Крупская

ЗНАКОМСТВО С ИЛЬИЧОМ

Надежда Константиновна Крупская родилась 14 (по новому стилю 26) февраля 1869 года в Санкт-Петербурге. Как и многие революционеры того времени, по сословной принадлежности — дворянка. Ее родители были сиротами. Оба учились на казенный кошт.

Константин Игнатьевич Крупский помимо Константиновского кадетского корпуса окончил в 1837 году Михайловское артиллерийское училище, был выпущен подпоручиком и определен в расквартированный в царстве Польском, в городе Кельце (неподалеку от Варшавы), Смоленский полк 7-й пехотной дивизии. Там же служил и его старший брат Александр Игнатьевич Крупский.

Мать — Елизавета Васильевна, дочь горного инженера Василия Ивановича Тистрова, поступила в Павловский военно-сиротский институт благородных девиц.

Дочь рассказывала о матери: «Очень хорошая ученица, она имела пониженный балл за поведение, зато была любимицей класса. Стащить форшмак у классной дамы и накормить им голодных подруг, устроить бомбардировку двери “мочалки” (начальницы), не моргнув, выдержать крики и выговоры классной дамы-немки, не отвечать урока, потому что другие девочки не выучили его, взять на себя вину других — на это она была первой мастерицей».

В 1858 году Елизавета Васильевна получила звание домашней учительницы. Нашла место гувернантки троих детей помещика Русанова в Виленской губернии. Полк, где служил молодой офицер Крупский, располагался совсем рядом. Русанов устраивал званые вечера, на одном из них встретились поручик Крупский и очень красивая Елизавета Васильевна и полюбили друг друга. Надежда — их единственная дочь.

Елизавета Васильевна явно была одаренным человеком, но не имела возможности реализоваться. Она сочинила для пятилетней дочери книжку в стихах под названием «Детский день». Ее издали в Варшаве на русском и польском языках. Это описание жизни девочки Нади. Начинается оно так:

Отец Надежды Константиновны служил в генерал-губернаторстве, потому что после раздела Речи Посполитой к Российской империи отошла значительная часть ее территории и населения. Поляки не смирились с разделом, одно восстание следовало за другим. В российском обществе поляков воспринимали как «бунтарский народ» и упрекали за «неблагодарность» (см.: Вопросы истории. 2007. № 7).

Константин Крупский изучал польский язык и сочувствовал польским повстанцам во время национально-освободительного восстания 1863–1864 годов, когда в России многие возненавидели поляков. Для Крупского, который придерживался народнически-социалистических взглядов, и его семьи генерал от инфантерии граф Михаил Николаевич Муравьев, отличившийся при подавлении польского восстания, был «вешателем».

— Мы жили в Польше, — вспоминала много позже Надежда Константиновна, — и это много дало мне в понимании национального вопроса. Национальное угнетение Польши царизмом нельзя было не чувствовать.

Строевая карьера Крупского не прельщала. Он поехал учиться в только что открытую Военно-юридическую академию. После ее окончания в 1870 году получил назначение в небольшой польский город Груец (Гроец) уездным начальником. Место было так себе, незавидное. Но Крупский старался проявить себя. Построил в городе больницу. Поклонник левых идей, он живо интересовался тем, что происходит в мире. Первый интернационал, объединивший социалистические партии, попросил провести статистическую перепись производителей сельскохозяйственной продукции. Константин Игнатьевич откликнулся. Это дорого обошлось уездному начальнику.

«Мой отец был революционер, — вспоминала Надежда Константиновна. — С ранней молодости примыкал к революционному движению, имел тесную связь с организацией “Земля и воля” 60-х годов, примыкал к движению русского офицерства, стоявшего во время Польского восстания на стороне поляков. Потом кончил Военную юридическую академию, поехал служить в Польшу, боролся с угнетением поляков и евреев, имел связь с I Интернационалом и проводил в жизнь постановление Лондонской конференции I Интернационала о работе среди сельскохозяйственных рабочих. Отец собирал сведения о быте рабочих, о непорядках на фабрике и куда-то отсылал».

В 1872 году Крупского уволили «за превышение власти» и отдали под суд. Варшавская судебная палата запретила ему занимать государственные должности. Семья осталась без средств к существованию. Константин Игнатьевич искал работу, но безуспешно. Жили очень скудно. Помогал старший брат — Александр Игнатьевич.

Пока Константин Крупский находился под следствием, ему даже воспрещалось жить в столице. Так что мать одна повезла дочь в Петербург учиться. Двоюродный брат Елизаветы Васильевны, профессор-филолог, подготовил Надю к гимназии.

Крупский не смирился с обвинительным приговором. Апеллировал к Сенату. Тяжба длилась долго. Через восемь лет он добился справедливости. 28 апреля 1880 года Уголовный кассационный департамент Правительствующего сената отменил приговор и оправдал Константина Игнатьевича. Но тем временем у Нади, которая не смогла освоиться в гимназии, произошел нервный срыв. Ей исполнилось всего 11 лет. Отец забрал ее из казенной гимназии и отправил в деревню отдыхать и приходить в себя.

«Константин Александрович Варгунин, бумажный фабрикант, пригласил отца быть фабричным инспектором в городе Угличе на бумажной фабрике, — вспоминала Надежда Константиновна. — Отец отдал меня в гимназию Оболенской, где руководство было из людей, примыкавших к “Земле и воле” шестидесятых годов и где училось много детей тогдашних ее участников».

Частная гимназия княгини Александры Алексеевны Оболенской готовила девочек к поступлению в высшие учебные заведения. Директором служил Александр Яковлевич Герд, известный педагог, которого приглашали преподавать наследнику престола и великим князьям. У него в гимназии царила доброжелательная атмосфера.

«Никто на нас не кричал, — вспоминала Надежда Константиновна, — дети держали себя свободно, были дружны между собой, и я со многими подружилась. Учиться было очень интересно».

В этой гимназии учились будущая актриса Вера Федоровна Комиссаржевская, дочери председателя Совета министров Петра Аркадьевича Столыпина Александра и Ольга, Ариадна Владимировна Тыркова, которая станет членом ЦК кадетской партии…

Как и ее мать, способностями природа Надежду Крупскую не обделила. У нее были актерские данные, она прекрасно читала стихи и хотела стать актрисой. Любила рисовать — карандашом. Писала портреты, пейзажи. А потом перестала рисовать и даже не хотела вспоминать о былом увлечении.

Реабилитация отца пришла слишком поздно. Крупский заболел туберкулезом — неизлечимой тогда болезнью. Работать уже не мог. Получал небольшую пенсию. Прожил он недолго. Константин Игнатьевич скончался от туберкулеза легких 23 февраля 1883 года. Ему было всего 44 года.

После смерти отца Надежда Крупская с матерью бедствовали. Девочке только-только исполнилось 14 лет. В том же году ушел из жизни и брат отца Александр Игнатьевич, который, пока мог, помогал им. Его вдова, Эмма Александровна, осталась с пятнадцатилетней дочерью Еленой и шестилетним сыном Александром.

Две семьи зарабатывали, как умели. Елизавета Васильевна преподавала ученикам иностранные языки, Эмма Александровна — музыку и пение. Они сдавали внаем комнаты, брали переписку — пишущие машинки еще не появились, и всё, включая официальные документы, писалось от руки.

Впоследствии, став женой вождя, Надежда Константиновна не забывала родных, выручала их из беды. Через много лет, 17 декабря 1919 года, она, уже живя в Кремле, получила телеграмму от Татьяны Филипповны Крупской, жены двоюродного брата, с отчаянным призывом о помощи: «Надюша, Владимир Ильич, муж лежит в госпитале в Эстонии, сообщил бежавший коммунист, обмен пленных возможен, выручайте, дорогие. Жду ответа, послала заказное письмо».

Эстония к тому времени уже отделилась от России. Надежда Константиновна передала записку мужу: «С Григорием я говорила, но обмен пленными зависит, вероятно, не от него, скажи кому надо, чтобы выменяли Шуру на эстонца».

Григорий — это Григорий Евсеевич Зиновьев, старый друг ленинской семьи, а в ту пору хозяин Ленинграда и всего Северо-Запада. Крупская приписала имя-отчество своего родственника: «Александр Александрович, имя жены его: Татьяна Крупская, адрес: Мариенбург Петроградской губернии. Мариенбургская ул., дом 4».

Ленин обратился к человеку, чью надежность и исполнительность высоко ценил, — к Эфраиму Марковичу Склянскому, заместителю Троцкого в Реввоенсовете Республики и Наркомате по военным и морским делам: «т. Склянский! Это — родственник моей жены. Кому и как дать телеграмму (составьте проект)».

Советская власть пустила в ход все рычаги, и 5 марта 1920 года родственника Надежды Константиновны Александра Крупского освободили. Ленин написал торговому уполномоченному РСФСР в Эстонии Исидору Эммануиловичу Гуковскому, недавнему наркому финансов: «Благодарю за Крупского, его отправьте в Гатчину».

Сын двоюродного брата Надежды Константиновны — Михаил Александрович Крупский по рекомендации Ленина поступил в инженерное училище, на флоте дослужился до вице-адмирала. А племянница Крупской работала в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Но мы забежали вперед.

В 1886 году Надежда Константиновна окончила семилетнюю гимназию Оболенской с золотой медалью. Проучившись еще год, получила диплом домашней наставницы. Занималась с девочками, которые жили в пансионе при гимназии. Преподавала математику в Петербургском профессиональном женском училище Поспеловой. Давала уроки арифметики и алгебры, что ей очень нравилось.

В сентябре 1889 года Крупская поступила на историко-филологическое отделение Высших женских курсов (Бестужевских).

Курсы именовались Бестужевскими, потому что прежде ими руководил граф Бестужев-Рюмин. Они просуществовали полтора десятка лет. Однако консервативные чиновники не принимали саму идею высшего образования для женщин. В 1886 году совещание — с участием представителей Министерства внутренних дел и под председательством министра народного просвещения графа Ивана Давыдовича Делянова — приняло решение: «Необходимо пресечь дальнейшее скопление в больших городах девиц, ищущих не столько знаний, сколько превратно понимаемой ими свободы».

Император Александр III по предложению министра закрыл женские курсы. Но вовсе лишить женщин права учиться не решились. В 1889 году император позволил возобновить прием на Петербургские высшие женские курсы. Правда, теперь это было частное учебное заведение и никаких прав выпускникам не давало. Открыли два отделения — историко-филологическое и физико-математическое. Надежда Константиновна поступила на курсы, как только они открылись. Учившихся там девушек по традиции именовали «бестужевками».

Крупская, мечтавшая учиться, слушала лекции и на физико-математическом отделении, но ей довольно быстро стало скучно. Через полгода, в январе 1890 года, она ушла. Вместо Бестужевских курсов Надежда Константиновна посещала марксистские кружки, знакомилась с людьми, увлеченными левыми идеями.

Двадцать девятого августа 1891 года она начала преподавать — бесплатно — в 1-й мужской вечерней воскресной школе для взрослых в селе Смоленском за Невской заставой (Смоленские классы). Таких школ было две — для мужчин и для женщин. Три раза в неделю вечером приходили рабочие с Невской заставы, а в воскресенье занятия проводились после обедни. Школа существовала на деньги Николая Александровича Варгунина, брата того самого Варгунина, у которого когда-то на бумажной фабрике недолго работал ее отец. Николай Варгунин и дал Надежде Константиновне записку к заведующей школой — Ольге Петровне Поморской.

Крупская преподавала русский язык и литературу. А также читала лекции по географии Европы и России, которые превратились в рассказы о социальном положении рабочих. Давала своим ученикам книги, чтобы они приучались читать. Близким ее другом была учительница той же Смоленской школы Лидия Михайловна Книпович, бывшая народоволка. В первую русскую революцию она станет секретарем Одесского комитета большевиков. В той же школе работала и Зинаида Павловна Невзорова-Кржижановская. После революции она станет заместителем Крупской в Наркомате просвещения.

Для заработка Крупская устроилась переписчиком счетного отдела Управления казенных железных дорог. Надежда с матерью жили на Старом Невском в скромной квартире: две комнаты и кухня. На письменном столе Надежды стоял портрет отца. «Помню ее всегда в черном или коричневом, гладко сшитом платье или в черной кофточке, — вспоминала ее подруга. — Наряды она не любила».

Крупская состояла в подпольном петербургском «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса». В конце февраля 1894 года на квартире инженера-энергетика Роберта Эдуардовича Классона, тоже увлекшегося марксизмом, произошла историческая встреча — Надежда Константиновна познакомилась с Владимиром Ильичом Ульяновым, больше известным под псевдонимом Ленин. Инженер Классон после революции участвовал в разработке первого плана электрификации страны (ГОЭЛРО).

Ленин сразу понравился девушке, что называется, произвел впечатление. Ничего удивительного — хорошо воспитанный, широко образованный, из интеллигентной семьи молодой человек. Красиво и увлекательно говорит, неплохо поет. И когда говорит, у самого глаза загораются.

Зимой 1895 года Владимир Ильич заболел гриппом, который дал неприятное осложнение — воспаление легких. Крупская навещала больного, познакомилась с его мамой, которая многое определяла в жизни сына.

В ночь с 8 на 9 декабря 1895 года Ленина арестовали. Единомышленники поручили Крупской общаться с ним, по возможности навещать его в заключении, посылать ему книги. На следующий год началась стачка текстильщиков. Ее организаторы учились в той самой школе, в которой преподавала Надежда Константиновна. Вот тогда полиция обратила внимание на дочь коллежского асессора Крупскую, участвующую «в преступной пропаганде среди рабочих». В ночь на 12 августа 1896 года в ее доме провели обыск. Надежду Константиновну арестовали.

Второго сентября 1896 года ее допросили подполковник отдельного корпуса жандармов Филатов и товарищ прокурора С.-Петербургского окружного суда В. И. Носович. Сохранились показания Крупской. Она все отрицала: «Я не признаю себя виновной в принадлежности к какому-либо преступному сообществу и, в частности, к “Союзу борьбы за освобождение рабочего класса”. Я около пяти лет состою учительницей воскресной школы по Шлиссельбурге кому тракту».

Десятого сентября 1896 года ее отпустили под негласный надзор полиции. А 28 октября опять арестовали. Теперь они с Лениным сидели в одном доме предварительного заключения, переписывались.

«Осенью 1896 года, — вспоминал его младший брат Дмитрий Ульянов, — я приехал в Питер на пару дней. Ходил на свидание к Владимиру Ильичу в дом предварительного заключения. Свидание было за двойной решеткой. Между решетками стоял или ходил надзиратель, который запрещал говорить на иностранных языках и следил, чтобы никаких передач не было. Я в первый раз нюхнул тюрьмы».

Двенадцатого марта 1897 года Крупская неожиданно оказалась на свободе. Дело в том, что в Трубецком бастионе Петропавловской крепости сидела народоволка и слушательница Высших женских курсов Мария Ветрова, арестованная по делу о подпольной типографии. Протестуя против тюремных нравов, Ветрова облила себя керосином из лампы и подожгла. Ходили слухи, что ее изнасиловал жандарм. Ей было 27 лет. Надежду Константиновну Крупскую, как и некоторых других женщин, находившихся в предварительном заключении, после этого громкого дела выпустили на поруки. Вердикта суда она ожидала дома.

Тем временем решилась судьба Владимира Ильича. Ульянова-Ленина приговорили в 1897 году к ссылке в Иркутскую губернию. Но он попросил у властей «ввиду слабости здоровья — место ссылки в пределах Енисейской губернии, желательно в Красноярском или Минусинском округах»

Товарищи упрекали Ленина: «Моральный кодекс революционера не позволяет просить власти о смягчении наказания или других послаблениях». Но, судя по всему, этот принцип воспринимался более как эталон, нежели как жизненное кредо.

Власть пошла молодому человеку навстречу. Вместо холодного и необжитого Туруханского края, куда позднее угодил административно-ссыльный Иосиф Виссарионович Джугашвили (Сталин), Ленин отправился в село Шушенское Минусинского края; местный климат ссыльные считали просто-таки благодатным.

НЕВЕСТА-ЗАОЧНИЦА

Надежда Константиновна Крупская была, говоря современным языком, «заочница», то есть женщина на воле, которой зэки пишут обширные и жалостливые послания. Сидевшие в тюрьмах революционеры просили товарищей подобрать им «невесту», то есть девушку, которой бы разрешались свидания с ними.

Из тюрьмы и Ленин передал через сестру Марию Ильиничну просьбу, чтобы к нему пришла «невеста». «Я не думала, мне надо пойти или кому другому, — вспоминала Надежда Константиновна. — Пошла я, и оказалось, что это было правильно».

Ленин стал называть ее невестой. Обычно заочницам обещают, выйдя на свободу, жениться на них. Но Крупская сама оказалась под судом. В конце декабря 1897 года ей объявили приговор: три года ссылки в Уфимской губернии. А Ленин из Шушенского звал ее к себе. Как же это организовать? Вступить в брак.

Крупская написала, что готова приехать: «Ну что ж, женой так женой». Обратилась к министру внутренних дел с просьбой изменить ей место ссылки. «Мне дали три года Уфимской губернии, — рассказывала Крупская, — я перепросилась в село Шушенское Минусинского уезда, где жил Владимир Ильич, для чего объявилась его невестой».

И Ленин отправил такое же прошение. Ответа ждали долго.

Крупская писала Марии Ильиничне Ульяновой: «Относительно моего отъезда… Ничего я, Маня дорогая, не знаю… Я всё надеялась, что приговор будет объявлен 4-го марта, и тогда бы мы выехали 10-го вечером. Но приговор отложили до 11-го марта… Завтра пойду опять в департамент. Так мне не хочется, чтобы моя поездка откладывалась».

Боялась, что если всё затянется, снег начнет таять и дороги станут непроезжими. Но ответ пришел положительный. Царская власть решила не мешать людям, пусть даже и осужденным, вступить в брак. В середине апреля 1898 года Надежда Константиновна отправилась в дальний путь — в село Шушенское к жениху. 7 мая 1898 года добралась до места, которое станет историческим. Ленин в тот день ушел на охоту. Цель ссылки состояла лишь в изоляции осужденного. Иных ограничений не предполагалось. Владимиру Ильичу не запрещали владеть оружием, так что он увлекся охотой.

Но выяснилось, что регистрация брака — непременное условие, при котором Крупской разрешат остаться в Шушенском. 10 мая 1898 года возмущенный Ленин писал матери: «Надежде Константиновне, как ты знаешь, поставили трагикомическое условие: если не вступит немедленно (sic) в брак, то назад в Уфу. Я вовсе не расположен допускать сие, и потому мы уже начинаем “хлопоты” (главным образом прошения о выдаче документов, без которых нельзя венчать), чтобы успеть обвенчаться до поста…»

Десятого июля 1898 года Владимир Ильич и Надежда Константиновна обвенчались. Обручальные кольца для венчания им выковал из медного пятака ссыльный финн Оскар Александрович Энгберг, который когда-то был учеником ювелира. Но колец они не носили. «Пришлось венчаться, проделать эту комедию», — рассказывала Крупская. Зато теперь она стала получать положенное ссыльным казенное пособие.

Они, верно, намеревались заключить что-то вроде фиктивного брака, дабы облегчить себе жизнь, а соединились навсегда. Административно-ссыльная Крупская приехала к Ленину с матерью, Елизаветой Васильевной, набожной женщиной, воспитанницей Института благородных девиц. Надежда Константиновна с матерью никогда не расставалась. Теща зятю попалась золотая. Она-то и наладила молодым быт.

Не будь тещи, не видать Ленину домашнего уюта. Умение вести хозяйство не входило в число достоинств Надежды Константиновны…

«Летом некого было найти в помощь по хозяйству, — вспоминала Крупская. — Случалось, я опрокидывала ухватом суп с клецками, которые рассыпались по исподу. Потом привыкла. В октябре появилась помощница, тринадцатилетняя Паша, худущая, с острыми локтями, прибравшая к рукам всё хозяйство».

После смерти Ленина в Москве открыли посвященный ему музей. «Надежда Константиновна просматривала экспозиции залов, давала ценные советы, указания, рекомендации, — вспоминала Антонина Андреевна Федорова, лектор Центрального музея Ленина. — Будучи уже больной, она ходила с нами по залам музея, слушала наши объяснения экскурсантам, а затем обсуждала вместе с нами, что особенно важно не упустить при раскрытии образа Ленина, чего следует избегать». Экскурсоводы этого не понимали, а Надежда Константиновна отстаивала свое право на память о муже, внутренне протестуя против догматической сталинской историографии.

В одном из залов музея экспонировалось пальто Владимира Ильича (очень небольшое по размеру, посетители поражались, каким же невысоким был вождь мирового пролетариата). Кто-то из лекторов удивился:

— Надежда Константиновна, а почему же на пальто разные пуговицы, кто же их пришил?

Крупская рассмеялась:

— Ну, если разные, то это, наверное, я пришила.

Брак Ленина и Крупской не назовешь ранним. Обоим было под тридцать. Нет оснований сомневаться, что Владимир Ильич стал для Надежды Константиновны первым мужчиной.

Девушкой Крупская была вполне симпатичной. По словам ее подруг, «у Нади была белая, тонкая кожа, а румянец, разливавшийся от щек на уши, на подбородок, на лоб, был нежно-розовый. Дома она не закалывала волосы в прическу, и ее длинная пышная коса спускалась ниже пояса. Глаза Крупской были серовато-зеленоватые, она сама говорила, что цвет глаз и волос у нее “петербургский”… Но у нее не было ни тщеславия, ни самолюбия. В ее девичьей жизни не нашлось места для любовной игры».

В юности она вращалась в кругу радикально настроенных молодых людей, снабжавших ее нелегальной литературой. Они вместе читали труды Карла Маркса, другие запрещенные сочинения, жарко спорили. Дальше разговоров дело не шло. В те времена добрачные интимные отношения у женщин решительно осуждались.

О мужском опыте Владимира Ильича известно мало, хотя молодому мужчине из дворянской семьи определенные развлечения и шалости вполне дозволялись. Был бы интерес…

Биограф Ленина, эмигрант, рассказывал такую историю: «Некая дама приехала в Женеву со специальной целью познакомиться с Лениным. У нее от Александры Михайловны Калмыковой (та давала деньги на издание “Искры”) было письмо к Ленину. Она была уверена, что будет им принята с должным вниманием и почтением.

После свидания дама жаловалась всем, что Ленин принял ее с “невероятной грубостью”, почти “выгнал” ее. Когда Ленину передали о ее сетованиях, он пришел в величайшее раздражение:

— Эта дура сидела у меня два часа, отняла меня от работы, своими расспросами и разговорами довела до головной боли. И она еще жалуется! Неужели она думала, что я за ней буду ухаживать? Ухажерством я занимался, когда был гимназистом, но на это теперь нет ни времени, ни охоты».

Да было ли это ухажерство и в гимназические годы? Интересовался ли молодой Ульянов девушками, влюблялся ли? Был ли способен к страсти, к нежности?

После его смерти Надежда Константиновна не без некоторой обиды писала: «Владимира Ильича изображают каким-то аскетом, добродетельным филистером-семьянином. Как-то искажается его образ. Не такой он был. Он был человеком, которому ничто человеческое не чуждо. Любил он жизнь во всей многогранности, жадно впитывал ее в себя».

Крупская не без удовольствия рассказывала, как они познакомились, как Владимир Ильич был ласков, внимателен и даже галантен. Он и романс мог пропеть: «Я вас люблю, люблю безмерно…»

Но, похоже, в жизни революционера Ленина женщины играли незначительную роль. Молодожены сняли новую квартиру, но спали в разных комнатах. Необычно для только что вступивших в брак молодых людей. Не рассматривали ли они первоначально свой союз как чисто деловой, как создание революционной ячейки в борьбе против самодержавия? Но Крупская эту версию отвергала.

«Мы ведь молодожены были, — вспоминала Надежда Константиновна. — Крепко любили друг друга. Первое время для нас ничего не существовало. То, что не пишу об этом в воспоминаниях, вовсе не значит, что не было в нашей жизни ни поэзии, ни молодой страсти». Но она же и заметила: «Никогда не мог бы он полюбить женщину, с которой бы он расходился во взглядах, которая не была бы товарищем по работе».

Владимир Ильич как человек просвещенный смотрел на брак иными глазами, чем большинство мужчин его времени. Не только в России, но и в других европейских странах в ту пору женщина была совершенно несамостоятельна и почти что бесправна в браке.

Даже имущество женщины принадлежало ее мужу. Традиция эта была настолько важна, что когда в 1868 году в передовой Англии размышляли, не наделить ли замужнюю женщину правом чем-то владеть, лондонская газета «Таймс» решительно возразила: это разрушит брак как таковой, потому что брак основан на том, что «у одного есть власть, а другая ему подчиняется». Если жена станет финансово независимой, она «практически освободится из-под мужниного контроля, пойдет туда, куда ей хочется, и станет делать то, что ей нравится».

Женщинам не считали нужным давать образование. Не брали на работу, кроме как служанкой или гувернанткой. И это для того, чтобы оставить за мужчиной роль кормильца семьи, а за женщиной — зависимого, подчиненного существа. Феминистки утверждали, что мужчины используют экономическую власть, дабы покупать женщину и заставлять ее обслуживать их на кухне и в постели. Психологи уверяли, что зависимость — потаенная мечта женщины. Дескать, женщины генетически устроены так, чтобы искать мужчину, который обеспечит ее жизнь и жизнь потомства.

Марксисты же выступали за равноправие полов. Ленин доказывал это своим примером. Он рассматривал брак с Надеждой Константиновной как союз равноправных партнеров.

Теще понравилось, что зять попался непьющий и даже некурящий. Но Владимир Ильич в личном общении был не прост. Природа наделила его фантастической целеустремленностью и железной волей, но хрупкой нервной системой, отмечают историки. От нервных срывов сыпь выступала по телу. Он был очень вспыльчивым, раздражительным, легко впадал в ярость. Быстро уставал и нуждался в отдыхе.

«Все, кто знал Владимира Ильича, — рассказывал его брат Дмитрий, — помнят, как менялось у него настроение. То веселый, смеющийся заразительно, как ребенок, увлекающий собеседника быстрым бегом своей мысли, хохочущий без конца, до слез. То мрачно сдержанный, строгий, ушедший в себя, сосредоточенный, властный, бросающий короткие, резкие фразы, углубленный в разрешение какой-то трудной, важной задачи».

Ленин умел приятно улыбаться и располагал к себе собеседников, вспоминали русские эмигранты, но от его заливистого смеха становилось не по себе.

«У Ленина глаза были карие, в них всегда скользила мысль, — вспоминала революционерка Александра Михайловна Коллонтай. — Часто играл лукаво-насмешливый огонек. Казалось, что он читает твою мысль, что от него ничего не скроешь. Но “ласковыми” глаза Ленина я не видела, даже когда он смеялся».

Он мучился бессонницей, его одолевали головные боли. Утро у него всегда было плохим. Бросалась в глаза его маниакальная забота о чистоте, ботинки он начищал до блеска, не выносил грязи и пятен.

В Шушенском они прожили год и восемь месяцев. Здесь лето жаркое, а зима холодная — до минус сорока градусов. Ленин устроил себе каток и катался на коньках. Крупская писала о муже: «Я помогала ему в работе чем и как могла». Она была первым слушателем и читателем всего им написанного. Помогла перевести с английского языка книгу Сиднея и Беатрисы Вебб «Теория и практика английского тред-юнионизма». Вдвоем всего за две недели они перевели с немецкого книгу видного социал-демократа Карла Каутского «Бернштейн и социал-демократическая программа. Антикритика». Своим четким почерком Надежда Константиновна переписывала и рассылала то, что опубликовать было невозможно.

Крупская сообщала из Шушенского свекрови: «Английским языком занимаюсь, читаю, письма пишу, в Володину работу суюсь, гулять хожу, пуговицы пришиваю… Живем мы теперь совсем хозяйственно: обложились навозом, окна вставили, удивительную фортку устроили, сад около дома насадили и забором его огородили».

В Шушенском в 1899 году она и сама написала брошюру «Женщина-работница» — о положении трудящихся женщин в России. Она знала, как им помочь: «Только полная победа рабочих, стремящихся к замене теперешнего строя социалистическим, окончательно освободит женщину». Брошюру отпечатали в 1901 году в Мюнхене без указания имени настоящего автора (на обложке напечатано «автор — Н. Саблина», этой фамилией Крупская иногда пользовалась — в юности она бывала в дачном месте Саблино под Петербургом) и тайно доставляли в Россию.

Здесь брошюру переиздали в нелегальной типографии. Экземпляры попали в полицию. Петербургский комитет по делам печати обнаружил в брошюре признаки преступления, предусмотренного статьей 128 уголовного кодекса: «Оказание дерзостного неуважения верховной власти или порицание установленного основными государственными законами образа правления».

Возбудили уголовное дело против неустановленного автора. Но прекратили по амнистии в связи с 300-летием дома Романовых. Преступную брошюру уничтожили «посредством разрывания на мелкие части».

В первую программу Российской социал-демократической рабочей партии (1903 год) записали важные для революционерок требования: освобождение женщин от работы до и после родов, создание яслей на предприятиях для грудных детей, введение перерывов для кормящих матерей, запрет на работу детей до шестнадцати лет, обязательное образование всех детей обоего пола, снабжение неимущих детей пищей, одеждой и учебниками за счет государства.

Двадцать девятого января 1900 года срок ссылки Ленина истек. Через Минусинск они с Надеждой Константиновной добрались до Ачинска, где сели на поезд и доехали до Уфы. Там Крупской осталось отбывать еще год — под гласным надзором полиции. Она вела занятия в рабочих кружках. Давала частные уроки, чтобы заработать на жизнь. Поселилась в доме 78 на углу улиц Тюремной и Жандармской. Этот адрес был поводом для шуток.

Десятого марта 1900 года потомственный дворянин Владимир Ильич Ульянов обратился с прошением к директору Департамента полиции: «Окончив в настоящем году срок гласного надзора, я вынужден был избрать себе для жительства из немногих разрешенных мне городов город Псков, ибо только там я нашел возможным продолжить свой стаж, числясь в сословии присяжных поверенных. В других городах я бы не имел никакой возможности приписаться к какому-либо присяжному поверенному и быть принятым в сословие местным окружным судом, а это равнялось бы для меня потере всякой надежды на адвокатскую карьеру.

Будучи вынужденным поселиться в городе Пскове, я позволяю себе повторить ходатайство моей жены и моей тещи о разрешении моей жене, Надежде Константиновне Ульяновой (урожденной Крупской), отбывать оставшуюся еще ей треть назначенного ей срока гласного надзора не в Уфимской губернии, а в городе Пскове».

Ленин ссылался и на то, что в Уфе его жена не может найти себе работу — преподавательскую: «Следовательно, мне придется содержать ее из своего заработка, а я могу рассчитывать теперь на самый скудный заработок (да и то не сразу, а через некоторое время) вследствие почти полной потери мною всех прежних связей и трудности начать самостоятельную юридическую практику… Необходимость содержать в другом городе жену и тещу ставит меня в безвыходное положение и заставляет заключать неоплатные долги. Наконец, я в течение уже многих лет страдаю катаром кишок, который еще усилился вследствие жизни в Сибири, и теперь я крайне нуждаюсь в правильной семейной жизни.

