Кровь невинных

Глава 13

Памятники в парке были для меня чужими. Я не имел представления о людях, которых они изображали, и не мог прочитать их имена, написанные на непонятном языке. В три часа дня я был здесь единственным посетителем. Начало смеркаться. Тяжелые капли дождя падали сквозь голые ветви деревьев. Я пытался представить, как выглядит это место летом, когда солнце садится поздно, а небо чистое и ясное. Посреди парка виднелась старая беседка. Интересно, здесь давали концерты? Наверное, да. Я хотел увидеть это место, почувствовать его таким, каким знала и чувствовала его моя мать, когда была молодой. Но перед глазами у меня возникала только одна сцена, словно из старого кинофильма: дамы с зонтиками сидят и слушают играющих на трубах мужчин в эполетах. Я понимал, что на самом деле все иначе, но больше ничего не приходило на ум. А потом и это видение растворилось в серых зимних сумерках. Незнакомые герои смотрели на меня пустыми глазами. Холодный озноб пробежал по спине. Я вдохнул сквозь зубы воздух, влажный от дождя, и стал подниматься на холм к собору.

Я думал, что если переживу этот первый день, то уже не буду так одинок. «Все будет хорошо, — уверял я себя. — Все будет хорошо».

Я прилетел утром без визы, не имея ни малейшего представления, где остановиться. Приготовился ко всему, но, спустившись с трапа самолета, был потрясен заурядностью всего, что меня окружало. Я заметил несколько мешков с мусором и вооруженных носильщиков на улице. В городе по-прежнему витала угроза войны. Но это не особенно чувствовалось. Сотрудники аэропорта встречали всех доброжелательно, как будто мы — туристы, которые часто посещали Хорватию до начала боев. На стенах по-прежнему висели плакаты с изображением пляжей. Люди в форме вели себя очень вежливо. Они улыбались. Мне сказали, что я смогу получить визу в бюро.

— Куртовиц? Вы откуда? — спросила молодая женщина в окошке.

Я немного подождал, чтобы она могла меня рассмотреть.

— Родился в Канзасе, в Соединенных Штатах. Но моя семья отсюда.

— Зачем вы приехали? Навестить родных?

— Да.

— Вы были здесь раньше? — Она сделала пометки в своем журнале.

Я сказал, что нет.

— Где собираетесь остановиться?

— У родственников.

— Какой у них адрес?

— Каптол, дом 31.

Она внимательно посмотрела на меня. Потом на мое имя, которое записала в журнале.

— Честно говоря, я приехал без приглашения.

— Понятно. — Вероятно, сказанное мной подтвердило ее догадки. — Возможно, вам понадобится гостиница. «Астория» — хорошее место. Я выпишу вам визу. — Она вклеила визу в мой паспорт: клочок бумаги с красно-белым хорватским гербом.

Я прибыл в родной город моей матери в феврале 1992 года. К тому времени первый этап югославской войны практически завершился. Загреб возвращался к мирной жизни, потихоньку начинались восстановительные работы. Но никто не верил, что война закончилась. И на то были основания.

По дороге из аэропорта я рассматривал город, который показался мне современнее и холоднее, чем я ожидал. Фермерские земли уступили место трехэтажным домикам с крышами из красной черепицы и высоткам. Город вовсе не выглядел отсталым. Но здесь не ощущалось и того волшебства, на которое я надеялся.

«Астория» оказалась небольшой гостиницей, расположенной недалеко от центра, на одной улице с унылыми, серыми зданиями и магазинами с полупустыми витринами. Большинство номеров занимали беженцы, и администратор сказал мне, что осталась только одна свободная комната, которая оказалась маленькой и темной, вся в коричневых тонах. Наверное, это помогало скрыть грязь, или она стала такой из-за грязи. Все: пол, покрывало и даже сиденье в туалете — прожгли сигаретами. Я ушел оттуда сразу же, как только распаковал вещи. Подумал, что не стоит портить себе настроение, находясь в таком месте. К тому же я был голоден. Портье, одетый в грязную форму, воротник которой покрывал слой перхоти, предупредил, что в ресторане перестали готовить обед. Я решил все-таки проверить. Китайский ресторанчик действительно был закрыт.

— Может, — подсказал мужчина, — вы найдете что-нибудь в Горни-граде. В Старом городе около собора.

— Хорошо. Не подскажете, как туда добраться?

Он бросил ленивый взгляд на карту. На мгновение серьезно задумался, как актер на сцене.

— Это около собора. В Горни-граде.

К тому моменту, когда я вышел на улицу, мне уже расхотелось есть. Смеркалось, моросил дождь. Я почувствовал, что окружающая обстановка начинает угнетать меня. В витринах — только значки и флажки с хорватской символикой с красно-белым шахматным узором, пустые чехлы для ружей и охотничьи ножи, камуфляжные брюки и кепки и даже камуфляж для детей. В том числе и для совсем маленьких. Здесь же — средства для мытья посуды и спиртные напитки — все это вместе с самодельной формой и чехлами для ружей. Магазины напоминали блошиный рынок. Но к этому старому городу я испытывал почтение. Я говорил себе, что приехал сюда, чтобы почувствовать свою сопричастность этому месту, его истории. А потом я пришел в парк, аккуратный, старомодный и такой пустынный. Белые каменные лица статуй казались загадочными и будили во мне какие-то смутные воспоминания.

И все-таки я находился здесь. В городе ощущалось нечто особенное. Возможно, дело даже не в самой истории. А в том, как ты ее ощущаешь. «Все будет хорошо. Да!» — я ударил кулаком по ладони и пошел быстрее, чувствуя, как кожу начинает пощипывать от холода. Улица вывела меня на вымощенную булыжниками площадь, по которой ездили трамваи. Над ней возвышалась гигантская статуя всадника, поднявшего свой меч над толпой. Бронзовая тесьма опоясывала его грудь, из шляпы торчало бронзовое перо. Позади него виднелись шпили собора.

Я стал быстро подниматься на холм. На мгновение различил запах кофе и заметил маленькое кафе. Еще не было и четырех часов дня, но внутри уже зажгли свет. Люди толпились около входа. Многие из них — в форме.

Приближаясь к собору, я все ускорял шаг. Низкие облака проплывали над его шпилями, и я почти не видел огней. Посреди площади в центре фонтана на пьедестале стояла золотая статуя Девы Марии. Позади меня резко затормозила машина. Я кивнул головой, извиняясь, и подошел поближе к фонтану с Девой, продолжая смотреть вверх. Острокрылые птицы разрезали туман и уносились в свои гнезда, спрятанные высоко на шпилях собора. Там, наверху, было что-то еще, сквозь облака я видел их очертания, похожие на острые когти. Ветви? Растения пустили корни на треснувших камнях. Влага, мох и птичий помет веками скапливались на этих башнях, которые, возможно, старше самой Америки. Мне казалось это невероятным. И с каждой стороны на башнях — циферблаты часов — темно-красные, покрытые ржавчиной. Они выглядели такими старыми, что вряд ли работали, и я заинтересовался, когда и почему они остановились. Возможно, с этим связана какая-то легенда: землетрясение или война, революция или казнь, о которой я никогда не слышал. Я предположил, что кто-нибудь из посетителей кафе на другой стороне улицы сможет мне это объяснить.

Голод снова заявил о себе. Я посмотрел на свои электронные часы: четыре восемнадцать. Потом снова взглянул на шпили: четыре двадцать. Часы работали! Они показывали точное время. Несмотря на скрипящие механизмы и ржавые циферблаты, все часы продолжали исправно работать. Они не остановились. Но я не сразу это понял и испытывал некоторую тревогу и смущение. Место представлялось мне совершенно чужим.

Изморось и туман касались кожи вокруг глаз и короткой бороды, которую я не сбривал уже дня два. Холод каменной мостовой стал пробираться сквозь подошву ботинок. Я устал и хотел зайти куда-нибудь погреться. Но кафе уже не выглядело таким приветливым. Я не чувствовал достаточной уверенности, чтобы войти туда и заговорить с незнакомыми людьми. Да и на каком языке с ними разговаривать? Не стоять же молча у барной стойки. Я посмотрел название улицы. Пора найти кузину Анну. Может, мне все-таки удастся это сделать. И тут напротив меня, на воротах справа от собора я прочитал адрес: Каптол, 31. Это же то самое место! А я стоял здесь и даже не знал об этом!

Монашка с полиэтиленовым пакетом, полным продуктов, как раз подошла к воротам. Я приблизился к ней, когда она отпирала дверь, чтобы войти внутрь.

— Простите меня.

Она посмотрела на меня так, словно я маленький мальчик, который по ошибке забежал в чужой класс. Но я не понял ни слова из того, что она мне ответила.

— Анна Коромица? — спросил я.

— Анна?

Я кивнул. Она заговорила, а я беспомощно пожал плечами. Она снова заговорила и подняла руку, указывая, что я должен оставаться на месте, затем вошла и закрыла за собой дверь. Прошло минут десять, может, меньше. Мне надоело ждать, и я снова пошел рассматривать шпили собора, чувствуя, как постепенно проходит волнение, которое я испытал, когда монашка узнала имя Анны. Если она действительно его узнала.

— Вы спрашивали Анну Коромицу? — раздался мужской голос. Я не слышал, как открылась дверь. Передо мной стоял невысокий, седой и немного тучный мужчина с сальными волосами и в свитере из грубой шерсти, который сидел на нем как-то неуклюже, как будто утром он надевал его в спешке и забыл расправить.

— Она моя родственница, — сказал я.

— Кто вы?

— Куртовиц, — я протянул ему руку, — моя мать — Мэри Юнковиц, кузина Анны Коромицы.

Он не потрудился представиться.

— Юнковиц?

— Да.

Он слегка задумался, словно пытался вспомнить, где слышал это имя. «Входите», — предложил он. Я думал, он отведет меня в какую-нибудь комнату. Но едва мы вошли в холл, как он остановил меня у порога, а сам поднялся по лестнице и исчез.

По крайней мере здесь было теплее. Я почувствовал едва уловимый запах вареной капусты. В дом вошли две монашки. Они посмотрели на меня так, будто я был курьером, ожидающим пакета. Затем поднялись наверх. Я решил, что, может быть, одна из них — Анна. Пытался привыкнуть к мысли, что встречу родственницу в монашеском одеянии. Наконец мужчина подал мне знак подниматься наверх.

Я последовал за ним по длинному коридору с множеством комнат, похожих на маленькие кабинеты и классы для занятий, затем мы поднялись еще по одной лестнице. Запах тушеной капусты усиливался. Мы вошли в кухню. Худая женщина со строгим лицом сидела за деревянным столом и чистила картошку. Ее голова была покрыта простым серым платком. Я не мог определить, кто она — обычный повар или монашка в рабочей одежде.

— Анна Коромица, — сказал неряшливый старик.

Женщина вытерла пальцы о тряпку. Ее кожа была холодной и безжизненной на ощупь, когда мы обменивались рукопожатиями. Я заговорил, а она продолжила чистить картошку.

— Я очень рад, что нашел вас. — Она кивнула, когда старик перевел ей. — Моя мама всегда хотела посетить Загреб. Она много рассказывала мне об этом месте. Здесь очень красиво.

Она снова кивала, слушала, чистила картошку, а потом стала говорить переводчику.

— Она спрашивает, как чувствует себя ваша мама.

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с духом.

— Мама умерла. Почти два года назад. Я думал, что Селма или Джоан написали вам.

Анна Коромица оторвала глаза от картошки, посмотрела вверх и обратилась к старику.

— Она говорит, что это очень печальная новость, и хочет узнать, умерла ли ваша мать в мире с Господом.

Эта женщина приходилась всего лишь кузиной, но мама часто рассказывала о ней, когда получала рождественские открытки. Я не помню, что именно. Тогда я не придавал этому особого значения. Но смысл заключался в том, что она считала кузину Анну своей семьей. И говорила, что та очень религиозна.

