту, с кем он. Видишь ли, от него ушла жена. Якобы уехала в Америку ухаживать за больным родственником, но мы с Луизой Смитсон считаем, что здесь что-то нечисто. И вот он в театре с другой женщиной.

— В моей стране мужчина может иметь множество женщин, — ликующе сказал сеньор дель Поко. — Ведь их столько же, сколько звезд на небе. — По правде говоря, он уже много лет не прикасался к женщине, но не собирался в этом признаваться. — Есть лишь одна вещь, которая для мексиканского мужчины важнее женщин, — деньги. Потому что за деньги можно купить все.

— Какой позор, — сказала Маргарет, бросив украдкой еще один взгляд. — Он сопровождает женщину, ужинавшую с нами в тот вечер. Не помню ее имени — какое-то вульгарное. К тому же дурнушка. С этим отвратительным шрамом над верхней губой. Взгляни на нее — вырядилась, как невесть кто. А его жена занята сейчас таким удивительно милосердным делом. Позор. Как думаешь, мне подойти и сказать что-нибудь?

— Нет, не трогай его, — ответил Эндрю. — Если я ничего не путаю, он все равно страшный зануда.

Она ждала, сколько хватило сил, но в конце концов гнев взял над ней верх, и, несмотря на настойчивую просьбу Эндрю не трогать Криппена, она извинилась перед тремя мужчинами и быстро зашагала в тот угол залы, где Хоули и Этель ворковали, прижимаясь друг к другу: при этом он нежно поддерживал ее за локоть.

— Доктор Криппен? — сказала Маргарет, встав рядом и вытянув шею, словно индюк. — Это ведь вы?

Хоули немного ошеломленно взглянул на нее, и улыбка постепенно сошла у него с лица.

— Да, — ответил он.

— Я Маргарет Нэш, — представилась она. — Мы с мужем недавно провели у вас дивный вечер.

Хоули кивнул и подождал пару минут, но затем понял, что ничего не остается, кроме как ответить.

— Я помню, — сказал он. — Как поживаете?

— Прекрасно, — ответила она. — Мы с Эндрю обожаем театр. Ходим при каждой возможности. А вы завзятый театрал?

— Право же, нет, — возразил он, посмотрев в сторону зрительного зала. — Но в любом случае нам пора возвращаться на места.

— Погодите минуточку, — сказала она, преградив ему дорогу и взглянув на Этель. — Здравствуйте, — произнесла, притворно улыбнувшись. — Кажется, мы где-то встречались?

— Не думаю, — ответила Этель.

— Да, конечно встречались. Я помню ваше лицо. Очень хорошо помню ваш шрам. Он сильно бросается в глаза.

— Мисс Ле-Нев — моя коллега, — грубо отрезал Хоули. — Сейчас нам действительно пора вернуться на свои места.

— А какое красивое ожерелье, — сказала Маргарет и, протянув руку, крепко ухватилась за кулон с голубым сапфиром, висевший на шее Этель. Если бы она потянула сильнее, то задушила бы ее. — Но, кажется, я его уже где-то видела?

— Сомневаюсь, — произнес Хоули, отчаянно пытаясь от нее отделаться.

— Конечно видела. На Коре. И эти красивые серьги у вас в ушах. Как мило с ее стороны, что дала поносить их вам, пока сама в отъезде. Эта доброта так для нее характерна.

Она уставилась на Этель с ледяной улыбкой: верхние зубы слегка выступали над ее нижней губой. Этель тоже посмотрела ей в глаза, не собираясь ни в чем сознаваться.

— Мило, не правда ли? — сказала она. — Она очень щедрая женщина.

— И впрямь, — произнесла Маргарет, со щелчком раскрыв веер.

— Что ж, до свидания, — внезапно попрощался Хоули и, протиснувшись мимо нее, взял Этель за руку и повел обратно в зал.

Маргарет пару минут смотрела им вслед, а затем вернулась к своей компании, закипая от ярости.

— Какое бесстыдство, — заявила она, прервав беседу троих мужчин. Все они обернулись и посмотрели на нее. — Вот так нахалка.

— Что она натворила? — спросил Эндрю, с удивлением заметив, как покраснело лицо жены. Ее эмоции давно уже не достигали такого накала.

— Эта дешевка расхаживает под ручку с Хоули Криппеном, в украшениях его жены. Если хочешь знать мое мнение, это более чем странно, поскольку мне не известно ни одной женщины, которая, уезжая на любой срок, оставила бы дома свои лучшие украшения.

— На твоем месте я бы не вмешивался, — сказал Эндрю, которого не особо интересовали обстоятельства жизни других людей, если те не касались его напрямую. — Это не твое дело.

— Но я уже вмешалась, Эндрю. Кора Криппен — моя подруга. Нет, завтра утром я первым же делом все выясню, обещаю тебе.

Прозвенел звонок, возвестив о начале следующего акта, и все четверо гуськом прошли в зрительный зал, хотя лишь один из всей компании проявлял интерес к спектаклю. Однако прежде чем погасили огни, Маргарет Нэш обернулась, пытаясь разглядеть, где сидят доктор Криппен и Этель Ле-Нев, однако нигде их не заметила. Впрочем, Маргарет обратила внимание на два свободных места в нескольких рядах перед собой, не сомневаясь, что перед антрактом они были заняты.

Они решили взять небольшой отпуск и провести вместе четыре дня в Париже — их первая возможность оставить старую жизнь позади и устремиться вперед, к счастливому будущему. Они остановились в отеле возле Триумфальной арки, и портье даже бровью не повел, когда Этель назвала ему две разные фамилии.

— Вот что значит французы, — радостно сказала она. — Подобные вещи их не волнуют. Одни лишь англичане культивируют свое ханжество с таким негодованием.

Хоули в этом сомневался: он уговаривал ее называть себя во время поездки Этель Криппен, поскольку вбил себе в голову, что каждый, узнавший правду, начнет их сторониться. Однако девушка отказалась, заявив, что не будет называть себя этой фамилией, пока не получит на нее законное право.

— Но прежде чем Кора даст мне развод, может пройти много времени, — подчеркнул он. — Для начала я должен хотя бы ее найти.

— Тогда я останусь на время Этель Ле-Нев, — сказала она. — Последние двадцать пять лет это имя неплохо мне служило, и я буду обходиться им, пока мы наконец не поженимся.

Она еще не придумала, как преодолеть это препятствие: ведь покойница вряд ли могла подписать свидетельство о разводе, но сама Этель, естественно, никогда в жизни не рассказала бы Хоули правду о том, что совершила.

Следующие несколько дней они осматривали достопримечательности. Во-первых, отправились на экскурсию к Эйфелевой башне, построенной сравнительно недавно, — о ней они читали в газетах.[45] Когда Хоули остановился внизу и посмотрел вверх, у него вдруг закружилась голова, и ему пришлось сесть на землю, зажав голову между коленями, — в позе слабости, которой он стеснялся. Они осмотрели церкви Нотр-Дам и Сакре-Кёр, и перед второй пролежали несколько часов на траве, греясь в лучах весеннего солнца. По лужайке взад и вперед бегали ребятишки, а старики с трудом взбирались по ступеням к паперти. Этель прихватила с собой закуску для пикника, и они пообедали, чувствуя себя вдалеке от той жестокости, которую оба познали в Лондоне. Поблизости на скамейке сидел старик с большим пакетом хлебных крошек. Он сидел неподвижно, как статуя, рассыпав крошки по плечам, голове и коленям, чтобы слетающиеся голуби могли угоститься прямо на нем. Он ни разу не моргнул и, казалось, не замечал любопытных взглядов других гостей.

— Хоули, — сказала Этель, когда они там сидели; поразмыслив некоторое время, она сформулировала в уме аргумент, который не должен был казаться слишком подозрительным, — у меня есть идея.

— Да?

— Насчет Коры.

Хоули тяжело вздохнул.

— Сегодня такой чудесный день, — сказал он. — Неужели мы должны сейчас о ней говорить?

— Это важно, — ответила она. — И связано с тем, что ты сказал недавно о разводе.

Хоули снова вздохнул и положил свой бутерброд обратно в пакет.

— Продолжай, — сказал он.

— Мне пришло в голову, что найти Кору в Америке будет очень трудно. Ведь она даже не сказала тебе имени этого человека, с которым сбежала, правда?

— Да.

— И у тебя нет никаких предположений, кто это?

Он отрицательно покачал головой.

— Я знал о нескольких ее изменах за все эти годы, — признался он, — и нескольких мужчин, с которыми она общалась. Но это стало для меня отчасти сюрпризом. Я не догадывался, что она с кем-то встречается. На самом деле я думал, она такая раздражительная последнее время как раз оттого, что не изменяет мне.

— Это еще больше усложняет дело, — сказала она. — Возможно, она уже вовсе и не в Калифорнии, если, конечно, действительно туда отправилась.

— Что ты хочешь этим сказать, Этель?

— Лишь то, что если мы надеемся в конце концов пожениться, это не может произойти с согласия Коры. Ты ведь ее хорошо знаешь. Неужели ты действительно думаешь: если тебе удастся связаться с ней и рассказать, что ты обрел счастье, она будет готова просто так тебя отпустить? Скорее всего, она примется ставить у тебя на пути всевозможные препоны.

Криппен кивнул.

— Все это так, — сказал он. — Но я не понимаю, каким образом…

— Мне кажется, нам нужно просто вести себя так, словно Коры больше нет.

— Как это?

— Мы могли бы сказать, что она умерла.

— Этель!

— Я не шучу, Хоули. Кому нам, право же, об этом рассказывать? Таких людей раз-два и обчелся. Семьи у нее нет. Искать ее никто не будет. Друзей — кот наплакал. Но мы ведь не хотим повторения сцен, как с этими ужасными Нэшами на прошлой неделе в театре. Всякий раз, когда мы будем появляться вместе, нам не избежать подобной грубости. Но мы ведь не можем провести всю жизнь взаперти — за дверьми Хиллдроп-креснт, 39. Да мы этого и не хотим. Мы хотим наслаждаться. Жить полной жизнью.

Хоули задумался.

— Да, так было бы легче, — согласился он. — Но как же мы это провернем?

— Все очень просто, — ответила Этель, обдумав все варианты. — Мы отправим одной из ее подруг телеграмму, где сообщим, что ты получил из Америки известие о трагической смерти Коры, но решил уехать на пару дней, чтобы смириться с утратой. Конечно, эта новость тебя очень огорчила. Потом, по возвращении, мы просто будем избегать всех ее друзей. Сможем найти себе других. Поверь мне, я вовсе не стремлюсь вступить в Гильдию поклонниц мюзик-холла.

— Но если даже мы так скажем, это ничего не изменит, — возразил он. — Мы все равно не сможем пожениться.

— Да, но ты мог бы тем временем попытаться ее найти. Если же это не удастся, что ж, тогда мы сможем сами обрубить концы. В любом случае никто не станет возражать против того, что мы вместе, если сказать, что мы оба свободны.

Хоули сомневался, но Этель настаивала. Она наклонилась к нему и взяла за руку.

— Ты любишь меня, Хоули? — спросила она.

— Ты же знаешь.

— Тогда положись на меня. Уверена, что это правильное решение. Тебе станут сочувствовать, как скорбящему вдовцу, и со временем мы сможем появляться на публике вместе. Общество это не встревожит, поскольку мы больше не будем к нему принадлежать. Мы просто заживем своей жизнью — ты и я. И никто нас не осудит.

Они еще некоторое время обсуждали этот вопрос, и Этель наконец сумела его убедить. В тот же вечер они зашли на Северный вокзал и составили телеграмму, чтобы отправить ее в Лондон, миссис Луизе Смитсон.

— Чудно, — сказала Этель, заплатив из своего кармана пару франков за отправление.

— Надеюсь на это.

