Крысолов

8

Зал кинотеатра заполнился примерно наполовину, люди ходили взад и вперед, расстилали на ночь соломенные тюфяки. В воздухе стоял дым и чад от плиты, поставленной в конце зала, и от французских сигарет; в тусклом свете дым казался плотным, тяжелым.

Хоуард посмотрел на девушку.

— Вы так хорошо были знакомы с моим сыном, мадемуазель? Я этого не знал.

Теперь и в ней пробудилось властное желание выговориться.

— Мы переписывались, — сказала она и продолжала торопливо: — После Сидотона мы писали друг Другу почти каждую неделю. И один раз встретились — в Париже, перед самой войной. В июне. — Чуть помолчала и прибавила очень тихо: — Год назад, сегодня почти год.

— Моя дорогая, я понятия не имел… — сказал старик.

— Да, — сказала Николь, — я тоже ничего не говорила родителям.

Оба замолчали. Хоуард пытался собраться с мыслями, надо было на все взглянуть по-новому.

— Вы говорите, вам написали из эскадрильи, — сказал он наконец. — Как же они узнали ваш адрес?

Она пожала плечами.

— Наверно, Джон так распорядился, — сказала она. — Он был очень добрый, мсье, очень-очень добрый. И мы были большими друзьями…

— Должно быть, меня вы считали совсем другим, мадемуазель, — тихо сказал Хоуард. — Очень черствым. Но, поверьте, я об этом понятия не имел. Я ничего не знал.

Она не ответила. Немного помолчав, старик спросил:

— Можно задать вам один вопрос?

— Ну конечно, мсье Хоуард.

Он смущенно отвел глаза и, глядя в одну точку, спросил:

— Ваша матушка сказала мне, что у вас горе. Что был один молодой человек… и он погиб. Конечно, это был кто-то другой?

— Никого другого не было, — тихо сказала Николь. — Никого, только Джон.

Она тряхнула головой и выпрямилась.

— Вот что, надо разложить тюфяк, а то не останется места у стены.

Поднялась, чуть отодвинула его и начала стаскивать верхний из кипы мешков с соломой. Хоуард, вконец растерянный, нерешительно стал помогать, и минут пятнадцать они готовили для себя постели.

— Ну вот, — сказала наконец Николь, отступила и оглядела плоды их трудов. — Лучше уже не получится. — И нерешительно посмотрела на старика. — Вы сможете на этом уснуть, мсье Хоуард?

— Конечно, моя дорогая.

Она коротко засмеялась:

— Тогда попробуем.

Он стоял над двумя тюфяками с одеялом в руке и смотрел на нее.

— Могу я задать вам еще один вопрос?

Николь посмотрела ему прямо в глаза.

— Да, мсье.

— Вы были очень добры ко мне, — тихо сказал Хоуард. — Мне кажется, теперь я понимаю. Это ради Джона?

Долгое молчание. Девушка застыла, глядя куда-то вдаль.

— Нет, — наконец сказала она. — Это ради детей.

Он не совсем понял, о чем она, и промолчал.

— Теряешь веру, — тихо сказала Николь. — Думаешь, что все — ложь, все плохо.

Хоуард посмотрел с недоумением.

— Я никак не думала, что кто-то может быть таким же добрым и смелым, как Джон, — сказала она. — Но я ошибалась, мсье. Есть и еще такой человек. Его отец.

Она отвернулась.

— Итак, надо спать.

Теперь она говорила деловито, почти холодно; старику показалось, она воздвигает между ними преграду. Он не обиделся, он понял, откуда эта резкость. Она не хочет, чтобы он еще о чем-то спрашивал. Не хочет больше говорить.

Он лег на тюфяк, поправил жесткую соломенную подушку и завернулся в одеяло. Девушка устроилась на своей постели по другую сторону от спящих детей.

Хоуард лежал без сна, мысли обгоняли друг друга. Что-то было между этой девушкой и Джоном; пожалуй, он и прежде смутно об этом догадывался, но догадка не всплывала на поверхность сознания. А теперь вспоминалось: пока он был в доме Ружеронов, то и дело проскальзывали какие-то намеки. Так неожиданно повторила она обычное присловье Джона о коктейле, вдруг сказала по-английски «глотнуть горячительного полезно», — теперь он припомнил, как от этих ее слов что-то больно дрогнуло внутри, и все же он не понял…

Так насколько же тесной была эта дружба? Они часто переписывались и даже встретились в Париже перед самой войной. Прежде он об этом не подозревал. Но сейчас, мысленно перебирая прошлое, вспомнил — тогда, в июне, два раза подряд мальчик не навещал его в субботу и воскресенье; он-то думал, что обязанности командира эскадрильи помешали сыну повидаться с ним или хотя бы позвонить. Может быть, тогда Джон и ездил в Париж? Да, наверно, так.

Его мысли вернулись к Николь. Еще недавно она ему казалась престранной молодой особой; теперь о ней думалось по-иному. Он смутно начал понимать, как непросто ее положение из-за Джона и из-за него, Хоуарда. Матери она, видно, очень мало рассказала о Джоне; она затаила свое горе и молчала, ничем его не выдавая. И вдруг, нежданно-негаданно, в дверь стучится отец Джона. К ее тайному горю он прибавил еще и смятение.

Старик опять беспокойно повернулся на своей постели. Надо оставить ее в покое, пусть говорит, если захочет, а если нет — пускай хранит молчание. Если ей не докучать, может быть, со временем она и откроется ему. Ведь она сама пожелала сказать ему о Джоне.

Долгие часы старик лежал без сна, опять и опять все это обдумывая. Потом наконец уснул.

Среди ночи его разбудили рыдания. Он открыл глаза; плакал кто-то из детей. Хоуард сел на постели, но Николь опередила его; пока он окончательно проснулся, она уже подошла и опустилась на колени подле мальчугана, сидящего на тюфяке; Хоуард увидел страдальческое лицо ребенка, красное и мокрое от слез.

