Крылья рока

Диана ДУАЙН РУКА, КОРМЯЩАЯ ТЕБЯ

Донесшиеся с улицы крики оторвали Харрана от механического растирания в старой каменной ступке средства от похмелья для пасынка Райка. С трудом поднявшись на четвереньки, тот с пепельно-серым лицом тупо смотрел в сторону ворот казармы пасынков.

— Еще работенка для цирюльника, — не оборачиваясь, констатировал Харран. — Судя по крикам, посерьезнее, чем твоя голова.

— Шал, — сказал Райк так, словно ранили его самого. — Харран, это Шал…

— Так и знал, что этот проклятый дурень как-нибудь перерубит себя пополам, — произнес Харран. Налив в ступку еще одну унцию зернового спирта, он снова взялся за пестик.

— Харран.., ты сын!

— Минуту назад тебе не было дела ни до чего, включая и то, где находится твой напарник, — заметил Харран. — И вдруг…

Мрига!

В углу грубой каменной лачуги в тени на земляном полу сидело странное существо, мерно превращая в песок булыжник, постукивая по нему двумя другими. Крошечные окошки впускали внутрь солнечные лучи, наполненные пляшущими пылинками, но ни один не падал в сторону вороха тощих рук, ног и грязного тряпья, стучащего бум-бум-бум камнем по камню, не замечая Харрана.

— Мрига! — повторил он.

Бум-бум-бум.

Еще один крик разорвал воздух, На этот раз ближе. А из-под стола Харрана донесся иной звук: жалобное поскуливание пса, помахивающего хвостом Харран недовольно отставил в сторону ступку с пестиком.

— Вот так всегда, — сказал он, поднимаясь так, чтобы не видеть безумных глаз Райка. — Что ни начнешь — закончить не дадут.

Из кучи тряпья донеслось ворчание, хотя, похоже, вовсе не в ответ на его слова — просто стон животного удовлетворения.

Опустившись на колени, Харран схватил руки Мриги. Они судорожно задергались в его хватке — так происходило всегда, когда кто-нибудь пытался остановить ее, если она была чем-то занята.

— Хватит, Мрига. Теперь ножи. Ножи.

Руки продолжали дергаться.

— Ножи, — громко произнес Харран и слегка встряхнул ее. — Нуже! Ножи…

— Нхррн, — ответила она Это было самое членораздельное из того, что ей удавалось произнести Из-под сплетения нечесаных вьющихся волос с бесстрастного, безучастного лица на Харрана мимолетно сверкнули глаза — пустые, но очень живые в то же время. В них не было разума, но была страсть. Ножи Мриге нравились больше всего.

— Хорошая девочка! — похвалил Харран, за руку поднимая ее на ноги и встряхивая, чтобы привлечь к себе внимание. — Теперь длинный нож. Длинный. Острый.

— Гхх, — произнесла Мрига и заковыляла к точильному камню, не замечая полнившегося отвращением Райка, лишь под взглядом Харрана удержавшегося от того, чтобы пнуть ее ногой, когда она проходила мимо.

— О, молния Вашанки, парень, — сказал Райк, словно собирался плюнуть, — почему ты ждал до последнего, чтобы поточить эти проклятые ножи?

Харран принялся очищать стол от трав и аптекарских принадлежностей.

— Лагерный повар «одолжил» его у меня вчера вечером, — ответил он, наклоняясь пошевелить угли и роняя кочергу. — Но вместо того чтобы резать филейную часть, рубил им бедренную кость. Решил, видимо, что так получится аккуратнее, — Харран плюнул Райку в ноги, но промахнулся. — Испортил лезвие. Дурак.

Никто из вас не понимает хорошую сталь, никто…

Распахнулась дверь, сопровождаясь тихим стоном и хриплым дыханием Шала.

— Заносите его, — сказал Харран, и они вошли: тощий белокурый Лафен и верзила Юриден, таща обмякшего, словно полупустой мешок муки, Шала.

Двое здоровых пасынков уложили раненого на стол, вокруг суетился Райк, в основном мешая. Правая рука раненого была варварски туго перетянута полосой красной материи, оторванной от плаща Лафена; кровь уже просочилась через ткань и капала на пол. Из-под стола донеслось повизгивание, а потом вой.

— Тира, убирайся, — прорычал Харран. Собака выбежала из комнаты. — Держите его, — обратился он к троим пасынкам, перекрикивая шум точильного камня.

Достав из кармана перочинный нож, Харран перерезал про мокший узел жгута, отодрал прилипший рукав и взглянул на измочаленную руку Шала.

— Что случилось? — потребовал объяснений Райк, и в голосе его прозвучало нечто такое, что Харран не удосужился осмыслить.

— У моста через Белую Лошадь, — сказал Юриден, чье и так смуглое лицо стало еще темнее от прихлынувшей крови. — Этот чертов «навоз», чтоб их всех…

— Это работа не меча, — определил Харран, использовав лезвие ножа, чтобы оттянуть разорванную вену изуродованной руки.

Лучевые кости руки Шала были переломаны и торчали из раны. Верхняя сломалась у самого сустава, где соединялась с множеством мелких костей запястья, также торчащих теперь сквозь кожу; гладкая белая капсула хряща на конце походила на раздавленный плод.

Костным мозгом и кровью было перепачкано бледное переливающееся соцветие разорванных и перепутанных сухожилий.

Главная артерия руки болталась, закупоренная тромбом.

— Мечом никак не сделать такого. Его переехала повозка, когда он пьяным валялся в грязи на дороге, так, Юри?

— Харран, черт тебя побери…

— Юри, заткнись! — воскликнул Райк. — Харран, что ты собираешься сделать?

Отвернувшись от стонущего на столе раненого, цирюльник в упор посмотрел на взбешенное лицо пасынка.

— Идиот, — сказал он, — взгляни на руку.

Райк глянул. Скрюченные пальцы были похожи на когти, порванные, измочаленные сухожилия вообще не имели формы.

— И как ты думаешь, что я собираюсь сделать? Мрига!

— Но ведь он держит меч в этой руке…

— Хорошо, — согласился Харран. — Я зашью ее. А ты объяснишь ему, в чем дело, когда она начнет гнить и он будет медленно умирать из-за этого.

Райк застонал, его отказ принять действительность прозвучал с той же горечью, что и стоны Шала. Но Харран не обратил на него внимания.

— Мрига, — снова повторил он, подходя к точильному камню, чтобы остановить его. — Достаточно. Он уже острый.

Камень продолжал вращаться. Цирюльник мягко спихнул ноги Мриги с педалей. Они с тупой бессмысленностью продолжали нажимать на каменный пол. Вытащив нож из ее руки, Харран вытер с лезвия пленку грязного масла. Действительно, острый; таким можно на лету перерубить волос. Хотя для предстоящей операции сгодился бы и тупой. Но некоторые привычки изживаются с трудом…

Двое пасынков прижимали Шала к столу; Райк обеими руками держал его голову. Харран на мгновение задержался над раненым, вглядевшись в осунувшееся, побелевшее от шока лицо. Печальный случай. Шал был образован не больше других теперешних пасынков, но слыл храбрецом и большим шутником. И был безотказным. Уставший к вечеру, с утра он опять был готов к делу. Жаль, что придется его искалечить…

Жалость — еще одна из старых привычек.

— Шал, — позвал цирюльник, — ты знаешь, что я должен сделать?

— Нееееееет!!!

Харран постоял.., и наконец кивнул головой.

— А теперь, — сказал он остальным, поднимая нож, — держите его крепче.

Ему пришлось повозиться. Юри не удержал руку, и раненый, извиваясь на столе, выдернул ее, перепачкав всех кровью.

— Я же просил держать его, — крикнул Харран.

Оторвав руки Райка от лица Шала, он приподнял голову раненого и с силой ударил ее об стол. Крики, которые он отказывался слушать, немедленно смолкли.

— Идиоты, — выругался он. — Райк, дай мне кочергу.

Райк наклонился к очагу, выпрямился. Взяв кочергу, Харран прижал раненую руку к столу и медленно провел раскаленным докрасна железом по разорванной плоти и лопнувшим сосудам, тщательно закупоривая их. Запах паленого заставил пасынков отшатнуться от стола.

Еще минута работы костяной иглой с нитью из кишок, и готово. Закончив, цирюльник пошарил среди отвратительных горшочков и заплесневелых баночек на высокой полке, прибитой к стене.

— Вот, — сказал он, бросая пакет бедолаге Райку, которого начало тошнить. — Дай ему с вином, когда очнется.., возможно, это произойдет очень скоро. И не тратьте попусту, порошка мало. Юри, на соседней улице чинят крышу. Сходи туда и попроси горшочек дегтя — когда он остынет так, что можно будет трогать рукой, помажьте им культю, швы и все прочее. — Харран поднялся, наморщив нос. — И когда унесете Шала отсюда, смените ему штаны.

— Харран, — с горечью произнес Райк, прижимая к себе бесчувственного напарника, — ты мог бы обойтись с ним полегче.

Нам с тобой будет о чем поговорить, когда Шалу станет лучше настолько, что можно будет оставить его одного.

— Великолепно, Райк. Угрожать цирюльнику, только что спасшему жизнь, — Харран отвернулся. — Идиот. Лучше молись, чтобы как-нибудь бритва не сделала неверное движение.

Пасынки, ругаясь, ушли, а он занялся уборкой: засыпал стол песком, чтобы в него впитались кровь и моча, слил снадобье от похмелья, приготовленное для Райка, в пустой горшочек. Несомненно, тот вернется за ним; не сегодня, так завтра, после того как вновь попытается вином залить свою тоску.

В конце концов звук топающих по полу ног привлек внимание Харрана. Мрига по-прежнему крутила точильный камень, к которому не притрагивалась, поднося к нему нож, которого не было.

— Прекрати, — сказал цирюльник. — Хватит, прекрати. Пойди займись чем-нибудь еще.

— Гхх, — ответила поглощенная делом Мрига, не слыша слов.

Харран поднял Мригу, удивленно хлопающую глазами, и вынес ее на солнечный свет.

— Давай, — приказал он, — иди на конюшню и почисть сбрую.

Уздечки, Мрига. До блеска.

Издав звук, означающий согласие, она заковыляла к свету, к вони конюшен пасынков. Харран вернулся закончить уборку.

Соскоблив песок со стола, он швырнул кочергу в огонь и достал из забрызганной кровью посудины последнее напоминание о сегодняшнем неприятном утре — руку храбреца.

Сверкнула молния.

«У меня это получилось, — подумал он. — По крайней мере, у меня хоть что-то получается».

Харран рухнул на скамью у стола, неспособный говорить, едва видя что-то перед собой. От двери донеслось поскуливание.

В дверном проеме стояла Тира, неуверенно поднимая и опуская большие остроконечные уши; наконец она решила, что молчание Харрана означает разрешение войти. Тихо проскользнув к своему хозяину, собака уткнулась носом ему в руку, привлекая к себе внимание.