На основании изложенного я имею честь покорнейше просить разрешить моей жене, Надежде Ульяновой, отбывать оставшийся ей срок гласного надзора не в Уфимской губернии, а вместе с мужем в городе Пскове».

Департамент полиции ответил отказом. Жизнь в Пскове, откуда недалеко до обеих столиц, трудно было рассматривать как ссылку. Но Ленину и в Пскове одному было неинтересно. Он поехал в Санкт-Петербург, хотя въезд в столицу ему запретили.

«На другой день утром, — вспоминал его брат, — когда Владимир Ильич вышел из квартиры, где ночевал, его внезапно схватили. Как он рассказывал, “один за правую руку, другой — за левую, да так взяли, что не двинешься”. Отвели в градоначальство — и в камеру. Сидеть было очень скверно. “Инсекты не дают покоя ни днем, ни ночью, — рассказывал Владимир Ильич, — и вообще грязь невозможная, а кроме того, ночью шум. Ругань; как раз около камеры усаживаются каждую ночь в карты играть городовые, шпики”».

Ленина продержали за решеткой десять дней, с 21 по 31 мая 1900 года. Полицейский забрал у него заграничный паспорт. Но Ленин строгим голосом пригрозил, что станет жаловаться, и тот паспорт вернул. Святые времена…

Владимир Ильич собрался за границу. В середине июня заехал к жене попрощаться. Они провели вместе две недели. Когда Ленин уехал, они стали переписываться, используя тайнопись, которую Крупская вполне освоила.

«Я помогал Надежде Константиновне посылать Ленину нелегальные письма, — вспоминал один рабочий-переплетчик. — Делалось это так: Крупская писала письма тушью на плотной бумаге, я устраивал у книг двойные переплеты, вкладывая туда плотную бумагу, замазывал клейстером и посылал Ленину. Он об этом был предупрежден — опускал переплеты в горячую воду, клейстер растворялся, тушь не смывалась. Он мог прочесть письма».

Не знавшая, что такое безделье, Надежда Константиновна занялась изучением одновременно французского, немецкого и польского языков. Писала статьи на педагогические темы: «Тип хорошего учителя», «Общественная сторона педагогических вопросов», «Школа и жизнь».

Она скучала без мужа, считала дни до отъезда. Писала младшей сестре Ленина Марии Ильиничне: «Я о весне мечтаю, нет-нет и возвращаюсь к мысли: полтора месяца, а там… там я вовсе поглупею от радости, особенно когда допутешествую до Володи».

Одиннадцатого марта 1901 года истек срок ее ссылки. На следующий день она получила паспорт для заграничной поездки. 13 марта они с Елизаветой Васильевной отправились в далекое путешествие через Москву и Петербург. Надежда Константиновна не мыслила себе жизни без мужа.

ДЕДУШКА С БИОГРАФИЕЙ

Сегодня многие не сомневаются в том, что Ленин совершил Октябрьскую революцию, вверг страну в хаос и разруху, потому что ненавидел Россию. Говорят, что в нем было слишком мало русской крови, потому ему не хватало патриотизма.

Сам Владимир Ильич на редкость мало рассказывал о своей семье. В 1922 году, отвечая на вопросы анкеты, написал: «…отец — директор народных училищ», а о деде с отцовской стороны ответил совсем коротко: «Не знаю». Надежде Константиновне он рассказывал так же мало. Да она и не проявляла особого интереса к его предкам.

Уже после его смерти поклонники Владимира Ильича принялись восстанавливать его генеалогическое древо. Сюрпризом оказались архивные документы относительно его деда с материнской стороны.

Десятого июля 1820 года Израиль Бланк (родившийся в Житомире) принял православие в Сампсониевской церкви столицы. Восприемниками стали: действительный статский советник граф Александр Иванович Апраксин и жена действительного статского советника сенатора Дмитрия Осиповича Баранова Варвара Александровна (все документы приведены в книге Михаила Гиршевича Штейна «Ульяновы и Ленины. Тайны родословной и псевдонима». Санкт-Петербург, 1997). Переход в православие в Российской империи был важным событием, представители высшей знати считали для себя почетной обязанностью стать крестными родителями.

Израиль Бланк получил новое имя и отчество — Александр Дмитриевич, поступил в Медико-хирургическую академию на казенный кошт. Дипломированный доктор служил в столице полицейским врачом, затем в Морском ведомстве и, наконец, переехал в Пермь инспектором врачебной управы. Получил чин надворного советника, что давало право на потомственное дворянство. Перед выходом на пенсию приобрел имение — деревню Янасалы (Кокушкино) в Казанской губернии и был внесен в 3-ю часть губернской дворянской родословной книги.

В 1829 году Александр Бланк женился на Анне Иоганновне (Ивановне) Гроссшопф. Ее отец, немец, переехал в Россию в конце XVIII века и занимался экспортом хлеба. Ее мать — Анна Беата (Анна Карловна) Эстедт, предки которой прибыли из Швеции.

У четы Бланк появились на свет сын Дмитрий, затем пять дочерей. Четвертой (22 февраля 1835) родилась Мария, будущая мать Ленина. Александр Бланк увидел рождение внука — будущего вождя мировой революции. И в том же, 1870 году, скончался на семьдесят первом году жизни.

Четырнадцатого ноября 1924 года секретариат ЦК одобрил предложение Комиссии по истории Октябрьской революции и РКП(б) (Истпарт): поручить «т. Елизаровой исследование истории семьи Ульяновых».

Сестра Владимира Ильича Анна Ильинична Елизарова-Ульянова отнеслась к делу серьезно. Среди прочего изучила документы о деде-еврее, отправила их в только что созданный Институт Ленина. 28 декабря 1932 года Анна Ильинична обратилась к Сталину: «Исследование о происхождении деда показало, что он происходит из бедной еврейской семьи, был, как говорится в документе о его крещении, сыном житомирского мещанина Бланка… Очень жалею, что факт нашего происхождения не был известен при жизни Владимира Ильича.

Вряд ли правильно скрывать от масс этот факт, который вследствие уважения, которым пользуется среди них Владимир Ильич, может сослужить большую службу в борьбе с антисемитизмом, а повредить ничему не может. У нас ведь не может быть никакой причины скрывать этот факт, а он является лишним подтверждением данных об исключительных способностях семитического племени, что разделялось всегда Ильичом, и о выгоде для потомства смешения племен… Ильич высоко ставил всегда евреев».

В разговоре с Максимом Горьким Ленин, не подозревавший о малой толике еврейской крови, бежавшей в его жилах, заметил: «Умников мало у нас. Мы — народ по преимуществу талантливый, но ленивого ума. Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови».

В этих словах в наше время находят нарочитое пренебрежение русским народом и ставят это Ленину в вину. Но надо знать ленинскую манеру выражаться — резкую и безжалостно-язвительную даже в отношении близких и соратников. Он легко обижал и отдельных людей, и целые партии, сословия и народы.

К тому же Владимир Ильич понимал патриотизм в том смысле, который сформулировал университетский профессор Максим Максимович Ковалевский, депутат Первой Государственной думы: «Он относился к нашим слабостям и недостаткам с той горячностью, с тем необузданным желанием вырвать их с корнем, какого не вызывали в нем общественные недуги и недостатки других стран и народов».

В 1931 году текст горьковского очерка о Ленине был переделан, и резкая фраза исчезла. Не по инициативе сестер или вдовы. Как раз в то время Наркомат просвещения готовил инструктивно-методическое письмо об интернациональном воспитании в школе. Тезисы принесли заместителю наркома Крупской. Она их одобрила:

— Владимир Ильич всей душой ненавидел великодержавный шовинизм. А ведь есть еще среди учителей немало национально ограниченных людей, шовинистов и антисемитов. Вот с ними и надо вести решительную борьбу…

Сестре Ленина Сталин ответил: «Молчать абсолютно». Хотя еще недавно говорил на партийном съезде:

— Если такая сила, как великорусский шовинизм, расцветет пышным цветом и пойдет гулять, никакого доверия со стороны угнетенных народов не будет, никакого сотрудничества в едином союзе мы не построим и никакого Союза Республик у нас не будет.

В 1929 году установили строго соблюдавшееся правило: «Никакие работы по биографии Ленина не могут выходить без ведома и согласия Института Ленина». Документы о происхождении Александра Бланка из архивов изъяли и передали на секретное хранение в ЦК партии.

В начале 1934 года Анна Ульянова-Елизарова, не понимавшая, что происходит, вновь обратилась к Сталину: «Я не знаю, какие могут быть у нас, коммунистов, мотивы для замолчания этого факта». Генеральный секретарь не снизошел до объяснений с сестрой покойного вождя. В следующем году Анна Ильинична умерла.

Сталин не желал делиться Лениным ни с его сестрами, ни с вдовой. В августе 1934 года ему отправили на юг, где он отдыхал, редакционную статью, написанную для центрального партийного журнала «Большевик». Вождя текст не устроил. Он считал, что без него не справятся: «Вопрос о статье с изображением роли Ленина в развитии марксистской мысли отложить до моего приезда».

Но исторические изыскания продолжались. Вместо дедушки-еврея появилась бабушка-калмычка — стараниями неутомимой писательницы Мариэтты Сергеевны Шагинян, написавшей роман о Ленине. Она решила, опираясь на одно не очень достоверное исследование, что бабушка Ленина по отцовской линии, Анна Алексеевна Смирнова, вышедшая замуж за Николая Васильевича Ульянова, — калмычка. В скуластом лице Ленина многие находили татарские черты.

Сталин остался крайне недоволен этой книгой. 5 августа 1938 года появилось разгромное постановление политбюро ЦК: «Первая книга романа Мариэтты Шагинян о жизни семьи Ульяновых, а также о детстве и юности Ленина является политически вредным, идеологически враждебным произведением».

Вину за эту «грубую политическую ошибку» возложили на вдову Ленина, причем самым оскорбительным образом.

«Считать поведение Крупской, — диктовал Сталин, — тем более недопустимым и бестактным, что товарищ Крупская сделала это без ведома и согласия ЦК ВКП(б), за спиной ЦК ВКП(б), превращая тем самым общепартийное дело составления произведений о Ленине — в частное и семейное дело и выступая в роли монопольного истолкователя обстоятельств общественной и личной жизни и работы Ленина и его семьи, на что ЦК никому и никогда никаких прав не давал».

Почему роман Мариэтты Шагинян вызвал такое неприятие у Сталина? Ответ можно найти в постановлении президиума Союза советских писателей, которому поручили разобраться с автором: «Шагинян дает искаженное представление о национальном лице Ленина, величайшего пролетарского революционера, гения человечества, выдвинутого русским народом и являющегося его национальной гордостью».

Иначе говоря, вождь России может быть только стопроцентным русским. Говорить о том, что у Ленина нашлись нерусские предки, категорически запрещалось. Сталинское постановление о Шагинян отменили только 11 октября 1956 года, после XX съезда. Тогда новый состав президиума ЦК решил: «Предоставить право издательствам самостоятельно решать вопрос об издании научных работ и художественных произведений о В. И. Ленине… Воспоминания о В. И. Ленине в виде книг и брошюр, выпуск научных биографий В. И. Ленина издавать с ведома Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС».

Кстати, предположение Мариэтты Сергеевны о родственниках-калмыках не подтвердилось. Отец Владимира Ильича — русский человек. Дедушка вождя, Николай Васильевич Ульянов, был крепостным крестьянином, помещик отпустил его на оброк. Николай Васильевич женился на Анне Алексеевне Смирновой, которая была на 19 лет его моложе.

Так что к родственникам со стороны отца у тех, кто озабочен чистотой крови, претензий нет. Все претензии — к матери Ленина, Марии Александровне Ульяновой. Писатель Владимир Солоухин писал, что не случайно Мария Александровна «натаскивала своих детей на революционную деятельность, на ненависть к Российской империи и — в дальнейшем — на уничтожение ее».

Для Солоухина причина ненависти Марии Александровны к России очевидна: «В том случае, если Анна Ивановна Гроссшопф была шведкой, в матери Ленина по пятьдесят процентов еврейской и шведской крови. Если же Анна Ивановна была шведкой еврейской, то Мария Александровна, получается, чистокровная, стопроцентная еврейка».

В реальности бабушка Ленина, Анна Гроссшопф, имела немецкие и шведские корни. Хотя какое это на самом деле имеет значение?

Сам Владимир Ильич не подозревал о своих нерусских предках. В старой России еще не занимались расовыми изысканиями, не вычисляли процент «чужой» крови. Значение имели религиозные различия. Принявшего православие считали русским человеком.

У Ленина были прогерманские настроения, но скорее не политического свойства. Врачи, инженеры, коммерсанты ценились в основном немецкие — таковы были тогдашние российские традиции. В феврале 1922 года Владимир Ильич писал своему заместителю в правительстве Льву Борисовичу Каменеву: «По-моему, надо не только проповедовать: “учись у немцев, паршивая российская коммунистическая обломовщина!”, но и брать в учителя немцев. Иначе — одни слова».

С одним можно согласиться: мать Владимир Ильич очень любил.

«Находясь в ссылке, — вспоминал один из эмигрантов, — а затем за границей в качестве эмигранта, он писал матери нежные (столь не похожие на него) письма. И в разговоре со мной в Брюсселе, коснувшись своей семьи, он, ко всему и вся относившийся под углом “наплевать”, сразу изменился, заговорив о матери.

Его такое некрасивое и вульгарное лицо стало каким-то одухотворенным, взгляд его неприятных глаз вдруг стал мягким и теплым, каким-то ушедшим глубоко в себя, и он полушепотом сказал мне:

— Мама… знаете, это просто святое.

Этот культ матери наложил на всю семью какой-то тяжелый отпечаток».

Отец Ленина, Илья Николаевич Ульянов, умер 12 января 1886 года. Владимиру тогда не было и шестнадцати лет. Его старший брат Александр родился 31 марта 1866 года в Нижнем Новгороде, где Илья Николаевич преподавал математику. Это потом его перевели директором народных училищ в Симбирск.

В семье Ульяновых все хотели учиться. Александр поступил на естественный факультет Петербургского университета. Старшая дочь, Анна, — на Высшие женские Бестужевские курсы, как и Надежда Крупская.

Александр Ильич Ульянов вместе с другими студентами-социалистами вступил в тайный кружок. Он был сторонником индивидуального террора и участвовал в заговоре с целью убить Александра III. Они собирались сделать это 1 марта 1887 года, когда царь выезжал в Казанский собор. Но заговор провалился. Тех, кто собирался метать бомбы, арестовали прямо на Невском проспекте, остальных взяли дома.

В заговоре, кстати, участвовал Бронислав Пилсудский, брат Юзефа, будущего создателя независимой Польши. Особое присутствие Сената рассмотрело дело 15 апреля 1887 года. Бронислав Пилсудский получил 15 лет каторги. Юзеф Пилсудский в общем ни в чем не был виноват, но его на пять лет отправили в административную ссылку в Сибирь. Этот опыт сказался на отношении первого президента Польши к России.

Пятерых террористов приговорили к смертной казни. В том числе юного Александра Ильича Ульянова. Он отказался просить о помиловании, хотя знал, что это единственная возможность сохранить жизнь. Его повесили в Шлиссельбургской крепости 8 мая 1887 года.

«Несчастная мать держалась бодро, — вспоминал хорошо знавший ленинскую семью революционер. — Она имела мужество попросить о последнем свидании. И это ужасное свидание состоялось накануне казни. Оно продолжалось всего полчаса. Она сделала еще одну попытку сломать упорство сына. Он остался тверд до последней минуты.

Она ушла со свидания без слез, без жалоб. И в ту ночь она сразу вся поседела. Долгое заболевание, почти безумие овладело ею. Анна Ильинична ухаживала за матерью как за своим ребенком… Она оправилась. Но пережитое наложило на всю ее жизнь свою тяжелую руку и совершенно изменило всю ее природу. Она вся ушла в свое горе.

Холодная и суровая по внешности, но на самом деле глубоко нежная по душе, Анна Ильинична с этой минуты стала нянькой или, вернее, матерью своей матери… Несмотря на все попытки Анны Ильиничны внести свет и уют в жизнь семьи, всеми, бывавшими у Ульяновых, владел не рассеивавшийся ни на одну минуту гнет какого-то могильного чувства, которое всех давило».

Казнь старшего брата, вне всякого сомнения, тяжело сказалась на психике Владимира Ильича. Он старался ни в чем не походить на Александра. Твердо решил, что он-то обязательно добьется успеха. И ничто ему не помешает. Владимир Ульянов прекрасно учился. Словесность ему преподавал (и читал его первые сочинения) директор симбирской гимназии Федор Михайлович Керенский, отец будущего главы Временного правительства. Владимир Ильич решил поступать в Казанский университет.

Мать пыталась изменить его судьбу. В 1889 году купила хутор неподалеку от Самары в надежде, что Володя займется сельским хозяйством. «Я начал было, — рассказывал Ленин жене, — да вижу — нельзя, отношения с крестьянами ненормальными становятся».

Владимира Ильича учили играть на рояле. У него был хороший слух, музыка давалась ему легко. Но он бросил занятия, потому что считал, что на рояле играют только девочки, для мальчиков это неподходящее дело. А петь любил.

«Владимир Ильич часто пел под рояль с Ольгой Ильиничной, которая хорошо играла, имела голос и умела петь, — рассказывал младший из братьев, Дмитрий. — О ней мало известно. Между тем в годы детства и юношества это был самый близкий, лучший товарищ Владимира Ильича. Она была моложе брата на полтора года. Восемнадцати лет она владела немецким, французским, английским и шведским языками. Она читала массу книг. Про Ольгу Ильиничну можно сказать, что она не работала только тогда, когда спала».

Но Ольга Ульянова, которая собиралась стать учительницей, в мае 1891 года умерла в Петербурге от брюшного тифа. Смерть не только старшего брата, но и любимой сестры тоже не прошла даром. Потери делали Ленина менее эмоциональным, менее чувствительным к чужим страданиям.

ПОЧЕМУ У НИХ НЕ БЫЛО ДЕТЕЙ?

Ленин жил в Мюнхене. Когда приехала теща, быт наладился. А Крупская на многие годы стала его верным помощником. В апреле 1901 года приняла на себя обязанности секретаря редакции партийной газеты «Искра», избавив мужа от раздражавшей его обширной переписки. Этим искусством — с ее точностью, аккуратностью, исполнительностью — она овладела в совершенстве. Из получаемых ею писем из России эмигранты узнавали о том, что происходит на родине.

Как секретарь «Искры» она написала 30 тысяч конспиративных писем. Помнила адреса и имена тех, с кем переписывалась. Как говорил один из социал-демократов, «мы хорошо знали, что “политику” делает сам Ильич, но громоздкую, трудную работу по шифровке и расшифровке переписки ведет Надежда Константиновна».

В конце марта 1902 года через Кёльн и Льеж они перебрались в Лондон. Здесь Владимир Ильич смог работать в Британском музее — лучшей, наверное, научной библиотеке в Европе. Читать по-английски супруги умели. Но разговорный язык им пришлось изучать.

«Она хорошо владела немецким, французским и английским языками, — вспоминала подруга Крупской Зинаида Невзорова-Кржижановская. — Когда это понадобилось по ее обширной переписке как секретаря “Искры”, “Вперед” и “Пролетариат”, она изучила языки польский и еврейский (идиш)».

Весной 1903 года Владимир Ильич и Надежда Константиновна вернулись в Женеву. Всю дорогу Ленин проболел. Устроились в пригороде Женевы, сняли двухэтажный домик, в котором прожили до 17 июня 1904 года. 34-летний Ленин чувствовал себя плохо. У него мучительно болела голова. Одолевала бессонница. И он не мог справиться со своими нервами. Как вспоминала Мария Ильинична, брат «порой чувствовал себя из-за этого совершенно неработоспособным».

До 1917 года оставалось еще больше десяти лет. Ленин — совсем еще молодой человек — уже с трудом справлялся с бременем дел, которые сам на себя возложил.

«С Лениным я впервые познакомилась весною 1903 года, когда он приехал в Берн прочитать три лекции по аграрному вопросу, — вспоминала Злата Ионовна Лилина, жена его верного соратника Григория Зиновьева. — Юлий Мартов в одной из статей в “Искре”, не помню, по какому поводу, назвал Ленина “змеем-искусителем”. И мне горячо захотелось познакомиться с Лениным — “змеем-искусителем”, с Лениным, о котором все говорят и пишут, с Лениным, который занимает умы всех, и друзей, и врагов. Представляла я его себе почему-то крупным мужчиной, вроде Плеханова».

Выступал Ленин в одном из бернских кафе. Публика собралась заблаговременно. Когда появилась Злата Лилина, зал был уже полон. На вопрос кого-то из товарищей, почему она пришла так поздно, шутливо ответила:

— Змей-искуситель без меня не начнет.

— А вы в этом уверены? — поинтересовался небольшой широкоплечий человечек со сверлящими глазами и с улыбкой во всё лицо.

— Уверена, — задорно ответила Лилина.

— Тогда прикажете начинать? Я докладчик.

Злата Лилина обмерла. Владимир Ильич часто потом со смехом напоминал ей о первой встрече… Шутил он большей частью с чужими людьми, с теми, кому не следовало знать о его состоянии. От своих он ничего не скрывал. Жаловался сестре: «Нервы мои истрепаны до чертиков».

Тяжело приходилось и Крупской. Ленин сообщал матери: «Надя утомляется немного». На самом деле она чувствовала себя очень плохо. В июне 1903 года Анна Ильинична Ульянова писала брату Дмитрию: «Я слышала, что Рыбочка совсем исхудала и устала». «Рыбочка» — один из партийных псевдонимов Крупской.

Дмитрий Ильич Ульянов в 1893 году поступил в Московский университет на медицинский факультет и стал врачом. Летом 1903 года он приехал в Женеву навестить старшего брата с семьей. Встретила его одна Елизавета Васильевна, потому что каждое воскресенье Ленин и Крупская уходили или уезжали за город на целый день.

«Уже стемнело, когда Владимир Ильич с Надеждой Константиновной, усталые, вернулись с прогулки, — рассказывал Дмитрий Ульянов. — У меня осталось впечатление, что Надежда Константиновна не очень охотно участвовала в воскресных прогулках и делала это исключительно для Владимира Ильича. В следующее воскресенье мы отправились с Владимиром Ильичом вдвоем. А Надежда Константиновна, по-видимому, была очень рада, что взамен ее нашелся другой компаньон и она могла на весь день зарываться в свои бумаги и книги».

Похоже, Дмитрию Ильичу отказала проницательность. Надежда Крупская любила гулять с мужем и с удовольствием делала это все годы совместной жизни. Но когда приехал Дмитрий, — редкий гость, — любезно предоставила братьям возможность побыть вдвоем.

Дмитрий Ульянов пришел к выводу, что брат устроился вполне комфортно: «Они занимали втроем целый домик, который был построен по английскому типу — внизу комнаты две побольше, наверху три маленькие комнатки. Владимир Ильич занимал одну из них, Надежда Константиновна — другую, а третья была предоставлена мне».

Дмитрий Ильич пожелал, как в прежние времена, сыграть с братом в шахматы. Удивился, что у Владимира Ильича не оказалось дома доски. Пошли в кофейню, где и расположились за шахматной доской. Расставили фигуры. Дмитрий Ульянов заказал кружку баварского пива. Ленин предпочел черный кофе. Одну партию они играли четыре с лишним часа.

«У Владимира Ильича, — рассказывал его брат, — было прекрасное правило, которого он сам всегда придерживался и строго требовал того же от партнера: обратно ходов не брать, взялся за фигуру — ею и ходи… Играя со слабейшими игроками, чтобы уравновесить силы, давал вперед ту или иную фигуру. Когда же партнер из самолюбия отказывался, Владимир Ильич обычно заявлял:

— Какой же интерес для меня играть, когда нет надобности думать, бороться, выкручиваться.

У него главный интерес состоял в упорной борьбе, в том, чтобы найти выход из трудного, иногда почти безнадежного положения».

После революции Владимир Ильич потерял интерес к шахматам. Объяснял, что игра его утомляет. Глава советского правительства предпочитал активный отдых — городки, прогулки, охоту. Но и до революции иногда устраивал себе дни отдыха. Они с женой и тещей уезжали за город на несколько недель, на месяц. Останавливались в пансионе, чтобы Надежда Константиновна и ее мать отдохнули от домашнего хозяйства.

Надежда Крупская стала самостоятельной фигурой среди социал-демократов. Написала для II съезда партии «Доклад организации “Искры”». Поехала на съезд в Брюссель с мандатом от редакции «Искры».

Съезд открылся 17 июля 1903 года. Восемь дней социал-демократы совещались в Брюсселе, потом перебрались в Лондон. 10 августа съезд закрылся. Партия раскололась. Не договорились по ключевым организационным вопросам. Социал-демократы, близкие к немецким однопартийцам, считали целесообразным широко открыть двери партии для всех, кто жаждет социальной справедливости. Они остались в меньшинстве. Лидером меньшевиков стал Юлий Осипович Мартов. Бескомпромиссные борцы против царизма, желавшие превратить партию в боевой отряд, объединились вокруг Ленина.

«В самодержавной стране, — говорил Владимир Ильич, — чем более мы сузим состав членов такой организации до участия в ней таких только членов, которые профессионально занимаются революционной деятельностью и получили профессиональную подготовку в искусстве борьбы с политической полицией, тем труднее будет “выявить” такую организацию».

Крупская, естественно, поддерживала позицию мужа.

«Надежда Константиновна, — писал Михаил Николаевич Покровский, будущий коллега Крупской по Наркомату просвещения, — была секретарем редакции “Искры”, вся переписка этой газеты, издававшейся за границей, с Россией шла через ее руки. Она была в этом деле не секретарем Владимира Ильича, а его форменным “замом”… Она делала то самое, что делают теперь настоящие, хорошие “замы”, — разгружала Ленина от всей текущей работы… Когда большевики сложились уже в партию, после 1903 года, Надежда Константиновна стала секретарем партии».

Крупская ушла из «Искры», которую теперь редактировали меньшевики. Работала в заграничном отделе ЦК, добиваясь поддержки ленинской линии местными комитетами партии. После II съезда и раскола партии Владимир Ильич поехал по Швейцарии, где обосновалось множество русских эмигрантов, с докладом о разногласиях с меньшевиками.

«Нечего и говорить, — вспоминал один из эмигрантов, — что Ленин был очень интересным собеседником в небольших собраниях, когда он не стоял на кафедре и не распускал себя, прибегая даже к недостойным приемам оскорблений своего противника: перед вами был умный, с большой эрудицией, широко образованный человек, отличающийся большой находчивостью. Он не стеснялся в споре быть не только дерзким и грубым, но и позволять себе резкие личные выпады по адресу противника, доходя часто даже до форменной ругани. Ленин был особенно груб и беспощаден со слабыми противниками…»

Оратору платили гонорар. На собранные им деньги решили издавать свою, большевистскую, газету «Вперед». Крупская стала секретарем новой редакции.

Ленин нервничал невероятно. Несмотря на врожденный бойцовский темперамент, внутрипартийные баталии не проходили для него даром. После раскола, писала Мария Ульянова, «на почве нервного расстройства у него обнаружилось какое-то нервное заболевание, заболевание кончиков нервов, выражавшееся в сыпи, которая очень беспокоила Владимира Ильича. Эта болезнь скоро прошла, но нервное равновесие установилось не скоро».

На старого большевика Михаила Степановича Ольминского, будущего председателя Комиссии по истории Октябрьской революции и РКП(б), Владимир Ильич произвел «впечатление человека, почти потерявшего трудоспособность вследствие нервности».

«Зима 1903–1904 годов была чрезвычайно тяжелая, — вспоминала Надежда Константиновна. — Нервы истрепались вконец. Хотелось уйти подальше от людей, забыть на время все дела и тревоги. Горы выручили. Смена впечатлений, горный воздух, одиночество, здоровая усталость и здоровый сон целительно повлияли на Владимира Ильича».

Двенадцатого апреля 1905 года в Лондоне открылся III съезд партии. Крупская была делегатом с совещательным голосом. Меньшевики не приехали, собрались отдельно. Новый, большевистский ЦК утвердил Ленина представителем ЦК. Теперь можно было немного отдохнуть.

«Безделье и безлюдье для меня лучше всего», — признавался Ленин в письме матери. Поразительные слова для человека, которому после 1917 года предстояло руководить огромной страной. Он много гулял и ел. Наставлял жену и тещу:

— Надо доедать всё, а то хозяева решат, что дают слишком много, и будут давать меньше.

«Ленин, у которого никогда не было своих детей, горячо любил детей, — вспоминала Злата Лилина. — Мне Надежда Константиновна рассказывала, как Ильич привязался в ссылке к мальчику одного из товарищей и как тяжело ему было, когда отец отказался отдать мальчика Лениным, когда они должны были уехать из ссылки.

Мне пришлось наблюдать любовь Владимира Ильича к моему сынишке — Степе. Когда Степа родился, Владимир Ильич к нему долго присматривался и всё спрашивал, почему он плачет. Когда Степа начал подрастать, ходить и говорить, между ним и Владимиром Ильичом установилась горячая привязанность. Владимир Ильич бурно, весело, с увлечением играл со Степой. Он никогда не уставал лазить под кровать и диван за мячом Степы. Он носил Степу на плечах, бегал с ним взапуски и исполнял все повеления Степы. Иногда Владимир Ильич и Степа переворачивали всё вверх дном в комнате».

Когда становилось особенно уж шумно, Злата Лилина пыталась утихомирить сынишку, но Ленин неизменно вступался за мальчика:

— Не мешайте, мы играем.

Однажды они гуляли с Владимиром Ильичом. Степа бежал впереди. Вдруг Ленин произнес:

— Эх, жаль, что у нас нет такого Степы…

Степу, которого так любил Ленин, Сталин в 1937 году расстреляет. Как и его отца, Григория Евсеевича Зиновьева, давнего друга и соратника Владимира Ильича.

Крупская признавалась:

— Я так хотела когда-то ребеночка иметь….

Уже в пожилые годы в разговоре с близким человеком делилась:

— Если бы ты знала, как я мечтаю понянчить внука…

А почему, собственно, у них не было детей? Обычных в нашу эпоху анализов им не делали, так что точный ответ невозможен. Через два года после свадьбы, 6 апреля 1900 года, Ленин посетовал в письме матери: «Надя, должно быть, лежит: доктор нашел (как она писала с неделю тому назад), что ее болезнь (женская) требует упорного лечения».

Женские болезни опасны осложнением — бесплодием. Один из историков обнаружил запись, сделанную неким уфимским доктором Федотовым после осмотра Крупской: «Генитальный инфантилизм». Проверить этот диагноз не представляется возможным.

ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ. ПРОБА СИЛ

Девятого февраля 1904 года началась Русско-японская война. В тот день вблизи корейского порта Чемульпо (ныне Инчхон) в Желтом море произошел бой русского крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец» с японской эскадрой. Заблокированные на рейде порта, русские моряки не пожелали сдаться. «Кореец» взорвали, «Варяг» затопили.

Империю затрясло из-за того, что интересы России и Японии столкнулись в Китае — тогда куда более далеком от России, чем нынче.

