Ксенофонт. Киропедия

Глава I

Такую речь произнес Кир.[307] Вслед за ним встал Хрисант и сказал так:

— В самом деле, воины, нередко я и в других случаях замечал, что мудрый властитель ничем не отличается от хорошего отца. Как отцы пекутся о своих детях, чтобы у них никогда не было недостатка в необходимом, так и Кир, мне кажется, дает нам нынче такие советы, благодаря которым мы лучше всего сможем сохранить наше счастье. Но об одном, я полагаю, он сказал меньше, чем следовало; это я и постараюсь разъяснить тем, кто не знает.[308] Припомните: какой вражеский город удавалось взять недисциплинированным воинам? Какой дружеский удавалось защитить непослушным? Какое войско, состоящее из непокорных, когда-либо добивалось победы? В каких случаях люди чаще проигрывали сражения? Не тогда ли, когда каждый начинал помышлять лишь о собственном спасении? Чего вообще хорошего совершали те, кто не повиновался лучшим? Какие города управлялись согласно законам, какие состояния сохранялись? Каким образом добирались корабли до цели? Да и мы сами, как добились всего, что мы имеем, как не повиновением нашему полководцу? Ведь благодаря этому и ночью и днем мы быстро оказывались там, где надо; шли, сомкнувшись вокруг нашего предводителя, и потому были неодолимы; ни одного его приказания не исполняли только наполовину. Однако, если повиновение служит лучшим средством для достижения успеха, то оно же, будьте уверены, является лучшим способом и для сохранения того, что надо сохранить. Раньше многие из нас не имели никого под своим началом, а сами были под началом других. Теперь же, наоборот, положение всех, кто здесь присутствует, таково, что вы все отдаете приказания, одни — большему числу людей, другие — меньшему. Однако, подобно тому, как сами вы будете стремиться сохранить свою власть над подчиненными вам людьми, точно так же нам надлежит подчиняться тому, кто стоит над нами. При этом наше поведение должно отличаться от поведения рабов именно тем, что рабы служат своим господам поневоле, а мы, если только хотим быть свободными, должны добровольно делать то, что кажется наиболее необходимым. Вы можете легко установить, — продолжал он, — что даже там, где государства обходятся без монархии, наиболее неуязвим для врагов тот город, который более всего готов подчиняться властям. Итак, будем являться, как нам велит Кир, к его дворцу; станем упражняться во всем, что лучше всего поможет удержать наше достояние; предоставим самих себя в полное распоряжение Киру. При этом следует быть уверенными, что Кир не сможет отыскать для нас такой службы, которая ему пойдет на благо, а нам нет, потому что нам всем полезно одно и то же и враги у нас одни и те же.

После такой речи Хрисанта стали подниматься многие другие, и персы, и союзники, чтобы заявить о своем согласии. В конце концов было решено, чтобы знатные воины всегда являлись ко двору Кира и предоставляли себя в полное его распоряжение, пока он их не отпустит. И как тогда было решено, так и поныне еще делают находящиеся под властью царя жители Азии: они до сих пор несут службу при дворах своих правителей. Все эти правила, которые, как было показано в нашем рассказе, Кир установил для сохранения власти за собой и за персами, еще и сейчас соблюдаются персидскими царями — его преемниками. Впрочем, и здесь дело обстоит так же, как и в остальных случаях: чем лучше бывает глава государства, тем безупречнее исполняются законы, а чем хуже, — тем небрежнее.

Итак, знатные воины стали являться ко двору Кира на конях и с копьями, поскольку так было единодушно решено всеми особенно отличившимися при создании новой державы.

Над разными областями управления Кир поставил различных ответственных лиц. У него были приемщики доходов и блюстители расходов, смотрители работ, хранители имущества, управители, распоряжавшиеся припасами для стола. Он назначил также надзирателей за конюшнями и псарней, подобрав их из таких людей, которых считал наиболее способными содержать для него в готовности лошадей и собак.[309] Что же касается тех, в ком он чаял найти помощников по охране общего благополучия, то заботу об их дальнейшем совершенствовании он не решился возлагать на других: это занятие он счел нужным оставить за собой. Ведь он знал, что если когда-либо понадобится вести войну, то из этих людей ему придется набирать для себя бойцов, которые в битве будут стоять рядом или сзади, чтобы делить с ним самые большие опасности. Он понимал, что из их же числа придется назначать таксиархов и в пехоту и в конницу. Знал он также, что если понадобится послать куда-либо стратегов, способных управиться и без него, то их тоже придется подбирать из числа этих близких к нему людей; что некоторые из них должны будут стать стражами и сатрапами городов и целых народов, а другие еще и отправляться с посольствами, которые он считал одним из важнейших средств, позволяющих добиться нужной цели без войны. Если эти люди, с помощью которых предстояло вершить множество величайших дел, не будут такими, какими надо, то, думал он, его дела примут скверный оборот; но если они будут такими, какими им надлежало быть, то, полагал он, все пойдет у него наилучшим образом. Придерживаясь такого мнения, он с головой окунулся в это занятие. При этом он был убежден, что оно и для него самого явится упражнением в доблести. Ибо, рассуждал он, если не будешь сам образцом во всем, то не сможешь и других побуждать к благородным делам. Исполнившись такого намерения, он понял, что прежде всего нуждается в досуге, если хочет располагать условиями для занятия самым главным. Разумеется, он считал для себя невозможным пренебречь заботою о доходах, ибо предвидел, что неизбежны будут также и большие траты на управление столь огромной державой. Вместе с тем он сознавал, что если он сам будет заниматься этими делами, то при обширности его владений эти занятия не оставят ему свободного времени для заботы о высших интересах всего государства. Обдумывая поэтому, каким образом наладить управление хозяйством и одновременно обеспечить себе досуг, он обратил внимание на характер организации в войске. Там по большей части декадархи присматривают за своими декадами, лохаги — за декадархами, хилиархи — за лохагами,[310] мириархи — за хилиархами. В результате никто не остается без присмотра, даже если воинов набирается многие десятки тысяч, и когда стратегу нужно употребить войско для какой-либо цели, ему достаточно лишь передать приказ мириархам. Итак, подобно этому порядку в армии, Кир точно так же сосредоточил воедино и управление хозяйственными делами. В результате, хотя он ограничивался беседами с немногими лицами, ни одно из хозяйственных дел не оказывалось у него в небрежении. Более того, с этих пор он располагал досугом даже большим, чем, скажем, хозяин одного дома или одного корабля. Устроив таким образом распорядок своих дел, он научил затем и людей из своего окружения следовать этому распорядку.

Обеспечив таким образом необходимый досуг и себе и своим приближенным, Кир обратился, наконец, к заботам о том, чтобы и они были такими, как надо. Первым делом, если кто-либо из них не являлся ко двору, хотя и получал достаточно дохода от своих рабов, то Кир обязательно осведомлялся о таких. Он считал, что являвшиеся ко двору не позволят себе никакого дурного или позорного поступка, так как вся их жизнь протекает на глазах государя и из убеждения, что любой их поступок будет замечен лучшими людьми. Те же, кто не являлся ко двору, отсутствовали, по мнению Кира, или из-за распутства, или прегрешения, или нерадивости. Расскажем сначала, как он принуждал таких нерадивых являться ко двору. Кому-нибудь из своих ближайших друзей он приказывал забрать имущество уклоняющегося от обязанностей, объявив при этом, что забирает свое собственное достояние. Когда такое случалось, лишившиеся имущества тотчас же прибегали к Киру, чтобы пожаловаться на обиду. Тот долгое время не мог найти возможности выслушать их, а когда, наконец, выслушивал, долго еще откладывал решение дела. Кир считал, что, поступая таким образом, он приучает людей к службе, причем это — средство менее ненавистное, чем принуждать их к присутствию прямым наказанием. Это был у него один способ приучать людей бывать при дворе. Другой состоял в том, что присутствующим он давал самые легкие и самые выгодные поручения. Третий — чтобы никогда не жаловать ничего отсутствующим. Но самым решительным методом принуждения, когда человек не внимал ни одному из предупреждений, было лишение его всех владений и передача их тому, кто, по мнению Кира, готов был являться своевременно. Вместе с тем у Кира появлялся полезный друг вместо бесполезного. Нынешний персидский царь также осведомляется о причине, если кто-нибудь у него отсутствует из тех, кому надлежит быть при дворе.

Так относился Кир к отсутствующим. Что же касается тех, кто с готовностью являлся в его распоряжение, то он полагал, что, будучи их правителем, он особенно сумеет побудить их к благородным делам, если постарается показать себя перед подчиненными во всем блеске несравненной доблести. Конечно, он сознавал, что благодаря письменным законам люди тоже становятся лучше, однако хорошего правителя Кир считал живым законом для людей,[311] потому что он в состоянии и отдавать распоряжения, и видеть и наказывать не соблюдающих порядок. Придерживаясь такого мнения, он прежде всего старался показать свое усердие в почитании богов, притом именно в то время, как дела были хороши.[312] Тогда впервые были назначены им маги

,[313] чтобы всегда с наступлением дня восхвалять богов и ежедневно приносить жертвы тем из них, на которых укажут маги. Эти установления и поныне еще сохраняют свою силу при каждом персидском царе. В благочестии Киру стали подражать и все другие персы, во-первых, полагая, что сами они добьются большего счастья, если будут чтить богов по примеру того, кто был их властелином и вместе с тем самым счастливым человеком; кроме того, они считали, что таким поведением угодят Киру. А тот, в свою очередь, был убежден, что благочестие окружающих окажется благом и для него самого, ибо он рассуждал совершенно так же, как мореплаватели, которые предпочитают иметь товарищами по плаванию людей благочестивых, а не таких, которых признают святотатцами.[314] Кроме того, он думал, что если его придворные будут людьми богобоязненными, то они менее будут склонны поступать нечестиво по отношению друг к другу и к нему самому, ибо он считал себя их благодетелем. Показывая, далее, что он превыше всего ставит стремление не причинять обиды ни другу, ни союзнику и изо всех сил старается соблюдать справедливость, Кир надеялся, что и другие благодаря этому скорее станут воздерживаться от постыдного стяжательства и постараются жить по справедливости. Он считал также, что ему легче будет внушить другим чувство стыда, если всем станет ясно, что сам он исполнен такой стыдливости, что не способен ни сказать, ни сделать ничего постыдного.

О том, что такое предположение правильно, он судил на следующем основании: люди испытывают больше стыда не только перед правителем, но и перед теми, кто не внушает страха, если последние стыдливы, а не бесстыдны; даже на женщин они обычно взирают с большей сдержанностью, когда чувствуют, что и те стыдливы. Он верил, что послушание станет непременным качеством окружавших его людей именно тогда, когда станет ясно, что он более отличает безоговорочно повинующихся, чем совершающих, казалось бы, самые значительные и самые трудные подвиги. Придерживаясь такого мнения, он так всегда и поступал.[315] Его скромность побуждала и всех остальных воспитывать в себе то же качество. Ведь когда окружающие видят, что тот, кому все позволено, остается скромным, тогда и другим, менее значительным людям не хочется быть замеченными в скверных поступках. Стыдливость и скромность Кир различал следующим образом: люди стыдливые избегают в открытую совершать позорные поступки, скромные же не совершают их и втайне. Равным образом, чтобы обратить других к постоянному соблюдению воздержанности, он считал особенно важным показать, что сам он не отвлекается от добрых дел доступными всегда наслаждениями, а наоборот, раньше веселых утех стремится потрудиться ради возвышенной цели. Поступая таким образом, Кир добился при своем дворе строгого порядка, когда худшие спешили уступить лучшим и все относились друг к другу с учтивостью и уважением. Нельзя было встретить там никого, кто выражал бы свой гнев криком, а радость — наглым смехом; напротив, наблюдая этих людей, можно было заключить, что они действительно живут в соответствии с высокими идеалами.

Вот чем постоянно занимались и что всегда имели перед глазами находившиеся при дворе Кира. Что же касается военных упражнений, то тех, для которых он эти занятия признавал необходимыми, Кир брал с собой на охоту, так как считал ее вообще лучшим упражнением в военных делах и наиболее пригодной для совершенствования в искусстве верховой езды. Ведь охота особенно развивает умение держаться в седле при скачке по любой местности, когда приходится догонять убегающую дичь, и отлично приучает действовать с коня, потому что внушает стремление во что бы то ни стало свалить зверя. Она также позволяла Киру приучать своих сотоварищей к воздержанию, к умению переносить всякие трудности, холод и жару, голод и жажду. И поныне персидский царь и его окружение сохраняют привязанность к этому занятию. Мнение Кира, что человеку не пристало властвовать, если он не превосходит доблестью своих подвластных, достаточно подтверждается как всеми вышеприведенными примерами, так и тем, что, упражняя таким образом своих людей, он с еще большим тщанием закаливал самого себя, приучаясь к воздержанию и осваивая военные приемы и упражнения. Ведь остальных он выводил на охоту лишь тогда, когда не требовалось оставаться дома, но сам занимался этим и тогда, когда приходилось оставаться, охотясь в таких случаях на зверей, содержавшихся в его парках. При этом и сам он никогда не принимался за обед, не потрудившись до пота, и лошадям не задавал корма, не утомив их упражнениями. На эту охоту он также приглашал своих скиптродержцев.[316] Вследствие этого, благодаря постоянным упражнениям, и сам он, и люди, его окружавшие, сильно отличались во всех благородных занятиях. Вот какой пример подавал он своим поведением. Но, кроме того, и всех остальных, в ком он видел особенное стремление к благородным делам, он награждал подарками, должностями, почетными местами и всякими отличиями. Благодаря этому Кир во всех умел возбудить великое честолюбие, так что каждый старался оказаться в его глазах лучше других.