Не отдавая себе отчета, что делает, Харран начал чесать Тиру за ушами. Он даже не видел стены лачуги. Вчерашний и завтрашний дни слились воедино, а настоящее внезапно наполнилось пугающей перспективой…

Прошедший день не походил на сегодняшний настолько, насколько только можно было вообразить. Вчерашний был белым с золотым, торжеством мрамора и позолоченной слоновой кости — цветами маленького храма Сивени в Санктуарии до прихода ранканцев. «Почему я с такой тоской вспоминаю о прошлом? — подумал Харран. — Я был большим неудачником, чем сейчас». И все же это был его дом. Все лица были знакомы; и пусть он был всего лишь младшим жрецом, но жрецом компетентным.

Компетентный… До сих пор это слово больно жалило. Не то чтобы его следовало стыдиться. Но в храме Харрану часто говорили, что ритуальную магию можно творить двумя путями. Один — не задумываясь, инстинктивно, словно хороший повар: шепнуть словечко здесь, добавить ингредиент там, все за счет знания, опыта и фантазии — не требующая усилий координация естественных и сверхъестественных чувств. Другой путь — тот, по которому идет повар начинающий, недостаточно опытный, чтобы знать, какие специи с чем сочетаются и какие заклинания заставляют свертываться пространство: компетентный жрец творит магию по книге, тщательно отмеряя компоненты и следя за тем, чтобы не перепутать их, дабы демон не поднялся, а тесто, наоборот, поднялось.

Жрецы Сивени смотрели на второй метод свысока; он давал хорошие результаты, но был лишен элегантности. Харран же не мог заботиться об элегантности; он так и не ушел дальше прямого прочтения и следования «рецептам» — более того, он уже был готов решить, что, возможно, ему лучше придерживаться чисто материальных навыков жрецов Сивени в хирургии, фармакологии и исцелении. Но тут появились ранканцы, многие храмы пали, и сословие жрецов, кроме тех, кто принадлежал к самым могущественным конфессиям, стало политически опасным. Именно тогда Харран, проданный родителями в храм Сивени в возрасте девяти лет, впервые начал искать себе работу и с готовностью ухватился за первое подвернувшееся дело, стал лекарем и брадобреем у пасынков.

Воспоминания о том, как он нашел работу, слишком отчетливо напомнили Харрану, как он потерял предыдущую. Он лично присутствовал при том, как твердолицый Молин Факельщик вручил старому верховному жрецу Сивени буллу под скучающе-враждебными взглядами имперских гвардейцев, и видел, как спешно паковали священные реликвии, пряча другие, менее ценные, в подземелье храма; как бежали жрецы на чужбину…

Харран смотрел, не отрываясь, на несчастную окровавленную руку в тазу под столом, а Тира тем временем облизывала ему пальцы, тычась в них носом и требуя внимания. Почему они сделали это? Ведь Сивени только во вторую очередь Богиня Войны.

Главное, что она была — и есть — госпожа Мудрости и Озарения, скорее целительница, чем убийца.

Конечно, Она может убивать, когда это Ей вздумается…

Харран сомневался, чтобы жрецов Вашанки и всех прочих это серьезно беспокоило. Но безопасности ради они выслали жрецов Сивени и многих других «мелких» богов, оставив илсигам лишь Ильса, Шипри и другие великие имена пантеона, которых захватчики не осмелились тронуть, опасаясь волнений.

Харран смотрел на руку. Он сможет. Никогда прежде он не задумывался над этим — по крайней мере серьезно. Долгое время он держался за эту работу потому, что был нужен брадобрей и компетентный врач, и не привлекал к себе лишнего внимания, резко обрывая все вопросы относительно своего прошлого. Харран не курил в открытую фимиам, не посещал никакие храмы, не клялся именем богов — ни ранканских, ни илсигеких — и закатывал глаза, когда так поступали его клиенты. «Идиоты», — ворчал он на приверженцев тех или иных богов, безжалостно издеваясь над ними. Он пил и ходил по шлюхам вместе с пасынками.

Его всегдашняя желчность упростила задачу казаться жестоким, иногда, правда, не только казаться — бывало, он наслаждался жестокостью. И заслужил среди пасынков репутацию грубияна.

Это его устраивало.

Но некоторое время назад в казармах пасынков произошли перемены. Знакомые лица исчезли, их сменили новые, набранные в спешке. На заре этой перемены Харран неожиданно стал незаменимым: он (это первое) был знаком с привычками пасынков, а новички — нет, к тому же (второе) новобранцы были невероятно неуклюжи и с потрясающей регулярностью попадали в переделки. Харран с нетерпением ждал того дня, когда должны были вернуться настоящие пасынки и привести свой «дом» в порядок. Будет дьявольски забавно посмотреть на это.

Но руку в тазу под столом не вернешь владельцу. Возможно, у рук нет глаз, но эта таращилась на цирюльника.

«Навоз», — сказал Лафен.

Это было одно из наименее обидных прозвищ, которыми обзывали НФОС — Народный Фронт Освобождения Санктуария.

Сначала о нем ходили лишь смутные слухи — таинственные упоминания об убийстве тут, ограблении там, направленных на то, чтобы скинуть захватчиков Санктуария, всех скопом. Затем фронт стал вести себя более активно, нападая на военных и духовенство, которых вожди фронта считали угнетателями. Постепенно псевдопасынки прониклись к НФОС жгучей ненавистью: не только потому, что тот поразительно успешно расправлялся с ними, но по вполне объяснимой (хотя и неупоминаемой) причине того, что большинство нынешних «пасынков» являлись уроженцами Санктуария и едва ли считали себя угнетателями. Более того, фронт сначала вызывал у них даже некоторое сочувствие.

До определенного времени. До тех пор, пока не начал подсыпать отраву им в чаны с вином, не разместил на близлежащих крышах снайперов и не начал науськивать мальчишек из трущоб бросать камни на головы мастеровых, невинно отдыхающих у стен в часы обеденного перерыва…

Харран сам всей душой поддерживал цели фронта, хотя тщательно скрывал это от остальных. «Черт побери ранканцев, — подумал он сейчас, — с их сопливыми новыми богами. Появляющимися и исчезающими храмами, молниями на улицах. А теперь еще эти чертовы рыбоглазые со своими змеями. С убогой обделавшейся богиней-матерью, являющейся в виде птиц и цветов.

О Сивени!..» На мгновение Харран стиснул кулаки и затрясся, закрыв глаза. Образ Самой наполнил его.., ясноглазая Сивени, вооруженная мечом, богиня-защитница, госпожа полуночной мудрости и смертоносной правды. Безумная дочь Ильса, которой Он никогда не мог сказать «нет»; сверкающая взором проказница, жестокая, прекрасная, мудрая — и потерянная. О моя госпожа, вернись! Возьми назад то, что принадлежит тебе…

Мгновение, и возвратилась прежняя безнадежность. Испустив вздох, Харран посмотрел на Тиру, чья морда неожиданно дернулась под его рукой, оборачиваясь к окну.

В окно влетел ворон. Цирюльник уставился на него, стиснув шерсть на загривке Тиры, чтобы помешать собаке прогнать птицу.

Ибо ворон — птица Сивени: Ее посланник, раньше серебристо-белый, но уличенный однажды госпожой во лжи и в минутном порыве ярости проклятый и выкрашенный в черный цвет. Черная птица скосила на Харрана ясный черный же глаз. Затем, глянув под стол, где в тазу лежала рука, ворон вдруг заговорил.

— Пора, — сказал он.

Тира зарычала.

— Нет, — прошептал Харран.

Ворон, обернувшись, хлопнул крыльями и улетел. Вырвавшись из рук Харрана, Тира в безумной радости выскочила через дверь во двор, лая вдогонку улетающей птице.

Харран был настолько потрясен, что едва мог думать. Он действительно говорил? Или мне это померещилось? Какое-то мгновение второе казалось более вероятным, и лекарь, прислонившись к столу, ощутил слабость и раздражение от собственной глупости. Один из старых ученых воронов из храма Сивени, каким-то чудом оставшийся в живых и влетевший в окно..

В это окно? Сейчас? Произнесший слово?

И эта рука…

Харрану почудился образ Ирика, старого верховного жреца с веселыми глазами. Светловолосого седеющего Ирика в белой тоге, стоящего вместе с Харраном и другими жрецами вокруг мраморного стола в семинарии, отчеркнувшего тощим коричневым пальцем линию на зачитанной книге «Вот еще одно древнее колдовство, — произнес он. — Восстановление утраченного Его можно применить только к тем, с момента смерти которых прошло совсем немного — не более двадцати минут. Оно действует безотказно — но, как вы сами видите, довольно трудно держать под рукой материал». Среди учеников раздались приглушенные смешки — Ирик был неугомонным остряком. «Эти чары имеют и другое применение. Поскольку с их помощью можно вернуть все утраченное — включая время, что теряют мертвые, — воспользовавшись ими, можно успокоить неприкаянные души, хотя, как правило, сначала их нужно пробудить. А поскольку с помощью этих чар можно возвратить даже вечность, что теряют смертные, их можно использовать для наложения инициирующих заклятий мистагогов. Правда, возникают определенные сложности в поиске составных частей заклинания — в частности, мандрагоры. К тому же храбрецы, как, впрочем, и трусы, обычно неохотно расстаются с совершенно здоровой рукой. В настоящее время это заклятие имеет чисто техническое значение — средняя ее часть, о костях, сама по себе представляет небольшое пособие по таксидермии.

Если вы хотите научиться вызывать призраков, для вас больший интерес будет представлять следующее колдовство…»

Светлое воспоминание пошло тенями и грязью реальности.

Харран сидел и молча смотрел на глиняный таз и его содержимое.

Все получится. Нужны лишь ингредиенты. Какое-то время понадобится на то, чтобы отыскать корень мандрагоры, но это не слишком опасно. Потребуется также эта древняя книга. Харран был почти уверен, что знает, где она находится.

Поднявшись, он пошевелил кочергой в огне, затем, налив воды из треснувшего глиняного кувшина в чугунный котел, поставил его на огонь. И снова взял хирургический нож и таз с рукой.

Тира вернулась домой и, взглянув на Харрана большими черными женскими глазами, заметила, что он держит таз. Она тотчас же встала на задние лапы, приплясывая и переступая, чтобы сохранить равновесие, и задрала голову, разглядывая содержимое.

Харран не смог сдержать смех. Тира была бездомной собакой, он нашел ее на базаре, избитую и скулящую, два года назад… когда еще только приступал к новой работе и испытывал сострадание к брошенным и одиноким. Тира выросла и похорошела, превратилась в короткошерстную поджарую суку, коричневую и стройную, как газель Но она по-прежнему оставалась тощей, и это беспокоило Харрана. Война у Стены Чародеев и последующее нашествие бейсибцев подняли цену на говядину, как и на все прочее. Псевдопасынки проклинали подаваемую трижды в неделю кашу и набрасывались на мясо, когда оно появлялось, словно голодные звери, оставляя слишком скудные объедки, которых Тире явно не хватало. А выпускать ее с территории казарм Харран не осмеливался: меньше чем через час собака сама закончила бы свои дни в чьей-нибудь кастрюле Поэтому обычно Тира съедала половину обеда хозяина. Тот не возражал, он готов был платить и больше. В отличие от давно минувших дней, когда он был занят только тем, что передавал любовь Сивени ее почитателям и нуждался в немногом, сейчас Харрану нужна была вся любовь, какую он только мог получить…

Наблюдая за приплясываниями Тиры, Харран почувствовал неприятный запах — более сильный, чем тот, что можно было бы списать на то, что Шал обмочился на столе.

