Кровь невинных

Глава 7

Один за другим я вытащил два ножа и четыре отвертки, раскрыл челюсти плоскогубцев, а затем убрал все инструменты в маленький прямоугольный брусок со стальными шарнирами. Потом начал процесс по новой. Сначала достал плоскогубцы. В моих руках щелкали гладкие и зазубренные, острые лезвия ножей, плоская и крестовая отвертки, открывалка для банок, шило. Многоцелевой складной нож был совсем новым, все шарниры тугие. Я пытался разработать их, доставая инструменты, а затем убирая на прежнее место. По крайней мере у меня имелось хоть какое-то занятие, пока я сидел, слушая, как дождь стучит по крыше палатки.

Движения пальцами помогают избавиться от скуки и напряжения. Сигарета, кроличья лапка, четки или просто связка ключей, которые ты перебираешь пальцами. У этих вещей есть свое назначение, возможно, для тебя они своего рода символы, но это не может объяснить то удовлетворение, которое испытываешь от этого процесса. Даже прикосновение к острому лезвию, слегка задевающему рельеф на подушечке твоего пальца, когда проводишь им по ножу, тоже может быть приятным. Ты успокаиваешься, когда выполняешь руками механическую, однообразную работу. А если ты — подрывник, то переживаешь эти ощущения еще острее, потому что знаешь свои руки лучше, чем кто-либо другой.

Когда, например, изготавливаешь бомбу С-4, на ощупь она похожа на пластилин, с которым играют в школе. Ты сдавливаешь ее, раскатываешь, мнешь пальцами, чтобы разогреть, а потом придаешь необходимую форму: очень простую, обычно конус или брусок, но все равно твои пальцы что-то делают. Закрепляя маленькие проводки на другой бомбе и распутывая каждый из них, ты уподобляешься хирургу, настолько это тонкая работа. Но врач рискует жизнью пациента, ты же рискуешь собой, поэтому руки должны оставаться спокойными. Нет более спокойных рук, чем руки подрывника.

И более незащищенных. Когда ты только приступаешь к тренировкам и надеваешь защитный костюм, то понимаешь, что на тебе сейчас огнеупорная ткань и шестнадцать слоев пуленепробиваемого кевлара, обмотанного вокруг тела; пластина на груди, сделанная из пены и стекловолокна, спецпокрытие для шлема, акриловая маска для лица, специальная защита для голеней и щиток с дополнительными слоями кевлара на твоих яйцах, на случай если бомба взорвется. Но руки не защищены. Они полностью обнажены.

Я снова достал плоскогубцы, раскрыл их, потом закрыл. Ими можно разрезать почти любой провод, они прекрасно подходят для вкручивания капсюля-детонатора; очень полезный инструмент в полевых условиях, когда приходится собирать защитные устройства или кумулятивные заряды.

Нам оставалось только приступить к выполнению задания.

Наша часть должна была высадиться в пустыне одной из первых, но получилось, что мы оказались в числе последних. Генералы в центре командования Вооруженными силами США всего один раз взглянули на равнинные земли вокруг Кувейта и решили, что здесь нужно показать всю свою мощь. Они должны задействовать танки, боевые машины «Брэдли», артиллерию и авиацию — в особенности авиацию. Они поняли, что ты можешь ворваться в пустыню, но тебе не удастся укрыться в ней, поэтому хотели использовать свои самые дорогие игрушки, показав, как хороша каждая из них в действии. Эта война — не для кучки солдат с ружьями, ножами, бомбами и кусачками.

Рейнджеры считаются устаревшим типом войск. Да, у нас имелись лазерные прицелы, электронная навигационная система, приборы ночного видения, но когда основная часть армии старалась развивать свою техническую базу, мы двигались иным путем. Нам нравились материальные, простые, понятные вещи. Первая страница «Справочника рейнджера» содержала пункты, написанные более двухсот лет назад во времена рейнджеров Роджерса, участвовавших во Французско-Индейской войне. Эти правила ужасно примитивные, нечто подобное можно найти на стене сельского клуба в какой-нибудь глубинке, но все же они по-прежнему имеют смысл. «Не забывай ничего», — гласит первый пункт. Так оно и есть. Ты должен все проверять и перепроверять. «Во время марш-броска веди себя так, словно выслеживаешь оленя. Ты обязан увидеть врага первым», — написано дальше. «Говори правду о том, что ты увидел и сделал. Мы должны предоставлять армии только правдивую информацию. Ты можешь сколько угодно лгать другим людям, когда рассказываешь о рейнджерах, но никогда не лги самим рейнджерам или офицерам». Список содержал и такой пункт: «Пусть враг приблизится к тебе почти вплотную. Затем схвати его и прикончи своим топором». Мы ушли от мушкетов и топоров. Но недалеко. Наши методы оставались прежними. Двигайся тихо, собирай информацию, убивай на близком расстоянии — таковы наши принципы. Но, прибыв сюда, мы поняли, что здесь предстоит большая, шумная война, в которой задействованы даже спутники. Война, где главное — военная техника, а не люди. Если, конечно, эта война вообще состоится.

Я достал длинный нож с зазубренным лезвием. Точно такой же используют для нарезания хлеба. Он хорошо резал веревку и ткань, но, если поставить его на место недостаточно плотно, так, чтобы торчал только кончик лезвия, он может вылететь из своего гнезда и серьезно поранить тебе руку. Именно это едва и не произошло со мной.

— Черт, — ругнулся я, нарушив тишину под тентом.

Дженкинс воспринял это как приглашение к беседе.

— Ты только послушай, — сказал он, читая одну из маленьких брошюрок, которую нам дали по прибытии на Ближний Восток. Она называлась «Нравы и обычаи». — «Для арабов вполне „естественно“ говорить двусмысленно, и американец, который не знает об этом, может попасть впросак. Если арабу что-то угрожает или вызывает у него дискомфорт, он постарается истолковать факты с максимальной выгодой для себя. Это соответствует его представлениям о нормах поведения», — а по-моему, они жуткие лентяи. Неудивительно, что их называют песчаными ниггерами. — Дженкинс бросил буклет на пол и снова лег на койку. — Ты это читал?

— Пару раз.

Он изумленно поднял брови. Его лицо стало таким красным от загара, что на лбу проступили тонкие белые линии, а выгоревшие брови напоминали пару мохнатых гусениц.

— Тебе больше нечего читать?

На самом деле у меня был только Коран моего отца и его перевод на английский, который я купил у черного мусульманина, торгующего книгами и парфюмерией на углу улицы в Саванне. Я не успел даже толком посмотреть эти книги и не хотел показывать их окружающим. Они лежали в моем рюкзаке, я прятал их там, как подростки прячут в прикроватной тумбочке порножурналы.

— Нет, нечего, — ответил я.

— Представляешь, в этой чертовой пустыне дождь льет как из ведра. Мы приехали сюда убивать, а на самом деле просто гнием заживо. У тебя нет каких-нибудь писем?

— По-твоему, я дам тебе читать свои письма?

— Да не те, которые ты пишешь. Кстати, ты что-нибудь пишешь? Я просто видел, как ты вскрыл пару конвертов с какими-то вырезками из газет.

— Их присылает мне сестра из Канзаса. — Я вытащил из рюкзака пачку конвертов и бросил ему.

До того момента, как мы отправились в Саудовскую Аравию, Селма не писала мне. Но теперь все только и говорили, что о войне. По телевизору крутили бесконечные репортажи о высадке войск, и для людей вроде Селмы иметь близких в зоне военных действий было почти то же самое, что узнать своего соседа в популярном телешоу, все равно что прикоснуться к знаменитости. Селма рассказывала своим знакомым, как она старается приободрить своего младшего брата. Но не могла выдавить из себя больше двух предложений. Поэтому просто вырезала статьи из местных газет и присылала их мне с припиской наверху: «Думаю, тебя это заинтересует», или «Как насчет этого?», или просто безо всяких объяснений. Там были результаты спортивных соревнований в школе Уэстфилда, статьи о юношах и девушках из Канзаса, участвующих в операции «Щит пустыни», но обо мне там не говорилось; а иногда — заметки о самодельных взрывных устройствах. Наверное, она считала, что мне как профессионалу будет интересно узнать об этом.

В большинстве случаев статьи состояли из одного или двух абзацев и не содержали особенно ценной информации. Иногда я узнавал из них о происшествиях, иногда — нет.

На некоторых статьях не было даже даты, и я не мог определить, откуда взяла их Селма. Но складывалось такое впечатление, что американская почта стала такой же опасной, как ракетный комплекс «скад» Саддама. Случалось, что террористы совершали ошибки: кто-то послал бомбу Бобу Доулу — сенатору Канзаса, но она так и не сработала. «Наверное, это все потому, что наша почта работает очень медленно, — сказал Доул, — батарейка села». Незадолго до начала военных действий в Панаме федеральный судья в Алабаме открыл коробку для обуви, перевязанную веревкой, и самодельное взрывное устройство отбросило его в другой конец комнаты, напичкав внутренности пригоршней гвоздей. Он скончался на месте. Другие бомбы сработали в окружном суде в Атланте и в офисе Национальной ассоциации по делам цветного населения в Джексонвилле. А в Саванне — эту новость долго обсуждали, когда я собирался уезжать из Панамы, — черный адвокат был убит еще одной бомбой. Как будто кто-то хотел развязать расовую войну. Дэйв, который всегда только этого и ждал, заговорил со мной о взрывах во время обеда в Арк-Сити. Он хотел знать, что я об этом думаю: «Ты же специалист по этой части». Я ответил, что бомбы в конверте — не в моей компетенции. И все же Селма с завидным постоянством присылала мне заметки о них.

— Ты, наверное, хорошенько думаешь, прежде чем открыть письмо? — спросил Дженкинс, проглядывая на свет конверт Селмы.

— Да, у меня странная семейка, — улыбнулся я.

— Не у тебя одного. Я когда-нибудь рассказывал тебе о моем дяде Джеке — любителе свиней?

— Свинья которого получила какой-то приз?

— Точно.

— И который был счастлив, как свинья, нашедшая дерьмо?

Мы оба засмеялись. Я посмотрел на нейлоновый потолок.

— Но ведь это шутка?

— Знаешь, моя тетя хотела бы, чтобы это было так.

Мне казалось, что Дженкинс все это придумал. Но лишь много времени спустя я понял, зачем он это делал. Он обладал удивительной способностью успокаивать людей, возможно, не пытаясь развить в себе это качество и даже не задумываясь, для него это было совершенно естественно. Если отношения между солдатами становились напряженными, что случалось часто, он мог пошутить или рассказать историю, которая сглаживала острые углы прежде, чем они становились опасными. Иногда его это просто забавляло. Но думаю, здесь крылось что-то еще.

Дженкинс вырос в месте под названием Соушл-серкл,[2] в Джорджии. Когда он впервые рассказал мне об этом, я подумал, что он пошутил. Но этот город существовал на самом деле. Он находился между Атлантой и Августой, на границе двух штатов. Я никогда не ездил с ним туда, потому что Дженкинс этого не хотел. Как он говорил, единственное, что ему не нравилось в армии, это то, что наша база находилась недалеко от его дома. Когда ему предлагали посетить родных, он хитро улыбался и говорил: «Да, я слышал, что дяди Джек купил своей свинье-чемпиону отличную новую соломенную подстилку». На этом разговор заканчивался.

Мы проводили много времени вместе. Я и Дженкинс. И если бы я все-таки женился на Джози, то попросил бы Дженкинса стать моим дружкой. Уверен, что он не отказался бы. Когда мы с Джози расстались, он помогал мне пережить разрыв, и я принял это как должное. Тогда я не задумывался о том, что, возможно, он проводит со мной так много времени потому, что переживает за меня.

Дождь шлепал по песку около тента. Солдат с рюкзаком направлялся сквозь ливень в нашу сторону. Высокий, мускулистый и чернокожий. Я узнал его по манере двигаться. На минуту он остановился возле нашей палатки, заглянул под тент, как человек, который заблудился, и посмотрел прямо на меня. Я увидел его суровое, рассерженное лицо, которое преследовало меня в кошмарах с тех пор, как я поступил в школу рейнджеров. Затем он ушел.

Это была отвратительная кампания. Шфарцкопфу мы оказались не нужны. Наши командиры не знали, что с нами делать. Чем дольше мы оставались в резерве, тем больше росла наша обида. Мы рвались в бой, но команды не поступало. А теперь еще и это. Я направлялся в штаб, чтобы получить новое задание, и всю дорогу подавлял желание оглянуться. Я не любил это ощущение. Но, так или иначе, мне было необходимо поговорить с Альфой.

В армии тебе всегда найдут работу, даже если она бесполезна, поэтому меня, Дженкинса и еще двоих рейнджеров направили обучать младших офицеров Саудовской армии основам проведения специальных операций. Я не вызывался добровольцем, но обрадовался такой возможности. У меня появился шанс продемонстрировать взрывы перед аудиторией.

Каждый подрывник испытывает волнение, когда взрывает хорошую бомбу, умело сделанную и установленную, когда цель тщательно проанализирована и используется минимальное количество взрывчатого вещества — ровно столько, чтобы проделать необходимую работу. Подрывник одновременно и создает, и разрушает. Мы — не единственные, кто испытывает волнение в подобной ситуации. Страсть к созиданию и разрушению заложена в каждом человеке. Еще в детстве ребенок собирает из кубиков башню лишь для того, чтобы потом развалить ее. Подрывники играют в эту игру на серьезном, взрослом уровне, и им оплачивают эту работу. Разрушительная сила современных взрывов и их точность — это нечто ужасное. Ты устраиваешь фейерверк с помощью С-4, и зрители приходят в восторг, когда все это происходит у них на глазах. Кроме того, последние шесть недель, проведенных в пустыне, я не видел ничего, кроме брезента, стали и песка. Наконец я оказался в некоем подобии цивилизации, даже если это всего лишь окраина Раяда.

Занятия начинались в восемь часов утра, но многие саудовские офицеры приходили позже. Мотивация не была их сильной стороной. Так же, как и внимательность. Создавалось впечатление, что они никак не могли выспаться. Я больше всего боялся, что они ненароком уснут во время занятий и подорвут себя или кого-нибудь еще. Все же некоторых из них удалось приучить к дисциплине, а отдельные офицеры даже смогли добиться неплохих результатов. Одним из моих лучших студентов стал лейтенант по имени Халид эль-Турки, который учился в Техасе. «Я люблю Америку», — часто говорил Халид, независимо от того, спрашивали его об этом или нет. Еще он любил стиль кантри: Гарта Брукса, «Алабаму», Рибу Макентайра и старые песни Вилли Нельсона. Я узнал это, когда услышал, как он напевал «Мамы, не разрешайте своим детям становиться ковбоями», вкручивая капсюль-детонатор в дистанционный взрыватель. Можно было подумать, что он чистит горох.

— Ты должен быть спокойным. Но не до такой же степени. — Я взял у него взрыватель и закрепил в нем детонатор с помощью своих инструментов. — Это основы подрывной деятельности. Если будешь внимательным, у тебя не возникнет проблем. Но если проявишь небрежность… я знаю некоторых ребят, у которых от руки осталось только вот это. — Я согнул три пальца так, что ему были видны только мизинец и большой палец.

— Корова, — прокомментировал Халид.

Через пару дней жаркой работы на линии огня мы уже общались как приятели.

— Послушай, сержант Куртовиц… можно просто Курт? Курт, ты должен лучше познакомиться с моей страной.

— Когда-нибудь, возможно.

— Да брось ты. Я знаю, они не хотят, чтобы местные жители знали о вас. Но это трудно сделать, когда вас здесь пятьсот тысяч. Мы очень гостеприимный народ. Я хочу пригласить тебя к себе домой. То есть всех вас. На небольшую вечеринку.

Я и представить не мог, что такое вечеринка по-саудовски. Сказал, что мы постараемся все уладить с нашим руководством, если, конечно, с его стороны не возникнет никаких осложнений. «Я все устрою», — пообещал он.