— На то была Божья воля. — Я искренне надеялся, что мы найдем другие темы для разговора. Кузина Анна кивнула и заговорила короткими фразами. Старик переводил простым языком. Не думаю, что в процессе перевода было что-то потеряно. Я признался, что у меня нет жены и детей.

— Почему? — поинтересовалась она.

— Еще не нашел свою женщину. — Я отдавал себе отчет в том, что ее это не очень интересует, но постарался объяснить поподробнее. — Я хотел бы. Но моя работа, моя жизнь не позволяют мне…

Анна сказала что-то старику, потом встала, отнесла картошку к плите и бросила ее в кастрюлю с кипящей водой. Вернулась и встала около стола. Это был намек, что мне пора уходить.

— Пожалуйста, переведите, — попросил я старика. — Объясните, что я хотел бы обзавестись семьей, но служил в армии, и это трудно для солдата вроде меня. Но я вернулся сюда, чтобы найти семью, которая у меня еще осталась. И я обязательно…

Старик остановил меня и стал переводить. Анна Коромица произнесла одно слово на хорватском языке.

— Ты — солдат? — спросил старик.

— Был.

— И ты пришел сюда сражаться с сербами? — Глаза Анны и старика неожиданно вспыхнули неподдельным интересом.

— Нет. Я пришел сюда не за этим. Я хотел встретиться с Анной и с теми, с кем она могла бы меня познакомить. Возможно, я задержусь здесь на несколько недель. А потом поеду в деревню моего отца, рядом с Дрваром. Я ничего не знаю о его семье. Я надеялся, что вы поможете мне. Вы не знаете, у него жили родственники здесь, в Загребе?

Анна сказала что-то старику, но он перевел не сразу. Она проверила картошку, убавила огонь и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.

— Подождите минуту! — воскликнул я. — И это все?

Я открыл дверь, но в коридоре никого не было.

— Думаю, вам лучше уйти, — подал голос старик.

— Что?

— Она сказала, что, если вас интересуют мусульмане, вам лучше сходить в мечеть.

Я вернулся в отель и попытался уснуть. Хотелось есть, но я так и не поужинал. Не мог заставить себя покинуть тесный коричневый номер в «Астории». Мозг блокировал любую мысль о беге, ходьбе или просто движении, которое помогло бы мне отвлечься. «Не сейчас, — говорил я себе, — не сейчас. Потом». От усталости и огорчения я не мог пошевелиться. Вряд ли кто-нибудь в мечети может знать о моем отце. Мечеть. О чем я вообще думаю? Много ли я знаю о мечетях, об исламе и молитвах? Столько же, сколько и о Святом причастии, Святом Духе, об Иисусе. То есть очень мало. «Твоя мать умерла в мире с Господом?» Да, черт возьми. По крайней мере в душе. Когда она харкала кровью, когда жизнь медленно вытекала из нее через кислородные трубки, она пыталась говорить, она взывала к Богу и просила пригласить священника. Да, так оно и было. А кто к ней пришел? Никто. Только медсестры. Потому что старый отец Миллиган тем вечером был занят и его не смогли найти вовремя. Умерла ли она в мире с Господом? Она умерла в больнице, харкая кровью.

А я находился так далеко от нее.

Ночь в Загребе была долгой, а одеяло тонким. Я хотел укрыться еще чем-нибудь, но не мог найти в себе силы встать и взять куртку. И даже когда сон наконец сморил меня, я просыпался через каждый час, словно в голове у меня завели будильник, предупреждавший о том, что нельзя засыпать слишком глубоко. Я пытался согреться, но холод проник внутрь меня. А когда я проснулся в четыре, у меня перехватило дыхание от чувства безысходности. Как будто сердце и легкие замерли, и только мозг продолжал работать сверхурочно.

Внезапно дверь затрещала на петлях. Снаружи послышался мужской голос, кто-то яростно дернул ручку, ударил кулаком по двери, хлопнул по стене рядом с ней, рыча и выкрикивая слова, которые невозможно было разобрать. Когда он первый раз навалился на дверь, она задрожала, но не открылась. Это дало мне время для маневра. В следующий раз дверь поддалась. Он ворвался в комнату, крича и озираясь по сторонам, не зная о моем присутствии до тех пор, пока я не схватил его сзади и не прижал к комоду. Острый угол попал ему прямо в солнечное сплетение, и он согнулся пополам. Его тело провисло, а лицо оказалось перед зеркалом над комодом. Я ударил его головой два или три раза по зеркалу, пока оно не рассыпалось, и склонился над ним, тяжело дыша, прислушиваясь. Я не мог разобрать, о чем он говорил, но ясно чувствовал запах алкоголя. Лицо и глаза мужчины были забрызганы кровью, нос сломан и кровоточил. Я посмотрел на открытую дверь и увидел женщину в старом халате и мужчин в нижнем белье, которые спускались по лестнице и собирались в холле. Крепко прижав своего ночного гостя, чтобы он не сопротивлялся, я снова ударил его по лицу, затем оттащил от комода и развернул, чтобы показать его лицо зрителям. Я держал человека одной рукой, а другой схватил его за волосы и поднял голову, чтобы все увидели, в какое безобразное месиво я превратил его лицо. Они застыли как каменные изваяния.

— Здесь кто-нибудь говорит по-английски? — выкрикнул я.

Они посмотрели друг на друга.

— Никто не хочет мне объяснить, что здесь, черт возьми, происходит?

Крупный мужчина смерил меня странным взглядом. Было непонятно, то ли он хочет драться со мной, то ли просто поговорить.

— Не та комната, — пояснил он.

— Да, это не та комната. Я хотел немного поспать, когда этот парень ворвался ко мне, как Годзилла.

— Он думал, что здесь его жена.

— Здесь нет его жены.

— Ошибся комнатой.

— Да, да.

Ревнивый муж, которого я по-прежнему держал, зашевелился и снова попытался оказать сопротивление. Крупный мужчина сделал несколько шагов вперед.

— Возьмите его, — сказал я. — Он ваш.

Мужчина потащил своего друга к лестнице. Я закрыл глаза и попытался успокоить сердцебиение. Затем вернулся в комнату. Там царил настоящий разгром: дверь выбита, повсюду на полу — осколки стекла и следы крови. Во всяком случае, спать я больше не собирался.

В предрассветные часы улицы Загреба пустынны и темны. Пробираясь в темноте из одного конца города в другой, я очень быстро замерз. Тучи рассеялись. Поднимая голову, я видел яркие звезды. Я изучил карту города и теперь полагался на свою удачу и сообразительность. Иногда мне попадались пьяные солдаты, но никто из них меня не беспокоил. Уже на подходе к мечети мне показалось, что я пошел не той дорогой. Слишком уж заурядным выглядело это место. Чего я, собственно, ожидал? Я и сам точно не знал. Мне казалось, что я заблудился. Улица, по которой я шел, вывела меня на парковку, а в нескольких сотнях ярдов от нее на возвышении располагался крупный, странного вида комплекс. В некоторых окнах горел свет, но в темноте различались лишь смутные очертания здания. Башня-минарет. И купол, как будто расколотый пополам. Мне не верилось, что это то самое место, которое я искал. Но других вариантов не было. Вдалеке виднелась лишь церковь с ясно различимым на ней крестом, а еще дальше — электростанция, дымящая в ледяное небо.

Сначала подъехала одна машина, затем — другая, а потом маленький автобус остановился на парковке. Оттуда вышли люди, которые направились к зданию. Я смотрел на них из тени, потом последовал за ними. Дверь оказалась открыта. Я вошел. Никто не обратил на меня особого внимания.

Фойе напоминало городской культурный центр — чистое, ярко освещенное помещение, отделанное пластиком.

Неопрятного вида мужчины, человек двадцать, толпились с чашками кофе в руках. Одни ходили по комнатам, другие просто сидели на белых, украшенных резьбой стульях, курили сигары и ждали, стряхивали с себя последние остатки сна. Большинство походило на фермеров с грубыми красными руками и лицами. Они мало чем отличались от людей, которых я видел в Загребе. На фоне темной улицы наши отражения в зеркальных окнах были прозрачными как призраки. Разглядывая их, я поймал себя на мысли, что не могу найти среди всех этих отражений свое собственное.

Я взял чашку кофе и спросил, говорит ли кто-нибудь по-английски. Ко мне повернулся молодой человек, немного выше остальных.

— Салам алейкум, — сказал я, пожимая ему руку.

— Алейкум салам, — ответил он. — Чем могу помочь?

Он говорил без акцента, и понять, откуда он, было сложно.

— Вы — американец?

— Пару лет учился в колледже Сиракузы.

— И наверняка играли в бейсбол?

— Конечно.

— Знаете, я так рад, что встретил вас. — Наконец-то я нашел того, с кем можно поговорить. — Курт Куртовиц.

— Алия, — представился он. — Можете называть меня просто Эл. Вы только что приехали?

— Вчера. Из-за смены часовых поясов и всяких неприятностей я не мог уснуть.

— Что привело вас в мечеть?

— Я… я пришел помолиться.

Я не поверил своим словам, поскольку до сих пор не собирался заявлять о своем выборе публично. Мне хотелось дождаться, когда я приеду в Льежска Жупица. Это, наверное, одно из последних мест, где молился мой отец, прежде чем покинул родину, прежде чем перестал молиться окончательно. Как будто я возвращал все на круги своя. Но в тот момент, в ту ночь я решил, что бессмысленно ждать.

Во время путешествия по городу я постоянно думал о том, почему я такой робкий. Месяцами молился в одиночестве в своей комнате. Ты либо веришь, либо нет. И если веришь, то ничто не должно тебя смущать. Теперь мне казалось ошибочным ждать первой совместной молитвы до тех пор, пока я не окажусь в деревне отца. В конечном счете мои молитвы были обращены к Богу, а не к отцу.

— Добро пожаловать, — пригласил парень из Сиракузы.

«Аллах акбар», — пропел через динамики низкий голос. «Аллах акбар», — продолжилась запись.

Я не знал арабского, но понял значение этих слов. «Бог велик» — так начиналась молитва, призывающая верующих вставать до рассвета, потому что молитва лучше, чем сон.

Вместе мы умыли лица, затем омыли наши руки и ладони, сначала правую, потом — левую от кончиков пальцев до локтей. Ритуал неторопливый, но в то же время очень важный и имеющий особый духовный смысл. Особенно для меня, человека, обратившегося к вере уже во взрослом возрасте. Ты одновременно очищаешь свои помыслы и свое тело. Все тесно связано. И в конце этого обряда, омыв даже свои ноги, босиком ты предстаешь перед Богом.

Под высоким белоснежным сводом мечети, в окружении голых стен, мы стояли и обращали свои слова к Богу и его пророку, да пребудет с ним мир. Опустились на колени и коснулись головами земли. Встали. Молитва закончилась. И лишь тогда, подняв глаза, я увидел двух мужчин-арабов, которые выделялись из толпы верующих. И один из них, несмотря на бороду, показался мне знакомым. Худощавый, но сильный, с движениями как у настоящего бойца. По взгляду его темных глаз, умному и настойчивому, я понял, что он тоже узнал меня. Я понял это. Мы были вместе… теми долгими днями и ночами, на той кровавой дороге, в Кувейте. В его глазах стояли слезы, которые я никак не ожидал увидеть. Он обхватил мою голову руками и поцеловал сначала в одну щеку, затем — в другую.

— Рашид! — сказал я. — Будь я проклят!

Глава 14

После гражданской войны дорожные знаки находились в полном беспорядке и только сбивали с толку. Названия мест теперь были неразрывно связаны с новыми, трагическими воспоминаниями, но знаки меняли не сразу. Глядя на них, невозможно было понять, в какой стране ты находишься, придется ли тебе, добираясь до какого-нибудь города, пройти контрольно-пропускной пункт, проехать артиллерийскую часть или пересечь минное поле; нельзя узнать, что здесь погибли тысячи людей. Знаки молчали и о том, что этого места могло уже и не существовать.

