Кто ее убил

III.

Доротея Карловна Паулус, небольшого роста старушка, суетилась без устали с самого раннего утра; она бегала то в сад, то в кухню или дворницкую и всюду зорко оглядывала разные хозяйственные вещи. Вдруг обнаружилось, что у водопроводного крана один винтик расшатался и ослабел. Доротея Карловна вся нервно вздрогнула, вспыхнула до корня своих когда-то пышных волос, однако, скрепя сердце, не разразилась потоками бранных слов, а лишь ограничилась на этот раз тихим брюзжанием.

— Ну и народец! Зови слесаря и чини!.. Все деньги, везде деньги. Недавно только внесла в городскую управу налог за дом, а там, гляди, рамы пришли в ветхость: так и дребезжат, когда к ним прикоснутся; того гляди, что стекла сами повысыпятся.

Она все собиралась их переделать: ей страстно хотелось устроить рамы с прочными и тяжелыми задвижками, да день за день откладывала. Доротея Карловна не отказалась бы соорудить и железные решетки, если бы это было принято, — безопаснее как-то; по этой причине она завидовала даже арестантам,

— Кто их тронет, — рассуждала она: — а у меня, Боже, какая ветошь. Сорок семь лет уже стукнуло этим рамам… Да, да, ей не изменяет память: впервые их сделали тогда, когда за нее сватался красивый драгунский поручик Эрнест Паулус, которому она так охотно отдала руку и сердце. В замужестве, однако, она прожила недолго — всего около двух лет. Эрнест, добрый и хороший муж, в общем серьезно прихрамывал: чересчур любил мотать деньги и под конец так было принялся расточать ее приданое, что если бы пожил больше, то, наверное, сделал бы ее нищей. Поэтому вышло кстати, что он рано убрался на тот свет. Премудрый Создатель знал характер кутилы и не дал ему веку. А как нынче ей жаль пропущенных тысяч! Она — молодая, неопытная, не умела управлять легкомысленным Эрнестом. Детей у них не осталось, чему в глубине души Доротея Карловна несказанно радовалась.

— Все лишний расход, говорила она: — а человеку и без того трудно жить: каждый шаг сопряжен с расходом.

И вот целые годы она изо дня в день усердно копила деньги, давая под драгоценные вещи взаймы кое-кому. В свой большой дом и флигель во дворе она ранее пускала жильцов; в последние годы почему-то стала всех бояться и, наконец, объявила, что квартир у нее не будет; флигель продала на снос, а весь свой большой дом сама занимала. Когда ее кто-либо спрашивал о причине такого уединения, она с удовольствием поясняла:

— Стара я и хочу покоя себе. Неужели я не вправе им пользоваться? Мне уже за седьмой десяток перевалило, а с квартирантами только сердце болит: там тебе не платят, здесь — сломали или поиспортили.

Иногда Паулус по вечерам зажигала на несколько часов огни, запиралась крепко-накрепко в своей комнате и тщательно считала деньги, любуясь магическим блеском золота и трепетно наслаждаясь звоном его. Алчная старуха переживала тогда высокие подъемы в своей душе; под сморщенной, землистого цвета кожицей ее лба пробегали тогда целыми вереницами жизнерадостные мысли, крайне удивительные по своему разнообразию, и ей неудержимо хотелось копить все больше и больше. Странности Паулус простирались до того, что она иногда, замкнув дом и в особенности свое святилище — спальню, ходила по городу с мешочком и собирала кусочки железа, обрезки материй и т. п. Из собранных таким образом лоскутов она подчас делала куклы, зайчики и потом продавала. Питалась она скудно, лишь бы только не умереть с голоду; в церковь никогда не ходила, только от поры до времени читала молитвы по своей книжке в тяжелом кожаном переплете с перламутровыми застежками. Нищие никогда не знали дороги к ее дому: Доротея Карловна не любила подавать милостыни и обыкновенно приходила в истое отчаяние, когда у нее кто-либо просил денег. Каждый день старушка энергично хлопотала; когда же ей случалось чрезмерно уставать, то время отдыха она любила проводить в своем большом саду, опускающемся крутым обрывом у самого конца, на северо-восточной стороне. В саду росли чудные яблоки, груши. Время от времени старушка даже позволяла себе разоряться на такую прихоть, как покупка двух-трех фруктовых деревьев.

Сегодня она уже посадила три груши и рассадила черную смородину, для чего в помощь дворнику Сосфену даже принаняла поденщика. Старушка с раннего утра не отходила от батраков, заставляя их почти беспрерывно там и сям подрезать не в меру широкие ветви, счистить бугорок или местами подсыпать земли.

— Сосфен, кто это ходил у нас по саду? — Смотри, вот следы, — резким, крикливым голосом спрашивала Паулус, тряся седой головой и быстро ковыляя по дорожке в коротком, будто полумужском пальто.

— Кто там будет бегать? Разве кошки да собаки, — отозвался флегматично Сосфен, не отрываясь от грабель и медленно, как бы нехотя, собирая в кучу осенний лист.

