Кровь и золото погон

1

Весной восемнадцатого года древний Псков представлял собой странное скопище несовместимых, казалось бы, социально-политических и военных сил. Под крышей германских военных оккупационных властей здесь собрались, толкались локтями, дрались за обладание хлебными местами в воссозданных немцами земских учреждениях и городской управе кадеты, меньшевики, левые и правые эсеры, анархисты идейные и интернационалисты, — все те, кто бежал из Петрограда и Москвы от революции, но в силу военных действий не сумевших пробраться во Францию, Англию или, на худой конец, на юг, к Деникину. Брестский мир породил среди них панические настроения, усиливавшиеся слухами о революционных брожениях в Германии и вполне возможном уходе оккупационных войск, об укреплении советской армейской группировки в районе Пскова и возможном вскоре её наступлении на город.

Нервозность создавали действия большевистского подполья и почти ежедневные вылазки из-за демаркационной линии разведывательно-диверсионных групп чекистов, сеявших панику ликвидацией особо опасных, с точки зрения большевиков, антисоветских элементов и коллаборационистов, уличённых в репрессиях против граждан. Советским разведчикам и диверсантам способствовала алчность немцев. На всех постах немецкие солдаты за плату от 2 до 5 рублей пропускали всех без разбору. У немцев и во взятках был порядок.

Немцы во Пскове и пригородах держали мощный гарнизон в составе четырёх пехотных полков, полка кавалерии, артиллерийского дивизиона и сапёрного батальона. Военное командование установило жёсткий оккупационный режим. Проводились массовые облавы и реквизиции, всюду на перекрестках улиц были поставлены военные пикеты, а по городу разбрасывали листовки с указанием, что жители должны делать, а что не могли. За малейшее нарушение порядка следовали крупные денежные штрафы, арест или смертная казнь. Одним словом, Ordnung!

Правда, личный состав воинских частей основное время уделял не военному делу, а коммерции: продавал шнапс, электрические фонарики и батарейки, бритвы, а у местных покупал мыло, муку, рыбу, и вообще продукты первой необходимости. С особой жадностью немцы набрасывались на мануфактуру.

Германская оккупационная власть достаточно быстро выродилась в организованную преступную группировку, занимавшуюся массовым грабежом и вывозом награбленного в Германию, рэкетом в торговой и ремесленной среде. Процветали взяточничество и мелкое мошенничество. Одним словом, ничего нового. «Культурные» немцы именно так насаждали свою культуру на оккупированной территории, изымая у некультурных псковичей продукты питания и вешая на фонарных столбах недовольных.

Но грязной работой «культурным» немцам заниматься не хотелось, и тогда с разрешения берлинских властей приказом германского военного командования в городе было создано Русское комендантское управление, которому вменялись полицейские функции поддержания общественного порядка, контрразведки и организации учёта офицеров бывшей царской армии, по тем или иным причинам застрявших во Пскове.

Немцы передали доставленных во Псков Павловского и Гуторова в Русское комендантское управление. Его начальника, ротмистра Каширского, на месте не оказалось, их принял его заместитель и начальник контрразведки жандармский штабс-ротмистр Петров. Маленького роста, тощий, весь какой-то скукоженный и похожий на ящерицу, облаченный в мышиного цвета германский мундир с русскими погонами, он, съёжившийся в огромном кожаном кресле, долго изучал документы, представленные офицерами. А те стояли перед ним уставшие, еле державшиеся на ногах, в мокрой и грязной одежде, голодные и злые.

Не поднимая глаз, Петров произнёс скрипучим голосом:

— Где и когда вы последний раз встречались с полковником Каменцевым?

Кипя от ярости, Павловский ответил:

— Ротмистр, вы бы предложили для начала нам присесть. Мы устали.

Петров побледнел, завизжал, брызгая слюной:

— Молчать! Вам здесь не отель! Отвечать по существу! Отвечать на мой вопрос!

Ответить они не успели. В кабинет энергично вошёл высокий, крепкого телосложения, черноусый красавец-ротмистр в форме лейб-гвардии Кирасирского Её Величества полка, но с серебряными погонами и аксельбантом Генерального штаба. Петров, словно пружина, выскочил из кресла и вытянулся в струну. Ротмистр взял со стола несколько листов документов, быстро пробежал по ним глазами. Он был красив, с холёным лицом и руками, идеальным пробором в русых волосах, лёгким ароматом французского парфюма. Его голос был низким, приятным, в меру властным.

— От имени командования Особого Псковского Добровольческого корпуса рад вас приветствовать, господа! Прошу ко мне. — Ротмистр указал на отворенную дверь и, прихватив с собой доставленные документы, последовал за Павловским и Гуторовым.

Ротмистром оказался Владимир Германович фон-Розенберг, офицер Генерального штаба, командовавший на фронте эскадроном знаменитого гвардейского Кирасирского полка, участвовавший в Петрограде в деятельности монархической организации Н. Е. Маркова 2-го. Именно его, сорокапятилетнего офицера, обладавшего боевым опытом, отличными навыками штабной работы и дипломата, вместе с двумя другими офицерами генерал Н. Н. Юденич направил во Псков для налаживания контактов с немцами и организации сборных пунктов для офицеров в целях формирования Белой армии на Северо-Западе России.

Усадив в своём кабинете офицеров в кресла, он приказал подать кофе. По тому, как он строил беседу, стало понятно, с Павловским и Гуторовым он заочно знаком, видимо, с подачи полковника Каменцева.

Пока голодные офицеры поглощали принесённые денщиком ароматный кофе и пирожные, фон Розенберг бегло просмотрел документы, наполнил рюмки коньяком. Затем поднялся и со скорбью произнёс:

— Господа! Вчера на линии разграничения германских и красных войск при организации прорыва на нашу сторону офицерского отряда в бою погиб полковник Аркадий Семёнович Каменцев. Пусть земля ему будет пухом. Царство ему небесное.

Выпили стоя, не чокаясь. А затем с Павловским что-то произошло. Вначале задрожала рука с пустой рюмкой, потом озноб охватил всё тело. Он упал в кресло, поджал колени, его затрясло, заколотило, словно в малярийной лихорадке. Испарина покрыла его небритое бледное лицо. Фон Розенберг немедленно вызвал врача и санитаров. Павловского унесли в ванную комнату, помыли, переодели в чистое бельё и, влив в него полный стакан коньяка, уложили в тёплую постель, накрыв поверх ватного одеяла большим овчинным тулупом.

Он долго не мог уснуть. Перед глазами возник щеголеватый ротмистр Каменцев, устраивавший вновь прибывшего в гусарский полк корнета Павловского. Затем Восточная Пруссия. Они с подполковником Каменцевым, прискакавшим под пулями сообщить ему о назначении Павловского командиром эскадрона, сидят и курят под тёплым дождём. Госпиталь в Петрограде. Полковник Каменцев навещает его, Павловского, поздравляет с производством в новый чин и советует не спешить на фронт. Квартира Каменцевых на Васильевском острове, ласковый голос хозяйки, нервный, задёрганный полковник… Последняя встреча с Каменцевым, старшим товарищем, лучшим и надёжным другом… Павловский понимал, он потерял не просто самого надёжного друга и наставника, из его жизни вырвали всё лучшее и яркое прежнее, вырвали надежду, оставив грязное, кровавое, жалкое настоящее и мутное, безрадостное будущее. В злобе и отчаянии его накрыл тяжёлый, мрачный сон.

Павловский проспал без малого трое суток. Проснулся здоровым и бодрым. В комнате, напротив его кровати, облачённый в новенький мундир с золотыми погонами подпоручика, сидел Гуторов. На его высоких лаковых сапогах (явно офицерских, с германского склада) играли отблески весенних солнечных лучиков, проникавших сквозь тюлевые занавески. Гуторов встал и, разведя руки, радостно воскликнул:

— Ну, наконец-то! Мы уж с фон Розенбергом подумали, что наш медведь весну с зимой перепутал. С добрым утром, господин ротмистр! Ваша одежда в шкафу. После завтрака нас ждут. Поторапливайтесь.

Побрившись, умывшись и наскоро выпив принесённый кофе, Павловский открыл платяной шкаф и обнаружил в нём новый с иголочки мундир с золотыми погонами ротмистра, без звёздочек, с одним малиновым просветом.

— Гуторов, — с удивлением и ноткой недовольства спросил Павловский, — почему погоны на мундире чужие, я ещё пока штабс-ротмистр? Да и вы, как мне помнится, до недавнего времени в прапорщиках ходили?

Гуторов улыбнулся, ответил с загадкой:

— Обо всём узнаем у фон Розенберга. Я сам понятия не имею.

2

В просторном кабинете, украшенном портретами каких-то военных в форме эпохи Екатерины Великой, за старинной работы чайным столиком сидели трое: ротмистр фон Розенберг, ещё один ротмистр в такой же форме гвардейских кирасир, с красивой шевелюрой густых чёрных волос и ухоженными усами, и худощавый, бритый наголо, безусый пехотный полковник лет сорока.

Павловский с Гуторовым по уставу доложили о своём прибытии. Оба ротмистра поднялись из-за стола, и фон Розенберг представил:

— Полковник, барон фон Людинкгаузен-Вольф Николай Евгеньевич. — Полковник чуть наклонил голову.

— Ротмистр Гоштовт Георгий Адамович, мой однополчанин и друг. Прошу к столу, господа.

В кабинет бесшумно вошёл унтер-офицер в белом фартуке с подносом. На столике появились тарелки с холодной говядиной, сыром, солёными рыжиками, сливочным маслом, лимоном, завёрнутые в льняные салфетки четыре набора вилок и ножей. Унтер кинул взгляд на фон Розенберга и после одобрительного кивка выставил запотевший графин с водкой и рюмки. На широком подоконнике урчал и пыхтел вёдерный медный самовар. Унтер так же бесшумно покинул кабинет.

Фон Розенберг разлил по рюмкам водку, встал и сдержанно произнёс:

— За полковника Каменцева, господа.

Выпили стоя, молча, не чокаясь. Зазвенели вилки и ножи, офицеры раскладывали закуску. Фон Розенберг тут же вновь наполнил рюмки.

— За Россию, господа!

Ротмистр Гоштовт дополнил:

— И за новые чины наших боевых товарищей!

Закусив, Гоштовт раскрыл секрет нежданного чинопроизводства:

— Видите ли, господа, — он обратился к Павловскому и Гуторову, — господин полковник и мы с ротмистром фон Розенбергом представляем во Пскове штаб вновь формируемого Добровольческого Северного корпуса и действуем от имени и по поручению генерал-лейтенанта Николая Николаевича Юденича. Мы изучили ваши документы, в том числе послужные списки, навели дополнительные справки, ознакомились с рекомендательными письмами полковника Каменцева и выяснили, что и вы, Сергей Эдуардович, и вы, Иван Иванович, еще в прошлом году за отличия в боях под Ригой были представлены к очередным чинам. Но… — он многозначительно развёл руками, — фронт рухнул, штабы развалились… Мы, уполномоченные вышестоящим командованием осуществлять административно-организационные функции, в том числе в чинопроизводстве до полковника включительно, имеем честь сообщить вам, что штабс-ротмистр Павловский произведён в очередной чин ротмистра, а прапорщик Гуторов — в чин подпоручика, о чём сделаны соответствующие записи в ваших послужных списках.

Павловский и Гуторов вскочили и хором гаркнули согласно новым требованиям:

— Служу России!

В ходе непринуждённой беседы, затянувшейся часа на два, Павловский и Гуторов узнали о том, что германское командование крайне подозрительно относилось к русским офицерам, обращавшимся с просьбами разрешить на оккупированной немцами территории формирование российских воинских частей для борьбы с большевистским режимом. Помимо общей враждебности немцев к русским, их боязни русских генералов и офицеров (ещё были свежи в памяти недавние поражения в Восточной Пруссии, Польше, Галиции), была и другая причина: немцы боялись, что ненавидевшая большевиков и в определенной степени авантюристично настроенная часть офицерства, оказавшаяся в новых воинских формированиях, конечно, не усидела бы за германской проволокой, наверняка развернула бы партизанские действия против красных на советской территории и тем самым, вероятно, могла вызвать дипломатические осложнения между Германией и РСФСР, нарушив условия Брестского мира. А самое главное, сорвала бы процветавшую во Пскове, налаженную германским командованием торговлю.

Фон Розенберг и Гоштовт рассказали, каких трудов стоило им и господину полковнику убедить немецких генералов в Берлине в необходимости формирования новой, невраждебной к Германии, русской армии и получить разрешение на создание Бюро по приёму добровольцев во Пскове, Риге и Ревеле.

Полковник и ротмистр фон Розенберг вскоре откланялись, сославшись на занятость. Гоштовт, отпустив Гуторова, пригласил Павловского к рабочему столу, на который из сейфа выложил несколько папок.

— Приступим к работе, Сергей Эдуардович. Закуривайте. — Он пододвинул к Павловскому коробку дореволюционных папирос «Сэръ».

Павловский с удовольствием затянулся ароматным дымом дорогих папирос, подумав: «Рожа на коробке всё такая же паскудная. А цена в рубль двадцать пять копеек прежде кусалась».

— Поверьте, Сергей Эдуардович, мы с коллегами искренне рады вашему приходу. О вас много хорошего говорил полковник Каменцев, характеризовал вас как опытного и грамотного командира, смелого, бесстрашного, но осторожного и вдумчивого. Сам факт, что вас выделил сам генерал Хан Нахичеванский, наш с вами общий главный командир в боях за Восточную Пруссию, дорогого стоит. Кстати, почему вы не надели ордена? Потеряли?

— Нет, они со мной, вшиты в старую солдатскую шинель. Торопился, не успел надеть. Исправлюсь.

— Наденьте непременно. Пусть немцы, да и наши тоже, видят, с кем имеют дело. — Гоштовт улыбнулся, но быстро убрал улыбку с лица, посуровел. — Теперь о деле. Немцы, как вы понимаете, рано или поздно отсюда, да и со всего Северо-Запада, уйдут. Неважно у них дела складываются как на Западном фронте, где французы с британцами их давят, так и в самой стране. Революцией там крепко попахивает, как у нас в марте прошлого года. При внешней видимости их армейского порядка разложение в войсках идёт полным ходом. Солдаты в основном из ландвера, воевать не хотят, спят и видят сбежать под бочок к своим фрау. Да и с офицерским составом не лучше. Поэтому-то недолго германские генералы ломались и разрешили нам начать создавать вербовочные пункты на оккупированной ими территории. Сейчас такие пункты созданы или создаются в Острове, Речице, Двинске, Нарве, Валке, Юрьеве, Ревеле, Риге, Митаве. С этой же целью посланы офицеры в Гродно, Вильно и Ковно. Кстати, совсем забыл, вы же ещё не устроились во Пскове?

— Не успел, Георгий Адамович, — Павловский смущённо улыбнулся, — только сегодня проснулся.

Гоштовт нажал кнопку вызова дежурного — и через минуту в кабинет вошёл офицер.

— Вот что, поручик, — ротмистр что-то быстро написал на листке бумаги и протянул его дежурному, — окажите милость, поглядите эту квартиру для ротмистра. — Повернулся к Павловскому. — Гуторова с вами или отдельно?

Павловский, с минуту подумав, ответил:

— Желательно отдельно.

— Правильно, я тоже так думаю. Подыщите, поручик, что-нибудь попроще ещё для подпоручика Гуторова. Хотя бы временно. А там он сам сориентируется.

Когда дежурный вышел, Гоштовт продолжил:

— По нашим оценкам, к осени во Пскове мы сумеем собрать порядка десяти-пятнадцати тысяч штыков. Из них около сорока процентов будут офицеры, по тем или иным причинам застрявшие в Прибалтике, Белоруссии, на Псковщине, в том числе и те, кому не удалось прорваться на юг, в Добровольческую армию. С кадровыми унтер-офицерами тоже проблем не будет. Трудности будут с нижними чинами, рядовым составом. Как вы понимаете, ротмистр, демобилизованные советской властью солдаты воевать больше не желают, и всеобщая мобилизация, объявленная красными в их новую армию, идёт плохо, народ разбегается, уходит в леса, повсюду мятежи. Большевики с трудом удерживают власть. Но и к нам солдатики идти не хотят. Видите, что произошло на юге с Добровольческой армией, взводы, роты и батальоны сплошь офицерские, в батареях канонирами — офицеры, полковники командуют взводами, генералы — батальонами… Пока не начнём мобилизацию и не погоним в новую армию мужика палкой, пока не расстреляем сотню-другую дезертиров, толку не будет. Но это, как вы понимаете, всё впереди. Сейчас же, — он развернул карту Псковской губернии, — надо готовиться, формировать небольшие ударные офицерские части, обкатывать их в стычках с красными на линии разграничения, вести разведку, осуществлять диверсии в красном тылу, вести там антибольшевистскую пропаганду, склонять народ к пониманию силового свержения советской власти, убеждать в необходимости создания новой регулярной белой армии. Тут, как никогда, востребован ваш богатый фронтовой опыт кавалерийского командира и разведчика, человека стойких убеждений, волевого и жёсткого.

— Благодарю, Георгий Адамович, за лестную оценку моих скромных фронтовых трудов. Готов приступить к выполнению приказов командования в любое время. Признаюсь, руки давно чешутся.

Гоштовт налил из самовара чаю, придвинул к Павловскому тарелки с лимоном и печеньем. За чаем он продолжил.