Было уже поздно, и Альфа явно не ожидал увидеть меня у входа в его палатку. Он посмотрел мне в глаза, но мне показалось, что его мысли были заняты другим.

— Ты из сто шестьдесят третьей части? — спросил я.

Ответа не последовало. У нас было не принято расспрашивать о таких вещах.

— Это было давно, в Северной Джорджии.

— Давно. Чего ты хочешь?

— Моя фамилия Куртовиц.

— Гриффин. — Он даже не пошевелился и не протянул мне руку.

— Понятно. Когда я увидел тебя во время дождя, то подумал, что ты сможешь помочь мне.

— Правда? Странно.

— Ладно. Знаешь, я скажу тебе все, что думаю. Во-первых, если бы ты был таким же дикарем, как в школе рейнджеров, то не попал бы в эту часть. Думаю, ты подавил свою ненависть к белым, иначе тебя бы сочли неблагонадежным. Во-вторых, я понял, что ты знаешь Коран, — он смотрел на меня с удивлением, — и я тоже хочу узнать о нем побольше.

— А почему это тебя интересует? Ты — еврей?

— Послушай, ты же знаешь: мы на Божьей земле. У нас здесь Мекка почти за углом. Нет, я не еврей. Меня воспитали в католической вере. Или что-то вроде того.

Он слегка прищурился.

— Я просто хочу узнать больше об этой религии. Мы собираемся воевать с этими людьми. Я хочу знать, во что они верят. Друг дал мне Коран и его перевод незадолго до нашего отъезда, но я ничего не могу в нем понять.

— С чего ты взял, что я знаю об исламе?

— Я видел, как ты молился. И когда ты приставил мне нож к горлу, я слышал, как ты шептал слова молитвы.

— Не знаю, что ты себе вообразил, сержант. Но сейчас ты нарываешься на неприятности.

— Я же не трахаться тебе предлагаю.

— Ничем не могу помочь.

— Ладно. Но скажи мне хотя бы одну вещь. Понимаю, это глупо, но я никак не могу успокоиться.

— Да.

— Алеф. Лим. Мам.

Последовала долгая пауза.

— Алеф. Лим. Мим, — поправил он меня.

— Какая разница? Ты знаешь, о чем я говорю? Многие главы Корана начинаются с этих слов, но, по-моему, они ничего не значат.

— Код.

— Неужели?

— Это арабские буквы.

— А что он обозначает?

— Кто знает? НАСА еще не взломали его, — усмехнулся Гриффин. — Это код Бога.

Эта фраза положила начало долгой ночной беседе. Гриффин признался, что его тоже всегда интересовали эти слова. Открывшись передо мной, он теперь хотел выговориться. Я же не стал много рассказывать о себе. Он сказал, что принял решение к концу первого года службы, вскоре после школы рейнджеров. Понял, что должен сделать выбор, и сделал его в пользу карьеры. Сказал, что ислам помог ему в этом, хотя его взгляды на религию несколько изменились. «Он воспитывает в человеке гордость. Указывает на твое место во Вселенной». И понимание этого помогло ему выдержать первый год в армии. Он искал возможность попасть сюда, совершить путешествие в Мекку, но не хотел, чтобы все догадались о его вере. Он еще вернется сюда. «Если меня спросят о религии, я скажу, что верю в Бога всемогущего, но у меня нет времени ходить в церковь».

— Хорошая фраза, — одобрил я.

— И верная, — добавил он. — Это сможет подтвердить даже детектор лжи.

Когда Халид заехал за мной и Дженкинсом, чтобы отвезти нас на вечеринку, он был еще в форме, но сидел за рулем своей машины. Я раньше не знал о существовании такой марки, как «Мерседес-1000SEL», однако в Саудовской Аравии они встречались довольно часто. Вместо серебристого хрома — золотистый цвет. Сиденья — такие мягкие, что я утопал в них, а звук стереосистемы пробирал до костей. Халид включил музыку на полную мощь. Если бы все мужчины на улице не носили белые рубашки, а женщины не были одеты в черное, то можно было бы подумать, что мы вернулись на Средний Запад. Мимо проносились супермаркеты «Сейфуэй» и закусочные «КФС», кафе «Пончики Данкин» и автосалоны «Кадиллак». Звучала песня «Осколки разбитого сердца».

— У меня для вас сюрприз, — заявил Халид, когда открылись электронные ворота и мы подъехали к огромному дому с розовыми мраморными колоннами. Пол был выложен блестящим камнем и покрыт восточными коврами, такими мягкими и красивыми, что хотелось снять обувь и прогуляться по ним босиком, ощущая их шелковистость. В каждой комнате висела хрустальная люстра, а за домом находился похожий на зимний сад стеклянный домик с бассейном. Но стеклянный купол служил не для того, чтобы сохранять тепло, а чтобы поддерживать прохладный воздух вокруг бассейна. В углу жарилось барбекю. — Я подумал, что мы можем устроить пикник, — сказал Халид, — и при этом не выходить из дома. У нас есть стейк, картошка и пиво.

Кое-кто из знакомых офицеров Халида приехали раньше нас.

А потом появились девушки. Шофер-пакистанец привез их на длинном «мерседесе». Они были с ног до головы закутаны во все черное, как вороны в клетке. Но едва девушки вошли в дом, как тут же стали сбрасывать покрывала, словно бабочки, вылетающие из своих коконов, и к тому моменту, когда они подошли к бассейну, одежды на них осталось не больше, чем на посетительницах пляжа Малибу.

— Здесь что, снимают фильм для «Плейбоя»? — поинтересовался Дженкинс.

Однако у меня создалось впечатление, что все рассматривали нас, а вовсе не девушек.

Большинство женщин оказались старше нас, некоторым, похоже, уже за сорок. Темноволосые и блондинки. Одна из женщин — с зеленовато-карими глазами и длинными рыжими волосами — была одета в ярко-зеленое бикини, которое буквально светилось под ее тонким халатиком. Тяжелые золотые украшения сверкали на запястьях, шею обвивало короткое золотое колье с изумрудами. Ее кожа — такая белая и гладкая, что сквозь нее виднелись голубые вены. Я предположил, что ей около тридцати пяти, но она наверняка каждый день принимала ванны из молока. Женщина первой заговорила с нами, положив руку на грудь и демонстрируя свои длинные красные ногти и огромное кольцо с изумрудом.

— Спасибо, что приехали защищать нас, — произнесла она на ломаном английском с французским акцентом.

— Всегда пожалуйста, — ответил я.

— Правда, здесь мило? Вы, наверное, не ожидали такого?

— Честно говоря, нет, мэм, — признался Дженкинс.

Подошла еще одна женщина, выше, смуглее и тоньше первой, с очень большой грудью. Ее глаза, подведенные черным, казались темнее, чем были на самом деле. Она заметила, что мы не отрываем глаз от ее груди, и улыбнулась.

— В Саудовской Аравии намного интереснее, чем вы думаете.

— Да, мэм, — ответил Дженкинс.

— Развлекаетесь? — Халид подошел к женщинам сзади. Он переоделся в бермуды и техасскую футболку с черепом лонгхорна на груди. На голову натянул бейсболку козырьком назад.

— По-моему, они немного удивлены, — сказала женщина с темными глазами.

— Да, парни, это был наш маленький секрет, — улыбнулся он. — Мы не хотели, чтобы из-за «Мутавы» все пошло псу под хвост. Извините меня за грубость.

— Религиозная полиция, — пояснила женщина с темными глазами.

— Они просто звери! Но вам они ничего не сделают, — добавила рыжеволосая. — Даже если бы вы не были американцами. Они бы ничего не смогли предпринять.

— Почему это? — удивился я.

— У меня есть кое-какие связи, — заверил Халид.

— И еще какие связи, — подтвердила блондинка, взяв его под руку.

— Хотите пива? — предложил Халид.

Тем вечером мы с Дженкинсом пили очень много и быстро захмелели. Запах и прикосновения женщин, одно их только присутствие смущали меня после всех этих недель, проведенных в пустыне. И после Джози. Со времени нашего разрыва я только один раз был с женщиной. И вот попал в странное, закрытое общество. Меня окружали женщины, я видел почти каждый дюйм их кожи, хотя здесь они обычно закрывают себя с головы до ног; спокойно пил пиво в стране, где алкоголь запрещен. Замужние женщины приставали ко мне, хотя супружеская измена считается здесь преступлением; разговаривал по-английски, ел говядину из Канзаса и пьянел с каждой минутой, чувствуя себя то зрителем, то актером, но только не полноправным участником шоу. Единственное, чего я хотел и что мог себе позволить, это разговаривать с ними. Но ни одна из женщин не хотела говорить с нами о чем-то хоть сколько-нибудь значимом. Мне казалось вполне естественным спросить их, что они думают о судьбе Саддама.

— О, нам не о чем беспокоиться, пока вы защищаете нас, — сказала блондинка, и мне нечего было ответить.

— А что это за религиозная полиция?

— Это так скучно. Давай найдем какое-нибудь местечко, где можно посидеть.

Я понимал, что она хочет заняться сексом. Я, наверное, тоже этого хотел. Но не стал. Только не с ней и не в этом месте. Все здесь казалось мне каким-то нереальным. Я продолжал напиваться. Хотелось, чтобы вечеринка поскорее закончилась, вернуться на базу и поспать.

Халид принес еще пива.

— Как думаешь, что будет с Саддамом? — спросил я.

— Его нужно прикончить. Если вы этого не сделаете, он вам отомстит. Все просто. — Он отхлебнул пива. — Ты же знаешь, мы, арабы, известны этим. Десять лет. Двадцать лет. Два поколения. Сколько бы времени ни прошло, мы не забываем обид. И мы мстим.

— Прямо мафия какая-то.

— Правда? А мне казалось, что это больше похоже на вестерны. Ты открываешь карты и стреляешь на поражение. И только один человек остается в живых. Можешь назвать это судьбой, можешь — справедливостью. В любом случае все просто. И это конец. В противном случае все может усложниться. — Он чокнулся со мной банкой пива и ушел.

Я заметил, что в бассейне плескалось несколько парочек. Другие ушли в дом.

— Пойдем, — улыбнулась блондинка, беря меня под руку.

— Послушай, — возразил я, — ты тут ни при чем, но у меня нет настроения заниматься чем-нибудь в этом роде.

Ее лицо мгновенно переменилось. Как будто она сбросила маску. Женщина повернула мою руку и посмотрела мне на ладонь, словно собиралась прочитать по ней мою судьбу, а затем впилась в нее своими ногтями, как кошка. Потом развернулась и ушла.

Я пошел искать ванную. Дом походил на отель. Проходя по коридору, я услышал голос, доносившийся из-за двери, голос Дженкинса. Судя по всему, он преуспел гораздо больше, чем я.

— Я нажрался, — признался он мне. — Был пьяный в стельку. Но знаешь, я влюбился! Ты слышал, что мусульмане могут иметь по четыре жены? Кажется, я нашел свой дом.

— Это может быть опасно.

— Нет. Тебя просто затрахают до смерти.

— Мне кажется, у тех женщин уже есть мужья.

— Правда?

— Как ее зовут?

— Так далеко мы еще не зашли!

Глава 8

Воздух был плотным от машинного масла, песка и копоти, а дождь — черным. Даже сквозь рокот приглушенного двигателя мы слышали, как стекавшая по стенкам вертолета вода шуршала, словно наждачная бумага. Весь день была ужасная видимость. С наступлением ночи звезды так и не появились на небе и луна не светила сквозь облака. Но для пилотов с приборами ночного видения было вполне достаточно имеющегося света. Нефтяные месторождения Ал-Бургана и Умм-Гудаира горели ярко, как адские котлы. Впереди, справа от нас, на побережье желтели огни города Кувейта.

Я едва различал силуэты пилотов в кабине. Их лица не склонялись над приборной доской и были сосредоточены. Подлетая к месту высадки, мы все больше приближались к линиям электропередачи, протянувшимся над пустыней десятками высоковольтных проводов и способным уничтожить наши вертолеты и поджарить нас заживо в случае столкновения с ними.

Когда нам сообщили о предстоящем задании, у нас оставалось только тридцать шесть часов, чтобы все спланировать. Направление полета, место высадки, планы нападений, возможные варианты отступления: на каждом шагу мы подвергались огромному риску. Но иначе у нас просто не появилось бы возможности принять участие в самой крупной военной операции со времен Вьетнама. А есть вещи, которые для твоих командиров-карьеристов страшнее смерти. Мы углубились в территорию Саудовской Аравии, делая вид, что собираемся проводить здесь поисково-спасательные операции в случае, если начнется война, но непосредственно перед началом военных действий для нас нашли более подходящее задание. Разумеется, основной целью нашей миссии оставались поиски, но мы должны были также убивать и захватывать в плен.

Кувейт на карте похож на профиль ястреба, повернувшего голову на восток. В сущности, вся страна — равнинная пустыня. Часть земель находится ниже уровня моря. Самая высокая точка страны расположена на высоте двухсот тридцати пяти метров. Граница с Ираком проходит по голове ястреба и спускается к его шее. На плечах ястреба и дальше по линии, ведущей к кончику его крыла, — граница с Саудовской Аравией. А прямо под клювом, около горла, расположен залив. Город Кувейт находится в самой южной части залива, там, где начинается распушенная грудь ястреба. Большая часть населения страны живет в поселках на побережье вдоль центрального шоссе, ведущего к границе Саудовской Аравии в город Хафджи. Другое крупное шоссе ведет на запад, огибает залив, достигает города Джахра, находящегося на горле ястреба, затем поворачивает на север у основания небольшой возвышенности, называющейся Мутлаа-Ридж, и идет прямо к границе с Ираком, расположенной в сорока восьми милях от него. Мы должны были высадиться около Джахры, на горле ястреба.

Дорога между Кувейтом и Джахрой протяженностью примерно в шесть миль пролегает по равнине, затем резко сворачивает направо и ведет к участку земли, вклинивающемуся в залив в местечке под названием Доха. На побережье находилась военная база Доха-Кэмп. Чуть выше располагался пляж с бунгало, маленький порт с деревянными парусниками и электростанция. Бойцы Кувейтского сопротивления наносили бомбовые удары по этому месту как по резервному командному центру верховного руководства Саддама в Кувейте. Беспилотные самолеты сделали аэрофотоснимки потока солдат, направляющегося к бунгало, и кувейтцы хотели, чтобы мы проверили это место. Мы знали, что территория тщательно охранялась. Команда десантников пыталась высадиться неподалеку отсюда, чтобы собрать первичные разведывательные данные, но все солдаты застряли в покрытых тиной лагунах и были обстреляны береговой артиллерией. Вертолет успел подобрать их, но также попал под обстрел и потерпел крушение на обратном пути к базе. Два человека погибли. По официальным данным, это произошло из-за плохой видимости.

Подобное происшествие могло поставить под угрозу нашу миссию: если там располагался командный центр, его точно перенесли. Но наши источники в Кувейтском сопротивлении настаивали на том, что в районе Доха по-прежнему идет активная деятельность.

Мне не нравились полученные нами данные разведки. Совсем не нравились. Но это не входило в мою компетенцию, поэтому я молчал. Иракцы — разгильдяи, и это немного успокаивало меня. Как и огни Кувейта. Странно, что не было перебоев с электричеством. Однако если твой враг небрежен, это делает его непредсказуемым.

Все понимали, что началась война. Больше месяца мы без передышки бомбили Багдад. Бомбардировщики «Б-52» сбросили столько бомб на иракские земли к северо-востоку от Кувейта, что это место, должно быть, напоминало теперь вафлю. Президент Буш выдвинул ультиматум и определил срок для исполнения требований. Он закончился как раз перед тем, как нас направили сюда. Но мы знали, что бы сейчас ни сделал Саддам, союзники готовы к войне. Со своей базы в Саудовской Аравии мы наблюдали, как их огромные эскадры самолетов проплывали в небе над нами.