— Тира, — воскликнул он, делая вид, что сердится, — ты снова шлялась на кухонную помойку?

Собака прекратила танцевать.., очень-очень медленно села, виновато прижав уши. Но не перестала смотреть на таз.

Харран печально поглядел на нее.

— Ну да ладно, — сказал он. — Мне все равно нужны только кости. Но это в последний раз, слышишь?

Подпрыгнув, Тира заплясала.

Подойдя к столу, Харран девятью-десятью уверенными движениями отделил мясо от костей.

— Хорошо, — наконец сказал он, протягивая Тире первый кусок. — Подходи, любимая! Сидеть! Взять!

«О, моя госпожа, — подумал он, — твой слуга услышал. Вооружайся. Бери свой меч. Скоро ты перестанешь быть потерянной.

Я верну тебя».

Потом врач некоторое время был занят приготовлениями. Он все хранил в тайне. Не было смысла посвящать пасынков в свои задумки или давать Райку возможность проследить за ним — Райку, плевавшему в Харрана при каждой встрече и обещавшему «разобраться с ним», как только Шалу станет лучше. Харран старался не замечать его. «Навоз» в последнее время активизировался, усложнив Харрану его обычную задачу зашивать, прижигать, накладывать лубки. А когда ему все надоедало, была Мрига.

Еще одно одинокое существо, косолапая девчонка-нищенка, найденная сидящей в полуголодном состоянии в сточной канаве Подветренной стороны, бессмысленно водя выброшенным куском железа по точильному камню. Поддавшись сиюминутному порыву, Харран забрал ее домой, плохо представляя, что будет с ней делать. Но очень скоро обнаружил, что принял необыкновенно правильное решение. У нее были золотые руки, хотя, похоже, теперь Мрига совершенно лишилась рассудка, если он вообще когда-либо был у нее. Любую работу она могла выполнять бесконечно долго, до тех пор, пока не остановят; даже во сне ее неугомонные руки продолжали безостановочно двигаться, и любую операцию ей достаточно было показать лишь один раз.

Особенно хорошо Мрига точила — пасынки все как один приносили ей свои мечи. Со временем Тира стала буквально боготворить девушку, что было довольно любопытным фактом: собака привязывалась далеко не ко всем. Что с того, что Мрига хромает и некрасива — меньше вероятность, что она уйдет или ее заберут у Харрана; она не может говорить — что ж, молчаливая женщина почитается за чудо, так, кажется, говорят?

А поскольку Харран был недостаточно богат, чтобы частенько позволять себе проституток, возможность иметь рядом Мригу давала ему еще кое-какие преимущества. Иногда, как нормальный мужчина, он испытывал определенные потребности, удовлетворить которые скрепя сердце заставлял Мригу, временами отчетливо понимая, что делает нечистое дело, за которое еще предстоит заплатить. Но чаще он не думал об этом. Расплата и вечность были слишком далеки от грязной действительности Санктуария и мужчины с откровенным желанием, которое требовало удовлетворения. Харран занимался этим, когда уставал от работы на пасынков и над своим колдовством.

Он предпочел бы оставить руку в термитнике — насекомые за несколько дней очистили бы косточки от оставшихся кусочков мяса, а заодно и от костного мозга, но термиты, стерильные комнаты для работы в храме и все остальное теперь были для него недосягаемы. Поэтому ему пришлось поместить руку в негашеную известь, чтобы она пролежала там неделю, а потом целый день продержать в лигроине, чтобы избавиться от вони и остатков костного мозга. Пока Харран трудился над котлом, Тира возбужденно скулила и плясала вокруг.

— Это не для тебя, малыш, — рассеянно сказал цирюльник, вылавливая из котла фаланги пальцев и складывая их в прохладном месте в треснувшую миску. — Ты наверняка подавишься.

Убирайся.

Тира еще некоторое время с надеждой смотрела на хозяина, но, не увидев ничего обнадеживающего, заметила перебегавшую двор крысу и бросилась за ней в погоню.

Найти корень мандрагоры было занятием потрудней. Самые лучшие росли на могилах преступников, желательно тех, что были повешены. Если Санктуарию чего-то и недоставало, то только не преступников. Вся трудность состояла в том, что живых их можно было отличить от порядочных людей гораздо вернее, чем мертвых. Навестив на скотобойне своего старого приятеля Гриана, Харран мимоходом поинтересовался недавно повешенными.

— А-а-а, тебе нужны трупы, — с легким отвращением произнес Гриан, погружая руку по локоть в грудную полость выловленного недавно утопленника. — У нас их просто чума как много.

И убийцы, да проклянет их Шальпа, не имеют порядочности хотя бы не выставлять свою работу напоказ. Взгляни на эту заблудшую душу. Третий за последние два дня. Несколько камешков к ногам — и в Белую Лошадь. Неужели тот тип, который бросил его в реку, не знал, что пара камней не удержит тело, когда начнется гниение и его раздует трупными газами? Можно подумать, он хотел, чтобы труп обнаружили. Это все проклятый «навоз». Они зовут себя Народным Освободительным Фронтом?

Народные раздражители, вот как я их зову. Город должен что-то предпринять.

Харран кивнул, с трудом сдерживая тошноту. В минувшие золотые денечки Гриан поставлял жрецам Сивени неопознанные трупы и был сейчас ближе всех к тому, кого Харран мог назвать другом — и, вероятно, единственным человеком в Санктуарии, знавшим, кем был Харран до того, как стал цирюльником.

Гриан на минутку оторвался от своего занятия, чтобы сделать большой глоток из кувшина с вином, который принес ему Харран, облегчив немного кладовую пасынков.

— Душновато здесь, — сказал Гриан, вытер лоб и неопределенно махнул рукой.

Харран кивнул, всеми силами сдерживая вдох, когда волна зловония прошла у него перед самым носом. «Душновато» — слишком мягко сказано для того, чтобы описать атмосферу скотобойни в безветренный полдень. Гриан сделал еще один глоток и, поставив с довольным покрякиванием кувшин между ног трупа, взял нож для разрезания ребер.

— Неплохое вино, — заметил он, удовлетворенно причмокивая. — Смотри, как бы тебя не застукали.

— Буду осторожен, — ответил Харран не дыша.

— Если хочешь тихо заполучить замечательный свежий труп, — посоветовал Гриан, склоняясь к нему и понизив пропитанный запахом вина рык до ворчания, — иди на пустырь рядом со старым погостом Подветренной. На север от него, за пустующими домами. Позапрошлой ночью я сам закопал там нескольких. Последние две недели туда свозят всякий сброд, в том числе и повешенных. На старом погосте больше нет места. Проклятые рыбоглазые усердно «очищают город» для своих дам.

Последние слова он произнес с издевкой; что с того, что сейчас Гриан вскрывает трупы, подрабатывая по совместительству могильщиком, — он был «воспитан в старом духе» и не одобрял женщин (рыбоглазых и всех прочих), разгуливающих средь бела дня выше талии одетыми лишь в косметику. По его мнению, для подобных вещей существовали более подходящие места.

— Попробуй, — продолжил он, вытаскивая похожее на раскисшую зловонную губку легкое и с выражением отвращения швыряя его в ведро на полу. — И захвати лопату, парень, хотя тебе не придется копать глубоко: мы торопимся обслужить всех клиентов, никто из них не лежит на глубине больше двух футов — этого достаточно, чтобы притушить зловоние. А теперь взгляни-ка вот на это…

Промычав, что у него много работы, Харран сбежал.

Предполуночный час застал его крадущимся среди теней вдоль унылой улицы Подветренной. Харран отправился на дело, вооружившись ножом, коротким мечом и (вероятно, к удивлению злоумышленников) совком, но, как оказалось, из трех видов оружия понадобилось лишь последнее. А насчет запаха Гриан ошибался.

За час до полуночи погребальный удар гонга в храме Ильса явился для брадобрея сигналом. Он опустился на четвереньки на неровную землю, колеблющуюся под ним, словно покрывало, укрывающее множество уснувших не по своей воле, и принялся разгребать руками землю, ища небольшой твердый стебель.

Мандрагору он обнаружил почти в углу пустыря. Из страха потерять корень в темноте (чтобы он оказался действенным, нельзя было допустить попадания на него света), Харран сел рядом и стал ждать. Поднялся ветер. Удар гонга пробил полночь, и в тот же миг стремительно расцвел цветок мандрагоры — белый, как закатившиеся глаза мертвеца. Раскрылся, благоухая холодным сладким ароматом, и завял. Цирюльник начал копать.

Сколько времени он стоял на коленях среди ужасного зловония и холода, с завязанными шелковой повязкой глазами, таща упирающийся корень, Харран не знал. Он вообще перестал думать о времени, когда в темноте поблизости услышал звук, похожий на шелест шелка. Цирюльник замер. Словно гром среди ясного неба, рядом с ним зародился небольшой смерч и унесся вдаль.

Цирюльник не мог снять повязку — ни один человек не выживет, увидев живой корень мандрагоры. Само по себе это обнадеживало: любой покушающийся на его жизнь не переживет своего нападения. Дрожа от прошибшего его пота, Харран свинцовым совком ударил по растению и наконец вскрыл дерн, освобождая мандрагору. Искалеченный корень вскрикнул — от этого необычного звука застывший ветер встрепенулся было в панике и какое-то время бешено носился среди могил, а затем затаился снова, успев обдать Харрана холодом вдвое пуще прежнего.

Сорвав повязку, он оглянулся и увидел две достойные внимания картины: извивающийся, трепещущий корень, имеющий форму человека, чей крик по мере того, как он коченел, переходил в шепот, и одетая в черный плащ с капюшоном фигура в противоположном конце кладбища прямо напротив Харрана. Она молча смотрела на него из темноты, смотрела долго, и Харран понял, что напугало холодный ночной ветер, заставив даже его искать укрытие.

Черная фигура, высунув руки из-под величественных складок плаща, подняла их и откинула капюшон, открыв голову с прекрасным строгим лицом цвета оливок с аспидно-черными глазами и цвета воронова крыла волосами, словно образующими над головой второй капюшон. Харран не умер от ее взгляда, как болтали несведущие люди, однако был не уверен, хорошо ли это само по себе. Пусть не лично, но по рассказам он неплохо знал Ишад. Его друг на скотобойне достаточно часто имел дело с результатами ее деятельности.

Харран ждал, чувствуя, как пот струйками бежит по спине.

Никогда в жизни он не видел зрелища столь устрашающего — страшнее разъяренного Темпуса и даже Громовержца-Вашанки, молниями поражающего город в припадке бешенства.

Наконец вампирка, склонив прекрасную голову, моргнула.