Это был Биллем, он рыдал так, словно сердце его вот-вот разорвется. Девушка обняла его и тихонько стала говорить по-французски что-то ласковое, совсем как младенцу. Старик выпутался из одеяла, с трудом поднялся и подошел к ним.

— Что такое? — спросил он. — Что случилось?

— Я думаю, просто ему приснился страшный сон, — сказала девушка. — Сейчас он опять уснет.

И снова принялась утешать мальчика.

Никогда еще Хоуард не чувствовал себя таким беспомощным. Он привык разговаривать и обращаться с детьми как с равными. Но это невозможно, когда не знаешь языка, а он не знал ни единого слова, которое мог бы понять маленький голландец. Предоставленный самому себе, он, пожалуй, взял бы малыша на руки и заговорил с ним, как мужчина с мужчиной; но никогда он не сумел бы успокоить ребенка так, как успокаивала эта девушка.

Он тяжело опустился возле них на колени.

— А вы не думаете, что мальчик нездоров? — спросил он. — Может быть, он съел что-нибудь такое, что ему повредило?

Николь покачала головой; рыдания уже стихали.

— Не думаю, — сказала она чуть слышно. — Прошлой ночью он тоже два раза начинал плакать. Я думаю, это дурные сны. Просто дурные сны.

Мысли старика перенеслись к мерзкому городишке Питивье; не удивительно, что ребенка преследуют дурные сны.

Он наморщил лоб.

— Вы говорите, прошлой ночью он тоже два раза плакал, мадемуазель. Я не знал.

— Вы устали и спали очень крепко, — сказала, Николь. — Да и ваша дверь была закрыта. Я подходила к нему, но каждый раз он очень быстро опять засыпал. — Она наклонилась к мальчику. — Он и сейчас уже почти заснул, — тихонько докончила она.

Долгое, долгое молчание. Старик осмотрелся: покатый пол длинного зала тускло освещала единственная синяя лампочка над дверью. Тут и там скорчились на соломенных тюфяках неясные фигуры спящих; двое или трое храпом нарушали тишину; было душно и жарко. Оттого, что Хоуард спал одетый, кожа казалась липкой и нечистой. Былая жизнь на родине, легкая, приятная, бесконечно далека. А подлинная его жизнь — вот она. В бывшем кинотеатре с немецким часовым у двери ночует на соломе беженец, его спутница — молодая француженка и на руках орава чужих детей. И он устал, устал, смертельно устал.

Девушка подняла голову. Сказала едва слышно:

— Малыш почти уже спит. Еще минута-другая — и я его уложу. — И, помолчав, прибавила: — Ложитесь, мсье Хоуард. Я скоро.

Он покачал головой и остался, глядя на нее. Скоро Биллем уже крепко спал; Николь осторожно опустила его на подушку и укрыла одеялом. Потом поднялась.

— Ну вот, — прошептала она, — до следующего раза можно еще поспать.

— Спокойной ночи, Николь, — сказал Хоуард.

— Спокойной ночи. Если он опять проснется, не вставайте. Он теперь успокаивается быстро.

До утра оставалось еще часа три, Хоуард больше не просыпался. Около шести в зале все пришло в движение; надежды снова уснуть не было, Хоуард поднялся и, как мог, оправил одежду; он чувствовал, что грязен и небрит.

Николь подняла детей и вместе с Хоуардом помогла им одеться. Она тоже чувствовала себя грязной и растрепанной, вьющиеся волосы спутались, болела голова. Она бы дорого дала, лишь бы принять ванну. Но здесь не было ванной, даже умыться было негде.

— Мне здесь не нравится, — сказал Ронни. — Можно нам завтра спать на ферме?

— Он думает — сегодня, мсье, — пояснила Роза. — Этот Ронни говорит много глупостей.

— Я еще не знаю, где мы будем сегодня ночевать, — сказал Хоуард. — Придет время — увидим.

Шейла передернула плечами в своем платьишке:

— У меня все чешется!

С этим ничего нельзя было поделать. Чтобы отвлечь девочку, Хоуард повел ее и остальных детей в конец зала, там немец-повар разливал по кружкам кофе. К кофе полагалось по большому, но неаппетитному куску хлеба. Хоуард оставил детей у дощатого стола на козлах и пошел за хлебом и кофе.

Когда он принес все это к столу, подошла Николь, и они все вместе позавтракали. Хлеб был черствый, безвкусный, а кофе — едко горький, едва забеленный молоком. Детям все это не нравилось, и они ныли; понадобился весь такт старика и девушки, чтобы не дать им раскапризничаться и привлечь внимание повара. От припасов, которые Хоуард купил на дорогу, выходя из Жуаньи, осталось немного шоколада; он разделил остатки между детьми и тем несколько скрасил их завтрак.

Потом они вышли из кинотеатра и, толкая перед собой коляску, двинулись к вокзалу. Город был полон немцев: немцы маршировали по улицам, немцы катили на грузовиках, немцы слонялись подле домов, куда их определили на постой, немцы толпились-в магазинах. Хоуард пробовал в нескольких лавках купить шоколаду для детей, но солдаты дочиста опустошили кондитерские, в городе не осталось никаких сластей. Хоуард с Николь купили про запас два длинных батона и какую-то бурую, сомнительного происхождения колбасу. Фруктов нигде не было, но удалось купить немного салата.

На вокзале они отдали немецкому офицеру свой пропуск и без осложнений миновали контроль. Коляску поместили в багажный вагон поезда, идущего на Брест, и забрались в вагон третьего класса.

Только когда поезд далеко отошел от станции, Хоуард обнаружил, что Роза нянчит очень грязного белого с черными пятнами котенка.

Сначала Николь хотела обойтись с девочкой сурово.

