Кто ее убил

II.

За городом, в гористой местности, быстро выросла и образовалась новая улица, именуемая Макарьевской. Там в ряд, точно грибы после дождя, выстроились новые домики. Один из них, в значительном отдалении от соседей, крытый железом, обращал на себя невольное внимание прохожего законченностью и тщательностью отделки.

Извозчик остановился около ворот этого дома. Три кудлатых пса с лаем выскочили из подворотни и бросились на прибывших. Клим Терентьич расплатился с извозчиком и отпустил его.

Дождь на время перестал; небо по-прежнему оставалось хмурым, неприветливым. Дождевые облака сплошным покровом залегли и нависли над землей.

Дверь маленького домика скрипнула: на пороге, с фонарем в руках, появилась молодая девушка с доенкой в руках, прикрытой полотенцем, а за ней полнотелый приземистый старичок с белой бородой и острым, как бритва, взглядом.

— Кто здесь?… А, дорогие гости, пожалуйте, — приветствовал он, расплываясь добродушной улыбкой гостеприимства. — Отчего запоздали?

— Нельзя было: молодцы — народ несговорчивый, трудно с ними ладить.

— Здравствуй, Ваня. Как поживаешь, сынок? — и он ввел гостей сначала в переднюю, небольшую комнатку, где стоял кованый железом сундук, крытый ковром.

Здесь гости посбрасывали с себя верхнее платье, вытерли ноги о соломенный половик, лежавший у порога. Клим Терентьич вынул из кармана маленький металлический гребешок и поправил бороду, после чего все трое вступили во вторую комнату, служащую, очевидно, приемной. Та оказалась довольно просторной и нарядной: около стены, близко ко входным дверям, помещался массивный дубовый шкаф с стеклянной дверцей, где стояла посуда и множество увесистых банок с вареньем из всевозможных ягод: крыжовника, вишен, райских яблочек и проч., а также бутылки с наливками.

Около противоположной стены находился диван, обитый турецкой материей, круглый стол, застланный плюшевой скатертью, и два серебряных подсвечника на нем. На дверях в спальню висели тяжелые портьеры. На окнах цветы. Одним словом, обстановка вполне приличная и даже комфортабельная.

Хозяин выглядел изнеженным, выхоленным; особенно поражали его руки: белые, пухлые, со множеством колец и перстней с изумрудами, бирюзой и другими камнями. Шелковая сорочка, с повязанным вокруг шеи галстуком, застегивалась золотыми запонками. Сюртук настоящего английского сукна, на ногах мягкие, удобные туфли.

Лампа-молния, под зеленым абажуром, лила мягкий, ласкающий свет. В углу стояла этажерка с множеством книг смешанного содержания — светских и религиозных. Между религиозными находились: Библия, жития некоторых святых, разрозненный том «Потерянного рая» Мильтона, и наряду с этим «Тарас Черномор», «Стенька Разин» и другие.

На стене висело несколько картин в приличных багетовых рамах.

— Присаживайтесь, — говорил выхоленный старичок: — сейчас выйдет супружница. Степанида Гавриловна, подите сюда! — крикнул он.

Из спальни послышался будто прыжок с мягкой постели и, покачиваясь на толстых ножках, утицей выплыла рыхлая, дородная старушка в косынке на голове и чесучовой кофточке. По ее белому, пухлому лицу скользила добродушная улыбка сытого довольства.

Клим Терентьич встал при ее входе.

— Здравствуйте, куманек и ты, Ваня, а вашего имени, отчества, извините, не знаю, — ласково обратилась она к Зайку.

Тот пробормотал ей что-то. Комфорт и кажущееся богатство старичков действовали на него подавляющим образом, возбуждая не то удивление, не то зависть.

— Сейчас самоварчик подадут. Прислуга наша пошла корову доить, — сказала хозяйка.

— Давно приобрели коровку-то? — спросил Клим Терентьич.

— На прошлой ярмарке купили. Базар далеко, не каждый день ходим, прислугу посылать тоже неудобно. Корова во дворе — харч на столе. Я люблю, чтобы у меня утром к чаю были свежие сливки. Оно и для желудка полезно. Старуха моя славно готовит крем, — грешный человек, люблю. Тут на своей усадьбе свободно разводи сколько хочешь живности: кур, гусей. Это не то, что на квартире, где хозяин тебе указывает.