Если бы я попал в Югославию годом ранее, то просто поехал бы на юго-восток страны, миновав Бихач и Дрвар, а потом оказался бы в Льежска Жупица. Мне до сих пор попадались знаки, указывающие на этот путь. Но война перерезала дороги. Дрвар оказался на территории сербской Крайны, и я понял, что единственный способ добраться туда — ехать на юго-запад вдоль побережья, а затем — через Боснию и Герцеговину.

Рашид поехал со мной. С того момента, как мы выпили напоследок кофе в мечети, он почти не покидал меня.

— Здесь происходят важные события. — Он взбалтывал кофе в пластиковом стаканчике.

— Более важные, чем в Кувейте? — Я вспомнил, как Рашид уходил от нас по дороге смерти, и открыл было рот, чтобы возразить, но он остановил меня:

— Более важные. Это намного важнее для каждого мусульманина. В том числе и для тебя. Просто не верится, что ты стал мусульманином. Ты же типичный американец.

— Мой отец — мусульманин из Боснии. Он приехал в Штаты в сороковых.

— Он еще жив?

— Нет. Давно умер. Я хочу увидеть его родную деревню.

— Мне грустно слышать об этом. Но… ты ведь приехал сюда не из-за войны?

— Нет, я приехал не за этим.

— Ты — хороший солдат. Настоящий боец. Даже странно, что ты всего лишь турист.

— Правда? Ты действительно так думаешь? — Я вспомнил, как мы ползли через минное поле. Вспомнил ту ночь, фосфор и Дженкинса. — А разве ты не устал от войны? Пора идти дальше, дружище.

— Не мы начинаем эти войны. — Он подождал, пока я допью свой кофе, потом посмотрел мне в глаза. — Не мы, — повторил он.

— Кто это «мы»? Послушай, Рашид, приятель, это не моя война, хотя мои предки и отсюда родом. Я не понимаю, какое ты имеешь ко всему этому отношение?

— Ты веришь в справедливость?

— В справедливость? Нет. — Я устал от подобных разговоров. — Знаешь, я очень рад тебя видеть. Даже словами передать не могу, как рад. Я понятия не имею, почему ты здесь, но мне все равно приятно. Я провел в этом месте два невероятно долгих дня, и мне пришлось изменить все свои планы. — Я почувствовал, что мой голос начинает срываться. — Сейчас мне нужно решить, что делать дальше. Я должен вернуться в отель. Ты даже не представляешь, какой у меня сейчас в номере бардак. Но я хочу как можно скорее попасть в деревню моего отца.

— Как ты доберешься туда?

— Возьму машину напрокат.

Он улыбнулся.

— У тебя на это уйдет как минимум три дня. И когда ты приедешь на место… — Он рассказал о захваченной сербами Крайне и о дорогах. — Ты говоришь на каком-нибудь сербском диалекте?

— Нет. А ты?

— На нескольких.

Я был поражен.

— Возможно, я найму переводчика. — Мне вспомнился Эл, я стал искать его глазами, но он исчез.

— Поехать в Дрвар? И сколько денег ты собираешься заплатить переводчику? Никто из местных не поедет с тобой туда. Через несколько недель, возможно, через несколько дней в Боснии начнется война…

— Откуда ты знаешь?

— Об этом все знают.

Я покачал головой. За последние дни я пережил слишком много потрясений. Я устал и хотел спать.

— Как долго ты собираешься оставаться в Дрваре? Один день? Два?

— Наверное. Не знаю. Пока не знаю.

— На этой неделе я собираюсь в Боснию. Сегодня уезжаю.

Я не сводил с него глаз.

— Не скажу, что Дрвар находится поблизости от тех мест, куда я направляюсь, но и не очень далеко. Если хочешь, я поеду с тобой туда, а дальше — посмотрим. — Он наблюдал за выражением моего лица, я тоже не сводил глаз с Рашида. — Может быть, ты составишь мне компанию? Мы воспользуемся моей машиной. На той, что ты сможешь взять здесь напрокат, далеко не уедешь.

Я подумал, что он хочет завербовать меня. Мне больше не хотелось воевать, но я лишь ответил:

— Это предложение, от которого трудно отказаться.

Мой рюкзак стоял в холле отеля, часть одежды была засунута в полиэтиленовый пакет, поверх которого лежала зубная щетка. Рядом на коричневом диване сидел прыщавый подросток. Увидев, что я смотрю на свои вещи, он побежал к лестнице.

— Один-двадцать один, — сказал я портье, чей костюм по-прежнему усыпала перхоть. — Вы закончили уборку в моей комнате?

Вместо ключа он протянул мне счет в местной валюте, составлявший в общей сложности шестьсот сорок три доллара.

— Вы шутите?

— Это за дверь и за комод. Нам пришлось также заменить ковер и покрывало на кровати. Все вещи импортные и очень дорогие.

— Вы шутите, — повторил я, засовывая полиэтиленовый пакет и зубную щетку в рюкзак и взваливая его на плечо. Я разозлился, хотя и ожидал чего-нибудь в этом роде, и положил на стол стодолларовую купюру.

— Что это? — спросил мужчина.

— Все, что я вам должен.

Он покачал головой и вернул мне деньги. Я не взял их.

— Я хочу поговорить с администратором, — потребовал я.

Портье, маленький, болезненного вида человечек, взял телефон, вставил провод в переключатель и отрицательно покачал головой прежде, чем на другом конце провода раздался звонок.

— Его нет на месте. — Он протянул мне трубку, чтобы я мог убедиться сам. Это был старый черный телефон с тяжелой трубкой. Я услышал только короткие гудки.

Рашид стоял позади меня. Он положил мне руку на плечо, посмотрел на счет, присвистнул и отошел в противоположный угол холла, к выходу.

— Позвоните администратору еще раз, — процедил я сквозь зубы.

На лестнице послышались шаги, кто-то быстро спускался вниз. Я увидел крупного мужчину, с которым разговаривал прошлой ночью, прыщавого паренька и пьяницу-мужа. Его нос заклеивал пластырь, а лицо украшали синяки фиолетово-коричневых оттенков. Я подумал, что они хотят свести со мной счеты. Казалось, даже пацан готов к драке. Я по-прежнему стоял с рюкзаком на плече и телефонной трубкой в руке.

Рашид что-то крикнул и сунул руку под куртку, чтобы достать спрятанный у него за поясом предмет.

Я решил, что он блефует. Побитый мной мужчина подумал то же самое и двинулся на меня, как полузащитник. Он был таким же злым, тупым, и от него все так же пахло спиртным. Я не двигался, пока он не подошел ко мне на расстояние двух футов, затем ударил его телефонной трубкой по тому, что осталось от его носа. Он не то закричал, не то взревел и схватился за лицо. Трубка упала и со стуком покатилась по полу. Портье кричал, Рашид тоже. Но подросток и крупный мужчина не двинулись с места. Рашид не блефовал. Он вытянул руку, в которой держал пистолет «хеклер-кох» девятимиллиметрового калибра.

Скандальный муж корчился, тряс головой, но от боли ничего не видел. Маленький серый человек за столом стал пунцово-красным, скорее от страха, чем от ярости. А Рашид стоял спокойно, как полицейский на стрельбище.

— Занесите телефон в счет, — заявил я, кладя стодолларовую купюру на стол. — Сдачи не надо.

«Лендкрузер» Рашида стоял около входа. На ветровом стекле красовалась наклейка с изображением раскрытой книги, исписанной арабскими письменами. Я бросил рюкзак на заднее сиденье, взял у Рашида пистолет и прикрывал его, пока он садился на место водителя. Мы тронулись с места.

— Рашид, чем ты, черт возьми, здесь занимаешься?

— Помогаю беженцам.

Когда я проснулся, мы сворачивали с главного шоссе около Карловаца.

— На заднем сиденье — еда, — сказал Рашид.

Я нашел пиццу и колу.

— Все американские удобства, — улыбнулся я. Пицца уже остыла, но я умирал с голоду. Кола оказалась прохладной, и я окончательно проснулся, когда она зашипела у меня в горле. — Спасибо, что помог мне в отеле, — поблагодарил я.

Рашид не отрывал глаз от дороги. Несмотря на мокрый снег с дождем, он ехал довольно быстро и был предельно сосредоточен.

— И за Кувейт, — добавил я. — Ты меня дважды выручил.

— Мы же друзья.

Чем ближе мы подъезжали к морю, тем выше и отвеснее становились горы и тем безумнее было движение на дороге. Рашид вел машину сосредоточенно, как ребенок, играющий в видеоигру.

— Мы спешим? — поинтересовался я.

— Может быть. Нужно двигаться быстро, если есть такая возможность.

Дворники работали непрерывно, а висевшее над самым морем солнце светило достаточно ярко, и его лучи скользили по нашим лицам. Во всем облике Рашида чувствовалась какая-то напряженность. Тогда я в первый раз обратил на это внимание. Это нельзя было назвать страхом. Но я чувствовал, хотя не происходило ничего особенного, что с ним творится что-то неладное. Он напоминал человека, которому сказали, что он скоро умрет, но который еще не ощущает боли.

— Расскажи мне про Кувейт, — попросил я.

— Это долгая история.

— Дорога длинная.

— Верно, — вздохнул он. — Я родился в Кувейте и вырос там.

— Понятно.

— Но я не кувейтец. — Рашид мрачно усмехнулся. — Я палестинец, из Яффы. Моей матери исполнилось три года, когда ее семье пришлось уехать.

— Твои родители еще живы?

— Да, слава Богу.

— Я читал, что палестинцы поддерживали Саддама.

— Не все. Я воевал против него. Помнишь?

— Да.

На минуту Рашид сосредоточился на дороге, пытаясь обогнать большой грузовик на опасном повороте. Маленький «фиат» выскочил навстречу, и нам втроем пришлось умещаться на двухполосной дороге.

— Против Саддама сражалось гораздо больше палестинцев, чем кувейтцев. Помнишь Ябера? Сукиного сына, из-за которого мы все чуть не погибли? Владельца сейфа?

— Помню. — Не забыл, как он умирал, когда Рашид прострелил ему живот.

— Он был кувейтцем. И хотел, чтобы все сражались за него. Его интересовали только деньги.

Из этого разговора я понял, как мало я знаю о Ближнем Востоке и о Рашиде.

— На самом деле я ничего не знаю о Палестине, — признался я.

Рашид посмотрел на меня, казалось, что он удивлен. Потом что-то впереди привлекло его внимание.

— Контрольно-пропускной пункт, — объяснил он.

Мы сбавили ход, а затем остановились в конце длинной пробки.

Высокий мужчина в камуфляже шел по дороге, рассматривая водителей и пассажиров в автомобилях. За спиной у него болтался «Калашников», и, судя по всему, он не очень крепко стоял на ногах.

— Сливовица — сливовая настойка, — сказал Рашид, рассматривая его. — Эти люди вечно пьяные.

Он вышел из машины, отозвал одного из солдат в сторону и стал о чем-то говорить с ним за грузовиком, стоявшим перед нами, так что остальные водители не могли их видеть. В какой-то момент Рашид отвел руку за спину. «Вот черт!» — подумал я, но потом увидел, что он просто достал воду. Рашид показал солдату свое удостоверение. Тот рассматривал его очень внимательно, как горилла, нашедшая банан. Затем они оба посмотрели на меня. Солдат подошел, нагнулся над водительским местом, обдав меня запахом сливовой настойки.

— Американец?

— Да.

— Хорошо. — Он поднял вверх большой палец и двинулся дальше.

— Они любят американцев?

— Пока любят. А завтра — как знать. Но больше всего ему понравились деньги, которые я ему дал.

Машины снова двинулись.