— Нам не нужен котенок, — сказала она. — Нам совершенно не нужен ни этот кот и никакой другой. Оставишь его на следующей станции.

У девочки поползли книзу уголки губ, и она крепче прижала к себе котенка.

— Я не стал бы этого делать, — сказал Хоуард. — Он заблудится.

— Она заблудится, мистер Хоуард, — поправил Ронни. — Роза говорит, этот котенок — кошка. Роза, а почему ты знаешь, что это кошка?

— Но котенок чужой, мсье Хоуард, — возразила Николь. — Это ведь не наш котенок.

— Теперь он наш, — невозмутимо сказал старик.

Она уже открыла рот, готовая ответить резкостью, но передумала и смолчала.

— Котенок совсем крошечный, мадемуазель, — сказал Хоуард. — Он не прибавит нам хлопот, а детям доставит большое удовольствие.

Это была чистая правда. Дети тесной гурьбой окружили котенка, а он сидел на коленях у Розы и умывал мордочку. Биллем, сияя улыбкой, обернулся к Николь и проговорил что-то непонятное. И опять как завороженный уставился на котенка.

— Воля ваша, — покорно сказала Николь. — В Англии тоже вот так подбирают и увозят чужих кошек, да?

Хоуард улыбнулся.

— Нет, мадемуазель. В Англии так поступают только такие личности, которые ночуют в кино на соломенных тюфяках. Люди самого последнего сорта.

Она рассмеялась:

— Воры и бродяги. Вот это верно. — И обернулась к Розе. — Как ее зовут?

— Жожо, — сказала девочка.

Дети теснились вокруг, называли котенка новым именем и добивались ответа. А котенок сидел и невозмутимо умывал мордочку крошечной лапкой. Николь с минуту смотрела на него. Потом сказала:

— Он совсем как львы в Венсенском зоопарке. Они тоже так умываются.

Хоуард никогда не бывал в парижском зоопарке.

— Там много львов и тигров? — спросил он.

Николь пожала плечами.

— Есть несколько. Не знаю сколько, я там была только один раз. — И посмотрела на Хоуарда, к его удивлению, глаза ее смеялись. — Я пошла туда с Джоном, — сказала она. — Естественно, где уж тут было запомнить, сколько в зоопарке львов и тигров.

Старик был изумлен; потом чуть усмехнулся про себя.

— Естественно, — повторил он суховато. — Но разве вы никогда не бывали там в детстве?

Она покачала головой.

— Понимаете, в такие места ходишь только тогда, когда показываешь Париж кому-нибудь из друзей. Джон тогда приехал потому, что хотел посмотреть Париж, он никогда прежде там не был. И я обещала показать ему Париж. Вот как это было.

Хоуард кивнул.

— И понравился ему зоопарк?

— Это был очень счастливый день, — сказала Николь. — Это был французский день. — Она застенчиво взглянула на старика. — Понимаете, мы затеяли такую игру: один день говорить только по-французски, а на другой день только по-английски. В английский день мы не очень-то много разговаривали, — сказала она, отдаваясь воспоминанию. — Это было слишком трудно; мы всегда говорили, что английский день кончается после чая…

— Разве Джон хорошо говорил по-французски? — не без удивления спросил Хоуард, очень уж это было непохоже на Джона.

Николь от души рассмеялась.

— Нет, совсем нет. Он говорил по-французски очень плохо, очень. Но в тот день, по дороге из Венсенского леса, шофер такси заговорил с Джоном по-английски, ведь в Париже много туристов и некоторые шоферы немного знают английский. И Джон разговаривал с ним по-английски. А у меня была новая летняя шляпа с красными гвоздиками — знаете, не элегантная шляпа, а очень простая, для деревни, с широкими полями. И Джон спросил шофера, как будет по-французски… — она чуть замялась, потом докончила: — Спросил, как сказать мне, что я очень мило выгляжу. А шофер очень смеялся и сказал ему, и потом Джон уже знал и сам мог мне это говорить. И он дал шоферу двадцать франков.

— Надо полагать, шофер их заслужил, мадемуазель, — сказал Хоуард.

— Джон записал эти слова, — сказала Николь. — И потом, когда он хотел меня насмешить, он доставал записную книжку и читал мне это.

Она отвернулась и стала смотреть в окно, на медленно плывущие мимо поля. Старик не стал продолжать этот разговор, да и что тут скажешь. Он достал сигареты, которые накануне купила ему Николь, и предложил ей, Но она отказалась.

— Это не подходит к моей роли, — тихо сказала она. — Я не так одета.

Хоуард понимающе кивнул: во Франции простые женщины не курят на людях. Он закурил и выпустил длинную струю горького дыма. Несмотря на открытое окно, в вагоне стало жарко. Младшие дети, Пьер и Шейла, уже устали и готовы были раскиснуть.

Весь день поезд еле тащился под жарким солнцем. Пассажиров было немного; почти все время Хоуард со Своими оставались в купе одни, без посторонних, это было облегчением. Как и накануне, германские солдаты ехали совсем отдельно, в особых вагонах. На каждой станции они высыпали на перроны. В таких городках, как Сен-Бриек, выход с вокзала охраняли двое немецких солдат; теми, кто сходил на полустанках, немцы, по-видимому, не интересовались. Николь это подметила.

— Вот это хорошо, — сказала она Хоуарду. — Пожалуй, в Ландерно удастся пройти безо всяких расспросов. Ну, а если остановят, мы им расскажем нашу сказочку, она не так плоха.

— А где мы сегодня переночуем, мадемуазель? — спросил старик. — Я всецело в ваших руках.

— Миль за пять к югу от Ландерно есть одна ферма, — сказала Николь, — там жила Мари Гиневек, пока не вышла замуж за Жана-Анри. Я ездила туда с папой на конскую ярмарку, это в Ландерно большой праздник.

— Понимаю. Как зовут хозяина фермы?