Китай ослаб и не мог сопротивляться соседним державам. Ему пришлось предоставить России в аренду на 20 лет две незамерзающие гавани — Порт-Артур (Люйшунь) и Дальний (Далянь) — и разрешить протянуть в эти порты железнодорожные ветки Транссибирской магистрали. Через территорию Срединной империи прошла Китайско-Восточная железная дорога. Движение поездов началось в июле 1903 года.

Обычно границы на реках проводятся по главному фарватеру. Царское правительство заставило Китай согласиться на границу по урезу воды вдоль китайского берега, в результате река Уссури со всеми островами оказалась российской. Со временем это станет причиной кровавых споров. Остров Даманский, на котором в 1969 году развернутся настоящие бои между советскими пограничниками и китайскими солдатами, кстати говоря, появился лишь в 1915 году: река подмыла китайский берег и часть его стала островом…

Император Николай II рассчитывал на большее. 16 февраля 1903 года военный министр генерал от инфантерии Алексей Николаевич Куропаткин записал в дневнике: «У нашего государя грандиозные в голове планы: взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи».

Но и Япония строила такие же планы в отношении Китая и Кореи. В первую войну с Китаем осенью 1894 года японцам понадобилось всего полтора месяца, чтобы одержать победу. Китайское правительство вынуждено было подписать унизительный договор с Токио, выплатить большую контрибуцию и пойти на территориальные уступки.

Японская армия не была сильнее русской. Но до театра военных действий японцам было куда ближе. Сражение на дальнем пограничье оказалось непосильным для Российской империи. Каждое поражение воспринималось особенно болезненно, потому что XX век начинался со страха перед «желтой опасностью» и отступать перед японцами казалось невероятным унижением.

Общество возмущалось неумелым военным командованием. Но вот что бросается в глаза: в Маньчжурии сражались практически все будущие вожди Белого движения!

Создатель белой армии Михаил Васильевич Алексеев был генерал-квартирмейстером 3-й Маньчжурской армии и тщетно пытался наладить управление войсками, что оказалось самым слабым местом российских вооруженных сил.

Первый командующий белой армии Лавр Георгиевич Корнилов, тогда начальник штаба 1-й стрелковой бригады, продемонстрировал хладнокровие и мужество под Мукденом, где российская армия потерпела поражение. Антон Иванович Деникин написал рапорт с просьбой отправить его на передовую. Его назначили начальником штаба дивизии, но он несколько раз сам поднимал солдат в атаку.

Адмирал Александр Васильевич Колчак участвовал в обороне Порт-Артура, командовал миноносцем. И генерал Михаил Гордеевич Дроздовский, и барон Петр Николаевич Врангель, последний командующий белой армией, воевали с японцами. Генерал Сергей Леонидович Марков получил пять орденов! Но, как это случится и в Гражданскую войну, личная храбрость и героизм не спасли их от поражения.

Неудачный ход боевых действий показал, что не только армия, вся Россия нуждается в модернизации. Но власть не спешила с реформами. И нетерпение охватило общество! Боевые действия в далекой Маньчжурии едва не разрушили Российскую империю. Неудачная война с Японией стала катализатором революционных настроений.

— Вот японская война, — говорил академик Александр Михайлович Панченко. — Читал в мемуарах графа Игнатьева такой эпизод: сидят два генерала. Один спрашивает: «Батюшка, а где это Япония-то находится?» Второй отвечает: «На островах». — «Ты сам-то, батюшка, не знаешь! Какая ж империя может находиться на островах?» Что нас понесло туда? За каждую проигранную и неправедную войну русским приходится страшно платить. Война с Японией. Чем мы заплатили? Страшной революцией.

Смута втягивала в себя всю страну. Сразу возникла тема иностранных денег: вот на что делается революция! Тайное сотрудничество японцам предложил вышедший на свободу лидер польских националистов Юзеф Пилсудский. В марте 1904 года он встретился с ними в Лондоне. В июле прибыл в Японию. Обещал разведывательную информацию, саботаж и диверсии внутри России. В обмен просил не только денег, но и поддержать идею восстановления независимой Польши.

Тринадцатого ноября 1904 года люди Пилсудского провели демонстрацию протеста против призыва поляков на войну с Японией. Устроили несколько диверсий на железных дорогах. На японские деньги Пилсудский купил оружие. Организовал подпольную военную школу. Боевики учились от месяца до полутора. Численность его боевой организации составила 840 человек. У Российской империи появились серьезные враги.

«Я борюсь только потому, что в сортире, каковым является наша жизнь, я не могу жить, — писал Юзеф Пилсудский. — Это оскорбляет меня как человека с нерабским достоинством. А без борьбы, причем борьбы жестокой, я даже не борец, а просто скот, которого бьют палкой или нагайкой. Я поклялся себе, что или сделаю свое, или погибну…»

Юзеф Пилсудский добьется своего: после Первой мировой войны на политической карте Европы появится независимая Польша. А он станет ее президентом.

Первая русская революция позвала эмигрантов в Россию.

Мария Ильинична Ульянова жила с братом и его женой в Женеве. Помогала ему и Надежде Константиновне разбирать почту. Переписка, которую вела Крупская, стала очень интенсивной. Она исключительно серьезно относилась к своим обязанностям, которые многим казались скучными. 22 июля 1905 года распекала Лидию Александровну Фотиеву, секретаря Петербургского комитета партии, которая тяготилась своими функциями: «Вы готовы сбросить работу на первую подвернувшуюся девицу, совершенно к этому делу непригодную. Почему? Потому что работа, которую Вы сейчас ведете, не дает удовлетворения… Простите, что ругаюсь, но, ей-богу, досадно!»

Революция сделала эмиграцию ненужной. 26 сентября 1905 года Крупская констатировала: «Пришли русские бесцензурные газеты. Неизвестно, как дальше быть: закрывать лавочку или годить». В первых числах ноября 1905 года Ленин поехал в Россию. Крупская осталась «на хозяйстве», но вскоре последовала за ним. 18 ноября 1905 года — через Швецию и Финляндию — прибыла на родину. Они с мужем переезжали с места на место, останавливались то у знакомых, то в меблированных комнатах, регистрируясь под чужими фамилиями.

Революция стала полной неожиданностью для императорского дома. Самодержец был поглощен личной драмой.

Тридцатого июля 1904 года в Петергофе, в самый разгар Русско-японской войны, царица Александра Федоровна, которую близкие называли Аликс, родила наследника.

«Незабвенный великий для нас день, в который так явно посетила нас милость Божия, — записал в дневнике Николай II. — У Аликс родился сын, которого при молитве нарекли Алексеем… Нет слов, чтобы уметь достаточно благодарить Бога за ниспосланное Им утешение в эту годину трудных испытаний!»

Великий князь Константин Константинович пометил в дневнике: «Удивительно крупный ребенок — грудь колесом и вообще имеет богатырский вид». Вес 4660 граммов, рост 58 сантиметров. Золотистые волосы, голубые глаза.

«Цесаревич был прелестным ребенком, — вспоминал швейцарец Пьер Жильяр, преподававший французский язык наследнику русского престола, — с милыми кудряшками и огромными серо-голубыми глазами, обрамленными густыми, загнутыми ресницами. У него был вид здорового, цветущего ребенка, а когда он улыбался, на пухлых щечках появлялись очаровательные ямочки».

Германский кайзер Вильгельм II телеграфировал Николаю II: «Дорогой Ники, как мило, что ты предложил мне быть крестным отцом твоего мальчика! Хорошо то, чего долго ждут, — говорит немецкая поговорка, пусть так и будет с этим дорогим малюткой! Пусть он вырастет храбрым солдатом, мудрым и сильным государственным деятелем, пусть благословение Божие всегда хранит его тело и душу. Пусть он всю жизнь будет тем же солнечным лучиком для вас обоих, как сейчас, во время испытаний!»

«А на сороковой день после рождения, — пишет профессор Аркадий Иванович Танаков, автор книги, посвященной медицинской истории династии Романовых, — у Алексея из пупочной ранки произошло сильное кровотечение — первый симптом гемофилии, наследственного заболевания английской королевской династии.

Гемофилия характеризуется кровоточивостью и обусловленным генетически определенным дефектом образования ряда факторов свертывания крови… В большинстве случаев кровотечения возникают через полчаса-час после травмы. При тяжелых нарушениях свертывания крови кровотечение может возникнуть без видимой причины».

«За одну ночь государь состарился на десять лет, — вспоминал дворцовый комендант Владимир Николаевич Воейков. — Он не мог перенести мысли, что его единственный сын, его любимый Алексей обречен на преждевременную смерть или же на прозябание инвалида. Для царственных родителей жизнь потеряла смысл. Мы боялись улыбаться в их присутствии. Мы вели себя во дворце как в доме, в котором кто-то умер».

«Лечивший цесаревича доктор сказал мне, — писал Пьер Жильяр, — что малейшая царапина может привести к смерти мальчика, поскольку его кровь не сворачивается, как у нормальных людей. Более того, стенки его вен и артерий столь тонки, что любой удар может спровоцировать их разрыв и вызвать обильное кровотечение… Падение, носовое кровотечение, простой порез — пустяки для обычного ребенка — могли закончиться для него самым фатальным образом».

От этого страшного недуга, от гемофилии, скончались брат императрицы Александры Федоровны Фридрих, ее дядя Леопольд и четырехлетний племянник Генрих. Несчастная мать думала только об одном — как сохранить единственного сына, продолжателя династии, наследника русского престола.

«Смерть следовала за ним по пятам, готовая поймать в свои когтистые лапы, — вспоминал Пьер Жильяр. — Но мать должна бороться! И любой ценой спасти его! За советом обращались ко всем врачам, но каждый раз лечение оказывалось бесполезным. Когда несчастная мать поняла, что люди бессильны ей помочь, она обратилась к Богу. Только он может сотворить чудо! Поэтому она должна заслужить его вмешательство. Она и по натуре-то была набожна, а теперь окунулась в православие со всем пылом».

«Я много раз видел императрицу на православных церковных службах, на которых паства должна стоять от начала до конца, — писал начальник канцелярии Министерства императорского двора генерал-лейтенант Александр Александрович Мосолов. — Она стояла совершенно прямо и неподвижно — “как свеча”, по словам одного крестьянина, видевшего ее в то время. Ее лицо совершенно преображалось, и было ясно, что молитвы для нее — не простая формальность…»

Императорская семья постепенно привыкла жить в изоляции от двора, в своей скорлупе… Все мысли были о больном сыне.

«Каждый раз, — вспоминал Пьер Жильяр, — когда царица видела его румянец, или слышала веселый смех, или наблюдала за его шалостями, ее сердце преисполнялось надеждой, и она говорила:

— Бог услышал меня. Он наконец сжалился надо мной.

Затем болезнь вновь ввергала ребенка в пучину боли и страданий и подводила к границе жизни и смерти. Молитвы не приносили спасения. Чудо не совершалось. Отчаяние наполняло сердце царицы. Казалось, весь мир ополчился на нее».

Застигнутый революцией врасплох император пошел на уступки. Согласился дать конституцию и провести выборы в Государственную думу.

Шестнадцатого октября 1905 года Николай II писал преданному ему генералу Дмитрию Федоровичу Трепову: «Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержки в этой борьбе ниоткуда не пришло, всякий день от нас отворачивалось всё большее число людей и в конце концов случилось неизбежное! Тем не менее, по совести я предпочитаю даровать всё сразу, нежели быть вынужденным в ближайшем будущем уступать по мелочам и все-таки придти к тому же».

В первую революцию возникли новые органы власти — Советы. Прежде всего в столице. В октябре 1905 года председателем Петербургского совета рабочих депутатов избрали адвоката-меньшевика Петра Алексеевича Хрусталева (настоящее имя — Георгий Степанович Носарь). Хрусталев-Носарь начал революционную деятельность, еще будучи студентом Петербургского университета вместе с эсером-боевиком Борисом Викторовичем Савинковым.

«Роль Хрусталева-Носаря, — вспоминал художник Юрий Павлович Анненков, — была в той революции значительной, и его прозвали даже “вторым премьером”. Как известно, премьером тогда был граф Сергей Юльевич Витте. Мне запомнился посвященный им обоим шутливый куплет, бывший популярным среди петербургской публики:

У графа Витте нос был скомканный и в профиль был незаметен, как у гоголевского майора Ковалева».

Но вскоре в Петербургском совете главной фигурой стал Лев Троцкий. Видный партийный публицист Анатолий Васильевич Луначарский, будущий начальник Крупской в Наркомате просвещения, вспоминал, как кто-то сказал в присутствии Ленина:

— Звезда Хрусталева закатывается, и сейчас сильный человек в Совете — Троцкий.

Ленин, который в работе Петросовета участия не принимал, как будто омрачился на мгновение, а потом сказал:

— Что ж, Троцкий заслужил это своей неустанной и яркой работой.

После ареста в ноябре Хрусталева-Носаря председателем Петросовета избрали Троцкого. Впрочем, скоро арестовали и самого Льва Давидовича. Ни допросы, ни камера его не испугали. На суде он вел себя очень смело.

«Популярность Троцкого среди петербургского пролетариата, — продолжал Луначарский, — ко времени ареста была очень велика. Я должен сказать, что Троцкий из всех социал-демократических вождей 1905–1906 гг., несомненно, показал себя, несмотря на свою молодость, наиболее подготовленным. Меньше всего на нем было печати некоторой эмигрантской узости, которая, как я уже сказал, мешала в то время даже Ленину; он больше других чувствовал, что такое государственная борьба. И вышел он из революции с наибольшим приобретением в смысле популярности: ни Ленин, ни Мартов не выиграли в сущности ничего. Троцкий же с тех пор стал в первый ряд».

Троцкий сидел в «Крестах», в Петропавловской крепости. Тюремный режим был либеральным. В камере он много писал, адвокаты выносили его рукописи на волю. В 1907 году его приговорили к вечному поселению в Сибири. По дороге Лев Давидович бежал. Четыре года прожил в Вене, где с октября 1908 года издавал газету «Правда» — это название перейдет потом к главному печатному органу большевиков.

Его предшественника Петра Хрусталева-Носаря сослали в Сибирь. Он тоже бежал из ссылки, но интерес к революционной деятельности утратил. После Февральской революции перебрался на Украину. Власти большевиков не принял. Летом 1919 года его расстреляли в родном городе Переяславле. Обстоятельства смерти Хрусталева-Носаря описал в ноябре 1935 года в письме, отправленном в Институт Маркса-Энгельса-Ленина, сотрудник политотдела свиносовхоза «Социалистический реконструктор»: «Хрусталев-Носарь вел подпольную работу, организуя кулаков на селе против комитетов бедноты — их разбивали, убивали… Приехал его младший брат из белой армии и начал вести контрреволюционную работу. Безусловно, нельзя было давать возможность открыто охаивать советскую власть и партию. Комитет партии решил уничтожить врага диктатуры пролетариата, и такое решение было вынесено революционным комитетом под председательством Крадожена Ивана Ивановича.

Волкова и брата Хрусталева, Носаря Евгения, офицера белой армии, я сам лично расстрелял и бросил в Днепро. Хрусталев-Носарь расстрелян отрядом черниговцев, фамилии командира не помню…»

Во время первой русской революции начальник Петербургского охранного отделения генерал-лейтенант отдельного корпуса жандармов Александр Васильевич Герасимов докладывал министру внутренних дел Петру Николаевичу Дурново о тревожной ситуации в столице.

— Так что же, по-вашему, надо сделать? — спросил министр.

— Если бы мне разрешили закрыть типографии, печатающие революционные издания, и арестовать семьсот — восемьсот человек, ручаюсь, я успокоил бы Петербург.

— Ну конечно, — ответил Дурново. — Если пол-Петербурга арестовать, то еще лучше будет.

На самом деле первая русская революция завершилась компромиссом между властью и обществом. А вооруженное подполье было подавлено. Не проявивший себя в первую революцию, но обогатившийся ценным опытом Ленин уехал в эмиграцию разрабатывать методы захвата и удержания власти.

КАМО ПРИНОСИТ АРБУЗ

Во время первой революции Крупская в Санкт-Петербурге встречалась с партийцами в столовой Технологического института. Туда однажды явился с огромным арбузом революционер Симон Аршакович Тер-Петросян, больше известный под псевдонимом Камо.

«Камо, — рассказывала Надежда Константиновна, — смущенно улыбаясь, сказал, что тетка прислала мне арбуз. Камо не раз снабжал нас всякими лакомствами кавказского приготовления, неизменно прибавляя, что это прислала тетка».

Симон Аршакович Тер-Петросян был земляком Сталина. Он тоже родился в городе Гори Тифлисской губернии. В семь лет мальчика отдали в армянскую школу, где ему пришлось очень трудно, потому что в семье говорили по-грузински. В 11 лет его определили в городское училище. Там Симона заставляли учить русский язык, которого он не знал и знать не хотел.

Необузданная натура проявилась очень рано. В 16 лет Тер-Петросяна исключили из училища за богохульство на уроке Закона Божия. Больше он учиться не захотел и уехал в Тифлис, где встретил своего земляка Иосифа Джугашвили, который был на два года старше и уже познакомился с марксистскими идеями.

Тер-Петросян так и не научился хорошо говорить по-русски. Слово «кому» он произносил как «камо». Покровительствовавший ему Сталин так его и называл — Камо. Прозвище закрепилось. В 19 лет Камо присоединился к социал-демократам.

В подпольной работе пригодились его находчивость, смелость, мгновенная реакция, умение ладить с людьми плюс природный авантюризм. Он распространял нелегальную литературу, создавал подпольную типографию. В ноябре 1903 года его арестовали, через девять месяцев выпустили. В декабре 1905 года, во время первой русской революции, в схватке с казаками он был ранен и вновь арестован. Просидел два с половиной месяца в тюрьме. Выдал себя за другого и вышел на свободу.

Боевиков Камо большевики использовали для «мокрых дел» — они ликвидировали выявленных осведомителей охранного отделения полиции. Затем Камо поручили доставить в Россию купленное за границей оружие.

Закупкой оружия занимался Максим Максимович Литвинов (Макс Валлах), будущий главный советский дипломат — нарком иностранных дел. Он родился в 1876 году в Белостоке, окончил реальное училище и поступил на военную службу. В раннем возрасте увлекся социал-демократическими идеями. В 22 года вступил в партию и уже в 1901 году был арестован вместе со всем составом Киевского комитета Российской социал-демократической рабочей партии. Его ждала ссылка, но летом 1902 года вместе с еще одиннадцатью заключенными он бежал из киевской тюрьмы — Лукьяновского замка.

Границы были тогда прозрачными. Как и многие другие социал-демократы, Литвинов перебрался в Швейцарию, где сразу сделал выбор, определивший всю его дальнейшую жизнь — примкнул к Ленину. Владимир Ильич поручил ему финансовые дела. Литвинов стал кассиром партии, и очень скупым. Он завоевал доверие Ленина, вскоре ему поручили более увлекательное, но не в пример опасное дело — транспортировку нелегальной литературы, а затем и оружия в Россию.

Максим Максимович отличался завидным мужеством и хладнокровием. Он несколько раз тайно приезжал в Россию. Царская полиция от своей заграничной агентуры заранее узнавала, что он приедет. За ним устанавливали наружное наблюдение, но он умело уходил от слежки.

В 1906 году Литвинов открыл липовую контору в Париже и, выдавая себя за офицера эквадорской армии, стал заказывать оружие — патроны в Германии, винтовки в Италии, пулеметы в Дании, револьверы в Бельгии. Предпочитал браунинги калибра 7,65 миллиметра. В закупках оружия ему помогал болгарин Борис Спиридонович Стомоняков, который потом будет работать у него в Наркомате иностранных дел.

Приобрести оружие оказалось не таким уж сложным делом. Но как доставить оружие на Кавказ, где томились без дела боевые группы социал-демократов? Литвинов пытался действовать через болгар, уговаривал их:

— Оружие предназначено для армян, которые готовят восстание против нашего общего врага — турок.

Болгары ненавидели турок и согласились оказать содействие. Максиму Максимовичу помогли и боевики из Внутренней македонской революционной организации, это одна из первых террористических групп в Европе. 500 маузеров, 500 карабинов, девять пулеметов, три миллиона патронов и тонну динамита доставили в Варну, где стояла зафрахтованная им яхта «Зора». В ночь на 29 ноября 1906 года оружие погрузили на борт. К экипажу присоединилась группа боевиков под руководством Камо. Утром 29 ноября яхта под болгарским флагом снялась с якоря. Но 1 декабря во время шторма села на мель у берегов Румынии. Груз попал в руки румынских властей.

Неудача не повредила репутации Камо. Ему доверили другую важнейшую миссию — обеспечить большевиков деньгами. Социал-демократы не считали это грабежом, а называли «экспроприацией». Большевистским боевикам удалось провести несколько удачных «эксов» и захватить много денег.

В ноябре 1906 года Камо с товарищами ограбили почтовый поезд в Чиатури. Взяли двадцать одну тысячу рублей. Мало. Тогда Камо организовал свое самое знаменитое ограбление — в Тифлисе в июне 1907 года.

Тринадцатого июня тифлисская контора Государственного банка получила из Санкт-Петербурга 375 тысяч рублей пятисотрублевыми ассигнациями. Камо переоделся в офицера, его вооруженная группа рассыпалась по всей Эриванской площади. Боевики были вооружены бомбами, изготовленными под руководством самого Камо. Когда готовили взрывчатку, у него в руках взорвался капсюль и повредил глаз.

Около одиннадцати утра на площадь выехали два экипажа: в первом сидел кассир Государственного банка Курдюмов, который вез деньги, во втором — четыре вооруженных солдата. Сопровождал их эскорт из пятидесяти казаков.

По команде Камо его люди взялись за оружие. В казаков полетели бомбы. Кассир Курдюмов взрывом был выброшен из фаэтона. Испуганные лошади понесли, но Камо бросил им под копыта еще одну бомбу. Фаэтон опрокинулся, Камо схватил деньги и исчез. В перестрелке три человека были убиты, около полусотни ранены. Боевики захватили несколько сотен тысяч рублей — огромные в те времена деньги. Покупательная способность царского довоенного рубля была очень большой.

Тифлисский «экс» — своего рода шедевр политического терроризма начала XX века. Меры, принятые полицией, не дали никакого результата. Деньги спрятали под диваном директора Тифлисской обсерватории, где по странному стечению обстоятельств в качестве наблюдателя недолго трудился Сталин.

Большевикам очень нужны были деньги. Содержание партии стоило немалых средств. Пожалуй, тогда только Владимир Ильич и Надежда Константиновна не очень нуждались. Продажа отцовского имения позволяла вести в эмиграции достойный образ жизни.

Но воспользоваться украденными деньгами оказалось не просто. Деньги были в крупных, пятисотрублевых купюрах; их номера сразу же сообщили всем российским банкам. Расплачиваться этими купюрами было невозможно. Тогда их решили обменять за границей; благо в те времена рубль был свободно конвертируемой валютой. Большевики думали, что иностранные банкиры окажутся менее бдительными, чем отечественные, предупрежденные полицией.

Деньги вывезли в Париж. Поменять их поручили Литвинову. Обмен должен был произойти 8 января 1908 года сразу в нескольких городах. Сам Максим Максимович отправился в банк вместе со своей помощницей Фанни Ямпольской. Владимир Ильич и Надежда Константиновна с волнением ожидали исхода операции в Женеве.

«Я приехала к ним из России, — вспоминала Злата Лилина. — На вокзале меня встретила Надежда Константиновна и повела к себе домой. Меня ввели в маленькую швейцарскую квартирку из двух комнаток и кухни. Одну комнату, побольше, занимали Владимир Ильич и Надежда Константиновна, во второй комнате жила мать Надежды Константиновны. Надежда Константиновна и мать ее хозяйничали, сами стряпали. Обедали все вместе в кухне. Владимир Ильич проводил большую часть дня в библиотеке и в редакции большевистской газеты “Пролетарий”. Впоследствии, когда мы — Зиновьев и я — обзавелись квартиркой, тов. Ленин проводил время у нас за чтением газет».

Большевики недооценили царскую полицию, которая обратилась за помощью к европейским коллегам. Литвинова арестовали. Деньги, которые у него были с собой, конфисковали, но в причастности к ограблению его обвинить не могли. К тому же за российского единомышленника вступились весьма влиятельные французские социалисты. Его освободили и даже дали возможность немного поработать в Париже, чтобы он накопил денег на билет до Лондона. Литвинов перебрался в Англию, где прожил десять лет и женился.

Считается, что Максим Литвинов не стал жертвой массовых репрессий и умер в своей постели, потому что Сталин до конца жизни сохранял благожелательное отношение к боевому соратнику: экспроприациями на Кавказе руководил он сам.

Поскольку украденные в Тифлисе деньги обменять не удалось, Ленин распорядился остаток суммы просто сжечь, чтобы уничтожить следы. Так что кровавые труды Камо пропали даром. А его самого арестовали в Германии по доносу провокатора — одного из многих агентов охранного отделения полиции среди большевиков. Причем у Камо при обыске нашли чемодан с взрывчаткой и оружием.

Немецкие социал-демократы бросились на его защиту, подобрали ему умелого адвоката. Один из видных большевиков, Леонид Борисович Красин, который учил Камо обращаться со взрывчаткой, через адвоката посоветовал ему сыграть душевнобольного. Дабы избежать выдачи в Россию, где его ждала смертная казнь, Камо симулировал буйное умопомешательство. Однажды даже пытался повеситься в тюремной камере, но надзиратели вовремя вытащили его из петли. В другой раз вскрыл себе вены. И опять же надзиратели успели вызвать врача.

Немецкие врачи сочли, что он болен. Но его всё равно передали российским властям. Военный суд в Тифлисе отправил Камо на новую экспертизу. По настоянию врачей его перевели в психиатрическую больницу, откуда он бежал.

Камо переправили за границу, чтобы сбить полицию со следа. Но он стремился назад. Его душа жаждала бури. Он перебрался в Болгарию, потом в Константинополь, где хотел сесть на пароход, идущий в Батум. Его задержали турецкие власти, но отпустили. Он уехал в Афины и оттуда все-таки добрался до Кавказа.

В сентябре 1912 года Камо и его люди попытались ограбить почту на Коджарском шоссе. Это был настоящий бой. Погибли семь казаков и почти все его люди. Его самого арестовали, судили и приговорили к смертной казни. Но Камо повезло: он попал под амнистию, объявленную по случаю трехсотлетия дома Романовых. Смертную казнь заменили двадцатилетней каторгой.

В предреволюционные годы большевики добывали деньги, не стесняясь в средствах.

Важнейшую роль в финансировании партии сыграл Леонид Красин, остроумный и разносторонне одаренный человек. Он занимался не только нелегальной покупкой оружия и изготовлением взрывчатки. Он же, в частности, убедил миллионера и мецената Савву Тимофеевича Морозова и владельца мебельной фабрики на Пресне Николая Павловича Шмита пожертвовать большевикам огромные по тем временам деньги.

Николай Шмит в ночь на 13 февраля 1907 года скончался в Бутырской тюрьме, куда угодил за поддержку революционеров. Младший брат покойного Алексей Павлович отказался от своей доли наследства. Всеми деньгами распоряжались сестры Шмита Екатерина и Елизавета. Большевики вступили в борьбу за наследство. Она была долгой и аморальной, с использованием фиктивных браков.

Владимира Ильича и Надежду Константиновну эти методы нисколько не смущали. Ленин позаботился о том, чтобы двое надежных большевиков посватались к сестрам Шмит. Один из них, Виктор Константинович Таратута, уговорил жену Елизавету сразу же отдать большевикам все свои деньги.

Ленин высоко оценил его поступок:

— Виктор хороший человек, потому что он ни перед чем не остановится. Скажи, ты смог бы бегать за богатой девушкой из буржуазного сословия ради ее денег? Нет? Я бы тоже не стал, не смог бы перебороть себя, а Виктор смог… Вот почему он незаменимый человек.

По предложению Ленина Таратуту избрали кандидатом в члены ЦК. После революции его сделали председателем правления Русского для внешней торговли банка.

Вторая сестра, Екатерина Павловна Шмит, не хотела отдавать большевикам все деньги, потому что у нее были обязательства перед рабочими сгоревшей мебельной фабрики. Но большевики все-таки выбили из нее сначала треть ее доли наследства, а потом и остальное. Деньги чем дальше, тем более становились важным инструментом для партии.

Леонид Красин пытался наладить производство фальшивых банкнот. Даже раздобыл подходящую бумагу, но дальше дело не пошло. Ленин благословил не только Камо, но и других отчаянных парней на создание боевых дружин и «боевые выступления для захвата денежных средств». Ленин и произнес знаменитую фразу «грабь награбленное!» О чем, став главой правительства, сожалел. Не о том, что по его поручению совершались ограбления, а о том, что он высказался так откровенно.

После Октябрьской революции писатель Владимир Галактионович Короленко упрекал большевиков за то, что они подтолкнули народ к «устройству социальной справедливости через индивидуальный грабеж (ваше: грабь награбленное)».

Один из предреволюционных соратников Ленина оставил любопытные записи разговоров с Владимиром Ильичом. Будущий глава советского правительства рассуждал так:

— Партия — не пансион для благородных девиц. Нельзя к оценке партийных работников подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец может быть для нас именно тем и полезен, что он мерзавец…

В 1907 году на V съезде партии Ленин подтвердил свою точку зрения — разборчивость не для революционеров:

— Бебель сказал: если нужно для дела, хоть с чертовой бабушкой войдем в сношения. Бебель-то прав, товарищи: если нужно для дела, тогда можно и с чертовой бабушкой.

Август Бебель — один из создателей социал-демократической партии Германии.

Когда при Ленине подымался вопрос о том, что такой-то большевик ведет себя недопустимым образом, он иронически замечал:

— У нас хозяйство большое, а в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится…

Настоящим преступлением Владимир Ильич считал только выступления против советской власти. Снисходителен был Ленин не только к таким «слабостям», как пьянство, разврат, но и к уголовщине. Не только в «идейных» экспроприаторах, но и в обыкновенных уголовных преступниках он видел революционный элемент. Среди ближайших соратников Ленина эта тенденция принимала порой весьма курьезные формы. Так, Александр Алексеевич Богданов — один из образованнейших писателей-большевиков — говорил:

— Кричат против экспроприаторов, против грабителей, против уголовных… А придет время восстания, и они будут с нами. На баррикаде взломщик-рецидивист будет полезнее Плеханова.

В определенном смысле так и получилось.

Большевик Гавриил Иванович Мясников, который своими руками убил великого князя Михаила Александровича в Перми, вспоминал: «Хулиганы, воры, бандиты перерождались и делались одержимыми, нетерпеливыми, готовыми на все мыслимые жертвы революционерами».

А что же Камо? Как и другие революционеры, он вышел на свободу после Февральской революции. Казалось бы, наступило его время. Его деятельная натура жаждала приключений. Но у него всё складывалось как-то неудачно.

Осенью 1919 года его командировали в Грузию для организации терактов в республике, которая объявила себя самостоятельной. Полпредом в Грузии был Сергей Миронович Киров, он писал в Москву: где же Камо? Камо приехал, но его быстро арестовали и выслали. Камо перебрался в Баку — Азербайджан тоже был самостоятельным. И опять развернуться не успел. Красная армия вошла и в Грузию, и в Азербайджан.