— Здесь, во Пскове, мы располагаем готовым резервом из примерно четырёхсот пятидесяти офицеров. Конечно, не все они кадровые, с разным опытом и подготовкой, большинство пехотных прапорщиков, подпоручиков и поручиков, есть немного кавалеристов, сапёров, артиллеристов. Вы можете сегодня-завтра ознакомиться с их послужными списками, прикиньте, сколько потребуется вам человек в отряд, отберите, кого посчитаете нужным и полезным. Сколько вам потребуется времени на подготовку и слаживание отряда?

— Недели две-три, при условии обеспечения оружием, боеприпасами, конским составом, наличия какой-либо базы для обучения.

— Отлично! Всё это, кроме конского состава, имеется. Теперь к карте. Глядите, красные создали три достаточно мощные группировки: в Великих Луках, Порхове, вы сами там могли убедиться в их силах, и в районе станции Торошино. Именно торошинская группировка вызывает наибольшую тревогу. Она расположена очень близко от Пскова и в случае отхода немцев может создать нам массу неприятностей. Группировка включает 1-й красноармейский полк, батальон 6-го Тукумсского латышского полка, два эскадрона кавалерии, отряды петроградских красногвардейцев из рабочих, батарею из четырёх трёхдюймовых орудий и бронепоезд. Всего у них более трёх тысяч штыков и сабель и 93 пулемёта. Сила, как вы понимаете, немалая.

— Задача моего отряда?

— Разведка, диверсии на железной дороге, уничтожение складов, казарм, штабов, ликвидация красных командиров и комиссаров, изъятие конского состава, фуража, продовольствия, оружия и боеприпасов. Полагаю, ваш отряд станет бесценной школой для молодых офицеров, которые вскоре, в новой армии, возглавят подразделения фронтовой разведки.

Гоштовт закурил, о чём-то задумавшись, прошёлся по кабинету.

— И вот что, Сергей Эдуардович, прошу вас работать тихо, без звона и грохота, ювелирно, что называется. Немцы очень нервно реагируют на шумные выходки наших офицеров. Тут у нас один капитан целую клоунаду устроил. — Ротмистр хмыкнул в усы. — Сформировал небольшой отрядик в двадцать сабель с одним пулеметом, водил его строем по городу с песнями, бряцали оружием, звенели шпорами, в кабаках в пьяном угаре грозились немедленно идти на прорыв красной завесы… Наконец, капитан предложил штурмом взять станцию Торошино, но сознавая, что большевистская разведка могла всех его бойцов знать в лицо, решено было наступать в масках. Сердобольные псковские гимназистки горячо откликнулись на патриотический призыв и принялись шить маски. Да, да, ротмистр, не смейтесь. Вскоре отряд щеголял в изящных масках из чёрного бархата, в которых вполне можно было бы показаться на любом маскараде. Немцы не могли стерпеть подобного афронта, всячески старались сдерживать военный пыл отряда. Они опасались, что вследствие авантюризма русских офицеров у большевиков возникло бы основание обвинить немцев в нарушении мирных договоренностей, и запретили эту театральную диверсию на советской территории. А нам настоятельно рекомендовали этого капитана и его подчиненных отправить на юг, в Добровольческую армию. Что мы и сделали.

Ротмистры долго смеялись, вспоминая по этому случаю разные курьёзные истории и случаи из их фронтового опыта.

3

После Пасхи, восьмого мая, Павловский устроил смотр сформированного им отряда. Он отобрал тридцать молодых офицеров, служивших ранее в гвардейской и армейской кавалерии, имевших боевой опыт, в чинах корнета, подпоручика и поручика. Только своим заместителем выбрал сорокалетнего штабс-ротмистра Павла Ивановича Никитина, командовавшего на фронте гусарским эскадроном, офицера вдумчивого, деликатного, исполнительного, очень организованного и строгого. Никитин, несмотря на почти пятнадцатилетнюю разницу в возрасте, сразу признал в Павловском командира, уважительно относился к его боевым заслугам, ранениям и наградам, взял на себя организационно-хозяйственные вопросы и дисциплину. Боевую подготовку Павловский оставил за собой.

Под базу отряда немцы отвели разорённую и заброшенную в семнадцатом году небольшую помещичью усадьбу с хозяйственными постройками в трёх верстах от города по Псково-Рижскому шоссе. От центра города было далековато, но зато место оказалось в сосновом лесу, скрытое от посторонних глаз. Немецкие сапёры на скорую руку привели усадьбу в порядок, споро обнесли её колючей проволокой, установили четыре деревянные сторожевые вышки. Взвод ландверовцев под командованием пожилого лейтенанта, никого не спрашивая, занял главный помещичий дом, на вышках установили пулемёты, взяли под охрану ворота и периметр, привезли полевую кухню, дымившуюся круглосуточно, зажили основательно и уютно, не вмешиваясь в дела этих странных русских.

Офицеры Павловского поселились в двух флигелях, кое-как обустроились, наладили баню, кухню, всё свободное время резались в карты, шахматы, шашки, забивали «козла» в домино, кто-то писал стихи, кто-то читал, кто-то что-то мастерил в усадьбе, строгали, пилили, колотили. Несколько человек гоняли по двору выторгованный у немцев за какую-то дрянь старый футбольный мяч. Никитин нанял на кухню двух стряпух из местных баб. Те довольно сносно готовили из выделяемых немцами продуктов, никто на еду не жаловался.

Сухого закона в отряде не вводили, но пили мало, денег у людей не было. Да и за какие деньги можно было что-либо купить? Крестьяне наотрез отказывались брать царские и керенки, нос воротили от советской макулатуры, соглашались лишь на рейхсмарки, которых был мизер, да и то лишь у Павловского, снабжённого штабом создаваемого корпуса для покупки продуктов. Но русский офицер не был бы русским человеком, не найдя возможности выпить. И находили. Первым делом наладили карточную игру с немцами. Отчего-то немцы всегда проигрывали, расплачиваясь дешёвым шнапсом, но в азарте верили в возможность отыграться и вновь проигрывали. Затем пошли в бой шахматы и шашки. Тут совсем было плохо, и немцы, быстро проиграв дюжину бутылок, вскоре отказались от этих интеллектуальных потуг.

Отряд одели в новую солдатскую форму, выданную немцами с армейских складов, доставшихся им во Пскове, обули в яловые сапоги. Немцы завидовали, сами-то ходили в обмотках. Погоны, ремни, фуражки, нательное и постельное бельё и ещё много всего разного штабс-ротмистр Никитин раздобыл по подписке в городе у лояльного населения, либо выклянчил у ротмистров Гоштовта и фон Розенберга из неприкосновенных запасов будущего корпуса. В конюшню немцы завели три десятка разных по качеству лошадей, большинство из которых годились разве что для водовозных, ассенизаторских упряжек и иных тыловых надобностей. Лишь с десяток оказались строевыми, да и то выбракованными германцами из состава кавалерийского полка. Но и этому были рады. Павловский говорил озадаченному Никитину:

— Не расстраивайтесь, Павел Иванович. Нам бы только в рейд сходить, коней, словно цыганская шайка, приведём, будьте уверены. Плохо, что немцы с оружием тянут. Пора бы уже учебные стрельбы начинать.

С оружием немцы тянули. Боялись. Тревожились за своё спокойствие. Вдруг эти русские какой переполох устроят, вдруг напьются да немецкий караул постреляют. Только после вмешательства полковника барона фон Людинкгаузена-Вольфа, человека жёсткого и решительного, одним прекрасным майским утром во двор въехали четыре фуры, запряжённые восемью здоровенными першеронами, под охраной десятка немецких солдат. Обер-фельдфебель, старший обоза, долго, точно завзятый бюрократ, оформлял передаточные документы со штабс-ротмистром Никитиным, а затем, завершив дело, как истукан молча стоял перед Павловским, нагло глазами выклянчивая взятку за героически исполненный труд. Павловский язвительно ухмыльнулся и брезгливо вложил в лапу обер-фельдфебеля мятую бумажку в две марки. Немец сунул ассигнацию в карман и, отойдя, злобно прошипел:

— Russische Schweine[14].

Немцы быстро разгрузили фуры и так же быстро убыли.

В ящиках оказалось пятьдесят новеньких, еще в масле, мосинских драгунских карабинов 1891 г., пятьдесят новых револьверов «наган», 23 ящика с десятью тысячами винтовочных патронов и лишь двадцать картонных коробок по десять патронов для револьверов. На круг выходило по одному заряженному барабану на брата.

— Ну и жмоты! — возмущался Никитин.

— Суки зажравшиеся, — вторили ему таскавшие ящики офицеры, — за взятку-то, видимо, сколько угодно отвалили бы.

— Это уж точно, — поддержал подпоручик Гуторов, — вы обратили внимание, господа, что эти швабы поганые обратно в фурах увезли несколько ящиков? Как пить дать — патроны. Ведь явно продадут.

Неподалёку в лесу обустроили стрельбище, Павловский назначил учебные стрельбы. Из револьверов не стреляли, патронов не было. Пристреливали карабины, экономно расходуя боеприпасы. Затем началась выездка лошадей, занятия по джигитовке, преодолению водных преград, стрельбе на скаку, обучение бою в лесу, конным атакам из засад, отступлению отрядом, мелкими группами с прикрытием. Каждый день Павловский лично проводил с отрядом занятия по физической подготовке, рукопашному бою, метанию ножей. Офицеры уставали, вечером, помывшись в бане и наскоро поужинав, валились замертво на кровати. Перед Пасхой Павловский дал отряду отдых.

Никитин привёз батюшку, в чудом сохранившейся усадебной часовне отстояли всенощную. Потом разговлялись, стряпухи напекли пирогов с мясом, рыбой, яйцами, наварили жирного студня. Два дня ели и умеренно пили, молодёжь под гитару пела романсы. И все отсыпались.

Поутру на автомашине «Рено-4 °CV» 1913 года на базу приехали в мундирах при орденах ротмистры фон Розенберг и Гоштовт. Удивлённый Павловский, похлопав ладонью по длинному лакированному капоту, спросил:

— Откуда, господа, такое чудо?

Фон Розенберг вприсядку разминал ноги. Гоштовт, одёжной щёткой очищая с мундира пыль, ответил с улыбкой:

— Представьте себе, ротмистр, нашли в заброшенной конюшне. Оказалось, до марта прошлого года числилась за ГЖУ. Наши умельцы её быстро поставили на ноги, то есть на колёса, разумеется, а мы с фон Розенбергом упросили немцев оставить авто за нами. С трудом, конечно, германцы уже губы на неё раскатали, но скрепя сердце согласились.

После лёгкого завтрака Павловский построил отряд, представил офицеров. Затем были стрельбы, джигитовка, показательный встречный бой двух групп в лесу с элементами рукопашной схватки.

К вечеру, когда светлые майские сумерки, словно в кривом зеркале, исказили очертания соснового леса и добавили яркими мазками зелень распустившейся листвы берёз и ольхи, когда ещё не тревожили своей злобной назойливостью комары, Никитин за пределами лагеря, на опушке леса организовал ужин для гостей. На грубо сколоченном из осиновых жердей и покрытом скатертью столе дымился котелок варёной картошки, на самодельном деревянном блюде красовались жареные лещи, в тарелках розовело нашпигованное чесноком сало. Гости выставили штоф отличного самогона, очищенного углём из скорлупы местной лещины. Подводили первые итоги подготовки отряда.

— Мы с ротмистром Гоштовтом в целом удовлетворены, — фон Розенберг глянул на коллегу и, получив утвердительный кивок головой, продолжил: — Отряд на глазах превращается в профессиональное боевое подразделение. По словам Сергея Эдуардовича, из тридцати офицеров четверо подлежат отчислению. Как мы поняли, по причине здоровья, им оказались не под силу высокие физические нагрузки. Мы найдём им иное применение.

Гоштовт лукавил. Павловский ещё днём доложил ему о том, что двое подпоручиков, действительно, не справляются. А вот другие двое, по рапорту подпоручика Гуторова, представляли явную опасность, тайно вели между собой подозрительные разговоры о переходе к красным. Возможно, один из них был красным шпионом, а, возможно, и оба. Гоштовт, выслушав Павловского и вызванного на доклад Гуторова, приказал им ликвидировать обоих подозрительных, но не в лагере, а по дороге в город.

После очередного тоста за Россию, за терзаемую жидо-большевистской сволочью Родину, Павловский спросил:

— Господа, через пару недель отряд будет полностью готов к бою. Но у нас лишь восемь пригодных кобыл.

— Ваши предложения, ротмистр? — спросил фон Розенберг.

— План простой. Вам, конечно, известно, что перед Пасхой восстали крестьяне Горской и Ручьёвской волостей Порховского уезда, отказались сдавать сельхозпродукты советским органам, бойкотируют мобилизацию в большевистскую армию, захватили волостные военные комиссариаты, вооружились, даже трёхдюймовку со снарядами где-то раздобыли.

Гоштовт с фон Розенбергом переглянулись. Гоштовт спросил:

— Откуда информация, ротмистр?

— Когда мы с Гуторовым уходили из Порхова, в городе ввели военное положение, уже тогда волости бурлили. Мне удалось в Порхове оставить своих людей, они через крестьян, привозящих продукты во Псков на рынок, дважды подавали весточку.

Павловский достал из корзины разломанный пополам высохший каравай ржаного хлеба, внутри которого лежала свёрнутая трубочкой бумажка. Фон Розенберг развернул её, прочитал написанную корявым почерком записку с озвученной Павловским информацией и подписью «Трактирщик» и передал её Гоштовту.

— Источник надёжный? — спросил фон Розенберг.

— Вполне. Кроме того, он же сообщил о неком поручике Василии Колиберском, якобы возглавившем мятеж в Горской волости. Вот я и подумал, не сходить ли мне с небольшой группой по красным тылам? Выяснить обстановку, познакомиться с главными героями, так сказать, пополнить отряд нормальным конским составом, присмотреться к мужикам, вполне возможно, к будущим нашим бойцам.

План Павловского понравился. Решили так: до конца июня отряд будет заниматься боевой подготовкой, а после Рождества Иоанна Крестителя, числа 8–9 июля, группа в шесть-семь офицеров во главе с Павловским пойдёт в тыл к красным.

— Но, Гуторов с вами не пойдёт, милейший Сергей Эдуардович, — закуривая, объявил Гоштовт, — Гуторов нам нужен во Пскове, мы его завтра же и заберём.

— И не возражайте, ротмистр, — фон Розенберг решительно пресёк попытку Павловского возмутиться, — Гуторова мы намерены использовать в контрразведке русского Комендантского управления во Пскове. Комендант — ротмистр Каширский — как-то справляется, хотя слабоват, а вот его заместителя и начальника контрразведки штабс-ротмистра Петрова вы сами воочию наблюдали. Обезьяна внешне, обезьяна внутри, мозги с одной извилиной, да и то пунктиром. Как такого уникума в жандармерии держали, ума не приложу?!

Его поддержал Гоштовт:

— Подумайте сами, Сергей Эдуардович, город кишит красными шпионами, а этот, не побоюсь этого слова, червяк со шпорами, до сих пор нам не представил ни одного! Гуторова назначим помощником коменданта, пусть входит в курс дела.

Утром ротмистры фон Розенберг и Гоштовт в сопровождении двух офицеров, отчисленных из отряда по здоровью, отправились машиной во Псков. Вскоре вслед за ними на германской армейской повозке, запряжённой германской же бракованной лошадью, последовали ещё двое отчисленных офицеров, и подпоручик Гуторов с ними. В лесу Гуторов застрелил обоих подозреваемых в предательстве офицеров, оттащил их в глубокую лощину, забросал валежником. Закапывать не стал, всё равно звери растащат по кускам.

4

Павловский слегка лукавил, определяя цели будущего рейда по красным тылам. Нет, все цели были указаны верно, умолчал он об одной — вывезти из Порхова Ксению Михайловну Беломорцеву. Скоро уже два месяца, как он познакомился и распрощался с этой женщиной необыкновенной красоты. Два месяца её образ днём и ночью возникал в сознании Павловского. При этом его то переполняло ранее незнакомое чувство нежности, и тогда ему казалось, как он, большой и сильный, несёт на руках её тёплое и хрупкое тело через ледяной ручей, по цветущему саду, густой нескошенной траве, а в её руках благоухает букет полевых цветов, то, одержимый похотью, представлял, как срывает с неё одежды, бросает на кровать и насилует, цинично глядя в её наполненные ужасом глаза. Эти возникавшие в его сознании образы, противоречивые и несовместимые со здравым смыслом, отражали внутренний мир Павловского, мир убийств и жалости к погибшим товарищам, жестокости, бескомпромиссности к врагам и доброты к своим солдатам, любви и преданности к матери и плотского цинизма, безразличия, равнодушия к десяткам использованных им и брошенных женщин… Если бы какой хронист сопровождал его все эти смутные годы, наверняка бы записал: «С каждым днём он становился более чёрствым, грубым, жестоким, беспощадным и лживым. Доброта и человеколюбие покидали его…»

До недавнего времени он редко, почти никогда не задумывался над вопросами добра и зла, довольствовался божьими дарами каждого дня, не строил планов. Теперь же, вновь обретя офицерский и командирский статус, располагая некоторым запасом награбленных золотых монет, камней, ювелирных изделий, мечтал о домашнем уюте, красивой жене, прислуге. Павловский решил во что бы то ни стало привезти во Псков Ксению Беломорцеву.

Он постоянно не жил на базе. От подобранной для него квартиры отказался, далековато от центра, и соседи оказались евреями. Поселился в гостинице «Россия», на углу Архангельской и Пушкинской улиц, в самом центре Пскова. Гостиница была так себе, второразрядной, но чистой и с хорошим рестораном, здесь и немцев жило поменьше. Германские офицеры полностью оккупировали «Палермо» и «Лондон» на Сергиевской.

