Кровопролития на Юге

26 в приходе Сент-Этьен-де-Вальфрансеск,

9 в приходе Прюне и Монвайан,

16 в приходе Флорак.

За первым списком должен был следовать и в самом деле следовал второй; в нем упоминались приходы Фрюжер, Помпиду, Сен-Мартен, Лансюкль, Сен-Лоран, Трев, Веброн, Рун, Барр, Монлюзон, Буске, Ла Барт, Бальм, Сен-Жюльен-д'Аспаон, Кассаньяс, Сен-Круа-де-Вальфрансеск, Кабриак, Муассак, Сен-Роман, Сен-Мартен-де-Робо, Ла Мелуз, Колле-де-Дез, Сен-Мишель-де-Дез, а также деревни Сальеж, Рампон, Рюас, Шавриер, Тургёль, Жинесту, Фрессине, Фурк, Мальбос, Жузанель, Кампи, Кампредон, Лонз-Обре, Круа-де-Фер, Кап-де-Кост, Маркерес, Казераль и Пужаль.

Все вместе это составляло четыреста шестьдесят шесть селений, хуторов и деревень в которых жило девятнадцать тысяч пятьсот человек.

Покончив со всеми этими приготовлениями, маршал де Монревель 26 сентября 1703 года выступил из Экса, чтобы лично наблюдать за экзекуцией. При нем находились г-н де Вержто и г-н де Марсильи, пехотные бригадиры, два батальона из Руайяль-Контуа, два батальона пеших суассонцев, полк лангедокских драгун и двести драгун фимарсонского полка. Одновременно г-н де Жюльен также выступил в направлении Монверского моста со своими двумя батальонами из Эно; его сопровождали маркиз де Канийак — кавалерийский бригадир, который прибыл с двумя эскадронами своего полка, стоявшего в Руэрге, и граф де Пер, который привел сорок пять рот жеводанского ополчения, сопровождаемых множеством мулов, груженных ломами, топорами и прочими железными орудиями для сноса домов.

Но приближение всех этих войск, коим предшествовали беспощадные указы, приведенные выше, произвело действие прямо противоположное ожидаемому. Жители обреченных деревень решили, что им указали места сбора только для того, чтобы расправиться разом со всеми. И вот все, кто в состоянии был носить оружие, ринулись в горы и присоединились к рубашечникам, так что армии Кавалье и Ролана получили пополнение числом более полутора тысяч человек.

Итак, едва г-н де Жюльен взялся за дело, как ему доставили сообщение г-на де Монревеля, получившего от Флешье письмо с извещением о том, что, покуда королевские войска совершали набег на горы, рубашечники рассеялись по равнине, заполонили Камарг и отваживаются на вылазки аж до самых окрестностей Сен-Жиля. В то же время поступило сообщение, что в районе Сета замечены два корабля, причем маршала предупреждали, что, по всей вероятности, корабли эти везут готовые к высадке войска, которые отрядили в помощь рубашечникам голландцы и англичане.

Г-н де Монревель возложил командование экспедицией на г.г. де Жюльена и де Камийака, а сам поспешил в Сет вместе с более чем восемью сотнями людей и десятью пушками. Корабли еще были видны; в самом деле, как и доложили маршалу, то были два корабля из соединенной англо-голландской эскадры, посланные адмиралом Шовелом; они везли рубашечникам деньги, оружие и припасы. Корабли продолжали курсировать вдоль берега, подавая различные сигналы, но поскольку мятежники, которых г-н де Монревель оттеснил от берега, не подали в ответ условных сигналов, оба корабля ушли в открытое море и присоединились к эскадре. Однако маршал опасался, что удалились они лишь для виду, и потому приказал разрушить все рыбачьи хижины от Эг-Морта до Сен-Жиля, которые могли бы послужить убежищем рубашечникам. Одновременно он велел схватить всех жителей прихода Гийан и запереть в замке Соммерес, а их деревни стереть с лица земли. Наконец, он приказал всем, живущим в маленьких деревушках, на хуторах и фермах, собраться вместе, имея с собой наличный запас продовольствия, в городах и больших селениях, а работникам, уходившим на весь день в поле, был объявлен запрет брать с собой пищи больше, чем необходимо для поддержания сил.

Меры эти оказались действенны, но были ужасны; они отрезали рубашечникам все пути к отступлению и обрекали провинцию на разорение. Г-н де Бавиль несмотря на свою всем известную суровость отважился высказать возражения; маршал Монревель принял их весьма неблагосклонно, велел г-ну интенданту заниматься гражданскими делами, в то время как сам он будет заниматься военными, которые находятся в его ведении, и в подтверждение этих слов отправился к г-ну де Жюльену, который с неутомимым рвением разрушал деревни.

И хотя г-н де Жюльен взялся за дело со всем энтузиазмом и пылом новообращенного, трудности материального характера препятствовали ему исполнить поручение. Большинство домов, которые надо было уничтожить, имели сводчатые перекрытия, и сносить их было поэтому весьма сложно. Расстояние от одного жилья до другого, местоположение домов в почти недоступных местах, на вершинах самых высоких гор, или в самых глубоких ущельях, или в лесных зарослях, прикрывавших их наподобие полога, — все доставляло трудности, и подчас солдаты и рабочие теряли целые дни только на поиски того, что им следовало разрушить.

Обширность некоторых приходов также весьма замедляла исполнение задачи; например, приход Сен-Жермен-де-Кальберт имел в окружности девять лье и включал в себя сто одиннадцать хуторов, где жили двести семьдесят пять семейств, из которых только девять исповедовали католицизм; приход Сент-Этьен-де-Вальфрансеск был еще обширнее и населен на треть гуще; таким образом, трудности возрастали на удивление быстро. В самом деле, в первые дни солдаты и рабочие обнаруживали в деревнях и в окрестностях кое-что съестное, но вскоре этот источник истощался, а поскольку они не могли рассчитывать, что крестьяне пополнят им запасы продовольствия, то через малый срок, когда кончалась провизия, которую они привозили с собой, им оставались только вода и сухари, из которых они даже не могли сделать тюрю за неимением котелков; и после целого дня работы они насилу находили охапку соломы, на которой можно было бы растянуться. Эти лишения, тяжкая и изнурительная жизнь повлекли за собой заразную лихорадку, которая вывела из строя многих рабочих и солдат. Сперва некоторых из них отослали назад, но вскоре эти несчастные, оказавшиеся почти в столь же плачевном положении, как те, кого они преследовали, толпами принялись дезертировать, не дожидаясь, пока им будет дано на то разрешение.

Г-н де Жюльен понял, что ему придется отказаться от цели, если король не разрешит слегка отступить от первоначального плана; поэтому он написал в Версаль и поведал Его Величеству, сколь долго может продлиться дело, если вместо железных орудий и человеческих рук не пойдет в ход огонь — единственное верное орудие небесного мщения. В поддержку своей просьбы он приводил пример Содома и Гоморры, городов, проклятых Господом. Людовик XIV, растроганный столь справедливым сравнением, с ответным гонцом прислал ему испрашиваемое разрешение.

«И эта экспедиция, — пишет отец Луврелейль, — сразу же превратилась в бурю, беспощадно разоряющую тучную ниву: дома, риги, хижины, отдаленные фермы, амбары, шалаши — словом, все строения погибли под натиском огня, как погибают под лемехом плуга полевые цветы, сорняки и корни диких трав».

Разрушения сопровождались чудовищными жестокостями. Двадцать пять обитателей деревни укрылись в замке, только они и уцелели из всего населения, и эта жалкая кучка людей состояла из одних женщин, детей и стариков. Пальмероль, командир «головорезов», узнал об этом, примчался, наугад схватил восемь человек и велел их расстрелять, «чтобы научить их, — как писал он в своем донесении, — что значит выбирать себе убежище самим, а не то, которое указано в списке».

Со своей стороны, католики Сен-Флорана, Сенешаса, Руссона и некоторых других приходов, взыграв духом при виде огня, пожиравшего жилища их старых врагов, объединились и, вооружившись всем, что попало под руку, учинили охоту на осужденных; они угнали стада из Перота, Фонтареша и Пажоласа, сожгли двенадцать домов в Колле-де-Дез, а оттуда, опьяненные разрушением, отправились в деревню Брену и там расправились с пятьюдесятью двумя несчастными; затем, поскольку среди жертв было несколько беременных женщин, они вырезали у них из чрева нерожденных детей и, наколов их на острия пик и алебард, пошли за этими кровавыми стягами дальше, к деревням Сен-Дени и Кастаньоль.

Вскоре эти импровизированные отряды преобразились в организованные роты и приняли название Малых чад креста, поскольку носили на одежде нашивку в форме маленького белого креста; таким образом, у несчастных жертв, кроме драгун и «головорезов», появились новые, еще более яростные враги: эти ведь не повиновались приказам, исходившим из Версаля, Нима и Монпелье, а действовали под влиянием застарелой ненависти, унаследованной от отцов и передавшейся по наследству детям.

Со своей стороны, молодой военачальник рубашечников, день ото дня приобретавший все большее влияние на своих бойцов, пытался, не прибегая к убийствам, сполна отплатить драгунам и Малым чадам креста за то зло, которое они чинили реформатам. В ночь со второго на третье октября около десяти вечера он спустился на равнину и напал на Сомьер сразу со стороны предместий Пон и Бурже, которые предал огню. Жители схватились за оружие и предприняли вылазку, но Кавалье, возглавлявший конницу, атаковал их и вынудил вернуться в город. Тогда комендант замка, гарнизон которого был слишком малочислен для вылазки, дал по осаждающим залп из пушек в надежде не столько причинить им вред, сколько привлечь внимание соседних гарнизонов. И впрямь, рубашечники поняли, какая опасность им грозит, и отступили, успев, впрочем, сжечь гостиницы «Белый конь», «Золотой крест», «У Людовика Великого» и «Люксембургскую», равно как множество домов и церковь Сент-Аман с домом священника при ней.

Оттуда рубашечники двинулись на Кела и Вовер, взяли их штурмом, разрушили укрепления и добыли много продовольствия для солдат, а также сена и овса для коней. В Вовере, населенном по преимуществу их единоверцами, Кавалье собрал на площади всех жителей и вместе с ними произнес молитву, прося Господа не допустить, чтобы король впредь следовал дурным советам приближенных; кроме того, Кавалье заклинал братьев по вере пожертвовать достояние и жизни на восстановление храмов и уверял, будто ему было откровение Духа Святого, из коего он знает, что длань Господня по-прежнему простерта над ним.

Этими действиями Кавалье преследовал цель прекратить разорение верхних Севенн, и отчасти молодой полководец добился желаемого. Г-н де Жюльен получил от маршала приказ вернуться на равнину и устроить облаву на рубашечников.

Войска пустились по следу мятежников, но те превосходно знали местность, так что настичь их оказалось невозможно; Флешье, среди разрушений, пожаров и кровопролития находивший время сочинять латинские стихи и изысканные письма, писал о них так: «Они неуловимы и не ведают препятствий на пути чинимого ими зла. Мы разоряем их горы, а они разоряют нашу равнину. В наших епархиях не осталось церквей, наши земли нельзя ни возделать, ни засеять, и они не принесут нам дохода. Стране угрожает хаос, и хотя никто не хочет развязать религиозную гражданскую войну, все замерло, руки у всех сами собой опускаются: невозможно сражаться с призраками».

Между тем призраки то и дело давали о себе знать. Ночью с 26 на 27 октября Кавалье объявился в Юзесе, снял двух часовых, охранявших ворота, а остальным, которые стали поднимать тревогу, крикнул, что подождет у Люссана, когда к нему выйдет г-н де Вержето, губернатор города.

И впрямь, в сопровождении двух своих помощников, Раванеля и Катина, Кавалье направился к небольшому городку Люссану, расположенному между Юзесом и Баржаком на возвышенном месте, со всех сторон окруженном скалами, которые служили ему укреплениями и делали его почти неприступным. Подойдя к Люссану на расстояние трех ружейных выстрелов, Кавалье послал Раванеля попросить жителей поделиться с ними продовольствием; однако те, гордясь своими укреплениями, которые возвела сама природа и которые казались им неприступными, отказались подчиниться требованиям молодого севеннца и вдобавок обстреляли посланца из ружей, так что один из выстрелов ранил в руку рубашечника по имени Ла Грандер, сопровождавшего Раванеля. Под улюлюканье и стрельбу жителей Раванель неспешно отступил, поддерживая раненого товарища, и вернулся к Кавалье. Тот немедля приказал своим бойцам готовиться назавтра к штурму города: уже темнело, а в темноте он опасался что-либо предпринимать. Со своей стороны, осажденные отправили нарочного к г-ну де Вержето, чтобы предупредить его, в каком положении они очутились, а сами, решив оказывать сопротивление, покуда не получат от него ответа, забаррикадировали ворота, насадили косы торчком на рукоятки, привязали крючья к длинным шестам, словом, оснастились всем оружием как для обороны, так и для нападения, какое только смогли собрать. Рубашечники провели эту ночь, став лагерем возле древнего замка Фан на расстоянии ружейного выстрела от Люссана.

