Кристаль

Глава 1

Снежинки таяли на руках, тонкие сверкающие струйки стекали между застывшими пальцами. Дрожащие отблески скользили по сомкнутым векам. Анжела шмыгнула носом и поморгала, чтобы разлепились смерзшиеся ресницы. Потом попыталась слегка разжать руку, вцепившуюся в объектив. Кожа треснула. Две капельки застыли между складками плоти и пустотой.

Оцепеневшая от холода, девочка глубоко вдохнула колючий воздух. Снег продолжал падать густыми крупными хлопьями, и под ногами у нее уже намело небольшой плотный сугроб.

Анжела подышала на замерзшие руки, не отрывая глаз от перекрестка. Уличные фонари слегка раскачивались в ореолах бледно-желтого света. Сколько времени она тут караулит?.. Сквозь прорези крышки водосточного люка посреди мостовой просачивались легкие струйки пара. Крышка была отчетливо видна — заржавевшая, чуть поблескивающая.

Кипучая смрадная жизнедеятельность подземного городского чрева растапливала снег. Там, в этой клоаке, в густой отвратительной массе слюны и секреций жили существа, напоминавшие огромных пузатых личинок. Среди них особенно выделялись полупрозрачные, с блестящими глазками, день ото дня становившимися все заметнее.

Внезапно крышка приподнялась — совсем чуть-чуть, на полсантиметра. Никто бы и не заметил этого медленного, осторожного движения — если только не наблюдал за крышкой специально. Анжела затаила дыхание, ее сердце забилось в груди, словно колокол. Ей вдруг стало очень жарко. Город спал в надежных объятиях зимы, но девочка бодрствовала и ждала — и вот-вот должна была получить награду за терпение. Больше никто не сумел бы…

А она готова?

Узкий шлейф пара медленно выполз из образовавшейся щели и заскользил вдоль влажной мостовой, пока не достиг бордюра. Вдруг крышка резко сдвинулась в сторону. Клубы пахучего пара вырвались наружу и стали медленно растекаться по улице, скользя вдоль стен и запертых ставень.

Что-то выбралось оттуда!

Анжелу охватила паника. Из люка шел тошнотворный запах, усиливаясь с каждой минутой. Она осторожно попятилась и спряталась за мусорным ящиком.

Первое, что она увидела, были глаза: огромные, удлиненные до самых висков. Грациозное существо светилось каким-то удивительным, золотистым светом. Его тело двигалось неровными рывками — словно бы каждая часть действовала самостоятельно, отдельно от других. У существа было три руки: две похожи на человеческие, а третья, поменьше, торчала из тела на уровне ребер. Существо двигалось почти комичным образом — выпятив грудь, запрокинув голову, — и снег проваливался под его шагами.

Анжела сказала себе, что она по натуре такая же, как и ее отец, — охотница. Она не отрываясь следила за существом в видоискатель камеры. Зум увеличил невероятное зрелище. Анжела привстала на цыпочки, стараясь поймать в кадр лицо существа. Как только лицо появилось, палец Анжелы нажал на кнопку.

Кажется, существо услышало щелчок затвора фотоаппарата — теперь его глаза смотрели прямо в объектив.

Затем оно начало приближаться. Благодаря увеличению, в видоискателе оно казалось громадным.

Анжела попыталась сдвинуться с места, но зимний холод намертво сковал ее. Таинственная фея из городской клоаки открыла темный провал рта и завизжала. Этот резкий, пронзительный визг заполнил все пространство уличного перекрестка, и Анжела почувствовала себя так, словно в ее тело вонзались длинные тонкие иглы. Каждый нерв вибрировал, растягивался и вот-вот готов был порваться.

Существо склонилось над Анжелой. Его полупрозрачные пальцы вцепились в фотоаппарат и, выхватив из рук Анжелы, направили на нее объектив.

Страх исчез. Последовала яркая вспышка, похожая на какой-то магический фейерверк. Тело Анжелы разлетелось на мириады крошечных ледяных кристаллов. Ослепительный свет этого мгновенного жертвоприношения полностью рассеял ночную тьму, четко высветив эти трагические осколки вокруг огненного шара, похожего на упавшее солнце.

Затем черное покрывало ночи снова нависло над городом.

Тень упала на перекресток.

На нее.

Тень упала.

Тень…

Видение с нежными глазами исчезло. Холод превратился в липкий пот, пропитавший одежду.

Судорожно вцепившись в плед, Анжела медленно выплывала из омута завораживающего и страшного сновидения.

Она повернула голову и взглянула на соседей. Никто, кажется, не заметил ее состояния. Пассажиры выглядели невозмутимо спокойными… Или они были такими же призрачными, как персонажи ее кошмара?..

«Призраки, — подумала она. — Во сне мы все — призраки».

С того момента, как самолет взлетел, ее не оставляли дурные предчувствия. Как только шасси оторвались от земли и бесконечный горизонт распахнулся во все стороны, являя всю необъятность планеты, Анжела почувствовала себя пойманной в ловушку. Обреченной. Она терпеть не могла это ощущение — быть отданной на чей-то произвол. Пусть даже на произвол пустоты. Она понимала, что возмущаться глупо, тем более сейчас, когда с высоты открылась взору величественная картина природы, преобразованной человеком: огромные разноцветные квадраты полей. Анжела уже представила, как наводит объектив на это гигантское лоскутное одеяло — чтобы вдохнуть хоть немного жизни в галерею своих мрачных снимков.

Но вдруг все краски исчезли, сменившись чем-то мутным и бесформенным. Затем в иллюминаторе замелькали отдельные туманные клочья с размытыми очертаниями — словно длинная череда привидений. Их вновь сменила сплошная мутная пелена с едва заметными прожилками. Наконец самолет вырвался из облаков, оседлав их призрачную громаду. Он крепко держался за гриву облачной лошади, и теперь из-за ее блестящей на солнце шерсти внизу нельзя было ничего разглядеть.

Анжела подумала: «Я вполне могла бы не существовать. Самое большее — оставаться чьим-то воспоминанием…»

Они летели на север.

Все тело Анжелы, от закутанной толстым полярным шарфом головы до обутых в «лунные ботинки» ног, было в поту: она чувствовала себя губкой, пропитанной мускусом, пленницей закрытого герметически салона самолета, заполненного кондиционированным воздухом. Анжела слегка сдвинула плед. Она все предусмотрела. На ней была теплая одежда для холодной страны. Ее багаж представлял собой настоящий арсенал полярника, готовящегося к очередной экспедиции на Северный полюс. Меховой шапкой-ушанкой и варежками из дубленой овчины ее снабдила лучшая подруга, мать юной Жозетты. Варежки пришлись очень кстати. Анжела с гордостью ощущала себя здравомыслящей, пусть даже и смешной.

Скосив глаза, она разглядела белокурую головку своей крестницы. Компания девушек в настоящее время пребывала в состоянии «стэнд-бай». После предотъездного возбуждения, суматошного гвалта в поезде, который вез их в столицу, неумолчной болтовни под бетонными сводами Руасси и сосредоточенно-восторженного состояния во время проезда по Елисейским Полям — ни одного резкого жеста, ни одного громкого возгласа.

Разумеется, Анжела не собиралась изображать заботливую мамашу-наседку — она не за этим летела. Девчонок было двенадцать. Ее бесило, что она — тринадцатая.

Машинально она взялась левой рукой за камеру в футляре, лежавшую на коленях, правой рукой раскрыла футляр, сверилась с инструкцией и установила диафрагму на максимум. С такого расстояния, даже при достаточной выдержке, с учетом вибраций самолета и слабого освещения, она не сфотографировала ничего примечательного — за исключением, как она надеялась, сияющего ореола волос Жозетты.

Маленький электромеханический моторчик трижды негромко промурлыкал, и трижды в пальцах Анжелы отдалась вибрация затвора.

Анжела всегда делала по три снимка — этот фоторепортерский принцип «троичности» она унаследовала от отца. Один — чтобы присмотреться. Второй — собственно нужный снимок. Третий — на всякий случай.

Будучи заурядным фотографом, она не раз благословляла эти третьи снимки. Вторые обеспечивали ей хлеб насущный, а первые с течением лет стали разновидностью условных рефлексов — автоматической, едва ли не физической потребностью, как говорила она сама себе, улыбаясь. В сущности, только третьи снимки по-настоящему ее удовлетворяли. Вот как сейчас.

Соседи украдкой разглядывали Анжелу и ее фотоаппарат. Должно быть, он придавал ей значительный, особый вид. Вежливо улыбнувшись, Анжела вновь убрала фотоаппарат в футляр. Соседи — муж и жена с одинаковыми квадратными челюстями — продолжали подозрительно на нее поглядывать. По спине Анжелы пробежали мурашки. Надо же, самолет еще в воздухе, а жители той страны, куда она летит, уже заставляют ее ощущать озноб. Они что, все такие — словно изготовленные по одному образцу? Несокрушимые существа с горящими глазами, густыми шевелюрами — настоящий вызов для всех безволосых южан! — и огромными руками, одинаково подходящими для того, чтобы ломать кости или забивать насмешки шутников обратно им в глотки…

«К викингам?! — с испугом вскричала Анжела, рассмешив редактора. — Это же варвары! Рядом с ними даже Аттила выглядит как мелкий проказник!..»

В придачу к пожеланию счастливого пути отдел спорта преподнес ей иронический подарок — мини-драккар, запорошенный искусственным снегом, в прозрачном пластиковом шаре. Шутники хреновы! Провинциальные карьеристы, способные рассказать только про деревенские соревнования по метанию навозных шаров!..

«…Эти искусные мореходы заплывали дальше, чем кто бы то ни было, в поисках чужого добра. Кстати, они устраивали бесплатный шопинг и на наших берегах. И да, это были здоровенные громилы, рядом с ними даже бретонцы — сопляки».

Произнеся эту тираду, она замолчала. Босс насмешливо взглянул на нее, затем протянул ей билет на самолет.

«Анжела, дорогая. Если бы твой папаша не был для нашей газеты тем, чем он был, я бы давно перестал исполнять его просьбы. Но в данном случае… предупреждаю по-хорошему: этот репортаж — твой последний шанс. Такой мелкой газете, как наша, нужен фотограф, точнее, тот, кто достоин называться фотографом. Да, конечно, ты умеешь фотографировать. Но умоляю тебя, в этот раз ограничься тем, чтобы просто нажимать на кнопку! Не раздумывай долго! Нам не нужно высокое искусство — нам нужны факты, спортивные достижения, лица победителей. Спорт — самая дурацкая, но и самая прекрасная штука на свете, поэтому наш читатель хочет видеть на фото самые глупые и самые восторженные физиономии… Ты все поняла? Кстати, не понимаю — чем ты недовольна? Отличное путешествие, королевские командировочные…»

«Да, но холод!..»

«Что холод?»

«Я… это невыносимая для меня вещь».

«Ну, оденься потеплей».

Никто не мог даже представить себе, что зимние холода были для Анжелы синонимом близящегося конца света. Зимой в ее теле как будто замирала жизнь. Она в эту пору не различала красок вокруг — все становилось белым. Это был однотонный мир, без теней, но и без всякого блеска… Словно неумело обработанный, испорченный негатив — в глубине уютной фотолаборатории, где теплилась крохотная лампадка воспоминания. Неактиничная.[3] Кроваво-красная.

«У всех свои фобии. Кто-то боится высоты, кто-то — мышей, кто-то — пауков… Моя фобия — холод».

«Ты справишься. Ко всему можно привыкнуть».

«Нет!.. Это для меня немыслимо…»

На глаза Анжелы выступили слезы немого отчаяния.

Но шеф был неумолим. Опасаясь, что она сейчас расплачется (как обожают делать все женщины, когда не могут добиться своего), он сделал страшные глаза, давая понять, что разговор окончен.

«А еще эти мажоретки…»

«Ну и что, что мажоретки? Ровесницы твоей покойной сестры?.. Но ты-то уже выросла, ведь так? Все давно позади… И потом… черт, ну кого мне посылать, если не тебя? Эти сексуально озабоченные наснимают девчачьих прелестей крупным планом, так что и опубликовать ничего нельзя будет! А твои фотографии, хоть и размытые и плохо скадрированные, по крайней мере, благопристойные!»

Благопристойные!.. Анжела невольно скривила губы в горькой усмешке. За пятнадцать с лишним лет, в течение которых она шла по стопам отца, она усвоила, что вовсе не обязательно делать скандальные снимки, чтобы быть обвиненной в нарушении профессиональной этики. Но она всегда хотела быть фотографом, и сейчас продолжала им оставаться. В семидесятые годы в провинции царила атмосфера полной бессмысленности — что, в общем-то, ее устраивало. Большие города еще не оправились на тот момент от шока шестьдесят восьмого. Повсюду пытались маскировать язвы общества яркими красками и фальшивыми свободами. С заносчивой гордостью тридцатипятилетней Анжела предпочла жить в провинциальной дыре. Там имелись солнце, тишина и благодать. Всепобеждающее трио. Еще одна «троица».

Ознакомительной поездки в Париж, случившейся благодаря отцу, ей хватило, чтобы ощутить всю тщету и самодовольство столичной суеты. Недолго продолжавшаяся карьера была оплачена неизбежной в подобных случаях потерей невинности в сумраке фотолаборатории. Затем, отягощенная несчастной любовью, она попыталась взлететь на собственных крыльях — и наконец вернулась в родные пенаты и приняла священную эстафету фотоискусства из рук отца.

Ее отец… Этот кругленький человечек на протяжении сорока лет был жрецом и главным мастером фотодела регионального масштаба. Десятки тысяч снимков (черно-белых, разумеется), отсортированных и классифицированных по датам, жанрам и географическим пунктам, заполняли огромный рабочий кабинет — главную комнату в доме. Это помещение, наполненное до последнего предела фотографиями, они в шутку называли великой пустотой.[4]

До самой смерти Кристаль обе сестры-близнецы были сильно привязаны к отцу. Он и они с юмористическим цинизмом вспоминали о матери, по собственной воле сложившей с себя семейные обязанности. Нерадивая родительница исчезла во время одной из их командировок в очередную «горячую точку» — так они любили называть короткие поездки в соседние регионы, когда там проходила очередная демонстрация недовольных фермеров или протестный марш экологов. Самое высокое мастерство, считал отец, — снимать вот такую мелочовку. Дочери служили ему чем-то вроде универсальных отмычек. Ни одна дверь, ни один запрет на съемку не могли перед ними устоять. Анжела и Кристаль всюду ходили за ним по пятам, восхищаясь тем, как умело он жонглирует камерами и объективами и с какой скоростью делает снимки, и ожидая момент, когда он на время доверит им коробку с пленками или футляр для объектива. Это забавное трио одновременно умиляло и восхищало своим профессионализмом, мелькая тут и там: среди нагромождений мешков с зерном, на незаконных сидячих забастовках, на ступенях префектур, где подстерегало быко- и свиноподобных местных чиновников…

Такая жизнь могла бы быть вечным раем безвредных удовольствий, если бы однажды, по возвращении из очередной поездки, они не обнаружили на покрытом клеенкой кухонном столе записку с одним-единственным словом: «Простите».