— Успокойся, — произнесла она тихим голосом, приправленным ленивой издевкой, — ты не в моем вкусе. Но ты храбрый — выкапываешь корень здесь, в такой час, своими руками, вместо того чтобы использовать для этого какую-нибудь собаку. Видимо, ты попал в безвыходное положение. А может, очень-очень глупый.

Харран сглотнул.

— Наверное, последнее, сударыня, — наконец ответил он, — ведь я вступил в разговор с вами. И что касается корня — тоже глупо. Но иначе это было бы втрое менее действенно. Я мог бы обратиться за выкопанным уже корнем к торговцу травами или колдуну. Но кто может сказать, когда я получил бы его? И в любом случае — золотом или какой другой валютой — мне все равно пришлось бы заплатить цену за риск.

Ишад еще какое-то время разглядывала его, затем очень мягко рассмеялась.

— Образованный врач, — сказала она. — Но эта.., штуковина.., имеет очень специфичное применение. Лично я знаю только три. Импотенцией ты не страдаешь, к тому же существуют более дешевые средства. А убийство гораздо проще осуществить с помощью яда. Третье же…

Она умолкла, наблюдая за реакцией Харрана. Тот, не отдавая себе отчета, схватил мандрагору, но понял: худшее, что может случиться — это то, что Ишад убьет его. Или нет? Бросив корень мандрагоры в сумку, он вытер руки.

— Сударыня, — начал цирюльник, — я не боюсь, что вы заберете его у меня. Возможно, вы и впрямь промышляете воровством, но в данном случае нет необходимости в столь грубом средстве.

— Поосторожнее, — прошептала Ишад голосом, в котором все еще сквозила издевка.

— Сударыня, я осторожен, — он дрожал, произнося это. — И знаю, что вы не очень-то благосклонны к жрецам. Мне также известно, что вы оберегаете свои привилегии — весь Санктуарий помнит ту ночь… — он сглотнул. — Но у меня и в мыслях не было воскрешать мертвых. Точнее, мертвых людей.

Ишад туманными глазами посмотрела на него, веселье из них исчезло.

— Софистика! Берегись, а то я спрошу тебя, кто бреет цирюльника. Кого же в таком случае ты собираешься воскресить, мастер софистики?

— Сударыня, — вдруг разом выпалил Харран, — древние боги Илсига обмануты. Обмануты, словно слепой ранканец на базаре.

И это их безмозглые почитатели всучили им билль о правах. Одурачили, заставив поверить, что дела смертных обязаны оказывать влияние на могущество богов! Закопанные под порогом трупы, колокола, переплавленные в мечи и ожерелья, корова, принесенная в жертву здесь или… Все это вздор! Но боги Илсига сидят в безделье в Другом Мире, полагая, что бессильны, а ранканские разгуливают вокруг, меча молнии и натравливая детей трущоб на несчастных смертных, полагая, что владеют миром. Это не так!

Ишад снова моргнула, всего лишь раз, но очень многозначительно.

Сглотнув, Харран продолжил:

— Сударыня, боги Илсига начали верить во время. Их приучило к этому почитание смертных. Жертвоприношения в полдень, благоухающие кадильницы на закате. Убиение Десяти раз в году — каждый обряд, совершаемый регулярно, каждый ритуал, происходящий по распорядку, приучили их к этому. Боги сотворили вечность, но смертные создали часы и календари и связали ими маленькие частицы вечности. Смертные опутали богов! И ранканских, и илсигских. Но смертные могут и освободить их, — он сделал глубокий вдох. — Боги лишились вечности — и это заклинание поможет им вновь обрести ее. По крайней мере одной из них, а уж она сможет открыть дорогу остальным. А как только боги Илсига полностью освободятся…

— ..они изгонят ранканских богов заодно с бейсибской богиней и возьмут свое назад? — Ишад улыбнулась — медленной холодной улыбкой презрения, за которым, однако, проглядывало любопытство. — Тяжелая задача для смертного. Даже для тебя, кто так много времени проводит, орудуя могучими колдовскими препаратами — скальпелем и пилой для костей. И все же один вопрос, лекарь. Зачем?

Харран осекся. Смутное видение Ильса, попирающего Саванкалу, Шипри, вырывающей сердце Сабеллии, и его собственное жестокое удовлетворение этими обстоятельствами было единственной его мыслью все это время. Конечно, помимо образа девы Сивени, воинственной, беспощадной, торжествующей над своими соперниками и возвращающейся к мирным искусствам в своем восстановленном храме…

А Ишад, улыбнувшись, вздохнула и надела капюшон.

— Неважно, — сказала она. В ее голосе сквозило бесконечное веселье — возможно, решил Харран, от того обстоятельства, что он сам не знает, чего хочет, и, вероятно, умрет ради достижения своей цели. Ничто так не сбивает с толку великих колдунов и алхимиков, как неясные побуждения. — Это совсем неважно. Если ты преуспеешь в своем начинании, нас будет ждать веселое времечко, это точно. Я с наслаждением прослежу за развитием событий. А если тебя будет ждать неудача… — худые плечи едва поднялись. — По крайней мере я буду знать, где можно достать хорошую мандрагору. Всего хорошего, господин цирюльник.

И удачи тебе, если таковая существует.

Она исчезла. Поднявшийся ветер, завывая, унесся прочь…

Великие колдуны, говорил Харрану давным-давно один из верховных жрецов, предупреждая, всегда «обращают внимание».

Неподвижное темноглазое «внимание», которого он удостоился на погосте, сильно встревожило его. Этой ночью цирюльник возвращался домой, дрожа вовсе не от холода; добравшись до кровати, он небрежно вышвырнул оттуда Тиру и затащил Мригу, воспользовавшись ею с чувством большим, чем обычное безразличие. Сегодня ему не просто хотелось. Харран безуспешно пытался найти хоть какую-то искорку тепла, хотя бы ответное пожатие рук. Но самая последняя шлюха с Подветренной удовлетворила бы его во сто крат лучше этого безумного теплого комка, спокойно лежащего рядом и неосознанно обвивающего его руками и ногами. Неудовлетворенный, Харран прогнал и ее, Мрига уползла к очагу и свернулась там клубком среди пепла, а он остался вертеться один в холодной постели Ишад… Ничего хорошего от ее внимания ждать нельзя. Как знать, возможно, забавы ради она продаст кому-нибудь заинтересованному — скажем, Молину Факельщику — сведения о том, что одинокий беззащитный человек собирается через несколько дней вернуть назад одну из богинь Илсига.

— О, Сивени, — прошептал Харран. Нужно быстрее сделать это, пока не случилось ничего, что может помешать его замыслам.

Сегодня ночью.

Не сегодня, с ужасом и неохотой подумал он. Ужас этот заставил его задуматься, доверившись интуиции жреца и самоанализу.

Что это? Просто знакомая неприязнь к старым развалинам на Дороге Храмов? Или нечто другое?

…Смутная тень на грани сознания, ощущение того, что что-то не так. Кто-то следил за ним.

Райк?

Значит, тем больше причин действовать этой же ночью. Но Харран вспомнил, что видел, как Райк, шатаясь, брел в казарму отсыпаться после вечера, проведенного в винных погребах.

Цирюльник предполагал сходить в храм дважды: сначала, чтобы найти древнюю книгу-свиток, а потом, чтобы, изучив ее, осуществить ритуал. Но это привлечет слишком много внимания. Нет, необходимо все закончить сегодня.

Харран лежал в койке, пытаясь на мгновение оттянуть выход на холод. С того самого дня пять лет назад, когда ранканцы вручили Ирику буллу, он не был внутри храма Сивени. «С храмами покончено. Стоит ли бередить старую рану?»

Взглянув на тощую скрюченную фигуру у очага, Харран задумался. «Каждому храму необходим юродивый», — как-то пошутил в разговоре с ним верховный жрец. Он со смехом согласился, считая себя настолько убогим и глупым, что этого хватило бы на двадцать храмов. Теперь Харран задумался, живет ли по-прежнему храм в душе его, принял ли он несчастную девушку потому, что она похожа на юродивых и нищих, приходивших в храм Сивени в те времена, когда там еще можно было почерпнуть мудрость, найти исцеление, получить еду. Мудрости у него было маловато, с исцелением туго. Вот только насчет еды Мрига не жаловалась. Как и насчет всего остального, впрочем…

Тихо выругавшись, цирюльник встал с постели и начал одеваться. В деревянном ящике, спрятанном под столиком, лежали кости руки, скрепленные в нужном месте, с кольцом из неблагородного металла на пальце; здесь же находилась мандрагора, торопливо скрученная нитью, сплетенной из шелка и свинца, с посеребренной стальной булавкой, воткнутой в «тело», чтобы сделать ее безопасной. И булавка, и кольцо принадлежали затасканной шлюхе, которую Юри приводил в казарму. Последний в очереди, Харран беспокоился, как бы девица не догадалась, когда пропали ее «драгоценности», и сознательно преподнес ей чарку одурманивающего зелья Поразвлекавшись с ней до тех пор, пока оно не подействовало, он стащил кольцо и булавку и ушел, оставив щедрую плату там, где ее не мог найти никто, кроме самой девицы.

Итак, все готово Подняв ящик, Харран подошел к столу, чтобы взять еще кое-что, фляжку, мешочек с зерном, еще один с солью, кусок битума. Затем в последний раз огляделся вокруг. Мрига храпела у очага Свернувшись небольшим коричневым клубочком, уткнувшись носом в хвост, под кроватью лежала Тира, храпя на тон выше, чем девочка. Скомкав убогое постельное белье и подушку, он придал им некое подобие человеческого тела, накинул на себя старый, черный, как сажа, плащ и тихо вышел на конюшню пасынков.

У угла третьей коновязи можно было перелезть через стену.

Вверх по крытой дранкой крыше, одна рука хватается за водосточную трубу, несколько мгновений ноги шарят в поисках старых выщербленных кирпичей. Потом на верхушку стены, чтобы через миг грузно упасть с противоположной стороны. Перед тем как прыгнуть, Харран чуть задержался, оглянувшись, и успел заметить неясную фигуру, неподвижно стоящую у дверей казармы.

Цирюльник замер. Ночь стояла безлунная; у дверей краснели, догорая, факелы. Он различил лишь слабый блеск глаз, на мгновение поймавших падающий сбоку свет, и тень, пригнувшись, скрылась в другой, более густой тени.

Харран спрыгнул вниз и, отдышавшись, побежал. Успей он в храм вовремя — и никто не сможет остановить его; вся Ранканская империя вместе с Бейсибской в страхе покинут город после того, что произойдет.

Если он успеет…

Храм Сивени-Сероглазой стоял последним на убогом южном конце Дороги Храмов. Убогом теперь. Было время, когда рядом с храмом Сивени находились почтенные соседи: с одной стороны храм Анена-Виноликого, бога урожая, хозяина лозы и колоса; с другой стороны храм подруги Анена Дены-Чернорясой, мрачной повелительницы сна и смерти. А между ними — шлифованным песчаником храма Анена и темным гранитом Дены — возвышался белый с золотом храм Сивени. Существовала определенная справедливость в их соседстве: Работа, Вино и Сон. Храм Сивени, как и подобает покровительнице ремесел, возвышался над своими соседями. На его широкой лестнице торговцы заключали сделки, отдавая монету-другую на счастье или на пирог для воронов Сивени, а потом отправлялись в соседний храм Анена, чтобы скрепить сделку чаркой вина. Всего лишь одной — вино Анена считалось слишком дорогим, и даже богатые не могли позволить себе подобного расточительства.