Всякий раз приезжая в гостиницу, Павловский принимал ванну, переодевался в приличный костюм, вместе с хорошими ботинками купленный по случаю на рынке у эстонца, и, положив в карман брюк восьмизарядный «штейр» калибра 7,65 мм, выторгованный у обер-лейтенанта на базе за два дрянных золотых колечка, в облаке французского парфюма отправлялся в ресторан. В свои двадцать шесть лет он был неотразим — высок, строен, широк в плечах, аккуратно пострижен. Большой открытый лоб, тонкая полоска чёрных усов, лёгкая ирония, затаившаяся в тонких губах, холодный, безразличный взгляд, — всё выдавало в нём богатого коммерсанта, шведского туриста, либо афериста и негодяя высокой пробы. Женщины, а таковых в ту пору во Пскове оказалось с избытком, были от Павловского без ума.

В тот вечер Павловский занял свой обычный столик у окна, весь зал, парадный и запасной вход перед глазами. Музыканты усаживались перед пюпитрами, настраивали инструменты, зал постепенно заполнялся. Большая группа немецких офицеров шумно заняла центр, заказала дрянной водки местного розлива и много пива. Подходили русские офицеры, кто в форме, кто в штатском, какие-то расхристанные молодые люди в студенческих тужурках с мутным взглядом кокаиновых глаз, одинокие немолодые дамы, и молодые тоже, бросавшие по залу острые, словно бритвы, взгляды. Несколько семейных пар, видимо из местной интеллигенции, чиновничества, либо приезжие из Петрограда или Москвы и застрявшие здесь до лучших времён, сели рядом и попросту, непринуждённо разговаривали между собой. Вскоре все столики оказались занятыми.

Павловский заказал стейк, блинчики с ливером, слабосолёной норвежской селёдки с луком, варёным картофелем и горошком. На выразительный взгляд ротмистра официант улыбнулся и тихо сказал:

— Будет, не извольте беспокоиться.

Вскоре в запотевшем от холода хрустальном графине на столе появилась янтарная «зубровка». Не успел Павловский наполнить третью рюмку, подошедший невысокий худощавый артиллерийский капитан спросил:

— Прошу прощенья, сударь, если у вас не занято, разрешите присесть к вашему столику? Сегодня в ресторане аншлаг.

— Сочту за честь. — Павловский ответил без всякой радости.

Капитан сделал скромный заказ: порцию шнапса, жареную щуку с картофелем и квашеной капустой. С интересом оглядел тарелки Павловского.

— Разрешите представиться, капитан Ерофеев Анатолий Алексеевич.

— Ротмистр Павловский Сергей Эдуардович. Пока исполняют ваш заказ, давайте, капитан, выпьем за знакомство. — Павловский наполнил рюмки ароматной «зубровкой».

Слово за слово, рюмка за рюмкой, офицеры поведали кратко о себе. Капитан Ерофеев, как и Павловский, воевал в Восточной Пруссии, отступал за Неман, под Ригой командовал гаубичной батареей, был ранен, лечился в госпитале здесь во Пскове, после выписки немцы даже в плен не взяли, дали немного денег и выставили на улицу.

— А вы, — спросил Павловский, — в комендантском управлении на учёт встали?

— Встать-то встал, а что толку? Денег дали крохи, кормят обещаниями о формировании Псковского отдельного добровольческого корпуса. А скажите, ротмистр, немцы что, идиоты? Они взвода русского боятся, а нам сказки про корпус рассказывают. Хотел я на юг податься, в Добровольческую армию, да денег нет, не вырваться отсюда.

Павловский заказал ещё «зубровки». Заиграл оркестр. На сцену вышла высокая, хорошо сложенная блондинка в длинном чёрном бархатном платье с глубоким декольте. Театрально обняв плечи гибкими, словно шеи лебедей, руками, она низким бархатным голосом с грудным оттенком запела романс Штейнберга «Белой акации гроздья душистые». Павловский обомлел. Он слушал только её, про уже захмелевшего капитана забыл. И только когда она закончила, низко поклонилась и удалилась за ширму, Павловский услышал полупьяное ворчание капитана:

— Ротмистр, здесь клоака, одна сплошная гниль. Мы все тут погибнем от тоски и пьянства. Давайте уедем вместе в Ярославль. Там намечаются большие дела. Там великий террорист Борис Савинков готовит мятеж против большевиков. Глядите, ротмистр, — Ерофеев стал хватать Павловского за руку, — глядите, в Самаре большевиков под зад, там теперь Комуч[15] правит. Скоро адмирал Колчак возьмёт Омск, и большевикам в Сибири конец. Поехали, ротмистр, в Ярославль, там у меня дядька родной.

Павловский подозвал официанта, расплатился за капитана и дал знак увести пьяненького. Двое здоровенных бородатых вышибал из бывших городовых взяли капитана аккуратно под руки и с почтением вывели из зала. Так Павловский услышал о роли Бориса Викторовича Савинкова в борьбе с большевиками. Он тогда и представить себе не мог, какую роль Савинков вскоре сыграет в его судьбе.

Певица вновь вышла из-за ширмы и запела «Вы просите песен, их нет у меня…». Она заметила внимание Павловского и с лёгким кокетством, но без обычной в таких заведениях пошлости, бросала взгляды в его сторону. Взгляды эти, будто острые стрелы, обжигали слегка захмелевшего ротмистра, в его сознании возникали альковные картинки с его и белокурой певицы участием. Он встряхнул головой, пытаясь выбросить назойливые мысли, попридержал за руку официанта.

— А скажи, голубчик, кто она, этот белокурый ангел?

Официант усмехнулся, нагнулся к уху Павловского и доверительно зашептал:

— Боюсь, ваше благородие, не ангел это вовсе. Скорее дьявол во плоти.

— Ты сможешь передать ей записку?

Официант вновь криво усмехнулся и также шёпотом ответил:

— Смочь-то смогу, чего не смочь. Только глядите, вашбродь, дама она непростая, уж сколько достойных мужчин об неё расшиблось, и не счесть.

Павловский на салфетке набросал: «Государыня! Не соблаговолите ли выпить бокал шампанского с одиноким джентльменом?» Официант унёс записку и десять полученных за услугу марок.

Ресторанный вечер медленно шёл к закату. Зал покинули семейные пары. Группами и поодиночке, трезвыми и не очень уходили русские офицеры. Вышибалы деликатно вывели совершенно одуревших от кокаина студентов. Напившихся в хлам немецких офицеров увели прибывшие денщики. Блондинка исполнила ещё пару романсов, но в сторону Павловского ни разу не взглянула. Прождав в надежде ещё около часу, он, в конец расстроенный, стал собираться. Подошёл официант, получил по счёту и чаевые, вновь доверительно шепнул:

— Плюньте, вашбродь. Я вам сей минут шикарную мадаму обеспечу, не хуже этой белобрысой будет. Девушка чистая, грамоте обучена, манеры знает, со швалью не вошкается.

Девица оказалась и вправду с виду приличной. Такая же высокая и статная, как и поющая блондинка, с развитой грудью, густыми волосами, забранными сзади широкой шёлковой лентой. Её весьма симпатичное лицо с большими зелёными глазами и мягким изгибом чувственных губ не выдавало в ней тридцатилетнюю, порядком испытавшую женщину. От неё исходил слегка горьковатый запах настоя трав. Павловский получил от неё всё, чего хотел. И даже больше. Звали её Татьяной.

5

Маленький отряд из семи всадников ночью миновал с помощью немцев демаркационную линию и стал уходить на восток, к Порхову, но не проторённым Павловским путём, а южнее, по Островскому тракту. Шли споро, ночи-то в июне короткие. Обходили сёла, деревни и хутора, ночёвки делали глубоко в лесу, костры разводили в лощинах, балках, оврагах.

В рейд отобрали самых опытных кавалеристов. Помощником к Павловскому определили поручика Костылёва, воевавшего два года в драгунском полку, физически крепкого, ловкого, сообразительного и осторожного. Павловский увидел в нём, своём одногодке, что-то близкое, родственное. Скорее всего, это были расчётливый риск, выносливость, великолепная реакция и цинизм. На первой же ночёвке Павловский, отозвав Костылёва в сторону, поведал ему о своём авантюрном плане вывоза из Порхова любимой женщины. Глаза поручика загорелись азартным огнём, и он, благодарный за доверие, ответил:

— Да не вопрос, ротмистр, изымем девушку у красных и доставим в лучшем виде. Вдвоём пойдём или ещё кого возьмём?

— Пойдём вдвоём. Но лишь после выполнения задания. — Павловский с благодарностью пожал руку поручика.

Отряд одели в старые солдатские гимнастёрки и штаны, обули в растоптанные ботинки с обмотками, на мятые фуражки пришили лоскуты красной материи (тогда и в молодой Красной армии не у всех имелись звёзды на головных уборах), к сёдлам приторочили скатки шинелей. Лишь Павловского, считавшегося красным командиром, обули в яловые сапоги. Все были вооружены карабинами, разномастными шашками и револьверами с одним полным барабаном. Винтовочных патронов хватало: кроме тридцати в подсумках, ещё по сто хранилось у каждого в вещмешке. Всё вроде бы сходило за красный отряд фронтовой завесы. Плохо было только с документами. В Псковской комендатуре кое-как сляпали липовые мандаты, при внимательном знакомстве с которыми красные расстреляли бы с радостью каждого. Но что было, то было. И были ещё не очень солдатского вида физиономии, в каждой морщинке, в каждой складочке которых читались кадровые офицеры.

На карте, выданной Павловскому в штабе формировавшегося корпуса, имелись пометки с дислокацией красных частей, отрядов ЧОН, волостных военкоматов и милиции. Но это были лишь никем не проверенные предположения разведки, отряду пришлось всё познавать наяву. Главной задачей отряда были скаковые кони. Павловский приказал собирать их в табун, и когда наберётся голов пятьдесят, двигаться назад, к Пскову.

Первая встреча с красными произошла к вечеру вторых суток в четырёх верстах от большого села Славковичи на перекрёстке с широким просёлком Осиновичи-Махновка. Это был важный транспортный узел, просёлок работал как рокадная магистраль, по которой передвигались красные части вдоль разделительной с немцами линии. Поэтому перекрёсток охраняли кавалерийский полувзвод и пикет волостной милиции.

Павловский долго изучал в бинокль обстановку. Красных было человек двадцать. Но это только на перекрёстке. Имелось ли боевое охранение, или секретные посты, было неизвестно. Решили так: Павловский с одним корнетом открыто выходит на красную заставу, двое скрытно заходят слева, двое — с тылу, а поручик Костылёв занимает справа, на открытом лугу, поросший черёмухой бугорок, и держит под обстрелом правый фланг.

Павловский с корнетом медленно подъезжали верхом к заставе, когда от неё отделилась группа всадников и помчалась им навстречу, на ходу стягивая со спин винтовки. Пятеро конных окружили офицеров, старший выкрикнул:

— Пароль!

Павловский, выпрыгнув из седла и таким образом демонстрируя свою незащищённость и миролюбие, уверенно ответил:

— Пароля мы не знаем, так как идём с той стороны, из разведки. А там, — он указал рукой на запад, — за завесой, как вы понимаете, нам немцы никаких паролей не сообщали.

Красные засмеялись шутке незнакомца. Только их старший не смеялся.

— Документы имеются?

— Кто ж документы в разведку берёт? А вот германские документы, добытые нами, везём.

— Давай сюда, — потребовал старший, — и оружие сымайте.

Павловский чуть отступил назад, подтянул поводок, ответил спокойно и уверенно:

— Документы передам только начальнику уездного отдела ВЧК в Порхове, а оружие, что оружие, надо, так берите.

Красноармейцы от его слов размякли, опустили стволы, расслабился и их старший. Он спрыгнул на землю, и в этот момент Павловский, выхвативший правой рукой револьвер из заранее расстёгнутой кобуры, а левой из-за спины засунутый за пояс лёгкий и плоский «штейр», открыл огонь с двух рук. Старший и двое конных, стоявших спереди, погибли сразу. Корнет из карабина застрелил одного из зашедших сзади, а затем и пятого, пытавшегося развернуть лошадь. Тут же ударили карабины слева и с тыла, поручик Костылёв пока молчал. Павловский вскочил в седло, подал знак корнету следовать за ним и помчался к заставе, прикрываясь шеей лошади.

Несколько красных, бросив лошадей, побежали направо, в сторону Костылёва. Поручик, будто в тире, методично их всех расстрелял.

Офицеры, ещё не остывшие от скоротечного и удачного боестолкновения, обшаривали придорожные кусты, надеясь найти боевое охранение красных. Никого не обнаружив, они по приказу ротмистра стали собирать оружие и патроны. Набралось шестнадцать винтовок и карабинов, два «нагана», полтысячи винтовочных и тридцать револьверных. Павловский приказал осмотреть тела, собрать документы, раненых заколоть, трупы закопать.

Когда серая, полупрозрачная июньская ночь легла на придорожные луга и окропила росой травы, листву кустарника, прибила дневную дорожную пыль, собрали лошадей. Трофейных набралась дюжина, из них лишь половину с натяжкой можно было считать строевыми. Павловский приказал взять всех и при удобном случае отбракованных им обменять у крестьян на продукты и фураж. Накормив лошадей и наскоро поужинав, поскакали на юг, в сторону Махновки. До рассвета, до первых петухов вошли в село. Без труда разыскали председателя сельсовета, который до революции был старостой. Нестарый и неглупый мужик быстро согласился на условия обмена. Взамен оставленных ему шести лошадей и пяти винтовок выдал с общественного склада овса, ржаной муки, три фунта сливочного масла и четверть пуда сала. На вопрос Павловского, где раздобыть хороших лошадей, ответил:

— В Жедрицах, в десяти верстах отсюдова в сторону Дедовичей, до войны стоял одного псковского барина завод конский, разводили лошадок для армии. Голов поболее ста держали. Жив ли ён, заводик ентот, знать не могу. Могли и мужики всё растащить, могли и большаки коней умыкнуть.

Он согласился за умеренную плату временно попридержать у себя и остальных шесть лошадей, захваченных у красных. Павловский ему уверенно заявил:

— Потерпи малость, староста. Осенью придём с большим войском, будем гнать красных до самого Урала. Так что собирай ватагу мужиков, вооружайтесь, налоги не платите, комиссаров гоните взашей. Людям скажи, новая власть придёт, белая, чистая, без большевиков и жидов, уважающая хозяина, работящего мужика. Но её нужно будет поддержать людьми.

— Ты, вашбродь, не сумлевайся, у нас, считай, вся деревня супротив большаков. Ежели надобно, мужики вновь шинели наденут.

Конезавод в Жедрицах, конечно, оказался разорённым. Но не до конца. В стойлах офицеры обнаружили три десятка голодных лошадей орловской скаковой породы. Как выяснилось, новая власть организовала здесь кооператив, работать в котором никто из крестьян задарма не желал, вот присланный директор и резал потихоньку на мясо высокопородистых кобыл и жеребцов и снабжал кониной воинские части красных, дислоцированные в Порхове, Дедовичах и Великих Луках. Директора Павловский приказал расстрелять, лошадей накормить изъятым у крестьян овсом и тщательно осмотреть.

Переночевали в Жедрицах, а поутру под холодным дождём (как обычно похолодало в июне) погнали лошадей обратно в Махновку. За версту до села в отряд вернулся подпоручик, высланный в передовой дозор. Подскакав к Павловскому и отдав по уставу честь, доложил:

— Господин ротмистр, в селе красные, до взвода пехоты и полувзвод кавалерии. Останавливаться на ночлег, похоже, не собираются. Винтовки в «козлах», кони стреножены и пасутся у дороги, полевой кухни нет. — Доложил и тут же ускакал обратно.

Павловский подозвал Костылёва.

— Ваши предложения, поручик?

Костылёв, поёживаясь от холодного дождя, ответил не сразу:

— Надо «языка» брать.

— Как, — скривил лицо Павловский, — днем, на открытой местности?

Вновь прискакал подпоручик из передового дозора.

— Господин ротмистр, — взволнованно докладывал он, — там стреляют.

— Где «там»?

— В деревне. Сильно палят.

Павловский вытер ладонью мокрый от дождя лоб, вновь натянул насквозь промокшую фуражку, оглядел своё войско. Громко крикнул:

— Слушай приказ! Двое остаются с лошадьми, уводят их вон туда, — он указал плетью в сторону густого кустарника, — там ждут. Все остальные со мной. Я на левом фланге, поручик Костылёв на правом. Идём пешими, цепью, дистанция — тридцать метров. Сигналы — жестами. У села залечь и ждать приказа. Вперёд.

А в Махновке происходило вот что. После того как село покинул Павловский со своими людьми, туда прибыл продотряд Порховского уездного продовольственного комиссариата, усиленный полувзводом кавалерии. Отряд собирал в уезде у сельчан по продразвёрстке зерно, муку, мясо, масло, яйца, сало, фураж. В трёх сёлах с большим трудом (крестьяне повсеместно прятали продукты) отряду всё же удалось что-то собрать, но в Махновке сельчане упёрлись, отказали комиссару напрочь. Тогда по его приказу арестовали председателя сельсовета (бывшего старосту), а вооружённые мужики в ответ заняли общинный склад с продовольствием и попытались силой вызволить председателя. Красноармейцы открыли огонь, мужики тоже стали палить в ответ.

