Кровь на эполетах

14.

Не было ни тоннеля, ни света в его конце, ни двух ангелов, ожидающих душу новопреставленного раба Божия. Кстати, почему их там двое? Не знаю. Я вообще не умирал – просто потерял сознание. То ли от болевого шока, то ли от потери крови.

Очнулся от зверской боли в боку. Ощущение было таким, будто кто-то выдирает из меня ребро. Открыл глаза – передо мной была стена. Я лежал на правом боку – похоже, на кушетке. Кто-то, невидимый, крепко держал меня за плечи, а другой стоял за спиной и занимался ребром. Бок снова обожгло болью, и я вскрикнул.

– Терпите, Платон Сергеевич! – сказали позади, и я узнал характерный акцент Виллие. – Вы же лекарь. Нам часто приходится причинять людям боль, потому следует самим подавать им пример. Закончу – дам вам лауданум.

– Благодарю, Яков Васильевич, – выдавил я. – Что там у меня?

– Ничего страшного, – буркнул Виллие. – Штык скользнул по ребру и распорол мускулюс[78]. Нутро не задето. Крови вытекло много, выглядит ужасно, но на деле пустяк. Рана чистая. Если не загноится, заживет быстро.

– Только не толкайте в нее корпию! – попросил я. – Зашейте шелковой ниткой и наложите повязку.

– Думаете, будет лучше? – засомневался по-прежнему не видимый мной Виллие.

– Уверен.

– Как скажете. Придется подождать, пока найдут иголку с нужной ниткой. Пока просто забинтую, чтобы остановить кровь.

Меня приподняли, Виллие ловко наложил на рану тугую повязку, после чего уложили на спину. Я приподнял голову. Незнакомая комната, довольно большая. Окно занавешено шторами, возле кушетки стоит шандал со свечами. Возле него обнаружились Виллие и Пахом – это денщик держал меня за плечи. В отдалении стояло несколько человек – судя по одежде, лакеи. На Виллие – кожаный фартук, под ним – бальный мундир. Руки у Якова Васильевича в крови. У ног – раскрытая кожаная сумка, похоже – с инструментами.

– Постоянно с собой вожу, – объяснил Виллие, заметив мой взгляд, устремленный на сумку. – На таких балах всякое бывает, вот и вы сподобились. Надо же! – он покачал головой. – Кто бы мог подумать? Безумец в карауле. На государя руку поднял!

Сильно сомневаюсь, что Болхов собирался убить царя, но спорить не стану.

– Благодарю, Яков Васильевич!

– Пустяк! – махнул он рукой. – Можно подумать, вы не помогли бы на моем месте. А, вот и игла с ниткой! – оживился он при виде спешащего к нему лакея.

– Смочите ее в спирте, – попросил я.

– Знаю! – буркнул он. – Ваша метода держать инструмент в спирте перед операцией уже применяется в армии. Крепко помогает – раны загнивают куда реже. А пока будет мокнуть, накапаю вам лауданум.

Словом, меня зашили. То ли лауданум помог, то ли я притерпелся к боли, но выдержал без стонов, только иногда стреляло в ране так, что сердито шипел. Закончив, Виллие помыл руки в поднесенном лакеем тазике, вытер их полотенцем и снял с себя фартук.

– С удовольствием поговорил бы, Платон Сергеевич – давно не виделись, но государь приказал: как закончу, немедля доложить в вашем состоянии. Отдыхайте!

Он ушел. Ко мне подошли лакеи и, взяв под мышки и за ноги, перенесли в другую комнату, где раздели и уложили в кровать – видимо, получили такое указание. После чего ушли, а Пахом остался.

– Крепко спужался, ваше высокоблагородие, – сказал он, подтащив к кровати стул и усаживаясь на него. – В кордегардии сидел, тут вбегает гвардеец и кричит: «На царя покушались! Убили майора Руцкого!». У меня аж заледенело внутрях. Кинулся сюда, а вы на полу в непритомности, а из живота кровь текет. Хорошо, что этот генерал прибежал и вами занялся. Я таперича от вас не отойду.

– Хорошо… – пробормотал я, проваливаясь в сон.

Пробудили меня шум и говор голосов. Открыв глаза, с удивлением увидел на стуле перед собой вместо Пахома царя. За его спиной толпились придворные, среди которых я узнал Кутузова и Виллие.

– Как себя чувствуете, Платон Сергеевич? – спросил Александр, заметив, что я открыл глаза. – Мы тут закончили бал и решили вас навестить.

– Благодарю, ваше императорское величество, – ответил я. – Яков Васильевич говорит, что поправлюсь.

– Это мне надо вас благодарить, Платон Сергеевич, – покачал головой царь. – Если бы не вы… Подумать только: гвардеец покусился на помазанника Божьего! Презрел присягу и честь дворянина!