— Палестина, — проговорил я. — Ты можешь туда вернуться?

Он снова посмотрел на меня с удивлением и разочарованием во взгляде.

— Наша семья покинула Палестину в 1948 году. Теперь израильтяне живут там, где родилась моя мать, и владеют магазином моего деда. Они заявили, что эти земли принадлежат им. Как и все, что им удалось украсть. Знаешь, у мамы до сих пор есть ключи от нашего дома в Яффе. У нее сохранились все документы. Дедушка забрал их, когда мы уезжали. Он думал, что мы сможем возвратиться. Арабы собирались вернуть все это нам. — Желваки заиграли на лице Рашида. — Но он умер в Кувейте, так и не увидев своей страны. Мы жили с черноглазыми арабами в пустыне. Другие беженцы из Палестины находились в подчинении у египтян. Мы селились везде, где это было возможно, и ждали. Но арабы проиграли даже в Иерусалиме, и мечеть Эль-Акса оказалась в руках евреев. Мы жили с этими дерьмовыми кувейтцами, поднимали их страну, но они и ее потеряли, а теперь во всем обвиняют нас. Эти люди — свиньи.

— Я ничего не знал об этом. Да и откуда мне знать. Но я слышал, что в прошлом году был подписан мирный договор.

— Арабские политики опять все распродают. Это не мир. Это капитуляция.

— Все так запутано.

— Американская чушь. Есть справедливость. А есть несправедливость. Все просто.

— Но это не моя битва.

— Это битва каждого мусульманина.

Уже стемнело, и я словно зачарованный смотрел, как свет фар скользил по дороге, по приближающимся машинам, по горной гряде с одной стороны и по небу и морю — с другой, пока мы ехали вдоль побережья.

— Почему же тогда ты здесь? Почему не борешься за Палестину?

— Это битва каждого мусульманина. За справедливость. И когда-нибудь, когда-нибудь она обязательно восторжествует.

— Слушай, я ничего не понимаю: ты хочешь бороться за Палестину, а вместо этого едешь в Боснию. Не понимаю.

— К счастью для тебя, — улыбнулся он.

Мы пропустили все молитвы, поскольку не могли останавливаться. Переночевали в городе Сплите, в маленьком доме, где и без нас было много постояльцев. На кухне собралась небольшая группа людей, которые курили. Некоторые — арабы, остальные — черные. Меня это очень удивило. Так хотелось спать, что перед глазами стояла пелена, похожая на туман, и я едва нашел в себе силы поздороваться с ними. Отключился, едва добравшись до кровати. На рассвете мы совершили фаджр — утреннюю молитву. Как бы ни трудно мне было вставать, умываться и настраиваться на молитву, я чувствовал, что проникаюсь этим ритуалом и он начинает успокаивать меня.

После молитвы Рашид дал мне какие-то бумаги в согнутом пополам конверте. Разрешение на въезд. Я не смог разобрать ничего, кроме своего имени, но, похоже, они были подлинными.

— Как тебе это удалось? — спросил я.

— Мир не без добрых людей, и у нас есть деньги.

Мы снова отправились в путь. Благодаря документам и присущему Рашиду дару убеждения все прошло как по маслу. К полудню мы прибыли в Ливно. Судя по карте, мы находились на территории Боснии, но повсюду виднелись хорватские флаги. Помолились в пустой мечети. Затем я сел за руль. Дорога становилась все хуже. Все реже встречались другие автомобили. Однажды мы остановились, и Рашид отклеил арабские знаки с дверец машины, после чего замазал грязью их следы.

— Неизвестно, с кем мы здесь встретимся, — объяснил он.

Но время шло, а нам никто не попадался.

Изрезанная колеями и рытвинами, заметенная снегом дорога шла вдоль горной гряды. Мы ехали то мимо каменистых утесов, то сквозь густой лес, темный и зловещий, как в волшебных сказках. Дорога обледенела, и машина соскальзывала к краю обрыва.

— Хочешь, я сяду за руль? — предложил Рашид.

— Нет. Разве что ты сам этого хочешь.

— Ты — хороший водитель, — ответил он.

Мы разговаривали все меньше и меньше. В салоне машины раздавались лишь скрип подвески, рев двигателя и громкое жужжание вентилятора. Я испытывал тревогу: представлялось, как машина срывается с обрыва и разбивается, а вместе с ней и мы.

Я никогда не любил высоту. Трудно сосчитать, сколько раз мне приходилось прыгать с парашютом, проходить по веревочным мостам, спускаться на канате с гор и с вертолета. И всякий раз я преодолевал страх, который буквально парализовывал меня. Первые несколько раз, когда я залезал на вышку для прыжков, мои ноги подгибались и я не мог сдвинуться с места. Позже я научился подавлять в себе страх, сосредотачиваясь на повседневных заботах или каких-то других проблемах, например, под чей обстрел я могу попасть, когда приземлюсь. Но теперь, путешествуя по горному серпантину, мне казалось, что я заглядываю в бездну, и страх снова сковывал мои мышцы. Обрыв был совсем близко. Машина могла в любую минуту преподнести сюрприз.

Слишком близко к краю. Я делал все, чтобы она оставалась на дороге, стараясь при этом особенно не напрягаться.

Вскоре после того как мы проехали Гламоч, мне показалось, что придется повернуть назад. Дорога пролегала через небольшую долину, затем снова вела в горы, становясь все уже и уже. Под снегом — только грунт и гравий. Наконец дорога сузилась до одной линии. А потом стала и того уже. Часть дороги просела, и огромную трещину перекрывали бревна. Они лежали вкось и вкривь, некоторые из них выступали над остальными и казались весьма неустойчивыми. Мы вышли, чтобы осмотреть их. Неумело залатанная дорога выглядела ненамного шире нашего «лендкрузера».

— У нас получится. — Рашид осторожно переходил через бревна. Он едва не поскользнулся на их ледяной поверхности.

Меня это не убедило. Однако дорога позади нас была слишком узкой, развернуться не представлялось возможным, и нам пришлось бы долгое время ехать задним ходом, что не менее опасно. Снова пошел снег. У нас не оставалось выбора. Если мы не переедем эти бревна, то я никогда не доберусь до Дрвара. Мы можем застрять в горах на ночь. Возможно, дольше. Но если поедем слишком быстро, машина сорвется в пропасть. И мы погибнем.

— Надеюсь, ты окажешься прав, — сказал я.

— Я поведу, а ты будешь показывать мне путь, — предложил Рашид.

— Нет, приятель. Это мое путешествие.

Он посмотрел на меня, тяжело дыша.

— И Божья воля.

— Да, и Божья воля.

— Убери зеркало справа и не переживай, если поцарапаешь машину.

— Хорошо. Но я надеюсь обойтись без этого.

Я медленно поехал на самой низкой скорости, стараясь не сводить глаз с Рашида впереди меня или с каменной стены справа, только бы не смотреть налево. Но не мог. Все, что я видел, — это пропасть. Если бы я открыл дверцу машины и сделал всего один шаг, то сорвался бы вниз. Дно пропасти находилось, наверное, в тысячи футах от нас, его заслонял круговорот снежинок и густые серые облака. Я слышал, как шины шуршали по гальке, и каждая частичка льда и снега скрипела и хрустела под ними, пока я приближался к бревнам. Шины коснулись их и медленно покатились сначала по одному, затем — по другому. Бревна закачались, и переднее левое колесо, находившееся ближе всего к обрыву, стало соскальзывать, а переднее правое поднялось.

— Не останавливайся, — прокричал Рашид. — Езжай дальше! — Он забрался на бампер спереди. Под его весом колесо опустилось на землю. Бревна перестали покачиваться. Мы продвигались дальше. Рашид стоял перед машиной, его силуэт вырисовывался на фоне неба. Он не сводил с меня глаз.

— Двигайся, — сказал он.

Затем начал просто открывать рот, беззвучно произнося слова: «Медленно. Вот так». Металл с правой стороны скрипел и визжал, задевая каменистую поверхность утеса. Передние колеса соскользнули с последнего бревна и заскрипели по снегу. Но задние пробуксовывали по льду, который покрывал бревно.

— Не останавливайся! — велел Рашид и взобрался на капот «лендкрузера».

Затем полез наверх, и я услышал, как он ползет по крыше назад, чтобы надавить на задние колеса, которые скользили. Их заносило, и на мгновение они закрутились на льду. Но они продержались достаточно долго, чтобы передние колеса оказались на твердой почве. Машина дернулась, подскочила и наконец миновала бревна.

В лобовом стекле сверху появилось лицо Рашида. Он улыбнулся и засвистел, но я не слышал его через стекло. Рашид подал мне знак проехать еще немного вперед, чтобы он мог спрыгнуть. Соскочил с крыши с правой стороны машины, посмотрел на дверцу и покачал головой.

— Открывай дверцу, — сказал он, — только не левую, — и уселся рядом со мной.

— Даже не верится, что мы справились.

— Господь помог нам, — ответил Рашид.

— Да. Господь и его друзья. — Но Рашид ничего не ответил. Я проехал еще несколько ярдов, пока дорога не стала постепенно расширяться, потом затормозил и вышел из машины. Я едва держался на ногах. Пришлось облокотиться о машину, чтобы отлить. Теперь за руль сел Рашид. Мы прибыли в Дрвар через два часа после наступления темноты.

Глава 15

Я видел эту пещеру раньше. На старой гравюре, которую в детстве нашел на чердаке. Я рассматривал ее, изучал, она даже снилась мне, но я так и не узнал, чем она знаменита. А потом увидел ее собственными глазами на другой стороне реки в Дрваре, посредине холма. Различные дорожные знаки в городе указывали к ней путь. «Титова печина». Рашид объяснил, что это пещера Тито. Местная достопримечательность. По крайней мере была таковой, пока помнили о Тито и пока существовала страна Югославия, которую он собрал воедино. В Дрваре даже построили большой мотель для школьников и туристов незадолго до того, как начались волнения.

Теперь мы были единственными приезжими в городе, и, само собой, никто не обрадовался нашему прибытию. Когда после долгой поездки по горам мы наконец добрались до отеля, двое вооруженных мужчин на входе стали изучать наши анкеты, которые мы заполнили по приезде. Они долго смотрели на мою фамилию.

— По какому делу здесь? — поинтересовались они.

— Приехали посмотреть на пещеру, — ответил Рашид и сказал, что мы — студенты последнего курса, пишем диплом по Второй мировой войне. Меня он представил как американца, а себя — подданным Великобритании и, к моему удивлению, даже показал британский паспорт. Мужчины внимательно рассматривали нас, не перебивая.

— Ты же вроде работал в службе помощи беженцам? — задал я вопрос Рашиду, когда мы вошли в номер.

— Прежде чем задавать подобные вопросы, нужно хорошенько подумать.

— А почему я не мог просто сказать: «Мой отец родом отсюда, и я хочу узнать больше о своей семье»?

— Особенно если твой отец — мусульманин, а те люди, с которыми ты разговариваешь, — сербы? Нет, Курт, дружище, эти люди считают, что мы сейчас не в Боснии и Герцеговине. Для них это — часть Крайны. Прошлым летом они ввели сюда свои войска. Ты же не хочешь стать для них незваным гостем?

На следующий день рано утром мы отправились в пещеру. Я был просто обязан пойти туда. Вооруженные люди по-прежнему охраняли вход в мотель, сидя в своих машинах. Они смотрели, как мы уезжаем, и следили за нами издалека.

В уродливом маленьком городишке с большой бумажной фабрикой пахло бумагой, и этот запах пробуждал во мне самые неприятные воспоминания о предприятии Ранкина.