В действиях Кира мы можем усмотреть отражение и другого его убеждения: властители должны отличаться от подвластных не только своим личным совершенством, но и способностью очаровывать других. По крайней мере он и сам предпочитал носить мидийскую одежду и убедил пользоваться ею своих сотоварищей. Он считал, что эта одежда помогает скрывать телесные изъяны тем, кто их имеет, и позволяет носящим ее казаться и красивыми и высокими. Действительно, мидяне носят такие башмаки, в которые они могут совсем незаметно что-нибудь подкладывать, чтобы казаться более высокими, чем они есть на самом деле. Кир позволял также персам подводить глаза, чтобы они казались выразительнее, чем есть, и румяниться, чтобы кожа выглядела более красивой, чем она бывает от природы. Он воспитал в них также привычку не плевать и не сморкаться на людях и не оборачиваться явно при виде кого-либо, но сохранять невозмутимость.[317] Он полагал, что все это помогает выступать перед подчиненными в более почтенном виде.

Вот так, самолично руководя упражнениями и подавая другим высокий пример, Кир занимался подготовкой тех, кому, по его мнению, надлежало властвовать. Прочих, кому он уготовил быть рабами, он отнюдь не побуждал упражняться в трудных занятиях свободных людей и не позволял им приобретать оружия. Однако он старался, чтобы они никогда не оставались без еды и питья из-за тех упражнений, которыми занимались свободные. Так, когда им приходилось сгонять зверей в долины для всадников, он разрешал им брать с собой на охоту еду, тогда как никому из свободных он не позволял этого. В походе он приказывал своевременно отводить их к воде, как вьючных животных, а когда приходил час завтрака, ждал, пока они что-нибудь съедят, чтобы их не мучил зверский голод. В результате они тоже, подобно самым знатным, называли его своим отцом, хотя он заботился только об одном — чтобы они всегда безоговорочно оставались подневольными слугами.

Так Кир старался обеспечить незыблемость персидской державы. Что касается себя лично, то он был совершенно уверен, что ему не грозит никакой серьезной опасности со стороны порабощенного населения: он считал этих людей лишенными воинской доблести и видел их полную разобщенность, а кроме того, никто из них не мог даже приблизиться к нему ни ночью, ни днем. Однако были и другие, которых он признавал за людей могущественных, тем более, что, как он видел, они были вооружены и сплочены. Некоторых из них он знал как предводителей конных и пеших отрядов, во многих замечал высокий дух людей, уверенных в своей способности властвовать. Эти последние весьма близко соприкасались с его охраной, а многие из них частенько общались и с ним самим; это было необходимо во всех случаях, когда он собирался прибегнуть к их услугам. Конечно, эти люди во многом могли представлять для него серьезную опасность. Обдумывая, каким способом обезопасить себя от угрозы с их стороны, он счел непригодным лишать их оружия и воинского достоинства; он находил это несправедливым и чреватым возможностью крушения своей власти. С другой стороны, совершенно не подпускать их к себе и явно выказывать им свое недоверие тоже могло означать, по его мнению, начало войны. Вместо всего этого, понял Кир, есть только одно, но самое действенное и вместе с тем самое достойное средство обеспечить свою безопасность — это сделать всех этих могущественных людей более друзьями себе, чем друг другу. Как, по нашему мнению, ему удалось добиться этой дружбы, мы сейчас постараемся рассказать.

Глава II

Первым делом он всегда, в любое время старался как только мог показать свою приветливость, потому что, полагал он, как нелегко людям полюбить тех, кого они считают своими ненавистниками, и относиться доброжелательно к своим недоброжелателям, точно так же трудно представить себе, чтобы те, кого знают как друзей и доброжелателей, становились предметом ненависти со стороны тех, кто верит в их дружбу. Пока у него было меньше возможностей одарять людей, он старался добиться дружбы иными средствами — своей заботой о ближних, желанием облегчить их труды, искренней радостью по поводу их успехов и сочувствием — по поводу неудач. Когда же у него появилась возможность жаловать ценные подарки, тогда, думается нам, он прежде всего принял за правило, что никакие дары не доставляют людям столько радости, при одной и той же затрате средств, как угощение. Проникшись таким убеждением, он прежде всего распорядился, чтобы за его столом всегда подавали, наряду с кушаньями для него самого, еще много таких же яств для большого количества людей. Все, что подавалось, он, исключая часть, которая предназначалась ему самому и его сотрапезникам, раздавал тем из своих друзей, кому хотел показать, что помнит о них и благоволит к ним. Рассылал он угощения также и тем, кем был особенно доволен за несение охраны, за оказание услуг или какие-либо другие дела показывая этим, что их стремление угодить ему не остается незамеченным. Также и слуг он отличал кушаньями со своего стола в знак особой похвалы, причем всю еду для этих слуг приказывал ставить на свой собственный стол, будучи убежден, что как собакам, так и слугам это внушает особую преданность.[318] Затем, если он хотел привлечь к кому-либо из друзей внимание толпы, то таким он также посылал кушанья со своего стола. Ведь и поныне, лишь только люди заметят, что кому-то посылаются дары с царского стола, как все они начинают заискивать перед такими счастливцами, думая, что те находятся в особой милости и могут оказать им содействие. Впрочем, не только в силу этих названных нами причин доставляют радость дары, посылаемые царем; кушанья с царского стола действительно гораздо вкуснее. А что дело обстоит именно так, в этом нет ничего удивительного, ибо как прочие искусства доведены до высокого совершенства в больших городах, так, соответственно, и царские яства готовятся особенно хорошо. Ведь в небольших городах один и тот же мастер делает ложе, дверь, плуг, стол, а нередко тот же человек сооружает и дом, причем он рад, если хоть так найдет достаточно заказчиков, чтобы прокормиться. Конечно, такому человеку, занимающемуся многими ремеслами, невозможно изготовлять все одинаково хорошо. Напротив, в крупных городах благодаря тому, что в каждом предмете нужду испытывают многие, каждому мастеру довольно для своего пропитания и одного ремесла. А нередко довольно даже части этого ремесла; так, один мастер шьет мужскую обувь, а другой — женскую. А иногда даже человек зарабатывает себе на жизнь единственно тем, что шьет заготовки для башмаков, другой — тем, что вырезает подошвы, третий — только тем, что выкраивает передки, а четвертый — не делая ничего из этого, а только сшивая все вместе. Разумеется, кто проводит время за столь ограниченной работой, тот и в состоянии выполнять ее наилучшим образом. То же самое происходит и с приготовлением пищи. У кого один и тот же слуга стелет ложе, накрывает на стол, месит тесто,

[319] и готовит то одни, а то другие кушанья, у того, я думаю, по необходимости все получается так, как придется. Но в домах, где работы вполне хватает, чтобы одному — варить мясо, другому — его жарить, третьему — варить рыбу, четвертому — ее жарить, пятому печь хлеба, причем не различного вида, но лишь одного, наиболее предпочтительного, там при таком порядке, я думаю, каждое блюдо приготовляется самым изысканным образом.[320]

В умении приобретать дружбу пожалованием даров со своего стола Кир не имел себе равных. Впрочем, жалованием всяких иных милостей он также добивался многого, как я сейчас об этом расскажу. Ведь если он намного превосходил остальных людей величиной получаемых доходов, то еще больше он превосходил их щедростью своих даров. Начало этому положил именно Кир, но и поныне сохраняется еще у персидских царей такая щедрость в подарках.[321] В самом деле, у какого правителя друзья выглядят более богатыми, чем у персидского царя? Кто проявляет больше стараний, чтобы облечь своих людей в красивые одежды, чем этот царь? Чьи подарки можно узнать с такой же легкостью, как узнаются дары персидского царя, — браслеты, гривны, златосбруйные кони?[322] Ведь там и владеть-то этими вещами нельзя, если их не подарит царь. О ком другом еще говорят, что он щедростью своих даров добивается, чтобы люди отдавали ему предпочтение и перед братьями своими, и перед родителями, и перед детьми?[323] Кто другой умел так карать врагов, отстоящих на много месяцев пути, как персидский царь? Кто другой, кроме Кира, сумел добыть себе власть завоеванием и умереть, заслужив от подвластных имя отца? Между тем, очевидно, что это имя более подходит благодетелю, чем захватчику. Мы отлично знаем, кроме того, что и тех, кого называют царскими очами и царскими ушами, он сумел найти и привязать к себе не иным каким-либо способом, а именно дарами и почестями. Всех, кто доносил о новостях, которые ему важно было знать, он одарял великими милостями и таким образом побудил многих людей и подслушивать, и высматривать что угодно, чтобы только добыть для царя важные известия.[324] Вследствие этого и стали считать, что у царя много очей и много ушей. А если кто думает, что у царя есть только одно избранное око, то он ошибается. Один ведь немного мог бы увидеть и немного мог бы услышать, да и всем остальным тогда как бы был дан приказ ничего не делать, если бы это поручение было возложено только на одного. К тому же, распознав такое царево око, люди знали бы, что его-то им и надо остерегаться. Однако дело обстоит совсем не так; напротив, царь выслушивает любого, кто заявляет, что он слышал или видел что-либо достойное внимания. Вот почему считается, что у царя много ушей и много очей. От этого люди повсюду боятся вести речи, не угодные царю, как будто он сам их услышит, и совершать поступки, не угодные царю, как будто он сам будет их свидетелем. Нечего и думать, что кто-нибудь решился бы там в разговоре дурно отозваться о Кире; напротив, каждый всегда держал себя среди присутствующих так, как если бы все они были царскими очами и ушами. Я не знаю, однако, чем еще можно было бы объяснить такое отношение людей к Киру, как не готовностью его за малые услуги оказывать большие милости.

Впрочем, нет ничего удивительного, когда человек превосходит других щедростью даров, если он сам богаче всех; замечательнее другое — когда он стремится превзойти своих друзей вниманием и заботою, невзирая на свое царское достоинство. Действительно, как говорят, по поведению Кира было ясно, что он ни в чем так не стыдился отстать от других, как в заботах о друзьях. Упоминают о характерном его изречении: он говорил, и что дела хорошего пастыря и хорошего царя весьма схожи, потому что и пастырю надлежит извлекать из стада пользу, доставляя скотине тот вид счастья, который ей доступен, и царю точно так же подобает извлекать пользу из городов и людей, делая их счастливыми. Поэтому нет ничего удивительного, если он проникся убеждением, что ему необходимо превосходить остальных людей в благодеяниях.[325] Рассказывают и о таком замечательном объяснении, которое Кир дал Крезу, когда тот стал втолковывать ему, что из-за своих частых раздач он станет бедняком, тогда как у Кира есть возможность собрать в своем доме столько золота, сколько вообще по силам одному человеку. Говорят, на это Кир ответил таким вопросом:

— Сколько же, по твоему мнению, у меня было бы теперь богатств, если бы, следуя твоему совету, я стал собирать их с того момента, как стал властителем? Крез назвал ему какую-то очень большую сумму. На это Кир сказал:

— Ну что ж, Крез, отправь тогда с нашим Гистаспом кого-нибудь, кому ты более всего доверяешь. А ты, Гистасп, обойди всех друзей и скажи им, что я нуждаюсь в золоте для одного дела, — я ведь и вправду в нем нуждаюсь, — а потом попроси их записать, сколько каждый сможет достать для меня денег, и в запечатанном виде отдать эту записку для доставки слуге Креза.

Эту просьбу он изложил и в письме и, запечатав, отдал Гистаспу, чтобы тот показал друзьям; Кир сделал также приписку, чтобы все оказывали Гистаспу прием как его другу. Когда они совершили объезд и слуга Креза доставил письма друзей, Гистасп сказал:

— Царь Кир! Теперь ты и на меня должен смотреть как на богатого человека, потому что благодаря твоему письму я вернулся со множеством подарков.

— Видишь, Крез, — заметил Кир, — с этим Гистаспом у меня уже есть сокровище, но ты взгляни и на другие и подсчитай, сколько у меня наготове средств, если возникнет в них нужда для какого-нибудь дела.