Камо приехал к Ленину. Владимир Ильич предложил ему поучиться в восстановленной Троцким Академии Генерального штаба. Камо отказался, учиться он никогда не любил. Тогда Ленин отправил его к заместителю председателя Реввоенсовета Эфраиму Склянскому, рекомендовал Камо «как человека совершенно исключительной отваги, насчет взрывов и смелых налетов особенно».

Склянский дал возможность Камо сформировать диверсионный отряд. Камо среди прочего готовил и боевиков-камикадзе. Женщин, которых он набирал себе в отряд, спрашивал: можешь привязать к животу бомбу, пройти в штаб белых и взорвать себя вместе с ними? Но диверсанты Камо не понадобились. Гражданская война окончилась.

Теперь Камо рвался за границу, обещал добить там убежавших врагов советской власти, а эсера Бориса Савинкова доставить живым. Но от услуг Камо, опасаясь его авантюризма, в разведке вежливо отказались. Он вернулся в Грузию, где не знал, чем заняться. Осенью 1921 года его отправили инспектировать советские внешнеторговые учреждения в Персии. Поставили начальником Закавказского таможенного округа — бороться с контрабандой. Чтобы порадовать высокой должностью, назначили заместителем наркома внешней торговли Закавказской Федерации.

Но в мирной жизни Камо не мог себя найти. Заполняя анкету, на вопрос: какие специальности знаете — ответил: революционер. Подвергались ли репрессиям за партийную работу? — Арестован шесть раз, бежал три раза, приговорен четыре раза к смертной казни с заменой двадцатью годами каторжных работ.

Это была опасная жизнь, но Камо хотел жить опасно. Такова была его натура. А теперь ему оставалось только вспоминать боевое прошлое. Может быть, он слишком много рассказывал о том, что его боевой работой руководил сам Коба (Сталин)… Однажды поздно вечером Камо возвращался домой на велосипеде. Неожиданно навстречу выскочила машина. Камо повернул не в ту сторону и оказался под колесами. Водитель отвез его в больницу, но медицина была бессильна. Через несколько часов Камо умер. Это произошло еще при жизни Ленина — 14 июля 1922 года.

Смерть породила массу слухов, потому что в Тифлисе в те годы был всего десяток автомобилей. И как странно, что один из них сбил Камо. Подозревали, что его убрал Сталин. Но нет никаких фактов, подтверждающих эту версию. Уже после похорон тогдашний помощник Сталина Амаяк Назаретян писал первому секретарю Закавказского крайкома Серго Орджоникидзе: «Как дурацки погиб Камо. Как ждали его!»

Судя по всему, в Москве Камо подыскали какую-то крупную должность. И до сих пор неизвестно, в какой степени Сталин руководил действиями Камо. Разговоры среди старых революционеров ходили разные. В апреле 1918 года лидер меньшевиков Юлий Мартов, избранный депутатом Моссовета и членом ВЦИК, был привлечен к суду революционного трибунала за то, что в газете «Вперед» обвинил Сталина в участии в экспроприациях.

Ссора большевиков с меньшевиками еще до революции произошла в немалой степени из-за того, что меньшевики были принципиальными противниками терактов и не давали Максиму Литвинову денег из кассы ЦК на оружие и боевиков. Меньшевики оказались правы, потому что действия боевых групп, как и следовало ожидать, выродились в обыкновенный бандитизм.

Юлий Мартов возмущался тем, что за слова (!) его отдали под трибунал.

— Если политический деятель чувствует себя оклеветанным, он имеет возможность обратиться к третейскому суду, — говорил Мартов. — В положении о трибунале указывается, что его суду подлежат лица, оскорбившие народ или задевающие общественную жизнь. В лице Сталина народ нисколько не был оскорблен.

Мартов ходатайствовал о вызове свидетелей, которые подтвердили бы причастность Сталина к ограблениям и убийствам.

— Обвинения Мартова — результат тех форм политической борьбы, которые усвоили все противники советской власти, — пренебрежительно заметил Сталин.

Мартов ему ответил:

— Обвинение в клевете я отбрасываю.

Сидевшие в зале горячо аплодировали Мартову. Председатель трибунала приказал очистить зал от публики и объявил перерыв. Отложил заседание на неделю, чтобы вызвать свидетелей. Но Мартов так и не дождался ни ответа на свои обвинения, ни вызова свидетелей. Зато в большевистской печати ему досталось.

«Бесконечно тяжело и больно было смотреть на гражданина Мартова, когда на суде он отчаянно защищался, изворачивался, не имея с собой никаких документов и доказательств, — писали «Известия». — В день суда всё время вертелась в голове одна мысль: таланты гр. Мартова достойны лучшего применения. В переживаемый нами решительный для рабочего класса момент они могли быть неизмеримо лучше использованы, чем для охаивания пролетарской партии, обливающейся кровью в неравной борьбе с хищниками всех стран…

Нужно обладать гениальными способностями, чтобы суметь доказать в течение какого угодно срока, что кавказские большевики — это большевики “анархистского толка”, удалые экспроприаторы… Как это нехорошо и недостойно честного политического борца и идейного противника, каковым представлялся нам гр. Мартов. Да, сегодняшний Мартов так не похож на прежнего Мартова-борца, Мартова-циммервальдиста. Ведь Мартов был среди тех немногих социалистов, имена которых по справедливости тихою радостью будут светить человечеству и навсегда останутся памятными рабочему Интернационалу…

Трудно было ожидать от того же Мартова, чтобы он из фракционной ненависти мог так бесцеремонно бросать комья грязи не только в личность политического противника с целью очернить, “убить” его, но и в целую партию. Пишущему эти строки, как одному из молодых и скромных тружеников кавказского большевизма, только и остается с негодованием отбросить эти грязные обвинения, возведенные гр. Мартовым на кавказских большевиков и на тов. И. Джугашвили-Сталина, которым кавказские большевики вправе гордиться».

Вскоре Мартову пришлось навсегда покинуть Россию.

Сталин позаботился о том, чтобы даже воспоминания о возможной причастности генсека к этим уголовным операциям исчезли. У Камо чекисты забрали весь архив еще до его гибели.

ГАЛСТУКИ И РЕФОРМЫ

В конце 1908 года Ленин и Крупская перебрались в Париж. Надежда Константиновна объясняла этот переезд следующим образом: «Приводились различные доводы. 1) Можно будет принять участие во французском движении, 2) Париж большой город — там будет меньше слежки. Последний аргумент убедил Ильича».

С ними поехала и Мария Ульянова. Летом 1909 года Владимир Ильич писал из Парижа брату Дмитрию — спрашивал его мнение как врача:

«Доктора нашли у Мани воспаление отростка слепой кишки (аппендицит, — кажись, так?). Спросил очень хорошего здешнего хирурга. Советует операцию. Говорят все, что безопасно и излечивает радикально. Этот хирург (Dr. Duboucher) всеми восхваляется. Недавно сделал операцию (ту же) жене приятеля — превосходно; чайная ложка крови; через восемь дней вставать начала. Лечебница хорошая.

Припадок сейчас несильный. Повышения температуры нет. Боли не очень сильные. Прошу тебя немедленно мне ответить: я склоняюсь к операции, но без твоего совета боюсь решить. Отвечай немедленно».

Операцию сестре сделали, и благополучно.

В Париже они поселились в квартире из двух комнат на улице Мари-Роз, в доме 4. В меньшей комнате, в которой жила мать Надежды Константиновны, стоял большой простой стол, застланный газетами, вспоминала одна из эмигранток. Это было рабочее место Надежды Константиновны. На столике были разложены «орудия производства» для секретной переписки, известные под общим названием «химия»: бутылочки со всякого рода растворами, кисточки, клей. Она готовила сотни конвертов, в которых переправляла в Россию социал-демократическую литературу.

Жили скромно. Кое-какие деньги Елизавете Васильевне Крупской оставила ее покойная тетка. Иногда Ленину платили за лекции. Надежда Константиновна зарабатывала тем, что давала уроки или надписывала конверты для рассылки объявлений. В общем, хватало. Летом 1910 года Ленин, Крупская и ее мать отдыхали на берегу Бискайского залива (Франция). Оттуда Ленин ездил в Копенгаген на VIII конгресс Второго интернационала.

Григорий Евсеевич Зиновьев, будущий хозяин Ленинграда и председатель Исполкома Коминтерна, годы эмиграции провел вместе с Лениным и Крупской. Более близкого человека у них не было. В феврале 1911 года Ленин написал записку одному из виднейших немецких социал-демократов, Карлу Каутскому:

«Многоуважаемый товарищ по партии!

Настоящим очень рекомендую Вам моего друга, члена редакции “Рабочей газеты” (большевистского органа) и редакции Центрального органа товарища Зиновьева.

С наилучшими пожеланиями Ваш Н. Ленин (В. Ульянов)».

После Октябрьской революции Зиновьев наслаждался своим высоким положением, но в минуту откровенности признался художнику Анненкову, что скучает по Парижу.

«Осенью двадцать третьего года, — писал Анненков, — мне случилось ехать в Москву с Григорием Зиновьевым в его личном вагоне. Глаза Зиновьева были печальны, жесты — редкие и ленивые. Он мечтательно говорил о Париже, о лиловых вечерах, о весеннем цветении бульварных каштанов, о Латинском квартале, о библиотеке Святой Женевьевы, о шуме улиц, и опять — о каштанах весны».

Зиновьев говорил о тоске, овладевшей им при мысли, что Париж теперь для него недоступен. В Петербурге Зиновьев жил в гостинице «Астория», перед которой на площади — Исаакиевский собор, похожий на парижский Пантеон. Вспоминая о Париже, рассказывал, как Ленин по вечерам «бегал на перекресток» за последним выпуском вечерних газет, а ранним утром — в булочную за горячими подковками.

— Его супружница, — добавил Григорий Евсеевич, — предпочитала, между нами говоря, бриоши, но старик был немного скуповат…

Художника поразила фраза ленинского соратника:

— Революция, Интернационал — всё это, конечно, великие события. Но я разревусь, если они коснутся Парижа!

«Летом 1911 года провели мы все вместе в деревушке под Парижем, в Лонжюмо, где была устроена большевистская партийная школа, — вспоминала Злата Лилина. — Владимир Ильич работал шесть дней в неделю, не давая себе ни минуты отдыха. Но зато один день в неделю, но никогда не в воскресенье, когда, по его словам, проходу не было от гуляющих, отдыхал полностью. Мы тогда садились все четверо: Владимир Ильич, Надежда Константиновна, Зиновьев и я — на велосипеды и уезжали с 6 часов вечера до 10–11 часов вечера за город.

Условие, которое Владимир Ильич при этом ставил, — ни слова о политике. В первый раз, когда мы поехали, мне казалось странным, о чем же мы будем говорить, если нельзя говорить о политике. Оказалось, что с В. И. можно говорить о многом, не касаясь политики. В. И. был прекрасным велосипедистом. В дороге он внимательно следил за Надеждой Константиновной и мною и частенько брал нас на буксир за своим велосипедом».

Так что Ленин был в неплохой физической форме, прогулки и катание на велосипедах пошли ему на пользу.

Писатель Илья Григорьевич Эренбург когда-то без тени почтения описал свои впечатления от Ленина в эмиграции: «Юнцом наивным и восторженным прямо из Бутырской тюрьмы попал я в Париж. Утром приехал, а вечером сидел уж на собрании в маленьком кафе “Avenue d’Orléanes”. Приземистый лысый человек за кружкой пива, с лукавыми глазами на красном лице, похожий на добродушного бюргера, держал речь.

Сорок унылых эмигрантов, с печатью на лице нужды, безделья, скуки, слушали его, бережно потягивая гренадин. “Козни каприйцев”, легкомыслие “впередовцев” тож “отзовистов”, соглашательство “троцкистов” тож “правдовцев”, “уральские мандаты”, “цека, цека, ока” — вещал оратор, и вряд ли кто-либо, попавший на это собрание не из Бутырок, а просто из Москвы, понял бы сии речи…»

Эмигрантский мир сужает кругозор. Вести из России Владимир Ильич и Надежда Константиновна получали самые прискорбные. Царскому режиму удалось раздавить революцию. Провели закон о военно-полевых судах. Судили упрощенным порядком — без прокуроров, защитников и вызова свидетелей. Приговор выносился в течение сорока восьми часов и приводился в исполнение немедленно. Прошения о помиловании не рассматривались. Депутат Третьей думы Федор Измайлович Родичев окрестил виселицу столыпинским галстуком.

Председатель Совета министров Российской империи в 1906–1911 годах Петр Аркадьевич Столыпин ныне включен в почетный список выдающихся государственных мужей. К месту и не к месту цитируют его знаменитые слова: «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!» Из всего наследства Столыпина поминают лишь усердие его жандармов. Не без внутреннего одобрения пишут о том, как он железной рукой подавлял народное возмущение, организованные им военно-полевые суды, столыпинские вагоны (арестантские) и столыпинские галстуки.

На Столыпина сильно подействовала попытка покушения на его жизнь: в августе 1906 года террористы взорвали его дачу на Аптекарском острове в Санкт-Петербурге. Пострадало больше ста человек, ожидавших приема, была тяжело ранена его дочь.

Столыпин многим нравится твердостью, граничащей с жестокостью. Но ее не надо переоценивать. В царские времена в Государственную думу избиралось предостаточно оппозиционеров, в том числе радикально настроенных. Столыпину, главе правительства, приходилось убеждать депутатов в своей правоте. Это удавалось отнюдь не всегда. И Дума, и Государственный совет (что-то вроде нынешнего Совета Федерации) проваливали столыпинские законопроекты.

И заметим: его жесткая внутренняя политика принесла лишь временное успокоение. Военно-полевые суды породили возмущение и ненависть. А к чему привело изменение избирательного закона в попытке иметь удобный парламент — без смутьянов? Четвертая дума, избранная по столыпинскому закону, покончила с монархией в России.

Его историческая заслуга — не столыпинские галстуки, не ограничение права выбирать и быть избранным, а аграрная реформа в крестьянской стране. Накормить страну, считал он, сможет только сам крестьянин, если он получит землю в собственность и право эффективно ею распоряжаться.

Выпускник физико-математического факультета Санкт-Петербургского университета Петр Аркадьевич Столыпин сделал изрядную административную карьеру. Первая русская революция застала его на посту саратовского губернатора. Усердие и энергия губернатора обратили на себя внимание императора. В апреле 1906 года он вызвал Столыпина в столицу и назначил министром внутренних дел. А в июле распустил Первую Государственную думу и заодно сменил главу правительства — этот пост занял Столыпин.

Еще будучи саратовским губернатором, Столыпин предложил способ остановить революцию: «Благодарной почвой для пропаганды я считаю не столько малоземелье, сколько бедность народную: полуголодный, не имеющий сбережений, безграмотный крестьянин охотно слушал посулы агитаторов. Коренное разрешение вопроса заключается в создании класса мелких собственников — этой основной ячейки государства, — являющихся по природе своей органическими противниками всяких разрушительных теорий».

С чего он начал? Убедил императора подписать указ от 5 октября 1906 года, который дал крестьянину свободу распоряжаться собой и право беспрепятственно получать паспорт. Хочешь — оставайся в деревне, хочешь — ищи работу в городе. Указ запретил местным начальникам сажать крестьян под арест или штрафовать — только через суд. Столыпин не на словах — делом добивался создания правового государства. Советская власть заберет назад все права, данные тогда крестьянину, загонит в колхозы, запретит выдавать паспорта и будет сажать без суда…

Итак, сформулировал Столыпин, для успеха страны нужны личная свобода и экономическая независимость. Тогда тоже надо было догонять ушедших вперед европейцев. По количеству удобной земли на душу населения Россия превосходила Францию и Германию. Отставание же от европейских стран: в три с лишним раза в производстве на душу населения и пятикратное в урожайности — объяснялось не результатом дурных климатических условий или нехваткой земли. Мешали отсталая агротехника, низкий уровень производительности труда и главное — общинное землепользование.

«Община прирезала землю одним и отрезала у других — в соответствии с числом душ мужского пола, — отмечает профессор доктор исторических наук Нина Львовна Рогалина, автор трудов об аграрных реформах в России. — Община приспосабливала землю к семье, в то время как семья должна была приспосабливать землю к требованиям производства. Средний уровень урожайности общинных земель был на треть ниже частновладельческих…»

Общинное хозяйство не подталкивало к усердию, не стимулировало добиваться большего. Надо быть как все. Зачем стараться? Это емко сформулировал известный экономист-аграрник Лев Николаевич Литошенко: «Крестьянин не только был беден, но и не хотел быть богатым»…

Тогда столкнулись две точки зрения. Одна — крестьянину не хватает земли. Решение? Поделить земли, принадлежащие крупным землевладельцам, помещикам. Этот лозунг так или иначе поддерживали все крупные политические партии, надеясь привлечь на свою сторону крестьянское население.

Но простые подсчеты показывали, что «земли всем не хватит», отмечает профессор Рогалина. Даже если раздать все помещичьи земли, размер крестьянских наделов практически не увеличится. А если иметь в виду прирост населения, то эта прибавка и вовсе быстро сойдет на нет. Зато увеличение урожайности с сорока до шестидесяти пудов на десятину (по расчетам ученых-агрономов, весьма скромное) было бы равносильно расширению площади крестьянского землепользования в полтора раза!

Идея Столыпина: помочь крестьянину стать самостоятельным, то есть получить землю в частную собственность. Создать условия, которые помогут трудолюбивому и предприимчивому человеку преуспеть. Когда крестьянин превратится в реального хозяина своей земли, тогда он захочет и сможет проявить личную инициативу и добиться успеха.

— Правительство, — говорил Столыпин, — желает видеть крестьянина богатым, достаточным, а где достаток — там и просвещение, там и настоящая свобода. Для этого надо освободить крестьянина от кабалы отживающего общинного строя, дать ему власть над землей… Отсутствие у крестьянина своей земли подрывает его уважение ко всякой чужой собственности.

Идеи Петра Аркадьевича общество встретило в штыки.

Лев Николаевич Толстой решительно высказался против частной собственности на землю. «Земля есть достояние всех, и все люди имеют одинаковое право пользоваться ею», — писал он реформатору 23 октября 1907 года.

«Вы считаете злом то, что я считаю благом для России, — уверенно ответил великому писателю Столыпин. — Мне кажется, что отсутствие собственности на землю у крестьян и создает всё наше неустройство… Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обихаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своей землей. Оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нем врожденного чувства собственности ведет к бедности. А бедность, по мне, худшее из рабств…»

Цель Столыпина состояла в том, чтобы предоставить крестьянину свободу самому решать, чем ему заниматься, и наделить правами, которых его никто не лишит. Но ничего не давать даром! Не воспитывать иждивенчество. Глава правительства категорически возражал против идеи социалистов — отобрать землю у тех, кто ею владеет, и раздать бесплатно:

— Если признавать возможность отчуждения земли у того, у кого ее много, чтобы дать тому, у кого ее мало, надо знать, к чему это приведет… Никто не будет прилагать свой труд к земле, зная, что плоды его трудов могут быть через несколько лет отчуждены… Это приведет к такому социальному перевороту, к такому изменению всех социальных, правовых и гражданских отношений, какого еще не видела история.

Столыпин как в воду глядел! После революции большевики отменили все законы, забрали землю у крупных владельцев, и это стало началом полного беззакония. А в конце концов лишили права на землю самих крестьян, загнав их в колхозы, что именуют вторым крепостничеством.

Крестьянский банк выдавал ссуды на покупку земли под ее залог. Опасались, что землю скупят кулаки и спекулянты. Но за годы реформы землю через банк приобрел почти миллион крестьян. Землю приобретал тот, кто сам на ней работал.

Реформа дала толчок подъему сельского хозяйства.

«Урожайность хуторских и отрубных хозяйств была значительно выше, чем в среднем по России, — констатирует профессор Рогалина. — В 1913 году Ставрополье вышло на первое место по чистому сбору продовольственных хлебов на душу населения, обогнав Кубань, имевшую лучшие природные условия, но не затронутую реформой… Распахать бескрайние степи, основать села и хутора, вывести замечательные сорта пшеницы и породы скота могли только самые сильные, предприимчивые и трудолюбивые крестьяне, которые получили землю благодаря Столыпинской реформе».

Успешно началась программа переселения за Уральский хребет, где пустовали огромные территории.

«За годы реформы в Сибирь и на Дальний Восток переселились от трех до четырех миллионов человек, — отмечает профессор Рогалина. — Темпы роста посевных площадей в Сибири были в пять раз, а в Западной Сибири в восемь раз выше, чем в Европейской России. Сибирь превратилась в важнейший земледельческий район страны и давала больше хлеба, чем Украина и Северный Кавказ».

Пятнадцатого марта 1910 года на заседании Государственного совета Петр Столыпин рассказал о достижениях первых трех лет реформы.

— При такой же успешной работе, — с надеждой говорил председатель Совета министров, — еще шесть-семь таких трехлетних периодов, и общины в России почти уже не будет…

Но этого исторического времени России не было дано.

Судьба Российской империи решилась в городском театре Киева. Давали оперу Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане». Парадный спектакль, который играли специально для прибывшего в город императора, начался поздно вечером.

«В Киевском военном округе назначены были в 1911 году большие маневры, на которых государь пожелал присутствовать, — вспоминал военный министр Владимир Александрович Сухомлинов, — а вместе с тем быть и на открытии памятника императору Александру II. Маневры происходили вблизи Киева, мы ежедневно выезжали туда на автомобилях. Государь пребывал в отличном расположении духа. Погода была прекрасная, ход маневров успешный…»

В четыре часа дня император и его многочисленная свита поехали еще и на ипподром. Скачки закончились только в восемь вечера. А к девяти стали съезжаться в театр. Автомобиль председателя Совета министров Петра Аркадьевича Столыпина остановился у бокового подъезда. Вместе с ним приехал его заместитель в правительстве министр финансов Владимир Николаевич Коковцов.

«На мой вопрос, — вспоминал Коковцов, — почему Столыпин предпочитает закрытый автомобиль открытому — в такую чудную погоду, он сказал, что его пугают готовящимся покушением на него, чему он не верит, но должен подчиниться этому требованию…»

Кто мог в ту минуту предположить, что из театра Коковцов уйдет новым главой правительства России. А Столыпина, тяжело раненного и потерявшего сознание, вынесут на руках. И жить ему останется всего несколько дней…

Страх перед революционерами-террористами был тогда всеобщим. И киевский губернатор Алексей Федорович Гирс вздохнул с облегчением, когда все гости уже собрались в театре. «За театр можно быть спокойным, — думал он, — публика, которую предложено было допустить туда, была строго профильтрована».

Полицейские предварительно осмотрели зрительный зал и все помещения театра. Вскрыли пол и даже проверили хрустальную люстру на прочность — не попытаются ли террористы обрушить ее на высокопоставленных зрителей…

Во втором антракте, как только занавес опустился и царская ложа опустела, министр финансов подошел к Столыпину. Глава правительства стоял, опершись на балюстраду оркестра. Коковцов объяснил, что прямо из театра едет на вокзал и желал бы проститься.

— Я от души завидую вам, что вы уезжаете, — признался Петр Аркадьевич, — мне здесь очень тяжело ничего не делать и чувствовать себя целый день каким-то издерганным, разбитым…

Коковцов ушел, оставив Столыпина беседовать с министром императорского двора бароном Владимиром Борисовичем Фредериксом и военным министром Сухомлиновым.

Зал опустел, публика хлынула в фойе. Вместе с остальными зрителями вышел и адъютант председателя Совета министров капитан Есаулов, который должен был его охранять. В его обязанность входило ни на минуту не оставлять Столыпина одного. Но в антракте капитан преспокойно ушел. Что может случиться? В театре — 15 жандармских офицеров и 92 агента дворцовой охраны и Киевского охранного отделения!

«Когда мы разговаривали, — вспоминал Сухомлинов, — государя уже не было в генерал-губернаторской ложе, он ушел курить. В тот момент, когда я повернулся к кулисам, мне послышалось, точно кто-то ударил в ладоши…»

«Раздались два глухих выстрела, точно от хлопушки, — рассказывал Коковцов. — Я сразу не сообразил, в чем дело…»

«Мы услышали крики и треск, — вспоминал начальник Киевского охранного отделения подполковник Николай Николаевич Кулябко. — Первое впечатление, что рухнул театр от перегрузки. Под этим впечатлением я бросился в зрительный зал».

Быстрее Кулябко в зал вбежал заведующий агентурой дворцовой охраны жандармский полковник Александр Иванович Спиридович. Он прямо по стульям добрался до царской ложи и выхватил саблю из ножен.

Только генерал-лейтенант Павел Григорьевич Курлов, командир корпуса жандармов и заместитель Столыпина по Министерству внутренних дел, сразу понял, что это за звук: «Раздался выстрел из браунинга, столь характерный по своему звуку. Я бросился в зал, встретив у прохода какого-то офицера, который выбежал с обнаженной шашкой, крича, что убили Столыпина. Проникнуть в зал не мог, так как в проходе публика избивала какого-то человека. Издали я видел опускавшегося на кресло Столыпина и стоявшего около царской ложи с обнаженной саблей полковника Спиридовича».

«Петр Аркадьевич как будто не сразу понял, что случилось, — вспоминал киевский губернатор Гирс. — Он наклонил голову и посмотрел на свой белый сюртук, который с правой стороны под грудной клеткой уже заливался кровью. Медленными и уверенными движениями он положил на барьер фуражку и перчатки, расстегнул сюртук и, увидя жилет, густо пропитанный кровью, махнул рукой, как будто желая сказать: “Все кончено!”».

Петр Аркадьевич сделал несколько шагов.

— Я ранен, — сказал он.

Он стал бледнеть и опустился в кресло.

«Раздались крики о помощи, — вспоминал Коковцов. — Я побежал к Столыпину. Все окружающие помогли ему сесть. Поднялась страшная суматоха. Столыпина понесли на кресле к проходу…»

Генерал Курлов приказал командиру эскадрона жандармов очистить проезд от публики и выделить взвод, чтобы сопровождать карету скорой медицинской помощи, вызванную для Столыпина. Когда главу правительства укладывали в карету, он уже впал в беспамятство.

«Зал моментально заполнился публикой, — вспоминал Коковцов. — Государь и вся царская семья появились в ложе. Взвился занавес, раздались звуки гимна, исполненного всею театральною труппою. Громовым “ура!” встретила растерявшаяся публика конец гимна. Государь, бледный и взволнованный, стоял один у самого края ложи и кланялся публике. Затем быстро начался разъезд. Я узнал, что царская семья выехала благополучно, Столыпин отвезен в клинику доктора Маковского, а преступник задержан и подвергается уже допросу в одном из нижних помещений театра».

Возле клиники Маковского собралась огромная толпа. Приехал министр финансов Коковцов. Как заместитель Столыпина, он автоматически вступил в права председателя Совета министров. Приказал губернатору удалить из лечебницы публику, поставить полицейскую охрану снаружи и внутри.

«Врачи были в сборе, — вспоминал Коковцов, — тотчас приступили к осмотру раненого и заявили, что пуля нащупывается близко к поверхности и к вынутию ее будет приступлено не позже следующего утра. Столыпин был в полном сознании, видимо, сильно страдал, но удерживал стоны и казался бодрым…»

На следующий день было назначено молебствие в Михайловском соборе об исцелении Петра Аркадьевича. Никто из царской семьи не приехал, и даже из ближайшей свиты государя никто не явился. Столыпин был ранен в руку и в грудь. Ранение в руку оказалось легким. А вторая пуля попала в печень. Операция не помогла. Вечером 18 сентября 1911 года — по новому стилю — сознание покинуло его и он скончался.

После смерти Петра Аркадьевича аграрная реформа еще продолжалась. Заявления о выходе из общины к 1915 году подали более шести миллионов крестьянских дворов — это две трети общинных хозяйств. Не хватало землемеров, чтобы всё оформить! Столыпинскую реформу один японский ученый назвал «русской агротехнологической революцией». Ее остановила Первая мировая война.

«Если бы Столыпин был жив, — считал начальник Петербургского охранного отделения генерал Александр Васильевич Герасимов, — если бы он стоял по-прежнему у кормила правительственной власти, то войны бы не допустил. Он всегда расценивал войну как величайшее несчастье из всех, какие только могут постигнуть Россию. Он считал, что Россия начинает внутренне укрепляться, что только теперь, после проведения земельной реформы, складывается тот класс, который способен стать прочной опорой порядка. Еще 10–15 лет, говорил он, и нам будут не страшны все революции…»

Герасимов приводил в пример решительные действия главы правительства, когда в октябре 1908 года Австро-Венгерская империя аннексировала Боснию и Герцеговину. В Санкт-Петербурге и либералы, и консерваторы требовали выступить «на защиту братьев-славян» и объявить войну Австрии.

После поездки в Царское Село Столыпин сказал генералу Герасимову:

— Сегодня мне удалось спасти Россию от гибели. Царь сообщил мне о своем решении дать согласие на мобилизацию трех военных округов против Австрии. С большим трудом убедил его величество, что этот шаг неизбежно повлечет за собой войну с Германией и что эта война грозит самому существованию и династии, и империи…

Тогда война была предотвращена. В 1914 году Столыпина уже не было… Добил реформу и перечеркнул все успешные начинания Столыпина 1917 год, революция.

В советские времена принято было считать дореволюционную Россию безнадежно отсталым государством, которое Ленин вывел на столбовую дорогу развития. Современные исследования опровергают эти заблуждения. Историки и экономисты смотрят на старую Россию иным, более трезвым взглядом. Российская экономика была на подъеме и располагала большим потенциалом развития.

Двенадцатого июля 1914 года Совет съездов представителей промышленности и торговли представил правительству анализ состояния отечественной экономики: «В сельском хозяйстве, в самой системе землепользования начался громадный переворот… В промышленности начался сильный подъем… Условием экономического успеха должно стать предоставление широкого поприща личной инициативе и отсутствие ограничений, тормозящих частные начинания в области торговли и промышленности».

«Россия накануне Первой мировой войны была одной из основных экономических держав, — пишет известный американский ученый Пол Грегори, изучающий экономическую историю нашей страны. — Она стояла на четвертом месте среди пяти крупнейших промышленно развитых стран. Российская империя выпускала почти такой же объем промышленной продукции, как и Австро-Венгрия, и была крупнейшим производителем сельскохозяйственных товаров в Европе»

Темпы экономических и социальных перемен в дореволюционной России сравнимы с европейскими, хотя отставали от американских. Рост национального дохода — как в Германии и Швеции. Очень успешно развивалось сельское хозяйство — можно говорить о настоящем буме. Сегодня как никогда ясно, что было потеряно в результате революции, Гражданской войны, ленинских экспериментов. Как выразился один публицист, «Столыпин готовил для русских крестьян экономическую будущность американских фермеров, а злая мачеха-история принесла им колхозное рабство».

До революции наша страна была крупнейшим экспортером зерновых. При большевиках страна с трудом будет кормить собственное население, а затем начнет и закупать зерно за границей. Решение заменить рыночную экономику планово-административной оказалось губительным.

Старая Россия при условии проведения таких же модернизационных проектов, какие затеял Столыпин, добилась бы неизмеримо большего. И сколько десятков миллионов людей остались бы живы! Население страны в 1900 году составило 128 миллионов человек, в 1908-м — 160 миллионов. По прогнозам, в 1920 году в России должно было жить 200 миллионов.