— Верь мне, Хоули. Я знаю, что так будет лучше. Эти ее друзья все равно терпеть ее не могут. Они сделают вид, что сокрушаются по поводу ее кончины, а потом забудут о ней и о нас — и будут жить дальше как ни в чем не бывало.

К несчастью для Этель, Луиза Смитсон была очень подозрительной женщиной. Телеграмма ее потрясла, хоть она и не собиралась больше общаться с Корой после ее недостойного поведения пару месяцев назад. Тем не менее, Луиза немедленно обсудила этот вопрос со своей подругой Маргарет Нэш, которая рассказала ей о случайной встрече с Хоули и Этель в антракте «Сна в летнюю ночь» и об инциденте с украшениями. Луиза была из тех женщин, которые думают обо всех плохо, пока ей не докажут обратное, и решила пока не принимать телеграмму Хоули на веру: пылкое воображение подсказывало ей, что бывшая подруга попала в беду.

Мгновенно забыв о вражде, она постановила, что они (временно) останутся закадычными подругами, и собралась на следующий день сходить в Скотланд-Ярд, где впервые встретилась с Уолтером Дью и заявила этому скептически настроенному инспектору о своих опасениях.

Тем временем Хоули и Этель вернулись из Парижа в Лондон, не догадываясь о том, что в их отсутствие уже составился заговор.

Вещей у нее было немного, но она перенесла все свои пожитки на Хиллдроп-креснт, 39. Они включали два чемодана, коллекцию сувенирных заварочных чайников и плотно закрытую шляпную картонку, где, как она сообщила Хоули, хранились ее самые интимные предметы, не предназначенные для его глаз.

Хоули выждал несколько недель и только после этого принял ее предложение переехать из квартиры, где она выросла, к нему. Он беспокоился, что скажут соседи и каковы будут последствия для «Гомеопатических лекарств Маньона», если разразится скандал.

— Но она ведь в Америке, Хоули, — возражала Этель. — Со своим новым любовником. Прости, что говорю так откровенно, но тут ничего не поделаешь. Она сама написала в письме: «Не пытайся со мной связаться, мы никогда больше не увидимся». Ты должен верить ей на слово. Почему ей можно, а тебе нельзя?

— Хотя старая королева и умерла десять лет назад, — сказал он, — мы по-прежнему живем в викторианском обществе.[46] Грянет скандал.

— Хоули, я и так почти каждую ночь провожу здесь. Ведь мало что изменится. Я хочу лишь перенести к тебе свои вещи, чтобы не бегать каждые пару дней к себе домой за чистой одеждой.

Он вздохнул, понимая, что она права. С тех пор, как Хоули получил Корино письмо и пересказал Этель его содержание, он стал гораздо меньше смущаться их отношений, но тем не менее они его беспокоили. Не делая секрета из того, что его брак был несчастливым, Хоули все же решил вначале сообщить друзьям Коры об ее отъезде в Америку для ухода за больным родственником, а уж затем объявить о ее кончине. Только так, считал он, можно сохранить какое-то достоинство. Он прощал ей множество измен во время супружества, но то, что она ушла к другому, было выше его сил.

— Теперь мы будем счастливы, дорогой, — говорила Этель, пытаясь его уговорить. — Без нее. Скоро ты сможешь развестись, и мы поженимся.

— Я хочу этого больше всего на свете, — сказал он. — Ты это знаешь. И если ты действительно хочешь сюда переехать, полагая, что, на свою беду, угодила в ловушку к стареющему скряге, как я могу тебя останавливать?

Обрадовавшись, она переехала на следующий же день.

Несколько недель они наслаждались идиллической семейной жизнью. По-прежнему работали у Маньона, но Этель стала уходить на несколько часов раньше Хоули, чтобы вернуться домой и приготовить ужин. Ей нравилось выступать в амплуа примерной домохозяйки, и она упивалась своей новой ролью.

Свой зубоврачебный кабинет Хоули закрыл пару месяцев назад, когда пациенты наконец совсем перестали к нему обращаться, но покуда Кора еще жила на Хиллдроп-креснт, ему не хотелось так рано идти домой. Вместо этого он искал утешения в пивных, проводя за кружкой по нескольку часов, и лишь затем возвращался к Кориным воплям и оскорблениям.

Теперь этому настал конец. Он уходил от Маньона ровно в шесть и буквально бежал по улицам домой. Все в доме как по волшебству изменилось. По вечерам Этель открывала окна, чтобы впустить свежего воздуха. В любое время дня повсюду горел свет — даже в комнатах, которыми они не пользовались. Занимаясь стряпней на кухне, она слушала музыку на маленьком граммофоне, который он ей купил, и подпевала мелодичным голосом (гораздо мелодичнее, чем у Коры, считавшей себя профессиональной певицей). На столе в гостиной всегда стояла ваза с букетом живых цветов, и, входя в дом, он вдыхал их аромат. Впервые в жизни Хоули казалось, что он обрел истинное счастье.

Однако первым предвестником разлада стал хозяин — мистер Миклфилд, зашедший однажды вечером за квартирной платой.

Как обычно, он вошел в дом, постучав очень тихо, и застал врасплох Хоули и Этель, которые как раз мыли после ужина посуду, между делом целуясь.

— Доктор Криппен! — воскликнул он напыщенно. — Это просто неслыханно!

— Мистер Миклфилд, — сказал Хоули, в удивлении обернувшись и проклиная свое невезение. На этой неделе он уже вспоминал, что через пару дней подходит срок платить за квартиру, и решил в нужный момент отправить Этель из дому с каким-нибудь поручением. Но потом это совершенно вылетело у него из головы, и теперь он встретился лицом к лицу с разгневанным хозяином, который смотрел на Этель с едва скрываемым негодованием.

— Могу ли я узнать, что здесь происходит? — спросил он с притворным возмущением; его речь стала немного более аристократичной, словно это еще больше подчеркивало его недовольство. — Эта женщина — не миссис Криппен.

— Миссис Криппен сейчас в отъезде, — сказал Хоули, нервно взглянув на Этель, побледневшую как полотно.

— Неужели? И пока ее нет, вот как вы, значит, проводите время? Стыдно, доктор. Я был о вас лучшего мнения, честное слово.

— А могу ли я узнать, кто вы? — спросила Этель, придя в себя и шагнув к нему. Она не понимала, откуда в ее гостиной неожиданно появился этот совершенно чужой человек, который их теперь осуждал.

— Конечно можете, мисс, — ответил он. — Меня зовут Джозеф Миклфилд, и я владелец этого жилища. Если мне не изменяет память, я сдаю это помещение доктору и миссис Криппен — им и никому другому.

— Миссис Криппен в Америке, — сказал Хоули.

— Допустим.

— Мистер Миклфилд, я должен извиниться, — продолжал он. — Дело в том, что моя жена уехала в Калифорнию ухаживать за больным родственником, и я полагаю, она еще не скоро вернется.

— И что, это служит оправданием? — спросил тот. — Простите, доктор, но я не могу допустить, чтобы подобные вещи происходили в моем доме. Как вам известно, сэр, на этой улице у меня несколько домов, и если об этом узнают, не уверен, что у меня останется под конец хоть один жилец. Люди подумают, что я одобряю все эти шуры-муры.

— Ах, перестаньте. — Этель пришла в раздражение от его ханжества. — Можно подумать, это кого-то волнует.

— Меня волнует, благодарю покорно, — громко сказал хозяин: ему не понравилось, каким тоном она с ним говорила.

— Меня тоже, — подхватил Хоули, надеясь его успокоить. — Мисс Ле-Нев — просто моя подруга, которая очень любезно…

— Если хотите знать мое мнение, по-моему, она очень близкая подруга, — сказал мистер Миклфилд. — И, войдя сюда, я застал вас вовсе не за дружеским рукопожатием.

— Если вы позволите мне объяснить…

— Не нужно никаких объяснений, сэр, — сказал хозяин, жестом велев ему замолчать. — У меня на целую руку список людей, желающих снять дом. Простите, сэр, но, боюсь, я вынужден вас предупредить о расторжении контракта.

— Ни в коем случае, — произнесла Этель, побледнев при этой мысли. Что, если новые жильцы захотят воспользоваться подвалом? Хоули, конечно, годами туда не заглядывал, но нет никаких гарантий, что его преемники будут вести себя точно так же. Возможно, они пожелают устроить там кладовую. И конечно, встревожатся, обнаружив под плитами расчлененный труп.

— Я христианин, — возразил хозяин, — а мой зять, между прочим, епископ Уэйкфилда. Если эта новость дойдет до него… не хотелось бы мне говорить, что тогда произойдет.

— Мистер Миклфилд, мы с женой прожили здесь много лет. Никогда не доставляли вам никаких хлопот. Вы наверняка можете закрыть глаза на эту небольшую оплошность.

— Нет, сэр, простите. Если вы сверитесь с договором, то увидите, что я имею право предупредить вас о его расторжении в любой момент. Именно это я сейчас и делаю. Два месяца — срок, который у вас есть на поиски нового жилья. Дайте прикинуть, что у нас получается… — Он быстро произвел в уме вычисления. — Конец июля. И я поступаю еще очень благородно, потому что сейчас только май. У вас достаточно времени, чтобы найти себе какое-нибудь другое место. Для вас и вашей кокотки.

— Я никакая не кокотка, — процедила Этель сквозь зубы. — Мы с Хоули любим друг друга. И собираемся пожениться.

— А это уже ваши заботы, и можете объяснить все миссис Криппен, когда она вернется домой. Как мне жаль эту несчастную женщину. Она там сиделкой при больном родственнике, а вы, пользуясь этим, пускаетесь у нее за спиной во все тяжкие. Стыд и срам.

— Прошу вас, мистер Миклфилд, — взмолился Хоули. — Мы, право же, очень…

— И слышать не желаю, — сказал хозяин, устремившись к двери. — Конец июля и ни днем позже. И можете поблагодарить судьбу, что я сам не связался с миссис Криппен. Всего вам доброго, сэр.

С этим словами он выбежал из комнаты, а оба любовника печально уставились друг на друга.

— Ну и шум поднял, ничего не скажешь, — произнес Хоули, считавший, что хозяин немного лицемерил, прикидываясь человеком высокой морали, тогда как сам в прошлом не раз заигрывал с Корой.

— Зачем ты сказал, что она в Америке? — в смятении спросила Этель. — Мы ведь написали ее подругам, что она умерла.

— Знаю, знаю, — сказал он, покачав головой. — Забыл. Понимаешь, я не умею складно лгать. Сбиваюсь. Но, возможно, оно и к лучшему. Если мы хотим начать все сначала, зачем оставаться в этом доме?

— Но он мне нравится, — ответила Этель, и у нее засосало под ложечкой при мысли о тех неприятностях, которые, вполне возможно, ожидали их впереди.

— Мне тоже — в целом. Но у меня с ним связано и много неприятных воспоминаний. И, честно говоря, как бы ты ни старалась, он навсегда останется не твоим, а Кориным домом. Нет, я понимаю, для тебя это была неприятная сцена, и я прошу у тебя прощения, но в новом доме нам будет лучше. Поверь мне. Мы наконец-то сможем навсегда забыть о Коре Криппен.

Она кивнула, почти не слушая его: все ее мысли сосредоточились на подвале. Она услышала, как Хоули сказал что-то еще, и внезапно вышла из задумчивости.

— Что? — спросила она. — Что ты сказал?

— Говорю, нет худа без добра, — повторил он, улыбаясь. — Он забыл взять арендную плату.

— Это еще далеко не конец, — пробормотал он себе под нос и, повернувшись, направился домой.

