Кровь и серебро

II

Едва колдун с Мореной покинули зал, Марил приблизился к князю.

– Неужели ты допустишь, чтобы дочь твоя пошла в услужение к этому исчадию? Чтобы стала она колдуновой женой?

Хогард поднял на него взгляд, полный горя.

– Я дал ему слово, – просто ответил он. – В обмен на помощь в войне я согласился отдать ему Морену, таковы были его требования. Ты же сам знаешь, каково выбирать между долгом и велением сердца.

– Прости, князь, но ты неправ. Неужто ты не захочешь вернуть свою дочь? Неужто не испробуешь все возможное и невозможное, чтобы снова увидеть ее, услышать ее певучий голос и звонкий смех?

– Я бы все отдал за это, господарь, только что мой отеческий пыл, мое оружие и мои люди значат против могущественного колдуна? Он оставит от них лишь пепел, а даже если и решит даровать им свое помилование, они вовек его не одолеют. Морена останется в его власти.

– Знаешь, князь, когда я был еще несмышленышем, жила в нашем доме одна женщина, нянька моя. Была она из деревенских, но справлялась с любой грубой работой, да и меня очень любила, исполняла многие мои прихоти, хотя подчас могла быть и очень строга. Отцу она нравилась за некую простоту свою, искренность, бесхитростность; выносливая баба была, сильная, что и говорить! Да и я к ней привязался, было дело. Нянчила она меня несколько лет; помню, какие чудные колыбельные она пела, какие сказы сказывала, заслушаться можно! …Ты прости, князь; понимаю, не до бесед тебе сейчас, но, поверь, иначе ты отнесешься к речам моим, ежели дослушаешь до конца.

Хогард кивнул только. Он не стал прерывать Марила, хотя тот был прав – мысли его блуждали далеко. Покои теперь почти опустели; еще во время словесного поединка северного владыки с колдуном многие поспешили откланяться и удалиться восвояси – заморский ведун внушал им первобытный ужас. Несколько бояр сидели на скамейке в углу; вино в кубках было давно выпито, серебряный кувшин стоял подле них, забытый и неприкаянный, – после пережитого налить еще они не решались, смиренно внимая словам господаря. Покои приобрели тоскливый, одинокий вид, будто поблекли в одно мгновение; их покинула княжна, покинул синеокий колдун, и теперь не для кого было мерцать и переливаться.

– Слыхал я, князь, от няньки своей, – продолжал Марил, – что есть на свете средство, способное погубить любого чародея и чернокнижника. Средство это простое – меч серебряный. Хранится он в землях далеких, за северным морем в скале, пройти к которой можно, ежели пересечь одну долину. Зовется та долина Мертвой.

– Хорошо сказываешь, господарь дорогой, – прервал его Хогард, – да только где я возьму храбреца, который горазд будет на эдакие подвиги, чтобы спасти мою дочь.

– Думаю, долго искать тебе не придется. – Марил усмехнулся. – Храбрец этот перед тобой стоит.

– Неужто Морена тебе так дорога, что ты готов жизнью рисковать ради ее спасения?

– Ты обещал мне ее в жены, князь, а значит, я ее получу, – голос Марила был тверд. – Дружина моя мне в помощи не откажет, а ближе к делу я сам разберусь. Нечего мне, северному господарю, бояться какого-то ворожея.

– Знаешь только, что смутило меня в поведении колдуна? – Хогард нахмурил мохнатые брови. – Он пообещал мне уберечь мою землю от ханского войска, с чего бы ему проявлять такую милость и защищать мой народ?

– Не могу знать, князь, – ответил Марил учтиво, – не могу знать. Да, и хочу извиниться перед тобой, не должно мне было угрозами выманивать у тебя княжну обратно; в конце концов, сделка с колдуном была мерой вынужденной, и я, будучи сам владыкой обширных земель, понимаю это.

– Рад, что между нами не осталось теперь недопонимания, – сухо ответил Хогард.

