Крушение Римской империи

Глава 10 ИЗГОИ

Значительные слои населения поздней Римской империи решили порвать с нею. Одни, находя существующую социальную систему невыносимой, уходили в подполье и становились ее врагами. Другие — это многочисленное движение людей, просто отказывавшихся от совместного существования с себе подобными, порывали с обществом.

Последние становились отшельниками-монахами или монахинями. Но монахи и монахини античных времен были во многом далеки от монахов нынешних и, скорее, ближе к ; современным изгоям, сторонникам гуру, либо к другим — не обязательно с какой-либо религиозной мотивацией, рвущим с окружающим их миром и уходящим из своих домов на улицы, в горы или пустыни. Многочисленные монахи, затворники из Римской империи, зачастую стряхивали с ног пыль социальной, (финансовой и политической систем в такой степени, как будто; они никогда не были их частью. И по мере приближения окончательной политической и финансовой развязки значительное число мужчин и женщин уже было не в состоянии участвовать ни в активной защите Империи, ни в сборе податей для оплаты ее защитников.

В течение двух последних веков аскетический образ жизни, связанный с уходом из общества и уединенным созерцанием, становился все притягательнее, все ближе к желанному идеалу. Многочисленные отражения такой точки зрения можно встретить в Медитациях Марка Аврелия, императора, правившего во втором веке; правда, его имперские и военные обязанности .напрочь отвергали самую возможность претворения в жизнь [такой идеологии. Те же тенденции были широко развиты среди манихеев и других дуалистов, которые полностью отделяли реальный дьявольский мир от божественного творения и пытались избавиться от грязи реалий в своей повседневной жизни.

Экстремистский пуританизм довлел над влиятельнейшими слоями христианского общества. Они оправдывали это отношение презрением к человеческой плоти и к положению в обществе, ярко выраженным Джоном Баптистом на выбранном им жизненном пути, повторенным св. Павлом и приписываемым евангелиями самому Иисусу, которому было сказано: удалиться в уединенное место и подняться на гору, где он посвятил себя молитвам.

Затем, в третьем веке нашей эры, в глубинах египетских пустынь зародилось монашеское движение. Его корни окутаны легендами, в центре которых — фигура Павла Отшельника из Фив в Верхнем Египте. Иероним написавший биографию Павла, считает его первым христианским отшельником; однако чаще первым отшельником называют св. Антония, о котором сохранилось больше документов. Бросив свое мирское имущество около 270 г., пятнадцатью годами позже Антоний начал жить в полной изоляции, поселившись в пустой могиле на пустынной вершине холма. Многие люди последовали его примеру и присоединились к нему; вскоре он начал организовывать их в группы, жившие отдельными, разбросанными ячейками и собиравшиеся только на совместные богослужения. Другой египтянин, Пахомий, привел своих последователей к полностью обобществленной жизни, организовав монастыри в девяти египетских центрах, где поселились семь тысяч монахов и монахинь. Затем монашеские обители возникли и в Палестине. Вскоре уже все было готово к распространению монашеского движения на Запад.

Причины, понуждавшие монахов и отшельников пойти на такое антиобщественное уединение, были самыми различными. Многие последователи Антония пришли к нему в период последних массовых гонений христиан в начале четвертого века. Но и после того, как Империя была обращена в христианство, поток страждущих не иссяк. Некоторые бежали от тяжелого пресса налогов, призыва на военную службу и от налога за освобождение от нее. У других были чисто личные причины для бегства — например, судебные преследования или семейные ссоры. Некоторыми двигала фанатичная набожность. Они считали церковь слишком светской.

Для самоотрицания были потенциальные причины, среди которых чувства вины, потеря нравственных ориентиров, полное отвращение к человечеству и плоти. Часто эти чувства приобретали самые крайние формы, включая резкое умерщвление плоти, вплоть до кастрации (запрещенной в то время законом). Эти самодисциплинирующие меры предпринимались во имя того, чтобы избежать вечного божьего наказания, уготованного тем, кто не смог устоять против светских соблазнов.

Ужасное потрясение испытал высококультурный, получивший классическое образование поэт Осоний, когда его лучший друг Паулин из Нолы — ученый, коллега по сенату и по поэтическому цеху, славный малый средних лет — решил полностью порвать со светским обществом и цивилизованной жизнью. До нас дошли недоуменные, полные физической боли жалобы Осония, символичные для столкновения двух взаимно исключающих жизненных путей. Но все это было тщетно, поскольку Паулин забросил свою политическую карьеру и отправился с женой в Испанию, где они во всеуслышание объявили об отказе от всех своих владений. А позже оба, получив духовный сан, поселились в Ноле, в Южной Италии, где жили строгой, аскетической жизнью.

Отстаивая уединенный образ жизни, Паулин писал своему другу:

Сам Паулин, как и его друг, которому он писал, не полностью порвал с миром, поскольку стал епископом и заботился о своей пастве и немощных прихожанах. Но общественное мнение с наибольшим восхищением относилось к бескомпромиссным, пуританским личностям, отшельникам в уединенных скитах.

Исходя из собственного опыта, Иероним писал о трудностях и галлюцинациях в жизни отшельника.

Такими словами были описаны муки, которые вдохновили сотни европейских художников на изображение жизненного опыта Иеронима — шедевры, показавшие всему миру искушение, которое испытал этот аскетичный идеалист. Его страстный разрыв с окружающим миром казался странно несовместимым с его беспокойством о бедах, постигших Рим, и с его утверждениями о том, что патриотизм является нормальным инстинктом. Однако «мир в материальном смысле», как он заявил в 412 г., «принадлежит насилию». А потому он ушел от него. Такую линию поведения Гиббон счел крайне предосудительной, исходя из рациональных подходов западного мира в восемнадцатом веке.

Западный мир времен античности был вовлечен в движение Афанасия, епископа Александрии, игравшего доминирующую роль в теологических диспутах того времени. Во время второго из пяти периодов ссылки из своей епархии, около 341 г., он появился в Риме в сопровождении двух монахов, которых впервые увидели в западном мире; он смог рассказать римлянам о своем уважении и преданности тому образу жизни, который ведут монахи. Через четырнадцать лет, в другой период ссылки, он нашел убежище в египетских монастырях, а вскоре после этого появилось на греческом его Житие Антония. Причудливая смесь реалий и фантазий, она стала бестселлером, а когда ее перевели на латинский, произвела глубокое впечатление повсюду в Западной империи.