Хоули Криппен возвращался после обеда с инспектором Уолтером Дью и переживал о будущем. Вначале его удивило, что инспектор явился к нему на порог с расспросами о местонахождении Коры. Хоть Дью и не признался, Хоули понял, что человеком, приходившим к инспектору, была миссис Луиза Смитсон с ее нелепыми теориями. Кто знает, какие предположения могла она высказать? Тем не менее Хоули казалось, что он обрел родственную душу в инспекторе Дью, искавшем лишь логичного объяснения, и поэтому Хоули в конце концов сказал ему правду: на самом деле Кора не уезжала в Америку ухаживать за больным родственником, а просто ушла к другому мужчине. Это унизительно, но так уж случилось. К счастью, инспектор, видимо, не придал значения первоначальной лжи и принял его объяснение, а также мотив, по которому он солгал.

Однако по какой-то непонятной причине Хоули сказал инспектору, что знает имя человека, с которым сбежала Кора. Дью дал понять, что оно необходимо для закрытия дела, и Хоули пребывал в некотором замешательстве, поскольку не знал этого имени и не сохранил письмо Коры, где она рассказывала ему о своих планах. Он думал над тем, как лучше поступить, и в тот же вечер решил посоветоваться с Этель.

— Из Скотланд-Ярда? — переспросила она, нервно сглотнув. — И что же ему было нужно?

— Похоже, Луиза Смитсон сказала ему, что не верит в историю о смерти Коры в Америке. Думаю, это как-то связано с Маргарет Нэш, видевшей нас в театре, и с тем, что на тебе тогда были Корины украшения.

— Я дала маху, — призналась Этель. — Не надо было их надевать.

— Ну, того, что сделано, не воротишь. В любом случае, наверное, обе женщины посовещались между собой и решили, что в этой истории все не так просто, потому что одна из них — я подозреваю Луизу — пошла в Скотланд-Ярд и обо всем донесла.

Этель подумала и пожалела, что не присутствовала во время беседы.

— Ну и какое он произвел впечатление? — спросила она. — Поверил тебе?

— В некоторой степени. Но затем ему понадобились подробные сведения о том, как зовут родственника и где он живет. Все настолько запуталось, что мне пришлось сказать ему в конце правду.

— Что сказать? — в ужасе переспросила она.

— Все нормально. Он вошел в положение. Я сказал ему, что моя жена ушла к другому, а сам я стеснялся сообщить об этом нашим друзьям. Поэтому и выдумал нелепую историю о больном родственнике. Это была невинная ложь — для спасения репутации, но я извинился.

— И как он это воспринял? — спросила она. — Наверняка это вызвало еще большие подозрения.

— Напротив, мне кажется, это нас даже сблизило. Не успел я опомниться, как он пригласил меня на обед. У нас получилась весьма увлекательная беседа. Он показался мне очень одиноким человеком. Думаю, он почувствовал ко мне симпатию.

— Ах, Хоули, какой же ты наивный. Вероятно, он пытается подловить тебя, выудить признание.

— Признание? — переспросил он, подняв брови. — Но в чем? Я не сделал ничего дурного. Да и ты тоже.

— Ну ты же сам постоянно печешься о том, что о нас подумают люди. Ведь мы живем во грехе.

— Да, но это же не уголовное преступление. Вряд ли Скотланд-Ярд стал бы в это вмешиваться. Инспектор просто хотел удостовериться, что в отъезде Коры нет ничего подозрительного. Я действительно думаю: хорошо, что был с ним откровенен. Ведь стоит начать лгать, и уже никогда не остановишься.

Этель это не убеждало. Ей не нравилось, как развиваются события. Во-первых, к следующему месяцу они должны освободить Хиллдроп-креснт, 39, — из-за этого она не смыкала глаз по ночам, думая о тех жутких уликах, которые могут обнаружить в подвале. А теперь еще в дело вмешался инспектор Скотланд-Ярда. Неприятностей не избежать.

— Не переживай так, дорогая, — сказал он, удивившись тому, что впервые кого-то утешает. — Мы не сделали ничего плохого, и я не думаю, что инспектор Дью нас в чем-либо подозревает. На самом деле, мне кажется, у нас с ним даже завязалась дружба.

— Право же, Хоули, — в раздражении воскликнула она. — Ты, наверно, шутишь. Ведь вы же с ним только познакомились.

— Да, но родственную душу можно узнать сразу.

— И ты считаешь его родственной душой?

— Пожалуй. В любом случае у тебя есть возможность познакомиться с ним самой. Он зайдет еще раз через пару дней.

— Зачем?

— Ему нужны имя и адрес мужчины, с которым сбежала Кора.

Этель моргнула и посмотрела на него как на сумасшедшего.

— Но Хоули, — заговорила она ровно, будто с ребенком, — поправь меня, если я ошибаюсь, ведь у тебя же их нет.

— Да, но…

— Ты сказал ему, что есть?

— Да.

— Ну и зачем ты это сделал, ради всего святого?

— Не знаю, — ответил он, повысив голос от растущего смущения. — Тогда мне это показалось правильным. Он так небрежно об этом упомянул, что я просто сказал: никаких проблем, он может зайти за этими сведениями.

Этель вздохнула.

— А если у тебя их не окажется, — сказала она, — что он тогда подумает?

— Что я их потерял.

— Нет, Хоули. Он подумает, что ты лгал с самого начала. Подумает, что ты солгал, сказав, что Кора уехала в Америку, солгал, сказав, что она там умерла, и солгал, сказав, что она сбежала с другим мужчиной. Он придет к выводу: все, что говорил ему ты, — ложь, а все, что говорит о нас эта ужасная Смитсониха, — правда. Не успеешь опомниться, как он начнет совать нос в наши дела, пока не подловит нас.

— Подловит? — переспросил он. — Но на чем?

Она запнулась: нельзя же сказать ему правду.

— Просто мне это не нравится, — ответила она. — На самом деле я уже склоняюсь к твоей точке зрения. Насчет нашего образа жизни. Все эти глупые бабы заговорили о нас лишь потому, что мы открыто пошли вдвоем на спектакль. Именно это и привело в негодование лицемерных старых шлюх.

— Этель!

— Но это ведь правда. И если мы им позволим, они станут отравлять нам жизнь в Лондоне похлеще Коры. Возможно, они и презирали ее под конец, но она все же была одной из них. Они сделают все для того, чтобы разрушить наше счастье. И, вероятно, этот инспектор сообщит им о своих находках.

— Этель, мне, право, кажется, что ты преувеличиваешь.

Она потянулась и взяла его за руку.

— Ты можешь выполнить для меня одну просьбу, любимый? — спросила она.

— Любую.

— Тебе не нужно больше видеться с инспектором Дью. Вполне возможно, он и не зайдет за этими сведениями. В особенности если вы так хорошо между собой поладили, как ты утверждаешь. Быть может, он просто спустит это дело на тормозах. Но если он все же здесь появится, ты должен позволить мне потолковать с ним.

— Тебе? — удивленно спросил он. — Но зачем тебе это нужно?

— Просто я умею обращаться с такими назойливыми людьми, как он. Ты дашь мне с ним поговорить, а сам останешься в стороне.

Он уставился на нее, удивленный ее пылом, но тронутый ее настойчивостью.

— Положись на меня, Хоули, прошу тебя. Я знаю, что делаю.

— Ну, если это для тебя так важно, дорогая, — с сомнением сказал он.

— Важно. Важнее, чем ты думаешь.

Он выждал пару минут, затем пожал плечами и кивнул.

Несколько дней спустя ему представилась возможность выполнить обещанное: возвратившись с работы на Хиллдроп-креснт, он заметил инспектора Дью, который стоял в гостиной и разговаривал с Этель. Вначале Хоули хотел войти и радушно встретить своего нового друга у себя дома, возможно, пригласить его остаться на ужин, а затем не спеша выпить с ним по стаканчику. Но потом вспомнил слова Этель и сдержался: спрятавшись от дождя под деревом, стал наблюдать за их беседой. Пробыв у них некоторое время, инспектор вышел немного разочарованный. Как только он свернул за угол и скрылся из виду, Хоули перебежал улицу и, дрожа, вошел в дом.

— Ты его видел? — спросила Этель, когда он очутился внутри. Хоули кивнул. — Он показался мне довольно приятным человеком, — призналась она, — однако нельзя знать наверняка. Может, он пытается вывести нас на чистую воду.

— Ну и что из этого? — спросил Хоули. — Давай просто расскажем ему правду. Скрывать нам нечего. В любом случае мы скоро отсюда съедем. В ближайшее время нам придется покинуть Хиллдроп-креснт. Давай уедем и обо всем забудем.

— Как раз об этом я и подумала, — сказала Этель.

— Правда?

— Да.

— Наверно, мы могли бы переехать в Чизуик или Кент. Или, если хочешь, еще южнее.

Этель улыбнулась.

— Я думала о более экзотическом месте, — ответила она.

— Например?

— О Канаде.

Хоули удивленно уставился на нее.

— Канаде? — переспросил он. — Ты шутишь?

— Я говорю абсолютно серьезно.

— Но зачем? Зачем тебе туда ехать?

— Потому что я прожила в Лондоне всю жизнь, Хоули, и устала от него. Ты же знаешь, об этом городе у нас обоих плохие воспоминания. Не только у тебя одного. Мы вместе начинаем новую жизнь. Почему бы не уехать куда-нибудь далеко, где нас никто не знает? Если уж на то пошло, мы можем просто назваться там мужем и женой. Вспомни, нет никаких гарантий, что ты отыщешь Кору, и если этого не произойдет, о разводе можешь забыть.

— Все это так, но путешествие на другой конец света…

— …станет очень увлекательным. Слушай, я навела справки: вначале мы можем отправиться в Антверпен. Оттуда в Канаду ходит целая флотилия — Канадская Тихоокеанская линия. Мы можем сесть на один из этих кораблей — и все наши беды останутся позади.

Он поразмыслил: это была не такая уж несусветная идея. На самом деле, хоть сам он и не думал о том, чтобы уехать из Англии, мысль его очень привлекала.

— Но зачем в Антверпен? — спросил он. — Почему нельзя отплыть прямо из Ливерпуля?

— Потому что так намного интереснее, — солгала Этель, которой не хотелось плыть на британском корабле, ведь так инспектору было проще их выследить. — И мы могли бы там вначале отдохнуть. Мы так чудесно провели время в Париже, и я всегда мечтала посмотреть Европу. Мы можем снова отплыть в Париж, оттуда не спеша добраться до Бельгии, а потом уже отправиться в Канаду. Новый мир. Наша новая жизнь. Прошу тебя, Хоули, скажи, что это возможно. В любом случае нам придется покинуть Хиллдроп-креснт.

Он задумался. Она вцепилась в него обеими руками и умоляюще на него смотрела. Теперь он знал, что никогда не сможет ей в чем-либо отказать: он слишком сильно ее любил.

— Хорошо, — сказал Криппен. — Так и сделаем.

До того, как приехать наконец в Антверпен, они путешествовали по Европе три недели. Одну из них плавали на переоборудованном корабле под названием «плавотель» по реке Влтаве в Праге — в этом городе они впервые почувствовали, что действительно остались одни и никто им не мешает. На улице было свежо, и они совершали долгие прогулки по Карлову мосту к Старому месту — взявшись за руки, с раскрасневшимися щеками и порозовевшими от летнего солнца носами. После обеда сидели у окна кафе и смотрели на Староместскую площадь. Этель глазела на Астрономические часы с эффектной сменой персонажей: Смерть сверялась с песочными склянками и медленно тянула за шнурок колокола, а за ней появлялся Христос; с наступлением нового часа кукарекал петух, и толпы людей рассеивались по Ратуше и расположенным за ней улицам.

После этого они отправились в Антверпен, где провели еще неделю в ожидании отплытия «Монтроза». 17-го числа Этель прогуливалась одна по улице и зашла в небольшое кафе выпить чашку чаю и перехватить бутерброд. Перед этим она купила лондонскую «Таймс» и, положив газету рядом с собой на столе, стала есть. Подобно Хоули, Этель обычно не следила за новостями, однако узнала, что в Европе одинокую женщину вряд ли оставят в покое, если она ясно не даст понять, что не ищет себе ухажера. Удобнее же всего это сделать с помощью книги или газеты.