Невольно напрашивалось сравнение с высадкой союзников в Нормандии. Это зрелище вдохновляло каждого настоящего солдата. Рейнджеры помнили тот «Самый Длинный День». Оки многому научились, когда бойцы подразделения второго батальона взобрались на утес в Пойнт-дю-Хок, чтобы захватить огневые позиции врага, обстреливающего Омахо-Бич. Рейнджеры помнили, что в траншеях вокруг укрепленного дома только двое из них были убиты, зато полегло шестьдесят девять немцев. Конечно, в операции принимали участие военно-морской флот и авиация. За несколько недель до высадки артиллерийские орудия и бомбардировщики обрушили на Пойнт-дю-Хок килотонны взрывчатки. Столько же сбросили на Хиросиму. Но немцы не сдавали своих позиций. Именно рейнджеры с их ружьями и термитными гранатами смогли уничтожить немцев и разгромить вражескую артиллерию.

Первые два года службы я часто посещал музей в форте Беннинг, чтобы как можно больше узнать о традициях войск, частью которых я становился. Как одержимый я стремился прочитать каждую заметку о деятельности рейнджеров, о событиях и спецоперациях, в которых они принимали участие, — от подразделения Роджерса, участвовавшего в боях на озере Тикондерога, до мародеров Мерилла в Бирме. Все, что я мог найти. Но «Самый Длинный День» запомнился больше всего. Однажды мне даже приснился сон, связанный с этим событием, — сюжет родился у меня в голове после того, как я прочитал отчет того времени о сержанте рейнджеров, плывшем на десантном судне, которое затопили прежде, чем оно достигло берега. Один из снарядов разорвался прямо перед кораблем, убил много солдат и забрызгал остальных кровью. Другой — пробил корпус судна. Сержант схватил шестидесятимиллиметровый миномет, чтобы взять его с собой, но еще одним взрывом его выбросило за борт в воды канала. Под тяжестью рации, гранат, оружия и миномета он пошел на дно. И не помнил, как оказался после этого на берегу. Во сне я узнал, как это случилось.

Он шел по дну. Как при замедленной съемке, как человек на Луне, как акванавты в «Бездне»; он шел, не дыша и даже не думая о том, чтобы вдохнуть. Просто шел, переживая волнение и страх, ненависть и триумф. Он был в безопасности под толщей воды, направляясь к берегу, откуда доносились крики и взрывы. Во сне я чувствовал, как моя голова и плечи поднимаются над водой, а на смену тишине приходит грохот. Потом я проснулся.

Вертолет взмыл в воздух, а затем резко опустился вниз, как тележка на американских горках. Мы лавировали между линиями электропередачи. До высадки оставались секунды. Я посмотрел на часы. Было два часа восемь минут ночи по местному времени, 26 февраля 1991 года. Мы высадились и заняли оборонительную позицию. Никакого контакта с врагом. Подлетел второй «Черный ястреб». Еще одна группа высадилась и рассредоточилась по периметру. Теперь у нас были полностью укомплектованы отряд защиты, штурмующий отряд и отряд «поддержки», в который я входил. Вертолеты исчезли во влажной дымке, как будто их здесь никогда и не было. Двадцать четыре человека во вражеском тылу ждали, наблюдали. Капитан изучал близлежащую территорию с помощью прибора ночного видения. Затем отключил его. Наши глаза должны приспособиться к темноте. Для подобного броска нужно было пользоваться естественными органами чувств.

Мы находились к югу от дороги на Джахру, в низине. Ночь, дым и непрекращающийся дождь надежно нас укрывали. Но оставаться здесь было нельзя. Согласно нашему плану, мы должны двигаться на север, пока не доберемся до усыпанной гравием тропы, которая выведет нас к дороге на Джахру. Затем пересечь ее и пройти еще около двух миль вглубь страны. Там выйти на связь с представителями Кувейтского сопротивления и направиться на северо-восток к нашей главной цели — бунгало — и захватить резервный командный центр правительства Ирака. Мы рассчитывали вызвать панику. Естественно, у них, а не у нас.

Я промок и замерз, мне хотелось двигаться, но я лежал, стараясь сосредоточиться на каком-нибудь предмете, чтобы успокоить нервы и выровнять пульс. Постепенно я начал контролировать свое тело, сначала — шею, затем — плечи, мои внутренние органы, ноги. Минутная передышка пришлась как нельзя кстати. Предстояло пройти небольшое расстояние, но каждый из нас нес на себе снаряжение весом сто пятьдесят фунтов. Большую его часть составляли патроны и вода, но все мы приспособили свою экипировку к нашим целям и задачам. Я взял меньше патронов, но больше клеймора, С-4 находились в каждом углу моей сумки, в плечевых ремнях и в поясе.

Главная задача заключалась в том, что, собирая снаряжение, ты должен убедиться, что ничего не забыл. В последние три часа перед вылетом я проверял и перепроверял все снова и снова, наверное с полдюжины раз. Прошлой ночью, засыпая, составлял в уме список всего необходимого. Проснулся, записал его на бумаге, потом снова задремал. Я должен нести все на себе. И каждый предмет экипировки должен быть функциональным. Я даже хотел взять с собой кое-что про запас: обычные плоскогубцы и нож для подрывных работ, а еще небольшой складной нож.

Некоторыми предметами экипировки мы себя не обременяли. Никто не взял средства защиты от атомной атаки. Если Саддам начнет обстреливать нас ядерным или биологическим оружием, нам все равно крышка. Мы оставили только маски. Они были громоздкими, но воздух оказался отравлен копотью от горящей нефти, и я не пожалел, что взял маску с собой, и даже подумывал надеть ее.

Никто не брал пистолетов. Нет смысла утяжелять себя девятимиллиметровой «береттой», которой нужны свои патроны и которая в сравнении с другим арсеналом пехоты находилась на уровне игрушечного пистолетика. У нее даже меньше оружия, чем у остальных. Другие бойцы тащили маленькие пулеметы «SAW», которые заменяют винтовки, или ружья «М-16» с гранатометными установками «М-203» под стволом, или сумки вроде тех, что имеют игроки в гольф, в которых находились «АТ-4» — переносные ракетные установки. Мое единственное огнестрельное оружие — маленький автомат «М-231». Его использует экипаж БМП «Брэдли» для обстрела тех, кто окажется в поле их видимости. Он немногим больше автоматического пистолета и не очень хорошо стреляет на большие расстояния. Магазин из сорока патронов пустеет за считанные секунды. Ты либо держишь его на предохранителе, либо он работает на полном автомате. Но в «М-231» используют те же патроны, что и в «SAW» или в «М-16». А если ты увеличишь в два-три раза тормоз отката, уменьшится интенсивность огня. Очень удобен при ближнем бое. Мне хотелось иметь оружие, простое в обращении. И он вполне подходил для этих целей. Я поэкспериментировал с ним во время учений в Хафр Эл-Батин и надеялся, что у меня все получится. В любом случае было поздно что-то менять.

Мы двинулись вперед.

Дженкинс и еще трое солдат осторожным шагом поднялись на возвышение и замерли. По их напряженным позам можно было понять, что не все идет гладко. Затем они подали нам знак следовать за ними. Сквозь мрак и пелену дождя я заметил то, что их насторожило. Наверное, летучие мыши. Или птицы. Или… что же это? Огромные создания кружились в воздухе как безумные. То спускались к земле, то взмывали ввысь, как будто потеряли всякий контроль над собой. Жертвы ветра. Наверное, около десятка, может, больше. Трудно сказать. Они летели стаей или роем. Мне не нравились эти парящие тени. Я не мог понять, кто это, меня охватил страх. Но мы продолжали двигаться вперед. Встреча с ними была неизбежна.

Как невидимая тварь, кружащая вокруг тебя в пучине океана, одно из этих созданий ударило меня в шею и задело щеку. Я схватил его и сжал в руке, оно было в песке и мокрое. Я понял, что это, скомкал и отбросил в сторону. Пакет. Полиэтиленовые пакеты летают по всей пустыне. Их относит на сотни миль, пока они не находят ветку, провод или изгородь, за которую можно зацепиться. Той ночью ветер собрал их по всему Кувейту и бросил на нас.

Мы прошли еще две мили на север, пока не достигли разбитого участка шоссе, после чего свернули на тропу, ведущую на восток. Мы шли верным курсом. Поблизости ни солдат, ни одной живой души. Но мы заметили нечто похожее на палатку бедуина. Рядом — загон, в котором маячил силуэт верблюда. Судя по всему, в палатке находились люди. Возможно, и собаки. Нам помогли дождь и ветер. Стук воды по тяжелым войлочным стенам палатки, гудящие на ветру веревки, мертвенный запах горящей нефти и наши осторожные, крадущиеся движения. Ни одна собака не залаяла.

Горизонт на севере и западе озарился вспышками, похожими на зарницы, красивые и опасные. Они осветили землю и все, что по ней двигалось. Несколько секунд спустя ветер донес до нас раскатистый грохот разрывающихся бомб. Мы замерли. Наши глаза должны были адаптироваться.

Мы приближались к главному шоссе. Мы знали, что там, где наш маршрут пересекался с ним, находился контрольно-пропускной пункт, и заметили иракский АРС и два «рейнджровера», рядом с которыми, похоже, были люди. Трудно сказать наверняка. Равнинная местность не давала нам возможности подойти поближе, а погода прятала иракцев так же, как и нас.

Потихоньку мы продвигались на юго-восток, чтобы обойти контрольно-пропускной пункт, отдаленные вспышки бомбардировок освещали иракцев. Мы искали канавы или, еще лучше, водопроводные трубы, чтобы пройти под шоссе. Но ничего подобного не попадалось на глаза, или мы просто не обратили на них внимания, когда приближались к шоссе. Через каждые сто метров, как надгробья на могилах, стояли иракские часовые. Машины двигались по шоссе иногда с запада, иногда — с востока, обычно с включенными подфарниками. Мы наблюдали за ними, пытаясь уловить закономерность в их передвижении, но интервалы между потоками машин были произвольными. Переходить шоссе сейчас — сродни игре в русскую рулетку. Ты знаешь, что пуля только одна. Но если не повезет, ты пропал.

Дженкинс пригнулся и подбежал к стоящему неподалеку от него часовому. Плащ на иракце развевался на ветру, на лоб был туго надвинут шлем. Он стоял, прислонившись к нефтяной цистерне, не ожидая нападения. Внезапно голова солдата резко откинулась назад, а под подбородком появилась рука, оставившая небольшой разрез на горле. Дженкинс обхватил тело сзади так, чтобы скрыть агонию. Затем бросил его на песок за баком и надел плащ и каску часового. Мне понравилась эта идея. В темноте другие часовые не заметят потери в их рядах. Затем Дженкинс спрятался за низкой дюной. Приближалась машина с зажженными подфарниками. Она проехала мимо мертвого часового. Похоже, водитель ничего не заметил.

Были и другие приятные новости. Посередине дороги находился цементный барьер примерно в ярд высотой, за которым можно спрятаться. На противоположной стороне часовые не стояли. Дождавшись перерыва в потоке машин, мы по двое или по трое пересекали дорогу, прятались за барьером, а затем бежали дальше на полусогнутых ногах и скрывались по другую сторону дороги. Почти все из нас без проблем преодолели этот путь. Но в ночной темноте трудно рассчитать скорость приближающихся машин. Едва я успел перебраться на другую сторону шоссе, как большой грузовик промчался позади. Он ехал в два раза быстрее, чем я предполагал, и чуть не осветил меня своими фарами, как выскочившего на дорогу оленя. Я бежал согнувшись, мои колени едва не касались лица, который перевешивал меня назад, ноги расползались на песке. Машина проехала.

Мы уходили от шоссе и приближались к воде. Песок становился влажным, и нам приходилось идти через лужи, в которых плавали водоросли. Прошли примерно милю, прежде чем заметили силуэт еще одной палатки бедуина. На одном из столбов висел фонарь, похожий на те, что использовали на старых угольных шахтах. Он освещал небольшое стадо коз, лежавших на земле. Разобрать, что происходило в палатке, не представлялось возможным. Я знал, что где-то неподалеку находится отряд защиты, готовый в любой момент вступить в бой, если не получит нужного сигнала.

Командир штурмового отряда снял шлем и медленно направился ко входу в палатку. Когда он понял, что его заметили, стал светить в свой шлем фонариком так, что свет не распространялся за его пределы, а люди, находившиеся в палатке, могли видеть его. Две длинные вспышки, одна короткая. Долгая пауза. Две длинные вспышки, одна короткая.

Человек с круглой бородой в халате бедуина вышел из палатки, снял лампу с одного столба и повесил его на другой. «Да! — подумал я. — Связь установлена».

Толстый мужчина заговорил с капитаном. Из палатки вышел еще один человек, чисто выбритый, одетый в водонепроницаемую куртку, движения полны силы и чувства собственного достоинства, как у настоящего солдата. Он погасил лампу. Мы подождали еще несколько секунд, чтобы глаза привыкли к темноте, и снова отправились в путь. Эти двое стали нашими проводниками.

Они отвели нас к бунгало, располагавшемуся вверх по берегу от лагеря Доха. В одном из этих домиков должен был находиться резервный командный штаб иракского правительства, секретное убежище, откуда оно могло руководить отступлением или организовать свой побег, если в Кувейте для него станет слишком жарко. Наверняка им руководил какой-то близкий родственник — возможно, двоюродный брат или что-то в этом роде — самого Саддама. Мы не могли добраться до Багдадского Мясника, но этот человек — следующая по значимости персона.

Наша цель — примерно в ста метрах от воды, на небольшом возвышении. Невысокие дюны и впадины хорошо скрывали лежащих на животе людей, а водоросли служили дополнительной маскировкой. Дождь, холод и наши защитные костюмы сделали нас практически незаметными для их приборов ночного видения. Но риск, что тебя заметят, все равно оставался.

Осмотревшись, мы обнаружили, что около дома подозрительно мало солдат, расставленных в строгом порядке, как часовые, и окружавших бунгало со всех сторон, по крайней мере мы не видели этого. Солдаты просто толпились вокруг дома. Несколько человек курили. Некоторые сидели на корточках, прислонившись спиной к стене, как будто им нечем больше заняться. Дом не походил на штаб, даже засекреченный. Но это меня не касалось.

Они двигались беспорядочно, и убрать их можно было легко и быстро. Дженкинс и остальные участники штурмующей команды принялись за дело, орудуя ножами и ружьями с глушителями. У нас в шлемах имелись переговорные устройства, наши товарищи могли общаться с нами в случае необходимости, но не делали этого. Я установил по периметру несколько мин клеймора и, наблюдая за другими, стал ждать, когда мне подадут команду. Вспышки от взрывов в заливе освещали наш отряд, как светомузыка на дискотеке. Он был осторожным, безмолвным, кровавым и жутковато-красивым.

Капитан приказал мне подорвать дом в двух местах, чтобы войти в него. Первый взрыв планировался около двери, второй, через пять секунд, — у одной из стен бунгало. На самом деле дверь мы могли просто вышибить. Но это стало бы равносильно тому, чтобы войти и сказать: «Привет! Вот он я! Убейте меня!» Я установил первый заряд, и «тихая» часть операции закончилась. После первого взрыва один из бойцов отряда с пулеметом «SAW» дал длинную очередь, которая могла бы уложить все, что двигалось. Прогремел второй взрыв. Большая часть отряда ворвалась в дом через образовавшуюся дыру в стене.

Затем стрельба прекратилась. Я оставался снаружи, но слышал, как люди переговаривались по рации, проверяя все три комнаты дома. Они оказались пустыми: ни людей, ни мебели, ни оборудования для связи, только мусор, а в одной весь пол усеян маленькими вонючими кучками. Заброшенный дом, который иракские солдаты использовали как сортир.