Арвер. Аристид Арвер — отец Мари. Понимаете, они люди зажиточные, папа всегда говорил, что Аристид рачительный хозяин. И потом, он понемногу поставляет лошадей для нашей армии. Один раз на празднике в Ландерно Мари признали королевой красоты. Тогда Жан-Анри с ней и познакомился.

— Наверно, очень хорошенькая была девушка, — заметил Хоуард.

— Прелестная, — подтвердила Николь. — Я тогда была маленькая, с тех пор уже десять лет прошло, даже больше. Но она и сейчас еще красивая.

Поезд все полз под жарким солнцем, часто останавливался и на станциях, и между станциями. Детям дали хлеба с колбасой и понемножку лимонада. Это ненадолго заняло их и развлекло, но им уже надоело ехать и не сиделось на месте.

— Вот бы нам выкупаться, — сказал Ронни.

— Можно нам выкупаться, мсье Хоуард? — эхом откликнулась Шейла.

— Нельзя же купаться в поезде, — сказал старик. — Может быть, попозже. А вы побегайте по коридору, там прохладнее. — И обернулся к Николь. — Они вспомнили, как купались три дня назад… или уже четыре?.. Это было как раз перед тем, как мы встретили техников из нашей авиации. Я позволил детям искупаться в речке.

— Вот было весело, — сказал Ронни. — Вода такая прохладная, приятная.

Он повернулся и выбежал с сестрой в коридор, за ними побежал Биллем.

— Англичане отличные пловцы, правда, мсье? — сказала Николь. — Даже малыши только и думают, как бы залезть в воду.

Он никогда не думал о своей родине с этой точки зрения.

— Мы пловцы? — переспросил он. — Вот как мы выглядим?

Николь пожала плечами.

— Я знаю не так уж много англичан, — призналась она. — Но Джону больше всего нравилось, когда мы ходили купаться.

Хоуард задумчиво улыбнулся.

— Джон был очень хороший пловец, и он очень любил плавать.

— Он был ужасный упрямец, мсье Хоуард, — сказала Николь. — Ни за что не хотел вести себя как все, кто приезжает в Париж впервые. Я так старалась, так готовилась к его приезду… все обдумала, составила план на каждый день. В первый день я хотела повести его в Лувр, но, представьте, ему это было неинтересно. Ни капельки.

Старик опять улыбнулся.

— Да, он был не из тех, кто любит посещать музеи.

— Может быть, в Англии так принято, мсье, — возразила Николь. — Но в Париже надо смотреть то, что Париж может показать. Право, мсье, Джон совсем сбил меня с толку. Я-то собиралась повести его в Лувр и Трокадеро, и для контраста в Musee de l'Homme[83], и в музей Клюни, и еще у меня был целый список, я хотела ему показать выставки нового искусства. А он ничего этого не стал смотреть!

— Мне очень жаль, — сказал Хоуард. Кажется, больше нечего было сказать. — Как же вы проводили время?

— Несколько раз купались в бассейне Молитор в Отейе. Тогда все время была жара, в небе ни облачка. И мне не удалось его затащить ни в один музей, ни в один! Он был очень, очень упрямый.

— Все же, надеюсь, вы приятно провели время, — сказал Хоуард.

— Да, но совсем не так, как я рассчитывала, — улыбнулась Николь. — У меня даже купального костюма не было. Пришлось нам с Джоном пойти и купить костюм. Я никогда прежде ничего такого не делала. Я тогда сказала — хорошо еще, что мы встретились в Париже, а не в Шартре. Понимаете, мсье Хоуард, во Франции это не принято.

— Я знаю, — сказал старик. — Джона не слишком заботили правила приличия. И хороший костюм он вам купил?

— Очень красивый, — улыбнулась она. — Американский, очень элегантный, серебристый с зеленым. Просто прелесть, так приятно было в нем показаться.

— Вот видите, — сказал Хоуард. — А в музей вы не могли бы пойти в таком костюме.

Ошарашенная Николь посмотрела на него круглыми глазами.

— Но ведь… — начала она, потом рассмеялась. — Было бы презабавно. — И опять улыбнулась. — Мсье, вы говорите нелепости, совсем как Джон.

В четыре часа поезд подошел к маленькой станции Ландерно. Они с облегчением вышли из вагона, Николь сняла на платформу всех детей, кроме Ронни, который непременно хотел слезть сам. Вытащили из багажного вагона коляску, уложили в нее остатки провизии и сунули туда же котенка.

У выхода не было охраны, и они прошли в город.

Ландерно — маленький городок, всего шесть или семь тысяч жителей; это сонный уголок на берегу капризной реки, впадающей в Брестскую бухту и потому подвластной приливам и отливам. Городок выстроен из серого камня и лежит на холмистой равнине, по ней там и сям разбросаны рощицы; это напомнило Хоуарду Йоркшир. После жары и духоты вагона воздух был особенно свеж и приятен, слабый солоноватый запах подсказывал, что уже недалеко до моря.

Немцев в городке оказалось немного. Лишь несколько немецких грузовиков виднелось под платанами на площади у реки. Те немцы, которые попадались на глаза, похоже, чувствовали себя не в своей тарелке и старались не привлекать внимания жителей, зная, что люди здесь сочувствуют англичанам. И очень старались держаться повежливей. На улицах солдаты встречались редко — серолицые, усталые, слонялись они по двое, по трое и равнодушно оглядывали чужой город. И вот что поразительно — они, кажется, просто не умели смеяться.

Хоуарда и Николь никто не окликнул, они пересекли весь городок и вышли на проселочную дорогу, ведущую к югу. Из-за детей шли не спеша; старик уже приноровился к их медлительности. Дорога была совсем пустынна, и дети разбредались по сторонам как вздумается. Впереди лежала открытая, чуть всхолмленная местность.

Хоуард позволил Розе и Виллему снять башмаки и идти босиком; Николь отнеслась к этому не слишком одобрительно.