Под конец Этель налила себе еще одну чашку и развернула газету. Бегло просмотрев заголовки, она открыла третью страницу, и от изумления у нее сперло дыхание. Вверху были помещены снимки Хоули и инспектора Уолтера Дью. Этель почувствовала, как от лица отхлынула кровь, и осторожно поставила на стол чашку, от потрясения едва не уронив ее на пол. Под фотографиями заголовок: «В лондонском подвале найден труп». «Это конец», — поняла она. Ее разоблачили. Страшась новых потрясений, Этель прочитала заметку от начала до конца.

Она дочитала заметку до конца, но в ней содержалось лишь сенсационное описание способа умерщвления Коры. Единственный обнадеживающий момент — никто не знал, где они с Хоули находятся, и вряд ли их когда-нибудь станут искать в Антверпене. «Пока что мы в безопасности, — подумала Этель про себя. — Нужно просто добраться до Канады».

Она уговорила Хоули сбрить усы и вместо них отрастить бороду.

— Это последний писк, — сказала она. — Ты наверняка видел, что европейские джентльмены носят такие бороды.

— Нет, — признался он, — не видел.

— Что ж, тогда открой глаза. Потому что они носят.

Он смягчился и достал бритву.

Однако именно Хоули пришло в голову притвориться на борту «Монтроза» отцом и сыном, и это опять-таки было вызвано его пуританскими убеждениями. Этель поначалу возражала, решив, что с его стороны это какое-то извращение, но в конце концов сдалась, поняв, что подобная хитрость может оказаться полезной, если кто-нибудь на борту читал в последнее время газеты. Хоули купил для них новые костюмы и парик для Этель, и утром 20 июля они в последний раз вышли из отеля и вскоре добрались до порта.

— Ну вот и он, — произнес Хоули, взглянув на корабль, и полез в карман за двумя купленными заранее билетами в первый класс. — Последняя возможность передумать.

— Нет, не хочу, — сказала Этель. — Это начало нашего будущего. Мы ведь будем счастливы, правда?

— Конечно, — ответил он, широко улыбнувшись. — Что нам может помешать? Теперь у нас впереди целая жизнь. Новая жизнь. Два человека, любящих друг друга. Чего нам еще желать?

Этель взглянула на него — она была счастливой и защищенной. Старая жизнь осталась позади. Они спаслись. Их чемоданы уже в каюте, и в одном — шляпная картонка: от ее содержимого Этель собиралась избавиться позже, во время плавания.

— Я люблю тебя, — прошептала она.

Ей захотелось подняться на цыпочки и поцеловать его, но она понимала, что при нынешней маскировке это невозможно.

Хоули открыл рот, чтобы ответить, но внезапно у него за спиной послышался автомобильный клаксон, — это сигналил Бернард Лийк, голландский водитель такси, подвозивший миссис Антуанетту Дрейк и ее дочь Викторию к кораблю.

— Эти новые автомобили когда-нибудь погубят нас всех, — сказал Хоули, восстановив равновесие и обращаясь к своему юному спутнику. — Мне кажется, с ними нужно что-то сделать, пока всех нас не переехали насмерть. Ты не согласен?

— Я никогда не ездил в автомобиле… отец, — ответил Эдмунд.

19. ПОИМКА Недалеко от Квебека: воскресенье, 31 июля 1910 года

Инспектор Уолтер Дью проснулся ранним воскресным утром в небольшой гостинице, куда его поселил инспектор Кару. Дью засиделся накануне допоздна, пока хозяйка меняла ему постель: инспектору это показалось небольшой хитростью, поскольку даме было известно еще с утра, что он здесь остановится. Пока она заканчивала приготовления, — а тянулось это бесконечно долго, — инспектор был вынужден сидеть в гостиной с другими постояльцами, каждый пристально смотрел на него с благоговением и страхом, и все забрасывали вопросами о докторе Криппене. Впрочем, в отличие от пассажиров «Лорентика», большинство которых, похоже, интересовали способ, каким он расправился со своей женой, и жуткая находка в подвале, канадцев, очевидно, терзали мысли о том, какой будет судьба Криппена по возвращении в Лондон.

— Повесят, конечно, — предположил один.

— Причем немедленно, — сказал другой.

— По мне, так и суда не нужно.

— Суд нужен всегда, мадам, — произнес Дью, отгонявший от себя мысли о Хоули Криппене, болтающемся на веревке, что бы он там ни совершил. — Мы живем в стране, где любой человек считается невиновным, пока не будет доказано обратное. Полагаю, у вас дело обстоит точно так же.

— Но, инспектор, если кто-нибудь совершил такое ужасное злодеяние, право же, какой смысл ждать? Если вдуматься, то отнять жизнь таким…

— Тем меньше у нас причин торопиться с вынесением приговора, — возразил он. — В конце концов, убийство — очень тяжкое преступление, подразумевающее неизбежную смертную казнь. Если мы не уверены в правильности своих действий, то опускаемся тем самым до уровня самого убийцы.

Видимо, ответ их разочаровал: они надеялись услышать что-нибудь покровожаднее.

— Его расстреляют или повесят? — спросила старая карга с такой морщинистой кожей, какой Дью никогда не видел ни у одной живой души.

— Полагаю, повесят. Если он окажется виновным. Но я настойчиво подчеркиваю, что…

— Вы бывали раньше на повешении, инспектор?

— Пару раз.

— Интересно?

Дью покачал головой.

— Нет, — ответил он. — Вовсе нет. Это трагично. Казнь происходит потому, что кто-то уже лишился жизни, и она заканчивается еще одной смертью. Это не доставляет ни удовольствия, ни удовлетворения.

— Когда вы завтра отправляетесь в порт? — снова спросила сплошная морщина. — Я с давних времен не припомню в Квебеке таких захватывающих зрелищ. Нам не терпится поглядеть, как все будет.

— Я не буду арестовывать доктора Криппена на канадской земле, — твердо заявил он. — Простите, что разочаровал вас. Поэтому время моего отбытия не принципиально.

— Не будете его здесь арестовывать? А где же тогда?

Он поразмыслил и понял, что ничего не теряет, если расскажет им: в конце концов, на «Монтрозе» получили его распоряжения и сам пароход полностью отрезан от всего остального мира до самой швартовки.

— Я подплыву на лодке к кораблю с доктором Криппеном и арестую его на борту, — сказал он.

— О нет! Не может быть, — разочарованно воскликнули все.

— К сожалению, это так.

— Но вы же нам все испортите.

— Мадам, это не театральная постановка, разыгрываемая для всеобщего удовольствия, но арест человека, обвиняемого в убийстве. Извините, что лишаю вас развлечения, однако ничего поделать не могу.

— Нам очень досадно, — сказала хозяйка, которая, очевидно, подслушивала в прихожей, а теперь внезапно вошла в гостиную. — Ваш номер свободен, — злобно добавила она, словно инспектор доставлял ей массу хлопот.

— Спасибо, — ответил он. — В таком случае желаю всем вам спокойной ночи.

Когда он на следующее утро проходил через гостиную, несмотря на ранний час, там собралась та же самая компания. Инспектор удивленно уставился на постояльцев: казалось, люди не расходились со вчерашнего вечера, однако на сей раз они не стали задавать вопросов, а лишь проводили его взглядами: когда он направился в полицейский участок, так пристально посмотрели ему вслед, словно он был ни много ни мало самим доктором Криппеном.

Инспектор Кару тоже встал рано и надел свою лучшую форму, зная, что позже будет фотографироваться. Он немного нафабрил усы и набриолинил волосы. От него исходил такой сильный аромат, что Уолтер Дью в смущении отступил: от лосьона после бриться щипало в горле, и он даже закашлялся.

— Сегодня у нас такой день, инспектор, — сказал канадец. — Можно мне вас называть Уолтером?

— Как хотите.

— Я договорился о том, что лодка доставит нас туда в десять. Мы связались с «Монтрозом», и он подтвердил, что сделает полную остановку.

— Доставит туда нас? — переспросил Дью. — Кого это «нас»?

— Ну меня же с вами, Уолтер. Как главных представителей Скотланд-Ярда и канадской полиции Квебека. Я, естественно, предположил, что вы захотите…

— Нет, — твердо ответил инспектор, покачав головой. — В этом нет необходимости. Я поплыву один. Просто дайте мне человека, который поведет лодку, — это все, что мне нужно.

— Но, Уолтер! — разочарованно воскликнул Кару. — Этот человек — сумасшедший убийца. Вы не понимаете, на что идете.

— Никакой он не сумасшедший, — сурово сказал Дью. — И вовсе не каннибал, хоть вы на это и намекаете.

— Mon Dieu![47] Я даже не догадывался.

— Говорю же вам, он не каннибал.

— Так зачем вы на это намекнули?

— Он совершенно благоразумный человек, который, наверно, совершил одну-единственную ошибку в своей жизни, — вот и все. Уверяю вас, никакая опасность мне там не угрожает. В конце концов, есть ведь капитан Кендалл с любым количеством офицеров, которые мне могут там понадобиться. Но, судя по тем крохам, что я знаю о докторе Криппене, вряд ли он доставит какие-нибудь неприятности.

— Надеюсь, вы правы, — произнес Кару капризно, словно ребенок, которому не дали гостинца. — Но если он изрубит вас на куски и съест, пеняйте на себя.

— Я это учту.

Толпа проводила его до небольшой лодки со спаренным двигателем: инспектор сел туда, и его увез из Квебека старый матрос — похоже, единственный человек, которого абсолютно не интересовало происходящее. Правда, его раздражало огромное количество людей, кричавших и ликовавших, когда они покидали порт, но, выйдя в открытое море, матрос и словом не обмолвился с инспектором Дью. Со своей же стороны тот несказанно радовался молчанию. Он сидел, прислонившись к борту лодки и вытянув обе руки в стороны: наслаждался ветром, дувшим в лицо, и морским воздухом. Через час с небольшим вдалеке показался «Монтроз», и инспектор выпрямился: его нервы начали немного сдавать по мере приближения заключительного этапа его погони за доктором Хоули Харви Криппеном.

— Вон он, — сказал матрос, показав на корабль, а затем снова погрузился в молчание. Наконец, они замедлили ход и остановились возле судна. Одному из офицеров поручили их высматривать, и он направил их к штормтрапу, висевшему у одного из бортов и невидимому для пассажиров. Поблагодарив перевозчика, инспектор Дью встал на ступеньки и взобрался на борт.

— Инспектор Дью? — спросил офицер, словно он мог быть кем-то другим.

— Да, здравствуйте. Я хочу видеть капитана Кендалла.

— Конечно, сэр. Пройдите сюда, пожалуйста.

Накануне вечером старший помощник Билли Картер сообщил офицерам о загадочных пассажирах, и они поклялись хранить тайну, пока не будет произведен арест. Зная, каким наказаниям способен подвергнуть их капитан Кендалл, если на него найдет стих, моряки помалкивали.

Дью немедленно привели в каюту капитана, где тот сидел с Билли Картером и пил чай. Этим утром они оба сияли, и даже Кендалл был не в силах скрыть радость.

— Мне будет жаль с вами расстаться, Картер, — сказал он, на самом деле так не думая, но желая казаться великодушным. — В этом плавании вы были хорошим старшим помощником. Сохранили наш небольшой секрет. Я доложу об этом вашему начальству.

— Спасибо, сэр, — ответил Картер. — Но полагаю, вы обрадуетесь возвращению мистера Соренсона. Кстати, очень приятная новость, сэр.

