Кровавое золото Еркета

Глава 1

июнь 1717 года

Надрывно, раскалываясь, болела голова. И сильно тошнило — желудок едва сдерживался от спазмов. Тут же пробудились мысли, и первая резанула острым клинком отточенной стали.

«Меня ведь убили — воткнули нож прямо в живот! Сергея Петровича тоже зарезали, я ведь успел это увидеть — чего им жалеть русского профессора, он ведь для них гяур проклятый! Больно как было! У еще живого кисть отрезали, и браслет стащили, мерзавцы. И за что убили то?! Пришли грабить, но зачем двух стариков резать?!»

Заданный самому себе вопрос остался без ответа. Вот только холодная рассудочность привыкшего к беспокойной жизни старого геолога потихоньку уняло суматошное биение бегающих мыслей. И как свирепая горная река, что играючи, как фокусник шарами, швыряется огромными валунами, но вырываясь на равнину, становится спокойной — так и мысли перестали метаться и потекли гораздо медленней.

«Ничего не пойму — почему могу думать?! Значит, я не умер?! Тогда, выходит, мне приснился жуткий сон. Так, странно — слышу ржание коней, ревут верблюды — я что, снова в экспедиции? Чушь, уже как десять лет никуда не езжу! Тогда почему лежу на кошме, и, судя по всему — весь искусан блохами. И на дворе лето, причем жаркое — не продохнуть. Или снова молодость вернулась, а все что произошло лишь сон, долгий и кошмарный сон? И нет никакого развала СССР, и я снова возьму в руки газету и прочитаю про «нашего дорогого Леонида Ильича». Ничего не понимаю, все так реально! Нужно проснуться и открыть глаза!»

Глаза удалось раскрыть — и потихоньку через мутную пелену проступил легкий сумрак палатки, подсвеченные через натянутое полотнище ярким солнцем. Вернулся и слух — и сразу же обрушилась какофония звуков, главную партитуру в них играли тысячи мух, что носились по нагретому воздуху, беспрерывно жужжа. Именно они, настоящий бич Азии, говорили о том, что на дворе стоит привычное жаркое лето.

«Не понял! Это не я!»

Немой вопль остался без ответа — сидевший на кошме человек оторопело уставился округлившимися глазами на собственную десницу, растопыривая пальцы. На запястье тускло блестел старинный браслет из потемневшего со времен серебра, с двумя «кровавыми» каплями рубинов.

«Рука не моя! А вот браслет мой собственный, родовой — и надпись иероглифами на нем та же самая, на тангутском языке — «кровь вернется». И тело не мое — вдвое моложе, едва за тридцать, может и под сорок годков, но не под семьдесят лет проживших, как было!»

Действительно — сидящему на кошме человеку было ровно тридцать три года, знаковый рубеж, что пролегает лезвием в жизни любого мужчины. Волевое лицо с черными усами, едва видимый шрам у виска, жесткий взгляд — последнего всегда опасаются враги, но он очень притягательно воздействует на женщин, те ведь инстинктивно ищут сильного защитника, стараясь спрятаться за его спину.

«Не понял — какие времена на дворе?! Ничего нет из современных вещей, привычных — от всего седой стариной отдает!»

Действительно, в шатре напрочь отсутствовало все, что свидетельствовало бы о 21-м веке. Ни одного сигаретного окурка, зажигалки или коробка спичек, измятой пачки или пластиковой бутылки — привычных примет технологической эпохи. Зато на столбе висел мундир из зеленого сукна с золотистыми галунами, какие носили в петровскую эпоху. На походном столике лежала треугольная шляпа с плюмажем, у задернутого входного полога лежали ботфорты — сапоги с высокими голенищами.

Да собственная одежда донельзя странная, такую он никогда не носил в жизни. Рубашка из тонкого полотна, с кружевами и открытым воротом — на первый взгляд женская, но это было бы ошибочным суждением, просто такова мода. Короткие штаны, чуть ниже колен, чулки на завязках.

«Ничего не понимаю — я не только в чужом теле, но и в чужом времени! Вон лежат три пистоля с кремниевыми замками, шпага с вычурным, в завитках, эфесом — никакая не бутафория, все настоящее, даже на вид массивное, и везде отметины от постоянного использования. Это самое настоящее оружие, а не театральная реквизиция!»

Человек простонал, попытался подняться, но не смог и снова рухнул на грязную кошму, лишившись немногих сил.

«Я не могу воспользоваться телом, оно мне неподвластно! Никогда бы не подумал, что после смерти могу стать частью другого человека, незримым свидетелем. Так, соображай быстрее, кто этот человек, в каком времени, и почему у него на руке родовой браслет.

С последним проще всего — девять против одного, что он мой предок, вот только кто?!

Пока непонятно. Мундир петровских времен, или чуть более поздних, императрицы Анны Иоанновны, но тут я не уверен. Оружие тоже соответствует эпохе — эта шпага боевая, почти палаш, а не для дуэлей, которыми любили колоть друг друга дворяне.

Тут надо сказать спасибо страсти к истории, которую привил мне отец, известный всему Узбекистану ученый. Он один из тех, кто предал жестокого хромца Тимура обратно земле, но было уже поздно — война ворвалась в нашу общую страну, испепелив ее. Кто же он, мой носитель, наделенный родовым проклятием, и носящий его на руке. Ведь это знак того, что носитель умрет насильственной смертью, которая неизбежно его настигнет — на себе проверил!»

Лежащий на кошме человек дернулся и снова открыл глаза — он явно приходил в себя.

— Кто у меня здесь, кто?!

Человек вопросил надрывно, схватившись руками за свою голову, прижав грубые ладони воина к пульсирующим вискам. И протяжно завыл, усевшись на кошме, и раскачиваясь.

— Как мне жить, как? Я верил в Ису, а он меня предал!

«Уймись, глупец — все в мире происходит по воле бога, он един, как бы не назывался в религиях — Аллах, Христос или Будда. И пути его сокровенны — значит, ему это было нужно, и он позволил тому вихрю утопить твою жену и дочерей. Я ведь только сейчас понял, кто ты есть!»

— Меня и так тут все знают — именуют меня Александром, князем Бековичем-Черкасским по титулу родовому. И выполняю высокую волю своего царя Петра Алексеевича!

«Идешь туда, не знаю куда, но за золотом, как аргонавты в старину?! Ты хоть знаешь, что этот твой Еркет, куда тебя царь-самодур отправил, тоже мне великий знаток географии?! Он в далекой Кашгарии, Семиградье иначе, земле уйгуров и дунган, там его Яркендом именуют. Отсюда четыре тысячи верст будет, если по прямой линии брать. А с дорогой и тропами, что по перевалам петляют, все шесть выйдет!»

— Ты бес, бес! Я стал одержимым! Как ты можешь знать то, что сам царь не знает?! Ты меня искусаешь, бес!

«Не бес, и не шайтан, прах тебя подери — объяснять долго, но я знаю эти места гораздо лучше тебя, твоего царя и всех сановников в Петербурге, сколько бы их там не было. И знаю намного больше о здешних краях, чем все европейцы вместе взятые!

Вы полезли туда, где вас не ждут и не хотят привечать! Вы не гости желанные, а завоеватели, что идут с оружием в руках! А в Хиве из тебя набьют соломой чучело, содрав с еще живого кожу!»

— Ты бес, преисполненный гордыней! А я уйду от тебя, уйду! Вернусь к вере отцов! Отрекусь от бога Исы, от семьи, меня в род свой принявшей! Отныне я Девлет-Гирей-мурза!

«Уймись, ты среди православных, раз мундир носишь! Тебя за одержимого и так принимают, а вероотступником быть не позволят! Нет им доверия — донос напишут царю и хана! Уймись!»

— Ты что мне говоришь, плевок шайтана…

Князь прижал ладони к виску, продолжая раскачиваться. Затем завыл, стал царапать себе лицо. И неожиданно бросился к столику, схватил пистоль, взвел до щелчка курок, поставив на полувзвод. Пистоль оказался заряжен, на полке насыпан порох. С исказившимся лицом князь поставил курок на боевой взвод, сунул дуло пистолета себе под челюсть.

— Я вышибу тебя из своей головы, бес!

«Уймись! Ладно, не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! Выбора у меня нет, а посмотреть на новый мир охота!»

Неожиданно глаза князя остекленели, рука ослабла, и пальцы расцепились на рукояти. Пистоль упал на кошму, взведенный курок ударил по огниву и грохнул выстрел…

Глава 2

— Потеряв супругу и двух любимых дочерей, князь Александр обезумел от горя и расцарапал себе все лицо. Вот уже третий день не ест, ни пьет, только воет беспрерывно. Зарядил пистоли и грозит прострелить голову любому, кто попытается войти к нему в шатер. Денщик и два брата сидят близ него денно и нощно, почтенный Ходжа Нефес — они боятся, что в припадке печали князь наложит на себя руки.

Князь Михаил Самонов, в расшитом серебряными позументами кафтане — все же был астраханским губернатором, перед назначением в отряд князя Бековича-Черкасского — горестно всплеснул руками. Он был беком из персидской провинции Гилянь, вот только пришлось бежать с родины, когда узнал, что против него заплелись гнусные интриги при шахском дворе, и повелитель приказал его казнить. Принимать смерть как-то не хотелось, и он на купеческом судне отплыл в Астрахань, ища покровительства у молодого царя Петра. Отнеслись к нему радушно, правда, пришлось принять христианство — зато титул признали, переиначив бека в князя. Понятно, что с родовитыми Рюриковичами он и рядом не стоял, но все же находился в равном положении с татарскими и кавказскими мурзами, грузинскими князьками и молдаванскими боярами, что сбежали в Московию после неудачного для царя Петра Прутского похода 1711 года.

Последние четыре года он только и думал, что ухватил за хвост сказочную Жар-птицу, и вот-вот вытащит золотое перо. Все дело в том, что его собеседник, тоже беглый, но уже туркмен Ходжа Нефес, прибыл в Астрахань просить покровительство у русского царя. И рассказал, что новым хивинским владыкой стал Шергази-хан, и положение его на престоле оказалось крайне непрочным. Старейшины трех десятков племен, которых называли инаками, признали его власть, но в то же время вели себя совершенно самостоятельно, угрожая новоизбранному хану мятежами и оказывая чуть ли не открытое неповиновение. Так что не пожелавший становится в их руках полной марионеткой, Шергази-хан мог надеяться лишь на получение помощи извне, от влиятельных правителей соседних стран.

А вот с этим у него были значительные трудности. Все дело в том, что с бухарскими эмирами хивинские ханы исторически враждовали, хотя происходили родом от младшего брата легендарного Батыя Шибана, сына Джучи, что являлся первенцем «Потрясателя Вселенной» Чингисхана. В прошлом род Шибана разделился — Арабшахиды взяли власть в древнем Хорезме, а Шейбаниды закрепили за собой земли в Мавераннахре, не менее влиятельной и старинной области, в которую в свое время вторгался знаменитый завоеватель Искандер «Двурогий» — так называли Александра Македонского.

И резались между собой «чингизиды» весьма увлеченно, мирясь на какое-то время, если дела у них начинали идти скверно. Силы были практически равные, хотя Хорезм, после разгрома его Чингисханом, за четыре прошедших века едва восстановился, да и населения в нем было втрое меньше, чем у соседа — эмира «Благородной Бухары».

С севера и юга, охватывая полукольцом, наседали кочевые племена казахов «младшего» ЖУЗа, и воинственных туркмен. Впрочем, наскоки и набеги шли вяловато, и без сильного натиска, степнякам «кайсакам» самим приходилось отбиваться. С запада и севера их начали теснить своими городками подданные московского царя — яицкие и сибирские казаки, башкиры и калмыки хана Аюки. А с востока приходили тысячи конных воинов в железной броне — Джунгарское ханство объединенных ойратских племен оказалось для казахов страшным и могущественным врагом, захватившим большую часть восточных земель «серединного» ЖУЗа. Джунгары успешно воевали даже против китайских полков, что были отправлены против них из «Поднебесной» империи Цин.

Туркменам приходилось не слаще — в северную часть древнего Хоросана постоянно вторгались войска персидского шаха и воинственные афганцы, громя кочевья и поселения, безжалостно грабя, разоряя, предавая все «огню и мечу», захватывая полон.

В общем, кровавое «веселье» по всей «Великой Степи» и южным песчаным пустыням шло уже довольно долго, прерываясь на короткие перерывы, когда то или иное государство или племя полностью исчезало из жизни. Не по своей воле, разумеется. Или вырезалось поголовно, либо продавалось в рабство. Захваченные земли немедленно делились между сильными соседями, и войны снова развязывались…

Момент для Русского царства оказался очень удобный — обеспечить себе влияние в Средней Азии можно было опосредованно, поддержав слабого властителя против его мятежных подданных. Так что заторопился князь Самонов вместе с Ходжой Нефесом в Либаву, где тогда находился царь Петр. И рассказал туркмен монарху удивительную историю.

То ли два, или полтора века тому назад несла река Амударья свои воды в море Каспийское, которое еще Хвалынским именуют. Но хивинцы построили на ней плотину и отворотили ее от моря, повернув в сторону озера, которое Аралом именуют. Отчего последнее наполнилось до краев, и бежали люди, бросив городки и поселения, над которыми сейчас гуляют волны, а порой бушуют шторма — ибо размерами это озеро стало походить на море дивное, среди пустыни раскинувшееся.

А если по той реке вверх идти, к горам, то за вершинами есть место, Еркетом именуемое, и там золота видимо невидимо, кошмы в реку бросают, и с трудом вынимаю, напрягая руки — настолько тяжелыми они становятся от золотых крупинок.

Петр Алексеевич удивился рассказу, но не сильно. Оказалось, что ранее за год ему сибирский губернатор князь Матвей Гагарин поведал о сем таинственном Иркете тоже, да и «дарья», то есть река, тоже присутствовала. И государь, отчаянно нуждаясь в золоте, принял меры.

В далекий Тобольск за Уральскими горами был отправлен полковник Бухгольц, которому было приказано набрать три тысячи ратных людей, с которыми отправиться по Иртышу вверх, к истокам и там найти город Еркет. И летом 1715 года экспедиция вышла в путь, пройдя полторы тысячи верст по реке, построили у соленого озера Ямышевскую крепость. Вот только зимовка оказалась погибельной — пришло войско джунгар и окружило русских. Те отчаянно отбивались, но в апреле прошлого года покинули крепость и вернулись обратно в Тобольск — семь сотен изможденных лишениями людей из тех трех тысяч, что пошли в сей несчастный поход. Новости об этом злосчастье Самонов узнал только в этом мае, собираясь в свою экспедицию вместе с Бековичем-Черкасским.

Кабардинский князь, капитан лейб-гвардии Преображенского полка, по своему чину полковнику равный, почти одновременно с Бухгольцем был отправлен в Астрахань. Там почти два года готовил экспедицию в далекую Хиву, основывая на восточном побережье Каспия опорные пункты для закрепления края. Все было готово, и казаки сушей, а войска морем отправились на казачий городок Гурьев в устье Яика, дабы оттуда пойти всей силой через огромную степь, чтобы добраться до Хорезма. Там Михайло Самонов думал обрести себе счастье и вожделенное богатство…

Но все надежды рухнули, и теперь три дня князь пребывал в полном расстройстве чувств. При отплытии русской флотилии из Астрахани, Бековича-Черкасского провожала супруга. Княгиня была дочерью воспитателя царя Петра, князя Бориса Голицына, и плыла на лодке вместе с отроковицами и сыном. Проводила в море и по возвращении на Волге налетел вихрь и опрокинул дощаник — жена и дочери князя утонули, а сына спасли рыбаки. И гонец со скорбной вестью отправился в Гурьев, нахлестывая коней. И прибыл лишь на день позже князя, и тот был настолько потрясен известием, что вот уже три дня доносились из его шатра стоны, вскрики да горестный плачь. И эта трагедия была воспринята во всем русском войске очень серьезно — слишком дурная примета, чтобы выступать в поход.

