Кто ищет...

ВВЕДЕНИЕ В ТЕМУ

Повод. «Уважаемые товарищи! Пишу в адрес газетчиков, потому что они, даже не публикуя материал, могут сделать многое. Хочу надеяться, что те, кому попадет в руки это письмо, найдут время серьезно задуматься над большой бедой, идущей по нашей земле: я имею в виду неумеренно распространившуюся преступность. Катастрофические размеры ее в США, о чем пришлось говорить на весь мир президенту, есть сигнал для всего человечества, в том числе и для нас. Но если за рубежом имеются все основания для преступности, то чем можно объяснить это явление в нашей стране? Неужто мы что-то где-то проглядели? Прошу ответить мне через печать или личным письмом или даже совсем не отвечать, но только не оставляйте эту тему без внимания.

С уважением инженер Р. Молчанов. Город Николаев».

Ситуация. Известно, что за всю историю человечества пока еще не было общества, свободного от преступности, хотя мало кто считал и считает это зло фатально неизбежным. Известно, кроме того, что в разные периоды времени преступность то увеличивалась, то уменьшалась, причем без видимых к тому оснований.

Спрашивается: в чем дело?

У журналистов есть то преимущество, что, не всегда умея ответить на вопрос, они обладают возможностью его задать. С этого начал я, обратившись к весьма крупным специалистам-криминологам: «Назовите, пожалуйста, причины подростковой преступности в нашей стране?» Не буду описывать выражения лиц моих собеседников. Скажу главное. Все они, бесспорно, не жалели сил и средств, изучая проблему, чему свидетельством были многочисленные исследования, — это с одной стороны. С другой — мне нетрудно было убедиться, что мнения их разноречивы, а выводы робки. Стройной концепции, объясняющей происхождение преступности, пока не существует. Впрочем, с таким же «успехом» не существует единой теории микромира в физике, происхождения жизни — в биологии, и вовсе не потому, что ученые ленятся или не хотят вырабатывать строго научные концепции, а в силу невероятной сложности проблем. Если атом неисчерпаем, то следует предположить, что духовный мир человека тоже не имеет предела. Каждый индивидуум — это, в сущности, вселенная.

Стало быть, претензий к науке нет и быть не может. Нам остается терпеливо ждать, тем более что советские ученые, особенно в последнее время, предпринимают поистине титанические усилия, чтобы докопаться до сути.

В своих новейших работах они стали исходить из трех важных принципов.

Принцип первый. Объяснять преступное поведение современного молодого человека одними пережитками прошлого в сознании и влиянием буржуазной идеологии, «не замечая» того, что не только он сам, но и отец его с матерью родились при Советской власти, сегодня уже не просто неприлично — нельзя.

Принцип второй. Также нельзя объяснять преступность только безнадзорностью детей, алкоголизмом их родителей, материальным положением семьи, ее культурным и образовательным уровнем, умственными способностями ребенка или состоянием его психики, поскольку все это не п р и ч и н ы в строго научном смысле слова, а всего лишь внешние и вполне очевидные ф а к т о р ы, которые, во-первых, не обязательно толкают человека на преступление, а чаще способствуют его совершению и, во-вторых, сами нуждаются в объяснении.

Принцип третий. Истинные причины преступности не лежат на поверхности, а глубоко скрыты, с трудом поддаются анализу и учету, и, хотя их голыми руками не возьмешь, они есть, и найти их можно. Главное направление поиска — социально-психологическая сфера. Не отдельно «социальная» и не отдельно «психологическая», а именно так, как сказано: через дефис. Каждый читатель, вероятно, имел возможность убедиться в том, что люди в одинаковых условиях зачастую ведут себя по-разному, в разных условиях — одинаково, а это значит, что ни внутреннее психологическое состояние, ни внешние социальные факторы сами по себе еще не определяют поведения человека: только вместе.

Из социально-психологической сферы наши ведущие ученые выделяют прежде всего процесс воспитания. «Я не знаю ни одного случая, — писал А. Макаренко, — когда бы полноценный характер возник без здоровой воспитательной обстановки или, наоборот, когда характер исковерканный получился бы, несмотря на правильную воспитательную работу». Поскольку воспитанием нового человека практически занимаются семья и школа, ученые и направили туда острие своего поиска. Именно семья как первичная ячейка государства и именно школа как проводник общественного воздействия на подростка несут в себе и зеркально отражают все социальные процессы, происходящие в обществе. А ребенок, в свою очередь, обладает той самой психологией, врожденной или воспитанной, преломившись через которую социальные процессы либо толкают его на преступления, либо предохраняют от них. Даже темперамент ребенка, по мнению советского психолога А. Краковского, является основной причиной того или иного поведения, которое при соответствующих условиях может принимать антисоциальный характер.

Не знаю, как читателю, мне этот путь размышлений кажется наиболее конструктивным. Он хорошо «просматривается» от начала до конца и предполагает в итоге не мнимые умозаключения, а реальный и практически ценный результат, — скорее бы он только был!

Теперь я приведу некоторые данные, косвенно подтверждающие правильность и перспективность избранного направления. Эти сведения касаются так называемых ранних форм антиобщественного поведения подростков, которые являются как бы первым звонком, предупреждающим об опасности. Так вот, по данным одного конкретного исследования, проведенного институтом Прокуратуры СССР, из каждых ста несовершеннолетних, осужденных за преступления, двое когда-то начинали с картежных игр, один — с употребления вина, двое — с мелких краж у товарищей по школе или у соседей по дому, один — с бросания камней в проходящие мимо поезда и так далее. Но самой кричащей и неожиданной оказалась цифра «бегунов»: семьдесят четыре подростка уходили и убегали из родного дома, прежде чем пойти на преступление.

Стало быть, именно в семье и, вероятно, в школе завязывается тот роковой конфликтный узел из социальных и психологических причин, развязка которого приводит к трагическому финалу.

К сожалению, большего нам цифры не говорят: при всей своей красноречивости они не содержат открытий, а только указывают место, где можно их сделать.

Замысел. 12 декабря 1972 года, около 11 вечера, Надежда Рощина возвращалась домой от подруги. Она вышла из автобуса, перебежала улицу и направилась в переулок. В руках у нее была сумочка, и Рощина невольно сжала ее, когда увидела впереди человека. Переулок был пуст, под ногами у Рощиной хрустел снег, тускло светил на углу одинокий фонарь. Человек был неподвижен, он стоял у витрины овощного магазина, и, вопреки логике, но в точном соответствии с законами страха, Рощина, вместо того чтобы ускорить шаг, его замедлила. Человек молча пропустил девушку, но вскинул голову в черной каракулевой шапке с опущенным козырьком, потому что, наверное, козырек мешал ему смотреть, а смотреть было нужно, хотя этот же козырек не позволил Рощиной разглядеть лицо незнакомца. И тоскливое предчувствие сжало сердце девушки.

Она сделала шаг, второй, третий, и в этот момент человек, оттолкнувшись спиной от витрины, как-то сбоку приблизился к ней и молча ударил рукой по сумке. Сумка, однако, не упала, и он тут же сказал: «Молчи. Убью». Его голос прозвучал потрясающе бесстрастно, как если бы он произнес: «Снег идет. Зима». И жуткий страх перехватил горло Рощиной, и вновь вопреки логике она еще крепче сжала сумку. Тогда он, почувствовав сопротивление, снова ударил, но уже не рукой, а ножом.

Тут же брызнула кровь, тепло которой Рощина ощутила, хотя никакой боли не было. Сумка упала, человек нагнулся, поднял ее и не пошел, а мерзкой рысцой побежал по переулку. Девушка машинально сделала за ним несколько шагов, словно трусливый бег незнакомца развязал ей ноги. Когда он заворачивал за угол, Рощина даже негромко произнесла: «Отдай!» — и только в этот момент почувствовала нестерпимую боль.

Утром следующего дня она сидела в отделении милиции, положив забинтованную кисть на колени и поглаживая ее здоровой рукой, как котенка. Дежурный, молодой милиционер, писал протокол, а когда по коридору кто-то протопал коваными сапогами, крикнул: «Олег Павлович!» Дверь отворилась, вошел старший лейтенант милиции, и дежурный, кивнув на Рощину, сказал: «Еще одна». Вошедший почему-то сразу все понял и ухмыльнулся. «В черной каракулевой шапке? — сказал он Рощиной. — А козырек вот так?» Рощина удивилась и даже привстала: «Вы его знаете?!» Старший лейтенант странно посмотрел на нее, сказал: «А вы?» — и пошел из дежурки. У порога он, однако, остановился и произнес: «Кричать надо. Караул! Без крика и мы глухие. У нас у каждого по два уха и по два глаза, а вы все думаете, что по десять. Поняла?» Рощина сказала: «Поняла». Старший лейтенант немного смягчился и спросил: «Чего там было-то, в сумке?» — «Помада, — быстро ответила девушка, — потом комсомольский билет, клипсы, пропуск и это, записная книжка». — «Деньги были?» — вмешался дежурный. «Да, — повернулась к нему Рощина. — Три с мелочью. Еще неделю жить до получки». — «Ладно, — сказал старший лейтенант. — О деньгах забудь, а документы он обычно подбрасывает». И ушел.

С этого эпизода можно начать нашу повесть, а можно и с другого, выбор богатый. Но так как читателю обещана не простая по жанру повесть, а социально-педагогическая, я должен предупредить заранее, что искать таинственного человека в черной каракулевой шапке с опущенным козырьком не буду, а попытаюсь установить причины, которые привели его 12 декабря 1972 года в 11 вечера на автобусную остановку «с целью грабежа», как пишется в таких случаях в протоколах допроса.

Мой замысел прост: вместе с читателем проследить жизненный путь грабителя и нащупать «горячие точки» его преступной судьбы.

Описанный выше эпизод документален, за исключением, быть может, скромного домысла в виде скрипящего под ногами снега и одинокого уличного фонаря с тусклым светом. Правда, позже я был в этом переулке, но в летнюю пору, не зимой, а фонари сосчитать не догадался, боюсь, их было больше. Зато действующие лица реальны: двадцатилетняя Надежда Рощина, контролер ОТК радиозавода, и дежурный по отделению Игорь Иванович Зацепко, и старший лейтенант Олег Павлович Шуров, работник детской комнаты милиции, и конечно же человек в черной каракулевой шапке. Его имя Андрей, фамилия — Малахов, он 1957 года рождения и в то время, к которому относится описанный эпизод, учился в 8-м классе «Б» 16-й средней школы.

ПОЛАГАЮ НА ЭТОМ ВВЕДЕНИЕ ЧИТАТЕЛЯ В ТЕМУ ИСЧЕРПАННЫМ.

1. В КОЛОНИИ

Формат «три на четыре». Я сидел в маленькой комнате психолога, имеющей небольшое зарешеченное окно. Ко мне по очереди водили колонистов, и вот однажды появился Малахов, но я прерву сам себя, чтобы сказать несколько слов о том, какие соображения привели меня в колонию.

Сначала я решил было идти не по следам событий, а рядом с ними. Работники милиции предложили заманчивый вариант: они берут меня на тщательно подготовленную операцию, я наблюдаю будущего героя повести «в работе», потом присутствую при его задержании, посещаю в камере следственного изолятора, а затем — говорили они — будет суд, во время которого я смогу познакомиться с родными и товарищами подсудимого.

От этого плана пришлось отказаться. Прошлое преступника интересовало меня больше, чем настоящее, между тем обращаться к нему с расспросами в столь сложный для него момент я, конечно, не мог, и ему вряд ли было до бесстрастных воспоминаний. По свидетельству Достоевского, душевное состояние подсудимых всегда тяжелее, чем у «решенных», а я искал как раз человека, уже принявшего свою судьбу и успокоенного приговором. Степень его откровенности, полагал я, будет неизмеримо выше, психологическое состояние уравновешенней, раскаяние — налицо, а воспоминания, очень важные для меня, станут и для него источником сил на будущее.

Пусть не смущает читателя то обстоятельство, что я откровенно втягиваю его в авторскую «кухню». Конечно, можно было бы сделать приглашение к столу, когда «кушать подано», но это неправильно. В нашей повести, освобожденной от погонь, засад и перестрелок, драматургия событий будет развиваться не за счет внешнего сюжета, а за счет внутреннего, который, как известно, двигается только мыслью. Значит, читатель должен быть в курсе каждого шага автора, чтобы вместе с ним искать, терять, сомневаться, на что-то рассчитывать, разочаровываться, в чем-то утверждаться — одним словом, вместе с ним думать.

Итак, я приехал за героем в колонию. Передо мной положили папки с «делами» колонистов, но я не столько читал копии судебных приговоров, сколько вглядывался в фотографии «три на четыре», пытаясь угадать, кто из них поможет мне добираться до истины. Увы, никто! У подростков были очень разные лица, но с поразительно одинаковым специфическим выражением недетскости, пустоты и, я бы даже сказал, тупости — выражением, лишенным намека на мысль. Это очень меня пугало, хотя я знал, что среди осужденных могу встретить не более пяти процентов умственно отсталых. Неужто социологи ошиблись?

Когда же их стали ко мне приводить, фотографии «ожили», и я убедился, что опасения мои напрасны. Ведь это были не любительские снимки, сделанные во дворе родного дома, а работа тюремного фотографа: фас и профиль, и дощечка в руках с именем и фамилией, и тяжкий груз содеянного, и психологическая придавленность от самого факта нахождения в тюрьме, и невеселая перспектива несколько лет прожить в неволе — разве все это может не отразиться на внешности человека? Но стоило им задуматься над моими вопросами, стоило на мгновение отвлечься от своей печальной участи, как нечто живое и человеческое мелькало в глазах, и лоб становился выше, и все лицо принимало типично детское выражение, и сам я в такие моменты забывал о том, что имею дело с людьми, совершившими жестокие и отвратительные преступления, за которые и попали они в эту колонию «усиленного режима», куда с пустяками не присылали.

У каждого из них, не могу не вспомнить Ф. Достоевского, «была своя повесть, смутная и тяжелая, как угар от вчерашнего хмеля». Я слушал, записывал бесконечные «истории жизни» и чувствовал при этом, что они почти не лгут. Я говорю «почти», так как не имел возможности оперативно проверить правдивость их слов, а «поправку на ложь» просто обязан был делать. Ведь они, во-первых, естественно, боялись ухудшить свое положение в колонии, а потому либо придерживали язык за зубами, либо слегка приукрашивали себя и действительность. Во-вторых, они так же естественно надеялись получить от меня хоть какую-нибудь льготу за «красочный рассказ»: дополнительное свидание с родными, пачку сигарет, на худой конец — возможность покурить вместе со мной, и, уходя, почти каждый из них говорил: «Вызовите меня еще, я такое расскажу!» — потому что беседа была для них счастливой возможностью освободиться на какое-то время от работы. Наконец, в-третьих, они боялись ненароком выдать товарищей, избежавших суда и пока уцелевших на свободе, так как не знали, кто я такой и почему интересуюсь их прошлым, то ли из научных соображений, то ли продолжаю следствие по уголовному делу. Строгая дисциплина лишала их «вольной» привычки задавать вопросы; когда же я сам говорил, что прислан из газеты, они и рады были поверить, да уже не могли, и у меня к ним по этому поводу не имелось претензий.

Так или иначе, но я был для них «человеком с воли», и этого было достаточно, чтобы они тянулись ко мне, одновременно меня опасаясь. Смиренные позы, уложенные на колени руки, выжидательно-настороженные взгляды, непросыхающая надежда хоть на какое-нибудь облегчение судьбы и лихорадочная работа мозга: кто, что, почему, зачем, что еще спросит, как ответить, сказать правду или соврать, заплакать или засмеяться?.. Как мучительно тяжело, поверьте мне, читатель, глядеть на этих несчастных, потерявших жизненную ориентировку, а вместе с ней не только детское, но уже и просто человеческое лицо!

Но вот однажды ко мне привели колониста. Он сел на стул, снял шапку-ушанку, положил на колени, выслушал первый традиционный вопрос, касающийся срока наказания и состава преступления, и четко, как и положено в колонии, ответил, что осужден по статьям 145, 89 и 212-«прим» на пять лет лишения свободы. Затем попросил сигарету. Глубоко затянувшись, вдруг сказал: «Извиняюсь, конефно, а фто вас, собственно, интересует?»

Это был Малахов.

Диалог. В анкете, в графе «Близкие родственники», он вывел: «Бабушка» — и поставил точку. Потом, даже не исправив ее на запятую, по настоянию, вероятно, делопроизводителя, дописал небрежным и почти неразборчивым почерком, как если бы произнес скороговоркой: «отец, мать». Этот факт, замеченный мною раньше, и послужил основанием для встречи и такого диалога:

— Кого из родственников ты хотел бы сейчас увидеть?

— На свиданке, что ли? Никого.

— А бабушку?

— Так она болеет.

— В таком случае мать?

— Мать можно, у меня как раз белье изорвалось.