— Это не подходит к нашей роли, — сказала она. — В нашей среде так не поступают.

— Здесь нет строгих судей, — возразил старик.

Она согласилась, что сейчас соблюдать условности не столь важно, и они побрели дальше; Биллем и Пьер катили коляску. Впереди в небе показались три самолета; они шли на высоте около двух тысяч футов, уверенно направляясь на запад.

На Розу нахлынули воспоминания.

— Мсье, — закричала она, — смотрите! Три самолета! Скорей ляжем в канаву!

— Не волнуйся, — ровным голосом сказал старик. — Они нам ничего плохого не сделают.

— Так ведь они бросали бомбы и стреляли из пулеметов, — недоверчиво сказала Роза.

— Это другие самолеты, — сказал Хоуард. — Эти самолеты хорошие. Они нас не тронут.

И вдруг, наперекор его стараниям всех успокоить, раздался тоненький голосишко Пьера:

— Мсье Хоуард, а вы знаете, какие самолеты хорошие, а какие плохие?

Сердце старика сжалось, он снова подумал о бойне на монтаржийской дороге.

— Почему же, конечно, — сказал он мягко. — Помнишь самолеты, которые мадемуазель показывала вам в Шартре? На которых вам позволили потрогать бомбы? Они вам ничего плохого не сделали, правда? Это были хорошие самолеты. И сейчас над нами летят такие же. Они нас не тронут.

Ронни, спеша показать себя знатоком техники, поддержал его:

— Хорошие самолеты были наши, правда, мсье Хоуард?

— Да, — сказал старик.

Николь отвела его в сторонку.

— Что же вы такое говорите, — вполголоса упрекнула она. — Ведь это немецкие самолеты.

— Я знаю. Но надо же что-то сказать детям.

Она проводила глазами три далекие черточки в небе.

— Как было чудесно, когда самолеты были только развлечением…

Хоуард кивнул.

— Вы когда-нибудь летали? — спросил он.

— Дважды, на празднике, совсем понемножку. И потом один раз летала с Джоном над Парижем. Вот это было чудесно…

В Хоуарде пробудилось любопытство.

— Наверно, вы летели с пилотом? Или Джон сам вел машину?

— Ну конечно, сам, мсье. Мы были только вдвоем.

— Как же он достал самолет? — Старик знал, что в чужой стране это не просто.

— Он повел меня на танцы в клуб летчиков на улице Франциска Первого. У него был друг — un capitaine de l'Aeronautique[84], они познакомились в Англии, когда этот капитан служил в нашем посольстве в Лондоне. И этот друг все для Джона устроил. Figurez-vous[85], мсье, — продолжала она, — я не могла затащить его ни в один художественный музей, ни в один! Всю жизнь он только и делал, что летал, и вот он приезжает в Париж в отпуск — и опять его тянет на аэродром, ему непременно надо лететь!

Хоуард кротко улыбнулся.

— Такой уж он был… Но вам понравилось?

— Это было чудесно! — сказала Николь. — Прекрасный солнечный день, свежий ветер, и мы выехали в Орли, к ангару летного клуба, и там нас ждал красивый самолет, и мотор уже работал. — Ее лицо омрачилось на мгновенье, и опять она улыбнулась. — Я мало понимаю в самолетах, — призналась она. — Этот был роскошный, сиденья обиты красной кожей, и хромированная лесенка, очень удобно, подняться в кабину. Но Джон был такой грубый.

— Грубый? — переспросил Хоуард.

— Он сказал, что этот самолет похож на клопа, мсье, хорошо, что механики не слышали. Я сказала, что очень сердита на него за такие слова, ведь нам так любезно позволили полетать на этой машине. А он только засмеялся. А потом, когда мы летели над Парижем с grande vitesse[86], сто двадцать километров в час или даже больше, Джон обернулся ко мне и говорит «Он не летает, а ползет, как клоп». Представляете! Наши самолеты очень хорошие, мсье. Во Франции все так говорят.

— Надеюсь, вы поставили этого нахала на место, — улыбнулся Хоуард.

Николь расхохоталась, такого звонкого смеха старик от нее еще не слышал.

— Это было невозможно, мсье Хоуард. Мне никогда не удавалось поставить его на место, как вы говорите.

— Очень сожалею, — сказал Хоуард и, помолчав, прибавил: — Я никогда не летал над Парижем. Это красиво?

Николь пожала плечами.

— Красиво? По-моему, с воздуха ничто не кажется красивым, вот только облака. Но тот день был чудесный, потому что облака тогда были большие, пушистые, Джон их называл ку… кум… как-то так.

— Cumulus?[87]

Николь кивнула.

— Вот-вот. Мы больше часу там резвились, летали и вокруг облаков, и над ними, и между белыми крутыми откосами, в таких глубоких туманных ущельях. А далеко внизу опять и опять показывался Париж, то увидишь площадь Согласия, то площадь Звезды. Никогда не забуду этот день. А потом мы приземлились, и меня сразу одолел сон, мы возвращались в Париж в автомобиле, и я прислонилась к Джону, положила голову ему на плечо и заснула.

Довольно долго шли молча. Пьер и Биллем устали толкать коляску и уступили место Розе, Шейла семенила с ней рядом. Котенок свернулся в коляске и спал крепким сном.

Вскоре Николь показала вперед:

— Вот и дом… вон там, среди деревьев.

Надо было пройти еще около мили. По-видимому, это была большая, процветающая ферма; дом и хозяйственные постройки стояли среди деревьев, защищенные от ветра. На окрестных холмах, сколько хватал глаз, раскинулись, пастбища.

Через полчаса подошли к ферме. По длинному ряду конюшен сразу видно было, чем занимается владелец; неподалеку на огороженных участках бегали лошади. За все время пути Хоуард еще не видел такого крепкого, толково устроенного хозяйства.