Все долгосрочные цели развития России могли быть достигнуты на путях развития стабильной рыночной экономики. Если даже очень осторожно экстраполировать показатели дореволюционного экономического роста в гипотетическое будущее, то очевидно, что Россию отделяло всего лишь несколько десятилетий от превращения в процветающую во всех отношениях экономику…

Если бы аграрную реформу довели до конца, крестьянство превратилось бы в хозяев своей земли и вторую революцию просто некому было бы поддержать. Но… не сбылось.

ДРУГ И ТОВАРИЩ — ПРОВОКАТОР

Тридцатого апреля 1906 года Крупская прибыла в Стокгольм на IV объединительный съезд партии. Ее мандат не приняли, и она присутствовала с совещательным голосом. Это был съезд компромиссов между большевиками и меньшевиками, что Ленина не устроило.

Он обосновался на даче в соседней Финляндии, в Куоккале. Финляндия пользовалась определенной автономией, и царской полиции там не очень боялись. Крупская ездила в Петербург за новостями. Уставала. На Новый год даже не поехала к Ленину. Встретила Новый год одна. А он веселился в Куоккале.

На V съезд партии в Лондон (30 апреля — 19 мая 1907 года) Надежда Константиновна не поехала. Объяснила это тем, что не на кого оставить секретарскую работу. Год они прожили в Финляндии. А в декабре, видя, как царская полиция вылавливает подпольщиков, решили вернуться в безопасную Швейцарию. 25 декабря 1907 года прибыли в Женеву. Настроение было крайне плохое. Перспектив никаких. Ленин признался Крупской:

— У меня такое чувство, точно в гроб ложиться сюда приехал.

Первая эмиграция продолжалась почти пять лет, вторая — почти десять.

В феврале 1908 года стали выпускать газету «Пролетарий». Крупская вернулась к своим всегдашним обязанностям. В декабре они перевели газету в Париж и сами туда переехали. Развлечение — поездки на велосипедах. В местечке Лонжюмо под Парижем устроили трехмесячную школу для партийного актива. Крупская учила большевиков методам шифрованной переписки. Это искусство давалось непросто.

В сентябре 1911 года Крупской писал из России член организационной комиссии по подготовке VI (Пражской) партийной конференции Исаак Израилевич Шварц, рабочий-литейщик из Николаева:

«Дорогая Надежда Константиновна!

Письмо я получил. Шифр же не разобрал, удалось точно одно число 15, а все остальные не разобрал. Догадываюсь, что в Питер надо было к этому числу. Явку же, повторяю, не разобрал. Буду стараться, может, получится».

Общение с местными организациями большевиков требовало настойчивости и терпения. В октябре 1911 года Крупская обратилась к екатеринбургским социал-демократам: «Ужасно досадно, что мое письмо к вам пропало. Екатеринбургской резолюции мы так и не получили. По какому адресу вы его выслали? Вышлите еще раз по тому адресу, по которому прислали последнее письмо».

Царская полиция установила источник подрывной литературы, проникавшей в Россию. В циркуляре Департамента полиции от 9 февраля 1912 года напротив фамилии Крупская значилось: «Арестовать». Ее заслуги перед революционным движением отмечала не только полиция, но и товарищи. После VI (Пражской) Всероссийской конференции РСДРП (январь 1912) Крупская стала исполнять обязанности секретаря Заграничного бюро ЦК.

Девятого июня 1912 года Ленин и Крупская переехали в польский Краков (тогда город входил в состав Австро-Венгерской империи), оттуда Россия казалась ближе. Сначала жили в отеле «Виктория», потом сняли квартиру. Крупская всё так же вела переписку с товарищами по партии. С присущей ей аккуратностью посылала им нужные книги и журналы. Часто, как она выражалась, «писала химией» — если что-то хотели удержать в тайне.

К революционной работе она привлекла и мать. В августе 1912 года Ленин делегировал одного из социал-демократов по кличке Кацап (Андрея Александровича Полякова) в Вену на конференцию организаций РСДРП. К письму Елизавета Васильевна Крупская от себя приписала:

«Уважаемый товарищ Кацап!

В настоящем письме есть сообщение для Вас химией. Нагрейте это письмо осторожно под лампой.

С социал-демократическим приветом».

В Краков перебрались и Зиновьев с Лилиной. Вначале поселились с Лениным и Крупской в одной квартире. По две комнаты на семью и общая кухня.

«Владимир Ильич вставал обыкновенно часов в девять утра и занимался до получения почты, — описывала распорядок дня Злата Лилина. — Почта приходила в полдень. К чтению почты собирались мы все вместе. Здесь обсуждались все дела, связанные с известиями из России, распределялись статьи для очередного номера “Правды”, и затем мы обедали (обед неизменно состоял из супа и рубленых котлет) и расходились по комнатам. Владимир Ильич отдыхал и занимался, не выходя из своей комнаты, до девяти часов вечера. В девять часов В. И. самолично собирал для отсылки в Россию статьи. Он всегда был готов первым и сам относил почту на вокзал. В. И. просматривал все статьи, отправлявшиеся из Кракова в “Правду”.

Летом, два лета подряд, жили мы под Краковом, в деревне Поронино. Туда выезжали в мае и возвращались в сентябре. И там у Лениных — неизменных две комнатки и кухня в крестьянской избе. И там неутомимая, усидчивая работа в течение семи дней в неделю. Прогулкою служило хождение на почту и к нам — мы жили около почты. Иногда — более продолжительная прогулка в лес, по грибы, очень редко — всего раза два в лето — в горы. Зимой В. И. успевал раза два-три в неделю ходить на каток.

Владимир Ильич был неутомим. Он мог просиживать часы и дни, не отрываясь от работы. Чего не выносил — это шума. Когда Ленин работал, кругом царила абсолютная тишина. Мы все знали эту особенность Ильича и всячески оберегали его покой».

Григорий Иванович Петровский, который после революции станет одним из руководителей Советской Украины, вспоминал Краковское совещание членов ЦК и депутатов-большевиков IV Государственной думы: «Надежда Константиновна в ходе дискуссии по разным вопросам не соглашалась с мнением Владимира Ильича. Возражать Владимиру Ильичу было очень трудно. Но Надежда Константиновна подмечала “погрешности” в его речи. Когда Надежда Константиновна выступала со своими замечаниями, Владимир Ильич посмеивался и затылок почесывал. Весь его вид говорил, что и ему иногда попадает».

В Кракове большевики в складчину встретили Новый, 1913 год. Собрались в кафе, выпили, закусили, спели любимые русские песни. Захотели потанцевать. Петровский отплясывал с Надеждой Константиновной вальс и польку.

«В те времена еще безоговорочно соблюдалось право на политическое убежище, — с грустной иронией писала уже после революции вынужденная бежать от большевиков княжна Зинаида Алексеевна Шаховская. — Ни Франция, ни Англия, ни Швейцария не думали о выдаче или хотя бы о высылке врагов царского режима. Охранка и не помышляла о политических похищениях, вошедших в обычай при Советах. Те, кто занят за рубежом организацией государственного переворота в России, — совершенно спокойно курсируют через границы и смеются над жандармами. Тирания царизма в свете всех прочих, более поздних тираний выглядит вполне безобидной».

Сохранился короткий обмен мнениями на обороте одной листовки, оказавшейся в руках у Ленина в ноябре 1916 года. Он черкнул записку жене: «Мы попали на собрание Социалистического общества трезвенников, где кроме других вопросов будет дискуссия». Крупской присутствующие не понравились: «Тут ископаемая публика. Предлагаю сбежать в заднюю дверь, надо иметь гражданское мужество выбраться как-нибудь из этой грязной истории».

Ленин был не прочь остаться: «Возможно, дискуссия уже была? Итак, не хочешь ждать?» Крупская настояла на своем: «Не хочу!»

Побывавшая в это время у них в гостях подруга Надежды Константиновны рассказывала, что вид «у Владимира Ильича был плохой, его мучили головные боли и бессонница». Очень сильно на него подействовала история с Романом Малиновским, чье имя гремело в большевистской среде. Выяснилось, что Малиновский, член ЦК и руководитель фракции большевиков в Государственной думе, по совместительству — агент охранного отделения полиции.

Роман Вацлавович Малиновский родился в обедневшей дворянской семье. Жизнь у него была трудная. Когда царская власть разрешила профсоюзы, организаторская жилка сделала его, работавшего тогда токарем, секретарем крупнейшего в России союза металлистов. В 1910 году его арестовали в Москве за попытку создать нелегальную типографию. И умело завербовали.

Заподозрила Малиновского секретарь думской фракции большевиков Елена Федоровна Розмирович. Когда ее арестовали, выяснилось, что жандармы знают о ней очень много. Поразмыслив, она пришла к выводу, что некоторые факты были известны только Малиновскому. Роману Вацлавовичу не доверял и первый муж Розмирович — социал-демократ Александр Антонович Трояновский, будущий дипломат, полпред в Японии и Соединенных Штатах (и отец не менее известного дипломата Олега Трояновского).

Розмирович назвала Малиновского провокатором. Ленин категорически отверг любые подозрения в адрес Романа Вацлавовича, которым очень дорожил. Розмирович и Трояновского он, напротив, невысоко ставил. Ленин решил, что между Еленой Розмирович и Романом Малиновским произошло нечто личное, а Трояновский просто ревнует жену.

В провокаторство Малиновского не верили почти все видные большевики. Михаил Иванович Калинин вообще в те годы склонен был считать провокатором самого Ленина, а Малиновскому, напротив, доверял.

Роман Вацлавович неуклонно проводил ленинскую линию. В ноябре 1913 года депутаты-большевики вышли из состава объединенной фракции социал-демократов, образовали собственную — «Российская социал-демократическая рабочая фракция». Ее возглавил Малиновский. И наотрез отказывался от объединения с меньшевиками.

А в мае 1914 года Малиновский внезапно для всех подал заявление об уходе из Думы. Потом стало известно, что этого потребовал новый товарищ (заместитель) министра внутренних дел Владимир Федорович Джунковский. Во-первых, он опасался скандала, который мог бы разразиться в случае разоблачения депутата-агента. Во-вторых, считал, что Малиновский, произнося в Думе крамольные речи, приносит больше пользы большевикам, чем полиции.

Роман Вацлавович получил годовой оклад и уехал за границу. Ленин был ошеломлен и разочарован. Назвал уход Малиновского «политическим самоубийством» и был склонен побыстрее забыть об этом деле. Но эмиграция шумела. Пришлось Ленину в 1914 году провести партийное расследование.

Прямых улик против Малиновского не нашлось. Осуждать товарища на основе слухов не хотелось. Ленин до последнего не верил в его сотрудничество с полицией. Возможно, вступившись за бывшего депутата и члена ЦК, Владимир Ильич косвенно защищал себя и партию от скандала.

Григорий Евсеевич Зиновьев, на даче которого шло расследование, вспоминал: «В яркой, сильной, местами просто потрясающей форме (и казалось, абсолютно искренней) Малиновский нарисовал нам картину своей жизни… Он жертва, он несчастен, над ним тяготеет трагическое прошлое. Отсюда и невозможность нести то бремя политической ответственности, которое пало на него… Мы поверили. Может быть, он чего-нибудь недоговаривает, но ходит около правды, — примерно так формулировал впечатление Ильич».

Началась война, и Малиновского призвали в армию. Когда появилось сообщение, что он убит в бою, Ленин и Зиновьев написали вполне благожелательный некролог. Оказалось, рановато похоронили. Унтер-офицер Малиновский был ранен, попал в плен. Ленин и Зиновьев с ним переписывались, посылали ему в лагерь посылки.

Один из русских эмигрантов вспоминал, как в начале 1915 года в Берне встретил Крупскую. Короткий разговор касался сбора книг среди русской колонии для отправки их в лагеря военнопленных. Надежда Константиновна сообщила, что Владимир Ильич получил письмо от Малиновского, который находился в лагере интернированных в Германии, и что их надо поддержать.

Эмигранты образовали Бернскую комиссию интеллектуальной помощи военнопленным при Комитете заграничных организаций РСДРП. Надежда Константиновна переписывалась с пленными, с характерной для нее пунктуальностью вела учет всей работы с ними. Время от времени сообщала членам комиссии адрес очередного лагеря, куда следовало направлять книги. Приняла участие в подготовке журнала «В плену».

В ноябре 1916 года Ленин писал Малиновскому: «Мы живем теперь опять в Цюрихе; здесь лучше библиотеки. А Надюша к тому же получила здесь небольшой приработок, в котором мы очень нуждались. Надя всё прихварывает от своей базедовой болезни».

А после Февральской революции Чрезвычайная следственная комиссия, назначенная Временным правительством, обнаружила в полицейских архивах документы, подтверждавшие, что Малиновский был полицейским агентом по кличке «Портной». Он раскрыл полиции все партийные секреты, в которые его посвящали, за что получал фантастически большие по дореволюционным временам деньги.

Публикация этих документов летом 1917 года потрясла Ленина и Крупскую. После возвращения в Россию Надежде Константиновне, как и другим видным большевикам, пришлось дать показания Чрезвычайной следственной комиссии относительно Малиновского.

После подписания мира с немцами, в октябре 1918 года, Роман Малиновский вместе с другими освобожденными военнопленными вернулся в Россию. Он, возможно, полагал, что старые товарищи его простят и даже выдвинут на руководящую работу — ведь он большевик со стажем, состоял членом ЦК. Надеялся оправдаться столь же легко, как и в 1914 году.

Малиновский ошибся. Когда подтвердилось, что он всё-таки был провокатором, возмущенный Ленин сказал Зиновьеву:

— Экий негодяй! Надул-таки нас. Предатель! Расстрелять его мало!

Дело поручили революционному трибуналу ВЦИК, заседавшему в Кремле. Следственную комиссию возглавила Елена Федоровна Розмирович, теперь уже жена члена коллегии Наркомата юстиции и председателя ревтрибунала Николая Владимировича Крыленко. Так что процесс был почти что семейным делом. Особенно если учесть, что большевик Крыленко когда-то писал депутату Думы Малиновскому речи.

Судебное заседание началось 5 ноября 1918 года. Крыленко не очень глубоко вник в дело и особенно в движущие мотивы обвиняемого. Но исход был известен заранее. Тем более что Ленин свое отношение к обвиняемому уже выразил. Малиновского приговорили к смертной казни и расстреляли.

Со временем Розмирович и Крыленко расстались. Вероятно, это ее и спасло. Николая Крыленко Сталин расстрелял. А Елена Федоровна работала директором Государственной библиотеки им. Ленина и благополучно пережила эпоху репрессий.

МИРОВАЯ ВОЙНА

«Хотя давно уже пахло войной, — вспоминала Крупская, — но когда война была объявлена, это как-то ошарашило всех». Для них с Лениным это означало конец размеренной жизни в Европе.

Как раз в 1914 году Крупская вместе с другими известными большевичками, Инессой Федоровной Арманд и Людмилой Николаевной Сталь, начали выпускать партийный журнал для женщин — «Работница». Надежда Константиновна писала в передовой статье: «Журнал будет стремиться разъяснять малосознательным работницам их интересы, указывать на общность их интересов с интересами всего рабочего класса».

И в один день все рухнуло!

Двадцать восьмого июня 1914 года в эрцгерцога Франца Фердинанда, племянника императора Австро-Венгрии и наследника престола, в Сараево стрелял девятнадцатилетний боснийский серб Гаврило Принцип. После этого развитие событий стремительно привело Европу к глобальному международному вооруженному конфликту, изменившему всё мироустройство. 1 августа войну России объявила Германия, а 6 августа Австро-Венгрия. Не видя возможности избежать кровопролития, Николай II сказал министру иностранных дел Сергею Дмитриевичу Сазонову:

— Это значит обречь на смерть сотни тысяч русских людей. Как не остановиться перед таким решением?

Император колебался.

— Я сидел против него, — вспоминал министр, — внимательно следя за выражением его бледного лица, на котором я мог читать ужасную внутреннюю борьбу, которая происходила в нем в эти минуты. Наконец, государь, как бы с трудом выговаривая слова, сказал мне: «Вы правы. Нам ничего другого не остается делать, как ожидать нападения. Передайте начальнику Генерального штаба мое приказание о мобилизации».

В Зимнем дворце император Николай II обратился к депутатам Государственной думы и членам Государственного совета. Устроил прием в честь офицеров Петербургского гарнизона. После молебна дал клятву не заключать мира до тех пор, пока хоть один вражеский солдат остается на земле России. Указом от 31 августа 1914 года Петербург переименован в Петроград — на русский манер.

После объявления войны Владимира Ильича арестовала австро-венгерская полиция. Подданные враждебных государств считались нежелательными иностранцами. Они подлежали интернированию или высылке.

Заведующий заграничной агентурой в Париже статский советник Александр Александрович Красильников 29 августа 1914 года поспешил доложить в Департамент полиции об аресте Ленина и других большевиков австрийскими властями: «На ходатайство об освобождении заключенных был дан ответ, что они могут быть освобождены, но при условии внесения за каждое содержащееся в тюрьме лицо по три кроны в день за всё время содержания их под стражей и проездную стоимость за перевозку их в Швейцарию.

На удовлетворение указанных требований необходимо не менее 3–4 тысяч франков, о чем Ленину удалось каким-то образом довести до сведения партийных лиц, живущих в Париже, но попытки добыть требуемую сумму в данное время, когда деньги так трудно добываются, не увенчались успехом».

Ленина держали в Новом Тарге, а заграничная агентура считала, что он в Кракове. Заместитель министра внутренних дел Джунковский обратился к командующему Юго-Западным фронтом генералу Алексееву с просьбой после взятия города арестовать Ленина и «препроводить в распоряжение Петроградского градоначальника».

Если бы Владимир Ильич попал тогда в руки жандармов, то всю войну провел бы не в комфортной загранице, а за решеткой. Конечно, после Февральской революции ему бы не пришлось возвращаться на родину с помощью немецких властей, что повредило его репутации… Но несколько лет в тюрьме могли бы самым бедственным образом сказаться на состоянии его здоровья.

Спасая мужа, Крупская била во все колокола. За Ленина вступились австрийские социал-демократы. Депутат парламента Виктор Адлер уверил министра иностранных дел, что Ленин — злейший враг русского правительства.

Владимира Ильича отпустили. Но оставаться в воюющей стране не представлялось возможным. В середине августа Ленин и Крупская перебрались в соседнюю Швейцарию, оставшуюся нейтральной.

Самым неприятным для них сюрпризом было то, что когда началась война, ей решительно все радовались. Солидарность пролетариата, в которую они верили, оказалась мифом. В Германии, где было так развито рабочее движение, ни одна сколько-нибудь влиятельная сила не возразила против начала мировой войны. Даже влиятельная партия немецких социал-демократов, считавшихся противниками военных конфликтов.

Ленин и Крупская с изумлением и возмущением читали произнесенную 4 августа 1914 года в рейхстаге речь депутата Гуго Гаазе от социал-демократической фракции.

— Империалистическая политика, — говорил он, — привела к роковым для Европы последствиям. Ответственность падает на тех, кто проводил эту политику. Нашей вины здесь нет. Мы стоим перед неумолимым фактом войны. Нам грозят ужасы вражеского нашествия. В случае победы русского деспотизма, запятнавшего себя кровью лучших сынов своей страны, наш свободный народ может потерять многое, если не всё. Мы должны подкрепить делами наши слова о том, что в минуту опасности мы не бросим нашу родину на произвол судьбы. При этом наши действия не противоречат принципам Интернационала, всегда признававшего право каждого народа на национальную независимость и на самозащиту. Мы надеемся, что жестокие страдания военного времени вызовут у миллионов людей отвращение к войне и они проникнутся идеями социализма и мира. Руководствуясь этими принципами, мы голосуем за военные кредиты…

К общим проблемам добавились семейные. Теща Ленина умерла в начале 1915 года, когда они жили в Берне. Русские эмигранты обратили внимание: Надежда Константиновна выглядела в те месяцы усталой, бледной, озабоченной. Она тяжело переживала смерть матери. Елизавета Васильевна всю жизнь посвятила дочери. После смерти матери у Надежды Константиновны обострилась базедова болезнь, и они с Владимиром Ильичом решили отправиться в горы.

Прах Елизаветы Васильевны сожгли в крематории, Ленин и Крупская захоронили урну на бернском кладбище. В 1969 году советское правительство организовало перенос урны в Ленинград, чтобы Елизавета Васильевна упокоилась рядом с могилой ее мужа — Константином Игнатьевичем Крупским.

«Владимир Ильич, — вспоминала Лилина, — был всегда необычайно внимателен к “бабушке” — матери Надежды Константиновны, и в особенности к самой Надежде Константиновне; когда она заболела, Владимир Ильич сам топил печку, помогал бабушке по хозяйству и старался, насколько возможно, избавить жену от забот и хлопот по дому».

Когда Елизавета Васильевна умерла, они стали обедать не дома, а в столовой. А Ленин-то с юности страдал желудком. В принципе болел он в молодости не так уж часто. В Самаре в 1892 году заразился брюшным тифом, но всё обошлось. На следующий год подхватил малярию — и тоже без последствий. Юность вождя прошла в благополучных условиях. Мать и сестры о нем заботились. Он ничем не был перегружен, лето проводил на природе. А вот в Петербурге, где жил один, «заработал» катар желудка.

«Он не любил нарушения правильного образа жизни, — свидетельствует его сестра Мария Ильинична, — и в дальнейшем, особенно в заграничный период его жизни, распорядок во времени питания был введен самый строгий. Обедать и ужинать садились в точно назначенный час, не допуская в этом никакой оттяжки».

Усаживаясь за стол, Владимир Ильич озабоченно спрашивал:

— Мне можно это есть?

Хотя в еде был неприхотлив. Уже после революции Крупская как-то похвасталась своему секретарю в Наркомате просвещения Вере Соломоновне Дридзо, что способна приготовить 12 сортов яичницы. Та очень заинтересовалась. Оказалось, что это одна и та же яичница, только с разными добавками — луком, помидорами и так далее…

После смерти тещи Владимир Ильич и Надежда Константиновна почувствовали себя совершенно неустроенными. Ели вегетарианский суп из готовых кубиков «Магги», которые существовали уже и тогда, котлеты или жареное мясо с овощами. Теперь им отчаянно не хватало денег.

Встревоженный Зиновьев обратился к Крупской:

«Милая Надежда Константиновна!

Необходимо во что бы то ни стало что-нибудь предпринять, чтобы Вы с Ильичом устроились получше. Оба Вы хвораете и оба нисколько не думаете о себе. Устроились Вы ужасно плохо, плохо питаетесь. Пока была жива бабушка (мать Крупской. — Л. М.), Вы устраивались лучше ради нее. Но с тех пор, как она умерла, всё пошло невозможным образом… Нечего чрезмерно скромничать: мы хорошо знаем, что Вы с Ильичом — самое драгоценное из нашего “партийного имущества”. Проклятая война, ведь когда-нибудь кончится, работы будет столько, сколько никогда не было — берегите силы».

В Берне, а затем в Цюрихе они жили уже не в двух, а в одной комнате и обходились без кухни. Мать Владимира Ильича, Мария Александровна, умерла годом позже, 12 июля 1916 года. Проводить ее в последний путь эмигрант Ленин не мог.

Вести из России приходили нерадостные. Социал-демократы или находились в неволе, или отошли от революционной деятельности. Оставшиеся верными своей цели вели бесконечные споры друг с другом. 27 февраля 1915 года Иосиф Виссарионович Сталин писал Ленину, Зиновьеву и Крупской из Туруханского края, где отбывал ссылку. Стиль — развязный, от которого впоследствии он откажется, но презрительное отношение к оппонентам сохранится навсегда:

«Мой привет Вам, дорогой Ильич, горячий-горячий привет! Привет Зиновьеву, привет Надежде Константиновне! Как живете, как здоровье? Я живу, как раньше, хлеб жую, доживаю половину срока. Скучновато, да ничего не поделаешь. А как Ваши дела-делишки? У Вас-то, должно быть, веселее…

Читал я недавно статьи Кропоткина — старый дурак, совсем из ума выжил. Читал также статейку Плеханова в “Речи” — старая неисправимая болтунья-баба. Эхма… А ликвидаторы с их депутатами-агентами вольно-экономического общества? Бить их некому, черт меня дери! Неужели так и останутся они безнаказанными?! Обрадуйте нас и сообщите, что в скором времени появится орган, где их будут хлестать по роже, да порядком, да без устали».

Не раз, наверное, Сталин с раздражением размышлял о том, что, пока он томится в туруханской ссылке, Ленин с Крупской, да и остальные большевики-эмигранты прохлаждаются за границей — в комфорте и уюте. Настанет время, когда генеральный секретарь презрительно скажет, что его оппоненты, побывавшие в эмиграции, «на самом деле партии не знали, от партии стояли далеко и очень напоминали людей, которых следовало бы назвать чужестранцами в партии».

В марте 1915 года Крупская участвовала в Берне в Международной женской социалистической конференции. С лета 1915 года она — секретарь Центральных эмигрантских касс Швейцарии. Помогала революционерам, оставшимся на чужбине без копейки. Подготовила брошюру «Народное образование и демократия». Владимир Ильич отослал рукопись Максиму Горькому, попросил издать. В феврале 1916 года Ленин с Крупской переехали в Цюрих.

Здесь 22 марта Владимир Ильич в помещении социал-демократического клуба прочитал лекцию на тему «Война и два Интернационала». Секретный агент царской полиции доложил в Петроград: «Было собрано 35 франков на выпуск следующего номера газеты “Социал-демократ”. Присутствовало около трехсот человек».

А в России Дмитрия Ильича Ульянова мобилизовали в 1914 году в армию. Отправили военным врачом в Крым — старшим ординатором Севастопольского крепостного временного госпиталя № 2. Здесь он женился. Многие завидовали его устроенной жизни, а ему было скучновато.

В мае 1916 года Дмитрий Ульянов писал сестре Марии Ильиничне:

«Дорогая Маня!

От прочей России Крым отличается только тем, что здесь сильнейшие ветры и пыль. Единственно — море, но теперь купальный сезон раньше как через месяц не начнется».

Маня, Маняша — как звали Марию Ильиничну домашние — окончила двухгодичные Высшие женские курсы в Москве. Уехала учиться на химико-физический факультет Нового брюссельского университета. Проучилась год. Вернулась. Как и старшие братья, увлеклась революционными идеями. Маняша — «с высоким лбом и неподвижным взглядом умных черных глаз исподлобья, была молчалива, внимательна и серьезна», такой ее запомнили. Замкнутая, трудно сходилась с людьми. Не имея собственной семьи, полностью посвятила себя Владимиру Ильичу.

В 1916 году Ленин и Крупская несколько воспрянули духом. Ленин увидел: не одни они с Надеждой Константиновной верят в возможность преобразования общества, в победу социализма. В 1914 году европейская молодежь считала насилие спасением от одряхлевших оков старого мира. Но после первых двух лет войны воодушевление и восторг испарились. Ход мировой войны стал подавать большевикам некую надежду. Но Ленин и Крупская вовсе не рассчитывали, что перемены — и какие! — произойдут очень скоро.

Пока что их собственная жизнь протекала весьма непросто. В июле 1916 года Ленин писал Инессе Арманд: «Надя шлет привет Вам и всем. Лечение ее идет, кажись, ничего, хотя здесь хуже, чем в Зёренберге». Они с Крупской обосновались в горном местечке Флумс в надежде снять обострение ее базедовой болезни.

В сентябре 1916 года Владимир Ильич пожаловался секретарю Русского бюро ЦК Александру Гавриловичу Шляпникову: «О себе лично скажу, что заработок нужен… Дороговизна дьявольская, а жить нечем».

Просил устроить переводы, одолжить денег у Максима Горького. В Цюрих Ленин и Крупская приехали в начале 1916 года, сняли комнату у сапожника на Шпигельгассе, в доме 14. В начале 1917 года Ленин поделился с сестрой: «Дороговизна совсем отчаянная, а работоспособность из-за больных нервов отчаянно плохая».

ИМПЕРАТОРСКИЙ ПОЕЗД. РОКОВОЙ МАРШРУТ

Пожалуй, всё началось в тот февральский день 1917 года, когда находившийся в Царском Селе Николай II сказал дворцовому коменданту Владимиру Николаевичу Воейкову, генерал-майору свиты его величества:

— Я решил в среду ехать в Ставку.

В разгар Первой мировой войны император принял на себя обязанности Верховного главнокомандующего и делил время между Царским Селом, где оставались императрица и дети, и Ставкой, расположенной в Могилеве. Два месяца, после убийства Григория Распутина в декабре 1916 года, император провел с семьей.

Генерал Воейков считал, что момент, не подходящий для отъезда. Спросил, почему император принял такое решение, когда на фронте относительно спокойно, тогда как в столице спокойствия мало и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно.

Император ответил, что в Ставке его ждет начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Алексеев и желает обсудить какие-то вопросы. Что касается положения в столице, то министр внутренних дел Протопопов уверил императора, что нет оснований ожидать чего-нибудь особенного.

Дворцовый комендант по телефону уточнил у министра Протопопова:

— Александр Дмитриевич, государь решил в среду ехать в Ставку. Как ваше мнение? Всё ли спокойно, и не является ли этот отъезд несвоевременным?

Протопопов, по обыкновению изъяснявшийся на английском языке, ответил, что он напрасно волнуется, так как всё вполне благополучно.

А между тем председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко просил императора об аудиенции: «В тот страшный час, который переживает родина, я считаю своим верноподданнейшим долгом как председателя Государственной думы доложить Вам по всей полноте об угрожающей Российскому государству опасности».

Император его принял, но отверг совет не распускать Думу и сформировать «министерство доверия», которое бы пользовалось поддержкой всего общества.

Родзянко тщетно призывал императора: «Час, решающий судьбу Вашу и родины, настал. Завтра может быть уже поздно».

В два часа дня 22 февраля 1917 года императорский поезд отбыл из Царского Села в Ставку. Пройдет всего несколько дней, и поезд Николая II будет метаться по стране. Но ему уже не будет места. Нигде.

На следующий день после отъезда императора, 23 февраля, в столице начались забастовки, выстроились длинные очереди за хлебом. Городская дума обсуждала вопрос о введении хлебных карточек. Но мысли императора были заняты другим: его дети заразились корью.

«Мой ангел, любовь моя! — писала императрица Николаю. — Ну вот — у Ольги и Алексея корь. У Ольги всё лицо покрыто сыпью и глаза болят. Алексей лежит в темноте. Только что получили твою телеграмму, что прибыл благополучно — слава Богу. Представляю себе твое ужасное одиночество. Ах, любовь моя, как печально без тебя — как одиноко, как я жажду твоей любви, твоих поцелуев, бесценное сокровище мое, думаю о тебе без конца!»

В те дни семейные заботы одолевали Николая больше, чем положение в стране: «Перед завтраком принесли мне от имени бельгийского короля военный крест. Погода была неприятная — метель. Погулял недолго в садике. Читал и писал. Вчера Ольга и Алексей заболели корью, а сегодня Татьяна последовала их примеру».