Обо всём этом Павловскому поведал местный парнишка, пасший за огородами коз. Босоногий, в промокшей от дождя одежонке, он, увидев идущих к селу вооружённых людей, не испугался, видимо, почувствовав в них своих спасителей. Паренёк закричал, обращаясь к Павловскому:

— Дяденька, дяденька! Большаки дядьку старосту спымали, хочут шомполами его стегать, а тятька мой с мужиками палить по большакам учали, не хочут им, гадам, хлеб отдавать.

— Ты вот что, брат, — ротмистр потрепал парнишку по мокрой взъерошенной голове, — ты успокойся и покажи нам дорогу к амбару и коновязям, да так, чтобы красные нас не обнаружили.

— Енто я могу, енто я враз, — обрадовался пацан и повёл офицеров, хоронясь за кустами ивняка, отделявшими огороды от сельского выпаса.

Продотрядовцы числом человек в тридцать окружили со всех сторон старый общинный амбар и поливали его огнём из винтовок. Никакого охранения у отряда не было, пятнадцать привязанных к заборным жердям лошадей с торбами на мордах громко хрупали овёс, ещё с десяток паслись стреноженные. По выстрелам выяснилось, мужиков было не более десяти, били они не часто, но удачно. У красных появились раненые. Павловский жестом подозвал Костылёва.

— Поручик, тихо берём лошадей и уходим.

— А как же мужики? Красножопые ведь их побьют!

— Не до мужиков нам сейчас, пусть учатся воевать. Уходить надо.

Офицеры незаметно связали всех лошадей и погнали их назад. Павловский с Костылёвым шли пешими. Дождь прекратился. Поручик снял вымокшую фуражку и отмахивался ею от туч комаров.

— Командир, в Порхов пойдём?

— В этот раз нет, — ответил Павловский. — Людей мало. Боюсь, до Пскова ни сами не дойдут, ни лошадей не доведут. Как-нибудь в другой раз.

Отряд выполнил задачу. Офицеры показали себя с самой лучшей стороны. Не было ни потерь, ни раненых. В Псков привели табун лошадей в шестьдесят голов. На пяти одноконных повозках, взятых в сёлах и на хуторах, привезли до сотни винтовок и карабинов, разномастные револьверы, патроны, муку, сало, масло, сушёные грибы…

В штабе формируемого корпуса Павловскому вынесли благодарность и всем участникам рейда дали двухнедельный отдых.

6

Первые двое суток он отсыпался. Затем, облачившись в новый мундир при орденах, с усилием натянув узкие в голенищах, хромовые сапоги, отправился гулять по городу. Через Анастасьевский сквер, мимо Губернаторского дома, церквей Святой Анастасии Великомученицы и Вознесения Павловский вышел на набережную Великой и пошёл к Довмонтовой крепости (Псковскому кремлю). Погода стояла тёплая, но до летней жары ещё было далеко. Из-за высоких облаков то и дело выскакивало солнце, окрашивая воды реки в золотистый цвет. Толстые полосы теней лип, берёз и клёнов настораживали, создавали впечатление расчленения города на какие-то полутёмные замкнутые участки, таинственные и необитаемые. Из-за поздней весны ещё повсюду цвели сирень и чубушник, а мать-и-мачеха заполонила желто-оранжевым цветом все пустыри.

По реке сновали рыбацкие лодки, челны — дощатки с ящиками раннего редиса и зелёного лука, длинные баркасы, груженные прошлогодним сеном так, что были похожи на плывущие по воде огромные стога. На мостках бабы полоскали бельё. Водовозы, заведя лошадей по брюхо, качали ручными помпами воду в большие деревянные бочки. Мальчишки плескались в ещё холодной июньской воде, галдели, носились по берегу друг за другом…

Павловский дышал полной грудью, шёл и радовался всему — увиденному и услышанному, запаху цветов, речных водорослей, тополиной листвы… Будто и не было за плечами войны, гибели государства, мрачного безвременья революции… Позабылись на время погибшие товарищи, жившая под властью большевиков мать. Не думалось, чего ожидать в будущем, будет ли он жив, здоров, сыт и с достатком, как сложится его судьба, военная карьера, и сложится ли она вообще. Сегодня было просто хорошо.

Он мысленно был не здесь, а в далёком уездном Порхове, на втором этаже старого кирпичного дома, что на углу Смоленской улицы и Сенной площади. Там, где, как ему казалось, его ждёт очаровательная Ксения Беломорцева. Он решил сегодня же поговорить с Гоштовтом или с фон Розенбергом, или с обоими сразу, и отпроситься в Порхов. Присев на сваленную у спуска к реке иву — шелюгу, Павловский закурил, стал мысленно намечать путь к Порхову, перебирать, кого из офицеров взять с собой. За спиной скрипнули автомобильные тормоза, в ноздри ударил едкий запах выхлопных газов. Павловский услышал знакомый голос:

— Созерцаете просторы, ротмистр?

Павловский поднялся, увидел улыбавшегося фон Розенберга, одёрнул мундир, вскинул руку к козырьку, отдав ему честь.

— Так точно, Владимир Германович, два месяца уже во Пскове, а вот только нынче удосужился прогуляться по городу. Красота-то какая!

Фон Розенберг присел рядом, закурил. Павловский решил воспользоваться моментом и рассказал ротмистру о Ксении, испросив разрешения отправиться в Порхов. Фон Розенберг курил и молчал. Долго молчал, глядя на западный берег Великой.

— Не хотел вас, Сергей Эдуардович, огорчать прежде времени, — фон Розенберг нервно затоптал каблуком окурок, — но коли вы первый начали этот разговор, извольте. Ксения Михайловна арестована, и её матушка арестована. — Ротмистр сочувствующе дотронулся до плеча Павловского. — Вы, видимо, не знали, квартира Беломорцевых в Порхове была явкой нашего Белого движения. Через неё к нам проходили десятки офицеров, доставлялась нужная информация из Петрограда и Москвы, поступали документы и деньги. После того как в Петрограде чекисты выследили и арестовали генерала Беломорцева и связанных с ним офицеров, кто-то, видимо, не выдержав пыток, или по собственной инициативе, сдал наши связи. Нам стало известно, что неделю назад, когда вы были в рейде со своим отрядом, Ксению Михайловну с матушкой чекисты отправили в Петроград. Иными сведениями, увы, не располагаем.

Фон Розенберг поднялся с шелюги, одёрнул мундир.

— Я глубоко вам сочувствую, ротмистр, и по-товарищески переживаю. Но как боевой соратник и ваш командир советую — забудьте об этой женщине, из чекистских подвалов не выходят. Идёт война. Ещё будут жертвы. Много жертв. Мужайтесь.

Павловский не слышал ни звуков отъезжавшего автомобиля, ни гвалта мальчишек на берегу, ни треска напуганной сороки… Он окаменел. Он чувствовал, как его сильное тело будто бы спеленали тугими ремнями и заливают холодным цементным раствором, а его горло, превратившееся в стекло, вот-вот разорвётся от горя, и острые осколки упадут вовнутрь. Павловский не помнил, сколько времени просидел на сломанной шелюге, обхватив голову руками, не помнил, как к нему подошли подпоручик Гуторов и поручик Костылёв; как они вместе в ресторане гостиницы «Россия» выпили поначалу все запасы дореволюционной «старки», а затем пили отвратный немецкий шнапс; как пели и заставляли петь других «Боже, царя храни…», а затем стали бить морды каких-то эсеров или меньшевиков, требовавших от музыкантов играть «Интернационал»; как они в буквальном смысле измордовали компанию немецких офицеров, дерзнувших сделать замечание им, русским боевым офицерам-кавалеристам; как ротмистры Гоштовт и фон Розенберг выручали их из германской комендатуры, обещая материально покрыть все физические и моральные потери пострадавших немцев…

Павловский пил неделю. Белокурая певица глядела на него с нескрываемым отвращением.

7

В то утро опухшего и слабо соображавшего от беспробудного пьянства Павловского растолкала Татьяна, его псковская пассия.

— Серж, вставай! Вставай же, чёрт бы тебя побрал! — Она хлестала ладонями по его лицу, брызгала холодной водой. — Немедленно поднимайся! Тебя вызывают в штаб. Вот, пакет принесли.

У него не было отныне более близкого человека, чем эта женщина, потерявшаяся в мрачном круговороте восемнадцатого года, прибившаяся к понравившемуся молодому и красивому офицеру, щедрому на ласки, водку и деньги.

Татьяна родилась в старой петербургской купеческой семье среднего достатка. Отец слыл известным поставщиком сухих берёзовых и ольховых дров в дома столичной знати и государственные учреждения, а также паркета из карельской берёзы. Она, единственный ребёнок в семье, за три года до войны окончила весьма престижное Александринское женское коммерческое училище и по протекции отца была принята на службу кассиром в знаменитый торговый дом «У Красного моста» европейской торговой сети бельгийца Стефана Эсдерса, на набережной реки Мойки.

Высокая, красивая, стильно одевавшаяся, Татьяна неизменно привлекала внимание не только столичной военной и штатской молодёжи, толкавшейся в отделах модной одежды. За ней волочились ротмистры и полковники, статские советники и купцы первой гильдии. Отец без труда мог бы удачно её выдать замуж. Помешала революция. Торговый дом большевики национализировали и открыли в нём швейную фабрику. А после того как чекисты арестовали Карла Схефальца, российского партнёра Эсдерса, отец срочно отправил Татьяну во Псков к своей сестре. А вскоре и он сам бесследно исчез за дверьми Гороховой, 2.

Во Пскове работы не нашлось. Татьяна помогала тётке на огороде, кормила домашнюю птицу, торговала на рынке овощами и яйцами. А когда пришли немцы, устроилась в гостиницу «Россия» горничной. Конечно, заселившиеся германские офицеры вели себя навязчиво, назойливо оказывали ей знаки внимания, но она не превратилась в «марамойку», или, как бы сегодня сказали, работницу сферы сексуальных услуг. Лишь один раз она уступила, да и то из жалости. К ней, словно репей, прицепился сапёрный обер-лейтенант, тощий, долговязый саксонец из Цвиккау. Однажды, когда она прибирала в его номере, обер-лейтенант Штумпф ввалился пьяный, уселся на пол и со слезами стал признаваться в любви к ней (Татьяна неплохо владела немецким), «чистой и очаровательной русской девушке». Он рассказал ей про свою семью, учёбу в университете, об успешном бизнесе отца по ремонту велосипедов, об их чистеньком домике в тихом районе Цвиккау… Поутру немец сделал ей предложение и стал уговаривать уехать с ним в Германию. С тех пор он повсюду неотвязно следовал за ней.

Красавца Павловского она сразу приметила. Он напомнил тех петербуржских повес с золотыми погонами, увивавшимися за ней в торговом доме на Мойке. Татьяна наблюдала за ним в ресторане, заметила его внимание к белокурой «певичке» и, наперёд приревновав, попросила официанта познакомить с незнакомым господином. Вскоре случайное знакомство переросло в бурную страсть, всепожирающую и обжигающую. Татьяна влюбилась. И не беда, думала она, что война; что он периодически пропадает и возвращается еле живой от усталости; что выпивает; что псковские девицы косяками снуют за ним; что его отношение к ней — ровное, без особой страсти. Она стремилась заменить ему и мать, и любовницу, и домохозяйку, верила в их любовь, в их семейное будущее. Убаюканный в тёплом и уютном коконе доброты и нежности, вылечиваемый любовью Татьяны, Павловский всё реже вспоминал Ксению Беломорцеву.

Только саксонец Штумпф всё время путался под ногами. Павловский однажды даже накостылял ему, так, чуть-чуть, для профилактики. Но с немца как с гуся вода. Так и жили — ротмистр с Татьяной в номере, немец в коридоре под дверью. Павловский привык и даже периодически выпивал с сапёрным обер-лейтенантом, за Павловского, конечно, счёт.

Вот и тогда, когда русский офицер принёс в номер пакет, Штумпф сидел под дверью в коридоре. Павловский вышел хмурый, а немец с дурной улыбкой бросился что-то радостно рассказывать. Ротмистр уставился на него тяжёлым, недобрым взглядом.

— Брысь, немчура! Не до тебя сейчас.

Павловского принял незнакомый полковник. Он не пригласил ротмистра присесть, не подал руки.

— Полковник Лебедев, — холодно представился он, — командир Псковского стрелкового полка. Полк формируется на территории базы, занимаемой вашим отрядом, который включён в состав полка. Как я наслышан, вы, ротмистр, сильно пили в последние дни?

— Так точно.

— Пора бы и прекратить. С сегодняшнего дня все офицеры полка, и вы в том числе, переходят на казарменное положение. Извольте отправиться в расположение полка и приступить к боевой подготовке отряда.

— Слушаюсь, — хрипло ответил ротмистр и, с трудом повернувшись через левое плечо, на секунду потеряв равновесие, чуть не опрокинулся на пол.

«Вот так конфуз, — подумал Павловский, — пить нужно прекращать».

Павловский заглянул в кабинет Гоштовта. Ротмистр, оторвавшись от бумаг, жестом пригласил Павловского присесть.

— Ну что, батенька, — Гоштовт рассмеялся и, откинувшись на спинку стула, закурил, придвинул папиросы к Павловскому, — получили полковничий пистон?

Павловский виновато опустил голову, закурил.

— Так вам и надо. Казак, понимаешь, удалой! Весь германский гарнизон на уши поставил, всех перепугал. Чуть нас с немцами не рассорил. — Ротмистр открыл шкаф, достал бутылку шустовского коньяка, наполнил им водочные стопки. — Ну, за удачу.

Коньяк с мягкой теплотой побежал по коридорам и чуланчикам уставшего от пьянки тела. Голова просветлела.

— Спасибо, Георгий Адамович. Полегчало. Полковник Лебедев велел прибыть на базу. Соберу своих гвардейцев и отправлюсь.

— Погодите, не спешите. Во-первых, прекратите поить подпоручика Гуторова, он нам в городе нужен. Во-вторых, вы со своим отрядом остаётесь в оперативном подчинении штаба корпуса, то есть меня и фон Розенберга. Полковник Лебедев в курсе и мешать вам не будет. В-третьих, формирование Добровольческого корпуса идёт медленно, с большими трудностями. Как мы и предполагали, солдаты и унтер-офицеры, живущие в Пскове и оккупированных немцами уездах губернии, воевать не хотят, никакие уговоры не помогают. Полки комплектуются добровольцами: офицерами, студентами, гимназистами, чиновниками… Кроме стрелкового Псковского, формируем Островский под командованием полковника Казимирского и Режицкий полковника Клесинского. Каждый по пятьсот человек. К осени начнём создание артиллерийских и кавалерийских частей. Конечно, нужна мобилизация. Но пока немцы здесь, они не позволят, не хотят провоцировать большевиков.

Ротмистр разложил на столе карту Псковской губернии.

— Вот поэтому нас очень заинтересовала информация о том, что на юге Псковской губернии созданы и начали действовать «зеленые» отряды под командованием офицеров Анущенко, Кулешова и братьев Жигаловых. Действуют они вот здесь, — ротмистр синим карандашом сделал пометку на карте, — на стыке Псковской, Смоленской и Витебской губерний. По данным разведки, офицеры принадлежат к движению так называемого «зелено-эсеровского» толка. Мы также получили сведения о том, что Борис Викторович Савинков вместе с группой офицеров, ориентирующихся на эсеров, готовит мятежи в Ярославле и Белоруссии. Скажу больше, савинковцы в Витебской губернии начали подготовку мятежа пограничных частей Красной армии. Одновременно планируют крестьянское восстание в тыловых уездах Витебской, Смоленской и Псковской губерний. Центром восстания на Псковщине планируется Торопецкий уезд. Савинковцы сколачивают отряды «зеленых», возглавляемые бывшими офицерами — уроженцами здешних мест. Наша задача, ротмистр, войти с ними в контакт, взять движение под свою опеку, объединить разрозненные отряды, освободить от красных значительные территории и осенью объявить там мобилизацию бывших унтер-офицеров, а затем и всеобщую мобилизацию.

Гоштовт нервно зашагал по кабинету. В его глазах загорелся огонёк азарта и нетерпения.

— Не знаю, Сергей Эдуардович, какие стратегические планы вынашивает командование нашего будущего Добровольческого корпуса, но будь моя воля, вначале бы двинул войска на соединение с этими отрядами. Затем, установив прочные связи с Добровольческой армией Юга России, добившись поддержки новых властей Латвии и Эстонии, получив через их порты оружие и боеприпасы от союзников, развернул бы наступление на Петроград. — Он жёстким взглядом вцепился в Павловского. — Исходя из вышесказанного, задачей вашего отряда становится установление связей с командирами упомянутых мною отрядов, а также с отрядом в Ручьёвской волости Порховского уезда. Прошу подготовить план действий отряда и через трое суток представить его на рассмотрение. Не смею больше вас задерживать, ротмистр.

Павловский щёлкнул каблуками и кивком головы попрощался.

— Да, Сергей Эдуардович, — сказал Гоштовт уходящему Павловскому, — не пейте уж так, я вас прошу.

Тот солнечный день Павловский посвятил Татьяне. Была Вселенская Троицкая родительская суббота. Город, омытый июньскими дождями, вычищенный дворниками и горожанами, сиял чистотой, выглядел опрятным, уютным, нарядным. Суббота была днём не торговым. Лавки на Торговой площади стояли закрытыми. Свободная от сотен крестьянских телег и разложенного прямо на брусчатке товара, площадь вычищалась артелью дворников, мобилизованных городской управой. За их работой наблюдало несколько немецких солдат во главе с пожилым усатым фельдфебелем.