Улицы были безлюдными, но я бы не назвал их мирными. Улицы пустеют, когда люди боятся выходить на них. По городу никто не гулял. Не слышались разговоры. Люди собирались в небольшие группы у магазинов с закрытыми ставнями. На плечах у них висели ружья, и, переговариваясь, они постоянно оглядывались по сторонам. Повсюду царила зловещая, угнетающая атмосфера. Когда мы добрались до маленького музея у подножия холма, где находилась пещера, двое сопровождавших нас мужчин, казалось, утратили к нам интерес. Но в случае необходимости им не пришлось бы нас долго искать. За нами следил весь город.

За окошком кассы сидела толстая женщина средних лет, одетая во что-то наподобие униформы, и готовила чай на маленькой горелке. Когда она подняла стекло, я почувствовал душный запах пота.

— Узнай, может, у нее остались какие-нибудь брошюры на английском, — попросил я Рашида.

— Я говорю по-английски, — отозвалась она. Потом добавила, что у них вообще не осталось никакой информации. Рашид спросил, не сможет ли она рассказать нам немного об этом месте. Со скучающим видом женщина посмотрела на чайник, который вот-вот должен был закипеть. Рашид пообещал заплатить ей. Она выключила горелку.

— Это пещера маршала Тито, — начала она. — В 1944 году она служила штабом его партизанского сопротивления. 25 мая 1944 года нацисты предприняли большое наступление. Самолеты. Бомбы. Много, очень много немецких солдат. Они едва не поймали маршала Тито. Но ему удалось скрыться, — женщина вышла из билетной кассы и показала на вершину горы, — по веревке. Вон там. — Она вернулась в кассу. Рашид дал ей марку.

Мы подошли к пещере. Снег плавился, падал каплями и застывал ледяной коркой на ступенях. Похоже, мы стали первыми посетителями за долгое время. Место пришло в такое запустение, что находиться здесь было бессмысленно и небезопасно. Зайдя в пещеру, мы увидели мусор на земле и вокруг маленьких водопадов в дальнем углу. Прошло почти пятьдесят лет с тех пор, как здесь прятался коммунистический лидер партизан, и все это время пещера считалась чем-то вроде святыни. Именно пещера тех времен вошла в мои детские воспоминания. А теперь, когда я попал сюда, здесь повсюду валялся мусор.

— Пойдем отсюда, — предложил я, бросив последний взгляд на пещеру. — Как думаешь, что произошло после того, как Тито покинул это место и нацисты вошли в город? — спросил я Рашида. Но он уже спускался по ступенькам. Я не рассчитывал получить ответ. Да он мне и не был нужен.

Льежска Жупица, родина моего отца, оказалась даже не селом, а маленькой деревушкой. Несколько домов, разбросанных по горному склону. Ни центральной площади, ни главной улицы с магазинами. Ни мечети.

Рашид остановился около узкой тропы, ведущей к одному из домов, из трубы которого валил дым.

— Что дальше? — спросил он.

Я вышел из машины, чувствуя прилив сил.

— Думаю, нужно осмотреться.

Пейзаж поражал красотой. Тяжелые облака, клубясь, быстро проплывали в небе, заслоняя солнце. От этого зрелища захватывало дух. Бесформенные тени скользили по земле. Все покрывал снег, даже обвитые колючей проволокой заборы сверкали под ледяной коркой. Над нами на холме высился сосновый лес, ветви деревьев клонились к земле под тяжестью снега, как будто в ожидании Рождества. А внизу, в долине, маленькое озеро быстро меняло цвет, становясь то синевато-серым, когда набегали облака, то вспыхивая алмазно-голубым, когда на него падали солнечные лучи.

— Разве это не великолепно, Рашид?

— Где люди? — понизил он голос. — И где животные?

Мы поднялись по тропе. Дверь в небольшой дом была приоткрыта. Рашид произнес несколько слов на хорватском, но ему никто не ответил. Мы постучали. По-прежнему никакого ответа. Все ставни закрыты. В доме темно, только солнце светило нам в спины. Войдя, мы встали по обе стороны двери и немного подождали, пока наши глаза не привыкли к темноте, затем пошли медленно, стараясь понять, что это за место. Я инстинктивно потянулся за пистолетом и очень пожалел, что у меня его нет. Я видел, как Рашид встряхнул правую руку, чтобы снять напряжение, потом расстегнул куртку и завел руку за спину.

Две комнаты и кухня. Маленькое жилище для простых людей. Все имущество исчезло. Сервант раскрыт и пуст, а то, что не удалось унести, разбито. Стены голые, пара фотографий в рамках валяются на полу — пожелтевшие фотографии старых людей с преисполненными чувством собственного достоинства лицами. По комнате, словно разметанные ветром листья, разбросаны обрывки бумаг. В углу — пара бутылок со сливовицей. И никаких признаков жизни или смерти. Огонь в печи почти погас. Рашид посмотрел на обгоревшие бумаги.

— Документы, — заметил он. — Думаю, что договора.

Выйдя на свет, я испытал облегчение. Но красота окружающего пейзажа больше меня не трогала.

— Где животные? — спросил Рашид. Теперь этот вопрос возник и у меня.

В нескольких сотнях ярдов от нас я увидел дымок, который поднимался из трубы другого дома и стелился над лесом. Пока мы шли к нему, утопая по колено в покрытых коркой льда сугробах, Рашид заметил трех мертвых коров. Они лежали в поле и уже начали разлагаться. Их пристрелили из автомата и оставили гнить здесь.

В доме кто-то скрывался. Дверь заперта и закрыта на засов. Я постучал. Рашид стал кричать в окно. Никто не ответил. Я снова постучал в дверь и ставни.

— Выходите! Не бойтесь! Мы просто хотим поговорить!

Но никто не ответил. Они не собирались разговаривать с нами.

— Просто не верится, Рашид! Я столько всего пережил, чтобы добраться до этого места!

Он пошел вверх по холму, к лесу. Я последовал за ним. Пару раз оглядывался, чтобы проверить, не следит ли кто-нибудь за нами из окон. Но ставни по-прежнему были закрыты. Рашид даже не оглянулся.

Вскоре я понял, куда мы направлялись. Около леса снег лежал странными маленькими сугробами, и, приблизившись к ним, я увидел, что это кладбище. Некоторые надгробия сделаны из камня, другие — из дерева. Все очень скромные. Никаких памятников, мавзолеев и крестов. Кое-где — фотографии умерших. Рашид начал расчищать снег с одного из надгробий, затем — с другого. Я делал то же самое, читая имена, иногда всматриваясь в лица. Фотографии крестьян в нарядной одежде; фотография юной невесты на могиле старой женщины; фотографии детей, которые никогда не вырастут. Здесь лежали целые поколения. Но ни на одной из могил я не нашел фамилии Куртовиц.

— Смотри, — показал Рашид.

В углу кладбища слой снега был совсем тонким, и из-под него виднелась земля. Там стояло с полдюжины деревянных табличек с именами. Последние установили дня два назад. Остальным было около недели.

— Могилы мусульман, — объяснил Рашид, — в них только мусульмане.

— Что здесь произошло?

— Я же говорил тебе, Курт. Скоро начнется война. Люди готовятся к ней. Избавляются от врагов.

— Кто это сделал?

— Сербы. Возможно, хорваты. Они расчищают себе дорогу.

— Но что они сделали им?

— Они не сербы. И не хорваты. И они — мусульмане. — Он нагнулся и аккуратно расчистил снег с последней таблички. — Помнишь, что я говорил тебе, Курт? О справедливости? За нее нужно бороться.

Я ничего не ответил, только подумал: «Черт с тобой, Рашид. Черт с твоей справедливостью. Я проехал полмира, чтобы отыскать это место, которое не имело ко мне никакого отношения. Я мечтал узнать о том, кто я, где мои корни, но нашел лишь запустение. А Рашид опять говорит о своей войне, хотя это даже и не его война, и все время повторяет: „Я же тебе говорил“. К черту твою войну. К черту твою справедливость. И тебя тоже». Но я ничего не сказал ему, только пошел на край кладбища и посмотрел на долину внизу.

— У нас посетители, — заявил Рашид.

Из леса к нам направлялись мужчина и мальчик. Ребенку было лет восемь, но он шел впереди, а мужчина с худым, заросшим косматой бородой лицом и широко, невинно раскрытыми глазами держал ребенка за руку, как будто полностью от него зависел. Они показались мне странными. Как и все вокруг.

Рашид поприветствовал их, и мальчик ему ответил. Вскоре они разговорились.

— Что случилось? — спросил я через пару минут, но Рашид знаком показал мне молчать и продолжил беседовать с мальчиком. Наконец он повернулся ко мне.

— Мальчик не хочет говорить, что здесь случилось.

Он снова заговорил с ребенком. Я слышал, как он произнес слово «Куртовиц». Мальчик отрицательно покачал головой.

— А как насчет мужчины? — перебил я Рашида. — Узнай, может, он что-то слышал о моей семье.

С мужчиной было не все в порядке. Мальчик снова заговорил.

— Он глухонемой, — перевел Рашид.

— Рашид, ради Бога, спроси, может, он помнит хоть кого-нибудь по фамилии Куртовиц в этой деревне? Или в соседней?

Мальчик выслушал его, потом обратился к мужчине на языке жестов. Они не были похожи на те, которыми пользуются сурдопереводчики в теленовостях. Мальчик показывал жесты очень медленно, иногда касаясь руки мужчины, будто своей собственной. Тот едва реагировал на прикосновения. Мне казалось, что у него проблемы и со зрением. Наконец он покачал головой.

— Здесь нет никого с фамилией Куртовиц. Но знаешь, Курт, твой отец уехал отсюда более сорока лет назад. Возможно, с его семьей что-то случилось. Ты же не знаешь. И эти люди скорее всего не смогут нам помочь.

Я пытался сосредоточиться, но мысли путались. Может, это не та деревня? Нет. Мы не могли ошибиться. Я даже не знал, кого именно ищу здесь. Людей с фамилией Куртовиц. Это так просто. Кто-то должен знать. Но кто?

— Что здесь произошло? — Я указал на новые могилы. — Может, они расскажут?

— Мне кажется, мальчик не хочет об этом говорить.

— Пусть спросит мужчину.

Как только глухонемой стал понимать суть вопроса, в его глазах блеснула надежда. Меня это удивило. Он начал быстро жестикулировать, а потом замер в полной растерянности.

— Мне кажется, среди этих людей находились его родные, — сказал Рашид, слушая мальчика, — двоюродные сестры… — Он снова послушал мальчика. — Дядя. Брат… подожди… Брат и его дети — сын и дочь.

Мужчина смотрел на деревянные таблички и на наши лица, желая убедиться, что мы его поняли. Но что мы могли сделать? Чего он хотел? Чтобы мы отомстили за его семью? Или просто сочувствия? Или денег? Чего он хотел? Я посмотрел на ряд могильных плит.

Мужчина улыбнулся мне, снова глядя на меня с надеждой. Стоял рядом и заглядывал мне в глаза, словно в дверную скважину. Он хотел, чтобы я понял что-то еще, и пытался объяснить мне это, но знаков не хватало. Неожиданно он нагнулся, схватился за одну из табличек и начал раскачивать ее, словно собирался выдернуть из земли. Я хотел остановить его. Но не сделал этого. Он застонал и еще сильнее дернул табличку, его лицо исказило горе, костяшки пальцев побелели, и он не разжимал рук, пока наконец не выдернул табличку. Я смотрел на него, не зная, что думать и как поступить. Неожиданно его лицо стало спокойным, приобрело необычайно мягкое выражение. Он стал укачивать наспех покрашенную табличку, как ребенка.

Не помню, как мы покинули деревню, не помню, сколько времени прошло, прежде чем я заговорил с Рашидом. Уже стемнело, когда я наконец сказал:

— Не могу больше терпеть эту боль.

Он задумался, и в тишине, в тусклом свете приборной доски, глядя на его резкие черты лица, я стал постепенно понимать то, что должен был понять уже давно. Отчаяние и вера делают тебя сильным. Ты можешь испытывать гнев, сохраняя спокойствие духа. Потом Рашид заговорил.

