Кровь и серебро

I

Хогард стоял на балконе, взгляд его был устремлен вдаль. Неизвестно, что представало перед его мрачными очами; люди хана, готовящиеся к наступлению, были еще далеко. По расчетам князя, у него оставалось около месяца, чтобы подготовить войско – войско, которое в несколько раз уступало бы многочисленной рати хана и, несомненно, будет разбито в краткие сроки. Но Хогард был не из тех, кто сдается без боя; он мучительно пытался найти решение. Конечно, численность его соратников не могла возрасти втрое, поражения было не избежать. Война всегда страшила князя; она унесла его отца, унесла брата и ничего, кроме горя, не сулила и в этот раз.

Бесконечное небо, пока еще мирное и лживо обещающее благоденствие, расстилалось перед Хогардом. В соседних покоях наряжали к пиру Морену, его единственную дочь. Казалось, мыслями князь был сейчас где-то далеко, будто бы уже на пиру – его занимали будущие смотрины. Мысль выдать дочь замуж до войны, спасти ее от гибели, от плена, от бесчестия и одновременно соединиться с зятем во имя общей победы показалась Хогарду невероятно удачной, но теперь его мучили дурные предчувствия. Никогда он не разлучался с дочерью больше, чем на несколько месяцев, да и последнее случалось настолько давно, что теперь князь и представить не мог любимое дитя в чужих землях. Выхода не было. «Скоро мой дом может стать вотчиной заморского хана, – подумал Хогард. – Нужно торопиться со свадьбой».

Смотрины устраивались им для отвода глаз; брак Морены с северным господарем был делом решенным. Не доверял князь северному владыке, но союз с ним в данных обстоятельствах был ему выгоден. «Хан не ожидает, что ему предстоит столкнуться с таким серьезным противником; что ж, его ждет приятное открытие».

Хогард с сожалением отмечал, что предстоящая перемена совсем не радовала Морену. Безусловно, она готова была подчиниться воле отца, и хотя война никогда не считалась уделом женщин, Морена догадывалась о причинах своего скоропалительного замужества. Знала она и о том, что все было решено заранее и выбор, который ей предстояло сегодня сделать, давно сделан за нее; чужой господарь не страшил ее, но из-за предстоящей разлуки с родными она не могла больше участвовать в привычных своих развлечениях. С детства Морена отличалась бунтарским нравом, и обычные занятия девушек не прельщали ее; отец снисходительно относился к ее предпочтениям и с грустью отмечал, что однажды ей встретится на пути тот мужчина, которому предстоит обуздать ее дикий нрав. Больше всего в жизни Хогард чтил волю и свободный дух, но женщина могла лишь мечтать об этом. Ему было больно представлять, как его дочь – свободолюбивая, взращенная им в полной воле – будет заперта в женском тереме, окруженная недалекими боярынями, сытыми и удовлетворенными своей долей.

В такие минуты князь вспоминал ее мать Вию: высокую, чернокудрую, сильную женщину. Вия умела быть мягкой, но решительной; князь настолько любил свою жену, что мысль о ней, сидящей взаперти, вызывала у него отвращение. В народе боготворили молодую княгиню за ее простоту, скромность и силу, но приближенные бояре не доверяли ей, завидовали ее красоте, положению, которое она снискала при дворе мужа. Происхождение ее никому не было известно, даже самому Хогарду; говаривали, что она пришла в Златоград с запада, желая спастись от нежеланного брака. Злые языки же глаголили, что в родных землях ее окрестили ведьмой и она отправилась искать убежище на чужбине… Князь никогда не задал жене ни одного вопроса касательно ее прошлого; это не задевало его чувства к ней и мало его интересовало.

Вию отравили – должно быть, те, кто считал ее ведьмой. Хогард необыкновенно ярко помнил тот день; помнил, как их сын стоял в изножье ее постели, как Морена, тогда еще совсем малютка, тихонько плакала в своей колыбели, словно чувствуя происходящее в их доме. Князь больше не женился, не желая, чтобы у его детей была мачеха; бояре считали, что одержимая бесами ведьма была настолько сильна, что даже после ее смерти их повелитель находится во власти ворожбы.