Улицы опустели, люди готовились к главному городскому празднику — Дню Святой Троицы, украшали город цветами, берёзовыми ветками. К кафедральному собору Святой Троицы — многовековому символу Пскова и Псковской земли — тянулись группки людей, стремившихся заранее занять места к всенощной. Реже чем обычно по Торговой площади и по Великолуцкой улице ходили трамваи; на остановке у Городской думы не толпился народ. Большие окна банков, страховых обществ, магазинов, кондитерских, питейных заведений центральных улиц — Великолуцкой, Плоской, Сергиевской, Архангельской, Пушкинской, Новгородской, Губернаторской — блестели чистотой, словно алмазные. Одним словом, город сверкал.

Они, молодые и красивые, шли под руку, о чём-то безумолку говорили, смеялись, вертели головами, любуясь июньской зеленью и осматривая витрины. Татьяна казалась счастливой, излучала любовь.

— Серж, как хорошо! Нет войны, нет советов и большевиков, спокойно, тихо, уютно. Было бы так всегда, правда?

— Правда. Только, радость моя, временно всё это. Будет ещё война, жестокая и кровавая. Большевики просто так не уйдут, зубами будут держаться.

— Фу, — она надула губки, — какой ты противный и скучный. Ой, как пахнет кофе и булочками!

Они зашли в кондитерскую, заказали кофе и шоколадные пирожные.

— Серж, переходи жить ко мне. Тётушка будет довольна. Мне противен этот отель с его постояльцами, запахами, криками…

Павловский, немного подумав, ответил:

— Ты права, гостиница осточертела. Но к вам жить не пойду. Подыщем что-нибудь приличное в центре города. Дам поручение подпоручику Гуторову. Послушай, — он взял её руку в свою, — уходи с работы. Мы проживём, средства у меня имеются. Наймём горничную, будешь жить припеваючи.

— А что же я буду делать? Я привыкла работать. Умру ведь от скуки.

— Будешь читать, ходить по магазинам, ждать меня. Ну, если захочешь, будешь помогать тётушке ухаживать за огородом и садом. Но только об одном прошу — чтобы этого немца и близко не было. Ведь меня офицеры на смех поднимут.

На Великолуцкой они зашли в ювелирный магазин. После долгого осмотра Павловский выбрал золотой гарнитур из крупных серёжек, перстня и ожерелья с индийскими рубинами.

— У господина офицера, — сказал улыбающийся хозяин, — таки отменный вкус. При таком гарнитуре ваша прекрасная дама, Господь тому свидетель, станет в буквальном смысле божественной.

— Серж, думаю, нам это не по карману, — взволнованно зашептала Татьяна.

— Мы берём. Сколько я вам должен? — Павловский достал из кармана кожаный кисет, развязал его и протянул хозяину.

Тот пристально и, видимо, понимающе взглянул в глаза ротмистра. Взяв три золотые монеты, хозяин быстро упаковал товар и низко раскланялся.

В отеле, в номере Павловского, раздевшаяся донага Татьяна примеряла перед зеркалом подарок. Прижавшись к нему в постели, она шептала:

— Ты — неисправимый мот. Я люблю тебя.

Вечером они ужинали внизу, в ресторане. Татьяна была в новом платье и рубиновом гарнитуре. Павловский заметил, как изменилось поведение белокурой певицы. Вначале она бросила в их сторону мимолётный взгляд, а затем её лицо вытянулось, и на нём расплылась удивлённая и глуповатая от растерянности улыбка. Он торжествовал! Внутри него звучали победные фанфары и грохотали литавры! Татьяна купалась в лучах зависти и оттого была счастлива вдвойне. Но всё ещё только начиналось…

8

После Троицы и Духового дня отряд усиленно готовился к рейду. Особое внимание уделялось лошадям. Приведённые с конезавода частично были подготовлены к службе, но с другими, не ходившими под седлом, офицеры помучились.

Шли занятия по стрельбе, владению холодным оружием, рукопашному бою, военной топографии, оказанию первичной медицинской помощи, способам выживанию в лесу без воды, продуктов, спичек и патронов. Заготавливали перевязочные материалы, сухари, соль, крупу, вялили рыбу и лосятину (консервы в рейды не брали, от них шумно и тяжело). В походные мешки укладывали чистые бельё, полотенца, портянки, мыло с зубными щётками и порошком, запасные сапоги, а главное — патроны, винтовочные и револьверные. У каждого имелось несколько ножей, боевых и охотничьих. Ценились немецкие штык-ножи, которыми можно было и хворосту нарубить, и окоп отрыть. У Павловского был даже японский короткий нож «квайкен» с особо острой, словно лезвие бритвы, режущей кромкой. Он его очень берёг, держал в потаённом кармане галифе.

Лагерь постепенно наполнялся офицерами, прибывавшими на пополнение формировавшегося Псковского пехотного полка. Одним днём немцы убрались, оставив после себя полный разгром в казарме и на кухне, загаженные туалеты и разорённую территорию. Утащили с собой всё, что можно было увезти и унести. Даже дрова стащили. Полковник Лебедев подрядил местных мужиков, отремонтировавших помещения и наколовших дров.

У Павловского с полковником выстроились ровные отношения. Ротмистр проявлял уважение, был внимателен и учтив, уступил лучшую комнату для покоев командира и кабинет для штаба полка. Лебедев не совался в дела отряда, был сдержан, любезен и неизменно приглашал ротмистра на совещания. Но приватно они не общались. Полковник избегал сближения с подчинёнными.

Вообще, как заметил Павловский, Лебедев оказался неплохим командиром, требовательным, немного суховатым, но внимательным к подчинённым, даже в некотором смысле сердобольным. Заботился о питании, чистом белье, обмундировании и обуви, которых крайне не хватало. Офицеры его уважали.

Десятого июля, накануне Петра и Павла, в лагерь прибыли полковник фон Людинкгаузен Вольф, ротмистры фон Розенберг, Гоштовт и незнакомый в штатском. В кабинете командира полка собрали совещание, пригласив трёх подполковников — командиров формирующихся батальонов полка. Фон Людинкгаузен представил штатского, высокого крепыша с волевым лицом:

— Капитан лейб-гвардии Преображенского полка Тарновский Андрей Павлович. Имеет честь представлять интересы высшего командования корпуса. Прошу любить и жаловать, господа. — Полковник уступил ему место в центре стола.

— Господа, — с некоторым пафосом начал капитан, — в стране разворачивается масштабная гражданская война. Как вам известно, в Самаре власть перешла к Комучу, в Омске советы ликвидированы, там сформировано Сибирское правительство. Чехословацкий корпус, контролирующий Транссиб, с нами. Добровольческая армия освободила Екатеринодар. Генерал Деникин, сменивший погибшего Лавра Георгиевича Корнилова на посту командарма, развернул наступление по всей Кубани. Против большевиков восстали Дон и Терек. В Малороссии при поддержке немцев советы также разогнаны, власть перешла к гетману Скоропадскому. И, наконец, самые свежие новости, господа. Под руководством офицеров и Савинкова началось антибольшевистское восстание в Ярославле, а шестого июля левые эсеры убили германского посла фон Мирбаха и подняли мятеж в Москве. Захвачено множество правительственных зданий, на сторону восставших переходят части Красной армии. Но самое главное, господа, — восставшие арестовали председателя ВЧК Дзержинского! Это судьба! Час расплаты не за горами! Скоро и мы, объединив свои силы, двинемся на Петроград! Уверен, господа, в этом году святая Россия скинет с себя большевистское ярмо!

— Вашими устами да мёд хлебать, — полушёпотом сказал Павловский. Но все услышали.

Тарновский несколько сконфузился, но полковник фон Людинкгаузен Вольф, укоризненно взглянув на Павловского, спросил:

— Господа, будут ли вопросы к капитану Тарновскому?

Полковник Лебедев не поленился задать вопрос, не особенно надеясь на конкретный ответ.

— Господин капитан, в какие сроки возможно ускорение формирования нашего Добровольческого корпуса и начало его активных действий?

Тарновский ответил не раздумывая:

— Как только германские войска покинут территорию России.

Офицеры многозначительно переглянулись и опустили глаза. Только Господу Богу было известно, когда уйдут немцы. Ротмистр Гоштовт, предвосхищая какой-либо афронт, энергично поднялся из-за стола и сказал, обращаясь к полковнику Лебедеву:

— Николай Иванович, будьте добры, покажите капитану Тарновскому ваш лагерь, расскажите об успехах и трудностях формирования полка.

Лебедев с Тарновским и батальонными командирами вышли из кабинета. Павловскому велели остаться. Все с облегчением расстегнули мундиры, закурили. Фон Розенберг извлёк из портфеля папку с документами.

— Сергей Эдуардович, — он положил перед Павловским карту и несколько исписанных листов бумаги, — мы внимательно изучили проект маршрута вашего отряда на юг, в сторону Смоленской и Витебской губерний, и пришли к общему мнению — маршрут надо поменять.

Коллеги Гоштовта согласно закивали. Ротмистр продолжил:

— Вы полагаете двигаться по территории, где власть в руках советов. К чему неоправданный риск? Мы же считаем, отряд должен идти до Себежа по территории, оккупированной немцами. Это и безопасней, и позволит сохранить силы отряда и коней. Затем, пройдя между Великими Луками и Невелем, войти в Велижский уезд и там вступить в контакт с нужными нам офицерами. Что вы на это скажете?

Павловский встал из-за стола, одёрнул мундир, обвёл тяжёлым взглядом присутствующих. Полковник знаком усадил его на место.

— Маршрут по советской территории гораздо короче.

— На войне, как вам должно быть известно, ротмистр, не всякий короткий путь — дорога к успеху, — парировал полковник фон Людинкгаузен Вольф.

— Кроме того, — гнул своё Павловский, — офицеры засиделись, им нужна встряска, нужны боевые контакты с врагом.

— Впереди у них, дорогой Сергей Эдуардович, — заметил Гоштовт, — будет предостаточно боевого контакта с врагом. Мы с вами вопреки оптимизму капитана Тарновского знаем, война в этом году не закончится.

— Кроме того, мы рассчитываем по ходу движения отряда уничтожать советские учреждения и милицию в небольших населённых пунктах, — упрямился Павловский, — поднимать против большевиков крестьян, агитировать против сдачи советам хлеба и срывать всеобщую мобилизацию в Красную армию.

— Такой задачи отряду не ставилось. — Фон Розенберг перешёл на официальный тон. — Вашими партизанскими действиями вы только мобилизуете силы армии и чекистов у красных. Они вас попросту загонят в мышеловку и прихлопнут. Не забывайте, у них тоже служат бывшие офицеры. И, как нам известно, не самые плохие.

Полковник, постучав карандашом по графину с водой, прервал дискуссию.

— Итак, господа, принимается вариант маршрута по оккупированной немцами территории. Отряду по собственной инициативе ни в какие стычки с советами не встревать. Это не диверсионный рейд, а исключительно разведывательный, имеющий целью установить связь с восставшими районами. Вам всё ясно, ротмистр?

— Так точно, — буркнул Павловский, — будет исполнено.

Павловский отобрал в рейд десять офицеров. Помощником, как и прежде, назначил поручика Костылёва.

Накануне отбытия Павловский перебрался из гостиницы в подобранную Гуторовым хорошую квартиру в самом центре города, на Сергиевской, рядом с Земским банком. Квартира из трёх комнат, гостиной, кухни и ванной, на втором этаже кирпичного дома оказалась просторной и светлой, с большими окнами и паркетными полами. Ранее она принадлежала какому-то врачу, уехавшему в Ригу. Пока Павловский пребывал в лагере, Татьяна по-хозяйски всё обустроила: поменяла мебель, где требовалось, обновила обои и шторы, выбила ковры, чистым бельём застелила огромную кровать.

В квартире появилась нанятая Татьяной горничная, молодая эстонская толстушка из крестьян, по-русски понимавшая всё, но говорившая плохо. Девушка была чистоплотной и воспитанной, хорошо готовила и не маячила перед глазами хозяев. Звали её Кюлли. Вместе с Татьяной она готовила Павловского к отъезду. В немецкий кожаный походный рюкзак уложили несколько комплектов сменного белья, носки, портянки, носовые платки и полотенца. Кюлли напекла пирогов с мясом, ливером, капустой, яйцами и зелёным луком, принесла с рынка несколько палок эстонской сыровяленой колбасы. Затем Кюлли отпустили. Сергей же с Татьяной гуляли по городу, пили шампанское, ели мороженое, а потом нежились в постели…

9

От Пскова до Себежа, сто восемьдесят вёрст пути, отряд добирался неделю. Шли по старому Киевскому тракту открыто, ни от кого не таясь. Немцы, предупреждённые по телеграфу шифром, оказывали содействие. Конечно, без особого энтузиазма, но во время стоянок кормили людей и лошадей. А в Опочке немецкий капитан, командир местного гарнизона, велел истопить для русских офицеров баню и пригласил всех на ужин. Был повод. Хотя и печальный. Капитан Бухвальд вручил Павловскому копию телеграммы немецкого командования о расстреле большевиками 16 июля в Екатеринбурге императора Николая II и всей царской семьи.

За столом почтили память императора, императрицы и всех их детей. Хотя Павловский и многие из его офицеров не любили Николая, сообщение о его страшной гибели и особенно невинных дочерей и наследника вызвало шок. Большевиков и всех красных вкупе ненавидели, но чтобы они, вожди которых происходили из интеллигенции, могли дойти до такого звероподобия, превратиться в злобных, кровожадных упырей, представить никто не мог. Между тем по ходу застолья стало очевидным: молодые офицеры будто прошли через поток ледяной воды, смывающий всё мрачное прошлое, все предательства, унижения и обиды, обрушившие на армию и флот бездарным царизмом, либерально-ничтожным Временным правительством, продажными союзниками, оголтелыми националистами, кровавыми большевиками…

Немолодой немецкий капитан, прилично говоривший по-русски, заметил в словах офицеров Павловского стальные нотки, готовность к бескомпромиссной борьбе со всеми врагами России. Он с тревогой наблюдал рост агрессии у ещё не пьяных русских, слышал злобно бросаемые ими фразы — «всех на эшафот», «на виселицу», «на кол», «в прорубь», «кожу с живых снимем»… Капитан шепнул Павловскому:

— Ротмистр, гражданская война — это ужас! Во что она превращает людей! Поверьте, мне искренне жаль императорскую семью, близких родственников нашего кайзера, но я опасаюсь за вас, за эту офицерскую молодёжь. Они превращаются в волков, никого не щадящих. Это страшно, ротмистр.

Павловский наполнил рюмки и спокойно ответил:

— Вы бы, капитан, о себе, о ваших офицерах и солдатах побеспокоились. Сдаётся мне, ваш кайзер, как и его несчастный кузен Николай, увязнув в войне, проморгал надвигающуюся революцию. Попомните мои слова, капитан, скоро, ох скоро, у вас загрохочут грозы большевизма. И вот тогда вспомните справедливость слов моих офицеров об эшафотах, виселицах и массовых расстрелах. В белых перчаточках революцию не задушить.

Юго-восточнее Себежа перешли советско-германскую разделительную линию и дальше шли по карте, как обычно, вдоль дорог, по лесам, обходя населённые пункты. Павловский выслал передовой дозор из трёх человек, приказав через каждые два часа докладывать обстановку. Павловскому чертовски хотелось поразбойничать, ворваться в какое-нибудь большое село, волостной центр или посёлок, пограбить, расстрелять коммунистов, комиссаров, милиционеров, советских работников. Руки чесались у многих. Поручик Костылёв канючил:

— Для бодрости духа, Сергей Эдуардович, надо бы офицерам поразмяться, большевиков погонять, девок ихних попортить…

Павловский, скрепя сердце, отвечал:

— Отставить пустые разговоры. Не по вражеской территории идём, по России. Придёт время, позабавимся.

Он решил не нарушать приказ. Гоштовт и фон Розенберг были правы — ввяжись в стычки с красными, ног не унести.

Июль стоял жаркий, засушливый, давно не было дождей. Донимали слепни, мошка и комары. Страдали и люди, и кони. День потихоньку шёл на убыль, но ночи ещё были светлые, душные. Однажды, когда солнце уже улеглось за кромку лесного моря, а сумерки ещё не наступили, прискакал офицер из дозора.

— Господин ротмистр, — доложил он, — верстах в семи, по левую сторону дороги, слышится активная ружейно-пулемётная стрельба. Дозор ищет выгодную позицию с разведывательной целью.

Павловский развернул карту. Они находились между Витебском и Велижем, как раз посередине. По данным разведки, где-то здесь начиналась зона активности «зелёных» отрядов. Он приказал офицеру:

— Отправляйтесь назад. Передайте поручику Дееву — вести разведку, наблюдать, в боестолкновение ни с кем не вступать. Если до нашего подхода станет ясно, что перед вами мятежники и вы можете войти в контакт, начинайте переговоры, но с условием встречи с нами. Одного человека немедленно отрядите ко мне. Выполняйте.

Примерно через час отряд подошёл к озеру, раскинувшемуся слева от тракта. Местность вокруг была открытой. Со стороны берега слышалась редкая стрельба. Из придорожных кустов вышел поручик Деев, старший дозора.

— Ну, господин ротмистр, и дела, доложу я вам! Похоже, отряд красных, шедший вокруг озера к дороге, попал в засаду. Вон там, у кустов ракиты, красных встретил пулемёт, многих положили.