— Пора, — сказал он, — узнать тебе про джихад.

Глава 16

Пробираясь ночью через траншеи, ты чувствуешь живую землю. Я взял кусочек почвы и растер в руке. Крошечные корешки пронизывали ее, как нервы. Я ощутил чешуйки сгнивших листьев и глину, застрявшую между пальцами. Этот своеобразный ритуал я совершал каждую ночь и никому не рассказывал о нем. Меня никто не видел. Таким образом я напоминал себе, где нахожусь и для чего все это делаю. Эту землю возделывал мой народ. Мои предки. Эти поля и леса пропитались их потом и кровью, которую они проливали во время войн. Она принимала их, когда они умирали. Иногда я пробовал ее и чувствовал привкус железа. Потом уходил.

Я шел сквозь тьму на ощупь. Наш отряд не имел приборов ночного видения. Оружие, форма и все остальное добывалось разными способами. Отчасти мне это нравилось. Я брал только то, что хотел. Легко двигался по земле, тихо и быстро. Рашид дал мне «Хеклер-Кох МП-3», красивый маленький пистолет для ближнего боя. Сказал, что забрал его у сербского офицера, которому перерезал горло. Возможно, он врал. В любом случае я радовался, что у меня появилось оружие. Я носил шесть детонаторов, таймеры и пару блоков семтекса — единственного взрывчатого вещества, которое мы смогли раздобыть на замену «С-4». На поясе у меня висел мой старый нож подрывника и плоскогубцы, а про запас — многоцелевой складной нож, в котором скрывались кусачки, отвертки и лезвия. Какое-то время я носил на ноге армейский нож, но один ливийский моджахед забрал его у меня, отправляясь на очередное задание. Его убили, и так я остался без ножа.

Наступила весна, последний снег стаял, в лесу запахло зеленью, водой и цветами. Листья уже не шелестели под ногами, и, если удавалось найти твердую почву, можно было двигаться совершенно бесшумно. Падала густая тень, яркий свет не раздражал глаз, и, выбравшись из траншеи, я хорошо представлял себе, в каком направлении двигаться дальше.

Три ночи я изучал этот маршрут, прокладывал себе дорогу через мины, которые установили сербы, чтобы укрепить свои позиции с востока. Сербы верили в надежность этих маленьких югославских контактных мин, чувствовали себя в безопасности. Это облегчало мою работу. Нужно было перейти линию фронта, и если я не подорвусь, то они меня не заметят. Я знал каждый дюйм своего пути, так как обследовал его прошлой ночью, и лишь однажды пришел в замешательство, когда наткнулся на небольшой камень. Минное поле я преодолел без затруднений.

Я собирался разведать обстановку в районе молочной фермы примерно в шести милях за линией сербского фронта, в течение ночи я должен проникнуть на ферму и вернуться назад, отследив все перемещения людей или скота и выбрав надежную дорогу, чтобы не подорваться на мине. Я прислушивался к каждому звуку. Шаги, речь, кашель. Врага мог выдать огонек зажженной сигареты или даже запах дыма. Но здесь курили почти все, и это могло сбить с толку. Когда двигаешься в темноте, каждый нерв напряжен. Постепенно ты привыкаешь к опасности.

Хорошо, когда тебя окружает ночь. Во время дневного бодрствования между молитвами мы с Рашидом много говорили, размышляли, потом снова говорили. Я многое узнал от Рашида о Кувейте, Палестине и Пакистане. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что Рашид узнал от меня о Канзасе еще больше.

Кроме Рашида, мне не с кем было поговорить. Моджахеды, собиравшиеся вокруг Цазина, были в основном арабами и турками, двое — из Пакистана и Ирана. Они почти не говорили по-английски и не доверяли мне. Да и у меня не оставалось времени общаться с ними. Некоторые оказались хорошими бойцами, но большинство — не очень. Они были одержимы жаждой убийства и носили на голове зеленые повязки на манер Рэмбо. Рашид понимал, что у меня с ними разное представление о джихаде. Вскоре он изучил меня достаточно хорошо, чтобы помочь найти свою дорогу в жизни.

Рашид исполнял роль буфера между мной и другими моджахедами. Мы в любой момент могли перерезать друг другу глотки. Разные культуры. Разные средства борьбы во имя Аллаха. Мы слишком много времени провели рядом со смертью и были готовы убивать. Если бы не Рашид, я просто убил бы моджахеда, который забрал мой нож. Но Рашид удержал меня, успокоил, а потом этот человек просто не вернулся.

В первые дни войны еще не существовало боснийской армии. В некоторых деревнях люди организовывались своими силами. Движение моджахедов не приобрело особого размаха, в лучшем случае действовали небольшие бригады. Наша группа состояла из трех отрядов. Но обычно мы действовали командами или, как в моем случае, поодиночке.

Мы мало контактировали с местным населением, жившим в окрестностях Цазина. В основном это были крестьяне, а наши дома, принадлежавшие раньше сербам, находились в отдалении от их поселков. Похоже, они радовались нашему присутствию. Кто еще мог их защитить? Но мне кажется, они даже не знали толком, как мы выглядим. Иногда их дети заглядывали к нам в окна, словно ожидая увидеть там драконов. Я не говорил на языке местного населения и моджахедов. Поэтому большую часть времени проводил с Рашидом.

— Я слышал об Оклахоме, — сказал он. — И о Канзасе. Они находятся в центре Америки.

— Да, — ответил я. — В самом центре. А что ты слышал о них?

— Там много мусульман.

— Ты шутишь?

— Это правда. В Оклахома-Сити.

— С чего ты взял?

— Факсы. Я получал оттуда много факсов.

— Ты издеваешься.

— Они создали там умму. Общество верующих.

— Только не обижайся, Рашид, но им придется столкнуться с серьезной проблемой. Если американцам что-то и нужно, то это точно не ислам. Стоит произнести это слово, и окружающие сразу начинают вспоминать об «арабских террористах» или «черных мусульманах».

— И о правосудии.

— Никто не видит связи между исламом и правосудием. Во всяком случае, ни один белый.

Рашид процитировал на арабском фрагмент из Корана, затем перевел.

— Они отрицают правду, когда она простирается к ним, но скоро они познают истину.

— Это случится нескоро. Поверь мне. На данный момент у них есть новый, осовремененный Иисус. — Я представил себе, как Дэйв стучит Библией по кафедре в церкви Христа Спасителя.

— Осовремененный? Каким образом?

— Со светлыми волосами и голубыми глазами.

— Но ты же мусульманин. — Рашид поглядел в мои голубые глаза.

— Тебе нужно поговорить с мужем моей сестры, Рашид. Он, помимо всего, еще и христианский проповедник.

— Проповедник?

— Он проповедует ненависть. К черным. К евреям. К мусульманам. Стоит только заговорить о них, как он начинает заводиться.

Рашид задумался.

— Ненависть — сильное чувство.

Я не стал спорить. Я пытался объяснить Рашиду, какой подонок Дэйв, дурак и псих и как дурно обращается с Селмой. Затем мы стали говорить о братьях и сестрах, о больших семьях и о маленьких. Рашид рассказал, что среди своих знакомых только он был единственным ребенком в семье, а я — о том, как Селма почти заменила мне мать. Мы больше не возвращались к теме ненависти. Но потом я много размышлял об этом.

Мне казалось, что ненависть, которую испытывал Дэйв, низкое чувство. Он всегда нашел бы объект для ненависти. Это мог быть кто угодно, потому что на самом деле Дэйв просто не хотел признать, что он — полное ничтожество. Но то, о чем говорил Рашид, я не считал ненавистью, это был гнев. Праведный гнев. А это совсем другое. Ты должен освободить себя от ненависти прежде, чем тобой овладеет гнев. Гнев должен быть чистым. И тогда ты сможешь управлять им как снарядом, заставляя его взрываться тогда и там, где ты захочешь. При этом можно оставаться в мире с самим собой. Я пытался объяснить это Рашиду. И, кажется, он понял.

Однажды я пришел на рассвете, мои нервы были на пределе, я боялся, что не успею вернуться до восхода солнца.

Умывшись и совершив молитву, я увидел Рашида, который ждал, пока я закончу. Он приготовил для меня подарок. Радиоприемник.

— Совсем новый? — удивился я. Приемник был таким маленьким, что его можно было носить в кармане и легко спрятать среди личных вещей. Он лежал в коробке, завернутый в полиэтилен, и к нему прилагался один наушник.

— Иногда я забываю о том, что ты — американец, — сказал он. — Но поскольку ты все-таки американец, тебе иногда трудно понять, что правильно, а что — нет. Это поможет тебе во всем разобраться.

— А что я должен слушать?

— Ваши новости. «Голос Америки». Би-би-си.

— Я лучше почитаю Коран, — возразил я и удивился, когда он покачал головой.

— Коран лишь говорит тебе о лицемерах. А по радио ты можешь их услышать. Когда ты видишь все своими глазами, а потом слышишь, как они об этом говорят, начинаешь все понимать.

Он сказал правду. Каждое утро, когда я слушал новости, меня переполнял гнев. Дикторы просто не верили в те подлинные, ужасные события, которые я наблюдал каждую ночь. Я понимал это по тону их сообщений. Они говорили о кровопролитии, изнасилованиях, пытках, убийствах, и в их голосах слышалось сомнение. Или они сообщали, что в этих местах такие происшествия в порядке вещей. Поначалу я думал, что американцы просто не знают и не могут узнать о том, что происходит здесь на самом деле. Но они не хотели знать. Им было все равно. Они могли узнать больше, могли помочь. Но не делали этого. И я начал понимать, что это в какой-то степени делает их соучастниками.

Мы с Рашидом вместе читали Коран. Мы молились. Он рассказывал мне об уроках, которые он преподает. И он всегда говорил о справедливости. Мне кажется, иногда даже слишком много. Но со временем его слова обрели для меня смысл.

— Ислам и справедливость — это одно и то же, — повторял он. — Но настоящая ли это справедливость? Много ли ты видел справедливости в так называемом мусульманском мире? Много ли ты видел ее в Америке? — Он покачал головой.

— Не говори мне про Америку, Рашид. Я знаю Америку. Это совсем другое.

— Ты прав. Но если мы хотим восстановить справедливость, нами должны руководить законы, а не люди. Разве не этому тебя учили в Америке?

— Откуда ты это взял?

— Это есть в книге. Божьи законы. Люди, которые понимают их, могут вернуть мир этим землям, они повсюду несут с собой мир. Я и ты, Курт, и люди вроде нас, с помощью Божьих законов мы восстановим справедливость.

Задолго до того, как широкая общественность узнала о концентрационных лагерях, до нас стали доходить зловещие слухи о них, и с самого начала мы знали, что это правда. Уже существовал специальный термин, обозначавший то, что делали сербы, — «этническая зачистка». Но в начале 1992 года никто еще не знал, что это такое. Лагеря стали частью этой операции. Вполне закономерной частью. Но никто в это не верил. Лагеря не только должны были удерживать находящихся в них людей, но и сломить их волю, заразить страхом, как смертельной болезнью. Сожжение домов, изнасилование женщин — это унижения, о которых ты будешь помнить всю свою жизнь, которые искалечат твою душу. У тебя отнимают честь семьи, твои родовые земли, саму семью. Что остается у тебя в этих горах? Все, что ты имел, смешано с грязью, осквернено.

— Дело не во вражде, — говорил Рашид. — Речь идет о зле.