Тем не менее монашеский образ жизни был сам по себе слишком непривлекателен, чтобы распространиться в этих регионах. Первый регулярный западный монастырь появился в Ли-гуже вблизи Пиктави (ранее Лимон, ныне Пуатье) во Франции, и был основан около 360 г. бывшим крестьянином и солдатом св. Мартином, прибывшим из Саварии (Зомбатели) в Паннонии Прима (Венгрия). Позднее Мартин основал другую монашескую обитель Май Монастери (Мармотьер), куда он любил наезжать из своей епархии в Турони (ранее Цезародун, ныне Тур), как только появлялась возможность.

Мартин следовал Антонию в жизненных идеалах, которые были частично отшельническими, частично — общинными. Восемьдесят монахов у него в Мармотьере жили в пещерах и в шатрах, встречались друг с другом только во время служб и трапез и строго соблюдали пост. Работа была изнурительной, за исключением переписывания манускриптов — задания монахам, исполнение которого в конце концов превратилось в их величайшее достижение в глазах современного мира.

Сульпиций Север из Юго-Западной Галлии написал прекрасную биографию св. Мартина, где подробно описывает свершавшиеся им предполагаемые чудеса и смерть. Биография была нацелена на то, чтобы показать, что и на Западе могут рождаться святые, превосходящие любого египетского отшельника. Сульпиций, богатый сенатор, создавший разновидность монашеской жизни в своих собственных поместьях, писал для своих друзей и равных себе. Культ св. Мартина среди высшего класса придавал сверхъестественную святость господству известных епископов-землевладельцев.

Иерониму, счеты которого с жизнью отшельника были столь драматичными, оставалось завершить популяризацию таких идеалов. В 370—373 гг. он организовал свое первое общество отшельников в Аквилее, Северо-Восточная Италия, а позднее отправился в Палестину, где основал в Вифлееме около 389 г. монастырь. Он также много писал о жизни монахов и переводил правила, установленные в их восточных обителях. Тем временем и Августин в Северной Африке собрал вокруг себя группу священнослужителей для постоянной общинной жизни. Его трактат О трудах монахов настойчиво провозглашал, что монахи должны зарабатывать на жизнь упорным трудом, а не попрошайничаньем. Он также устанавливал обязательную связь между монашеством и учебой.

Затем, после 400 г., на земле Галлии все эти многочисленные упорные старания принесли серьезные плоды, когда Гонорат на одном из Леринских островов (св. Гонорат), напротив Канн, основал более величественный монастырь, а соседние острова были вскоре заселены монахами. Лерины послужили образцом для будущего, и почти сразу же после этого Джон Кассий, отшельник из малой Скифии (на черноморском побережье Румынии), основал мужской и женский монастыри в Массилии (Марсель) (примерно в 415 г.). Он также написал Обычаи и конфессии, где изложил представления монахов о средневековой Европе. Напутствия Кассия побудили многих сенаторов, от рождения набожных, либо сломленных вторжениями германцев, обратиться в монашество, а затем стать епископами.

Таким образом, прежний характер монашества и монахов, как изгоев, существенно изменился. Правда в Ирландии старая традиция Антония — полуотшельничества сохранилась, как превалирующая. Однако наиболее организованным было движение монахов в Галлии, которое затем в пятом веке широко распространилось на Западе. Взяв его в свои руки, аристократия превратила движение в весьма респектабельный общественный институт. Св. Бенедикту в следующем столетии осталось только выковать его особую монолитную постоянную форму. Но к этому времени западный римский мир уже пал.

В течение предыдущих, решающих лет постепенного коллапса Империи монашество было не стабилизирующим, а дезинтегрирующим элементом. Когда общество крайне нуждалось в людской силе и деньгах, которые оно обязано было собрать, чтобы устоять перед захватчиками, монахи ретировались сами и уводили за собой других. То, что они внесли свой вклад в раскол общества, приведший к падению Империи, было неоднократно оценено современниками. Некоторые, по общему согласию, воздавали монахам должное за то, что они старались облегчить участь местных жителей, зачастую выступая против гражданских властей. Но критиков было куда больше, и они были агрессивнее.

Сам Иероним, хотя и признанный пионер того движения, которое он считал верным направлением монашества, лучше всех различал неискренность многих его профессиональных участников. Его письма заполнены нападками на их тщеславие, разврат, обжорство и жадность. Я могу понять, говорил он, почему многие люди предпочтут жить с дикими зверьми, чем с христианами такого сорта. Но, хотя и устремляя свою критику на плохих монахов, он очень боялся, что многие люди возненавидят их всех без разбора, с презрением указывая пальцем на их черные одежды и бритые головы.

Нехристиане также обнаружили, что монахи подбрасывают очень много дров в костер их атак на христианскую религию. Палладий, сочинитель эпиграмм из Александрии, не мог понять, почему такие хорошо организованные агрессивные группы романтически называют себя «отшельниками», а Эвнапий описывал, как языческие святыни осквернялись этими «тиранами», которые живут, как свиньи, и называют это благочестием. Их также широко критиковали за лень и попрошайничанье, о чем, среди прочего, очень сожалел Августин.

Языческий историк Зосим отмечал, что то, что монахи называют «поделиться с бедными», означает низведение каждого на их собственный, предельно низкий уровень деградации. Но самым важным был его акцент на их бесполезности для государства, которому они отказывались хоть в чем-либо помочь.

Возможно, общее мнение было наилучшим образом подытожено Рутилием Намацианом, который прошелся по монастырю на острове Капрари (ныне Капри), когда его корабль плыл вдоль западного побережья Италии:

Отношение официальных церковников к монахам и отшельникам было более неоднозначным. Неискренние словоизлияния были часто обращены к духовным идеалам монашеской жизни, а епископы были порой готовы подстрекать монахов на разрушение языческих храмов. В течение долгого времени церковь ощущала себя существенно ослабленной деятельностью монахов, поскольку они умышленно пренебрегали ее представителями, не видели причин для отклика на ее призывы и отвергали союз церкви с государством.

В ответ духовный синод, состоявшийся в Малой Азии около 340 г., выразил сожаление о редких посещениях монахами церковных служб. В период правления Валенса епископ Луций из Александрии даже послал людей для нападения на монастыри, и ряд монахов были убиты. Папа Сириций заявлял повсеместно, что многочисленные монахи — самозванцы. И императоры в своих эдиктах объявляли обитателей монастырей фанатиками, непокорными бунтовщиками, способными только на проникновение в города и обострение религиозной и социальной напряженности.

Эти различные точки зрения звучали и в официальных извещениях. Покровительственное отношение было продемонстрировано в 361 г., когда Констанций II подтвердил освобождение монахов от всех общественных обязанностей. Но затем Юлиан сравнил их с такими же неряшливыми странствующими последователями язычников, известными как циники, видя и в тех и в других «вызывающих беспокойство наглых бродяг».