Теперь эти дни миновали. Храм Анена стоял темной массой с точкой красноватого огонька над алтарем; приношения почти прекратились, и прежние клиенты бога, видя, что их патрон не в чести, нашли другие места для своих возлияний. Что касается храма Дены, ранканцы, возможно, сочтя богиню слишком малозначимой (или же, наоборот, убоявшись ее), разрушили здание… предоставив торговцам недвижимостью спорить из-за освободившегося дорогого участка.

А храм Сивени… Харран стоял напротив него в тени дверей закрытой на ночь торговой лавки. Он готов был заплакать. Белые колонны забрызганы грязью, белые ступени, ведущие к двери, выломаны или разбиты… Холодный ветер не спеша дул вдоль Дороги Храмов к храму Ильса, смутному силуэту, еле различимому в свете скрытой за облаками луны. Поблизости возвышался недавно возведенный храм Саванкалы, а рядом — храм Вашанки: два угрожающих массивных сооружения, темных в эту ночь, как и храм Ильса. Людей на улице не было. Час для излияний веры давно миновал.

Цирюльник долгое время неподвижно стоял в дверях лавки, не в силах стряхнуть ощущение, что за ним следят. Колокола на храме Ильса пробили третий час пополуночи. Звук задрожал на ветру, подобно сердцу Харрана, и улетел в сторону дворца губернатора и имений. Поблизости что-то захлопало, словно от ветра трепетал флаг. Стремительно обернувшись, Харран всмотрелся в темноту. Ничего, кроме смутного силуэта птицы, тяжело опустившейся, борясь с ветром, на высокий купол храма Сивени, превратившись в еще одну тень среди изваяний. Черная птица, размером не больше ворона…

Харран сглотнул, пытаясь набраться мужества, оглянулся по сторонам и поспешил через улицу. Порыв ветра, обрушившийся на него, когда он достиг середины, был зловеще силен. Это была одна из тех ночей, провести которую лучше всего было дома, в постели…

Харран стремительно взлетел вверх по лестнице (на которой так часто задерживался прежде), то тут, то там спотыкаясь о выпавший камень или трещину, которой не было в дни его молодости. У дверей он остановился, чтобы отдышаться и осмотреться.

Никакого движения, никто не идет по улице.

Но нет, что-то черное, не на улице, а на захламленном пустыре — все, что осталось от храма Дены. Харран нащупал под плащом длинный нож…

Его глаза поймали тень на бледном камне ступеней, ведущих к храму его богини. Он понял, что смотрит на самую большую крысу, какую когда-либо видел — в Санктуарии или где-нибудь еще. По меньшей мере размером с собаку. Мысль о том, что Тира когда-нибудь может сцепиться с такой, заставила его поежиться.

Словно почуяв страх, крыса повернулась и не спеша удалилась к пустырю, направляясь по своим ночным делам. А у колонн портика зашевелились другие тени, такие же большие.

Сглотнув, Харран задумался о предстоящем деле. «Раз мне все время кажется, что за мной следят, самое лучшее для начала очертить внешний круг. Никто не сможет преодолеть его, когда он замкнется». Поставив ящик и флягу, он зашарил в кармане в поисках битума. А потом медленно стал обходить колонны, каждая из которых несла на себе следы кувалды. Разумеется, все попытки разрушения были тщетны — каждый храм, построенный жрецами богини-матери архитектуры, построен на века — но от одного только вида этих отметин у Харрана защемило сердце.

Сразу же за портиком, как его и учили, Харран нагнулся, чувствуя, как ноет спина. Мимо него туда-сюда сновали темные тени.

Он игнорировал их. К тому времени, когда он снова вернулся к лестнице — ровно восемьсот шагов — и нарисовал узел, замкнувший круг, его спина превратилась в комок боли, зато цирюльник почувствовал себя в относительной безопасности. Подняв ящик, он направился внутрь храма.

Массивные двери были закрыты изнутри на засов, но это едва ли могло остановить человека, служившего Сивени в ранге выше послушника. Харран внимательно рассматривал резной узор из воронов и оливковых деревьев на двери чуть ниже уровня глаз, пока не нашел четвертую птицу за вторым деревом без плодов и не нажал ей на глаз. У птицы откинулась голова, открыв небольшой рычаг, отпирающий дверцу для жрецов. Заржавевший механизм подался с трудом, но со второй попытки дверца все же приоткрылась достаточно для того, чтобы впустить Харрана. Протиснувшись внутрь, он затворил ее за собой.

Цирюльник засветил принесенный с собой потайной фонарь.

И расплакался, ибо статуя исчезла — тот облик, которому он некогда истово кланялся по несколько раз в день, выучившись в конце концов видеть за бренным символом бессмертную красоту: огромная фигура Сивени-Защитницы, сидящей на троне в доспехах и шлеме, сжимая в одной руке истребляющий полчища врагов меч, а на другой держа ворона. Плод пятилетнего труда скульптора Раэна с мрамором, золотом и слоновой костью, после чего он навсегда отложил в сторону свои инструменты, сказав, что это лучшее творение в его жизни и другого такого он не сделает никогда… Все исчезло. Харран понял бы, если б со статуи просто сорвали золото и слоновую кость, выковыряв из крепкого щита драгоценные камни. Как любой горожанин, он знал, что эти вещи не были здесь в безопасности, даже прибей их гвоздями.

Но он никогда не думал, что истина окажется столь жестокой.

Пьедестал, на котором стояла статуя, был гол, за исключением осколков и крошек мрамора.., красноречивое свидетельство даже среди руин. Вот тут — отколотый угол от пьедестала в виде приземистой пирамиды, вон там — обломок длинного пера от распростертого крыла ворона, гладкого, едва высвеченного с одного конца, с другого обрывающегося острым лезвием… Сердце Харрана вскипело от ярости. Куда.., почему… Вся статуя, статуя в тридцать футов высотой! Украдена, уничтожена, утеряна!

Стерев навернувшиеся слезы, Харран поставил фонарь, скинул плащ на запыленный мрамор и взял ящик. Понадобится еще один круг, чтобы теперь заняться непосредственно колдовством.

Если спина и болела, сейчас цирюльник не замечал этого. Он прошелся с битумом вокруг пустующего пьедестала, на этот раз не считая шаги, а с гневом вспоминая слова, которые нужно мысленно повторять вновь и вновь, чтобы собрать в этот внутренний круг силы, которым предстоит вскоре вырваться на свободу. Работа была непростой: подавляя гнев, одновременно бороться с растущей неукротимой мощью заклятья круга; и когда Харран наконец стянул второй круг, он дышал, словно бегун, пробежавший несколько миль, и какое-то время стоял склонившись и уперев руки в колени.

Отдохнув немного, он распрямился, прекрасно сознавая, что это только начало и худшее еще впереди. Каким бы простым ни было колдовство, оно потребует всех сил. Наконец Харран приступил к ритуалу. Разорвав и запечатав за собой круг, как того требовали правила, он отправился за книгой.

В обычных обстоятельствах местонахождение тайника не входило в те сведения, которыми можно было делиться с младшим жрецом, но в спешке, сопутствующей высылке священнослужителей Сивени, многое тайное стало явным. Харран оказался одним из тех, кто призван был помогать старику Ирику прятать не столь важные документы, старинные медицинские и строительные трактаты и заклинания. «Возможно, придет день, и мы найдем для них лучшее применение», — сказал ему Ирик. Но в тот момент руки его были полны пергаментных свитков, нос — пыли, а голова — страхов, и слова эти он пропустил мимо ушей. Теперь же Харран благословлял старика, обходя святилище и наступая на нужные плиты пола в надлежащем порядке, пока наконец не увидел, как в глубине один каменный блок медленно уплыл в темноту.

Лестница была узкая, крутая и без ограждения. Спустившись и оставив фонарь у ее подножия, Харран, непрерывно чихая, начал в полумраке свои поиски. Повсюду были раскиданы пергаменты, свитки и восковые таблицы. Харрана интересовали только свитки. Снова и снова развязывал он льняные бечевки, чихая, раскатывая листы среди облаков пыли, но находил лишь копию счетов храма за третий месяц такого-то года, или древний философский трактат, или же способ лечения малярии (бычий жир, смешанный с горчицей и оболочкой красных земляных жуков, втирать в грудь трижды в день). Это продолжалось до тех пор, пока у него не начали слезиться глаза, восставая против тусклого света, а его мозг стал отказываться воспринимать прочитанное, потеряв ощущение времени. Ночь клонилась к рассвету, а колдовство было необходимо начать до восхода солнца, вестника новых начинаний, — и если он сейчас не найдет книгу…

Проморгавшись, Харран прочел слова очередного свитка. Это легко удалось ему, надпись была сделана древним иератическим письмом Илсига: «…потерянных, то есть безотказное колдовство для нахождения утерянного, заблудившегося и украденного. Для него требуется, во-первых, рука живого храбреца, которую должен будет иметь осуществляющий ритуал священнослужитель; во-вторых, корень мандрагоры, называемый кое-кем периступом, выкопанный в ночь без луны и звезд и обработанный согласно правилам; помимо этого, требуется немного соли, злаков и вина, кровавый нож для того, чтобы ублажить Тех, Кто Снизу, и, наконец, слова, необходимые для приготовления оболочки заклятия.

Сначала выкопайте мандрагору…»

Среди пыли и тьмы Харран вскочил на ноги, отчаянно чихая и не замечая этого. Вверх по лестнице, назад в круг — разорвав узел и сразу запечатав его за собой. Усевшись среди мусора на пустующий пьедестал, Харран начал читать. Описание самого ритуала, небольшой чертеж, который нужно изобразить внутри круга, — все почти так, как он запомнил. И заклятье на смеси языка древних илсигов и жаргона жрецов. Простые слова, сколько в них силы! У Харрана заколотилось сердце.

Кто-то застонал, и цирюльник вздрогнул, мгновением позже поняв, что это лишь ветер, усилившийся до такой степени, что его было слышно даже за толстыми каменными стенами храма.

«Хорошо, — подумал Харран, взяв кусок битума и поднимаясь на ноги, — пусть на улице бушует стихия, как предвестник грядущих событий. Ибо так будет!»