— Я сам огорчен до глубины души, княже, — Ходжа Нефес поклонился, все же по своему положению он был ниже принявшего христианство перса, хотя являлся выходцем из знатного туркменского рода.

— В поход выступать не стоит, князь Александр не в силах вести войска. От горя впал в безумие и еще вчера отрекся от принявшего его рода, назвавшись Девлет-Гиреем. Да, он по крови своей «чингизид», из славного рода Тука-Тимуридов, имеет полное право на любой ханский престол, будь правоверным. Но вот так громко заявлять о себе, настолько громогласно, пожалуй, все же нельзя.

— Лейтенант флота Кожин, что остался в Астрахани, уже объявил князя вероломным отступником и изменником, что замыслил передать русское воинство хивинцам. А тут такие крики, которые слышат многие. Государю Петру Алексеевичу о том непременно доложат.

Перс поджал губы — ситуация выходила и для него крайне неприятная. Казаки могут заподозрить его самого в тайном отступничестве, а это чревато большими сложностями. А ведь поход может и не состояться — и многие служивые люди вздохнут с нескрываемым облегчением. По лагерю ходили слухи, что хивинцы ждут русских в силах тяжких, собрав большое войско. Кроме того, сейчас июнь — самое жаркое время года, и любая затяжка с выступлением приведет к тому, что трава выгорит, и может начаться падеж лошадей. Да и колодцев на караванной тропе не так много, и вода будет большой проблемой — а без нее в пустыне не выжить.

— И что мы будем делать, сиятельный князь…

Вопрос туркмен не успел проговорить, как осекся — в шатре Бековича-Черкасского прогремел выстрел…

Глава 3

Помогите встать, что-то я ослабел за эти дни…

Голос князя прозвучал глухо и еле внятно, словно он впервые начал разговаривать — слова давались ему с трудом. Сиюнч и Ак-Мурза кинулись вперед и подхватили старшего брата под руки. Ноги, казалось, того не держали, но с каждым проделанным шагом Александр чувствовал себя уверенней. И, властно, поведя плечами, отстранил младших братьев — те покорно отступили, преданно смотря на князя.

— Прибраться! Яицких атаманов ко мне немедленно! Мы скоро выступаем в поход на Хиву!

Отрывистый голос предводителя, сухой и безжизненный, но властный, моментально привел суетящихся в шатре людей в полное повиновение. Кабардинцы тут же выбежали из шатра, а денщики живо засуетились. Порядок был восстановлен, а самого князя быстро переодели в чистое исподнее, помогли облачиться в мундир — на груди блестела серебром нагрудная бляха гвардейского горжета.

— Оставьте меня!

Хотя приказ прозвучал еле слышно, но оба денщика и старый слуга-кабардинец выскочили из шатра быстрее, чем легендарный джинн из бутылки и князь остался один. Никто не заметил горячечного блеска в глазах Бековича-Черкасского, и на изменившиеся интонации в его голосе, сочтя это последствием перенесенного горя — ведь всем известно, как оно порой ломает людей, изменяя не только их облик, но и поведение. А тут такое несчастье обрушилось, что в пору с ума сойти.

— А ведь получилось, — удовлетворенно прошептал князь, — теперь он это я, а я, соответственно, это он. И что интересно, его память во мне полностью, вот только открывать ее опасно — сразу видение жены и дочек приходит, с ума начинаешь сходить. Так что дверцы шкафа лучше держать закрытыми, да еще подпереть, чтобы случайно не распахнулись, а все необходимое доставать через верх, откинув крышку. Другой аналогии как-то не подберешь сразу, но эта более-менее подходит. И что отнюдь не смешно, а совпадением трагично — я ведь по отцу тоже Бекович, и по имени Александр, только Рашидович, если по русской традиции брать с отчеством.

Бекович прошелся по шатру, несколько раз присел, ощущая, что тело ему полностью подвластно. И раскрыл ларец, достав оттуда несколько свернутых бумаг, с подвешенными на шнурках печатями. Развернул одну из них, и как оказалось, самую важную. По ней шла резолюция — «Быть по сему», а внизу короткая подпись — «Петр».

Развернув царский указ, Бекович принялся его читать про себя. Внимательно просматривал текст повеления, и понимал, что теперь предстоит сделать. Ведь одно дело читать историческую литературу об этом злосчастном походе, а другое работа с «первоисточниками», как сказал бы его знакомый преподаватель с кафедры истории КПСС в начале 1970-х годов, когда ему довелось учиться в университете.

«Князю Черкасскому данные пункты, от Его Царского Величества, и по оным как поступать, будучи в Хиве:

1. Надлежит над гаваном, где бывало прежде устье Аму-Дарьи реки, построить крепость человек на тысячу, о чем просил и посол Хивинский.

2. Въехать к Хану Хивинскому послом, а путь иметь подле той реки и осмотреть прилежно течение оной реки, також и плотины, ежели возможно оную воду паки обратить в старый пас; к тому же прочие устья запереть, которые идут в Аральское море, и сколько к той работе потребно людей».

Бекович усмехнулся, разгладил пальцем усы — читать такой текст оказалось интересно. Не выдержав, хмыкнул:

— Царь Петр мог бы устроить экологическую катастрофу с Аральским морем на два с половиной века раньше. В принципе затея интересная — замена Каракорумского канала на протоку в озеро Саракамыш, а потом по руслу Узбою пустить воды в Каспий. Вот только вся штука в том, что такое технически невероятно сложно. И не только бесполезно это занятие, но и вредно в самой своей сути — драгоценная вода канет в песок.

Сейчас старый профессор в новом своем облике прекрасно понимал, что затея со строительством крепости на косе в Красноводском заливе, не самодурство Бековича-Черкасского. Выпор пал на абсолютно неприемлемое для жизни место — ведь там не имелось пригодной для питья воды — не от глупости кабардинского князя, в которой его упрекал лейтенант Кожин, а являлся скрупулезным выполнением царского повеления. Впрочем, самоуверенный и заносчивый моряк мог там еще несколько лет пресную воду искать, пока бы даже для самого тупого не дошло — ее там просто нет, да и быть не может. Только опреснители ставить, но то задача только для будущих времен, с иным уровнем технических возможностей, которые появятся только через полтора столетия.

«3. Осмотреть место близь плотины, или где удобно, на настоящей Аму-Дарье реке для строения ж крепости тайным образом; а буде возможность будет, то и тут другой город сделать».

— Толмача толкового и умного советника у тебя нет, царь Петр Алексеевич. И образование нормальное отсутствует. Первый тебе бы объяснил, что «дарья» и есть река, а так тавтология получается — «экономика должна быть экономной», как сказывал незабвенный Леонид Ильич, а «масло масляным», как приговаривали во времена Горбачева, — усмехнулся Бекович, вот только глаза его сузились от едва сдерживаемого гнева.

— Вот только хивинского хана или бухарского эмира за конченных дебилов держать не нужно — ни один нормальный правитель независимого государства не станет спокойно смотреть, как на его земле чужеземцы начнут крепости свои ставить, чтобы потом за глотку взять. Европейцы завсегда слишком самоуверенными были, смотря на другие народы как на дикарей. И это не от образования, не от культуры — от наличия пулемета, как приговаривал Рерьярд Киплинг.

Бекович прикрыл глаза, пытаясь сдержать гнев. Бывая в Москве он, будучи заместителем министра, порой сталкивался там с такими «товарищами», которые относились к коллегам из Средней Азии с плохо скрываемым высокомерием, примерно как англичане к туземцам. А ведь первые цивилизации появились именно в Азии, в зоне «междуречий», где основой жизни являлось поливное земледелие со строительством сложных ирригационных сооружений. Таких древнейших государств, появившихся за три десятка веков до явления Христа, было несколько, можно перечислить только главнейшие — на берегах Янцзы и Хуанхе, Инда и Ганга, Евфрата и Тигра, Амударьи и Сырдарьи. Да еще Нил, что совсем близко примыкает.

Все дело в том, что при поливном земледелии требуется участие всех жителей, для проведения масштабных работ — рытье и содержание каналов и арыков — настоятельно нужна организационная составляющая, такая как государство, причем централизованное.

Последнее несло культуру и прочее — письменность и школы, строительство и архитектуру, регулярную армию с боевыми колесницами и слонами, деньги и торговлю, города и ремесло, искусство в конце-концов. И это в то время, когда предки англичан, немцев и прочих там шведов прятались в лесах, носили на себе шкуры, и пребывали в первобытной дикости, в которой еще несколько тысячелетий оставаться будут.

«4. Хана Хивинского склонять к верности и подданству, обещая наследственное владение оному; для чего представлять ему гвардию к его службе, и чтоб он за то радел в интересах наших.

5. Буде он то охотно примет, а станет желать той гвардии, и без нее ничего не станет делать, опасаясь своих людей, то оному ее дать сколько пристойно, но чтоб были на его плате; а буде станет говорить что перво нечем держать, то на год и на своем жаловании оставить, а впредь чтоб он платил».

Александр Бекович прикрыл глаза, зло усмехнулся. Взял из банки тлеющий фитиль, раздул его, раскурил заранее набитую денщиком трубку с длинным чубуком — князь пристрастился к курению, так как в окружении Петра сия вредная привычка буквально насаждалась.

Негромко прошептал, не скрывая сарказма:

— Неужели царь сам верит в то, что написано?! Если так, то он, как правитель, должен понимать, что ни один азиатский владыка, особенно мусульманин, не удержится на престоле, если его единственной поддержкой будут только иностранные штыки?! Даже англичанам подобные трюки не удавались и веком позднее, а ведь методики их были куда искуснее, и действовали более изощренно и коварно. Так что советникам действительно головы отрубить нужно — они дурные, и пользу не принесут, один вред о них только ожидать приходится. Хотя…

Князь затянулся табаком, пыхнул дымком. Задумался, кривая улыбка заиграла на губах.

— Царь ведь скуп, да и денег в казне нет, приписка одна о годичном содержании многого стоит. Да и войск выделено недостаточно для полномасштабной войны, а вот в авантюру пуститься вполне хватит. Половина воинства казаки и бывшие шведские драгуны, русская пехота в крепостях оставлена и там вымирает от безводья и непривычного климата. Такое ощущение, что царь их заранее всех списал в убыток — выгорит дело, то хорошо, а погибнут — и не жалко. Как там ему фельдмаршал Шереметев сказал после взятия Орешка — «бабы еще нарожают»!

Бекович покрутил головой — отряд пущен на убой, одно плохо — он им командует и перспективы не просто туманные, они смертью попахивают, большой кровью и жуткими муками.

— Ладно, потом будет время крепко подумать. Пока посмотрим, что мне тут дальше предписывают…

Глава 4

— Эти урусы задумали начать войну, говоря мне о своем миролюбии. Но колючку с ядовитым шипом даже в мягкой кошме не спрячешь — она обязательно уколет!

Здесь, в зеленом саду, под сенью персиков, всегда хорошо думалось — повелитель Хорезма, Шергази-хан сидел на ковре и размышлял. А ситуация нравилась ему все меньше и меньше — на Хиву с каждым днем надвигалась неминуемая война…

Благословенна земля омываемая водами Джейхуна — дарованной для спасения людей Амударьи. С ледяных вершин Памира, «крыши мира», срываются стремительные ручьи, сила которых наполняется тающим льдом. И спускаются они хрустальными лентами, а вода прозрачней любого стекла, что может сотворить даже самый умелый стекловар. Но сплетаясь с другими ручьями, появляются уже горные реки, наполненные яростной силой — течение становится свирепым, оно играет огромными валунами как булыжниками, которые дехканин выкапывает на своем маленьком поле и откидывает со своей земли в сторону.

И с расстоянием сливаются в Амударью горные потоки, которые таджики почтительно именуют Пянджем и Вахшем за их буйный нрав. И вырвавшись на равнину, общая река уже потихоньку теряет свой норовистый характер. Но в нее впадают новые притоки, что вырываются с предгорий — справа Зеравшан, Карусу и еще три «дарьи». А слева, от афганских гор один Кундуз, чье извилистое русло проходит по Бамианской долине, где стоит каменный исполин — воплощение Будды, высеченное в скале.

Лишь приняв в себя все притоки, и отдавая свою воду в многочисленные арыки, Амударья с каждым фарсахом становится покладистой и доброй, как самая любящая и возлюбленная жена. И только течение несет к далекому Аралу песок и ил, а в половодье вырванные с корнем растения и деревья из тугайных зарослей, что окаймляют ее пологие берега. И пусть вода грязная, но она является самым главным богатством в Мавераннахре и Хорезме — без ежедневных поливов земля была бы выжжена лучами жаркого солнца. А потому темные воды Джейхуна воистину благословенны, и когда желтые пески пустыни отражаются под слепящими лучами на речной глади, то она кажется людям золотистой, наполненной до краев золотым песком.

Но даже в Хорезме, где Джейхун уже тихая и спокойная, случаются катаклизмы, от которых гибнут занесенные песком города и многие тысячи людей ищут спасения в других местах. Это происходит в момент самого высокого половодья Амударьи — мощное течение может выплеснуться из берегов, и устремится в сторону, пробивая себе новое русло. И река уходит от городских стен, порой на несколько фарсахов — а это целый день ходьбы по пескам для человека. Или произойдет сильное землетрясение, а в этих местах они обычное дело — так полтора века тому назад Амударья отвернула к Аралу, наполнив огромную котловину озера. А один из ее рукавов перестал впадать в озеро Саракамыш, из которого вытекала в сторону Каспия река Узбой, старое русло которой сейчас занесено песком. И беда пришла в те края — тысячи туркменских кибиток покинули насиженные места, люди стали искать спасение среди бескрайней пустыни, которая всегда жестока попавшим в беду, а соседи порой настроены крайне недружелюбно.

Да спасет Аллах от такого несчастья!

На этой земле нужно беспрестанно трудиться — для орошения полей нужна вода, и люди круглыми днями роют или чистят анхоры — большие каналы, от которых уже отходят во множестве арыки. От Амударьи они порой отходят на фарсах, а то и более, а ведь это восемь русских верст. Но люди не зря работают от рассвета и до заката, лишь в самое жаркое время дня прячутся под деревьями от ярких лучей солнца.

Полив земли преображает любое, прежде пустынные место, в цветущий оазис, который щедро вознаграждает дехкан за их кропотливый и тяжкий труд под жгучими лучами солнца. И радуя душу плодами урожаев, которые здесь убирают дважды в год.

На половине всех земель, отвоеванных у пустыни, вызревала золотистая пшеница. За нею приходили караваны даже из казахских и афганских земель — больно нравилась купцам отборное хорезмское зерно, из которого выпекаются в тандырах вкусные лепешки с семенами кунжута. После уборки первого урожая дехкане тут же сажали джугару — сорго — семена шли в пищу, а стебли на корм скоту.

Еще четверть земель шло под бахчи и огороды. На всю Среднюю Азию были знамениты хорезмские дыни — всякие разные по цвету, по размеру, по насыщенности сладкого вкуса — от них буквально зависела жизнь всего населения. Кусок лепешки и половинка дыни — вот обычный завтрак и обед дехканина. С ними не нужен кропотливый и надрывный труд, с посадкой семечек справлялись и старики. Но как только дыни наливались, вот тут нужен был глаз да глаз. Мальчишки могли прихватить — им всегда кажется, что у соседа урожай слаще, чем в своем огороде. Настоящим бичом были лодочники — проплывая по архану, трудно удержаться от соблазна покидать в лодку десяток-другой крепких и больших дынь, которые хранятся долго. Если самому уворованное завялить, то большой и сытный припас на зиму будет, причем совершенно бесплатно, задарма.