В искренность слов Марила, как и в чистоту его намерений, Хогард не верил. Наверное, он отдал бы все на свете, чтобы вернуть любимую дочь, но возлагать ее спасение на плечи северного господаря ему не хотелось. В глубине души он понимал, что такая рискованная затея не впечатлит и не обрадует даже самого верного из его приближенных, да и он сам вряд ли решился бы отправить своих соратников на верную смерть. Еще ни одному лихому воину не удалось вернуться из Мертвой долины живым – собственно, отсюда и пошло в народе такое ее название. Князь и сам с детства слышал подобные рассказы, но никогда не придавал им значения – его это не трогало, он не горел желанием попробовать свои силы в подобном путешествии. Теперь же, казалось, у него появилась надежда на воссоединение с Мореной, и, хоть цена этому воссоединению оказалась страшна, – он готов был ее заплатить.

«Если Марил настолько жаждет совершить этот подвиг, пускай, – думал Хогард. – Может быть, он привезет мне дочь, а может быть, пропадет в гиблых землях. На все воля Божья».

– Неужели не дашь ты мне на подмогу своих людей, князь? – прервал Марил размышления Хогарда. – Ведь я лишь во имя дочери твоей отправляюсь в этот опасный путь; думал я, ради Морены ты на любые подвиги готов.

– Знаешь, гость дорогой, – холодно ответил ему Хогард, – кабы был я уверен, что удача будет сопутствовать тебе, отправил бы с тобой хоть целое войско. Но не полагаешь ли ты, что я пошлю своих людей на верную смерть? То, что ты рассказал мне о серебряном мече, может быть, и правда, но я также немало наслышан о той долине. Я не смею отговаривать тебя от этой затеи, ведь ты сам понимаешь, каков может быть исход. Я благодарен тебе, господарь, за то, что готов ты принять любые муки за мою дочь, но помни – это твой выбор. Если потеряешь ты лучших своих людей или, не дай бог, сам найдешь свою гибель на этом пути – не кори меня, не поминай лихом, и княжну, которой не суждено было стать твоей невестой, не кляни.

– Может быть, и суждено, князь, – Марил смотрел сурово и решительно. – Только я сначала доказать должен своим подвигом, что достоин ее. Колдун еще получит свое.

– Ты так уверен в победе, что ничего не боишься. Поверь мне, я, может, и воевал поменьше твоего, но заслуг боевых у меня все же немало, да и пожил я достаточно, довольно повидал на белом свете. Повторюсь, ты волен поступать как тебе угодно, но не хотелось бы мне, чтобы ты сгинул, желая вызволить из колдуновых силков мою дочь.

– Не хочешь ли ты этим сказать, князь, что досадно тебе будет ощущать вину за мою гибель?

– Возможно, господарь, – уклончиво ответил Хогард.

Хотя он и не доверял Марилу, при мысли о его кончине в душе Хогарда и вправду рождалась горечь. Все-таки молод был еще северный господин, молод, силен, хорош собой; кто знал теперь, может быть, он и стал бы любящим мужем для Морены. Уж заморский владыка все лучше хитрого безродного чародея.

– Если ты принял уже решение, – сказал Марилу Хогард, – нет более причины продолжать нашу беседу. Пожалуй, я дам тебе свою дружину, чтобы охраняла и оберегала тебя в пути, но на корабль твой они не поднимутся, в море северном придется тебе положиться лишь на самого себя и своих соратников.

– Благодарю тебя, князь. – Марил улыбнулся едва заметно; улыбка задержалась на пару секунд на его губах и нырнула, пропадая, в белую бороду. – Оставайся с миром. Угроза твоему городу, надеюсь, миновала, а уж об остальном я позабочусь.

– Самоуверен ты, господарь, уж прости мне мои слова. Да пребудет с тобой Господь Бог.

Они поклонились друг другу – и Марил вышел из зала, сопровождаемый двумя своими сподвижниками.

Хогард в глубоких раздумьях сидел на троне, затем налил себе в кубок вина из стоящего подле кувшина и сделал глоток. Вино полилось в его распаленное беседой горло, утешило, прояснило мысли. Итак, Марил был прав, угроза миновала; Хогард предпочитал не ведать о том, что сделал колдун с ратью хана. Дочь его, по всей вероятности, отъехала уже далеко-далеко от Златограда. Он вспомнил, какой она была в последние минуты своего пребывания дома, вспомнил ее тугую косу с вплетенными самоцветами, тяжелый венок из ценных каменьев, платье – воздушное, неземное, как и она сама, – расшитые туфельки. Вспомнил он ее затравленный взгляд, как у загнанного олененка, дрожащие губы, белую руку, зажатую в руке колдуна… Хогарду стало дурно. Казалось, не было ничего в мире дороже этих последних минут, проведенных вместе, а ведь Морена даже не соизволила посмотреть на него, когда уходила навсегда из этой комнаты, – до того, должно быть, ее сковали страх и стыд. Что ждало ее на чужбине, в колдуновых владениях, какая участь – может быть, много страшнее той, что была уготована ей отцом…