— Ну а отца?

— Не приедет.

— Это почему же?

— А все равно разговора не получится.

— У тебя счеты с отцом?

— Можно еще сигарету? Никаких счетов.

Говорил Малахов охотно, делая паузы, чтобы проверить по выражению моего лица, удовлетворен я ответом или нет. Если ему казалось, что не очень, готов был тут же исправиться и испытать на мне другой вариант ответа. Увещевания по поводу того, что нужно сразу говорить правду, успеха не имели, хотя внешне он выражал полное сочувствие моим уговорам. Доверие между нами долго не налаживалось, но я надеялся, что оно будет, что это дело времени.

Для начала мне важно было установить, насколько соответствует Малахов типу современного молодого преступника, который «высчитан» социологами. Так, например, он был школьником и с этой точки зрения типу не соответствовал, потому что в преступных делах печальное первенство было за работающей молодежью. Зато он был городским жителем, а город давал во много раз больше подростковой преступности, чем село; имел незаконченное среднее образование, как подавляющее большинство его коллег по несчастью; относился к тем семидесяти из каждой сотни осужденных несовершеннолетних, которые воспитывались двумя родителями и потому формально не считались безнадзорными.

Разумеется, среднестатистическая личность всегда отличается от конкретной, как манекен от живого человека, и я понимал, что полного совпадения быть не может. Но и мое стремление объяснимо: я хотел, чтобы «герой» повести был таким и пережил такое, что позволило бы мне, следуя за ним по пятам, охватить как можно больше типических черт действительности.

Но вернемся к Малахову. «Букет» из трех статей Уголовного кодекса означал, что он занимался открытым похищением имущества граждан, то есть грабежом, совершал, кроме того, тайные кражи в палатках и магазинах и еще угонял автотранспорт. О своих преступлениях он рассказывал спокойно, без лишней аффектации и с таким подробным изложением технологии, будто речь у нас шла о рыбной ловле. Ни голод, ни нужда его красть не заставляли, семья была достаточно обеспеченной, и это обстоятельство соответствовало выводу ученых о том, что материальное положение человека как бы автономно к целям воровства, то есть прямой зависимости тут нет.

Я спросил у Малахова, какую наибольшую сумму денег ему приходилось держать в руках, и он задал встречный вопрос, никогда бы не пришедший в голову честному человеку: «Своих?» Затем предупредил ответ еще одним контрольным вопросом: «А вы не спросите, откуда?» Я сказал: «И так ясно, выиграл по лотерейному билету». Он улыбнулся и небрежно произнес: «Двести рублей». Я тут же поинтересовался, считает ли он эту сумму большой. «Да нет, — сказал Малахов, — это ж не две тысячи». — «А две — богатство? Было бы у тебя две тысячи, ты бросил бы воровать?» Он не ответил сразу, подумал, потом твердо произнес: «Надо шесть».

Уверен, он фантазировал на ходу, но обманывал не только меня — себя тоже, потому что и сам не знал, какая нужна сумма денег, чтобы покончить с воровством, существует ли она вообще и от нее ли зависит решение. Однако что-то все же заставляло его называть конкретную цифру, и именно «шесть», а не «три» или «девять», в этом загадочном «что-то» заключалась его суть, к познанию которой я стремился.

Малахов был чуть выше среднего роста. Глаза голубые, хитрые и, что называется, с поволокой. Не будь он стрижен наголо, я бы считал его шатеном. Позже мне показали его «вольную» фотографию: прямые и длинные волосы, которые приятно для постороннего взгляда закидываются назад одним движением головы. Плечи у Малахова были широкие, вся фигура говорила о том, что, возмужав, он превратится в крепкого, основательного мужчину. Но более всего меня пленяла его мягкая, я бы даже сказал, младенческая шепелявость, никак не вяжущаяся с синей арестантской одеждой и преступной биографией.

— Извиняюсь, конефно, а фто вас, собственно, интересует?

— Меня интересует, — сказал я, — думал ли ты когда-нибудь, почему именно тебе приходится сидеть в колонии, а точно такие ребята, как ты, гуляют на свободе?

— Ну и фто? Думал.

— И до чего додумался?

— Им повезло. А меня накрыли.

— Ну и шляпа, — сказал я откровенно. — Знаешь, Андрей, твоя жизнь может оказаться для некоторых хорошим уроком. Хочешь добровольно послужить общему делу?

— Не футите? Тогда пифыте: согласен!

Вот так был сделан мой выбор. Я понимал, что отныне, с какими бы неожиданностями и «неправильностями» я ни столкнулся, изучая жизнь Андрея Малахова, я не оставлю работу, потому что его личная судьба будет волновать меня не меньше, чем вся проблема преступности.

2. ТОЧКИ ОТСЧЕТА

На финишной прямой. К моменту нашего знакомства Андрей Малахов обладал ярко выраженной и законченной психологией преступника. Это обстоятельство подтвердил психолог колонии, который по моей просьбе провел с Малаховым несколько тестовых бесед. Одну из них предлагаю читателю в стенографической записи.

П с и х о л о г. Слушай меня внимательно, а потом дай оценку услышанному. Некий Михаил, пятнадцати лет, однажды пошел купаться…

М а л а х о в. На речку?

П с и х о л о г. Несущественно. Предположим, на речку. Важно то, что он сидел на пляже с невеселыми мыслями, потому что вечером ему предстояла встреча с друзьями, а Миша был у них в долгу. Они часто угощали его вином. Он же их — ни разу, так как не имел денег. У матери просить бесполезно…

М а л а х о в. Факт!

П с и х о л о г. Вот и Миша это знал. А где достать — раздумывал. Тут надо иметь в виду, что деньги были нужны Михаилу необязательно в тот день. Вечером, как обычно, он мог встретиться с товарищами, попить их вина, они бы опять покуражились над ним — и все. А ему в принципе следовало решить, где доставать деньги, чтобы хоть когда-нибудь отблагодарить приятелей.

М а л а х о в. Ну?

П с и х о л о г. Не торопись. И вот он, сидя на пляже, вдруг увидел, как один гражданин положил под костюм кошелек и часы и пошел в воду…

М а л а х о в. Ну!

П с и х о л о г. Совершенно верно. Миша так и сделал. Мысль мелькнула у него мгновенно: «Вот и деньги!» Он взял кошелек и часы…

М а л а х о в. А костюм?

П с и х о л о г. Нет, костюм не взял. И сделал, как ты иногда говоришь, «ноги-ноги». А вечером угостил друзей. Спрашивать тебя, одобряешь ты Мишин поступок или нет, думаю, лишено смысла. Верно?

М а л а х о в. Если бы вы не сказали, что это какой-то Миша, я бы подумал, что вам заложили… одного моего знакомого. Он тоже был на речке и тоже однажды взял костюм и транзисторный приемник, но денег в костюме не было, всего два рубля.

П с и х о л о г. Понятно. А теперь вот такой вопрос: был ли у Миши другой выход?

М а л а х о в. Как это — другой выход?

П с и х о л о г. Другой — то есть честный. Какой-нибудь честный способ достать деньги?

М а л а х о в. Работать, что ли? А куда бы его взяли?

П с и х о л о г. Предположим, на почту, носить телеграммы.

М а л а х о в. За сороковку в месяц? Да разве это деньги? А если бы даже деньги, то как их потом пропьешь с ребятами, если все знают, что ты работаешь? Мать на твои деньги лапу — раз! И опять на речку? Так, по-вашему, получается? Не-е, что-то не то вы говорите.

П с и х о л о г. Предположим. Но слушай дальше. В твоем уголовном деле, кажется, есть эпизод с ограблением гражданки Рощиной. Я не ошибся?

М а л а х о в. Ну?

П с и х о л о г. И ты был, кажется, вооружен?

М а л а х о в. Это ножичек-то? С выкидным лезвием? Я для себя его носил, просто так.

П с и х о л о г. Вот и наш Михаил тоже носил для себя ножичек. А однажды ночью он пошел вместе с компанией грабить магазин. Вдруг в самый ответственный момент появился сторож. Что бы ты посоветовал Михаилу и его товарищам делать?

М а л а х о в. Что! Бежать!

П с и х о л о г. Но бежать им уже не имело смысла, так как сторож кого-то из ребят знал в лицо и сразу об этом сказал. Посоветовал бы ты убрать сторожа?

М а л а х о в. Убить, значит?! Да вы что! Лучше отсидеть года два — и дело с концом!

П с и х о л о г. Два не получится. Кража групповая, грабители вооружены, действовали по сговору и не в первый раз…

М а л а х о в. И по скольку бы им дали?

П с и х о л о г. Не знаю, но, думаю, лет по десять.

М а л а х о в. Хм… А этот ваш Михаил хорошо знал ребят? Заложить не могли?

П с и х о л о г. Полная гарантия.

М а л а х о в. Тогда — конечно. Делать-то больше нечего, а?

Перед нами финишная прямая нашего героя, хотя мы и знаем, что от словесного принятия убийства до его реального осуществления дистанция колоссальная. Однако Малахов, несомненно, «в пути», — когда же он сделал свой первый шаг? Что считать началом его стремительного движения вниз?

На старте. В ту пору Андрей ходил в детский сад. И вот однажды, вероятно из педагогических соображений, воспитатели велели детям принести самодельные лопатки. Именно самодельные, не купленные, а сделанные дома вместе с папами или дедушками. Дед Андрея, тогда еще живой, лежал в больнице, а отец не умел и не хотел заниматься лопатками. И Андрей явился в сад без ничего. Мотив его дальнейшего поступка очевиден: нежелание быть «белой вороной». Как реализовать этот мотив? Очень просто: Андрей пошел в соседнюю группу, взял чужую лопатку и выдал ее за свою. Об этом никто не узнал, мальчишку не разоблачили, — кстати, до нынешнего дня, он только мне признался, когда я попросил его рассказать о первой в жизни краже, и то, что он вспомнил именно лопатку, само по себе знаменательно. Психологи, к которым я обратился за толкованием факта, единодушно признали, что детсадовский эпизод мог явиться мощным толчком для формирования в будущем преступных намерений.

Не слишком ли категорично?

Давайте посмотрим, из чего исходили психологи. Прежде всего из старой истины, что в каждом взрослом человеке хранится он сам — ребенок. Конечно, семнадцатилетний Андрей Малахов имел не много сходства с пятилетним мальчиком Андрюшей, но был немыслим без него, как немыслим пар без породившей его воды, какими бы новыми качествами он ни обладал. Кроме того, психологи ссылались на новейшие исследования, подтверждавшие прямую зависимость характера взрослого человека даже от таких невинных компонентов его младенчества, как сон, кормление и бодрствование. Если, положим, только что проснувшегося грудного ребенка сразу кормить, а затем позволять ему, сытому и веселому, какое-то время бодрствовать, и лишь затем укладывать спать, и постоянно придерживаться этого распорядка, у младенца станет вырабатываться оптимистический характер. Если же цикл нарушить, если голодного ребенка заставлять бодрствовать, а сытого — спать и он будет часто и много плакать, его пессимистическое отношение к жизни можно считать обеспеченным.

На фоне столь тонкой и далекой зависимости грубая кража лопатки действительно выглядела зловещей, способной оставить неизгладимый след в мировоззрении Андрея Малахова.

Однако я все же возразил психологам, исходя из так называемой «правды жизни». Позвольте, сказал я, а как же быть с бесконечными детскими кражами яблок в чужих садах? С «обращением в свою собственность» кукол и совочков? С трудной привыкаемостью детей к таким непонятным для них социальным категориям, как «свое» и «чужое»? Как быть, сказал я, с нами, взрослыми, каждый из которых может покаяться хотя бы в одной незаконной, но, право же, невинной экспроприации, совершенной в далеком и даже недавнем прошлом? Неужели все мы обречены стать преступниками? А если ими не стали, то почему? Не говорит ли это о том, что зависимость слишком тонка и часто рвется, если вообще существует? И не ведет ли эта теория в чисто практические и далеко не безобидные дебри?

На все недоумения мне ответили таким силлогизмом: каждый преступник имеет в прошлом негативный поступок, но далеко не каждый, имеющий в прошлом негативный поступок, непременно становится преступником. Стало быть, история с лопаткой так и осталась бы рядовой «историей», не будь преступного финала, который, и то ретроспективно, превращает ее в факт, входящий в биографию Андрея Малахова с таким трагическим предзнаменованием.

Но в таком случае что это дает нам с вами, читатель? Что прибавляет история с лопаткой, даже окрашенная в зловещие тона и названная «первой кражей», к поиску причин, толкнувших нашего героя на путь преступлений? Практически ничего. Кроме единственного: мы получаем точку отсчета. С одной стороны, у нас разбойное нападение «с ножичком» на молодого контролера радиозавода Надежду Рощину, реальный эпизод из уголовного дела семнадцатилетнего Андрея Малахова. С другой стороны — кража лопатки, совершенная пятилетним ребенком и исполненная чисто символического значения. Между двумя этими фактами море условий, которые могли способствовать, а могли и препятствовать перерождению подростка в преступника.

А вдруг он таким родился? Я написал «перерождению» — и задумался, потому что употребление этого термина уже есть позиция, исходящая из того, что родиться преступником невозможно. Но тут же возник «странный» вопрос: все ли дети в детском саду, окажись они в положении Андрея Малахова, поступили бы так, как он? Каждый ли ребенок мог отправиться в соседнюю группу, чтобы присвоить чужую лопатку? По всей вероятности, не каждый, и, коли так, вполне возможно предположить, что поступок Малахова был исключительным и стал следствием «чего-то». Чего именно? Уж не гены ли сыграли роковую роль? Не биологическая ли предрасположенность? Не психика ли Андрея Малахова, взятая отдельно и изолированно от внешних причин? В таком случае о каком «перерождении» может идти речь, если мальчик уже был «готов», если еще до истории с лопаткой он состоялся как преступная личность?

В науке по этому поводу давно идут споры, скрещиваются мнения и возникают дискуссии: какие факторы больше влияют на формирование преступных наклонностей — социальные или биопсихические? Заранее прошу простить меня за несколько упрощенное изложение некоторых старых и новых теорий, я буду делать это преднамеренно, чтобы максимально приблизить их к нашему конкретному случаю.

Итак, по одной из теорий, поведение Андрея Малахова должно диктоваться только психологическими процессами, происходящими в нем самом, причем помимо его воли, так как «сознание, — говорят сторонники этой теории, — не является хозяином в своем собственном доме». Решающую роль в процессах должны играть два врожденных инстинкта: половой, названный «любовью», и инстинкт агрессии, разрушения, ненависти и зла, названный «смертью». Почему Андрей Малахов пошел и украл чужую лопатку? Для сторонников упомянутой теории вопрос яснее ясного: заложенная в психике ребенка потребность к ненависти и злу оказалась разбуженной, ничем не придавленной, и усыпить ее «обратно» уже ничто не могло. Таким образом, сам Андрей Малахов, получается, источник своих пороков, а не пороки общества — источник его преступного поведения.

По другой теории нам тоже не следует искать причину кражи вне Андрея Малахова. Достаточно измерить его череп, и по некоторым отклонениям от «нормы» мы легко определим, рожден ли он преступником. Если рожден, то кража, мол, была неизбежна: ни мы с вами, ни сам Малахов поделать ничего не могли. Общество способно лишь изолировать Малахова от себя, если угодно, не ожидая с его стороны преступного повода, по одним лишь «показаниям» черепа, то есть сразу посадить его за решетку или уничтожить еще в младенчестве.

Третья теория: характер Андрея Малахова должен зависеть от его комплекции. Был бы он мальчиком полным и невысоким, он не пошел бы в соседнюю группу воровать лопатку, потому что для данной комплекции характерны дружелюбие, приветливость, общительность и покладистость, что вряд ли совместимо с воровством. Был бы Андрей худым и высоким, и тут беспокоиться не о чем: его натура была бы романтичной, мечтательной и застенчивой.

Несчастье Малахова заключалось в том, что он имел развитую по сравнению со сверстниками мускулатуру, и именно это предопределило его темперамент: агрессивность, резкость, вспыльчивость, то есть такие свойства, которые конечно же стоя́т к воровству много ближе, чем дружелюбие или застенчивость.

Если исходить из более современных теорий, умственные способности Андрея Малахова должны быть подвергнуты очень серьезной проверке. Дело в том, что успехи медицины оказывают, так сказать, «медвежью услугу» человечеству, спасая от естественной гибели новорожденных дебилов, олигофренов и прочих умственно неполноценных детей, которые резко увеличивают контингент потенциальных преступников. Кроме того, известно явление мутации, еще не раскрытое по своему механизму, но связанное с появлением нового или изменением старого наследственного признака, в результате чего в стае черных ворон вдруг рождается белая, у родителей-брюнетов — ребенок-альбинос, а в самый благонадежной и высоконравственной семье — сын-преступник.