Рассказывают, что сумма, обнаруженная Крезом при подсчете, намного превзошла ту, которую, по его словам, Кир имел бы в своей сокровищнице, если бы стал копить деньги. Когда это стало известно, Кир сказал Крезу:

— Теперь ты видишь, Крез, что и у меня есть сокровища? Однако ты мне советуешь собирать их у себя, чтобы возбуждать зависть и ненависть и вверять охрану их наемным стражам. Я же, наоборот, обогащая своих друзей, вижу в них свои сокровища и одновременно стражу и для себя, и для наших богатств, причем стражу более надежную, чем если бы я окружил себя наемниками.[326] Признаюсь тебе и в другом: я тоже, Крез, не могу подавить в себе страсти, которую боги вложили в души людей и тем самым всех одинаково обрекли на бедность; и я, как и все другие, исполнен ненасытного стремления к богатству.[327] Однако, думается мне, в одном я сильно отличаюсь от большинства людей. Эти последние, когда обретут богатства больше, чем достаточно, часть его зарывают в землю, часть гноят, а прочее с великим беспокойством пересчитывают, измеряют, взвешивают, проветривают, сторожат. Тем не менее, держа дома такие сокровища, они не едят больше того, что могут съесть без страха лопнуть, и не надевают на себя одежды больше, чем могут надеть без страха задохнуться; напротив, избыток богатства доставляет им одни только хлопоты.

Со своей стороны, я тоже покорен богам и всегда стремлюсь к большему, но, когда добьюсь своего, все, что вижу у себя в избытке сверх необходимого, употребляю на помощь друзьям в их заботах и, обогащая и осыпая милостями различных людей, приобретаю с помощью своего богатства их преданность и дружбу, благодаря чему пользуюсь безопасностью и доброй славой. Ценности эти не гниют и избыток их не вредит; наоборот, добрая слава, чем ее больше, тем она величественнее и прекраснее и тем легче ее носить, а нередко она и носителям своим сообщает известную легкость.[328]

Вообще, чтобы ты знал, Крез: я вовсе не считаю самыми счастливыми тех, кто больше всего имеет и больше всего сторожит. Ведь тогда воины, охраняющие стены, были бы самыми счастливыми, потому что они сторожат все достояние своих городов. Нет, я признаю самым счастливым того, кто способен и честно нажить величайшее богатство и прекрасно распорядиться им. Так он говорил, и всякий видел, что так он и действовал.

Кроме того, он подметил, что большинство людей, когда они здоровы, прилагают достаточно стараний, чтобы иметь все необходимое, и откладывают про запас то, что полезно для стола здоровых людей. Однако, как он видел, они вовсе не обременяют себя заботами о том, чтобы иметь под рукою все нужное на случай болезни. Он решил, что сам он не допустит такого просчета; с готовностью оплачивая все издержки, он собрал у себя лучших врачей,[329] и не было ни одного полезного инструмента, о котором ему говорил кто-либо из врачей, ни одного лекарства, целебного кушанья или питья, которое он не старался бы достать и отложить у себя про запас. И всякий раз, как заболевал кто-нибудь из людей, здоровьем которых он особенно дорожил, он сам наблюдал больного и предоставлял для его лечения все, что было необходимо. Он даже питал признательность к тем врачам, которые вылечивали больного, пользуясь его, Кира, средствами.

На такие и многие подобные этим уловки пускался Кир для того, чтобы внушить особую любовь тем, дружбы которых он искал. Что же касается состязаний, которые он объявлял, и наград, которые он устанавливал ради того, чтобы возбуждать соревнование в благородных занятиях, то все это, безусловно, делало Киру честь, потому что этим он побуждал людей упражняться в доблести. Однако эти же состязания порождали среди знатных людей вражду и соперничество. Кроме того, Кир как бы узаконил тот порядок, чтобы в каждом случае, когда требовалось судебное разбирательство, при тяжбе ли, или на состязании, заинтересованные в таком разбирательстве сходились сначала во мнении о возможных судьях. Совершенно очевидно, что соперничающие стороны стремились к тому, чтобы заполучить в судьи самых могущественных и вместе с тем дружески расположенных к ним людей. Тем не менее проигравший завидовал победившему и ненавидел судей, высказавшихся не в его пользу, между тем как победитель, со своей стороны, настаивал на том, что он выиграл по справедливости, и потому не считал себя обязанным испытывать благодарность к кому-либо. Вообще среди тех, кто стремился быть в особенной дружбе с Киром, царили взаимная зависть и недоброжелательство, как, впрочем, это бывает и в свободных государствах, так что большинство скорее жаждало избавиться друг от друга, чем действовать совместно в чем-либо полезном. Таким образом мы показали, как добивался Кир того, чтобы все могущественные люди более дружественно относились к нему, чем друг к другу.

Глава III

Теперь пора нам рассказать, как Кир в первый раз совершил выезд из своего дворца, ибо торжественность такого выезда, по нашему мнению, тоже служит одним из средств, придуманных для внушения большего уважения к власти. Итак, сначала до выезда он пригласил к себе всех начальствующих лиц из персов и прочие союзников и раздал им мидийское платье. Тогда впервые персы надели на себя мидийскую одежду. За раздачею Кир объявил им, что желает проехать на священные участки, выделенные богам, и вместе с ними принести там жертвы.

— Поэтому, — продолжал он, — завтра до восхода солнца явитесь в этих новых нарядах к дверям моего дворца и станьте так, как вам укажет от моего имени перс Феравл; а когда я открою шествие, следуйте за мной в указанном порядке. Если же кому из вас придет в голову, что можно совершать выезд иначе, более великолепно, чем это мы делаем нынче, то пусть по возвращении обратно он мне скажет об этом, ибо как, по-вашему мнению, будет более всего великолепно и достойно, так и должно все устроить.

После того как он раздал самым знатным самые красивые наряды, он велел принести множество другого мидийского платья, заготовленного им в большом количестве, не жалея ни пурпурных плащей, ни темно-красных, ни багряных, ни алых. Выделив каждому из командиров соответственную долю этих одежд, он велел им нарядить в них своих друзей, «точно так же, — сказал он, — как я наряжаю вас». Тут кто-то из присутствующих спросил его:

— А ты сам, Кир, когда облачишься в свой наряд?

— А разве вам не кажется, — отвечал Кир, — что нынче, наряжая вас, я и сам наряжаюсь? Не тревожьтесь, — заключил он. — Если я смогу доставить благо вам, моим друзьям, то в какой бы одежде я ни оказался, все равно я буду выглядеть великолепно.

Итак, все они разошлись и, призвав своих друзей, стали обряжать их в новые одежды. Между тем Кир, зная, что Феравл, тот самый простой перс,[330] наделен сообразительностью, любовью к красоте и порядку, а также несомненным стремлением угодить ему, ибо и раньше еще Феравл поддержал предложение награждать каждого по заслугам, — Кир пригласил его к себе и стал советоваться, как устроить свой выезд таким образом, чтобы людям преданным он показался великолепным, а недоброжелателям — устрашающим. После того как они все рассмотрели и пришли к одинаковому мнению, Кир велел Феравлу принять на себя заботу, чтобы завтрашний выезд прошел именно так, как они признали наилучшим.

— Я распорядился, — сказал Кир, — чтобы все повиновались твоим приказаниям о порядке выезда. А чтобы они с большей охотой слушались твоих приказаний, возьми и отнеси эти новые хитоны начальникам копьеносцев, эти касы[331] для верховой езды отдай начальникам всадников, а вот эти хитоны вручи командирам колесниц. Феравл пошел относить эти подарки. Командиры, завидев его, говорили:

— Ты стал важным человеком, Феравл, раз уж ты и нам будешь указывать, что надо делать.

— Клянусь Зевсом, — отвечал Феравл, — похоже, что мне придется делать не только это, но и носить вам вещи. По крайней мере сейчас я принес два каса, один для тебя, а другой для твоего товарища. Ты можешь взять любой, какой пожелаешь.

Разумеется, получавший кас тут же забыл о своей зависти; мало того, он сразу стал советоваться с Феравлом, какой кас ему взять. Тот показал ему, какой лучше, и добавил:

— Если, однако, ты расскажешь, что я предоставил тебе право выбора, то в другой раз, когда я снова буду прислуживать, ты не найдешь во мне такого доброго служителя.

Распределив подарки так, как ему было указано, Феравл немедленно занялся подготовкой предстоящего выезда, стараясь, чтобы все выглядело наилучшим образом.

На следующий день, еще до рассвета, все было в полном порядке: ряды воинов вытянулись по обеим сторонам дороги, как и теперь еще они выстраиваются на пути следования царя. В середину между этими рядами нельзя вступать никому, кроме лиц высокого положения; для этого рядом разместились биченосцы, готовые обрушить удары на любого, кто станет нарушать порядок. Первыми, перед самыми воротами, выстроились по четыре человека в глубину около четырех тысяч копьеносцев, по две тысячи с каждой стороны ворот. Сюда же прибыли в полном составе всадники, которые стояли, сойдя с коней и просунув руки в рукава кандиев, как и теперь они еще делают, когда предстают пред очи царя.[332] Персы выстроились справа, а прочие союзники слева от дороги и точно так же стали колесницы, равным числом с каждой стороны. Когда, наконец, распахнулись ворота царского дворца, первыми вывели поставленных по четыре в ряд великолепных быков, предназначенных для заклания Зевсу и другим богам, на которых указали маги. Ведь персы придерживаются того правила, что в вопросах религии к мнению знатоков надо прислушиваться еще больше, чем в любом другом деле. За быками вели коней, предназначенных в жертву Гелиосу.[333] За ними ехала священная колесница Зевса, запряженная белыми лошадьми, с золоченым дышлом и вся в венках;[334] за нею двигалась колесница Гелиоса, тоже запряженная белыми лошадьми и украшенная венками, как и первая, а за ней третья колесница, запряженная конями, покрытыми пурпурными попонами. Позади нее шли люди, несшие на большой жаровне огонь.[335] За ними из ворот выехал на колеснице Кир в прямой тиаре[336] и пурпурном хитоне с белой полосой посередине. Никому, кроме царя, не разрешается носить хитон с белой полосой.[337] На Кире были еще анаксириды[338] красного цвета и пурпурный кандий. Вокруг тиары у него обвивалась диадема,[339] и тот же отличительный знак имели его сородичи,[340] причем они сохраняют его и поныне. Руки его были обнажены, а рукава откинуты. Рядом с ним стоял возничий, человек высокого роста, однако ниже Кира, то ли на самом деле, то ли потому, что так было устроено;[341] во всяком случае Кир казался намного выше. При виде Кира все простерлись ниц, может быть, по примеру некоторых, кому так было приказано, а может быть, и от впечатления, произведенного роскошным облачением и величественным видом Кира. До того никто из персов не падал перед Киром ниц.[342] Как только показалась колесница Кира, четыре тысячи копьеносцев двинулись вперед, следуя по две тысячи с каждой стороны от колесницы. Помимо них, Кира сопровождали около трехсот его скиптродержцев на конях, в красивых нарядах и с дротиками. Кроме того, под уздцы вели около двухсот коней из конюшен Кира, украшенных золотой сбруей и покрытых полосатыми попонами. За ними шли еще две тысячи копьеносцев, а дальше — построенные по сто в ширину и в глубину десять тысяч всадников, которые положили начало персидской коннице; командовал ими Хрисант. За ними в таком же порядке шли другие десять тысяч персидских всадников, которыми командовал Гистасп; за ними в том же порядке еще десять тысяч под командованием Датама, а за этими еще

[343] под командованием Гадата. Далее шли мидийские всадники, а затем по порядку армяне, гирканцы, кадусии и, наконец, саки. За всадниками двигались построенные по четыре в ряд колесницы; ими командовал перс Артабат.

За колесницей Кира, по обеим сторонам воинских цепей, шли толпы людей, желавших обратиться к Киру с различными просьбами. Послав к этим людям нескольких своих скиптродержцев, — а у него с каждой стороны колесницы ехало по три таких скиптродержца специально для передачи приказов, — Кир велел объявить им, что если есть какие-либо просьбы к нему, то пусть каждый расскажет о своем деле кому-нибудь из гиппархов,[344] а те уже передадут ему. Люди сразу отступили от Кира и поспешили к всадникам, обдумывая каждый, к кому лучше обратиться.

Между тем Кир через своих посланцев стал подзывать к себе по очереди тех из друзей, на кого он хотел обратить особое внимание толпы, и всем им давал такие наставления:

— Если кто-нибудь из этих людей, следующих за нами, обратится к вам с просьбой, но просьба эта покажется вам необоснованной, не обращайте на такого никакого внимания; если же вы сочтете его просьбу законной, то доложите о ней мне, чтобы мы вместе обсудили и решили его дело.

Все вообще друзья, как только он подзывал их, спешили изо всех сил на его зов, стараясь этим придать больше блеска власти Кира и вместе с тем показать, насколько они готовы повиноваться. Был, однако, среди них некий Даиферн, человек по натуре грубоватый, который полагал, что чем неспешнее он будет откликаться на зов Кира, тем больше независимости проявит.[345] Кир заметил это и, прежде чем тот собрался подойти и поговорить, послал к нему одного из своих скиптродержцев и велел передать, что более не нуждается в его услугах; и действительно, впредь Кир уже никогда не подзывал его к себе. Наоборот, другому, получившему приглашение позже, но явившемуся раньше Даиферна, Кир тут же подарил коня — одного из тех, которых вели за колесницей, — и приказал одному из скиптродержцев отвести его, куда прикажет новый хозяин. Наблюдавшие со стороны сочли это особенной милостью и с той минуты гораздо больше людей стало заискивать перед этим человеком.