Он принялся за работу. Чертеж был сложным, судя по всему, изображение какого-то геометрического тела, число граней которого Харран никак не мог уловить. Законченный чертеж дрожал в сознании, и это неловкое чувство усиливалось по мере того, как бывший жрец начал собирать в соответствующих углах необходимые слова и руны. Затем наступил черед соли, которую нужно было рассыпать в основных точках, пропев очистительные песнопения, и пшена — два зерна в первой точке, четыре во второй, восемь в третьей и так далее до седьмой. С легким сердцем Харран хмыкнул за этой работой. Символ достатка всегда был предметом шуток у послушников — чертеж с шестьюдесятью четырьмя точками опустошил бы закрома всего мира. На очереди вино, нож, мандрагора, рука…

На улице между колоннами завывал ветер, напоминая просящегося внутрь пса. Харран поежился. «Этот холод», — подумал он было и, сглотнув, молча взял свои слова обратно ложь во время исполнения колдовства может оказаться смертельной. Цирюльник направился к сердцу чертежа, по пути ощущая неприятные толчки от сил, исходящих из него. В эту ночь пробудилось множество сил, одарив происходящее сверхъестественным могуществом. «Ну и хорошо», — подумал он. Открыв фляжку с вином, Харран поставил ее в центр, в один карман положил руку, в другой — мандрагору. Взяв левой рукой книгу, раскрытую на нужной странице, правой достал нож.

Это был лучший, любимый нож Мриги. Сегодня днем Харран усадил ее с ним за точильный круг и некоторое время не беспокоил.

Острие ножа поймало тусклый свет фонаря и сверкнуло жизнью, словно глаз. Харран отсалютовал им четырем сторонам света, Хранителям вверху и внизу, обратился лицом на север и начал произносить первые строки заклинания.

Сопротивление последовало незамедлительно: слова с трудом вылетали из горла, язык стал свинцовым. Но он продолжал говорить, все медленнее и медленнее — остановка во время чтения заклятья была не менее опасна для жизни, чем ложь. Ветер на улице усилился до злобного крика, заглушая Харрана. Произнеся одно слово, он, сделав несколько хриплых вздохов, начинал выдавливать следующее. Харран никогда и подумать не мог, что всего несколько предложений в пятьдесят слов окажутся такими длинными. Но дело обстояло именно так. Осталось десять слов, каждое из которых было длиннее целой молитвы и тяжелее камня. На пятом от конца Харран запнулся, и ветер на улице взревел торжествующим безумным воплем. В пароксизме страха Харран, задыхаясь, быстро произнес два слова подряд. Затем предпоследнее, очень медленно, будто на него, как на атланта, давило небо. Наконец последнее, вместе с которым жизнь словно покинула его, и он рухнул на пол.

Тотчас же возник свет, сверкнувший в высоких узких окнах храма так, что показалось, будто разверзлось небо; грохнул гром — один оглушительный раскат, откликнувшийся эхом среди крыш Санктуария, — разбив уцелевшие стекла в окнах храма и вытряхнув из рам осколки уже разбитых, полив звенящим бритвенно-острым дождем мраморный пол. Все стихло. Харран лежал ничком, ощущая во рту привкус мрамора, битума и крови, вдыхая запах озона, слушая последние капли стеклянного дождя.

Кажется, получается…

Поднявшись на колени, жрец трясущимися руками пошарил вокруг, нашел выроненный нож и достал из кармана кости руки.

Он положил их в самую середину чертежа, ладонью вверх. Вытянутые указательный и средний пальцы указывали на север, оттопыренный большой — на восток, остальные прижаты к ладони.

Харран начал вторую часть заклинания.

По мере того как он читал — медленно, тщательно заботясь о произношении, — у него росло ощущение, что за ним наблюдают.

Сначала, хоть он и не мог ничего разглядеть, ему казалось, что на него уставилась пара глаз, глаз любопытных, слегка сердитых, немного голодных, чего-то ждущих. Потом их стало больше. По мере того как все громче звучали слова Харрана, заглушая завывания ветра, глаза становились все многочисленнее. Не то чтобы он видел их, голодную толпу, враждебную, увеличивающуюся с каждым мгновением, ждущую, следящую за ним. Он закончил, и, когда тишина стала настолько полной, что начала давить на него, появились звуки: слабый шорох, поскрипывание, шелест, бормотание на пороге слышимости — звуки, похожие на шум крыльев и писк летучих мышей — тысяч, миллионов летучих мышей, повисших вниз головами, — тварей, жаждущих крови.

Эти звуки, вместо того чтобы еще больше напугать Харрана, несколько ободрили его, ибо сказали, кто следит за ним. Колдовство действительно начинало действовать. Харрана окружили тени безымянных мертвецов, умерших так давно, что были действительно потерянными. О жизни они помнили лишь то, что чувствует еще не осознающий себя новорожденный: тепло, свет, биение пульса, кровь. Взяв флягу с вином и направившись к краю круга, Харран понял, что начинает потеть. В северной вершине чертежа он вынул нож Мриги и полоснул им ладонь левой руки, сделав неглубокий, но длинный порез, чтобы кровь текла лучше. Ужас от содеянного заставил его задрожать от слабости.

Но время было дорого. В северной вершине, а следом во всех остальных он щедро смочил кровью зерна, полил их вином, а затем, вернувшись на середину, произнес слово, которое должно было впустить тени за край линий рисунка, но не дальше.

И они нахлынули, жадные до крови, закрывая от удовольствия глаза, которых не мог видеть Харран, разрывая тишину тонким писком. Они медленно пили свою долю — крошечные капли, все, что удавалось вобрать им через высохшие пергаментные рты.

А затем, удовлетворенные, они некоторое время шептали, слоняясь вокруг, позабыв, для чего пришли, и наконец исчезли. Харрану даже стало немного жаль их — бедных бессильных мертвецов, превратившихся в вечную тень тоскующего голода, — но он без сожаления проводил их.

Больше они не станут мешать колдовству; теперь можно перейти к настоящему делу.

Прервавшись только для того, чтобы вытереть холодный пот со лба, жрец отложил свиток, достал из кармана мандрагору и начал распутывать нить. Покончив с ней, осторожно, «головой» к пальцам, положил мандрагору на кости руки, перевел дыхание, собираясь с силами, — следующее действие требовало ловкости. Харран на мгновение пожалел, что у него не три руки. Ладно, как-нибудь справится. Опустившись на корточки, он ступней надежно придавил корень и кости. Потом правой рукой вытащил посеребренную булавку из тела мандрагоры, а левую сжал, выдавливая свою кровь на дырочку от булавки.

Моментально корень начал светиться.., вначале слабо. С трудом поднявшись на ноги, Харран развернул свиток на последней части заклинания и начал читать. Текст был написан на жреческом жаргоне, вернее, самая легкая его часть, но сердце стучало громче, чем прежде.

«Именем моей крови, пролитой здесь, именем призванных имен, именем устрашающего запаха ночи, клонящейся к утру, и могущественных фигур, начертанных здесь, именем душ умерших и еще не родившихся…»

Корень стал нагреваться. Харран, читая, украдкой бросил взгляд на усиливающееся свечение — мандрагора горела светом, который суждено видеть лишь в грезах или после смерти. Назвать его просто «красным» было бы оскорбительным. Этот цвет был пропитан жаром, но не огня, нет. Это был цвет страсти сердца, цвет крови, горящей в живом существе, одержимом яростью или неукротимым желанием. В нем не было внутреннего зла, и он слепил. В его свете Харран с трудом уже различал свиток и каменные стены вокруг; все казалось призрачным, словно во сне. Только свечение было настоящим, равно как и тот образ, что оно пробуждало в сознании. Страстное желание сердца — та, в самом имени которой Харран отказывал себе столько лет — теперь такая близкая, желанная, любимая, мудрая, суровая и справедливая… «Именем этих знаков и уз, а главное, Твоим собственным именем, о госпожа Сивени, я умоляю, повелеваю Тебе! Предстань передо мной…» — в приличествующем виде, не причиняя мне зла — гласило заклинание, но Харран и не подумал произнести эти слова: будто Сивени способна появиться в неприличном виде или причинить зло собственному жрецу? Последовал троекратный призыв, судорожный вдох, и все закружилось перед глазами, а сердце бешено заколотилось в груди, словно он совершил акт любви: «Приди же ты, Повелительница Сражений, разрушающая и исцеляющая, Зодчая, Защитница, Мстительница — приди же Ты, приди же Ты, приди!»

На этот раз ни молнии, ни грома. Лишь толчок, повергший Харрана на землю и отбросивший нож и свиток в разные стороны — толчок безболезненный, но оказавшийся тем не менее таким же жутким, как падение во сне с кровати. Некоторое время жрец лежал, застыв на полу, боясь пошевелиться, но вот наконец, застонав, уселся на камнях, недоумевая, что же он сделал не так.

— Ничего, — сказал ему кто-то.

От этого голоса вздрогнули стены храма. Задрожав, Харран потянулся лицом к его певучим нотам.

— Ну, Харран, хватит рассиживаться, — сказал голос. — Заканчивай. Нас ждут дела.

Встав на колени, жрец поднял глаза.

Она была здесь. Харран пошатнулся — его сердце пропустило несколько ударов. Глаза — вот что поразило его в первую очередь: они буквально хлестнули его. Неудивительно. Ведь Сверкающая Взором — главное прозвище богини. Самые смелые грезы Харрана оказались недостаточно хороши для действительности.

Глаза, подобные молниям, — ясные, беспощадные, словно мечи, пронзающие сердце, — таковы были глаза Сивени. И они не светились; в этом не было необходимости. Ей вообще не требовалось ничего. Она просто находилась здесь, настолько здесь, что все материальное блекло рядом с нею. При мысли о том, что, вероятно, именно по этой причине боги нечасто спускаются к людям, по спине Харрана пробежала холодная дрожь страха.

Но даже страх не мог держаться долго под этим пристальным серебряным взглядом жестокой красоты, ибо богиня действительно была красива, и вновь былые представления Харрана пали перед лицом правды. Это былая голая, суровая, беззастенчивая красота, слишком поглощенная делами, чтобы замечать себя… лик покровительницы искусств и науки. В нем сочетались неудержимое безрассудство и мудрость. Ее одеяние отличалось беспечностью и привлекательностью: блестящая туника небрежно и торопливо подвернута выше колен, а просторная свободная накидка была мужской, вероятно, Ильса, позаимствованная ради большей свободы движений. Рука, что держала копье, на которое опиралась Сивени, была по-женски изящной, и в то же время от этой тонкой длани исходила разрушительная сила. Ростом богиня была не выше обычной смертной женщины, но Харран почувствовал себя крошечным, когда она опустила на него ужасающе проницательные глаза. Чуть приподняв с холодного прекрасного лица забрало шлема с высоким гребнем, Сивени нетерпеливо промолвила:

— Встань же, человек. Заверши то, чем ты был занят, чтобы мы смогли заняться делом.

Она подняла левую руку, на которой сидел ворон, и тот перебрался на ее плечо.

Харран поднялся, совершенно сбитый с толку.

— Сударыня, — выдавил он хрипло, затем попробовал снова, смущенный своим жалким видом. — Госпожа, я закончил…

— Разумеется, нет, — возразила она, острием сверкающего копья подцепив свиток и поднося его к себе. — Не строй дурачка, Харран. Здесь же ясно написано: «..рука живого храбреца должна быть предложена для завершения колдовства чародеем».

Она повернула к нему свиток, показывая слова.