Я мог бы продолжить изложение теорий, но, думаю, можно остановиться, ибо общая их направленность читателю ясна. Они не плод досужих фантазий, а результат долгих и, как правило, добросовестных исследований ученых — З. Фрейда, О. Ломброзо, Э. Кречмера и других. Не лишенные здравого смысла, некоторые из перечисленных теорий достаточно обоснованны, а потому спорить с ними нелегко. И хотя научных доводов в пользу, к примеру, того же мутационного происхождения преступности пока еще нет, грубое отрицание феномена тоже невозможно, по крайней мере «до выяснения истины».

В последние десятилетия, когда период отрицания генетики миновал, значительные успехи сделали и советские ученые. Собравшись на первый Всесоюзный симпозиум по проблеме биологического и социального в развитии человека, они обнародовали интереснейшие исследования. Эти исследования основаны на признании изначальных, заложенных от рождения наследственных потенциальных возможностей человека, которые реализуются под влиянием внешней среды. Уже не подвергается сомнению то обстоятельство, что биологические факторы влияют на формирование некоторых качеств характера, таких, как пассивность, активность и стеничность, между тем от этих качеств характера в значительной степени может зависеть способность человека к совершению противоправных поступков. Нашими учеными доказано, что наследственность небезучастна к успеваемости детей, воздействует на силу лабильности и динамичности подростка, что на акселерацию влияет смешение генов, происходящее, в свою очередь, из-за миграции населения и межнациональных браков, и так далее. Симпозиум показал, что главной задачей науки на нынешнем этапе является не борьба за признание генетики, а углубление внутрь проблемы: раскрытие механизма влияния наследственности. Потому так широко и развернулись у нас в последние годы различные исследования, в том числе «близнецовые», ставшие известными на весь мир.

Общий вывод, исходя из вышеизложенного, я сделаю, вероятно, такой. В споре ученых о происхождении преступности для нас с вами, читатель, не так важна суть каждой теории, сколько отводимое ей место. Если мы в принципе будем считать биопсихические процессы главными и определяющими преступное поведение человека, игнорируя при этом социальные условия или отодвигая их на второй план, тогда нам заранее следует отказаться от возможности как-то влиять на преступность, по крайней мере на современном этапе развития науки.

Но если мы, не отрицая связи биопсихической структуры человека, особенно подростка, с возможностью совершения им преступления, будем исходить из того, что основными и определяющими все же являются социальные условия, тогда борьба с причинами преступности не лишается смысла, тогда наше вмешательство возможно уже сегодня.

Мой вывод, таким образом, продиктован скорее тактическими соображениями, нежели научными, и я предпочитаю сказать об этом откровенно. Я не ученый, мой «интерес» сугубо утилитарен, и мне некогда ждать решения столь горячей проблемы от генетиков, которые когда-нибудь обнаружат — а может, и не обнаружат — в своих лабораториях «ген преступности» и найдут возможность — а может, и не найдут — аккуратно вынимать его из новорожденных младенцев, освобождая тем самым человечество от постоянного страха перед насилием. Я верю ученым? Да, верю. Но вынужден исходить из реального положения дел с преступностью и реальных возможностей современной науки.

Наконец, я исхожу еще из того, что, если даже мутация, мускульная сила, «эдипов комплекс» и прочие биопсихические факторы все же сыграли в печальной судьбе моего героя какую-то роль, я не сумел увидеть ее с такой ясностью и отчетливостью, с какой увидел действие внешних причин — действие жестокое, безусловное, но, право же, вполне отвратимое.

Молчать о них?

Тогда незачем было открывать рот.

3. МАЛАХОВЫ

Первые впечатления. Вернувшись из колонии, я прежде всего позвонил Малаховым домой. К телефону подошла бабушка. Я представился и едва успел произнести имя Андрея, как она зарыдала. Пытаясь успокоить бедную женщину, я стал говорить о румянце на щеках внука, о его прекрасном аппетите, о полезности работы на свежем воздухе, хотя и понимал беспомощность подобного утешения. Родителей Андрея дома не оказалось, они были на работе, и мы договорились с Анной Егоровной — так звали бабушку — о встрече на следующий день. Попрощавшись, она еще долго не вешала трубку, словно боялась оборвать нить, которая связывала ее с внуком, и я тоже не нажимал на рычаг, чувствуя себя приобщенным к чужому, но очень понятному горю.

На следующее утро, подходя к пятиэтажному зданию, в котором жили Малаховы, я еще издали увидел во дворе машину «скорой помощи». Два санитара вынесли из подъезда седую старую женщину, и я молча проводил ее глазами, не сомневаясь в том, что это и есть Анна Егоровна. Позже врачи сказали, что у нее случился спазм сосудов головного мозга, слава богу, не инфаркт, это был бы второй по счету, и я казнил себя за неосторожный телефонный звонок.

Родителей Андрея и на этот раз не было дома. Я кинулся на завод с единственной целью — сообщить им о случившемся, а если они уже знают, выразить сочувствие и как-то объясниться. Дозваниваясь из проходной по внутреннему телефону до Зинаиды Ильиничны Малаховой, я ощущал себя уже не просто корреспондентом, а, по крайней мере, участником событий, быть может, даже больше, чем мне хотелось бы.

— Нам не о чем с вами разговаривать, — сухо сказала Зинаида Ильинична, как только я назвался, и повесила трубку.

— Послушайте, — начал я, вторично набрав номер, — я вовсе не собираюсь говорить о вашем сыне, а только хочу сообщить, что Анна Егоровна… — Но короткие гудки вновь прервали поток моего красноречия. В третий раз, услышав голос Малаховой, я, кажется, уже кричал: — Анну Егоровну на моих глазах увезла «скорая помощь», а вы!..

— Что я?! — прокричала она в ответ. — Это вы довели ее до такого состояния! Оставьте меня и мою семью в покое! С нас хватит одного горя, вы хотите, чтобы было еще? Встречаться с вами я не намерена! А с Анной Егоровной, даже если ее действительно увезли в больницу, я разберусь без вашей помощи!

Признаться, к такому повороту я не был готов. Отказ от разговора обычно задевает самолюбие журналиста, но на сей раз дело было не в этом. Стоя в проходной, я думал о том, могу ли я позволить себе «не вмешиваться» и «оставить семью в покое», если член этой семьи, да к тому же еще подросток, сидит в колонии за совершение особо опасных преступлений. Стало быть, кто-то из членов семьи, этой первичной социальной ячейки, должен нести ответственность перед обществом за воспитание ребенка. Имею ли я право повернуться сейчас и гордо уйти, не потребовав от матери хотя бы объяснений?

— Вы из газеты? — прервала мои размышления полная женщина с тонкими поджатыми губами. — Что вам угодно?

Глаза у Малаховой были злые и страдальческие. Она не сдерживала слез и не собиралась их скрывать. Я предложил немедленно отправиться в больницу, куда увезли Анну Егоровну, и только затем решить, когда мы будем разговаривать об Андрее, но Зинаида Ильинична наотрез отказалась.

— Нет уж! — произнесла она. — В моем распоряжении ровно пятнадцать минут, у меня квартальный план, а за Анну Егоровну не беспокойтесь, уж это вас совершенно не касается. Кроме того, прошу вас иметь в виду… — И она не просто сказала, а официально заявила, что рассталась с отцом Андрея, но не желает анализировать причины разрыва и просит меня категорически не вмешиваться в ее личную жизнь. Замуж она выходила по любви, Андрей был желанным ребенком, и претензий к мужу у нее никаких нет, — с меня должно быть достаточно и этих сведений. Если угодно, она готова прочитать стихи, в которых выразила свое отношение к бывшему супругу, для большей, так сказать, убедительности.

Мы стояли в проходной завода, мимо нас то и дело шагали люди, и более нелепого интервью в моей журналистской практике еще не было. Суть разговора уже не имела ни для нее, ни для меня никакого значения — только форма. Она читала стихи, я запомнил одну строчку, в которой речь шла о том, что теперь ее «обнимает осенний дождь и тоска, а вовсе не муж», — и не мог отделаться от ощущения какого-то фарса, ненатуральности, игры в переживания. Потом я вдруг предположил, что вся ее искусственность — всего лишь жалкая ширма, которой она пыталась прикрыть обнаженное сердце. Она была брошена мужем, ее мать лежала в больнице, а сын, сидящий в колонии, вероятно, уже давно был ее незаживающей раной, каждое прикосновение к которой причиняло ей физическую боль, — чего же еще я хочу от этой несчастной! Ведь никакие слова, в какой бы форме и манере они ни произносились, со слезами или с улыбкой, в прозе или в стихах, не выдерживали сравнения с тем, что творилось в душе измученной женщины.

— Зинаида Ильинична, я не хотел приносить вам новых страданий.

— Бог с вами, — великодушно произнесла она, — вы тоже на работе. Но лучше поговорите с «ним», его вам будет не так жалко.

Она имела в виду отца Андрея.

Роман Сергеевич Малахов работал инженером на том же предприятии, только в соседнем цехе. Представ передо мной с готовностью вполне равнодушного человека, он нашел в заводоуправлении пустой кабинет, предложил мне стул, сам удобно устроился напротив и пригладил черные, слегка тронутые сединой густые волосы.

— Вы готовы поехать в колонию, чтобы встретиться с Андреем? — задал я первый вопрос.

— Мы в разводе, вы это знаете? — сказал Малахов.

— Простите, не понял? Насколько мне известно, с детьми разводов не оформляют.

— Это я так, для справки, — произнес он, — чтобы вы были в курсе дела. А поехать не только готов, даже собирался.

— Вы уверены, что разговор с сыном у вас получится?

— Она уже наплела вам чего-нибудь? — спокойно произнес Роман Сергеевич.

— Нет, — сказал я. — «Наплел» ваш сын.

— А что именно?

— Роман Сергеевич, вам не кажется странным, что не я вас спрашиваю о позиции вашего сына, а вы меня?

Он совершенно не смутился, поправил ромбик на лацкане, свидетельствующий об окончании высшего учебного заведения, и громко потянул носом. Мне не было его жалко, я чувствовал, что теряю объективность, но ничего не мог с собой поделать. На протяжении нашей долгой беседы он выглядел слишком уравновешенным и, что самое противное, удовлетворенным, — не понимаю только чем. Я смотрел на Романа Сергеевича и представлял себе, каким будет Андрей лет через двадцать, и это представление сопровождалось в моей фантазии утратой чего-то положительного, что еще было в нынешнем Андрее, и приобретением чего-то неприятного, чем обладал его отец.

— Скажите, пожалуйста, вы в домино играете? — спросил я ближе к концу разговора, интуитивно почувствовав не столько необходимость, сколько возможность задать этот вопрос.

Он ни на мгновение не удивился и вообще не выразил каких-либо эмоций.

— Да, — сказал он, — играю.

— Во дворе?

— И в парке. Там есть такая беседка. А что?

— Но как же все-таки получилось, Роман Сергеевич, что сына вы проглядели? Упустили его? Можно сказать, потеряли?

Он отвернулся лицом к окну, и вдруг я уловил едва заметное движение мускулов на щеках и быстро-быстро замигавшие ресницы, и понял, что он собирает сейчас все свое мужество, чтобы остаться мужчиной.

И тогда я сказал сам себе: «Не торопись! Не так все просто, как выглядит с первого взгляда…»

Отец. Вот несколько эпизодов из детства Андрея Малахова, проливающих свет на его нынешнее отношение к отцу и в какой-то степени на воспитательную атмосферу, царящую в доме.

Андрею седьмой год. Вместе с родителями он отправляется за город по грибы. К вечеру, изрядно устав, семья выходит на большую поляну, где стоит стог сена. «Какая прелесть! — нечто подобное восклицает мать. — Давайте здесь заночуем!» Но отец начинает кричать Зинаиде Ильиничне, что она сошла с ума, и чуть не топает на нее ногами. «Папа, — вмешивается Андрей, — почему нельзя?» — «Много будешь знать, скоро состаришься!..»

Потом Андрей скажет мне, что его отец трус, — скажет легко, без переживаний, как о постороннем.

Когда ребенок дает оценку родителю, эта оценка не приговор суда: она и доказательств не требует, и обжалованию не подлежит. Но все же я попрошу Андрея привести пример отцовской трусости, и вот тогда, на секунду задумавшись, он выкопает из памяти эту несостоявшуюся ночевку в лесу. «Ты все рассказал?» — скажу я, полагая, что им опущены какие-то очень важные детали, связанные то ли с паническим выражением глаз отца, то ли с его суетливыми жестами, — детали более существенные для убийственной характеристики, нежели фабула эпизода. Андрей промолчит, только пожмет плечами, и будет, вероятно, прав, потому что ведь это не он, а я стремлюсь к тому, чтобы убедить читателя, у него такой заботы нет. Применив свою собственную систему измерений, он пришел к выводу, что отец трус, и все, и кончен бал, и попробуйте ему не поверить, даже если отец приведет тысячу и одно доказательство своей храбрости.

Дети, как правило, идеализируют родителей, до поры до времени преувеличивая их возможности. Но если уж приуменьшают, то «не без дыма». Когда я напомнил Роману Сергеевичу эпизод в лесу, он искренне удивился: «Ерунда какая! Ну ходили мы по грибы. Дело к осени было. Андрей простудиться мог, при чем здесь трусость!.. — Потом сделал паузу, правой рукой пощупал бицепсы на левой, как бы проверяя, на месте ли они, и вдруг изложил свое кредо: — Откровенно говоря, если один на один, я никогда не трушу, можете не сомневаться. Но если у него какая-нибудь велосипедная цепь в руках или их двое, я не дурак, чтобы ставить свою жизнь под сомнение. И вам не советую!»

Андрею десять лет. Бабушка Анна Егоровна, вопреки совету Романа Сергеевича, относит в починку старый сломанный медальон. В мастерской золотую застежку подменивают на медную, и отец громко злорадствует: «Что я говорил! Не рви цветы — они завянут! Не верь друзьям — они обманут!» Эти строки из чьего-то стихотворения Андрей запоминает на всю жизнь. Тогда же происходит еще один эпизод. По случаю дня рождения мать дарит Андрею пятнадцать рублей — «подарок», к слову сказать, в стиле семьи Малаховых. Отец, узнав о деньгах, тут же берет их взаймы под «честное слово» вернуть в получку. Но проходит одна получка, вторая, третья, и наконец Андрей робко напоминает отцу о долге. Роман Сергеевич невозмутим: «Какие пятнадцать рублей? Ты что, с похмелья? — И, видя, что сын задыхается от бессильного гнева, отечески продолжает: — У меня в твои годы были деньги, заработанные честным трудом: я играл в расшибалку. А ты на дармовые хочешь прожить?!»

Потом Андрей назовет отца обманщиком, надувалой и приведет для иллюстрации эти два примера. Каковы криминогенные последствия «воспитательного метода» Романа Сергеевича, мы увидим дальше. Пока лишь скажу, что, когда однажды я заговорил с Андреем о Дон Кихоте и задал вопрос, был ли Рыцарь Печального Образа счастливым человеком, меня не удивил решительный ответ Андрея: «Вы что! Как можно быть счастливым, если тебя все обманывают!»

Андрею двенадцатый год. Каким-то образом у него оказывается собственный лотерейный билет, на который падает выигрыш: стиральная машина. Разумеется, я уже говорю «разумеется», отец отбирает билет у сына. «Не имей сто друзей, — говорит он, — а имей сто наличными!» Вместе с сыном Роман Сергеевич идет к сослуживцу, продает билет и получает сверх выигрыша лишнюю десятку. И хотя прибыль Малахов «честно» вручает сыну, Андрей потом скажет мне, что его отец жук и жмот, — именно этими словами он характеризует вопиющую меркантильность отца.

И тут уж примеров — изобилие.

Воскресный день. Мать предлагает выбор: или пойти в театр, или в гости к тете Клаве. Андрей хочет в театр. «Дурак! — смеется отец. — В театре тебя кормить будут? То-то же!»

Отец приносит домой черную каракулевую шапку, и мать начинает его пилить: «Зачем купил? У тебя есть зимняя, у Андрея тоже есть, только деньги зря тратишь…» Зная, что отец никогда не делает покупок, исходя из нужности вещей, а только из их цены, Андрей и на этот раз получает подтверждение. «Дура! — кричит отец, тараща глаза. — Это по случаю куплено! За трояк! У алкаша! Тебе что, карман тянет?!»

Отец с сыном идут в кино. Роман Сергеевич покупает два самых дешевых билета, но садится с Андреем на самые дорогие места.

Семейный конфликт: мать застает Романа Сергеевича с другой женщиной, подает заявление в партком, и отцу выносят «выговор с занесением». Он возвращается домой и с порога кричит Зинаиде Ильиничне: «Что ты наделала! Ты мне крылья подпалила! Теперь мне меньше платить будут! Сама внакладе останешься!» Андрей, разумеется, здесь же, в квартире, но вроде неодушевленного предмета: все происходит при нем, а его как будто бы нет. Но потом, презрительно сплюнув, Андрей скажет мне холодно и бесстрастно, что его отец вообще нечестный человек, и примером нечестности явятся именно эти слова Романа Сергеевича, о которых он, вероятно, давно забыл, но которые крепко помнит его сын.