Как будто в этом что-то необычное. Твоего дедушку, царское величество, кокнули гвардейцы. Отца – тоже. Ладно, молчим.

– Этого подлеца еще в Петербурге следовало забить в кандалы и отправить в каторгу, – сердито продолжил царь. – Но нашлись ходатаи. Ничего, я с ними разберусь, – пообещал он зловеще. – Теперь о вас, Платон Сергеевич. Никто не смеет упрекнуть меня в неблагодарности. За великую услугу трону, оказанную сегодня, возвожу вас в графское Российской империи достоинство вместе с нисходящим потомством.

Ох, ни фига себе!

– И еще, – добавил он. – В полк вы не вернетесь. Такой офицер, как вы, нужен подле трона. Зачисляю вас в свою Свиту.

– Благодарю, ваше императорское величество, – сказал я. – Могу я попросить?

– Если о возвращении в армию, то лучше помолчите! – нахмурился царь.

– Нет, ваше императорское величество, – поспешил я. – Для меня честь служить вам. Дело личное.

– Какое? – заинтересовался он.

– У меня есть дочь, рожденная вне брака. Ее мать, французская дворянка Аврора Дюбуа, недавно умерла. Девочка осталась сиротой. Я отвез ее в имение графини Хрениной, попросив присмотреть за дитем до окончания войны. Она ведь маленькая, всего три годика. У Мари никого нет, кроме меня, да и я круглый сирота. Проявите милость, ваше императорское величество, позвольте записать ее законной дочерью.

– Хм! – улыбнулся царь. – Чего, чего, а этого не ожидал… А вы шалун, граф! – он шутливо погрозил мне пальцем. Придворные за его спиной заулыбались. – Хорошо! – кивнул он. – У меня нет причины отказать вам в такой малости – тем более, сейчас. Хотя, будь у вас сын, подумал бы. Распоряжусь. Поправляйтесь, граф!

Он встал и вышел, следом потянулись придворные. Кутузов, оставшись в одиночестве, подошел и сел на стул.

– Примите и мою благодарность, Платон Сергеевич, – сказал хмуро. – По моей вине все произошло. Следовало снять этого негодяя с поста, а я пожалел. Эх! – вздохнул он.

– Не переживайте, ваша светлость! – поспешил я. – Такое не угадаешь. В конце концов, все для всех кончилось хорошо, исключая Болхова, конечно. Но туда ему и дорога. Как ваше здоровье? Помогает ли питье, которое вам прописал?

– Чуток легче, – кивнул он, – но сердце все равно щемит.

– Пусть ставят пиявок.

– Что? – удивился он.

– Полагаю, в аптеках найдутся. А ежели нет, не составит труда наловить в любом пруду. Пиявки высасывают порченую кровь из человека.

Именно так говорят в этом времени. Умер от нетяжкой раны – кровь порченая.

– Как их ставить? – заинтересовался Кутузов.

– Для начала пяток на грудь. Дать им присосаться и подождать, пока отвалятся сами. Повторить через три дня. Ежели заметного улучшения не наступит, ставьте уже десяток – и так два месяца подряд, после чего перерыв. Не забывайте после процедуры смазывать ранки спиртом.

– Благодарю, Платон Сергеевич! – кивнул он.

– И еще, ваша светлость. Уговорите государя не наказывать гвардейцев за Болхова. Нельзя из-за паршивой овцы…

– Уже имел беседу, – сказал Кутузов. – Государь поначалу был очень сердит, но потом смилостивился. Полк отстранили от несения службы во дворце, командир роты, в которой служил князь, разжалован в рядовые, но временно. Через год чин вернут, а то и раньше, если отличится. Большой души вы человек, Платон Сергеевич! Сами ранены, а о других хлопочете. Не забуду.

Он кивнул и вышел, а я снова уснул. Следующим утром меня навестил Виллие, осмотрел рану, сменил повязку и стал расспрашивать про пиявок – видимо, Кутузов поделился. Я слил ему рецепт, рассказав, от чего пиявки помогают, и Виллие ушел довольный. Наибольший интерес у него вызвали мигрени – ну, так многие дамы света от них страдают. Попьют теперь из них кровушки… Следом меня навестил чиновник канцелярии императора, выспросил про Мари, тут же настрочил от моего имени прошение государю, которое я подписал. Чиновник ушел, пообещав к вечеру принести нужный документ. Вот и славно! Будет у меня законная дочь и наследница – графиня Мария Платоновна Руцкая. Думал я, как Мари легализовать, а тут само вышло. Болхов – сука, конечно, но подвернулся вовремя. За такое можно и с дыркой в боку смириться.