Отец бесконечно долго стоял неподвижно, с самым жалким видом, глядя на этот клочок бумаги.

Анжела, прислонившаяся спиной к ледяной двери холодильника, не осмеливалась ни произнести хоть слово, ни даже дотронуться до мясистой руки отца, неподвижно свисавшей вдоль тела. Именно тогда это тело, согнувшееся под тяжестью футляров с камерами и опутанное ремнями, словно тело пленника, впервые показалось ей невероятно хрупким… Она уже хотела было помочь отцу освободиться от этих гигантских черных пиявок, как вдруг он вынул из футляра пятидесятимиллиметровую камеру, методично настроил ее и сфотографировал трагическое извещение.

Трижды.

— Все в порядке, мадемуазель Анжела? Вы хорошо себя чувствуете?

Ткань. Крошечные дырочки в огнестойкой материи. Карман с клапаном, в нем — тонкая пластиковая папка с инструкцией, как действовать в случае катастрофы. И мелкий мудак, склонившийся над спинкой впереди стоящего кресла, с притворной заботливостью человека, который, глядя женщине в глаза, думает о том, какая у нее задница.

— Что вы сказали, Альбер?

Альбер… Некоторым родителям явно не хватает воображения.

— Я спросил, как вы себя чувствуете.

— Ну, на данный момент, когда мы летим над Северным морем в сторону незнакомой территории и, выбираясь из одной воздушной ямы, сразу проваливаемся в другую, а минуты затишья можно сосчитать с помощью пальцев одной руки… о да, со мной все в порядке, Альбер!

Он смотрел на нее с таким видом, словно бы эти слова достигли его слуха, но не интеллекта. Некогда Альбер мечтал стать великим спортсменом, но, к несчастью, не вышел ростом, из-за чего стал тренером. Он был даже ниже некоторых девушек из своей команды. Было невероятно уморительно видеть его жидкие усики где-то на уровне их плеч.

Нет, кажется, он ничего не понял и даже не попытается понять. До самого конца этой навязанной ей поездки он будет воспринимать ее как еще одну тренершу, подобную себе, которую прикрепили к команде ради усиления спортивной дисциплины (которая может показаться военной только тем, кто слабо знаком с военным делом). Альбер, патентованный наставник мажореток, видит ли он в ней легкую возможность реализовать право первой ночи, так и не реализованное до сих пор?..

— Альбер…

Мелкий мудак резко обернулся и весь напружинился, словно готовясь к прыжку. Рот плотоядно приоткрылся. Щелк-щелк. Без всяких дублей. Три снимка — для него слишком жирно, хватит и одного. Глупость порой бывает восхитительна… Короткая экспозиция — и кадр готов.

— Да, Анжела?

— Послушай, Альбер…

— А мы уже на «ты»? Как норвежцы?

— Да, давай на «ты», если хочешь. Но есть одна вещь, которую ты должен хорошо усвоить: нам предстоит провести вместе долгую неделю в не слишком дружелюбной стране, жителям которой неведом наш прекрасный язык Задига…

— Кого?..

— Вот именно к этому я и веду… Я не твоя коллега, не твоя подружка, даже не официальное лицо, сопровождающее команду. Это моя газета мне поручила освещать грядущие соревнования — о, безусловно, крайне важное событие в мире спорта. Мажоретки очаровательны по определению — хотя, по правде говоря, я предпочла бы снимать сбитых машинами собак. Впрочем, я от всей души надеюсь, что девочки не посрамят французского флага и переплюнут всех конкуренток с большим отрывом. Но! Я буду всего лишь фотографировать твоих соплячек в униформе, а что касается твоих персональных развлечений, это твоя проблема. Сам с ней и трахайся. Тебе все ясно?

«Однако, — подумала она, — почему я хамлю с самого утра? Высота? Тревога? Да, наверняка… Холод? Что, уже?.. Мать твою!..» Нервы сплелись в вибрирующий узел… Дзынь-дринь! От грубости один шаг до вульгарности. От вульгарности один шаг до жестокости. Да, такое с ней случалось, представляя контраст с ее невинной наружностью. Эти редкие всплески дурного настроения заставляли ее страдать. До тех пор, пока не предоставлялась возможность загладить вину.

— Но… я думал… мне казалось…

Альбер догадывался, что лучше прекратить разговор, но тем не менее продолжал:

— Это из-за той фотографии?..

— Да хрен бы с ней, с той фотографией!.. Хватит уже! — раздраженно ответила она.

Недавно газета-конкурент с чего-то вдруг решила опубликовать ту несчастную фотографию столетней давности…

— Прошу прощения, мадемуазель Анжела, не буду больше об этом говорить… Ах, черт, у меня нет конверта для вас… Это потому, что вы не входите в число участниц…

— Что за конверт?

— С рекламными буклетами отеля… Их приготовили для всех девушек. Очень любезно со стороны организаторов, не так ли? Отель «Европа»… название как раз подходит для европейского чемпионата, да? Хотите посмотреть? Там же программа пребывания, расписание тренировок и прочее… Вот, взгляните…

Его глаза горели таким вожделением, что Анжела устремила взор на фотографию.

— Красивый, да? Это кубок чемпионата. Его специально заказали местному мастеру…

Соседние ряды слегка оживились. Девочки пытались разглядеть вожделенный кубок.

— Одну минуту, я сейчас всем все раздам! — объявил Альбер.

И с видом правителя, милостиво расточающего щедроты своим подданным, раздал конверты с буклетами, после чего с пафосом произнес:

— Юные особы! Итак, долгожданный момент близится! В конце этого захватывающего путешествия нас ждут сильные соперницы! В этом году чемпионат приобрел исключительный масштаб: в соревнованиях будет участвовать даже японская команда!

При этих словах шум усилился. Тренер поднял руку.

— Мы неустанно трудились целый год. Теперь мы готовы. Наши выступления отработаны до мелочей, мы близки к совершенству. Там, девочки, придется забыть о холоде, не обращать внимания на провокации, оставаться сконцентрированными — скон-цен-три-ро-ван-ны-ми! Быть лучше всех. Я знаю, что вы это можете! Но я жду от вас дерзновения! Дерзайте! Пользуйтесь любой возможностью, чтобы оказаться впереди с криком «Банзай»!

Альбер окинул своих подопечных взглядом пламенного трибуна. Девушки сидели, склонившись над буклетами. Некоторые пассажиры, явно позабавленные, смотрели на Альбера, ожидая продолжения.

— На данный момент это все, что я хотел вам сказать, — добавил он.

После чего повернулся и снова наклонился к Анжеле:

— Нам предстоит напряженная неделя!

Анжела медленно подняла глаза:

— Альбер…

— Да?

— Заткнитесь.

Он заткнулся.

Когда тренер, покачивая головой, вернулся на свое место, Анжела заметила устремленные на нее любопытные взгляды. Из дюжины участниц победоносной команды, направляющейся на Европейский чемпионат мажореток 1975 года, лишь одна ее крестница Жозетта смотрела на нее сочувственно. Незадолго до того Анжела дала обещание своей лучшей подруге, матери Жозетты, присматривать за ее дочерью, и теперь спрашивала себя, поможет ли ей это обещание преодолеть свою криофобию.

Затем Жозетта вслед за остальными принялась изучать содержимое конверта. Стараясь не показать удивления, она в третий раз взглянула на фотографию кубка. Осеняющие его крылья богини Победы были на фотографии подрисованы фломастером, отчего выглядели гигантскими. К тому же они были позолочены с помощью специальных блесток. Жозетта провела по ним кончиком пальца. Кажется, они были приклеены. Она незаметно выяснила, что только на ее конверте были написаны имя и фамилия: он именно для нее предназначался. Под фигурой Победы золотыми буквами было написано одно-единственное слово: «ТЫ».

Из громкоговорителей послышался треск. Жозетта, словно застигнутая врасплох воровка, быстро спрятала конверт. Пилот объявил, что самолет готовится совершить посадку и что температура воздуха в Осло «всего-то» двенадцать градусов ниже нуля.

Поправляя сбившийся плед, Анжела чувствовала, как ее охватывает паника: двенадцать градусов мороза были для нее равносильны вечной мерзлоте. Ей казалось, что, едва лишь сойдя с трапа, она хрустнет и раскрошится, как тонкий ломтик зажаренного в масле картофеля. Кто, в самом деле, способен выживать при такой температуре?

Паника усиливалась с каждой минутой. За иллюминатором была сплошная чернильная тьма. Если раньше крыло самолета четко вырисовывалось на фоне неба, то теперь оно полностью погрузилось в темноту, и лишь крошечный слабый огонек дрожал в полярной ночи — как некое предостережение свыше. Анжела в тревоге взглянула на часы. Еще только полдень… Сосед объяснил ей, что в это время года приходится довольствоваться лишь несколькими часами скудного солнечного света в день. Она мысленно проклинала своего босса, свою работу, свою жизнь. Она вцепилась в плед, словно утопающий во время кораблекрушения — в обломок корабля. Самолет кружил в воздухе, ожидая получения разрешения на посадку. Город внизу казался гигантским праздничным тортом с тысячью свечей. Постепенно Анжела смирилась с мыслью о том, что придется какое-то время в Осло прожить. Дурные предчувствия развеялись, и какая-то часть ее существа даже получала удовольствие от этого воздушного аттракциона.

Перед выходом на трап Анжеле представилось, что ей предстоит спуститься в огромный ледяной погреб. Аэропорт сиял множеством огней, здесь и там виднелись яркие автомобильчики техперсонала, стюард дружелюбно кивнул ей на прощание, ее «арктическая» одежда вполне защищала от холода. Но едва лишь в лицо ей ударил порыв ветра и она непроизвольно сделала глоток ледяного воздуха, Анжела плотно сжала губы и, словно для большей надежности, прикусила их зубами. Задыхаясь, она чувствовала, как ноги у нее подкашиваются. Она непроизвольно ухватилась за руку старшего пилота, который при виде ее лица решил, что ей плохо. Полагая, что оказывает ей услугу, он подхватил ее под локоть и буквально вытолкнул наружу — чтобы дать ей возможность быстрее прийти в себя на свежем воздухе. Оказавшись на верхней ступеньке трапа, Анжела застыла на месте: при виде обледенелых ступенек, спускавшихся к заметенной снегом посадочной полосе, ее начала бить дрожь. Внезапно снег закружился вихрем. Здание аэропорта скрылось за белой слепящей завесой, а снежинки впились в лицо, словно множество мелких иголочек.

«Осторожнее с лестницами, не то шею свернешь…»

Не сдержавшись, Анжела громко вскрикнула. В окнах автобуса, который ждал внизу, чтобы отвезти их к зданию аэропорта, появились встревоженные лица пассажиров. Старший пилот и стюардесса склонились над Анжелой, которая, поскользнувшись, упала и теперь неловко пыталась подняться. Ее ноги в тяжелых ботинках разъезжались в стороны.

— Мадемуазель Анжела! — вскричал Альбер.

Его возглас заставил ее вздрогнуть. Услышав торопливые шаги по ступенькам трапа, она поняла, что рыцарь Альбер Доблестный бросился ей на помощь.

Ее мускулы и все остальные составные части опорно-двигательного аппарата были буквально парализованы холодом. Над ней в колючей пелене снега склонился трехголовый монстр, произносивший что-то нечленораздельное. Одна из голов была альберовская. Жидкие усики тренера заиндевели, к его бровям приклеились крупные снежинки с идеально четкими узорами.

«Осторожнее с лестницами!..»

У Анжелы появилась твердая уверенность, что она больше ни минуты не сможет оставаться на открытом воздухе. Если только ее тело не приноровится к окружающей среде самостоятельно… Сознание, со своей стороны, пыталось убедить ее, что человеческое тело, поскольку оно состоит вовсе не из стекла, не должно рассыпаться на осколки при минус двенадцати. Но, пытаясь рассуждать здраво, Анжела в то же время видела, как ее сестра Кристаль улыбается ей из снежного вихря и машет бледной призрачной рукой, шепча предостережения.

Охваченная внезапным приступом гнева, изумившим тех, кто хотел ей помочь, Анжела оттолкнула их и, не вставая, стала двигаться назад к двери самолета. Старший пилот и стюардесса ошеломленно смотрели на нее, не пытаясь помешать. Из распахнутой двери с легким шипением вырвался поток теплого воздуха.

Командир экипажа гневно закричал что-то сотрудникам службы безопасности. Альбер, совершенно растерянный, успел лишь заметить лицо Анжелы, промелькнувшее в иллюминаторе. В следующий миг оно исчезло.

Под сводами огромного здания аэропорта царила упорядоченная суета, словно в муравейнике. Прибывающие и отбывающие пассажиры двигались в разных направлениях, не сталкиваясь и не пересекаясь. Небольшая суматоха была заметна лишь у входа номер «32».

Навстречу французской делегации поспешили встречающие сразу с нескольких сторон, слегка нарушив четко организованное общее движение. Подошедший первым полицейский сразу же принялся вежливо, но настойчиво расспрашивать несчастного Альбера. По углам рта жалко свисли влажные слипшиеся усики тренера, и он как заведенный повторял одну и ту же фразу:

— I don't speak English, I don't speak English…

Очевидно, с точки зрения Альбера, все иностранцы должны были дублировать свою речь на французском языке. В конце концов норвежский офицер понял, что на данный момент не добьется никакого толку от собеседника. Отряд полицейских в оранжевой униформе, каждый из которых был почти вдвое выше тренера, окружил крохотный островок французской делегации. Юные чемпионки по задиранию ног, раскрасневшиеся от смущения и в то же время возбужденные близким присутствием немалого количества мужчин, перешептываясь и хихикая, теснились за спиной Альбера.

Наконец появился последний встречающий. Один. Но не заметить его было невозможно. Муравьи-пассажиры, пораженные, застывали на месте, глядя на неторопливо шагающего гиганта, его мерно раскачивающиеся мощные руки и густые светлые волосы, собранные в конский, без преувеличения, хвост. При виде него полицейские, окружавшие французскую делегацию, непроизвольно перестроились, образуя кордон в виде черепахи или, скорее, щита. Гигант в длинной светлой куртке из дубленой овчины остановился перед ними и широко улыбнулся.

— Приветствую! — сказал он по-французски с ужасным акцентом. — Меня зовут Имир. Я ваш переводчик.