— Вот мы и вляпались, — послышался голос Дженкинса.

— Давайте сюда тех кувейтцев, — приказал капитан. Когда их привели, он отключил рацию, но я слышал в доме крики. Капитан вышел на улицу. «Подрывник», — крикнул он, и я зашел внутрь.

Толстый бородатый кувейтец что-то говорил. Капитан указал фонарем на пол. Другой, худощавый, кувейтец стоял поодаль, держа «Калашников» наготове и по мере необходимости исполняя роль переводчика. Дженкинс встал в углу комнаты, в случае опасности готовый прикрыть капитана, и не сводил глаз с худого мужчины.

— Я обещать, — проговорил кувейтец с сильным акцентом. — Фи хага. Фи хага зейн.

— Здесь находится что-то очень важное, — перевел мужчина странным тоном, будто сквозь зубы.

Толстый кувейтец опустился на пол и дотронулся до куска фанеры. Я поддел его сбоку ножом. Там лежал железный ящик с двумя дисками. Сначала я подумал, что это рация, по крайней мере именно это я ожидал увидеть. Но предмет напоминал холодильник из сельского магазина, в котором обычно хранят напитки, только с сейфовым замком. Судя по всему, это и был сейф. На одном из дисков я заметил слово «Ревко». Кувейтец посмотрел через мое плечо и улыбнулся. Он считал, что теперь мы должны быть довольны, и попытался покрутить диски, но они проворачивались с трудом. Из-за сильной влажности они покрылись ржавчиной, их едва можно было сдвинуть с места.

— Что это такое? — спросил капитан.

— Ибн шармута, — прорычал худой мужчина, — ибн шармута!

Он ударил толстого в бок, едва не сбив его с ног, и ткнул дуло «Калашникова» ему в живот, прямо в солнечное сплетение. Плоть толстяка заглушила звук выстрелов, когда худощавый мужчина выпустил в него три пули, пробившие тому легкие и сердце, которые вылетели через плечо и шею.

Дженкинс бросился на кувейтца. Направил дуло своей винтовки в затылок худощавого. На пару минут в комнате воцарилась тишина, нарушаемая только шумом дождя, ветра и отдаленными взрывами бомб. Затем «Калашников» упал на пол.

Капитан схватил худощавого мужчину, прижал его к стене и навис над ним. Дженкинс приставил винтовку к левому уху кувейтца.

— Что это, черт возьми, значит? Отвечай! — заорал капитан, готовый прикончить мужчину на месте. Но тот был спокоен. Очень спокоен.

— Этот дом принадлежал Яберу, — объяснил он. — Поэтому он знал, кто здесь находится. Но он солгал вам. Видите этот сейф? Он хранил здесь деньги. Стоило ли ради этого рисковать? Он всех нас подверг огромной опасности. И для чего? Он хотел получить свое золото, не мог дождаться, когда до него доберется.

— Ты знал об этом? — спросил капитан.

— Нет. Но я увидел сейф и все понял. Не задавайте мне вопросов. Я сделал то, что нужно сделать с предателем. Я все понял. Он был под моим командованием. И я не хотел терять время, у нас его и так мало.

Капитан посмотрел на кровавое месиво на полу, которое недавно было Ябером. Взглянув на сейф, он повернулся ко мне.

— Взорви его.

Мне понадобилась пара минут, чтобы слепить «С-4». Нужно было очень точно рассчитать заряд, чтобы сохранить содержимое сейфа. Работая, я слышал, как капитан приказал Дженкинсу не спускать худощавого мужчину с мушки. Я уже заканчивал возиться со вторым зарядом, когда рядом с домом взорвалась мина клеймор. Снаружи защитный отряд открыл огонь.

В течение нескольких секунд капитан слушал доклад по рации. Наш защитный отряд на восточном фланге обстреляли иракцы, а их новое подкрепление было на подходе. Капитан приказал отправиться на пункт сбора.

— А сейф? — поинтересовался я.

— Оставь его. И возьмите с собой этого человека. Только не давайте ему оружия.

Мы добрались до указанного места под непрекращающимся обстрелом. Иракцы задействовали танки. Кто-то выпустил из «АТ-4» восьмидесятичетырехмиллиметровую ракету и пробил гусеницу одного из танков. Он остановился, но его башня все еще вертелась. Стреляли из пулемета в сторону защитного отряда, затем последовал залп из пушки. Другой «АТ-4» промахнулся, и теперь второй танк открыл по нам огонь. Мы с худощавым мужчиной притаились на мелководье, где глубина воды составляла не больше двух дюймов. Я начал дрожать от холода. Он тоже.

— Меня зовут Рашид, — прокричал он сквозь шум битвы.

— Куртовиц.

— Как?

— Куртовиц.

— Что мы теперь будем делать?

Это был хороший вопрос. Вертолеты должны прилететь за нами в четыре часа пятьдесят две минуты. Но сколько сейчас времени? Мы должны найти более безопасное место и составить новый план действий. Нам была необходима поддержка с воздуха, чтобы прикрыть наше отступление, и как можно быстрее, пока не начнет светать.

— Подожди. — Я указал на небо.

Приближались самолеты «А-10», которые летели быстро над самой землей, их скорострельные орудия прошивали невероятно тяжелыми снарядами из обедненного урана все на своем пути: людей, танки, песок. Мы начали отступать. Действовали по классической схеме: сначала стреляем, потом — отступаем, затем — снова стреляем. Пробирались сквозь пустыню, на юг, по направлению к палатке, где встретили Рашида и убитого им человека. Он понял, куда мы идем.

— У нас ничего не получится, — предостерег он. — Палатка находится на открытом месте. Мы загоним себя в ловушку. Будет лучше, если пойдем на восток.

Я отвел его к капитану, который выслушал, подумал, затем попытался связаться с начальством по спутниковой связи. Она не работала. Один из двух приборов, находящихся у нас в распоряжении, вышел из строя сразу же после нашего приземления. Радист повторил попытку. Это задержало наше отступление.

— Похоже, все бесполезно, — заявил капитан.

— Я не уверен, — ответил радист.

Капитан кивнул, на секунду задумался и посмотрел на Рашида.

— Расскажи мне об этом месте, — потребовал он.

— Мы уже использовали его, когда я служил в сопротивлении. Не многие знают о нем. Оно находится неподалеку от лагеря Доха, но вряд ли кому-то придет в голову искать там американских солдат. И оно достаточно просторное, чтобы мы все могли там расположиться и переждать.

Капитан кивнул: «Пошли».

Наш отряд двигался на восток по дороге к Доха, и, когда на горизонте появились первые проблески рассвета, мы увидели очертания башен и металлических конструкций. «Черт, — подумал я, — нефтеперерабатывающий завод!» Меньше всего мне хотелось оказаться в подобном месте, где могли подорвать в любую минуту, но, когда мы подошли поближе, я разглядел силуэт космического корабля. Не ракеты. А настоящего космического корабля. Над огромной парковкой возвышались величественные своды замка с башнями. Солнце еще не взошло, и мы с трудом могли разобрать надпись на вывеске: «Парк развлечений».

Глава 9

Аттракционы исчезли. Электрические автомобильчики увезли в Багдад, как вывозили из Кувейта все «шевроле» и «мерседесы». Если здесь и были карусели или американские горки, то их давно демонтировали и увезли на север. Но фантастические фасады аттракционов и ресторанов остались. «Космическая игла», «Американская железная дорога», билетные кассы. Местный ответ «Диснейленду». Теперь здесь было совсем пустынно: площадка для проведения ярмарок разобрана или взорвана. Клоун из стеклопластика расстрелян и обезглавлен. У Дональда Дака между глаз застряла пуля.

Вдалеке раздавался грохот артиллерийских залпов, разрывающихся бомб, самолетов; гудели горящие скважины. Но иракцы отсутствовали. По крайней мере пока. Мелкий дождь не переставал моросить. Солнце не взошло, но небо постепенно светлело, пока не наступили грязные сумерки, считавшиеся здесь днем. Мы измотались после трудной ночи, но все же постарались занять оборону. Интересно, можно ли считать это место первой освобожденной территорией в Кувейте. Луна-парк.

Весь день мы не знали, чем заняться. Отдыхали по очереди под навесом, оставшимся от аттракциона «Пещера Синдбада». Несколько раций срочной связи, работавших на короткой частоте, способных подавать сигнал вертолетам службы спасения. Но они могли передавать голосовые или закодированные сообщения только на короткие расстояния, когда вертолеты находились у тебя над головой. Чтобы составить новый план, требовалось время. Мы находились рядом с местом боевых действий, и нас не могли забрать отсюда ни днем, ни ночью. Силы союзников подтягивались со всех направлений, постепенно смыкаясь вокруг Кувейта, почти не встречая на своем пути сопротивления.

Мне казалось, что разумнее всего остаться здесь. Но к полудню поступил приказ отправляться к месту нашей эвакуации в Дахре, которая состоится в четыре часа. До этого момента они ничего не могли предпринять, ситуация была слишком напряженной. Им нужно все подготовить, чтобы наши истребители не сбили свои же вертолеты. Поэтому нам оставалось только ждать наступления ночи и отдыхать. В эти долгие, тяжелые часы в месте, заполненном призраками детей, чей смех навсегда покинул парк, я думал о моем отце и его прошлом, которое всегда оставалось для меня загадкой.

Наверное, он чувствовал себя очень одиноко в первые годы в Америке, отрезанный от родины и от своего народа, пока не заказал себе невесту, как по каталогу «Товары почтой». А может, напротив, он испытывал волнение, оказавшись в новом, незнакомом мире? Если он действительно скучал по своим родственникам, почему мы никогда не слышали о них? Дедушка Али? Бабушка Зейна? Я не знал о них ничего, кроме имен. Был ли у моего отца акцент, когда он приехал в Штаты? Насколько я помню, он всегда говорил чисто. Искал ли он в Америке других мусульман из Югославии? Сомневаюсь. Думаю, он перестал думать о религии в тот день, когда убрал в коробку свой Коран. Он провел в США — мне пришлось немного призадуматься, потому что я никогда не проводил подобных расчетов, — семь лет прежде, чем к нему приехала моя мать. Он эмигрировал летом 1947 года, а осенью стал работать учителем. Когда мне было девять лет, в школе устроили праздничный обед по случаю тридцатилетия его работы. Тридцать лет. Интересно, что представлял собой Уэстфилд в те дни, когда еще не построили автомагистрали, аэропорт и супермаркеты и не изобрели кондиционеры? Просто одна длинная улица в самом сердце Америки. Город ничем не напоминал те места, откуда приехал отец.

— Ты хорошо знал отца? — спросил я Дженкинса, лежавшего рядом со мной под навесом разгромленной «Пещеры Синдбада».

— Дай мне поспать, приятель. Нам нужно набраться сил до ночи.

— С тобой все в порядке? — Я внимательно на него посмотрел и заметил, что темная влажная ткань его формы была забрызгана кровью. — Что с тобой случилось?

— Задело левое плечо, немного побаливает, когда я поднимаю ружье, но ничего серьезного. — Он посмотрел себе через плечо. — Ты об этом? Часовой прошлой ночью. Там был просто фонтан крови. — Дженкинс подвинулся поближе, чтобы согреться, но по-прежнему лежал ко мне спиной.

Я хотел спросить его, что он знает о жизни своего отца. Возможно, для некоторых отец так и остается тайной, которую невозможно раскрыть. Это целая жизнь, мир романтики и страхов, желаний и потребностей одного-единственного человека, твоего отца, каким он был до твоего рождения. Но даже после того, как ты появляешься на свет, много ли ты знаешь о нем? Он любит тебя или бранит, заботится о тебе или безразличен. Это то, что ты чувствуешь. Но другие люди воспринимают его совсем иначе. Возможно, если вам удается прожить довольно долго вместе и вы знаете отца, когда уже стали взрослыми, это многое меняет. Но я не уверен. Я знал отца с той стороны, которая была недоступна окружающим, а человек, которого, казалось, понимают все, оставался для меня незнакомцем. И никто не мог рассказать мне, каким был мой отец до того, как приехал в Канзас. Я пытался представить его в молодости, но не мог. У меня не получалось. Даже его лицо пожилого человека, каким я его всегда знал, стало постепенно стираться из памяти. Я помнил только, что он был очень высоким. Сейчас я такого же роста, как и он. Я почти нагнал отца к моменту его смерти. А еще я помню, что всегда уважал его.

Отец отличался уравновешенным характером. Он давал волю эмоциям только во время тренировок с командой «Викинги». Дома почти все время молчал, и меня это особенно беспокоило. Я не могу вспомнить момента, когда бы он повысил голос или поднял на кого-нибудь руку. Но на баскетбольной площадке, во время тренировки или игры, с ним происходили удивительные метаморфозы. Я наблюдал за ним с восхищением и даже страхом. В нем появлялась какая-то напряженность, граничащая с отчаянием, которую я в другое время в нем не видел. Когда начиналась игра, он скрежетал зубами, кричал, вены выступали у него на висках, а на губах появлялась пена, как будто какое-то ужасное существо пыталось вырваться из него наружу. Но большинство людей думали, что он просто очень любит баскетбол, а этот вид спорта не особенно популярен в Уэстфилде.

Он всегда старался помочь людям усовершенствовать свои навыки, но за исключением тех немногих вещей, которым он научился на курсах и семинарах, в его тренировках было мало теории. Он просто заставлял ребят бегать быстрее, тренироваться больше, делать передачи или броски из-под корзины лучше. Он вырабатывал довольно странный стиль игры, но если один-два игрока из его команды оказывались достаточно способными, схватывали все на лету и показывали отличные результаты, он чувствовал, что поступает правильно. Во времена моего детства он опробовал на мне многие свои методы, чтобы научить меня, неуклюжего десятилетнего ребенка, двигаться правильно. Но со мной у него ничего не получалось. Он пытался скрыть свои чувства. Никогда не кричал на меня. Но мне становилось не по себе всякий раз, когда он разочаровывался в моих способностях.

Я еще ближе подвинулся к Дженкинсу и попытался прокрутить в голове перечень моего снаряжения. Потом еще раз. И еще. Я не только пытался убедиться, что все в порядке, но и уснуть. Но не помогло. По крайней мере не сразу. Я стал наблюдать за Рашидом, который ходил вокруг лагеря, проверял позицию, разговаривал с капитаном. Он развернул слишком активную деятельность для гида и переводчика из Кувейтского сопротивления. Но интуиция подсказывала мне, что ему можно доверять. Он был первым арабом, который производил впечатление настоящего профессионала, достаточно компетентного и уверенного в себе, в отличие от большинства саудовцев, с которыми мне приходилось работать, включая Халида. Похоже, Рашид не хотел спать. Внимательно, методично он изучал каждого из нас, наблюдал за окрестностями, не появилось ли на горизонте что-нибудь подозрительное. Был спокоен и невозмутим и ни на секунду не терял контроля над собой. Теперь мне казалось, что он контролировал себя даже в тот момент, когда бросился с криком на Ябера. А как быстро он успокоился после того, как три пули прошили внутренности Ябера. Это напоминало запланированный взрыв, который помогает выполнить работу.

Я закрыл глаза и глубоко втянул воздух, который по-прежнему оставался пропитан запахом горящей нефти, но иногда казался совершенно чистым. Прохлада скользила по лицу, как поток родниковой воды в мутном озере, чистый и холодный, словно пришедший из небытия.

Когда долго лежишь без дела, мысли начинают путешествовать по узкому коридору между сном и бодрствованием. Сквозь прикрытые веки я наблюдал за Рашидом, который на полусогнутых ногах перебегал от одной позиции к другой, и удивлялся, где его могли научить проведению специальных операций. Но мгновение спустя я уже думал о Гриффине, о Северной Джорджии и Юте, о палатке в Хавр Эл-Батине, о Коране и о Рождестве. Я не видел Гриффина с Рождества.