После чиновника потоком пошли визитеры – засвидетельствовать почтение спасителю государя. Министров я еще принял – о как! – остальных велел Пахому не пускать, сославшись на плохое самочувствие. Меня и вправду лихорадило, ощущалась слабость – обычное дело после ранения. Бок ныл, но не дергал – слава Богу! Не хватало нагноения. Виллие наложил поверх шва бальзам моего имени – проверим его действие на себе. Пахом помог мне совершить утренний туалет, лакеи накормили завтраком – булками с чаем, пообещав в полдень принести куриный бульон и паштет. После чего я снова уснул.

Пробудился от легкого поглаживания по щеке. Открыв глаза, я с изумлением увидел склонившуюся надо мной графиню Орлову-Чесменскую.

– Анна? – спросил, не веря глазам.

– Я, – улыбнулась она и присела на стул. – Здравствуй, Платон!

– Здравствуйте, Анна Алексеевна.

– Что так холодно? – фыркнула она. – Сердишься на меня?

– Нет, – качнул я головой. – Просто удивлен. Как ты здесь очутилась?

– Сопровождаю государыню, – пожала она плечами.

– Елизавета Алексеевна здесь?

– Как и весь двор. Кстати, – улыбнулась Анна. – Государыня беременна. Помог твой календарь.

Ну, царь, ну, орел! Притащить беременную жену в зачумленный город!

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Анна.

– Терпимо.

– Твой денщик говорит всем, что ты плох, и никого не пускает, – улыбнулась Анна, – но мне разрешил. Сказала, что пришла по поручению государыни справиться о твоем здоровье. Она сама хотела, но я отговорила. В ее состоянии вредно волноваться.

А танцевать на балу можно?

– Я мундир, который ты у меня оставил, привезла, – продолжила щебетать Анна. – Как знала, что тебя встречу. Принесут. Там только золотую ленту на воротник и обшлага пришить – и готов. Твой-то испорчен. Надо же! – она покачала головой. – Опять в том же месте, и опять штыком. Вот и не верь после этого в Божий промысел! Только в этот раз еще и кровь пролил. Бедненький! – она вновь погладила меня по щеке и улыбнулась: – И колючий.

– Спасибо, – поблагодарил я.

Некоторое время мы молчали.

– Вспоминал меня? – спросила она внезапно.

– Нет.

– Все же сердишься.

– Не в том дело, – вздохнул я. – После возвращения в армию постоянно в боях. Кровь, смерть, гибель товарищей. Не до сердечных дел было.

– Забыл, значит! – она всхлипнула.

Вот только слез мне не хватало! Я погладил ее по руке.

– Не плачь, Аннушка! Ты хорошая. Красивая, добрая, ласковая. Сотни мужчин мечтают сделать тебя счастливой. И какие! Генералы, вельможи…

– Но не ты!

– Мы слишком разные. Ты фрейлина, а я всего лишь солдат.

– Не лги! – покачала она головой. – Победитель Бонапарта, граф, майор гвардии, кавалер орденов Святого Георгия, офицер Свиты императора. Любая знатная семья в России почтет за счастье составить тебе партию. Может, ты уже нашел себе женщину? – спросила ревниво.

– Да, – кивнул я.

– Кого? Я ее знаю? – подобралась она.

– Нет.

– Как ее зовут?

– Мари. Графиня Мария Платоновна Руцкая.

– Ты о дочери? – догадалась Анна. – И что с того? Думаешь, не смогу стать ей доброй матерью? Ошибаешься! Я ее непременно полюблю.

– Не знаю, Аннушка, – вздохнул я. – Извини, но не хочу сейчас это обсуждать. Не в том состоянии. Голова кружится, бок болит. Позже поговорим. Как-нибудь.

– Поправляйся! – она встала и, наклонившись, поцеловала меня в щеку. – Я люблю тебя, Платон! Каждый день вспоминала. Знай это!

Она повернулась и вышла. И вот что теперь делать? Анна не угомонится, она такая. Пожалуется государыне, и та решит, что это отличная идея – сочетать браком свою фрейлину и геройского майора. Вдует в уши царю, тот распорядится – и получай, Платон, на шею хомут! Не хочу! Дело даже не в том, что не люблю Анну.

– Любовь быстро проходит, – сказал мне как-то знакомый врач, с которым я поделился сердечными переживаниями – под водочку разговор шел. – Потому и распадаются браки, заключенные по страстной любви. Вот она минула, и что в остатке? Чужие люди с разными интересами, – он закусил соленым огурчиком и продолжил: – А вот если в семье царит понимание и есть общая цель – брак устоит. Вот мы с Аллой оба медики. Если задержусь на работе и приду поздно, пилить не станет – сама такая. Я, в свою очередь, пока она на дежурстве, и ужин приготовлю, и квартиру уберу, и уроки у детей проверю. Никакой страстной любви между нами давно нет, зато уважение присутствует. Так и живем. Счастливо, между прочим.