Харран бросил взгляд в середину круга, где в костях руки продолжала тусклым красным светом гореть мандрагора, похожая на тлеющий уголь.

— Не та рука, Харран! — сказала Сивени, в ее голосе звучало нетерпеливое раздражение. — Эта!

Она указала на руку, что еще минуту назад сжимала нож, его руку.

Харран похолодел, как тогда, на кладбище.

— О моя б…

— Богиня? — спросила она, когда Харран осекся. — Извини.

Именно такова цена. Чтобы врата открылись полностью — ведь даже я еще не совсем здесь, а что уж говорить про остальных — нужно уплатить ее, — какое-то время Сивени холодно разглядывала его, затем произнесла более мягко и даже с некоторой печалью:

— А я-то думала, что мои жрецы умеют читать, Харран…

Ты ведь умеешь?

Некоторое время он не отвечал, думая о Санктуарии, ранканцах, бейсибцах и, мимолетно, о Шале. Затем шагнул к руке в середине круга. Кости ее обуглились. Металлическое кольцо превратилось в серебристую лужицу на полу. Под взглядом Харрана мандрагора засветилась, словно уголек, на который подули.

Вновь опустившись на колени, жрец на мгновение поднял взор к беспощадной красоте, стоящей перед ним, и, перетянув левую руку, достал мандрагору из почерневших костей и вложил в нее.

За время, прошедшее до того, как Харран смог встать, — ему казалось, минули часы, хотя прошли лишь минуты, — он запоздало понял многое: понял Шала и многих других пасынков и тех несчастных и больных, которых врачевал еще в храме. Нельзя описать боль ампутации, так же как нельзя описать цвет горящей мандрагоры. И уж совсем неописуем был последовавший за этим ужас. Когда Харран поднялся, левой руки у него не было. Палящая боль в культе быстро затихала, вероятно, благодаря Сивени.

Но ужас, понял Харран, не утихнет никогда. Он ежедневно будет подпитываться теми, кто будет избегать смотреть туда, где когда-то была рука. Харран отчетливо понял, что расплата никогда не приходит потом, позже, она всегда бывает теперь. Она останется теперь на всю жизнь.

Поднявшись на ноги, Харран обнаружил, что Сивени еще более здесь, чем раньше. Он не был уверен, что это лучше. Все шло не так, как должно было идти. Помимо этого, были и другие странности. Откуда исходил тот свет, что внезапно наполнил храм?

Не от Сивени; та бродила по храму с недовольным видом домохозяйки, вернувшейся домой и столкнувшейся с результатами хозяйственной деятельности мужа, — тыча копьем в углы, хмуро разглядывая битые стекла.

— Скоро все это приведут в порядок, — сказала она. — После того как мы займемся делом. Харран, что с тобой?

— Госпожа, этот свет…

— Думай, человек, — довольно ласково проговорила она, выходя из круга и мягко трогая обутой в сандалию ногой осколок собственной статуи. — Колдовство возвращает не только вечность, но и время. Свет вчерашнего и завтрашнего дней доступен нам обоим.

— Ноя…

— Ты включил во внешний круг весь храм, Харран, и ты находился в нем. Заклинание сработало и в отношении тебя тоже. Почему нет? Я обрела физическую плоть, ты — божественность…

Сердце у Харрана чуть не лопнуло. Возможно, Сивени и была девочкой-сорванцом, но девчонкой обаятельной и привлекательной.

— Да, о божественный! Харран, жрец ты мой, это в твоей крови. Этот мир очень стар для того, чтобы кого-то удалили из него шестью каплями чужой крови. Включая богов. Ведь вы, люди, достаточно продвинулись в математике, чтобы понять это? — Она подняла копье и каким-то образом сбила из угла на потолке толстую паутину, хотя не стала выше, а ее копье длиннее. — Так что на короткое время ты будешь видеть зрением богов. А потом, когда мы снова прочтем заклинание…

— Снова? — спросил потрясенный Харран, глядя на свою вторую руку.

— Разумеется. Для того, чтобы дать дорогу другим богам Илсига. Сейчас она открыта лишь частично, только для манифестации плоти, как я уже говорила, так что вряд ли кто-то заметил это. Они все на пирушке на Северных островах, наверное, дегустируют последний урожай Анена, — Сивени и впрямь принюхалась. — Не могут поработать и дня. Но если прочесть заклятье вновь, дорога откроется полностью — и это место станет жилищем богов, как некогда прежде. А пока, — она огляделась, — пока, до того как мы сделаем это, нужно нанести несколько визитов. Просто непростительно не воспользоваться преимуществом…

Харран ничего не ответил. Все шло наперекосяк.

— Сначала мы отправимся к вычурному храму Саванкалы, — сказала Сивени, — поговорим с Богом-Отцом. Храм более грандиозный, чем у моего отца!.. — она негодовала, правда, с оттенком удовлетворения, словно с нетерпением ожидала предстоящую схватку. — Потом заскочим к Вашанке и прибьем божьего сына.

А после настанет очередь этой Бей, что у всех на устах. Два пантеона за одну ночь — это избавит нас от множества хлопот. Пошли, Харран! Время дорого — мы должны второй раз открыть Дорогу до рассвета.

Вихрем пронесясь по голому залу храма, Сивени ткнула копьем в массивные двери.

Те рухнули на ступени с таким грохотом, что, наверное, разбудили весь Санктуарий, хотя сомнительно было, что у кого-нибудь хватит мужества выглянуть за дверь посмотреть, что случилось. Они спустились по лестнице и двинулись по Дороге Храмов: впереди бессмертная богиня, с любопытством озираясь вокруг, позади — однорукий мужчина, все больше и больше страдающий от обманутых ожиданий. Нет сомнений — Сивени была той что и раньше, и даже более того. Вот это-то «больше» и беспокоило его. В былые годы мудрость Сивени уравновешивалась состраданием. Где оно сейчас? Не ошибся ли он в чем-то с заклинанием? Да, Сивени была богиня властная, решительная, действующая без промедления, если видела в этом необходимость. Но почему-то действий такого рода он не ожидал…

Харран поежился. С ним тоже было что-то неладно. Он видел сейчас гораздо лучше, чем должен бы в этот ночной час. И ощущал себя более чем готовым к любым испытаниям, ненормально для человека, копавшегося на погосте, сотворившего колдовство и потерявшего руку — и все за одну ночь. Это было не просто упомянутое Сивени побочное действие колдовства — это пробуждение его божественности. Такая мысль ввергла Харрана в уныние. Люди не должны быть богами. На то существуют сами боги…

Бросив украдкой взгляд на богиню, жрец обнаружил, что он теперь легче выносит ее присутствие. Сивени смотрела в сторону Лабиринта и Подветренной так, словно видела сквозь предметы.

— Это просто помойка, — констатировала она и, обернувшись к Харрану, с осуждением бросила на него взгляд.

— Настали трудные времена, — ответил тот, чувствуя, что оправдывается. — Война, нашествия…

— Мы все это скоро исправим, — сказала Сивени. — И начнем с чужеземцев.

Они остановились перед величественным храмом Саванкалы.

Сивени, сверкнув глазами, выпрямилась во весь свой рост (который каким-то образом одновременно составлял и три и пятьдесят кубитов) и крикнула голосом, способным помериться силой с раскатом грома:

— Саванкала, выходи!

Вызов эхом разнесся по всему городу. У Сивени сдвинулись брови, когда ответа не последовало.

— Выходи же, Саванкала! — снова крикнула она. — Или же я разнесу до основания эту кучу камней, раскрошу на мелкие кусочки твою статую и воткну свое копье в интересное место статуи твоей возлюбленной супруги!

Последовала долгая-долгая тишина, а затем мягкие раскаты грома, скорее задумчивого, чем угрожающего.

— Сивени, — донесся из храма могучий голоска может, только показалось, что оттуда), — чего ты хочешь?

— Две партии из трех будут за мной, Бог-Солнце, — торжествующе крикнула Сивени, словно уже победила в состязании. — И ты со своим выводком уберешься из города моего отца!

— Твоего отца? Да? Сивени, а где он сейчас, твой отец?

Харран неподвижно стоял, пытаясь понять, что происходит у него в душе. Он ненавидел ранканских богов и знал это наверняка. Мощь, разбуженная голосом Саванкалы, почему-то ужаснула его гораздо меньше резкого вызова Сивени. Странно. Как странно, что я могу слышать в голосе богини что-либо, помимо совершенства! Пять, десять минут назад она была сама красота, могущество, непревзойденность. А теперь…

— Мой отец?! — крикнула Сивени. — Оставь его в покое! Мне не нужно его позволения на то, чтобы метнуть молнию! Я сама могу справиться с тобой. И даже со всеми вами! Ибо Вашанка-Громовержец даже не имеет теперь воплощения. У тебя нет бога войны, отец ранкан. Я один за другим разрушу все ваши храмы, если ты не выйдешь и не встретишься со мной лицом к лицу и признаешь поражение, которое неизбежно ждет тебя!

Последовавшее молчание было долгим, но Харран уже ничего не замечал. Что случилось с моей госпожой? Она же всегда была другой — спокойной, а не задиристой. И для чего я вызвал ее, в конце концов? Воевать с Рэнке и Бейсибом? Ой ли? А может, для чего-то еще? Для Любви? Я…

Он не осмелился продолжить. Однако, если все сказанное ею правда, он сам постепенно становится богом. Эта мысль на мгновение наполнила Харрана безумным торжеством. Если он сумеет отговорить Сивени от этой глупости и вместе с ней во второй раз сотворит колдовство, это будет навечно. Одна мысль о вечности, Проведенной вместе с этой ослепительной красотой, этой дикой, смелой силой…

Воспоминание о тихом смехе и голосе Ишад, мягко издевающейся над человеком, не знающим своего сердца, вернуло Харрана на землю. Порыв, импульсивность — вот что привело его сюда этой ночью, как в свое время привело к пасынкам. Слепой порыв.

Хотя тело Харрана болью кричало от перевоплощения человека в бога, рассудок его начал осознавать происходящее более отчетливо. Сивени — норовистая, быстрая, как молния, смогла воспринять и его горечь более полно, чем другие боги. Здесь, в мире смертных, где время было всем, явно проступили жестокость и ярость богини. Здесь у нее не будет ни мудрости, ни любви к Харрану.

Но в ином месте…

Сивени — богиня-девственница. В ином месте тоже не получится.

— Выходи! — крик богини нарушил молчание Саванкалы. — Трусливый бог, выходи на поединок со мной, или я разнесу вдребезги твой храм и перебью всех ранкан в городе! Неужели тебе все равно и твои приверженцы ничего для тебя не значат?

— Я слышу твой вызов, — последовал ответ Саванкалы. — Неужели ты не понимаешь, что я не могу удовлетворить его?

Судьбой определено, что все конфликты между нами решаются смертными, а не богами. Ты что, совсем не боишься судьбы — Власти Многих Имен, парящей во тьме над обителью всех богов — Ранканских, Илсигских, Бейсибских? Ты бросаешь вызов этой власти?

— Да!

— Печально. Ты — богиня, считающаяся мудрой, и должна знать, что не можешь…

— Мудрая?! Куда привела меня эта мудрость!