Полицейские тут же заговорили на повышенных тонах, толкая Альбера перед собой. Они указывали на недавно прибывший самолет, который с трудом можно было различить сквозь снег, кружившийся вихрем по ту сторону стеклянных дверей. Сотрудники техслужбы суетились возле трапа, напоминавшего гигантского червя, присосавшегося к боку самолета.

Не переставая демонстрировать превосходные зубы в широкой улыбке, Имир быстро оглядел стоящую перед ним группу. С трогательным синхронизмом все двенадцать мажореток, не сговариваясь, выпрямились и расправили плечи, отчего грудь каждой из них обозначилась под синим нейлоном одинаковых курток. Огромный, на голову выше всех остальных мужчин, северянин, по контрасту с ледяным холодом своей страны, излучал теплоту и доброжелательность. Он сделал широкий жест рукой, обводя всех прибывших — словно наседка, берущая свой выводок под крыло, — и прогрохотал, что они могут идти получать багаж. Сам он вслед за офицером направился к выходу (ему пришлось пригнуться, чтобы пройти через рамку металлоискателя).

Экипаж самолета встретил их на другом конце гофрированного каучукового туннеля.

— Мы вскрыли дверь, но никто не решается подойти к этой сумасшедшей.

— У нее нервный приступ, — пояснила стюардесса.

— Истерика, — раздраженно уточнил старший бортпроводник.

— То есть придется применить насилие? — спросил полицейский, машинально кладя руку на рукоять пистолета, выглядывающую из кобуры.

Имир в один шаг миновал членов экипажа, сделал им знак подождать, а сам вошел в кабину пилотов и начал осторожно продвигаться по узкому проходу, чуть согнувшись и опираясь на спинки кресел, которые рядом с ним казались игрушечными. Когда Имир оказался в глубине кабины, он не смог скрыть удивления от неожиданного зрелища. Затем черты его лица смягчились. Повернувшись к двери, он крикнул:

— Да ее всю трясет! Включите обогрев!

Стюард, что-то недовольно бормоча, исполнил приказание.

Жалкое и трогательное существо, скорчившееся в углу, действительно тряслось всем телом и стучало зубами, не разжимая сухих потрескавшихся губ. Оно подняло красные от слез глаза на выросшего перед ней гиганта, от одного присутствия которого, казалось, уже стало теплее.

Он мягко заговорил с Анжелой. В его глазах был отблеск какой-то странной тайны. Его ладони, каждая из которых была размером с голову Анжелы, словно две птицы, медленно опустились к ней. Их осторожные прикосновения успокоили ее онемевшие от напряжения, скованные страхом нервы.

Губы викинга произносили какие-то успокаивающие слова, смысл которых она не понимала, но улавливала по интонации. Он приподнял меховые уши ее шапки, словно для того, чтобы она лучше его расслышала, и повторил:

— …переводчик… пришел за тобой… все в порядке… можешь на меня положиться…

— Я ни за что не выйду, там снаружи минус пятьдесят, там полярная ночь, мне холодно, я боюсь холода, я боюсь темноты, я не выйду, я умру, если выйду!

— Все будет хорошо… Я — Имир. Ты — Анжела. Я знаю, что ты фотограф. Прилетела вместе с командой мажореток.

— Мои камеры!

Проследив за ее взглядом, он одним движением пальца отодвинул задвижку на двери багажного отделения. Футляры с камерами в его руках казались игрушечными. Анжела схватила их, как неожиданный подарок:

— Спасибо.

— Самолет должен лететь, Анжела. Еще дальше. Туда, где еще холоднее…

У этого человека была странная улыбка: губы изгибались как будто сами по себе. Анжела, как загипнотизированная, смотрела в его светло-голубые ледяные глаза. Абсолютно естественным движением он снял с себя дубленку и, держа ее перед собой, сказал:

— Надевай.

Перед этой стеной из потертого пожелтевшего меха Анжела не смогла устоять, и в следующее мгновение ее окутал надежный теплый футляр, пахнущий варварской северной дикостью и в то же время — чем-то нежным и теплым, почти материнским.

— Ах! Вот она! — с притворным энтузиазмом воскликнул Альбер.

Сквозь стеклянные двери было видно, как гигант неторопливо приближается, ведя за руку семенящую Анжелу, совсем крошечную рядом с ним. Надев на себя огромную дубленку, она казалась несчастной красавицей, укутанной в шкуру чудовища. Остановившись перед группой мажореток, смотревших на нее округлившимися от удивления глазами, она заговорила первой, чтобы с ходу пресечь все комментарии:

— Прошу прощения, Альбер, я…

— Сфотографируйте нас, мадам! — громко сказала одна из девчонок.

Анжела даже не взглянула в ее сторону и сухо произнесла:

— Я предупреждала, что не выношу холода. Теперь вы знаете, с кем имеете дело.

— Все в порядке?.. — пробормотал Альбер.

— Ну да.

— Вы уверены?

— Ga! — пробасил викинг. — Все за мной в автобус!

Имир поднял руку — на запястье у него висели все футляры с камерами Анжелы — и указал на выход. Побледнев, Анжела стиснула зубы, чтобы удержаться от очередного приступа. Снаружи стоял огромный двухэтажный автобус, зажатый огромными сугробами, словно в омерзительной пытке.

— Ga! Пошли!

Не дожидаясь возражений, Имир потянул Анжелу за собой. Следом поспешила вся группа.

— Может, все-таки стоило надеть на колеса цепи?.. — в который раз безрадостно проговорила Анжела.

Этот риторический вопрос был заглушён возбужденным гвалтом девушек, тревожными завываниями мотора автобуса и комментариями Имира, чей голос грохотал как из бочки. Вращая мощный кожаный руль буквально одним пальцем, он время от времени указывал за окно, где почти ничего нельзя было разглядеть за снежной завесой, и давал короткие пояснения:

— …Nasjonalgalleriet!.. Munch-museet!.. Karl-Johans gate!

Такое уже было в детстве, когда они с отцом однажды возвращались из очередной поездки в «горячую точку». Застигнутый метелью, их «додж» начал чихать и трястись, тычась мордочкой в непроницаемую снежную пелену. Только тогда отец, видимо осознав, что они вот-вот свалятся в кювет, соблаговолил надеть цепи на колеса.

— Может, стоило надеть цепи?.. — машинально повторила Анжела.

— О, такому автобусу ничего не страшно! — воскликнул Альбер. — Машина-зверь! Я знаю его конструкцию наизусть — у меня есть макет. Правда, это макет прошлогодней модели… Так забавно быть внутри! Значит, сначала мотор был впереди, а потом они сделали его сзади. Или нет, вру. На самом деле…

— Не волнуйся, крестная, наш шофер, судя по всему, умеет ездить по льду.

«По льду? Жозетта сказала по льду?» — мысленно ужаснулась Анжела. Она взглянула на юную крестницу, стоящую перед ней в проходе между креслами. Такое бесстрашие повергло Анжелу в изумление.

— Он здесь полностью в своей стихии. Примерно как я, когда вскидываю свой жезл…

— Так высоко в небе…

— Так высоко в небе?.. Мне всегда нравилось, как мама произносит эту фразу. Она мне сказала, что услышала ее от тебя, когда вы обе были мажоретками…

— Когда-нибудь я тебе об этом расскажу.

— Обещаешь?

О господи, до чего въедливая девчонка! Вся в мамашу…

Внезапно Жозетта склонилась к ее уху и прошептала:

— Вот увидишь, мы победим! Это точно!

— Поживем — увидим, дорогуша.

Она заметила, что щеки крестницы порозовели. Ну и ладно. По крайней мере, сейчас Анжела обращала уже меньше внимания на дорогу. Она почти не замечала ледяные арабески на стеклах и то, как заносит автобус. Даже слабый, но неотвязный запах рыбы, ощущавшийся внутри салона, ее больше не раздражал.

Испытывая блаженство, Анжела подумала: «Он меня везет. Он возит маленьких детей в своем автобусе, он спасает их из снежных бурь и увозит в безопасное место. И я для него тоже как ребенок. Он меня согрел. В его глазах была такая надежность… Я чувствую себя рядом с ним необыкновенно уютно. Этот старый автобус — как огромный ватный кокон, и мне совсем не хочется из него выходить. Все хорошо, что хорошо кончается. Никаких больше фотографий, никаких тяжеленных камер, которые таскаешь на себе как вериги… Безымянная шерпа,[5] я карабкаюсь по мгновениям чужих жизней… А ведь единственная фотография, которая имеет ценность, — моя… А я?.. Что на меня нашло?.. Я сижу, такая прямая, так торжественно застывшая, на заднем сиденье, утопив руки между кресел… Надо же, я больше не дрожу…»

Ветровое стекло автобуса казалось непроницаемым из-за вихрившегося снаружи снега. Среди этой белизны внимание Анжелы привлекло что-то вроде небольшого просвета; это оказалось зеркало заднего вида, под которым болтался на шнуре улыбающийся игрушечный лось. Время от времени, когда Имир полностью сосредоточивался на дороге, Анжелу не оставляло ощущение, что он украдкой наблюдает за ней в это зеркало.

После неизвестно скольких километров пути Анжела подышала на запотевшее стекло и посмотрела наружу. Снег перестал. Они ехали по улицам Осло. Город с его скоплениями разноцветных кукольных домиков показался ей каким-то искусственным. Из-за долгой поездки она погрузилась в сонное оцепенение. Анжела немного отодвинулась от окна, но продолжала смотреть в круглую лунку. Она увидела какое-то длинное здание, ярко освещенное и сияющее в ненастоящей ночи. Через минуту она поняла, что именно здесь им и предстоит жить: это был тот самый отель «Европа» с одноименным рестораном — типовой, безликий и холодно-равнодушный. Такие отели есть везде, неважно, какая у них вывеска и флаг. Внутри обязательно будут огромный холл, отличающийся показной роскошью, с ярким безвкусным ковром на полу; псевдоантичные статуи, выставляющие напоказ свою гипсовую наготу; перегородки из экзотического дерева между столиками в кафетерии… Анжела уже представила свой номер — безупречную комнату для крепкого скандинавского сна. Слишком маленькая ванна с пластиковой занавеской. Каждый день, словно по волшебству, новые аккуратные кусочки мыла, крошечные тюбики зубной пасты и шампуня, еще какие-то приятные мелочи…

Войдя в холл несколько минут спустя, Анжела, не удержавшись, воскликнула:

— Таити!

И этот возглас разнесся под высокими сводами холла.

Ее соотечественницы с тревогой переглянулись, опасаясь, что с фотографом случится новый приступ.

Стоя перед сверкающей стойкой администратора, Анжела словно бы уменьшалась в росте на сантиметр каждый раз, как повторяла все тише и тише:

— Таити…

Директор отеля, высокий скелетообразный тип, гостеприимный, как тюремные ворота, с неискренней дежурной улыбкой произнес что-то заискивающее, обращаясь к ней.

— Он приносит извинения за оплошность сотрудников аэропорта, — перевел Имир, — и обещает, что твой багаж будет здесь через два дня. Не позже!

Группа мажореток теснилась у стойки, получая магнитные пропуска от номеров. Объявление о том, что девушки могут отправиться в сауну, если пожелают, вызвало всеобщий энтузиазм. Анжела в мрачном расположении духа отошла от них и направилась к теплой райской искусственной реке, протекавшей среди настоящих тропических растений. На белом песке под кокосовой пальмой сиротливо стояла ее сумка.

— Анжела!

Ну что еще? Она повернулась, пытаясь держать себя в руках.

Ей нужны силы. Сила.

Ее близкие друзья знали, что она может «взбрыкнуть» в самый неподходящий момент. Но здесь ее никто не знал. Даже ее крестница удивлялась, глядя на нее.

Гигант-полиглот, почти комически согнувшись, протягивал Анжеле драгоценные футляры с камерами.

— Анжела?..

— Спасибо, вы очень любезны, — сухо сказала она, забирая у него футляры.

И, чувствуя спиной его взгляд, торопливыми шагами направилась по ковру с ярким психоделическим узором прямо к лифту. Двери лифта сомкнулись за ней — и перед ним.

Глава 2

Адриана, капитан итальянской команды, заперлась в ванной комнате.

— Ты зачем закрылась? Чтобы пописать? Какая там отделка? Я тоже хочу взглянуть! — быстро говорила Грациэлла, ее соседка, в восхищении рассматривая убранство номера.

Здесь было даже красивее, чем на фотографиях в проспекте. В маленьком провинциальном городке, откуда приехали итальянские мажоретки, был один-единственный отель с покосившимися, расшатанными ставнями, недалеко от вокзала. Грациэлла снова нетерпеливо постучала в дверь.

— Сейчас…

Тон Адрианы встревожил ее подругу. Всего лишь несколько минут назад Адриана ворвалась в номер с видом завоевательницы, а сейчас говорила тихим, даже каким-то испуганным голосом.

Поднявшись с «трона», она застыла, неотрывно глядя на зеркало и даже забыв натянуть трусики. На зеркале были нарисованы золотой краской два неровных треугольника, соединенных между собой так, что казались крыльями бабочки. Адриана провела пальцем вдоль контура рисунка. Краска уже высохла. Точно такой же краской, словно состоящей из мелких золотых блесток, было написано послание, которое она нашла в своем конверте с рекламными буклетами.

Она быстро стерла рисунок комком туалетной бумаги. Странная бабочка исчезла. Потом Адриана провела кончиками пальцев по слову «ТЫ», убеждая себя, что это обещание адресовано ей. Да, это не может быть никто иной, кроме нее.

Директор, удовлетворенно подсчитывая выручку от размещения столь многочисленных постоялиц, бесшумно проходил по коридорам, тенью скользя вдоль стен и иногда останавливаясь у какой-нибудь двери, из-за которой доносились возбужденные голоса.

Участницы соревнований, прибывшие из южных стран, были расселены на нижних этажах; те, что приехали из северных краев, — на верхних этажах. Лишь японки вызвали у директора некоторые затруднения. Будучи натурой картезианской, он вместе с тем был обуреваем противоречиями. Служащим отеля «Европа», на головы которых он неожиданно свалился непонятно откуда, было нелегко к нему приноровиться. Неспособный быстро принимать решения, он подолгу раздумывал перед растущей грудой вопросов, а потом выбирал тот или иной вариант действий наудачу и требовал неукоснительного воплощения его в жизнь. Наконец он решил поселить жительниц Страны восходящего солнца в номерах, выходящих окнами на восток, хотя увидеть восходящее солнце нельзя было вот уже месяц. Довольный, он направился по лестнице вниз.

Щелк. Щелк. Щелк.

Слишком широкая кровать и светильники над изголовьем в тон абажуру под потолком.