Я эти слова запомнил. Жену-медика здесь, конечно, не найти – нету их, а вот родственную душу поискать стоит. Анна под этот критерий никак не подпадает. Двор, высший свет, приемы, балы – вот что у нее на уме. Мне же это все ни на что не упало. Не семья у нас будет, а Аустерлиц и Бородино в одном флаконе. И еще. Анна – самая завидная невеста России, на ее руку десятки претендентов. После брака станут врагами. Хватит с меня Болхова… Подумав, я попросил Пахома разыскать чиновника, который помог мне составить прошение к царю. Когда тот пришел, спросил:

– Просветите, Кондратий Мефодьевич. Могу я рассчитывать на отпуск по ранению? Если да, к кому обратиться?

– К государю, – ответил тот без запинки. – Вы теперь офицер Свиты его величества. Вам помочь написать прошение?

– Будьте так любезны, – попросил я. – Извините, что утруждаю.

– Что вы, ваше сиятельство! – покачал он головой. – Для меня честь оказать услугу спасителю государя.

Назавтра ко мне явился царь собственной персоной в сопровождении придворных. Вручил награды: шпагу, деньги, грамоту о возведении в графское достоинство и прочие бумаги, в том числе отпускное свидетельство.

– Поправляйтесь, Платон Сергеевич! – пожелал на прощание. – Постарайтесь не задерживаться долго. Повидаетесь с дочкой, оправитесь от раны, и обратно. Мне понадобятся ваши знания о Франции. Михаил Илларионович вчера поведал, как ваши советы помогали ему в войне с покойным Бонапартом. Признаюсь, не удивлен. Помню, как вы в Петербурге предсказали скорое оставление неприятелем Москвы и его последующую гибель. Тогда никто этому не верил, да и я, признаться, но сбылось. В Париже сейчас неразбериха, и кто знает, что взбредет французам в голову? Добрый совет мне не помешает.

– Буду всенепременно, ваше императорское величество! – заверил я.

Зря Кутузов обо мне царю сказал. Понимаю, что отблагодарил из лучших побуждений, только вышло наоборот. Ну, какой из меня советник? Наполеон мертв, история пошла по другому пути, мои знания превратились в труху.

– Я распорядился, чтобы вас довезли должным образом, – сказал Александр. – В покойном экипаже, с конвоем из казаков. Пусть все видят, как мы чтим героев Отечества!

Я поблагодарил, и царь ушел. Следующим утром меня отнесли к утепленному возку на полозьях, загрузили внутрь, и мы тронулись.

В первый день нового года Хренина решила навестить дальние конюшни. Дни после возвращения в Залесье она провела деятельно. Побывала во всех своих деревнях, поговорила со старостами и, собрав крестьян, вручила отличившимся в обороне имения мужикам вольные. Других, воевавших с французами, освободила от податей. Накладно, конечно: за крестьян придется платить самой, но деньги у графини имелись. Неделю тому в Залесье заглянул интендант с обозом. Выяснилось, что он ищет не разоренные войной имения с целью закупки провианта и фуража для армии. Узнав, что, кроме хлеба и овса, графиня может предложить сало, бычков и лошадей, интендант прямо воспарил от восторга. Срядились быстро. Единственное условие, которое поставила Хренина – никаких расписок, только наличные. Спорить интендант не стал. Правда, в расписке, которую он поднес графине, сумма стояла несколько иная, чем он выложил за лошадей и припасы, но Хренина только усмехнулась – знакомое дело. Подписала без звука – все равно выгодно. Цены интендант предложил хорошие – выше, чем в Смоленске до войны. А туда еще везти надо. Интенданту графиня сбыла трофейных французских лошадей. Конюхи сочли их не годными на племя, крестьянам привередливые к корму «французы» не нравились. Хренина поменяла их на своих – к обоюдному удовольствию сторон. Мужики получили простых русских лошадок, а трофейных графиня сбыла по сто рублей за голову – крестьянская стоила куда меньше. А еще бычки, хлеб, сало, овес – за все вышло больше шести тысяч рублей. Небывалое дело – до войны таких доходов Залесье не приносило.

Конюшни ее порадовали. Лошади сытые, ухоженные, многие кобылы из тех, что принадлежали полякам, напавшим на ее имение летом, ходили жеребыми. Значит, ожидается приплод, а такую лошадку в армию не по сотне рублей, а за все двести сбыть можно. Графиня милостиво поговорила с конюхами, в том числе из пленных – поинтересовалась, нет ли у тех жалоб. Французы заверили, что никаких: их сытно кормят и не обижают. Хренина довела до них весть о смерти Бонапарта (интендант сообщил) и о близком окончании войны, французы воскликнули: «О-ля-ля!» и задумались. Хренина предложила им остаться в Залесье и работать за жалованье. Пообещала, если выберут в жены девок из ее крестьян, то отпустит тех на волю, дабы дети не росли крепостными[79]. Предложение она повторила и на русском, с удовольствием заметив, как загорелись глаза у крепостных конюхов. Теперь те из них, у кого есть незамужние дочки, приложат все усилия, чтобы окрутить французов. Всем охота, чтобы внуки стали вольными. Ну, а Хренина получит знающих конюхов.