На рассвете громкие крики, доносившиеся из города, дали рубашечникам знать, что к осажденным спешит помощь. И впрямь, вдали на дороге показался военный отряд, приближавшийся к ним: то был г-н де Вержето во главе своего полка и четырех десятков офицеров ирландцев.

Протестанты, как всегда, начали с того, что прочли молитвы и пропели псалмы, не обращая внимания на вопли и угрозы горожан; после обращения к Господу они прямиком направились к тем, кто собирался на них напасть, однако сперва послали кружным путем верховой отряд под началом Катина, который должен был по никем не охранявшемуся мосту перебраться через речку и напасть на королевские войска с тыла, когда Кавалье и Раванель вступят с ними в схватку.

Г-н де Вержето между тем продолжал продвигаться вперед, и вскоре реформаты и католики очутились лицом к лицу. Сражение началось с перестрелки, затем Кавалье, видя, что на опушке рощи показалась его кавалерия, и рассудив, что Катина окажет ему поддержку, повел отряд в атаку на противника. Тут Катина, который, заслыша стрельбу, понял, что требуется его вмешательство, пустил свой отряд в галоп и напал на католиков с фланга.

Тем временем одного из капитанов г-на де Вержето застрелили, другого зарубили саблей, ряды гренадеров смешались, дрогнули, обратились вспять и разбежались, преследуемые Катина и его кавалеристами, которые хватали их за волосы и рубили саблями. Г-н де Вержето попытался собрать своих солдат, но его усилия были тщетны, и, окруженный лишь горсткой ирландцев, он был вынужден обратиться в бегство; следом за ним пустилась погоня, и его уже чуть было не схватили, как вдруг, по счастью, он обнаружил возвышенность Гамен, в скалах и утесах которой можно было укрыться; он соскочил с лошади, побежал по одной из тропинок и вместе с сотней человек укрылся в этом форте, возведенном самой природой, — охотиться за ним здесь было чересчур опасно; итак, Кавалье, удовлетворясь своей победой и помня, что его люди и кони уже восемнадцать часов обходятся без пищи, подал сигнал к отступлению и направился в сторону Сена, где надеялся отдохнуть и подкрепиться.

Это поражение жестоко уязвило королевские войска, и они задумали взять реванш. Узнав от лазутчиков, что в ночь с 12 на 13 ноября Кавалье и его войско станут на ночлег в селении близ горы Наж, они затемно обложили гору, так что на рассвете Кавалье оказался окружен со всех сторон. Желая лично убедиться, что ему не оставили никакой лазейки, он выстроил отряд в боевом порядке на возвышенности, передал командование Раванелю и Катина, а сам, заткнув пару пистолетов за пояс и вскинув на плечо карабин, стал пробираться среди зарослей и скал, убежденный, что сумеет нащупать слабое звено в цепи, ежели таковое имеется. Но сведения, добытые лазутчиками, были совершенно верны: все выходы оказались под охраной.

Тогда Кавалье решил вернуться к своему отряду и нырнул в ущелье, но не успел пройти и тридцати шагов, как столкнулся нос к носу с корнетом и двумя драгунами, сидевшими в засаде. Бежать было поздно, впрочем, это и не входило в намерения молодого военачальника, и он пошел прямо навстречу врагам. Драгуны тоже двинулись к нему, а корнет, прицелившись, крикнул:

— Стойте! Вы — Кавалье, я узнал вас. Бежать вам не удастся, сдавайтесь, вас помилуют.

В ответ Кавалье разнес ему голову выстрелом из карабина. Затем, отшвырнув карабин в сторону, потому что это оружие уже не могло ему пригодиться, он выхватил из-за пояса пистолеты, бросился на драгун, двумя выстрелами застрелил обоих и без царапинки вернулся к сотоварищам, которые уже считали его погибшим и приветствовали громкими криками.

Но Кавалье некогда было упиваться торжеством, у него были другие заботы: он вскочил на коня и во главе своих людей обрушился на королевские войска с такой неудержимой стремительностью, что те от неожиданности дрогнули и стали отступать. И тут три десятка женщин, которые принесли на поле боя продовольствие, пришли при виде разгрома в такой восторг, что ринулись в бой и стали биться наравне с мужчинами. Одна девица семнадцати лет от роду по имени Лукреция Гигон особенно отличилась своей неописуемой отвагой. Ей мало было ободрять братьев по вере криками: «Да здравствует Предвечный! Да здравствует меч Гедеона!» — она выхватывала сабли из рук убитых Драгунов и приканчивала ими раненых. Катина во главе десяти человек преследовал беглецов вплоть до равнины Кальвиссон, и только там королевским войскам удалось вновь построиться, благодаря подкреплению, подоспевшему к ним из гарнизона.

Драгуны оставили на поле боя восемьдесят убитых, а Кавалье потерял лишь пять человек.

Кавалье был не только отважным солдатом и искусным военачальником, каким мы его уже узнали: подчас он превращался в сурового судью. Несколько дней спустя после описанного нами сражения он узнал о чудовищном злодеянии. Четверо убийц, все из числа рубашечников, укрылись в лесу Буке; Кавалье немедля отрядил двадцать человек, коим приказал схватить виновных и доставить к нему. Вот подробности этого происшествия.

Дочь барона де Мерарга, недавно обвенчавшаяся с дворянином по имени г-н де Мираман, послушалась уговоров своего кучера, который частенько встречался с рубашечниками, хоть сам был католиком, но не терпел от них никаких обид, и 29 ноября отправилась в Амбруа, где ее ждал муж. Ехала она в карете в сопровождении одной горничной, кормилицы, лакея и кучера, который уговорил ее на эту поездку. Они уже проделали самым благополучным образом две трети пути, как вдруг между Люссаном и Водра ее остановили четыре человека, заставили выйти из кареты и увели в ближний лес. О том, что произошло дальше, известно лишь из показаний горничной; приводим их здесь дословно.

«Эти негодяи заставили нас, — показала она, — пойти с ними в лес, чтобы удалиться от большой дороги; бедная моя госпожа до того устала, что попросила у палача, который ее вел, позволения опереться о его руку, но он оглянулся по сторонам, увидел, что место безлюдное, и ответил:

— Дальше мы не пойдем.

В самом деле, нас заставили сесть на землю, поросшую травой; то было место наших мучений. Моя дорогая госпожа обратила к варварам самые трогательные мольбы и уговаривала их с такой кротостью, что сам дьявол бы смягчился; она отдала им кошелек, золотой пояс, перстень с прекрасным бриллиантом, который сняла с пальца, но ничто не поколебало этих тигров, и один из них сказал:

— Я хочу убить всех католиков, а прежде всего вас.

— Какая польза вам от моей смерти? — спросила госпожа. — Оставьте меня в живых.

— Нет, это дело решенное, — отвечал тот, — и вы умрете от моей руки. Молитесь.

Моя бедная госпожа тут же опустилась на колени и вслух стала молить Бога, чтобы он смилостивился над нею и над ее убийцами, и покуда она молилась, левую грудь ей прострелила пуля, пущенная из пистолета, в тот же миг второй убийца рассек ей лицо ударом сабли, а третий — размозжил голову камнем; затем еще один изверг застрелил из пистолета кормилицу, а меня они просто искололи штыками не то потому, что все их оружие было уже разряжено, не то потому, что им не хотелось тратить заряды; я притворилась мертвой, они поверили, что я и вправду умерла, и убрались прочь. Спустя некоторое время, видя, что все спокойно и вокруг царит тишина, я, сама чуть живая, подползла к моей дорогой госпоже и окликнула ее. Оказалось, что она тоже жива и чуть слышно ответила мне:

— Не покидай меня, Сюзон, покуда я не испущу дух.

Помолчав, она с усилием добавила:

— Я умираю за свою веру и надеюсь, что Господь сжалится надо мой. Скажи мужу, что я поручаю ему нашу дочурку.

Больше она уже не обращалась мыслями ни к кому, кроме Бога, вознося к нему краткие и смиренные молитвы до самого конца, и в начале ночи рядом со мной испустила последний вздох».

По приказу Кавалье четверо виновных были схвачены и доставлены к нему. В то время он со своей армией стоял близ Сен-Морис-де-Казвьейля; он тут же созвал военный суд и, вкратце изложив суть жестокого деяния, как заправский прокурор, предложил судьям высказать свое мнение: все подали голос за смертную казнь, но в тот самый миг, когда читали приговор, один из преступников оттолкнул двух державших его солдат и, спрыгнув со скалы, помчался к леску, в котором исчез прежде, чем кому-либо пришло в голову за ним погнаться.

Трое остальных были расстреляны.

Католики также карали преступников, но их суд был куда менее благороден и справедлив, чем тот, о котором мы сейчас рассказали. Один из таких случаев произошел с несчастным четырнадцатилетним мальчиком, сыном мельника из Сен-Кристоля; этот мельник за месяц до того был колесован. Судьи сперва колебались: их смущал возраст мальчика, но тут явился свидетель, утверждавший, что именно этот парень по указке фанатиков резал маленьких детей. Никто не верил доносу, но нужен был предлог; юный обвиняемый был приговорен и через час без малейшего, снисхождения повешен.

Большая часть обитателей приходов, сожженных г-ном де Жюльеном, перебрались в Оссиларг в приходе Сент-Андре. Подгоняемые голодом и нищетой, они покинули пределы, которые были им предписаны, и пустились на поиски спасения. Об этом узнал бригадир Планк; будучи пылким католиком, он решил, что подобное злодейство не может остаться безнаказанным. Он немедля выслал отряд с приказом задержать нарушителей; это оказалось нетрудно, потому что беглецы уже обосновались в домах, так что схватили их прямо в постелях. Вслед за тем их препроводили в церковь св. Андрея и заперли там; потом без суда стали выволакивать оттуда по пять человек и убивать — одних выстрелами из ружья, других ударом сабли или топора: расправились со всеми — мужчинами, женщинами, стариками. Какой-то несчастный ребенок, в которого выпустили три пули, все еще поднимал голову и кричал: «Ох, где же мой отец, он бы спас меня отсюда!»

Четверо мужчин и одна девушка, бежавшие в городок Лазаль под защиту закона, указавшего им это место в качестве убежища, обратились с ходатайством к капитану полка суассонцев по имени Лаплас и получили от него разрешение наведаться к себе домой по торговым делам, но с условием вернуться в тот же день; они дали слово и на исходе дня сошлись на уединенной ферме, где договорились встретиться, как вдруг, к несчастью, их застигла чудовищная гроза. Мужчины хотели пуститься в обратный путь несмотря на это препятствие, но девушка умоляла их дождаться рассвета: она боялась идти с ними в такое ненастье, однако, с другой стороны, уверяла, что умрет от страха, если ее оставят на ферме одну. Четырем мужчинам стало стыдно покидать спутницу, доводившуюся к тому же родней одному из них; они сдались на ее уговоры и остались, надеясь, что гроза послужит им оправданием; они отправились в обратную дорогу лишь при первых лучах рассвета, но Лапласу уже стало известно о совершенном ими преступлении. Он отдал соответствующий приказ, и по дороге в деревню те были задержаны. Напрасно пытались они оправдаться в своем опоздании. Лаплас приказал связать четырех мужчин, вывести их из города и расстрелять. Что до девушки, то ее было решено повесить, и казнь назначили на другой день; она должна была состояться в том же месте, где еще лежали на земле тела несчастных попутчиков девушки, но тут монахини-наставницы, на чье попечение она была отдана, дабы ее подготовили к смерти, стали пытаться смягчить Лапласа всеми возможными доводами, а потом принялись уговаривать ее объявить себя беременной. Девушка отказалась спасти свою жизнь ценой такой унизительной лжи; тогда добрые сестры взяли ложь на себя и пошли к капитану с этим известием, умоляя его сжалиться если не над матерью, то хотя бы над ребенком и отложить казнь до родов. Узнав об этой непредвиденной помехе, капитан, не желавший попасться на удочку, распорядился, чтобы привели повитуху и чтобы она освидетельствовала девушку. Через полчаса повитуха доложила, что обвиняемая в самом деле беременна.

— Хорошо, — изрек капитан, — пускай обеих посадят в тюрьму, и ежели через три месяца не станут видны признаки беременности, обе женщины будут повешены.

Услышав такой приговор, повитуха страшно испугалась; она попросила, чтобы ее отвели к капитану, и призналась ему, что, поддавшись настояниям монахинь, сказала неправду: обвиняемая не только не беременна, но несомненная девственница.

После такого признания повитуху приговорили к публичному наказанию плетьми, а девушку отправили на виселицу, где она была казнена рядом с трупами четырех мужчин, погибших из-за нее: оба приговора были приведены в исполнение в тот же день.

Нетрудно догадаться, что Малые чада креста, очутившись между рубашечниками и католиками, не примыкали полностью ни к тем, ни к другим.

«Одна из них банд, — рассказывает Лабом, — принялась грабить всех новообращенных от Бокера до Нима; они прикончили женщину и двух детей на ферме Кампюже, восьмидесятилетнего старика на ферме г-на Детийля близ Буйарга, нескольких человек в Сикюре, какую-то девушку в Кессарге, одного садовника в Ниме и многих других; они угоняли скот, грабили мебель и всю утварь новообращенных, которых им удавалось отыскать; они спалили ферму в Клеране, другую в Лубе и еще шесть в окрестностях Сен-Жиля — в Марине, Карло, Кампоже, Мирамане, Ла Бержери и Ларнаке близ Мандюэля».