Они направились к домику у ворот, подобию сторожки, и Николь спросила, где найти хозяина. Их послали к конюшне, и они пошли вдвоем, оставив детей с коляской у ворот.

На полпути их встретил Аристид Арвер.

Он был маленького роста, худощавый, лет пятидесяти пяти; острые черты лица, проницательный взгляд. Хоуард тотчас понял, что это человек очень неглупый. А потом подумал, что у такого человека вполне могла вырасти дочь-красавица, признанная королева красоты «мисс Ландерно». Тонкие черты лица, заострившиеся с годами, наверно, были очаровательны у молоденькой девушки.

Арвер был в мешковатом черном костюме, вокруг шеи вместо воротничка обернут не слишком чистый шарф; на голове черная шляпа.

— Вы не помните меня, мсье Арвер? — сказала Николь. — Вы были так добры, что пригласили меня однажды, я приезжала с отцом, полковником Ружероном. Вы показывали моему отцу конюшни. А потом принимали нас у себя дома. Это было три года назад… помните?

Тот кивнул.

— Прекрасно помню, мадемуазель. Полковник очень интересовался моими лошадьми, они хороши для армии, а он ведь, насколько я помню, служил в артиллерии? — Арвер запнулся. — Надеюсь, вы получаете от полковника добрые вести?

— Никаких вестей нет уже три месяца, тогда он был под Метцем.

— Я очень огорчен, мадемуазель.

На это отвечать было нечего, Николь только кивнула. Потом сказала:

— Будь отец дома, он, конечно, сам бы с вами поговорил. Но его нет, поэтому вместо него приехала я.

Арвер недоуменно наморщил лоб, но тут же слегка поклонился.

— Очень приятно, — уронил он.

— Нельзя ли пройти к вам в контору?

— Извольте.

Он повернулся и повел их к конторе. В пыльном, захламленном помещении полно было гроссбухов и обтрепанных канцелярских папок, по углам валялась негодная упряжь. Арвер затворил за ними дверь и предложил шаткие стулья, а сам оперся о край стола — больше сесть было не на что.

— Прежде всего, — сказала Николь, — позвольте представить вам мсье Хоуарда. Он англичанин.

Коннозаводчик слегка поднял брови, но ответил церемонным поклоном.

— Enchante[88], — сказал он.

— Перейду прямо к делу, мсье Арвер, — продолжала Николь. — Мсье Хоуард давний друг моей семьи. Сейчас у него на попечении несколько детей, он пытается, несмотря на немцев, вернуться в Англию. Мы с мамой говорили об этом, и так как отца сейчас нет, подумали, может быть, тут поможет Жан-Анри, даст лодку. А если это невозможно, может быть, сумеет помочь кто-нибудь из друзей Жан-Анри. У нас достаточно денег, мы оплатим любые услуги.

Довольно долго хозяин молчал.

— С немцами шутки плохи, — сказал он наконец.

— Мы это понимаем, мсье, — сказал Хоуард. — Мы совсем не хотим навлекать на кого-либо неприятности. Поэтому мадемуазель Ружерон и не обратилась прямо к вашему зятю, а пришла поговорить сначала с вами.

Арвер обернулся к нему.

— Вы хорошо говорите по-французски, не всякий англичанин так говорит.

— Я прожил долгую жизнь, не у всякого англичанина было столько времени, чтобы изучить ваш язык.

Француз улыбнулся.

— И вы стремитесь вернуться в Англию?

— Ради себя не так уж стремлюсь, — отвечал старик. — Я охотно пожил бы еще во Франции. Но, видите ли, у меня на руках дети, маленькие англичане, я обещал доставить их на родину. — Он запнулся. — И есть еще трое других.

— А что за другие дети? Сколько вас всего? И откуда вы приехали?

Понадобилось минут двадцать, чтобы все это разъяснить. Наконец француз спросил:

— Эти малыши — Пьер и маленький голландец… Допустим, они попадут в Англию, а что с ними будет дальше?

— У меня есть замужняя дочь в Америке, — сказал Хоуард. — Она живет в достатке. Она приютит их у себя в доме на Лонг-Айленде до конца войны, пока мы не разыщем их родных. Им было бы у нее хорошо.

Арвер испытующе посмотрел на старика.

— В Америке? Так я и поверил. Вы отправите их за океан к дочери? И она захочет с ними нянчиться, — с детьми, которых никогда раньше не видела? С чужими детьми, с иностранцами?

— У моей дочери есть ребенок, и она ждет второго, — сказал Хоуард. — Она очень любит детей, всех детей. Об этих малышах она позаботится.

Арвер резко выпрямился, отошел от стола.

— Это невозможно, — сказал он. — Для Жан-Анри очень опасно впутаться в такую историю. Немцы наверняка его расстреляют. Вы не имеете права предлагать такое. — Он помолчал, потом прибавил: — Я должен помнить о моей дочери.

Наступило долгое, тягостное молчание. Наконец старик повернулся к Николь.

— Ну, вот и все, — сказал он. И улыбнулся Арверу. — Я прекрасно вас понимаю. На вашем месте, думая о своей дочери, я сказал бы то же самое.

— Очень сожалею, что не могу исполнить вашу просьбу, — обратился француз к Николь.

Она пожала плечами.

— Tant pis, — сказала она. — N'y pensez plus[89].

Арверу Явно было не по себе.

— Где сейчас эти дети? — спросил он.

Ему объяснили, что дети ждут на дороге, и он пошел с Николь и Хоуардом к воротам. Близился вечер. Дети играли на берегу грязного, заросшего пруда. На лице Шейлы видны были следы слез.

— Может быть, вам удобнее здесь переночевать? — смущенно предложил Арвер. — Едва ли у нас найдутся кровати для всех, но как-нибудь устроимся.

— Вы очень добры, мсье, — искренне сказала Николь.