Я, конечно, готов сделать поправку на то, что память Андрея работает «с отбором», и потому его воспоминания об отце изобилуют негативными примерами. Я готов предположить, что эти примеры не исчерпывают всех качеств Романа Сергеевича, что в его отношениях с сыном была и «поэзия», не могло ее не быть, ведь не изверг же старший Малахов, не одной черной краской мазан — живой человек. И мне удается, хотя и не без труда, поднять со дна Андреевой памяти светлые воспоминания: вот отец несет его на плечах во время демонстрации, вот катает на санках по двору, берет с собой в зоопарк, дарит ему в день рождения целлофановый пакет с пряниками, конфетами и шоколадной медалью… «А потом, — говорит Андрей со злобным упорством, — мы вечером играли в карты, отец все время проигрывал и бросил колоду мне в лицо».

Увы, другой «памяти» в моем распоряжении нет, да она, вероятно, и не нужна, если я хочу понять, каким образом Андрей Малахов потерял уважение к отцу. Именно его воспоминания, отражающие его отношение к родителю, должны лечь в основу моих размышлений о печальной судьбе подростка. Вопрос о том, почему Роман Сергеевич стал «жуком», «жмотом», «обманщиком» и «нечестным человеком», при всей его животрепещущей важности является для Андрея — и, стало быть, на данном этапе для меня — второстепенным, хотя я вовсе не исключаю, что старший Малахов виноват в своих недостатках не более, чем урод в своем уродстве. Но каким бы он ни был в действительности и по какой бы причине, я вижу его ничем не оправданную и безусловную вину хотя бы в том, что он позволил родному сыну не уважать себя, дав к тому основания, и воспитывал Андрея в таких условиях, которые печатали в его памяти только «прозу» жизни, а не «поэзию».

Констатирую факт: отец оказался для сына потерянным. Как воспитатель Роман Сергеевич был не просто нулем, а величиной со знаком минус.

Мать. «По отношению к Роману мы находились с Андреем в страдательном падеже», — как-то сказала Зинаида Ильинична в порыве откровенности, и это была сущая правда. Мелочный, капризный, придирчивый и жестокий, он часто бил сына в присутствии матери, не щадя его самолюбия, тиранил мать на глазах у ребенка, не считаясь с ее авторитетом, и оба они постоянно терпели от него унижения. Но, как говорится, нет худа без добра: в силу обстоятельств, можно сказать, вынужденно, мать и сын оказались в союзе против отца, а союз влечет за собой, как минимум, взаимное доверие. Я даже рискнул предположить, что в такой обстановке между сыном и матерью могли сложиться искренние и душевные отношения, что Зинаида Ильинична могла стать для Андрея «светом в окошке»; в конце концов, во многих семьях матери, являясь источником добра и любви, своим самоотверженным примером, как щитом, предохраняют детей от дурных влияний.

К сожалению, это был не тот случай.

По мнению людей, хорошо знавших семью Малаховых, Зинаида Ильинична по уровню воспитанности казалась им выше своего мужа, наверняка грамотнее его и, возможно, умнее. Однако эти добрые качества не помогли ей стать главой семейства и получить, таким образом, приоритет в воспитании сына. «Факт! — подтвердил Андрей, когда мы затронули эту тему. — Отец главнее!» — «С чего ты взял?» — «А его сумма всегда была окончательной!» Для Андрея, как понимает читатель, это самый верный признак. «Ну хорошо, — сказал я. — Ты можешь привести пример?» И он с готовностью рассказал такую историю.

Когда мать заканчивала институт и пришло время делать диплом, она попросила у Романа Сергеевича сто пятьдесят рублей, чтобы нанять чертежника. В этом месте рассказа я даже переспросил: «То есть как нанять?» — «А очень просто, — ответил Андрей. — Вы что, не понимаете?» Отец, естественно, стал ругаться, полагая цену завышенной. Как мать ни просила, мотивируя тем, что чертежи стоят не меньше трехсот, а тут в два раза дешевле, а ведь она и работает, и учится, и дома занята по хозяйству, Роман Сергеевич «отвалил» ей полсотни. Остальные Зинаиде Ильиничне пришлось по секрету от него брать на работе в кассе взаимопомощи. Его сумма, таким образом, действительно была «окончательной».

«Кого ты поддерживал в этом конфликте? — спросил я. — Отца или мать?» — «Меня не спрашивали», — ответил Андрей. «А если бы спросили?» Он вскинул глаза, пытаясь угадать дополнительный смысл, заложенный в этом вопросе, и сказал: «Можно подумать?» Но и без ответа Андрея я уже готов был на самых элементарных весах взвешивать реальный проигрыш Зинаиды Ильиничны в воспитании сына из-за этой истории. Как ни была она «выше» мужа, ей не дано было понять, что, совершая безнравственный поступок на глазах у ребенка, она теряет в обоих случаях: и в том, если Андрей примет ее сторону, и в том, если примет сторону отца. Но Андрей не сделал ни того, ни другого. «Подумав», он криво усмехнулся и сказал: «Муж и жена — одна сатана! Ведь верно?» — осудив, таким образом, обоих. Внешне его реакция была здоровой, нормальной, но таила внутри опасные последствия. Клянусь, я до сих пор не знаю, что хуже: когда дети клеймят пороки своих родителей, но ценою потери к ним уважения, или когда сохраняют уважение к родителям, но ценою принятия и прощения их пороков.

Вернемся, однако, к Зинаиде Ильиничне. Однажды я в лоб спросил у нее, считает ли она себя культурным человеком. Ответ был через паузу, но положительный: разумеется! Инженер с высшим образованием, в кино и в театр ходит, книги читает, программу «Время» смотрит, дома «все как положено», то есть телевизор, холодильник, мебель, библиотека, телефон, бра на стенах, — полный джентльменский набор, отличающий век цивилизации от первобытного. Однако Зинаида Ильинична воспринимала культуру не как способность распоряжаться материальными и духовными благами, а как сумму этих благ, — к несчастью, довольно распространенное заблуждение. Что же касается истинной культуры, в том числе педагогической, которая является неотъемлемой частью общей, ее Зинаиде Ильиничне недоставало.

Вот, например, как пользовались Малаховы домашней библиотекой — пятью десятками книг, по росту стоящими на полированных полках. Роман Сергеевич к ним близко не подходил, никогда не испытывая потребности в чтении. В отличие от него Зинаида Ильинична, которая даже сочиняла стихи, книги почитывала, правда, урывками, между дел, но, полагаю, винить ее за это невозможно: для современной женщины, перегруженной множеством забот, одно стремление похвально. Кроме того, Зинаида Ильинична ревниво следила за тем, чтобы привить сыну любовь к книге. «Я иногда сажала его рядом с собой и вслух читала историко-революционную литературу», — сказала она не без гордости, желая произвести на меня впечатление «сознательной» матери. Но я представил себе идиллическую картину: «передовая» мама, плотно закрыв окна, чтобы с улицы не доносились голоса мальчишек, играющих в футбол, насильно заставляет десятилетнего сына внимать ее чтению. Педагогическая задача обнажается с такой тупой прямолинейностью, с которой можно дрессировать только домашних животных, хотя, сказав так, я, вероятно, не гарантирован от возражений специалистов-дрессировщиков. А что в итоге? Имея самые благие намерения и в этом смысле положительно отличаясь от некоторых других матерей, Зинаида Ильинична получила прямо противоположный результат: Андрей возненавидел серьезную литературу и пристрастился к детективам. Положение усугублялось еще тем, что он почти одновременно научился читать и красть, чего, конечно, Зинаида Ильинична в ту пору не знала. Факт чрезвычайный, если вдуматься, поскольку самостоятельное чтение Андрея уже тогда носило утилитарный характер: он оценивал героев произведений не по принципу «хорошо» или «плохо», «благородно» или «подло» они поступают, а по принципу «умно» или «глупо» это делают, «с риском» или «без риска». Он так и сказал мне со свойственным ему цинизмом: «Я поднакапливал опыт!» Добавлю, что запомнить хоть одно название из прочитанного Андрей не сумел, а впечатлениями делился примерно так: «Ух, книжка была — во! Про четырех друзей, не читали? Синяя такая? Как один умер, второй сошел с ума, третий — не помню, а четвертый накупил здания, а тут как раз революция, и он макал деньги в сметану и прямо их ел! Законная книга!» Это реакция на прочитанное не десятилетнего ребенка, а семнадцатилетнего парня, доучившегося до восьмого класса средней школы. Но Зинаиду Ильиничну, вероятно, устраивал такой уровень понимания, потому что, подменив естественную потребность Андрея в книгах потребностью искусственной, она никогда не задумывалась о качестве чтения и упивалась самим фактом: сын сидит за книжкой!

Криминологи давно установили, что для подростков, чьи ценностные ориентации уже изменены и нарушены, характерны фрагментарность и поверхностность при общении с книгой. Это значит, что они выделяют и прослеживают лишь одну фабулу, определенную сторону отношений между действующими лицами произведения, не умея самостоятельно осмыслить общий замысел, тем более положительный. Стало быть, действенность даже серьезной литературы на таких подростков ничтожна.

Выходит, не простое, не механическое это дело — научить детей правильно читать книги. Выходит, нельзя и даже опасно пускать его на самотек, а надо умно подбирать литературу, учитывая возраст и состояние ребенка, его конкретное поведение, ценностные ориентации, и обучать его правильному восприятию прочитанного, — здесь много тонких и важных нюансов, разобраться в которых просто обязан каждый родитель, претендующий на звание «культурного».

Но не слишком ли многого я хочу от Зинаиды Ильиничны — в сущности, обыкновенной женщины, обремененной множеством забот и отличающейся от некоторых других разве что дипломом о высшем образовании, да и то приобретенным нечестно? До науки ли ей было, до высоких ли материй, попросту говоря, до настоящего ли воспитания сына?

Представьте: воскресное утро, мать подает мужу стакан чаю, и чай оказывается холодным. Для кого-то нужны более серьезные поводы, а для Романа Сергеевича и такого достаточно: скандал! С битьем посуды, со взаимными попреками и оскорблениями, с нецензурной бранью и рукоприкладством, и все это выкатывается из квартиры на лестничную клетку, а потом соседи «пытают» маленького Андрея: мол, что да как у вас произошло? «Мамка недокипела чай, — нехотя объясняет Андрей, — а папка уходит к другой тете».

Малаховы ссорились часто, и одним из поводов были измены отца. Словно интимной подружке, Зинаида Ильинична регулярно докладывала Андрею, кто предоставляет отцу для свиданий квартиру, с кем и когда он «спит, кот паршивый», и как она застает его «с поличным». Не меньшим поводом для ссор был сам Андрей, которого отец и мать всеми силами пытались разделить пополам, но вовсе не для того, чтобы, воспитывая, улучшать каждый «свою половину», а для того, чтобы использовать ее во взаимной борьбе. Роман Сергеевич «по-мужски» говорил сыну, что поженились они с матерью вроде бы по любви, но потом у нее «случился внутренний нервоз» и потому он терпеть ее не может. А Зинаида Ильинична могла при сыне «дурачить» отца, то есть называть дураком, и не раз серьезно говорила Андрею, что давно бы рассталась с Романом Сергеевичем, если бы не его зарплата.

О какой культуре воспитания может идти в данном случае речь? Какие телевизоры, библиотеки и бра могут восполнить то, что не потеряно, а не привито?

Андрей однажды сказал: «Отец меня лупит, а мать нарочно жалеет, чтобы переманить на свою сторону». Вдумайтесь только: «нарочно жалеет», — это говорит родной сын о родной матери, которая, казалось бы, по природе своей должна жалеть сына, но в искренность чувств которой ребенок уже не верит. Я не могу сказать, что Андрей ненавидел Зинаиду Ильиничну, как не могу сказать и того, что он любил ее и по-сыновьи был к ней привязан. Его отношение к матери было потребительским: он часто использовал противоречия Зинаиды Ильиничны с отцом, снимая с них «сливки». При этом он жил по «относительному» принципу: сегодня мать к нему с нежностью, ну и он к ней так же, завтра она к нему с равнодушием — получи «сдачи». Совершенно бесстрастно — лучше этого определения я ничего не могу подобрать — Андрей относился и к ее добродетелям, и к ее недостаткам. Его не радовали стихи, написанные матерью и напечатанные в заводской многотиражке: «Чего-то там, говорят, пропечатали». Его не смущала и ее двуличность, ее умение говорить одно, а думать другое, громко хвалить в глаза, чтобы потом поносить шепотом. Однажды Зинаида Ильинична грубо выгнала из дома школьную учительницу Андрея, Евдокию Федоровну, а ровно через неделю, Восьмого марта, явилась в школу с букетиком цветов и с милой улыбкой поздравила педагога с «праздничком», на что та сказала: «Да вы, Зинаида Ильинична, чистый хамелеон!» Оба факта произошли на глазах у парня, но Андрею до такой степени все это было безразлично, что он не удосужился даже узнать значение слова «хамелеон». Зинаида Ильинична так часто лицемерила в присутствии сына, что его даже не трогали ее горькие слезы и переживания, когда они были настоящими: он просто не знал, насколько они искренни.

И получалось так, что мать жила своей жизнью, отец своей, а сын тоже своей, совершенно от них независимой, и все они не были связаны друг с другом душевным контактом. Что может больше калечить человека, чем жизнь под одной крышей с самыми родными по крови людьми как с чужими! Мне даже показалось, что Андрей, не уважающий ни отца, ни мать, испытывал какое-то садистское удовольствие, когда ему удавалось поставить родителей в положение людей глупых и многого не понимающих. Как-то Андрей спросил у Зинаиды Ильиничны, что такое «бой», это было при гостях, за обеденным столом. Зинаида Ильинична, не подозревая подвоха, ответила: «Когда война, ну и сражаются два противника…» Он громко захохотал, торжествуя, потому что имел в виду английское «бой», в переводе означающее «мальчик».

Она писала ему в колонию письма. Одно начиналось довольно известным стихотворным эпиграфом: «Я долго читаю адрес на белом конверте письма, я долго гляжу на буквы, ведь ты их писал для меня, ведь все нераскрытые письма таят в себе лучший ответ, и радостно сердцу от слова, которого, может быть, нет…» Я, грешным делом, не сумел разобраться в тайнописи ее слов и мыслей, но, по крайней мере, мне было ясно, что Зинаиде Ильиничне плохо, что она страдает, ее горе «сочится» из эпиграфа, — впрочем, именно это не задевало и не трогало Андрея. «Хотите, — сказал он, — я прочитаю вам письмо? Только сам, можно?» И начал вслух, «с выражением», косо поглядывая на меня: «Сыночек мой, дорогой! — было сразу после стихов. — Помни, что всякий труд облагораживает человека, и трудись не покладая рук. Слушайся воспитателей, они очень хорошие люди, ведь ты знаешь: в нашей стране плохих не бывает. И обязательно приобщайся к общественной работе…» Тут он не выдержал и, глядя на мое сосредоточенное лицо, в голос расхохотался: мол, неужели я не понимаю теперь, что имела в виду мать, говоря о «нераскрытых письмах, таящих в себе лучший ответ» и намекая на радость от «слова, которого, может быть, нет»? Боже, она и здесь доставала его своими лицемерными проповедями — лицемерными и потому, что сама в них не верила, и потому, что они были рассчитаны вовсе не на Андрея, а на его начальство, вынужденное по службе читать родительские письма, допуская при этом, что Андрей поймет ее «тонкий ход», но уверенная, что он останется ее союзником. Она и здесь, таким образом, продолжала формировать из него личность безнравственную!

На что, собственно, надеялись Малаховы? — спрашиваю я сам себя, потому что задавать этот вопрос им бессмысленно. На то, что Андрей глух и слеп? Или что он полный кретин, не способный ни в чем разобраться? Или они полагали, что яд, впитанный сыном в детстве, с годами вытравится из его души, но с помощью чего, каких очистительных средств? Или они нарочно калечили Андрея, но тогда зачем рожали его, будучи людьми психически нормальными? Или им просто некогда было заниматься сыном, а потому безразлично, что он о них подумает, какие сделает выводы и каким в итоге станет?