Когда процессия достигла священных участков, принесли в жертву Зевсу и сожгли целиком быков, затем в честь Гелиоса совершили всесожжение коней[346] и, согласно обряду, указанному магами, заклали жертвы в честь Геи, а напоследок принесли жертвы героям-покровителям Сирии.[347]

После этого, поскольку местность здесь была ровная, Кир наметил расстояние примерно в пять стадиев[348] и велел всадникам каждого племени поочередно проскакать его, пуская лошадей во весь опор. Сам он скакал вместе с персами и одержал победу, намного опередив других, потому что издавна постоянно упражнялся в верховой езде. У мидян победил Артабаз — ведь Кир подарил ему своего коня; среди сирийцев, перешедших на сторону Кира, первым был Гадат, у армян — Тигран, у гирканцев — сын их гиппарха, у саков же — простой воин, который на своем коне обошел остальных всадников почти на половину пути. Рассказывают, что Кир спросил тогда юношу, согласится ли он поменять своего коня на царство. А тот ответил на это:

— За царство я бы не отдал, но, пожалуй, отдал бы, чтобы заслужить благодарность доблестного мужа.

— Ну что ж, — промолвил Кир, — я готов показать тебе место, куда ты можешь стрелять с закрытыми глазами и все-таки без ошибки попадешь в доблестного мужа.

— В таком случае, — сказал сак, — непременно покажи мне это место, чтобы я мог швырнуть туда хотя бы этим комком земли. — И с этими словами он поднял ком земли.

Кир без колебаний указал саку на место, где собралось большинство его друзей; тот же, зажмурившись, запустил туда комом земли и попал в проезжавшего мимо Феравла. Последний как раз направлялся передать какое-то приказание Кира; хотя ком попал прямо в него, он даже не обернулся, но продолжал свой путь туда, куда его послали. Открыв глаза, сак спросил, в кого он попал.

— Клянусь Зевсом, — отвечал Кир, — ни в кого из присутствующих.

— Но тогда тем более, — заметил юноша, — я не мог попасть и в отсутствующих.

— Да нет, клянусь Зевсом, — возразил Кир, — ты попал вон в того всадника, скачущего возле колесниц.

— Отчего же тогда он даже не обернется?

— Похоже, сумасшедший какой-то, — ответил Кир.

Услышав это, юноша помчался посмотреть, в кого он попал, и нагнал Феравла, у которого вся борода была в земле и крови, струившейся из разбитого носа. Подъехав к нему, молодой человек спросил, не ранен ли он.

— Как видишь, — отвечал тот.

— В таком случае, я дарю тебе своего коня.

— За что это? — спросил Феравл. Тогда сак рассказал ему, как было дело, и в конце прибавил:

— Я уверен, что попал в доблестного мужа.

— Конечно, — заметил на это Феравл, — будь у тебя больше благоразумия, ты мог бы подарить коня кому-нибудь другому, кто побогаче меня; но раз уж так случилось, я приму твой дар. Однако я молю богов, подставивших меня под твой удар, дать мне возможность сделать так, чтобы ты не раскаивался в своем даре. Теперь же, — добавил он, — садись на моего коня и уезжай, а я скоро присоединюсь к тебе.

Такой обмен совершили они между собой. А у кадусиев победу одержал Рафин. Кир устроил также заезды колесниц, по очереди друг за другом. Всех победителей, чтобы они могли принести жертвы и попировать, он оделил быками и чашами. Сам он тоже взял себе быка в качестве награды за победу, а доставшиеся ему чаши подарил Феравлу за то, что тот, по его мнению, великолепно обставил его выезд из дворца. Торжественный порядок царского выезда, установленный тогда Киром, сохраняется в Персии и поныне, разве что иногда не бывает жертвенных животных, когда царь не собирается совершать жертвоприношения. В тот день, по окончании состязаний, все вернулись обратно в город и отправились обедать: те, кому были подарены дома, — по своим домам, а остальные — в лагерь.

Что касается Феравла, то он пригласил к себе сака, подарившего ему коня, и угостил его на славу. Когда же они покончили с трапезой, Феравл наполнил кубки, которые он получил от Кира, и, выпив за здоровье гостя, подарил их ему. Видя множество прекрасных покрывал, роскошную обстановку и массу слуг, сак задал хозяину вопрос:

— Скажи мне, Феравл, ты и на родине у себя принадлежал к числу богатых?

— Каких там богатых, — отвечал Феравл. — Я был как раз из тех, кто живет трудом своих рук. Мой отец, сам работая не покладая рук, едва мог содержать меня и дать воспитание, какое полагается мальчикам. А когда я подрос, он никак уже не мог прокормить меня, не понуждая к работе, и потому отвел меня в деревню и велел трудиться.[349] С тех пор, пока отец был жив, я уже сам содержал его, вскапывая и засевая ничтожный клочок земли, который, впрочем, был не так уж плох и даже отличался своеобразной справедливостью. Ведь сколько он принимал зерна, столько по-честному и отдавал, и даже с некоторым избытком, а иногда, в силу особенного своего плодородия, возвращал мне вдвое против того, что получал.[350] Вот так жил я у себя на родине, а все это, что ты теперь видишь, подарил мне Кир.

— Какой же ты счастливец, — воскликнул сак, — и вообще, и потому в особенности, что стал богатым из бедного! Ибо, я думаю, тебе сейчас гораздо приятнее быть богатым потому, что ты разбогател после страшной нужды.

— Неужели ты полагаешь, сак, — возразил на это Феравл, — что жить мне стало настолько же приятнее, насколько я стал богаче? Тебе неведомо, конечно, что я ем, пью и сплю теперь ничуть не сладостнее, чем тогда, когда я был беден. Оттого, что всего у меня вдоволь, я получаю лишь одну выгоду: больше надо сторожить, больше раздавать другим, больше испытывать беспокойства от всяких забот. Ведь нынче множество слуг требуют от меня еды, питья и одежды, а некоторые еще нуждаются в помощи врача. А то приходит кто-нибудь и приносит остатки овцы, разорванной волками, или быка, свалившегося в пропасть, или сообщает, что на скот напала чума. Так что, — заключил Феравл, — кажется мне, что теперь из-за моего богатства у меня больше огорчений, чем раньше было из-за нужды.

— Тем не менее, клянусь Зевсом, — сказал сак, — когда богатства твои в сохранности, вид их доставляет тебе гораздо больше радостей, чем испытываю их я.

— Все-таки, сак, — заметил Феравл, — не так приятно владеть богатством, как тягостно потерять его. Ты сам поймешь, что я говорю правду. Ведь среди людей богатых ты не найдешь таких, кого избыток удовольствий заставит проводить ночи без сна, тогда как любой, кто лишится чего-нибудь, не сможет глаз сомкнуть от огорчения.

— Да, клянусь Зевсом, — подтвердил сак, — но и среди тех, кто получает что-либо, ты не увидишь таких, кто от пущей радости впал бы в дремоту.

— Это верно, — согласился Феравл. — И если бы владение богатством доставляло столько удовольствия, сколько его приобретение, то богачи были бы гораздо счастливее бедняков. Но в том-то и дело, сак, что тому, кто много имеет, много приходится и тратить и на богов, и на друзей, и на гостей. Между тем, кто сильно радуется деньгам, тот, можешь быть уверен, сильно огорчается, когда должен их истратить.

— Наверное это так, клянусь Зевсом, — промолвил сак. — Но я-то к числу таких не принадлежу; напротив, я считаю, что счастье в том и состоит, чтобы, имея много, много и тратить.

— Тогда, ради всех богов, — воскликнул Феравл, — почему бы тебе сейчас же не стать счастливым человеком и не сделать меня таким же? Возьми все эти богатства и владей и пользуйся ими, как хочешь, а мне только выдели содержание, как гостю какому-нибудь, и даже более скромное, чем гостю: мне будет достаточно, если ты уделишь мне долю того, что будешь брать себе сам.

— Ты шутишь, — сказал сак. Однако Феравл поклялся, что он говорит вполне серьезно.

— Более того, сак, я добьюсь для тебя от Кира позволения не являться ко двору и не служить в войске.[351] Оставайся дома и наслаждайся богатством, а я выполню наш долг и за себя и за тебя. Мало того, если я получу еще какую-нибудь награду за службу Киру или за участие в каком-либо походе, я передам ее тебе, чтобы ты распоряжался еще большим достоянием; только избавь меня от всех этих забот. Если я буду свободен от них, то тем самым, я убежден, ты окажешь огромную услугу и мне и Киру.

После такого разговора они так и порешили и стали действовать соответственно. При этом один был уверен, что он обрел счастье, потому что получил в свое распоряжение большое достояние, а другой считал себя на вершине блаженства, потому что ему посчастливилось найти управляющего, который предоставлял ему досуг для занятия тем, в чем он находил удовольствие.

Натуре Феравла была свойственна любовь к друзьям; более того, он считал, что нет ничего столь приятного и полезного, чем выказывать заботу о людях. Он был убежден, что из всех живых существ человек в особенности наделен чувством долга и благодарности. Ибо он видел, что на похвалу люди охотно отвечают похвалою, а за услуги стараются отплатить услугами; что тем, кого они знают как своих доброжелателей, они отвечают преданностью и не способны на враждебное чувство к таким, в чьей любви к себе они убеждены; что из всех живых существ они отличаются наибольшей склонностью воздавать своим родителям благодарностью за их заботы и при жизни их и после смерти; прочие же существа, как он знал, гораздо неблагодарнее и бесчувственнее людей. Поэтому Феравл чрезвычайно радовался, что у него будет теперь возможность, освободившись от заботы об имуществе, целиком посвятить себя друзьям; в свою очередь, сак был доволен тем, что отныне он мог, владея многим, многим и пользоваться. Сак любил Феравла за то, что тот всегда что-нибудь приносил в дом, а тот — сака за готовность все принять и не докучать ему, несмотря на растущие заботы об увеличивавшемся состоянии. Вот так они с тех пор и жили.

Глава IV

Совершив жертвоприношение, Кир тоже устроил пир в честь своей победы и пригласил на него тех своих друзей, которые ревностнее остальных стремились содействовать блеску его власти и проявили больше всего почтения и преданности. Вместе с ними он пригласил также мидянина Артабаза, армянина Тиграна, гиппарха гирканцев и Гобрия. Что касается Гадата, то он распоряжался скиптродержцами Кира и всем распорядком дворцовой жизни. Поэтому, когда у Кира обедали гости, Гадат не садился за стол, а был в хлопотах, но когда они были одни, он обедал вместе с Киром, потому что тот находил приятным его общество. За эту свою службу Гадат удостаивался многих великих почестей от Кира, а благодаря Киру и от других. Когда приглашенные явились на обед, Кир стал усаживать каждого не как придется, но кого больше всех ценил, того посадил по левую руку, потому что сам был открыт для нападения больше с этой стороны, чем справа;[352] следующего за ним по степени уважения он посадил По правую руку, третьего — снова по левую, четвертого — опять по правую; и если у царя бывает больше гостей, то они рассаживаются дальше в таком же порядке. Показывать степень своего уважения к каждому Кир находил полезным по той причине, что там, где убеждены, что лучший не удостоится ни восхваления, ни награды, — там люди не проявляют взаимного соперничества, а где лучший пользуется очевидным преимуществом, там все с величайшим усердием вступают в соревнование. Таким образом, Кир старался показать свое предпочтительное отношение к лучшим, начиная уже с распределения мест, как сидячих, так и стоячих. Однако, отводя кому-либо определенное место, он не давал его навечно; напротив, он считал справедливым, чтобы человек за свои доблестные дела продвигался на более почетное место, а за нерадивость отодвигался назад. При этом он считал для себя позором, если занимавший первое место не оказывался наделенным у него и большими пожалованиями. Как нам известно, такой порядок, установленный при Кире, существует и поныне.

За обедом Гобрий нашел удивительным не то, что у Кира, как у великого властителя, все на столе было в великом изобилии; удивительным ему показалось другое — то, что Кир при всем его могуществе ни одно из блюд, которые ему хотелось отведать, не съедал один, но обязательно просил присутствующих также их отведать, а нередко, как видел Гобрий, он даже и некоторым отсутствующим друзьям посылал такие кушанья, которые ему самому понравились. Поэтому, когда обед кончился и Кир разослал со своего стола все оставшиеся в большом количестве лишние кушанья, Гобрий сказал:

— Прежде, Кир, я считал, что ты превосходишь остальных людей более всего способностями полководца, но теперь, клянусь богами, я думаю, что ты еще больше, чем военной мудростью, превосходишь их человечностью.