Какое же это было унылое время. За несколько недель до Рождества я каждое утро просыпался со странным чувством, словно находился под действием наркотика. Не мог сосредоточиться и с трудом выполнял свою работу. Пару раз встречался с Халидом, но старался побыстрее отделаться от него. Селма наконец-то написала мне настоящее письмо, но в нем рассказывалось только о ее депрессии перед годовщиной смерти матери, и я не стал читать дальше первого абзаца. Я вообще перестал читать и почти все свободное время спал. Коран и его перевод так и оставались лежать на дне моей сумки. У меня возникли бы серьезные неприятности, если бы я стал читать их на глазах у окружающих. А я и без того был слишком подавлен.

Среди солдат в лагере нарастало недовольство. «Саудовцы украли у нас Рождество», — говорил Дженкинс. Нам не нужно было наряжать елку, молиться или петь. И мы начали ненавидеть все, что связано с Саудовской Аравией. Все. Особенно религию, которую американцы старались оскорбить как можно сильнее, потому что мы шли по святой мусульманской земле, чтобы защищать этих мусульман, их бога, их нефть и забыть о нашем боге Иисусе Христе… Нет, не стоило читать Коран на глазах у остальных солдат в канун Рождества.

Я мог бы разделить гнев моих товарищей, но не стал, потому что ощущал, что он направлен и на меня. Удивительно, но каждая шутка, каждое оскорбление, каждое замечание, касающееся мусульман, которых они называли тряпичными головами и трахальщиками верблюдов, оказывались для меня болезненными, как прикосновение льда к обнаженным нервам. Обо мне, голубоглазом, светловолосом американце, никому бы и в голову не пришло говорить как о мусульманине. И я понимал, как чувствует себя еврей, когда кто-то, кому неизвестно о его национальности, начинает высказываться в его присутствии о жидах. Или скрытый гомосексуалист, когда его босс обсуждает с ним педиков. Но я был еще более уязвим, потому что не понимал до конца, в чем именно заключался мой секрет.

Я думал, что Гриффин поможет мне, и хотел поговорить с ним еще раз. Но в те дни, накануне Рождества, не смог найти его. И даже если бы мне хватило ума справиться о нем, то вряд ли удалось бы его отыскать. Всем было наплевать.

Рождественским утром многим солдатам принесли посылки. Их специально не выдавали до этого момента, чтобы поднять боевой дух. Но тем из нас, кто не получил посылок, праздники принесли еще больше разочарования. Потом устроили обед. Подавали индейку под клюквенным соусом, только холодную. Каждый кусок еды только усиливал недовольство солдат, которые скучали по настоящему Рождеству и по дому гораздо сильнее, чем это казалось на первый взгляд.

Потом на другом конце стола запели евангельские песнопения. Сначала зазвучал один голос, низкий и печальный. Я никогда не слышал ничего подобного и не знал этого псалма. Но другие солдаты, черные солдаты, знали. По крайней мере многие из них. «Я обещал молчать, но не смог сдержаться…» Они стали подпевать, и вскоре все солдаты, знавшие текст, все черные солдаты пели.

Остальные взволновались. В тот момент любая музыка была нам приятна. Мы тоже хотели петь, но не знали слов. Возможно, некоторые белые солдаты знали «Трех королей» или «Волшебную ночь», но не так хорошо, чтобы конкурировать с поющими, к тому же наши рождественские песни слишком примитивны по сравнению с этими проникновенными евангельскими песнопениями. Белые солдаты стали уходить. Офицеры поняли, что назревают неприятности. Потихоньку они стали толкать поющих локтем или похлопывать по спине, пытаясь успокоить этот стихийно возникший рождественский хор, и в конце концов у них это получилось. Но один солдат не замолчал, пока не допел песню до конца. Это был Гриффин.

«Он часть какой-то культуры», — думал я, пока лежал под навесом из стеклопластика, мокрый и замерзший, и ждал дальнейших распоряжений. А частью чего был я? Веры, которую не мог понять? Или рейнджеров? «Секс, опасность, кровь и кишки — рейнджера ничем не удивишь». Я повторял про себя строевую речевку снова и снова, и сейчас мне действительно хотелось бежать. А потом я провалился в сон.

Глава 10

Как плутающие по лесу заблудившиеся псы, иракские дезертиры бежали из города, который грабили в течение шести месяцев. На фоне низкого неба виднелись очертания горящих зданий на другом берегу залива, но мы почти ничего не видели сквозь плотный от измороси и дыма воздух. Люди, попадающие в поле нашего зрения, были последние отставшие солдаты отступающих войск, которые теперь находились уже далеко. Но их оставалось еще достаточно, чтобы заставить нас уйти с позиции. Мы не могли перебить их всех. И не могли взять в плен.

Рашид говорил с капитаном. Они спорили, о чем-то договаривались, составляли план. Трудно сказать, что они замышляли. Затем Рашид подошел ко мне и спросил, не могу ли я одолжить ему на полчаса свой маленький автомат «М-231». Я посмотрел на капитана. Тот кивнул. Я не любил отдавать свое оружие, но мы не могли больше просто сидеть в тени «Пещеры Синдбада» и смотреть, как дезертиры просачивались в парк, словно призраки.

Рашид спрятал «М-231» в своей куртке. Тридцать минут спустя вернулся с иракской формой. Дал три комплекта нам, а один надел на себя. Потом попросил другой автомат и снова ушел. Несколько минут спустя он принес еще униформу и два «Калашникова».

Капитан попытался воспользоваться рациями, но только посадил батарейки, последняя рация уже едва работала. Затем стал изучать окрестности с помощью бинокля. Рашид взял патроны у другого солдата, наверное, ему уже было неудобно просить у меня, и снова ушел. Капитан изложил план действий, который большинство из нас сочли разумным. Единственный способ добраться до места нашей эвакуации на северо-западе от Джахры — пересечь дорогу, которая теперь заполнена машинами, грузовиками, танками и солдатами, направлявшимися на север. Американцы ни за что не смогли бы пройти там, не стоило даже пытаться. Но во всеобщей суматохе и панике несколько иракских солдат вполне могут присоединиться к шеренге и смешаться с толпой, особенно с наступлением темноты. В случае необходимости Рашид поговорит с иракцами. Когда мы доберемся до места эвакуации, воспользуемся последней рацией, чтобы связаться с вертолетами и объяснить наш странный внешний вид.

За час до наступления темноты у нас набралось достаточно форм и автоматов, чтобы отправиться в путь. Некоторым солдатам удалось надеть мешковатую форму иракцев поверх своей собственной. Комплект, который получил я, оказался слишком маленького размера, чтобы проделать нечто в этом роде. Форма была такой же мокрой, как и моя, солдат, которому она принадлежала, носил ее несколько месяцев подряд и умер в ней. Но я все равно надел ее. Другого выбора не представлялось — или надевай, или оставайся в парке развлечений. Зловоние мертвеца ударило мне в нос, от прикосновения к ткани по коже побежали мурашки.

— Убедитесь, что «Калашниковы» исправны, — приказал капитан.

Нас учили разбирать их вслепую, и многие уже сделали это. Оружие может стать намного опаснее для стрелка, чем для его мишени.

— Возьмите только то, что можете унести в карманах, — велел капитан. — Не забудьте про воду. Не берите тяжелых вещей и сумок.

«Значит, никакого клеймора», — подумал я. Этому нас не учили. Мы должны оказаться среди врагов совершенно безоружными. На лицах других солдат я прочел те же самые мысли. Положил в карман складной нож и набор подрывника; отвертку и нож засунул за ремень и приготовился идти. С наступлением темноты мы рассредоточились, стараясь при этом не терять друг друга из вида, и выскользнули из парка.

Приблизившись к цели, мы замедлили шаг. Двигались в таком же темпе, как и побежденные. Куда ни глянешь — повсюду иракские солдаты, в полушоковом состоянии бредущие сквозь пески на север. Пересечь дорогу Доха было несложно. По ней ехало лишь несколько грузовиков, но никто не обращал на нас внимания, что придавало нам уверенности. Обогнув мыс, мы стали пробираться сквозь невысокую траву и колючий кустарник, на ветках которого дрожали полиэтиленовые пакеты. Впереди полыхали вспышки разрывающихся бомб и артиллерийских снарядов. Над нами ревели самолеты. Мы хотели перейти шоссе к северу от Джахры на горе Мутлаа. Здесь шоссе сужалось от четырех линий до двух. Это наверняка вызовет замешательство, и если бы нам удалось приблизиться к дороге в нужный момент, то мы смогли бы быстро перейти через нее. Но, поднимаясь по покатому склону горы, мы стали натыкаться на колючую проволоку, которой отмечены минные поля. Где-то на полпути наверх нас уже затянуло в густой поток людей и грузовиков, двигающихся по шоссе.

«А-10» — шумный самолет, сметающий все на своем пути. Его называют «шаровой молнией», и если ты увидишь его в действии, то сразу поймешь почему. Когда мы достигли вершины горы, то услышали, как один из них летит в нашу сторону, курсом, параллельным шоссе, на север. Потом другой. Потом еще. И еще. Их бомбы вспыхивали перед нами стеной света. Ожидая нового взрыва, я просчитывал расстояние и понял, что бомбы ближе чем в пяти милях от нас. К нам подлетали новые самолеты, которые прочерчивали небо вдоль и поперек над нашими головами. Новые бомбовые удары. Поток, который и так двигался очень медленно, остановился окончательно.

Иракцы выглядывали из грузовиков, чтобы рассмотреть происходящее. Человек, высунувшийся из машины сбоку от меня, упал прямо ко мне под ноги. Его лицо оказалось в дюйме от моего, он посмотрел в мои голубые глаза, но ничего не сказал, просто спрятавшись под кузовом.

Небо вибрировало от гула самолетов, земля разверзлась от бомб, которые с каждой минутой взрывались все ближе и ближе. Неожиданно несколько взрывов прогремело позади нас, на севере от Джахры, где шоссе сужалось. Самолеты отрезали путь к отступлению. Теперь вся шеренга оказалась под обстрелом. Прожекторы бешено вращались, гремели артиллерийские залпы, горел белый фосфор, грузовики полыхали красным пламенем. Некоторые шоферы пытались развернуться, сворачивали в пустыню и напарывались на мины. Люди выбегали из грузовиков, но в следующую секунду взрывом бомбы их разрывало на части, а зажигательная смесь охватывала их останки волнами пламени. Облака огня поднимались грибами на дороге впереди. И позади. Раздавались крики. Тысячи криков, заглушаемых грохотом взрывов.

Единственный путь, который мог бы вывести нас к месту эвакуации, лежал через минные поля. Один из грузовиков проехал около тридцати ярдов, прежде чем лопнула шина. Водитель пробежал немного дальше и подорвался на мине. Этот труп стал для нас точкой отсчета. Мы могли идти по следам шин и отпечатков ног, но когда они оборвались, у меня появилась идея.

Я пополз на животе по песку, нащупывая мины пальцами и надеясь, что помню достаточно об изготовленных в России минах иракцев, чтобы обезвредить их в темноте. Руки прощупывали песок, каждый палец прокладывал путь вперед в поисках металла или проволоки. Дюйм за дюймом. Затем я исследовал тот же участок лезвием ножа, проверяя, что под песком. Остальные следовали за мной. Нас оглушали взрывы на шоссе, и было негде укрыться от дождя осколков. Борясь с желанием встать и бежать как можно быстрее, мы уползали из этого ада единственным возможным для нас способом, дюйм за дюймом.

Я дотронулся до металла. Легко прикоснулся к нему сверху, как будто читал азбуку Брайля. Обломок машины, упавший после взрыва на шоссе, еще сохранял тепло. Мы двинулись дальше. Где же тут мины? Где эти чертовы мины? Они где-то здесь, совсем близко, и при одной мысли, что я могу ошибиться в своих поисках, меня бросало в дрожь. Шло время, а я все еще ничего не нашел. Мне не верилось, что мы находимся на незаминированном участке, я решил, что плохо обследовал место. И представил ужасную картину: отряд позади меня погиб; все подорвались из-за моей ошибки, а я не услышал этого, потому что оглушен взрывами. Я посмотрел через плечо и увидел Дженкинса. Он посмотрел на меня и попытался улыбнуться. И в этот момент, поверьте, я его просто обожал.

Лезвие ножа наткнулось на что-то, но из-за грохота я не расслышал металлического щелчка. Максимально сосредоточившись, стал разгребать мокрый песок и почувствовал грубую поверхность камня. Мы двинулись дальше.

Позади меня раздался крик. Ужасный крик, и я узнал этот голос. «Врач! А черт! Воды!» Это был Дженкинс. Шар из белого фосфора, выброшенный после взрыва на дороге, упал ему на спину. Он прожег рубашку и кожу и начал гореть на нем. Дженкинс лежал совсем рядом, я чувствовал запах горелого мяса, но не мог развернуться на земле, которую не обследовал. Через плечо я увидел врача, ползущего по телам людей, чтобы добраться до Дженкинса. Солдаты передавали врачу свои фляги. Он держал по одной в каждой руке, а еще две тащил по земле. Мои мускулы напряглись, я ждал, что фляга заденет вилку или провод, но ничего не случилось. Врач лег на Дженкинса и попытался успокоить его, водой смывая фосфор. Но даже Дженкинс не мог вынести такой боли, а большая часть воды бесполезно проливалась мимо раны. Дженкинс кашлял, задыхался, его тело забилось в конвульсиях, должно быть, фосфор попал в легкие. Потом он затих.

А мои руки продолжали работу. Холодок пробежал от основания черепа к рукам, нервы напряглись, а руки начали дрожать. «О Господи, — прошептал я. — О Боже!» Я молился. Постепенно дрожь в руках утихла. Достаточно, чтобы продолжать работу.

Я слышал крики позади, кажется, один из солдат пытался встать и убежать, а двое других прижимали его к земле.

Металл. Холодный, плоский и круглый. Я расчистил песок и нащупал сверху детонатор, именно там, где и предполагал его найти. Полностью сосредоточился, и это избавило меня от ужаса, который охватил всех нас. В голове не было ничего, кроме информации, поступавшей от моих пальцев, и этой немой, недосказанной молитвы. Я отвинтил детонатор и выбросил его. Мина обезврежена. И двинулись дальше.

Мы спускались вниз. Я почувствовал твердую поверхность. Грунтовая дорога, ведущая на северо-запад от Джахры. О Боже! О Боже! Я подбирался к ней все быстрее и быстрее и чувствовал, как хорошо она утрамбована.

Быстрым шагом двинувшись к месту эвакуации, мы снова стали рейнджерами. Было почти четыре часа утра. Мы возвращались домой.

Трассирующий снаряд упал на дорогу впереди. Затем прогремел еще один взрыв. Мы упали на землю.

Я лежал рядом с капитаном, который достал свой тепловизор. Неподалеку от места эвакуации группировались иракские войска. Судя по жесткой дисциплине в их рядах, элитный взвод. Поскольку они стреляли в нашу сторону, у них, судя по всему, имелись приборы ночного видения или тепловизоры. Мы замерли, и они перестали стрелять. Вероятно, подумали, что мы тоже иракцы, и решили нас не убивать. Они отступали и не брали с собой отстающих.

Проблема заключалась в том, что они отступали слишком медленно.

Капитан достал рацию и попытался выйти на связь, но вертолеты оставались еще вне зоны досягаемости. Чтобы устройство заработало, они должны были находиться прямо над нами, но если они окажутся здесь, то могут попасть под вражеский обстрел. Было три пятьдесят семь. Капитан стал повторять предупредительные сигналы по рации. Снова и снова. Мы увидели новые трассирующие снаряды, на этот раз летевшие вверх. Затем последовала долгая пауза. Не знаю, сколько она длилась: секунды или минуты. Потом вертолеты одну за другой стали выпускать ракеты. Всего четыре. Капитан приник ухом к рации и приказал отступать.