Валентиниан I и Валенс были среди тех христианских правителей, которые подобным образом обвинили монахов в плохом исполнении гражданского долга и в непорядочности в сделках. Феодосии I в раздражении обратился к Амвросию: «Что мне делать с этими фанатичными монахами?» В 390 г. Феодосии еще надеялся держать их на расстоянии от городов, приказав им оставаться в «пустынных и уединенных местах». Но двумя годами позже под внешним нажимом он отозвал этот указ. Затем и Валентиниан III запретил мужчинам покидать имения в сельской местности для принятия монашеского обета без разрешения землевладельца. Но ни одна из этих ограничительных мер не смогла остановить развитие движения.

С точки зрения на будущее наиболее опасным для Империи был обет безбрачия, как составная часть монашеской карьеры, поскольку он означал, что население, размеры которого едва обеспечивали деньги и людские ресурсы для обороны страны, будет продолжать сокращаться. Более того, это принуждение к безбрачию распространилось далеко за пределы монашеского движения, поскольку широко использовавшиеся призывы к воздержанию привели к чрезвычайному энтузиазму в части воздержания от сексуальных отношений.

Это было объявлено наиболее притягательным социальным идеалом из-за недостойности человеческих существ и их плоти. Ведь было сказано, как это приписывается евангелисту св. Матфею, что сам Иисус назвал безбрачие примером высшей жертвенности. И св. Павел в обращении к коринфянам также дал подобную рекомендацию. Затем, по мере того, как склонность к самоотрицанию резко усилилась, проповеди, призывающие к полному прекращению половых отношений, стали весьма многочисленными, а пуритане третьего столетия, такие, как пламенный Тертуллиан, без устали защищали это положение. Трактаты, возвышавшие девственность, стали появляться в большом изобилии.

Августин был одним из тех, кто часто и яростно писал в защиту таких идей. В начале своей карьеры он заявил, что «вокруг меня, спереди и сзади потрескивает на углях множество отвратительных Любовей», и предложил известную молитву: «Господи, дай мне целомудрие и воздержание — и не только». Он был без всяких колебаний уверен в том, что с сексом надо разделаться — это было наказание на грех Адама.

И у Иеронима были те же ощущения:

Иногда Иероним спускается с этих величественных высот на землю, чтобы посоветовать женщинам не выходить замуж просто из благоразумия — из-за смутных беспокойных времен того периода. Но чаще он придерживался определенного принципа, особенно в письме о воспитании Паулы, девушки из аристократической семьи, с рождения посвященной в монахини — он предписывал ей строгое, спартанское воспитание.

Общественная позиция Иеронима, определявшаяся такими взглядами, когда он был секретарем папы Дамаса, сыграла важную роль в его изгнании из Рима после смерти Дамаса в 385 г. Дело в том, что когда умерла тетка Паулы Блезилла, то сочли, что ее кончина была ускорена чрезвычайным аскетизмом, который ей внушил Иероним. На ее похоронах раздавались крики «Монахов в Тибр!», после чего Иероним поспешно покинул Рим и больше никогда не возвращался. Новый папа, Сириций, подозревавший Иеронима в претензиях на папское звание, ничуть не сожалел о бегстве монаха.

Этот эпизод обнажает чрезвычайно запутанные отношения Иеронима с римлянкой из высшего класса, к которым был причастен и Дамас, слывший «дамским угодником». Такие женщины, какие бы формальные определения ни давать их статусу в соответствии с современными стандартами, например, длительное отстранение от всех официальных и дозволенных законом постов и отказ в доступе к высшему образованию, были намного впереди мужского сословия в стремлении к христианской аске-тичности. Иероним посвятил отдельное письмо защите своих подруг. «Заходил ли я когда-либо, — спрашивал он, — в дом к женщине: если она слыла распутницей? Привлекали ли меня когда-либо шелковые платья, сверкающие бриллианты, намазанные лица, вид золотых украшений? Ни одна матрона в Риме не могла заслужить мое расположение, кроме той, что регулярно постилась, вынуждена была ходить в грязных одеждах и часто слепла от слез!»

Дальнейшее сокращение и так уже уменьшавшегося населения, к чему мог привести такой отказ от сексуальных отношений, спокойно воспринимался христианами. Их оратор Эйсебий говорил, что отвращение к сексу помогает им не заводить детей. Например, св. Мелания Старшая, одна из подруг Иеронима, хотя и вышла замуж, не имела никакого желания вообще иметь детей, а когда она все-таки родила, то бросила последнего уцелевшего ребенка без видимых угрызений совести. Амвросия беспокоили все громче раздававшиеся обвинения в том, что он и его единоверцы своими восхвалениями пуританского государства без семейных уз лишают Рим сыновей и дочерей, в которых он так нуждается. Ответ его был таков: «С каких это пор мужчины жаловались, что не могут найти себе жен?»

Тем не менее и противоположная точка зрения имела право на существование, а дальнейшее распространение отшельников, монахов и монахинь, к каким бы высоким моральным ценностям они ни призывали, раскалывало и так уж разобщенное общество, создавая новую серьезную трещину в государстве. Так что утверждение папы Александра, что «монахи доделали то, что начали готы», было не лишено смысла. Они стали изгоями потому, что столкнулись с обществом, которое было им отвратительно.

Глава 11 ГОСУДАРСТВО ПРОТИВ СВОБОДНОЙ ВЕРЫ

Несмотря на все свои угрожающие заявления, государство не предприняло эффективных шагов для возвращения в общество мужчин и женщин, выбравших путь монахов, монахинь и отшельников. Но оно практиковало грубое насилие над теми, кто не примкнул к доминировавшей в государстве религии — и даже к той же ветви той же религии. Это насилие было грубейшей ошибкой. Вместо цементирования общества, на что надеялись, оно в еще большей мере увеличивало раскол.

Эта старинная практика принуждения оказалась возможной благодаря тесному союзу между церковью и государством. До самого начала четвертого века официальной религией в римском мире оставалось язычество. Античное язычество в Римском государстве стремилось быть всем для всех. Политеистическое по своей сути, оно было многоликим и многосторонним, очень далеким от замкнутости. Во всяком случае, оно отличалось терпимостью. Правда, язычников отличала нетерпимость к христианам, поскольку те, будучи преданы господу, казалось, отвергали даже в минимальной мере верность императору и народу. Но христиане в течение долгого времени оставались небольшим, ограниченным меньшинством.

Затем произошло обращение в христианство Константина Великого, который постепенно перевел в ту же веру всю империю. Эти события кажутся совершенно поразительными, поскольку христиане оставались в меньшинстве и не были очень влиятельными. Как заявлял английский историк Дж. Б. Бури, революция Константина была «возможно, самым дерзким актом, когда-либо совершавшимся автократом в пренебрежении и с явным вызовом по отношению к огромному большинству подданных».