«Они останавливали путников на больших дорогах, — говорит Луврелейль, — и, чтобы узнать, католики ли они, заставляли их читать по-латыни воскресную молитву, молитву пресвятой Деве, символ веры и формулу покаяния; кто не знал этих молитв, того протыкали шпагами. В местности Дион нашли семь трупов; эти убийства приписали им; а когда обнаружили повешенного на дереве пастуха г-на де Русьера, бывшего священника, никто не усомнился в том, что его смерть также дело их рук; в конце концов свирепость их зашла так далеко, что одна из их шаек, повстречав на дороге аббата де Сен-Жиля, потребовала выдачи его слуги, который был новообращенным, — его хотели убить. Напрасно аббат убеждал их, что негоже чинить такое оскорбление персоне его происхождения и ранга, — они упорствовали в своем желании разделаться с этим человеком, и аббату пришлось заключить его в объятия и подставить себя под удары, которые они хотели нанести его слуге».

Автор «Севеннского мятежа» сообщает кое-что и похлеще: мы имеем в виду событие, которое произошло в Монтелюсе 22 февраля 1704 года. В этом месте, говорит он, жили несколько протестантов, но куда больше там было католиков; эти последние, возбужденные речами некоего капуцина родом из Бержерака, объявили себя Малыми чадами креста и захотели поупражняться в кровопролитии на своих земляках; и вот, ворвавшись к Жану Бернуэну, они сперва лишили его ушей и детородного органа, а затем и жизни, пустив ему кровь, как свинье; выйдя из дома этого бедняги, они встретили на улице Жака Класа и выстрелили ему в живот, так что внутренности вывалились на землю; несчастный подобрал их и вернулся в дом; жена его, которая была на сносях, и двое малых детей, напуганные этим зрелищем, поспешили оказать ему помощь, но тут убийцы вступили на порог; не смягчившись воплями и слезами бедной женщины и ее горемычных детей, они прикончили раненого, а поскольку жена пыталась защитить мужа, они разнесли ей голову выстрелом из пистолета; тут они заметили, что она беременна и что плод, которому было уже восемь месяцев ворочается у нее в животе; тогда они рассекли ей живот, извлекли младенца и, сунув на его место охапку сена, стали кормить из этой кровавой кормушки лошадь, привязанную у ворот; соседка, которую звали Мари Сийо, хотела спасти детей — ее убили, но убийцы хотя бы довольствовались ее смертью и мщение их не простерлось бы еще дальше. Затем, выйдя из деревни, они повстречали Пьера и Жана Бернаров — дядю и племянника, одному было сорок пять лет, другому десять. Схватив обоих, они вложили в руки мальчику пистолет и заставили его стрелять в дядю; тем временем подоспел его отец, и убийцы попытались принудить его застрелить собственного сына, но никакими угрозами невозможно было от него этого добиться, и, поскольку дело затягивалось, в конце концов обоих просто убили — одного зарубили саблей, другого закололи штыком.

Они поспешили прикончить отца и сына еще и потому, что заметили, как к шелковичной роще направляются три девушки из Баньоля: они шли кормить шелковичных червей; убийцы погнались за ними и застигли с тем большей легкостью, что дело было среди бела дня и девушки ничуть их не испугались; их изнасиловали, потом связали им руки, далее привязали их к деревьям вниз головой, вспороли животы, начинили порохом и подожгли.

Это происходило в царствование Людовика Великого для вящей славы католической церкви.

История сохранила имена этих пяти разбойников; то были Пьер Виньо, Антуан Ре, Жан д'Югон, Гийом и Гонтанийль.

Все эти убийства, из которых мы описали вам только несколько, навели такой ужас на тех, кто еще не обезумел под влиянием фанатизма и мстительности, что один протестант дворянских кровей, некий барон д'Эгалье, не имея к тому никаких средств и не зная поначалу, как взяться за дело, посвятил свою жизнь умиротворению Севенн. Прежде всего он понял следующее: если рубашечники усилиями католических войск и при поддержке и содействии Бавиля, Жюльена и Монревеля будут разбиты, то в дальнейшем на всех протестантов, которые не взяли в руки оружие, а в особенности на дворян станут смотреть как на трусов, которым только страх перед наказанием и смертью помешал открыто поддержать рубашечников. А посему он решил, что покончить с войной следует самим реформатам, ибо был убежден, что это для них единственный способ угодить королю и доказать его величеству, как несправедливы подозрения насчет протестантов, которые подогревает в нем католическое духовенство.

Этот план был чреват почти непреодолимыми трудностями двоякого рода, особенно для барона д'Эгалье, которому для достижения своей цели необходимо было убедить короля, дабы тот отменил суровые меры, а рубашечников склонить к подчинению; между тем барон д'Эгалье не имел никакого доступа к королю и не был знаком ни с одним вождем восставших.

Первым препятствием на пути добрых намерений барона было то, что ему прежде всего требовался паспорт, чтобы попасть в Париж, а он был убежден, что, видя в нем прежде всего протестанта, ни г-н де Бавиль, ни г-н де Монревель не дадут ему такого паспорта; затруднения разрешило одно неожиданное обстоятельство, которое укрепило барона в его намерениях, потому что он увидел в нем перст Божий.

Однажды барон д'Эгалье гостил у общего друга одновременно с г-ном де Паратом, бригадиром королевских войск, а затем бригадным генералом, который в ту пору был комендантом в Юзесе: этот последний обладал столь пылким нравом и так радел о католической вере, так усердствовал на королевской службе, что, видя протестанта, не мог не обрушиться с осуждением на тех, кто обнажал оружие против своего государя, а также на тех, кто, не вступая в войну сам, в мыслях поощряет мятежников; г-н д'Эгалье понял, что намек метит в него, и решил воспользоваться этим. На другой день он явился к г-ну де Парату и вместо того, чтобы, как тот ожидал, потребовать от него извинений за неучтивости, что были сказаны накануне, сказал, что весьма признателен ему за его речи, которые, мол, настолько глубоко его затронули, что он решился доказать его величеству свое рвение и верность и хочет отправиться ко двору, дабы испросить себе службу. Де Парат в восторге от этих слов, бросился ему на шею; историй гласит, что он дал барону д'Эгалье свое благословение, напутствовал его, словно отец сына, а заодно с благословением выдал ему и паспорт; барону только того было и надо: обзаведясь желанным пропуском, он направился в Париж и никому, даже матери, баронессе д'Эгалье, не рассказал о своих замыслах.

В Париже д'Эгалье остановился у одного из друзей и там написал свой проект, весьма краткий и весьма ясный. Вот он:

Д'Эгалье надеялся, что двор согласится с таким проектом, поскольку осуществление его могло привести к одному из двух результатов: либо рубашечники отвергнут сделанные им предложения и этим отказом восстановят против себя своих братьев по вере, причем д'Эгалье предполагал привлечь на свою сторону в этом деле исключительно протестантов, пользующихся всеобщим уважением, и если мятежники откажутся подчиниться, эти влиятельные протестанты неизбежно ополчатся на них; либо они сложат оружие, покорятся, и на Юге Франции воцарится мир, а люди получат свободу совести, увидят своих братьев, которые вернутся к ним из тюрем и с галер, и придут на помощь королю в войне против его объединившихся между собой врагов, предоставят в распоряжение его величества значительное войско, которое он в любой день сможет послать в бой: то будут, во-первых, войска, ныне борющиеся с рубашечниками, а во-вторых, сами рубашечники, над которыми нужно лишь поставить военачальников.

Проект был настолько прост и сулил такие выгоды, что, несмотря на существовавшее предубеждение против протестантов, барон д'Эгалье обрел понимание и поддержку у герцога де Шевреза и его сына герцога де Монфора: эти двое вельмож свели барона с Шамийаром, а тот представил его маршалу де Виллару, которому он вручил свой проект с просьбой передать его королю; но г-н де Виллар, зная упрямство Людовика XIV, который, по выражению барона де Пекена, смотрел в сторону реформатов не иначе как сквозь очки г-жи де Ментенон, предупредил д'Эгалье, чтобы тот поостерегся рассказывать о своих замыслах умиротворения, если не хочет, чтобы они провалились, а, напротив, уехал в Лион и дожидался там, покуда туда приедет г-н де Виллар по дороге в Лангедок, где он должен сменить г-на де Монревеля, которым король недоволен и которого вскорости собирается отозвать. Во время трех бесед с г-ном де Вилларом д'Эгалье убедился, что маршал способен его понять; он полностью положился на осведомленность этого вельможи, хорошо изучившего нрав короля, и, немедля покинув Париж, уехал в Лион, чтобы дожидаться там г-на де Виллара.

Смещение г-на де Монревеля объяснялось очередным подвигом Кавалье: приехав в Юзес, г-н де Монревель узнал, что молодой севеннский вождь со своим отрядом стоит близ Сент-Шатт; он немедля отрядил в погоню за ним г-на де Ла Жонкьера с шестью сотнями отборных моряков и несколькими ротами драгун из полка Сен-Сернена, но через полчаса он рассудил, что этих сил недостаточно, и приказал г-ну де Фуа, подполковнику фимарсонских драгун, присоединиться с сотней солдат своего полка к г-ну де Ла Жонкьеру и оставаться с ним, коль скоро в этом будет надобность, а в противном случае до ночи вернуться в Юзес.

Г-н де Фуа тут же приказал играть сигнал «седлай», выбрал сто человек храбрецов, во главе этого отряда догнал в Сент-Шатте г-на де Ла Жонкьера и доложил ему о полученном приказе; однако тот, веря в отвагу своих солдат и ни с кем не желая делиться лаврами, которые, как он полагал, были ему обеспечены, поблагодарил г-на де Фуа и уговорил его вернуться в Юзес, уверяя, что у него достаточно войск, чтобы сразиться с рубашечниками и победить их, где бы они ему ни попались; эта, дескать, сотня драгун, которую привел ему г-н де Фуа, совершенно не надобна, а в другом месте она, напротив, может оказаться необходимой; г-н де Фуа не счел возможным настаивать и воротился в Юзес, а г-н де Ла Жонкьер пошел дальше, рассчитывая стать на ночлег в Муссаке. Кавалье как раз выходил со своим отрядом из Муссака через одни ворота, когда г-н де Ла Жонкьер со своим вошел в другие. Мечты молодого командира католиков осуществились, и даже с лихвой: он и не надеялся настичь противника раньше следующего дня.

Поскольку селение большей частью состояло из новообращенных, солдатам пришлось посвятить ночь не столько отдыху, сколько грабежу.

На другой день католики вновь пустились в дорогу и сперва явились в Муссак, где обнаружили безлюдье и заброшенность; оттуда двинулись в Ласкур-де-Кравье, деревушку, примыкавшую к поместью барона де Букарена; г-н де Ла Жонкьер отдал ее на разграбление и велел расстрелять четырех протестантов — мужчину, женщину и двух девочек; затем он продолжил путь и, поскольку прошел дождь, вскоре заметил следы рубашечников; теперь он шел по пятам за ужасной дичью, на которую вел охоту. Преследование продолжалось около трех часов; он шагал во главе своих солдат, опасаясь, как бы кто-нибудь другой, менее усердный в охоте на рубашечников, не допустил оплошности, как вдруг, подняв глаза, увидел мятежников на небольшой возвышенности, называвшейся Девуа-де-Мартиньярг. Те спокойно поджидали их там, твердо решив принять бой.

Кавалье, видя приближающиеся королевские войска, приказал своим людям молиться, как у них принято, а когда с молитвой было покончено, отдал с обычным своим искусством распоряжения, каким образом расположиться на облюбованной им местности. Его замысел состоял в том, что сам он и большая часть отряда должны стать с другой стороны лощины, которая, подобно рву, отделяла его от королевских войск; далее, он послал три десятка всадников по дальней объездной дороге; они спрятались в двухстах шагах впереди него в небольшом леске по левую руку, и наконец, справа, на той же возвышенности, он спрятал шестьдесят отборных пеших стрелков, которым приказал открывать огонь не прежде, чем они увидят, что королевские войска уже ввязались в схватку.

Приблизившись на некоторое расстояние, г-н де Ла Жонкьер остановился и выслал вперед на разведку одного из лейтенантов по имени Сен-Шат; тот взял с собой двенадцать драгун и добрался вместе с ними до тех самых мест, где были устроены засады, но люди Кавалье не подали признаков жизни, не препятствуя офицеру осматривать местность; однако Сен-Шат был старый вояка, выслужившийся из простых солдат, и его не так легко было провести, а потому, вернувшись к г-ну де Ла Жонкьеру и описав ему план местности, избранной Кавалье и его отрядом для боя, он добавил, что будет весьма удивлен, если молодой вождь рубашечников не устроил какой-нибудь засады, воспользовавшись леском по левую руку и повышением почвы по правую; однако г-н де Ла Жонкьер отвечал, что главное — знать, где разместились главные силы противника, и ударить прямо по ним; Сен-Шат возразил, что главные силы перед ними, и в этом никаких сомнений быть не должно, тем более что в первом ряду можно видеть и самого Кавалье собственной персоной.