— Да, превосходно, не правда ли? — сказал капитан, сияя улыбкой, и его щеки порозовели от удовольствия. Тем же утром пришла депеша от самого мистера Соренсона, который уже поправился, выписался из больницы и готов был вновь продолжить работу на «Монтрозе», как только судно вернется в Антверпен. Именно этой новости и ждал капитан Кендалл, и с тех пор он почти безостановочно вышагивал по кораблю, стремясь растратить избыток энергии, которой наполнило его это волнующее известие.

— Вы ведь близкие друзья? — недоверчиво спросил Картер, пытаясь выведать немного больше об их отношениях.

— Ну понимаете, он отличный старший помощник, — отстраненно сказал Кендалл, словно почти не думал об этом и будто состояние здоровья мистера Соренсона не терзало его с самого отплытия. — Вы, конечно, тоже, но с ним-то мы уже долго плаваем. Мы как старые муж и жена. Так хорошо изучили привычки друг друга, что просто не можем один без другого.

— И впрямь, — произнес Картер, пытаясь подавить усмешку. Вспомнив о собственной семейной жизни, он подумал, что это совсем не похоже на отношения мужа и жены, но сдержался и промолчал, решив, что, возможно, Кендалл отчасти прав.

— Справляете годовщины? — шаловливо спросил он. — Дарите друг другу подарки? На первую — бумага, на десятую — серебро и так далее?

Капитан Кендалл подозрительно поднял брови, подумав, не издевается ли тот над ним, но не успел ничего сказать, поскольку в дверь постучали.

— Войдите, — прокричал он, дверь отворилась, и за ней показался гость.

— Наверное, вы — инспектор Дью, — сказал Кендалл, встав, и пожал ему руку. — Наконец-то мы встретились.

— Да, это я, — ответил вновь прибывший. — Счастлив с вами познакомиться, капитан.

— Это мой старший помощник — мистер Картер.

— Мистер Картер, — представился тот, кивнув, и тоже пожал ему руку.

— Что ж, момент истины? — произнес Кендалл. — Вообразите, если я всю дорогу ошибался.

Дью коротко рассмеялся.

— Будем надеяться, что нет, — сказал он. — Вы хоть представляете себе, с каким нетерпением этого ждет весь мир? Мы оба — знаменитости. Уверяю вас, капитан Кендалл, разоблачив его, вы стали героем.

Капитан гордо выпятил грудь и засиял от радости:

— Это очень любезно с вашей стороны, инспектор, но я всего лишь выполнял свою работу. Ну и как нам теперь лучше всего это сделать? Они сидят в одной из кают первого класса. Называют себя мистером Джоном Робинсоном и его сыном Эдмундом. Спустимся туда?

Инспектор Дью покачал головой.

— Я бы не стал впутывать их обоих, — сказал он. — Не удобнее ли отправить кого-нибудь к ним в каюту и попросить, чтобы доктор Криппен — я хотел сказать, мистер Робинсон — пришел сюда к вам? Потом, когда он прибудет, я смогу его арестовать — без мисс Ле-Нев, да и ни один пассажир не повергнется опасности.

Кендалл пожал плечами.

— Как хотите, инспектор, — сказал он. — Прямо сейчас?

— Да.

— Мистер Картер, будьте так любезны, попросите мистера Робинсона подняться сюда ко мне.

— Под каким предлогом, сэр?

— Я не знаю, — раздраженно ответил тот. — Придумайте что-нибудь. Пофантазируйте. Но в любом случае не говорите ему правду. И возвращайтесь как можно скорее. Да, скажите еще парочке офицеров, чтобы вас поджидали. Когда вы оба сюда войдете, они могут встать за дверью каюты — на тот случай, если возникнут какие-нибудь трудности.

— Есть, сэр.

Картер шагнул наружу — напряженный комок нервов — и направился к каютам первого класса.

— Нервничаете, инспектор? — спросил Кендалл.

— Не очень, — ответил тот. — Более точное выражение — полон надежд.

Наперекор себе он не мог решить, на что надеялся: что мистер Робинсон — действительно доктор Криппен или что на самом деле он невиновен, а правда о смерти Коры все же от него ускользнула? Сев рядом, они стали ждать возвращения Билли Картера.

Когда в дверь каюты постучали, Хоули и Этель как раз упаковывали вещи. Они взяли с собой на «Монтроз» всего три чемодана, где уместились все пожитки, которые они решили оставить у себя. Большую часть мебели на Хиллдроп-креснт, 39, сдавал в аренду хозяин — мистер Миклфилд, — и Хоули Криппена никогда особо не интересовало имущество. Этель решила почти ничего не брать: поразмыслив, она поняла, что почти вся ее собственность некогда принадлежала родителям, и девушка цеплялась за нее лишь из сентиментальной привязанности. Им обоим необходима была лишь кое-какая одежда и деньги, которых, по счастью, оказалось вдоволь. Долгие годы Хоули старательно экономил и основную часть своего богатства прятал от глаз Коры, тогда как Этель заботливо хранила и сбережения, и наследство. Они, безусловно, могли бы купить в Канаде славный домишко и спокойно начать новую жизнь.

— Даже не верится, что мы почти добрались, — сказала Этель, посмотрев на часы, и опечатала один из своих чемоданов. — Кажется, это плавание длилось вечно.

— Слава богу, с завтрашнего дня мы больше никогда не увидим всех этих людей, — ответил Хоули. Все утро он казался Этель немного отстраненным, словно бы сосредоточенным на чем-то другом.

— А я снова смогу стать женщиной, — сказала она. — Право же, выдавать себя за Эдмунда Робинсона было очень увлекательно, но мне он порядком надоел. Думаю, что в честь своего освобождения накуплю в Квебеке новых платьев.

— Мы будем там счастливы, правда? — спросил он. — Я могу на тебя положиться?

— Конечно, можешь, Хоули. Но почему ты об этом спрашиваешь?

Он взглянул на нее и понял, что момент в конце концов настал. Все это время он ждал и молился, чтобы она рассказала ему правду, но его надежды рухнули: он безумно ее любил, и ему нужно было все выяснить, прежде чем они доберутся до Канады. Он долго думал над тем, стоит ли ворошить это осиное гнездо, но ведь всегда оставалась опасность, что когда-нибудь в будущем это может встать между ними стеной. Разве лучше притворяться, что не знаешь правду?

— Мы должны быть честными друг с другом, Этель, — сказал он. — Ты это понимаешь? С той минуты, как сойдем на сушу, нам нельзя будет друг другу лгать. Только так можно сохранить наши отношения. А все, что было в прошлом, пусть там и останется. С завтрашнего дня нам не нужно будет об этом вспоминать. Но если ты хочешь что-нибудь мне рассказать, сейчас самое время.

Этель удивленно уставилась на него, поморщившись от этих странных слов. Она не могла понять, куда он клонит.

— Не знаю, о чем ты говоришь, Хоули, — сказала она. — У меня от тебя нет никаких секретов.

— У меня от тебя тоже, Этель. И мне кажется, я знаю все твои. Но почему-то мне хотелось бы услышать о них из твоих уст.

Она вздрогнула.

— Ты меня пугаешь, Хоули, — сказала она, боясь посмотреть ему в глаза. — Что с тобой? Ты не заболел?

— Нет, я здоров, — ответил он, улыбнувшись, и обнял ее. — Просто помни: я знаю, что ты любишь меня, а я люблю тебя и нас ничто не в силах разлучить. Ты так много для меня сделала, и если понадобится, я отдам за тебя жизнь.

— Но мы ведь не собираемся расставаться, Хоули, — смущенно сказала она.

Он крепче ее обнял и прижался к ней всем телом, склонив голову и стиснув с такой силой, что у Этель сперло дыхание. Прижавшись губами к ее уху, он резко, быстро прошептал:

— Я знаю, что ты сделала, Этель. Знаю, что ты сделала с Корой.

Эти слова не сразу дошли до ее сознания, и когда это наконец случилось, Этель широко открыла глаза и начала отбиваться от Хоули, пытаясь вырваться из его тисков, но он держал ее слишком крепко. Она не могла поверить в то, что он сказал, и почти боялась его, словно вовсе не она, а сам Хоули убил Кору Криппен, и теперь претендовал на вторую жертву.

— Хоули, — сказала она, но ее голос заглушала его грудь. — Хоули, отпусти меня.

Этель пнула его и, спотыкаясь, попятилась через всю каюту — лицо бледное, настоящие волосы выбились из-под Эдмундова парика. Ей не хватало храбрости взглянуть ему в лицо: вдруг он ее ненавидит?

Но в конце концов она подняла взгляд: Криппен смотрел на нее с ласковой улыбкой. С пониманием. И благодарностью.

— Все хорошо, — сказал он. — Я уже давно знал.

— Откуда? — спросила она, открыв от изумления рот. — Откуда ты узнал?

Хоули пожал плечами.

— Мы с Корой долго прожили вместе, — сказал он. — А с тобой много лет проработали в аптеке. Неужели ты думаешь, я не отличу ваших почерков?

— Не понимаю, — произнесла она, и ноги у нее подкосились.

— Письмо, Этель, — ответил он. — Письмо, которое ты написала от имени Коры, где она признавалась, что уходит от меня. Я знал, что его написала ты. Всегда знал.

— Но ты ведь ничего не сказал.

— Потому что надеялся — ты расскажешь мне сама. Надеялся, что ты полностью мне доверяешь. И теперь я говорю тебе: ты можешь мне доверять.

Этель открыла от изумления рот. Он все знал и ничего не говорил? Невероятно.

— И давно? — наконец спросила она, сев на кровать, чтобы не упасть на пол. — Давно ты узнал?

— В первую же ночь, когда остался у тебя, — ответил он. — В ночь, когда ты ее убила. Я проснулся, когда ты уходила. Видел, как ты надела пальто и шляпу. Когда проходила мимо двери спальни, заметил у тебя накладные усы. Наверно, это было первое появление мастера Эдмунда Робинсона. Правда, постарше.

— Хоули, не надо…

— Я не мог понять, что ты делаешь, и поэтому, как только ты ушла, быстро оделся и отправился следом, закрыв дверь на задвижку, чтобы можно было вернуться. Я шел за тобой аж до Хиллдроп-креснт и ждал снаружи. Видел, как ты еще на улице достала пузырек — я предположил, что это яд, — и заметил: тебе кажется, что вокруг никого нет. Я мгновенно понял, что ты задумала: было такое чувство, словно я уже мог читать твои мысли. — Он печально склонил голову и сел рядом с ней на кровать. — Мне хотелось остановить тебя, — сказал он, — но в то же время я желал, чтобы ты довела все до конца. Я знал: только так мы сможем быть вместе. И еще я знал, что никогда не сделал бы этого сам.

По щекам Этель ручьями катились слезы.

— Я сделала это ради тебя, — сказала она. — Ради нас.

— Знаю. И я позволил тебе. Я виноват не меньше тебя.

— Но ты ничего не сказал.

— Я надеялся, что ты расскажешь мне сама. Поддерживал вместе с тобой иллюзию того, что Кора ушла, поскольку ждал, что ты откроешь мне правду. Солгал инспектору Дью. Вел себя так, словно я ни в чем не виновен, но это было не так. Хоть я и не убивал ее, Этель, клянусь богом, ее смерть обрадовала больше всего меня.

— Ты меня ненавидишь?

— За что?

— За то, что я совершила. Это чудовищно.

Хоули рассмеялся.

— Это она была чудовищем, — процедил он сквозь зубы. — И заслуживала смерти. Я думал, ты, возможно, догадывалась, что я знаю.

— Ни секунды.

— Право же, Этель, — сказал он, мягко ее дразня. — Эта история со шляпной коробкой. Слегка мрачноватая, ты не находишь? В какой-то момент я даже подумал, ты хочешь оставить у нас ее голову на всю жизнь.