Император предпринял такие удивительные действия, поскольку импульсивно ощущал внутреннюю потребность в божественной помощи свыше, а христианская вера и ее наиболее привлекательная личность — Спаситель, тот самый Спаситель, что реально жил среди людей, давала более надежные обещания об оказании такой помощи, нежели многочисленные языческие боги, которых никто никогда не видел. Так что Константин, оглядевшись вокруг и обнаружив высшую степень печальной внутренней дисгармонии, угрожавшей разрушить государство, решил, что, возможно, наилучшим объединяющим фактором станет христианство. Под началом императора оно будет сплачивать общество, тем самым эффективно уравновешивая многочисленные центробежные тенденции распада. Он планировал, что государство и церковь обязательно будут работать рука об руку, но государство будет всегда оставаться руководящим партнером. При Валентиниане I епископ Оптат из Милеви (Мила), Алжир, согласился с этой идеологией, заявив Государство не в Церкви, но Церковь в Государстве.

Тем не менее политика терпимости Валентиниана не смогла помешать идее независимости церкви. Он даже не смог предотвратить скандал века — выборы папы в 366 г. — когда 137 трупов остались лежать на брусчатке у римской базилики. Удачливым кандидатом оказался Дамас, создавший впоследствии конкордат, в котором роль папы существенно возросла. Популярный язычник Претекстат прокомментировал величие папы следующим замечанием: «Сделайте меня епископом Рима, и я сразу приму христианство».

Но оказалось, что епископ не Рима, а Медиолана (Милан), резиденции императора, в то время поднял власть церкви на новую высоту. Это был Амвросий, возглавивший епархию с 374 г. до самой своей смерти в 397 г. В отличие от предыдущих доктрин, Амвросий заявил: «Император не над церковью, а в церкви … Кто читал Священное писание, тот знает, что это священники судили императоров … Хороший император не отказывается от помощи церкви, а ищет ее». Эти слова были адресованы Валентиниану II, который использовал автора таких заявлений для важных политических миссий.

У Амвросия были два широко известных столкновения с Фе-одосием I. В обоих случаях священник выходил победителем. Первое — в 388 г., когда епископ Востока приказал сжечь еврейскую синагогу в Нисеферии Каллиник (Рагга) в Сирии, а Феодосии потребовал ее восстановить и наказать поджигателей. Амвросий, выступая с кафедры проповедника, призвал императора выразить сожаление о содеянном и не стал служить мессу, пока император не отменил свое решение. Двумя годами позже, когда в Фессалонике линчевали армейского командира за то, что он посадил в тюрьму популярного возничего, Феодосии в наказание приказал вырезать семь тысяч человек. Амвросий отказался допустить императора к мессе и наложил эпитимию. Это были исторические моменты. Подчинившись в обоих случаях призывам Амвросия, Феодосии самым очевидным образом уступил власти церкви.

После смерти Амвросия духовная инициатива вернулась из Милана в Рим, где папа Иннокентий I (401—417) ясно показал, что новая церковная администрация будет облечена властью не в миланской епархии, а здесь, в Риме. Когда Аларих со своими вестготами подошел к Риму, Иннокентий оказался единственным национальным лидером, чей престиж был достаточен для ведения переговоров. Позже папа Лев I (440—461) вел аналогичные переговоры с Аттилой и добился впечатляющего успеха. Точка зрения Льва была такова, что сотрудничество между государством и церковью взаимовыгодно, как контрактные соглашения, хорошо известные каждому римскому юристу.

Некоторые мыслители тех времен, включая Иеронима и Сальвиана, сожалели о стремлении церковников присоединиться к комфортному существованию правителей и их окружения. Но многие другие были в восторге от союза между духовной и светской властями, подчеркивая, что совпадение во времени рождения Христа и Империи было совсем не случайным.

Действительно, этот союз, как и предполагалось при его заключении, мог оказаться фактором, цементирующим разобщенный римский мир. Но случилось прямо противоположное, поскольку чрезмерное усердие, с которым гражданские власти выполняли требования своих духовных партнеров, усиливало ортодоксальность церкви и давление ее на всех тех, кто не соглашался с официальными доктринами. Такими способами государство и церковь превращали различия во мнениях и доктринах неискоренимую враждебность.

Намерение использовать насильственные методы в насаждении веры, было основано на ужасной интерпретации текста Евангелия от Луки, в котором Иисусу приписывались следующие слова: «Выходите на дороги и тропы и заставьте их прийти сюда, чтобы дом мой был полон». В позднем Риме эта фраза, ак и изречения св. Павла, использовались церковью и государством как основание для проведения фатальной политики принуждения.

Проблема возникла в самой острой форме еще в начале царствования Константина. Когда он смело обратил страну в христианство, подавляющее большинство его подданных были язычниками. Это было некоторым препятствием на пути к гармонии, которое, император не сомневался, обязательно будет преодолено. Вначале он заявил, что собирается «разрешить тем, то ошибается, быть свободными и наслаждаться тем же миром спокойствием, что и те, кто верит». Но в конце царствования сопротивление оппозиции заставило его резко изменить эту умеренную позицию. Сокровища языческих храмов были конфискованы, и, в конце концов, были запрещены языческие жертвоприношения. Затем его сын Констанций II, чья личная благочестивость усиливалась террором магии, развязал борьбу против язычества, издав в 346 и 356 годах законы, носившие чрезвычайно репрессивный характер.

Его кузен и преемник Юлиан Отступник (361—363) резко прореагировал на свое христианское воспитание и восстановил официальное язычество. Сперва казалось, что он проявляет религиозный нейтралитет и, в отличие от Константина, объявляет всемерную готовность разрешить отправление любого религиозного культа. Однако после восстановления язычества он лишил христианские церкви и духовенство привилегий и запретил профессорам-христианам преподавать классические дисциплины. Его гибель во время сражения языческие историки объявили самым ужасным событием в римской истории, событием, предопределившим падение Рима. После его смерти христианство было восстановлено в качестве государственной религии.

Такова была ситуация, которую унаследовал Валентиниан I — ситуация, когда отношения между двумя верами, за исключением отношений в среде небольшого числа интеллектуалов, стали резко враждебными.

Будучи сам христианином, Валентиниан в 371 г. решил осуществлять политику всеобщей терпимости. «Я не считаю, — заявил он, — любой обряд, который был принят у наших предков, преступным». Язычник Аммиан, всегда готовый критиковать Валентиниана во всех других отношениях, с восхищением приветствовал это его решение. Тогдашний папа, Дамас, имел связи с представителями языческой аристократии, и это облегчило Ва-лентиниану задачу нейтрализации все возрастающей непримиримости ряда других священников.