— Человеческие следы… Вот отчетливо сапог виден, а здесь даже ясный отпечаток подковок и гвоздей. Да что ты там мне будешь рассказывать…

— Барыня, где вы? столяр пришел, — сказала кухарка, пожилая женщина, появляясь в саду с засученными рукавами.

Паулус поспешно удалилась во двор, обронив попутно несколько укоризненных слов в сторону дворника и успев сделать распоряжение о перемене места цепному псу, сильно одряхлевшему в последние годы.

— Ну и чудачка же ваша барыня! В первый раз такую вижу, — вставил поденщик, поднимая потное загорелое лицо и скручивая папироску.

— Она у нас всегда такая, — ответил Сосфен.

— Небось, заморочит за целый день голову. Идем сегодня в монополию.

— Некогда, да и она тогда со свету сживет, — не соглашался дворник.

— Ну?!

Поденщик присел на корточки, достал кусок хлеба, колбасы и принялся аппетитно закусывать.

— А у меня тут под руками и крючок водки есть, — промолвил он: — как бы это нам выпить? Не принесете ли рюмочку?

Сосфен оглянулся и увидал перед собою водку; лицо его широко осклабилось, а под ложечкой что-то вдруг засосало. Он быстро сходил в свою мрачную, сырую комнатку и принес оттуда маленький стаканчик.

— Вы — столяр; где же ваш инструмент? — спрашивала между тем Паулус, оглядывая острым взглядом молодого парня в куртке и барашковой шапке.

— Нешто мы каждый раз носим его с собой! Вы присылали к Сметанину сказать, что вам нужно новые рамы приделать, хозяин прислал меня договориться и снять мерку, — отвечал тот. Это был Михайло Зайко.

— А вы от Сметанина?

— Точно так.

— Хорошо, иди в комнаты. Аграфена, и ты со мной. Сюда,

— сказала старушка и поднялась вверх по лестнице. Парень, тяжело ступая, следовал за ней. Крутая ли лестница и быстрый подъем по ней вызвали аномалии в сердце старушки, или ей так уж крайне не понравилась физиономия парня-столяра — она решительно не могла дать себе отчета, но только сердце все чаще и чаще стучало и так трепетно ныло. Взойдя на площадку, она оглянулась еще раз на парня и сказала:

— Да, вы, быть может, дорого возьмете?

— Это как будет угодно вашей милости. Вы не обидите нас.

Последняя фраза понравилась старушке и m-me Паулус впустила его в свою комнату.

— Пока только в этой спальне сделаете две рамы, а остальные по весне, — в раздумьи произнесла она и невольно потупила взор. Но вот старушка глянула сбоку на человека, уже усердно снимавшего с рам мерку и, как казалось, всецело поглощенного этой работой. Вдруг что-то толкнуло ее в грудь и она почувствовала сильный припадок сердцебиения.

— Аграфена, капель мне скорей валериановых!.. Мне дурно, дурно!.. — невнятно говорила старуха. — Иди, голубчик, не надо рам, после… после, — замахала она руками на парня.

Тот стоял и не двигался.

— Барыне дурно, уходите, — пояснила кухарка, очевидно, изучившая до тонкостей все привычки своей причудливой госпожи.

— Прощайте, — многозначительно произнес мастеровой и вышел.

Аграфена проводила его черным ходом.

— Ах, какая эфиопская рожа! Удивительная рожа. Я будто его где-то видела. Никого не принимать от Сметанина, — сделала она распоряжение.

Старушка приступила к обеду, состоящему из микроскопической порции манной каши, причем и ту еще разделила с белой кошкой в цветном ошейнике.

Сумерки быстро надвинулись. Паулус прошлась по двору, расплатилась с поденным, горячо поспорив с ним по поводу полустертого двугривенника. М-те Паулус доказывала его действительность, а рабочий не соглашался его принять, так как разглядел в нем дыру, залепленную оловом. Наконец, победг осталась за Доротеей Карловной.

— С ней сам сатана уморился бы говорить, — нахмурив лоб, грубо буркнул поденщик в сторону дворника и, резко изменив тон, произнес: — Что ж, дядя, идем в гостиницу?

— Пускай заснет хозяйка, — она в g часов ложится всегда, — отвечал Сосфен, очевидно, сгорая, желанием освежить прогулкой свою затхлую жизнь, и продолжал: — постучи ко мне в девятом часу, только не очень сильно, чтобы она не услышала.

Они расстались. Свечерело.

Аграфена зажгла единственную лампу в спальне Доротеи Карловны и, получив инструкции на завтрашний день, удалилась к себе в кухню.

Паулус раскрыла приходо-расходную книгу и отметила там кой-что. Спустя некоторое время она взяла из массивного комода колоду карт далеко не первой свежести, таинственно пошептала и разложила. Как нарочно, ей падала все черная масть — пиковый туз и пиковая дама.