Я не знаю, почему сербы поступали так. Я часто спрашивал себя об этом. Может, слепая ненависть, или зависть, или старая вражда; или они делали это ради развлечения, или просто выполняли приказы. Но они действовали крайне методично. А когда я узнал, что их лидер — Кораджич — психиатр, то уже не мог этого забыть. Они измывались над человеческим сознанием, над душой, если могли до нее добраться. Они прекрасно знали, что делают, и не особенно это скрывали. Со временем им стало просто нечего скрывать. Сербы — мы называли их четниками — продолжали делать то, что считали нужным, и в конце концов мир должен был узнать о тех зверствах, свидетелями которых мы стали; он еще увидит колючую проволоку концентрационных лагерей, массовые захоронения, разорванные на куски тела и горящие площади городов. А четники будут лгать, утверждая, что это не их вина. Нечто подобное происходило слишком часто, и мир уже устал от этой лжи. Зло стало обыденным. Оно оставалось безнаказанным. И каждый раз, когда я слушал радио, меня переполнял гнев не как мусульманина и сына Боснии, а как американца.

— Вот ты утверждаешь, что американцы верят в справедливость, — часто говорил Рашид. — Почему же они не восстановят ее здесь?

Мне было нечего ответить, я и сам задавал себе этот вопрос. В Боснии и Герцеговине каждый божий день страдали люди. А по ночам, когда я бодрствовал, дела обстояли еще хуже.

Прежде чем возникли большие лагеря, которые показали по телевидению месяцы спустя, когда все открылось, повсеместно действовали маленькие. Иногда их размещали в бараках бывшей Югославской народной армии, в школах или в старых амбарах. В сельскохозяйственной стране несложно найти место, где можно держать людей в ожидании смерти. Молочная ферма прекрасно подходила для этих целей.

Было около полуночи, в вершинах сосен гулял ветер. Лес наполнился стонами деревьев, падали сухие ветки. В этой какофонии я должен был распознать каждый звук. Когда я приблизился к опушке леса, в лицо мне ударил ветер со стороны долины. Пару раз мне показалось, что я слышу крики вдали.

Примерно в пятистах ярдах от меня находился маленький домик. В окнах горел свет. Рядом с ним располагалось еще одно строение — коровник, а дальше — загон для скота с высокой изгородью. В бинокль я разглядел двух человек в форме, разговаривавших около крыльца, скорее всего в доме были еще люди. Двое других солдат дежурили около коровника. В загоне горел костер, и я видел два силуэта, маячившие около изгороди. Другие солдаты или пленные скорее всего находились в коровнике. Я занял позицию на опушке леса и стал наблюдать.

Четники вели войну с редкостной тупой самоуверенностью. Численный перевес был на их стороне, а нас — очень мало. Многие мусульмане Боснии, в том числе и политики, рассчитывали на помощь других стран. А пока они ждали, четники творили все, что им заблагорассудится. Местные жители редко оказывали им сопротивление и лишь пытались спастись бегством. Людей убивали в их домах, в поле, в мечетях, куда они шли помолиться. За первые недели войны в апреле и в мае 1992 года опустели целые города. Правительство просто не знало, что предпринять. А в лагерях вроде этого, где четников никто не видел и никто не мог дать им отпор, они становились ленивыми. Они протянули колючую проволоку перед домом и бараком, но часовых поблизости не поставили. Однако нельзя было терять бдительность. Возможно, я просто их не заметил. Или поле заминировали. А может, и то и другое. Но если мои наблюдения верны, я смогу проникнуть на территорию лагеря незамеченным.

Дверь в дом распахнулась. Круг света от фонарика замелькал в сторону сарая и исчез в нем. Пару минут спустя он снова появился, и, когда он приблизился к освещенному дверному проему, я заметил четырех человек. Похоже, двое солдат и двое пленных. Они исчезли в доме. Я видел, как закрывается дверь, а через несколько секунд услышал, как она хлопнула. Я ждал. Затем раздались крики.

Не знаю точно, что происходило в доме, но крики становились все громче и громче. Потом все затихло. Дверь открылась, и появились два четника, тащившие за собой человека с окровавленными белыми ногами. Он согнулся пополам, руки держались за пах. Солдаты протащили его в барак. Потом появился второй пленный с забрызганным кровью лицом и грудью. Он шел сам, но едва держался на ногах. Скорчившись в дверном проеме, он стал давиться. Один из охранников толкнул его к трактору, к которому был прикреплен невысокий прицеп — навозоразбрасыватель. В тусклом освещении мне показалось, что у охранника есть какое-то специальное оружие, но это оказалась обычная бейсбольная бита. Он ударил пленного по голове, и тот упал на прицеп. Ударил еще пару раз, но не рассчитал угол наклона, и бита стукнула по стенке прицепа. По долине разнесся приглушенный удар дерева о металл. Охранник поменял положение и начал бить точно вниз, как будто рубил дрова. Снова и снова. Теперь звуки стали глуше и походили на хлопки. Потом четник с битой вернулся в дом. Другой подошел к прицепу и склонился над ним, разглядывая останки. Он даже зажег спичку, чтобы рассмотреть все лучше, затем закурил и растворился в темноте.

Я быстро двинулся вперед, используя рельеф местности, чтобы подобраться к ферме. Я практически выполнил свою задачу наблюдателя. Но теперь чувствовал, что этого недостаточно. Решительно недостаточно. Я был совершенно один, без поддержки, без прикрытия, без офицеров, которые могли бы остановить меня, или товарищей, которые защитили бы меня. Но в эту ночь, в этом месте кто-то должен был сделать что-нибудь и заставить этих мерзавцев за все заплатить.

Около дороги, неподалеку от трактора с прицепом лежал моток колючей проволоки — четники поленились ее натягивать. Он четко виднелся на фоне строений, его колючки блестели, отражая свет из окон дома. Часовые знали, что за трактором нет живых. Лучше всего застать противника врасплох.

Я вытащил из рюкзака блок семтекса, вставил детонатор, включил таймер, быстро и осторожно подошел к мотку проволоки и подтянул его к большому грязному колесу трактора. На секунду обернулся к прицепу. Там лежало не одно тело. Я заметил это даже в темноте. Но мне некогда было их считать. В середину мотка я положил семтекс, который должен был взорваться через восемь минут — по моим расчетам, столько времени мне понадобится, чтобы добраться до дальней стены барака и установить там другой заряд, если никто не встанет у меня на пути. Я не знал, охраняется ли барак с противоположной стороны, и сильно рисковал. Но взрыв вызовет смятение, и это поможет людям бежать. Находящиеся в доме четники выйдут во двор, и тогда моя самодельная бомба сработает, как дробовик, заряженный лезвиями. В лучшем случае он всех их убьет, в худшем — прикроет мое отступление.

Я снова скользнул в темноту и стал пробираться к загону для скота. Свет, который я видел прежде, погас, но, пока я шел вдоль изгороди, до меня донесся запах бензина. И паленой плоти. В тени загона я заметил двух человек. Они находились там же, где я видел их прежде. Я навел на них пистолет, но они не двигались. Едкий, сладковатый запах, вроде того что издает горящий мусор, наполнил мои ноздри и перехватил горло. Пленники. Или тела пленников, привязанные к изгороди и безвольно висевшие на ней. Мои глаза недостаточно хорошо видели в темноте после нескольких минут, проведенных около освещенного дома. Я вытянул руку и потрогал того, кто ближе ко мне. Одежда на нем сгорела, а кожа хрустела и распадалась у меня в пальцах. Тело не двигалось.

Подойдя ближе ко второму пленнику, я увидел его длинные волосы и понял, что это женщина. Маленькая женщина. Они изорвали ее одежду, когда насиловали, лишь на плечах висели лоскуты. В воздухе пахло потом, кровью и дерьмом, но сильнее всего был запах бензина. Ее волосы и то, что осталось от одежды, были пропитаны бензином. Наверное, они заставили ее смотреть, как горит другой пленник, а потом ушли. Она знала, что скоро наступит и ее черед, но не представляла, когда это случится.

Сначала я подумал, что она мертва. Но когда дотронулся до ее шеи и нащупал пульс, она издала приглушенный крик, похожий на слабый вздох. Я зажал рукой ей рот и стал шептать на ухо, но она начала сопротивляться. «Тише. Успокойся. Мы заберем тебя отсюда». Закрывая ей рот и прижимая к себе, чтобы немного успокоить, я нащупал цепи на ее запястьях, похожие на старые кандалы. Наверное, фермеры привязывали ими коров. Цепи были крепкими и обвивали толстую, как телеграфный столб, изгородь. «Тише, тише. Я — американец. Понимаешь? Конечно, ты не понимаешь меня, но я не причиню тебе вреда. Слышишь?» Я убрал руку с ее рта, и она повисла на изгороди, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы. «Успокойся. Сейчас я освобожу тебя».

Здесь пригодились бы большие плоскогубцы, но у меня имелись только кусачки в складном ноже. Прошло уже три минуты. Цепь, закрепленная большой железной скобой, обвивала столб, но у меня не хватило бы сил разогнуть ее или хотя бы сдвинуть с места. Кусачки искривились, когда я попытался разъединить цепь. Руку свело судорогой, и шуруп на кусачках стал расшатываться. А на звеньях цепи остались лишь легкие царапины. Женщина смотрела на меня, но не понимала, что вокруг нее происходит. Ее стон отдавался эхом у меня в голове.

Я поступал неправильно. Я больше не контролировал ситуацию, скорее, она управляла мной. Мне нужно было установить заряд около стены сарая, иначе люди не смогут из него выбраться. Возможно, они уже приготовились к смерти. Если же колючая проволока во дворе взорвется прежде, чем мне удастся их спасти, четники устроят здесь настоящую резню.

Женщина скрипела зубами, и этот звук действовал мне на нервы. «Тише, мэм. Прошу вас, тише. Мы не допустим, чтобы вам причинили вред», — говорил я. Рукой я обнял ее голову, и ее лицо оказалось напротив моего. Она закричала как человек, пробудившийся после кошмара. Я снова закрыл ей рот рукой, но она продолжала биться. «Малышка, не надо так. Пожалуйста. Пожалуйста, не делай этого». Но я не мог успокоить ее, и у меня больше не оставалось времени на других пленников. У меня ни на что не было времени. Я выбросил бесполезный складной нож и потянулся к армейскому ножу у меня на ноге. Но его там не оказалось. Что со мной, черт возьми, случилось? Я нагнулся и стал искать в грязи этот дурацкий складной нож. На мгновение убрал руку, и она снова закричала. Высокий, пронзительный крик вырывался из ее глотки, наполняя долину болью, которую она испытывала. Наконец мои пальцы нащупали холодную сталь среди грязи и бензина. Я коснулся большим пальцем края трехдюймового лезвия и поднял его.

Дверь дома открылась. Два, затем три фонаря осветили двор. Я опять закрыл левой рукой рот женщины, ее голова откинулась назад и почти коснулась моего плеча. «Какая же она маленькая, — подумал я. — Совсем маленькая». Фонари светили в мою сторону. Прямо мне в глаза. Я замер в ожидании выстрела. Затаил дыхание. Сквозь лезвие, прижатое к ее горлу, я чувствовал ее пульс. Потом услышал смех. Дружелюбный выкрик. Снова смех, теперь он раздался ближе. Четники подумали, что я — один из них. На секунду я закрыл глаза, чтобы не смотреть на свет, но красные звездочки по-прежнему плясали перед глазами. Женщина дрожала. Я быстро и глубоко полоснул ножом по ее горлу. Темно-красная кровь фонтаном брызнула в лучах света, сверкнула вокруг столба изгороди, окропила мой нож, пальцы, руки и, казалось, на секунду заполнила воздух вокруг меня. Я закрыл глаза, но красный цвет не уходил. Снова раздался крик. Затем — смех. Я слышал, как мужчины захлопали в ладоши. А потом взорвалась колючая проволока.

Глава 17

— Я думал, ты погиб, — сказал Рашид.

— Нет. — Я пошел дальше.

— Расскажи, что случилось?

— Нет.

Мальчишки, игравшие на улице в футбол, остановились и посмотрели на меня, когда я проходил мимо.

— Отчитайся, — приказал Рашид.

— Нет, нет!