Либеральное установление Валентиниана было одним из немногих достижений того времени. Будучи в оппозиции общим настроениям и поведению, он чувствовал, что единства скорее всего можно достичь на пути терпимости. Это его решение служит маяком уже полторы тысячи лет, в течение которых правители разных ведущих стран думали и действовали совсем иначе.

Грациан сперва проводил подобную политику, поскольку в начальный период он находился под влиянием поэта Осония, чья христианская вера не была фанатичной. Но новая фаза началась, когда в 397 г. он назначил Феодосия I своим коллегой, императором Востока.

Во-первых, Грациан отказался вступать в какие-либо отношения со старым традиционным языческим духовенством, чего никогда не допускал его новый коллега. Затем Грациан решил убрать из здания сената языческую статую Победы. Рассматривавшаяся сановниками-язычниками как серьезная угроза их традициям и вере, эта акция спровоцировала в течение последующих трех лет серию известных ораторских дуэлей между Сим-махом, известнейшим язычником того времени, и наиболее выдающимся христианином, Амвросием, епископом из Медиола-на (Милана).

Дискуссия проводилась в рамках внешних приличий. «Каждый, — заявлял Симмах, — имеет свои собственные привычки, свою собственную религию. Любовь к обычаям велика. Мы просим восстановить культ в его прежнем виде, который был так благотворен для Римского государства в течение столь долгого времени. Нельзя достичь великой истины только на одном пути». Это отрицание христианского призыва к универсальности должным образом опровергалось Амвросием, который настаивал на том, что император должен «делать то, что наилучшим образом приведет его к спасению в глазах Господа». Его точка зрения победила, и статуя была удалена из здания сената. Это было тяжелейшим поражением язычества.

Амвросий также нападал на смешанные браки между христианами и язычниками, ссылаясь на союз между Самсоном и Далилой. В то же время Симмах должен был спорить с лириком Пруденцием, который так оптимистически описывал христианский Рим, что создавалось куда более яркое впечатление, чем от собственного меланхолического и ностальгического изложения Симмаха. Более того, Пруденций остроумно отвечал своим оппонентам-традиционалистам, аргументируя тем, что изменение веры не отрицает римский дух. Это был конструктивный подход, и Пруденций, христианин, глубоко, мудро оценивая старый Рим, был временами ближе, чем кто-либо еще к духовному взаимопониманию между христианами и язычниками. Но этому взаимопониманию не суждено было развиваться, поскольку христианский режим не чувствовал, что его кажущаяся устойчивость в любой момент может обрушиться.

Одну опасность этот режим постоянно держал в уме — вероотступничество, объект шести суровых законов в течение пятнадцати лет. Самые жесткие меры предпринимались Феодосием I. В благодарность за примирение с Амвросием он повсеместно запретил любые языческие богослужения, а в 381 г. были запрещены даже посещения храмов. В следующем году, сразу после смерти соратника Феодосия — императора Валентиниана II, произошли события, которые еще более ужесточили отношение к язычникам. Дело в том, что узурпатор Евгений, захвативший трон Запада, хотя и был номинально христианином, но настолько равнодушным верующим, что его восшествие на престол зажгло свет надежды в сердцах язычников Рима.

Феодосии I ответил решительными эдиктами. Любой вид языческих обрядов был строжайше запрещен, а на судей, городских советников и виднейших горожан была возложена ответственность за нарушения этих эдиктов под угрозой сурового наказания. Кодекс Феодосия II включает не менее двадцати пяти законов, разработанных им самим и его предшественниками и направленных против язычества во всех его формах. Влияние Амвросия было весьма существенным, по крайней мере, в части законодательства, а может быть, и в части конкретного его применения, поскольку после этих резких антиязыческих законов императоры сочли необходимым дополнить их тринадцатью эдиктами на ту же тему.

Феодосии I, казалось, умышленно мстил, взяв на себя задачу осуществления давних преследований христиан язычниками, только в обратном направлении. Противоположная точка зрения была выражена языческим писателем Эвнапием из Сардия (Сарт), который заявил, имея в виду христиан, что «наше время очень опасно непрерывными ляганиями ослов». Тем временем в 394 г. выскочка Евгений был смещен, и, благодаря расстройству планов его языческих сторонников, настал момент, когда христиане получили решающее большинство в сенате. Время свободы, терпимости к иному мышлению безвозвратно уходило из античного римского мира.

Тем не менее в следующем году после смерти Феодосия I регенты его сыновей, Аркадия и Гонория, вначале стали проводить умеренную политику по отношению к язычникам, стараясь защитить государственную власть от антиязыческих выступлений духовенства. Но в 399 г. в Северной Африке религиозные экстремисты из числа язычников начали бунт, поскольку их святыни были закрыты, вследствие этого тамошние священники двумя годами позже обратились к правительству Запада с просьбой издать новые законы для искоренения последних остатков идолопоклонст ва.

Августин, епископ из Гиппона Регия — теперь Анаба в Алжире — активно участвовал в этих событиях и выступил в поддержку политики насилия по отношению к язычникам со стороны государства. Они должны изменить свое поведение. И отступников надо принудительно вернуть в паству церкви, как на этом совершенно правильно настаивают императорские эдикты, поскольку Христос, как генерал, возвращающий своих дезертиров, выявляемых по клейму на ладони, вынужден использовать насильственные методы для возвращения собственных дезертиров в свою армию.

Августин настаивал на разрушении языческих храмов. Нектарий, философ, принадлежавший к старой религии, старался по-человечески убедить его в угрозе тяжких последствий таких гонений. Но все усилия переубедить Августина оказались тщетными. Они стали еще более бесполезными после того, как Аларих захватил Рим. Это событие напугало христиан, поскольку посеяло в умах язычников новые надежды. Смотрите, говорили язычники, что произошло в Риме теперь, когда христиане отказались от своих древних богов! Именно опровержению этих заявлений была посвящена работа Августина О граде Божием. Хотя в этой великой книге обсуждается много проблем, непосредственной причиной ее появления была необходимость воспрепятствовать возрождению язычества, что стало возможным благодаря болезненным событиям 410 г.

Вплоть до смерти Стилихона двумя годами ранее еще сохранялись надежды на более терпимое отношение официальных властей к язычникам. В течение того периода, когда он практически контролировал всю Империю, Стилихон настоял на проведении определенных мер по религиозной терпимости и установлению равновесия. Тем не менее даже Стилихон ощутил необходимость сжечь Сивиллины книги, самые священные документы язычества. За это он был посмертно проклят в 417 г. языческим поэтом Рутилием Намацианом, который убежденно повторял, что несчастья обрушились на римлян потому, что они забросили богов: он высмеивал христианских святых за их неспособность отстоять город.