Г-ну де Ла Жонкьеру только того и надо было, и он повел своих людей прямо к лощине, за которой в боевом порядке выстроились Кавалье и его рубашечники. Приблизившись на расстояние пистолетного выстрела, г-н де Ла Жонкьер приказал открыть огонь, но он был так близко, что Кавалье услышал команду, и по его знаку, поданному с быстротой мысли, он сам и его люди, прежде чем королевские солдаты успели прицелиться, бросились плашмя на землю, пули просвистели над их головами, не задев никого из них, а г-н де Ла Жонкьер, со своей стороны, вообразил, будто все они уже убиты, но тут Кавалье и все рубашечники вскочили на ноги, затянули псалом и ринулись на королевских солдат, стреляя с десяти шагов, а затем ударив в штыки; одновременно шестьдесят стрелков, сидевших в засаде, открыли огонь, а тридцать всадников с громкими криками пошли в атаку: слыша весь этот шум и видя смерть, разившую со всех сторон, королевские солдаты решили, что они окружены, и даже не пытались оказать сопротивление: рядовые побросали оружие и обратились в бегство, и только офицеры отчаянно пытались сопротивляться вместе с несколькими драгунами, которых им удалось задержать.

Кавалье носился по полю боя, приканчивая саблей беглецов, как вдруг заметил десяток морских офицеров, которые, стоя спиной к спине, яростно оборонялись короткими абордажными копьями от наседавших со всех сторон рубашечников; он ринулся прямо к ним и, пробравшись между своих людей, приблизился к офицерам на расстояние в пятнадцать шагов, так что при желании они могли в него прицелиться; он поднял руку в знак того, что хочет говорить, и обратился к ним с такой речью:

— Господа, сдавайтесь, мы пощадим вас; мой отец сидит в тюрьме в Ниме; я дарую вам жизнь, а за это вы потребуете, чтобы его отпустили.

Вместо ответа один из офицеров выстрелил в него и ранил в голову его коня; тогда Кавалье выхватил пистолет, в свою очередь прицелился в офицера и застрелил его. Затем он снова обратился к офицерам:

— Господа, неужели вы столь же несговорчивы, как ваш товарищ, или все же согласитесь принять от меня пощаду?

Прогремел второй выстрел из карабина, оцарапавший ему плечо; Кавалье понял, что не дождется другого ответа, и, обернувшись к своим бойцам, приказал:

— Ладно, делайте свое дело.

Затем он удалился, не желая смотреть на избиение; девять офицеров были расстреляны.

Г-н де Ла Жонкьер, легко раненный в щеку, соскочил с коня, перебрался через какую-то стену, а затем, отобрав другого коня у одного из драгун, вплавь пересек Гардон, оставив на поле боя двадцать пять офицеров и шестьсот солдат. Это поражение оказалось вдвойне роковым для людей короля; во-первых, погиб цвет офицерства — почти все погибшие были отпрысками знатных семейств, а во-вторых, рубашечникам досталось не только множество ружей, шпаг и штыков, в коих они испытывали нехватку, но и более восьмидесяти лошадей, благодаря которым Кавалье изрядно усилил свой кавалерийский отряд.

Вскоре вслед за этим поражением маршал де Монревель был смещен, а на его место назначен г-н де Виллар, который на это и надеялся; но прежде чем покинуть свое губернаторство, г-н де Монревель задумал какой-нибудь личной заслугой сгладить память о поражении, которое потерпел его помощник и за которое, по обычным законам войны, ему полагалось отвечать; итак, он решил ложными слухами и обманными маневрами заманить рубашечников в ловушку и одержать над ними верх. Дело представлялось тем более простым, что в результате последней победы Кавалье и он сам, и его отряд весьма уверовали в свои силы.

И впрямь, после сражения с моряками войско Кавалье стало расти на глазах: каждому лестно было служить под началом столь доблестного командира, так что в рядах рубашечников насчитывалось уже свыше тысячи пехотинцев и двухсот кавалеристов; кроме того, в их войске, как в регулярной армии, имелась труба для кавалерии, а для пехоты восемь барабанов и флейта.

Де Монревель предположил, что его отлучка может послужить Кавалье сигналом для вылазки на равнину; рассчитывая на легковерие вождя рубашечников, маршал за три дня распустил слух, что отбывает в Монпелье, и велел отправить туда часть своих повозок и карет. Утром 15 апреля он узнал, что Кавалье, обманутый слухами о мнимом отъезде маршала, шестнадцатого числа должен прибыть на ночлег в Каверак, маленький городишко, расположенный в одном лье от Нима, а оттуда намерен спуститься в Ла Вонаж; эти сведения сообщил г-ну де Монревелю кюре по имени Верьен, имевший в своем распоряжении бдительных и верных лазутчиков, так что на него можно было полностью положиться. Итак, маршал приказал г-ну де Гранвалю, коменданту Люнеля, на рассвете следующего дня с Шаролезским полком и пятью эскадронами драгун Фимарсона и Сен-Сернена выступить в направлении холмов Буасьер, где ему будут даны дальнейшие инструкции; а Сандрикуру, губернатору Нима, было приказано вывести из гарнизона все войска, какие только можно — и швейцарцев, и драгун, — и ночью послать их в сторону Сен-Кома и Кларансака; наконец, сам он, как и говорил, также пустился в путь, только вместо того чтобы направиться в Монпелье, остановился в Сомьере, откуда имел возможность следить за всеми передвижениями Кавалье.

А Кавалье, как о нем и сообщили г-ну де Монревелю, 15-го прибыл на ночлег в Каверак. В тот день вождь рубашечников был великолепен: он достиг вершины своего могущества. Кавалье въехал в город под барабанный бой, с развевающимися знаменами, верхом на кровном коне г-на де Ла Жонкьера; рядом ехал его десятилетний брат, служивший ему пажом, впереди — десять телохранителей в красном, позади — четверо лакеев; по примеру своего соратника Ролана, именовавшего себя графом Роландом, он принял титул герцога Севеннского.

При его приближении гарнизон, которым командовал г-н де Майан, бросился частично в цитадель, а частично в церковь; но Кавалье больше заботило, чтобы его люди отдохнули и подкрепились; поэтому он разместил их на постой к горожанам, выставил перед церковью и цитаделью несколько часовых, которые всю ночь перестреливались с королевскими войсками, а наутро, разрушив стены, служившие укреплениями, вышел из городка под барабанный бой, с развернутыми знаменами, и в сорока шагах от ворот, едва ли не на виду у Нима, устроил строевое учение своему отряду, который никогда еще не был так великолепен и так многочислен. Затем Кавалье повел своих людей в сторону Нажа.

Около девяти часов утра г-н де Монревель получил донесение о том, каким путем следует Кавалье, и немедля вышел из Сомьера, ведя за собой шесть эскадронов фимарсонских драгун, сотню ирландских волонтеров, триста человек из полка Эно и по роте полков Суассонского, Шаролезского и Менона — все вместе они составляли отряд более чем из девятисот человек. Он направился на берега Вонажа, выше Кларансака, но, услыхав неожиданную стрельбу позади, повернул к Лангладу.

В самом деле, Гранваль успел уже несколько раз вступить в стычки с рубашечниками; те, покинув Каверак, укрылись в ущелье между Буасьером и ветряной мельницей в Лангладе, дабы немного передохнуть. Пехотинцы прикорнули, положив рядом оружие, а кавалеристы свалились у ног своих коней, не выпуская из рук поводьев. Сам Кавалье, неутомимый Кавалье, сморенный усталостью, накопившейся за последние дни, уснул рядом с младшим братом, который остался за сторожа; вдруг Кавалье почувствовал, что его трясут за плечо, и, пробудившись, услыхал со всех сторон крики: «Бей! Бей!» и «К оружию! К оружию!». То были Гранваль и его отряд: они рыскали в поисках рубашечников и внезапно вышли прямо на них.

Пехотинцы поднялись, кавалеристы вскочили в седло, Кавалье сел на своего коня и, выхватив шпагу, по обыкновению, бесстрашно повел солдат в атаку на драгун; те, так же по обыкновению, ударились в бегство, оставив на поле боя человек двенадцать убитых. Кавалерия рубашечников немедля бросилась нагонять беглецов, далеко опередив пехоту и предводителя, который не мог следовать за всадниками, поскольку его конь был ранен выстрелом в шею.

Преследование длилось около часу; еще несколько драгун свалились на дорогу, сраженные саблями победителей, но между Буасьером и Вержезом кавалерия рубашечников лицом к лицу столкнулась с Шаролезским полком, который поджидал противника в боевом порядке; под его прикрытием драгуны перестроились. Кавалеристы на всем скаку приблизились к ним на сто шагов, дали залп из ружей, убили несколько солдат и отступили. Проделав треть обратного пути, они повстречались со своим вождем, который скакал на коне, найденном им на дороге рядом с убитым драгуном. Кавалье гнал во весь опор, спеша соединить кавалерию с пехотой, потому что вдали завиднелись войска маршала, привлеченные, как мы уже сказали, грохотом стрельбы, и не успел Кавалье собрать своих людей, как понял, что путь к отступлению отрезан: королевские войска очутились у него в тылу.

Тогда молодой военачальник увидел, что необходимо произвести бросок вправо или влево, а поскольку здешняя местность была ему меньше знакома, чем верхние Севенны, он обратился к какому-то крестьянину, и тот указал ему дорогу из Судорга в Наж, уверив, что это единственный путь к бегству. Кавалье было некогда проверять, не изменник ли этот крестьянин, он положился на судьбу и направился по указанному пути. Однако за несколько шагов до слияния дорог, ведущих в Наж из Судорга и Нима, проход ему преградил отряд маршальских войск под командованием Менона; тем не менее, поскольку этот отряд не превосходил числом рубашечников, те не стали сворачивать с пути, а, очертя голову, атаковали противника, прорвались и пошли далее к Нажу, направляясь к равнине Кальвиссон. Но деревня, все дороги, все ходы и выходы были заняты другим отрядом королевских войск; тем временем Гранваль и маршал идут на соединение, Менон собирает свой отряд и приводит его сюда же. Кавалье оказывается в окружении, он обводит взглядом окрестности и видит, что у неприятеля впятеро больше людей, чем у него.

Тут Кавалье привстает на стременах, так что голова его возвышается надо всеми, и голосом достаточно звучным, чтобы слышно было всем его людям и даже неприятелю, произносит:

— Дети мои, если нам недостанет отваги, нас схватят и колесуют. Нам осталось одно средство спасения — идти напролом и пробиться сквозь строй солдат. Сомкните ряды и следуйте за мной.

Едва вымолвив эти слова, он первый устремился на врага, за ним — весь его отряд, сплотившийся, словно единая глыба, вокруг которой стеснились три подразделения королевский войск. Закипает рукопашная: из-за тесноты нельзя ни заряжать, ни стрелять; все рубятся саблями, колют врага штыками; королевские солдаты и рубашечники вцепляются друг другу в горло и в волосы. Адская схватка продолжается час, Кавалье теряет пятерых, противник вдвое больше. Наконец во главе примерно двухсот человек Кавалье прорывается сквозь толпу врагов и получает минутную передышку; озираясь, он видит, что находится как бы в середине огромного цирка и кругом полно врагов; тогда он устремляется к мосту, который показался ему наиболее слабым звеном и который охраняет сотня драгун.

Затем он делит свой отряд на две части; первая во главе с Раванелем и Катина будет форсировать мост, а вторая, под его командованием, прикрывать отступление. Итак, он разворачивается, ощетинивается, как дикий кабан, и встречает врага лицом к лицу.

Внезапно за спиной он слышит отчаянные крики: мост взят, но вместо того, чтобы охранять его, пока по нему не пройдет военачальник, рубашечники рассыпались по равнине и бегут. Но тут перед ними с пистолетом в руке вырастает ребенок и останавливает бегущих.

Это младший брат Кавалье: вскочив на одного из камаргских низкорослых коней, потомков той арабской породы, что осталась в Лангедоке после испанских мавров, вооруженный саблей и карабином, подобранным по росту, ребенок останавливает бегущих мужчин.

— Куда вы? — кричит он. — Не удирайте, как трусы, вернитесь к реке, дайте отпор врагу и помогите моему брату отступить.

Устыдившись упреков, рубашечники останавливаются, смыкают ряды, возвращаются к реке и открывают стрельбу, под прикрытием которой Кавалье вступает на мост и проходит по нему, не получив ни единой царапины, хотя конь под ним весь изранен, а ему самому пришлось трижды сменить саблю.

Затем битва продолжается, но Кавалье незаметно подготавливает отступление: изрезанная рвами равнина, сгущающиеся сумерки, ближний лес, который может послужить убежищем, — все начинает ему благоприятствовать; тем не менее его арьергард продолжает отражать атаки и оставлять за собой убитых; наконец тьма опускается над победителями и побежденными; битва длилась десять часов; Кавалье потерял более пятисот человек, королевские войска — около тысячи.

«Кавалье, — говорит в своих мемуарах г-н де Виллар, — вел себя в этот день так, что изумил всех: и кто бы не изумился, видя, как безвестный человек, не обладающий никаким военным опытом, действует в самых затруднительных и тяжких обстоятельствах не хуже выдающегося полководца? За ним погнался какой-то драгун. Кавалье выстрелил в него из карабина и убил под ним лошадь. Тогда драгун выстрелил в него тоже, но промахнулся; под самим Кавалье было убито два коня — один в начале боя, другой под конец, и оба раза Кавалье выходил из положения, пересев в первый раз на коня одного из драгун, а во второй — заставив спешиться своего же солдата».