В поездках ее сопровождала дочь. Одной в имении скучно, а тут какое-никакое, но развлечение. Хренину это радовало. Рано или поздно Груша унаследует Залесье, пусть приучается к хозяйству. Быть помещиком в России – труд. Он отвечает перед государством за крестьян и земли. Запустеют те от скверного управления, перестанешь платить подати за крестьян – и имение заберут в казну. Неизвестно, будет ли у графини зять, и какой из него хозяин выйдет, но пусть Груша учится.

Погода стояла солнечная, и они отправились в поездку в открытых санях. Свежий морозный воздух полезен для здоровья, особенно если на тебе шуба, меховая шапка и валенки. К дому мать с дочерью подъехали во второй половине дня и еще издалека заметили раскрытые ворота и какую-то суету возле них.

– Кто-то в гости пожаловал, – определила Хренина, привстав со скамьи.

В своей правоте графиня убедилась, въехав во двор. В стороне от крыльца стоял крытый возок, из которого уже выпрягли лошадей. У конюшен Хренина разглядела казаков, кормивших своих коней. «Это кого ж такого важного принесло?» – подумала она и почти немедля получила ответ.

– Его сиятельство Платон Сергеевич Руцкий приехали, – сообщил подбежавший к саням лакей. – Ранены оне-с.

– Ох! – выдохнула Груша, прижав руки к груди.

– Тяжко, что ли? – спросила графиня.

– Не сказать, чтоб очень, – покачал головой лакей. – В баню сами шли-с, денщик под руку поддерживал. После бани откушали и легли отдыхать в комнате для гостей. Попросили дочку к ним привести, и с тех пор там с нею.

Хренина переглянулась с дочерью.

– Я его навещу! – сказала Груша. – Прямо сейчас.

– Неловко незваной, – засомневалась графиня. – Отдыхает ведь.

– У него рана, – возразила дочь, – а я в лазарете офицеров лечила. Чем Платон Сергеевич хуже?

– Ладно, – согласилась Хренина, поняв, что Груша не отступится. – Только приведи себя в порядок. Вон, волосы растрепались. И лицо умой. Пусть он тебя красивой увидит.

Спустя четверть часа Груша с корзинкой в руке подошла к дверям комнаты для гостей. Замерла, прислушиваясь. Из-за двери доносился звонкий детский смех. Груша ощутила укол ревности – с ней Маша так не веселилась. Помедлив, она осторожно постучала в филенку. Ей не ответили, и Груша нажала на ручку. В комнате ее глазам предстала удивительная картина. Платон, укрытый до подмышек одеялом, лежал на кровати спиною к двери, а перед ним, под тем же одеялом, пряталась девочка. Причем так, что снаружи торчали ножки в вязаных чулочках.

– Где моя дочь? – громко спрашивал Платон по-французски. – Куда спряталась? Не могу найти. Ага, вот из-под одеяла чья-то ножка торчит! Это ее?

Он тронул маленькую ступню.

– Нон! – пискнули из-под одеяла, и ножка исчезла.

– Тогда эта!

– Нон!

Вторая ножка тоже исчезла.

– Где же Мари? – с деланой тревогой в голосе вопросил Платон.

– Здесь! – девочка сдернула одеяло с головы.

– Вот она! – радостно воскликнул Платон, подхватил Мари под мышки и поднял над собой, перед этим опрокинувшись на спину. Девочка радостно взвизгнула и заболтала в воздухе ножками. Весело смеясь, она завертела головкой и увидела Грушу.

– Тетя, – сказала, указав пальчиком.

Платон повернул голову, и Груша заметила, что он смутился.

– Здравствуйте, Аграфена Юрьевна! – сказал, усадив девочку на постель. – Воротились? Яков сказал, что вы с матушкой в отъезде.

– Воротились, – кивнула Груша и подошла ближе. – Здравствуйте, Платон Сергеевич! Мне нужно осмотреть вашу рану.

– А зачем вам на нее смотреть? – удивился он.

– Затем, что в Твери я три месяца подвизалась в лазарете, – объяснила Груша, решительно подтащив к кровати стул и водружая на него корзинку. – Лечила раненых офицеров. Сам начальник лазарета хвалил: мои подопечные выздоравливали скорее прочих. У меня и лекарский припас с собой. И не возражайте, Платон Сергеевич! В дороге рана могла загноиться.

– Изумлен, Аграфена Юрьевна, – покачал он головой. – Ладно, смотрите.