— Да, — сухо заметил Саванкала, — это я вижу…

Харрана охватило жуткое спокойствие, прозрение, не ведающее страха. Он понял, что в ближайшее время ему придется пожертвовать этим прозрением. Но пока Саванкала и Сивени в точности походили на двух торговок, ругающихся на базаре, и жрец чувствовал, что Саванкала тянет время, чтобы он, Харран, сделал что-нибудь. Намек был достаточно прозрачен — «Конфликты между нами решаются смертными, а не богами…»

Рука жреца, вернее, ее потеря, преподала ему хороший урок.

Никакая ненависть не стоит боли, даже от пореза пальца. И уж, конечно, никакая ненависть не стоит смерти. Ни его ненависть… ни ненависть Сивени.

— Тогда прячься в свою дыру, дряхлый божок, — ядовито промолвила Сивени. — Мало чести в такой победе, но ради победы я поступлюсь честью. Сначала твой храм. Потом твои драгоценные людишки.

Она подняла копье, и его конец ощетинился молниями.

— Нет, — произнес кто-то у нее за спиной.

Обернувшись, Сивени в изумлении уставилась на Харрана.

Тот постарался выдержать ее взгляд, не меньше богини пораженный тем, что заговорил и эти яростные глаза не стерли его с лица земли на месте. «Почему?» — подумал жрец и тут же понял ответ, отказываясь принять его. Чем меньше божественности он захватит с собой — в смерть ли, в жизнь ли, — тем лучше.

— Богиня, — сказал Харран, — вы — моя госпожа, но заявляю, что, если вы пойдете против народа Санктуария, я остановлю вас.

Сивени бросилась на него.

— Чем? — разъяренно крикнула она и ударила копьем.

Харран понятия не имел, что делать. Первый удар он отразил поднятой культей, и молнии с треском ударили в камни мостовой рядом. Но тут же последовал второй удар, третий, потом еще и еще — целый поток, мгновенно пробивший слабую защиту жреца.

И наконец, последний, повергнувший его наземь, — настолько сильный, что Харран решил, будто он умер. Жаль, подумал опаленный и ослепленный жрец, что так и не удалось ему увидеть, как Сивени владеет мечом. Сознание покинуло его.

Где-то в Санктуарии завыла собака.

Оборванный комок, притаившийся в тени позади человека, с пронзительным криком бросился на богиню.

Удар грома, пророкотавший на улице, окончательно пробудил Харрана. Шум стоял адский, способный разбудить даже мертвого, каковым он себя и полагал: раскалывающиеся камни, трескучие молнии, гневные крики и хриплый голос, который он сразу узнал.

Еще до того, как открыть глаза, Харран понял, кто следил за ним от казармы пасынков и чей темный силуэт ускользнул от него, когда он обводил кругом храм Сивени, попав в область действия заклятья.

Оторвавшись от камней мостовой, Харран увидел картину, которая всякий раз с той поры заставляла его при воспоминании отворачиваться от товарищей и покидать помещение.

Богиня в сверкающем одеянии в грязи посреди улицы; четыре руки, бьющиеся за то, чтобы овладеть копьем. Едва Харран поднял глаза, как гибкое тело, сражавшееся с Сивени, выхватило древко из ее рук и с грохотом швырнуло его на мостовую Дороги Храмов, по которой оно и покатилось, время от времени сверкая случайной молнией. А Мрига вновь бросилась на Сивени — все те же тощие руки и ноги — хотя добавилось кое-что еще: изящество движений. Смысл! — с потрясением и очарованностью подумал Харран. Она знает, что делает! Он улыбнулся.., увидев еще одну сторону колдовства, о которой мог бы догадаться, если б был творцом, а не просто компетентным исполнителем. Колдовство безошибочно возвращало все утраченное.., в том числе утерянный разум.

Богиня и смертная девушка катались по земле, и мало разницы было между ними. Обе они сияли, светились яростью и божественностью. Возможно, у богини было больше опыта в бою, но Мрига имела преимущество в силе не столько божественной, сколько безумной. Наверное, проведенная без разума жизнь имеет свои преимущества. Божественность Мриги не была омрачена мыслями о богах и смертных, не являющихся богами. Она просто приняла всю выпавшую на ее долю силу и, не задумываясь, использовала ее. И использовала умело, повергнув Сивени наземь.

В борьбе они повернулись так, что Мрига случайно увидела обращенный на нее взгляд Харрана. Выражение ее глаз поразило жреца сильнее молнии, и боль от него он не променял бы на все золото мира. Мрига увидела его. Четырьмя быстрыми, ловкими движениями она сорвала сверкающий шлем с головы Сивени, отшвырнула его прочь, схватив богиню за длинные черные волосы, и с силой ударила ее головой о мостовую. Та обмякла.

Ему никогда не требовалось показывать Мриге что-либо больше одного раза…

На улице стало благословенно тихо. Харран сел на камни — все, на что у него хватило сил, — пережитая ночь давала знать о себе. Она была такой длинной, эта ночь. К нему приковыляла Мрига, по-прежнему неуклюжая, но даже неуклюжесть ее теперь наполнилась изяществом. Харрану захотелось спрятать лицо. Но в нем еще оставалось достаточно от бога, чтобы не сделать этого.

— Харран, — произнесла Мрига мягким хрипловатым голосом, который до того он слышал издающим лишь нечленораздельное бормотание.

И все же он был еще достаточно смертным, чтобы не найти, что сказать.

— Я хочу остаться такой, — проговорила она. — Мне придется вернуться в храм до рассвета, чтобы превращение закрепилось.

— Но.., но оно ведь временное…

— Полагаю, да — для простого смертного. Но я-то не простая смертная. Думаю, оно сработает, — Мрига улыбнулась с веселой строгостью, и у Харрана заныло сердце, ибо именно этого он ожидал, мечтал, хотел от Сивени. — Конечно, если ты одобряешь.

— Одобряю?! — Харран пристально посмотрел на нее, точнее, на Нее, теперь в этом не оставалось сомнений. С каждым мгновением Мрига становилась все божественнее, и от взгляда на девушку у него заболели глаза, тогда как с Сивени это было лишь в самом начале. — Во имя всех святых, зачем тебе нужно мое одобрение?!

С печальной радостью Мрига взглянула на него.

— Ты моя любовь, — сказала она, — мой добрый повелитель.

— Добрый… — Харран готов был ответить язвительным замечанием, но сила ее присутствия сделала такой ответ невозможным, — я использовал тебя…

— Ты кормил меня, — возразила Мрига, — заботился обо мне.

Я полюбила тебя. Остальное не имеет значения, как не имело прежде. Если я любила тебя, будучи смертной, — как я могу перестать любить тебя, став богиней?

— Ты все еще безумна! — в отчаянии воскликнул Харран.

— Возможно, я кажусь такой тем, — согласилась Мрига, — кто не знает правды. Но ты-то ее знаешь.

— Мрига! Сжалься, выслушай меня! Я пользовался твоим недостатком, и неоднократно! Я использовал богиню…

Она очень медленно протянула руку и прикоснулась к его лицу.

— Что касается дела, — молвила она, — только мне судить о результатах. Одна я имею на это право. Если ты и согрешил.., ты уже заплатил. Расплата всегда в настоящем, не так ли? Поверишь ли ты в то, что провел пять лет, расплачиваясь за грехи этих лет?

Или же отнесешь это к безумству новой богини?

— Время… — прошептал Харран.

— У него есть внутренняя и внешняя стороны. Внешняя — когда любишь. Остальное внутри. Больше ни о чем не спрашивай, — она посмотрела на бледнеющее небо. — Лучше помоги мне с бедняжкой Сивени.

Вдвоем они усадили богиню. Состояние ее было плачевным;

Мрига, словно извиняясь, погладила ее по голове.

— Она сделала тебе больно, — оправдывалась она. — Не будь я уже безумной, я сошла бы с ума.

Спустя короткое время богиня пришла в себя, открыла серые глаза и посмотрела на Харрана и Мригу с пронизанным болью восхищением. Один свирепый глаз заплыл от синяка, на голове вскочила шишка — там, где Мрига познакомила ее с булыжником мостовой.

— Недостатки плоти, — произнесла она. — Не думаю, что мне хочется обладать ею, — она посмотрела на Мригу, которая постаралась придать лицу безмятежное выражение. — Даже мой отец так не обращался со мной. Полагаю, мы с тобой подружимся.

— И даже больше того, — ответила Мрига спокойно.

Харран поймал себя на мысли, что вспоминает то, на что никогда не обращал внимания.., любовь Мриги к острым предметам, ее ловкие руки.., серые глаза. Эти глаза встретились с его взглядом, и Мрига кивнула.

— Часть своих качеств она передала мне, — поведала девушка. — Но я сохранила их для нее. Она получит их обратно.., и даст мне кое-какие другие. Мы с ней поладим.

Все трое поднялись, помогая друг другу.

— Харран… — позвала Сивени.

Он посмотрел на усталое побитое сияние и впервые по-настоящему разглядел ее. Сивени не могла извиняться; это было не свойственно ей. Она просто стояла, словно прекрасная девчонка-сорванец, задира, оправдывающаяся за еще один скандал.

— Все в порядке, — сказал он. — Идите домой.

Она улыбнулась. Улыбка вышла почти такой же прекрасной, как улыбка Мриги.

— Еще успеем, — ответила Мрига. — Есть одно место, куда боги отправляются, когда им нужно отдохнуть. И мы уйдем туда, когда решим последнюю проблему.

Склонившись, она прижалась головой к горящему месту, где еще несколько часов назад была рука Харрана.., потом медленно прикоснулась губами к его губам.

Время словно остановилось, и Харран заметил, что у Мриги отсутствует левая рука.

Когда видение развеялось, их уже не было. Харран стоял один в пробуждающемся рассвете на Дороге Храмов, глядя на две искореженные двери, лежащие посреди мостовой. И думал о том, не появится ли через несколько лет в Санктуарии небольшой храм.., воздвигнутый в дополнение к пантеону богов Илсига в честь безумной богини, богини искалеченной и хромой, любящей ножи и обладающей сумасшедшей мудростью, начинающейся и заканчивающейся любовью. Богини, у которой пока лишь два почитателя: ее единственный жрец и собака…

Харран стоял в раздумье — и вдруг вздрогнул от прикосновения. Его левая рука — рука, которой у него еще секунду назад не было, а теперь вдруг появилась — женская рука! — помимо его воли поднялась и прикоснулась к лицу.

Расплата в настоящем…

Харран едва кивнул в сторону Ильса, потом с невольным уважением в сторону храма Саванкалы — и побрел домой.

Где-то в другом месте в этот предрассветный час тихий резкий крик привлек внимание облаченной в черное женщины в комнате, заваленной беспорядочной кучей драгоценностей и безделушек. Лениво подойдя к окну, Ишад с легкой улыбкой глянула на серебристого ворона, сидевшего на подоконнике и смотревшего на нее серыми глазами.., молча поняв послание, она протянула руку, подставила ее ворону и отправилась искать ему корм…