Тоска по матери отчасти разъединяла брата и сестру. Яромир, потерявший мать в восемь лет, ежедневно и еженощно жил с этой болью, не в силах с ней расстаться; Морена же с удовольствием слушала рассказы отца о княгине; в ней тоска быстро превратилась в гордость, ведь она не знала матери, а потому не могла разделить горьких страданий брата. Но, несмотря на всю свою разность, они очень любили друг друга, и Яромир, повзрослев, начал заботиться о маленькой сестренке. Как и отец, он не желал для нее обычной женской печальной участи, но прекрасно понимал, что избежать ее Морене никак не удастся; северный господарь, которого отец выбрал ей в женихи, вызывал у него большую неприязнь, однако перечить отцовской воле он не смел. Их княжество находилось на грани войны, на грани разорения и распада; возможно, этот брак мог бы их спасти…

Хогард вернулся с балкона в просторные покои; в них царил полумрак. На столе лежала засохшая веточка рябины; ее алые, жизнерадостные ягоды словно заржавели, стали морщинистыми, как лица столетних старух. Рядом громоздились свитки, книги; судя по оставленным бумагам, наполовину исписанным извилистым почерком, и небрежно брошенному перу, князь вынужден был прервать работу под влиянием тягостных размышлений. Весь стол был завален разнообразными предметами; с него спускалась багровая бархатная скатерть, и только одна его ножка была шаловливо выставлена на радость зрителям. Впрочем, зрителей не было, а Хогард вряд ли обратил бы на это внимание. Громоздкие дубовые шкафы стояли у противоположной стены, и кровавый ковер, весь в узорах, покрывал пол – пол, скрипящий под тяжелыми шагами князя. Все покои имели этот кровавый цвет; да и богатое одеяние их владыки напоминало открытую рану.

В дверь постучали, отвлекая Хогарда от печальных мыслей.

– Он пришел, князь, – сказал вошедший слуга. – Ждет, пока ты примешь его.

– Проклятый колдун, – прошипел князь едва слышно. – Впусти его!

Человек, появившийся вскоре в зале, внушал князю отвращение – и, в чем Хогард никогда бы не признался, страх. Несмотря на слухи, ходившие о его покойной супруге, князь никогда не встречал доказательств ее ворожбы, да и само колдовство с ранних лет вызывало в нем ужас. О колдуне, который так ждал приема, сказывали всякое. Кто-то называл его обманщиком; кто-то говорил, что ему удалось достичь бессмертия; считалось, что однажды за неповиновение он погубил целый город, наслав на него невиданный мор. Одет колдун был, в отличие от князя, в светлые, серебряные одежды, покрытые заморским узором; в полумраке комнаты узор приобретал зловещий вид. Колдун был безбород; черные кудри доходили ему до плеч; синие, словно озера Средней Земли, глаза горели безумным блеском. В ушах у него, как с неприятным удивлением отметил князь, блестели тяжелые бирюзовые серьги.

– Ну что, светлейший господин, подумал ли ты над моим предложением? – спросил колдун бархатным тоном.

– Ты не получишь мою дочь, чертово отродье! – разъярился Хогард.

– Совсем ты стыд потерял, князь. И жизнь тебе, я вижу, не дорога, – колдун укоризненно покачал головой. Его бирюзовые серьги встрепенулись.

– Союз с Марилом не принесет тебе победы. – Марилом звали северного владыку. – Твой народ погибнет, едва хан вступит в Златоград. Неужели ты желаешь этого?

– Я скорее позволю дочери умереть, чем отдам в твои руки, – лицо Хогарда перекосило от омерзения.

– Тебе решать, князь, – колдун насмешливо поклонился. – Через месяц от твоего города останется одна зола, поверь моему слову, но я могу спасти его: запутать хана, уморить его войско; все, что твоей душеньке будет угодно. Цену ты знаешь.

– Ты не получишь мою дочь! – повторил князь.

Его била дрожь; бессильная злоба сковала душу.

– Как скажешь, – последовал спокойный ответ. – Я буду сегодня на смотринах; у тебя есть время до полуночи. Отдай мне княжну – и твой народ будет спасен.

Легкая усмешка тронула губы синеокого колдуна. В следующую секунду князь остался один.