Удивительно, что для императора его жена, а не полиция, не охранное отделение и не Министерство внутренних дел — главный источник информации о положении дел в столице. Императрица сообщала мужу: «На Васильевском острове и на Невском были беспорядки, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разбили Филиппова и против них вызвали казаков. Всё это я узнала неофициально».

Но занятая лечением детей, императрица плохо представляла себе, что именно происходит в Петрограде. Да и не могла она поверить, что начинается революция: «Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать. Было бы очень холодно, они, вероятно, остались бы дома. Но всё это пройдет и успокоится, если только Дума будет вести себя прилично — печатают речи, хуже некуда».

Вечером 25 февраля раздраженный император телеграфировал командующему столичным военным округом генерал-лейтенанту Сергею Семеновичу Хабалову: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией».

Генерал Хабалов рад был бы исполнить приказ императора, но не знал, как это сделать. Стрелять в толпу, требующую хлеба, он не хотел, понимал, что добром это не кончится. Да и войска стали выходить из подчинения. В воскресенье рота запасного батальона Павловского полка повернула оружие против своих и открыла огонь по войскам, присланным подавить мятежников.

«В 10 часов пошел к обедне, — записал в дневнике Николай II. — Доклад кончился вовремя. Завтракало много народа и все наличные иностранцы. Написал Аликс и поехал по Бобруйскому шоссе к часовне, где погулял. Погода была ясная и морозная. После чая читал и принял сенатора Трегубова до обеда. Вечером поиграл в домино».

В Могилеве командование одной из крупнейших воюющих армий в Европе не понимало, что происходит. Почему разваливается страна? Продовольствия не хватало во всех воюющих странах, но режимы рухнули только в империях — России, Австро-Венгрии и Германии. Вертикаль власти имела столь малую опору, что при сильном волнении просто не могла удержаться.

Подавляющее большинство солдат были вчерашними крестьянами. Отрыв от земли, хозяйства и семьи был невыносим. И невыносима была машинизация войны — пулеметы, дальнобойные артиллерийские орудия и особенно самолеты. Невидимая смерть.

Солдаты жаловались: «Мы уже не в силах стоять против такой механической и машинной бойни, мы уже потеряли свое здоровье, испортили нашу кровь, во сне снится, что летит снаряд или аэроплан, и вскакиваешь, кричишь».

Все военные годы в обществе копилась агрессия. Одна из уральских газет писала: «Присмотритесь к улице нашего дня, и вам станет жутко. У нее хищное, злобное лицо. В каждом обыденном практическом движении человека из толпы — кем бы он ни был — вы увидите напряженный инстинкт зверя. Никогда еще закон борьбы за существование не имел столь обильных и ярких проявлений в человеческом обществе».

Массовое дезертирство свидетельствовало о том, что крестьянин не справлялся с напряжением войны. Повоевали — и хватит, пора по домам, там хозяйство и семья. Кто будет пахать? Жены в письмах жаловались на дороговизну. Невыносимо было сознавать, что жены остались там одни — перед соблазнами. Особенно солдат возмущали разговоры о том, что пленных немцев и австрийцев используют на работах в деревне и они сходятся с солдатками.

Среди фронтовиков распространилась ненависть к тылу, к буржуям, торговцам, вообще обладателям материальных благ. «Бить их всех подряд, — говорили фронтовики. — Солдат страдал, солдат умирал, солдат должен забрать всю власть до последней копейки и разделить промежду себя поровну!»

Первая мировая война высвободила разрушительные инстинкты человека. Тонкий слой культуры смыло. Все сдерживающие факторы — законы, традиции, запреты — исчезли. С фронта вернулся человек, который все проблемы привык решать силой.

Тревожные телеграммы в Ставку слал председатель Государственной думы М. В. Родзянко: «В столице анархия. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно».

Император не реагировал, и Родзянко телеграфировал командующему Северным фронтом генералу Николаю Владимировичу Рузскому: «Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно беспомощна восстановить нарушенный порядок. России грозит уничтожение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю единственным и необходимым выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения».

Генерал Рузский переслал телеграмму председателя Государственной думы императору, причем до того, как поинтересовались его мнением, обозначил свою позицию — он против применения силы: «Дерзаю всеподданнейше доложить Вашему Величеству о крайней необходимости принять срочные меры, которые могли бы успокоить население, влить в него доверие и бодрость духа, веру в себя и в свое будущее… Позволяю себе думать, что при существующих условиях репрессивные меры могут скорее обострить положение, чем дать необходимое, длительное удовлетворение».

Император не любил Родзянко, который докучал ему докладами о тяжелом положении в стране. Но вести из столицы всё же встревожили его: «В Петрограде начались беспорядки, к прискорбию, в них стали принимать участие и войска. Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия! Днем сделал прогулку по шоссе на Оршу. Погода стояла солнечная. После обеда решил ехать в Царское Село поскорее и в час ночи перебрался в поезд».

В этот день императрица отслужила панихиду по убитому Распутину и побывала на его могиле неподалеку от Царскосельского парка. А император неожиданно принял решение вернуться в столицу. Он испугался за семью, за жену и больных детей. Но что мешало ему привезти детей к себе, в безопасную Ставку? Он совершил вторую ошибку! Пять дней назад он напрасно покинул Петроград, где начались волнения. Теперь, бросив Ставку, он выпустил из рук рычаги управления огромной армией, которая могла бы остановить революцию.

Николай сел в поезд, который станет его последним прибежищем. В салоне, окруженный льстивыми царедворцами (все потом разбегутся!) и конвоем из солдат бравого вида (пальцем не пошевелят, чтобы защитить императора!), он испытывал чувство полной безопасности.

«Очень тревожные сообщения из Петрограда, — записала в дневнике мать Николая, вдовствующая императрица Мария Федоровна, которая в отличие от сына пыталась понять, почему начались беспорядки. — Ужасно! Говорят, что Ники едет обратно. Должно быть, это серьезно. Безнадежность! В середине войны! Плохие руководители или плохие советники?»

Историки поражаются: на что же потратил император два с лишним десятилетия своей власти? Почему в его окружении, в правительстве, в военном руководстве оказались все сплошь ничтожные, бесполезные, а то и просто трусливые личности, бросившие его в февральские дни 1917-го? Смешно укорять его в неумении разбираться в людях. Такова была закосневшая система управления, неспособная меняться.

«Лег спать в 3 часа, — пометил в дневнике Николай II, — так как долго говорил с генералом Ивановым, которого посылаю в Петроград с войсками водворить порядок. Ушли из Могилева в пять часов утра. Погода была морозная, солнечная».

Генерал от артиллерии Николай Иудович Иванов с марта 1916 года состоял при Ставке. Император отправил его в Петроград с приказом навести порядок, дал в помощь Георгиевский батальон. Но генерал Иванов даже не добрался до столицы — восставшие солдаты и железнодорожники не пропустили.

Сев в поезд, император лишился всякой возможности влиять на происходящее. Последний утвержденный им Совет министров подал в отставку. Россия осталась без царя, который сидел в своем вагоне, без Думы, которую он же распустил, и без правительства. Но природа не терпит пустоты. Вакуум заполнили депутаты Государственной думы.

Родзянко возглавил Временный комитет членов Государственной думы. Преображенский полк и гарнизон Петропавловской крепости сообщили, что предоставляют себя в распоряжение депутатов, которые уговаривали Родзянко:

— Берите власть, Михаил Владимирович. Никакого в этом нет бунта. Берите как верноподданный… Берите, потому что держава Российская не может быть без власти…

Поздно вечером выпустили воззвание: «Временный комитет членов Государственной думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванных мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием».

Родзянко уведомил генерала Алексеева и командующих фронтами: «Временный комитет членов Государственной думы сообщает Вашему Высокопревосходительству, что ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в настоящее время к Временному комитету Государственной думы».

Революция, которая начиналась как дворцовый (политический) переворот, совершилась! Она произошла без революционеров — это опровергает все мифы о заговоре и чьей-то злой воле. Никто не управлял событиями. Все были застигнуты врасплох, даже революционные партии!

«Весь день 28 февраля был торжеством Государственной думы как таковой, — вспоминал министр иностранных дел Временного правительства Павел Николаевич Милюков. — К Таврическому дворцу шли уже в полном составе полки, перешедшие на сторону Государственной думы…

К вечеру мы уже почувствовали, что мы не одни во дворце — и вообще больше не хозяева дворца. В другом конце дворца уже собирался другой претендент на власть, Совет рабочих депутатов, а к концу дня пришлось добавить “и солдатских депутатов”. Солдаты явились последними, но они были настоящими хозяевами момента. Появились радикальные барышни и начали угощать солдат чаем и бутербродами…»

Все ждали перемен, но Февральская революция стала полной неожиданностью абсолютно для всех. Никто не мог предположить, что российская монархия рухнет всего за неделю. В два часа ночи императорский поезд остановился на станции Малые Вишеры. До столицы оставалось всего 200 верст. Но восставшие солдаты заявили, что не пропустят императорский поезд. Только теперь император осознал, как далеко зашло дело: он не может встретиться с женой и детьми. Но он еще не осознал, что теперь жизнь страны определяют другие люди, а в его распоряжении остался только этот поезд.

«Ночью повернули с Малой Вишеры назад, так как Любань и Тосно оказались занятыми восставшими, — записал в дневнике Николай II. — Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановился на ночь. Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского Села не удалось. А мысли и чувства всё время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!»

Императорский поезд повернул на Псков, потому что там находился штаб Северного фронта. Николай искал защиты у армии. Но командующий фронтом генерал Рузский ворчал, что время безнадежно упущено и уступками дело не спасешь:

— Теперь уже трудно что-либо сделать. Давно настаивали на реформах, которые вся страна требовала. Не слушались… Теперь придется, быть может, сдаваться на милость победителей.

До беседы с генералом Рузским Николай колебался между желанием усмирить восставших и пониманием, что в чем-то придется уступить. Приехав в Псков, он узнал, что революция побеждает и уже недостаточно позволить сформировать правительство, которое будет отвечать не перед императором, а перед Государственной думой.

«Утром пришел Рузский, — записал в дневнике император, — и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение».

Николай сел в Могилеве в поезд самодержцем, который повелевал огромной страной, а вышел из него в Пскове безвластным человеком. Николай был Верховным главнокомандующим, но его собственные генералы хотели, чтобы он ушел. Командующих фронтами и начальника штаба Алексеева запросили по телеграфу: что они думают об отречении императора в пользу цесаревича Алексея?

В половине третьего генерал Рузский принес императору семь телеграмм. Командующие поддержали идею отречения от престола. Это так подействовало на Николая, что он телеграфировал председателю Думы: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича».

Журналисты говорили потом генералу Рузскому:

— Свободная Россия вам обязана предотвращением ужасного кровопролития, которое готовил царь.

— Если уж говорить об услуге, оказанной мною революции, — самодовольно ответил генерал, — то она даже больше той. Я убедил его отречься от престола.

Рузского императрица Александра Федоровна назовет потом Иудой. В 1918 году бывшего генерала убьют революционные солдаты.

Двадцать седьмого февраля 1917 года был избран Временный комитет Государственной думы. Председателю Военно-промышленного комитета Александру Ивановичу Гучкову и депутату Государственной думы Василию Витальевичу Шульгину поручили ехать в Псков и встретиться с императором.

Из Таврического дворца они вдвоем на автомобиле отправились на квартиру Александра Ивановича. Здесь Гучков набросал текст манифеста об отречении императора. Потом заглянули в Военное министерство и по прямому проводу сообщили в Псков, что приезжают. В три часа дня они уехали из Петрограда на экстренном поезде — паровоз и один вагон, Гучкова и Шульгина сопровождали пять солдат с красными бантами на шинелях.

Ночью Николай II подписал манифест об отречении от престола. Пометил в дневнике: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена и трусость и обман!»

Считая, что больному неизлечимой гемофилией сыну не быть императором, Николай несколько изменил свою волю: «Не желая расставаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского».

Великий князь Александр Михайлович, двоюродный дядя Николая II, вспоминал: «Мой адъютант разбудил меня на рассвете. Он подал мне отпечатанный лист. Это был манифест государя об отречении. Ники отказался расстаться с сыном и отрекся в пользу Михаила. Я сидел в постели и перечитывал этот документ. Вероятно, Ники потерял рассудок. С каких пор самодержец может отречься от данной ему Богом власти из-за того, что в столице недостаток хлеба и частичные беспорядки? Измена Петроградского гарнизона? Но ведь в его распоряжении находилась пятнадцатимиллионная армия. Всё это казалось совершенно невероятным».

И в самом деле, почему же царская власть не защищалась? В Петрограде сопротивлялись только жандармы и полицейские, да еще несколько офицеров из самокатного батальона. Александр Исаевич Солженицын упрекал Николая II за то, что он не дал приказа стрелять в восставшую толпу, потому что боялся кровопролития. А можно было объявить мятежный город вне закона, писал Солженицын. Иначе говоря, утопить его в крови…

«Окажись рядом рота пулеметчиков, по-настоящему преданных царю, — вспоминал глава Временного правительства Александр Федорович Керенский, — она могла бы уничтожить всю Думу вместе с левыми и правыми. Единственная причина, по которой это не случилось, заключалась в том, что в целой Российской империи не нашлось такой роты».

Начальник Главного артиллерийского управления генерал-лейтенант Алексей Алексеевич Маниковский, когда до крушения царского режима оставались считаные недели, писал одному из сослуживцев: «Где тот истинный “диктатор”, по которому стосковалась Земля Русская… Вся Россия исстрадалась от того сумбура, какой идет сейчас у нас в тылу… Так дальше продолжаться не должно… Мне приходится иметь дело с тысячами лиц самого разнообразного положения, и ото всех я слышу только одно — порицание властей предержащих. Наш вопль: дайте нам если не диктатора, то хотя бы хорошую ПАЛКУ… Палка, палка нужна до зареза!!»

И как же поступил сей поклонник диктатуры и палки? В марте 1917 года принял новое назначение от Временного правительства. При Керенском, который был военным министром по совместительству, Маниковский фактически управлял министерством. После Октября служил в Красной армии начальником Главного архивного управления, потом занимался армейским снабжением. Во время служебной командировки в 1920 году его сбросили с поезда и он погиб.

В феврале 1917-го войска и казаки вовсе не желали защищать императора. Даже юнкерские училища не поднялись… Никто из высших чинов государственного аппарата не рискнул своей жизнью. Первыми предали царя, как водится, те, кто больше всех драл глотку во славие — монархисты Пуришкевич и Шульгин. И православная церковь не поддержала самодержца всероссийского.

Принято считать, что последний русский император был нерешительным и легко поддавался влиянию. Вот и императрица когда-то писала ему: «Не надо говорить — у меня крошечная воля. Ты просто чуть-чуть слаб и не доверяешь себе… и немножко склонен верить чужим советам».

В реальности император никогда не делал то, чего делать не хотел. И быстро избавлялся от людей, которые пытались навязать ему какие-то советы, были слишком настойчивы. Так почему же он так легко отказался от трона? Он вдруг увидел, что решительно все вокруг желают, чтобы он ушел! Не столько революции хотело большинство общества, сколько избавления от опостылевшего режима. В этот решающий час Николай II чувствовал себя совершенно одиноким, не выдержал и капитулировал.

«Кто бы ни похвалялся, что предвидел всё, что произошло, сказал бы явную неправду, — вспоминал недавний председатель Совета министров Владимир Коковцов. — Едва ли я ошибусь, если скажу, что все ждали просто дворцового переворота, отстранения в той или иной форме императрицы, думали, что явится на смену новый порядок управления, но жизнь сохранит если не все свои прежние формы, то все ее устои».

Видеть Николая II на троне хотела тогда только императрица: «Как унизили тебя, послав этих двух скотов… Любимый, душа души моей, моя крошка, — ах, как мое сердце обливается кровью за тебя! Я вполне понимаю твой поступок, о мой герой!.. Мы в совершенстве знаем друг друга, нам не нужно слов, и, клянусь жизнью, мы увидим тебя снова на твоем престоле, вознесенным обратно твоим народом и войсками во славу твоего царства».

Императорский поезд подошел к Могилеву вечером 3 марта. Николай телеграфировал брату, называя его императором: «Петроград. Его императорскому величеству Михаилу Второму. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Остаюсь навсегда верным и преданным братом. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники».

Телеграмма опоздала. В квартире князя Михаила Сергеевича Путятина члены правительства и Временного комитета Думы устроили встречу с великим князем Михаилом Александровичем.

Только Милюков доказывал, что для укрепления нового порядка нужна сильная власть, которая опирается на символ власти, привычный для масс. Таким символом служит монархия. Временное правительство без опоры на этот символ не доживет до открытия Учредительного собрания. Потонет в океане народных волнений. Стране грозит полная анархия.

Все остальные уговаривали Михаила отказаться от трона. Великий князь попросил несколько минут для размышлений и твердо сказал:

— При настоящих условиях я не считаю возможным принять престол. — И добавил: — Мне очень тяжело… Меня мучает, что я не смог посоветоваться со своими, ведь брат отрекся за себя, а я, выходит, что отрекаюсь за всех.

В шесть часов вечера великий князь Михаил Александрович подписал акт об отказе от восприятия верховной власти: «Прошу всех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всей полнотой власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа».

Говорили, что Михаил был безвольным и несамостоятельным человеком.

«По натуре он действительно был мягок, хотя и вспыльчив, — вспоминал его адъютант. — Он действительно не любил (главным образом из деликатности) настаивать на своем мнении и из этого же чувства такта стеснялся и противоречить. Но в тех поступках, которые он считал исполнением своего нравственного долга, он проявлял обычно настойчивость, меня поражавшую».

Великий князь Михаил Александрович больше ценил семейное счастье, чем власть и положение. Гвардейский офицер, автолюбитель и поклонник аэропланов, он влюбился в дочь московского адвоката, которая была дважды разведена.

Николай II категорически запретил ему жениться. Но Михаил 17 октября 1912 года в Вене в сербской православной церкви тайно обвенчался с любимой женщиной. Император запретил Михаилу возвращаться в Россию, уволил его со службы и лишил всех званий. Михаил жил на юге Франции, в Англии, потом ему разрешили вернуться. Михаил был назначен командиром сформированной на Кавказе Дикой дивизии, которая отличилась в войну. Его жена получила титул графини Брасовой. В тот мартовский день великий князь думал о жене и детях…

«Спал долго и крепко, — пометил в дневнике Николай II. — Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Говорил со своими о вчерашнем дне. Читал много о Юлии Цезаре. В 8.20 прибыли в Могилев. Все чины штаба были на платформе.

Алексеев пришел с последними известиями от Родзянко. Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четырехвосткой для выборов через шесть месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!»

Упомянутая бывшим императором четырехвостка — понятие тех лет, означавшее всеобщие, прямые, тайные и равные выборы, которых давно добивалось русское общество.

«Я в полном отчаянии! — писала вдовствующая императрица Мария Федоровна. — Подумать только, стоило ли жить, чтобы когда-нибудь пережить такой кошмар! В 12 часов прибыла в Ставку, в Могилев, в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции. Горестное свидание!.. Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Бедняга Ники открыл мне свое бедное кровоточащее сердце, и мы оба плакали…»

Отрекшийся от власти император плохо представлял себе положение в стране и собственную будущность. Он наивно полагал, что будет предоставлен самому себе и вместе с семьей поселится в Ливадии или в худшем случае уедет за границу.

Шестого марта Священный синод Русской православной церкви отменил богослужебное поминовение царской власти. Общее собрание Екатеринбургской духовной консистории отправило приветственную телеграмму Родзянко: «Екатеринбургское духовенство восторженно приветствует в лице Вашем свободную Россию. Готовое все силы свои отдать на содействие новому правительству в его устремлениях обновить на началах свободы государственный и социальный строй нашей родины, возносит горячие молитвы Господу Богу, да укрепит Он Всемогущий державу Российскую в мире и да умудрит Временное правительство в руководительстве страной на пути победы и благоденствия…»

— Сейчас Николай II в моих руках, — заявил Керенский. — Я не хочу, не позволю себе омрачить русскую революцию. Маратом русской революции я никогда не буду. В самом непродолжительном времени Николай II под моим личным наблюдением будет отвезен в гавань и оттуда на пароходе отправится в Англию.

Британский посол Джордж Бьюкенен сообщил Временному правительству, что король Георг готов принять Николая и Александру на британской территории. Но Керенский не позволил им уехать, испугавшись Советов. Да и английское правительство передумало, чтобы не провоцировать левых у себя в стране.

«Последний день в Могилеве, — записал Николай в дневнике. — В 10 часов подписал прощальный приказ по армиям. В 10.30 пошел в дом дежурства, где простился со всеми чинами штаба и управлений. Дома прощался с офицерами и казаками конвоя и Сводного полка — сердце у меня чуть не разорвалось!»

Несколько раз в те дни был момент, когда казалось, что ход событий можно повернуть в другую сторону. Но все эти возможности были упущены, и, наконец, события приобретали характер неостановимый, как сход снежной лавины.

Временное правительство принимало законы, давно назревшие и совершенно необходимые. Но то, что последовало потом… Вскоре многие вспоминали царский режим как время счастливое и прекрасное.

«В 12 часов приехал к мама́ в вагон, — записал в дневнике Николай, — позавтракал с ней и ее свитой и остался сидеть с ней до 4.30. В 4.45 уехал из Могилева, трогательная толпа провожала. Четыре члена Думы сопутствуют в моем поезде. Поехал на Оршу и Витебск. Погода морозная и ветреная. Тяжело, больно и тоскливо».

Это последнее путешествие Николая в его поезде. Но и здесь он уже не хозяин. Фактически он под арестом. За ним присматривают депутаты Думы. Поезд прибыл в Царское Село утром. Ни на кого не глядя, Николай прошел по перрону и сел в автомобиль.

«В поезде с государем ехало много лиц, — вспоминал начальник охраны Александровского дворца полковник Кобылинский. — Когда государь вышел из вагона, эти лица посыпались на перрон и стали быстро-быстро разбегаться в разные стороны, озираясь по сторонам, видимо, проникнутые чувством страха, что их узнают».

У въезда во дворец дежурный офицер скомандовал:

— Открыть ворота бывшему царю.

«Скоро и благополучно прибыл в Царское Село, — записал Николай II. — Но, Боже, какая разница, на улице и кругом дворца, внутри парка часовые, а внутри подъезда какие-то прапорщики! Пошел наверх и там увидел душку Аликс и дорогих детей. Она выглядела бодрой и здоровой, а они все лежали в темной комнате. Но самочувствие у всех хорошее, кроме Марии, у которой корь недавно началась. Погулял с Валей Долгоруковым и поработал с ним в садике, так как дальше выходить нельзя!»

В 1920 году бывший председатель Думы Родзянко уехал из России, жил в Сербии, очень бедно. Правые эмигранты его ненавидели. Иногда он задавал себе вопрос: — «А может быть, действительно я не все сделал, чтобы предотвратить гибель России?»

История нашей страны развивается по спирали. Правящая элита держится за власть обеими руками, не позволяя самых необходимых перемен. В какой-то момент перемены всё-таки начинаются и тут же превращаются в неконтролируемую стихию, которая всё сносит.

Приходит новая власть и опять всё пытается заморозить. Так было при царе — и кончилось кровавой Гражданской войной, так было при советской власти — и кончилось распадом государства и кровавыми конфликтами.

Сложись история иначе, Россия была бы и сегодня процветающей конституционной монархией. И внук или, скорее, правнук Николая II принимал бы послов, поздравлял страну с Новым годом и открывал заседания Государственной думы.

Царская Россия, откликаясь на веления времени, менялась. Но слишком медленно. Революции можно было бы избежать, если бы власть позволила обществу нормально развиваться, поняла необходимость модернизации.

Ведь даже императрица признавалась Николаю II: «Меня всегда огорчает, как мало производится здесь. Всё привозится из-за границы. Дай Бог, чтобы по окончании этой ужасной войны фабрики смогли бы сами обрабатывать кожу и меха; такая огромная страна и зависит от других».

А художник Мстислав Владимирович Фармаковский писал из Парижа весной 1907 года: «Россия делает завоевания за границей, разумеется, не официальная Россия в мундирах, а та, которая ропщет и хочет жить по-своему: русская литература уже завоевала себе место, русская музыка теперь расчищает себе дорогу, и перед ней робко жмутся разные Делибы, даже Массне и Сен-Санс неприятно поводят плечами; русская живопись только начинает появляться за границей и уже заставила многих подумать о наступающей своеобразной силе. И как ни бедственно положение России политической, всё-таки чувствуешь гордость при слове: я — русский!»

НЕМЕЦКИЕ ДЕНЬГИ

Обвинения большевиков в сотрудничестве с немецким генштабом Ленин и Крупская услышали весной 1917 года. В советские времена на эту тему было наложено табу. Но зато после перестройки, когда страна открылась, в Россию из эмигрантских запасников хлынул поток антибольшевистской литературы. И девственное в смысле знания собственной истории российское общество было потрясено: «Оказывается, Октябрьскую революцию большевики совершили на немецкие деньги… Всеми действиями Ленина руководил кайзеровский генеральный штаб. Германия с помощью большевиков разрушила Российскую империю, чтобы спастись от поражения в Первой мировой… И позорный Брестский мир с немцами Ленин и Троцкий тоже подписали, выполняя приказ Берлина…»

Ленин и Крупская были не первыми, кого обвиняли в шпионаже и измене. В начале мая 1915 года развернулось немецкое наступление. Германские войска прорвали фронт, русские войска отступали. В мае оставили Галицию. Летом немцы взяли Польшу. Царская армия потеряла убитыми и ранеными почти полтора миллиона человек, в плен попало около миллиона. В конце июля на заседании правительства военный министр Алексей Андреевич Поливанов информировал правительство:

— Отступление не прекращается. Линия фронта меняется чуть ли не каждый час. Деморализация, сдача в плен, дезертирство принимают грандиозные размеры. Ставка, по-видимому, окончательно растерялась, и ее распоряжения принимают какой-то истерический характер… Сплошная картина разгрома и растерянности. Уповаю на пространства непроходимые, на грязь непролазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя Святой Руси.

Все искали виновных. Чем хуже было положение на фронте, тем чаще звучало: «Предательство»!» Дело усугублялось тем, что в военную контрразведку после начала войны мобилизовали жандармов, которые искать шпионов обучены не были, зато привыкли выявлять врагов государства.

Первой жертвой стали обрусевшие немцы, давно обосновавшиеся в России. Понятие «пятая колонна» еще не появилось, но русских немцев подозревали в тайной работе на Германию. Образовался Особый комитет по борьбе с немецким засильем. Видные политики меняли немецкие фамилии на чисто русские. Обер-прокурор Святейшего синода Владимир Карлович Саблер превратился в Десятовского.

Но поиск внутренних врагов был уже неостановим. Осенью 1915 года в измене обвинили бывшего военного министра Владимира Александровича Сухомлинова. После этого уже кого угодно можно было заподозрить в предательстве. Через год обвинение в измене предъявили царской семье, правительству и генералитету в целом.

Первого ноября 1916 года в Государственной думе депутат от партии кадетов Павел Милюков заявил, что правительство намерено заключить сепаратный мир с Германией. Каждый пункт обвинений царскому правительству Милюков заканчивал словами: «Что это — глупость или измена?» Как выразился один из депутатов, «при каждом повторении этой фразы точно электрический ток проходил по нервам всех присутствующих».

Однопартийны устроили Павлу Николаевичу овацию. Он стал героем. Гордо говорил о себе: «Я послужил оружием истории».

А были основания для подозрений? В Германии Россию считали слабым звеном, поэтому действительно предлагали Петрограду сепаратный мир. Датский король Христиан X выразил желание стать посредником в мирных переговорах. Но Николай II отказался…

Разговоры о германофильстве императрицы Александры Федоровны, намеки на прямое предательство двора были следствием самодержавной системы управления, когда любое назначение на высшие посты определялось монаршей волей. А подозревали всегда худшее. После отречения императора, в марте 1917-го, епископ Енисейский и Красноярский Никон (Бессонов) уверенно говорил:

— Монарх и его супруга изменяли своему же народу. Большего, ужаснейшего позора ни одна страна никогда не переживала. Нет, нет — не надо нам больше никакого монарха.

Последний начальник Петроградского охранного отделения генерал-майор Константин Иванович Глобачев писал, уже будучи в эмиграции: «Многие задают вопрос: правда ли, что Германия принимала участие в подготовке Февральской революции 1917 года. Я утверждаю: для Германии русская революция явилась неожиданным счастливым сюрпризом. Русская Февральская революция была созданием русских рук».

Сепаратные переговоры с немцами первыми предложили не большевики, а военный министр во Временном правительстве Керенского тридцатилетний генерал-майор Александр Иванович Верховский, недавний командующий Московским военным округом. 19 октября 1917 года генерал Верховский предупредил Кабинет министров:

— Народ не понимает, за что воюет, за что его заставляют нести голод, лишения, идти на смерть.

На следующий день на заседании комиссий по обороне и иностранным делам Предпарламента (Временный совет Российской республики — представительный орган всех российских партий до созыва Учредительного собрания) генерал Верховский рассказал о бедственном положении армии:

— Воевать мы не можем… Единственная возможность — самим немедленно возбудить вопрос о заключении мира. При всей нашей слабости мы связываем на фронте 150 неприятельских дивизий. Так что эта истощающая война нужна только союзникам.

Военного министра обвинили в измене. Глава Временного правительства Керенский отстранил его от должности. 24 октября 1917 года в Предпарламенте он говорил о большевиках:

— Они содействуют правящим классам Германии, открывают фронт русского государства перед бронированным кулаком Вильгельма и его друзей. Я квалифицирую такие действия русской политической партии, как предательство и измену Российскому государству.

Так ведь и Керенский сам на подозрении! Англичане рассекретили меморандум Министерства иностранных дел Великобритании от 23 октября 1917 года: «До нас доходят слухи о том, что Керенский находится на жалованье у Германии и что он и его правительство делают всё, чтобы ослабить и дезорганизовать Россию, приведя ее к положению, когда никакой другой курс, кроме сепаратного мира, будет невозможен…»

После революции в различных банках на счетах Керенского обнаружили 1 174 734 рубля. Совнарком их конфисковал. Но выяснять, откуда у него такие деньги, не стали.

В работе на немцев обвиняли решительно всех. Что же думать? Либо и в самом деле все в России — от императорской семьи до руководства большевиков — были куплены немцами, что трудно предположить хотя бы в силу бедственного положения германского бюджета, либо — что ближе к истине — немецкие деньги не имели никакого отношения к событиям 1917 года.

Вообще не следует приписывать иностранным разведкам, в первую очередь германской, успехи, которых у них не было. И предполагать, будто даже армия шпионов способна изменить историческую судьбу огромной страны. Обе революции — и Февральская, и Октябрьская — были совершены русскими людьми на русские же деньги. Если деньги вообще имели хотя бы какое-нибудь значение в событиях 1917 года.

Но как же быть в таком случае с двумя фигурами, вокруг которых уже почти сто лет крутится эта историческая интрига с немецкими деньгами: Парвусом и Карлом Моором?