Рядом с дынями высаживали тыквы — огромные и сладкие, их очень любили все от мала до велика. Как и зеленые полосатые арбузы, сочная красная мякоть которых хорошо утоляла жажду. А на огородах выращивали овощи, один перечень которых мог бы занять грядку, если сажать только по одному. Длинный зелеными стрелками лук, крупный чеснок, розовая морковь, красный жгучий перец — без него не готовилось ни одно блюдо, если основой было мясо или рыба. А еще кунжут, репа, фасоль, редька, огурцы, маш, свеклу и многое другое, что только могло вырасти на этой благодатной земле, по обоим берегам Амударьи.

На оставшейся четверти тарпанов сеяли ячмень, овес и просо, терпеливо взращивали рис — а как быть без традиционного плова, что подавался рассыпчатыми горками на блюдах, настолько больших, что сидеть вокруг их мог целый десяток проголодавшихся людей.

Выращивали хлопчатник — из белых комков ваты делали превосходные ткани, очень нужные в жарком климате Хорезма и Мавераннахра — легкие и прочные. И коноплю взращивали, и марену, чтоб ткани окрашивать в любимый жителями красный цвет. А также стояли целые рощи тутовника, где из куколок шелкопряда, попавшего в Хорезм из далекого Китая, ткачи делали великолепный шелк, за который платили золотом.

Зелень садов накрывала кишлаки, спасая жителей от жары в тени под густыми кронами. И дарила чудные плоды, равных которым не было ни в далекой Турции, ни в ближней Персии, ни в соседней Бухаре. Замечательные яблоки в Хазараспе, груши и гранаты в Хиве, которые славились на всю округу, большие сочные персики, инжир — легендарная библейская смоковница. Хурма, алыча, да еще абрикос — как жить без кураги и урюка, даже малая горсть способна утолить лютый голод.

Великолепны сады Хивинского ханства — его законная гордость, услада и для взора, и для лакомства, жизнь без них покажется любому правоверному горькой и несчастной.

На этой благодатной земле, славной своими плодами, высятся стены знаменитых городов, с минаретами и куполами мечетей, с десятками медресе, с сотнями ремесленных мастерских. Самый древний из них Хива — «Вечный город», известный всему миру Рим, основанный легендарным Ромулом, лишь чуть старше нынешней столицы ханства. Город вырос возле колодца Хейвак, известного своей удивительно чистой и вкусной водой. А колодец этот по легенде выкопан по приказу Сима, сына библейского патриарха Ноя, что сотворил ковчег, переживший Потоп.

А до того столицей являлся знаменитый Гургандж, погибший пять веков тому назад в ходе долгой осады и штурма. Нынешний город Куня-Ургенч стоит рядом с развалинами древней столицы Хорезма, и тоже гибнет — но тут от него отошла своенравная Амударья, оставив жителей без воды. Потому прозван он «старым», ибо новый Ургенч основали переселившиеся оттуда жители, со слезами горя на глазах, оставив дома и мечети.

Все есть в Хивинском ханстве, кроме одного — золота и серебра, нет на землях этих драгоценных металлов. Ремесленников много, они могут сделать все, что душе угодно — шорники, ткачи, кожевенники, оружейники, кузнецы и прочие, но почти нет ювелиров. Да и деньги в ходу бухарские — своих таньга в Хорезме давно не чеканят. Но и без этого врагов за глаза хватает, вот и лезут со всех сторон желая поживиться накопленными за стенами городов богатствами. И так уже две тысячи лет с лишним, как вторгаются на земли Хорезма разные завоеватели, желающие хорошо пограбить здешних жителей, и увезти плоды их труда.

Первыми приходили персидские цари — Кир, Камбиз, Ксеркс, Дарий — всех ушли ни с чем. За ними явился знаменитый Искандер — завоевав Мавераннахр, но Хорезмом не овладел. И так прошла тысяча лет, пока пять веков тому назад не пришел свирепый Чингиз-хан, и погибло все государство хорезмшахов. Семь месяцев отчаянно защищался древний Гургандж, но был взят штурмом — и каждому из завоевателей достались рабы, среди которых были умелые ремесленники. Погибли города, посевы вытоптаны, плотины и арыки уничтожены, сады вырублены — обезлюдела земля.

Прошло почти два века, Хорезм залечил раны, но тут явился жестокий «хромец» Тимур, и новое разорение, от которого удалось оправиться только через столетие. Но теперь настала очередь страдать и другим — легкая хорезмийская конница наводила ужас, и крика «хивинцы идут» было достаточно, чтобы трепетали афганцы и персы, бухарцы и туркмены, кокандцы и казахи, нещадно избиваемые. Вот уже двести лет, как Хивинское ханство жило регулярным грабежом своих соседей, ходило на них в походы столь же постоянные, как половодье Амударьи…

— Гяуры решили сходить на нас в поход, — на губах Шергази-хана появилась зловещая улыбка. — Ну что ж — судьба их будет незавидной!

Глава 5

— Эх, Петр Алексеевич, нельзя же так напролом, и нахрапом — Восток дело тонкое, как сказал один киногерой. Хотя, как говорят сами русские, что наглость второе счастье!

Бекович покачал головой, читая строчки царственной инструкции, и удивляясь, как можно отдавать столь неадекватные ситуации поручения, ведь даже попытка выполнения любого из них моментально насторожит хивинцев. Ибо сильный о помощи и содействии собственным шпионам никогда не просит, сам ищет варианты.

«6. Ежели сим, или иным образом склонится Хивинский Хан, то просить его, дабы послал своих людей, при которых и наших два человека бы было, водою по Сыр-Дарье реке в верх до Иркеты городка, для осмотрения золота.

7. Также просить у него судов, и на них отпустить купчину по Аму-Дарье реке в Индию, наказав, чтобы изъехав ее, пока суда могут идти, и оттоль бы ехать в Индию, примечая реки и озера, и описывая водяные и сухой путь, а особенно водяной к Индии той или другими реками, и возвратиться из Индии тем же путем; или ежели услышит в Индии еще лучший путь к каспийскому морю, то оным возвратиться и описать.

8. Будучи у Хивинского Хана, проведать и о Бухарском, не можно ль его, хотя не в подданство, ежели того нельзя сделать, но в дружбу привести таким же манером: ибо и там також Ханы бедствуют от подданных».

Бекович только покачал головою, прочитав текст. Пробежался глазами по оставшимся пяти пунктам. Там была роспись назначенных в дело людей и потребных средств. Абсолютно недостаточных для полноценного военного похода, и совершенно избыточных для любой мирной миссии и ведения дипломатических переговоров.

Именно эта неадекватная оценка обстановки русским государем в конечном итоге приведет к гибели Хивинскую экспедицию.

— Все бы хорошо, диагноз установлен правильный. Одно плохо — его патологоанатом поставил над твоим трупом, с которого шкуру содрали. И что же мне делать, если со вторым извечным русским вопросом «кто виноват» я самостоятельно разобрался.

Князь покрутил головой — ситуация казалось безвыходной. Хивинцы ждут врага, причем они вероятней всего знают цели похода. А потому уже готовят жаркую встречу. А перевес в силах на их стороне, причем значительный, и рассчитывать на победу не приходится.

— Идти нельзя, это гибель, — Бекович покачал головой. И после мучительной паузы произнес:

— Но если я не пойду, то будет неминуемая царская немилость в лучшем случае. А в худшем просто казнят за трусость, ведь денег на все приготовления потрачено свыше двухсот тысяч рублей. Такие расходы Петр мне не простит никогда, забьет в колодки!

Дилемма была ужасной, и, раскурив очередную трубку — табак напрочь заглушил чувство голода — Бекович тряхнул головой, и ударил кулаком по столбу, не сдержав выплеска эмоций.

— Я пойду! Знаю эти края, прошел их вдоль и поперек, дух мой привычен, а новое тело не подведет — молодое и крепкое. И в отличие от своего «альтер эго» я прекрасно понимаю все сложности, и тот факт, что остаться в живых практически невозможно. Но тогда пусть хивинцы запомнят накрепко мой поход и сами умоются кровью!

Выругавшись, Александр уселся на стул и только сейчас увидел большой штоф зеленого стекла, емкостью так литра на полтора, спрятанный за накинутыми на кошму подушками. Достал его, покачал в руке приятную тяжесть, прислушался к бульканью — осталось примерно четверть.

— Так вот князь чем занимался эти трое суток — сходил с ума и топил горе в зеленом вине. Причем заповеди пророка не нарушая, — принюхался и ощутил легкий запашок сивухи и каких-то трав, скорее всего аниса, от запаха которого гибнут клопы, вши и тараканы.

— На самогоне все пьется, — Бекович вытащил пробку и отхлебнул приличный глоток — по крепости градусов тридцать. Но арак и рядом не стоял, хотя туда анис тоже щедро добавляют — для всех случаев жизни травка, и лекарство, и яд, и какао заменит при случае. В студенческой юности приходилось пить даже жуткое пойло, нормы, изложенные в Коране, коммунисты не соблюдают. Сам он был атеистом, но воленс-ноленс, за последние тридцать лет пришлось немного мимикрии внимания уделить.

— Хорошо пошла, — вытер губы платком — не расшитым же золотым галуном обшлагом вытирать. На душе полегчало, а мысли понеслись гораздо быстрее — он стал прикидывать возможные варианты, идти на убой не собирался. Если нельзя одержать победу, то нужно хотя бы выжить, но лучше вернуться обратно с прибытком. Хивинцы, на треть кочевники, грабят всех в подряд, можно сказать, живут разбоем как русские казаки в это время, и богатств за стенами своих городов накопили немало. И если их хорошо тряхануть, то немало ценностей вывезти можно, по самым приблизительным прикидкам, счет может пойти если не на миллионы, то на сотни тысяч полновесных рублей, причем в золоте и драгоценностях.

— Так, населения там тысяч двести пятьдесят, может быть чуть больше, но не триста тысяч — столько народа там вместе с рабами не наберется. Ладно, округлим до этой суммы. Две трети узбеки, четверть туркмены, оставшаяся десятая часть приходится на каракалпаков и казахов. Половина населения оседлое, сарты — почти все они узбеки, живут в долине и в городах. Военному делу не обучены, с них три шкуры налогами дерут, ни один хан в здравом уме вооружать их не станет. Так что полтораста тысяч народа из подсчетов выходят, они в войнах не участвуют.

Александр раскурил очередную трубку. В отличие от русских, в Средней Азии все прекрасно знали и понимали всю подоплеку с походом князя Бековича-Черкасского, который рассматривали как завоевательный. А русские историки, да и советские, чтобы оправдать неудачу, всячески увеличивали на бумаге численность хивинцев и в конце-концов дописались, что против трех тысяч воинов экспедиционного отряда коварные азиаты выдвинули чуть ли не 24 тысячи легкой конницы.

Да если бы хивинцы имели восьмикратный перевес в том первом трехсуточном сражении, то все бы незадачливые завоеватели остались навечно лежать у Карагача под жарким солнцем.

— Из оставшейся части скидываем также всех стариков, женщин, детей, мулл, рабов в кочевьях, чтобы получить искомые десять процентов — это и будет мобилизационный ресурс Хивинского ханства. Что-то около пятнадцати тысяч воинов, в подавляющей массе конных степняков. И это максимальная цифра — больше не собрать никак, и то столько в поле одновременно вывести невозможно. Вернее будет считать тысяч на десять войско, ибо треть общего состава это внутренние караулы в городах, на дорогах стражники, отдаленные гарнизоны — оголять бухарскую границу Шергази-хан не станет, да и от кочевий казахов и туркмен нужно тоже обязательно поберечься. Народец там лихой, и, узнав о проблемах соседа, своего шанса обогатиться за его счет никак не упустят.

Бекович покачал головой — все же 9-10 тысяч конных воинов, с детства выросших в седлах, имеющие опыт набегов и разбоев, привычных к здешнему жаркому климату — слишком серьезная сила, чтобы ее недооценивать. И что скверно — у них превосходный конский состав, знаменитые текинцы одна из лучших пород в здешних краях. И эти лошади не будут измучены переходом, как казачьи, а, значит, маневренная война практически обречена. Так, контратаки возможны, но не больше.

— Так, думая голова, папаху тебе новую саблей раздобуду!

Опыт соответствующий у Бековича имелся, пусть в ином времени, и совсем на иной земле. По окончании военной кафедры университета, он отдал долг родине в лейтенантском звании — «пиджаков» в 1970-е года гребли в армию без разбора. Три года пролетели быстро, причем тянул службу в инфантерии, хотя собственные ноги там уже давно заменил «железный конь» в виде БТР-60, а затем оказался в штабе округа в одном из интересных отделов — все же знал почти все местные наречия.

После увольнения в запас, но уже старшим лейтенантом, занимался тем, чему учился — ездил в геологические экспедиции не только по Туркестану, но и побывал за «речкой» — в сопредельном Афганистане. После того как короля свергли, и тот остался в Швейцарии, а к власти пришел Дауд, ставший сердаром — что афганского лидера, что позже туркменского, всех их очень тянуло на пост «вождя», ведь таковы вековые традиции Востока. А через год после Саурской революции снова призвали в армию, и в сентябре 1979 года оказался в «мусульманском» батальоне, с которым и вошел в декабре в Афганистан.

И хлебнул лиха полной ложкой, пусть и получив капитана вместе с Красной Звездой, и афганским орденом «на закуску» из рук самого Бабрака Кармаля. И остался хромым на всю свою дальнейшую жизнь мирного геолога, потом замминистра, и ученого в последние двадцать лет…

Глава 6

— Мне нужно знать ваше мнение — возможно ли хоть как то договориться с хивинцами, и уладить дело мирно?!

Вопрос князя сильно удивил походного атамана яицких казаков Никиту Бородина — раньше Бекович-Черкасский не допускал мысли, что с воинами Шергази-хана придется рубиться всерьез, насмерть, то теперь сам вопрос говорил о том, что предводитель войска резко изменил свое мнение. А это было добрым знаком, а то среди казаков большие сомнения в успехе предстоящего дела были, особенно когда князь в буйство впал с одержимостью, когда ему весть черную доставили.

— Хива разбойничий вертеп, с ними никто и никогда не сможет дела решать, князь, — отвечал атаман осторожно — за свои сорок прожитых лет, а для казака это более, чем солидный возраст, он повидал многое, и не раз участвовал в стычках с хивинцами.

— С ними не говорить — резать надобно!

Полковник Иван Котельников, под началом которого были сотни из Яицкого городка, был куда как категоричен. И его можно понять — через все лицо протянулся страшный шрам от удара клинка, который не могла скрыть густая борода с обильной проседью.

— Они ограбят тебя, князь, если ты начнешь с ними полюбовно все решать, а потом в полон возьмут, и в рабство продадут. Биться надо насмерть, побить без всякой жалости, и они тогда кланяться земно начнут. Вот тогда и договариваться, но саблю лучше в руке держать обнаженную, чтоб чуть-что рубить было сподручнее.

Полковник гурьевских сотен Зиновий Михайлов, крепкий тридцатилетний казачина, с побитым оспой лицом, ощерился недобрым волчьим оскалом, потирая шею. Заарканили его когда-то хивинцы, чудом смог бежать из полона, благо до Эмбы тогда разбойники еще не дошли.

— Мы за атамана Маслака и его казаков отместку не вершили, а надобно зело — у нас память хорошая, — еще один полковник, Серьга Фролов прищурил правый глаз, на месте левого было бельмо. Осторожен был, несмотря на молодость, как степной волк в капкане побывавший, только лапу себе отгрыз и вырвался на свободу.