Морену старательно готовили к пиру. Сначала девушки докрасна натерли ее белое упругое тело, окропили его заморскими маслами и благовониями, нарядили в шелка и кружева, заплели в косу ленты с самоцветами. Морена ко всему относилась безучастно, ничего вокруг ее не интересовало, думала она только о предстоящих смотринах: сколько князей, должно быть, съедется просить ее руки, сколько гостей соберется поглазеть на пригожую княжью дочку. И сегодня, сегодня впервые она увидит его, северного господаря Марила. Про него говорили, что он могуч и велик, грозен и беспощаден, неулыбчив и суров. Девушки, наряжавшие свою безрадостную госпожу, тихонько завидовали ее доле. «В роскошном тереме поселится Морена, – думали они, – государыней будет, детей родит». Каждая из них хотела бы на ее месте оказаться, а сама Морена думала иначе: «Лучше девкой в горнице, чем господаревой женой!» Сбежала бы, да отца жалко, взрастил он ее, дочку любимую, в благодати и радости, неужели она ему бегством отплатит?

«А погибнет мой муж в бою, что я делать стану?» – с отчаянием думала Морена. Ведь вдове господаря прямая дорога – в монастырь, монахиней.

Когда отец впервые заговорил с ней об этом браке, она приняла его решение мужественно, но теперь Морена думала лишь о том, что наденут ей на голову кокошник тяжелый, что косу не выйдет уже по-девичьи заплести, что в ее круге не будет больше незамужних и веселых девушек – и развлечений не будет прежних, и батюшки дорогого. Страх сковывал ей сердце; вот-вот ее выведут в зал, и она увидит его, своего невольного губителя, своего ненавистного суженого, а в будущее воскресенье обвенчают их – и увезут ее далеко-далеко, и запрячут в высокий терем, словно в башню, и свет белый отвернется от нее.

«Если бы не война, выдал бы я тебя через год замуж, – сказал ей батюшка. – Знаешь ты, дочка, другой участи тебе не может быть уготовано».

Знала это Морена, только вот еще в далеком детстве снился ей юноша, прекрасный, как майская ночь, и на шее у него мерцал оберег – яблоко хрустальное. Морена обычно не помнила своих снов, но яблоко то запомнила – яркое, блестящее; казалось, откусишь его – захрустит во рту, а потом прольется мякотью в жаждущее горло. Долго она ждала юношу с яблоком, надеясь, что ей предназначено нечто особенное, но теперь все мечты девичьи развеялись, словно дым, разлетелись листьями по ветру.

«Помнить надобно всегда и бога благодарить, – думала Морена, – не крестьянская я девка, не в землянке черной выросла. Судьба моя неблагосклонна ко мне, отбирает мою волю вольную, свободу мою крадет, только терем – не изба деревянная. Смириться, что ли? Стерпится – слюбится?»

За время приготовлений Морену несколько раз бросало в душе от смирения к полному неприятию – так она и не смогла договориться сама с собой. Покоя не было ее бунтарскому нутру. Шелк щекотал ее нежные пальцы, не знавшие грубой работы; из-за громоздкого венка с каменьями она едва могла поднять голову; расшитые туфельки сжимали ноги, словно кандалы, а от запаха благовоний она готова была упасть в обморок. Ей предстояло вынести несколько долгих часов и сотни взглядов, один из которых был для нее самым невыносимым и роковым. Разряженная и напомаженная, с неестественным румянцем на щеках, Морена чувствовала себя товаром, причиной для выгодной сделки.

Ее вывели под руки в зал, и алчные глаза будущего жениха воззрились на нее. Все и вся смотрели не отрываясь на прелестную княжью дочку, но его она узнала сразу, хотя и не видела никогда раньше. Он был еще молод, но волосы его и густая борода были белы как снег. Казалось, он единственный здесь выделялся среди противных, одинаковых бояр и князей. Однако, бросив взгляд в левую половину зала, Морена заметила еще одного, отличного от других. Одет он был, как и полагалось, в алое с золотом; в отличие от остальных гостей, на его жгучих черных волосах, ниспадающих тугими кольцами до плеч, красовался венок – только не из каменьев, как у самой Морены, а из обычных васильков. И он один здесь не носил бороды.