Они подозвали детей и каждого по очереди представили хозяину; потом все направились к дому. У дверей Арвер позвал жену; из кухни вышла невозмутимая женщина, с виду настоящая крестьянка. Муж в нескольких словах объяснил ей, что все семеро останутся ночевать, церемонно познакомил ее с гостями. Николь повела детей за нею в кухню.

— Может, выпьете стаканчик перно? — предложил Арвер Хоуарду.

Старик был совсем не прочь выпить стаканчик перно. Кухню заполонили дети, и мужчины прошли в гостиную. Это оказалась скучная чопорная комната, мебель на позолоченных ножках обита красным плюшем. Стену украшала огромная олеография — девочка в белом благочестиво преклонила колени, на нее падает луч света. Олеография называлась La Premiere Communion[90].

Арвер принес перно, стаканы и воду, и они вдвоем уселись за стол. Потолковали о лошадях, о сельском хозяйстве. Арвер когда-то, совсем молодым, был жокеем и приезжал в Англию, в Ньюмаркет, на скачки. Так они довольно приятно беседовали минут пятнадцать. Внезапно Арвер сказал:

— Вот вы говорили о вашей дочери, мсье Хоуард. Для нее ведь немалая обуза — принять столько чужих детей. Вы уверены, что их хорошо примут в ее доме?

— Их примут очень хорошо, — ответил старик.

— Да откуда вы знаете? Может быть, вашей дочери они будут совсем некстати.

Хоуард покачал головой.

— Не думаю. Но если ей покажется трудно оставить их у себя в доме, ради меня она так или иначе их устроит. Найдет какую-нибудь добрую женщину, которая их приютит, потому что я хочу, чтобы в Америке для них нашелся настоящий дом… вдали от всего этого, — он махнул рукой. — А за деньгами дело не станет.

Француз помолчал, уставясь в свой стакан.

— Эта гнусная война плохое время для детей, — сказал он наконец. — А теперь Франция разбита, и станет еще хуже. Вы, англичане, теперь уморите нас голодом, как мы морили Германию в девятьсот восемнадцатом.

Хоуард молчал.

— И я не стану винить за это Англию, — продолжал Арвер. — Но детям здесь будет плохо.

— Боюсь, что так, — сказал Хоуард. — Потому-то я и хочу увезти этих детей. Каждый должен делать, что может.

Арвер пожал плечами.

— Слава богу, у нас в доме нет детей. Хотя… один есть. — Он помолчал. — Это, знаете ли, тяжелый случай.

Хоуард посмотрел вопросительно. Хозяин налил ему еще перно.

— Один приятель из Парижа спросил, не возьму ли я на работу поляка, — сказал он. — Дело было в декабре, как раз на рождество. Был такой польский еврей, умел ходить за лошадьми, он бежал в Румынию, а оттуда морем в Марсель. Ну, сами понимаете, мобилизация отняла у меня пятерых работников из восьми, и очень трудно было управляться.

Хоуард кивнул.

— Вы его взяли?

— Разумеется. Его звали Симон Эстрейкер, и пришел он ко мне со своим сыном, мальчишке десять лет. У Симона была и жена, но не стану расстраивать вас этой историей. Понимаете, она попала в руки немцам.

Старик кивнул.

— Так вот, этот Эстрейкер работал тут до прошлой недели, и хорошо работал. Он был тихий, не доставлял никаких хлопот, и сын тоже работал в конюшне. А на прошлой неделе немцы пришли сюда и забрали отца.

— Забрали?

— Забрали в Германию, на принудительные работы. Видите ли, мсье, он был поляк, да еще еврей. Тут ничем нельзя было помочь. Видно, какая-то подлая свинья в городе донесла, вот они и пришли прямо сюда и спросили про него. Надели на него наручники, затолкали в фургон, там было еще несколько человек, и увезли.

— И его сына тоже взяли?

— Про сына не спросили, а он как раз был на выгоне, и я про него не сказал. Незачем помогать немцам в их делах. Но парнишку это сильно ушибло.

Еще бы, подумал Хоуард и спросил:

— Мальчик все еще у вас?

— Куда ж ему деваться? И он толково помогает на конюшне. Только, думаю, они скоро пронюхают о нем и явятся, и его тоже заберут.

Вошла Николь и позвала обоих на кухню ужинать. Она уже накормила детей и уложила их, хозяйка ухитрилась устроить их всех наверху. Взрослые поели в кухне за длинным столом, вместе с двумя работниками и черноволосым еврейского вида мальчиком; хозяйка называла его Маржан; за все время ужина он едва ли вымолвил три слова.

После ужина Арвер опять провел Хоуарда и Николь в гостиную; тут он достал домино и предложил сыграть. Хоуард согласился. Арвер играл невнимательно, мысли его были заняты другим.

Вскоре он вернулся к тому, что было у него на уме.

— А много детей уезжает в Америку, мсье? Понять не могу, как это вы уверены, что их хорошо примут. Америка очень далеко. Их там не больно трогают наши беды.

Хоуард пожал плечами.

— Там есть щедрые люди. Если я сумею переправить туда этих детей, они будут как дома, потому что о них позаботится моя дочь. Но даже без нее нашлось бы немало людей, которые обеспечили бы их.

Арвер недоверчиво уставился на него.

— Это обойдется недешево — заботиться о ребенке, может быть, годы. Не так-то легко взяться за такое ради чужого ребенка, которого совсем не знаешь.

— А там как раз за такое и берутся, — сказал старик. — Американцы в такие дела вкладывают деньги.

Француз посмотрел на него пристально, задумчиво.

— А Маржана Эстрейкера там бы тоже обеспечили? — спросил он наконец. — Уж наверно они не станут заботиться о еврее?

— Не думаю, чтобы это имело значение, когда речь идет о ребенке. А для моей дочери это безусловно не имело бы значения.

Николь, сидевшая рядом, невольно встрепенулась.