Все распадалось, все тлело и исчезало; перед глазами Хогарда сейчас нестройной чередой проносились воспоминания о его ушедшей супруге, о детстве Морены, о ее только что закончившейся юности: какой она росла строптивицей, какой бунтарский дух горел в ней неустанно днем и ночью, как противны ей были все эти роскошные наряды, жемчуга и громоздкие драгоценности, узкие туфельки, в которых едва ли можно было сделать шаг. Она любила волю, любила природу и бескрайние просторы, любила скромные девичьи сарафаны, вплетала в косу простые ленты – и не надобно ей было ничего, кроме этой воли и этой простоты, которая так была свойственна ее матери и которую так чтила она сама…

Хогард остался один. Покои опустели и теперь казались тусклыми, серыми и не нужными ни единой живой душе. С уходом гостей здесь не осталось крови и злата – голубые стены отдавали холодом; в наступающем полумраке казалось, что они покрыты ледяной коркой. Остатки яств покоились на столах, ожидая, пока их разберут голодные слуги; последние не решались войти и побеспокоить тем самым своего господина. Вино в его кубке больше не мерцало, не отливало золотым… Казалось, дом погрузился в глубокий сон, как погрузился в него и весь город; князь бодрствовал один – и будто должен был сидеть так в этой зале еще добрую сотню лет, пока северный господарь Марил не вернул бы ему дочь – которую, правда, и отобрал бы сразу себе в жены. Вся роскошь убранства словно была теперь подделкой, обманом, ворожбой того самого колдуна; пир закончился, подошли к концу смотрины, отгремели праздничные фанфары, отзвучал смех гостей, гул десятков голосов скрылся за поворотом, тихий шепот Морены исчез, будто его и не бывало вовсе, – и только отвратительный хохот колдуна, невероятно довольного своей жестокой шуткой, казалось, все еще витал в воздухе, оседая на стенах, на полу, даже на одеяниях самого князя.

На Златоград медленно опускалась безрадостная полночь.

Путь им и вправду предстоял длинный. Колдун провел Морену через широкий двор. Их ждали вычурные резные сани, забитые подушками; поверх подушек покоились два узорных серебряных покрывала и теплая шуба, которую колдун накинул княжне на плечи. Лица возницы Морена не разглядела; тот сидел, плотно закутавшись в полушубок, да и на дворе было уже довольно темно. Ей показалось только, когда возница на миг повернулся, что глаза у него были какого-то неестественного, рыжего цвета – и ярко горели в темноте. Колдун помог ей устроиться в санях, накрыл покрывалом, не проронив ни слова; они отбыли.

Сама Морена не решалась затеять разговор, отчужденный вид колдуна пугал ее; она слабо еще понимала, что долгое, долгое время теперь будет с ним – или даже его – и это его невыносимое молчание и равнодушие могут длиться вечность. Чтобы отвлечь себя от горестных мыслей о доме, который она покидала, о своем брате Яромире, с которым так и не успела попрощаться – он отбыл из Златограда на поиски союзников еще до известий о ее замужестве, – Морена стала смотреть на дорогу. Они выехали со двора, минули широкие ворота – дальше начинался город, такой знакомый и теперь навсегда чужой. Город, не ведающий еще, что любимая госпожа покидала его навеки, смотрел на нее с какой-то отеческой теплотой, обволакивал своим морозным ночным дыханием; снег под санями казался длинным белым ковром.