За смертью Стилихона сразу же последовал закон, запрещающий службу язычников в армии — их лояльности больше не доверяли. В 430-х годах был издан ряд документов о репрессиях по отношению к язычникам. Начало следующего десятилетия ознаменовалось вступлением на престол папы Льва I, который заявил, что «истина, простая и единственная, не допускает множественности». В том же духе в 448 г. Феодосии II начал сжигать книги язычников: «Мы не хотим, чтобы до глаз и ушей людских доходили все эти тома, которые гневят Господа и наносят вред душе». Очевидно, культ языческих богов был даже в эти поздние годы достаточно силен, чтобы вызвать такие проявления жестокой предосторожности.

Затем началось медленное умирание язычества. Одним из последних выдающихся язычников был греческий историк Зо-сим, который написал Новую Историю в начале шестого века. Как и Рутилий Намациан, он, оглядываясь назад, рассматривает насильственное введение Феодосием I христианства в Империи как непосредственную причину падения Рима, поскольку именно эта мера, очевидно, спровоцировала религиозные распри. Он достаточно иронично заявляет, что результатом такой насильственной официальной политики явилось катастрофическое крушение надежд Константина, который видел в христианстве потенциально объединяющий Империю фактор.

Люди, предложившие и развивавшие эту идею, от которой до тех пор был свободен греко-римский мир и которая предполагала, что людей надо репрессировать за их мысли, несут тяжелый груз ответственности за все последствия, проявившиеся во времена средневековья и даже позже. Более того, эти насилия помогли разрушить Римскую империю, обострив до предела ту самую разобщенность, которую они должны были снять.

Такими же разобщающими и деструктирующими были конфликты внутри самого христианства. Когда Константин сделал христианскую веру государственной религией, он, без сомнения, был готов к сопротивлению со стороны языческого большинства. Но жестокая враждебность, быстро возникшая между самими христианами, неприятно поразила его. «Те же люди, — писал он епископу Хресту из Сиракуз в Сицилии, — которые должны были бы проявлять братскую гармонию и согласие, отдаляются друг от друга позорным и болезненным образом».

Удивление Константина, возможно, объясняется тем, что он не учитывал исторические корни. Греко-римское язычество никогда не было монолитным, оно состояло из множества различных отдельных культов, слабо связанных между собой. Так что для большинства людей не было удивительным, что среди христиан также возникло множество различных «ересей» (от греческого слова hairesis — выбор или секта). В поздней Империи все более утверждалось официальное убеждение в том, что должна быть единая ортодоксия, и существование многочисленных ересей стало источником резкого недовольства не только для новой церкви, но и для императоров. Они постоянно стремились к тому, чтобы одобряемая ими ветвь христианства стала католической, другими словами, универсальной и объединяющей.

Вот почему Константин в 314 г. писал одному чиновнику в Северной Африке, что божественное благоволение может быть обеспечено только единой службой, которая должна встать над спорами и ссорами, тем более, что они были противны Всевышнему. Потому что, как заявлял его духовный сторонник Эйсебий, ничто так не раздражает Господа, как деление церкви — это то же самое, что резать тело Иисуса на куски.

Но все надежды Константина были обречены на крушение. Он затратил большую часть своего правления, стараясь установить сотрудничество между христианами, которых он так резко вознес — и все напрасно. Незадолго до того, как его терпение истощилось, приверженцы ересей обнаружили свои церкви конфискованными, а священников — сосланными. Через пять лет Константин заявил, что было бы лучше оставить их наказание Богу. Но он слишком опоздал: вред уже был нанесен и создан прецедент ненависти. Одни христиане, как только они пришли к власти в стране, начали преследовать других христиан.

Начиная с этого момента, за период, длившийся век с четвертью, сменяющие друг друга императоры издали не менее шестидесяти шести декретов против ересей. В своем Панарионе Домашней Аптечке, написанной в 378 г. епископ Епифаний из Констанции (Салами) на Кипре, перечислял не менее восьмидесяти ересей, предписывает лекарства их приверженцам, как если бы они были укушены ядовитыми змеями; а на характерной монете изображены императоры, наступившие на змей с человеческими головками, под которыми подразумеваются инакомыслящие.

Когда на трон в 361 г. пришел Юлиан, его отношение к христианской вере во многом определялось впечатлением от постоянных ссор в рядах ее сторонников, «поскольку он знал из опыта, — как писал Аммиан, — что ни один дикий зверь не является таким врагом людям, как большинство христиан в своей смертельной ненависти друг к другу». Валентиниан I, хотя официально христианство было восстановлено, оставался терпимым как к «еретикам», так и к язычникам. Но Грациан и Феодосии I под влиянием Амвросия изменили эту политику.

В 380 г. Феодосии I неожиданно издал очень жесткое постановление, осуждающее ереси. Годом позже он распорядился передать все церковные здания еретиков католическим священникам по его выбору. В течение оставшихся четырнадцати лет своей жизни он издал семнадцать других законов против инакомыслящих разного толка. Соотношение числа законов против ересей и против язычников было пять к одному. Самым замечательным из них благодаря ощущению неуверенности, заполнявшему его, был эдикт, практически повсеместно запрещавший дискуссии на любые религиозные темы. Таким образом императоры пытались, хотя и абсолютно тщетно, лишить современников одного из их любимых занятий.

В 407—408 гг. ересь была вновь объявлена преступлением, «поскольку оскорбления священной религии наносят вред всему обществу». В это же время всех некатоликов перестали допускать ко двору, хотя на следующий год Гонорий был вынужден ослабить эти запреты, поскольку оказалось невозможным отлучать или принуждать каждого германца-арианина. Но в 410 и 415 гг. вышли следующие эдикты, вновь осуждающие и ограничивающие всех еретиков. Священники, которые могли гордиться такими единоверцами, как Амвросий, Иероним и Августин, не позволяли правительству терпеть отступников, и все три выдающихся мыслителя продолжали метать громы и молнии на таких преступников.

Мы проследили, как Августин, после долгого и тщательного обдумывания пришел к выводу о правильности требований к светским властям подавить язычников силой. Но еще большую часть своей жизни он провел, призывая к подобным действиям против ересей. Он был убежден, что их приверженцы навсегда обречены гореть в аду. Для него, как и для императоров, могла существовать только единая церковь. А те, кто оставался за ее пределами, как бы красноречиво они не называли себя христианами, были вне Тела Христова.

Вначале Августин отвергал использование силы против еретиков, как он отвергал это ранее и по отношению к язычникам. Но позднее, после долгих размышлений, он изменил свое мнение, поскольку «познал их потенциальную нечестивость, и то, что они могут получать выгоду от существующего порядка. Таким образом он пришел к вере в насилие, убедив себя, как он убеждал себя относительно язычников, что государству следует заставить еретиков принять истинную веру. Он объяснял теперь, что метод принуждения очень похож на принятие лекарств упирающимся пациентом, а потому может даже рассматриваться, как истинное проявление любви, поскольку «любовь с суровостью» лучше, чем «предательство с извинениями». Отдельные граждане не могут превзойти императоров со всем им мощным репрессивным аппаратом в деле служения Богу. В письме к Вин-центу, епископу Картены (Тенес) в Мавритании Цезаренс (Алжир), он убедительно разъясняет причины изменения своей позиции.