Пару минут мы бежали, потом услышали, как над нами прошумел вертолет. Облако в виде гриба поднималось в том месте, где находилась иракская рота. Вакуумная бомба. Взрывной волной нас отбросило назад, подняв тучу песка.

Мы ждали, поскольку больше ничего не оставалось. Никто уже не прилетит за нами. Только не этой ночью. Дверь перед нами закрылась.

Мы рассредоточились, ожидая рассвета и новых приказов. Гроза постепенно затихала, как шторм на море.

Листки бумаги кружились в небе и спокойно падали на землю, подобно конфетти на празднике. Рашид подобрал один из них и прочитал. Война закончилась.

Ну и хорошо. Никаких приказов не поступало, и никто не прилетал за нами. Батарейка в рации садилась.

Мы решили отправиться назад в Кувейт. Одетые в иракскую форму, намеревались сдаться нашим же войскам. Пошли назад по грунтовой дороге, затем свернули к смертоносным полям, через которые ползли прошлой ночью. Дождь смыл наши следы, а вместе с ними и путь, которым мы следовали по минному полю. Дженкинс все еще лежал где-то там, за песчаными холмиками, но мы его не видели.

Наступил мрачный, серый рассвет. Дорога через гору Мутлаа превратилась в место жуткой бойни, тянувшееся далеко на север, насколько хватало глаз. Звуки бомбардировки стихли. Артиллерия молчала. «А-10» больше не поливали землю своими скорострельными снарядами, и крики смолкли. Но, подходя к шоссе, мы услышали другие звуки. Вдалеке ревели нефтяные скважины, выбрасывая в воздух шквал огня и дыма. А совсем рядом — здесь и там — и чуть поодаль, везде, куда ни бросишь взгляд, звучала музыка. Одновременно слышались военные и триумфальные марши, печальные стоны арабских любовных песен и зажигательный рок-н-ролл. Раздавались взволнованные голоса новых дикторов. Радио в машинах были включены, и звуки разносились над этим адом.

Двигатели по-прежнему работали. Грузовик полз по дороге, как умирающая черепаха. Танк стоял на склоне дюны и, казалось, готов выстрелить в любой момент. Но в нем не осталось никого, кто бы мог отдать приказ. Вместо боевого снаряжения он был нагружен одеялами, покрывалами, шелками и коленкором — добром, награбленным в Кувейте. Одежда разлетелась по желтовато-серому песку пестрым взрывом красок.

Убегая, иракцы брали с собой все, что могли унести: одежду и стиральные машины, магнитолы и кровати, еду и игрушки. Куклы Барби и черепашки-ниндзя, плюшевые звери и радиоуправляемые машинки лежали разбитые, расплавившиеся, изуродованные жаром и пламенем. Простой и неприкрытый грабеж. Но я подумал, что они воровали для семьи. Эти вещи предназначались женам и детям солдат, которые застряли в этой пустыне на долгие месяцы и, возможно, никогда не желали оказаться здесь. Таким способом они хотели доказать себе, что не зря прошли через все испытания. Нельзя осуждать их за то, что они делали. Их можно было понять. По крайней мере я мог.

Мы шли мимо этой разрухи, стараясь обходить разбросанные повсюду маленькие бомбы. Шоссе напоминало жуткий аттракцион с трупами, опаленными огнем, настолько ужасными, что от них невозможно оторвать глаз. Уродливые существа из обуглившегося, покрытого вонючей коркой материала, застывшие в позе бегства и страха, иногда пойманные врасплох. Мы могли оказаться в их числе. На одном из грузовиков солдаты по-прежнему сидели на лавках, их кожа обуглилась, на лице не осталось глаз и губ. Двое мертвецов обнимали друг друга в страхе, как перепуганные дети в темноте. В другом грузовике обгоревшие руки по-прежнему сжимали руль, расплавившийся от жара. Но тела нигде не было видно.

Я услышал стрекотание «Черных ястребов» прежде, чем увидел их. Они летели низко над шоссе. Один из них сильно накренился, чтобы осмотреть местность, и мы увидели направленное на нас дуло пулемета. «Американцы! — закричали мы. — Рейнджеры! Эй!» Я стянул куртку. Так же поступили и остальные. Мы сбрасывали одежду, как старую кожу, обнажая нашу настоящую: белую и черную, показывая, что мы — американцы, а не арабы. Вертолет сделал круг.

Я чувствовал себя опустошенным, глаза слипались. Один из нас встал среди обгоревших машин и людей, вытянув руки параллельно земле как распятый, сжимая в одной из них автомат. Сначала я не понял, что он, черт возьми, делает. Но часть моего сознания, которая еще не отключилась окончательно, уловила смысл происходящего, я вспомнил о нашем опознавательном знаке, который мы используем в случае, когда нам недоступны другие средства связи. Я тоже вытянул руки. Мы стояли на этом шоссе смерти словно распятые, с автоматами Калашникова в руках и ждали, когда люди в вертолетах поймут, что мы свои. Просто ждали.

— Они прикончат нас прямо здесь, — сказал кто-то из нас.

«Черные ястребы» продолжали кружить, парить, а мы застыли в их тени. Человек с биноклем наклонился и что-то сказал пилоту, вертолеты сделали еще один круг, а затем опустились в двух сотнях ярдов от нас. Их двигатели продолжали работать, они зависли, и люди выпрыгивали на землю.

Их командир осмотрел окрестности и стал передавать что-то по рации. Он, видимо, торопился, поэтому наш капитан стоял перед ним молча и, я думаю, был взбешен. Лишь когда командир закончил переговоры, мы смогли представиться. Мы имели дело с подразделением специальных войск, прикрепленным к Сай-Опс, занимавшимся операциями по психологическому воздействию на противника. Отряд, проводивший работы по очистке.

Этот открытый участок шоссе находился к северу от города Кувейта. Скоро здесь появятся репортеры и операторы со всего мира, поэтому солдаты должны расчистить все до их появления. Оставить машины на месте, но убрать все остальное. Человеческие останки. Солдаты нуждались в помощи, а поблизости из живых остались только мы. Они раздали нам перчатки и нечто похожее на мешки для мусора.

— Можно воды? — Обычная просьба, но мой голос переполнял гнев.

— Кто это? — поинтересовался капитан очистотряда, указывая на Рашида. — Пленный?

— Представитель Кувейтского сопротивления, — ответил наш капитан.

— Вам не о нем нужно беспокоиться, где-то там лежит мертвый американец. — Я указал на минное поле и двинулся в его сторону.

— Стоять! — приказал один из их сержантов.

— Да пошел ты!

— Оставайся здесь, — велел мой капитан. — Мы пошлем за Дженкинсом команду. Не волнуйся. Но никто не будет пробираться к тому месту так, как мы делали это прошлой ночью.

Сержант из очистотряда бросил нам бутылки с водой. «За дело!» — скомандовал он, оглядываясь и выбирая участок, с которого необходимо начать, и указал на грузовик с обуглившимися солдатами внутри.

— Вот. Капитан? Нам нужны еще мешки для трупов, люди и бульдозеры.

— Они уже в пути, — ответил тот.

Сержант залез в кузов грузовика и стал сбрасывать тела со скамеек на песок, что не составляло особого труда. Тела были легкие и сухие. Падая, они разваливались на части.

В обгоревших машинах валялось много мусора. В одной из них взорвали большие деревянные ящики, перевязанные веревками, и ветер разбросал иракские отчеты о деятельности во время оккупации. Пара людей из очистотряда стали собирать их для разведки. Около разорванного бомбой тела я нашел нечто похожее на личный дневник, подобрал его и передал солдату, собиравшему бумаги. Но он покачал головой: «Не нужно».

— Я заберу это, — сказал Рашид, полистав дневник.

— Что там написано?

— Что в октябре он женился и провел с женой всего неделю, — он перевернул еще несколько страниц, — что он был одинок… и ему было страшно.

— Да. Как и всем нам.

— Но еще он пишет, что верит в Бога.

Рашид положил дневник под мышку и посмотрел на тело под ногами, затем — на солдат из очистотряда, занимавшихся своим делом.

— Черт подери, — он пощипывал переносицу, словно пытаясь успокоить головную боль, — я так устал. И знаешь что? Я ухожу.

Он пошел по дороге в Кувейт. Другой сержант из очистотряда остановил его, но Рашид посмотрел на нашего капитана, и тот разрешил ему идти. Уходя, Рашид сбросил с себя остатки иракской формы. Скинул стоптанные сапоги. Стянул штаны. Через несколько секунд он шел в одних кальсонах. Затем подобрал какую-то белую одежду из свертка, лежащего на танке, завязал вокруг талии и накинул на плечи, как тогу; он шел прямо, гордо, уходя от нас и от того, что мы натворили.

Два тяжелых вертолета летели над дорогой. Они прибыли с юга, неся прицепленные к их брюхам маленькие бульдозеры. Потом появились новые вертолеты с людьми для поддержки очистотряда. Наш капитан снова говорил с их командиром. Наконец нас погрузили в один из вертолетов. Пока мы летели над дымящейся землей, я пытался рассмотреть тело Дженкинса, к западу от шоссе. Кажется, я увидел его, но не могу сказать наверняка.

— Капитан?

Мне показалось, что он меня не узнает и не понимает, о ком я говорю.

— Капитан, не разрешайте им хоронить Дженкинса здесь! — закричал я. — На нем иракская форма. Они похоронят его здесь, с ними!

— Все хорошо, все хорошо. — Капитан покачал головой, чтобы сосредоточиться. — Я сказал им.

— Я никогда не оставлю погибшего товарища врагам, — вспомнил я строчку из клятвы рейнджеров.

— Там нет врагов, разве ты не знаешь, война закончилась! У нас больше нет врагов.

Я выглянул из двери вертолета. Рашид шел куда-то по дороге под нами. Из зданий в Джахре, из палаток в песках и даже из самого песка появлялись люди. Они тоже шли по шоссе в Кувейт, на них была белая одежда, они размахивали флагами, праздновали победу, смотрели на оставленные войной разрушения. Глядя на них сверху, я понял, что Рашид ничем не отличался от этих людей.

Глава 11

Я хотел покоя. Как иссушенная виноградная лоза тянется к воде, так и я нуждался в том, что привело бы меня в чувство и вернуло к жизни. А главное, подарило покой. Старая добрая дисциплина и самоконтроль, тренировки и вера больше не помогали. Я чувствовал себя выброшенным из жизни. Мысли беспорядочно и бессвязно крутились в голове, как осколки боли и страха, принося еще большие страдания и ужас: серебристый свет телевизора, мерцающий на лице моего отца; переживания из-за долгов, которые я наделал в Саванне, и беспокойство о Селме; экскаватор на замерзшей земле; бульдозеры в пустыне; стрекоза, летящая над спокойной гладью озера в Джорджии, как «Черный ястреб» над пустыней. Все это обрушилось на меня одновременно, но я не мог разрешить ни одну из этих проблем. Я чувствовал, как умирала моя душа.

Пустая кровать Дженкинса стала последним, что я видел перед тем, как уснуть, и первым, когда я проснулся. Мы вместе работали и тренировались. Мы были напарниками. Дважды мы дрались с ним врукопашную. Мы были друзьями. Частью команды. «Он знал, какому риску подвергает себя» — так обычно говорили, когда кто-то из нас погибал. И я повторял это себе. Но осознавать риск смерти — это одно, а погибнуть на самом деле — совсем другое.

Я лежал неподвижно и не отрывал глаз от кровати. Когда я засыпал, на ней лежало много вещей, рядом стоял аккуратно закрытый ящик. Проснувшись, я заметил, что ящик исчез. Наверное, кто-то пришел и забрал его. Перед тем как отправиться на задание, ты разбираешь свои вещи и складываешь туда то, что в случае смерти хочешь оставить семье. Ящик Дженкинса уже отправили к нему домой. Остальное мог забрать любой желающий. Я нашел пару «Пентхаусов» и всякий хлам.

Я затолкал их под мою койку и наткнулся на собственный полупустой ящик с вещами, с письмами Селмы на случай, если она захочет получить их назад, и Кораном отца с переводом. Я открыл ящик, пролистал конверты, но не смог заставить себя читать письма и вырезки. Достал Коран и стал изучать его, как сборник ребусов. Я потратил немало времени, сравнивая подчеркнутые моим отцом строчки с английским переводом. Непростая, но выполнимая задача. Текст делился на две колонки — на арабском и английском языках. На изучение букв алфавита, которого я не знал и только начинал понимать, ушло несколько часов, а когда я закончил, мне показалось, что переведенные отрывки не имели особенно глубокого смысла. Иногда вообще казались бессмысленными.

Я прижал перевод к груди. Запомнилась только одна фраза из третьей суры, где было сказано: «Каждая душа почувствует вкус смерти».

Должно быть, мне уже встречались эти слова прежде. Когда-то я пролистал эту книгу до середины, но тогда они не имели для меня никакого значения. А теперь они коснулись моего сердца. Я испытал почти физическое ощущение. «Каждая душа почувствует вкус смерти», — прочитал я громко.

«Вкус смерти». Я нашел то, что искал. Эта душа — душа мусульманина, она способна чувствовать. Я слышал о бессмертной душе от священника моей матери и от проповедников из телешоу, но она казалась мне призрачной, как дымок, плывущий над погасшей свечой. Душа, о которой говорят в церкви, — моя душа, похоже, имела со мной мало общего, такая же далекая и таинственная, как и Господь Бог. Мне не говорили о душе, которая теперь страдала. Но в этой фразе в этой книге я нашел живую душу. Я почувствовал вкус к жизни. И если она так же чувствует вкус смерти, то это одно из важнейших переживаний в долгой жизни души. Моей души.

Это можно было объяснить сильной усталостью: я видел несуществующие цветы на болоте, находил ответы в молитве, которую не мог даже дочитать до конца. Но для меня это стало настоящим откровением, которое затрагивало каждый нерв. Пульсировало в моих венах. Возвращало к жизни, забирая страх смерти. И оно дарило покой. На мои глаза навернулись слезы, и я не стал их сдерживать. Меня никто не видел. Я уже давно не был так счастлив. Я закрыл книгу, прижал ее к груди и запомнил эту фразу, подумав, что благодаря ей смогу жить дальше.

Я не стал сообщать всему миру о своем открытии, очень личном и хрупком, не хотел рисковать, обсуждая свое откровение с кем-нибудь еще. Да и кому я мог доверять? Мог ли кто-нибудь из саудовцев подсказать мне правильный путь? Не думаю. Все они — продажные лицемеры. «Они превратили веру в ширму для своих преступлений», — читал я и понимал смысл этих слов. Могла ли нация ислама дать мне ключи к вере? Только не белому парню. Даже слова Гриффина, когда он рассказывал о себе, не тронули меня. Могут ли мудрецы дать мне больше, чем я раскрою для себя сам? Нет. Они способны толковать слова, но не доберутся до их сути. Я должен найти истину сам.

Вот так, никому ничего не объясняя, не испытывая смущения, я стал читать Коран. И делал это намного серьезнее, чем раньше. Некоторые отрывки казались лишенными смысла. Другие будоражили. Книга не была собранием библейских историй, которые легко понять. В ней скрывалась тайна, как и в шифре, с которого начинались многие главы и который я никогда не смогу разгадать. Возможно, в этом заключался особый смысл. Я находил и совершенно очевидные вещи: правила, которым должны следовать мужчины и женщины. Правила от Бога, но для людей, которые испытывают настоящую любовь и гнев, похоть и голод, счастье и страх. Правила для живых душ.