Анжела сняла верхнюю одежду и, пока ванна наполнялась горячей водой, быстро осмотрела номер. Потом встала на стул, чтобы сделать снимок в другом ракурсе, и — щелк-щелк — увековечила для истории пустые шкафы. Теперь ванная комната: сушилка для волос крупным планом и прозрачная пластиковая занавеска. Вернувшись в комнату, Анжела сдвинула жалюзи и сняла вид из окна, — темноту полярной ночи почти не рассеивали яркие неоновые вспышки.

Тук-тук.

— Крестная? Я тебе принесла кое-какие вещи, чтоб было во что переодеться… мы ведь почти одного роста… Анжела?..

Расслабившаяся в горячей ванне Анжела не отвечала. Жозетта, немного подождав, постучала снова:

— Ты идешь с нами?..

Потом, должно быть, она заметила табличку, повешенную на ручку двери, и больше не задавала вопросов.

Блаженствуя в горячей воде после всех треволнений сегодняшнего дня, Анжела даже слегка задремала. Разбудил ее голос Альбера.

— Мадемуазель Анжела, все в сборе, не хватает только вас!.. Вы меня слышите, мадемуазель Анжела?.. Это Альбер! Только вообразите, здесь не подают спиртного! Можете себе представить? К счастью, итальянцы об этом знали — они привезли с собой несколько бутылок! Интересные дела, а?..

Одна мысль о том, чтобы слушать болтовню мажореток, разгоряченных каким-нибудь «розовым игристым», заставила Анжелу содрогнуться. Она хотела было ответить резкостью, но сдержалась.

— Мадемуазель Анжела?..

Наконец он все-таки убрался.

По прошествии еще нескольких минут ручка входной двери медленно повернулась.

Анжела замерла. Альберт что, решил вернуться? Паршивый мелкий мозгляк, не дождавшись приглашения, пытается самостоятельно проникнуть в номер. Надежно ли заперта дверь? Так или иначе, она была не слишком прочной. Анжеле показалась, что она слышит потрескивание дерева… Затем — тишина. Альбер (или кто-то другой) ушел.

Ощутив легкий озноб от этой абсурдной ситуации, она открыла кран с горячей водой и почувствовала, как блаженное тепло разливается вдоль ее ног. Даже если кто-то еще станет барабанить в дверь, услышав плеск воды, Анжела решила не реагировать. Разве что это будет прекрасный викинг… а почему бы и нет, в конце концов? Конечно, она ничуть не похожа на высокую белокурую северянку, но ведь и у субтильных брюнеток есть свой шарм… Нет? Нет. Никто больше не пришел. Анжела снова погрузилась в воду, сжавшись в слишком тесной ванне. Ее голова постепенно, миллиметр за миллиметром, соскальзывала все ниже, пока бортик ванной не оказался вровень с ямочкой у основания затылка. Равновесие на границе полярного круга.

Она подумала: «Вода. Столько воды со вчерашнего дня… Холодной или обжигающей. Снежинки, лед, пар. Почему вокруг меня столько воды? Я ни о чем таком не просила. Я просто хотела оставаться в нашем доме и, может быть, когда-нибудь решилась бы навести порядок в папином кабинете…»

Она посмотрела на пальцы своих ног, торчащие из воды у противоположного края ванны. Машинально отметила, что следовало бы накрасить ногти.

Глава 3

Настоящий международный девичник собрался на диванах цвета семги. Участницы потягивали вино с видом кинозвезд. Из общей массы девиц выделялся мощный торс Имира. Его глаза горели, мускулы были напряжены — он напоминал большого хищного зверя, неожиданно оказавшегося в раю непуганых домашних птиц.

«Хомячки, — подумал он. — Пухлые щечки, пустые глазки… Или течные морские свинки».

Он развлекался, представляя себе ревущего монстра, неожиданно появляющегося в центре салона. Или, еще лучше, белых медведей, набрасывающихся сразу с нескольких сторон на стаю перепуганных пингвинов. Потом заметил обращенную к себе прилизанную головку тюленя с тонкими жидкими усиками и стеклянными глазками-пуговками. Альбер за ним наблюдал. Увидев, что Имир это заметил, французский тренер приблизился к нему с двумя бокалами в руках:

— Шампанского?

— Я не чувствую вкуса.

— Вам не нравятся пузырьки?

— Нет, я потерял вкус и обоняние, еще в юности.

— Но ведь это ужасно!

— Не знаю.

— Нет-нет, это и вправду ужасно! У моей жены есть родственник, такой же, как вы. Совсем как вы! То есть, конечно, не такого крепкого сложения… Но он, как и вы, потерял вкус и обоняние. Да-да, я вспомнил, по-научному это называется «эносмия» и «агезия». Это редкие заболевания. Но вы знаете, старина, не стоит отчаиваться! Гораздо хуже приступ мигрени — как будто в голову вкручивают сверло! А потом, когда все проходит, ты как будто заново рождаешься! Понимаете, о чем я?

— Да, это счастье…

— Вы даже не представляете какое! Правда, тот родственник, о котором я говорил, двадцать лет прожил в Барбе. В один прекрасный день он, видимо, просто перестал выносить запах тамошних жареных сосисок…

Альбер хохотнул, но собеседник его не поддержал. Просто отвернулся и начал рассматривать салон.

— Вам повезло, у вас остались глаза, чтобы плакать. Не так ли?

— Да.

Директор отеля поприветствовал обоих мужчин вежливым кивком. Уголки губ Альбера взметнулись вверх.

— Господин директор, правда ли, что сауна бесплатна? Девушки хотели бы воспользоваться…

— Сауна?

Кажется, это было единственным словом, которое директор понял. Он кивнул. Альбер тут же сообщил радостную новость подопечным. Раздался очередной взрыв восторженных возгласов. Ах, какая замечательная страна Норвегия, какой роскошный отель, какая полезная вещь сауна, особенно для спортсменок! О да, они будут ходить туда утром и вечером! При этом каждая из команд втайне была уверена, что благотворный очистительный пар поможет именно ей одержать победу.

— Надо устроить badstua. Настоящую сауну по-норвежски! — пророкотал Имир.

Девушки восторженно запрыгали, словно юные форели над ручьем. Имир невольно сел и даже немного смутился при виде столь восторженной реакции.

Альбер продолжал задавать вопросы со своей раздражающей назойливостью.

— Но что настоящая сауна по-норвежски? Это так ужасно? А сауна в отеле, она чисто норвежская? Или смешанная?

— У меня дома, на севере, такая, — сказал Имир. — Очень просто: как раскалишься добела, выскакиваешь наружу, пробиваешь лед во фьорде и прыгаешь прямо в прорубь! Вот это настоящая сауна по-норвежски!

Но вместо радостных возгласов его ответ заставил мажореток недоверчиво переглянуться. Видимо, все они пришли к молчаливому соглашению, что их гид пошутил. Расхохотавшись, он показал им на плане отеля, где находится сауна, и быстро направился к выходу, не обращая внимания на Альбера, который пытался выяснить еще какие-то технические детали.

Пытаясь скрыть неловкость, французский тренер отошел от двери и вклинился в группу мажореток — ими-то, по крайней мере, он мог помыкать, как хотел. (Правда, для этого нужно было держать себя в руках — не слишком увлекаться разглядыванием юных прелестей, сосредоточившись на мускулатуре, и больше внимания уделять выправке, а не соблазнительным изгибам.).

Затем он присоединился к своим коллегам-иностранцам, собравшимся в небольшом отдельном кабинете, примыкавшем к главному залу ресторана. Они разглядывали что-то, стоя возле витрины. Заметив Альбера, некоторые из них ему кивнули.

В витрине стояла ярко освещенная позолоченная статуэтка. Альбер глубоко вздохнул, предвкушая, как его команда получит этот приз.

— Похожа на бабочку, да? A butterfly…

Коллеги с ним согласились.

«Какое великолепие, — думал Альбер. — Настоящее сокровище! И я буду держать его в руках! Я спою гимн мажореток, потрясая этим трофеем, как парадным жезлом! И мадемуазель Анжела сфотографирует эту сцену. Какая изящная фигурка, такая тонкая и стройная!.. Одна нога согнута в колене, жезл вертикально воздет к небу! Лишь стремление к победе могло помочь в создании такого совершенства! Я тоже своего рода скульптор… И я добьюсь победы! Это так же несомненно, как…»

У него буквально захватило дыхание. Коллега-итальянец насмешливо взглянул на него и произнес:

— Синьор Альбер… Cui va piano, va sano!..[6]

Глава 4

Французская команда объявила общий сбор, и все претендентки на чемпионский титул устремились в сауну. Стайки мажореток собрались в предбаннике, стены которого были обшиты деревянными панелями.

Юная плоть, влажная и разгоряченная, теснилась на небольшом пространстве. Плечи, круглые, словно детские, щеки терлись одни о другие; торсы и ноги едва могли двигаться в этой давке. Полотенец оказалось недостаточно. Вскоре самые смелые, к тому же подбодренные алкоголем, скрылись в волнах горячего пара, постепенно все сильнее сгущавшегося, по мере того, как к нему примешивались испарения тел. Постепенно лихорадочные смешки стихли. Лица, выступающие из мутной серой пелены, казались ангельскими. Во взглядах, устремленных на соседок, сквозило любопытство. Теснота на время умерила дух соперничества. Некоторые девушки были хрупкими, почти бесплотными. Их детские фигурки тонули в атмосфере всеобщей расслабленности. Другие, более развитые, сравнивали, чьи ягодицы более соблазнительны, у кого самая красивая грудь. Девушки, выглядевшие уже почти как женщины, лениво толкались, их тела становились напряженными, взгляды — жесткими, в их глазах вспыхивал гнев. Вот-вот могла разгореться ссора.

На скамейках в предбаннике сидели другие девушки, широкобедрые, яркоглазые, расслабленные, прислонившись к влажным деревянным панелям. Самые юные, сгрудившиеся в углах, стыдливо обмотались полотенцами.

Но вскоре большинство полотенец соскользнули на пол, образовав мягкие, пружинящие под ногами дорожки, по которым приятно было ступать.

Жозетта, сидевшая недалеко от печи, в самом средоточии всей этой расслабленной и одновременно возбужденной юной наготы, время от времени выливала ковш воды на раскаленные камни. И каждый раз густое облако пара, похожее на шипящего кота, обволакивало ее жарким пульсирующим коконом. Привлеченная шумом, она передала ковш соседке и вышла из парной, красная с головы до пят.

Все мажоретки постепенно перебрались в центральный зал, образовав многонациональное сборище, похожее на единое тело, бесформенное, но могущественное, с сотней рук, ног, грудей, голов, ртов, колышущееся в каком-то глубоком трансе, — болото, насыщенное густыми испарениями секреций. Воплощенный дух женскости.

Тем временем за пределами сауны накаленная обстановка все никак не стабилизировалась. Альбер и его коллеги, по контрасту с невозмутимым директором отеля, были красны и возбуждены.

Коренастый тренер-шотландец с копной рыжих всклокоченных волос угрожающе выпячивал скошенную нижнюю челюсть. Из-за того, что его кривоватые ноги были обнажены, он казался выше, чем на самом деле. Его килт слегка топорщился на уровне промежности. Чтобы скрыть эту неловкость, он отступил за спины коллег. Австриец и немец обменялись заговорщицкими, даже слегка игривыми взглядами. Итальянец не смог сдержать легкой отрыжки, назревавшей у него внутри уже некоторое время.

Альбер протянул вперед руку и, попытавшись изобразить, что этот жест спонтанный, уперся растопыренными, словно приемная антенна, пальцами в нагретую с обратной стороны деревянную перегородку предбанника.

Жестяной ковш звякнул и опрокинулся. Отдельные струйки пара начали просачиваться в пустой предбанник. Пол в сауне дрожал от ударов об пол множества ног, маршировавших на месте.

Собравшиеся в центре возбужденные мажоретки пытались изобразить парадный марш, выполняя разные трюки военной хореографии. Дух соперничества наконец завладел ими. Они наперебой демонстрировали «мулине» и высоко вскидывали ноги с оттянутым мыском. Каждая словно пыталась оттеснить соперниц с воображаемой парадной дорожки, размахивая невидимым жезлом, перебрасывая его из одной руки в другую или усаживаясь на него верхом. Распаренная, раскрасневшаяся плоть каждой из них словно стремилась одержать чувственную победу над плотью соперниц.

Казалось, что Жозетта, над чьей головой то и дело вспыхивал золотистый ореол влажных растрепанных волос, вот-вот станет победительницей — все ее движения были безупречны. Но тут Адриана, капитан итальянской команды, не в силах смириться с поражением, в ярости набросилась на соперницу. Почти сразу же завязалась всеобщая потасовка, и в одно мгновение разрушилась гармония, царившая в сауне еще несколько минут назад.

На ощупь погружая руки в печь, мажоретки набирали полные горсти уже остывающих камешков и, сжимая в кулаках это оружие, бросались в бой, облаченные вместо доспехов лишь в собственную ярость — но даже в таком виде подобные юным валькириям, вершащим судьбы воинов на полях сражений.

Встревоженные истерическими воплями, тренеры беззастенчиво устремились вглубь сауны. Облеченные двойной властью — взрослых и мужчин, — они быстро восстановили спокойствие. Но, сознавая, что все-таки проникли на запретную территорию, они принялись быстро хватать полотенца и набрасывать их на плечи подопечных. Главные зачинщицы быстро стушевались и, поспешно одевшись, выскользнули в коридор.

Наибольшего труда стоило растащить Жозетту и Адриану, которые, как кошки с выпущенными когтями, царапали и даже кусали друг друга: в зубах у каждой осталось по несколько волосков соперницы. Затем Альбер и остальные тренеры подобрали рассыпанные камни и положили их обратно в остывающее жерло печи.