В этот самый момент на дорогу стали выбегать люди в мокрых от пота гимнастёрках, грязной обуви. Кто в руках держал винтовку, кто «наган», некоторые были безоружными. Они затравленно озирались и, подхватив под руки раненых, стали спешно удаляться от озера. Красных, а это были они, и отряд Павловского разделяли метров пятьдесят. Ротмистр приказал:

— Дорогу перекрыть, красных разоружить, огня не открывать.

Офицеры немедленно исполнили приказ. Красноармейцев быстро разоружили и со связанными руками поставили на колени. Их оказалось полтора десятка. Вскоре появились и герои дня. Полсотни конных и пеших, одетых и обутых во что Бог послал, но хорошо вооружённых мужиков с лицами жестоких азартных охотников толпой остановились перед людьми Павловского, озадаченно поглядывая то на пленённых красноармейцев, то на незнакомых вооружённых людей. По-видимому, старший, жилистый бородатый мужичок в расстёгнутом офицерском френче, из-под которого выглядывала серая грязная рубаха, в покрытом пылью картузе, сидевший на неосёдланной низкорослой лохматой лошади, ткнул «маузером» в сторону Павловского.

— Хто такие и чьих будете?

Павловский, не слезая с коня, как можно дружелюбнее ответил:

— Русские мы. Вы, как я погляжу, тоже не из бусурман.

— Тута, — недоверчиво поглядывая, отвечал старшой, — всяких русских хватает. — Он указал «маузером» на красных. — Вам енти краснопузые с какой нужды?

— Ни с какой. Они ваши. Вам решили подсобить. Забирайте.

Старшой удовлетворённо хмыкнул в бороду, обернулся к своим и скомандовал:

— Так что, робяты, гоните ентих псов шелудивых к нам в отряд, тамочки с ими разберёмся.

«Зелёные» перво-наперво разули красноармейцев, тут же поделив сапоги и ботинки с обмотками, забрали переданные им офицерами трофейные винтовки, построили несчастных и ударами прикладов погнали по дороге мимо озера. Старшой крикнул вдогонку:

— Раненых-то куды поволокли, дурни? Токмо ентого дерьма нам не хватало! По башке им и в воду!

Партизаны тут же оттащили в сторону трёх раненых, раздели их догола, забили прикладами, трупы побросали в озеро.

Кто-то из офицеров сказал:

— Неэстетично как-то, господа.

Старшой зло скривил губы.

— Вы бы, вашбродь, поглядели, что енти самые краснопузые у нас в сёлах вытворяли, когда последние крохи хлеба у баб с детями малыми отбирали да мужиков ейных штыками кололи.

Партизаны ушли. Несколько конных остались со старшим. Павловский выпрыгнул из седла, представился:

— Ротмистр Павловский, командир отдельного эскадрона, — соврал он, — Добровольческого Псковского корпуса.

Старшой тоже сполз с лошади, покряхтел, разминая ноги, оглядел с недоверием, но уважением, офицеров отряда.

— Значится, как я и думал, охвицеры? Худяков я, Матвей Кузьмич. Мужики кличат Кузьмичом. Откеда, вашбродь, и куды путь держите? — Он достал короткую трубку из вишнёвого корня, набил её самосадом из большого кожаного кисета, с удовольствием раскурил, уселся на траву.

Павловский присел рядом, тоже закурил.

— Мы, Кузьмич, из Пскова. Ищем офицеров Кулешова, Анущенко, братьев Жигаловых. Не поможете нам?

Левая лохматая бровь старшого полезла вверх. Он помолчал, что-то обдумывая.

— Дык ведь, помочь можно, отчего не помочь. Игнатий Данилыч Кулешов нашим командиром будут. К нему, покурим токмо, и поедем.

Павловский от неожиданности опешил, никак не ожидая такого успеха. Он поднялся, схватил и поставил на землю старшого, радостно воскликнул:

— Вот так удача! Поехали, Кузьмич, тотчас же поехали!

Вёрст через пять отряд в сопровождении партизан вошёл в богатый лесной хутор, огороженный свежеструганными еловыми жердями, охраняемый по всем правилам военного времени. Большой рубленый дом на высоком цоколе красного кирпича, пять окон по фасаду, массивное крыльцо, два отдельно стоящих флигеля, скотный двор, конюшня, баня, огромный дровяник… Все строения крыты крашеным металлом. Вокруг дома раскинулся обширный яблоневый сад. Вдоль забора — кусты смородины, боярышника и чубушника. Кругом носились и лаяли собаки, которых партизаны отгоняли плетьми. В конюшне и у коновязи ржали кони. За забором, на скошенном выпасе, мычали коровы. Там же паслись овцы и привязанные к колам козы.

«Господи, — думал Павловский, — чертовски всё знакомо. Словно вновь оказался в охотничьей усадьбе великого князя Николая Николаевича». Ему даже почудилось, вот-вот на крыльцо выйдет улыбающаяся Пелагея, племянница старого егеря Боброва, румяная, пахнущая травами, такая желанная и такая недоступная тогда молодому корнету. Но на крыльцо вышел невысокий стройный офицер в мундире при погонах, в начищенных хромовых сапогах. Кузьмич вприпрыжку помчался к нему и тихо, чтоб никто не слышал, стал докладывать. Офицер облокотился о перила крыльца и зычным командирским голосом выкрикнул:

— Добро пожаловать, господа! Штабс-капитан Кулешов к вашим услугам!

Пока Кузьмич с поручиком Костылёвым размещали по флигелям офицеров, пока партизаны треножили офицерских коней, поили их и вешали им торбы с овсом, пока какие-то бабы и девки споро ощипывали уже обезглавленных петухов, таскали из погреба квашеную капусту, солёные грибы и огурцы, а двое мужиков в сарае подвешивали для свежевания только что заколотого длинным шилом кабанчика, Павловский и Кулешов уединились в тени сада за длинным столом под навесом. Они представились друг другу. Руки у штабс-капитана были крупные, узловатые, сухие, с несводимыми мозолями. «Явно из мужиков», — подумал Павловский. Кулешов заметил взгляд ротмистра, улыбнулся.

— Я из крестьян, ротмистр, из этих мест. Мой отец, дед и прадед сеяли рожь, ячмень и овёс, сажали картошку и капусту, держали скот, били масло, торговали мясом. К нам за продуктами из Пскова, Смоленска и Витебска купцы приезжали, очень уважали наши продукты. Курите, ротмистр, — он придвинул Павловскому пачку румынских папирос. — Вся семья работала с утра до ночи, но жили справно. Мы с младшим братом окончили гимназию в Смоленске. Потом война. Брат погиб под Львовом. Прапорщиком был, взводом командовал. А я в Енисейском пехотном полку служил, воевал на Северо-Западном фронте, ротой командовал. Когда фронт развалился, вернулся домой. А тут большевики, словно крысы, повсюду шныряют, вместе с голытьбой пьяной тащат всё, разоряют веками потом и кровью нажитое. Вот и взялся за оружие, мужики поддержали. Кстати, благодарю вас за помощь в пленении красных.

— Не стоит благодарности, капитан, одно дело делаем.

— Одно, говорите, — Кулешов пристально поглядел на ротмистра, — разберёмся. Выкладывайте, ротмистр, с чем пожаловали?

Павловский кратко рассказал о себе, о формировании Псковского добровольческого корпуса, о трудностях в комплектовании нижними чинами, о цели их рейда. Затем спросил:

— О гибели императорской семьи слышали?

Кулешов, усмехнувшись, ответил:

— Слышал. Только скорби не испытываю. Доплясались, голуби, просрали Россию, в сортир её спустили, теперь и сами туда же отправились. Вам-то, ротмистр, что до них?

Павловский, подумав, не стал отвечать прямо, сам спросил:

— Игнатий Данилович, а отчего вы к Белому движению не присоединились? Чем вас эсеровские лозунги привлекли?

— Не лозунги, ротмистр, а идеи крестьянского социализма и народоправия, с опорой на трудовой народ. Мы за истинную демократию, без еврейско-большевистской партии, без кровавого ЧК, без торговли российской территорией, без притеснения церкви и веры. Белое же движение, как вы, ротмистр, знаете, — движение монархическое. Мы не пойдём туда.

— Ну, не все мы монархисты, среди офицеров их по пальцам пересчитаете, — заметил Павловский. — Иными словами, вы за буржуазно-демократическую республику, за восстановление Временного правительства, за передачу власти Учредительному собранию?

— За крестьянско-демократическую республику, — поправил Кулешов, — против восстановления власти Временного правительства. И хотя эсеры набрали большинство голосов при выборе в Учредительное собрание, мы против него. Вначале необходимо свернуть шею большевистской власти, а затем провести новые выборы, в новое Учредительное собрание.

— Но вы же понимаете, что своими силами, разрозненными отрядами «зелёных», вы не справитесь? Вначале нужно объединиться, сообща разгромить Советы, а уж потом — выборы, власть и всё такое прочее…

— Понимаю. Поэтому и не прогнал ваш отряд взашей. Наоборот, чем сможем, поможем. Я уже отправил гонцов к штабс-капитану Воронову-Богданову, штаб-ротмистру Анущенко, братьям Жигаловым. Думаю, офицеры скоро будут здесь. Совместно обмозгуем, что делать дальше.

— Спасибо, капитан. А что с захваченными красными намерены делать?

— А всё уже сделано, что нужно. Восемь человек, что из крестьян, добровольно перешли на нашу сторону, помыты, накормлены и спать уложены. — Он рассмеялся. — А четверо, которые партийные, один из них — командир, а один — еврей, расстреляны и уже похоронены. У нас с этим делом решается быстро и строго. А сейчас, ротмистр, прошу, как говорится, к столу. Щи стынут.

10

За большим столом в гостиной хозяйского дома, подальше от назойливых июльских мух и комаров, собрались прибывшие командиры отрядов «зелёных», Кулешов, Павловский и поручик Костылёв. Инициативу взял на себя штабс-капитан Воронов-Богданов, высокий, красивый мужчина лет тридцати. Он говорил уверенно, оперировал цифрами, будто делал доклад вышестоящему начальству. С его слов выходило, что четверо офицеров имели под началом более тысячи штыков и сабель, двадцать пулемётов, два трёхдюймовых орудия с пятнадцатью выстрелами на каждое. Территория, где оперировали их отряды, охватывала почти три тысячи квадратных вёрст. В четырёх волостях советская власть была ликвидирована полностью, в сёлах и деревнях избраны старосты, а в волостных центрах — волостные правления. Повсеместно налажена торговля, работают фельдшерские пункты, аптеки, завершается сенокос, крестьяне готовятся к уборке зерновых…

До Павловского стало доходить, этих офицеров не сдвинуть с насиженных мест. Они, бывшие местные крестьяне или обедневшие помещики, организовавшие мятежные отряды, разогнавшие у себя советы, купаются в утопии, не ощущая опасности быть уничтоженными, раздавленными большевистской властью, мыслят категориями пингвинов, живущих на недоступных, по их мнению, островах. Их мысли и действия скорее были анархическими, нежели эсеровскими. Павловский понял, что организовать из этих партизан воинскую часть не получится, подчиняться приказам они разучились. Ему дали слово.

— Господа, — начал он уверенно, но без нажима, — осенью формирующийся Псковский добровольческий корпус в координации с Добровольческой армией генерала Деникина намерен развернуть наступление из районов Пскова и Гдова на Петроград. Через порты Риги, Виндавы, Либавы, Ревеля союзники поставляют новым властям Латвии и Эстонии оружие, боеприпасы и обмундирование, которые передаются нашему корпусу. Мы не испытываем недостатка в офицерских кадрах, но всё более ощущаем трудности в комплектовании частей нижними чинами. Не хватает и конского состава. Штаб корпуса желает знать: в случае начала активных действий, может ли он рассчитывать на вашу поддержку? Я уполномочен сообщить вам, что, если вы решите создать соединение в форме бригады или дивизии, вам незамедлительно будет оказана помощь оружием, боеприпасами, обмундированием, обувью и финансовыми ресурсами. Но в этом случае соединение должно будет действовать согласно указаниям и приказам штаба корпуса.

Комнату накрыла тревожная тишина. В головах партизанских командиров шёл мучительный мыслительный процесс. На чашу весов была положена их вольница, сытое и пьяное существование в густых лесах Псковщины, Смоленщины и Витебщины. Никому не хотелось расставаться с нажитым и награбленным имуществом, вновь становиться во фронт, испытывать тяжести армейской жизни, тянуть лямку взводного или ротного… Мозги выталкивали наружу извечное «авось». Авось обойдётся без них, и объединённые белые силы сотрут в порошок советскую власть. Авось гражданская война обойдёт стороной их родные места. Авось после войны удастся создать режим крестьянского социализма…

Поразмыслив над доложенной Павловским информацией и, видимо, уже заранее договорившись, партизанские командиры устами хозяина, штабс-капитана Кулешова, объявили своё решение.

— Господин ротмистр, мы, — он обвел рукой своих коллег, — пришли к единому мнению. Освобождённую нами от советов территорию бросать нельзя. По мере наших сил и возможностей мы будем продолжать её расширять, освобождать народ от ига большевизма, устанавливать демократическую власть и правопорядок. Мы также продолжим укреплять наши вооружённые силы, которые, будьте в этом уверены, станут вашим надёжным резервом. Как я вам уже говорил, в ближайшее время наши люди поднимут мятеж в советских пограничных частях, дислоцированных на линии разграничения с германскими войсками. В результате, как мы надеемся, на нашу сторону должны перейти около пяти тысяч бойцов. В случае успешных действий Псковского добровольческого корпуса, мы намерены захватить Смоленск и через Ржев наступать на Тверь. В этих городах силы, поддерживающие Бориса Викторовича Савинкова, поднимут антибольшевистские восстания, облегчив нам решение многих задач. Таким образом, наше движение в контакте с Добровольческой армией генерала Деникина, имеющей целью освобождение Москвы, и вашим Псковским корпусом, разрежет большевистские силы с запада на восток, изолирует Петроград от Москвы и будет способствовать вашему успеху.

«Боже мой! — думал Павловский, оценивая бред вождей „зелёных“. — Ни дать ни взять — наполеоновские планы. Нет, скорее маниловщина какая-то. Ну, не хочется господам офицерам покидать насиженные места, ну, желают оставаться самоубийцами, да и Бог с ними. Чего передо мной-то „феньку“ валять, зачем мне эту муть нести?»

— Между тем, — продолжал Кулешов, — мы решили помочь формирующемуся корпусу и выделить вам двести лошадей, из коих сто — строевых коней, сто — артиллерийских и тыловых, а также пятьдесят возов фуражного овса. Кроме того, вместе с табуном с вами отправятся пятьдесят бывших унтер-офицеров, ныне бессемейных, изъявивших желание служить в кадровых частях новой русской армии. И последнее. Офицером связи в штаб корпуса мы направляем поручика Лестовского.

Павловский всех горячо поблагодарил, но после совещания за богато накрытым столом ему впервые не захотелось пить. Его тошнило от этих сытых и чванливых «зелёных». Это заметили, и чтобы предотвратить скандал, хорошо зная норов своего командира, поручик Костылёв прошептал на ухо:

— Пейте, ротмистр, пейте. Нам ещё надо выбраться отсюда.

И все они напились до положения риз. Одни по привычке, другие от радости общения в «братском» офицерском кругу, третьи — Павловский с Костылёвым — по необходимости.

К 19 августа, в самый раз к Преображению, отряд вернулся во Псков. Пока двигались по городу, обратили внимание на происшедшие изменения. Поубавилось немцев, прибавилось русских офицеров. И что интересно, по городу ходили военные патрули в составе русских офицера и унтер-офицеров.

На усиленно охранявшейся базе Павловский сдал полковнику Лебедеву приведённых с собой унтер-офицеров, коней, фураж, продукты питания. Полковник, к удивлению, растрогался и даже порывался обнять Павловского, но вовремя спохватился, одёрнул мундир и ограничился пожатием руки.

Офицеров отряда встретили как победителей. «Не хватает триумфальной арки, — подумал с иронией уставший Павловский, — военного оркестра, шампанского и женских чепчиков в воздухе». Он помылся в бане, переоделся и отправился с докладом о результатах рейда. Выслушав Павловского, полковник Людинкгаузен Вольф без особого сожаления сказал:

— Я так и думал, господа, надежды на всех этих эсеров, «зелёных», савинковцев — никакой. Мятеж в Ярославле красные разгромили, мятеж левых эсеров в Москве — тоже, Дзержинский освобождён; мятеж в погранвойсках, полагаю, тоже эсеровская авантюра. Спасибо, хоть лошадей дали и унтер-офицерами помогли.

Ротмистр Гоштовт был неисправимым оптимистом:

— А я полагаю, никуда они не денутся, когда красный жареный петух их в то самое место клюнет. Как миленькие за помощью прибегут. Кстати, ротмистр, — обратился он к Павловскому, — вы сами-то видели их воинство?

— Как я уже докладывал, мы находились в расположении отряда штабс-капитана Кулешова, судить могу только об этом отряде. Люди одеты и обуты в обычное крестьянское, но хорошо вооружены, дисциплина строгая, охрана базы на приличном уровне. Красноармейский отряд в три сотни штыков и сабель они разгромили умело и быстро, не потеряв ни одного из своих бойцов, только несколько раненых. Офицера с ними не было. Это говорит о том, что унтер-офицеры из местных крестьян, своё дело знают крепко. По словам Кулешова, очень приличный отряд в полторы сотни штыков у штабс-капитана Воронова-Богданова. Там же и орудия.