— Что такое? громадная неприятность и будто смерть, — рассуждала она вслух сама с собою.

В белом чепце на седой голове и в капоте Паулус сама напоминала пиковую даму.

Часы глухо и мерно пробили полночь.

— Ого! Когда же со мной случалось, чтобы я так долго засиживалась, — подумала старуха, сложила карты, прочитала короткую молитву и начала укладываться в постель. Она сбросила с ног теплые сапожки, которые постоянно носила зимой и летом, погасила лампаду и прилегла.

Старушке не спалось. Она долго ворочалась с боку на бок: тяжелое, щемящее чувство властно захватило ее душу, по временам струйка панического ужаса, казалось, насквозь пронизывала ее. Наконец, она забылась, но и во сне кошмары преследовали ее и нарушали обычный покой, Вдруг ее разбудил какой-то неопределенный шум. Будто звон разбитого стекла коснулся ее слуха. Старуха в ужасе проснулась, но скоро успокоилась и подумала: не кошка ли вспрыгнула на стол и не разбила ли она зеркала, и только что хотела чиркнуть спичкой, как ветхая рама шумно упала на пол. Прошло несколько мучительных мгновений — в комнату чрез окошко ворвалось несколько человек. Паулус принялась неистово кричать и искать в темноте кнопку электрического звонка, но разбойники набросились на нее и сдавили ей горло. Один из них зажег спичку и осмотрелся. Огонь на минуту осветил его широкое обрюзгшее лицо и полуобезумевшая от страху старуха узнала в нем мастера от Сметанина; он завесил окно тяжелой шторой из зеленой материи, другой — зажег ее лампу.

Душегубов оказалось трое: — Степан Шкуренко, Босяков и Зайко. Все действия их поражали не только быстротою и ловкостью, но во всем носили также отпечаток строгой обдуманности.

Лишь только лампа успела осветить комнату, как Зайко бросился на старушку и принялся ее душить. Она билась, хрипела в руках злодея.

— Живуча, как кошка, — произнес Зайко и, схватив из кармана кистень, ударил ее по голове раз, другой.

Брызнула кровь и старуха уже не дышала, прикрытая небрежно одеялом.

— Есть ли тут в умывальнике вода? А то весь опачкался гадостью, — произнес элодей, спокойно умылся и вытер лицо полотенцем.

Шкуренко, давно отыскавший под подушкой связку ключей, уже хозяйничал в сундуке и ящиках массивного комода. Кое-что он откладывал в отдельный узел, другое же бросал прямо на пол. К немалому его удивлению, ему часто попадались под руки какие-то удивительные мешочки и ридикюли, аккуратно перевязанные. Вор жадно набрасывался на них и терпеливо распаковывал, но к его досаде, они оказывались набитыми обрезками материй или разными кореньями трав.

— Фу ты, чертова ведьма! — выругался он, отирая крупные капли пота, и принялся вновь работать с удвоенной энергией.

Скоро заветная шкатулка с банковыми билетами перешла в особый узелок, где уже лежало несколько золотых и бриллиантовых вещей. — Михайло Зайко также не дремал. Один только Иван Босяков стоял среди комнаты с блуждающей улыбкой и словно ничего не видел, не понимал, что вокруг него творится.

— Ванька, текай вперед. Гляди, не принял бы кто лестницы от окна. Придержи ее, когда полезет старый! — скомандовал Зайко и тот послушно бросился вперед.

— Дядя, не пройтись ли нам по комнатам? Небось, и там есть какое-либо добро, — жадно шепнул Михайло.

— Нет, все добро ее здесь. Довольно! Надо спешить.

Старик взобрался на стол и чрез окно стал осторожно спускаться по лестнице. За ним вскоре вылез и парень.

Иван осторожно принял лестницу на прежнее место и все трое скоро спускались по косогору, находящемуся уже за усадьбой. Только собака, чуя неладное, полаяла немного и вновь стихла.

Сосфен всю ночь кутил напропалую с новым знакомым и возвратился домой чуть ли не с рассветом.

Наутро Аграфена, удивленная, что так долго нет от барыни обычного звонка, пошла наверх, сама постучалась в дверь спальни, подождала минуту, другую, но ответа никакого не было. Она быстро спустилась с лестницы, растолкала заспанного дворника и вместе они прошли в сад, чтобы взглянуть в окно.

Когда Сосфен приставил лестницу, кое-как вскарабкался и заглянул в комнату, — он с ужасом отпрянул назад от окна: сундук стоял открытым, много вещей поразбросано, а барыня лежала на постели согнувшись, причем верхняя часть ее туловища была покрыта одеялом, а ноги и руки, окостенев, неподвижно торчали.

Спустившись с лестницы, Сосфен побежал в полицию заявить о случившемся.

Скоро в квартире Паулус производилось уже следствие, с товарищем прокурора во главе, но все данные по этому делу мало осветили следы убийц.

Вопрос, — кто ее убил? и поныне остается пока открытым.

1904