— А что случилось то?

— Полвека тому назад атаман с казаками Каню-Ургенч на саблю взяли, в поход за зипунами да женками ходили. Полона набрали, да вот беда — уйти не смогли, — Бородин знал эту историю — в походе том злосчастном сгинул его родной дед Иван, по прозвищу «Борода», которое и стало фамилией уже казачьего рода, что обитал на Яике больше века.

И продолжил негромко говорить, рассказывая давнюю историю, которая была крепко вбита в память яицкого казачества:

— Да за конями не углядели — часть хивинцы угнали, но треть в пустыне полегла, пока на Хиву караванными тропами больше месяца шли. Безводица намного страшней бескормицы, князь. Зато нагрянули внезапно, ибо всех кайсаков и туркмен, что на пути встречались, рубили безжалостно, чтобы весточку не отправили и не предупредили хана. Вот и ошеломили. Но жадность подвела — трудно в городках без баб сидеть, вот и стали хватать девок и бабенок моложе годами, чтоб совсем нестрашные ликом были. Упустили время, а тут сам хан с войском нагрянул — разбил казаков, часть успела сбежать, бросив полонянок. Атаман с сотней у минарета засел, да в башне укрепился — три дня отстреливались. И оружие сложили, когда хан на Коране присягу дал, что всех отпустит.

Бородин заскрипел зубами — горечь его переполняла. Но сдержался от ругани, все же перед ним князь, капитан царской лейб-гвардии, вон как бляха на груди сверкает.

— Обманул, басурманин — у них слово данное гяуру надлежит не исполнять. На кол многих посадили, остальных афганцам продали — только один казак через много лет сбежать из рабства сумел и горестную весть на Яик принести о гибели казаков.

— Так ведь же другие казаки были, что поперед в пустыню ушли, — Бекович выгнул от удивления бровь.

Атаман пояснил в ответ:

— В пойму Джейхуна их оттеснили. Казаки и удумали на островах спрятаться, их там много, и все зарослями покрыты, камышами, да кустарниками с ивами. Вот только хан приказал все проверить, даже в море лодки выслали. Настолько мести жаждали, что две недели искали. Нашли беглецов, да всех порубили — никого в рабство брать не стали.

— Понятно. А почему все же не стали полон брать? Из-за мести?

— Плохой из казака раб, непокорный, хозяев режут, стоит только басурманам осторожность потерять. Да и бегут всегда — кто вольно жил, тот рабское ярмо на шее терпеть не станет.

— Тогда готовьтесь к отместке — пройдем огнем и мечом так, чтобы наш визит надолго запомнили. Пойдете полками впереди изгоном, раньше всего войска к Эмбе-реке выйдите, да коням отдыха дадите. Да, нынче же в степь на бухарскую сторону сильные разъезды отправите, и чтоб каждую ночь при оружие спали — мыслю, нападут каракалпаки или кайсаки, да уведут коней казачьих. А оно вам надо?!

— Сделаем, княже, сейчас же приказы настрого отдам. Число дозорных утрою, тогда мы воров перехватим, если что…

— Не сомневайся — родовой честью клянусь, видение мне было — за потерю мою жуткую помощь будет оказана, — глядя на мертвенно бледное лицо Бековича-Черкасского, Бородин не усомнился в истинности его слов. А потому мысленно решил отправлять в степь по одной сотне от каждого полка, а в другой держать коней под седлами, дабы помощь немедленно оказать.

— Токмо всех не рубить — отловить полоняников, особенно из «черных шапок», кои себя каракалпаками именуют. Язык их и одежду знаете, не ошибутся ваши люди?

— Будет тебе ясырь, князь — знаем их наречие, который год сшибки ведем, почитай каждый год в набеги на нас ходят вместе с ногайцами. А раз в три года и хивинцы к городкам подходят.

— Вот и хорошо. И особенно сейчас хватайте тех, кто с нашего берега на Бухарскую сторону переходит. Взад вертайте связанными, а мы тут поспрашиваем их, чего же они так в дорогу заторопились — палачи у меня добрые, спрос вести умеют.

— Сделаем, княже, далеко разъезды вышлем.

— Да, и что это у вас творится — почто три десятка казаков самовольно ушли, пока я в горечи пребывал?!

— Поймаем ослушников, как вернемся — все под плети лягут. Веру они в успех потеряли, вот и ушли тайно. Но я за ними в погоню сейчас казаков на добрых конях отправлю…

— Не нужно, с полонянками вернетесь, да со скарбом, да с дуваном, сами локти себе начнут кусать. Только им баб и девок не давайте, чтобы слабые духом детей себе не заделали!

— А ведь ты прав, князь, пусть «добро» свое сухими ладонями ночами сжимают, и о бабах мечтают!

Атаманы захохотали, и этот громкий смех услышали другие казаки, что вот уже несколько дней пребывали в смятении. И разом все повеселели, и чувство обреченности, что зародилось в сердцах у многих, потихоньку стало исчезать. А ведь гибель княгини с дочками на всех произвела тягостное впечатление — слишком дурная примета перед началом похода. А раз смех доносится, то оправился князь, и гнев свой против хивинцев направит. Так что не все плохо, как казалось…

Глава 7

— На указе государь Петр Алексеевич может начертать, что душе угодно, бумага все стерпит. А на деле совсем иные цифири стоять будут, реальные, а не те, что с пальца высосаны и прописаны.

Бекович еще раз просмотрел роспись своей воинской силы, что находилось под его командованием. Казачьей конницы четыре полка — три яицких, общей численностью 1069 казаков вместе с атаманами. И еще полк гребенских казаков атамана Басманова в 368 душ. А по «росписям» положено состоять по пятьсот казаков в каждом, атаманы и старшины сверх предписанного царем реестра. Вот только царь-батюшка не принял во внимание, что стариков и «малолеток» в походы никогда не берут, вот и пришли казачьи полки в большом некомплекте. Но это были как раз те воины, которые знали хивинцев, как «облупленных», неоднократно сражались с ними в степи и пустыне, ведали про все их уловки и воинские хитрости, не раз попадая как в засады, так и устраивая своему давнему врагу разные ловушки.

Полк татар-ногайцев вообще отсутствовал как таковой, а семь десятков всадников привел мурза Булат Тимбаев — единственную конную сотню, причем неполную. Впрочем, казачьи сотни были точно такой же численности, на треть меньшего состава, чем царем был положен по росписи. И никуда от этого не денешься — хронический некомплект был обычным делом, ведь люди имеют свойство болеть и умирать, а подьячими это никогда не учитывается, написана цифирь, вот ее то и впишем.

Хан Аюка прислал калмыков в «силе тяжкой», аж три десятка во главе со своим доверенным сотником Манглаем-Кашкой. Тот постоянно улыбался и кланялся, но при этом отводил взгляд, а раскосые глазенки бегали воровато из стороны в сторону. Так что Бекович сильно насторожился, и отдал яицким казакам приказ особливо следить за «союзником». Но больше полагался за надзор ногайцев — те люто ненавидели калмыков, с которыми вели постоянные войны, а тут оказались в одном войске.

Самого князя охраняли два десятка преданных кабардинских узденей, да два брата, что были при них десятниками — в верности их Бекович не сомневался, все воины испытанные, прошли не одну схватку — рубиться умели, да и стреляли метко.

Вся его легкая конница, столь нужная для маневренных действий в пустыне и степи составляла ровно полторы тысячи клинков — двадцать «сотен» — 14 яицких, 5 гребенских и ногайская. Еще одна «сотня» яицких казаков из шести десятков, находилась в Тюп-Карагане, отправленная туда на усиление, где гарнизон крепости святого Петра терпел страшные лишения, а смерть косила солдат уже десятками.

Однако главной силой были отнюдь не казаки, а свыше шестисот завербованных драгун — природных шведов, финских гаккепелитов, лифляндцев, многократно переменивших службу немецких рейтар — саксонцев, пруссаков, баварцев, остзейцев, гессенцев и прочих наемников. Все они готовы были за хорошие деньги пойти куда угодно, благо за свою беспокойную жизнь прошли и «Крым, и рым», и напоить землю кровью, своей или чужой, тут совершенно неважно — давно не боялись.

Пять полнокровных рот хорошо экипированных всадников составили отдельный эскадрон, по сути, целый полк, и пока не торопились умирать от тягот — все хорошо отъелись в Астрахани, раздобрели на казенных харчах, обмундировались и вооружились до зубов.

Мираж золота, которое они будут получать в ханской «гвардии», туманил головы — им ли, воинам славного короля Карла, что воюют уже второе десятилетие, боятся каких-то грязных басурман?!

Хорошие солдаты, что тут скажешь, в будущие времена таких именовали «дикими гусями», профессиональные наемники, настоящие «псы войны». И командовал ими силезец — майор Каспар фон Франкенберг, шпага которого служила в войнах польскому королю Августу, шведскому монарху Карлу и русскому царю Петру.

«Собаку съел» на ратной службе, если такое высказывание уместно — несуетливый, осторожный и, безусловно, храбрый офицер!

Пехоты имелся целый батальон, вернее, осталась только половинка из двух рот, но полного штата, под командованием секунд-майора Пальчикова. Три сотни самых здоровых солдат, других брать в тяжелый поход было бы сущей глупостью, посаженных на коней. А с ними рота артиллерии из полудюжины трехфунтовых пушек с запряжками и зарядными повозками с ядрами, картечью и порохом — при них почти сотня канониров и бомбардиров, ездовых и обозных. Люди в орудийных расчетах опытные, некоторые из них начинали службу еще в азовских походах. Вместе шли моряки — три десятка, с капитаном Рентелем и штурманом Брандом — последний, из крещеных калмыков, должен был составить описание Арала и рек, в него впадающих. А флотские служители построить при надобности дощатники и даже небольшие корабли, соорудив верфь.

Имелась и свита, куда без нее, если помощников нет, то командир просто в делах погрязнет. К экспедиции приписали четыре десятка дворян астраханских вместе со своими слугами, с Керейтовым за старшего. Отправился князь Михайло Самонов в качестве дипломата и посла, а с ним проводник Нефес Ходжа со своими людьми, коих было трое молчаливых туркмен. Ехал и майор мурза Тевкелев, что охотно отзывался на Алексея Ивановича — умный, но циничный и жестокий татарин, давший немало дельных советов по организации дальнего перехода через пустынные земли, где отряд поджидали стычки с воинственными казахами.

Удалось купить две сотни верблюдов и вдвое больше заводных лошадей. Штабных, интендантов, чиновников, фискалов, лекарей, мастерового и обозного люда набралось чуть ли не полторы сотни. Управляли ими бригад-комиссар майорского ранга Волков, а с ним два фискала контролерами — Шумков и Баженов — двое других были отправлены обратно в Астрахань как негодные к походу. Кроме того к отряду присоединились астраханские, ногайские и бухарские купцы со своими слугами и охранниками — набралось их до двухсот человек. Люди все бывалые, с разбойниками, что промышляли на караванных дорогах встречались не раз и не два. Торговля ведь дело такое — не можешь защищаться, то будешь убит и ограблен, присвоить твое добро желающих много найдется…

— Итого под вашим начальствованием, княже, у Гурьевского городка войсками расположенными, находятся регулярного строя драгун, фузилеров и канониров, — майор Пальчиков провел кончиком гусиного пера черту, — без малого ровно тысяча офицеров, сержантов, капралов и служивых. Все с лошадьми и при шести пушках. Полторы тысячи и еще сотня иррегулярного воинства — казаки яицкие и гребенские, да ногайцы, да калмыки и також уздени кабардинские. А всего две тысячи шестьсот ратного люда. Да флотских служителей, чиновников и дворян астраханских с их людьми больше двух сотен, да купцов с караванным людом столько же — в строю отбиваться не могут, но оружие у всех есть, а многие стрелять могут.

— Маловато будет, — Бекович быстро вывел итоговую сумму. Вот уже три дня, в этом новом для себя мире, он лихорадочно готовился к походу на Хиву, полностью отказавшись от мирных намерений, которые ему предписывал царь. В Санкт-Петербурге ведь не знают, что здесь делается, а ему на месте виднее, тем более сам хорошо знает, чем закончиться может авантюра для него лично — умирать в жутких мучениях как-то не хотелось.

— Что с подкреплениями?

— Ногайцы на подходе, князь, их там четыре сотни будет, мурза Тимбаев к ним выехал навстречу, поторопить.

— То хороший знак, господин майор — у нас еще один полк конницы будет, причем полный, в пять сотен. Пусть его мурза Тевкелев примет — воин опытный, промашки не допустит, и охулки на руку держать не будет. А у нас каждый служивый человек сейчас на счету. Седьмица до выступления токмо одна осталась, время торопит.

Бекович мысленно загнул пальцы на руке — лейтенант князь Урусов с кораблями, что на второй день вышел из Гурьевского городка, уже должен к Тюп-Карагану подплывать. Взять подкреплений больше неоткуда, а великий Суворов не зря говорил — «идешь в бой, снимай коммуникацию». Так что приходится действовать по совету гениального полководца…

Глава 8

— Наконец до разума нашего князюшки дошло, что держать невмочь людишек в столь гиблых местах! Вот его Христос и покарал за гордыню и спесь непомерную, за все зло, что душам православным причинил да погубил их бессчетно в сих краях гиблых!

Командир Пензенского полка, небольшого роста столбовой дворянин полковник Хрущов не смог сдержать идущего из глубины души негодования. Целый год ему пришлось торчать в этой дыре на гиблом берегу Каспия, самому мучиться и солдат хоронить в каменистой земле, чтобы до начальника дошло, что нужно иное место искать для крепости, для жизни пригодное. Либо увозить служивых немедленно, а то тут все передохнут как мухи. Без всякой для отечества пользы сгинут в краю чужедальнем.

В худом месте князь Бекович-Черкасский выбрал место для строительства крепости, нареченной именем святого Петра. Колодцев тут не было, казахи их не копали — хотя чуть дальше в пустыню, покрытую местами травой и колючками, «копанки» были, но уж больно далеко от побережья — сутки на коне ехать придется.

В самой крепости и ее окрестностях нарыли много колодцев, счет пошел на сотни, и рытье каждого на большую глубину стоило многих усилий и выматывало людей до полного изнеможения. И все без толку — день брали воду вполне пригодную для питья, но на второй употреблять ее уже было нельзя, ходили да отплевывались от горькой и солоноватой водицы, да вспоминали родники в родимых местах, отчего на душе только поганей становилось, да тоска пробирала.

И оглядывая с бастионных валов пустынную степь, совершенно без деревьев, и с редкими кустами, хотелось выть на луну волком от безысходности, что опутывала всех липкой паутиной.

На этом месте в прошлом году сошли на берег двенадцать с половиной сотен служивых Пензенского полка. И каждый десятый из них помер, надорвавшись от тяжких работ и непригодной воды. Солдаты горько смеялись, что пищу солить совсем без надобности, порой каша такой получалось, что скулы от солености сводило. На солонину в бочках никто смотреть не мог, не то что есть — крышки вышибли и всю протухшую жижу вылили в одну из ям и прикопали. Выручало свежее мясо — по степи скакали стада сайгаков, и на них удавалось поохотиться. Иногда пригоняли баранов кайсаки, что под властью калмыкского хана Аюки находились в здешних местах, и тогда офицеры и солдаты как дети радовались наступившему дню.

Сейчас здоровых служивых осталось едва шесть сотен, остальные лежали больными в крепости, или были увезены на кораблях в Астрахань для поправки здоровья. В общем, без всякой войны и набегов степняков полк за десять месяцев лишился половины состава, а к осени может стать намного хуже. К первому снегу половина здоровых станет больными, а из лазаретов вынесут тела умерших, которых станет уже втрое больше, и то в самом лучшем случае. Сам полковник считал, что на местной воде все больные обречены на неизбежную и мучительную смерть.