Но «возможность» была нечто иное, как благозвучное определение насильственного правления (Приложение 1).

Позднее, в книге О граде Божием, Августин добавляет парадоксальное оправдание, гласящее, что те, кто действительно может назвать себя жертвой, вовсе не являлись еретиками, а были такими же правоверными, как и их гонители — поскольку само существование таких грешников заставляло лояльных христиан «переживать гонения — но не плотью, а сердцем». И затем этот псаломопевец говорит: «Сколько скорби в моем сердце», — но не «в моей плоти». Но все это не помогло еретикам, к которым правительство, согласившись по политическим соображениям с теологическими аргументами Августина о принуждении, теперь прибегало к силе, чтобы загнать их в общий строй.

Эта систематическая, активная нетерпимость была чем-то до тех пор неизвестным в средиземноморском мире. Она отражала рост догматизма, который, в свою очередь, отвечал падению рациональной интеллектуальной деятельности. Августин сам себя поставил на переднюю линию движения нетерпимости. Благодаря своему красноречию и влиятельности он был провозглашен князем и патриархом гонителей. Он был также объявлен предтечей и первым теоретиком испанской инквизиции. Так уж сложилось, что поскольку он жил за морем, в Северной Африке, а не в центре, он не стал великим инквизитором всего римского мира. Но и в этом случае велик был вред, нанесенный насилием, которое он одобрял и восхвалял. Вольтер и Гиббон были правы, когда называли вражду между христианами, а также между христианами и язычниками одной из причин крушения Империи.

Остается обсудить трещины в отношениях между христианскими властями и членами двух других религий, которых государство притесняло, религий, которые были ни языческой, ни христианской: манихеи и иудеи.

Манихейство и в наши дни является верой миллионов обычных людей, если только они об этом догадываются. Эта мощная доктрина держалась с третьего до пятнадцатого столетий, требуя от своих приверженцев абсолютной веры в различие между добром и злом. И то, и другое сосуществует вечно: исходя из этого манихейство поддерживает широко подспудно распространенное мнение о том, что раз мы не можем принять на себя ответственность Бога за деяния дьявола в этом мире, то, значит, в них виноват кто-то другой. Этот дуализм, известный как гностицизм (от слова gnosis — знание), восходит от Симона Мага, который упоминается в Деяниях Апостолов. Во втором веке новой эры дуалистические секты широко распространились на территории римских провинций. Они провозглашали, что мир и дьявол сотворены не Богом, а независимым создателем (Демиургом).

Но большинство этих сект в конце концов слились в манихействе. Символ этой веры, Мани, начал свою религиозную деятельность в 240 г. в Месопотамии. Сопоставляя вечные контрасты добра и зла со светом и тьмой, Мани основал тщательно обдуманную, хорошо организованную церковь, а его религиозные амбиции шли намного дальше даже всеимперского универсализма Константина и его церковности, поскольку он намеревался основать духовную общину, которая покорит весь мир. Менее чем за столетие его доктрины распространились по широким просторам римского мира; сменяющие друг друга имперские правительства, сперва языческие, а затем христианские, рассматривали рост влияния манихейства, как серьезную угрозу.

Диоклетиан, который преследовал христиан, ввел жестокие санкции также и против манихеев, явно рассматривая их как политическое оружие врагов Рима в Персии. Тем не менее их приверженцы появились уже и в самой столице, а вскоре распространились в Южной Галлии и Испании. Христианские императоры, относившиеся к ним так же непримиримо, как и их предшественники, судя по Кодексу Феодосия чувствовали определенное беспокойство, поскольку манихеи обращали в свою веру «лиц низших классов».

Они, по-видимому, действительно представляли определенную специфическую угрозу, если даже умеренный Валентиниан I не счел себя вправе включить их в общую программу веротерпимости, и издавал указы о необходимости конфискации их собственности. Именно в это время ряды манихеев пополнились их наиболее выдающимся новообращенным, Августином, чья девятилетняя преданность их взглядам поселила в его сердце присущее им отвращение к окружающему миру — но, после того, как он покинул манихеев, добавила остроты в его попытки обратить в истинное христианство всех тех, кто однажды встал на путь ошибочных и еретических доктрин, как это когда-то произошло с ним.

В 383 г. Грациан, Феодосии I и Валентиниан II резко усилили жесткость предыдущего антиманихейского законодательства. Враждебное отношение к инакомыслящим вскоре стало причиной трагедии. Оно привело к первой в истории официального христианства казни людей за их религиозные убеждения. Жертвой стал Присциллий, испано-римлянин, привлекший к себе много духовных последователей. Хотя он и был выбран епископом Аве-лы (Авилы), его чрезвычайно аскетическое отношение к нашему жалкому физическому существованию вызвало у иерархов церкви подозрение в том, что он является манихеем. Поэтому в 384 г. с одобрения императора Магна Максима он был проклят церковным синодом в Бурдигале (Бордо), а в следующем году, будучи признанным виновным в колдовстве и аморальности, он был казнен.

Суд, который вынес смертный приговор, был светским. И тем не менее Присциллий был приговорен к смерти за свои религиозные убеждения, и этот прецедент оказался очень зловещим. Раскол в Империи уже достиг разрушительной стадии, если власти, как гражданские, так и духовные, могли принять решение убить кого-то по такой причине. Св. Мартин из Тура резко протестовал против этой казни, заявляя, что и церковь и государство должны заниматься каждый своими делами. Даже Амвросий, который обычно одобрял жесткое обращение с еретиками и раскольниками, был устрашен и вместе с папой Си-рицием отлучил от церкви людей, ответственных за это злодеяние.

Преследование манихеев Феодосием I загнало их на время в подполье, но оказалось в долговременном плане настолько неэффективным, что в течение пятого столетия они снова стали преуспевать, особенно в Испании и Галлии. Папа Лев I (440— 461) был встревожен, обнаружив манихеев, проникших в его собственную конгрегацию. А потому вскоре после этого Вален-тинианом III были изданы против них два суровых закона. Ни на одну другую секту не нападали с такой жестокостью и не отвергали с такой чрезвычайной силой.

Однако манихеи продолжали жить на Востоке в течение многих столетий. Да и на Западе дуализм оказался тоже неискоренимым, и у манихеев было много духовных наследников, скрывавшихся под самыми различными названиями. Через полных восемьсот лет после падения Рима король Франции Людовик IX, Святой, злоупотреблял словом «крестовый поход», пытаясь подавить подобные вероисповедания.