И все же я далек от мысли делать элементарный вывод о п р я м о й зависимости между преступным поведением Андрея Малахова и таким вот родительским воспитанием. Зависимость эта сложна, запутанна, чаще косвенна и, к слову сказать, совсем не обязательна: мы знаем немало отличных молодых людей, выросших и на более жесткой почве — рядом с родительским алкоголизмом, тупым невежеством, откровенным развратом и уже готовой преступностью. А здесь, как ни говорите, все же было подобие «нормальной» жизни, ведь во всех официальных инстанциях семья Малаховых считалась б л а г о п о л у ч н о й, причем в какие-то моменты она действительно была таковой. Лишь из-за вынужденной концентрации нами родительских пороков — вынужденной потому, что мы находимся в состоянии поиска, а для выводов нужен не факт, а сумма фактов, — семья выглядит зловещим отравителем Андрея, хотя на самом деле он получал отраву капля по капле и далеко не ежедневно… Я говорю, таким образом, о другом: когда все причины сойдутся, свяжутся в один узел и придет время спросить, г д е б ы л и и к у д а с м о т р е л и родители Андрея, мы, надеюсь, избежим этого наивного вопроса, поскольку теперь знаем, к а к и е они у него.

Зеркальное отражение. Говорят, дети «цветы жизни», но говорят еще, что они и «зеркало». Мы попробуем рассмотреть ситуацию, сложившуюся в семье Малаховых, исходя из этой простой сентенции.

Начну с того, что Андрей «цветком» никогда не был ни для отца, ни для матери, а разве что для бабушки Анны Егоровны, которая называла его не иначе как Розочкой, была очень добрым человеком, но, к сожалению, со своим четырехклассным образованием терялась в обществе «культурных» родителей Андрея и была лишена ими права голоса.

Вопрос о том, каким и чьим «зеркалом» был наш герой, нуждается в более глубоком осмыслении.

Известно, что детские проблемы нельзя трактовать как чисто детские, потому что на самом деле они есть проблемы взрослые, но как бы переданные потомкам «для исполнения». Возьмите в качестве примера знаменитую формулу: «Пусть дети живут лучше нас!», которая кажется нам естественной, хотя нередко реализуется так, что калечит детей, вырабатывая у них потребительское отношение к жизни. Кто придумал эту формулу? Мы, взрослые, но жить по ней, со всеми вытекающими из этого «детскими» проблемами, заставляем наше потомство. Еще Ф. Достоевский писал, что «высочайшая любовь к ближнему есть в то же время и величайший эгоизм» — разве не так? А что остается детям? Они по праву и по обязанности, к счастью или к несчастью, но становятся прямыми наследниками как наших добродетелей, так и наших пороков.

Я скоро обнаружил у Андрея «родительские интонации». Его мировоззрение представляло собой «коктейль» из отцовского и материнского, его ценностные ориентации корнями уходили в типично «малаховское», и он почти так же относился к деньгам, вещам и людям, как его родители. Роман Сергеевич однажды провозгласил такой житейский принцип: «Работа должна быть чистой, а зарплата большой!» Дело, конечно, не в словах, которые могли быть сказаны в шутку, хотя родитель даже шутить в присутствии ребенка должен с умом, если учитывает восприимчивую психологию детей, — дело в той действительности, которая либо подтверждает подобные «принципы», либо отвергает.

Так вот, когда Андрею впервые в жизни дали в руки молоток — это случилось в школе, на первом уроке по труду, — он сказал: «Да ну его, я лучше буду смотреть». Пытаясь найти истоки подобного отношения к физической работе, я, естественно, вспомнил «крылатую» фразу Романа Сергеевича, многократно слышанную сыном и, главное, подкрепленную постоянным домашним бездельем отца и даже отказом сделать злополучную лопатку, о которой мы говорили в предыдущих главах. Но Андрей пошел дальше Романа Сергеевича: к стойкому презрению к труду, сохраненному до последнего времени, он добавил презрение и к родителю, унаследовав, таким образом, порок отца, одновременно потеряв к нему за это уважение, — самый безрадостный вариант из всех возможных.

В одном научном исследовании, посвященном педагогике, я вычитал справедливое, мне кажется, утверждение, что на ребенка гораздо больше влияет не профессия родителя, а его квалификация. Именно талант, умение, высокий уровень знаний отца или матери могут стать предметом истинной гордости ребенка, а их отсутствие — мучительной тайной от сверстников.

Когда я спросил Андрея, хорошим или плохим инженером он считает своего отца, ответ был небрежный: «Значок носит…» Роман Сергеевич действительно не снимая носил институтскую эмблему, перекалывая ее с пиджака на куртку, с куртки на свитер, со свитера на пиджак. Что же касается уровня знаний, то… «Вы думаете, ему знания были нужны? — сказал Андрей, имея в виду студенческие годы отца. — Диплом!» Откуда, подумал я, это убийственное мнение? И понял: оно родилось у сына, вероятно, потому, что родитель никогда не демонстрировал перед Андреем своего трудолюбия, достойного уважения, своей высокой работоспособности и добросовестного отношения к делу. Кстати, аналогичный вопрос, но касающийся Зинаиды Ильиничны, вызвал уже иную реакцию Андрея. «Она трудяга!» — сказал он о матери, угадав по ее муравьиному домашнему трудолюбию такое же отношение к своим обязанностям и на заводе.

Суммируя все, что мне известно было о старших Малаховых, об их человеческих и профессиональных качествах, я задал Андрею еще один вопрос, хотя понимал его обреченность: «Ты гордился когда-нибудь своими родителями?» — «Что вы?!» — как по написанному ответил Андрей. «Ну а сам-то каким хотел стать?» — «Как отец», — не моргнув глазом, сказал он, совершенно меня обескуражив. «Ты шутишь! — почти возмутился я. — Ты же говорил…» — «А чего вы, собственно, сердитесь? — перебил младший Малахов. — Если стать, например, как баба Аня, так всю жизнь будешь ходить в дураках!»

Мы наконец вплотную приблизились к «зеркалу».

Социологом А. Харчевым высказана мысль о том, что влияние семьи на подростка должно опираться не только на любовь ребенка к родителям, но и на «порожденное этим чувством стремление во всем подражать им». В нашем случае, как мы знаем, ни о какой любви Андрея к отцу не могло быть и речи, однако стремление стать таким, как Роман Сергеевич, было! Парадоксально и, я бы сказал, противоречиво, если иметь в виду мысль социолога: выходит, не только любовь, но и нелюбовь порождает желание быть похожим!

Андрей действительно ревниво искал в себе черты Романа Сергеевича. Когда отец, на что-либо разозлясь, кричал, что Андрей не его ребенок и что мать «нагуляла его в отпуске», мальчишка страдал, кидался к зеркалу и успокаивался тогда, когда убеждался, что родинка на правой щеке, точно такая же, как у отца, не рассосалась. Их внешнее сходство и сходство характеров были бесспорными, хотя Зинаида Ильинична утверждала, что это «нажитое», что маленький Андрей как две капли воды был похож на нее. Вероятно, и такое случается: яростное стремление походить на отца прибавило к родинке на щеке типичный отцовский взгляд с поволокой, привычку бросать волосы назад взмахом головы, такие же, как у Романа Сергеевича, расширенные в момент злобы ноздри и, разумеется многие черты отцовского характера. Но, глядя на себя в зеркало, — я понял это по рассказам Андрея, — наш герой всегда испытывал двойное чувство: покой, потому что получал бесспорные доказательства того, что Роман Сергеевич все же его родной отец, и ненависть к самому себе, потому что ненавидел даже эту общую с отцом родинку на правой щеке.

Однако никакого противоречия здесь, если вдуматься, не было! Решение Андрея походить на нелюбимого отца е с т е с т в е н н о, так как продиктовано реальными условиями, в которых он жил и воспитывался. А с кого еще брать пример? С матери? Но Зинаида Ильинична постоянно находилась в «страдательном падеже», и, видя это, подражать ей Андрей не хотел. Конечно, некоторые черты характера матери, — к сожалению, не самые лучшие, а лишь те, которые помогали в борьбе с супругом, а именно хитрость, лицемерие, злопамятность, — Андрей все же унаследовал, но только черты и, как говорится, по необходимости. Копировать жизнь с бабушки? Но положительный пример Анны Егоровны, так привлекательно, казалось бы, стоящий перед глазами Андрея, был начисто задавлен отрицательной мощью отца. О бабушке вообще разговор особый. Андрей очень любил, если не обожал, старую «бабу Аню», которую в раннем детстве звал «мамой», несмотря на протесты Зинаиды Ильиничны. Он никогда не стеснялся ее Розочки, даже в суде, где Анна Егоровна, отвечая на вопрос прокурора, сказала: «Это кто? Это Розочка-то воровал?!» — и все вокруг смеялись, кроме Андрея, едва сдержавшего слезы. И вот именно бабушку Андрей отвергал, как практически беспомощную в этом мире, предпочтя ее слабости силу, грубость и «приживаемость» отца. Анна Егоровна стала олицетворять в его глазах ту человеческую порядочность и честность, ту искренность и доброту, которые только мешают жить и от которых, если не хочешь оказаться в дураках, как раз надо держаться подальше… Какая патология чувств!

Став «зеркалом» нелюбимого отца, Андрей тем не менее продолжал его ненавидеть, как может человек ненавидеть собственный недостаток, от которого не умеет избавиться, с которым вынужден примириться и, примирившись, начинает его в себе культивировать в надежде свести, таким образом, «концы с концами».

Но подобно тому как в зеркальном отражении наша правая рука становится левой, а сердце перемещается из одной половины груди в другую, Андрей тоже не мог быть точной копией Романа Сергеевича: восприняв его пороки, он вполне современно «обогатил» их невиданным цинизмом. Иначе быть не могло, потому что, понаблюдав в родном доме извечную борьбу добра со злом и убедившись, что зло побеждает, он с о з н а т е л ь н о взял его себе на вооружение, сохранив при этом душевные симпатии к бабушке, то есть к добру. Это не могло не раздвоить Андрея, не превратить его в циника, что было особенно опасно: он мог теперь совершать подлости с улыбкой на устах, а предательство — с одновременным заверением в вечной дружбе.

Но даже отсюда Андрею еще далеко было до преступного финала! Барьер, отделяющий его от уголовного мира, стал, конечно, ниже, но мы знаем людей и с более трудным характером, с более сложной судьбой, которые, однако, этот барьер не перешагнули. Они несли окружающим неуживчивость, нетерпимость, вздорность натур и злобу, не давали близким ни счастья, ни покоя, но все же не грабили, не убивали, не насиловали! Вероятно, и Андрею, чтобы перешагнуть на «ту сторону», нужны были какие-то особые обстоятельства, о которых нам еще предстоит говорить.

Но прежде — о том, п о ч е м у, по каким причинам семья оказалась неспособной не только правильно воспитывать Андрея, но и предохранить его от дальнейшего падения.

4. АВТОМАТ — АВТОМАТУ

Болезнь века. О прошлом мы говорили с Малаховыми мало, они неохотно ворошили память. Я знал только, что их детство пришлось на военные годы и было связано с лишениями и трудностями, пережитыми всем поколением нынешних сорокалетних.

Роман Сергеевич фактически рос без отца, который был геологом, месяцами находился вне дома, а затем и вовсе ушел из семьи или, точнее говоря, не вернулся к ней после очередной полугодичной командировки. Войну он провел на фронте, остался цел, но Роман Сергеевич мог считать его для себя «без вести пропавшим». Жил он вдвоем с матерью, больной и несчастной, которая целиком отдавала себя единственному сыну, даже последний день и час своей жизни: она, по рассказу Романа Сергеевича, с утра вязала ему свитер, да так и умерла вечером со спицами в руках.

Мне было известно, кроме того, что семья Зинаиды Ильиничны в первый же месяц войны попала на оккупированную территорию, отец стал партизанить, а дочь, два сына и Анна Егоровна прятались от немцев в землянке. Отец был пойман гестаповцами, его повесили на городской площади. После войны, чтобы поднять семью, Анна Егоровна вторично вышла замуж за «большого человека, брата генерала», да неудачно. Он работал на станции буфетчиком, оказался алкоголиком и, основательно намучив Анну Егоровну и детей, скончался в «психушке» от запоя.

Могу представить себе, сколько сил пришлось отдать молодым Малаховым, на какие пойти ограничения, чтобы встать на ноги: не надеясь на чью-либо помощь, они вдвоем получили высшее образование, одновременно учась и работая, и между прочим родили в этот сложный период сына.

Я написал «между прочим» и подумал, что, кажется, попал в точку: Андрей действительно был «излишеством» — в том смысле, что родился не вовремя, или, как откровенно сказал Роман Сергеевич, «не в жилу». Но в какой степени это должно было отразиться на его воспитании? Успех, как мы знаем, больше зависит от личных качеств родителей, нежели от условий, в которых они живут, иначе в бедных семьях никогда не вырастали бы прекрасно воспитанные дети, а они вырастают, и не реже, чем в обеспеченных. Когда отец с матерью находятся в добром согласии и имеют неистощимый запас любви, терпения и доброты к ребенку, они практически в любых условиях, но только с большими или меньшими трудностями воспитывают настоящих людей.

К сожалению, Малаховы в согласии друг с другом не были, нужным запасом чувств не обладали и, насколько нам известны их характеры, обладать не могли. С этой точки зрения можно предположить, что, когда бы ни родился Андрей, он всегда был бы «не в жилу»: Малаховым просто не хватило бы ни физических, ни духовных сил, чтобы серьезно заниматься ребенком, что, собственно говоря, и случилось.

Очень скоро супруги стали «валить» ответственность за воспитание ребенка сначала друг на друга, а потом, объединившись, на школу, Анну Егоровну, уличных друзей Андрея и так далее, обнаружив тенденцию к бесконечному расширению списка «виноватых». Правда, Роман Сергеевич еще заходил в школу, еще просиживал в директорском кабинете по часу или по два и даже плакал однажды «настоящими», как выразилась директриса, слезами, прося совета, как быть и что делать с сыном. Но буквально на следующий день после развода с Зинаидой Ильиничной — примерно за год до ареста Андрея — он как отрезал, и больше его в школе не видели. Полагаю это решительным доказательством того, что прежние заботы отца о сыне диктовались отнюдь не внутренней потребностью Романа Сергеевича.

И как факт: отношения в доме Малаховых почти всегда были аморальными — в том смысле, что основывались не на морали. Роман Сергеевич без радости нес в дом зарплату. Зинаида Ильинична без удовольствия готовила обед. Андрей съедал его без благодарности, как в столовой, и все это делалось только потому, что иначе нельзя: брак — узаконен, крыша — общая, прописка — у всех, соседи — начеку. Улыбка, доброе слово, приятный сюрприз и прочие признаки нормальной семейной жизни, когда-то, возможно, бывшие в доме Малаховых, постепенно исчезали, пока не превратились в такого же редкого гостя, как хороший солнечный день в дождливую осень. А если вдруг Роман Сергеевич и начинал говорить жене приятные слова, в стопроцентную искренность их уже никто ее верил. «Чего-то просить будет», — решал про себя Андрей. «В чем же он виноват, кот паршивый?» — думала Зинаида Ильинична, и они, как правило, не ошибались, потому что пора натуральных чувств давно миновала, уступив место фальши и неискренности. Зинаида Ильинична, хотя и говорила иногда, что любит мужа, сама себе не верила. Роман Сергеевич, хотя и убеждал друзей, что терпеть не может жену, был, в сущности, к ней равнодушен. А оба они постоянно ощущали некую тягостность от присутствия в доме сына, который не то чтобы очень мешал им жить, но и был не нужен. Однако перед окружающими приходилось делать вид, что без Андрея они не мыслят своего существования. Фальшь разъедала семью, и острее других ее чувствовал ребенок, пока не выработал в себе иммунитет в виде собственной аморальности.

Семья держалась семнадцать лет! Но не чувствами, не взаимной привязанностью, а инерцией, общим вкладом в сберкассе, жилплощадью, боязнью общественного мнения, отсутствием «подходящего варианта» на стороне и даже самой элементарной нехваткой времени, чтобы подумать и принять ответственное решение. Внутрисемейные связи были ослаблены до такого состояния, что уже не обеспечивали ни духовного, ни даже физического контакта. Малаховы работали на одном заводе, но едва интересовались делами друг друга. Их труд был как бы отчужден от сына: Андрей понятия не имел о профессиональных заботах отца и матери. Последний раз они выехали втроем за город в ту злополучную осень, когда Роман Сергеевич побоялся заночевать в стоге сена, — это было за девять лет до развода!

Болезнь века… Лишь в десяти семьях из ста родители ходят вместе с детьми в театры, на прогулки, в кино, в музеи, на стадионы — таков безрадостный результат исследования, проведенного социологами Тартуского университета. Лишь двадцать пять процентов из всех опрошенных ими юношей называют свои отношения с отцами «удовлетворительными», то есть основанными на тепле, сердечности и взаимопонимании, и только сорок юношей из ста считают отношения с матерями «благоприятными». Когда социологи предложили группе родителей графически изобразить процесс воспитания, почти все нарисовали цветы, поливаемые водой. Это было грубейшее и трагическое заблуждение, в какой-то степени объясняющее вышеизложенные «проценты», ибо на самом деле воспитание — процесс взаимный, предполагающий вовсе не односторонний «полив», а равноправный о б м е н духовными ценностями, с о в м е с т н у ю деятельность родителей и детей, создание живой, душевной, искренней атмосферы в семье, — так и хочется воскликнуть:

— Малаховы, ау-у-у!..