Фон Розенберг, не принимавший участия в обсуждении доклада и, казалось, даже дремавший с закрытыми глазами, попросил у полковника разрешение и совершенно неожиданно для Павловского сказал:

— Ротмистр, обстановка в городе и на всей оккупированной немцами территории меняется. Германское командование постепенно отводит свои войска, гарнизон во Пскове сократился уже вдвое. Приток же наших офицеров возрос, хотя и не так сильно, как хотелось бы. Немцы предложили нам усилить роль русской комендатуры. Они готовы передать ей и функции охраны правопорядка. Не сразу, а постепенно, по мере дальнейшего сокращения численности немцев. Вот мы и подумали, лучшей кандидатуры, чем вы, на должность военного коменданта Пскова нам не найти.

— Но позвольте, — растерялся Павловский, — а как же ротмистр Каширский?

— Ротмистр Каширский, — парировал полковник, — получит назначение командовать формирующейся кавалерийской частью.

— Но я — боевой офицер, — повысил голос Павловский, — мне незнакома комендантская служба, да ещё с жандармско-полицейским привкусом!

— Не боги горшки обжигали, ротмистр, — усмехнулся фон Розенберг, — а мы с ротмистром Гоштовтом, что, ранее руководили формированием корпусного управления? Научитесь, Сергей Эдуардович, а мы поможем. Кстати, и подпоручику Гуторову будет легче с вами работать, да и вам с ним тоже.

Полковник фон Людинкгаузен Вольф подвёл черту:

— Видите ли, ротмистр, к октябрю планируется в общих чертах вывести формирование корпуса на уровень готовности к боевым действиям. Конечно, раздражение вызывает огромная толпа болтающихся без дела офицеров. Они обходят стороной наши вербовочные пункты, становиться под знамёна Белого движения не торопятся. По данным контрразведки, многие из них торгуют самогонкой, жульничают, играют в карты, содержат притоны… Некоторые организовали уголовные банды, грабят дома купцов, богатых евреев, шалят на дорогах… Красные тоже не дремлют, забрасывают в город свою агентуру. Нам нужен порядок в тылу, порядок, наводимый железной рукой. Мы смогли убедиться — ваша рука именно такая. А пока, ротмистр, вам предстоит на основе вашего отряда сформировать кавалерийский эскадрон. Он станет оперативным резервом штаба корпуса и одновременно его охраной. Вы, как будущий военный комендант города, сохраните эскадрон под своим началом. Мы надеемся на вас, ротмистр.

11

В августе-сентябре в Пскове, Изборске, Острове, Режице шло формирование белых частей. Кроме уже созданных трёх пехотных полков, комплектовались отряды поручика Данилова, капитана Микоши, ротмистра Пермикина, полковников Смирнова, Штейна, Неплюева, Афанасьева, Бибикова, в которых имелось по 150–200 офицеров. Командование намеревалось развернуть эти отряды в полнокровные пехотные полки и к ноябрю создать три-четыре пехотных дивизий. Закончилось формирование гаубичной батареи и батареи полевых трёхдюймовых орудий. Помимо эскадрона Павловского создавались ещё три кавалерийских эскадрона.

В городе формировался ещё один пехотный полк, 53-й Волынский, под командованием подполковника Ветренко. Кадры для его комплектования поступали с Украины, от гетмана Скоропадского, сам же полк предназначался для Южной армии. Ветренко отказывался подчиняться штабу Псковского корпуса, вёл себя нагло, вызывающе. Офицеры полка пьянствовали, дебоширили, занимались рэкетом, жульничали. В начале ноября полк был переподчинён тогдашнему главкому гетмана Скоропадского генералу от кавалерии графу Ф. А. Келлеру и удалён из города. Но вскоре был возвращён и включён в состав корпуса. С этим Ветренко командование будущей Северо-Западной армии ещё хлебнёт лихо.

Второго ноября во Псков прибыл четырёхэскадронный конный отряд ротмистра С. Н. Булак-Булаховича, перешедший из Красной армии. В тот же день на сторону Белого движения перешла и Чудская флотилия из трёх судов капитана 2-го ранга Д. Д. Нелидова. С их прибытием численность корпуса достигла 3500 человек, из которых 1500 были офицерами.

Если с комплектованием частей дело, хоть и с большими трудностями, как-то продвигалось, с командованием же корпуса была полная неразбериха. Высшее германское командование, понимавшее неизбежность поражения в войне, к сентябрю 1918 г. осознало необходимость противостояния Советской России и с этой целью приняло решение создать сильную украинскую армию марионеточного режима гетмана Скоропадского и три русских армии: Астраханскую (из астраханских казаков и калмыков), Южную (на Украине) и Северную (в оккупированных районах Псковской и Витебской губерний, Эстонии и Латвии). Основой Северной армии должен был стать формировавший Псковский добровольческий корпус.

Изначально по вопросу о руководстве корпуса завязалась ожесточённая борьба. Группа монархических деятелей, осевшая в Пскове и создавшая «Совет обороны Северо-Западной области», упрашивала генерала Н. Н. Юденича взять на себя командование. Генерал не желал подчиняться немцам и сознательно тянул время с принятием решения, надеясь на скорое поражение Германии в войне. Между тем он отправил весной восемнадцатого года во Псков группу молодых офицеров (полковника барона фон Людинкгаузена Вольфа, ротмистров Гершельмана, Гоштовта и фон Розенберга) с поручением начать мобилизационные мероприятия. Совет обороны Северо-Западной области этим не удовлетворился и обратился с просьбой возглавить Белое движение на Северо-Западе России к графу Фёдору Артуровичу Келлеру, воинственному монархисту и одному из талантливых и авторитетнейших русских генералов.

Генерал дал согласие и даже направил во Псков воззвание «Призыв старого солдата», в котором говорил: «Настала пора, когда я вновь зову вас за собою… За Веру, Царя и Отечество мы присягали сложить свои головы — настало время исполнить свой долг… Вспомните и прочтите молитву перед боем, — ту молитву, которую мы читали перед славными нашими победами, осените себя Крестным Знамением и с Божьей помощью вперёд за Веру, за Царя и за целую неделимую нашу родину Россию». Символикой Северной армии генерал Келлер утвердил нарукавный знак в виде белого креста.

До Пскова генерал Келлер, живший в ту пору с семьёй в Харькове, увы, так и не доехал. Гетман Скоропадский, получивший 18 ноября 1918 г. известие о том, что войска мятежного Петлюры подошли к Киеву и разгромили офицерскую дружину князя Святополк-Мирского, назначил Келлера главнокомандующим украинской армией. Но было поздно. Петлюровцы штурмом взяли Киев и 21 декабря убили захваченных ими генерала и двух его адъютантов у памятника Богдану Хмельницкому на Софийской площади. Епископ Нестор Камчатский обнаружил тела убитых в морге Анатомического театра и похоронил их под чужими именами в Покровском монастыре в Киеве.

Стоявшая у истоков Псковского корпуса и Северной армии группа молодых офицеров передала руководство прибывшим из Ревеля старшим начальникам. Двадцать первого октября в командование вступил практически неизвестный в русской армии, обнаруженный немцами в Прибалтике и выдвинутый ими, генерал-майор А. Е. Вандам. Начальником штаба корпуса стал генерал-майор Б. С. Малявин, начальником 1-й стрелковой дивизии — генерал-майор Никифоров. Но эти генералы — германофилы — долго не удержались. Патриотически настроенные старшие офицеры корпуса отказывались им подчиняться. Фактически обезглавленный корпус оказался брошенным. Деникину на юге было не до него. Генерал Юденич, ища поддержку, продолжал торговаться то с англичанами и французами, то с генералом Маннергеймом, осевшим в Финляндии, то с новыми властями Эстонии и Латвии. Многие русские генералы, к которым обращались группировавшиеся в Пскове монархисты, ответственность на себя брать не желали.

В связи с поражением Германии в Первой мировой войне и происшедшей там революцией Всероссийский Центральный Исполнительный комитет РСФСР 13 ноября 1918 г. аннулировал тяжелейший и позорный для Советской республики Брестский мирный договор. Германские войска должны были очистить все оккупированные ими российские территории, в том числе и Псков. Начался планомерный отвод немецких войск. По совместному соглашению с германским командованием Красная армия двигалась на запад по всему фронту, находясь в 10–15 километрах от отступающих немецких частей и уничтожая на своём пути мятежные отряды крестьян, «зелёных», национальные антисоветские формирования и белогвардейские части.

Что-то из всего этого Павловскому было известно, многого он не знал в силу своего служебного положения или стойкого нежелания погружаться в политические вопросы. Воспитанный в военном училище, как и большинство кадровых офицеров, в атмосфере аполитичности, слепой преданности трону и ненависти ко всем революционерам вкупе, за годы войны и революционного хаоса он, конечно, утратил монархические пристрастия. Теперь для него лучшим правителем России оказался бы генерал Корнилов, или генерал Келлер, или, на худой конец, Деникин. Иными словами, вектор его несложного политического сознания всё более смещался в сторону военной диктатуры с её неизменными атрибутами насилия и подавления. Но что интересно, он был нетерпим только к врагам России, в какие бы они одежды не рядились, и к его личным врагам, каковых в силу уравновешенного характера он так и не удосужился нажить. Павловский абсолютно безразлично относился к политическим взглядам окружавших его офицеров. В них он ценил преданность армии, исполнительность, боевую выучку, смекалку и выносливость. Он, в отличие от многих своих коллег, не делил офицеров на кадровых и призванных из запаса или добровольцев, не относился с пренебрежением к бывшим гимназистам, студентам, клеркам, инженерам, не называл их «шпаками», хорошо зная многих из них прекрасными командирами, стойкими и мужественными бойцами, патриотами, оберегающими честь офицера. Он был молод, здоров, энергичен, жесток и циничен, обладал достаточным боевым опытом, вконец не разуверился в военной карьере, желал активных действий… Ему хотелось действовать.

После возвращения из рейда Павловский получил неделю отпуска. Больше не дали, боялись, чтобы опять не запил. Трое суток он, чертовски уставший, отсыпался в их с Татьяной уютной квартире. Татьяна, счастливая, что он вернулся здоровый, не раненный, буквально лучилась любовью и нежностью, кормила его приготовленными дома разносолами, выводила гулять в город… Кюлли в доме не было. Он не стал спрашивать, а Татьяна не стала объяснять. Через день приходила немолодая опрятная женщина, кухарила, с Татьяной ходила на рынок и в магазины, прибиралась.

В один из вечеров Павловский в ресторане гостиницы «Россия» назначил встречу подпоручику Гуторову. Они заняли свой столик у окна, откуда на виду был весь зал, вход и оркестровая сцена. Гуторов в идеально сидевшем мундире при орденах выглядел уставшим, гораздо старше своих юных лет.

— Ну что, Иван Иванович, укатали вас, как я погляжу? — Павловский разлил по рюмкам холодную водку и с ехидцей продолжил: — Рассказывайте про вашу жандармско-полицейскую службу.

Гуторов отвечать не спешил, жадно опрокинул стопку, тут же наполнил вновь.

— Э, нет, батенька, — Павловский отодвинул от него графин, — так дело не пойдёт. Глядишь, опять мы надерёмся с вами до свинского состояния. А мне, знаете ли, нельзя. Начальство строго запретило, и Татьяна тоже.

— А я-то здесь при чём, господин ротмистр? — Гуторов вернул графин на место, — мне никто пить не воспрещал. Давайте-ка лучше выпьем за ваше новое назначение, сегодня приказ видел.

Он наполнил рюмки, встал и громко, чтобы все в ресторанном зале слышали, произнёс:

— За нового пристава Пскова, за вас, дорогой Сергей Эдуардович!

Павловский от неожиданности выронил вилку, удивлёнными глазами уставился на Гуторова.

— Какой пристав, подпоручик? Вы что несёте?

— И не несу я вовсе. Своими глазами видел приказ: назначить военным приставом города Пскова ротмистра Павловского Сергея Эдуардовича. Это теперь так должность коменданта называется.

— Я не полицейский чин, я — армейский офицер, кавалерист! — распалялся Павловский.

— Да будет вам, господин ротмистр, — примирительно сказал Гуторов, — хоть горшком пусть назовут, задачи ведь прежние. Работы вот только прибавилось, день с ночью смешался. Немцы, негодяи, всех своих полевых жандармов убрали, ответственность за порядок в городе на нас свалили, а людей-то нет… Если честно, Сергей Эдуардович, я искренне рад, что контрразведка теперь под вами будет, с вами проще и надёжнее как-то.

Белокурая певица с интересом наблюдала за офицерами. Когда Павловский по привычке бросил взгляд в сторону оркестра и наткнулся на её глаза, она впервые поздоровалась с ним лёгким наклоном головы.

12

Подпоручик Гуторов оказался прав: полномочия военного пристава Пскова по причине отсутствия нормальных органов правопорядка были избыточными. Павловскому кроме военно-комендантских задач — руководство мобилизационным отделом, учёт прибывающих нижних чинов и офицеров, их расквартирование и организация питания до постановки на довольствие в частях, надзор за соблюдением военнослужащими уставных норм в городе — пришлось заниматься налаживанием охраны общественного порядка, пожарного дела, пресечением незаконной торговли оружием, золотом, спиртными напитками, преследованием злостных неплательщиков налогов и сборов… Справедливости ради отметим, кадрами ему помогли, подчинили комендатуре им же, Павловским, сформированный офицерский эскадрон в сто тридцать сабель, несколько бывших жандармских офицеров и полицейских чинов, обнаруженных в городе, губернское бюро судебно-медицинской экспертизы, немногочисленный персонал городской тюрьмы.

Первую неделю в новой должности Павловский знакомился с возложенным на него хозяйством, мотался по городу, встречался с руководством городской Управы, принимал участие в совещаниях в штабе корпуса, читал сотни документов, отвечал на письма… Вскоре, потеряв ориентиры между днём и ночью, понял — без хорошего помощника не обойтись. Настояв на назначении поручика Костылёва своим помощником, он вздохнул. Костылёв взял на себя вопросы охраны общественного порядка и сотрудничества с городской Управой. За собой Павловский оставил руководство военной комендатурой и отделом контрразведки.

Советское военное и чекистское руководство уделяло особое значение Пскову, считало его ключом от ворот на Запад, в Прибалтику и Польшу. Неподалёку от города накапливались части молодой Красной армии, матросов Балтийского флота, батальоны красных латышей, эстонцев, венгров. Особенно много латышей и венгров было в частях особого назначения (ЧОН) ВЧК, попадались даже китайцы и маньчжуры. В городе действовало большевистское подполье, резидентура ВЧК и военной разведки. Красные не только собирали разведсведения, они всё чаще осуществляли диверсии, уничтожая армейские склады и полотно железной дороги; дерзкие акты террора против офицеров и служащих городских учреждений порождали страх и настроения уныния в белогвардейской среде. Павловский всё больше времени уделял работе контрразведки и сам лично принимал участие в следственных и карательных мероприятиях. Псков — город небольшой, молва бежала впереди осеннего ветра, Павловского стали бояться, его окружение наводило ужас на население.

Холодным дождливым октябрьским вечером, когда мощный порывистый ветер рвал с домов крыши, во двор комендатуры завели со связанными руками большевиков, арестованных по наводке предателя и вычисленных контрразведкой. Всего было взято одиннадцать человек, четверо из которых оказались разведчиками, остальные — подпольщиками. Павловский с Гуторовым всю ночь допрашивали арестованных. Разведчики наотрез отказались давать какие-либо показания и, измордованные подпоручиком Гуторовым и другими следователями, вскоре под конвоем были отправлены в тюрьму. Подпольщики, главным образом путейские рабочие, оказались разговорчивыми. Некоторые морочили головы следователям какой-то болтовнёй о несправедливости их ареста, клялись в преданности Белому движению, но, избитые до полусмерти, так никого и не выдали. Пожилой мужчина в форменной железнодорожной куртке с густыми седыми усами и упрямым, сверлящим взглядом, сказал Павловскому:

— Зря вы, ваше благородие, устроили всю эту канитель. Немцы уходят, силёнок у вас — кот наплакал, с чем на Советскую власть пойдёте? Вас же разметут вскоре, словно дворник слежалую листву. Жаль мне вас молодых. Не понимаете вы, на кого замахнулись, на народ русский замахнулись. Вы ведь что защищаете? Старую власть защищаете, возвращения её желаете, с жирующими капиталистами и помещиками, с разворовавшими Россию царским двором и их многочисленной княжеской роднёй, с нищим и бесправным народом, днём и ночью гнущим свои спины на зажравшихся бездельников… Идти против народа, ваше благородие, что запруду из веток в половодье на большой реке ставить — всех и всё унесёт очищающая вода. Себя пожалейте, матерей и жён своих. Кто из вас в живых останется — намыкается на чужбине, с голоду подыхать будете.

Павловский с Гуторовым закурили, угостили подпольщика. Ротмистр после долгого молчания упёрся холодным, безжизненным взглядом в глаза подпольщика.