Два дня я ждал, пока нас отвезут в Джорджию, и каждую свободную минуту проводил с книгой. Вера и откровение — теперь я начинал понимать значение этих слов, и это сильно отличалось от того, что я думал о них раньше, или того, что нам внушали. Где упоминания о чадре? Я не мог их найти. Где запрет пить вино? Имелся совет не предаваться пьянству, но вино пили даже в раю. Аллах казался не каким-то чужеземным Богом, но тем Господом, которому поклонялся Моисей, кто создал в Марии чудо Девственного Рождения. Как, читая Ветхий Завет, ты словно сам прикасаешься к камням и оливковым деревьям израильской земли, так и в Коране можно почувствовать запах пустыни и жить среди племен, превратившихся после Его откровения в цивилизацию. Какой бы суровой ни была его справедливость, я мог понять ее и знал, как можно применить ее в наши дни.

Я еще не молился, еще недостаточно изучил веру. Это служило мне оправданием. Но было и кое-что еще: я хотел до конца осознать, что значит молиться по-настоящему.

В самолете из Рияда на базу «Хантер» я сидел в последнем ряду, с включенной лампой. Пока все остальные спали, просматривал фрагменты, которые вызывали у меня затруднения, или особенно трогали, или просто помогали представить картину нового мира, который я создавал. Я снова и снова просматривал сноски внизу страниц, но не для того, чтобы прочитать комментарии переводчика, а чтобы узнать, кем были эти люди, о которых я читал. Нашел ссылки на ближайших последователей Мухаммеда: Абу Бакра, Али, Отмана. И их жен.

Глаза заволокла пелена, когда я опустил их на неосвещенную часть страницы. Одно из священных имен всплыло у меня в голове, а вместе с ним часть воспоминаний, от которых я хотел избавиться. Это случилось через несколько недель после нашего разрыва с Джози. Тогда я с Дженкинсом… эх, Дженкинс… отправился в бар «Кантон-Инн», находившийся за пределами Саванны. Здесь можно было выпить, при желании снять корейскую или филиппинскую проститутку и забыться. Дженкинс считал, что именно это мне и нужно.

Одну из женщин в баре звали Гирли. Она сама так сказала и засмеялась. Я не поверил. Но она поднесла руку к горлу и достала тонкую золотую цепочку, на которой действительно было написано «Г-и-р-л-и». Я отхлебнул пиво и улыбнулся.

— Потанцуем? — предложила она.

Мне не хотелось.

— Пошли, солдатик. Ты должен танцевать. Посмотри, какие у тебя ноги. — Она просунула мне руку между ног. Затем обернулась и подмигнула другой девушке.

— Нет, нет, — засмеялся я. — Нет! — И схватил ее за руку.

Она была немного выше и миловиднее других девушек.

— Ты такой большооой, — протянула она.

— Ты, наверное, всем это говоришь?

Дженкинс не смог сдержать смех, пиво выплеснулось у него через рот и нос.

— Эй, — сказал он, вытирая лицо рукой, — будь хорошим мальчиком, Курт.

— Пойдем, Курт, — назвала она меня по имени. — Потанцуй со мной.

Взяла меня за руки и потянула за собой. На этот раз я поддался. И мне это понравилось. Мне казалось, будто я попал в кино. Дешевая светомузыка на танцполе пробивалась сквозь густой дым. Это напоминало сцену из фильма с Чаком Норрисом про Вьетнам, как раз перед началом боевых действий. Гирли пришла с двумя подругами, тоже филиппинками. Одна из них сидела за барной стойкой, в углу, крутя в руках помятую пачку сигарет. Другая была рябой, что не скрывало даже слабое освещение, ее сонные глаза, узкие губы и приплюснутый нос придавали ей сходство с диковинной ящерицей. Она клеилась к Дженкинсу, крепко прижималась к нему, извивалась всем телом, и он, как мог, отвечал ей взаимностью.

— Ты любишь «Дорз»? — спросил я Гирли.

— Конечно, конечно, Джим Моррисон.

— Я вспомнил «Апокалипсис сегодня».

— Что? — не поняла она.

Но «Дорз» в ту ночь не ставили. Зазвучала новая песня, что-то в стиле кантри в исполнении Гарта Брукса.

— Гирли, я правда не могу. Давай посидим где-нибудь, только не здесь.

— Не хочется. Купи мне выпить.

— Один стакан.

— Шампанского.

— Я сам выберу.

— Шампанского, — повторила она.

Люди на танцполе выстроились в один ряд. Некоторые филиппинские девушки, одетые в джинсы и ботинки, знали все движения танца. Взявшись за руки со своими партнерами, они двигались плавно, как танцоры из телешоу. Девушки, для которых не нашлось партнеров, танцевали друг с другом, лишь бы не уходить с площадки.

На Гирли была рубашка в ковбойском стиле, с концами, завязанными в узел над пупком. Коротко обрезанные джинсы плотно облегали бедра.

— Где ты взяла такие ноги?

— Что? — Она коснулась губами моего уха. — Что? — спросила она и провела по кончику уха языком так, что волосы встали дыбом у меня на затылке и мне захотелось кричать.

— Мне шампанское или коктейль «зомби», — потребовала она.

Десять долларов бокал. Но какая, к черту, разница! Мне никогда не нравились эти прелюдии, все эти хождения вокруг да около. Но я не из тех солдат, кто может просто сказать: «Давай трахнемся». Я заказал себе еще кружку пива, наблюдая за намечавшейся в другом конце бара заварушкой.

В дыре вроде «Кантон-Инн» ни один вечер не обходится без драки. И одна как раз была на подходе. Я не ожидал, что это произойдет так быстро. Рыжий парень получил разбитой бутылкой в лицо. Один сукин сын, сидевший позади него — маленький, смуглый мужичок с татуировкой в виде черепа на правой руке, — полоснул парня «розочкой» вдоль носа, едва не задев глаза. Мне даже стало страшно за него — хорошо, что он не ослеп. Приятель рыжего ударил мужчину с татуировкой ножом в спину.

Я не имел отношения к этой драке. И не хотел ввязываться. Но кровь и страх всегда возбуждают.

— Пошли, Гирли. Нам здесь нечего делать.

Она ничего не сказала, но не сопротивлялась, когда я потащил ее к двери, подальше от драки, не отрывая глаз от развернувшегося в мерцающих лучах прожекторов действа. Когда мы оказались на парковке, она остановилась и попыталась оттолкнуть меня, но несильно. Девушка глубоко вздохнула, на секунду мне даже показалось, что она больна. Прислонилась к моей машине, закрыла глаза и постаралась отдышаться.

— Это ужасно. Зачем они это делают?

— Поехали.

— Куда?

— Не знаю. В «Макдоналдс». В «Бодженглс». Куда хочешь. Давай уйдем, пока сюда не приехала полиция или…

Тут из дверей бара вылетел татуированный мужчина. Он дико озирался, словно опасаясь преследования. В серовато-желтом свете его рубашка, кожа под ней и брюки чернели от крови.

Машина резко сорвалась с места. Адреналин и желание переполняли меня, и несколько минут я ехал, вцепившись обеими руками в руль, чтобы успокоиться. «Не против, если я буду просто вести машину?» — спросил я через некоторое время. Гирли прижалась ко мне всем телом, как кошка.

— Ты из Филиппин?

— Ага, — протянула она.

— Откуда?

— Ты знаешь Филиппины?

— Манила. Сабик-Бэй.

— Минданао?

— Кажется, слышал что-то.

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто хочу поговорить. — Я чувствовал, как у меня все твердело от одного прикосновения к ней.

— У меня есть идея получше. — Она медленно расстегивала мне молнию.

Я старался сосредоточиться на дороге, чувствуя, как она добирается до моей плоти и начинает целовать ее.

— Тебе нравится?

— Да, нравится. Но я не могу делать это и вести машину.

Я запустил пальцы ей в волосы. Она выпрямилась и села рядом. Мы отъехали от Аберкорна миль на десять, мимо нас проносились парковки с новенькими автомобилями. Было поздно, и все заведения закрылись. Летняя ночь, теплая, как вода в ванне, просачивалась в окна машины. Я свернул на дорогу, ведущую к парку подержанных машин, обогнул цепь около входа и остановился позади офиса. Единственным источником света здесь была луна. Как только я выключил двигатель, Гирли снова склонилась надо мной и взяла настолько глубоко, насколько позволяли ее глотка и рот.

Я снова поднял ее голову и поцеловал. Девушка оказалась такой маленькой, что я легко мог подхватить ее на руки. Секунду она сопротивлялась, пытаясь вырваться и вернуться к начатому делу, но мне это было не нужно. Я целовал ее лицо, шею, и она положила голову на сгиб моей левой руки. Засунула мне в рот язык, но я осторожно отстранился от него, лишь слегка соприкасаясь кончиком своего языка с ее. Она хихикнула. Я засмеялся. От нее пахло потом, мылом и чем-то еще, возможно жасмином. Я стал расстегивать зубами перламутровые кнопки на ее рубашке, правой рукой развязал узел, лаская языком кончики ее сосков, потом расстегнул и снял с нее джинсы. Она высвободила ноги и развела их так широко, словно собиралась поприветствовать весь мир. Я обхватил ее сзади, почувствовал ягодицы, а затем просунул пальцы в горячее, мокрое место между ее ног. Там не было никаких волос. Ничто не покрывало влажную, скользкую гладь вагины.

— Иди ко мне, — сказал я. — Иди!

— У тебя есть презерватив?

— Иди сюда!

— У меня есть. — Она нащупала правой рукой свою сумку на полу «новы». Я держал ее левую руку, но она даже не пыталась освободиться. Гирли надорвала край упаковки зубами, надела на меня презерватив и подняла ноги, приглашая меня. Я держал ее за руки.

— Давай сверху. — Я поднял ее над собой, чувствуя, как ее мышцы сжимаются вокруг меня. Женское тело блестело от пота, а маленькие твердые соски казались черными на фоне освещенных лунным светом серебристых грудей, она напрягла мышцы живота, чувствуя, что поймала меня внутри себя.

— Ты кончаешь, — сказала она. — Ты кончаешь!

— Нет, еще нет!

Она наклонилась, обняла меня за шею, отбросила мои руки в стороны и стала совершать осторожные, круговые движения. Я обхватил ее сзади, нежно лаская и массируя обеими руками.

— Гирли? — Я посмотрел на золотую цепочку вокруг ее шеи. — Тебя зовут Гирли?

— Многих филиппинских девушек зовут Гирли.

— А тебя?

— Может, и нет.

Я вошел в нее еще глубже. Она опустила голову мне на плечо и сосредоточилась, заставляя меня ощущать каждый дюйм внутри ее тела.

— Может, и нет? Тогда как?

— Знаешь имя Айша?

— Айша?

Секунду она молчала, затем повторила медленно по буквам, стараясь не сбиться с ритма.

— Ты слышал о Мухаммеде?

Я не верил своим ушам. Отстранился и посмотрел ей в лицо. Ее глаза были закрыты. Трудно было сказать, о чем она думает.

— Да.

— Правда?

— Слушай, а может, я — мусульманин?

— Ты — мешок с дерьмом. — Она покусывала мое ухо, сжимая меня еще сильнее.

— Продолжай.

— Мухаммед — старый мужчина… у него много жен. Он любит трахаться… все время… а самая молодая из его жен… Айша… он ее так любит.

Мой пах вспотел, я был невероятно возбужден, но все еще не готов кончить. Только не сейчас.

— А знаешь… сколько лет было Айше? — Она медленно поднималась надо мной, разводя мои руки в стороны, затем снова опускаясь. — Знаешь?.. Десять лет… маленькая Айша… такая хорошая девочка… такая маленькая девочка…

Она стала дрожать. Всхлипывать. И плакала до тех пор, пока все не закончилось.

Я проснулся на рассвете. Ощутил под собой липкое виниловое сиденье, в воздухе пахло сексом и летним югом.

— С тобой все хорошо? — спросил я.

— Да. Отлично.

— Расскажи мне еще о Пророке.

— Я все это придумала, Джек.

— Курт.

— Солдат, я это все сочинила.

Она открыла дверь и вышла из машины, надевая рубашку и джинсы, повернула зеркало, посмотрела на себя, потом запустила пальцы в волосы и растрясла их.

— Отвези меня домой, — потребовала она, держа в зубах шпильки.

— Айша?

— Меня зовут Гирли. Будешь платить наличными или по кредитке?

Я сидел в полудреме в пассажирском отсеке «С-5А», а эти картины мелькали перед глазами, как будто на экране кинотеатра. Я понимал, что это всего лишь быстрый секс. Но даже сейчас, и в особенности сейчас, воспоминания о том дне вызывают у меня глубокое, отчаянное чувство своей нечистоты.

Глава 12

— Курт? Заходи. Как у тебя дела?

— Спасибо, Тайлер. Все хорошо.

— К сожалению, кроме меня, дома никого нет. Леди уехали.

— И это в воскресный день?

— Будешь что-нибудь?

Мы разговаривали на большой кухне. Я провел здесь много времени, когда встречался с нею, и по-прежнему чувствовал себя как дома, хотя наши отношения с Джози закончились так давно, что я едва мог о них вспомнить.

— Могу чем-нибудь помочь тебе, Курт? — Отец Джози налил мне стакан холодного сладкого чая.

— Надеюсь, я вам не помешал?

— Да нет. Я изучал кое-какие бумаги.

— Я хотел поговорить с вами, Тайлер. Сразу перейду к делу. Я увольняюсь из армии. — Сделав большой глоток, я добавил: — Вижу, вы удивлены.

— Уверен, что это правильное решение.

— Думаю, да.

— И я могу тебе чем-то помочь?

— Вряд ли. По крайней мере не сейчас. В следующем году я хотел бы попутешествовать.

— Где?

— По Европе. Знаете, мои родители родом из Югославии. Думаю съездить туда.

— Говорят, сейчас там опасно.

— Да. Может, я и не поеду туда. Устал от войны.

— Понятно. Джози говорила, что ты был в Заливе.

— Да.

— Но, Курт, извини, я не понимаю, при чем здесь я?

— Я пытаюсь строить планы на будущее. Увольняюсь со службы в сентябре. Я хорошо сэкономил, пока был в Заливе. Мне нужно решить, на что потратить деньги. Моя мать оставила мне в наследство свою страховку и облигации отца, которые оценили в двадцать четыре тысячи двести долларов. Если собрать все вместе, получается где-то семьдесят две тысячи долларов.

— Достойная сумма для человека твоего возраста.

— Да, приличная. Достаточно, чтобы купить несколько хороших вещей, которые мне совершенно не нужны, или провести пару лет за границей. Мне это нравится гораздо больше. Даже хватит, чтобы добраться до деревни моего отца.

— А что ты будешь делать потом?

— Пока не знаю. Но… поэтому я и зашел к вам сегодня… я предположил, что могу вернуться в Саванну. Это единственное место, которое кажется мне родным.

— Понятно.

— И я подумал, что, когда вернусь, возможно, вы поможете мне подыскать работу.

— Или возьму на работу?

— Ну да, если я подойду для нее. Это ведь совсем не то, чем я занимался раньше.

— Да, не то. Сейчас я ничего не могу сказать наверняка. За пару лет многое может измениться.

— Я ни на что не рассчитываю. Но…

— Не думаю, Курт.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что уже сказал.

— Вы все время рассказывали мне, чем я смогу заниматься у вас на фабрике. Работать охранником. Или менеджером.

— Я говорил об этом больше года тому назад, Курт. И по твоим словам, должно пройти еще один или два года. Все меняется. И бизнес тоже. Мы увольняем людей, а не берем их на работу.

— И у вас есть на то причины?

Тайлер знал, что я задам этот вопрос.

— Есть.

Я молча обвел глазами кухню. Чистые шкафчики светло-голубого цвета, в углу, как всегда, — ваза с фруктами. Кухня богатого фермера. Огромная плита, в которой можно зажарить молодого бычка. Около нее — старый разделочный стол, который служил так долго, что даже прогнулся посередине. Сбоку от него — подставка с полудюжиной тесаков и ножей.

Я по-прежнему контролировал себя. Встал и глубоко вздохнул.

— Но это сейчас. В данный момент вам приходится увольнять людей. Возможно, через пару лет все изменится.