Со своей стороны, г-н де Монревель вел себя как храбрый военачальник, всегда появляясь там, где была опасность, и воодушевляя солдат и офицеров собственным примером; рядом с ним был убит один ирландский капитан, смертельно ранен другой, слегка задет третий. Гранваль также творил чудеса; под ним был убит конь, и г-н де Монревель пожаловал ему другого, весьма ценного, чтобы преследовать рубашечников. Затем г-н де Монревель уступил место г-ну де Виллару, чем дал Кавалье повод говорить, что так-то, мол, он прощается со своими друзьями.

Тем не менее хоть эта битва и доставила Кавалье новые лавры, так что даже враги признали его полководцем, но в то же время самые светлые его надежды оказались развеяны. Он остановился близ Пьер дона, чтобы собрать остатки своего войска — и в самом деле, то были не более чем остатки. Большая часть его людей лишилась оружия, побросав его, чтобы легче было отступать; очень многие не могли нести службу по причине ранений; и наконец, почти вся кавалерия была истреблена, а некоторые всадники оставили коней, чтобы перебраться через глубокие рвы, когда убегали от гнавшихся за ними драгун.

Между тем все королевские войска пришли в движение, и оставаться долее в Пьердоне было бы со стороны Кавалье неосторожностью; поэтому ночью он снял лагерь и, переправившись через Гардон, укрылся в лесах, окружавших Йезе, в надежде, что враги не посмеют его преследовать. Два дня все было спокойно, и за два дня его отряд как следует отдохнул, благо в лесу находилась огромная пещера, издавна служившая рубашечникам и складом, и арсеналом, — там прятали зерно, сено, оружие и порох. Помимо этих двух назначений, теперь Кавалье употребил ее под лазарет: туда перенесли раненых, о которых наконец-то можно было позаботиться.

Но вскоре Кавалье был вынужден покинуть лес близ Йезе, как ни надеялся он укрыться здесь от погони; дело в том, что как-то раз, возвращаясь от раненых, которых он навещал в укромной пещере, он наткнулся на сотню разбойников, проникших в лес; они захватили бы его в плен, если бы он с обычной своей ловкостью и отвагой не спрыгнул с вершины скалы высотой более двадцати футов: разбойники открыли по нему огонь, но ни одна пуля его не задела. Кавалье вернулся к своему отряду и, опасаясь привлечь туда королевские войска, стал отступать, чтобы увести противника от пещеры, имевшей для него огромное значение, поскольку в ней хранились все припасы.

Но для Кавалье настал миг, когда удача устала ему сопутствовать и отвернулась от него. На одну женщину из деревни Йезе, которую иногда видели, когда она шла к лесу то с корзинкой в руке, то с коробом на голове, пало подозрение в том, что она носит пищу прячущимся рубашечниками. На основании этих улик ее задержали и препроводили к командиру королевских солдат по имени Лаланд, который для начала посулил ей, что ее вздернут, коль скоро она не объяснит без всяких уверток цель своих столь частых прогулок. Она прибегла к отговоркам, которые навлекли на нее еще большие подозрения, и Лаланд, не потрудившись даже спросить у нее, зачем она ходила в лес, отправил ее. на виселицу; но старуха твердой поступью пошла к месту казни, и генерал уже было поверил, что ничего от нее не узнает, как вдруг у подножия виселицы мужество ее покинуло; она попросила, чтобы ее отвели назад к генералу и в обмен на жизнь рассказала все.

Тогда г-н де Лаланд поставил ее впереди мощного отряда «головорезов» и заставил вести его до самой пещеры, которую королевские солдаты ни за что бы не отыскали, если бы им не указали ее, — так надежно вход был укрыт среди скал и зарослей. Первое, что они увидели, было три десятка раненых. «Головорезы» набросились на них и прикончили; истребив всех, двинулись дальше и со все возрастающим удивлением обнаружили много такого, чего не чаяли увидеть: груды зерна, мешки муки, бочки с вином, с водкой, каштаны, картофель; далее ящики с мазями, снадобьями, корпией и, наконец, целый арсенал ружей, шпаг, штыков, готового пороха, серы, селитры и угля для его изготовления — словом, все вплоть до ручных мельниц, в которых порох мелют. Лаланд сдержал слово: за подобные сокровища не жаль было сохранить жизнь одной старухе.

Между тем г-н де Виллар, поскольку уж он взялся за это дело, по дороге прихватил в Лионе барона д'Эгалье, и умиротворитель, располагая по пути их следования достаточным временем, изложил ему свой план. Г-н де Виллар был склонен к справедливости и миротворчеству и горячо желал успешно выполнить нелегкую задачу, за которую взялся и в исполнении которой не преуспели двое его предшественников; он обещал г-ну д'Эгалье (это его собственные слова), что будет прислушиваться к обеим сторонам, потому что у него два уха; и первым подтверждением его беспристрастности будет его намерение ничего не решать, пока он не выслушает г-на де Жюльена, который должен встретить его в Турноне.

Г-н де Жюльен ждал его в Турноне и повел с г-ном де Вилларом речи прямо противоположные речам, которые произносил перед ним д'Эгалье; по его словам выходило, что умиротворение края наступит не раньше, чем будут уничтожены рубашечники; при этом он сожалел, что разрушил и сжег всего четыреста деревень и хуторов в верхних Севеннах, утверждая с убежденностью, которая дается лишь ценой глубоких размышлений, что надо было разорить все остальные и убить всех до единого крестьян, попадавшихся в этих деревнях.

Г-н де Виллар прибыл в Бокер, сопровождаемый, подобно Дон-Жуану, гением добра и гением зла, причем первый склонял его к милосердию, а второй к кровопролитию, а сам он так и не пришел ни к какому решению; но как только они явились в Ним, д'Эгалье собрал самых видных протестантов города, поведал им свой план и настолько убедил их в его действенности, что они тут же принялись за дело и составили документ, в коем просили у маршала дозволения вооружиться и выступить против мятежников, чтобы убедить их своим примером или же вступить с. ними в борьбу, чтобы засвидетельствовать свою верность королю.

Это прошение, подписанное несколькими дворянами и почти всеми адвокатами и купцами города Нима, было представлено г-ну де Виллару во вторник 22 апреля 1704 года г-ном д'Альбенасом вместе с семью-восемью сотнями реформатов. Г-н де Виллар милостиво принял прошение, поблагодарил тех, кто его доставил; он прибавил, что не сомневается в искренности их заверений и что, коль скоро их помощь ему понадобится, он прибегнет к ней с таким же доверием, как если бы они всегда были католиками; он-де надеется усмирить мятежников кротостью, а их просит способствовать ему в этом намерении и разъехаться по всему краю; всем, кто в течение недели вместе с оружием вернется домой, обещана амнистия. Затем с целью ознакомиться получше с людьми, обстановкой и местностью г-н де Виллар отправился в поездку, намереваясь посетить главные города; через день после того, как протестанты вручили ему свое прошение, он выехал из Нима.

Несмотря на то, что ответом на прошение был, в сущности, отказ дать делу законный ход, д'Эгалье не сдался и везде ездил за г-ном де Вилларом; прибыв в Але, новый губернатор имел совещание с Лаландом и г-ном де Бавилем; он желал узнать их мнение о том, как поступить, чтобы рубашечники сложили оружие; на это совещание пригласили барона д'Эгалье, и он изложил свой проект в присутствии Лаланда и г-на де Бавиля; оба они стали ему возражать, но д'Эгалье был готов к возражениям и противопоставил им самые убедительные доводы, какие только мог изобрести, и они прозвучали еще более веско благодаря уверенности, с какой он говорил. Но Лаланд и г-н де Бавиль отнюдь не согласились с его доводами и с таким жаром отвергли миротворческие предложения, что маршал, хотя и склонялся к тому, чтобы их принять, не посмел взять на себя ответственность и сказал, что придет к решению, когда прибудет в Юзес.

Д'Эгалье прекрасно понял, что ничего не добьется от маршала, пока не склонит на свою сторону генерала или интенданта. Итак, он задумался, с кем из них стоит попытать счастья, и, хотя Бавиль был его личным врагом, не раз доказывавшим свою ненависть и к нему, и к его семье, д'Эгалье решил начать с него.

И вот на другой день, к великому удивлению г-на де Бавиля, д'Эгалье явился к нему. Интендант принял посетителя холодно, но все же вежливо, предложил сесть и, когда тот сел, осведомился о цели его визита.

— Сударь, — отвечал на это барон д'Эгалье, — и у меня, и у моей семьи есть причины на вас сетовать, а потому я твердо решил никогда не просить вас ни о каком одолжении, и вы могли это заметить во время поездки, которую мы совершили вместе с господином маршалом: я скорее умер бы с голоду, чем принял от вас стакан воды. Но поскольку то, что я предлагаю, не есть мое личное дело и мне в этом нет никакой корысти, прошу вас подумать о благе государства, а не об отвращении, которое внушает вам моя семья, тем более что ваше отвращение происходит, конечно, оттого, что мы с вами исповедуем разную веру — и здесь мы ничего не можем ни изменить, ни исправить. Итак, сударь, умоляю вас, не отговаривайте маршала от решения, которое я ему предложил: оно может положить конец волнениям в нашей провинции, пресечь множество несчастий, о которых, как мне кажется, вы скорбите, и уберечь вас от многих затруднений и неприятностей.

Эта спокойная речь, а главное, такое доказательство доверия со стороны г-на д'Эгалье растрогали интенданта, и он отвечал, что возражает против плана умиротворения лишь потому, что считает его неисполнимым. Но тут г-н д'Эгалье стал так его уговаривать не отвергать план окончательно, не попробовав его осуществить, что в конце концов г-н де Бавиль уступил.

Д'Эгалье не мешкая побежал к маршалу, который, как он и надеялся, обретя поддержку своему желанию, не стал возражать, а, напротив, приказал ему в тот же день собрать людей, на которых он рассчитывает, и наутро представить их ему, де Виллару, прежде чем он уедет в Ним.

На другой день вместо пятидесяти человек, о которых просил маршал и которых д'Эгалье обещал ему представить, он привел восемьдесят, почти всех из хороших семей, в том числе даже нескольких дворян.

Барон д'Эгалье назначил своим сторонникам встречу во дворе епископского дворца. «В этом великолепном дворце, — пишет барон в своих мемуарах, — блиставшем убранством и окруженном садами, которые спускались уступами, жил монсеньер Мишель Понс де Ла Ривьер. То был человек, — продолжает он, — страстно любивший все радости жизни — музыку, женщин и хороший стол. У него всегда были прекрасные музыканты, красивые девицы, о которых он заботился, и превосходные вина, весьма способствовавшие его веселости, так что из-за стола он вставал всегда крайне разгоряченный и, если забирал себе в голову, что кто-нибудь в его епархии недостаточно тверд в вере, немедля писал г-ну Бавилю с просьбой изгнать такого человека. Частенько он оказывал эту честь моему покойному отцу. Итак, — продолжает д'Эгалье — видя у себя во дворце такое множество гугенотов, утверждающих безо всяких колебаний, что послужат королю лучше католиков, от горя и изумления он чуть не упал с балкона. Страдания его еще умножились, когда он увидел, как г.г. де Виллар и де Бавиль, жившие в его дворце, спустились во двор и стали расспрашивать всех этих людей, Поначалу он еще надеялся, что маршал и интендант спустились, чтобы их спровадить, но и тут его ждало жестокое разочарование: он услышал, как г-н де Виллар говорит им, что принимает их на службу и приказывает во всем, что касается королевской службы, повиноваться д'Эгалье».

Но это было еще не все: надо было добыть для протестантов оружие, и при всей их малочисленности задача оказалась нелегкой. У несчастных реформатов так часто отбирали оружие, что у них не осталось даже столовых ножей; итак, искать у них дома сабли и ружья было бесполезно. Д'Эгалье сказал г-ну де Виллару, что воспользуется оружием горожан, но тот возразил, что католикам, мол, покажется оскорбительным, если их разоружат, чтобы вооружить протестантов. Однако другого выхода не было, и в конце концов г-н де Виллар на это согласился; он велел г-ну де Парату выдать д'Эгалье пятьдесят ружей и столько же штыков, а сам поехал в Ним, оставив ему в вознаграждение за его долгие усилия следующий документ:

Но не успел г-н де Виллар уехать в Ним, как д'Эгалье столкнулся с новым затруднением. Епископ, который не мог ему простить, что он превратил епископский дворец в гугенотскую казарму, стал ходить из дома в дом и угрожать тем, кто стоял за план д'Эгалье, а также строго-настрого запретил офицерам из горожан выдавать оружие протестантам. К счастью, д'Эгалье теперь, добившись столь много, не собирался пасовать перед трудностями; он бросился к людям, в сильных возбуждал негодование, слабых ободрял; он поспешил к г-ну де Парату и потребовал исполнения приказа г-на де Виллара. Де Парат, к счастью, был старый офицер, свято чтивший дисциплину: без всяких возражений он выдал д'Эгалье пятьдесят ружей и пятьдесят штыков, и на другой день барон и его маленький отряд были готовы выступить в поход.