Глава 5

Остывшая в ванне вода разбудила Анжелу. Во рту у нее пересохло, кожа покрылась пупырышками. Однако Анжела не сразу поняла, где находится. Потом вспомнила: «Ах да, ванная в моем номере в отеле, в Осло. Так далеко от всего, к чему я привыкла. Так далеко от собственных вещей, которые сейчас где-то над океаном… Моя зубная щетка, а не я, отправилась в экзотическое путешествие. Моей собственной зубной щетке повезло больше, чем мне. Моя жизнь несправедлива. Как можно верить в какую-то предначертанную судьбу — в этом хаосе жизни? А как поступают другие? Я не говорю об удачливых людях, о баловнях судьбы или о тех, кто доволен своим маленьким счастьем… Они притворяются, что ничего не ждут, занимаются рутинными делами, заботятся о потомстве, ведут счет достижениям и потерям… Если бы у меня хоть было больше воображения!.. Что за удовольствие постоянно возиться с фотографиями? Чем я занимаюсь? Папа, я вообще реальна? Иногда я в этом сомневаюсь. Мне не везет в жизни. Почему мне ни разу не удалось всерьез влюбить в себя мужчину или — чем черт не шутит — женщину? Может быть, мне нужно сбросить старую кожу, как змее? Я даже не страдаю по-настоящему. Просто живу. Бреду куда глаза глядят. Последний шаг был длиннее, чем обычно… Мое тело ждет, что я его согрею. Куда подевалось солнце? Я имею на него право, как и все остальные! Я бы хотела, чтобы меня забыли в самолете, как мой багаж! Тогда бы я увидела белый раскаленный песок, синее море!.. Господи, какая же я бледная! Как будто выцвела…»

Поднявшись в ванне во весь рост, Анжела разглядывала себя в мозаике зеркальных плиток. Она слабо улыбнулась, глядя на свое изломанное отражение. Это действительно была она, Анжела, в этом не было никаких сомнений. Зеркала отражали ее истинный возраст. Внешне она выглядела молодой женщиной неопределенного возраста, однако цифры были определенными: 35. Будучи написанными, цифры обретают гораздо более четкий смысл, чем буквы.

Взгляд Анжелы заскользил по стыкам зеркал, преломлявших ее отражение, дробивших его на мелкие кусочки, словно гигантский пазл. Если разбить зеркала, ее тело разлетится на тысячу осколков… Кто их соберет? Нельзя воссоздать образ человека, если не знаешь его тела во всех подробностях, от кончиков волос до кончиков ногтей… Существо, которое знаешь наизусть… Она или ее несчастная сестра была там, в зеркалах?.. Но, в конце концов, это одно и то же. Спустя двадцать лет после ухода Кристаль ее сердце продолжало биться в груди Анжелы. Двойняшка в зеркале словно говорила: «Когда ты посмотрела в зеркало в тот день, ты ощутила тоску, словно тяжелый груз на плечах, и подумала о самоубийстве…» Анжела коснулась своего отражения. Пальцы с легким скрипом скользнули по зеркальной поверхности. С некоторым зрительным усилием она восприняла себя в зеркале как единое целое. Потом она подумала о ежегодном общем снимке в день рождения, который она и сестра никогда не забывали сделать. Кроме себя, обнаженных, стоявших перед зеркальным шкафом в дальней комнате, они увековечивали и год. Это отец их фотографировал. После смерти Кристаль она одна продолжала эту семейную традицию. В один прекрасный день она собрала все эти снимки и прикрепила на большую доску вроде мольберта, создав наглядную иллюстрацию всех предыдущих лет своей жизни. Не отчет о пережитых событиях, нет — только себя, каждый год на мгновение останавливающую разрушительное время. Развлекательный стенд, который можно подолгу разглядывать в одинокие вечера…

Ее лицо, окаймленное влажными черными прядями, застыло. Она превратилась в свое отражение и теперь созерцала собственную неподвижность. Анжела пристально разглядывала себя. Только глаза двигались на ее лице — слишком темные, по ее мнению.

Она была скорее высокой, выше среднего роста, крепко сложенной, но при этом казалась хрупкой.

«Будь осторожна, Анжела, — повторял ей школьный врач, — у тебя хорошо развиты мышцы и связки, лучше, чем у твоей сестры, но зато у тебя хрупкие кости. Осторожнее с лестницами — ты можешь разбиться как стекло…»

Голубоватые жилки проступали под кожей у основания шеи, затем невидимыми спускались к груди и снова появлялись чуть ниже живота, изгибаясь вокруг неглубокой ямочки в паху. Нерасшифрованная карта… Тонкие, едва заметные разветвления вен выглядели на ней реками. Анжела любила свою кожу, которую лишенные воображения люди называли бесцветной. Ей больше нравились эпитеты «прозрачная», «просвечивающая». Некоторые мужчины говорили, что она обладает особой притягательной аурой. Они признавались в своем внезапно вспыхивающем влечении, одновременно завладевающем разумом и чувствами. Сама Анжела немного опасалась того впечатления излишней уязвимости, женскости, которое она производила из-за собственной кожи. С первого взгляда было сложно разглядеть ее истинную натуру за этой неумышленной, природной соблазнительностью. Невозможно было отрешиться от белизны ее кожи, от ее тонких рук с узкими запястьями, ее резких и точных жестов, обезоруживающей улыбки чуть припухлых губ и от вида великолепных зубов, которые она чистила дважды в день по три минуты, отсчитывая секунды в уме. Она часто переминалась с ноги на ногу, сцепив руки над головой, и собственные ступни казались ей двумя птенцами у подножия кипариса. Словно она с Кристаль в детстве, стремящиеся вылететь из гнезда, но не справившиеся с порывами ветра…

Опьяненная меланхолией, Анжела по-прежнему стояла в тесной ванне, изучая свое тело, не воспринимая его просто как тело красивой женщины. Она пыталась определить, что же с ним не так, где та деталька, которая разладилась и, может быть, никогда больше не заработает. Ее руки скользнули от полных грудей к животу. «Зародится ли когда-нибудь жизнь в этом животе? Но каким чудом?» Она изо всех сил выпятила живот и сделала вид, что пытается вытолкнуть оттуда крошечное существо, сопровождая эту имитацию регулярными частыми вздохами.

«Может, я просто ненормальная?» — спросила она себя. Ее пальцы скользнули к лобку. Складки вагины были важными. Одна рука осталась исследовать их, другая поднялась вверх, к губам. Поглаживающие движения обеих рук были абсолютно одинаковыми. Глаза, рот, влагалище были прорезями в конверте плоти. Два легких движения резцом — и сквозь прорези глаз хлынул свет; прорезь рта была сделана более широкой; и, наконец, разрез вагины — апофема, вечная, незаживающая рана, порой столь сладостная…

Анжела плотнее сдвинула ноги, одновременно напрягая ягодицы, и стиснула руку между бедер так плотно, что едва не вскрикнула. Почему бы не присоединиться к остальным в сауне, в конце концов?..

Глава 6

В коридоре было пусто и тихо. Анжела подобрала соскочившую с дверной ручки табличку, сунула ее в карман халата и направилась в сауну, ступая босыми ногами по узорчатой ковровой дорожке.

Оказавшись в холле, тоже совершенно пустом, она пересекла его, попутно сверившись с висевшим на стене планом отеля. Который час, интересно? Впрочем, какая разница? Однако она не слишком удивилась, обнаружив, что дверь в сауну закрыта. «Черт! — выругалась про себя Анжела. — Неужели я так долго спала?..» На всякий случай она нажала на массивную дверную ручку. Послышался легкий щелчок, и дверь приоткрылась. Изнутри просочилась тонкая змеящаяся струйка пара. Анжела, обрадованная, быстро проскользнула внутрь.

— Есть кто-нибудь?.. — проговорила она.

Но почти сразу же поняла, что сауна пуста.

С другой стороны узкого предбанника, на полу которого были в беспорядке разбросаны полотенца, располагался вход в круглый зал с красивой старинной печью в центре, от которой шел пар. Печь слегка шипела — из-за этого Анжеле еще у входа показалось, что внутри кто-то есть. Перед стеной густого пара Анжела невольно замерла. Затем открыла рот, пытаясь вдохнуть, но вместо воздуха в легкие вошел горячий пар. «Я ничего не чувствую. Это ненормально, — быстро подумала она. — По идее, меня должно было бы ошпарить!» Не в силах ничего разглядеть, она пошла вдоль стены, на всякий случай вытянув руку перед собой. Рука ничего не ощущала — то ли стала призрачной и проходила сквозь предметы, то ли они сами отстранялись при ее приближении. «Я даже не могу понять, жарко мне или холодно».

Дверь за ее спиной скрипнула. Анжела застыла на месте, не решаясь подать голос. «Тебе померещилось, тут никого нет». Потом она ощутила резкую струю воздуха и на сей раз уже отчетливо расслышала щелчок от поворота ручки на наружной двери. Анжела быстро отступила от стены и уже хотела повернуться к двери, но тут сразу обе ее ноги угодили в водосточный желоб, она поскользнулась и упала на плиточный пол. Она тихо вскрикнула и, путаясь в полах халата, стала приподниматься, одновременно пытаясь нащупать стену, чтобы на нее опереться. Но, едва лишь ей это удалось, ее ноги вновь разъехались на скользком полу, и она снова упала, ударившись в этот раз гораздо ощутимее.

— Черт! — с раздражением произнесла Анжела и с трудом узнала собственный голос: создавалось впечатление, что он доносится из-под ватного одеяла.

— Ну, Бог любит троицу, — пробормотала она, поднявшись.

И, словно в подтверждение этих слов, при первом же шаге наступила на развязавшийся пояс халата, отчего потеряла равновесие и, взмахнув руками, упала в третий раз — на бок, так что вся тяжесть тела пришлась на одну ногу. Анжела казалась себе самой неудачливой из мажореток, демонстрирующей неуклюжие «мулине», размахивая руками, словно мельница, и беспомощно суча ногами в воздухе.

Ее голова ударилась о плитки пола, и этот удар буквально оглушил ее, отдавшись во всем теле. Тем временем горячий пар сауны понемногу рассеялся. Анжела судорожно поморгала, борясь с головокружением: больше всего она сейчас боялась потерять сознание. Ее веки смыкались и размыкались — так быстро, что когда она наконец смогла удержать глаза открытыми, то уже точно не знала, теряла ли на самом деле сознание, и если да — то на какое время.

Завеса пара была уже не такой густой. И сквозь нее Анжела увидела Кристаль. Та стояла в центре сауны, возле печи, и медленно, словно священнодействуя, лила воду из ковша на камни. Слабые струйки пара, извиваясь, поднимались к ее лицу.

«Это невозможно. Кристаль давно умерла. Это все из-за того, что я ударилась головой…»

— Анжела?..

Вместо ответа Анжела сделала невероятную глупость: она кивнула и, с трудом изобразив на лице улыбку, приблизилась к печи и взглянула на влажные камни. Они казались ожившими и даже как будто слегка шевелились; такое ощущение создавалось из-за того, что вода, попадая на них, мгновенно испарялась. Анжела проследила глазами за тонкими струйками воды, и ей показалось, что один из камней раскален в буквальном смысле докрасна.

— Хочешь сама попробовать? — спросила Кристаль, протягивая ей ковш.

Разумеется, это не могла быть ее сестра — здесь, в сауне норвежского отеля… это не Кристаль стоит перед ней, разговаривает с ней и улыбается, как ни в чем не бывало…

— Хочешь?.. — повторила та.

Анжела схватила ковш и погрузила его в крошечный бассейн прямо у них под ногами. Затем вылила воду на камни. Эта процедура, которую она повторила несколько раз, была простой и в то же время успокаивающей. Вечный круговорот, заключающий в себе незыблемую уверенность постоянного возобновления…

«Но это невозможно!»

Кристаль стояла перед ней, улыбающаяся, ясноглазая, чуть более хрупкая, чем она сама. Как бывало и раньше, Анжела ощутила легкий укол зависти. Она восхищалась нежным овалом лица Кристаль, чьи глаза и рот не казались прорезями — скорее это были изящные рельефные украшения. Красиво очерченные губы формой напоминали полумесяц. Анжела почувствовала, как ее сердце забилось сильнее. Словно бы легкий ветерок пронесся сквозь жар сауны. Образ ее чудесным образом воскресшей сестры смутно отражался на влажных темно-розовых камнях, дрожал на поверхности бассейна, казавшегося фьордом в миниатюре.

«Все это время она ждала меня здесь. Мне нужно было оказаться в этом месте, чтобы моя вторая половина ко мне вернулась!»

Анжела сбросила халат, села рядом с сестрой на скамью и, подняв ноги, подтянула колени к подбородку. Они ощущали себя такими близкими, такими влажными, такими беззащитными… Одна и другая немного запрокинули голову, прижав затылок к деревянной стене, и теперь они украдкой наблюдали друг за другом.

В сауне было уже не так душно. Пар концентрировался только вокруг печи. Анжела представляла себе, как он полностью рассеивается, открывая влажные камни, сверкающие как драгоценности. Ей казалось, что ее присутствие в этом странном, призрачном месте — поворотный момент в ее жизни, что вот-вот произойдет какая-то важная перемена, после чего она изменится, перестанет быть такой уязвимой. Раскаленные драгоценные камни одним своим видом внушали ей уверенность.

Скорее бы рассеялась эта пелена, похожая на саван!.. В голове Анжелы промелькнуло мимолетное воспоминание о белом облачении для мертвой Кристаль, которое одна из старух, пришедших обряжать ее, по старинке называла саваном.

Пальцы Кристаль скользнули вдоль руки Анжелы сверху вниз, сжали запястье. Затем другая рука осторожно погладила ее предплечье. Наконец обе ладони Кристаль соединились, словно заключив в мягкий кокон ладонь сестры. Глядя в прозрачные, словно вода горного озера, глаза Кристаль, Анжела чувствовала, что если это волшебство продлится еще какое-то время, то она может больше никогда не очнуться.

— Нет! Ты мертва!..

Ей вдруг стало холодно. Она отдернула руку, поднялась и попятилась к печи.

— Что с тобой, Анжела? Тебе холодно? Это здесь-то?.. Думаешь, ты до сих пор в том проклятом холодильнике?..

Анжела скрестила руки на груди. Озноб прошелся по ее телу, и она непроизвольно застучала зубами. Затем она взглянула на кисти рук: пальцы дрожали, и она ничего не могла с этим поделать. Кристаль в свою очередь встала, подобрала с пола большое полотенце, расправила его и, держа перед собой на вытянутых руках, направилась к Анжеле, собираясь укутать ее, чтобы согреть. Чувствуя, как кружится голова, Анжела невольно прислонилась к печи. Послышалось легкое шипение, когда кожа бедра соприкоснулась с раскаленной поверхностью, но боли от ожога Анжела не почувствовала. Взгляд ее снова упал на влажные блестящие камни, она протянула руку и схватила один из них — самый крупный, овальной формы. Крепко сжав его, она уже собиралась угрожающе замахнуться, но тут заметила, что камень в чем-то испачкан. В чем-то, похожем на красную краску… Она разжала руку. На пальцах остались следы свежей крови.

Глава 7

В семь утра в дверь Анжелы постучали. У порога она обнаружила поднос с завтраком, которым могли бы насытиться, наверное, десять человек. Ей принесли кофе, яйца, бекон, картофельный салат, лосося, миску креветок и блюдце местных северных ягод mulker, горьковатых на вкус. Это привело ее в хорошее расположение духа. Стало быть, если и не сам гость, то, по крайней мере, его желудок — в этой стране святое.