— Это так, клянусь Зевсом, — подтвердил Кир. — К тому же мне гораздо приятнее отличаться добрыми делами, чем успехами полководческими.

— Почему же? — спросил Гобрий.

— Потому, — отвечал Кир, — что в одном, чтобы отличиться, надо причинять людям зло, а в другом — добро. Немного спустя, когда все уже подвыпили, Гистасп спросил Кира:

— Не прогневаешься ли ты, Кир, если я спрошу тебя о том, что мне так хочется узнать от тебя?

— Конечно нет, клянусь богами, — отвечал Кир, — напротив, я был бы недоволен, если бы заметил, что ты молчишь о том, о чем хочешь спросить.

— Тогда скажи мне: разве я когда-нибудь не приходил по твоему зову?

— Оставь, что ты говоришь, — запротестовал Кир.

— Но, может быть, я откликался на твой зов слишком неспешно?

— Отнюдь нет.

— Может быть, я не исполнил какого-либо твоего приказания?

— Мне не в чем тебя упрекнуть, — сказал Кир.

— Ну а то, что я делаю, — замечал ли ты хоть раз, что я что-нибудь выполнял неохотно или без удовольствия?

— Нет, ни разу, — подтвердил Кир.

— Отчего же тогда, ради всех богов, Кир, ты распорядился, чтобы Хрисанта посадили на более почетное место, чем меня?

— Сказать тебе? — спросил Кир.

— Всенепременно, — ответил Гистасп.

— А ты, в свою очередь, не обидишься на меня, услышав правду?

— Я буду только рад, если узнаю, что мне не чинят нарочитой обиды.

— Так вот, — начал Кир, — во-первых, этот самый Хрисант не дожидался вызова, а являлся, блюдя наши интересы, раньше, чем его позовут. Затем, он не ограничивался выполнением приказания, но делал еще и то, что сам находил полезным исполнить для нас. Когда же надо было выступить по какому-либо поводу перед союзниками, он помогал мне советами в тех делах, касаться которых он считал достойным меня; если же он замечал, что я хочу довести до сведения союзников кое-какие вещи, о которых, однако, стесняюсь говорить от своего имени, то он говорил об этом сам, высказывая мое суждение о них как свое собственное. Поэтому можно ли не признать, что в таких случаях он был мне полезнее даже меня самого? К тому же, по его собственным словам, ему самому всегда достаточно того, что у него есть, тогда как мне — это знает каждый — он непрестанно старается оказать услугу каким-нибудь новым приобретением и гораздо больше меня самого гордится и радуется моим успехам.

— Клянусь Герой, Кир, — вскричал Гистасп, — я просто счастлив, что спросил тебя об этом.

— Почему это? — удивился Кир.

— Да потому, что и я постараюсь теперь делать так. Одного только я не возьму в толк, — добавил он. — Как смогу я показать, что радуюсь твоему благополучию: надо ли хлопать в ладоши, или смеяться, или еще что-нибудь делать?

— Лучше плясать по-персидски, — заметил Артабаз, и при этих словах все рассмеялись.[353] Пиршество шло своим чередом, когда Кир спросил Гобрия:

— Скажи мне, Гобрий, как по-твоему, теперь тебе было бы приятнее отдать свою дочь за кого-нибудь из этих друзей, чем тогда, когда ты впервые встретил нас?[354]

— Что ж, — отвечал Гобрий, — можно и мне сказать правду?

— Конечно, клянусь Зевсом, — поощрил его Кир, — ведь никто не задает вопросов из желания услышать ложь.

— В таком случае можешь поверить, что теперь сделать это мне было бы гораздо приятнее.

— А мог бы ты объяснить, почему собственно? — спросил Кир.

— Разумеется.

— Сделай милость, скажи.

— Дело в том, что тогда, как я видел, они бодро переносили трудности и опасности, а теперь я убеждаюсь в их благоразумном отношении к счастью. Между тем, по моему мнению, Кир, труднее найти человека, переносящего достойно свое счастье, чем несчастье, ибо первое большинству придает наглость, а второе всем внушает благоразумие.[355]

— Ты слышал изречение Гобрия? — обратился Кир к Гистаспу.

— Да, клянусь Зевсом; и если он почаще станет изрекать такие истины, то заполучит меня в женихи своей дочери гораздо скорее, чем если будет показывать мне свои многочисленные кубки.[356]

— Ну что ж, — сказал Гобрий, — у меня записано множество таких изречений,[357] и я не прочь буду поделиться ими с тобой, если ты получишь мою дочь в жены. Что же касается кубков, которых ты, сдается мне, не выносишь,[358] то я не знаю, не отдать ли мне их этому Хрисанту, раз уж он и место у тебя перехватил.

— Вообще же, — снова заговорил Кир, — и ты, Гистасп, и вы все, здесь присутствующие, должны знать: если вы будете говорить мне о том, когда кому-либо из вас придет в голову жениться, то вы легко убедитесь, каким отличным помощником я смогу оказаться для вас.

— А если кто-нибудь пожелает выдать дочь, — спросил Гобрий, — кому он должен заявить об этом?

— Тоже мне, — сказал Кир, — ибо я на редкость сведущ в этом искусстве.

— В каком это? — поинтересовался Хрисант.

— Да в том, чтобы определить, кому какой брак подходит.

— Тогда скажи мне, ради богов, — попросил Хрисант, — какая жена, по-твоему, лучше всего подойдет мне?

— Прежде всего, — отвечал Кир, — маленькая; ведь ты и сам невелик, а если ты женишься на высокой и когда-нибудь захочешь ее поцеловать, когда она будет стоять, тебе придется подпрыгивать, как щенку.

— Да, это ты правильно заметил, — согласился Хрисант, — тем более, что я никуда не годный прыгун.

— Затем, — продолжал Кир, — тебе бы очень подошла курносая.

— А это еще к чему?

— Да ведь сам ты горбонос, а горбоносость, поверь мне, лучше всего сочетается с курносостью.

— Ты, пожалуй, скажешь, — усмехнулся Хрисант, — что и хорошо поевшего — вот как я теперь — надо сочетать с голодной.

— Разумеется, клянусь Зевсом, — подтвердил Кир. — Ведь у сытых людей живот по-своему горбонос, а у голодных — курнос.

— А хладнокровному царю? — спросил Хрисант. — Ты мог бы сказать нам, ради всех богов, какая ему подошла бы жена?[359]

Тут все расхохотались, и Кир, и остальные гости. Посреди общего смеха Гистасп заметил:

— В твоей царской власти, Кир, я особенно завидую одному.

— Чему? — поинтересовался Кир.

— Тому, что ты можешь, несмотря на свою холодность, вызывать смех у людей.

— А между тем, — возразил Кир, — разве ты не отдал бы кучу денег за то, чтобы самому так говорить и чтобы слухи о твоем остроумии дошли до той, в глазах которой ты хочешь отличиться? Такими шутками обменивались они тогда на пиру.

После этого Кир распорядился принести богатый женский наряд, который он попросил Тиграна передать его жене за то, что она храбро следовала за мужем в походе.[360] Артабазу он подарил золотой кубок, а предводителю гирканцев коня и много других прекрасных подарков.

— Что касается тебя, Гобрий, — сказал он затем, — то я дам мужа твоей дочери.

— В таком случае, — вмешался Гистасп, — дай им меня, чтобы мне достались его записи.

— А есть ли у тебя состояние, которое может сравниться с богатством этой девушки? — осведомился Кир.

— Клянусь Зевсом, — отвечал тот, — оно у меня даже во много раз большее.

— И где же оно, это твое состояние? — поинтересовался Кир.

— Здесь, — отвечал Гистасп, — как раз на том месте, где ты сам сидишь, раз ты мне друг.

— Для меня этого достаточно, — промолвил Гобрий; и тут же, протянув правую руку, заявил:

— Отдай мне его, Кир; я принимаю такого зятя.

Тогда Кир взял правую руку Гистаспа и вложил ее в руку Гобрию, а тот принял ее. Вслед за тем Кир преподнес Гистаспу множество прекрасных подарков, чтобы он мог послать их своей невесте. Хрисанта же Кир притянул к себе и поцеловал. Тут Артабаз заметил:

— Клянусь Зевсом, Кир, чаша, которую ты подарил мне, и подарок, который ты сделал Хрисанту, отлиты не из одинакового золота.

— Ну что ж, — отвечал Кир, — я и тебе сделаю такой же подарок.

— Когда? — поспешил спросить тот.

— Через тридцать лет.

— Я буду ждать, — заявил Артабаз, — и не умру до того, так что будь готов.

На том пиршество тогда и окончилось. Когда гости начали вставать, Кир тоже встал и проводил их до дверей.

На следующий день Кир отпустил домой всех присоединившихся к нему добровольно союзников, за исключением тех, которые пожелали остаться у него навсегда; этим он дал землю и дома, которыми и поныне еще владеют потомки оставшихся тогда с Киром воинов, а были это по большей части мидяне и гирканцы. Всех уходивших Кир щедро одарил и расстался с ними так, что ни командиры, ни простые воины не могли на него пожаловаться. После этого он распределил уже среди своих воинов сокровища, взятые в Сардах.[361] Мириархам и состоявшим при нем гиперетам он отделил лучшие доли в соответствии с заслугами каждого, а остальное пустил в раздел; при этом, выделив каждому мириарху соответствующую часть, он поручил им произвести дальнейший раздел тем же способом, как он сам это сделал для них. Таким образом каждый начальник распределял сначала награды между подчиненными ему командирами, в соответствии с их заслугами, а самые остатки гексадархи распределили между рядовыми воинами, также соответственно заслугам. В итоге все по справедливости получили свою долю. Тем не менее, когда воины получили свои награды, кое-кто стал высказываться в таком духе:

— Очевидно, сам он владеет несметными богатствами, раз уж каждому из нас выдал по стольку. Другие же возражали:

— Какими там несметными! Не таков характер у Кира, чтобы он стал копить сокровища для себя; он находит больше радости, раздавая, чем приобретая.

Услышав о таких речах и суждениях на свой счет, Кир созвал друзей и всех начальников и сказал им так:

— Друзья мои! Я не раз уже наблюдал людей, которые желают показать, что они владеют состоянием большим, чем оно есть на самом деле, потому что думают, что так они будут выглядеть благороднее. Однако, по-моему, они приобретают славу, противоположную той, к которой стремятся. Ведь если человека считают богачом, а он не проявляет заботы о друзьях соответственно своему состоянию, то он непременно заслужит репутацию низкого скареда. С другой стороны, есть и такие, которые стараются скрыть, сколько у них накоплено богатств. На мой взгляд, эти люди — худшие враги своим друзьям. Ведь из-за незнания действительного положения вещей их друзья нередко ничего не говорят им о своих нуждах и потому терпят лишения. По моему мнению, высшим проявлением честности будет не скрывать своих возможностей и, исходя из них, состязаться в благородстве. Поэтому я хочу показать вам все мои богатства, какие возможно увидеть, а что увидеть невозможно, то опишу словами.

После такого заявления он стал показывать им многочисленные свои сокровища, а что лежало так, что его трудно было осмотреть, то описал словами. Под конец он сказал:

— Все эти богатства, воины, вы должны рассматривать как принадлежащие вам ничуть не меньше, чем мне, ибо я собираю их не для того, чтобы самому их растратить, — я бы и не смог этого сделать, — а для того, чтобы мне можно было одаривать всех вас за ваши прекрасные дела и чтобы любому из вас, кому будет что-нибудь нужно, можно было прийти ко мне и получить то, в чем он нуждается. Вот какие слова произнес тогда Кир.

Глава V

Когда Кир счел, что дела в Вавилоне приведены уже в такой порядок, что он может и уехать, он стал собираться к отъезду в Персию и отдал приказ готовиться к нему другим. После того как он решил, что сделаны достаточные запасы всего, что, по его мнению, могло понадобиться в походе, он отдал приказ к выступлению. Расскажем теперь о том, как армия Кира, несмотря на свою многочисленность, в отличном порядке устраивалась на стоянку и вновь собиралась в путь, как быстро все размещались там, где нужно; ведь надо учесть, что где бы персидский царь ни останавливался на стоянку, все его люди тоже располагаются рядом с ним в палатках и летом и зимой.

Так вот, Кир с самого начала завел обычай, чтобы его шатер устанавливали входом на восток. Затем он твердо установил, на каком расстоянии от царского шатра должны ставить палатки его копьеносцы. Далее, хлебопекам он отвел место с правой стороны, а поварам — с левой, лошадям — снова справа, а прочим вьючным животным — опять слева. Всем остальным также были даны такие точные приказания, что каждая часть знала свое место, — и на каком протяжении ей располагаться, и где именно. Когда они собираются в путь, каждый складывает те вещи, о которых ему предписано заботиться, а другие тут же нагружают их на вьючных животных. Вследствие этого все обозные одновременно устремляются к животным, выделенным под перевозку, и каждый одновременно с другими нагружает кладью свое вьючное животное. Таким образом одного времени достаточно для сборов что одной палатки, что всех. Точно так же обстоит дело и с устройством на стоянку. Равным образом и для своевременного приготовления пищи каждому даны точные приказания, что делать. Поэтому одинаковое время затрачивается на приготовление и одного кушанья, и всех.