«Всеобщим похолоданием» назван серьезными учеными процесс, происходящий сегодня с людьми в современном мире. Его реальность уже для всех очевидна, а в качестве главной причины называют одну: научно-техническую революцию, точнее говоря, ее издержки, последствия.

Великий архитектор и гуманист Корбюзье говорил, обращаясь к современникам и выражая беспокойство за их судьбу: «Вы — живые и мыслящие существа… Неумолимое развитие машины превращает вас в автоматы, вы уже почти сделались автоматами». Многие ученые считают, что в результате убыстрения темпа жизни и перехода человечества на так называемый «индустриальный галоп», в результате все увеличивающегося потока информации люди стали испытывать колоссальные перегрузки, которые, резко увеличив напряжение, одновременно уменьшили возможность сдерживать стрессовые проявления. Усугубилась изоляция людей друг от друга, потому что социальные контакты стали заменяться автоматами: например, совместное времяпрепровождение — сидением у телевизора. Количество контактов, возможно, и увеличилось, но люди стали безразлично и неразборчиво терпимы к их качеству. Научно-технический прогресс приводит к очень быстрым изменениям вкусов, моды, привычек, стиля жизни, за которыми далеко не все одинаково поспевают, отсюда и трещины между прошлым и настоящим, настоящим и будущим. Обесценивается труд как основная форма деятельности человека, и люди из «рабов производства» превращаются в «рабов потребления» — в существа, у которых гипертрофически обострены эгоизм, тщеславие, меркантилизм, зависть, больное самолюбие, цинизм; скоро вообще наступит «эра потребления», или, как выразился один веселый социолог, «шмуточный период развития человечества», при котором духовные отношения между людьми заменятся отношениями «вещными». Молодежь, эта ахиллесова пята современного общества, страдает особенно сильно, и вот уже перестала задумываться о своем будущем, предпочитая жить «одним днем», а старшее поколение, к несчастью молодежи, ограничено в возможностях быть примером для подражания. Короче, происходит всеобщий упадок нравственности и морали — таков глобальный вывод очень многих ученых.

Не берусь судить, насколько точно замечены ими и правильно сформулированы последствия НТР, но вот то, что общий пессимистический вывод не годится для в с е х людей, поскольку они живут в р а з н ы х социальных условиях, утверждать можно. Научно-техническая революция в условиях капитализма лишь усиливает, обостряет, осложняет уже имеющиеся противоречия, и потому ее последствия действительно трагичны и безысходны. В нашем обществе антагонистических противоречий нет, и в этом смысле издержки прогресса «усилить» и «обострить» ничего не могут. Они действуют сами по себе и, я бы сказал, в чистом виде, но действуют! Затыкать уши и не слышать их отзвуков мы не имеем права, если не хотим беспомощно ждать, когда «холод» нас больно «укусит», как это случилось с Малаховыми. Ни мы, ни все человечество уже не имеем возможности во имя покоя «отменить» научно-техническую революцию, а в нашей действительности «отменять» ее просто неразумно, ибо НТР для социалистического общества несомненное б л а г о. И если это так, мы обязаны именно в преимуществах нашего строя и нашего общества искать и находить реальные силы, способные сгладить, нейтрализовать, уменьшить издержки, сопутствующие научно-технической революции.

Вот почему многие советские специалисты, особенно из числа криминологов, стоят за реалистический подход к явлению, прекрасно понимая, какими пагубными могут быть его последствия.

Мне рассказали об одном опыте, поставленном не так давно американскими учеными. Они взяли десять новорожденных обезьян, отделили от стада и друг от друга и поместили в «одиночки» — в условия, при которых животные общались только с автоматами: нажмет обезьяна кнопку — появляется пища, нажмет другую — струя воды, повернет рычаг — вращаются колесики и прочие предметы, обеспечивая игры, и так далее. Через полтора года подопытных вернули в стадо. Эффект был ошеломляющий. Все десять обезьян оказались по сравнению с обычными с пониженной эмоциональностью, не могли самостоятельно найти себе партнеров для продолжения рода и для забав, а злобность и агрессивность этих обезьян по отношению к «нормальным» собратьям была на «преступном» уровне.

Конечно, я далек от мысли механически распространять результаты опытов на человеческое общество, но, полагаю, и в нашей среде холодный и бездушный родитель, лишенный эмоций, способен воспитать из ребенка лишь нечто подобное себе, по принципу «автомат — автомату». Тем более что отношения между людьми, как установили психологи, приобретая устойчивость и продолжительность, могут стать ч е р т о й х а р а к т е р а. Это значит, что, если они были основаны, положим, на доброте, в характере человека может появиться добрая черта, но если на равнодушии, на цинизме, на лицемерии…

Когда-то, готовя сына к поступлению в школу, Роман Сергеевич объявил, что с первого по второй класс «включительно» будет лупить Андрея куском телевизионного кабеля, с третьего по четвертый — солдатским ремнем с металлической пряжкой, а с пятого и «далее везде» — кулаками: мол, ничего, к тому времени подрастет, выдержит. Первую порку — за то, что Андрей плохо написал в тетради букву «а», — отец действительно устроил куском телевизионного кабеля. Судя по рассказу Андрея, Роман Сергеевич бил его вовсе не потому, что очень уж рассердился, а «нужно было» и «обещал»; к слову сказать, порол совсем не больно. Мать попыталась вмешаться и защитить сына, но, по мнению Андрея, не потому, что пожалела, а чтобы «переманить на свою сторону». И сам Андрей громко орал не из-за боли или обиды, а «положено орать, иначе отец долго не остановится». Три автомата, три механизма расчетливо, холодно и равнодушно, каждый в меру способностей, исполнили «семейный долг». Кстати, Андрей и после наказания плохо писал букву «а», но это уже никого не волновало.

Ни настоящей жалости, ни истинной любви, ни искреннего сочувствия, ни даже подлинного гнева, — что может получиться из ребенка, воспитанного в этой переохлажденной семье Малаховых, лишенной н а т у р а л ь н ы х чувств? Мне приходит в голову страшная мысль: может быть, чем «такие» родители, лучше «никаких»? Если ребенка вообще не воспитывать, а позволить ему просто расти, как растет трава, из него в конце концов что-нибудь вырастет, и что именно, по крайней мере, неизвестно. А тут — никаких сомнений!

Андрей Малахов из племени «алорезов». В колонии у меня состоялся с Андреем такой разговор.

— Представь себе, — сказал я, — что ты маг-волшебник и тебе дается право совершить три любых чуда. Настройся, соберись с мыслями — и твори!

— А зачем?

— Неужто тебе не интересно помечтать?

— Дак ведь не исполнится.

— А вдруг?

Андрей задумался. Я с любопытством ждал, пытаясь угадать диапазон его желаний: вероятно, от немедленного освобождения из колонии до всеобщего мира на земле?

— Тэ-э-эк, — сказал Андрей. — Три чуда, говорите? Любых? — Я сделал царский жест, означающий: чего душе угодно. Его глаза немного ожили, потом в них появилось нечто плотоядное, и он потер руки. — Значит, так. Перво-наперво, я хочу полное государственное обеспечение до конца жизни: чтоб квартира, чтоб деньги, дача, машина — чтоб все!

— Работать при этом?

— Вы что?!

Я выглядел, наверное, большим чудаком, но не унимался:

— Тогда, может учиться?

— Чему? Как тратить деньги? Ну, вы и скажете…

— Понял. Переходи ко второму чуду.

— Второе… — Он сделал интригующую паузу. — Пусть будет долговечье!

— Прекрасно. Кому, если не секрет?

— Как кому? Разве другим тоже можно? — Я пожал плечами, боясь спугнуть его бушующий эгоизм: мол, ты волшебник, тебе и решать. И Андрей решил: — Тогда еще бабе Ане: живи сколько хочешь!

— А матери с отцом? — спросил я, но он не слушал вопроса.

— Над третьим чудом, — сказал Андрей, — буду думать. А то еще прогадаю.

— Я спрашиваю, отцу бы с матерью дал долговечье?

Он вновь «не услышал».

— Третьим чудом будет — встретить хорошую девушку!

— Ну вот и прогадал, — сказал я. — И так встретишь.

— Ой ли? — произнес Андрей с далеко не юношескими интонациями в голосе. — Разве отец мою мать «встретил»? А баба Аня тоже, по-вашему, «встретила»? Алкоголика-то? Не, тут без чуда не обойтись, уж я-то знаю!..

По-видимому, нет нужды подробно расшифровывать всю нашу беседу. И без того понятно: в три «чуда» Андрей ухитрился вложить и яростный эгоизм, и трезвый расчет, преобладающий над эмоциями, и ограниченность мечты, и свою психологию типичного потребителя, при этом незаурядный жизненный опыт с привкусом горечи, и даже оплатил векселя, предъявленные ему в свое время родителями. К моменту нашей встречи он уже год сидел в колонии. Я думал, новая жизнь успела хоть «разбавить» старые представления, чуть изменить прежние взгляды, но нет, заложенное еще в семье оказалось крепким и устойчивым.

Но более всего меня поразил вывод, с предельной отчетливостью вытекающий из второго «чуда» Андрея Малахова: Роман Сергеевич и Зинаида Ильинична воспитали в своем доме ч у ж о г о для себя ребенка, не пожелавшего им не то чтобы вечной, но даже долгой жизни. Это обстоятельство показалось мне особенно опасным, и не только для Малаховых.

Поясню свою мысль. У психологов существует понятие «фрустрация». Им обозначают, если по-научному, насильственное размыкание цепи «цель — желание» или «цель — результат», после чего у личности, чья «цепь» оказалась разомкнутой, возникает психический стресс, резко изменяется эмоциональное состояние, что может привести к агрессивным действиям со стороны этой личности. Проще сказать, если человек чего-то хочет, а ему не дают, запрещают или мешают достичь желаемого, он не в силах перестать желать — и потому не гарантирует окружающих от своей бурной реакции. Добавлю, что фрустрация более характерна для детей, нежели для взрослых, поскольку именно в детском возрасте труднее отказаться от чего-либо и труднее сдерживать эмоции; кроме того, именно дети испытывают основной «шквал запретов»: этого нельзя, туда не ходи, того не смей, делай так, ешь то-то и прочее. Когда не только запрет, но даже желание навязывается ребенку извне, действительно можно «озвереть»!

Ученые установили — что очень для нас с вами важно — одну потрясающую особенность, свойственную ребенку. Если его желания блокируются посторонними людьми — учителем, прохожим, представителем власти или дворником, ответная реакция направляется только на этих конкретных людей: на учителя, милиционера, дворника или прохожего. Но если запрет исходит от отца с матерью, отрицательные эмоции легко переносятся ребенком с родителей на соседей по дому, на дворовую компанию, на кого угодно, в том числе на целые общественные институты: на школу, милицию, пионерлагерь. Как справедливо замечают психологи, необходимо строго разграничивать идущее от возраста и идущее от различного рода антиобщественных влияний; это невероятное свойство детей — «от возраста».

Добавьте к сказанному, что агрессия, явившаяся результатом фрустрации, не обязательно выходит наружу немедленно, она может часами, неделями, месяцами и даже годами накапливаться, как энергия в аккумуляторе, а потом, и не всегда по значительному поводу, вдруг «разрядиться» в любой из перечисленных выше адресов и в самой разной форме: в виде ухода из школы, попойки, бродяжничества или хулиганского поступка, мотивы которого мы часто ищем днем с огнем, а найти не можем.

Вы понимаете, как опасен для общества этот начиненный «семейным» порохом подросток, превратившийся в бомбу замедленного действия? Вот почему многие специалисты стоят на той точке зрения, что нужно любыми средствами предупреждать фрустрацию, создающую благоприятный психологический фон для совершения антиобщественных поступков. Как предупреждать? Очень «просто»: воспитывать детей в атмосфере, где запреты основаны не на авторитете силы или угрозы, а на убеждении, уговоре, пожелании, где царствует разрешение, где подросток ни в чем грубо не ограничивается, где родители приемлют и любят своих детей независимо от того, как они себя ведут. Иной читатель, конечно, возразит: «Им только разреши, они на головах ходить будут!» Но если говорить серьезно, этот довод обывательский, он не годится в споре с наукой. Создать «терпимую личность», то есть такую, которую мы «терпим» в процессе воспитания, не так уж глупо, если исходить из зла, которое этим предотвращается. Известный всему миру доктор Спок предлагал свою «систему позволительности», полагая, что это все же выгоднее обществу, чем любой другой вариант.

Однако дело здесь не в научных дискуссиях, которые мы оставим специалистам, а в констатации факта: фрустрация существует, она опасна. Сказав так, мы вернемся к нашему герою и с сожалением убедимся, что судьба Андрея Малахова оказалась осложненной еще одним серьезным обстоятельством, не будь которого он, возможно, мало отличался бы от своих сверстников, тоже подвластных фрустрации, но, слава богу, не попавших в тюрьму. Я имею в виду так называемый «дефицит защиты», который постоянно, с самого раннего детства, испытывал Андрей, будучи ч у ж и м в родном доме. Его отец с матерью, равнодушные и холодные, да к тому же еще с головой ушедшие в свои проблемы и заботы, никогда не торопились к сыну на помощь ни в физическом, ни в моральном смысле слова. Андрей мог кричать на улице, когда его били соседские ребята, мог, вернувшись из школы, рыдать, когда его не приняли в пионеры, — ни мать, ни отец не летели, как иные «сумасшедшие родители», через пять ступенек по лестнице и не помогали сыну выяснить отношения с бестолковой пионервожатой.

Строго говоря, «дефицит защиты» в некоторых случаях даже полезен, когда способствует развитию инициативы и самостоятельности, но у подростков, уже накопивших душевные силы и обладающих пусть небольшим, но жизненным опытом. А дети, особенно маленькие, так же нуждаются в родительской защите, как в материнском молоке, которое, пока они его пьют, предохраняет от многих инфекционных заболеваний. Оставаясь беззащитными, они начинают чувствовать неуютность, одиночество, брошенность на произвол судьбы и совершенно естественно становятся злобными, мстительными, недоверчивыми и злопамятными. Вынужденные переходить на самозащиту, но без достаточных для этого сил, без опыта и при небольшом умишке, они, как правило, избирают уродливые и искаженные методы. Андрей, например, уже будучи здоровым парнем, учеником шестого класса, на затрещину от соседа по парте мог ответить, во-первых, не сразу, а много позже и, во-вторых, косвенным образом, тайно срезав у обидчика пуговицы с пальто. При этом он получал полное удовлетворение!

Теперь мысленно перемножьте полученные нами компоненты: унаследованное Андреем «малаховское» мировоззрение, цинизм, потребительское отношение к жизни, исковерканные ценностные установки, накопленную в результате фрустрации агрессию и еще эти уродливые способы самозащиты — и вы получите уже не просто бомбу замедленного действия, а склад взрывчатки с часовым механизмом и коварным запалом.

Никогда еще психология Андрея Малахова, которую прежде мы могли называть и патологической, и ущербной, и чуждой, не была так близка к п р е с т у п н о й, как ныне, и никогда еще мы не видели с такой ясностью и отчетливостью роль семьи в ее формировании.

Но можно ли сделать отсюда вывод, что наш герой теперь «обязан» совершать преступления? Отнюдь! Фатальной предопределенности здесь нет и быть не может. По свидетельству психологов, дети в о б м е н н а л ю б о в ь умеют отказываться даже от инстинктивных своих притязаний, не на чувствах, как известно, и не на разуме основанных. Андрей, человек неглупый и еще способный чувствовать, тем более мог тихо и спокойно «разрядиться» без ущерба для окружающих, если бы родители предложили ему взамен любовь — это прекрасное чувство, которого, однако, они были лишены.

Хочу обратить внимание читателя на то, что мы говорим о родительской любви уже не как о хлебе насущном, которым нужно кормить ребенка с момента появления на свет, иначе он просто не будет счастливым, а как о способе блокировать преступные намерения Андрея Малахова, вот-вот готовые проявиться. Эта печальная метаморфоза свидетельствует о том, что количественные изменения в психологии нашего героя действительно дали новое качество, но произошло это так незаметно, что даже мы с вами, читатель, «очнулись» только сейчас. Ведь, говоря о любви к Андрею со стороны родителей, мы, оказывается, проявляем заботу вовсе не о счастливой или несчастной судьбе подростка Малахова, а беспокоимся о судьбе людей, его окружающих, для которых он стал опасен.