Но де Бавиль и Лаланд не могли без ревности думать о том, какое влияние приобретет д'Эгалье в провинции в случае успеха; поэтому они стали стеной, чтобы помешать д'Эгалье и не допустить Кавалье до решения перейти на его сторону. Конечно, они отдавали себе отчет в том, что задача эта непростая, но в распоряжении у них были такие способы, которыми д'Эгалье не располагал, например, подкуп, а потому они не отчаивались.

Итак, исполняя свой умысел, они разыскали некоего землепашца по имени Лакомб: у этого человека Кавалье в детстве два года был пастухом. Лакомб сохранил дружбу с молодым полководцем; он охотно согласился сходить к нему в горы, что для всякого другого было бы опасным предприятием, и передать ему предложения Бавиля и Лаланда.

Лакомб сдержал слово: в тот же день он пустился в путь, день спустя предстал перед Кавалье. Сперва молодой военачальник удивился, потом обрадовался. Лакомб не мог выбрать более удачного момента, чтобы заговорить о мире со своим бывшим пастухом.

«В самом деле, — говорит Кавалье в своих мемуарах, — потери, которые я только что понес в Наже, были для меня тем огорчительнее, что они были невозместимы, так как я одним махом лишился большого количества оружия, всех припасов, всех денег, а главное, потерял множество солдат, сраженных пулями и усталостью, — солдат, с которыми я мог совершить все, что угодно; но последняя моя утрата, утрата боеприпасов, была пагубнее всех остальных вместе взятых, поскольку прежде у меня всегда оставалась возможность оправиться от поражения, а теперь я ее лишился. Весь край пал духом, дружба моих сторонников охладела, кошельки их истощились, сто селений были разграблены и сожжены, все тюрьмы полны протестантов, окрестности обезлюдели. Добавьте к этому, что помощь, обещанная Англией, все не приходила и что маршал де Виллар явился в провинцию со свежими войсками».

Однако несмотря на почти безнадежное положение, Кавалье выслушал предложения Лакомба с высокомерием и холодностью, и ответ его был таков: он никогда не сложит оружия, покуда протестанты не получат права свободно исповедовать свою веру.

Ответ был решителен, однако Лаланд отнюдь не отказался от надежды склонить Кавалье к соглашению; он собственноручно написал ему письмо, в коем просил о встрече, заверяя, что в случае, если они не придут к согласию, Кавалье сможет беспрепятственно удалиться; но в конце этого послания он приписал, что если Кавалье отклонит его предложение, то он, Лаланд, будет считать вождя протестантов врагом мира, ответственным за всю кровь, которая прольется впредь.

То были слова, достойные солдата: их искренность настолько растрогала Кавалье, что, желая лишить и друзей, и врагов малейшего повода для упреков, он решился показать всем и каждому, что при первой же возможности готов пойти на почетный мир.

Поэтому он ответил Лаланду, что в тот же день, 12 мая, в полдень, будет ждать на мосту в Авене, и, вручив это письмо Катина, приказал отвезти его генералу католиков.

Катина был достоин возложенной на него миссии. То был крестьянин родом из Кела, настоящее его имя было Абдиас Морель; он служил под началом маршала Катина, именем которого себя назвал, вернее, так прозвали его земляки, потому что, вернувшись в родную деревню, он без конца рассказывал об итальянской кампании, во время которой маршал так доблестно сражался против принца Евгения. Как мы уже знаем, Катина был правой рукой Кавалье, поставившего его во главе кавалерии; теперь же вождь дал ему еще более опасное поручение — послал его к человеку, который много раз объявлял, что заплатит две тысячи ливров за голову Кавалье и тысячу за голову одного из его помощников; Катина знал об этом посуле Лаланда, тем не менее с неколебимым спокойствием явился к генералу; он лишь оделся, как для боя, — не то из соображений приличия, не то из гордости.

Генерала удивила гордая и смелая повадка человека, вручившего ему письмо от Кавалье, и он спросил гонца, кто он.

— Я Катина, — отвечал тот.

— Катина! — вскричал изумленный Лаланд.

— Да, я Катина, начальник конницы Кавалье.

— Как! — переспросил Лаланд. — Вы тот самый Катина, который перебил столько народу на земле Бокера?

— Конечно, тот самый, я сделал то, о чем вы говорите, и полагаю, что это был мой долг.

— В таком случае, — заметил г-де Лаланд, — с вашей стороны было большой смелостью явиться ко мне.

— Я пришел, — гордо возразил Катина, — потому что поверил вам и положился на слово моего брата Кавалье, сказавшего, что мне не причинят никакого зла.

— Он сказал правду, — ответил Лаланд и взял письмо; прочитав его, он продолжал: — Возвращайся к Кавалье и заверь его, что через два часа я буду на Авенском мосту, сопровождаемый лишь тридцатью драгунами и несколькими офицерами. Пускай и он явится туда же с равным числом своих людей.

— Но может статься, — возразил Катина, — что брат Кавалье не пожелает явиться с такой малочисленной свитой.

— Что ж, тогда скажи ему, — отозвался Лаланд, — что, если ему угодно, пусть приводит с собой всю свою армию. Но я со своей стороны не возьму ни одним человеком больше, чем обещал, и коль скоро Кавалье мне не доверяет, я сам ему доверяюсь.

Катина передал предводителю ответ Лаланда; он пришелся молодому рубашечнику по вкусу и по сердцу. И вот, оставив всю свою армию в Массане, он взял с собой лишь шестьдесят человек пехотинцев и восемь кавалеристов. Как только вдали показался мост, Кавалье заметил Лаланда, приближавшегося с другой стороны. Тогда молодой вождь рубашечников скомандовал своим людям остановиться, сам с восемью кавалеристами проехал еще несколько шагов, затем приказал им также стоять на месте, а сам в одиночестве подъехал к мосту. Лаланд отдал такой же приказ драгунам и офицерам своей свиты и, спешившись, приблизился к Кавалье.

Оба встретились посреди моста и обменялись поклонами с учтивостью людей, имевших возможность оценить друг друга на поле боя; после минутного молчания, во время которого противники изучали друг друга, Лаланд начал:

— Сударь! Король в милосердии своем желает положить конец войне, которую ведут между собою его подданные и которая грозит разорением его королевству; а поскольку он знает, что войну эта разожгли и подстрекают его внешние враги, то надеется не встретить сопротивления среди тех, кто поддался минутному заблуждению и кому он сулит прощение.

— Сударь, — ответствовал Кавалье, — не протестанты начали эту войну, а потому они с радостью пойдут на мир, но мир честный, без оговорок и задних мыслей. Я знаю, протестанты не вправе навязывать свои условия, но я надеюсь, что им будет предоставлено право оспаривать те условия, которые им предложат. Итак, говорите, сударь: я должен знать, приемлемы ли предложения, которые вам поручено мне передать.

— Но что, если вы заблуждаетесь, — возразил Лаланд, — и королю желательно знать, каковы ваши притязания и в чем состоят ваши просьбы?

— В таком случае, — отвечал Кавалье, — я вам немедленно их изложу, чтобы не затягивать наших переговоров; вы ведь знаете, каждая лишняя минута стоит кому-нибудь жизни или достояния.

— Итак, говорите, — подхватил Лаланд.

— Что ж, — продолжал Кавалье, — эти просьбы заключаются в трех пунктах: во-первых, пускай нам даруют свободу совести; во-вторых, пускай отпустят из тюрем и с галер всех, кто томится там за дело веры, а в-третьих, коль скоро в свободе совести нам будет отказано, пускай нам позволят по крайней мере покинуть пределы королевства.

— Насколько я могу судить, — отвечал Лаланд, — не думаю, чтобы король принял первое предложение; но третье он, возможно, и примет. Сколько протестантов вы уведете за собой в этом случае?

— Десять тысяч обоего пола, от детей до стариков.

— Ваша просьба чрезмерна, сударь, — возразил Лаланд, — и полагаю, что его величество согласится отпустить не более трех тысяч.

— В таком случае ничего не выйдет, — отвечал Кавалье. — Я соглашусь на разрешение уйти, лишь если оно будет даровано десяти тысячам, и то при условии, что король дарует нам отсрочку в три месяца, чтобы мы могли распорядиться нашим добром и состоянием, а затем спокойно удалиться. Если же его величеству неугодно отпустить нас из королевства, пускай он соблаговолит восстановить наши эдикты и привилегии, и мы станем вновь теми же, что прежде, — верными и покорными его подданными.

— Сударь, — сказал на это Лаланд, — я передам ваши условия господину маршалу, и мне будет весьма жаль, если мы не придем к соглашению. А теперь не позволите ли вы мне поближе взглянуть на смельчаков, творивших под вашим водительством такие чудеса?

Кавалье улыбнулся: попадись эти смельчаки Лаланду, их бы колесовали, сожгли или повесили как разбойников. Вместо ответа он поклонился и первым пошел к своему отряду. Г-н де Лаланд последовал за ним без малейших опасений; миновав конный пикет, ждавший на дороге, он приблизился к пехотинцам и, вытащив из кармана горсть золота, рассыпал его у ног первой шеренги со словами:

— Берите, друзья мои, и выпейте за здоровье короля.

Но никто не шевельнулся, чтобы подобрать золото, и только один рубашечник, покачав головой, ответил:

— Не золото нам нужно, а свобода совести.

— Друзья мои, — возразил Лаланд, — к сожалению, не в моей власти дать вам то, о чем вы просите; для вас было бы лучше всего подчиниться воле короля и уповать на его милосердие.

— Сударь, — сказал на это Кавалье, — поверьте, что мы готовы повиноваться приказам его величества, но пускай он удовлетворит наши законные просьбы, иначе мы скорее умрем с оружием в руках, чем снова подвергнем себя жестокому насилию, от которого уже так много претерпели.

— Ваши просьбы будут дословно изложены г-ну де Виллару, который передаст их королю, — отвечал Лаланд, — и поверьте, сударь, что я от всего сердца буду желать, чтобы его величество не счел их чрезмерными.

С этими словами Лаланд поклонился Кавалье и собирался уже вернуться к своему отряду, но Кавалье захотелось также засвидетельствовать ему свое доверие, и вот он, в свою очередь, пересек мост и проводил г-на де Лаланда до места, где ждали его солдаты. Затем оба военачальника обменялись поклонами, г-н де Лаланд сел на коня и направился в Юзес, а Кавалье вернулся к своим товарищам.

Тем временем д'Эгалье, который, как мы знаем, только 5 мая вышел из Юзеса с намерением сговориться с Кавалье, догнал его лишь 13-го, то есть на другой день после переговоров с Лаландом. Д'Эгалье сам поведал об этой встрече, и нам остается лишь воспроизвести здесь его рассказ.

Видя, что Кавалье преисполнен добрых намерений, д'Эгалье пришел в восторг и стал умолять его дать ему письмо для г-на де Виллара; Кавалье, зная посредника как человека добросовестного и усердного и питая к нему огромное доверие, легко согласился и вручил ему нижеследующее послание.

Получив это письмо, д'Эгалье радостно поспешил в Ним, уверенный, что везет г-ну де Виллару много больше, чем тот ожидал. В самом деле, когда маршал увидел, как успешно продвинулось дело, вопреки уверениям Лаланда, который из зависти твердил, что д'Эгалье все испортит, он послал д'Эгалье к вождю рубашечников с приглашением явиться в Ним; д'Эгалье немедля пустился в путь, уверяя, что привезет Кавалье, чем навлек на себя насмешки Лаланда, потешавшегося над его убежденностью и уверявшего, что Кавалье ни за что не приедет.

А в горах и впрямь произошли события, которые способны были изменить настроение молодого военачальника. Граф де Турнан, командир отряда, стоявшего во Флораке, был наголову разбит на Фонмортской равнине армией Ролана; он потерял две сотни человек, значительную сумму денег и двадцать четыре мула, груженных боеприпасами и продовольствием. Но вскоре г-н де Виллар успокоился, потому что через шесть дней после этого поражения получил через Лакомба, того самого, при чьем посредничестве произошла встреча на Авенском мосту, письмо от Кавалье, который выражал сожаления о случившемся.

Итак, д'Эгалье, застав Кавалье в Тарнаке, нашел его преисполненным самых добрых намерений; тем не менее первым чувством молодого горца было изумление. Свидание с маршалом де Вилларом означало огромную честь, которой он так мало ожидал, что ему даже почудилось предательство, но тут он вспомнил, что маршал известен своей порядочностью; к тому же д'Эгалье не стал бы посредничать в бесчестном деле. Итак, Кавалье ответил, что готов отдаться во власть маршала и полностью полагается на его честность во всем, что касается условий встречи. Г-н де Виллар передал ему в ответ, что будет ждать его 16-го числа в саду монастыря францисканцев в Ниме, расположенного за городом, между воротами Бокер и Мадлен, и что на дороге в Карерак его встретит Лаланд, который примет его и передаст ему заложников.

15 мая Кавалье выехал из Тарнака во главе шестидесяти пехотинцев и пятидесяти всадников; при нем были его младший брат, д'Эгалье и Лакомб; на ночлег они стали в Лангладе.