Зимовали с трудом, топлива не было от слова совсем, даже кизяков, ибо отары не прогоняли мимо. На дрова разбирали ветхие корабли, их и жгли в очагах. Казармы не построили, бревна из Астрахани не привезли. Возвели землянки, с трудом долбили каменистую землю, благо кирок и заступов привезли в достатке и кузницу еще поставили. Однако в январе неожиданно ударили крепкие морозы, и стало совсем плохо. Хорошо, что колодцы перестали копать, рубили лед — а то бы люди от тяжких трудов стали бы умирать десятками, если не сотнями…

— Нашли для крепости удобное место для твоего полка, Владимир Андреевич, — флотский лейтенант князь Урусов отхлебнул вина, прищурив глаза от удовольствия. Пусть даже смешанное с водою, оно спасало от желудочных хворей, которыми солдаты и матросы маялись почти поголовно, так как отпущенный из казны уксус, по ведру на человека, спасал плохо, да и уже заканчивался, только за счет умерших удалось сделать малый запасец.

— Только маршем нужно пройти вдоль берега немного, за день успеете и дойти и обустроить лагерь. Мои моряки приказ князя исполнили прилежно — нашли Кетык сразу.

— А это что за словцо, Василий Алексеевич?!

Говорил Хрущов с моряком весьма уважительно — тот ведь из княжеского рода, хотя и он сам не хухры-мухры, а «дворянин московский», что повыше «жильца» и тем паче «сына боярского» стоит.

— Кайсацкое, ведь во рту зубы частоколом стоят, а ежели один из них выбьют из той шеренги, то «проплешина» получится. Вот она и есть тот самый «кетык». Вроде как дырка. Место для флота там удобное — бухта косой прикрыта с веста, лишь с норда ветрам доступна. И главное — мы нашли на берегу стоянки старые, вроде здесь, сам вор Стенька Разин укрывался, когда по Каспию разбои свои два года учинял.

— Ты смотри что делается?!

Хрущев непритворно удивился — слышать то приходилось, но вот видеть не доводилось. А ведь разинцы во время бунта своего старшего брата отца, родного дядю сгубили — тот тогда только новиком на службу поверстался, когда батюшка малой совсем был.

— Князь Бекович о том вспомнил, что казаки яицкие ему говорили, да кайсаки сказывали. И где его глаза были?! К бухте той караванная тропа куда больше натоптана, чем здесь.

— Так гордыня у него непомерная, словом не вздумай перечить. Нрав дюже тяжелый! Дерется и тростью бьет, орет дурным голосом! Чуть что не по нему, ногами топает, грозит карами страшными!

— Сильно изменился после гибели супруги, княгиня ведь с дочурками погибла, утопли, сердечные, в Волге. Я тебе о том уже сказывал, Владимир Андреевич. Три дня орал дурным голосом, выл, все лицо себе исцарапал. Кричал, что отречется от Христа, и отныне, мол, Девлет-Гирей мурза его настоящим именем станет. Потом неожиданно успокоился и опамятовался. И скажу тебе честно — князя словно подменили, совсем иным стал.

— Еще хуже?!

Полковник ужаснулся — и так нравом князь был горек как полынь, и буен как гроза, а теперь стал еще хуже. Спаси нас, святые угодники, от такой жуткой напасти!

— Наоборот, прислушиваться стал к советам, даже благодарить начал. И к людям заботлив, не на словах — приказал всех больных в Астрахань на кораблях отвезти, и там лечить. Изменился очень — теперь мы в надежде пребываем, что все наши жертвы не зря принесены, и поход в Хиву не напрасно проделан будет. Князь утрату больно перенес, глаза блестят, речь совсем иная стала, ровная и гладкая, считает быстро и математику знает. Вот только горе тяжелой ношей свалилось ему на плечи — ходит, чуть сгорбившись, и ногу приволакивает, прихрамывать стал.

— Дай бог здоровья князю, оправиться ему нужно — а поход не даст времени о своем горе думать!

— И я так думаю, — произнес тихо моряк.

— Сам за ним пригляжу — ты мне приказ его отдал, а там прописано следующее — из числа здоровых служивых отобрать половину и самых крепких на вид, кто тяготы пути перенесет и на коне али верблюде ехать сможет. И я со старшими офицерами своими прибыть должен, а комендантом временно поставить толкового из капитанов.

— А мне приказано кораблями две роты перевезти в Гурьевский городок не мешкая, с ружьями, но без припасов воинских. А больных в Астрахань доставить. А флотским служителям гавань обустроить и помочь крепость возвести должным образом — я ведь три десятка работников привез сюда. А старые колодцы матросы мои уже раскопали — вода годная к питию, и не так солена и пакостна, как здесь. Видимо, гулящие казаки их отрывали, когда здесь стоянку учинили. А часть судов к заливу Красных Вод мне отправить нужно и весь тамошний гарнизон сюда перевезти для усиления. Причем только здоровых солдат, а больных везти в Астрахань.

— Вот это хорошо — а ведь мог князь к знающим людям и не прислушаться из-за вредности своей. Грех такое говорить — но вовремя его супруга с дочками утопла, иначе, сколько бы еще народа он извел в гарнизонах, и помыслить страшно!

Глава 9

— Хивинскому хану я отправил одного за другим, с осени прошлого года и до января нынешнего, трех посланников с людьми — и ни один из них не вернулся обратно. Просто пропали два десятка людишек, с послами — толмач Кириак Грек, астраханский дворянин Иван Воронин и служилый Алексей, по прозвищу Святой. Въехали в Хиву и сгинули, только от дворянина бухарский купец привез месяц назад весточку, что его схватили по ханскому приказу. И заперли в доме, содержат под караулом, фактически пленником. А его людей бросили в зиндан, и, судя по всему пытают.

Бекович остановился и внимательно посмотрел на своих советников — князь Михайло Самонов гладил ладонью узкую бородку, Нефес Ходжа задумался, опустив очи в земляной пол, мурза Тевкелов поблескивал глазами. Военные же, напротив, были уверенны — майоры Франкенберг и Пальчиков уцепились за эфесы шпаг, а походный атаман яицких казаков Бородин поглаживал рукоять сабли — под пальцами блестели кровавыми осколками драгоценные гранаты и рубины.

— Посему я вас должен спросить, мои господа советники — что нам ожидать от Шергази-хана?!

— Просто так посольских чинов не хватают, ваша светлость, — после долгой паузы первым выступил перс, все же старший по возрасту, да еще с княжеским титулом, пусть признанным как у бывшего бека. — Думаю, Шергази-хан знает о наших сборах, принимает посольство за войско, что направлено на завоевание его ханства. А наших людей принимает за подсылов, сиречь шпионов, которые направлены для изучения его земель.

— А так оно и есть, по большому счету, — Бекович пожал плечами, — я сам бы встревожился, если бы сообщили, что в Гурьевский городок или Астрахань едет посол от хана, в сопровождении, допустим, пятитысячного отряда. Но такая глупость хивинцам в голову не придет — потому что мы даже такой их отряд легко вырежем при надобности.

— Так оно и есть, княже, — мотнул головой Бородин, и майоры его поддержали. Действительно, в Астрахани и по нижней Волге полдюжины пехотных и драгунских полков, да ногайцы с кабардинцами выставят тысяч пять воинов, да казаки по Тереку соберут три полка. Но всех этих войск не нужно будет, если Аюка-хан выведет супротив всех своих калмыков — с двадцатью тысячами конных воинов, четверть которых в броне, он сам способен в одиночку разорить все Хивинское ханство. Недаром кайсаки с восточного побережья Каспия под его рукою находятся.

— В Хиве нас встретит все войско хана и будет сражение, — майор Франкенберг говорил четко — за восемь лет пребывания пленником, он хорошо освоил русский язык. — Пусть даже у него будет десять тысяч воинов, мы победим. Скопища азиатских всадников не устоят против правильного огневого боя регулярных войск, пушки нанесут им поражение. Мы на войне, ваша светлость, а, значит, должны воевать. Отправлять нового посланника не надо — мы его погубим!

— Это так — визжат и яростью нечеловеческой взять хотят, а как отпор получат, то враз смирными становятся. А людишек грех губить напрасно. Раз никого из посланников наших не вернули, то дают понять, что они готовы воевать с нашим войском.

— Я понял вас, господа — с военной точки зрения все изложено четко. Да, будет война. Вы что-то хотите еще добавить, князь?

— Да, ваша светлость. Хивинский хан, как мне говорили, очень умен, знает языки и учился в медресе. Поверьте — кто первым вступает в переговоры, тот выглядит всегда слабым. Так считают и в Персии, и в Оттоманской Порте, и в Бухаре с Хивой. Но тот, кто присылает посланников и собрал могучее войско, уже опасен, ибо он не слаб, а хитер, а также коварен, раз отправил столь открыто своих подсылов. Что от такого соседа ожидать?! Только нападения, когда ему будет выгодно!

Бекович только покачал головой, молчаливо соглашаясь с доводами. Отдав приказ формировать экспедицию, царь Петр фактически ее погубил — никто отряд в несколько тысяч воинов за посольство принимать не будет, тем более хивинский хан. Ведь к нему вместе с русскими войсками идут злейшие враги — яицкие казаки, что не раз громили города на Амударье, всячески зорили селения и нападали на торговцев.

— Милостивый княже, позволь и мне, недостойному внести свою лепту, пусть и покажутся слова странными, — мурза Тевкелев склонился в поклоне, татарин сидел на ковре, скрестив ноги.

— Говори, Алексей Иванович.

— Хан знает, что мы можем начать войну, если посольство великого государя Петра Алексеевича не будет принято, или ему нанесут ущерб. И потому сам готовится к войне, приказав схватить наших людей — чтобы они не увидели его приготовлений. Но ведь приказать их схватить он велел раньше, а раз так, то Ширгази-хан знал, что на него могут пойти войной.

— К чему ты клонишь, мурза? Если так, то выходит, что его кто-то предупредил намного раньше?!

— Именно это я и хотел донести, пресветлый князь. В прошлом году по твоему приказу поставили три крепости на побережье Каспия, и это одно могло насторожить. Но зачем хватать посланников в Хиве в это же время? Прока нет, если не знать четко, что война приближается. И кто-то сообщил о ней хану, причем тот, кому повелитель хивинцев сразу поверит.

— Ты хочешь сказать, мурза, что у нас тут предатель имеется, что наши замыслы выдает неприятелю?!

— Я в этом полностью уверен, пресветлый князь!

— И кто он?!

В голосе Бековича явственно послышался рык — теперь многое стало ясным, как и то, что экспедицию ожидает слишком «горячий прием», чреватый большим кровопролитием.

— Пока не знаю, княже, но можно выяснить. Видимо это тот человек, причем очень влиятельный, кому не нравится решение государя встать твердо на Каспии, и тем паче в Хиве.

— А таких всего два, султану османскому тут самому выгодно будет, — усмехнулся Бекович, моментально поняв, куда клонит хитрый мурза. И тут же распорядился, пристально смотря в умные глаза татарина:

— Вот и узнай кто именно, и доказательства собери — их нужно его царскому величеству предоставить, чтобы государь знал, кто его планам препоны чинит со злым умыслом!

— Сделаю, пресветлый князь, верные людишки у меня есть…

— Своих дам еще, если нужно будет, и фискала приставлю.

— Гонцов тайных перехватить надо будет, князь. Их неизбежно отправят — и на Хиву, и на…

Тут Тевкелев остановился, но все и так поняли, куда клонит хитроумный мурза. Слишком памятной многим была прошлогодняя история…

Глава 10

— Рад тебя видеть, Владимир Андреевич. Однако времени вам на должный отдых уже нет — так что пусть солдаты нынче хорошо спят и двойную винную порцию получат. Завтра последний десятый день, и мы со следующего за ним утра выступаем главными силами в поход. Яицкие казаки уже как день вперед вышли — до Эмбы пойдем быстро, там будет нас ждать обустроенный лагерь. И кайсаки пригонят туда отары овец и верблюдов.

Бекович остановился, коротко изложив планы, и после паузы стал задавать один за другим вопросы:

— Сколько у вас людей, полностью готовых к походу, и фузей, что я приказал отобрать? Взял ли ты трехфунтовые пушки с упряжками и повозками с припасом орудийным, как я велел?!

— Из всего врученного мне государем полка здоровыми после сидения и зимовки осталось без трех ровно шесть сотен солдат и офицеров, со мною вместе. Да больше пятисот больных, из коих три с половиной сотни в Астрахань лейтенант флота князь Урусов переправить должен. Фузей тульских, что не позднее двух лет произведены, набралось двести сорок, а единого с ними калибра еще триста семьдесят. Всего шестьсот десять, також набрано снаряжения и патронных сумок на это число ружей. И пушек снято с крепостных бастионов, согласно расписанию, три медных, полковые наши в три фунта калибром, как и надлежало по приказу твоему, князь, остальные оставлены и мортиры також с ними в крепости.

Полковник отвечал по существу, тщательно подбирая слова, слова звучали под полотнищем палатки глухо:

— А людей воинских со мною вместе к походу подобранных, набралось почти четыре сотни без малого, остальным я отказал по слабому здоровью. Хотя все служивые поголовно горячо просились взять их, княже, в твою экспедицию на хивинцев. Ибо сидение надоело всем до крайности — лучше в поле головы сложить. Остальные сто двадцать солдат померли за это время. Иначе бы тоже попросились в поход пойти.

Полковник Хрущов говорил спокойно, выдубленное морозами и жарой лицо было непроницаемо, ни один мускул не дрогнул, только в последних фразах сочился яд, перемешанный с горечью.

— Да что там, вышло так — места незнакомые. Я виноват!

Признание Бековичу далось с невероятным трудом — яростно протестовало все внутреннее естество, слова не лезли из горла. Но он все же их произнес, как бы подводя черту между своим «старым» прошлым и начавшейся девять дней тому назад новой жизнью.

— А теперь диспозиция наша такова будет, господин полковник. Ибо все дела тебе надлежит знать в дотошности, ибо планы на то имею соответствующие нашему случаю. Вот послушай, каковы они будут.

Бекович сделал паузу, достал роспись, и протянул листок бумаги полковнику — тот внимательно прочитал написанный подьячим Волковоиновым, которого князь назначил своим секретарем, текст.

— Конницу замыслил я свести в две бригады. Первую из трех полков яицких казаков по пять неполных сотен в каждом, под началом походного атамана Никиты Бородина пойдет ертаулом в дневном переходе от войска. С ними будут и комиссары со своими чинами, покупать все необходимое в кочевьях. А также полк гребенских казаков атамана Басманова — ухватки у них добрые, не раз что с горцами, то с ногайцами и калмыками бились, ухватки вражеские знают хорошо, да и сами своего не упустят.

Князь усмехнулся — полторы тысячи казаков были тем средством, что позволит войску воевать в степи с любым противником. И пусть иррегулярными всадниками они считаются, но вооружены добрым образом, дисциплину понимают. А потому как воинская сила более грозны, чем степняки азиатские, и спуску им не дадут.

— Авангарду надлежит идти по степи лавой, и ежели кайсаки что недоброе удумают, то бить их надлежит нещадно. Пять ночей тому назад на их табуны каракалпаки, а то людишки хана хивинского, напасть вздумали и лошадей свести. И побиты все были, а десяток полонили. Спрашиваю тебя, что об оном деле размышлять можешь?