А что же с самим Андреем? Неужто он беспрепятственно шагнет теперь через барьер на «ту сторону» и все последующие разговоры наши будут посвящены не тому, как не пустить его «туда», а как вернуть «обратно»? Увы! И роковую роль в последнем шаге Андрея сыграла Зинаида Ильинична Малахова — пора сказать об этом в полный голос. Она была, пожалуй, единственным человеком, который даже в последний момент мог остановить парня, потому что звалась его м а т е р ь ю. Множество живых примеров и научные исследования подтверждают то обстоятельство, что ни отец, ни дедушка с бабушкой, ни сестры с братьями, ни тети и дяди не занимают такого ведущего места в воспитании ребенка, как его мать. Потому что никто лучше матери не может удовлетворить органичную потребность детей в нежности, любви и ласке, столь же органичную, как потребность в пище, кислороде и сне.

Нет, не гимн я хочу пропеть Хорошей Матери, а устроить «отпевание» Плохой, приведя доказательства того, как губительно может сказаться на ребенке физическое или моральное отсутствие родительницы. Не буду оперировать литературным примером Золушки, мудро придуманным специально для того, чтобы поддержать дух ребят, живущих без матери, показать им возможность вопреки общему правилу сохранить себя чистыми и добрыми.

История знает массовый случай воспитания детей без участия родительниц: на одном из островов Голландской Вест-Индии жило племя «алорезов», в котором матери традиционно оставляли грудных младенцев без присмотра и лишь дважды в сутки кормили их, по дороге на работу и с работы. Все остальное время дети были предоставлены сами себе и периодическому «досмотру» со стороны мужчин, которые вмешивались в их дела только в крайних случаях. В конечном итоге дети племени вырастали неконтактными, недоверчивыми, с трудом сходились с людьми, отличались злобностью и агрессивностью, страдали комплексом неполноценности и, естественно, став взрослыми и следуя той же традиции, воспитывали себе подобных.

Чем, в сущности, отличалась Зинаида Ильинична Малахова от матери из племени «алорезов»? Формально находясь с Андреем под одной крышей, она ухитрилась фактически отсутствовать и еще сделала все для того, чтобы свести на нет и даже извратить положительное влияние на ребенка бабушки Анны Егоровны. В конце концов она способствовала созданию в семье той атмосферы безнадзорности при живых родителях, которая, во-первых, ничего общего не имеет с «системой позволительности», основанной прежде всего на искренней любви и на доверии к ребенку, и, во-вторых, во много раз сильнее калечит детей, нежели откровенное сиротство.

Обычно мы рассматриваем семьи не как источники развития патологии детского характера, а как главные ячейки воспитания. К сожалению, этот тезис категорически не подходит к семье Малаховых, где даже мать приложила руку к тому, чтобы сын стал преступником.

Ну вот, кажется, и наступил торжественно-печальный момент, когда я могу обратиться к читателю с предостережением: «Уважаемый товарищ! Будьте внимательны и осторожны: Андрей Малахов из племени «алорезов» готов с вами встретиться на углу улицы в любое удобное для вас вечернее время…»

Промежуточные финиши. И все же я не хочу торопиться с утверждением, что наш герой вполне созрел для противоправных деяний. Пойти на преступление, даже при стопроцентной внутренней готовности к нему, разумному человеку очень и очень трудно, если, конечно, он действует не в состоянии аффекта или «сильного душевного волнения», как говорят юристы. Сдерживающие начала у большинства людей достаточно сильны, чтобы не сдаваться без боя. И потому каждый или почти каждый преступник имеет промежуточные финиши, когда он совершает уже антиобщественные поступки, но еще не преступления, как бы входя в роль, вживаясь в образ, дегустируя запретный напиток мелкими глотками, а не залпом. Подобный механизм втягивания в преступную деятельность растянут, как правило, во времени, что, с одной стороны, чрезвычайно опасно, поскольку засасывает человека, и ему, как из топкого болота, без посторонней помощи уже не выбраться, а с другой стороны, позволяет окружающим своевременно распознать преступную личность и поспешить с профилактическими мерами. Для подростков такими промежуточными финишами являются ранние формы антиобщественного поведения, о которых я уже говорил: выпивка, игра в карты, побег из дома, мелкая спекуляция, попрошайничество и так далее.

Наконец, следуя справедливой позиции наших ученых, не надо преувеличивать значение психологической и психической готовности подростка к совершению преступления, потому что процессы, связанные с внутренним состоянием молодого человека, высокопластичны и поддаются модификации через влияние общества. Иными словами, на отклонения в поведении подростков можно и нужно влиять, изменяя характер детей в лучшую сторону, хотя это, конечно, дело не простое, а требующее титанических усилий. А. Макаренко писал в свое время, что «перед нами всегда двойной объект — личность и общество». Стало быть, необходима сложная педагогическая работа, истинным объектом которой должен стать не только ребенок со своими психологическими особенностями и сдвигами, но и отношения его с другими людьми, в том числе с родителями. Ведь семья, при всей ее огромной роли в формировании личности является только одним из этапов воспитания, далеко не единственным, не изолированным от других и не самодовлеющим. В конце концов, и семьи живут не на облаке.

К сожалению, эти благие рассуждения, предполагающие позитивный результат, почти неприменимы к нашей сугубо негативной истории, и это естественно, так как в противном случае судьба Андрея Малахова сложилась бы по-другому. Внимательный читатель, надеюсь, не забыл, что еще в детском саду Андрей присвоил чужую лопатку. Детсад был первым в его жизни — но, увы, не последним — коллективом, который ничего не изменил ни в его характере, ни в поведении, почему — разговор особый, требующий специальных исследований и размышлений, как и разговор о школьном воспитании…

Теперь самое время перейти к первому побегу Андрея из дома. Было ему тогда восемь лет, он учился в первом классе школы, и в связи с этим очередным «финишем» у меня состоялась со старшим Малаховым такая беседа:

— Припомните, Роман Сергеевич, когда Андрей отсутствовал дома больше недели?

— Вы что-то путаете. Не было этого. Больше недели?!

— Извините, Роман Сергеевич! Он уходил в общей сложности пять раз, и я точно знаю, когда и на какой срок, но меня интересует, знаете ли это вы. Вспоминайте: тысяча девятьсот шестьдесят пятый год…

— А-а-а, это? Ну, было. И что?

— Какова, с вашей точки зрения, причина побега?

— А черт ее знает! Характер такой!

— Для такого характера, Роман Сергеевич, тоже нужны причины. Но повод хотя бы вы можете вспомнить?

— Не могу. То ли жена вернулась из школы и что-то мне рассказала, и он понял, что будет порка, то ли…

— Почему «будет»? Ведь вы отлупили Андрея куском телевизионного кабеля?

— А что, по-вашему, отцы не имеют права наказывать собственных детей за плохую успеваемость? Они все бегать должны из-за порок?

Социологи определили четыре основные группы причин для уходов из дома: конфликт с родителями — примерно двадцать четыре из каждой сотни бегущих; конфликт со школой — около десяти; стремление к путешествиям, желание посмотреть большие города и побывать на юге — человек тридцать. А остальные сорок, за небольшим исключением, покидают отчий дом по «неустановленным» причинам, то есть скрывают их с такой тщательностью, что даже наука бессильна что-либо разгадать. Полагаю, однако, что эти данные в какой-то степени формальны. «Неустановленность» причин вовсе не означает их отсутствие, и чего тут мудрить-то, если мы все понимаем: коль ребенок психически нормален, какие, кроме как вышеперечисленные три, причины заставляют его бежать из родного дома? Скорее, он не умеет осмыслить то, что с ним происходит, или не может толково об этом рассказать, или боится рассказывать, или его просто плохо спрашивают. Что же касается стремления к путешествиям, то и тут: копните это стремление поглубже, и во многих случаях вы обнаружите в первооснове несложившиеся отношения в семье или в школе, которые и «выпирают» детей на улицы; в романтику побегов, особенно в наш рациональный век, я верю примерно так же, как некоторые люди в любовь с первого взгляда.

Вот как выглядит картина побегов по временам года. Общее количество «бегунов» довольно равномерно распределяется по месяцам, давая преимущество только трем из них. Каким? Догадливый читатель, как и я когда-то, конечно, решит, что речь идет о летнем периоде, наиболее удобном для путешествий, — и ошибется. На самом деле, как показало исследование советского социолога Мидлера, подростки покидают родные дома преимущественно осенью, потому что в начале учебного года происходит развязка долго длящихся семейных или школьных конфликтов и, хочешь не хочешь, а надо решать: идти ли учиться, идти ли работать, бездельничать на глазах у всех или «смываться, пока не поздно, а там видно будет». Во всяком случае, непогода никогда не останавливала детей, если домашняя ситуация становилась для них невыносимой: они уходили и в дождь, и в жару, и в трескучий мороз, эти вынужденные «романтики-путешественники».

Андрей ударился в первый побег явно из-за родителей, я это прекрасно знал по всей «семейной раскладке», но получить от него четкое подтверждение не мог. «Да просто мне захотелось! — говорит он. — Может, мне скучно стало!» По приведенной классификации его причины попали бы в число «неустановленных», и Андрей был бы отнесен к «романтикам». Стало быть, истинные причины остались нетронутыми, не требующими срочного вмешательства соответствующих лиц и организаций, и продолжали бы действовать — вот что меня в этой «неустановленности» больше всего трогает, вот почему я к ней «прицепился». Андрей пять раз бегал из дома, а впервые ушел в середине сентября, две недели проучившись в школе и заработав от Романа Сергеевича бессмысленную порку за небрежное написание буквы «а». Но за «а» следует «б», и «в», и «г», и «д» — тридцать три буквы в алфавите! Какую богатую перспективу мог нарисовать Андрей в своем воображении, зная отцовский характер и холодно-жесткую атмосферу в семье, — ему же было не восемнадцать, а всего только восемь лет!

Он не кричал, не грозил побегом, не плакал, а ушел на очередной «промежуточный финиш» спокойно, без взрыва, с двумя рублями предварительно накопленных денег. Ушел он куда глаза глядят, а глаза Андрея, как у большинства бегущих мальчишек, глядели на парки, подъезды и вокзалы.

Логика дальнейших поступков Андрея была простой, как таблица умножения. Вечером второго дня, захотев есть и уже не имея за душой ни копейки, он сел в троллейбус «без кондуктора», присмотрел наиболее спокойную по внешнему виду женщину, вот-вот готовую опустить монету в кассу, и вежливо «попробовал»: «Тетенька, не опускайте, я жду сдачу!» Тетенька немедленно вручила ему пять копеек, и через два часа, сменив несколько маршрутов, Андрей получил возможность поужинать в вокзальном буфете. Он купил стакан горячего кофе со сгущенкой, бутерброд с колбасой, маковую булочку и пачку сигарет «Лайка», хотя не курил, зато тонко чувствовал необходимость этой покупки.

Откровенно говоря, троллейбусный заработок не вдохновил нашего героя из-за утомительности и небольшого дохода, и потому он решил впредь от него отказаться. Тем более что к этому времени Андрей познакомился на вокзале с двумя братьями-близнецами, своими одногодками, которые, хотя и не были в бегах, основное время проводили не дома и не в школе. Какова их семейная ситуация, Андрея совершенно не интересовало, а сами близнецы тоже ничего не спрашивали и не рассказывали и даже не назвали своих имен: мол, все равно перепутает. Знакомству помогли сигареты «Лайка»: Андрей угостил ребят, научил их пускать дым кольцами, как это делал Роман Сергеевич, при этом сам научился, их всех троих чуть не вырвало. В благодарность за «Лайку» близнецы взяли Андрея с собой «на работу». Тут уже заработок был много больше троллейбусного, потому что дело было коммерческое: они выпрашивали у иностранцев или выменивали у них на значки жевательные резинки, уезжали с «товаром» подальше от вокзала, перепродавали местным мальчишкам, а на прибыль «кутили», покупая мороженое, конфеты и газированную воду.

На третий день после знакомства Андрей оставил близнецов, масштаб работы которых показался ему мелким, и стал действовать самостоятельно. Прежде всего он сделал оптовую закупку значков, сразу на два рубля, и целый день гонял по перрону, пока не наменял резинок с таким расчетом, чтобы прибыль была не меньше десятки. Но тут Андрея неожиданно подстерегла «борода», как сказал он мне на чистом жаргоне, имея в виду «неудачу»: близнецы поймали его, отобрали весь «товар», не заплатив, естественно, ни копейки, и еще набили физиономию, чтобы не конкурировал, они сказали: «не вякал и не встревал». Коммерция была, таким образом, делом небезопасным, и Андрей отказался от нее, тем более что покупка и перепродажа требовали «очень много возни», — так он выразился, рассказывая мне свою одиссею, и я запомнил эту фразу, потому что без возни можно получить прибыль только одним способом, называемым «международным».

И вот на шестой день после побега, поздно вечером, Андрей почувствовал наконец в себе силы, достаточные и для этого «международного» способа, что логически вытекало из предыдущего. Поискав и найдя в глухом переулке стационарную палатку мороженщицы, он разбил стекло, — как мне просто писать об этом и как легко прочитываются эти строки вами, уважаемый читатель, но при каком страшном моменте в жизни нашего героя мы с вами присутствуем! — влез внутрь и увидел картонную коробку с двадцатью пачками халвы. Больше в палатке ничего не было, но на всякий случай Андрей внимательно осмотрел помещение, зажигая спички, и за щитком с электропробками обнаружил бумажный треугольник. В нем оказались пятнадцать рублей и записка, немудреное содержание которой Андрей помнит до сих пор: «Юля, передай Тамаре мой долг».

Рубикон был перейден. С точки зрения «маститых» воров, самая трудная — первая кража, после которой остальные идут «как по маслу». Не каждому дано на эту первую решиться, и меня не просто удивляет, а потрясает то обстоятельство, что Андрей, если судить по его рассказу, с такой легкостью и бездумностью пошел на кражу со взломом, — хотя по малолетству он уголовной ответственности не подлежал, — приобретая в результате вовсе не пятнадцать рублей и не халву, а новое качество, как если бы из здорового человека превращался в хронически больного. Впрочем, я, конечно, наивен, но мне так жаль парня, что я позволяю себе на мгновение забыть о его психологическом состоянии, полностью подготовленном для того, чтобы преодолеть и этот «промежуточный финиш».

— Страшно было? — спросил я с некоторым опозданием, поскольку со дня той кражи минуло восемь лет.

— Это когда я застеклил? — сказал Андрей, почему-то уверенный в том, что я говорю на жаргоне и мне без перевода понятно, что «застеклить» — значит разбить стекло. — Дак ведь ночь была, вокруг одни тени!

— А если бы сторож?

— Не, «балду» к таким объектам не ставят.

— Но палатка могла быть на сигнале?

— Вы что! Блокатор дороже стоит, чем весь товар! Государству невыгодно, понимаете?

— Но это ты сейчас такой грамотный, а тогда?

— Поджилки, конечно, немного того — тряслись.

Вернулся он домой сам, своими ногами. Родители успели поднять тревогу, и городская милиция на второй день после побега имела данные об Андрее Малахове. Но он всего этого не знал, а пришел потому, что «надоело». Волнуются дома, не волнуются, его совершенно не трогало, и только однажды он мельком подумал о бабушке Анне Егоровне, когда засыпал на жесткой вокзальной скамье. Особенно ругать его дома не стали, отец дал «подщечину», как выразился Андрей, а мать сразу занялась стиркой и чисткой его одежды. О своих приключениях он, конечно, никому ничего не сказал, но две пачки халвы, оставшиеся несъеденными, не выбросил, а по-хозяйски принес домой. Потом я спросил у Зинаиды Ильиничны, почему она не поинтересовалась, откуда у сына халва. «Мне в голову не пришло, — откровенно сказала Малахова. — Принес, ну и принес, слава богу, сам пришел. Я ж не знала в ту пору, что он ворует, а дома Андрей никогда «такого» не позволял».

Это была сущая правда: на всем домашнем словно лежало священное табу, нарушить которое Андрей не рисковал даже в самый расцвет воровской деятельности. Больше того, Зинаида Ильинична иногда нарочно роняла деньги, чтобы воспитать у сына честность, как будто для ее воспитания нужен непременно воровской соблазн с последующим преодолением, и Андрей всегда возвращал найденные рубли, не будучи, как мы знаем, честным человеком. Я терялся в догадках: что это? Осторожность? Боязнь родителей? Негласный договор с ними о соблюдении взаимных интересов? Или случайность? Андрей не мог объяснить феномена и отвечал на вопросы примерно так: «А на фиг мне было воровать дома? Вон сколько «плохо лежит» — бери, еще и другим останется!» Но однажды он рассказал мне историю, не имеющую, казалось бы, отношения к загадочному явлению, однако читатель сам почувствует, что в ней «что-то есть». Совсем еще малышом Андрей как-то взял отцовскую авторучку, чтобы похвастать ею перед детсадовскими ребятами, и вдруг потерял. Узнав об этом, Роман Сергеевич выпорол сына и, когда порол, при каждом ударе приговаривал: «Я в дом несу, а ты из дома тащишь?! В дом неси! В дом неси! В дом неси!» Эти слова, как видно, запали в душу ребенка, коль до сих пор ему помнятся, и превратили в сознании Андрея все «наше» в нечто абсолютно неприкасаемое. Позже, когда он стал воровать почти профессионально, он мог даже думать, что остается «чистым» перед родителями: во-первых, потому, что ничего не берет из дома, и, во-вторых, потому, что как бы несет в дом, сам себя обеспечивая сладостями, мороженым, кино и экономя, таким образом, родительские деньги.