— Мсье… — начала она, но старик приподнял руку, и она покорно замолчала, насторожилась. Хоуард сказал твердо:

— Если хотите, я возьму этого мальчика с собой. Я отошлю его в Соединенные Штаты вместе с другими детьми. Но прежде всего мне нужна помощь, чтобы вывезти их всех отсюда.

— Жан-Анри?

— Разумеется, мсье.

Арвер поднялся, смешав рукавом забытую партию домино. Вышел, принес еще перно, стаканы, воду и налил Хоуарду. Предложил выпить и Николь, но она отказалась.

— Риск огромный, — сказал он упрямо. — Подумайте, что будет с моей дочерью, если вас схватят.

— Подумайте, что будет с этим мальчиком, если его схватят, — сказал Хоуард: — Из него сделают раба, загонят в шахту и уморят непосильной работой. Так немцы поступают с польскими детьми.

— Знаю, — сказал Арвер. — Это меня и мучает.

— А захочет ли Маржан ехать? — сказала вдруг Николь. — Нельзя его заставить, если он не хочет. Он уже большой.

— Ему только десять лет, — сказал Арвер.

— Все равно, он достаточно взрослый, — возразила Николь. — Мы не можем его взять, если он не захочет ехать.

Арвер вышел и через несколько минут вернулся с черноволосым мальчиком.

— Вот что, Маржан, — сказал он. — Этот господин поедет в Англию, если только немцы не помешают, а из Англии дети, которые сейчас при нем, поедут в Америку. В Америке они будут в безопасности. Там нет немцев. Хочешь поехать с ними?

Мальчик молчал. Ему объяснили все еще раз. Наконец он невнятно сказал по-французски:

— А где я буду в Америке работать?

— Сначала тебе придется ходить в школу, научиться английскому языку и американским обычаям, — сказал Хоуард. — В школе тебя обучат какому-нибудь ремеслу, и ты сможешь зарабатывать свой хлеб. Чем ты хочешь заниматься, когда вырастешь?

— Убивать немцев, — тотчас решительно ответил мальчик.

С минуту все молчали. Потом заговорил Арвер:

— Ладно о немцах. Скажи мсье, какому ремеслу ты хочешь выучиться в Америке, если он будет так добр, что возьмет тебя туда.

Опять наступило молчание. Его нарушила Николь.

— Скажи, может быть, ты хочешь ходить за лошадьми? — мягко спросила она. — Или покупать вещи и выгодно их продавать? — В конце концов, подумала она, ему трудно будет преодолеть какие-то национальные черты. — Что тебе больше нравится?

Мальчик поднял на нее глаза.

— Я хочу научиться очень далеко стрелять из ружья, — сказал он. — Тогда, если немцы на дороге, можно стрелять с холма. И хочу научиться хорошо, прямо бросать нож. Это лучше всего, когда темно, на узкой улице, потому что нет шума.

Арвер не без горечи улыбнулся.

— Боюсь, он производит не очень-то хорошее впечатление.

Старик промолчал.

— Когда мы едем? — спросил Маржан.

Хоуард помедлил в нерешительности. Наверно, с этим мальчиком придется нелегко, уж очень он ожесточен, и это еще мягко сказано. Но тут же в душе Хоуарда всколыхнулась безмерная жалость к этому ребенку.

— Так что же, хочешь ты поехать с нами? — спросил он.

Мальчик кивнул.

— Если ты с нами поедешь, ты должен забыть все это насчет немцев, — сказал старик. — Тебе надо будет ходить в школу и учить уроки, и играть в бейсбол, и удить рыбу, как делают все мальчики.

— Я еще не могу убить немца, — серьезно ответил Маржан. — Только года через два или три, сейчас у меня еще не хватит силы. Только если напасть, когда немец спит, я ему всадил бы вилы в живот, да и то он, пожалуй, перед смертью дотянется и прикончит меня. А в Америке я всему научусь и вернусь, когда мне станет пятнадцать лет и я стану большой и сильный.

— В Америке можно научиться еще многому другому, — мягко сказал Хоуард.

— Я знаю, что можно многому научиться, мсье, — ответил мальчик. — Во-первых, надо бы взяться за молодых женщин, а не за мужчин. Если убивать женщин, они не станут рожать, и скоро не будет больше немцев.

— Ну, хватит, — оборвал Арвер. — Ступай в кухню и сиди там, пока я не позову.

Мальчик вышел. Арвер повернулся к Николь.

— Я в отчаянии, что он такого наговорил.

— Он слишком много выстрадал, — сказала Николь. — И он еще маленький.

Арвер кивнул.

— Что с ним только будет, ума не приложу, — сказал он угрюмо.

Все долго молчали. Хоуард отпил глоток перно.

— Одно из двух, — сказал он. — Либо мальчика очень скоро схватят немцы. Пожалуй, он попытается убить одного, и тогда его пристрелят на месте. Или его отправят в шахты. Он все время станет бунтовать, и скоро его забьют насмерть. Это одна возможность.

Арвер тяжело опустился в кресло напротив Хоуарда, на столе между ними стояла бутылка перно. Что-то в тоне старика было очень близко ему.

— А вторая возможность? — спросил он.

— Он может бежать с нами в Англию, — сказал Хоуард. — Тогда он попадет в Америку, к нему будут добры, о нем позаботятся, и через год или два он забудет все пережитые ужасы.

Арвер проницательно посмотрел на старика.

— Значит, одно из двух — что же именно?

— Это в ваших руках, мсье. Мальчику не спастись от немцев, если вы ему не поможете.

Смеркалось, и в сумерках длилось и длилось молчание. Наконец Арвер сказал:

— Я посмотрю, что можно сделать. Завтра мы с мадемуазель съездим в Леконке, обсудим все это с Жан-Анри. А вы оставайтесь тут с детьми и никому не показывайтесь на глаза.