Наутро с той же свитой он пустился дальше по направлению к Ниму; как было условлено, между Карераком и Сен-Сезером он повстречался с Лаландом, который выехал ему навстречу и передал ему заложников: эти заложники были г-н де Ла Дюретьер, капитан фимарсонского полка, один пехотный капитан, еще несколько офицеров и десять драгун. Кавалье передал их своему помощнику Раванелю, командовавшему пехотой, и оставил под охраной в Сен-Сезере; кавалерия же следовала за ним до Нима и стала лагерем на холмах на расстоянии мушкетного выстрела от города. Кроме того, Кавалье выставил часовых и караулы на всех подступах к его отряду; охранялось все до самого источника Дианы и места для гуляний; затем, сделав все эти распоряжения, он направился к городу в сопровождении младшего брата, д'Эгалье, Лакомба и восемнадцати кавалеристов во главе с Катина, служивших ему телохранителями.

Лаланд поехал вперед и во весь опор прискакал к маршалу, который в ожидании прогуливался по саду обители францисканцев вместе с г-ном де Бавилем и Сандрикуром и опасался с минуты на минуту получить известие, что Кавалье отказался к нему прибыть; маршал возлагал на эту встречу большие надежды, но Лаланд, явившись, его успокоил: молодой севеннец прибудет-де вслед за ним.

В самом деле, спустя десять минут послышались громкие крики и великий переполох: это народ ринулся навстречу своему герою. Ни один протестант не усидел дома, кроме разве парализованных стариков да детей в пеленках: все реформаты, видевшие прежде в Кавалье своего защитника, теперь чтили его как спасителя, мужчины и женщины бросались под ноги его коню, чтобы поцеловать край его одежды; казалось, не главарь мятежников идет испросить амнистии для себя и своих солдат, а триумфатор въезжает в покоренный город.

Маршал де Виллар услыхал из монастырского сада весь этот шум и переполох, а когда ему объяснили, что происходит, он проникся еще большим почтением к молодому севеннцу, в чьем могуществе с каждым днем все более убеждался. Через несколько минут, когда Кавалье подъехал ближе, шум и крики настолько усилились, что у г-на де Виллара мелькнула мысль, а не напрасно ли он передал заложников реформатам вместо того, чтобы потребовать заложников от них. В этот миг в воротах показался Кавалье и, видя выстроившуюся в одну шеренгу охрану маршала, выстроил свою напротив; он был одет, как рассказывают мемуары того времени, в сюртук кофейного цвета; на нем был большой шейный платок из белого муслина; на перевязи висела шпага; на голове у него была черная фетровая шляпа, обшитая галуном; он восседал на великолепном гнедом коне, том самом, который был отнят в день верженнского кровопролития у г-на де Ла Жонкьера.

Лейтенант маршальской охраны встретил его у ворот, и Кавалье тут же спешился, бросил поводья одному из своих людей, вошел в сад и приблизился к группе ожидавших, которая состояла, как мы уже говорили, из г. г. де Виллара, де Бавиля и Сандрикура. Г-н де Виллар смотрел на него со все возраставшим удивлением: он не в силах был поверить, что этот молодой человек, а вернее, мальчишка, который к нему приближается, и есть грозный севеннский вождь, одним именем своим наводящий трепет на самых отважных солдат; и впрямь, в ту пору Кавалье едва исполнилось двадцать четыре года, но, видя его длинные белокурые волосы, ниспадавшие на плечи, и необычайно кроткое выражение глаз, трудно было дать ему больше восемнадцати. Кавалье со своей стороны не знал в лицо никого из трех мужчин, оказавшихся перед ним. Его внимание привлек г-н де Виллар, выделявшийся платьем и властным видом. Ему-то и поклонился в первую очередь Кавалье, затем повернулся к другим, отдал им поклоны, хоть и не столь глубокие, как маршалу, и молча застыл на месте, в смущении потупив глаза; между тем маршал в изумлении всматривался в него, время От времени переводя взгляд на Бавиля и Сандрикура и словно вопрошая их, нет ли тут ошибки и тот ли это человек, которого они ждали. Наконец, не веря их утвердительным кивкам, он спросил юного севеннского вождя:

— Это вы Жан Кавалье?

— Да, монсеньер, — отвечал тот, и в голосе его явственно слышалось волнение.

— Тот самый Жан Кавалье, генерал рубашечников? Тот, что принял титул герцога Севеннского?

— Я не принимал этого титула, монсеньер, — возразил Кавалье, — иногда меня награждают им другие, несомненно в шутку, поскольку присваивать титулы и чины может только король, и я искренне радуюсь, монсеньер, что вас он нарек губернатором Лангедока.

— Потрудитесь называть короля «его величество», коль скоро вы о нем упоминаете, — вмешался г-н де Бавиль. — Клянусь честью, король проявил большую доброту, согласившись вступить в переговоры с мятежником.

Кровь бросилась в голову Кавалье; его лицо вспыхнуло жарким румянцем; немного помолчав, он устремил на г-на де Бавиля решительный взгляд и твердым голосом, в котором не осталось и следа недавнего смущения, ответил:

— Ежели вы пригласили меня, сударь, чтобы говорить мне такое, то уж лучше бы вам оставить меня в моих горах или самому пожаловать ко мне туда, дабы поучиться гостеприимству. Пускай я мятежник, но не я ответствен за свой мятеж; тиранство и жестокость господина де Бавиля заставили нас взяться за оружие, и если история когда-нибудь упрекнет великого короля, которого я ныне умоляю о прощении, то не за то, что у него такие враги, как я, а за то, что у него такие друзья, как он.

Г-н де Бавиль побледнел от гнева: узнал его Кавалье или не узнал, но упрек был суров и попал не в бровь, а в глаз; он уже хотел было возразить, но г-н де Виллар его остановил.

— Сударь, вы имеете дело только со мной, — сказал он Кавалье, — итак, прошу вас, не слушайте никого, кроме меня. Я обращаюсь к вам именем короля, сударь, а король в своем милосердии желает сберечь жизнь своих подданных и обойтись с ними как можно мягче.

Кавалье хотел было ответить, но интендант опередил его:

— И надеюсь, этого вам будет довольно, — презрительно сказал он. — Вы и на прощение едва ли могли надеяться, так, надо думать, вы откажетесь от прочих своих притязаний?

— Как раз эти-то притязания, — подхватил Кавалье, обращаясь к г-ну де Виллару, словно отвечая ему одному, — и заставили нас взяться за оружие. Будь я один, монсеньер, я с головой отдался бы на вашу милость; я не ставил бы никаких условий и даже не просил бы у вас обещаний, но я защищаю интересы моих братьев и друзей, которые мне доверились; к тому же дело уже зашло слишком далеко и нам остался один выбор: умереть с оружием в руках либо добиться справедливого удовлетворения наших просьб.

Интендант готов был возразить, но маршал удержал его столь властным жестом, что г-н де Бавиль попятился и больше уже явно не собирался вмешиваться в разговор.

— Так в чем же состоят ваши просьбы? Это те же самые, что на словах передал мне Лаланд?

— Да, монсеньер.

— Я предпочел бы видеть их изложенными на бумаге.

— Я передал их господину д'Эгалье, монсеньер.

— Я их не видел, сударь; прошу вас, запишите их еще раз и дайте мне.

— Немедля этим займусь, монсеньер, — ответил Кавалье, кланяясь и отступая назад, чтобы уйти.

— Погодите, — сказал маршал с улыбкой. — Правда ли, сударь, что вы были бы согласны служить в королевских войсках?

— Еще бы, с огромной охотой! — вскричал Кавалье со всей искренностью и горячностью, присущими его возрасту. — Но пускай сперва исполнят наши справедливые просьбы, иначе это невозможно.

— А если их исполнят? — уточнил Виллар.

— Тогда, монсеньер, — отвечал Кавалье, — мы будем служить королю так преданно, как не служили еще никакие другие подданные.

— Что же, ступайте, и надеюсь, что дело сладится.

— Да услышит вас Господь, — промолвил Кавалье. — Всевышнему ведомо, что мы больше всех желаем мира.

И он отступил еще на шаг, собираясь удалиться.

— Надеюсь, вы не очень далеко отъедете, сударь? — осведомился маршал.

— Мы останемся там, где укажет нам ваше высокопревосходительство, — откликнулся Кавалье.

— Так оставайтесь в Клависсоне, — сказал г-н де Виллар, — и приложите все силы к тому, чтобы другие вожди последовали вашему примеру.

— Сделаю все, что могу, монсеньер; да только, покуда мы будем ждать ответа его величества, не помешают ли нам отправлять обряды нашей веры?

— Нет. Я прикажу, чтобы вам предоставили полную свободу.

— Благодарю вас, монсеньер.

Кавалье в последний раз поклонился и собирался уйти, но г-н де Виллар прошел вместе с ним еще несколько шагов, а Лаланд, который тем временем к ним присоединился, положил Кавалье руку на плечо. Тут, видя, что переговоры окончены, в сад вошел Катина со своими людьми, и г-н де Виллар наконец распрощался с молодым вождем, сказав ему: «Прощайте, сеньор Кавалье», и оставил его в кругу десятка людей, которые желали с ним побеседовать и добрых полчаса задавали ему вопросы, а он с живейшим удовольствием отвечал. На пальце у него красовался великолепный изумруд, принадлежавший ранее морскому офицеру Дедье, которого он убил своей рукой в сражении с Девуа при Мартиньарге; время он, узнавал по роскошным часам, доставшимся ему от г-на д'Аквиля, подполковника морской пехоты; то и дело угощал собеседников ароматным табаком из прекрасной табакерки, найденной им в седельной кобуре коня г-на де Ла Жонкьера. Он объявил во всеуслышание, что отродясь не имел намерения восставать на короля, а напротив, готов отдать всю кровь до последней капли, чтобы ему послужить; что много раз обращался к г-ну де Монревелю, обещая покориться, если тот дарует приверженцам новой веры свободу совести, но г-н де Монревель всегда отвергал его предложения, и это вынуждало его продолжать борьбу, чтобы освободить братьев, томившихся в тюрьмах, а тем, которые оставались на свободе, дать возможность молиться Богу на свой лад.

Все это он высказал твердо и вместе с тем любезно, держа шляпу в руке; потом прошел через огромную толпу народа окружившую монастырский сад, и направился в дом при почтовой станции, где ему был предложен легкий завтрак, а затем по эспланаде прошествовал в жилище некоего садовника Ги Бийара, отца Даниэля Бийара, одного из видных пророков. Дорогу ему прокладывали два рубашечника с саблями в руках; Лабом сообщает, что ему представили несколько дам, которые почитали себя счастливыми, поскольку им удалось коснуться края его камзола; после этого визита он снова пересек эспланаду, по-прежнему предшествуемый двумя рубашечниками, и, подойдя к небольшому монастырю, затянул вместе со своей свитой псалмы; так они пели, покуда не пришли в Сен-Сезер; там Кавалье отпустил заложников. В Сен-Сезере его дожидалось более пятисот жителей Нима, которые принесли ему прохладительные напитки и легкое угощение; он поблагодарил их с большой признательностью и лаской. Наконец, он отправился на ужин и ночлег в Сен-Деониз; там после трапезы, прежде чем лечь спать, он вслух произнес длинную молитву за здоровье короля, г. г. де Виллара, де Лаланда и даже Бавиля.

Наутро Кавалье, как ему было велено, передал свои просьбы г-ну де Виллару, а тот немедля переслал их королю вместе с отчетом обо всем, что произошло накануне. Затем, отправив это послание, молодой вождь вернулся в Тарнак к своим войскам и поведал Ролану обо всем, что было, склоняя того последовать его примеру. В тот же день он во главе своих людей пересек Дюрфон и на ночлег явился в Сов; его сопровождал капитан драгун, некий Монгро, с отрядом в двадцать пять человек: именем г-на де Виллара он распоряжался, чтобы в деревнях Кавалье предоставляли все, в чем он нуждался. Из Сова они выступили 19 мая рано утром и направились в Кальвиссон — этот городок, как мы помним, был назначен местом пребывания Кавалье на все время перемирия. В Киссаке, где они остановились подкрепиться, к ним присоединился Кастане и произнес проповедь, на которую сошлись все окрестные протестанты.

Вечером 17 числа два батальона шаролезцев, стоявших гарнизоном в Кальвиссоне, получили приказ наутро покинуть город, чтобы освободить место рубашечникам.

18 мая комиссар-распорядитель Венсель написал консулам, веля им приготовить удобные квартиры для Кавалье и его отряда по именному списку, каковой будет им представлен бароном д'Эгалье или другим лицом от его имени. Одновременно в Кальвиссон прибыло изрядное число телег, груженных всевозможными съестными припасами, а за телегами множество быков и овец. За стадами и телегами следовал провиантмейстер по имени Буассон с несколькими помощниками: им было предписано выдавать продовольствие.

19 мая в десять утра в город въехал Катина во главе двенадцати рубашечников. У заставы они обнаружили местного коменданта, некоего Берлие, который поджидал их с двадцатью четырьмя зажиточными горожанами; завидя их, Берлие повторил своим людям строгий наказ под страхом телесного наказания не говорить ничего такого, что могло бы оскорбить рубашечников.