Морену подвели к широкому стулу подле княжьего трона; она медленно опустилась на стул и взглянула на отца. Тот с явным недовольством наблюдал за южным княжичем – так Морена окрестила про себя юношу в васильковом венке. Марил, ее жених, смотрел воинственно и сурово; Морене стало не по себе. Тревога вернулась к ней вместе с мыслью о такой близкой теперь разлуке с домом.

Стол ломился от яств, но печальная княжна не взяла ни кусочка. Разные соленья, варенья, рыба и птица покоились на широких блюдах; багровое вино в кубках пугало Морену, создавая впечатление, что оно и не вино вовсе, а ее кровь, которую суждено было испить каждому во время этого страшного вечера. Фрукты, лежащие в высокой вазе: рубиновые гранаты, изумрудные, спелые виноградины, которые так и просились на язык, разрезанные яблоки, немедленно находящие приют во рту очередного жадного гостя, – все мелькало перед Мореной нескончаемой каруселью. Она обратила внимание, что южный княжич, будто следуя ее примеру, отказался от еды. Перед ним одиноко стоял серебряный кубок, также наполненный вином. Княжич не сводил глаз с Морены и мягко улыбнулся ей, когда она случайно встретилась с ним взглядом; она едва улыбнулась в ответ, надеясь, что и отец, и Марил слишком поглощены празднеством, чтобы заметить ее улыбку. Княжич поднял кубок, как бы намекая, что пьет в ее честь. Он пригубил вина; крупный перстень на его безымянном пальце замерцал призывно.

Смотрины начались во второй части пира, когда столы были почти опустошены, а гости, разомлевшие от еды и вина, устали от долгих бесед и едва прислушивались к остроумным репликам шута, который появился словно бы из ниоткуда, весь выряженный, как заправский господин, и только шутовская шапка да прибаутки его выдавали, кто такой он на самом деле. Князь Хогард поднялся с трона, его примеру последовала Морена. Все жаждущие ее руки по очереди подходили к ней для поклона. Южного княжича, как с неожиданной грустью отметила Морена, среди них не было. Марил оказался последним; он кланялся медленнее других, растягивая момент, будто больше никогда не желал покидать княжну.

Наконец он отошел, присоединившись в ожидании к остальным женихам; роковая минута наступила. Казалось, Морене вот-вот сделается дурно; венок стал еще тяжелее, ожерелье сдавило грудь, несомненно, жаждая удушить ее; ног она почти не чувствовала, настолько сильны были тиски ее очаровательных, изящных туфелек; шелк под пальцами вдруг стал жестким, колючим, чужим, пол под ней поплыл в неизвестном направлении, потолок пустился в пляс… Зал будто закружился в бешеном танце, весь аляпистый, безвкусный, отвратительный в своем великолепии, сводящий с ума своей яркостью; гул голосов усилился, чей-то безобразный смех донесся до Морены – она хотела закрыть уши руками, но этого сделать было нельзя. Шелк не отпускал ее руки. Отчаяние плескалось в Морене, плескалось в самой комнате, в ее отце, отдающем любимую дочь в чужие края; это отчаяние смешивалось с алчным торжеством северного господаря, с колдовским хохотом южного княжича, с болью всего города, застывшего перед приближающейся войной.

Казалось, минута эта длилась год, а может быть, и целую жизнь – но оборвалась она стремительно. В зал вдруг вбежал один из приближенных князя, Арист, – Морена узнала его. Он заведовал военным делом.

– Князь, князь, – прокричал он, – худые вести принес я тебе! Не осуди своего верного слугу за то, что ворвался он вот так к тебе на пир, но вести эти не могут ждать.

– Говори же! – приказал ему Хогард.

– Войско хана ближе, чем мы ожидали, князь. Вряд ли у нас есть больше недели.

Повисла тишина – такая ослепительная и громкая, словно десятки голосов еще продолжали свой разговор. Но все молчали.

– Предупреждал я, князь, сговор с Марилом не доведет тебя до добра, – тот, кого Морена приняла за южного княжича, поднялся из-за стола и вышел вперед. – Я говорил тебе, срок истекает в полночь. Выбор за тобой.

Князь не ответил ничего; его лицо было мертвенно-бледным, как борода Марила.