Усевшись по-турецки на разобранную постель и поставив перед собой поднос, Анжела быстро разделалась с обильной едой (удивительно, но она в одиночку съела все до крошки!), после чего ей пришла в голову мысль немного позаниматься гимнастикой. Она переставила несколько предметов комнатной обстановки, освобождая пространство, и сделала несколько упражнений для брюшного пресса — опять же, к собственному удивлению, довольно легко. «А я все еще в хорошей форме!» — с улыбкой сказала Анжела своему отражению в зеркале. Но почти сразу же подумала, что это, возможно, лишь последний всплеск энергии молодости перед наступающей зрелостью, которая, в свою очередь, предшествует старости. Теперь в течение какого-то периода все силы ее тела и духа будут доведены до предельного напряжения. Но когда-нибудь этому придет конец… Анжела не стала принимать душ, надела те же вещи, в которых была накануне, и направилась к двери, намереваясь спуститься вниз, чтобы выяснить, не прибыл ли наконец ее багаж. В этот момент она вспомнила о вчерашней встрече с Кристаль и пожалела, что у нее не оказалось под рукой фотоаппарата.

«Идиотка! Можно подумать, тебе удалось бы сфотографировать собственный кошмар!»

Уже у самой двери Анжела в нерешительности остановилась. По-прежнему стоявший перед глазами образ Кристаль мешал ей выйти. Анжела стояла не шелохнувшись, затаив дыхание, чтобы как можно лучше насладиться недавним видением.

«Я бы хотела, чтобы это было правдой… Если бы мысль была материальной, воображаемое могло бы стать истинным…»

Она взялась за дверную ручку, и в тот же момент кто-то постучал снаружи. Она открыла. Это был Имир, гигант с роскошной шевелюрой. Его длинные белокурые волосы, густотой не уступавшие кронам деревьев, отнюдь не делали его женоподобным — напротив, лишь усиливали исходившее от него ощущение мужественности и жизненной силы.

— Здравствуй, Анжела.

— Привет, Имир.

Ей вдруг показалось, что он знает все об ее сегодняшнем утре и прошедшей ночи.

— Ты хорошо спала?

— Да, спасибо.

Она по-прежнему стояла на пороге. Викинг не пытался войти или, наоборот, сделать шаг в сторону, чтобы дать ей возможность выйти. Громада его тела, казалось, заполняет собой весь коридор.

«Чего он хочет? — думала Анжела. — Не исключено, что меня. Такое ощущение, что он был здесь все это время, наблюдал за всем, что я делаю. Слышал, как я дышала во сне».

Имир, судя по выражению лица, был в некотором замешательстве.

— Анжела! Ты должна меня простить!

— Да за что же?

— Они меня попросили побыть переводчиком и в этом случае… Я отказывался, но они настояли. Сказали, что иначе я потеряю работу. Понимаешь?

— Да, конечно, понимаю. Ну что, идем?

На самом деле Анжела совсем не поняла, что он имеет в виду, но так или иначе нужно было выйти из номера. Имир вежливо посторонился, пропуская ее.

В коридоре стояли какие-то люди в униформе. Четверо блондинов с бледно-голубыми глазами; мужчины по-инквизиторски подозрительно на нее воззрились. На груди у каждого был вышит герб, что придавало им сходство с участниками военного оркестра. Однако инструментов у них не было. Один из них быстро повернулся, чтобы взять какой-то маленький кожаный мешочек, и Анжела увидела на спине мужчины надпись крупными буквами: POLITI.

Полицейские всех стран похожи, сказала себе Анжела. Кажется, они явились по ее душу.

— Nar la du deg?

— В котором часу ты заснула? — перевел Имир.

— Я вам уже ответила: не помню. Я редко смотрю на часы перед тем, как заснуть.

«Я все еще сплю, — думала Анжела, — мне нужно проснуться. Да, это точно. Проснуться у себя дома, во Франции. Я никогда оттуда не уезжала. Я никогда не была в норвежском отеле. Я не могу сидеть в этом номере и отвечать на вопросы, которые переводит для меня фальшивый викинг. К тому же эти люди совсем не похожи на копов. Где это видано — копы без оружия?»

— Nar kom du tilbake?

— В котором часу ты вернулась?

— Я уже говорила вам, что никуда не выходила из отеля.

— Меп to personer banket pa doren din og du var ikke der…

— Два человека стучались к тебе в номер, но тебя не было…

— Да нет же, я была!

— Jo, jeg var inne!

— Hvorfor apnet du ikke?

— Почему тогда не открыла?

Анжела почти физически ощущала, как на нее давит чужая подозрительность.

— Я не слышала стук.

— Jeg horte det ikke.

— Два свидетеля говорят…

— Men det var jo to stykker…

— Я повесила табличку «Не беспокоить!».

— Jeg hadde et «ikke forstyrr» skilt pa doren!

Один из полицейских указал коллегам на пустую дверную ручку.

— Да нет же, я…

Вспомнив, что накануне положила табличку в карман халата, Анжела наклонилась, надеясь увидеть его где-то рядом с кроватью. Полицейские тоже посмотрели на пол: там ничего не было, кроме ковра. Вдруг Анжела с удивлением увидела свой халат в руках полицейского, стоящего у двери. Тот обыскал карманы и извлек из одного из них табличку с предупредительной надписью. Где они нашли халат? В сауне? Эти полицейские тоже были частью сна?.. Внезапно Анжела поняла, что ничего не помнит о своем возвращении в номер. Быстро окинув его глазами, она заметила полотенце из сауны, лежавшее на кровати рядом со сбившейся простыней. Волна жара, всколыхнувшаяся где-то в животе Анжелы, разлилась по всему телу, и она почувствовала, как кровь приливает к щекам. Все присутствующие вслед за ней посмотрели туда же, и один из полицейских взял полотенце.

Анжела подумала о том, что надо все им объяснить, но, судя по всему, любые объяснения были бесполезны. От Имира тоже не приходилось ждать поддержки: он сидел молча, и было заметно, что он взволнован. На вид он был сильнее любого из полицейских. Почему бы ему не раскидать их всех одной левой?

— Это серьезно? — с жалобной нотой в голосе спросила у него Анжела.

— Hva sa bun? — немедленно рявкнул старший полицейский чин.

— Hun spurte от dette er en spok, — вежливо ответил Имир.

— Что вы ему сказали? — спросила Анжела вполголоса.

— Он спросил то же самое…

— И что вы ему сказали?

— То, что ты сказала…

— Что? Что именно я сказала?

В воздухе сгущалось напряжение.

— Slutt a snake! — произнес полицейский приказным тоном, после чего добавил по-английски с ужасным акцентом, очевидно повторив то же самое: — Shut the fuck up!

В наступившей тишине было отчетливо слышно, как один из четырех копов орудует в ванной комнате.

— Sor du alene? — донеслось оттуда.

Имир со слегка смущенным видом перевел:

— Ты спала одна сегодня ночью?

Все мужчины почти одновременно взглянули на широкую незастеленную кровать.

— Ну уж это вас не касается!

На сей раз Анжела поняла, что этого диалога глухих с нее хватит.

— Даже если мне вздумалось пригласить целую ораву мажореток в свою постель, это касается только меня! — добавила она.

Имир с некоторым затруднением перевел:

— Hun sa: hvis jeg la med hele korbussen er det i sa fall min private greie…

Анжела про себя порадовалась этой маленькой победе, глядя на нахмурившихся полицейских.

— Hvor er bagasjen din? Наг du ingen bagasje?

— Den er pa Tahiti! — ответил Имир вместо Анжелы.

— В котором часу ты заснула? — снова спросил Имир.

— Ну, опять двадцать пять…

Эти люди, явно гордящиеся своей организацией и своей эффективной работой, были, оказывается, довольно ограниченными. Анжела взглянула на часы: около восьми утра. Потом посмотрела в окно: сплошная чернота, ни малейшего признака близящегося рассвета.

— Hvorfor ser du pa klokken?

— Почему ты смотришь на часы?

— Слушайте, ребята…

Она сделала паузу, дожидаясь, что это обращение будет переведено именно так, как надо.

— Hor na, gutter…

— …чтоб уж вам все было ясно…

— For a gjore det helt klart…

— Я прибыла в вашу страну по работе…

— Jeg kom hele denne veien for a jobbe…

— Против собственной воли!

— Jeg hadde egentlig ikke lyst!

— Мне не в чем себя упрекнуть. Я принимала ванну. Потом ненадолго сходила в сауну. Вернулась и легла спать. Всё.

— Jeg har ikke noe a ha darlig samvittighet for. Jeg tok meg et bad. Etterpa tok jeg badstue. Sa gikk jeg og la meg.

— Да, и я не помню, что мне снилось, если вдруг вам это интересно.

Эту фразу Имир не перевел. Полицейские застыли. Напряжение еще больше возросло. Анжела почувствовала, как ломит затылок. Черт, она только что призналась в том, что ходила в сауну!.. Имир смотрел на нее с явной растерянностью.

Анжела резко поднялась — без всякой определенной цели, просто чтобы продемонстрировать, что это ее территория. Ей также хотелось изобразить суровую решительность. Но тут же самый высокий из полицейских с гневным окриком бросился к ней, схватил ее за запястье и умелым движением вывернул руку — так что Анжела не могла даже пошевелиться. Полицейский продолжал выкрикивать какие-то приказы, Имир переводил, но она ничего не понимала, охваченная паникой и вплотную прижатая к оконному стеклу. Полицейский дважды пнул ее по лодыжкам, заставляя расставить ноги, потом провел руками по всему ее телу, с головы до ног. Личный обыск по всем правилам.

В оконном стекле перед собой она видела силуэт Имира. Гигант отступил вглубь комнаты, сел в кресло, сразу показавшееся невероятно хрупким, и положил огромные ладони на колени. Вид у него был несколько рассеянный, словно все происходящее его не касалось.

Глаза Анжелы привыкли к темноте за окном. Уже не обращая внимания на ворчливые голоса полицейских у себя за спиной, она разглядывала гладь застывшего фьорда по другую сторону шоссе. Вскоре она уже ничего не видела, кроме этой безграничной белизны. У самого горизонта угадывалась цепочка островов с едва заметными светящимися точками — окнами домов. Посреди белого пространства она различила движущуюся черную точку. Пристально вглядываясь в нее, Анжела наконец поняла, что это человеческая фигура. Человек не шел, а бежал, точнее, скользил — на лыжах. На спине у него висел рюкзак, и двигался человек очень быстро, ловко выбрасывая перед собой лыжные палки, а затем ими отталкиваясь. На плечи его были наброшены длинные ремни, с помощью которых он тянул за собой небольшие сани, в которых сидели укрытые одеялом хохочущие дети.

— Страна сумасшедших, — пробормотала Анжела, уже без всякого сопротивления позволяя полицейским отвести себя от окна.

Фабио, тренер итальянской команды, разговаривал руками. Когда он умолкал, то застывал в странной позе, напоминая глиняную рождественскую фигурку: правая рука воздета к небесам, глаза выпучены, словно под напором теснящихся внутри эмоций. Но говорил Фабио или молчал, он все равно следил за каждым вдохом собеседника, чтобы возобновить свою речь в тот же самый момент, когда тот остановится. Он никогда не терял нить разговора. Словно включенный на полную мощность автомат, он вибрировал с головы до ног, а его руки беспорядочно метались в воздухе, отгоняя невидимых мух.

Щеки его побагровели, шея была мокрой от слез. Протянутые ему салфетки «Клинекс» мгновенно превращались в скомканные влажные шарики, которые он бросал на пол. Стоявшие вокруг полицейские невольно морщились, наблюдая за этим несчастным человечком, корчившимся на своем табурете, как уж на сковороде.

Комиссар Бьорн еще не прибыл, и они тем временем решили записать предварительный допрос на магнитофон. В те редкие мгновения, когда итальянец замолкал, слышался легкий шорох магнитофонной ленты. В комнате без окон, где клиенты хранили багаж, было душно, как в исповедальне.

В ходе драки, произошедшей вчера вечером, Фабио пришлось ударить разъяренную француженку, напавшую на его чемпионку. Жозетта и Адриана избили друг друга до крови. По мнению Фабио, ненависть француженки, несмотря на его извинения, не угасла. Рано утром, когда все обитатели отеля еще мирно спали, откуда-то раздался громкий крик, заставивший многих из них, в том числе итальянского тренера, пробудиться. Сочтя крик чем-то обычным для жителей этой проклятой бессолнечной страны, Фабио решил, раз уж проснулся, прогуляться в сторону кухни. Однако он заблудился в коридорах отеля, которые все были похожи один на другой, — Ma que miseria![7] — но в конце концов оказался у входа в сауну, где столкнулся с горничной, бледной, как привидение, которая выбежала оттуда, не удосужившись сказать ему ни слова. Дверь осталась приоткрытой, и он не смог противостоять собственному любопытству.

Сауна выглядела совершенно не так, как вчера: это было пустое холодное помещение. Войдя в зал, Фабио увидел опрокинутую печь и рассыпанные камни, а рядом — ведро с веревочной шваброй уборщицы. У низа стены он заметил широкий кровавый след, тянущийся к скамье, на которой лежала… — Miseria! — его Адриана!

Она лежала на спине, в совершенно непристойном виде — обнаженная, с широко раскинутыми ногами, одна из которых съехала на пол. Ступня была как-то неестественно вывернута, пальцы упирались в край водосточного желоба. Руки были вытянуты и соединены над головой, словно у балерины, исполняющей какой-то жуткий «данс-макабр».[8] На застывшем лице не было никакого особенного выражения, лишь губы были плотно сжаты. Длинные черные волосы, залитые кровью, слиплись в плотную жесткую массу, свисавшую с края скамейки. Вокруг головы виднелось множество мелких серых капелек: это были кусочки мозга вперемешку с осколками кости.

Едва лишь двери лифта разъехались в стороны, до Анжелы донеслись причитания Фабио. По тому, как он плакал, она сразу поняла, что дело серьезное. Словно стая потревоженных ос, мажоретки, все еще в пижамах, тревожно переговаривались, столпившись в холле. В этом любопытстве Анжела сразу уловила долю агрессивности и невольно шагнула назад, обратно в лифт. Однако полицейские вытолкнули ее в холл. Имир спустился по лестнице. Мрачный, он двигался огромными тяжелыми шагами, опустив голову. Увидев Анжелу, он выпрямился. Потом перед глазами Анжелы возникла уж и вовсе неправдоподобная сцена: ее крестница, Жозетта, сотрясалась от рыданий, а слева и справа от нее стояли два полицейских.

Перейдя дорогу, отделявшую отель от фьорда, Анжела и ее крестница погрузились в длинный серый глиссер с надписью POLITI на борту. Из-за стеклянных дверей отеля за ними наблюдало множество девушек. Анжела пристально вглядывалась в их лица: нет ли среди них Кристаль?..