— Тут и думать нечего, князь — то подсылы были хивинские, войско наше подсчитать. А кони так — урон нанести и бежать, — полковник отвечал уверенно, ведь тактика степняков, будь они крымцами, ногайцами, калмыками или хивинцами, была совершенно одинаковой. В обширной степи «Дикого поля» свои приемы и ухватки воинские.

— Верно мыслишь — каты из них все помыслы вышибли, «подлинные», как раз по кнуту, которым их стегали и название. На чистом духу в том разбойники и признались. Повесить их надо было бы, но есть у меня на них планы, ибо хану хивинскому они подневольно служат.

Бекович осекся, то, что порой ему приходило в голову, было настолько безумно, что он гнал от себя эти мысли, но они возвращались вновь и вновь. А потому он решил предпринять некоторые меры превентивного характера. И тут надеясь на «кисмет», как сказали бы его соотечественники, или на пресловутый «авось», который выбрали бы русские.

— Вторая бригада из полка ногайцев, начало над которым мною вручено мурзе Тевкалову, что чин майорский от государя Петра Алексеевича получил. А помощником у него мурза Булат Тимбаев — оба в воинском деле порядочно понимают. А вот драгуны свейские полком станут, в два эскадрона — в первом три, а во втором две роты. Начальствование над ним премьер-майор Каспар фон Франкенберг держать будет, и над первым эскадроном. И бригадой также командовать. А вот на второй эскадрон я секунд-майора Пальчикова поставил — он в драгунах служил, и немецкую речь понимает добре, а потому в полку моими глазами будет.

Бекович остановился, протянул руку к набитой денщиком трубке, взял ее, но раскуривать не стал. Негромко заговорил дальше:

— Тебя на третью бригаду ставлю, инфантерией и артиллерией командовать станешь. Вернее, «приборными драгунами», ибо все на конях будете передвигаться, но драться исключительно пешими. Или твои солдаты гарцевать смогут?!

— Куда им, княже! Многие в седлах как собаки на заборах сидеть будут, да в первую неделю себе кожу между ног половина обязательно сотрет, и ходить будут на раскоряку.

— То-то и оно, однако верблюды от поклажи освобождаться со временем будут, на них самых неумех и посадим — полегче им будет. Твой Пензенский полк в батальон сведем, в нем три роты всего будет. Им пусть подполковник Анненков командует. А начальствование над сводным батальоном в две роты секунд-майору Соковину поручим. Под твоей рукой артиллерийская команда еще будет, в ней три плутонга по три орудия в каждом. Так что принимай их всех — семь сотен солдат и сотню с лишним канониров. И на тебе защита всего обоза нашего, и над людьми право полное имеешь, и вагенбург их ставить научишь — то опора наша в бою будет, вроде редутов выдвинутая и пушками подкрепленная.

— Понял, княже, все сделаю!

— Инструкцию твоим солдатам надлежит выполнять неустанно — и первым делом всю воду кипятить, и лишь потом пить, дабы животами не быть скорбными и гадить потом беспрерывно, на радость зеленым мухам. А коли нет такой водицы, то обычную уксусом и вином разбавлять обязательно под страхом лишения живота — нечего заразу в войске разводить. А если грязна вода в колодцах будет, то вначале ее через ткань попускать несколько раз, и, таким образом, очищать, пока совсем светлой не станет. И руки мыть обязательно каждый раз, и грязные персты в рот не совать!

— Все в точности исполню, княже!

— И штаб мой примешь, под рукою должен быть — ты человек знающий, опытный и самый старший по чину. Знаю — справишься, а я тебя к чину бригадирскому немедленно представлю и государю о том сегодня же отпишу. И гонца отправлю с письмом, и вот этим, — Бекович выложил на стол тяжелый мешочек, развязал на нем завязки.

Хрущову польстили слова командующего, однако интерес к мешочку только возрос, вернее к его содержимому. Там была пулелейка, в том у него не имелось сомнения, узнал сразу, и десяток пуль. Но не привычных круглых, а необычной продолговатой формы, похожей на наперсток.

Покрутив пулю в пальцах, полковник не удержался от вертевшегося на языке вопроса:

— Почему пуля такая отлита?!

— Втрое дальше летит, и настолько точнее бьет — уже опробовали. Потому она «секретной» будет, и тайну ее только русским людям в своем отряде доверить смогу. Твоей бригаде токмо, и под твое начало походная мастерская будет, где лейки делают и пули льют. И за работу оной тебе отвечать по «артикулу» надлежит. Ты меня понял?

— Так точно, ваша светлость!

— Они все под калибр единые сделаны, потому приказал тебе фузеи по образцу единому отбирать. Так всех твоих солдат ими вооружить можно быстрее и подбирать пулелейки не придется для каждого — пули в походной мастерской на всех отливать разом будут, и патроны бумажные снаряжать уже умело, людьми на то поставленными. Облегчение в том большое полкам выйдет. И о том неприятелю ведать без надобности, ни к чему ему знать про то, что нам серьезный ущерб причинить может!

Хрущов моментально стал полностью серьезным, осознав, какая великая тайна ему доверена. И беречь ее нужно, в первую очередь, от «свейских людишек» — ведь если вернутся к своему королю Карлу, то могут ему секрет выдать. Так пусть лучше не знают.

И в то же время Владимир Андреевич оценил расположение к нему Бековича — ведь если царю Петру Алексеевичу пуля по сердцу придется, то представление на чин бригадирский утвердит сразу. А там до генеральского ранга прямая дорога открыта, только дотянуться надо, а в походе на Хиву такая возможность скоро представится. И в эту минуту простил князю все обиды — тот большое дело для отечества уже совершил, так что ошибки свои полностью исправил…

Глава 11

— Ну и жара сегодня стоит, аж страшно становится. Надо было в апреле выходить — и степь зеленая, коней ведь кормить надобно, в пустыню не скоро превратится — через два месяца, пока солнце все кругом не выжжет. И ехать хорошо по прохладе!

Бекович отхлебнул из стакана разбавленного водой вина, взял у денщика раскуренную трубку — затянулся, пыхнув табаком. И в той жизни курил, и в этой пристрастился. Привычка, конечно вредная, но по Афгану выбор был невелик — курево отгоняло тлетворный запах смерти, которым, как казалось, пропитывалось все вокруг.

Марш до Эмбы был совершен быстро, всего за семь дней прошли триста верст — кони еще не устали, а люди не вымотались так, чтобы качаться в седлах безжизненными куклами. Так что остановились на дневку, весьма продолжительную, в три коротких дня. В походе всегда время странно идет — под палящим солнцем оно тянется, становится долгим, а вот на отдыхе резко сокращается, будто часы ужимаются.

— Повезло — паводок был большой, и дожди прошли как по заказу, русло не пересохло, хоть животину напоить можно.

Бекович в который раз вздохнул с облегчением. Вода в Эмбе пригодна для питья лишь в верхнем течении, а в нижнем река вообще пересыхает, уходя в солончаки. И вода в ней такая, что верблюды даже не подходят. Но то в двадцатом веке было, сейчас же воды намного больше, и она не так солона и горька. А местами на плесах вполне пригодна даже для питья, хотя кипятить нужно, и с колодцев добавлять более пресную. И что интересно — рыбы много, солдаты с собой сети прихватили, у казаков в Гурьевском городке выменяв. А по берегу заросли кустарников, и даже кое-где ивы есть, но у плесов, где поглубже — летом Эмба пересыхает и вместо русла появляется масса небольших озерец со стоялой водой.

Так что и казаки раньше, а служивые сейчас, предавались рыбной ловле, начисто истребляя всю рыбу, среди которой попадались толстые сазаны, приличного размера зеленоватые щуки, пришедшая с Каспия вобла, и желтые лини, которых казахи, еще не пристрастившиеся к ловле, называли шайтан-рыба. С утра все хлебали ушицу, сваренную в котлах с луком и крупою, и были вполне довольны жизнью.

Самому Бековичу запекли на углях большую щуку — и сейчас под вино она хорошо пошла. Сам князь сидел в шатре в нательной рубахе, но такова сейчас и была форма одежды экспедиционного корпуса, потому что в суконных кафтанах днем было неимоверно жарко, зато по ночам они спасали от холода — перепады температуры в здешних местах резкие. Потому в приказном порядке кафтаны и треуголки надевались только ночами — войска шли в утренние и вечерние часы, днем вставали на отдых под палящими лучами солнца, на местах казачьих биваков.

Бекович сознательно берег силы собственных солдат — идущие впереди яицкие казаки, чтобы напоить своих коней, а воды в колодцах на такую прорву лошадей просто не хватало, рыли «копанки» — вода в них была чуть солоноватой, как и все здесь, но вполне пригодной для питья. Кроме того, белые нательные рубахи и сшитые из парусины кепки с надзатыльниками (на которые пошли старые паруса), оказались на диво полезными. Да и картины в пути были до боли знакомые по полотнищам русских художников 19-го века — вроде знаменитых зарисовок Верещагиным туркестанских походов.

Солдатский рацион оказался отнюдь не скудным — в этих местах кочевали подневольные калмыкам Аюки-хана казахские кочевья. За своих овец драли цены безбожно, но даже за старые ружья с нескрываемой радостью меняли верблюдов и овец — оружие в «Великой Степи» завсегда в цене, ведь тут до сих пор, как во времена «Потрясателя Вселенной» Чингис-хана в ходу были прадедовские луки. Так что днем ели вяленое мясо и рыбу с сухарями, а ночами варили кашу и копали дополнительные колодцы — воды не хватало, пустыня всегда вытягивает ее из человеческого тела.

Тем не менее, благодаря принятым мерам больных было относительно мало — три десятка, а умерших всего несколько человек. Всех их Бекович оставлял на Эмбе — отлежатся и отправятся обратно к Яику, местные казахи обещали помощь, причем взяли плату вперед, а это о многом говорило. Ведь если не выполнят, то русские получат законное право на месть, а с таким в здешних краях никогда не шутили.

— Послезавтра в путь, — пробормотал князь, затягиваясь табаком. Самый долгий переход начнется — в тысячу верст, и он откровенно пугал. По прямой линии чуть ли не вдвое путь короче, но тут маршрут строился от колодца к колодцу на караванной тропе, что за века была хорошо протоптана верблюдами. И вся дорога пойдет под палящими лучами жаркого июльского солнца — самый тяжелый месяц в году, когда степь превращается в пустыню, грязную и желтую, выжженную солнцем.

А там, стоит подойти к Аралу, начнутся уже хивинские земли, и пойдут жестокие схватки. Только он один прекрасно понимал, что сейчас ханство на пике своего могущества, а Шергази один из самых образованных, умных и коварных — что тут скажешь, только признать это — повелителей Хорезма. И сил у его ханства еще много — только через двадцать три года персидский шах Надир возьмет Хиву штурмом, разорит полностью, угонит в неволю людей и выгребет все награбленные хивинцами богатства. А ценностей скопилось немало — ведь половина местного населения кочевники по смыслы жизни, и разбойники по духу, и тут одно другому не мешает, а даже вполне себе уживается, так сказать «сосуществует».

— У меня только два варианта, причем в первом шансы один к десяти — делаем набег, и грабим все в подряд, что только под руку попадется. Какие переговоры по воле наивного царя?!

Бекович засмеялся, вот только смех был нехороший, хриплый, как у каркающего старого ворона.

— Это Азия, и тут совсем иные взгляды на жизнь, мне ли их не знать, сам такой же, хотя и советский человек. Как говорил красноармеец Сухов — «восток дело тонкое», а он его хорошо узнал. Всегда следует помнить заповедь Абдулы — «кинжал хорош для того, у кого он есть, и плохо тому, у кого он не окажется в нужное время».

Князь фыркнул — там был еще двадцатый век, а здесь на дворе восемнадцатый, и время остановилось — нравы те еще, убить и ограбить считается добрым делом, потому что несет тебе прибыль. И наоборот — если с тобой также поступили, то это есть самое натуральное зло.

Обычные двойные стандарты и лежат в основе местного мировоззрения — какие времена, такие и нравы — как любили приговаривать в древнем Риме. И были правы полностью. До просвещения народа пройдет много времени, и как не ругали и не ругают советскую власть, но именно она сделала так много для народа, и об этом забывают. А ведь даже короткое перечисление более чем внушительно — ввели социальную справедливость, изъяв землю и воду у небольшого числа сильных и богатых, передав их огромному количеству слабых и бедных. Людям дали грамотность, построив школы, стали лечить, сведя к минимуму детскую смертность, население стало расти как на дрожжах. Благосостояние простого народа резко возросло, огромная территория, застывшая в средневековье, стала развиваться, появились рудники и заводы, города и железные дороги.

Хотя и плохое было, что и говорить, ведь басмачество не просто так появилось, а как ответная реакция на социальные эксперименты. И земли загадили с экологией одновременно — но разве это было так важно в стране победившего социализма?!

И много еще чего разного выходило, хорошего, и не очень, и даже совсем плохого!

При царях так не делали — там просто по примеру других европейских стран, осваивали Среднюю Азию как обычную колонию. Даже сохранив под протекторатом «белого царя» осколки от прежнего Хивинского ханства и Бухарского эмирата.

— Второй вариант со своими шансами выглядит совсем плохо, но он более привлекателен. Один к ста, никак не больше. Захватить Хиву и попробовать присоединить ее к будущей империи на полтора века раньше. Вот тогда я точно войду в историю, когда отправлю царю Петру голову Шергази-хана на золотом блюде.

Бекович задумался, покачивая головой. Машинально отпил вина — нет, шансов на этот вариант еще меньше, один из тысячи. Не удержит эти земли русское государство, произойдет тоже, что после персидского похода Петра, что должен быть через пять лет. Дагестан, Азербайджан и Гилянь захватить удалось, но только не удержали и через десять лет вернули обратно шаху. Время для этого еще не наступило!

— Надо искать иное решение проблемы, нахрапом нельзя действовать, — пробормотал Бекович и задумался, упершись «пустым» взглядом на подсвеченное солнцем полотнище палатки…

Глава 12

— Господа офицеры, сегодня мне флота нашего лейтенант князь Василий Урусов доставил приказ от капитана лейб-гвардии, князя Александра Бековича-Черкасского! Предписывается починить корабли в кратчайшие сроки, загрузить на них имущество и припасы, и гарнизону нашему оставить укрепление на Красных Водах!

Такого чувства счастья и невыносимого облегчения полковник фон дер Виден никогда еще не видел на лицах своих подчиненных. Многие машинально перекрестились, причем майор фон Байов по православному, забыв за эти горестные месяцы про свое лютеранство. У всех на глазах даже выступили слезы от обуревавшего их чувства огромного счастья. И он их прекрасно понимал — ровно за семь месяцев бесплодного сидения в этом гиблом краю, укрепление Красноводское превратилось в огромный погост.

— В самые кратчайший срок соберемся, моргнуть глазами не успеете, — пробормотал полковник Кушников, впервые с ним сошедшийся во мнении. Он был зол, когда в ноябре прошлого года князь Бекович-Черкасский назначил комендантом фон дер Видена, равного ему по чину офицера. Всего лишь потому, что в Астраханском полку того тысяча сто солдат, а в его Крутоярском на две с половиной сотни меньше. Но так ведь три полнокровных роты второго батальона под начальством секунд-майора Диева (полтысячи душ вместе с прислугой) было оставлено в основанной крепости Александро-Баевской, названной так в честь самого князя, что на полпути к северу до укрепления святого Петра, на берегу небольшого залива. Оставленным там солдатам никто не завидовал — там выкопали колодцы, вот только с непригодной для питья водой, похожей на ту, которая была здесь — по-настоящему погибельный край для русского человека.