Этель уставилась на него, и у нее по коже пробежал мороз. Хотя, конечно, она сама отравила, расчленила и закопала Кору Криппен, в Хоули чувствовалось что-то зловещее, и теперь это ее тревожило. Она совершила преступление из ревности, желая остаться с любимым мужчиной. Оберегала его от правды, но он полностью ее обманул, оказавшись даже лучшим лжецом, нежели она. И он следил за ее обманом почти что с радостью, словно все это — не более чем игра. Она огляделась, подумав, что открыт иллюминатор: казалось, будто каюта наполнилась ледяными глыбами.

— Не уверена, что понимаю тебя, — нервно сказала она. — Почему ты об этом молчал?

— Потому что я люблю тебя, Этель, — просто ответил он. — И верю, что мы можем быть счастливы вместе. Как веришь и ты, я знаю. Мы друг для друга — единственная возможность обрести счастье. И я бы с радостью отдал за тебя жизнь, если бы это потребовалось. Но я надеялся, что ты полностью мне доверяешь и расскажешь, что совершила. Я ждал все плавание, что ты честно признаешься, но сегодня утром понял — ты хочешь сохранить все в тайне. И я не хотел, чтобы между нами оставались секреты.

— А в тот день, когда ко мне приходил инспектор Дью, — сказала она. — Когда ты стоял на улице под деревом? Ты тогда уже знал?

— Я вошел в дом, промокший и продрогший от холода, и сделал вид, что понял, почему ты хотела встретить его одна. Однако в душе продолжал думать о том, что через пару дней все равно придется покинуть Лондон. Если бы ты не предложила уехать, это все равно сделал бы я. Мы все время думали об одном и том же, Этель, только ты этого не знала. Мы одного поля ягоды — ты и я. Это доказывает, что мы просто созданы друг для друга.

Этель сглотнула. Впервые она пожалела о содеянном. Она отняла жизнь у другого человека. К горлу подступила тошнота, и ей стало дурно от того, как она это совершила, — от своего же бессердечия, жестокости, от того, каким мрачным способом избавилась от тела. «Так вот в кого я превратилась? — подумала она. — Вот на что я способна ради любви?» Этель показалось, что стены каюты смыкаются со всех сторон, и она подумала, что если еще хоть минуту останется здесь с Хоули, то упадет в обморок. Она быстро встала, решив подняться на палубу, выйти на свежий воздух — но застыла на месте, услыхав стук в дверь. Хоули раздраженно обернулся.

— Кого это еще принесло? — проворчал он. — Да? — крикнул.

— Мистер Робинсон, это старший помощник Картер, — послышалось из-за двери. — Можно с вами поговорить, сэр?

— Сейчас это не совсем удобно, — откликнулся он. — Подождать не может? — Взглянув на Этель, он внезапно заметил, как изменилось ее лицо. Казалось, перспектива жизни в Канаде ее больше не вдохновляла: она выглядела так, словно ее обманули. — Что случилось? — спросил он ее.

— Боюсь, что нет, сэр, — откликнулся Картер. — Не могли бы вы открыть дверь?

Хоули вздохнул.

— Лучше открыть, — сказал он Этель. — Как ты себя чувствуешь?

Та пожала плечами и поправила парик.

— Хорошо, — сказала она гробовым голосом. — Давай сначала приедем в Канаду и там все обсудим.

Криппен взглянул на нее, и его лицо исказила тревога.

— Я ведь правильно сделал? — спросил он. — Что рассказал тебе?

— Вероятно, да, — ответила она, больше ни в чем не уверенная.

— Мистер Робинсон!

— Уже иду, — отозвался он. — Гляну, что ему нужно, — сказал он. — Закончим разговор потом.

Он прошагал к двери и в раздражении открыл ее.

— Да? — спросил он. — Что вам угодно?

— Извините, что побеспокоил, сэр. Капитану Кендаллу нужно с вами побеседовать.

— А нельзя ли чуть позже? У меня с сыном как раз важный разговор.

Билли Картер заглянул в каюту, где увидел Эдмунда Робинсона, который стоял одиноко, с влажными от слез щеками и словно бы не воспринимая ничего вокруг. Картер не смог удержаться от мысли, что он все-таки очень похож на женщину. Это же очевидно. Если порыться в памяти, улики были разбросаны повсюду. Он никогда в полной мере не осознавал этого раньше лишь в силу условностей. Все полагали, что Эдмунд Робинсон — молодой человек, значит, так и должно быть.

— Боюсь, что нет, сэр, — ответил он. — Не могли бы вы пройти со мной?

Мистер Робинсон помедлил, нетерпеливо глядя на него с минуту, но затем смягчился.

— Я возьму пальто, — сказал он и потянулся к нему за дверью. — Это недолго, Эдмунд, — добавил он. — Продолжим позже, хорошо?

Этель кивнула и посмотрела, как он вышел из каюты. Впервые с момента знакомства с Хоули она больше не знала, кому или чему верить, и ей хотелось провалиться сквозь землю.

— Что я натворила? — вслух спросила она себя. — Что же я натворила?

В коридоре их остановили миссис Антуанетта Дрейк и ее дочь Виктория — они с неприязнью глянули на мистера Робинсона, остановившись поговорить со старшим помощником.

— Добрый день, мистер Картер, — сказала миссис Дрейк. — Очень рада вас видеть.

— Миссис Дрейк, — сказал он, бегло кивнув и надеясь побыстрее проскочить мимо.

— Наверняка до Канады уже очень близко, — продолжала дама.

— Через пару часов будем на месте. Я бы вам посоветовал заняться багажом.

— Но мы остановились, — сердито сказала Виктория.

— Что? — переспросил мистер Робинсон.

— Мы остановились, — повторила она. — Корабль сделал полную остановку.

— Она права, — сказала миссис Дрейк, все время обращаясь к мистеру Картеру: она до сих пор не простила мистера Робинсона за его давешнее поведение, и ее раздражало, что с тех пор он избегал ее и даже не потрудился принести извинения.

— Мы просто замедлили ход, возразил Картер, сочиняя на ходу. — Такой порядок, когда приближаемся к порту.

— Мы не замедляли ход, — стояла на своем Виктория. — Мы сделали полную остановку. Зачем это нужно?

Они замерли, на пару минут уставившись друг на друга, пока старпом пытался придумать объяснение. По счастью, надобность в нем отпала, поскольку в этот самый момент двигатели снова заработали, и судно, вздрогнув, пришло в движение: теперь, когда инспектор Дью благополучно поднялся на борт, можно было продолжить путь.

— Вот видите? — с улыбкой сказал Картер. — Просто краткая остановка — и все. Снова поплыли.

Он зашагал дальше, но миссис Дрейк схватила его за руку.

— А куда вы ведете мистера Робинсона? — спросила она, беспокоясь, что его, видимо, к чему-то допускают, а ее — нет.

— К капитану.

— Зачем?

— Боюсь, по личному вопросу, миссис Дрейк, — сказал он. — Впрочем, вам не о чем беспокоиться.

Мистер Робинсон нахмурился: все его мысли сосредоточились на недавнем разговоре с Эдмундом, но теперь он задумался, зачем капитану Кендаллу вообще понадобилось его видеть. Вероятно, это простая формальность и капитан просто хочет, чтобы он был рядом, когда они будут подплывать к Квебеку. Во время плавания Кендалл стал проводить с Хоули все больше и больше времени, и это начало раздражать доктора, поскольку он считал капитана скучным собеседником, одержимым лишь двумя вещами: морем и здоровьем бывшего старпома, о котором говорил без умолку.

— Что ж, полагаю, мы увидимся с вами позже на палубе, мистер Картер, — недоверчиво ответила миссис Дрейк, ломая голову над тем, что же такое происходит и почему ей не дают принять в этом участие.

Они с Картером пошли дальше, и мистер Робинсон почувствовал, что миссис Дрейк с Викторией подозрительно смотрят им вслед. Поднявшись по ступеням на палубу, он заметил Марту Хейз, сидевшую вместе с Матье Заиллем, и быстро отвернулся, не желая ни с кем из них разговаривать. Но не тут-то было. Оба мужчины прошли прямо возле пары, и Марта обратилась к ним.

— Волнующе, правда? — сказала она. — Через какую-то пару часов у нас начнется новая жизнь. Жду не дождусь, когда наконец сойду на канадский берег.

— Да, — ответил мистер Робинсон. — Думаю, все мы с нетерпением этого ждем.

— Какие-то неприятности, мистер Картер? — спросил Матье, подозрительно взглянув на него. Казалось, старпому хочется поскорее уйти, и он переминался с ноги на ногу, словно у него переполнен мочевой пузырь.

— Никаких, — раздраженно возразил тот. — Просто нужно попасть в капитанскую каюту — вот и все.

— Мистер Робинсон, поразительная новость, — сказала Марта, взяв его за руку. — Мы с мистером Заиллем, — я хотела сказать, с Матье, — в общем, он пригласил меня погостить у них с Томом пару недель в Квебеке. Ему нужна помощница в его конторе, и он дал мне работу. Пока не встану на ноги, ну вы понимаете.

— Поздравляю, — сказал мистер Робинсон. — Похоже, в этом плавании вы все-таки нашли свое счастье.

— Я тоже, — произнес Матье. — Приятно, когда рядом есть еще один взрослый человек: подозреваю, что со временем Том начнет доставлять все больше хлопот. Боюсь даже представить, что с ним будет через год-два.

— Ну, ко мне это никакого отношения не имеет, Матье, — со смехом сказала Марта. — Я не собираюсь никого усыновлять.

— Мистер Робинсон, нам действительно пора идти, — напомнил Билли Картер.

— Да, конечно. До скорого.

— До свидания, мистер Робинсон, — попрощалась Марта и, повернувшись спиной, стала вглядываться в горизонт: когда же вдалеке появится порт?

— Если хотите знать, — тихо сказал Матье, когда они ушли, — он в конце концов попался.

— Попался? — спросила она. — На чем?

— Эх, — ответил Матье. — Пожалуй, теперь, когда мы уже почти прибыли в Квебек, можно безо всякого вреда рассказать.

Марта наклонилась вперед, и он стал делиться с нею своими наблюдениями.

— Так мы не в рулевую рубку? — спросил мистер Робинсон, удивившись, что Билли Картер не повел его в сторону привычного капитанского поста.

— Сегодня нет, сэр, — ответил он. — Капитан у себя в каюте.

— Он хочет, чтобы я спустился туда? — удивленно спросил мистер Робинсон. — Послушайте, мистер Картер, вы не могли бы сказать, в чем дело?

— Право же, не могу, сэр. Но мы уже почти пришли. Остался один пролет.

Они зашагали вниз, где помещалась команда, но перед этим мистер Робинсон заметил Тома Дюмарке, прятавшегося в углу: мальчик внимательно за ним следил, словно стервятник, ждущий, пока жертва испустит дух, чтобы камнем ринуться вниз и вонзить клюв в еще не остывшую плоть. Темные глаза подростка уставились в лицо мистеру Робинсону, а его губы злобно искривились. Мистер Робинсон понял, как глубоко мальчик его презирает, но это были пустяки по сравнению с яростью, охватившей его самого, когда он увидел, как Том напал на Эдмунда. Не обращая внимания на подростка, он пошел дальше.

С удивлением заметил двух крепких членов команды, стоявших возле капитанской каюты, однако промолчал. Офицеры разошлись в стороны, и Билли Картер постучал: повисла короткая пауза, затем голос изнутри велел им войти. Старпом открыл дверь и шагнул в каюту, за ним — мистер Робинсон, весело озираясь вокруг.

— Капитан, — сказал он. — Вы хотели меня видеть.

Кендалл кивнул, и дверь закрылась. Он кивком показал на человека за спиной мистера Робинсона, и тот оглянулся: кто же там стоит? С минуту его лицо ничего не выражало. Мистер Робинсон, конечно, узнал человека, но встреча казалась настолько неожиданной и неуместной, что он лишь через пару секунд вспомнил, кого перед собой видит. А затем его внезапно охватил ужас и в то же время — спокойствие, словно самое худшее уже произошло и наконец можно расслабиться.