Глиссер быстро заскользил по гладкому белому пространству. Вскоре Анжела уже почти не различала оставшийся позади отель — видела лишь бесформенную громаду, усеянную светящимися точками, и крошечные коробочки отдельных домов выше по склону. Казалось, что скоро все это будет полностью отдано во власть тусклой зимней белизны, что отсутствие дня повлечет за собой исчезновение ночи. Те, кто живут здесь, постоянно наблюдают вечное противостояние холода и жары, смену бесконечных ночей и озаренных незаходящим бледным солнцем дней. Каждая частичка света становится предвестницей грядущей победы дня, перед которым постепенно отступают сумерки.

Где-то в невозможной, запредельной дали Анжела разглядела крошечную фигуру Имира, одетого в длинную дубленку. Затем глиссер развернулся, и его фары осветили на секунду неподвижный, стиснутый льдом понтон. После этого пропеллер глухо взревел за решеткой своей клетки, позади глиссера взметнулось облако снежной пыли, и он понесся по заснеженной ледяной глади фьорда с таким завыванием, что все невольно вздрогнули.

Вскоре глиссер набрал скорость моторного катера. Теперь он уже не трясся и шел ровно. Однако обе француженки, сидевшие в тесной кабине в окружении полицейских, по-прежнему дрожали, стуча зубами. Им протянули широкое одеяло, от которого шел тошнотворный запах, но, несмотря на это, они тут же укрылись им, прижимаясь друг к другу. На лице каждого полицейского, обращенном к ним, застыло суровое выражение. Наконец, согревшись, они посмотрели друг на друга, и Анжела заметила на лице Жозетты синяки.

— Что с тобой случилось? — громко спросила она, стараясь перекричать шум двигателя.

— Я подралась!

— Что они от нас хотят? Мне ничего не объяснили!

Жозетта снова заплакала:

— Адриана… эта итальянка… я подралась с ней вчера. А сегодня утром ее нашли мертвой в сауне! Кто-то ее убил!

«Кто-то ее убил…»

Странно, но Анжела не ощутила ни любопытства, ни каких-либо других эмоций. Слова Жозетты описывали какую-то абстрактную ситуацию. Сама Анжела даже не помнила, как выглядит эта итальянка. Какая она? Какие у нее глаза, какой голос? Внезапно Анжела сообразила, что это одна из мажореток.

Жозетта продолжала смотреть на нее сквозь слезы, ожидая какой-то реакции. Анжела попыталась изобразить на лице ужас и прижала крестницу к себе. Изо рта у обеих шел пар. Дыхание было не слишком свежим, как обычно по утрам.

— Но я не могла этого сделать! Хоть ты-то веришь, что это не я? Ну скажи! Ты моя крестная, ты должна мне верить!

Анжела кивнула и попыталась улыбнуться. Жозетта понемногу успокоилась, уткнувшись лицом ей в грудь. Анжела тихо укачивала девочку. Окончательно перестав плакать, та вдруг подняла голову и с едва заметной улыбкой взглянула на крестную.

— Что такое? — спросила Анжела. — Почему ты на меня так смотришь?

Жозетта прошептала что-то неразборчивое.

— Что?

— А я знаю! Все знаю!

— Что ты знаешь?

— Наш шофер… он мне сказал на лестнице…

— Ты о чем?

— Ну не строй из себя святую невинность, крестная!

— Но я не…

— Он сказал, что вы… э-э-э… были вместе! Но я знаю, что это секрет! Не беспокойся, я никому не скажу!

Полностью сбитая с толку, Анжела лишь растерянно моргала, устремив взор в непроглядную черноту за окнами. У полицейских был такой же усталый вид, как и у обеих француженок. Но, как ни странно, невероятное сообщение Жозетты немного ободрило Анжелу.

— Я за тебя рада, крестная, — добавила та. — Но все-таки… в первый же день!..

И склонила голову ей на плечо. Анжела рассеянно смотрела на отсветы фар на снегу. Глиссер по-прежнему несся вперед, поглощая пространство застывшего фьорда. Это напомнило Анжеле, что у их поездки есть конечная цель. Да, кажется, все это происходит на самом деле…

Глава 8

С того момента, как в комнату вошел комиссар Бьорн, она словно бы сузилась. Жозетта невольно подумала, что этот толстый прямоходящий медведь, явно недовольный тем, что его пробудили от спячки, смотрит на нее с таким видом, словно никак не может решить, под каким соусом ее лучше всего съесть. Впрочем, «толстый» было не совсем правильное слово: человек, сидящий на табурете, придвинутом к письменному столу, казался мощным и внушительным — настолько все в нем было непропорционально. Череп его имел коническую форму: широкий сверху, поросший короткими темными волосами, напоминающими щетину, он резко сужался книзу — косые линии скул образовывали острый угол, смыкаясь на подбородке. Широкий лоб, лицо с правильными, но слегка обрюзгшими чертами, острый подбородок, словно грубо стесанный топором, грубая выдубленная кожа — и, по контрасту, светлые серо-голубые глаза, казавшиеся совершенно круглыми под густыми нависшими бровями. Невозможно было перехватить их взгляд: они смотрели прямо на собеседника и в то же время как будто сквозь него.

Торс Бьорна, обтянутый пиджаком из грубой шерсти, припорошенным пылью, казался величественным, словно у статуи национального героя, стоящей на городской площади. Перед тем как он сел, Жозетта успела обратить внимание на то, что его грудная клетка почти квадратная. Его одежда отчасти скрывала очертания мускулов, но природная мощь все равно ощущалась. Темные вельветовые брюки были усеяны давнишними и свежими жирными пятнами. Все части тела Бьорна казались скроенными по одной и той же — треугольной — модели. Угловатые плечи, выпирающие бицепсы, острые локти. Общее впечатление слегка нарушали толстые круглые ладони, похожие на медвежьи лапы: они казались дружелюбно-уютными, но это было единственное в облике человека-медведя, что не казалось угрожающим.

Жозетта чихнула и быстро подправила потекшую тушь. Комиссар, не вставая, подвинул ближе к ней электрический обогреватель. Сидевшая напротив него девушка — волосы ее слиплись от растаявшего снега, плечи поникли, а потекшая тушь образовала темные дорожки на ее щеках — выглядела совершенно жалкой — в ней не сохранилось ни капли юного задора капитана команды.

Бьорн, громоздящийся на табурете, совершенно исчезнувшем под ним, попытался выбросить из головы невольную ассоциацию с нескладным Гаврошем женского пола, у которого были глаза Пьеро. Игрушечный Пьеро до сих пор висел на двери его спальни. Когда-то он с женой привез его дочери из Франции. Кажется, эта поездка была сто лет назад…

Он глубоко вздохнул и объявил об официальном начале допроса. Мажоретка дисциплинированно поднялась, выпрямилась и вытянула руки по швам. Если бы не казенная обстановка полицейского кабинета, ничто не говорило бы о том, что эта девушка — подозреваемая в убийстве, стоящая перед комиссаром полиции. Можно было подумать, что снисходительный дядюшка собирается отчитать племянницу, совершившую какую-то неслыханную глупость.

— Я ничего не сделала! Ничего не сделала! Просто мы вчера слегка подрались! При чем здесь это? При чем здесь Анжела? При чем здесь я? Вы все — монстры! К тому же вы не понимаете ни слова из того, что я говорю! Это несправедливо!

Последние слова Жозетта проговорила со всхлипом. Неожиданно для нее комиссар произнес по-французски:

— Действия моих коллег законны. Успокойся, мадемуазель. Я все понимаю. Смерть твоей подруги…

— Она мне не подруга!

— Не была, — поправил Бьорн.

— Да, простите. Не была моей подругой…

— Так, погоди. Не будем перескакивать с пятого на десятое — так у вас говорят?

Бьорн порылся в кармане пиджака и извлек оттуда сложенный листок. Развернув его перед глазами Жозетты, комиссар подождал некоторое время, чтобы она догадалась, о чем идет речь.

— Я тебе объясню, что это, — наконец сказал он. — Это распечатка данных с магнитных пропусков отеля. По последнему слову техники…

В глазах Жозетты отражались лишь удивление и страх.

— У меня с техникой некоторые проблемы, но… Короче говоря, когда кто-то входит в свой номер в отеле «Европа» или выходит из него, машина считывает информацию с пропуска. Например, вчера ты вышла из своего номера в два пятьдесят пять ночи, а вернулась в три часа десять минут… Почему, Жозетта?

— Это не я! Я не…

— Разумеется, это ты! Вот, взгляни…

И он продемонстрировал магнитный пропуск.

— Твой пропуск был при тебе, не ближе чем сегодня…

— Не далее чем…

— Что?

— Надо говорить не далее чем сегодня.

— Ну конечно. Вам, французам, всегда надо настоять на своем. Я и забыл.

Он почти физически ощущал страх, который испытывала допрашиваемая девушка. Но это был страх не преступника, а жертвы.

— Из-за этого ты и подралась вчера с Адрианой? Вы повздорили, и тебе хотелось настоять на своем?..

— Она всем уши прожужжала, что уверена в своей победе! Ха! Да если бы она знала!.. Это мы должны были победить — наша команда! Это могли быть только мы, и никто другой! Ей бы помолчать!.. Хотя, конечно, то, что случилось после, — это ужасно…

Бьорн пристально смотрел на эту странную девушку: ее руки покрылись мелкими пупырышками от нервного возбуждения, но вместе с тем она так уверенно говорила о своей победе — и, казалось, была совершенно равнодушна к недавней драме…

— Меня интересует, что ты делала, когда отсутствовала в номере, в течение пятнадцати минут.

— Это не я! Не я — вы что, не слышите? Я спала! Я спала всю ночь! Что вы себе вообразили?

Лицо Жозетты стало пунцовым. Ложь. Ложь невиновной, подумал Бьорн, сосредоточенно перекатывая во рту жевательную резинку, которая служила ему для того, чтобы немного ослабить жажду.

Что ж, когда дичь нервничает, надо опустить ружье, это испытанный способ.

— Твоя крестная часто ездит с тобой на соревнования?

— Моя крестная тут вообще ни при чем! Спрашивайте уж с меня!.. Зачем вы вообще ее сюда привезли?

Бьорн вновь сунул ей под нос распечатку. Три строчки были подчеркнуты.

— Слушай, красотка… Мне хочется верить в твою невиновность — в данный момент, по крайней мере, — но обрати внимание, что ты, твоя крестная и несчастная итальянская девушка отсутствовали в своих номерах в одно и то же время.

— Я не знаю… мы не виделись…

Жозетта приоткрыла рот, о чем-то размышляя. Да, на сей раз это была истина, высказанная устами младенца.

— Крестная вообще не хотела сопровождать нас, ее заставили.

— В сауну вчера вечером?

— Нет, я имею в виду в Норвегию.

— Заставили? Кто?

— Ее газета. Сказали, что иначе уволят… Анжела не выносит холода. Понимаете, это такая фобия. И к тому же она терпеть не может мажореток — после несчастного случая с ее сестрой. Она не знает, что я знаю, но моя мама мне рассказала.

— Несчастного случая?

— Ну, мама так сказала. Но все равно, Анжела — моя крестная, я не хочу, чтобы ее в это впутывали. Бедняжка! Девчонки и так уже говорят, что она принесла нам несчастье…

— Вот как? То есть вы теперь не выиграете, я так понял?

— Ну вот еще! Я — лучше всех! Кубок победительницы обещан мне!

«Нас привезли в Осло; там внизу, насколько я понимаю, порт, если вообще можно что-то разобрать в этой вечной ночи… Я не на корабле, не на воде. Моя одиссея достигла верха несуразности…»

Постепенно Анжела начала различать внизу все больше огоньков. Как только глиссер пристал к берегу, Анжелу разлучили с ее крестницей, и сейчас она одна сидела в кабинете, напротив этого грузного человека, который смотрел на нее с явной подозрительностью. Позднее она узнала, что «Бьорн» означает «медведь», и это ее ничуть не удивило. Удивило другое: на комиссаре была поношенная и не слишком чистая одежда, однако обут он был в отличные новые зимние ботинки на меху — фасоном они напомнили ей грубые солдатские ботинки, которые отец носил зимой и летом.

Сквозь оконное стекло, в которое ветер регулярно швырял пригоршни колючего снега, Анжела наблюдала за растущим оживлением в порту. У причала стояло несколько глиссеров. Фигурка в униформе двигалась вдоль них из стороны в сторону, расчищая снег широкой лопатой. За ней тянулся темный след — обнажившийся из-под снега деревянный настил причала, почти сразу же вновь заметаемый снегом, который ветер наносил со стороны фьорда. Но полицейский продолжал неутомимо орудовать лопатой, расчищая подступы к глиссерам — на всякий случай. Ну и страна! Каким же упорством надо обладать ее жителям, чтобы шесть месяцев в году не расставаться со снеговыми лопатами! И не получать ни малейшей награды за свой сизифов труд!

Еще одной деталью, которая удивила Анжелу, была девственная чистота и пустота кабинета. Разумеется, на стеллажах громоздились коробки с папками архивных дел, хранящих в себе уже никому не интересные тайны. Но поверхность стола пустовала, полностью свободная от атрибутов какой-либо служебной деятельности. Интересно, здесь хоть кто-то работает?

Руки комиссара лежали на столе ладонями вниз, подлокотники кресла упирались в столешницу. «Без всякого сомнения, — подумала Анжела, глядя на пятна чернил и кофе, покрывавшие истертую поверхность стола, — это не единственные виды жидкости, которая здесь проливалась. Наверняка этому столу знакома и кровь». Длинные царапины, прорезывавшие поверхность стола, наводили на мрачные мысли о подозреваемых, в отчаянии или нетерпении скребущих ногтями по дереву.

Совсем окоченевшая от холода, Анжела уже смирилась с мыслью, что никогда больше не согреется. Это бесило ее даже больше, чем незаконный арест. Она боялась, как бы холод вновь не привел ее к нервному срыву, но нужно было держать себя в руках: здесь, как и раньше, по дороге сюда, нельзя было демонстрировать ни малейшего признака тревоги. Холод снаружи, холодность внутри. Глядишь, и получится вышибить клин клином…

«Куда все это меня приведет? — думала она. — В тюрьму? В камеру, где еще холоднее, чем здесь? Бедная Жозетта, в чем они тебя обвиняют?.. Будут ли нас бить, выколачивая признание?.. Или просто отправят домой? Господи боже, дом! Мой милый дом, в котором я умирала от тоски, — зачем меня заставили тебя покинуть? Теперь меня сфотографируют — добро пожаловать в ряды политых поливальщиков! — анфас и в профиль, как в кино: бандитская физиономия, в руках — табличка с номером… А потом? Обваляют в смоле и перьях?.. Черт, ну почему этот сквозной ветер раз за разом пролетает через всю комнату, ударяется о несгораемый шкаф и потом рикошетом попадает мне в шею? А если я подтяну покрывало выше, тогда холодно будет ногам. Да и голову я полностью не закрою в любом случае. И без того затылок уже, кажется, обледенел — скоро и мозг застынет, превратится в густой мармелад…»

Холодильник. Мармелад. Мармелад мозга. Она снова взглянула на три фотографии, которые молча разложил перед ней коп. После этого он больше не шелохнулся — сидел неподвижно, наблюдая за ней.