— Ваша правда. Мне вот горе с ребятишками: никак подходящей квартиры не сыщешь; там не пускают, или претензию изъявляют, что пищат, беспокойство соседям, — там поломали или разбили что-нибудь, — и Клим Терентьич развел руками.

— Н-да, протянул Шкуренко: — надо стремиться к собственности, обзавестись своим участком земли где-либо в окрестностях Киева, Никольской Слободке, или Святошине.

— И рад бы в рай, да грехи не пускают, — ответил Клим Терентьич.

— Пустяки! Всякий человек сам кузнец своего счастия, — заключил выхоленный старичок и погладил себе длинную седую бороду, причем испытующим взглядом посмотрел на обоих молодых людей.

Иван сидел в мягком кресле, обитом красной турецкой материей, со скучающим выражением лица, очевидно, занятый своими мыслями.

Зато Михайло жадно ловил каждое слово старика, упивался им и в тоже время оглядывал обстановку, сопоставляя в своей голове какие-то комбинации.

Та же девушка, которую гости встретили при входе, внесла самовар и поставила его на особом табурете, после чего достала из буфета посуду, сдобные булки домашнего печения и пр.

— Марфуша, убери еще столик для закуски, разогрей поросенка, достань из погреба огурчиков, яблочек, грибков соленых, водочки, расставь все аккуратно, как барин любит, — обратилась старушка к служанке. — А сюда подай мне варенье и бутылку рябиновой наливки для панычей.

Девушка быстро повернулась и явилась с требуемым.

— Отпусти ее на вечеринку к Сидоровым. Она, кажется, хотела посмотреть свадьбу, — сказал старик жене с многозначительным взглядом.

Служанка скрылась. Старик пошел вслед за ней, притворил двери и возвратился к гостям. Степанида Гавриловна разливала чай.

— Кушайте, господа. Ванюша, клади себе в стакан варенья, не стесняйся, голубчик: ты когда-то любил так чай пить. И вы, кавалер, не церемоньтесь, может быть, наливочку больше уподобаете.

— Спасибо, — пробормотал Зайко, заполняя стакан наполовину вином.

— Кушайте, господа, а там о деле поговорим, — заметил старик.

— О деле можно и теперь говорить, — подхватил Клим Терентьич, откусывая кусочек сахару.

— С вами, кум, мы, слава тебе, Господи, не первый год знакомы и понимаем друг друга, а вот эти молодцы — народ новый, непосвященный. Ваню я знаю с хорошей стороны; он одно время ловко и умело доставлял мне различные безделушки, и я хорошо платил ему. Обижал я тебя когда-нибудь, Ваня? — спросил старик.

— Нет, я вами доволен, — отвечал Иван.

— Видите, — сказал Шкуренко, обращаясь к Михаилу Зайко. — Я люблю по совести действовать. Зачем человека обижать? — Это грешно. В священном писании сказано: не желай ближнему своему того, чего себе не желаешь.

— Вы им, кум, объяснили суть дела? — спросил старик у Клима: — согласились они?

— Ну да, иначе бы не пришли сюда, у нас свидание деловое, я не люблю на ветер говорить слова. Итак, вам известно, что мы собираемся лишить жизни старую барыню, чтобы завладеть ее капиталом. Сумма крупная и похлопотать стоит. Живет она одиноко и все деньги держит при себе в пятипроцентных выигрышных билетах; я уже давно слежу за этой госпожой, и у меня имеются к тому справки. Слуг у ней двое: кухарка и дворник; но они спят в нижнем этаже, а она наверху одна в целом доме. Я вам покажу все ходы и выходы. Нужно из сада по лестнице взобраться к окну, выставить или отворить раму и того… На все, братцы, нужна сноровка, уменье…

— Оно так-то, так, да дело трудное… А вдруг барыня подымет крик, соберется народ и схватят тебя, раба Божия? — заметил Зайко.

Старик пожал плечами, как бы устраняясь.

— Зачем же так действовать, господа, чтобы попасться! Надо все взвесить и бить наверняка. Дворника один мой знакомый человек отзовет в трактир и продержит там сколько надо. Во дворе есть лестница, которую надо подставить к окну, выждать, пока старуха заснет, и лезть. Ваня мастер на это.

— Извольте, с нашим удовольствием влезу, отворю окно, только бить барыню не буду, — поспешно заявил Иван.

— Я ворога своего лютого собирался убить, да и то рука не подымается.

— С барыней прикончу я, мне плевать, — вставил Михайло и зверски-внушительная физиономия его подтверждала, что слово его не разойдется с делом.