Вместе с артиллеристами и прислугой, высадившийся на берег отряд насчитывал в своих рядах тысяча девятьсот человек вместе с офицерами, и за восемь месяцев от безводья погибло пятьсот душ, больше четверти от первоначального состава. А еще восемь сотен служивых были больны, причем половина из них не могли подняться на ноги, а если и вставали, то шатались и падали наземь. Держать в руках оружие могли только шесть сотен служивых — меньше третьей части гарнизона, уже поделенного на мертвых и тех, пока еще живых, но кого неизбежно поджидает эта скорбная участь, если они и дальше будут оставаться здесь.

К счастью — все они скоро, очень скоро отсюда уже уберутся подобру-поздорову, вспоминая «сидение на Красных Водах» как затянувшийся на долгие семь месяцев, кошмарный сон.

— Гарнизон крепости Александровской уже увозится кораблями — больных перевезут в Астрахань, а здоровых в крепость святого Петра — их там едва половина в строю осталась.

Кушников от сказанных слов только покачал головою — его второй батальон, пусть и неполного состава, тоже без всяких баталий половину личного состава потерял.

И все из-за глупостей одного человека, принявшего над ними власть, но не умеющего и не желающего прислушиваться к чьим-нибудь советам. А потому и беда везде произошла, и напрасная гибель сотен служивых людей, что долг тут солдатский выполняли честно.

— Крутоярскому полку стать гарнизоном в крепости на Тюп-Карагане, ибо Пензенский полк ушел с походом на Хиву, а там осталось три с половиной сотни солдат, наполовину больных. Их требуется сменить как можно быстрее, ибо они в походе нужны будут.

Новое назначение жутко не понравилось полковнику — Ивану Федоровичу довелось попробовать водичку из выкопанных там колодцев. В первый день вполне ничего, но на следующий солоноватая, а на третий горькая до невозможности. Он с нескрываемой неприязнью посмотрел на лейтенанта. Тот заметил взгляд Кушникова, однако не смутился, улыбнулся в ответ, и только развел руками.

Негромко пояснил:

— Крепость две недели тому назад перенесена севернее, ближе к косе, а старые укрепления брошены. Там раньше была стоянка воровских казаков Стеньки Разина, что «гуляли» по Каспию. Заброшенные колодцы остались, новые выкопали, пять дней воду пили из них. Оказалась пригодной для питья водица сия, хотя чуть солоновата.

Полковник облегченно выдохнул воздух — пусть хоть так будет, хотя снова оказаться запертым в крепости на берегу ненавистного Каспия сильно не хотелось. Но приказ командующего есть повеление от самого царя Петра Алексеевича, и его надлежит выполнять со всем тщанием, так как присяга дадена, а за уклонение от оной живота запросто лишить могут. А ему, выжившему в Красных Водах, этого сильно не хотелось.

Да, попасть на Тюп-Караган сейчас не значит, менять шило на мыло. Раз крепость будет возводиться на новом месте, да еще с пригодной для питья водой, то дела пойдут к лучшему. Тем паче, он будет там полновластным комендантом, не подчиненным напрямую фон дер Видену, а это уже хорошо. Может и заметит царь Петр Алексеевич его старания, и отличит соответственно, дав награду по заслугам.

Моряк словно прочел по лицу Кушникова обуревавшие того мысли, и громко произнес:

— В крепости той вам, господин полковник, следует распечатать пакет с инструкциями от его светлости князя Александра, и выполнять их с прилежанием. Обо всех делах списываясь с астраханским обер-комендантом Чириковым, которому указано вам помогать. А в бухте будут суда в числе соответствующем в вашем полном распоряжении, на то тоже указания даны. А более начальства господина полковника фон дер Видена над вами не быть, окромя приказов самого князя.

— Мне приказано князем Бековичем со всем полком Астраханским отплыть в Гурьевский городок, — чуть глуховатым и бесцветным голосом заговорил фон дер Виден.

— Там привести солдат в порядок, больных лечить, пополнить роты обученными рекрутами. И принять под команду еще батальон Пензенского полка и два полка конницы из яицких казаков и ногайцев, которые собираются. Также надлежит купить верблюдов, взять пять пушек и припасы воинские с повозками, что по морю перевезены из Астрахани будут. И быть готовым в сентябре выступить сикурсом к войску князя, которое пошло на Хиву. Дабы оно подмогу нашу вовремя получить могло!

Иван Федорович окончательно повеселел — идти вслед за Бековичем-Черкасским вглубь пустыни к Хиве, про которую ходили очень плохие разговоры, ему не хотелось от слова «совсем». Тамошние разбойники наводили на всех соседей ужас, их даже сравнивали с крымскими татарами, что уже само по себе говорило о многом. А так он возведет крепость, опишет великому государю свои свершения, а также перенесенные бедствия — и там, глядишь, и выйдет ему вознаграждение…

Глава 13

В ночной темноте, обмотанные тряпками копыта коней ступали почти беззвучно по начавшей остывать каменистой земле, покрытой лишь жалкими клочками выжженной под солнцем травы, да немногими колючками. Такова степь летом в этих безводных местах, но дальше пойдут уже пустыни, где есть место солончакам и песчаным барханам — русским там придется неимоверно трудно, и так, что продвижение по этой караванной тропе ими будет вспоминаться приятной прогулкой.

Сотник Манглай-Кашка со своими доверенными воинами уходил на восток — еще два часа скачки и там зарозовеет небо от лучей восходящего солнца. Но они уже уйдут подальше от левого крыла казачьих сотен, что огромной дугой двигались южнее. Именно с полуденной стороны князь Бекович-Черкасский решил обогнуть огромное Аральское море. А он пройдет севернее, зайдет от полуночи, и, переправившись в устье Сырдарьи, направится по землям каракалпаков в Хиву. И придет гораздо раньше русских — у него всего десяток воинов, каждый с запасным конем, и все великолепно знают здешние края, не раз выполняя тут повеления всемогущего Аюки-хана. Воды в колодцах на караванных дорогах на небольшой отряд хватит вполне, до дна не вычерпают, всласть напьются сами и напоят своих коней, да еще бурдюки наполнят. В тороках привязаны мешки с украденным у русских овсом — будет, чем подкормить лошадей в трудную минуту, уже есть такие участки, с дневной переход, где совершенно нет даже сухой травы.

В торбе лежала грамота к хивинскому хану, и оттиск печати последнего на клочке шелковой ткани с орнаментом — своего рода оберег дорожный, чтобы его подданные хивинцы, известные разбойники, не перебили сейчас союзных им калмыков.

Ибо враг у них один — это русские, что стали набирать большую силу, почти победив шведов в долгой войне. И это очень сильно не нравится его повелителю, ведь владения калмыков разрезаны казачьими линиями, что по Волге, что по Яику. В Астрахани давно сидят царские воеводы и наместники, и уже указывают, что делать калмыкам на их же собственных землях, завоеванных острыми саблями пращуров.

Как такое может понравиться грозному Аюке, чьи владения идут от Маныча, что впадает в Дон, по всей северной части Прикаспийских степей, и, перемахнув через Яик, доходят до самого Арала, огромного моря, что раскинулось между пустынями. А ведь если русские захватят Хиву, то они уже полностью окружат земли калмыков и подвластных им кайсаков и ногайцев, и со временем превратятся в русские владения.

Манглай-Кашка несколько раз бывал в Хиве, и там сейчас находился тайный посланник повелителя калмыков Ачинсен Кашка, тот самый, что предупредил хивинцах полгода тому назад о коварных планах русских покорить их земли путем обманного посольства, которое сопровождают несколько тысяч солдат и казаков. А еще о том, что посланцы русского царя Петра ищут золотой песок, который очень нужен их повелителю, и в поисках своих не остановятся ни перед чем, даже отрежут Шергази-хану голову, если это потребуется. И еще строят на восточном побережье Каспийского моря свои крепости, дабы взять его земли в плотное обложение — ведь так охотятся на волков в степи.

Зерна подозрений упали в подготовленную почву, и стали быстро произрастать — насторожившиеся хивинцы не только начали собирать свою знаменитую конницу в отряды, но и схватили всех посланников князя Бековича-Черкасского, справедливо считая их лазутчиками, что те подтвердили под жестокими пытками. С двух уже содрали кожу и набили из них чучела, всех их слуг продали в рабство — и сейчас своей участи ждал третий посол русского князя, брошенный палачами на дно глубокого зиндана.

И покорно ждет своей страшной участи, жуткой казни!

А еще знал Манглай-Кашка, что его хан люто возненавидел русского князя, что на самом деле Девлет-Гирей-султан, то есть «покоритель владений», как считают персы. Родовитый «чингизид», и одновременно вероотступник, предавший учение пророка.

Этот довод для хивинцев станет самым веским, и они придумают для этого наглеца самое жестокое наказание!

Большая обида появилась у Аюки-хана на Бековича-Черкасского, когда тот два года тому назад появился в Астрахани. Напали вероломно ногайцы, пришедшие от Кубани. Навалились внезапно на владения калмыков в большой силе, и, главное, набросились на летнюю походную ставку. Аюка-хан сумел бежать ночью, пока верные охранники яростно бились с нападавшими татарами. Резня была страшная — убили младших жен хана, его детей, захватили шатер, коня, знамя и печать — такого позора никто из калмыцких ханов давненько не принимал. Дважды повелитель калмыков отправлял к Бековичу своих нарочных, и просил о помощи, преодолевая стыд. Но тот отказал, говоря что отряд его из солдатских пехотных полков, конницы еще нет. И сослался на царскую инструкцию, в которой ничего не было сказано, о том, следует ли оказывать помощь калмыкам.

Гнев и горечь захлестнули сердце Аюки-хана — никто и никогда с ним так не обходился, даже презираемые им ногайцы. А тут союзник такое сотворил — месть стала неотвратимой. Но одно дело послать убийц, и совсем иное покончить с предводителем царского войска тайно, чтобы избежать гнева московского государя. И стал плести паутину заговора старый хан, желая вершить свою месть руками хивинцев. И добился своего — Бекович покорно идет в расставленную для него западню.

На подходе к Хиве русские будут крайне вымотаны долгим походом, обессилят, у них многие заболеют и умрут. Аюка приказал местному кайсацкому тархану Доржи, что признал его власть, не оказывать русским никакой помощи, и тем паче не давать своих воинов, ссылаясь на жару. Отогнать с пути царского войска отары баранов и табуны лошадей, не показывать колодцы, угнать подальше верблюдов. И сам не отправил три своих полка, хотя был обязан это сделать.

И его самого, сотника Манглая-Кашку дал им проводником, чтобы караван-баши завел русских на безводье. Калмык постарался это сделать, но купцы стали яростно протестовать — они хорошо знали лучшие пути, чем те, которые он показывал Бековичу. Да и туркмен Ходжа Нефес оказался хорошим проводником, и калмык понял, что лучше для него будет, если сбежит в Хиву, ибо князь зело подозрительным стал…

— Вроде кто-то скачет сюда, — Манглай-Кашка прислушался — из предрассветных сумерек донесся едва слышимый перестук копыт. Сотник насторожился, раздувая крылья носа, словно принюхивался. Теперь сомнений не было — его отряд окружали, причем быстро.

Бежать?!

Вырваться из-под облавы будет трудно, а бегущий в степи всегда является врагом, и тогда пощады не будет. Лучше прикинуться другом — ночью темно, и всегда можно заблудиться. Тем более, все калмыки на этот случай были им заранее предупреждены — выехали, мол, на сайгаков поохотится, а потом догнать войско, да свежим мясом самого князя побаловать. Вот только заплутали малость, потому и рассвета здесь терпеливо дожидались, чтобы с первыми лучами солнца догнать войско.

Конский топот нарастал со всех сторон, страшным усилием Манглай-Кашка заставил себя не схватиться за саблю, ибо жест этот всеми и всегда воспринимается как враждебный. Его воины последовали примеру сотника — они уже смекнули, что их взяли в плотное кольцо, сами не раз бывали в степи на такой охоте, где главным зверем является человек.

— Решил от нас уйти, сотник?!

Со всех сторон выскочили ногайцы, плотно обступили калмыков — те стояли покорно, мрачно взирая на своих вековых врагов, с которыми сейчас оказались в одном отряде.

— С чего ты взял, мурза?!

Сердце сотника учащенно забилось — он сразу узнал Тевкелева по голосу. Этот татарин был самый опасный, верный шакал Бековича. И тем опасный, что умен, хитер и жесток. Прикажет убить — всех зарежут, и тела бросят — через два дня только кости белеть будут, да и те погрызенные. Зверье постарается, не одни зайцы-толай по степи бегают, есть и хищники. Да и птицы падаль охотно клюют.

— А с того, что слежу за тобой давно, сотник. И знаю, как твой хан с хивинцами сговорился, измену затеивая и царским планам поруху устраивая. Вяжите предателя!

Манглай-Кашка даже не успел клинок из ножен выхватить, как его захлестнули арканы, да со всех сторон набросились ногайцы. Калмыки не смогли даже оказать вялое сопротивление — всех повалили в одно мгновение, на каждого насело, несколько нукеров, а на самого сотника навалился чуть ли не целый десяток. Вывернули всем руки, умело связали.

— Какая грамотка интересная у тебя!

Мурза Тевкелов ощерился, что твой волк — в его руках было послание Аюки-хана. Татарин быстро его просмотрел, хищно улыбнулся поникшему сотнику — тот только сейчас осознал, какую глупость он сделал, не уничтожив этот лист, подписанный его повелителем. И хотя там все прописано намеками и иносказаниями, но ведь русский царь не на шутку рассердится может и отправит свои полки на Волгу.

— Я ее как чин посольский вез, — Манглай дернулся, теперь сотник желал только одного — спасти своего хана даже ценой собственной гибели после неминуемых жестоких пыток.

— А измену я давно и своему хану, и Бековичу учинил, ибо на службе хана хивинского нахожусь и его поручения тайные выполняю со всем тщанием. И золота мне обещано много!

— А чем докажешь?

В голосе мурзы явственно прозвучала насмешка. Татарин не был легковерным, и сразу потребовал признания.

— Есть у меня кусок шелка, с печатью Шергази-хана. Его я должен показать любому хивинцу и меня сразу сопроводят к повелителю Хивы — он знает меня в лицо, много раз бывал там!

— Князь теперь сам с тобой разберется, предатель — теперь токмо ему твою судьбу решать!

Глава 14

— Надо же, и камень горючий пылает, и пар водой стал — вон она закапала из трубки. Диво дивное!

Астраханский обер-комендант Чириков только покачал головою, глядя на пылающий очаг. На нем стоял большой чугунный котел, в котором бурлила налитая морская вода, и накрытый тяжелой крышкой. В последнюю воткнута медная трубка, причем изогнутая, проходившая через емкость размером с ведро, куда матрос постоянно наливал холодную морскую воду. С выходящего конца трубки капала прозрачная вода в большую стеклянную бутыль, наполненную уже до половины.

Унтер-лейтенант флота Давыдов внимательно наблюдал за происходящим процессом, задумчиво почесывая пальцем переносицу. Потом взял бутыль с водой, что выходила из перегонного куба, налил большую кружку до половины, и отпил из нее медленно, набрав в рот глоток. Бровь на лице удивленно выгнулась, и моряк проглотил водицу.

— Не дурна! Такую воду пить в плавании можно, получше будет затхлой из бочек. Надо же — все просто!

Моряк отпил еще немного и протянул кружку обер-коменданту. Тот без малейших колебаний принялся пробовать полученную после перегонки воду, даже во рту погонял, но не выплюнул, а проглотил. Столь же задумчиво посмотрел на бурлящий котел, жар от огня заставлял держаться от него на небольшом расстоянии.

— Никогда бы не подумал, что вот так можно из морской воды получить пресную водицу, — Чириков посмотрел на полуведерную бутыль, и подытожил. — Остается выяснить, сколько за одну заливку в десять ведер можно получить пригодной для питья воды?!