Я не видел своего отражения в стекле «лендкрузера», но ясно представлял себе, как выгляжу. Я спал в лесу целый день и ночь, закопавшись в листву, и листья застряли у меня в бороде и волосах. Мое лицо стало черным от копоти и пыли. Ладони, руки и плечи стали бурыми от крови, одежда затвердела. У меня остались только одна мысль и желание — поскорее вымыться. Рашид сопровождал меня, но больше не пытался заговорить и, когда мы вошли в дом, где ночевал наш отряд, приказал всем моджахедам выйти.

Я бросил рюкзак в угол комнаты. Снял ботинки, одежда упала на пол. Садовый шланг служил нам душем. Тонкая ледяная струйка падала мне на затылок и стекала по лицу. Я старательно тер лицо, но мне казалось, что я никак не могу очиститься. Я мыл руки, тер каждый палец, каждую складку между костяшками, но чернота под ногтями не исчезала.

— Курт, нам нужно поговорить. — Рашид стоял в дверях.

— Нет. — С большим трудом я заставил себя произнести еще несколько слов. — Думаю, с тем лагерем покончено.

— Мы нашли несколько человек оттуда. Они уверены, что лагерь атаковал целый отряд. Много четников уничтожено.

— Что они тебе сказали?

— Что два дня назад там произошел бой, и им удалось бежать.

— Они рассказывали тебе про женщин?

— Каких еще женщин?

Я вытерся тряпкой, глубоко вздохнул, пытаясь избавиться от дурных мыслей, и мне показалось, что у меня это получилось, но стоило мне вернуться в комнату и почувствовать запах моей одежды, запах бензина и смерти, как к горлу подступила тошнота.

Днем я молился. Затем стал обдумывать свои поступки. Я знал, что мог поступить иначе. Гораздо лучше. Я жаждал действия, в то время как должен был только думать. Зато теперь я думал слишком много. Я должен был снова отделить свою работу от личной жизни, как научился этому, будучи рейнджером. Ты делаешь все, что необходимо, старательно выполняешь свою работу, а потом возвращаешься к обычной жизни. Но разве у меня была жизнь помимо этой работы? Я пытался успокоиться, примириться с самим собой. Днем я помолился еще раз. Ночью повторил ритуал. Рашид принес еду. Но я не стал есть, и мы не говорили до следующей утренней молитвы.

— Что случилось на ферме? — спросил он.

Я рассказал ему о мужчинах, которых пытали, о бомбе в мотке колючей проволоки и о женщине, которую я убил.

— Ты сделал все, что должен был сделать.

— Я не смог спасти ее.

— Ее уже никто не мог спасти.

Я не поверил ему. Долгое время он молчал.

— Это не единственная война, — сказал он. — И в конечном счете ни одну из войн нельзя выиграть на земле.

Я ничего не ответил. Я почти не слушал его.

— Ты думаешь, что ничего нельзя изменить. Но это не так.

— Мы берем на себя слишком много, Рашид. Слишком много. Пусть этим занимается Бог, оставь меня в покое.

— Ты устал. Но это поможет тебе стать сильнее.

Я ждал, пока он скажет нечто важное, что поможет мне в дальнейшем.

— Ты становишься сильнее, — повторил он. — И с Божьей помощью мы остановим эту несправедливость.

Я слушал.

— Ты должен увидеть истину, Курт. Мы боремся с тьмой за свет. Все очень просто.

— Пощади меня, Рашид.

— О чем ты?

— Я хочу поверить, Рашид. И я верю. Но когда я слушаю тебя, моя вера слабеет. Мне надоели эти глупые разговоры. Оставь меня в покое. Я хочу остаться наедине со своим Богом.

Я ожидал, что Рашид разозлится. Я даже приготовился к драке. Но он смотрел на меня с полным равнодушием, то ли скрывая свои чувства, то ли размышляя над ответом.

— Твой Бог — всего лишь судья. Мой, которого я нашел в книге, нечто большее.

— Чего ты хочешь, Курт? Вернуться домой?

Я молчал.

— Но у тебя нет дома, Курт.

— Ах ты сукин сын!

Правой рукой я потянулся к тому месту, где оставил свой «хеклер-кох», но Рашид опередил меня. Он уже держал в руке пистолет и целился в меня. Когда мы немного успокоились, он положил оружие на место.

— Послушай, Курт. Послушай меня. Что такое дом? Это место, которое дает тебе покой. Но как ты собираешься обрести его в этом мире? Ты столько всего видел, столько знаешь, что не сможешь жить спокойно, когда другие люди страдают, а ты понимаешь, что многое способен изменить.

— Заткнись, Рашид.

— Послушай меня, Курт. Ты можешь нести слово Божье. Можешь передавать его послания неверующим. Способен преподать его уроки в Америке. И возможно, тогда ты обретешь мир.

— Забудь об этом, Рашид. Я не проповедник.

— Не только проповеди несут слово Божье. — Он хотел, чтобы я проникся его идеей. — Америка должна понять, что каждый народ имеет право на свободу выбора. А вместо этого она вмешивается в дела, которые ее совершенно не касаются. Помогает лицемерам, которые притесняют нас. Она борется против справедливости. Против свободы. Против нас. И ради чего?

— Не говори мне об Америке, Рашид. Ты никогда там не был.

— Разве нужно жить в Америке, чтобы понять это? Достаточно почувствовать, как она дышит тебе в спину, услышать, как она воспевает грехи, попробовать это искусственное мясо.

— Что? Рашид, перестань. Я видел здесь настоящее зло. И ты его видел. А теперь ты называешь воплощением зла Мадонну и гамбургеры?

— Невежество — страшное зло, Курт. В Америке ты не чувствуешь того, что должен чувствовать. Ты в центре урагана, который создаешь своими же руками. Боль, страдание и несправедливость переполняют мир, а ты хочешь смотреть только на голубое небо.

Я не собирался спорить. Я мечтал умыться, помолиться, а потом еще раз умыться.

— Довольно, — оборвал его я.

— Да пребудет с тобой Господь, — сказал он.

— И с тобой, — ответил я не задумываясь.

Я дотронулся пальцами до закрытых век и погладил бороду. Я мог думать только о молитве. Снова и снова я повторял про себя суру «Фатиха». «Бисмаллах ал рахман ал рахим. Во имя Аллаха. Милостивого и Милосердного. Хвала Аллаху Господину миров; Милостивому и Милосердному; Царю в день Суда. Тебе мы поклоняемся и просим помочь. Веди нас по дороге прямой, по дороге тех, которых Ты облагодетельствовал, но не тех, которые находятся под гневом, и заблудших».

Мои губы двигались, не произнося слов, и я дотрагивался до них, чувствуя эту беззвучную молитву. «Бисмаллах ал рахман ал рахим».

От моих ногтей по-прежнему исходил слабый запах крови.

В следующие две ночи я не выходил на задание. Молился по пять раз в день, читал Коран и спал, когда мне удавалось уснуть. Моджахеды появлялись и исчезали из нашей комнаты. Один из них ткнул меня винтовкой в ногу, показывая, что хочет взять меня с собой. Но я отвел оружие в сторону и взял в руки Коран. Это помогло — он больше не подходил ко мне.

Я читал о рае и адских видениях, о неспешно текущих реках, о фруктовых садах и о бушующем пламени. Я читал о пытках в загробном мире, причиняющих неимоверные страдания: грешников жгли, потом сдирали с них кожу и снова жгли. Казалось, от каждой страницы пахло огнем и горящей кожей. И я подумал, что уже видел ад — за стенами дома. В темноте.

Моджахеды в Цазине были почти беспомощны по ночам. Их тренировали в Афганистане, и они плохо знали эти горы. Многие приехали из жарких равнинных стран в Заливе или с Нила и никак не могли привыкнуть к холоду. Поэтому ночами они толпились в нашей комнате, наполняя ее запахом пота и испражнений, бросали друг на друга злобные взгляды и искали повода для стычки. «Обитатели ада сцепятся друг с другом», — читал я и думал, что так оно и есть.

Благодаря Корану многому можно научиться, многое понять. Он не просто дает пищу для размышлений, как историческая книга или учебник. Он обращается к твоим чувствам. Именно это я пытался объяснить Рашиду. Порою волнение охватывало меня всего. И тогда приходило прозрение. Нельзя просто думать о Боге. Ты должен ощущать его присутствие. В те дни и ночи, когда я не спал, не ел, а только читал, поглощая знание, я почувствовал это. Постепенно слово, которое все время повторял Рашид, каким-то неведомым путем стало пробираться ко мне в душу. «Справедливость». Справедливость — это не человек в черных одеяниях, не судья с бесстрастным лицом, не полицейский с дубинкой. Такой справедливости я не понимал. Справедливость создана Богом для человека. Это идеал, который понимал только Он, а мы могли лишь научиться чувствовать его в своей душе. Есть праведное и неправедное. Ислам помогает нам в своем сердце, в своей жизни научиться отличать одно от другого. «Веди нас по дороге прямой». Если следовать только этой дорогой, ты не только обретешь рай в загробной жизни, но и восстановишь справедливость на земле.

Я читал, пока у меня не начинало рябить в глазах, но даже тогда я боялся закрыть их. Та ночь и изгородь снова вставали передо мной.

Я пытался провести грань между моей жизнью, личностью и работой, как я поступал, когда был рейнджером, избавить Курта Куртовица от всех этих ужасов. Но у меня не получалось. Слишком многое нужно было уяснить для себя.

Я осознал, что зло реально. Притворяться, что это не так, глупо и опасно. Это безумие — и само по себе зло — оправдывать тех, кто служит злу. Даже если в людях есть что-то хорошее, пока они не увидят зло в самих себе и в том, что они делают, нет смысла спасать их. Это урок Лота, Моисея и других пророков. «Что касается неверующих, твои предупреждения им тщетны; они не верят. Аллах запечатал их сердца, и глаза их закрыты. Их участь ужасна». Пророки учили и убеждали. Остальные могли только бороться. Зло должно быть побеждено и повержено. Огромная невежественная Америка — часть этого зла. Возможно, не центр, как говорил Рашид, но часть. Постепенно я тоже понял это. Не только умом, но и сердцем. Я почувствовал умиротворение, как человек, раскрывший свой самый сокровенный секрет.

К концу третьего дня Рашид подошел ко мне и сел рядом. Минуту молчал, потом протянул руку за книгой. Я отдал ее. Он вытащил из кармана маленький квадратный лист бумаги, подчеркнул в нем что-то и передал его мне.

Я увидел фотографию юной девушки, голова которой была повязана платком. Я не узнал ее.

— Дочь имама, — пояснил он. — Ей исполнилось пятнадцать лет. Ее отец — один из пленных, бежавших из лагеря.

Я молча смотрел на фотографию.

— Она умерла там, — добавил Рашид.

Теперь я понял, что он пытается мне сказать. Видел ли я это лицо прежде? Я закрыл глаза, и передо мной замелькали красные вспышки. Потом наступила кромешная тьма. Пульс, бьющийся под моими пальцами, затем — белый свет фонарей. Она была такой маленькой. Кровь, густая и красная, текла из ее горла, заливая все вокруг.

— Почитай, что написал мне ее отец, — предложил Рашид. Это была третья сура под названием «Семейство Имрана».

Любимый фрагмент моджахедов. «Никоим образом не считай мертвыми тех, которые были убиты на пути Аллаха. Нет, они живы и получают удел у своего Господа, радуясь тому, что Аллах даровал им по Своей милости, и ликуя от того, что их последователи, которые еще не присоединились к ним, не познают страха и не будут опечалены. Они радуются милости Аллаха, щедрости и тому, что Аллах не теряет награды верующих».

Рашид взял книгу и перевернул страницу, указав пальцем на одну строку.

Там было написано: «Мы вселяем ужас в сердца неверующих».

— Завтра я уезжаю, — сказал Рашид. — Поехали со мной.