В час пополудни прибыл в свой черед барон д'Эгалье в сопровождении комиссара Венселя, капитана Каппона, двух других офицеров, коих звали Виала и Деспюэш, и шести драгун: то были заложники Кавалье.

В шесть вечера в городе поднялась ужасная суматоха, со всех сторон раздались крики: «Кавалье! Кавалье!» И впрямь, то был собственной персоной юный севеннский вождь; навстречу ему ринулось все население городка. Он выступал во главе своей кавалерии, следом шла пехота, и весь отряд, насчитывавший около шестисот человек, хором звучно распевал псалмы.

Вступив в город, Кавалье выстроил своих людей в боевом порядке перед церковью, где они еще некоторое время продолжали петь псалмы. Наконец пение прекратилось, и все вместе приступили к бесконечно долгой молитве, послужившей великолепным наставлением всем присутствовавшим; когда молитва была окончена, Кавалье вошел в отведенный ему дом, самое красивое здание в Кальвиссоне. Разместившись, он послал за дюжиной хлебов, чтобы оценить, каково будет пропитание его солдат. Сочтя, что хлеб недостаточно бел, он пожаловался г-ну Венселю, коего для этого призвал, и тот пообещал, что завтра добудет хлеб лучшего качества. Получив эти заверения, Кавалье согласился откушать, но, опасаясь, несомненно, быть отравленным, он заставил г-на Венселя и его помощников попробовать пищу в его присутствии.

Исполнив эти первые обязанности, он лично осмотрел все городские ворота, выставил возле них стражу и установил часовых на всех дорогах, ведущих к городу; передовые посты находились по меньшей мере в трех четвертях лье. Сверх того он приказал охранять все улицы и каждую дверь в своем доме; вдобавок у входа в его спальню постоянно дежурили тридцать телохранителей, и он никогда не выходил без этого эскорта; все эти меры предосторожности он принял не столько из боязни, поскольку, как мы видели, характеру его была чужда подозрительность, сколько из соображений политики, чтобы враги видели, насколько он могуществен. Что до его бойцов, они по письменным предписаниям были размещены в домах жителей, и каждый получил суточный рацион, состоящий из фунта мяса, кувшина вина и двух с половиной фунтов хлеба.

В тот же день всех созвали к развалинам протестантской церкви, которая была разрушена католиками. Собралась нарядная и многочисленная толпа, ибо народ сошелся со всех сторон; но на другой день и во все последующие дни людей притекло еще больше, поскольку всем не терпелось поскорее получить манну духовную, которой они так долго были лишены. «Посему, — говорит в своих мемуарах д'Эгалье, — невозможно было без волнения видеть, как весь народ, спасшийся от костра и резни, толпами стекается, чтобы вместе стенать и лить слезы». Изголодавшиеся по божественному слову, они походили на людей, выбравшихся из осажденного города, где долго терзались от жестокого голода, а ныне им дарован мир и изобильная пища, и вот они сначала алчно пожирают ее глазами, а потом набрасываются на нее и с жадностью глотают кусок за куском, не разбирая, где мясо, где хлеб, где фрукты; точно так же несчастные жители Ла Вонажа и даже еще более отдаленных мест, видя, что их братья по вере собираются в лугах и у ворот Кальвиссона, выстраивались в отряды позади кого-нибудь, кто знал псалом, и таким образом четыре, а то и пять тысяч человек, заливаясь слезами, простирались ниц и весь день напролет пели и молились с такими стонами и такой набожностью, которая надрывала сердце и производила самое трогательное впечатление. То же продолжалось и ночью: только и слышно было что проповеди, пение молитв да пророчества.

Но то, что было праздником для протестантов, стало для католиков позором. «Разумеется, — говорит историк, — в такой провинции, как Лангедок, где размещалось столько войск, было странно и удивительно видеть, как по приказу тех, кто командует этими войсками, в одном месте собралось такое множество негодяев, все сплошь убийцы, поджигатели, нечестивцы, и им дозволяют выделывать все их сумасбродства, кормят их на общественный счет, и все их ласкают, и специально отряжены люди, коим поручено оказать им почетный прием».

Одним из тех, кого эти события особенно оскорбляли, был г-н де Бавиль: он настолько тяготился ими, что явился к маршалу де Виллару и объявил ему, что терпеть подобные безобразия и дозволять все эти сходки — сущий позор, и, по его мнению, надлежит положить им конец и приказать войскам расправиться со всеми этими людьми. Но маршал отнюдь не разделял это мнение и отвечал Бавилю, что следовать его советам значило бы воспламенить провинцию и разогнать на все стороны людей, которых так удачно удалось собрать, — причем безо всякой надежды, что они вернутся; к тому же терпеть их бесчинства придется всего несколько дней. А потому следует на этот краткий срок притвориться в надежде на самые большие выгоды в будущем.

— Впрочем, — прибавил маршал, — нетерпимость, которую выказывают по этому поводу священники, воистину смехотворна. Помимо ваших назиданий, коих я более не желаю слышать, я получил целую груду писем, полных жалоб, словно молитвы рубашечников терзают не только уши, но и самые шкуры духовных лиц. От всего сердца желал бы я знать имена тех, кто написал мне, но поостерегся поставить свою подпись: уж я бы задал им взбучку, ибо нахожу, что со стороны тех, кто вызвал все эти беспорядки, сущее бесстыдство жаловаться и осуждать те средства, коими я стараюсь их прекратить.

После этой отповеди г-ну де Бавилю пришлось смириться и оставить все как есть.

А события развивались таким образом, что у Кавалье могла вскружиться голова, ибо благодаря распоряжениям г-на де Виллара приказы Кавалье исполнялись как его собственные; у вождя мятежников был двор не хуже княжеского, помощников у него было не меньше, чем у генерала, а секретарей — чем у министра. На одного из этих секретарей была возложена обязанность предоставлять отпуска тем рубашечникам, у которых были какие-нибудь дела или которые желали повидаться с родными. Вот в каких выражениях составлялись отпускные свидетельства:

И эти охранные грамоты почитались наравне с теми, на которых внизу стояла подпись: маршал де Виллар.

Двадцать второго от двора прибыл г-н де Сен-Пьер; он привез ответ короля на предложения, которые Кавалье сделал г-ну де Лаланду, но это послание не было предано огласке: наверняка оно не отвечало мирным намерениям маршала.

Наконец, двадцать пятого пришел ответ на те просьбы, которые Кавалье подал самому г-ну де Виллару: то был написанный собственноручно главой мятежников оригинал; он был отправлен Людовику XIV и вернулся с пометами, начертанными рукой короля; так к одному и тому же листу бумаги приложились две руки — одна прежде держала пастушеский посох, а другая всегда сжимала скипетр. Вот этот документ в том виде, как приводит его Кавалье в своих мемуарах:

«Пробыв в Кальвиссоне неделю, — пишет Кавалье в своих мемуарах, — я получил от маршала де Виллара письмо, в котором он приказывал мне явиться к нему, потому что он получил от двора ответ на мои просьбы; я немедля прибыл, но когда увидел, что изрядная часть просьб отклонена, я возроптал, в особенности же на то, что нам не отводится никаких городов в залог нашей безопасности; но г-н маршал заметил мне, что слово короля стоит дороже двадцати городов и после всех тревог, какие мы ему причинили, мы можем усмотреть знак величайшего снисхождения в том, что он готов исполнить большую часть наших просьб. Этот довод не показался мне удовлетворительным, но поскольку у меня не было времени упорствовать и поскольку у меня было не меньше причин, чем у двора, стремиться к миру, я охотно принял решение».

Единственное, чего Кавалье сумел добиться от г-на де Виллара, — это пометить документ тем числом, когда он был написан; таким образом, узники, которых должны были отпустить на свободу в течение полутора месяцев, выигрывали одну неделю.

Итак, г-н де Виллар начертал внизу документа нижеследующее утверждение, которое в тот же день маршал и г-н де Бавиль скрепили подписями от имени короля, а Кавалье и Даниэль Бийар за протестантов.

Хотя две последние подписи и были совершенно недостойны красоваться рядом с их собственными, тем не менее они доставили г. г. де Виллару и де Бавилю такую живейшую радость, что они в тот же миг отправили в Кальвиссон новые приказы, дабы рубашечникам безотказно давали все, что им требовалось, и они ни в чем не ведали нужды, покуда не будут исполнены пункты договора, то есть покуда не будут отпущены на свободу узники и галерники, что должно было, согласно договору, произойти в течение полутора месяцев; что до Кавалье, маршал вручил ему тут же на месте патент полковника с полномочиями набирать солдат в свой полк, который должен был направиться на службу в Испанию, а также указ о назначении ему пенсиона в тысячу двести ливров и вдобавок патент капитана для его младшего брата.

В тот же день Кавалье составил штаты своего полка и представил их маршалу; полк состоял из семисот двенадцати человек, в него входило пятнадцать рот; имелось шестнадцать капитанов, шестнадцать лейтенантов, квартирмейстер и полковой лекарь.

Тем временем Ролан воспользовался передышкой в военных действиях и разгуливал по всему краю словно вице-король Севенн, и везде, куда бы он ни явился, ему оказывали великолепный прием; по примеру Кавалье он давал отпуска, держал при себе свиту и задирал нос, убежденный, что ему тоже вскоре предстоит беседовать на равных с маршалами Франции и губернаторами провинций. Ролан ошибался: исключительное право на пылкую народную любовь г-н де Виллар предназначил Кавалье и более никому не собирался его даровать. Вместо приглашения в Ним или в Юзес от г-на де Виллара Ролан попросту получил от Кавалье весточку о том, что тот желает потолковать с ним по важному делу.

Переговоры состоялись близ Андюза, и Кавалье, верный слову, данному г-ну де Виллару, пустил в ход все средства, чтобы склонить Ролана последовать его примеру, но тот упорно отказывался; тогда Кавалье, видя, что просьбы и посулы не достигают цели, попытался прикрикнуть, но тут Ролан, положив ему руку на плечо, сказал, что, видимо, у него вскружилась голова, что он, Ролан, старше его чином и что бы там Кавалье ни творил и ни наобещал от своего имени, Ролана он к этому принудить не может, а он, Ролан, твердо обещает, что никакого мира не будет, покуда свобода совести не будет дарована протестантам во всей полноте. Молодой севеннец давно уже отвык от разговоров в подобном тоне; он нетерпеливо схватился за шпагу, Ролан отступил на шаг и обнажил свою, и переговоры чуть было не перешли в схватку, но проповедники бросились между ними и уговорили Ролана отпустить наиболее знаменитого среди них, по имени Саломон, вместе с Кавалье в Ним, чтобы услышать от самого г-на де Виллара, каковы условия мира, который подписал Кавалье и который предлагали Ролану.

Через два часа после того как они об этом условились, Саломон вместе с Кавалье пустились в путь и двадцать седьмого прибыли вместе в Ним, сопровождаемые эскортом в двадцать пять человек; они остановились передохнуть наверху Дозорной башни, и местные протестанты поспешили принести им прохладительные напитки и угощение; подкрепившись и помолившись, они прошествовали перед казармами и миновали дворы; приток народа и всеобщий восторг были на сей раз ничуть не меньше, чем в первый приезд Кавалье; больше трех сотен людей целовали ему руки и колени; в тот день он был одет в камзол светло-серого сукна и в касторовую шляпу, обшитую золотым галуном и украшенную белым пером.

Кавалье со своим спутником направились к саду монастыря францисканцев, и едва они туда добрались, как к ним явились г. г. де Виллар и де Бавиль, а с ними Лаланд и Сандрикур; переговоры длились три часа, но известно лишь, что Саломон откровенно заявил: он-де сомневается, что его братья по вере когда-нибудь подчинятся властям, если им не предоставят полной свободы совести; ввиду этого заявления было решено как можно скорее отправить Кавалье с его полком в Испанию, чтобы тем самым ослабить реформатов; Саломона же отослали к Ролану с твердым обещанием, что буде он пожелает подчиниться властям так же, как Кавалье, то получит те же условия, то есть патент полковника, право набрать себе полк и тысячу двести ливров пенсиона. Покидая монастырский сад, Кавалье снова нашел такое многолюдное сборище народа, что двое его людей были вынуждены с саблей в руке идти впереди него до самой дороги на Монпелье, чтобы прокладывать ему путь. Ночь он провел в Лангладе, а наутро присоединился к своему войску.

Однако за время его отсутствия с людьми, привыкшими слепо ему повиноваться, произошли перемены, которых он совершенно не ожидал; по обыкновению, Кавалье передал командование над войском Раванелю, но не успел он уехать, как тот немедля объявил тревогу и велел рубашечникам не расставаться с оружием. Переговоры с маршалом де Вилларом внушили Раванелю изрядное беспокойство. Он был убежден, что обещания двора — западня, а благосклонность к ним своего начальника считал отступничеством; и вот он собрал офицеров и солдат, поделился с ними своими подозрениями; это было ему тем легче, что Кавалье, как все прекрасно знали, ушел в Севенны не столько во имя идеи, сколько ради того, чтобы отомстить за личное оскорбление, и все не раз уже имели случай убедиться, что в молодом вожде военного гения куда больше, чем веры.