Колдун не глядел на Морену; он прикрыл глаза и, казалось, задремал, утомленный длинным, тяжелым вечером на княжеском пиру; утомленный своей бессердечной шуткой, своим успехом, своей победой над обреченным князем и зазнавшимся северным господарем – минувшим вечером он отыграл достойное представление и теперь с чистой совестью мог позволить себе отдохнуть. Теперь, за час до полуночи, почти в полной темноте – путь им освещали два светоча, находящиеся по обе стороны саней, а луна была слаба этой ночью – колдун виделся княжне существом из другого мира, будто в нем не осталось более ничего земного; он выглядел духом, каким-то чародейным созданием, и человеческого в нем не ощущалось. Красота его показалась княжне еще более жуткой, нежели на пиру; никогда ей не встречались люди, способные состязаться с ним в правильности черт – разве что мать ее, которую Морена не видела с самого рождения, а потому не могла этого знать. Его наряд, бывший на смотринах алым, теперь казался терпкого, тяжелого, почти черного цвета – такой же была и шапка, на которую он заменил свой венок.

Они ехали молча, наверное, добрый час или больше – Морена полагала, что много больше; несмотря на шубу и покрывала, она ощутимо замерзла и невольно придвинулась ближе к колдуну, прижалась к нему в поисках тепла. Он сделал вид, что не заметил ничего, а княжна, все так же смотрящая на дорогу, не увидела, как на его губах мелькнула довольная улыбка. Они въехали в лес.

– Проедем его – и будет деревня, там сделаем привал, – подал голос возница, и Морена подивилась, насколько голос этот странно звучал. Он был скрипучий, необыкновенно высокий и мало походил на человеческий – складывалось ощущение, что в лице возницы с ней говорило топкое болото, зазывающее высоким голоском несчастных путников в свои гиблые недра, на самую глубину, где ими могли бы полакомиться зеленокожие русалки, пучеглазые кикиморы и прочая нечисть. Морена задрожала – то ли от холода, то ли от самого настоящего страха, сковавшего ей сердце. Вместе с голоском возницы ей словно бы послышались другие голоса, леденящие душу, будто сам лес вдруг откликнулся, очнулся, заговорил с ней; ей стало жутко.

«Мы не тронем тебя, не тронем тебя, прекрасная княжна, – нашептывал ей на ухо лес, – но бойся колдуна, бойся, бойся, не к добру везет он тебя в свою обитель, беды не миновать, ох, не миновать беды! Поразит он тебя, красна девица, в самое сердце! Бойся, бойся…»

Морена не понимала, сон это или явь – где это видано, чтобы лес с человеком разговаривал! Да и если это не лес вовсе, а его обитатели, разве легче от того, что они с ней беседу ведут, предупреждают; то ли чудятся ей их голоса, то ли взаправду она их слышит – мракобесие, не иначе! Голоса затихли в одну секунду, но страх не отступал из сердца, сдавливал грудь; ей захотелось вдруг спрятаться, еще ближе придвинуться к колдуну, чтобы он защитил ее от невидимых существ, ведь он, он единственный состоял здесь из плоти и крови – за возницу Морена бы уже не поручилась. Но колдуну словно было все равно – верно, не слышал он ни единого слова, погруженный то ли в дрему, то ли в глубокие раздумья. Вдали будто немного рассвело – то были огни деревни.

Через какое-то время – Морене оно показалось нескончаемым – они добрались до самой сердцевины этой деревни, шумного трактира, который даже в этот час был полон разного люда. Колдун будто дал обет молчания, хотя и бережно помог княжне выбраться из саней. В трактир они вошли под руку, и снова Морену настиг бешеный шум и гам, гул десятков разгоряченных голосов, только здесь он был другим, нежели в отеческом доме: отовсюду слышались крепкие ругательства, пьяные мужские голоса горланили неведомые ей песни, звенели и бились друг о друга кружки из-под пива и дешевого, невкусного вина – здесь оно напоминало не кровь, а отвратительную багровую воду. В воздухе стоял плотный, густой, омерзительный запах того самого вина, испортившегося съестного, конского и людского пота – одним словом, местечко было из таких, которые Морене не приснились бы и в страшном сне. Возница прошел к одинокому столику в углу и кликнул хозяйку; Морена не слышала, о чем они переговаривались, – колдун проводил ее за другой столик, как бы отгороженный от всего зала. Когда хозяйка подошла к ним, княжна чуть не вскрикнула от ужаса; кожа хозяйкина была будто серебряная и блестела, как блестят начищенные монеты; глаза у нее были узкие, ярко-зеленые, зрачки – змеиные совсем, а нос – маленький, крючковатый – и широкий рот с тяжелыми губами словно противно кривились. Узловатые пальцы соединяли перепонки.