Парвус — это псевдоним Израиля Лазаревича Гельфанда. Он родился в Минской губернии, окончил Базельский университет, вступил в социал-демократическую партию Германии. Во время революции 1905 года Парвуса избрали членом исполкома Петроградского совета. Последовали арест и суд. Из ссылки он бежал. Издал в Германии книгу «По тюрьмам во время революции. Побег из Сибири». Интерес к революции утратил начисто. Парвус стал литературным агентом Максима Горького в Германии. Он получил за постановки пьесы «На дне» 100 тысяч марок и прокутил эти деньги, о чем чистосердечно признался Горькому (см. подробнее работу доктора исторических наук Геннадия Леонтьевича Соболева «Тайна “немецкого золота”»).

Во время Первой мировой войны Парвус предложил немецкому правительству устроить по всей России забастовки и подорвать Россию изнутри. Этот документ известен как «Меморандум д-ра Гельфанда». В 1915 году он создал в Копенгагене институт изучения причин и последствий войны, в нем сотрудничали русские эмигранты.

План Парвуса немцы приняли и выдали небольшие деньги на антивоенную пропагандистскую работу в России. Небольшие, потому что, во-первых, германская казна опустела, и немецкие чиновники берегли каждую марку. А во-вторых, Парвус был мелким агентом, особых иллюзий на его счет в Берлине не питали. Через год потребовали отчета. Отчитаться за потраченные деньги ему было нечем.

Ленин 20 ноября 1915 года писал в газете «Социал-демократ»: «Парвус, показавший себя авантюристом уже в русской революции, опустился теперь в издаваемом им журнальчике до… последней черты… Он лижет сапоги Гинденбургу, уверяя читателей, что немецкий Генеральный штаб выступил за революцию в России…»

Летом 1916 года начальник Отделения по охране общественной безопасности и порядка в столице генерал Глобачев, изучив слухи о подготовке Парвусом забастовок, констатировал: «Это только мечты, которым никогда не суждено осуществиться, ибо для создания подобного грандиозного движения помимо денег нужен авторитет, которого у Парвуса ныне уже нет…»

Но многие верят, что это Парвус на скромные средства разрушил великое государство.

Следует отдать должное Владимиру Ильичу. Большевики не были разборчивы в добывании денег на революцию, но чутье Ленина не обмануло. Он считал Парвуса авантюристом, дела с ним иметь не желал и от его денег отказывался.

Вторая фигура — Карл Моор. Сын швейцарского аристократа, он заинтересовался марксизмом, примкнул к социал-демократам, помогал русским революционерам. Но уже в те годы российские эмигранты подозревали, что Карл Моор — немецкий агент.

В мае 1917 года Моор передал Заграничному бюро партии большевиков 73 тысячи шведских крон. Ленин деньги не принял. ЦК партии решил: «Предложение Моора отклонить и всякие дальнейшие переговоры по этому поводу считать недопустимыми». Но Заграничное бюро от денег отказываться не хотело. В обшей сложности взяли у Моора 114 тысяч шведских крон (это примерно 33 тысячи долларов).

Эти деньги в Россию не попали. На них провели в сентябре 1917 года третью антивоенную конференцию в Стокгольме. Она была направлена в равной мере и против Германии. (Первая конференция левых интернационалистов-социалистов состоялась 5–8 сентября 1915 года в швейцарской деревне Циммервальд. Конференция после долгих дискуссий призвала к миру без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов…)

В августе 1918 года большевик Григорий Львович Шкловский, который в эмигрантские годы жил в Берне, сообщал Ленину: Моор — «немецкий агент, купленный за деньги агент. Доказательств больше чем достаточно».

Ленин писал члену ЦК Карлу Радеку, командированному в Стокгольм: «Но что за человек Моор? Вполне ли и абсолютно доказано, что он честный человек? Что у него никогда не было и нет ни прямого, ни косвенного снюхивания с немецкими социал-империалистами?.. Я очень и очень просил бы принять все меры для строжайшей и документальнейшей проверки этого, тут нет, то есть не должно быть места ни для тени подозрений, нареканий, слухов и тому подобного».

Но Карл Моор оказался полезен большевикам. Помог вытащить Карла Радека из немецкой тюрьмы (его посадили 15 февраля 1919 года, когда он нелегально приехал в Германию на первый съезд компартии). Дал денег вдове расстрелянного в Баварии Ойгена Левине, главы Исполнительного совета Баварской советской республики.

В сентябре 1921 года Григорий Шкловский, работавший тогда в торгпредстве в Берлине, писал Ленину: «Я встретил здесь Моора. Вы, вероятно, помните, что я считал его немецким агентом и протестовал против его поездок в Россию, чем навлек на себя даже гнев т. Радека. Мои дальнейшие наблюдения за ним меня в этом роде деятельности Моора ничуть не разубеждали…»

После окончания Гражданской войны и смерти Ленина Моор попросил вернуть ему деньги, которые он одолжил большевикам. Это растянулось на пять лет. Моор приезжал в Москву, лечился в Кремлевской больнице, набирался сил в Доме отдыха ветеранов революции им. Ильича. Последнюю часть суммы решили выплатить решением секретариата ЦК 9 сентября 1927 года.

Историки свидетельствуют: не найдено ни одного подлинного документа (фальшивок сколько угодно) о контактах Ленина, Крупской, их окружения с немецким правительством и о получении от него денег.

ВАГОН В СПЕЦПОЕЗДЕ

А как же история с возвращением большевиков-эмигрантов в Россию весной 1917-го через территорию Германии? Разве это не доказательство преступного сговора с врагом?

Сговора не было, но стремление большевиков свергнуть царскую власть соответствовало интересам кайзеровской Германии. Вот почему немцы разрешили большевикам-эмигрантам проехать через свою территорию, хотя должны были их арестовать как граждан враждебного государства.

Когда грянула Февральская революция, Ленин отчаянно стремился в Россию. Было два пути — через Англию или Германию. Понимал: англичане его обязательно арестуют — за антивоенную позицию. Может быть, немцы по той же причине пропустят?

Шестого марта 1917 года взволнованный известиями из России Ленин писал Инессе Арманд: «По-моему, у всякого должна быть теперь одна мысль: скакать. А люди чего-то ждут. Конечно, нервы у меня взвинчены сугубо. Да еще бы! Терпеть, сидеть здесь…

Я уверен, что меня арестуют или просто задержат, если я поеду под своим именем… В такие моменты, как теперь, надо уметь быть находчивым и авантюристом… Есть много богатых и небогатых русских дураков, социал-патриотов и т. п., которые должны попросить у немцев пропуска — вагон до Копенгагена для разных революционеров.

Почему бы нет?..

Вы скажете, может быть, что немцы не дадут вагона. Давайте пари держать, что дадут!»

Всё делалось открыто. Щепетильный в вопросах морали меньшевик Юлий Мартов предложил обменять русских эмигрантов из Швейцарии на интернированных в России гражданских немцев и австрийцев. Представители Германии дали согласие.

Исполнительная комиссия Центрального эмигрантского комитета отправила телеграмму министру юстиции Временного правительства Александру Федоровичу Керенскому с просьбой разрешить проезд через Германию.

Подготовка к возвращению русской эмиграции из Швейцарии в марте и апреле 1917-го проходила гласно и обсуждалась в прессе. Англичане и французы (союзники России), как и следовало ожидать, отказались пропустить русских социалистов — противников войны — через свою территорию. Немецкие власти, что тоже нетрудно было предсказать, согласились.

Не потому, что немецкой разведке удалось завербовать русских эмигрантов. Возвращение в Россию очевидных противников войны было на руку Германии. Немцам и вербовать никого не надо было!

В Берлине жаждали сепаратного мира с Россией. 29 марта 1917 года канцлер Теобальд фон Бетман-Гольвег говорил в рейхстаге: «У нас нет ни малейших оснований враждебно относиться к борьбе русского народа за свободу или желать возвращения автократического старого режима. Наоборот, мы хотим, насколько это в наших силах, помочь нашему восточному соседу в деле строительства счастливого будущего и избавления от английского засилья. Германия всегда была и остается готова заключить почетный мир с Россией».

Ленин упросил швейцарского социалиста Фрица Платтена взять на себя все хлопоты. 2 апреля 1917 года МИД Германии официально разрешил обмен русских эмигрантов на интернированных в России немцев и австрийцев. 5 апреля германское военное командование обещало без проверки документов пропустить 60 русских эмигрантов.

Генерал-фельдмаршал Эрих фон Людендорф объяснял позицию Берлина: «Наше правительство, пропуская в Россию Ленина, приняло на себя тем самым большую ответственность. Это путешествие Ленина оправдывалось с военной точки зрения, нужно было, чтобы Россия была повержена».

Германия рассчитывала, что радикальные русские социалисты выведут Россию из войны и это позволит перебросить все силы на Западный фронт.

Русские эмигранты запросили мнение левых партий других стран. Видные социалисты из Швейцарии, Франции, Швеции, Норвегии подписали «Протокол о поездке», поддержав право русских товарищей проехать в Россию через Германию. Протокол опубликовали газеты в Стокгольме. А вот деньги на поездку собрали с трудом. Иначе говоря, немецкого золота в партийном кошельке не оказалось.

В результате не выбрали немецкой квоты в 60 человек. 9 апреля 1917 года Берн покинули 52 человека. Из них большевиков — только 19. Остальные — эсеры и меньшевики. Они тоже убедились в том, что нет иного пути попасть в Россию. Через Германию проехали потом еще три группы политических эмигрантов. В общей сложности таким путем вернулись на родину 159 человек. Большевики составляли среди них меньшинство. Почему именно их обвинили в предательстве?

Девятого апреля Ленин и Крупская выехали из Берна в Цюрих и в тот же самый день в три часа пополудни сели на поезд, который через Германию и Швецию должен был доставить их в Россию. На сборы к поезду у них была всего пара часов. Взяли личный архив, наиболее ценные книги, вырезки из газет, одежду и шведскую керосинку.

«В организации поездки из Швейцарии в Петроград на долю Надежды Константиновны досталось немало хлопот, — вспоминал один из социал-демократов. — Все отъезжавшие с этой группой в Россию были разбросаны по многим городам Швейцарии; с ними надо было списаться, держать их в курсе дела и, когда нужно, известить их телеграммой».

Маршрут выбрали такой: Готмадинген — Штутгарт — Франкфурт-на-Майне — Берлин — Штральзунд — Засниц (на берегу Балтийского моря), оттуда на пароме — в Стокгольм. Вот здесь с Лениным пожелал увидеться Парвус. Ленин наотрез отказался!

Владимир Ильич подробно отчитался о поездке на заседании исполкома Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. Депутаты его действия одобрили. И вот еще одно подтверждение, что никакого сотрудничества с немцами не было, — в тот момент Ленин категорически возражал против сепаратного мира с Германией:

— Кайзера Вильгельма считаю кровопийцей, и, конечно же, не может быть разговора о сепаратном мире с ним — это бессмысленно. Ленинцы против сепаратного мира.

Но очень быстро Ленин изменил свою точку зрения. Не под влиянием немецких денег, а потому, что своим блистательным чутьем ощутил настроения солдатской массы. И первым угадал: мир с немцами способен привлечь миллионы людей в серых шинелях на сторону большевиков.

Понятно, что в острой политической борьбе 1917 года обвинение в работе на немцев было самым надежным. Именно так противники большевиков пытались объяснить причины внезапного успеха ленинской партии.

«Ленин и его группа сейчас очень богаты, — удивлялся классик социологической науки Питирим Александрович Сорокин, помощник Керенского, — количество большевистских газет, памфлетов, прокламаций значительно возросло… Откуда деньги — вот в чем вопрос».

Финансовые отчеты партии большевиков сохранились. Летом 1917 года следователи Временного правительства их тщательно проверяли. Большевики пополняли кассу с помощью займов и пожертвований. В Союзе трактирщиков заняли 20 тысяч рублей и возобновили выпуск «Правды». Деньги на издание армейских большевистских газет под давлением войсковых комитетов давали командующие фронтами, причем щедро — по 100 тысяч рублей. В мае большевики купили за 225 тысяч рублей типографию на Кавалергардской улице.

Тридцать первого августа 1917 года в протоколе заседания ЦК записали: «Организационное бюро сделало доклад, из которого выяснилось, что состояние кассы ЦК весьма слабое (наличность около 30 000), что отдельные предприятия плохо ведут отчетность, а потому очень трудно определить имущественное состояние».

Двадцать пятого октября 1917 года в кассе большевиков оставалось всего восемь тысяч рублей…

Многие уверены, что большевики развалили армию по заданию немецкого Генерального штаба. В реальности к лету 1917-го русская армия наступать уже не могла. В лучшем случае — держать оборону и сковывать немецкие силы. А союзники допустили роковой просчет. Они требовали наступать.

Восемнадцатого июня 1917 года русская армия начала наступление на Юго-Западном фронте. За ним двинулся вперед и Западный фронт. Но немцы быстро перешли в контрнаступление, русские войска остановились, а потом и отступили. Почему? Кто виноват?

Солдаты не хотели сражаться. Они отходили целыми частями и переставали подчиняться командованию. Влияние эсеров и меньшевиков в армии было достаточно сильным, поэтому армия в целом подчинилась приказу Керенского перейти в наступление. Но его провал нанес сокрушительный удар по авторитету Временного правительства.

Третьего июля в Петрограде начались волнения. Большевики попытались воспользоваться солдатским бунтом, чтобы взять власть, но ничего не вышло. Верные правительству войска, прежде всего казачьи полки, сорвали попытку государственного переворота.

Максим Горький писал своей жене Екатерине Павловне Пешковой из Петрограда: «Самое главное и самое худшее — толпа, обыватель и тот “рабочий”, тот солдат, который действовал 3-го и 4-го. Это — сволочь, трусливая, безмозглая, не имеющая ни капли, ни тени уважения к себе, не понимающая, зачем она вылезла на улицу, что ей надо, кто ее ведет и куда? Видела бы ты, как целые роты солдат при первом же выстреле бросали винтовки, знамена и били башками окна магазинов, двери, залезая во всякую щель! Это — революционная армия, революционный свободный народ!»

И как это происходило на протяжении всей войны, сразу нашли виновного — внутреннего врага. Летом 1917-го в работе на немцев обвинили большевиков: мятеж организован на немецкие деньги.

Отошедший в те годы от большевиков Леонид Красин 11 июля писал жене: «Ну, большевики-таки заварили кашу, или, вернее, пожалуй, заварили не столько они, сколько агенты Генерального штаба и, может быть, кое-кто из черной сотни. “Правда” же и иже с ней дали свою фирму и сами оказались на другой день после выступления в классически глупом положении… Если правдисты хотели осуществить какой-нибудь “план”, вроде захвата власти, смены правительства и т. п., то, конечно, они себе самим обязаны провалом. Большей организационной беспомощности и убожества, отсутствия намека на какую-либо осознанную и поставленную себе цель трудно представить… Совпадение всей этой истории с наступлением немцев на фронте слишком явное, чтобы могло оставаться сомнение, кто настоящий виновник и организатор мятежа».

Судебное следствие по делу большевиков вела Петроградская окружная палата. Министр юстиции Временного правительства Павел Николаевич Переверзев передал газетам подготовленные его аппаратом материалы о связях большевиков с немцами. Утром газета «Живое слово» опубликовала от имени бывшего большевика и депутата Государственной думы Григория Алексеевича Алексинского и бывшего народовольца, а затем члена ЦК партии эсеров Василия Семеновича Панкратова материал под шапкой «Ленин, Ганецкий и компания — шпионы!»

Вот что писало «Живое слово»:

«16 мая 1917 года начальник штаба Верховного главнокомандующего препроводил военному министру протокол допроса от 28 апреля сего года прапорщика 16-го Сибирского стрелкового полка Ермоленко. Из показаний, данных им начальнику Разведывательного отделения штаба Верховного главнокомандующего, устанавливается следующее. Он переброшен 25 апреля сего года к нам в тыл 6-й армии для агитации в пользу скорейшего заключения сепаратного мира с Германией…

Офицеры Германского генерального штаба ему сообщили, что такого же рода агитацию ведет в России агент Германского генерального штаба Ленин. Ленину поручено стремиться всеми силами к подрыву доверия русского народа к Временному правительству. Деньги и инструкции пересылаются через доверенных лиц.

Согласно только что поступившим сведениям, такими доверенными лицами являются в Стокгольме: большевик Яков Фюрстенберг, известный более под фамилией Ганецкий, и Парвус (доктор Гельфанд). В Петрограде — большевик, присяжный поверенный М. Ю. Козловский и родственница Ганецкого — Суменсон.

Козловский является главным получателем немецких денег, переводимых из Берлина через банк “Disconto-Gesellschaft” в Стокгольм (“Nya-Banken”), а отсюда в Сибирский банк в Петрограде, где в настоящее время на его текущем счету имеется свыше 2 000 000 рублей. Военной цензурой установлен непрерывный обмен телеграммами политического и денежного характера между германскими агентами и большевистскими лидерами».

Публикация произвела сильное впечатление.

«Газеты, — вспоминал Питирим Сорокин, — опубликовали документы, подтверждающие, что перед возвращением в Россию большевистские лидеры получили большие суммы денег от немецкого генерального штаба. Новость вызвала всеобщее и единодушное негодование.

— Изменники! Немецкие шпионы! Убийцы! Смерть им! Смерть большевикам!»

Пятого июля утром войска захватили редакцию «Правды». Толпа устроила погром в «немецком гнезде».

Шестого июля Временное правительство приняло решение привлечь к судебной ответственности «всех участвовавших в организации и руководстве вооруженным выступлением против государственной власти». В тот же день правительство запретило революционную пропаганду в армии и ввело смертную казнь на фронте.

Седьмого июля были выданы ордера на арест видных большевиков, начиная с Ленина. Он обреченно сказал Троцкому:

— Теперь они нас перестреляют. Самый для них подходящий момент.

Борис Владимирович Никитин, начальник контрразведки Петроградского военного округа, считал лидеров большевиков платными немецкими агентами. Никитин взял с собой помощника прокурора, 15 солдат и поехал на квартиру Ленина. Владимир Ильич, спасаясь от ареста, исчез. Многие обвиняли его в трусости, в том, что он сбежал в решающий момент.

«Одной из главных причин того, что симпатии к Ленину лично, а следовательно, и к большевикам, в это время сильно пали, я вижу в его нежелании предстать перед судом, — вспоминал польский социалист Вацлав Сольский, член Минского совета рабочих и солдатских депутатов. — На массы такого рода вещи, а в поведении Ленина массы усматривали прежде всего личную трусость, действуют гораздо сильнее, чем самые серьезные политические обвинения. Ленина на митингах гораздо реже обвиняли в том, что он германский агент, чем в том, что он струсил и спрятался в то время, когда его друзья и товарищи по партии арестованы».

Казнь старшего брата, Александра Ульянова, не прошла бесследно для младшего. А вот Крупская, судя по воспоминаниям Никитина, нисколько не испугалась: «Оставив на улице две заставы, мы поднялись с тремя солдатами по лестнице. В квартире мы застали жену Ленина Крупскую. Не было предела наглости этой женщины. Не бить же ее прикладами. Она встретила нас криками: “Жандармы! Совсем как при старом режиме!” и не переставала отпускать на ту же тему свои замечания в продолжение всего обыска… Как и можно было ожидать, на квартире Ленина мы не нашли ничего существенного».

«Поздним вечером, — вспоминала Надежда Константиновна, — на нашей тихой, безлюдной улице (мы жили в конце Широкой улицы Петроградской стороны) раздался грохот огромного грузовика, который остановился около нашего дома.

— Это к нам, это они! — воскликнула я.

И действительно, подойдя к окнам, мы увидели, что грузовик остановился около дома, в котором мы жили, и солдаты уже направляются к подъезду. Через несколько минут раздался звонок и громкий стук в дверь. Открыли. И вся наша квартира наполнилась свирепой толпой юнкеров и солдат с ружьями. Они едва предъявили нам ордер на обыск и уже принялись спешно за разыскивание того, за чем приехали.

Помощник начальника контрразведки с двумя или тремя офицерами и солдатами направились в комнату, где жил Ильич, остальные заняли все другие комнаты. Хотя мы и сказали, что Ильича в квартире нет, они принялись всё же искать его всюду, где только можно было предположить, что может спрятаться человек: под кроватями, в шкафах, за занавесками окон. Потребовали ключи и, когда я открывала ту или иную корзину или сундук, набрасывались и прокалывали содержимое штыками».

Крупскую и помогавшую ей по хозяйству деревенскую девушку полиция увела на допрос. Допросив, отпустили. Ленин и Зиновьев, член ЦК и один из редакторов «Правды» скрылись из города, боясь суда и тюрьмы. Военная контрразведка доложила Временному правительству, что не может найти Ленина, на арест которого выписан ордер. Борис Савинков пренебрежительно заметил:

— Ловить Ленина не мое дело. Но если бы я этим занялся, то уже на третий день Ленин был бы отыскан и арестован.

«Велась и пропаганда посредством кино, — вспоминал современник. — Отчетливо помню фильм о том, что в России произошла революция, но революции угрожает опасность со стороны Германии, которая засылает своих агентов и самый опасный из них выступает в Петрограде. Фамилия Ленина в фильме не произносилась, но актер был на него похож и произносил большевистские речи. Картина была интересная, актеры прекрасно играли. Она шла очень долго, все о ней говорили».

После войны генерал Эрих Людендорф, командовавший немецкими войсками на Восточном фронте, утверждал, что Ленин и Троцкий были тайными агентами правительства Германии. Если Людендорф писал это всерьез, выходит, разведчики надули своего генерала, уверяя, что им удалось завербовать большевиков. Цену себе набивали! Теперь уже известно, что успехи немецких разведчиков на Восточном фронте были очень скромными.

Конечно, революция в России была спасением для немецкой армии, которая смогла перебросить части на Запад, чтобы противостоять Антанте. Но Ленин требовал прекратить войну не ради немецких денег (которых не получал!), а потому что солдаты не хотели воевать! Они требовали мира любой ценой. Мечтали вернуться домой и разделить между собой помещичьи и государственные земли. Но у большевиков позиции в армии были очень слабые. К большевикам солдатская масса относилась плохо.

«Ни один большевик не мог появиться в казармах, не рискуя быть арестованным, а то и битым, — вспоминал один из первых руководителей Красной армии Николай Ильич Подвойский. — Солдаты-большевики и им сочувствующие в войсковых частях должны были скрывать — почти во всех казармах, — что они большевики или сочувствующие, иначе им не давали говорить, их избивали…»

Вернувшийся в Россию Ленин понял: если что-то и может привлечь солдат на сторону большевиков, то только обещание закончить войну, демобилизовать армию и отпустить одетых в серые шинели крестьян домой — к семьям и земле. Сколько бы его ни обвиняли в отсутствии патриотизма, в пораженчестве и прямом предательстве, на митингах Ленин повторял вновь и вновь то, что от него хотели слышать:

— Товарищи солдаты, кончайте воевать, идите по домам. Установите перемирие с немцами и объявите войну богачам!

Братание, то есть встречи русских и немецких солдат на нейтральной полосе во время затишья, началось еще на Пасху 1915 года. На следующую Пасху это повторилось. Поначалу командование смотрело на это сквозь пальцы. Генерал Антон Иванович Деникин писал: «Братание имело традиционный характер в дни Святой Пасхи; но вызывалось оно исключительно беспросветно-нудным стоянием в окопах, любопытством, просто чувством человечности даже в отношении к врагу…»

Но начались и дезертирство, добровольная сдача в плен, самострелы, отказы выполнять приказы начальства. После Февральской революции братание приобрело массовый характер (см.: Военно-исторический журнал. 2002. № 6). Ленин увидел в братании верный путь к слому старой армии и окончанию войны. Он писал в «Правде» 28 апреля 1917 года: братание «начинает ломать проклятую дисциплину… подчинения солдат “своим” офицерам и генералам».

Анжелика Балабанова, видный деятель Коминтерна, невысоко ценила митинговые успехи вождя русской революции: «Из всех русских революционеров Ленин внешне казался самым бесцветным. Его выступления в то время не произвели на меня никакого впечатления ни манерой подачи, ни содержанием».

«Современники по-разному оценивали Ленина как оратора, но все признавали его умение воздействовать на внимающую толпу, — вспоминал один из меньшевиков. — И это достигалось не фиоритурами голоса, не красочностью стиля, а простейшим ораторским приемом — многократным повторением одной мысли, фразы, как бы ввинчиваемой в голову слушателя. Элементарность, бранчливость, безапелляционность ленинских речей заражали одних жгучей ненавистью к воображаемым врагам, у других вызывали ощущение сюрреальности происходящего».

Похоже, на этих оценках лежит отпечаток личного отношения к Ленину. Чтение неправленых стенограмм его выступлений (они были извлечены из спецхрана после перестройки) открывает невероятную энергетику ленинской речи, спрессованность мысли — ни одного лишнего слова! Могу себе представить, как его выступления завораживали слушателей. Даже по этим стенограммам можно понять, почему к Ленину прислушивалось всё больше и больше людей. Число его сторонников росло с каждым днем. Обвинение в работе на немцев — последняя попытка его остановить.

Министр юстиции Временного правительства и Верховный прокурор Павел Николаевич Малянтович распорядился «Ульянова-Ленина Владимира Ильича арестовать».

Матросы Балтийского флотского экипажа, когда-то встречавшие Ленина на Финляндском вокзале, опубликовали в газетах заявление: «Узнав, что господин Ленин вернулся к нам в Россию с соизволения его величества императора германского и короля прусского, мы выражаем свое глубокое сожаление по поводу нашего участия в его торжественном въезде в Петербург. Если бы мы знали, какими путями он попал к нам, то вместо торжественных криков “ура” раздались бы наши негодующие возгласы: “Долой, назад в ту страну, через которую ты к нам приехал”».

Двадцать второго июля 1917 года газеты опубликовали постановление прокурора Петроградской судебной палаты о привлечении Ленина и его соратников к суду: «Следствием добыты данные, которые доказывают, что в России имеется большая организация шпионажа в пользу Германии. В данных предварительного следствия имеются прямые указания на Ленина как германского агента.

На основании изложенных данных, а равно данных, не подлежащих пока оглашению, Владимир Ульянов (Ленин), Овсей Гирш-Аронов-Апфельбаум (Зиновьев), Александра Михайловна Коллонтай, Мечислав Юльевич Козловский, Евгения Маврикиевна Суменсон, Гельфанд (Парвус), Яков Фюрстенберг (Куба-Ганецкий), мичман Ильин (Раскольников), прапорщик Семашко, Сахаров и Рошаль обвиняются в том, что в 1917 году по предварительному между собой и другими лицами уговору, в целях способствования находящимся в войне с Россией государствам во враждебных против нее действиях, вошли с агентами названных государств в соглашение содействовать дезорганизации русской армии и тыла».

Временная комиссия назначила следственную комиссию. Работала с июля по октябрь. Допросила две сотни человек. Материалы следствия составили 21 том. Комиссия не закончила работу и выводов не сделала. Но из материалов следует, что оснований для обвинений против большевиков было два — показания прапорщика Ермоленко и казавшаяся подозрительной телеграфная переписка торговой компании всё того же Парвуса в Стокгольме с представительством в Петрограде.

Бывший прапорщик 16-го Сибирского стрелкового полка Дмитрий Спиридонович Ермоленко до войны служил в военной контрразведке, потом в полиции. Он попал в немецкий плен еще в ноябре 1914 года. А в мае 1917 года перешел линию фронта и был задержан. Ермоленко на допросах показал, что немцы отпустили его из плена после того, как завербовали. Прапорщик обещал добиться сепаратного мира с Германией и отделения Украины. Немцы выдали ему полторы тысячи рублей. Скромная сумма для такой масштабной задачи… Прапорщик утверждал, что два германских офицера сказали ему: Ленин послан в Россию с той же целью, работать будете вместе.

Профессиональные контрразведчики ему не поверили. Ермоленко был контужен еще в Русско-японскую войну и производил впечатление психически нездорового человека. Начальник контрразведки Петроградского военного округа Никитин писал: «Я увидел до смерти перепуганного человека, который умолял его спрятать и отпустить. Я его отпустил. Пробыв в Петрограде не больше суток, он уехал в Сибирь».

Тем не менее именно на основании показаний прапорщика Ленину и другим вождям большевиков намеревались предъявить обвинение в том, что они совместно с агентами враждебных государств, которые дали им денег, дезорганизовали армию и тыл и подняли в Петрограде 3–5 июля вооруженное восстание.

В качестве свидетеля привлекли Георгия Валентиновича Плеханова. Один из основателей российской социал-демократии не любил Ленина. С его точки зрения, «неразборчивость» Ленина могла толкнуть его на то, что он «для интересов своей партии» воспользовался средствами, «идущими из Германии». Плеханов обратил внимание на то, что немецкая печать «с нежностью» говорит о Ленине как об «истинном воплощении русского духа».

Но и Георгий Валентинович счел своим долгом отметить, что сам он говорит «только в пределах психологической возможности» и не знает ни одного факта, который бы свидетельствовал о том, что эта возможность «перешла в преступное действие».

Троцкий написал открытое письмо Временному правительству: если Ленина осмеливаются называть немецким шпионом, тогда и он просит считать его шпионом. Троцкий сам требовал ареста и гласного суда.

«Ленина нет, — вспоминал большевик Николай Иванович Муралов, будущий командующий Московским военным округом, — а из остальных один Троцкий не растерялся».

Двадцать третьего июля Троцкого арестовали. Он утверждал, что ни он сам, ни ЦК большевиков не призывали солдат к вооруженному восстанию. Наотрез отвергал возможность сговора большевиков с немцами. Временное правительство не решилось оставить популярного Троцкого за решеткой. Его продержали в «Крестах» два месяца и освободили под залог в три тысячи рублей. Деньги выделил совет профсоюзов Петрограда.

А российские газеты только и писали, что о работе Ленина на врага. Немецкий посланник в Копенгагене Ульрих Брокдорф-Ранцау (будущий министр иностранных дел Германии) отправил в Берлин шифротелеграмму: служат ли в Генеральном штабе офицеры, которые рассказали прапорщику Ермоленко, что Ленин — немецкий шпион? МИД секретно информировал своего посланника, что всё это выдумка.

Но тут Временное правительство сообщило, что большевики получают деньги из Германии через экспортно-импортную компанию Парвуса в Стокгольме, доверенными лицами германского Генштаба в Стокгольме являлся большевик Яков Фюрстенберг, известный под фамилией Ганецкий, в Петрограде — большевик Мечислав Козловский.

Яков Станиславович Ганецкий (Фюрстенберг) входил в состав Заграничного представительства партии большевиков в Стокгольме. Представительство образовали 31 марта 1917 года по предложению Ленина в таком составе: Вацлав Воровский, Яков Ганецкий, Карл Радек. Они издавали бюллетень «Корреспонденция “Правды”» и «Вестник Русской революции». Ганецкого на V съезде партии избрали кандидатом в члены ЦК.

Мечислав Юльевич Козловский — председатель Выборгской районной думы в Петрограде, член исполкома Петроградского совета и ЦИК первого созыва (после революции — член коллегии Наркомата юстиции).

Противники большевиков торжествовали: наконец-то стало ясно, как немецкие деньги попадают к Ленину! Но анализ телеграмм, проведенный современными историками, неопровержимо доказывает, что они не зашифрованы. Это чисто коммерческая переписка.

В революционных делах Парвус не преуспел, зато основал в Стокгольме экспортно-импортную фирму.