— Думаю треть, унтер-лейтенант, на то и князь нам указывал в своей инструкции, — полковник Чириков был тертым калачом, и мгновенно оценил перспективы, что сулило такое открытие. Государь Петр Алексеевич морское дело любил до самозабвения, и награда могла последовать от него приличная. А потому поспешил сразу обозначить свою позицию — князь Бекович-Черкасский придумал сие изобретение, но ведь воплотил его в жизнь он, астраханский обер-комендант. По его приказу подобрали подходящий котел, сделали крышку и подогнали ее к горловине. А с медной трубкой сколько бы мастеровые провозились по времени, если бы он их ежедневно не подгонял, памятуя, что царское дело исполнять надлежит быстро.

— Где князь камень этот горючий нашел? Ведь о нем царю Петру Алексеевичу отписать надобно!

— Да сказал, что кайсаки ему по прошлому году место показали, а он внимания не придал. А в Гурьевском городке вспомнил и нам все рассказал, и место сия отписал — овражец там небольшой, и на склоне пласты его выходят. Я сам на месте там был, с трудом нашли, правда. И полную повозку угля этого кирками наломали, да по мешкам нагрузили. Сразу проверили, как в крепость приехали — горючим сей камень оказался. На диво стал разумен наш князь, немалое облегчение на зимовке будет, деревьев ведь там нет совершенно, полная всем задница лысая, — моряк выругался, а обер-комендант поджал губы, недовольно буркнув:

— Не тебе, унтер-лейтенант, да и не мне, полковнику, обсуждать решения княжеские, что самим государем над нами поставлен. Да и сам знаешь, какая беда у него случилась. Край сей негостеприимный, и солдат померло во множестве тоже — никого не щадит!

— Оно конечно так и есть, господин полковник!

Моряк закряхтел, виновато отвел глаза, сообразил, что приказы начальства не подлежат обсуждению даже в приватном разговоре, который шел между ними.

— Только водица сия…

Обер-комендант запнулся, ища подходящее слово, постукал пальцами по бутыли. И изрек:

— Без вкуса она, точно. Сухая что ли… Хотя не то слово нашел, какая она сухая, если вестимо что вся вода мокрая. Не соленая что ли… Хм, а ведь вода морская дюже соленая, а тут совсем нет.

— Князь говорил, что она будет… Дисци…

Давыдов задумался, мучительно пытаясь выговорить слово, которое многократно зазубривал. И произнес:

— Дистиллированная, вот, вспомнил, а то было запамятовал. К ней можно подмешивать десятую часть обычной морской воды или подсаливать немного. Вот так мы сейчас и сделаем.

Унтер-лейтенант налил полстакана воды из перегонной бутыли, взял ложку морской воды из ведра, вылил и размешал.

— Совсем иное дело, вкус появился. Отведай, господин обер-комендант, вроде чуть лучше стало. Приятственней.

— И то дело, пить можно, и воды станет чуть больше, — полковник крякнул, и еще раз посмотрел на агрегат, кляня себя за то, что не сообразил раньше придумать столь простую конструкцию. Покосился на моряка — тот смотрел как горит уголь в топке — куда жарче, чем обычные дрова, даже на расстоянии ощущалось, будто в баню зашел.

Наказ князя Бековича-Черкасского им полностью выполнен — этот «опреснитель» уплывет в крепость святого Петра, как и еще десяток подобных, которые еще предстоит сделать — котлов в достатке, крышки на них и трубки с баками кузнецы сделают за две-три недели. И об этом следует отписать генерал-адмиралу Федору Матвеевичу Апраксину — ведь именно к нему поскачет унтер-лейтенант Давыдов с мешком угля, письмом князя (хотелось бы почитать, что там написано, но только послание запечатано) и чертежами «опреснителей», придуманных командующем экспедицией.

А их два — один «горячий», тот, что сейчас стоял на печи и бурлил. А второй «солнечный» из вытянутого цилиндра, который сейчас клепают медники в мастерской флота. Устройство там вполне простое и обер-комендант сообразил, что нагрев морской воды будет происходить под жаркими лучами солнца. Залитый рассол начнет испаряться, и через «змеевик» начнет капать уже пресная вода. Все просто — но эта штука только на жаркое летнее время рассчитано, когда солнце печет немилосердно…

— Помогать надо им, помогать — тогда и царь замети мое рвение и может назначит вице-губернатором.

Чириков прошелся по кабинету, в раскрытое окно были видны каменные стены Астраханского кремля. Полвека тому назад здесь взбунтовал все население Стенька Разин, и двенадцать лет лишь пошло как жители снова подняли восстание. Воеводу Прозоровского казнили, подьячих разогнали и держали в своей власти город целый год. Пока войска фельдмаршала Шереметьева их не одолели, устроив потом розыск и казни — теперь никто бунтовать не станет, «заводил» всех на плаху отправили, где их четвертовали или головы буйные отрубили, да в Сибирь сослали остальных, клейма поставив на неразумные лбы, чтобы впредь думали.

— Вода пресная им будет теперь вволю — с каждого котла в день выпарить по семь ведер можно, а то и все десять, не меньше. Сотни ведер на гарнизон из пятисот человек достаточно — по два штофа на каждого. И этих самых штуковин еще пару десятков соорудить можно, тогда и животине хватит на питье, и будет чем огород поливать да деревья.

Чириков скривился, вспоминая, как читал княжеский приказ. И ведь не поспоришь, не выполнишь, так тебя самого, как ту злосчастную грушу в землю вкопают, да еще без головы.

— Ишь ты, каков князюшка — сад приказал в крепости разбить и деревья всякие посадить, чтобы было служивым, где отдыхать. Ладно, садовник нашелся, деревьев выкопали три десятка, и саженцы с ними без счета. Теперь они и кусты там приживутся, воды в достатке будет, как и черного «горючего камня» — которого там пласт целый. Лучше все хорошо сделать — царь ведь обязательно крепостицу посетит, она его именем названа, а там сад чудесный. И спросит, кто такой разбил — а я и отвечу. Так, надо самому туда отплыть и делами заняться. А то присвоит Кушников мои заслуги, с него станется — а так я над ним начальник, раз фон дер Виден сикурс князю в Гурьевском городке собирает.

Чириков уселся за стол, и, взяв гусиное перо, стал выписывать ровные строчки, мучительно размышляя как решить прорву задач, связанных с экспедицией. Больных солдат много, их надо разместить и лечить хорошо, ибо четыре сотни пополнения высылать нужно, а где их брать неведомо, и кроме больных служивых под рукой никого нет. Ногайцы обещались прийти к августу пятью сотнями — целый полк, да казаков яицких будет столько же, но скорее меньше — малолюдны их городки, не Дон ведь.

— «Гулящих женок» где мне сыскать два полных десятка, чтоб в портомойне там трудились, — Чириков кхекнул, раздумывая над неожиданно появившейся проблемой.

Понятно, солдаты за год без женской ласки оголодали дюже. А раз там порт будет, и караваны от Хивы пойдут, то и посад появится, церковь нужна и кабак. Постоялый двор опять же, склады, дома для жителей. Где на все это бревна и доски набрать, а людишек найти?!

Комендант ведь только за гарнизон отвечает, за служивых, бастионы с казармами. А именно ему самому надлежит всеми другими делами заниматься — царь, если что, спуска не даст…

Глава 15

— Что же ты, тархан Доржи, уклоняешься от встречи со мною, в степи пытаешься скрыться? Стада твои откочевали далеко ли? И почему ты своих нукеров мне не прислал, и проводников?! Али умысел злой утаил, и решился мне перечить, оружие супротив поднять?!

Бекович говорил негромко, но понимал, что даже самые тихие его слова звучат для кайсацкого тархана погребальным колоколом. Данника Аюки-хана изловили казаки — он просто не успел откочевать в сторону, ведь теперь не изменник Манглай-Кашка вел армию, а Ходжа Нефес. Так что казах попался именно в тот момент, когда считал себя в безопасности.

— Что ты, коназ, я весь в твоей воле, только жара воспрепятствовала мне прийти с нукерами в твою армию…

— Или повеление Аюки-хана, прямо приказавшего тебе не оказывать мне помощь, — Бекович усмехнулся глядя на смертельно побледневшее лицо тархана. И решил надавить еще сильнее, чтобы этот мелкий племенной вождь осознал полностью, в какую смертельную ловушку он попал по чужой воле, оказавшись зажатым между жерновами.

— Аюка-хан данник великого «белого падишаха». Он, потерявший знамя, жен, печать, что захвачены ногайцами, может ненавидеть меня сколько угодно, что я не оказал ему помощь. Его право!

Бекович прикрыл глаза, чувствуя, как накатил мутный поток непонятно откуда взявшийся ненависти. С трудом обуздал ее, понимая, что сейчас черты его лица исказились.

— Но этот старик выжил с ума — я выполняю повеление царя Петра, и препятствуя мне, он наносит ущерб его планам. А за такое и смерть будет мягким наказанием. Вот грамота Аюки — он отправил ее Шергази-хану. А вот охранная грамота хана хивинского, которую он даровал своему шпиону Манглаю-Кашке, которого ты видел у моей палатки — его сегодня вместе с людьми казнят за предательство.

Связанных калмыков он специально поставил на колени, за ними воткнули в землю их копья.

— Посмотришь на них, когда головы насадят на копейные древки, и сделаешь для себя выводы!

Тархан побледнел еще сильнее, хотя, казалось, такое было невозможно — но внимательно изучил лист бумаги и шелковую тряпицу. И почтительно вернул их обратно, стараясь, чтобы на них не попали капли пота, что обильно капали с его лба. А Бекович задумался, сидя с непроницаемым лицом — он отчаянно блефовал — грамота Аюки, попади она в руки Петра, ничего не даст — царь не пошлет на союзных ему калмыков войска, хотя старый хан попадет под сильнейшее подозрение крайне недоверчивого царя. Да и отбрешется повелитель калмыков, свалит все грехи на своего незадачливого посланника, что признался в том, что является хивинским шпионом.

Врет, собака — это он так своего хана выгораживает!

Так что приходится мистифицировать дальше, раз пошла такая игра. Ему самому нужны любые союзники, любая помощь в борьбе против хивинцев пойдет на пользу. Хоть и слабо будет это усилие, но ведь известно, что лишняя соломинка может сломать хребет верблюда.

— Калмыки отсюда уйдут, и скоро — они не удержат эти земли. И тогда придут туркмены или хивинцы, и снова сделают тебя уже их данником. Или вырежут, если ты им не понравишься.

От слов Бековича тархан чуть съежился, видимо, и сам прекрасно понимал возможные перспективы, крайне не радостные, никакого оптимизма не вызывающие. Такова судьба мелких народов, зажатых между сильными соседями — нужно выбирать на какую сторону вовремя перейти. И Доржи не может этого не понимать.

— Здесь гонец от моего повелителя, он вечером доставил мне его грамоту — вот она, читай!

Бекович протянул кайсаку письмо царя Петра — гонец с десятком казаком и двумя драгунами догнали его вчера.

— Ты немедленно дашь шерть великому «белому падишаху»! Вернее мне, а я о том сообщу царю Петру! И сегодня же гонец увезет эту весть далеко на север, во дворец моего падишаха.

— Я дам шерть царю Петру, коназ, раз Аюки-хан недоброе замыслил. Я люблю калмыков не больше тебя, они захватили кайсацкие земли и принудили нас стать их данниками!

Тархан с поклоном, поцеловав печать, протянул грамоту обратно — русского языка, понятное дело, казах не знал, а потому прочитать «догонную» грамоту не мог. А там был приказ направить в персидские земли ловкого человека лазутчиком, чтобы он прознал караванные пути в Индию — эта земля очень сильно манила к себе русского монарха.

— Ты идешь с войском на Хиву и не боишься хана, ты поставил крепость на Мангистау — а там мои кочевья, и туда идут мои караваны. Сейчас я даю шерть тебе, великий батыр, и буду верен тебе всегда, и выполню твою волю! Целую на том свою саблю!

Доржи вытащил саблю из ножен и поцеловал клинок. Затем склонив голову, протянул ее Бековичу — тот вернул ее обратно со словами, сказанными совершенно спокойным голосом:

— Иди, и отрежь саблей Манглаю голову и насади ее на копье! Скрепи клинок кровью, а шерть клятвой. А твои нукеры пусть сделают такое с калмыками! Иди! А мое войско на это будет смотреть — все мои воины должны видеть участь изменников.

— Слушаю и повинуюсь тебе, Девлет-Гирей-мурза, в тебе течет священная кровь Чингиз-хана!

Тархан попятился и вышел из палатки — полог был отдернут, у входа стояли верные уздени, никому другому Бекович не доверял — он на востоке, а тут многое может случиться. А в палатке бы покушение не удалось бы, вздумай кайсак ткнуть его саблей — за спиной стояли братья с обнаженными клинками, что в момент превратили бы тархана в окровавленные куски. Да и под парчовым халатом была поддета кольчуга — мундир он специально не надел, и кайсак мгновенно просек, что к чему, а потому признал его «чингизидом» — слухом ведь земля полнится.

Выбора у Доржи не имелось — не признает его власти — умрет, а кочевья разорены будут казаками, что уже томятся какой день идти без добычи — даже баранов запрещено отбирать, а лишь покупать или менять. А признает, даст клятву и казнит калмыка — тогда станет вечным врагом не только Аюки-хана, но и повелителя Хивы. Ведь всегда найдутся «доброжелатели», которые скажут первому, кто выдал русским его доверенного сотника, а второму — кто помог гяуром добраться до его земель.

Так что попала собака в колесо — пищи, но беги!

Послышались крики, предсмертные стоны и хрипы — кайсаки убивали калмыков, давая шерть кровью, она всегда хорошо подкрепляет любые клятвы. Ибо голым словам верить никогда нельзя, всегда обманут, только делам, и тем, что не оставляют путь для измены.

— Твой приказ выполнен, мой повелитель, Девлет-Гирей-хан, — тархан склонился ниц, поцеловав полу его халата. На востоке любое действие и слово говорит о многом. Этот тархан Доржи оказался очень умным, уловив его потаенное желание. И Бекович коротко ответил:

— В Хиве ты получишь от меня все эти земли, я ведь правоверный — насильственное крещение не является отказом от веры пророка!

Бекович врал не моргнув глазом — но стоявшие за спиной его братья были мусульмане, это знали все, так что его откровение было принято на веру сразу — ибо так поступали многие.

— Я знаю это, мой хан, и признаю твою власть, и право на большее. И буду помогать тебе!

— А куда тебе деваться?! Если не поможешь мне захватить Хиву — погибнешь сам, и род твой погибнет! А как возьму Хиву — то близ стремени ты всегда находиться будешь, бек Доржи-мурза!

Слово было сказано одной стороной, и принято другой — край халата снова поцеловали. Вот только об этом никому знать не нужно. Кайсак смотрел прямо и говорил тихо:

— Две сотни приведут тебе мои сыновья, старший и младший. Остальные четыре мне нужно собирать десять дней. У Арала, во многих дневных переходах отсюда стоят табором хивинцы — двести туркмен и столько узбеков из племени кунгратов, и еще сотня каракалпаков. Их нужно всех вырезать, дабы сообщить не успели!

— Туркмен и узбеков да, и без жалости! А каракалпаки нам по крови родственны — у меня в плену десяток с сыном инака. Они ненавидят узбеков — те всячески угнетают, а потому будут служить мне — им надо только помочь. Ты понимаешь как, Доржи-мурза?

— Да, мой повелитель, я займусь этим!

— Тебе поможет мурза Тевкелев, у него полк ногайцев. А казаки обложат так, чтобы никто уйти не успел!