— Что ж ты, Ваня, больно жалостлив стал?

— Не до жалости мне, а тошно… Все опротивело на свете. Забежал бы на край света, куда глаза глядят, — отвечал тот.

— Выпей водочки — веселей станет, — отечески-заботливо ответил старик.

Иван потянулся к графину, налил себе рюмку и залпом выпил.

— Ты вот жалеешь эту ничего не стоящую старушонку, а скажи, кто тебя пожалеет?… Сидел ты в тюрьме: навестил ли тебя кто-нибудь?… Нет, не стоит, брат, по совести жить: от трудов праведных не наживешь палат каменных.

— Бог с ней! Не стану пачкать рук, — с брезгливостью отозвался Босяков.

— Без тебя мы, пожалуй, не обойдемся. Миша один не справится, если кухарка еще проснется.

— Плевать с бабами, а вот как насчет караула: там, быть может, постовой городовой близко.

— Недалеко ходит, да это ничего. В комнату быстро вскочишь, схватишь, — у ней и голосу не хватит закричать, а там можно сделать все, что угодно. Клим Терентьич будет по улице ходить и в случае чего знак нам подаст.

— Это можно, — подтвердил кум.

— Ваше дело чистое, Ванька совсем устраняется, вся ответственность, в случае чего, падает на одного меня, а потому прикиньте мне, дяденька, за работу, — вставил Зайко.

— Не могу, братец! Хочешь — берись, хочешь нет, твоя воля. Я другого найду, больше двух тысяч не будет, — ответствовал старик: — и то деньги, на мостовой их не найдешь. Убьешь барыню — там твое уж дело поискать у ней ценных вещей.

— Что будешь с вами делать! — сказал Зайко.

Они ударили по рукам, после чего еще некоторое время обсуждали различные детали предполагаемого убийства.

Говорили совершенно спокойно и серьезно, точно обсуждали важный семейный вопрос. Старик, игравший роль председателя, имел вид патриарха.

У Клима жадно искрились крысиные глазки. Он то и дело поглаживал рукой свою узкую рыжую бородку,

Степанида Гавриловна отсутствовала во время разговора мужчин. Она возлежала в своей спальне на мягкой, пышно взбитой постели с горой пуховых подушек, прикрыв ноги теплым шелковым одеялом. На маленьком ночном столике стояло блюдце с засахаренными вишнями и чашка чаю. Она медленными глотками отпивала из нее и закусывала ягодами. Изредка к ней доносились отрывистые фразы из разговора мужа и гостей.

Старуха охала и крестилась на большой образ Богоматери, перед которым горела лампада.

Окончив разговор, Степан Шкуренко пригласил гостей закусить, налил по рюмке водки и чокнулся со всеми за успех предприятия и в заключение рассказал свою биографию, как бы в назидание.

— Роду я хорошего, купеческого; родители мои жили в воронежской губернии, занимались конопляной торговлей и держали свой магазинчик. Я был у них единственный сын. В одну ночь огонь истребил все наше имущество. Глянул отец на другой день кругом себя — голо, пусто везде, только груды угля, да как зарыдает, тут же с ним случился апоплексический удар и он помер. Матушка тоже долго не зажилась. Остался я один на белом свете. Нанимали меня купцы к себе в приказчики — я не захотел. Продал свое последнее достояние — кусок земли, где стоял наш домишко, за двести рублей и с этими деньгами приехал в Киев. Вскоре я их прожил и остался без гроша. Ни кола у меня, ни двора, ни гусиного пера не было, а теперь, видите, всего довольно; дом — полная чаша, ни в чем себе не отказываю — ешь, пей моя душа, — веселись. А как вы думаете, я дошел до этого: работой, что ль? — И он презрительно махнул рукой. — Пробовал я, дурень, дрова таскать с баржи, кирпичи, спину свою гнул под тяжестью, что любой вол, пока не напал на свою планиду… Здесь мне повезло счастье. Одно вам скажу, господа: не стоит с людьми жить по совести, — с умиленным видом заключил Степан Андреич и налил себе маленькую рюмочку винца. — Жаль мне вас, ребятки, продолжал он: — сам изведал горе и знаю, каково оно. Ежели удастся наше дело — получите деньги и заживете барами. Сподручные мне люди никогда не остаются в обиде. Только не стоить жить по совести. Да и где она нынче совесть! — заключил философ и оглянулся кругом себя.