Подобно тому как служители, занятые приготовлением пищи, располагались каждый на своем месте, точно так же и вооруженные воины занимали в лагере Кира места, соответственно вооружению каждого. Все они знали, кому какое отводится место, и потому каждый безошибочно размещался на своем. Строгий порядок Кир считал хорошим установлением и для домашней жизни, ибо в этом случае всегда известно, куда надо пойти и где взять то, что бы ни потребовалось. Но еще более замечательным установлением признавал он порядок в расположении воинских частей, потому что моменты действий на войне значительно острее и неудачи по вине опоздавших здесь гораздо серьезнее. Наоборот, благодаря своевременному присутствию всех и каждого во время военных действий, как он видел, достигается огромное преимущество. Вследствие этого он и проявлял особую заботу о строгом воинском порядке.[362] Во-первых, сам он помещался непременно в середине лагеря, поскольку здесь самое надежное место. Далее, самых верных своих людей он обыкновенно размещал рядом с собой, а за ними кольцом располагал всадников и колесничих. Он находил, что эти последние тоже нуждаются в прикрытии, потому что на стоянке в лагере они не имеют под рукой своего боевого оружия и им требуется много времени для приведения себя в такую готовность, чтобы быть полезными в бою. Справа и слева от стоянки Кира и всадников было место пельтастов, а место лучников, в свою очередь, было впереди и сзади той позиции, которую занимал он с всадниками. Гоплитов и воинов с большими плетеными щитами он располагал вокруг остального войска наподобие стены, чтобы, если всадникам, например, понадобилось бы время для снаряжения, эти стоящие первыми наиболее стойкие отряды предоставили им возможность завершить свое вооружение в безопасности.

Как гоплиты, так и пельтасты и лучники располагались у него на ночлег в строю, чтобы и ночью, в случае нужды, одинаково и гоплиты были готовы отразить нападение врага, и лучники и метатели дротиков, в случае такого нападения, могли сразу метать свои дротики и стрелы через головы гоплитов. Кроме того, все командиры отрядов имели на своих шатрах значки; и как в свободных городах ревностные служители знают жилища большинства горожан, в особенности же наиболее важных, так и гипереты Кира были хорошо осведомлены о местоположении всех командиров на лагерных стоянках и знали значки каждого из них. Поэтому, когда кто-либо из них требовался Киру, гипереты не разыскивали их по лагерю, а кратчайшим путем добирались до каждого. Каждый отряд и стоял, не смешиваясь с другими, и поэтому гораздо легче было заметить, кто соблюдает должный порядок, а кто не выполняет отдаваемых приказаний. При таком расположении, считал Кир, если кто и нападет на лагерь ночью или днем, он натолкнется здесь как бы на засаду.

Кир считал, далее, что тактическое искусство состоит не только в умении с легкостью растянуть фронт фаланги или углубить ее построение, или из походной колонны перестроить войско в фалангу, или развернуть эту фалангу надлежащим образом, если враг появится справа, слева или сзади; к тактическому искусству он относил также умение расчленить строй в случае необходимости, поставить каждую часть там, где она более всего принесет пользы, поспешно выполнить маневр в случае, если надо упредить неприятеля. Знание всех этих и многих подобных приемов Кир считал обязательным для хорошего тактика и старался одинаково использовать их все. Таким образом, в походе он вел свое войско в порядке, приноровленном каждый раз к обстоятельствам, а на стоянке размещал его по большей части так, как было сказано выше.

Когда они дошли, наконец, до Мидии, Кир отправился к Киаксару. После обмена приветствиями Кир первым делом сообщил Киаксару, что ему выделен в Вавилоне дворец со всеми службами, чтобы он мог и там в случае приезда останавливаться в своих покоях. После этого Кир преподнес ему множество других ценных подарков. Киаксар принял эти дары, после чего велел своей дочери подойти к Киру и преподнести ему золотой венок, браслеты, гривну и мидийское платье редкой красоты и великолепия. Девушка увенчала Кира венком,[363] а Киаксар сказал:

— Кир, я дарю тебе также в жены эту девушку, мою собственную дочь. В свое время твой отец тоже женился на дочери моего отца, которая стала твоей матерью. Эта моя дочь — та самая, которую ты частенько нянчил, когда еще мальчиком был у нас; с тех пор, когда ее спрашивали, за кого она выйдет замуж, она отвечала, что за Кира. В качестве приданого я отдаю за ней также всю Мидию, ибо нет у меня законного наследника мужского пола. Так сказал Киаксар, а Кир ответил ему:

— Я благодарен тебе, Киаксар, за предложение породниться и счастлив буду получить и твою дочь, и эти дары, однако я хочу принять твое предложение с согласия моего отца и матери.

Несмотря на эти слова, Кир преподнес девушке все подарки, какие, по его мнению, должны были польстить и Киаксару. После этого он двинулся дальше в Персию.

Достигнув, наконец, границ Персии, он оставил здесь все свое войско, а сам вместе с друзьями направился в город,[364] ведя с собой массу жертвенных животных, чтобы всем персам можно было принести жертвы и попировать. Он вез также с собой дары, какие считал приличным преподнести отцу, матери и остальным друзьям и какими подобало наделить должностных лиц, старейших мужей и всех гомотимов. Он сделал также всем персам и персиянкам подношения, какие и теперь еще царь делает каждый раз, когда приезжает в Персию.[365] После этого Камбис собрал старейших из персов и тех должностных лиц, которым принадлежит наивысшая власть, и, пригласив также Кира, произнес такую речь:

— Персидские мужи и ты, Кир! По самой природе вещей я благоволю к вам всем, потому что над вами, персы, я царь, а ты, Кир, — мой сын. Поэтому я вправе вынести на общий суд те свои предложения, которые нахожу полезными для вас всех. В прошлом вы положили начало возвышению Кира, дав ему войско и сделав его предводителем, а Кир во главе этого воинства с помощью богов доставил вам, персы, славу в целом мире и особенный почет во всей Азии. Кроме того, лучших из своих соратников он обогатил, а массе остальных воинов предоставил плату и содержание. Наконец, учредив персидскую конницу, он обеспечил персам преобладание и на равнинах.[366] Поэтому, если вы и впредь будете держаться такого мнения о взаимных обязанностях, то навсегда останетесь источником величайших благ друг для друга. Напротив, если ты, Кир, увлеченный нынешними успехами, задумаешь властвовать и над персами ради своекорыстной выгоды, как над другими народами,[367] или вы, граждане, позавидовав его могуществу, попробуете лишить его власти, то, знайте, вы наверняка явитесь друг другу помехой в достижении величайшего счастья. Для того чтобы этого не произошло, а, наоборот, все было хорошо, я предлагаю вам всем совместно принести жертвы богам и, призвав их в свидетели, заключить договор о том, что ты, Кир, если кто-нибудь пойдет войною на персидскую землю или попробует низвергнуть законы персов, окажешь им помощь всеми силами, а вы, персы, если кто-нибудь попытается лишить Кира власти или от него попробует отложиться какой-нибудь из подвластных народов, тоже постоите и за себя самих и за Кира по первому его призыву.[368] Понятно, пока я жив, царская власть в Персии останется в моих руках, но, когда я умру, она, очевидно, перейдет Киру, если он переживет меня. Тогда каждый раз, как он явится в Персию, вы будете поступать благочестиво, позволяя ему приносить жертвы за вас, как это теперь делаю я,[369] а когда он будет в отсутствии, для вас будет благом, если почести богам будет воздавать тот из нашего рода, кого вы сочтете наилучшим.

Это предложение Камбиса было принято с полным одобрением и Киром и должностными лицами персов; и как тогда они заключили этот договор и призвали богов в свидетели, так и поныне еще сохраняются такие взаимоотношения у персов с их царями.

Покончив с этими делами, Кир снова уехал. По прибытии в Мидию, поскольку согласие отца и матери было получено, Кир женился на дочери Киаксара, о которой еще и теперь сохраняется память как о необычайной красавице. (Впрочем, некоторые писатели утверждают, что он женился на сестре своей матери, однако, в таком случае невеста была бы совершенной старухой).[370] Сразу после свадьбы Кир вместе с женой отправился в путь.

Глава VI

По прибытии в Вавилон Кир решил, что пора уже назначить сатрапов над подчиненными народами.[371] При этом, однако, он хотел, чтобы начальники гарнизонов в цитаделях и хилиархи, возглавлявшие сторожевые отряды в сельской местности, по-прежнему подчинялись только ему. Такой порядок он хотел предусмотреть на случай, если кто-нибудь из сатрапов, возгордясь от богатства и власти над множеством людей, вздумал бы своевольничать и отказывать ему в повиновении: тогда мятежник сразу натолкнулся бы на сопротивление в своей собственной стране. Желая осуществить такую меру, Кир решил, однако, сначала созвать всех высокопоставленных лиц и предупредить их, чтобы они знали, на каких условиях отправятся в свои области те из них, которые получат назначения. Он считал, что в таком случае они спокойнее ко всему отнесутся; напротив, если бы они сначала получили назначения, а потом узнали об условиях, то, весьма вероятно, болезненно бы переживали это, считая, что меры приняты из-за недоверия к ним. Итак, собрав их всех, он сказал им следующее:

— Друзья мои, в покоренных нами городах стоят гарнизоны во главе с начальниками, которых мы оставили там при завоевании. Уезжая, я приказал им не заботиться ни о чем, кроме охраны крепостей. Этих людей я не намерен лишать их должности, поскольку они надлежащим образом сохранили то, что было поручено их заботам. Однако я решил в дополнение к ним послать сатрапов, которые будут осуществлять власть над местными жителями, получать с них подать, выдавать жалованье гарнизонным солдатам и выполнять все прочее, что понадобится. Одновременно тем из вас, которые останутся здесь и которых я намерен посылать со специальными поручениями к подвластным народам,[372] я решил предоставить там земли и дома, так, чтобы сюда для вас поступали подати, а по приезде в те места вы могли останавливаться в собственных имениях.

При этих словах он действительно наделил многих своих друзей домами и подвластными людьми во всех покоренных городах; и до сих пор еще у потомков тех, кто получил тогда наделы, остаются владения в различных областях, а сами они живут при царском дворе.

— Нам надлежит, — продолжал Кир, — подыскать на должность сатрапов в эти области таких людей, которые будут способны учесть и не преминут посылать сюда все то лучшее, что есть в каждой местности, чтобы и мы, остающиеся здесь, могли иметь свою долю от тех благ, которые рождает каждая страна. Ибо, с другой стороны, если возникнет где-нибудь опасность, нам придется идти туда на помощь.

На этом он кончил тогда свою речь, после чего из тех своих друзей, в чьем желании отправиться наместниками на указанных условиях он был уверен, он отобрал наиболее, на его взгляд, подходящих и назначил сатрапами: в Аравию — Мегабиза, в Каппадокию — Артабата, в Великую Фригию — Артакама, в Лидию и Ионию — Хрисанта, в Карию, согласно просьбам местных жителей,[373] — Адусия, в Геллеспонтскую Фригию и Эолиду — Фарнуха. В Киликию, на Кипр, и к пафлагонцам он не стал назначать персидских сатрапов, потому что те добровольно согласились участвовать в походе на Вавилон; однако он предписал им тоже вносить подати.[374] Как Кир тогда установил, так и поныне еще гарнизоны, стоящие в цитаделях, подчинены непосредственно царю, равно как и хилиархи, возглавляющие сторожевые отряды, назначаются царем и значатся в царском реестре. Всем вновь назначенным сатрапам Кир дал наказ, чтобы они подражали всему тому, что на их глазах делал он сам: чтобы, во-первых, они образовали отряды всадников и колесничих из числа тех персов и союзников, которые последуют за ними; чтобы всех, кто получит земли и дома, они принуждали являться к их дворам и заставляли держаться скромного поведения и выполнять любое поручение своего сатрапа; чтобы они воспитывали вновь рождающихся детей при своих дворах точно так же, как это делается при дворе Кира; чтобы каждый сатрап выводил на охоту своих придворных и упражнялся сам и заставлял упражняться других в военных занятиях.

— А кто из вас, — продолжал Кир, — применительно к своим возможностям предоставит мне наибольшее количество колесниц и всадников, превосходных по своим качествам, того я буду чтить как доброго союзника и друга, верно помогающего персам и мне охранять нашу державу. Пусть и у вас, как у меня, лучшие люди в награду получают первые места, и пусть стол ваш, подобно моему, будет достаточен, во-первых, для прокормления ваших домочадцев, а затем и для потчевания друзей и ежедневного угощения тех, кто совершит какое-либо благородное дело. Устраивайте также парки и держите там зверей для охоты, и ни сами никогда не принимайтесь за еду, не потрудившись до усталости, ни коням своим не задавайте корма, не утомив их упражнениями. Ведь я один, будучи всего лишь человеком, не смогу охранить общее наше благополучие; надо, чтобы я со своими воинами, соединив свою доблесть с доблестью моих помощников, — был защитником вам, а вы со своими людьми — тоже все, как один, храбрецы — были союзниками мне. Я хотел бы еще обратить ваше внимание на то, что ни одно из занятий, к которым я нынче призываю вас, я не вменяю в обязанность рабам; напротив, то, что, по моему мнению, надлежит делать вам, все это я и сам стараюсь выполнять. И точно так же, как я призываю вас подражать, мне, так и вы научите следовать вашему примеру тех, кто получит должности из ваших рук.