— Конечно, Курт. Конечно. Напиши мне письмо, когда соберешься возвращаться. Я тебе сразу отвечу.

— Отлично. Это все, что мне было нужно.

— Значит, ты больше ничего не хочешь? Тогда, если ты не против, я вернусь к своим бумагам.

— Знаете, мне очень нравятся ваши персики. — Я взял один из них из вазы и снял со стены нож. — Вы не возражаете?

— Они для этого здесь и лежат. — Тайлер стоял, переминаясь с ноги на ногу и облокотившись о стол.

Я стал чистить персик, но нож оказался не очень острым. Я достал точилку и стал затачивать лезвие.

— Помните, это была моя обязанность на День благодарения?

— Да, — ответил он равнодушно.

— Миссис Ранкин говорила, что ни у кого не получается точить ножи так же остро. — Я закончил чистить персик над раковиной, стараясь оставить после себя как можно меньше мусора, и посмотрел на Тайлера: — Знаете, у вас просто замечательные персики.

Я ополоснул руки и нож, вытер лезвие бумажным полотенцем и повесил нож на место. Тайлер внимательно наблюдал за мной.

Иногда окружающие начинают бояться тебя. Но я не мог понять, что беспокоило Тайлера. Совершенно не понимал. Я снова достал нож, как будто хотел вытереть его еще раз, просто чтобы проверить его реакцию. Мне не понравилось выражение его лица.

— Простите, если я был навязчивым.

Он должен был сказать что-то вроде: «Да нет, что ты! Заходи в любое время», но ответил лишь: «Все в порядке».

— Все равно спасибо, — проговорил я, уходя.

Уезжая, я чувствовал, что со мной творится что-то неладное, хотя понимал, что мне это только кажется. «Я строю планы на будущее», — сказал я Тайлеру. «Планы на будущее! — выкрикнул я в пустоту. — К черту будущее!» Я продолжал кричать, чтобы еще раз услышать звук своего голоса. Затем нажал на газ, надеясь, что машина поможет мне отвлечься. Саванна оставалась позади. Черт с ней. Я собирался уехать из Америки. Мне надоело искать здесь себе пристанище в армии, у Ранкинов, в чужих мне домах.

Мысль о том, что я являюсь частью чего-то целого, родилась у меня давно. «Ты — один из рейнджеров», — говорили мне окружающие. Но они имели в виду лишь то, что я был пригоден для данной работы. Я думаю, что американцы ничего не знают о подобных вещах. Теперь, когда я стал обретать веру, я хотел узнать и о моей истории, найти место, которому я мог бы принадлежать во всех смыслах этого слова, — свою землю, свой народ, с которым меня бы связывало кровное родство, чтобы разделить с ним прошлое и будущее.

К лету 1991 года я прослужил в американской армии шесть лет, принимал участие в двух военных операциях: в Панаме и в Заливе, и понял, что кровь, кишки, секс и опасность — всего лишь быстротечный кайф, от которого многие впадали в зависимость. И не только солдаты. Нет. Мы были игроками. А вся Америка как одержимая следила за нашим шоу.

Американская война, когда я участвовал в ней, напоминала футбольный матч. Мы должны выйти на стадион, играть и уйти с победой. Все делалось для телевидения. Как бы серьезен ни был конфликт, нельзя, чтобы он затягивался. Иначе людьми овладевала скука и тревога. Поэтому все просчитывалось заранее. Жестокость не должна быть отталкивающей и натуралистичной. Когда я смотрел репортажи с последней войны, в которой принимал участие, я видел картинки в духе компьютерных игр, где бомбы всегда попадают точно в цель. Мы наблюдали эффектные сцены, как несчастные иракцы сдавались нам целыми батальонами. Но дорогу через гору Мутлаа показывали мало. И никаких рейнджеров, лежащих на песке, с прожженной белым фосфором спиной и легкими. Нет. Очистотряд сделал свою работу. Наша победа была чистой. Наши потери составили всего сто сорок шесть человек, хотя это вовсе не точные данные. Затем мы ввязывались в новую войну.

На свете существуют земли, о которых никто даже не слышал, но Вашингтон объявлял их стратегически важными участками. Важно найти плохого парня. В прежние времена исчадием зла становились целые страны и народы. Например, Япония. Теперь правительство США могли обвинить в расизме. Поэтому роль злодея должна была сыграть отдельная личность, и, как только ее находили, этот человек становился самым опасным в мире. Каддафи или Норьега, Хомейни или Саддам. Вашингтон делал из него «темную звезду»: угрозу, чудовище, нового Гитлера. И мы били его, кололи, издевались над ним, как над зверем в клетке, пока он не показывал нам сквозь прутья когти. Потом мы приходили, устраивали войну и уходили. Заявляли о победе, независимо от того, была ли она на самом деле или нет. И люди нам верили. По крайней мере пока.

Я думал, что смогу обсудить все это с Тайлером. Раньше мы с ним хорошо общались, и мне казалось, что мы сможем поладить даже после нашего разрыва с Джози. Но он предпочел заниматься своими бумагами. Возможно, я в нем ошибся. Может, он и раньше не особенно слушал меня. Был вежливым, не более того. Как и полагается настоящему американцу.

Я думал о том, что происходило на родине моих покойных родителей. Даже из тех скупых новостей, что нам сообщали, становилось ясно — там творится что-то неладное. Но кому до этого дело? Великие нации, объединившиеся для войны в Кувейте, не могли прийти к согласию, когда дело касалось моего народа. Ни по Хорватии. Ни по Боснии. По отношению к ним не применялось слово «стратегические». Они не представляли угрозы для Америки, поэтому не шла речь о начале интервенции.

У Тайлера не нашлось времени выслушать меня. И что бы ни случилось, я больше не собирался его беспокоить.

Я уже принял это решение, когда позвонила Джози.

— Послушай меня, — сказала она ледяным тоном, выдававшим ее злость. — Держись подальше от моей семьи.

— Я просто хотел поговорить с Тайлером…

— С ножом?

— Джози? Ты слышишь меня, Джози? Похоже, у кого-то из вас началась паранойя! Только не знаю у кого: у тебя или твоего отца?

— Я не собираюсь обсуждать это с тобой. Просто запомни одну простую вещь — я хочу, чтобы ты оставил нас в покое.

— Конечно. — Я повесил трубку. Она не стала перезванивать. Как, впрочем, и я.

Месяцы с осени 1991 по весну 1992 года тянулись бесконечно долго. В моей жизни все изменилось. Я ушел из армии, собирался посетить незнакомую страну, хотел узнать о прошлом моей семьи, которое всегда оставалось для меня загадкой. Каждый день приносил новые заботы. Я снова стал бегать, каждое утро и подолгу. А еще я читал, часами изучал абзацы из Корана, пытаясь понять их смысл. «Каждая душа должна иметь вкус смерти». Читал и Библию, так как понял, что забыл многие библейские истории, а некоторые просто не знал. Находил в ней много общего с Кораном. Моисей, Иисус, другие пророки. Только в Коране все казалось зашифрованным. «Мы верим в Господина Миров. Повелителя Моисея и Аарона». Я читал книги по истории. Стал изучать различные военные кампании, пытался выяснить причины, по которым началась та или иная война, старался узнать больше о людях, которые принимали в них участие, читал их биографии. Моя душа как будто очнулась ото сна и жаждала узнать как можно больше об окружающем мире. Когда я находил книги о Балканах, то обязательно читал их. Но таких исследований было немного. На дворе стоял только 1991 год.

Я оформлял увольнительные документы, продавал те свои вещи, которые могли купить, думал о будущем и одновременно старался следить за событиями на Балканах, насколько это возможно, находясь в Саванне. Джорджию не особенно интересовали проблемы Югославии. Из небольших новостных репортажей в газетах и на телевидении создавалось впечатление, что сначала они праздновали торжество демократии и свободы, а потом сразу же там началась война. Это казалось мне лишенным смысла, но в Саванне отсутствовали люди, осведомленные настолько, чтобы рассказать мне, что там происходит на самом деле. Помните то лето на Балканах? Возможно, уже нет. Все это казалось таким странным. Однако там не происходило ничего таинственного. Каждая катастрофа была предсказуема. Каждое кровопролитие можно было предвидеть. Но никто не хотел в это верить.

Югославия раскалывалась на части. Католики, хорваты и словены идентифицировали себя с Западом и не хотели иметь ничего общего с восточными православными сербами. Страна раскололась по центру. А мусульмане в Боснии и Герцеговине оказались как раз посередине.

К тому времени я уже продал «нову», мою старую стереосистему и раздал кое-что из вещей, купленных еще до начала войны. Хорватия и Словения отделились. В Хорватии начались бои. Война захлестнула всю страну. Город под названием Вуковар, о котором в Соединенных Штатах никто не знал, неожиданно стал упоминаться в заголовках газет как место, которое превратили в руины и стерли с лица земли.

«Говорят, сейчас там опасно», — предупредил Тайлер. Да. Но Боснию и Герцеговину конфликт еще не затронул. Люди, читавшие американские газеты, еще не знали о них.

— Курт? Это ты?

Вечер только спустился, и лицо Селмы в пробивавшемся сквозь дверь желтом свете казалось старым. Она выглядела не просто усталой, а постаревшей. Я первый раз заметил это.

— Заходи, здесь холодно. Ты останешься на Рождество?

— Не думаю. — Я сделал глубокий вдох, пытаясь расслабиться и избавиться от некоторых воспоминаний, которые навевал на меня этот старый дом около супермаркета «Уол-март». Обстановка немного изменилась. На каминной доске около искусственного камина появились маленькие фигурки: мужчина в белом парике играл на лютне, рядом с ним сидела женщина с громоздкой прической; кролик с подогнутым ухом, раскрашенный бело-красный узор наподобие шахматной доски.

— Как мило, — заметил я. — Вы достали мамины вещи!

— Тебе действительно нравится?

— Да, Селма. Я очень рад их видеть.

На полке в углу стояли три маленькие китайские коробочки. Две из них были розового цвета, одна — голубая. Я взял голубую и потряс ее. Внутри послышалось дребезжание.

— Просто невероятно, где ты взяла их?

— Мама убрала их на чердак. Сложила все в ящик.

Внутри лежал маленький белый зуб, похожий на зернышко кукурузы. Края зуба были бледно-коричневыми.

— Это действительно мой? Что там еще было?

— Я купила новые рамки для двух гравюр, что над дверью.

Я увидел древний мост через узкое ущелье, удивительный и загадочный, словно в волшебной сказке. А напротив — гравюру, изображавшую вход в пещеру.

— Здорово. Я как раз вспомнил об этих картинах, интересовался, что с ними случилось. Хочу отыскать те места.

— Может, все-таки останешься на Рождество?

— Нет. Вряд ли.

Резиновая дубинка Дэйва больше не стояла у двери. Ее нигде не было видно. Как и его самого.

— Как поживаешь, Селма?

— Тихо. Спокойно. Очень тихо.

— А Дэйв?

— Он занят. У него теперь свои проекты. И совсем не остается времени на меня.

Она взяла сигарету из пачки на кофейном столике и зажигалку в виде ручной гранаты, которая давала лишь легкую искру.

— По крайней мере мог хотя бы заправить зажигалку. — Селма достала из кошелька спички. — Теперь у Дэйва ни на что нет времени.

— Вторая работа?

— Ха! Если бы. Дэйв работает над своими проектами. Он, Дюк Болайд и еще кто-то.

— Какой еще Дюк?

— Тот, что работал на кладбище Хайланд.

— Ах да. И что за проекты?

— Тебе лучше не знать. Они думают, что спасают страну.

— В Канзасе? Как это?

— Думаешь, они мне рассказывают? Хотя я и не спрашиваю. Знаю только, что Дэйв уходит из дома, и меня это устраивает.

— Меня тоже. — Я снова посмотрел на гравюры. — Селма, ты не нашла больше ничего из вещей, принадлежавших нашей семьи? Может, письма с адресами? Или что-нибудь в этом роде?

— Ах, Курт, прости. Я как-то выпустила из вида, что тебя это может заинтересовать. У мамы был целый мешок с письмами из дома. Но я не смогла прочитать их и все выбросила.

— Понятно.

Селма заметила, что пепел на кончике ее сигареты вот-вот упадет на пол, и подставила руку.

— Хочешь чего-нибудь выпить? Может, пива?

— Чего-нибудь безалкогольного. Можно воды, если ничего больше нет.

— Как насчет кофе?

— Отлично.

Она встала с дивана, все еще держа ладонь под сигаретой, и ушла на кухню. Я слышал, как она стучала пепельницей, вытряхивая окурки. Наверное, целый день сидит на кухне, смотрит мыльные оперы по маленькому черно-белому телевизору, пьет кофе, курит и разговаривает по телефону. Думаю, именно так и протекает ее жизнь. Так было всегда, а теперь, когда Дэйв почти не бывал дома, ей реже приходилось терпеть побои.

— Знаешь, — крикнула она с кухни, — по-моему, я сохранила еще пару вещей. — Она поставила передо мной кружку с кофе. — Хочешь посмотреть?

Мы поднялись по узкой лестнице на второй этаж, где располагались две спальни. Одну они использовали как кладовку, и Селма выделила в ней маленький угол для своей швейной машинки. В другой комнате спали они с Дэйвом. Спальня была совсем маленькой, просто закуток. Огромная кровать занимала почти все пространство. Из единственного окна открывался вид на соседний дом, в окнах которого маячил негр. На потолке висело зеркало, я даже не хотел думать для чего. Еще одно зеркало было на двери в чулан. Селма открыла ее, показав мне маленький встроенный шкаф с ящиками, и что-то оттуда достала. «Вытяни руки», — велела она, словно собиралась намотать на них пряжу. Положила мне на руки аккуратно сложенную шелковую ночную рубашку и несколько комплектов кружевного белья, украшенного оборками и рюшами.

— У тебя целая коллекция.

— Это белье «Секрет Виктории».

— Дэйву, наверное, понравится.

Селма фыркнула:

— Вот еще, стану я надевать это для Дэйва! Ни за что. Я купила это для себя. — Она улыбнулась и покачала головой. — «Секрет Виктории» — это мой секрет. И он скрывает другие мои секреты. Вот, — она достала со дна ящика большой, белый, почти квадратный сверток и посмотрела на него. Там был написан адрес нашего старого дома на Шервуд-лейн. Марку сорвали, возможно, мать отдала ее кому-то из детей. Селма перевернула сверток. Я увидел обратный адрес.

— От кого это?

— От маминой кузины. Анны, кажется. — Она посмотрела на сверток. — Анна и дальше я не могу прочитать.

Я разобрал слова: Анна Коромица, Каптол, 31, Загреб, Югославия.

— Что в свертке?

— Может, ты помнишь? Каждое Рождество мама ставила его на стол у входа, когда мы жили в Шервуде. Сегодня утром я как раз вспоминала о нем. — Селма стала доставать содержимое свертка, очень осторожно, словно пытаясь сохранить блестки, приклеенные много рождественских сочельников назад, но они все равно посыпались в разные стороны. — По-моему, это самый милый рождественский календарь, который я только видела.

Не могу сказать точно, дрогнула ли моя рука, когда я стал открывать эти маленькие картонные окошечки, но мне кажется, что да. Они хранили воспоминания о моем детстве, когда мне было шесть, семь, восемь лет. И мне совсем не хотелось воскрешать их в моей памяти.

— Мама с папой каждый год спорили из-за него, — сказала Селма, отрывая адрес на обратной стороне посылки, затем снова положила сверток на дно ящика и прикрыла его бельем «Секрет Виктории».

— Даже не знаю, почему они это делали. То есть… — она вдруг заговорила как ребенок, — разве Рождество не должно быть самым счастливым временем в году?

Селма сунула клочок бумаги в мою руку и опустила голову мне на плечо. Она заплакала.

— Я так скучаю по маме.