– Следует увести Машу. Не след ей на такое смотреть.

– Я с папа́! – закапризничала девочка.

– Пусть останется, – поддержал ее Платон. – Дети в ее летах не боятся крови. Им просто любопытно.

– Как скажете, – вздохнула Груша. Девочка помешает им объясниться, а она на это рассчитывала.

Платон тем временем отсадил Мари дальше, откинул край одеяла и задрал рубаху, после чего повернулся на бок. Груша осторожно размотала полотняный бинт и склонилась над раной.

– Больно? – спросила, ткнув пальцем возле шва.

– Чуток, – сказал он.

– А здесь? Здесь?.. Рана сухая и не гноится, – заключила, закончив обследование. – Хотя покраснение кожных покровов наблюдается. Придется полежать. Чем вас так? Саблей?

– Штыком, – ответил он.

– Сейчас я смажу шов бальзамом и наложу повязку, – сообщила Груша.

Внезапно в разговор вмешалась девочка.

– Папа́ бо? – спросила, указав пальчиком на рану.

– Да, милая, – ответил Платон. – Папе больно.

Мари погладила его по щеке, а затем поцеловала. Груша увидела, как из глаза Платона выкатилась слезинка и побежала по щеке.

– Простите, Аграфена Юрьевна, – сказал Платон, шмыгнув носом. – Не помню уж, когда меня жалели. Да еще дите…

«Какая у него нежная душа! – подумала Груша. – Вот не ожидала: через столько сражений прошел! Впору ожесточиться».

– Приподнимитесь! – попросила.

Закончив бинтовать, она сложила медицинский припас в корзинку.

– Присядьте, Аграфена Юрьевна! – попросил Платон. – Хочу на вас посмотреть. Полгода не виделись.

Груша поставила корзинку на пол и села на стул.

– Вы изменились, – сказал он минуту спустя. – Разительно. Летом прошлого года я видел барышню – очень милую, добрую и немножко восторженную. Сейчас же передо мной совершенно взрослая женщина, знающая, чего хочет.

– Это плохо? – спросила Груша.

– Что вы! – покачал он головой. – Нисколько. Наоборот. Рад видеть вас такой, хотя, признаюсь, не ожидал.

– Будет время привыкнуть, – сказала Груша. – Вы к нам надолго?

– До выздоровления, если не прогоните.

– Не обижайте, Платон Сергеевич! – возмутилась Груша. – Отказать в приюте раненому офицеру, Герою Отечества? За кого вы нас принимаете?

– Простите! – повинился Платон. – Ляпнул, не подумав. Позвольте ручки?

Груша протянула их. Он взял и стал поочередно целовать.

– Что вы делаете? – возразила она слабым голосом.

– Благодарю, – сказал он, отпуская ее руки. – За себя и офицеров, которых вы лечили. Самое малое, что могу сделать для вас.

«Ты можешь больше», – подумала Груша, но вслух этого не сказала. Сидела с покрасневшим лицом, не зная, как быть дальше. Он же смотрел на нее странным взором и тоже молчал.

– Пойду, – наконец, сказала она и встала. – Машу забираю – ей пора полдничать.

– Я хочу с папа́! – закапризничала девочка.

– Будут блины с медом и топленое молоко с пенкой, – вкрадчиво сказала Груша.

– Мед? – задумчиво повторила Мари. – Пенка́?

Она решительно перелезла через Платона, заставив того зашипеть от боли, и спрыгнула на пол.

– Идем! – сказала, протянув ручку Груше.

Та взяла ладошку девочки и повела ее к двери.

– Продала меня за мед и пенку, – пробурчал за спиной Платон, и Груша едва сдержалась, чтобы не рассмеяться.

За дверью ее встретила графиня – ждала в коридоре.

– Ну, как, объяснились? – спросила по-русски.

– Нет, – покачала головой Груша. – Только руки мне целовал.

Мать поджала губы.

– Сама поговорю! – сказала и решительно постучала в дверь.

Грушенька меня сразила – прямо в сердце. Нет, не ангельским личиком и гибким станом, как пишут местные пииты, хотя этого не отнять – все при ней. Пойти работать в лазарет! Здесь это, мягко говоря, не принято – время сестер милосердия еще не пришло. Могут покрутить пальцем у виска и объявить блаженной. Она же не испугалась молвы. И еще. Лазарет – это не розарий с его дивными ароматами. Воняет там, проще говоря, да еще как! Пот, кровь, гной, моча… Люди стонут и кричат. Чтобы лечить раненых в такой обстановке, нужно иметь в душе стержень – это вам не корпию в салонах щипать. М-да… Другую такую девушку поискать, и еще не факт, что найдешь. Подозреваю, от кого Груша подхватила страсть к медицине. На пути к Смоленску она наблюдала, как я лечу егерей, многое о том спрашивала. Я охотно отвечал – лучше о медицине болтать, чем о моем прошлом. Вот и загорелась… Подытожим. Надо брать, как говорила героиня популярного советского фильма. Вот только захочет ли? Я-то, конечно, герой – с дырочкой в левом боку[80], но кто знает, что у девушки на уме? Вдруг у нее жених имеется? Подцепить его в лазарете – проще простого. Пролетишь ты, Платон, как фанера над Парижем.