Такие установления были введены тогда Киром, и еще и сейчас согласно тому же порядку несут свою службу все находящиеся в подчинении царя сторожевые отряды; согласно тому же порядку организована служба при дворах всех наместников и проходит жизнь во всех домах — и больших, и малых — причем везде лучшие из гостей почитаются первыми местами; наконец, в том же строгом порядке совершаются все походы и точно так же управление всеми государственными делами сосредоточивается в руках немногих.

Изложив таким образом обязанности новых сатрапов и выделив каждому необходимые силы, Кир отправил их к местам назначения; при этом он предупредил всех, чтобы они готовились к предстоящему в следующем году походу и к смотру людей, оружия, коней и колесниц.

Нас заинтересовало еще одно установление, которое, как говорят, тоже ведет начало от Кира и существует еще и поныне: ежегодно специальный посланец царя во главе отряда воинов отправляется в поездку для того, чтобы оказать помощь, если кто-нибудь из сатрапов нуждается в ней, или образумить того, кто начинает своевольничать, или вообще восстановить надлежащий порядок, если кто-нибудь из сатрапов не радеет о сборе податей, не думает о защите местного населения, не заботится о том, чтобы земля была возделана, или пренебрегает какой-либо другой своей обязанностью. Если же самому посланцу это не под силу, то он докладывает царю, и тот, выслушав сообщение, решает, как поступить с нарушителем порядка. Именно о таких посланцах идет речь каждый раз, когда говорят, что ожидается приезд сына царя, или брата царя, или царева ока, которые, впрочем, могут и не появиться, потому что любой из них обязан вернуться с пути по первому зову царя.[375]

Нам известно и другое нововведение Кира, под стать величине его державы, благодаря которому он быстро узнавал о состоянии дел даже в очень отдаленных районах. Заметив, какое расстояние может проскакать лошадь за один день, он устроил на таком расстоянии друг от друга почтовые станции, снабдил их лошадьми и конюхами и во главе каждой поставил человека, способного обеспечить прием и дальнейшую передачу письменных донесений, готового принять обессилевших лошадей и людей и отправить вместо них свежих. Рассказывают, что иногда эта скачка не прекращается даже, ночью и дневного гонца сразу сменяет ночной. При таком порядке, как утверждают некоторые, гонцы совершают свой путь быстрее журавлей. Если даже это утверждение ошибочно, то, во всяком случае, несомненно, что из всех доступных человеку способов передвижения по суше этот — быстрейший.[376] Между тем великое это благо — узнавать о каждом событии скорейшим образом, чтобы немедленно принимать соответствующие меры.

По прошествии года Кир стал собирать войска в Вавилон, и, как говорят, оказалось у него до ста двадцати тысяч всадников, до двух тысяч серпоносных колесниц и около шестисот тысяч пехоты. Подготовив такие силы, он двинулся в поход, во время которого, как передают, он покорил все народы, живущие, если выйти за пределы Сирии, вплоть до Красного моря.[377] Затем, рассказывают, состоялся поход в Египет, и эта страна тоже была покорена Киром.[378] После этого границами его державы стали: на востоке — Красное море, на севере — Понт Эвксинский, на западе — Кипр и Египет, на юге — Эфиопия. Крайние пределы этих обширных владений были не пригодны для поселения в одном случае из-за жары, в другом— из-за холода, в третьем — из-за обилия воды, в четвертом — из-за ее отсутствия. Поэтому для себя Кир избрал местом жительства центральные районы и зимнее время в течение семи месяцев проводил в Вавилоне, потому что место здесь теплое, весной в течение трех месяцев жил в Сузах, а в разгар лета два месяца проводил в Экбатанах.[379] Говорят, что благодаря такому порядку он всегда наслаждался весенним теплом и прохладой. Расположение людей к Киру было таково, что любой народ, казалось, сам погрешал против собственной выгоды, если не предлагал Киру замечательных произведений своей страны — плодов земли, животных или изделий ремесла. Равным образом всякий город, всякий отдельный человек был убежден, что он станет богатым, если чем-либо угодит Киру. И действительно, получая от разных людей часть того, что у них было в изобилии, Кир, в свою очередь, предоставлял им припасы, в которых, как он знал, они испытывали недостаток.[380]

Глава VII

В таких занятиях прошла вся жизнь Кира, а в преклонном уже возрасте[381] приехал он снова в Персию, седьмой раз за время своего правления. Понятно, что его отец и мать к тому времени давно уже умерли. Кир сам совершил обычные жертвоприношения, по заведенному у персов порядку открыл хоровод[382] и по своему обыкновению всем сделал подношения. Когда он лег спать в своем дворце, привиделся ему такой сон. Представилось ему, что подошел к нему некто, видом своим более величественный, чем обычные люди, и сказал:

— Собирайся, Кир, теперь отправишься ты к богам.

После такого сновидения Кир скоро пробудился и сразу понял, что пришел конец его жизни. Не мешкая, отобрал он жертвенных животных и на горной вершине, как это делают персы,[383] заклал их в честь Зевса Отчего, Гелиоса и других богов, присовокупив к обряду такую молитву:

— Зевс Отчий и ты, Гелиос, и вы все, остальные боги, примите эти жертвы в знак признательности моей за все мои удачи и в благодарность за то, что вы всегда указывали мне и на жертвах, и небесными знамениями, и полетом вещих птиц, и речениями, что мне надо было делать, а что — не надо. Великая вам благодарность за то, что я мог угадывать вашу волю и потому при удачах никогда не мнил о себе больше, чем положено человеку. Молю вас теперь, даруйте счастье моим детям и жене, друзьям и отечеству; мне же подарите такую кончину, какую раньше подарили жизнь.

Исполнив обряд и возвратившись домой, Кир почувствовал желание отдохнуть и прилег на ложе. В положенный час пришли к нему слуги-банщики и пригласили совершить омовение, но он ответил, что хочет отдохнуть. Затем другие слуги, тоже в положенное время, подали обед; но душа его пищи не принимала, он лишь испытывал жажду и с удовольствием пил. Когда это повторилось с ним и на второй и на третий день, он распорядился позвать сыновей; в тот раз они сопровождали его в поездке и тоже были в Персии. Он пригласил также друзей и должностных лиц персов. Когда все явились, он повел перед ними такую речь:

— Дети мои и вы все, присутствующие здесь друзья, вот и пришел конец моей жизни; по многим признакам я с уверенностью заключаю об этом. Однако по смерти моей отнеситесь ко мне, как к человеку счастливому, и это отношение подкрепите всеми нужными словами и действиями. Ведь я, мне кажется, всегда добивался отличия при исполнении долга: мальчиком — среди детей, когда подрос — среди юношей, когда стал взрослым — среди мужей.[384] С течением времени, как я мог убедиться, все время возрастала и моя сила, так что и в старости своей я никогда не чувствовал себя более немощным, чем в молодости,[385] и я не помню, чтобы я потерпел неудачу в каком-либо предприятии или намерении. Я видел, как моими стараниями друзья мои стали счастливыми, а враги были ввергнуты в рабство; и нашу родину, которая прежде была лишена всякого значения в Азии, я оставляю теперь окруженной почетом, причем я не утратил ни одного из сделанных мною приобретений. В течение прожитой мною жизни я постоянно добивался успехов, о которых мечтал, и только присущий мне страх увидеть, услышать или испытать в будущем какую-либо неприятность не позволял мне возгордиться и всецело предаться радости. Теперь, при своей кончине, я оставляю живыми и здоровыми вас, мои дети, которых богам было угодно подарить мне; я оставляю счастливыми свое отечество и друзей. Так разве не достоин я остаться навечно в памяти людей, как истинно счастливый человек?

Но теперь надлежит мне оставить и о царстве своем ясные распоряжения, чтобы не сделалось оно предметом спора и не доставило вам хлопот. Я одинаково люблю вас обоих, дети мои, однако главенство в совете и предводительство в делах, какие будут признаны необходимыми, я вручаю старшему из вас, который, естественно, и более опытен. Я сам был воспитан по законам нашего общего отечества в том духе, что старшим — не одним только братьям, но всем вообще согражданам — надо уступать и дорогу, и место, и слово; и вас, дети мои, я с самого начала приучал к тому, что подобает оказывать почет старшим, а от младших, наоборот, принимать его.[386] Отнеситесь поэтому к моим словам с тем вниманием, какого заслуживает древний, утвержденный обычаем и законом порядок.

Итак, ты, Камбис, владей царством; его вручают тебе боги и я, насколько это в моей власти; тебя же, Танаоксар,[387] я назначаю сатрапом над мидянами, армянами и, кроме того, кадусиями. Я признаю, что таким своим пожалованием я оставляю больше власти и самое имя царя твоему старшему брату, зато тебе я дарю счастье более легкое. Действительно, не вижу, какой человеческой радости ты будешь лишен: у тебя будет все, что, по общему мнению, доставляет людям радость. Зато страсть к трудноисполнимому, забота по множеству поводов, невозможность обрести покой из-за подстегивающего стремления сравняться своими успехами со мною, козни, которые надо строить и которых следует избегать, — все это, безусловно, скорее достанется в удел тому, кто станет царем, нежели тебе; можешь себе представить, сколько помех это доставит ему для наслаждения счастьем.

Со своей стороны ты, Камбис, также должен знать, что не этот золотой скипетр охраняет царскую власть: истиннейшим и надежнейшим скипетром царей являются их друзья.[388] Но не думай, что люди от природы рождаются преданными; тогда одни и те же были бы верными друзьями для всех, подобно тому как прочие вещи, созданные природою, для всех являются одними и теми же; нет, каждый должен сам приобретать себе преданных друзей, и этого никогда нельзя достигнуть с помощью силы, а скорее благодеяниями. Но если уж ты примешься подбирать себе помощников для охраны своей власти, то начни это в первую очередь с того, кто одного с тобою происхождения. Ведь бесспорно же, что сограждане ближе нам, чем иноземцы, а сотрапезники роднее столующихся отдельно. Но те, кто рожден от одного семени, что и мы, вскормлен той же матерью, вырос в том же доме, взлелеян теми же родителями и тех же самых людей, что и мы, называет своими матерью и отцом, — разве эти не роднее нам всех других?[389] Поэтому никоим образом не оставляйте втуне те добрые возможности, которые сами боги заложили в основу братской близости, но на этом основании, не откладывая, возводите здание дружбы, и тогда ваш союз перед всеми другими всегда будет отличаться. несравненной прочностью. Право же, кто заботится о брате, тот печется о самом себе. Ибо кому еще великий человек доставит столько славы своим величием, как брату? Кто еще приобретет от его могущества столько почета, как брат? Кого так будут бояться обидеть, как брата этого сильного человека? Поэтому ты, как никто другой, должен[390] быстро откликаться и с готовностью являться на его зов. Ведь и удачи его и беды никого так близко не касаются, как тебя. Прими во внимание и другое: от кого за услугу ты можешь ожидать большей благодарности, чем от брата? В ком за свою поддержку найдешь ты более надежного союзника? Кого так стыдно не любить, как брата? Кого так похвально окружать особенным почетом, как брата? Поистине, Камбис, только предпочтение, оказываемое братом брату, не вызывает зависти у других.

Вообще, дети мои, ради всех отчих богов, дорожите дружбою друг друга, если вы желаете и мне хоть сколько-нибудь угодить. Ибо вы не можете сказать наверное, что я превращусь в ничто, когда закончится мое человеческое существование; ведь вот, вы и до сих пор не видели моей души, однако по различным ее действиям могли убедиться в ее существовании. Разве вы не замечали никогда, какие страхи насылают на убийц души невинно загубленных людей, каких духов-мстителей насылают они на нечестивцев? С другой стороны, как, по-вашему, сохранился бы обычай оказывать почести мертвым, если бы души их не получали от этого никакой радости?[391] Вообще, дети мои, я никогда не мог поверить, что душа жива, пока она находится в смертном теле, а как только расстается с ним, то умирает. Напротив, я вижу, что душа сама сообщает жизнь смертному телу, пока обретается в нем. Равным образом я не верю, что душа останется бессознательной, когда она отделится от лишенного сознания тела.