«Русских граждан в Копенгагене этой осенью было очень много, — вспоминал видный большевик Александр Шляпников, будущий член ЦК и нарком. — Сюда съехались все спекулянты, все мародеры и богачи военного времени. Спекулировали главным образом предметами питания и немецкими фабрикатами (краски, лекарства, канцелярские принадлежности и т. п.). Социалисты также не отставали от военных доходов. Так немецкий социалист, известный в свое время в России, Парвус уже нажил не один миллион».

Компания Парвуса ввозила в Россию медикаменты, термометры, шприцы, дамское белье и даже карандаши. В войну всё стало дефицитом. В Стокгольме Парвус нанял сидевшего без денег большевика Ганецкого. А юрист Козловский — в свободное от революции время — представлял интересы компании в Петрограде. Они обменивались телеграммами, в которых шла речь о денежных переводах и товарных поставках.

Скандал спровоцировали французские контрразведчики, встревоженные ситуацией в России. Они заинтересовались телеграфной перепиской стокгольмской компании Парвуса с Петроградом. Французские контрразведчики решили, что они написаны шифром — слишком много цифр. Поделились с русскими коллегами своими подозрениями: речь идет о тайном финансировании немцами партии большевиков.

Анализ телеграмм и банковских счетов подтверждает: деньги шли. Но не из Берлина большевикам, а исключительно в обратном направлении! Финансовый агент компании в России Евгения Маврикиевна Суменсон занималась переводом денег из Петрограда в Стокгольм! Это была плата за товары, которые Парвус и Ганецкий поставляли в Россию.

Вот эти телеграммы.

Четвертого мая 1917 года Ганецкий телеграфировал в Петроград Суменсон: «Больше месяца нет сведений. Деньги крайне нужны». Фирма требовала отчета о продажах и перевода вырученных средств.

Седьмого мая 1917 года Ганецкий телеграфировал Суменсон: «Телеграфируйте немедленно какое количество получили карандашей какое продали. Точную отчетность пришлите письменно». Карандаши — это не шифр. Карандаши в Россию поставлялись немецкие. После начала войны они продавались через Швецию.

Пятого июля 1917 года Суменсон телеграфировала в Стокгольм Ганецкому: «Нестле не присылает муки. Хлопочите». Фирма Парвуса поставляла в Россию продукцию существующей и по сей день швейцарской компании «Нестле» — и в том числе мучные смеси для детей…

Петроградская судебная палата обвинила Ганецкого и Козловского в том, что они передавали полученные Парвусом от немецких властей деньги Ленину и большевикам. Большевикам пришлось оправдываться.

Пятого октября 1917 года на заседании ЦК было: «решено избрать комиссию для рассмотрения вопроса о Козловском и Ганецком. В комиссию избраны Троцкий и Коллонтай; третьим предполагается послать кого-либо из поляков».

Двадцать первого ноября 1917 года Ганецкий дал письменные показания. Рассказал, что, находясь за границей, бедствовал. Парвус взял его управляющим в экспортную фирму «Handels og Exportkompan’iet», которая поставляла в Россию товары, главным образом медикаменты, термометры и шприцы. Ганецкий получал 400 крон в месяц и процент с прибыли.

«Г-жа Суменсон является поверенной фирмы, — рассказал Ганецкий. — Фирма эта занялась продажей медикаментов нашей фирмы в России. Я Суменсон раньше не знал. Она типичная буржуйка, абсолютно никакого отношения ни к какой политической партии никогда не имела. Как поверенная своей фирмы, она честно исполняла свои обязанности и стала невинной жертвой во всей этой клевете».

На шпиономании, охватившей Россию, неплохо зарабатывали. Самой успешной с коммерческой точки зрения сделкой оказалась продажа американцам коллекции фальшивок, которая вошла в историю как «документы Сиссона».

Эдгар Сиссон прибыл в Россию из США в ноябре 1917 года. Он представлял Комитет общественной информации и должен был пропагандировать политику президента США Вудро Вильсона. Сиссон не знал русского языка. Он заплатил 25 тысяч долларов (большие по тем временам деньги) за документы о сотрудничестве большевиков, которые уже взяли власть в России, с немцами.

Эту пачку материалов он принес американскому послу в Петрограде Дэвиду Фрэнсису. Тот сообщил в Вашингтон 10 декабря 1917 года: «Только что узнал из заслуживающего доверия источника, что правительство в Смольном находится под абсолютным контролем германского Генерального штаба».

Четыре дня подряд материалы шифром передавались в Вашингтон. Когда их расшифровали, отнесли государственному секретарю США Роберту Лансингу. Американские политики решили, что эти материалы объясняют, почему большевики подписали с немцами мир в Брест-Литовске: Ленина и Троцкого купили.

Удивительным образом в Вашингтоне не потрудились подвергнуть полученные материалы элементарной экспертизе. А ведь сначала эти бумаги предложили в Петрограде британскому дипломату Роберту Брюсу Локкарту. Неплохо разбиравшийся в российских делах, он сразу признал эти материалы фальшивкой и ничего не заплатил.

Известный российский историк профессор Виталий Иванович Старцев, проделав огромную работу, установил, что так называемые «документы Сиссона» сочинил умелый беллетрист Фердинанд Антоний Оссендовский. Потом он уехал в родную Польшу. А напарник — бывший эсер Евгений Петрович Семенов — предлагал его продукцию иностранным дипломатам. Польстились американцы, самые богатые и самые несведущие в российских делах…

Евгений Семенов в эмиграции уверял, что получал документы от человека, работавшего в Смольном. Он опубликовал в 1921 году серию статей в газете «Последние новости», которую Павел Милюков издавал в Париже.

«Вначале работа была очень трудная, опасная именно вследствие беспорядка, царившего и в Смольном, и в штабах и комиссариатах (министерствах). Крайняя осторожность заставляла наших друзей и нас самих ограничиваться в первые недели копиями, которые наши друзья со страшным риском снимали с поступавших в Смольный бумаг, циркуляров, писем и так далее…

Когда Совет Народных Комиссаров решил переехать в Москву, в Смольном началась лихорадочная работа по упаковке архивов, бумаг и т. п. Всё было уложено и упаковано в особые ящики… Друзья заметили, в каких ящиках находились интересные для нас документы, и под строгим секретом сообщили оберегавшим ящики матросам, что именно в этих ящиках спрятано перевозимое в Москву золото! Конечно, в ту же ночь большинство ящиков оказались взломанными и затем кое-как закрытыми и даже незаколоченными. Наши друзья не преминули этим воспользоваться и достали из ящиков несколько оригинальных документов».

Вся эта драматическая история — липа! «Документы Сиссона» только несведущему человеку кажутся подлинными: бланки, печати, подписи, номера исходящих и входящих бумаг… Профессиональные историки быстро установили, что это фальшивка. Автор перестарался — придумал не только содержание писем, но и служебные бланки никогда не существовавших в Германии ведомств и разведывательных служб. Американский дипломат, посвятивший жизнь изучению России, Джордж Кеннан обратил внимание на то, что и немецкие, и русские «документы» напечатаны на одних и тех же пишущих машинках.

«Социал-демократическое правительство послевоенной Германии, — пишет профессор Старцев, — доказало, что упоминающиеся там немецкие разведывательные учреждения никогда не существовали, а офицеры, якобы подписывавшие предписания для выполнения их большевиками, не числились на службе. Они опубликовали подлинные штампы и печати сходных немецких разведывательных учреждений рядом с печатями и штампами “документов Сиссона”. И каждый мог убедиться, что последние являются подделками…»

Забавно, отмечает Старцев, что после перестройки эти материалы попали в Россию и были приняты за чистую монету. К этому времени в Соединенных Штатах уже знали, что это фальшивка.

Пока Ленин скрывался от Временного правительства, Надежда Константиновна Крупская продолжала партийную работу. В мае 1917 года она составила проект той части программы партии, которая касалась народного образования. Это обучение на родном языке (Россия — многонациональная страна), отделение церкви от государства и школы от церкви, обязательное бесплатное обучение, создание детских учреждений.

Теперь Надежда Константиновна отстаивала идею единой трудовой школы, которая не пичкает детей абстрактными знаниями, а знакомит на практике с ведущими отраслями промышленности. Речь шла о тесной связи обучения с общественно-полезным трудом. Скажем, сельская школа должна была с первого дня готовить детей к работе на земле, словно деревенскому мальчику и девочке другой дороги в жизни нет. Реализация этой идеи после революции привела к сокращению преподавания гуманитарных дисциплин, что пагубно сказалось на развитии целых поколений.

— Умение говорить — дело наживное, — делилась опытом Крупская. — Я вот раньше никогда не выступала, очень стеснялась, а когда приехала в 1917 году из эмиграции, быстро научилась. Было бы что сказать.

Говорила Надежда Константиновна просто и понятно, но не ярко. В «Солдатской правде» опубликовала статью «Дорогу обездоленным» — о том, что нужно вовлекать в партийную работу работниц и крестьянок, самых обездоленных. И в эти месяцы она опубликовала в «Правде» серию статей о просвещении и педагогике, самая заметная — «Народное образование и демократия».

Крупская обрушилась на «буржуазную педагогику», атакуя Временное правительство. Ее газетные выступления — прежде всего партийная пропаганда. Она пыталась убедить аудиторию, что с приходом к власти большевиков все школьные проблемы будут решены. Но что касается профессиональной стороны, то ее статьи — а она была единственным среди большевиков педагогом-теоретиком! — свидетельствуют скорее о непонимании основных тенденций развития школы.

Крупской тогда еще нравилась американская начальная школа, умело готовящая к труду. Но Надежда Константиновна, пишет доктор исторических наук Тамара Юсуфовна Красовицкая, «не заметила очевидного и крайне важного для педагога: в этот период американская начальная школа успешно решала огромной важности профессиональную проблему — она переходила от предметного способа обучения к способу обучения проблемному. Именно этот переход и связал американскую школу с жизнью. Он-то и вывел США в мировые лидеры, покончив с иллюзией, главным образом германской, о том, что школа должна постоянно гнаться за стремительно развивающейся промышленностью и порождаемыми ею всё новыми и новыми разновидностями труда. Не понадобилось для этого американской общественности менять и политический строй в стране».

Крупская уже тогда требовала соединить обучение с производительным трудом. Но уроки ручного труда — профанация, отмечает Тамара Красовицкая. Одно дело — приблизить школьное образование к реальной жизни, широко вводить практические и лабораторные занятия, это полезно. Другое — создавать мастерские в школе, которые заведомо останутся примитивными и ничем не обогатят школьника, только отвлекут от изучения того, что необходимо усвоить и осознать в юности.

Школа должна в первую очередь учить молодого человека не работать лобзиком или гаечным ключом (эти-то навыки, когда они понадобятся, он легко приобретет на производстве), а мыслить, сознавать сложность и многообразие окружающего мира и в дальнейшем самостоятельно усваивать всё новые знания.

Характерно, что Крупская, несмотря на ее практический педагогический опыт и широкое знакомство с современной профессиональной литературой (она читала на нескольких языках), после революции школой как таковой заниматься не станет. Она предпочтет сферу внешкольного просвещения или, точнее, пропаганды.

Крупская работала в секретариате ЦК партии, но там у нее не сложились отношения. Аппарат ЦК был крошечный, всего шесть человек. Руководил им член ЦК Яков Михайлович Свердлов. Тогдашний секретарь ЦК Елена Дмитриевна Стасова вспоминала, что «Надежда Константиновна приходила в секретариат ЦК со всевозможными поручениями от Владимира Ильича».

Надежда Константиновна хотела оставаться личной помощницей мужа. Но это всё равно требовало присутствия на заседаниях ЦК. И тогда она занялась агитационной работой в Выборгском районе столицы. Ее избрали в районную думу, она возглавила культурно-просветительный отдел районной управы. Под ее началом трудились три человека.

Крупская занималась школами для взрослых, детскими столовыми и площадками, яслями. В августе в деревянном бараке на Выборгской набережной, в доме 53, Крупская от имени районной думы открыла народный университет.

В августе 1917 года Петроградская городская дума провела совещание по школьным делам. Большинство столичных депутатов составляли правые эсеры, меньшевики и кадеты. Посему большевики относились к городской думе неприязненно и сразу после Октября потребуют срочно ее распустить и провести перевыборы. На совещании Крупская тоже получила слово. Она с гордостью перечислила, что сделано в Выборгском районе.

С докладом выступала товарищ министра народного просвещения Временного правительства графиня Софья Владимировна Панина, до революции занимавшаяся благотворительностью и много помогавшая детям из бедных семей. Но она была одним из лидеров партии кадетов, и большевики всячески выражали ей свое глубокое неуважение.

Еще одним заместителем министра просвещения стал выдающийся ученый академик Владимир Иванович Вернадский, но и ему добрых слов не доставалось, так что после Октября он уедет на Украину. Министерство возглавлял академик Сергей Федорович Ольденбург, крупный ученый с политическим темпераментом — он был депутатом Государственной думы от кадетской партии.

После Февральской революции Временное правительство многое сделало для реформирования системы образования. Руководители Министерства просвещения поставили перед собой цель избавить школу от традиций авторитарной педагогики и создать условия для воспитания самостоятельно мыслящей личности, для которой разные точки зрения — естественное и нормальное явление. Университетам предоставили право самим подбирать себе профессоров — без утверждения министерством. Правительство освободило от обязательного изучения Закона Божия школьников, подавших заявление, что они «берут на себя заботы о своем религиозном воспитании».

Февраль усилил желание педагогической среды соучаствовать в преобразовании школьной и университетской жизни. Всероссийский учительский союз хотел модернизации учебных программ, требовал избавить среднюю и высшую школу от административного диктата, от учебной цензуры.

ЗИМНИЙ ВЗЯТ!

Надежда Константиновна была делегатом VI съезда партии, который собрался в полуподпольных условиях. Владимир Ильич продолжал скрываться. Подготовка восстания шла практически без Ленина. В его отсутствие на главных ролях оказался Троцкий. Он постепенно привлек на свою сторону весь столичный гарнизон.

«После июльского бегства личное влияние Ленина падает по отвесной линии: его письма опаздывают, — писал полковник Никитин. — Чернь подымается. Революция дает ей своего вождя — Троцкого… Троцкий на сажень выше своего окружения…

Чернь слушает Троцкого, неистовствует, горит. Клянется Троцкий, клянется чернь. В революции толпа требует позы, немедленного эффекта. Троцкий родился для революции, он не бежал… Октябрь Троцкого надвигается, планомерно им подготовленный и технически разработанный. Троцкий — председатель Петроградского совета с 25 сентября — бойкотирует Предпарламент Керенского. Троцкий — председатель Военно-революционного комитета — составляет план, руководит восстанием и проводит большевистскую революцию… Троцкий постепенно, один за другим переводит полки на свою сторону, последовательно день за днем захватывает арсеналы, административные учреждения, склады, вокзалы, телефонную станцию…»

Уже 21 октября вооруженные части Петрограда признали власть Совета. На стороне Временного правительства оставалась только Петропавловская крепость. Туда поехал Троцкий. Он выступил на собрании гарнизона, и солдаты приняли решение поддержать Совет рабочих и солдатских депутатов.

За несколько дней до революции Леонид Красин в письме жене, остававшейся за границей, живописно обрисовал ситуацию в Петрограде: «Питер поражает грязью и затем какой-то отрешенностью, запустением, жалкой выморочностью. Улицы и тротуары залиты жидкой грязью, мостовые полуразрушены, сломанные там и сям решетки, перила, водопроводные тумбы или люки остаются неисправленными, стекла не мыты, много пустующих заколоченных лавчонок…

По погоде настроение у толпы более кислое и злое, чем летом, да и в политике идет какая-то новая анархистско-погромная волна, перед которой, кажется, даже бесшабашные большевики начинают останавливаться в раздумье… Пожалуй, если бы Корнилов не поторопился, его выступление могло бы найти почву. Сейчас испуганные обыватели с трепетом ждут выступления большевиков, но преобладающее мнение, что у них ничего не выйдет или выйдет решительный и уже непоправимый провал».

Все знали, что большевики готовятся взять власть, но никто не решился им помешать.

«В молочном тумане над Невой бледнел силуэт “Авроры”, едва дымя трубами, — таким запомнил этот день художник Юрий Анненков. — С Николаевского моста торопливо разбегались последние юнкера, защищавшие Временное правительство. Уже опустилась зябкая, истекавшая мокрым снегом ночь, когда ухнули холостые выстрелы с “Авроры”. Это был финальный сигнал.

Я присутствовал на Дворцовой площади в качестве неисправимого ротозея (“живописец живет глазами”). Добровольческий женский батальон, преграждавший подступ к Зимнему дворцу, укрывшийся за дровяной баррикадой, был разбит. Дрова разлетелись во все стороны. Я видел, как из дворца выводили на площадь министров, как прикладами били до полусмерти обезоруженных девушек и оставшихся возле них юнкеров…»

Комиссия Петроградской городской думы установила, что трое женщин-солдаток при штурме Зимнего были изнасилованы и одна покончила жизнь самоубийством. На улицах Петрограда остались только отряды красногвардейцев и патрули войск, присоединившихся к большевикам.

Леонид Красин писал семье через неделю после революции: «Воображаю, сколько всякой чепухи сообщалось в ваших газетах за эту последнюю неделю! Вкратце дело обстояло так.

Временное правительство и Совет республики за последние недели проявили какой-то такой паралич всякой деятельности и воли, что у меня уже возникал вопрос: да не политика ли это и не собирается ли Керенский и компания дать большевикам, так сказать, зарваться и затем одним ударом с ними покончить.

В действительности покончили с ним большевики нападением на Зимний дворец, в котором в последний момент не было иной защиты, кроме юнкеров и смехотворного женского батальона. Весь остальной гарнизон, подвергавшийся в течение трех недель безудержному воздействию большевиков, отказался выступать на защиту Временного правительства, и всё оно к вечеру 25 октября оказалось в казематах Петропавловки, кроме Керенского, который бежал в Гатчину».

Поразительным образом утром того дня, в среду 25 октября (7 ноября) 1917 года, газета «Известия» опубликовала передовую статью под названием «Безумная авантюра»: «Самое ужасное — это то, что большевистское восстание при всякой удаче повело бы к целому ряду гражданских войн, как между отдельными областями, так и внутри каждой из них. У нас воцарился бы режим кулачного права, в одном месте террор справа, в другом — террор слева. Всякая положительная работа стала бы на долгое время невозможной, и в результате анархии власть захватил бы первый попавшийся авантюрист… Неужели неясно, что попытка восстания во время подготовки выборов в Учредительное собрание совершенно безумна?»

Читать эту статью тем, кто отныне определял судьбу России, было уже некогда. Они брали власть.

Министров Временного правительства, арестованных большевиками, отправили в Петропавловскую крепость. Государственного контролера Федора Федоровича Кокошкина вместе с министром финансов Андреем Ивановичем Шингаревым перевели в тюремную больницу, потому что у них оказалась открытая форма туберкулеза.

Оба министра были депутатами Государственной думы и членами ЦК партии кадетов. Незадолго до февраля Федор Кокошкин выступал на партийном съезде: «Революция только тогда имеет значение, когда общество внутри готово к созданию нового строя. Революции придают только отрицательную силу: она должна всё снести. Но положительную сторону никто не разрабатывает. О выработке общественно согласованной идеи нового строя никто не заботится. А ведь за разрушением революционным без созидания нового строя следует военная диктатура».

Как в воду смотрел!

Андрей Шингарев был человеком предельно бескорыстным. Служение народу понимал буквально. Отказался от университетской кафедры, от работы в хорошей больнице, работал земским врачом. Жил в деревне, крестьян, которые не могли заплатить, лечил бесплатно. Воспитал пятерых детей и троих племянников. Написал книгу «Вымирающая деревня».

Девятого декабря 1917 года Шингарев записал в дневнике: «Одного я не понимаю, то, чего не мог понять никогда. Как эта вера в величайшие принципы морали или общественного устройства может совмещаться с низостью насилия над инакомыслящими, с клеветой и грязью»…

Прямо в тюремной больнице 7 января 1918 года Кокошкина и Шингарева зверски убили пьяные матросы и красногвардейцы. Наказывать убийц не стали — «свои»…

Других министров усилиями политического Красного Креста удалось перевести из Петропавловской крепости в тюремную больницу, когда там еще не было красногвардейцев, и министров вскоре освободили. Оставшиеся в живых члены Временного правительства постарались как можно быстрее покинуть Россию.

Офицеры штаба Петроградского военного округа и Генерального штаба, узнав о начинающемся восстании, преспокойно отправились в заранее оборудованное убежище, где провели ночь, выпивая и закусывая. Утром там появился представитель Военно-революционного комитета большевиков, чтобы составить список офицеров, готовых сотрудничать с новой властью. Генштабисты самодовольно говорили:

— Они без нас не могут обойтись…

Генеральный штаб и пальцем не пошевелил, чтобы спасти Временное правительство и помешать большевикам взять власть. 25 октября 1917 года Генеральный штаб и Военное министерство вели себя так, словно политические баталии их вовсе не касаются, соблюдали удивительный для военных людей нейтралитет.

После Октябрьской революции сотрудники многих министерств разбежались или саботировали новую власть. Исключением явилось Военное министерство, где работа не прерывалась ни на минуту.

СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ

В первую годовщину Октябрьской революции Сталин писал в «Правде»: «Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского совета Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом т. Троцкому».

Пока брали Зимний дворец, в половине третьего ночи в Смольном институте открылось экстренное заседание Петроградского совета. На трибуну вышел председатель Совета Лев Давидович Троцкий:

— От имени Военно-революционного комитета объявляю, что Временное правительство больше не существует!

В зале разразилась овация.

Решающую ночь Октябрьского восстания Троцкий провел в Смольном, в Военно-революционном комитете. Оттуда он руководил действиями военных частей. К нему пришел член ЦК Лев Борисович Каменев, который возражал против восстания, называя его авантюрой, но счел своим долгом быть рядом в решающую минуту.

— Отдельные министры подвергнуты аресту, — продолжал Троцкий. — Другие будут арестованы в ближайшие часы.

Зал опять зааплодировал.

— Революционный гарнизон, состоявший в распоряжении Военно-революционного комитета, распустил собрание парламента.

Шумные аплодисменты.

— Нам говорили, — продолжал Троцкий, — что восстание гарнизона вызовет погром и потопит революцию в крови. Пока всё прошло бескровно. Мы не знаем ни одной жертвы. Власть Временного правительства, возглавлявшаяся Керенским, была мертва и ожидала удара метлы истории, которая должна была ее смести. Обыватель мирно спал и не знал, что одна власть сменялась другой. Вокзалы, почта, телеграф, Петроградское телеграфное агентство, Государственный банк — заняты. Зимний дворец еще не взят. Но судьба его решится в течение ближайших минут…

И тут он увидел, что в зале появился Ленин, и объявил:

— В нашей среде находится Владимир Ильич Ленин, который в силу целого ряда условий не мог до сего времени появляться в нашей среде… Да здравствует возвратившийся к нам товарищ Ленин!

Владимир Ильич тоже произнес речь:

— У нас будет Советское правительство, наш собственный орган власти, без какого бы то ни было участия буржуазии. В корне будет разбит старый государственный аппарат управления и будет создан новый в лице советских организаций… Для того чтобы закончить эту войну, необходимо побороть самый капитал… В России мы сейчас должны заняться постройкой пролетарского социалистического государства. Да здравствует всемирная социалистическая революция!

Зал откликнулся аплодисментами.

II Всероссийский съезд Советов принял написанное Лениным обращение к рабочим, солдатам и крестьянам, в котором говорилось, что съезд берет власть в России в свои руки, а на местах власть переходит к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Меньшевики и правые эсеры выразили протест против «военного заговора и захвата власти» и покинули съезд.

Им возразил Троцкий:

— Уход со съезда делегатов — меньшевиков и социалистов-революционеров — представляет собой бессильную преступную попытку сорвать полномочное всероссийское представительство рабочих и солдатских масс в тот момент, когда авангард этих масс с оружием в руках защищает съезд и революцию от натиска контрреволюции. Восстание народных масс не нуждается в оправдании; то, что произошло, это не заговор, а восстание. Народные массы шли под нашим знаменем, и наше восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, идите на уступки, заключите соглашение. С кем? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда? За ними никого нет в России. Вы — банкроты, ваша роль сыграна, и отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории…

На следующий день съезд принял декреты о мире и о земле, избрал новый состав Всероссийского центрального исполнительного комитета (101 человек, из них 62 большевика). ВЦИК между съездами Советов являлся «высшим законодательным, распорядительным и контролирующим органом».

Образовали первое Советское правительство. В декрете съезда оно названо «временным рабочим и крестьянским правительством» — до созыва Учредительного собрания. Но уже через несколько дней слово «временное» забыли. Большевики взяли власть и не собирались ее отдавать. Совет народных комиссаров получил от ВЦИК право издавать неотложные декреты, то есть постановления правительства обретали силу законов.

Ни одна другая социалистическая партия не захотела заключить коалицию с большевиками. Поэтому первое правительство полностью составилось из большевиков. Председателем Совета народных комиссаров стал Ленин как лидер победившей партии.

Народными комиссарами были утверждены:

по внутренним делам — Алексей Иванович Рыков,

земледелия — Владимир Павлович Милютин,

труда — Александр Гаврилович Шляпников,

торговли и промышленности — Виктор Павлович Ногин,

народного просвещения — Анатолий Васильевич Луначарский,

финансов — Иван Иванович Скворцов-Степанов,

юстиции — Георгий Ипполитович Ломов (Оппоков),

продовольствия — Иван Адольфович Теодорович,

почт и телеграфов — Николай Павлович Авилов-Глебов,

по делам национальностей — Иосиф Виссарионович Сталин,

по иностранным делам — Лев Давидович Троцкий.

Пост наркома по железнодорожным делам (путей сообщения) оставался вакантным до 20 ноября, когда его занял Марк Тимофеевич Елизаров, женатый на старшей сестре Ленина Анне Ильиничне. Владимир Ильич его и уговорил. Должность была незавидной: предстояло взять под контроль дороги, а Всероссийский исполнительный комитет железнодорожного профессионального союза (Викжель) выступил против большевиков. В январе 1918 года Марк Тимофеевич попросился в отставку, принял более скромную должность главного комиссара по делам страхования. В марте 1919 года он умер от сыпного тифа.

Бывший офицер Владимир Александрович Антонов-Овсеенко, балтийский матрос Павел Ефимович Дыбенко и прапорщик Николай Васильевич Крыленко вошли в состав правительства коллегиально как члены Комитета по военным и морским делам. Почему именно эти трое? Выбор был неширок и определялся чисто политическими соображениями: Антонов-Овсеенко взял Зимний дворец, прапорщик Крыленко был популярен среди фронтовиков, матроса Дыбенко выдвинул революционно настроенный Балтийский флот.

Состав первого советского правительства часто менялся.

Скворцов-Степанов и Оппоков-Ломов так и не приступили к исполнению своих обязанностей, поскольку находились в Москве. Вместо них наркомом финансов назначили Вячеслава Рудольфовича Менжинского, а юстиции — Петра Ивановича Стучку. Учредили Комиссариат государственного призрения (социального обеспечения), его 30 октября 1917 года возглавила Александра Михайловна Коллонтай. И Комиссариат государственного контроля, наркомом которого 20 ноября стал Эдуард Эдуардович Эссен.

Большевики сами не ожидали, что сумеют так легко взять власть.

В кризисные времена люди устают от политики и начинают видеть зло в ней самой. В обществе с давними демократическими традициями отношение к политике иное — спокойное и лишенное бурных эмоций. Но до этого России еще было далеко. После Февраля отвращение вызывали бесплодные дискуссии и митинги, взрывы гнева и взаимной ненависти среди политиков. Ответственность за житейские и бытовые неурядицы возлагали на демократов.

Эпоха Февраля была слишком недолгой, чтобы демократические традиции укоренились. Для этого требуются не месяцы, а десятилетия. К Октябрю 1917-го все были подавлены, измучены, истощены. Страна не выдержала испытания свободой.

«Ленин был единственным человеком, — отмечал философ Федор Августович Степун, — не боявшимся никаких последствий революции. Этою открытостью души навстречу всем вихрям революции Ленин до конца сливался с самыми темными, разрушительными инстинктами народных масс. Не буди Ленин самой ухваткой своих выступлений того разбойничьего присвиста, которым часто обрывается скорбная народная песнь, его марксистская идеология никогда не полонила бы русской души с такою силою, как оно случилось…»

Только кажется, что за Лениным пошли те, кто мечтал продолжить революционный разгул. Большинство людей привыкли полагаться на начальство — и не выдержали его отсутствия. Исчезновение государственного аппарата, который ведал жизнью каждого человека, оказалось трагедией. Большевиков поддержали те, кто жаждал хоть какого-нибудь порядка, кто повторял: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Люди верно угадали, что большевики установят твердую власть. Значительная часть общества не симпатизировала большевикам, но всего за несколько месяцев успела возненавидеть демократию.

Общество легко вернулось в управляемое состояние, когда люди охотно подчиняются начальству, не смея слова поперек сказать и соревнуясь в выражении верноподданничества. И все покорно говорят: да, мы такие, нам нужен сильный хозяин, нам без начальника никуда.

Люди готовы строиться в колонны и шеренги, не дожидаясь, когда прозвучит команда, а лишь уловив готовность власти пустить в ход кулак или что-то потяжелее. Это, верно, куда более укоренившаяся традиция — всеми фибрами души ненавидеть начальство, презирать его и одновременно подчиняться ему и надеяться на него.

Почему российское общество проявило такой радикализм, такую жестокость?

При царизме не сложилось полноценной политической жизни, которая воспитывает определенные традиции, умение искать компромисс, сотрудничать и договариваться. А уж после Февраля тем более не сложилась привычка искать решения ненасильственными методами. Напротив, привыкли к крайностям.

Вот после Октября и ухватились за предложенную большевиками возможность ликвидировать несправедливость собственными руками. Идеалы демократии просто не успели утвердиться. Крестьяне не знали иной формы правления, кроме самодержавной монархии и вертикали власти.

Сразу же постановили, что народные комиссары разъезжаются по своим учреждениям, но «к вечеру собираются в Смольном для совещаний и для осуществления контакта с другими демократическими организациями».

Ленин, проживший много лет в эмиграции, невероятно раздражался из-за повсеместной необязательности. Жаждал прямо-таки немецкой пунктуальности. Чтобы предложения в повестку заседания Совнаркома вносили хотя бы за полчаса до начала. Потребовал ввести штраф для опаздывающих. За опоздание до получаса — пять рублей, до часа — десять целковых.

Наркомам положили жалованье в 500 рублей (и прибавку в 100 рублей на каждого нетрудоспособного члена семьи). Обещали предоставить жилье — «не свыше одной комнаты на члена семьи». Квартирный вопрос решили просто. Хорошие квартиры отнимали и отдавали советским чиновникам.

Через несколько дней после революции Ленин и Крупская заехали к старой знакомой — Маргарите Васильевне Фофановой, депутату Петроградского совета.

— Что так поздно? — удивилась она. — Вероятно, трамваи уже не ходят.

Владимир Ильич, уже вошедший во вкус своего нового положения, удивился ее наивности:

— Какая вы чудачка — мы на машине приехали.