— Доктор Хоули Криппен, — произнес инспектор Дью, шагнув вперед и вежливо протянув руку, словно они были старыми друзьями. На его лице читалось колоссальное облегчение: он нашел, кого искал. — Надеюсь, вы меня помните. Я — инспектор Скотланд-Ярда Уолтер Дью.

— Я вас помню, — спокойно сказал доктор. — В каком-то смысле я даже рад, что все закончилось.

ЭПИЛОГ Лондон: 16 августа — 23 ноября 1910 года

На корабле, везшем обоих назад в Англию, их держали в отдельных каютах. Среди пассажиров на борту оказался и Билли Картер, освобожденный от обязанностей на «Монтрозе» и спешивший домой к рождению сына, который появился на свет преждевременно — через шесть дней после приезда отца. (Врачи и медсестры решили, что молодой человек не в своем уме, поскольку он настоял на том, чтобы присутствовать при родах.) Хотя Картер надеялся еще увидеть мистера Робинсона — или доктора Криппена, как он постепенно привык его называть, — инспектор Дью распорядился, чтобы арестованного выпускали на палубу для моциона лишь поздно ночью, когда остальные пассажиры спали. Некоторых начало беспокоить его присутствие, и они опасались, что их сожрет самый опасный лондонский каннибал, однако преступника требовалось привлечь к суду, и доставить его обратно можно было только морем, так что пассажирам ничего не оставалось, как только смириться.

За день до прибытия в Ливерпуль инспектор Дью вошел в каюту доктора Криппена и снял с него наручники. Он принес с собой обед для обвиняемого и решил сегодня поесть вместе с ним, поскольку нужно было ему кое-что объяснить насчет предстоящего испытания.

— А, инспектор, — сказал Хоули, обрадовавшись его приходу: большую часть времени он проводил в каюте один и ужасно скучал по общению. — Очень рад вас видеть. Я гляжу, мы пообедаем вместе, — добавил он, заметив на подносе две тарелки.

— Во второй раз, — ответил Дью, вспомнив, как они вместе закусывали в Лондоне.

— Да, — сказал Хоули, с некоторым разочарованием уставившись на свою наполненную тарелку и почувствовав в голосе собеседника укоризненную нотку. — Должен сознаться, в тот раз я был с вами не до конца откровенен, не так ли? Я должен за это извиниться.

— Ну да, вы ни разу не сказали, что расчленили тело своей жены и закопали его в подвале, если вы это имеете в виду, — ответил Дью. — Хотя вынужден признать, вы полностью меня одурачили.

— Неужели? Видимо, в этом деле я мастер.

— Но одно меня поражает и даже разочаровывает в моих способностях: я подловил вас на лжи, когда вы сказали, что ваша жена уехала в Америку ухаживать за больным родственником, — но я действительно поверил и последующей вашей лжи. И теперь выгляжу полным идиотом.

— Я бы на вашем месте не волновался, инспектор, — сказал Криппен. — Судя по тому, что мне известно, меня считают чуть ли не криминальным гением. Как же меня можно было раскусить? — Несмотря на то что Хоули просидел последнюю неделю взаперти в своей каюте, члены команды пересказывали ему сплетни других пассажиров и репортажи о его злодеяниях в газетах, и постепенно он начал мрачно шутить по этому поводу.

— Правда? — удивился Дью. — Вы так о себе и думаете?

Хоули улыбнулся: к новым обвинениям он был не готов — их хватало и так.

Некоторое время они ели молча, но затем инспектор вспомнил о цели своего визита.

— Когда прибудем в Ливерпуль, — сказал он, — на набережной, вероятно, соберется толпа. Но вам не стоит волноваться. Я отдал приказ, чтобы усиленные отряды полиции сдерживали людей и ограждали вас.

— Я что, правда в такой большой опасности? — спросил Криппен, и эта мысль его почти рассмешила.

— Нет, если мы вас защитим. Но страсти накалены, вы должны это понимать. То, что вы совершили, похоже, пленило воображение публики.

— И меня теперь презирают.

— Боятся. Презирают. Не понимают.

Хоули кивнул: он догадался, что инспектор ему отчасти сочувствует, — его выдала фраза «не понимают».

— Потом мы немедленно доставим вас на поезде в Лондон, где вы поступите на содержание к Его Величеству и будете дожидаться суда.

— И когда же он состоится?

— Думаю, очень скоро. Уже в октябре.

— Отлично, — сказал Хоули. — Чем раньше все это кончится, тем лучше.

Дью смущенно уставился на него.

— Но, доктор Криппен, — сказал он, — вы ведь сознаете, что исход очевиден: против вас собраны неопровержимые улики. Не говоря уже о том, что вы признали свою вину. У вас практически нет шансов на оправдание.

— Конечно, я это сознаю.

— И понимаете, что вас ждет виселица?

— Это принесет мне огромное облегчение.

С момента встречи с инспектором Дью в каюте капитана Кендалла Хоули уже успел смириться с неминуемой смертью. Несмотря на свою невиновность, он в некоторой степени был замешан в преступлении. Однако теперь его главной задачей было взять на себя всю ответственность за убийство Коры, подтвердив непричастность Этель Ле-Нев, чтобы сохранить ей жизнь.

— А что с Этель? — спросил он, пытаясь скрыть тревогу. — Ее, конечно, отпустят?

— Разумеется, нет, — раздраженно отрезал Дью. — Она тоже предстанет перед судом. Отдельно, конечно.

— Предстанет? — переспросил Хоули, положив вилку. — Но за что? Она совершенно ни в чем не виновна. Я же вам несколько раз говорил. Она об этом ничего не знала.

— Вы оба так утверждаете. Но решать это суду.

— Но, дорогой мой инспектор, я же сознался. Признал свою вину. И уверяю вас, Этель Ле-Нев ничего не знала о том, что я совершил. Ее единственное преступление — любовь ко мне.

Дью пожал плечами:

— Я уже говорил, что не мне решать — виновна она или нет. Это задача судьи и присяжных. Вы можете утверждать что угодно, однако убеждать вам следует не меня.

Как бы то ни было, сам Уолтер Дью не был до конца уверен, что ему рассказали чистую правду. Он несколько раз допрашивал Этель Ле-Нев в ее каюте, и эта женщина приводила его в замешательство. Когда она клялась в любви к Хоули, — а это представлялось основным ее мотивом, — по-видимому, она говорила правду, но как только дело доходило до убийства Коры Криппен, Этель отказывалась признавать какую-либо вину. Она, естественно, не знала, что Хоули взял всю ответственность на себя.

— Мисс Ле-Нев подтверждает вашу версию, — сказал Дью. — Заявляет, что невиновна.

— Ну вот и замечательно, — с облегчением произнес он.

— Но если это не так, то для вас еще остается шанс. Убийство можно будет рассматривать как преступление страсти. Если вас подстрекнул к нему кто-нибудь другой, тогда…

— Инспектор, вы зря тратите время. Я никогда не допущу, чтобы Этель умерла, — если вы этого от меня добиваетесь. Понимаете, она — единственная женщина, которая меня по-настоящему любила. Она спасла меня, пожертвовала ради меня всем. Как же я могу способствовать ее гибели?

— И чем же она пожертвовала, доктор Криппен? — спросил Дью, подавшись вперед. — Какие именно жертвы принесла?

— Дом, жизнь, Англию. Она согласилась все это бросить и убежать вместе со мной, не побоявшись клейма блудницы, — ведь она не знала, что Кора на самом деле мертва. Если вы думаете, что теперь я свалю все на нее, то глубоко ошибаетесь.

Дью вздохнул: он не знал, чему верить, и радовался, что снимет с себя ответственность (за исключением тех улик, которые ему придется предъявить), как только передаст арестованного в руки королевских судей.

— И все же какой она была? — наконец спросил он, поднявшись. — Я имею в виду вашу покойную жену. Что она была за человек?

— Сущий дьявол, — ответил Хоули, немного поразмыслив. — Что бы ни случилось со мной сейчас, без нее мир стал лучше.

— Значит, не раскаиваетесь?

— Абсолютно.

«Все это, — подумал Уолтер Дью, — может вскоре измениться».

25 октября 1910 года, когда объявляли вердикт, миссис Луиза Смитсон и миссис Маргарет Нэш со своими мужьями Николасом и Эндрю сидели в переднем ряду мест для публики. Зал суда был битком набит адвокатами и барристерами, газетчиками и зрителями, которым удалось там поместиться. Снаружи вдоль улиц выстроились в ряд люди, с огромным волнением ждавшие новых известий. Тем не менее Смитсонам и Нэшам предоставили места в первом ряду благодаря той роли, которую они играли с самого начала в поимке преступников. Сама Луиза Смитсон приобрела некоторую известность, у нее взяли интервью несколько газет и разместили ее снимок на видном месте на своих первых полосах. Ходили слухи о благодарности от комиссара полиции: подобная честь впервые оказывалась гражданскому лицу, тем более — женщине.

— Николас, на этой неделе я, кажется, читала в газете о вашем брате, — сказала Маргарет Нэш, обратившись к мужу Луизы. — Точно читала.

Николас кивнул и расплылся в улыбке.

— И впрямь, Маргарет, — ответил он. — А какой заголовок: «Лорд Смитсон взобрался на Маттергорн!»[48] Никогда не думал увидеть такое когда-нибудь в печати.

— Я тоже, — с грустью сказала Луиза. Здоровье деверя Мартина превратилось для нее из источника постоянной надежды в повод для разочарования. Несколько дней назад жена Мартина Элизабет родила сына, и как только сообщила мужу, что он стал отцом, прежде болезненный лорд Смитсон начал чудесным образом выздоравливать, приводя в изумление врачей. Похоже, он не только справился со своими легочными проблемами, но и установил новый режим, ставя перед собой все более рискованные задачи. Его самая последняя эскапада — подъем на знаменитую гору — еще пару лет назад, несомненно, привела бы его к гибели. Теперь же он стал героем.

— Поразительно, как улучшилось его здоровье, правда? — сказал Эндрю.

— Мне кажется, он просто почувствовал себя отцом, — ответил Николас. — И не захотел больше болеть. Если хочешь знать мое мнение, все дело в силе характера.

— А ведь сколько лет прохворал.

— Элизабет говорит, что готова завести еще с дюжину, — со смехом сказал Николас. — Только бы Мартин был здоров.

С рождением каждого нового отпрыска шансы стать леди Смитсон оказывались для Луизы все более призрачными: на самом деле, она теперь махнула на них рукой и стала мечтать не о смерти деверя, а о кончине собственного супруга. Ведь если Николас помрет от какой-нибудь внезапной болезни, рассуждала Луиза, она станет богатой великосветской вдовой и наверняка отыщет себе неженатого или овдовевшего лорда. Луиза постоянно высматривала у мужа какие-нибудь признаки нездоровья, но, к ее огорчению, вид у Николаса был цветущий. Одно время она даже начала оставлять окна спальни на ночь открытыми, надеясь, что муж подхватит воспаление легких, но тот, наоборот, заявил, что ему лучше спится; а вот сама она слегла с гриппом.

— Так волнительно видеть, как вершится правосудие, правда? — сказала Луиза, чувствуя, что глаза многих в зале суда прикованы к ней, и наслаждаясь своей недавно обретенной известностью. — И при этом быть столь важной его частью.

— Но как жаль, что все это случилось, — добавила Маргарет. — Наша бедная, дорогая Кора. Такой трагический финал.

— В самом деле. Нам будет ее не хватать. Наша Гильдия поклонниц мюзик-холла потеряла ценного члена, — согласилась Луиза, повторив слова, сказанные корреспонденту «Таймс» на ступенях здания суда пару дней назад. — Как бы то ни было, мы запомним ее навсегда.