– Что случилось, батюшка? – спросила шепотом Морена. – О чем предупреждал тебя молодой княжич?

Хогард горько усмехнулся.

– Это не княжич, а колдун заморский. Он вызвался помочь нам, но цену назвал страшную.

– Какую цену, батюшка?

– Тебя в жены требует. Пойдешь за него, дочка?

Сердце Морены затрепетало в груди, будто пойманная птичка. Она посмотрела на Марила; тот стоял в глубине зала, погруженный в свои думы. Не ведал еще северный господарь, что его суженую вот-вот сделает князь колдуновой невестой. Сам колдун стоял ближе к ним и всем своим видом выражал нетерпение; до полуночи оставалось еще время, но его было недостаточно, чтобы найти другой способ спасти княжество от хана. Морена изучала теперь колдуна: гордый вид, расшитый золотом алый кафтан, красивое лицо в обрамлении черных кудрей, цветочный венок, пальцы, усыпанные перстнями… Ничего необычного словно и не было в его облике, но его красота смущала ее, а глаза будто горели дьявольским огнем – хотя, наверное, ей казалось так оттого, что в одну секунду он перестал быть для нее обыкновенным княжичем.

Хогард молчал, ожидая ответа дочери. В глубине души он желал, чтобы она отказалась – ни о себе, ни о своем городе он не думал сейчас. Пусть лучше Златоград, его дом, его вотчина погибнут, пусть погибнет он сам, но его дочь будет спасена в далеком господарстве.

– Пойду, батюшка, – сказала Морена тихо, но решительно. – Пойду.

Колдун усмехнулся, будто услышал ее слова.

– Подойди, – велел ему князь.

Колдун выполнил приказание, но весь вид его выражал пренебрежение; он был хозяином здесь, и только от него зависела судьба этого города – и этой княжны.

– Моя дочь согласна стать твоей, но если ты не выполнишь своего обещания, я отыщу тебя хоть на самом краю света. Отыщу – и убью, – Хогард понимал бессмысленность своей угрозы, но удержаться не смог.

– Убьет! Вы слышали? Этот князь окончательно потерял страх. – Колдун мерзко расхохотался. – Ни один заточенный клинок, ни одна отравленная стрела еще меня не коснулась, и, поверь мне, я всегда держу свое слово. Хан не тронет твоего города, можешь быть спокоен.

– Зато трону я, – вперед вышел Марил. – Ты обещал мне свою дочь, а теперь, как я посмотрю, готов отдать ее поганому колдуну.

– А я пообещал князю спасти его город, – спокойно ответил колдун. – И хотя я не думал охлаждать пыл каких-то северных князьков, полагаю, тебе не захочется иметь дело со мной. Убирайся.

– Ты слишком много думаешь о себе, бесовское отродье, – зло выплюнул Марил. – Однажды найдется воин, который поразит тебя.

– Неужели ты желаешь расправиться со мной? – удивился колдун. – Как я посмотрю, здесь собрались одни храбрецы, только, видно, дальше оскорблений ваша смелость не простирается. Брось меч, господарь, – сказал он Марилу, рука которого уже сжала рукоять. – Твое оружие на мне и царапины не оставит.

Морена, следившая за их словесным поединком, думала о том, что ждет ее в колдовской обители. Не понимала княжна, зачем она колдуну понадобилась; союз с ее отцом не мог принести ему никакой выгоды – а она сама?.. Ничего особенного в ней не было. Да, недурна собой, но разве колдун не видел на своем веку достаточно красавиц, разве не насладился женщинами вволю? Сколько он прожил уже, думала она, должно быть, не одну сотню лет! Когда разговор, наконец, закончился и колдун приблизился к Морене, она почувствовала, что жар заливает ей щеки.

– Пойдем, красавица, путь длинный. Как ты понимаешь, без венчания обойтись придется, негоже колдуну в богову церковь ступать.

Глаза княжны были устремлены в пол; она вся дрожала.

– Не смущайся, девица. У меня на расправу рука легка, сбежишь – найду. В остальном тебе нечего бояться.

Он бережно взял ее за руку. Выходя из зала, Морена так и не нашла в себе силы в последний раз взглянуть на отца.