«Все молчит… Это что, такой прием? Гребаная нордическая стратегия? Старина, ты не знаешь, с кем имеешь дело! Если ты будешь молчать, то и я рта не открою. Хватит этих диалогов глухих! Как только мой прекрасный переводчик появится снова, я потребую адвоката и французского консула. Тогда и посмотрим, сколько у тебя останется звездочек на погонах…»

Кипящий внутри гнев, к сожалению, ничуть ее не согревал. Даже кресло, в котором она сидела, казалось ледяным. Анжела слегка приподнялась, чтобы удобнее устроиться. Сидящий напротив нее колосс едва заметно пошевелился. Взгляд его холодных глаз перемещался с лица француженки на фотографии, затем на папку, которую он пока не раскрывал, затем снова на Анжелу. Как ни странно, Анжела смутно чувствовала, что настроен мужчина благожелательно. Невольно сжимаясь под его испытующим взглядом, она все же различала среди этого колючего холода слабую искорку некоего сообщничества. Неожиданно она подумала, что они были созданы для того, чтобы встретиться. Так или иначе, они должны были встретиться.

Комиссар чихнул, верхняя часть его тела заколыхалась. Из груди донесся сипящий звук — как будто со свистом раздулись кузнечные меха. Можно подумать, этот человек готовится испустить последний вздох… Анжела тактично отвернулась.

— Kaffe? — хрипло спросил он.

Не раздумывая, Анжела кивнула. Этой неожиданной любезности оказалось достаточно, чтобы она тут же забыла о своем возмущении. Бьорн протянул руку к двери, распахнул ее движением указательного пальца и крикнул в коридор, чтобы принесли кофе, сию же секунду. Два кофе.

В ожидании бодрящего горячего напитка Анжела снова взглянула на три лежащие перед ней на столе фотографии и вздрогнула от отвращения. Таких снимков ей делать не доводилось. Ничего не скажешь, они были сделаны профессионально в плане освещения и контрастности, но отображали под разными углами одну и ту же жуткую действительность: проломленный череп итальянской чемпионки, лежащей на скамье в сауне.

Странно, но эти глянцевые черно-белые снимки вызвали у нее ощущение дежавю. Она отогнала эту мысль и уже хотела протянуть руку, чтобы перевернуть фотографии, но ей это не удалось.

С некоторым недоумением она смотрела на свою застывшую руку, лежащую на подлокотнике кресла. Только сейчас Анжела заметила, что снова дрожит, постукивая зубами. Ну конечно. Чтобы хоть как-то размять руку, она с трудом достала носовой платок и шумно высморкалась.

Принесли кофе в высоких картонных стаканчиках с пластиковыми крышками. Напиток оказался некрепким, но горячим; у него был легкий привкус картона. Анжела медленно пила, глядя на Бьорна так пристально, словно хотела взглядом пригвоздить его к стене.

Когда она почувствовала в его дыхании слабый запах алкоголя, все то невольное уважение, которое он внушал ей до сих пор, тут же испарилось. «Не ищите со мной ссор», — словно говорили ее глаза.

Бьорн едва пригубил кофе. Он лишь осторожно поворачивал свой стаканчик в ладонях. Через некоторое время он, медленно двигая пальцами, перевернул фотографии; некий этап бессловесного диалога был пройден, и уже не было необходимости к нему возвращаться.

Обычно фотографии таят в себе ответы, которые становятся очевидными после спокойного размышления, — вначале же преобладает потрясение от вида преступления. Бьорн придавал большое значение фотографиям жертв, обстановке, мелким деталям. Он пропитывался всем этим, словно мысленно расхаживая по своей частной галерее. Обнаружив очередной шедевр, он принимался тщательно изучать его, при необходимости счищать пыль и паутину, чтобы изображение предстало перед ним в изначальном виде.

Что касается нынешнего расследования, то фотограф-стажер сделал довольно убогие снимки. Но, к счастью, у Бьорна по-прежнему сохранялось чутье медведя, и сейчас он вынюхивал детали обстановки, призвав на помощь интуицию, долгие годы бесполезно пылившуюся в книжном шкафу рядом с детективами в мягких обложках. «Эркюль Пуаро». Да, они правы: он и правда все похерил… Хотя нет — иначе он не открыл бы коробку со своими любимыми архивными делами, стоявшую на стеллаже с краю. Если как следует разглядеть клапан на крышке коробки, видно, что ее открывали множество раз. И другие безнадежно забытые коробки были доставлены к нему в кабинет. Кроме того, достаточно было протянуть руку, чтобы нашарить в ящике стола фляжку с водкой. Но сейчас ему совсем не хотелось спиртного. Его язык и нёбо не требовали «законного глоточка».

Бьорн думал: «Проклятые жизни, которые мы все должны проживать… они ведут нас куда придется — и в результате заводят в никуда… проклятые жизни, которые сами находят себе смысл, когда мы его им не находим. Проклятая моя жизнь, забравшая счастье, которое сама же и принесла. Проклятая жизнь, сделавшая из меня Гулливера в том мире, где я чувствовал себя таким маленьким, которая приучила меня к унизительной зависимости… И вот вдруг у меня пропала эта зависимость, эта жажда. Во имя чего ты в один миг сделала меня самым трезвым из людей? Зачем требуешь от меня — я это чувствую, — чтобы я спас эту несчастную душу, которая каким-то образом проникла в приоткрытую дверь моих воспоминаний?»

Он небрежно оттолкнул картонную папку, лежавшую перед ним на столе, как если бы внутри не было ничего для него интересного. В папке лежал один лишь паспорт Анжелы.

— Небогатое досье, — не удержавшись, съязвила она.

— Вообще-то, мадемуазель, я приношу тебе извинения за… излишнее рвение моих коллег. Такая спешка совершенно неуместна, тут я с тобой согласен.

Ошеломленная французским языком комиссара, Анжела не могла понять, куда он клонит. Обычно ее спасало чувство юмора, и сейчас она подыскивала какой-то вариант высказывания, менее обидный, чем ее предыдущая фраза; но юмор, подобно любви и порывам страстей, разбивается о стену невозмутимости.

— Вы хорошо говорите по-французски, sjef.

Это произнесенное по-норвежски слово «шеф» не содержало в себе иронии — скорее было данью вежливости собеседнику, который дал понять, что пока находится на ее стороне.

— Ты убила эту девушку?

— Нет…

При мысли о том, что ее хотят связать с этой ужасной смертью, Анжела вновь почувствовала, что ее как будто парализовало. Холод и огромное расстояние, отделявшие ее от дома, лишили ее той привычной бесстрастности (по сути, сформировавшейся лишь от нехватки страстей), которую надежно защищали стены старого родительского дома, где по-прежнему ощущалось присутствие родителей. Она потеряла все ориентиры — в одну эту фразу полностью уложилось бы ее описание ее нынешнего состояния.

— Ты должна говорить правду. Ты убила эту девушку?

«Возьми себя в руки. Он, кажется, злится, несмотря на эту его нордическую улыбочку. Ты заставляешь его повторять дважды, а это не очень-то разумно». Этот монументальный коп то нравился ей, то не нравился.

Пытаясь успокоиться, Анжела лихорадочно размышляла: «Да, я паникую, это нормально… Эти проклятые фотки — вроде тех катастроф, которые каждый день видишь по ящику… ничего общего со смертью красотки Адрианы. При чем здесь это убийство? Какое оно имеет отношение ко мне? Меня просто послали в командировку, фотографировать… Фотографии — я — убийство… Не нравится мне такая цепочка. И фотографии они сделали никудышные. Я бы добавила красных оттенков в печать — вышло бы куда эффектнее!»

За спиной Бьорна задребезжал телефон — трясся он даже сильнее, чем звонил. Бьорн подался назад и снял трубку.

Последовал короткий обмен фразами с кем-то из соотечественников.

Внимание комиссара вновь сосредоточилось на Анжеле. Он что-то переспросил собеседника и осторожно положил трубку на рычаг. Все время разговора он сидел на самом краю стула. Внезапно он одним рывком поднялся:

— Это ваш переводчик, он же водитель автобуса. Имир.

Лицо Бьорна было абсолютно непроницаемым. Так, теперь ее ход… Имир… Значит, он «признался» Жозетте, что провел с ней ночь? Что ж, этот розыгрыш как нельзя кстати. С необыкновенной легкостью с языка Анжелы полилась ложь:

— Я сделала глупость, комиссар. Конечно, я предпочла бы, чтобы он об этом умолчал… Это получилось так спонтанно… Что теперь об этом подумают?.. Вы понимаете, о чем я?

— Понимаю.

Его глаза требовали более подробных объяснений.

— В самом деле, комиссар, после моего недолгого похода в сауну…

— С двух тридцати пяти до трех ночи. Ровно двадцать пять минут.

Анжела почувствовала, что краснеет.

— Я просто прошлась туда-обратно — только зря потеряла время. Сауна, очевидно, не работает по ночам. Так вот, после этого я вернулась к своему любовнику, и мы вместе провели остаток ночи. Вы знаете, что говорят о французских женщинах?..

— Моя жена была француженка…

Лицо комиссара стал еще более замкнутым. Словно какая-то маленькая неприметная дверца сама собой захлопнулась от сквозняка, вызванного одним-единственным, произнесенным на выдохе словом: глаголом в прошедшем времени. «Была».

— Sann!.. Как говорят у вас, вуаля!

Анжела не знала, как реагировать на этот неожиданный шутливый тон. Бьорн раскрыл перед собой ее паспорт и, делая громкие глотки, допил свой кофе.

Анжела не отрываясь смотрела, как ритмично движется кадык комиссара. Затем кадык замер. Послышался булькающий звук. Бьорн поднял паспорт на уровень глаз и всмотрелся в него с каким-то странным выражением лица.

— Анжела, я отлично знаю город, откуда ты родом.

Паспорт легко спланировал на стол. Бьорн сейчас напоминал медведя, который вдруг оказался перед мировыми запасами меда. Комиссар схватил Анжелу за руку и притянул к себе, вынудив ее встать. Затем сделал несколько шагов, таща ее за собой, и остановился у стены, сказав:

— Смотри.

Пытаясь изобразить на лице интерес, чтобы не разозлить своего нового знакомого, Анжела некоторое время смотрела на прикрепленную к стене фотографию.

Это был портрет, черно-белый, с нечеткими контурами. Улыбающаяся пара. В мужчине легко можно было узнать Бьорна, хотя с того момента, когда была сделана фотография, прошло, вероятно, лет двадцать. Он был таким же высоким, как сейчас, хотя не настолько грузным. На пожелтевшем снимке Бьорн выглядел таким же радостным, как жаворонок в весеннем небе. Одной рукой он обнимал молодую женщину, бережно, словно букет хрупких цветов, прижимая ее к себе.

Бьорн молчал. Анжела не пыталась привлечь к себе его внимание. Она прекрасно знала, что любая фотография, даже самая заурядная, хранит в себе некую истину.

Бьорн и его спутница, одетые в униформу, молодые и худощавые, стояли возле решетки, за которой виднелась церковь. Эта церковь была знакома Анжеле с детства. Да, именно там ее крестили. И вот перед оградой этой самой церкви стояла просто до неприличия счастливая пара. На фотографии не было надписи с указанием места и даты — она представляла собой обычный любительский снимок послевоенной поры. Ее отец делал такие снимки сотнями.

— Вот это новость, комиссар… — прошептала Анжела без всякой иронии.

«Папа, это твои шуточки? Ты мне подмигиваешь? Хочешь сказать, что ты здесь? Что ты все время со мной? Или это простое совпадение? Что делать с совпадениями?..»

Затем Бьорн слегка приоткрыл дверь, и на мгновение Анжела увидела длинный серый коридор.

— Йохансен!

Бьорн выкрикнул эту фамилию дважды, и после второго раза в коридоре показался его коллега. Йохансен был из тех заурядных людей, само упоминание фамилии которых вслух, да еще громко, кажется чем-то необычным.

Инспектор казался высоким и в то же время маленьким — такое впечатление создалось у Анжелы при первом взгляде на него. Вроде бы все с его фигурой было в порядке — нечто неправильное замечалось лишь в пропорциях. Ничего уродливого или нелепого, никаких конкретных недостатков. Хотя телосложение инспектора было, пожалуй, более хрупким, чем даже у Анжелы. Рядом с Бьорном он вообще выглядел, выражаясь математическим термином, исчезающе малой величиной. Лицо у него было по-детски розовым, белесые ресницы были редкими и короткими. Казалось, сама судьба избрала его на роль вечного доктора Ватсона. Светлые усы — без сомнения, объект постоянной бережной заботы — нависали над верхней губой, которую Йохансен часто прикусывал в минуты раздумья. На щеках заметна была россыпь веснушек, словно у девочки-подростка. Хрупкие руки свисали вдоль тела, чуть согнутые в локтях, словно он стеснялся их длины.

«Удивительно, как много сразу можно понять о человеке, если хоть ненадолго задержать взгляд на его физиономии», — подумала Анжела, между тем как оба полицейских о чем-то беседовали. Йохансену слабо удавалось скрывать свое изумление: казалось, он не уверен, в здравом ли уме его шеф, отдающий ему приказы.

Но, кажется, все уладилось. Бьорн, больше не обращая внимания на подозреваемую в убийстве Анжелу, распорядился отпустить ее — так же как и Жозетту, спавшую в соседнем кабинете. Вновь увидев крестную, девушка бросилась к ней и крепко обняла ее, не произнося ни слова, не радуясь и не плача. Бьорн велел дать им чистые пледы и снова вызвал глиссер.

— Не беспокойся, Анжела, — прокричал он с набережной ей вслед. — Я…

Продолжения она не услышала — глиссер быстро устремился в непроглядную темноту ее первого «дня» в этой стране вечного холода. Бьорн продолжал выкрикивать какие-то слова — судя по интонации, он хотел ее подбодрить. Затем его силуэт скрылся в облаке взметнувшегося снега и пропал из виду.

Анжела и Жозетта переглянулись и, не сговариваясь, рассмеялись почти беззвучным смехом, не слышным остальным за ревом мотора. Что на самом деле произошло? Ведь ничего? Какой-то мрачный фарс, вот и все. Нелепый, дурной сон…