Внезапно я ощутил острый укол ревности. Это с чего? Вроде не питал к Грушеньке особых чувств, а тут прямо скрутило. Что происходит, блин? Влюбился? Прямо сейчас? Додумать я не успел. В дверь постучали, и в комнату решительной походкой вошла Хренина-старшая.

– Добрый день, Платон Сергеевич! – заявила она с порога и, пройдя к кровати, устроилась на стуле. – Пришла справиться о вашем здоровье.

– Здоровье мое не очень, – вздохнул я. – То лапы ломит, то хвост отваливается.

– Какие лапы, какой хвост? – изумилась она. – Вы о чем?

– Извините, Наталья Гавриловна, – поспешил я. – Пошутил. Вижу – неудачно. Рана моя заживает, Аграфена Юрьевна подтвердит.

– Ох, Платон! – покрутила она головой. – Что ты за человек? Слова не скажешь в простоте. Не будь раненым, так и треснула бы по лбу! И не смотри, что графиня – в простой семье росла.

Я виновато потупился.

– Нам нужно поговорить, – вздохнула Хренина.

– О чем? – спросил я.

– О Мари. Будет трудно признать ее законной дочерью. Требуется дозволение государя.

– Уже, – сказал я.

– Что «уже»? – нахмурилась Хренина.

– Не сочтите за труд, Наталья Гавриловна, подать мне это, – я указал на стоящую у стены сумку. – А то я неглиже.

Она хмыкнула, но встала и принесла мне сумку. Я порылся в ней, достал и протянул ей бумагу.

– Читайте!

– Божиею поспешествующею милостию, Мы, Александр Первый, Император и Самодержец Всероссийский… – забормотала она. – По прошению графа Платона Сергеевича Руцкого, за великие его заслуги перед престолом и Отечеством повелеваем: девицу Марию, 1809 года рождения, прижитую им вне брака от французской дворянки Авроры Дюбуа, считать законной дочерью означенного графа с внесением ее в надлежащем порядке в Бархатную книгу… Погоди! – воскликнула Хренина, подняв голову от грамоты. – О каком графе идет речь?

– Обо мне, – сказал я и протянул ей вторую грамоту. – Ознакомьтесь.

– Ты граф? – изумленно спросила она, прочитав текст. – Но как? Покойный Юрий Никитич три десятка лет верой и правдой Отечеству служил, пока титул пожаловали. Тебе-то за что?

– Повезло, – пожал я плечами. – Оказался в нужное время в нужном месте.

– Рассказывай! – потребовала она.

– На балу, который в Вильно давал светлейший князь Кутузов в честь дня рождения государя, на императора набросился обезумевший гвардеец с ружьем. Намеревался проткнуть штыком. Я закрыл Александра Павловича собой, там и получил рану, а гвардейца убил. За то и пожалован.

– Надо же! – покачала она головой. – А как ты на балу оказался?

– По приглашению государя.

– Простой капитан?

– Во-первых, не простой, во-вторых, не капитан. Перед вами, Наталья Гавриловна, майор гвардии, что равно подполковнику в армии, и офицер Свиты его императорского величества.

– Чем же так отличился?

– Мой летучий отряд убил Бонапарта.

– Слыхала, – кивнула графиня. – Но не знала, что это ты.

– Если быть точным, узурпатора застрелил знакомый вам Ефим Кухарев, выпалив в экипаж из пушки. Государь щедро наградил нас за сей подвиг. Мой полк стал гвардейским, а я, как уже слышали, получил чин майора и место в Свите. Еще Александр Павлович вручил мне золотую шпагу – вон в углу стоит, и вот это, – я достал из сумки перевязанную бечевкой толстую кипу ассигнаций. – Пятьдесят тысяч рублей. Тысячу фунтов пожаловал британский посланник, – поверх кипы легла пачка поменьше. – Это еще двадцать семь тысяч в русских рублях. Пятнадцать тысяч в векселях у вас на сохранении. Что скажете, Наталья Гавриловна? Гожусь я в женихи Аграфене Юрьевне?

– Ты и без них годился, – буркнула она. – А теперь… Такого жениха в любую семью примут. Экие деньжищи! Да еще титул и место при дворе. Впору спросить: годимся ли мы тебе?

– Мне никто не нужен, кроме Аграфены Юрьевны.

– Любишь, значит? – прищурилась она. – А что ж предложение не сделал? Заходила ведь.