— Хорошо вы тут всё сказали, товарищ большевик, главное — много правды в ваших словах. И про царизм, и про зажравшихся богатеев… Вот только в ум никак не возьму, а мы, офицеры русской армии, защищавшие Родину от германского сапога, что, лишь дворян и богатеев защищали? Сегодня основная масса офицеров — выходцы из обедневшего служивого дворянства, из студентов и гимназистов, инженеров и техников, мастеровых и крестьян… За что же нас, кровью своей поливших русскую землю, вы, большевики, тысячами расстреливаете, штыками рвёте, вешаете и топите? За что матерей, жён и сестёр насилуете, в ЧК пытаете, последнего куска хлеба лишаете? — Павловский сдерживал себя, не желал выдать большевику кипящую внутри ненависть, старался говорить тихо и спокойно. — За что вы преследуете русскую интеллигенцию, духовенство? Лишь за то, что мы все не из рабочих и крестьян? Да ведь и к крестьянину вы относитесь, как к быдлу, последний кусок у него отбираете по продразвёрстке. Что же это за власть у вас такая, товарищ большевик, при которой всякие чухонцы, евреи, мадьяры, чехи, китайцы из отрядов ВЧК губят русского человека? Получается, хреновая ваша власть, злобная, кровожадная. А ваши Ленин, Троцкий, Зиновьев, Дзержинский — разнузданная шайка вампиров и упырей. Думается мне, это вы, большевики, так и не поняли, на кого войной пошли, на русский народ пошли. Это вас, большевиков, словно чёрную грязь, снесёт народный гнев.

Павловский поднялся из-за стола, одёрнул мундир, надел фуражку и, натягивая замшевые перчатки, бросил через плечо подпоручику Гуторову:

— Приятная была беседа. Полагаю, Иван Иванович, на этом и остановимся. Распорядитесь к утру подготовить виселицы.

Перед самым рассветом, если тёмно-серую дождливую мглу можно было назвать рассветом, в здании городской Управы собрался военно-полевой суд псковского гарнизона в составе председательствующего полковника и двух заседателей — пехотного капитана и артиллерийского поручика. Невыспавшиеся, недовольные жуткой погодой, офицеры глазом не взглянули на одиннадцать несчастных, столпившихся в большом кабинете, без интереса пролистали «судебно-следственное дело» и без внимания выслушали обвинительный акт, зачитанный следователем. Когда прозвучала последняя фраза — «…к смертной казни через повешение», — помещение наполнилось гулом от выкриков возмущённых осуждённых, топота их сапог. Офицерский конвой ударами прикладов вытолкал людей в коридор.

На площади, оцепленной эскадроном Павловского, невзирая на ранний час и мерзкую погоду, толпился народ. Офицеры быстро развели приговорённых к сколоченным ночью виселицам. Павловский, одетый в новую шинель, при шашке и шпорах, по-хозяйски обошёл площадь, задержался у последней виселицы, где на ящике с петлёй на шее стоял тот самый старый подпольщик.

— Не предлагаю вам покаяться, думаю, бесполезно. Священника мы не пригласили, зная патологическую безбожность большевиков. — Ротмистр улыбнулся. — Ну, товарищи, пора в дорогу.

Он махнул рукой, и тотчас офицеры выбили ящики из-под ног казнимых. По площади прокатился гул, сплетённый из стонов, криков, плача, возгласов радости и удовлетворения, усиленный воем октябрьского ветра. Офицеры разгоняли толпу, очищали площадь от прибывших торговать крестьян с их повозками, мешками, кулями, сетками… И тут, в людской толчее, Павловский увидел Татьяну. Их взгляды встретились. Его — удивлённый и слегка растерянный. Её — полный ужаса и отчаяния. Он двинулся в её сторону, хотел остановить, что-то объяснить, но она отвернулась и быстро исчезла в толпе.

Вскоре Павловского вызвал к себе командир корпуса генерал Вандам. Не успел ротмистр зайти в кабинет и прикрыть за собой дверь, как Алексей Ефимович, высокий, плотный, облачённый в потёртый китель без погон, всегда спокойный и сдержанный, закричал:

Вы что там устроили, ротмистр?! Это что ещё за аутодафе?

— Ваше превосходительство… — начал объяснение Павловский, но был тут же оборван.

— Молчать! Как вы посмели?! Немцы в ужасе! Мне уже телеграфировали из Берлина, требуют объяснений!

Павловский достал из полевой сумки документ, положил его перед генералом на стол.

— Господин генерал, казнь большевиков произведена по приговору военно-полевого суда гарнизона. — Павловский докладывал спокойно и чётко. — Положение о суде и его состав утверждены вами лично.

Вандам надел очки и стал читать документ. Усевшись в кресло, он внимательно оглядел Павловского и, видимо, немного успокоившись, буркнул:

— Продолжайте.

— Смею заметить, господин генерал, за время оккупации Пскова немцы казнили более двухсот человек, из коих половина — простые мещане и крестьяне, якобы уличённые в нарушении оккупационного порядка. Так что, прошу меня извинить, не немцам нас осуждать. Как говорится, чья бы корова мычала… Уверяю вас, это не последняя казнь. Большевики наводнили город шпионами и, по данным контрразведки, готовят мятеж.

Вандам примирительно сложил руки на животе.

— Хорошо. Больше не задерживаю вас, ротмистр.

Павловский вышел из кабинета с горьким чувством брошенного в пустыне человека. Полковника фон Людинкгаузена Вольфа не было, его отправили в Берлин договариваться об освобождении из германского плена русских солдат и офицеров. Ротмистр Гоштовт убыл в Вильно возглавлять вербовочное бюро. Было ясно, генерал Вандам очищает штаб корпуса от неугодных ему офицеров. Остался один фон Розенберг, назначенный помощником начальника штаба корпуса. К ротмистру Павловский и направил свои стопы.

— Ну что, Сергей Эдуардович, — радостно раскрыл объятия фон Розенберг, — с первым, как говорится, вас генеральским «пистоном»! Ладно, друг мой, не расстраивайтесь. Генерал Вандам — человек интеллигентный, журналист, писатель, разведчик… Одна беда, — ротмистр достал из шкафа початую бутылку шустовского коньяку, разлил по рюмкам, — он — законченный англофоб и воинственный германофил. Прямо как наш атаман Превеликого Войска Донского генерал Краснов.

Они чокнулись, молча выпили, ротмистр вновь наполнил рюмки.

— Кстати, Сергей Эдуардович, готов биться об заклад — генерал Краснов обязательно вскоре окажется в нашем сыром Северо-Западном углу России, покинув родные донские просторы. Не уживётся он с генералами Деникиным и Алексеевым, — ротмистр рассмеялся, — те ведь англофилы и германофобы. А в целом всё очень хреново, ротмистр. Немцы драпают, красные, как говорится, у порога. Чем, какими силами их сдерживать, ума не приложу?

— Неужто всё так плохо, Владимир Германович?

— Плохо, ротмистр, очень плохо. Генералы меж собой договориться не могут — кто возглавит движение. Союзники, будь они неладны, денег не дают, оружие, боеприпасы, обмундирование придерживают в портах Либавы и Ревеля. Поляки и немцы чинят препятствия отправки к нам русских военнопленных…

— Что же делать нам, простым офицерам? Неужели конец Белому движению?

— Нет, ротмистр, это только начало. Нам предстоит биться с красными так, как это делает Добровольческая армия на Юге России. И, думаю, даже еще ожесточённее. Кстати, ротмистр, в городе не хватает больничных коек. Появились первые раненые, их число будет неуклонно возрастать. Вы бы проинспектировали лечебные заведения, нужно расширить госпитальную базу.

Павловский пришёл домой поздним вечером. Татьяна, съёжившаяся от холода и нервного озноба, куталась в большой шерстяной платок, не спросила, как обычно, где он провёл эти ночи, не обняла его, не помогла раздеться. Он потянулся к ней, хотел было обнять, но, почувствовав отчуждённость и холод, сдержался.

— Ужин на столе, — сказала она и ушла в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь.

Павловский проследовал за ней. Она, обняв плечи, стояла у тёмного окна, набухшие глаза выражали глубокую печаль, крупные слёзы катились по щекам к подбородку.

— Что же ты творишь, Серж? — сдавленно вырвалось из её груди. — Я полюбила русского офицера, а не палача. Как мне дальше с этим жить?

— Таня, я предупреждал тебя, идёт война. Гражданская война — самая жестокая и кровавя. Знала бы ты, сколько большевики убили офицеров, их родных и близких, да и просто тех, кого они считают «бывшими»! Они их просто расстреливали тысячами, живыми закапывали в могилы, топили целыми баржами, сжигали в топках паровозов, кораблей, глумились над взятыми в плен… Где твой отец? Что чекисты сделали с ним?

Но она его не слушала, отвернулась к окну. Павловский, не прощаясь, ушёл из дома.

13

К началу ноября, когда немцы оставили разделительную полосу, сохранив в Пскове небольшой гарнизон, а красные части медленно, шаг за шагом, продвигались на Запад, им навстречу были выдвинуты первые, ещё плохо укомплектованные батальоны Псковского добровольческого корпуса, на семьдесят процентов состоявшие из офицеров. Генерал Вандам категорически отказался от проведения мобилизации на территории Псковской губернии, тем самым окончательно упустив возможность сформировать полнокровные соединения корпуса. Офицеры обвиняли его в бездействии и нерешительности, а некоторые, самые радикальные, в предательстве в пользу Германии и большевиков. Вконец расстроенный недоверием, генерал сложил с себя обязанности командира корпуса и под немецкой охраной уехал в Ригу. Корпус возглавил полковник гвардии Генрих Генрихович фон Неф, начальником штаба стал ротмистр фон Розенберг.

К тому времени корпус насчитывал 4500 человек, половина их которых были офицерами, и состоял из штабной роты, комендантского эскадрона Павловского, трёх пехотных полков, Талабского отряда, отряда капитана Л. И. Микоши, отряда ротмистра С. Н. Булак-Булаховича (800 сабель), отряда полковника А. И. Бибикова (150 сабель) и двух батарей. Этим силам противостояла почти двадцатитысячная группировка Красной армии, отрядов моряков Балтийского флота и ЧОН ВЧК при двух бронепоездах.

После смены командира корпуса Павловский прибыл в штаб с рапортом о направлении его на фронт. Полковник фон Неф, крепкий тридцативосьмилетний красавец с пышными смоляными усами, прочитал рапорт, спокойно его порвал и выбросил в мусорную корзину.

— Я вас, ротмистр, больше не задерживаю.

— Но позвольте… — в отчаянии молвил Павловский.

Полковник оборвал его взмахом руки. В кабинет вошёл ротмистр фон Розенберг. Полковник, чуть хохотнув, обратился к нему:

— Полюбуйтесь, Владимир Германович, четвёртый рапорт за сегодня от штабных офицеров. Все хотят на фронт!

Фон Розенберг дал незаметный знак Павловскому: «Мол, вали отсюда, пока командир вконец не осерчал». Павловский исчез за дверью. Фон Розенберг сказал:

— Генрих Генрихович, ротмистра Павловского не отпускать от себя ни при каких обстоятельствах. Драпать нам из Пскова всё равно придётся, а лучшего командира арьергарда не найти. Его эскадрон костьми ляжет, но прикроет наш отход.

Выполняя приказ фон Розенберга, Павловский в сопровождении поручика Костылёва и группы офицеров комендатуры отправился в Городскую земскую больницу — крупнейшее медицинское учреждение Псковской губернии. До германской оккупации в ней трудилось более пятидесяти сотрудников — врачей, медсестёр, санитарок; стационар располагал двумя сотнями коек. Немцы перевели больницу в ведение городской Управы, сократили вдвое штат, уменьшили число коек, а все ценное разграбили и увезли в Германию. Обо всём этом Павловскому поведал главный врач больницы Држевецкий Алексей Феликсович, сорокадвухлетний польский дворянин, выпускник Военно-медицинской академии. Завершая обход, он не стал показывать офицерам детское отделение на тридцать коек, но Павловский настоял, и они в сопровождении завотделением врача Дорохова обошли палаты, до отказа заполненные детишками. Павловский минуту подумал и приказал:

— Детское отделение очистить. — Он обернулся к поручику Костылёву. — Подберите им приличное помещение поблизости и помогите перенести койки, срок исполнения — сутки.

— Слушаюсь. — Костылёв щёлкнул каблуками и отправился выполнять приказ.

Главный врач больницы промолчал, как военный врач он понимал — армии нужен госпиталь. Но завотделением Дорохов, возмущённый таким оборотом дела, с горячностью твердил в спину уходящему Павловскому:

— Так нельзя, господин ротмистр, так нельзя! Это же дети! Куда мы их в нетопленые помещения? Ведь уже заморозки пошли!

На улице проезжавший верхом мимо больницы ротмистр Булак-Балахович, тот самый, который перебежал из Красной армии с двумя эскадронами конницы, заметил странную картину — военного пристава Пскова преследует группа возмущённо кричащих врачей и медсестёр. Ротмистр попридержал коня, решил понаблюдать. Остановилась и его свита. Врач Дорохов выкрикнул:

— Господин ротмистр, это бесчеловечно! Так даже немцы не поступали!

Павловский шёл, не оборачиваясь. В отчаянии Дорохов закричал:

— Вы негодяй! Вы хуже зверя! Будьте вы прокляты!

Павловский остановился, лицо его стало светло-серым, губы задрожали. Он достал из кобуры «парабеллум», быстро повернулся и выстрелил навскидку. Пуля попала Дорохову в лицо, врач поднял вверх руки, будто прося помощи у Господа, и рухнул на брусчатку. Врачи и сёстры с испугу вскрикнули и отпрянули назад, но врач Мария Павловна Карпова судорожно достала из кармана белого халата маленький дамский «браунинг» и трясущейся рукой направила его на Павловского. В воздухе что-то просвистело — и раздался громкий характерный щелчок. Женщина вскрикнула, выронила пистолет и упала на колени. Вышло так, что ротмистр Булак-Балахович, заметивший в руках женщины оружие, поднял коня на дыбы и, мастерски щёлкнув длинной плетью, обезоружил врача. Он приказал своим людям:

— Связать суку и передать в комендатуру.

Павловский подошёл, взял коня Булак-Балаховича под уздцы, с трудом вымолвил, будто выбросил из пересохшей глотки ежа:

— Благодарю вас, Станислав Никодимович. Я перед вами в долгу.

— Не стоит благодарности, ротмистр. Будем живы — сочтёмся.

Вечером Павловский вновь пришёл домой, надеясь наладить отношения с Татьяной. У подъезда стояла немецкая армейская двуколка, два солдата-сапёра укладывали в неё какие-то узлы и свёртки. В квартире, за обеденным столом сидели по-зимнему одетая Татьяна и их общий знакомый лейтенант Бурхольд. Последний, увидев Павловского, вскочил и поздоровался наклоном головы.

— Добрый вечер, господин ротмистр!

Павловский даже не взглянул на него, присел на стул рядом с Татьяной.

— Что происходит, Таня? — спросил он с тревогой. — Что это за цирк?

Лицо Татьяны, припухшее от слёз и впервые казавшееся непривлекательным, выражало сразу все принесённые ею беды и несчастья — разочарование в любимом, потерю недолгого благополучия, отстранённость от неё тётки и подруг, страх предстоящего… Она выпрямилась и незнакомым, утробным голосом медленно произнесла:

— Я уезжаю, Серж. Уезжаю в Германию. Лейтенант Бурхольд сделал мне предложение. Я дала согласие.

В комнате воцарилась гнетущая тишина. Ходики на стене своим ритмичным тиканьем придавали ей какую-то металлическую, безжизненную сущность. Павловский оцепенел. Он физически ощущал окутавшую его холодную пустоту. Устало поднявшись из-за стола, расправив шинель под ремнём, он приложил руку к козырьку фуражки и, щёлкнув каблуками, только и сказал:

— Честь имею.

Немецкие солдаты отпрянули по сторонам, пропуская рослого русского офицера в темноту холодной ноябрьской ночи.

Павловский не знал, куда идёт. В голове вертелась какая-то каша из обрывков воспоминаний, видений, фраз… Внезапно посыпавшаяся снежная крупа залетала за воротник шинели, холодила ручейками шею и спину. Горло пересохло. Он ничего не чувствовал, не слышал, не видел перед собой дороги. Ноги, повинуясь сигналам из подсознания, сами куда-то несли его. У гостиницы «Россия» продрогший до костей унтер-офицер Шулепов, вестовой Павловского, подбежал и, понимая, что с ротмистром что-то не так, преградил путь и не по-уставному спросил:

— Господин ротмистр, может, вас домой сопроводить? На вас лица нет.

Павловский долго смотрел на унтера стеклянными глазами и не узнавал его. Придя в себя, ответил:

— Это ты, Ваня? Нет, брат, домой не надо. Сходи к поручикам Костылёву и Гуторову, передай: ротмистр Павловский велел им немедленно явиться в ресторан гостиницы.

— Слушаюсь! — гаркнул Шулепов и растворился в ночной темноте.

Всю ночь Павловский с Гуторовым и Костылёвым пили горькую. Когда последние в почти безжизненном состоянии своими вестовыми были эвакуированы по домам, Павловский, несокрушимый, словно горный утёс, и трезвый, подобный чешскому хрусталю, продолжал пить в одиночку. Он не заметил, как рядом с ним на краешек стула присела белокурая певица, как она наполнила из графина стопку водки и выпила её одним махом, потом закурила длинную папиросу. Он сквозь объявшую его душевную пустоту лишь услышал мелодичные звуки низкого незнакомого голоса:

— Что, господин ротмистр, плохо вам? Понимаю. Нелепо, когда такого красавца оставляет женщина. Да ещё ради кого, ради какого-то захудалого немчика. — Она положила свою мягкую и горячую ладонь на руку Павловского. — Пойдёмте, вам нужно отдохнуть и расслабиться.

Он взглянул на неё глазами, какие бывают, видимо, у опытного палача. В них не увидишь ни жалости, ни злобы, они были безжизненные, почти стеклянные.

— Мадам… — В его голосе звучал металл.

— Мадемуазель, — поправила она.

— Пардон. — Он с извинением склонил голову. — Мадемуазель, прошу вас, не сегодня.