— Прекрасная подруга, — произнесла Маргарет Нэш.

— Чудесная женщина, — подтвердила Луиза Смитсон.

— Чушь, вы обе ее терпеть не могли, — фыркнул Эндрю Нэш. — Может, хватит лицемерить, дамы?

— Эндрю, какая возмутительная ложь, — сказала его жена. — Ты прекрасно знаешь, какими близкими подругами мы были с Корой.

— Если ты так настаиваешь, дорогая, — со вздохом ответил он. — В любом случае все это скоро кончится, и мы наконец заживем, как прежде. Хотя должен признать, это очень полезно для бизнеса. С тех пор, как наши имена стали мелькать в газетах, проснулся большой интерес к моим горным разработкам в Мексике. Есть надежда, что на горизонте появится куча новых инвесторов. Если дела пойдут хорошо, можно будет получить изрядный барыш. Вчера пришло письмо от Алека Хита — он тоже стал там чем-то вроде местной знаменитости.

— Ах, тише, Эндрю, — присяжные возвращаются.

В трех тысячах миль от Лондона, в Канаде, Матье Заилль и Марта Хейз сидели в редакции «Квебек Газетт», куда из Англии обязаны были сообщить о вердикте, как только его объявят. Оба напряженно следили за расследованием с того самого утра, когда доктора Криппена арестовали на борту «Монтроза», и были этим потрясены.

— Он казался таким милым человеком, — сказала Марта, сдерживая слезы, но ища утешения на плече своего нового нанимателя и друга. — Совершить такое ужасное преступление. Это бесчеловечно.

— Возможно, он и правда милый человек, — указал Матье. — В конце концов, если он совершил зверство, это еще не означает, что у него не может быть доброго сердца.

— Ах, Матье! Как у вас язык поворачивается?

— Я просто хочу сказать, что обстоятельства порой толкают нас на поступки, за которые мы вовсе не обязательно в ответе. Кто знает, каким человеком была эта Кора?

— Она могла быть самой ужасной женщиной на свете, но это не оправдывает столь жестокого обращения.

— Конечно нет. Просто я говорю, что из-за одного злонамеренного поступка еще не становятся извергом. Пока мы плыли на борту «Монтроза», доктор Криппен — или мистер Робинсон, если угодно, — нам нравился, и мы не должны автоматически соглашаться, что ошибались.

— Вы очень снисходительны, Матье, — сказала Марта, тепло ему улыбнувшись.

— Ну, он ведь не причинил никакого вреда лично мне, — возразил Матье, пожав плечами, — поэтому я и не могу его осуждать.

— А я могу, — сказал Том Дюмарке, который издалека слушал их разговор и припомнил ночные события на борту корабля. — Я буду счастлив, если его вздернут. Ведь я мог стать его очередной жертвой.

— Да, но, вероятно, ты бы это заслужил, — ответил Матье.

— Он пытался выбросить меня за борт! Утопить меня!

— Лишь потому, что ты напал на его… его… — Он стал подыскивать подходящее слово. — Эдмунда. Этель. Его подругу, — наконец сказал он, так и не подобрав нужного.

— Его невесту, — подсказала Марта.

— Она больная, извращенка, — произнес Том, не в силах смириться с тем, что так и не сумел поцеловать Викторию Дрейк, тогда как Этель Ле-Нев — женщина — смогла. Это ударило по его самолюбию. — Надеюсь, что снимки казни опубликуют. Я бы расклеил их у себя на стенке.

— Право же, Том, — воскликнула Марта. — Как ты можешь быть таким бессердечным?

— У них в роду все такие, — сказал Матье, посмотрев на племянника с едва скрываемым презрением. — Кажется, в нашей семье лишь у меня благородные гены.

— О да, — подхватил Том. — Ты у нас замечательный. Чуть не позволил меня утопить. Это очень благородно.

— Но я ведь не позволил?

— А мог бы, — капризно повторил тот.

Матье пожал плечами.

— Об этом-то я и твержу, — сказал он. — Мы и сами не знаем, на что способны. Как человек себя поведет, зависит от обстоятельств. Будь он хоть мужчина, хоть женщина, переодетая мужчиной. Во имя любви мы иногда совершаем самые странные вещи.

В Нью-Йорке еще два человека с нетерпением ждали вынесения вердикта. Миссис Антуанетта Дрейк и ее дочь Виктория заканчивали четырехмесячную поездку по Северной Америке двухнедельным пребыванием на Манхэттене, где миссис Дрейк потчевала всех желающих рассказами о близком знакомстве с преступным доктором Криппеном.

— Этот человек был просто одержим мною, — рассказывала она друзьям на званом обеде. — Повсюду меня преследовал. Наверно, я должна была стать очередной его жертвой. Ну а что касается Виктории, эта злобная тварь по имени Эдмунд тоже за ней гонялась. Или Этель, как она теперь предпочитает себя величать. Все это так отвратительно.

Виктория почти не слушала. Ее вниманием завладела одна гостья, от которой она просто не могла оторвать глаз. Естественно, новость о том, что Эдмунд на самом деле был девушкой, вначале ее шокировала. Она смутилась, что так упорно преследовала его на борту корабля, а припомнив некоторые их беседы, залилась краской стыда. И все же, чем больше Виктория об этом думала, тем чаще признавалась себе, что еще ни к кому ее так не влекло, как к нему/ней. Их поцелуй за спасательными шлюпками в тот страшный, неистовый вечер сохранился у нее в памяти: никто еще так ее не целовал — ни до, ни после. И она никогда так не вздрагивала, как от прикосновения пальцев Этель Ле-Нев.

— Право же, Виктория, — сказала миссис Дрейк в тот же вечер, когда они возвращались в номер отеля. — Сегодня ты была такой рассеянной. Что с тобой?

— Ничего, — ответила та мечтательно, витая в облаках.

— Ты все время таращилась на эту юную мисс Хартфорд. Я понимаю, она симпатичная девушка, но зачем так пялиться?

— Я не таращилась, — возразила Виктория. — Просто меня заинтересовал ее рассказ — вот и все. Она такая обворожительная.

— Мне тоже так кажется, — сказала мать, которой по большому счету это было безразлично. — Но ты видела ее брата — Люка Хартфорда? По-моему, он к тебе неравнодушен. И к тому же очень богат и красив, ты не согласна?

Виктория нахмурилась, подумав над этой перспективой.

— Не помню, — сказала она. — Кажется, я вообще его не заметила. Но я договорилась с мисс Хартфорд завтра вместе пообедать.

— Ах, Виктория! — воскликнула миссис Дрейк, огорчившись, что дочь вовсе не стремится выйти замуж.

— Уже идут, — сказала в ту же минуту Луиза Смитсон, подавшись на своем месте вперед и с огромным волнением предвкушая вынесение вердикта.

Когда подсудимый встал со скамьи, зал суда замер.

— Старшина присяжных заседателей, — нараспев произнес пожилой судья, лицо которого почти полностью заслонял парик. — Вы вынесли вердикт, с которым все согласны?

— Да, ваша честь.

— Признаете ли вы подсудимого виновным в совершении убийства?

Старшина сглотнул и быстро прокашлялся, сознавая, что к нему приковано внимание всего мира. Он ощутил неодолимое желание запеть, но, к гордости своей, перед ним устоял. Атмосфера наэлектризовалась, и все затаили дыхание, ожидая, что он скажет.

— Не признаем, — произнес он, ко всеобщему удивлению.

Несколько недель спустя, утром 23 ноября 1910 года, Этель Ле-Нев шла по коридору Пентонвильской тюрьмы к камере, где сидел доктор Хоули Харви Криппен, — шла, сцепив руки в муфте, в черном платье и вуали. Она проплакала всю ночь и не могла себе представить, как переживет этот день. К ее удивлению, камеры оказались чище, чем она предполагала.

Когда дверь открылась, Этель увидела, что Хоули совершенно спокойно сидит в углу и читает книгу. Заметив ее, он встал, сердечно улыбнулся и, заключив ее в объятия, нежно поцеловал. Этель обратила внимание, что Хоули похудел, но, похоже, ничего не боялся.

— Любимый мой, — сказала она, сев рядом, и разрыдалась. — Они сказали, что у меня есть лишь пара минут.

— Этель, — произнес он, снова ее обняв. — Не плачь. А то и я тоже расплачусь. Славный день.

— Как такое возможно? — в отчаянии спросила она. — Что я с тобой сделала?

— Ты не сделала ничего, — ответил он, и она поразилась, каким он казался спокойным. — Самый счастливый момент моей жизни настал, когда я услышал, что тебя признали невиновной.

— Но ведь я же виновна, — возразила она. — Не ты, а я.

— Я тоже виновен, — ответил он, покачав головой. — Я обрадовался, что Кора умерла. И даже получил удовольствие от того, как она умерла.

— Да, но ведь ты не убивал ее. Знаешь, я могла бы еще признать свою вину. Могла бы сказать им…

— Нет, нельзя, — твердо заявил он. — Ты должна пообещать мне, что не сделаешь этого. Я в любом случае умру. Если же ты хоть в чем-то сознаешься, то просто умрешь вместе со мной, а я этого не перенесу.

— Но я хочу умереть вместе с тобой.

— Ты еще молода, Этель. У тебя вся жизнь впереди. Ты будешь вспоминать обо мне. Я счастлив, поскольку знаю, что умираю любимым. И я не помню, чтобы меня любили при жизни, пока я не встретил тебя.

Этель покачала головой, убитая горем.

— Просто это несправедливо, — сказала она, — что ты умираешь за мое преступление.

— Я не боюсь смерти, — возразил он. — Но если бы знал, что тебя ждет та же участь, я умер бы несчастным. А так совесть моя чиста. И я готов.

Снова появился охранник и сообщил Этель, что две минуты истекли. Она уже больше не могла плакать, и они постояли обнявшись еще пару секунд, а потом ее увели; при этом она не переставала клясться в любви.

Когда Этель ушла, Хоули повернулся и посмотрел на зарешеченное окно над головой, через которое в камеру струился свет. Сидя здесь, он обнаружил, что если встать на койку и приподняться на цыпочках, то можно заглянуть в это окно: так он теперь и сделал и увидел, как Этель вышла из здания и медленно зашагала по улице. Вдруг она остановилась и обернулась, не зная, что он за ней наблюдает, а затем остановила извозчика.

Не догадываясь, что он следит за каждым ее шагом, Этель послала в его сторону воздушный поцелуй и, сев в экипаж, уехала.

В тот же вечер, стоя на носу «Меркуриала», отплывавшего из Ливерпуля в Америку, Этель крепко ухватилась за перила и закрыла глаза, вспомнив о своем дорогом, теперь уже мертвом возлюбленном. Она решила полностью избегать пассажиров во время плавания и ни с кем не разговаривать, хоть и знала, что это, возможно, будет трудно, поскольку в каюте третьего класса с ней разместились еще три другие молодые женщины. Рано или поздно они выяснят, кто она такая, и Этель опасалась шума, который тогда поднимется, но пока старалась об этом не думать.

Наоборот, она вспомнила тот день, когда они прибыли в порт Антверпена и готовились сесть на «Монтроз». Как они были воодушевлены, полны любви. И как им почти удалось сбежать. Но Хоули был прав: она молода и еще поживет. Впереди у нее будущее, и она обязана перед Хоули максимально его использовать. В конце концов, он ведь пожертвовал жизнью ради того, чтобы жила она. Этель его нежно любила, это бесспорно, однако он был ее первым мужчиной. Возможно, размышляла она, это просто наваждение — роман, который доставил ей удовольствие, заставив забыть обо всем. Если она испытывала такие чувства к Хоули Криппену, то, наверняка, могла бы испытать их и к кому-то другому?

Этель улыбнулась и посмотрела вдаль на море. Впереди была Америка.