Напротив, когда разум обособится в чистое и несмешанное состояние, тогда, естественно, он и исполнится высшего сознания. Затем, когда человек умирает, видно, как каждый элемент его, кроме души, возвращается к однородному началу; душа же одна не доступна нашему наблюдению, ни когда она присутствует в теле, ни когда уходит. Примите во внимание, что из всех состояний человека нет ничего ближе смерти, чем сон;[392] между тем человеческая душа именно тогда оказывается более всего сродни богу и способна предвидеть будущее, поскольку в тот момент она, по-видимому, более всего освобождается от телесных уз.[393]

Итак, если все обстоит таким образом, как я думаю, и душа действительно покидает тело, то вам надлежит и к моей душе относиться с благоговением и выполнять мои просьбы. Если же дело обстоит не так и душа, оставаясь в теле, умирает вместе с ним, тогда бойтесь, по крайней мере, вечно сущих, всевидящих и всемогущих богов, которые весь этот миропорядок сохраняют нерушимым, непреходящим, безупречным, исполненные невыразимой красоты и величия,[394] — бойтесь их и не совершайте и даже в помыслах не допускайте ничего кощунственного и бесчестного.[395] А затем, после богов, уважайте также весь род человеческий во всех его будущих поколениях, раз боги не скрыли вас во мраке и ваши дела непременно у всех и всегда будут в памяти. Если ваши поступки окажутся чистыми и безупречными, то это явит всему миру вашу силу, но если вы замыслите друг против друга что-либо злое, то наверняка у всех людей лишитесь доверия. Никто тогда не сможет более верить вам, даже при самом сильном желании, если видно будет, как зло наносится тому, кто больше всех имеет прав на любовь.

Если я достаточно объяснил вам, как надо относиться друг к другу, тогда хорошо; если же этого мало, то поучитесь хотя бы у прежних поколений, ибо их опыт — лучшая школа. В самом деле, многие люди оставались друзьями своим близким: родители — детям, братья — братьям; однако некоторые из них поступали по отношению друг к другу совсем наоборот. Кому из них, по вашим наблюдениям, шел на пользу принятый образ действий, тех возьмите себе за образец и вы не ошибетесь.

Но, наверное, об этом уже довольно. Тело же мое, когда я скончаюсь, не укладывайте, дети мои, ни в золото, ни в серебро, ни во что другое, но прямо предайте земле.[396] Ибо что может быть блаженнее слияния с землей, которая рождает и вскармливает все, что есть в мире прекрасного и полезного? Мне и раньше всегда было свойственно человеколюбие и теперь, надеюсь, будет приятно приобщиться к благодетельному началу всего рода человеческого. Однако, — продолжал он, — мне кажется, что душа моя уже начала оставлять те части тела, которые она, по-видимому, и у всех других покидает в первую очередь. Поэтому, если кто-нибудь из вас хочет коснуться моей руки или взглянуть мне в глаза, пока я еще жив, пусть подойдет. Когда же я закроюсь с головой,[397] тогда, прошу вас, не надо более никому, даже вам, дети мои, смотреть на меня. Вы только пригласите всех персов и союзников на мою могилу, чтобы они могли порадоваться за меня, потому что отныне я буду в безопасности и уже ничего дурного со мной не случится, буду ли я среди богов или превращусь в ничто.[398] А всех, кто придет, на прощанье вы щедро одарите, как положено в память о счастливом человеке. И запомните мой последний совет: если будете делать добро друзьям, то и врагов всегда сможете покарать. А теперь прощайте, милые дети, и передайте вашей матери мое последнее прости; прощайте и все вы, мои друзья, присутствующие и отсутствующие.

После такой речи он попрощался со всеми за руку, а потом закрылся с головой и так умер.

Глава VIII[399]

Что царство Кира было самым великолепным и самым могущественным из государств Азии — это подтверждается уже его размерами. На востоке оно было ограничено Красным морем, на севере — Понтом Эвксинским, на западе — Кипром и Египтом, на юге — Эфиопией. Будучи столь огромным, оно управлялось единственно волею самого Кира; он дорожил своими подданными и пекся о них, как о собственных детях, но зато и подвластные Киру народы чтили его, как родного отца. Однако, когда Кир умер, его сыновья тотчас затеяли распрю, и немедленно началось отпадение городов и народов, и все пошло хуже.[400] Я постараюсь показать, что я говорю правду, и начну с божеских установлений. Я знаю, что в прежние времена царь и его подданные, давая обещания, скрепленные ли клятвами или простым пожатием руки, непременно соблюдали их, даже в отношении тех, кто совершил тягчайшие, преступления. Если бы они не были такими и не обладали соответствующей репутацией, то им не верил бы никто, как не верит им никто теперь, когда всем стало известно их нечестие. Тогда не стали бы им верить и те стратеги, которые возглавляли воинов, ушедших в поход с Киром; однако, полагаясь на прежнюю репутацию персов, они доверились им, и тогда их отвели к царю и обезглавили.[401] Из участвовавших в том походе варваров многие также были обмануты различными заверениями и погибли. Намного хуже стали персы теперь и в другом отношении: прежде лишь те, кто рисковал жизнью ради царя, или подчинял его власти какой-нибудь город или народ, или совершал для него какое-либо другое превосходное дело, удостоивались отличия, а теперь любой, кто, по мнению царя, доставит ему хоть какую-нибудь выгоду, — или как Митридат, который предал своего отца Ариобарзана,[402] или как Реомитр, который оставил заложниками в Египте свою жену, своих детей и детей своих друзей и попрал великие клятвы верности, — тот и награждается величайшими почестями. При виде таких порядков все населяющие Азию народы впали в нечестие и несправедливость, ибо каковы правители, таковы по большей части оказываются и подданные их. Итак, в этом отношении персы теперь несомненно стали бесчестнее, чем прежде.

Их отношение к деньгам тоже утратило прежнюю безупречность. Теперь они не только явных преступников, но и ни в чем не повинных людей хватают и принуждают без всяких оснований выплачивать штраф, так что лица, слывущие богачами, дрожат от страха не меньше тех, кто многократно нарушал закон. Поэтому состоятельные люди также не желают показываться на глаза сильным мира сего и не решаются даже являться на службу в царское войско. И кто бы ни начал с персами войну, любому предоставляется полная возможность безнаказанно находиться в их стране ввиду такого нечестия их правителей перед богами и такой неправоты их перед людьми. Бесспорно, образ мыслей персов стал гораздо низменнее, чем когда-то.

Впрочем, я покажу сейчас, что и о телах своих они не заботятся так, как прежде. Издавна положено было у них не плевать и не сморкаться. Очевидно, что они придерживались такого правила не из боязни растратить лишнюю влагу в теле, а из желания укрепить свое тело трудом до пота. Сейчас обычай не плевать и не сморкаться сохраняется, а вот упорный труд у них не в чести. Далее, прежде у них было законом принимать пищу раз в день, чтобы все остальное время можно было употребить на различные дела и упражнения. Сейчас обычай принимать пищу раз в день сохраняется, только приступают они к этому тогда, когда завтракают самые что ни на есть ранние пташки, а затем непрерывно едят и пьют вплоть до времени, когда этим занимаются одни лишь полуночники.

Было у них также установлено не вносить на пирушки прохоиды,[403] очевидно из того соображения, что умеренная выпивка меньше будет сказываться на состоянии ума и тела. Этот обычай не вносить прохоиды сохраняется еще и сейчас, однако пьют они столько, что уже не сосуды надо вносить, а их самих выносить, поскольку уходить с пира на своих ногах они не в состоянии.

Существовал у них и другой обычай: во время дневного перехода не есть и не пить, чтобы благодаря этому не справлять у всех на виду свои естественные надобности. Сейчас этот обычай воздерживаться от отправления естественных потребностей сохраняется, однако переходы они теперь делают такие короткие, что никого уже не удивит подобное воздержание.

Кроме того, и на охоту раньше они выходили так часто, что ее одной хватало им для закалки себя самих и выездки Коней. Однако с тех пор как царь Артаксеркс и его приближенные пристрастились к вину,[404] больше уже они так часто ни сами не отправляются, ни других не выводят с собой на охоту. Более того, если кое-кто оказывается чересчур трудолюбивым и много охотится вместе со своими всадниками, то другие относятся к такому с явным неодобрением и ненавидят его за превосходство.

Равным образом остается еще в силе обычай воспитывать мальчиков при дворе правителя.[405] Однако обучение верховой езде со всеми необходимыми упражнениями давно заброшено, потому что негде больше показать свое умение и благодаря этому прославиться. Затем, в прежние времена дети слушали там справедливые приговоры по различным тяжбам и таким образом, несомненно, учились справедливости, но теперь и это совершенно изменилось, ибо они видят своими глазами, что выигрывает тот, кто больше даст. Наконец, свойства различных растений в прежние времена изучались детьми для того, чтобы уметь пользоваться полезными растениями и воздерживаться от употребления вредных.[406] А теперь, похоже, этому учатся лишь для того, чтобы совершать побольше злодеяний; по крайней мере, нигде так много людей не погибает и не страдает от яда, как там.

Вдобавок ко всему, персы стали теперь гораздо изнеженнее, чем при Кире. Ведь тогда они еще придерживались персидской системы воспитания и умеренности, хотя и восприняли одежду и роскошь мидян. Нынче же они с равнодушием смотрят на исчезновение персидской выносливости, зато воспринятую у мидян изнеженность сохраняют всеми силами. Впрочем, я намерен яснее показать нынешнюю изнеженность персов. Во-первых, им уже недостаточно стелить себе мягкие постели: они ставят свои ложа ножками на ковры, чтобы те не упирались в пол, а утопали в этих коврах.[407] Затем, они не только сохранили все блюда, какие прежде были изобретены для стола, но постоянно придумывают все новые и новые. Точно так же обстоит дело и с приправами; ведь они держат даже специальных изобретателей как кушаний, так и приправ к ним.[408] Кроме того, зимой им недостаточно прикрыть голову, тело и ноги — даже кисти рук они прячут в толстые рукавицы и перчатки. Наоборот, летом им мало тени от деревьев или от скал — специальные люди, стоя рядом с ними, создают им вдобавок искусственную тень.[409] Они гордятся, если обладают множеством кубков, однако ничуть не стыдятся того, что эти кубки могут быть добыты откровенно не честным путем: до такой степени развились у них несправедливость и постыдное корыстолюбие.

Затем, хотя прежде у них тоже было правилом не показываться на людях идущими пешком, но держались они этого правила лишь для того, чтобы стать совершенными наездниками. А теперь у них на конях больше покрывал, чем на ложах, ибо они не столько думают о верховой езде, сколько о мягком сидении для себя. Разве не очевидно после всего этого, что и в военном отношении они должны быть теперь гораздо слабее, чем прежде? Ведь в прежнее время у них было в обычае, чтобы владельцы поместий поставляли со своих земель всадников для службы в войске, если была такая необходимость, а воины, несшие охрану страны, состояли на жалованье. Нынче же знатные люди делают всадниками и ставят на жалованье всяких привратников, пекарей, поваров, виночерпиев, банщиц, слуг, которые подают кушанья и убирают со стола, помогают при отходе ко сну и при вставании, наконец, косметов, которые подводят глаза, накладывают румяна и вообще совершают туалет своих господ. Разумеется, их тоже набирается великое множество, но пользы от них для войны никакой. Это подтверждают и сами нынешние события: в стране персов враги их чувствуют себя вольготнее, чем друзья.[410] В самом деле, когда-то Кир покончил с обычаем дальних перестрелок и, одев в панцири всадников и коней и дав в руку каждому по копью, положил начало тактике ближнего боя; нынче же они и перестрелок издали не ведут, и в рукопашный бой вступать не желают. Пехотинцы по-прежнему вооружены плетеными щитами, саблями и секирами, чтобы сражаться так же, как это делали воины Кира, однако теперь и они не желают сходиться для боя. Наконец, и серпоносные колесницы не используются ими больше для той цели, для которой их предназначал Кир. Ибо тот, возвышая своих возничих почестями и отличая их перед всеми, всегда имел под рукой храбрецов, готовых устремиться на вражескую пехоту, тогда как нынешние правители даже не знают своих колесничих и думают, что те без всякой выучки сгодятся им не хуже закаленных бойцов. И действительно, они устремляются в атаку, но, прежде чем проникнуть в ряды неприятеля, одни, даже не желая того, сваливаются, а другие сами спрыгивают на землю, так что упряжки, лишившись возничих, нередко причиняют больше вреда своим, чем врагам.[411] Впрочем, персы и сами понимают, какие военные средства остались теперь в их распоряжении; они смирились с существующим положением и никогда уже не вступают в войну без помощи эллинов, враждуют ли они друг с другом или же отражают нападения этих самых эллинов, потому что они убеждены, что и с самими эллинами надо вести войну при поддержке их же сородичей.[412]

Итак, я полагаю, что вполне справился с той задачей, которую поставил перед собой. Думаю, что мне удалось доказать, что по сравнению с прежним временем персы и их союзники стали теперь нечестивее относиться к богам, бессовестнее — к сородичам, несправедливее — к прочим людям, стали трусливее вести себя на войне. Если же кто придерживается иного мнения, то пусть взглянет на их дела, и он найдет, что они полностью подтверждают мои слова.