Иудеи также столкнулись с неблагоприятным отношением христианских правителей как Востока, так и Запада. Прошли столетия с окончания первой и второй римских войн — иудейских восстаний, завершившихся жестоким террором в отношении коренной нации. Миллионы иудеев, разбросанных в ходе рассеяния по всей Римской империи и персидской Месопотамии, старались выжить и сохранить свою веру. В самом Израиле, хотя старый Иерусалим и был стерт с лица земли и заменен римским поселением, жизнь возрождалась среди иудейских общин в других частях страны. Они автономно управлялись патриархатом и советом, и вскоре получили признание Рима.

Отношения с Римом наладились при патриархе Иехуде ха-Наси («князе») (135—219), который традиционно рассматривается как главный создатель Мишны, основного свода устных иудейских традиций. Но затем язычество стало терять свои позиции официальной религии Империи. Почему же христианство, а не иудаизм занял его место? У них было так много общего, включая девять десятых их нравственных заповедей. Но вновь, как и в случае языческих религий, иудаизм никогда бы не утвердился среди основной массы населения, потому что мир жаждал прихода спасителя, а иудеи не могли предложить исторического мессию.

Еще с тех пор, как жизнь и деятельность Христа были описаны, отношения между двумя общинами стали враждебными. В евангелиях содержится много антисемитских материалов, основной целью которых было показать римским властям, что христианам нечего иметь дело с теми, кто поднял первое иудейское восстание. С иудейской стороны Toledoth Yeshu описал Иисуса как колдуна, сына грязи.

Иудеи относились к христианству, как к одному из безусловных бедствий, извещавших о приближающемся конце света. И когда оно стало официальной религией Империи, их положение резко ухудшилось. На них нападали за то, что они обрекли Христа на смерть: епископ Север из Антиохии говорил своему коллеге в Берое (Алеппо), что «вся община должна быть наказана за участие в этом смертном грехе». В то же время следовало иметь в виду, что сам Иисус принадлежал к той же расе, осуществил многие пророчества иудеев, так что они были свидетелями, хотя и невольными, славы его миссии.

Поскольку все это было, нечего было даже говорить о подавлении иудеев силой, как язычников, манихеев или еретиков. Тем не менее в отношении к ним христианских императоров было много двусмысленности и недовольства. Поскольку иудеи подготовили путь Иисуса и дали ему жизнь, их нельзя было просто так подвергнуть насилию. Но с другой стороны, поскольку они отвергли и убили Иисуса, их жизнь следовало сделать, по возможности, несчастной. Этого требовали священники, и это предписывали императоры. Правда, Суббота была легализована, иудейское церковное имущество объявлено неприкосновенным, а раввины пользовались привилегиями христианского духовенства. Но в то же самое время римское чиновничество предпринимало одну меру за другой, чтобы понизить статус синагог, запретить разрыв или возвращение к иудаизму, препятствовать смешанным бракам между двумя общинами и подавить любое скрытное сопротивление превосходству христианской церкви.

Надежды иудеев моментально возродились, когда Юлиан в своих попытках примирить христианство как официальную религию, разрешил восстановить Иерусалимский храм, почти через триста лет после его разрушения во время первого иудейского восстания. Но Юлиан умер еще до претворения в жизнь своих планов. Был и другой, сравнительно благоприятный момент, когда Феодосии I попытался обращаться с иудеями с большим либерализмом, нежели с язычниками и еретиками. После его смерти восточный правитель Евтропий продолжил ту же политику. Но вскоре ситуация с иудеями вновь ухудшилась. В 415 г. патриарх Гамалий VII был подвергнут аресту, а когда через четыре года он умер, учреждение самой Патриархии упразднили, а ее деньги аннексировали в пользу правительства. Затем в Кодексе Феодосия II были систематизированы все многочисленные санкции, направленные против иудаизма. Их постоянные ссылки на грязную, отвратительную, неистовую, фатальную, кощунственную порочность иудеев оставляют при чтении тяжелое впечатление.

Нет сомнений, что имперские власти больше бранились, чем на самом деле сердились, стремясь задобрить наиболее фанатичное христианское духовенство. Но возникала опасность, что такие клерикалы постоянно настраивают свои конгрегации на поддержку подобных взглядов. Амвросий, например, сообщал Феодосию I, что причиной падения узурпатора Магна Максима было его неосмотрительное указание реконструировать синагогу, которая ранее сгорела в Риме — и вот почему Феодосии был вынужден отменить свой приказ о восстановлении подобного здания, разрушенного на Востоке.

Августин тоже в своих переживших современников сочинениях не менее двадцати раз вновь подводит старый прогнивший баланс, заявляя, что эти упрямцы «свидетельствуют с своей собственной несправедливости и христианской истине». В пятом веке епископ Феодор из Кирха (Кур в Южной Турции) жаловался, что иудеи до сих пор ощущают превосходство над христианами, а Иероним обвинял их в сохранении надежд добиться высшей политической власти. Поэт Рутилий Намациан в отрывке, полном глубокого презрения к иудаизму, даже заявлял, что это уже произошло и что покоренная раса подчиняет себе своих покорителей — «их вера — это вредное ползучее растение, которое вновь стелется, после того, как его выкорчевали». С другой стороны, Сидоний хорошо отзывался об иудее Гозоле — «это человек, которого я бы уважал как личность, если бы не презирал его религию». Но даже эти неохотно высказанные слова как бы положительной оценки, предваряющие пользовавшееся дурной славой выражение «среди моих друзей есть иудеи», были исключением из правила. В целом мы имеем печальную картину сегрегации.

Недавно было сделано заключение, что этот финальный раскол и разделение между христианами и иудеями «рассматривается многими учеными, как христианами, так и иудеями, как величайшее несчастье с куда более далеко идущими последствиями, чем для любой ереси внутри самой христианской церкви. Если даже не полное объединение, то хотя бы союз между христианами и очень многочисленными иудеями по всей Империи мог бы обеспечить единый фронт, на фоне которого внутренние христианские расколы казались бы куда меньшим злом. Он мог бы усилить приходящий в упадок римский мир. Но случилось полностью противоположное, и враждебность между христианами и иудеями стала еще одним фактором, ослабившим волю Западной империи к самозащите и сделавшим свой вклад в ее крушение.

«Кажется, невозможно отрицать, — заключил Арнальдо Момиг-лиан, — что благополучие церкви явилось как следствием, так и причиной падения государства». И наибольший вклад в это падение внесло религиозное принуждение, потому что вместо объединения оно достигало полностью противоположных целей, резко ускоряя процессы дезинтеграции и разложения.