– Побоялся, – признался я. – Дочь у меня. Как она к этому отнесется?

– Нашел, о чем горевать! – улыбнулась Хренина. – Эта маленькая француженка очаровала всех. Дворня ее на руках носит, норовит вкусненьким угостить. Груша в Машеньке души не чает, даже не скажу, кого больше любит: тебя или ее. Хочешь, позову дочку, и вы объяснитесь?

– Не сейчас, Наталья Гавриловна! – взмолился я. – На мне даже штанов нет.

– Ну, так надень! – хмыкнула она. – Мундир, ордена, шпагу – все, как надлежит. Груша это заслужила.

– Дайте мне четверть часа, – попросил я. – И велите кликнуть моего денщика…

Спустя означенное время я стоял у себя в комнате при полном параде: мундир – тот самый, от Анны, шпага на боку и орден на шее. Хоть сейчас на прием к царю. Только вот в боку колет, а на душе кошки скребут. Хренина сказала, что Груша меня любит, но так ли это? Откажет – стыда не оберусь. Хоть съезжай потом из Залесья…

В дверь постучали.

– Войдите! – сказал я.

В комнату вошла Груша. Следом явилась Глафира с Мари на руках. В ручке дочка сжимала завернутый в трубочку блин. Они-то зачем?

– Машенька пожелала вас угостить, – улыбнулась Груша и посмотрела на Глафиру. Та подошла ближе.

– Ня! – сказала Мари, протянув мне блин.

– Откусите чуток и похвалите, – шепнула подошедшая Груша.

Я послушно отщипнул зубами крошечный кусочек и закатил глаза:

– Ой, как вкусно! Спасибо, милая.

– Ня! – Мари протянула блин Груше.

Та поступила аналогично. Дочка осмотрела блин, убедилась, что тот практически не пострадал, и впилась в него зубками.

– Уложи ее! – велела Груша, горничная поклонилась и унесла девочку. – Мама́ сказала, что хотите говорить со мной, – обернулась ко мне Груша. – Зачем вы встали, Платон Сергеевич? И еще этот мундир…

– Так нужно, – ответил я и запнулся. С чего начать? Пока меня одевали, целую речь мысленно выстроил. Но тут дочка с этим блином… Все из головы вылетело.

– Дорогая Аграфена Юрьевна, – промямлил я. – Хотел сказать вам… – тут меня заклинило. А, будь, что будет! – Я люблю вас и прошу стать моей женой. Согласны ли вы?

– Да! – ответила она и всхлипнула.

– Что ты, милая? – я обнял ее. Она спрятала лицо у меня на груди. – Почему плачешь?

– Я так ждала этих слов, – пробормотала она. – Сотни раз в мечтах представляла. И вот ты сказал, но… – она вздохнула.

– Праздника не случилось? – догадался я. – Не было стихов, горячих объяснений?

– Да, – прошептала она.

– Услышишь. Я буду читать тебе стихи о любви, петь песни. Хочешь, прямо сейчас?

Она посмотрела на меня влажными глазами.

– Хочу, – сказала тихо.

– Садись и слушай.

Я снял перевязь со шпагой, отнес ее в угол и взял стоявшую там гитару. Устроился на кровати и пробежал пальцами по струнам.

Умели предки сочинять песни. Это вам не рэп и не Шнур с его матюками.

Допеть мне не дали – распахнулась дверь, и в комнату ворвалась Хренина.

– Что тут происходит? – спросила грозно.

– Мама́! – Груша вскочила со стула. – Платон Сергеевич сделал мне предложение, и я его приняла. А сейчас он поет мне.

– Поет он, – проворчала будущая теща. – А родительское благословение испросить? Яков! – крикнула в распахнутую дверь. – Неси икону!

Лакей появился тут же – наверняка ждал в коридоре. В руках он держал большую и явно тяжелую икону Богородицы в серебряном окладе. Хренина забрала ее и повернулась к нам.

– На колени!

Груша схватила меня за руку, и мы опустились на колени. В боку ощутимо кольнуло, я едва сдержал стон.

– Благословляю вас, дети!

Графиня грозно вознесла икону над моей головой. Я невольно зажмурился. Обошлось – не треснули. Перекрестили и заставили поцеловать – икону, а не тещу. После чего мать с дочерью обнялись и пустили слезу. Глафира внесла Машу, которую, как я понял, никто и не собирался укладывать. Дочь в свою очередь расцеловали – уже как члена семьи. Набежавшая дворня наперебой стала поздравлять Хрениных, вставая на колени и прикладываясь к ручкам старой и молодой барынь. Под раздачу попала и юная графиня Руцкая – ручки стали целовать и ей. Маша приняла это за новую игру, вырвалась у няньки и с радостным визгом стала носиться вокруг нас. Словом, было весело…