Андрей, мне кажется, если учитывать меркантильный стиль жизни семьи, готов был откровенно таскать домой все наворованное для общего пользования, будь он уверен, что родители никогда не зададут ему лишних вопросов. Как не задали, положим, в связи со злополучной халвой.

— Роман Сергеевич, давайте прикинем, как повернулась бы судьба Андрея, если бы вы дознались в ту пору, что он обворовал палатку?

— Что я, следователь, что ли?

— Но вы отец.

— Он тоже не маленький.

— В восемь-то лет? А куда, кстати, вы дели эту халву?

— Куда! Наверное, чай пили, куда ж еще.

— Ну и как? Вкусный был чай?

— Какие-то странные вопросы вы задаете. Вроде бы о сыне печетесь, а на самом деле халва вас больше интересует!

У нас с Романом Сергеевичем всегда было полное взаимопонимание…

— Я буду писать о вас, — сказал я. — Изменить фамилию?

— А как хотите, — ответил Роман Сергеевич. — Я лично славы не боюсь.

Зинаида Ильинична сказала иначе:

— Какая я есть, такая уж есть. Но Андрею еще жить. Может, сам остановится или кто остановит…

Наш последний разговор в колонии — почти в стенографической записи:

— Андрей, что такое, по-твоему, раскаяние?

— Раскаяние? Можно подумать? (Думает.) Это когда человек умирает, он вспоминает все плохое, что сделал за жизнь.

— Лишь когда умирает? Не раньше?

— Можно и раньше. (Миролюбиво.)

— А я-то подумал, ты на суде раскаялся. Ты, говорят, такую речь закатил, что весь зал ревел горючими слезами.

— И судья тоже… Было дело. Вместо десятки — пять сунули. А Бонифаций хватанул семь «особняка».

— А ты на слезу взял?

— Ага. В последнем слове. (Неожиданно.) Хотите, скажу? Только не сбивайте, ладно? (Встает, закидывает голову, как бы входя в образ.) Гражданин судья и ее заседатели! Мама моя, к тебе тоже обращаюсь я, твой единственный сын, твоя надежда и опора в старости, так жестоко подсклазу… подскользнувшаяся! Мне только семнадцать лет, мама, я еще первого слова не сказал, а уже говорю последнее. Сколько горя принес я тебе и другим людя́м! Начнись моя жизнь сначала, я бы никогда… (Слеза в глазу.)

— Погоди, погоди, Андрей, неужто ты шпаришь слово в слово? Ведь два года прошло!

— Дак… (Постепенно выходит из образа.) Дак я выучил. Наизусть. Мне в камере один студент написал. Шмарь со Скобой за животики держались, а Бонифаций сказал после суда: нормально даешь! Похвалил, в общем.

— Андрей, если бы за убийство давали рубль, ты стал бы убивать?

— Вы что?

— Ну, а если бы сто рублей?

— Да нет, сто рублей я бы и так взял. В любой палатке.

— А если бы тысячу?

— Тыщу рублей? За каждое убийство?! И был бы такой указ? Не шутите?

— Совершенно серьезно, ты же видишь.

— Тогда я бы на все время указа поехал бы в деревню и там пересидел у бабушки.

— Чего так?

— Дак все же начнут друг друга резать!

— Андрей, ты думаешь о смерти?

— Ага. Кто, думаю, пойдет за моим гробом.

— Кто же?

— Бабушка пойдет… и еще вы, наверное.

— А отец? (Пауза.) А Шмарь с Бонифацием?

— Не! (Убежденно.) Они не пойдут.

— Как ты думаешь, кто виноват в том, что ты такой?

— Это какой же?

— Вот — пропащий, до тюрьмы докатился.

— Откуда мне знать? Я не знаю.

— А сам ты не виноват?

— Может быть. (Помолчав.) А, что было, то сплыло!

— Ты хотел другой жизни?

— Тогда — нет.

— А сейчас? Если тебя сейчас вдруг выпустят из колонии, мог бы начать по-новому?

— Не понимаю вопроса. Повторите.

— Как ты считаешь, можно еще тебя перевоспитать?

— Ага, понял. Может, и можно, да без толку.

— Почему же?

— Вот выйду, например, на волю — ну и что? А если там все по-прежнему?..

ЭПИЛОГ

Я много раз был у Андрея в колонии. Когда я приехал туда впервые, был май, а в мае, как поется в одной песне, «в небе много ярких звезд, а на воле — алых роз». На звезды я не смотрел, поскольку все мое внимание сосредоточилось на том, чем богата была грешная земля. Я увидел высокий забор, в пять рядов опутанный колючей проволокой, увидел вышки с прожекторами, молчаливые колонны мальчишек в синих одеждах, койки в два этажа, баскетбольные и хоккейные площадки на территории «зоны», дежурных с красными повязками, телевизоры в отделениях, посыпанные желтым песком дорожки… Нет, я не хочу никого пугать и не хочу никого обнадеживать, расскажу всего лишь об одной детали, которая даст возможность читателю почувствовать колонию так, как почувствовал ее я.

Эта деталь — сирена. Ее давали семь раз в день, начиная с подъема в шесть утра и кончая отбоем в десять. Начиная с низкого, но уже немирного тона, она быстро набирала высоту и достигала жуткой пронзительности, звучащей, если по часам, полную минуту. Сирена случайно записалась на мой маленький диктофон, которым я иногда пользовался, разговаривая с колонистами в комнате психолога, но я, наверное, ошибаюсь, говоря «случайно», потому что она была т а к а я, что, кажется, была способна записаться даже на выключенный аппарат. И вот теперь, когда я работаю за письменным столом в своей квартире и мне почему-то не работается, я достаю диктофон и включаю его, чтобы еще раз услышать вой сирены. Он тревожит не только мой слух, но и душу. С какой-то особой ясностью я начинаю видеть колонистскую жизнь нескольких сот мальчишек в возрасте от четырнадцати до восемнадцати, каждый из которых приговорен вовсе не к энному количеству лет, а к тому, чтобы все эти годы по семь раз в день слушать вой сирены.

И это мое восприятие смысла наказания не умом, а барабанными перепонками магически возвращает, меня к письменному столу, заставляя ощущать не просто обязанность, не просто долг, а физическую потребность что-то немедленно предпринять, до чего-то непременно докопаться, что-то такое найти, что нужно с корнем вырвать из нашей жизни и гарантировать тем самым детям возможность просыпаться каждое утро от будильников, от пионерских горнов, от петушиных криков, от добрых и ласковых материнских уговоров, от комариных укусов, от грома небесного — от чего угодно, но только не от воя сирены.

1974

ЗНАКОМСТВО

Вместо пролога. Еще раз замечу, что любая семья, конечно, лучше других понимает, какой ей сор выносить из избы, а какой нет. Дело это тонкое, чужой человек в нем не разберется, будь он хоть семи пядей во лбу. Правда, иногда мы живем так, что соседи знают о нас больше, чем мы сами. Но одно дело — соседи, другое — читатель.

Вот и ломай голову: как писать о Поляновых?

Можно было бы назвать их истинную фамилию и не скрывать города, в котором они живут, тем более что Поляновы дали мне великодушное разрешение писать о них все. Но я видел: сам факт моего прихода в эту семью уже достаточно ее взбудоражил. Они жили нормальной человеческой жизнью, какой живем мы все, сохраняя непроявленность отношений. И вдруг обнаружилось: то, о чем в семье старались не думать, — подумалось, о чем молчали — произнеслось вслух, а в беседах со мной, посвященных сокровенному, они и сами нередко приходили к неожиданным открытиям.

И вот теперь я должен все это положить на бумагу? Отдать на всеобщий суд?

Нелегкая это задача, уважаемый читатель.

Поэтому я принимаю решение присвоить своим героям, как, впрочем, и всем другим этого же «семейного ряда», чужую для них фамилию, в данном случае — Поляновы.

Однако, прежде чем взять вас за руку и непрошеным гостем ввести в квартиру даже «Поляновых», я все же хочу попросить о сдержанности и понимании.

Дом. Поляновы живут в центре старинного русского города в трехэтажном каменном доме, которому шестьдесят лет от роду и который может простоять еще столько же — «не дай бог», — обязательно добавит любой его жилец. Когда-то дом был милицейским клубом, а после войны его заселили, наскоро соорудив перегородки: слышимость такая, что еще чуть-чуть — и уже видимость. В ту пору жить в таком доме считалось великим счастьем, была бы крыша над головой, ведь в городе уцелело всего пять процентов зданий. А сегодня Поляновы и их соседи ждут не дождутся, когда придет и их пора праздновать новоселье, как отпраздновали его жители ближних домов, вызвав естественную зависть, но и укрепив надежду.

По утрам дом оглашается громкими разговорами, детским криком, дверным стуком: часы пик. В шести кухнях — толчея, в туалет — очередь. К полудню вновь устанавливается покой, царство пенсионеров и кормящих матерей. Они высаживаются на двух скамейках перед подъездом, цепко осматривают входящих и исходящих и ведут о них неторопливые разговоры. На стук в одну дверь непременно открываются две соседние, и даже при самой тщательной конспирации дом все равно знает, кто приходил, к кому приходил и, конечно, зачем.

У Поляновых до недавнего времени была одна большая комната с одним окном. Вторую они получили, когда у старшего сына Славы родилась дочь. Теперь Славина комната в этом же доме, только на другом этаже. Прибежит с работы голодный, жена еще не вернулась, поест у матери. Мария Осиповна потому и называет сына ломтем, отрезанным наполовину.

А в большой комнате остались жить шестеро.

Над пышной кроватью родителей со взбитыми подушками висит картина: японка в ярком кимоно, раскрашенном под павлиний хвост, в такой, знаете, изогнутой позе, с отставленным мизинцем левой руки. Эту картину купила на базаре у частника Мария Осиповна, заплатив за нее пятьдесят копеек и еще рубль семьдесят за багетовую оправу. Как мне удалось выяснить, отношение членов семьи к картине разное: от «нравится» до «лучше бы повесить «Над вечным покоем» Левитана» и «скажет ведь, Левитана, а почему не Пикассо?». Несмотря на резкую противоположность мнений, японка все же висит: терпимость ко вкусам друг друга берет в семье верх.

Члены семьи. Позвольте представить: Борис Ефимович — отец семейства, Мария Осиповна — мать. У них трое детей: старший сын Слава, дочери Тамара и Людмила. Слава женат на Ирине, у них есть дочь Ольга, а Тамара вышла замуж за Валерия, у них тоже есть ребенок — Мишка, которому при мне исполнился год.

Фактически это три семьи: Слава с женой и дочерью, Тамара с мужем и сыном и, наконец, Борис Ефимович с Марией Осиповной и Людмилой. Всего, стало быть, девять человек, а десятого, деда Осипа, я не считаю, потому что он дед кочующий: когда я был в семье Поляновых, он жил у других своих родственников, где квартирные условия «позволяли». Дед очень старый, всю жизнь провел в деревне и в город перебрался лишь после того, как похоронил бабушку: жить, говорит, как-то надо, хотя, говорит, уже правнуки подпирают.

На дне рождения у Мишки вся семья сидела за столом, и я отчетливо видел четыре поколения, испытывая при этом чувство, похожее на то, какое испытывают геологи, когда наблюдают срез горы с ярко выраженными пластами эпох. У основания был дед Осип, чуть выше — Мария Осиповна и Борис Ефимович, затем шли молодые — Слава с Ириной, Тамара с Валерием и Людмила и, наконец, на самом верху — двухлетняя Оля и виновник торжества Мишка.

Из посторонних был только я, и то я сам напросился. Условия, в которых мы живем, диктуют нам мораль и накладывают отпечаток на наш характер. Могу определенно сказать, что квартира Поляновых никогда не была проходным двором, хотя ее хозяева отличаются истинно русским гостеприимством. Но, как говорится, извините, просто некуда посадить, — вот почему на семейных торжествах бывает узкий родственный круг.

Заканчивая короткое представление героев, мне следует добавить, что на всех Поляновых приходится три коммуниста — Борис Ефимович, Слава и Валерий, три комсомолки — Тамара, Людмила и Ирина, два представителя несоюзной молодежи — правнуки Оля и Миша, один «беспартийный большевик», как именуют в семье деда Осипа, и, наконец, одна «душевно сочувствующая», как называет себя мать.

Мать. Однажды я спросил Людмилу, кого бы она хотела видеть рядом с собой в самую счастливую минуту. Последовал длинный перечень имен и фамилий, среди которых были и родственники, и подруги, и товарищи по институту, и соседи по дому. Я представил себе огромную толпу, в которой, как на мелкой фотографии, с трудом разыскивается лицо матери. «Ну, а в горькую минуту?» — спросил я. Людмила вновь начала: «Мать…», самой интонацией показывая, что у списка тоже будет продолжение. И вдруг запнулась и после паузы смущенно закончила: «Все».

У Марии Осиповны своеобразная манера рассказывать о пережитом: с улыбкой на устах. «У меня, — говорит, — жизни не было. — И улыбается. — Даже не помню, была ли молодой. — Снова улыбается. — Заболеет кто из ребят, придет врач, даст порошки, да все не от горя». Никто никогда не слышал от нее ропота, хотя, по совести говоря, за все свои бессонные ночи она имела «чмок в щечку» — и за то, как говорится, спасибо.

Наши матери, наши вечные труженицы, как они похожи друг на друга своей терпимостью к детскому, наивному, но жестокому эгоизму! И как похожи друг на друга мы, дети, привыкшие к материнской жертвенности как к чему-то естественному и природой установленному! Кто последней садится за стол и первой из-за стола поднимается? Когда мы всей семьей собираемся в кино и вдруг обнаруживаем, что одного билета не хватает, — чей это билет? Кто готов помереть при каждом нашем недомогании и кто на ногах таскает собственные настоящие болезни, стараясь причинять нам как можно меньше хлопот? И почему, поздно спохватившись, мы все же собственным эгоизмом измеряем величину потери: нет, не будет больше любимого фасолевого супа, и никто так не выгладит нашей рубашки, и некому хранить наши тайны, и некому ждать нас, когда другие уже не ждут.

Мы — вечные должники наших матерей, но так устроен мир, что долг родителям мы отдаем собственным детям, когда сами родителями становимся.

Правда, наша жертвенность уже иного типа, более рациональная и умеренная, — не берусь сказать почему. Во всяком случае, Мария Осиповна за все свои сорок девять лет ни разу не была на курорте, к чему, кстати, и не стремилась: вот уж воистину, как говорили мудрые предки, подлинным зеркалом нашего образа мыслей является наша жизнь. А Слава с Ириной за один только год дважды побывали в Москве. Когда я спросил Ирину, хочет ли она второго ребенка, ответ был утвердительным: да, хочу, но не ранее как через пять лет. Почему через пять? А потому, что и ей и Славе еще нужно доучиться и погулять. Так и сказала: «Погулять. Еще успеем с детьми насидеться».

От Марии Осиповны такого ответа, конечно, не услышишь, но ее сердце сработано еще по старому рецепту.

Отец. Каждое утро Борис Ефимович собирает авоську с пустыми бутылочками и отправляется в детскую молочную кухню за В-рисом, творожком, кефирчиком и прочим прикормом для годовалого Мишки. С одной стороны, отец семейства, конечно, понимает, что таскаться с бутылочками — не мужское дело, тем более что к самому прикорму он относится с величайшим презрением, искренне полагая, что свежее пиво было бы Мишке полезней. С другой стороны, кроме Бориса Ефимовича, ходить по утрам в консультацию действительно некому: Мария Осиповна чуть свет убегает на работу, а дочерей, как ни попросишь, слышишь в ответ: сессия! «Делать детей в сессию — это они могут, — думает про себя Борис Ефимович, — а как кормить да воспитывать…»

Но было время, когда Борис Ефимович занимался семьей куда меньше, чем сегодня, и относился к ней, по его собственному выражению, «нейтрально». Это, однако, не мешало детям уважать отца. Бывало, когда мать делала ребятам скромные подарки ко дню рождения или покупала по праздникам сладкое, они каким-то шестым чувством все же угадывали, что удовольствие получают за счет отца, и были ему за это благодарны, хотя сам он, кроме денег, ничего домой не приносил.

Отец много работал, и работа поглощала все его силы. Он был по натуре человеком мягким, добрым и «недобойным», как называли его соседи, имея в виду его совершенную неспособность добиваться чего-либо для семьи. По квартирному вопросу, например, за долгие годы он всего раз был на приеме «у одной личности районного масштаба, которая сидела за двумя кожаными дверями и говорила о трудностях в международном положении». Мария Осиповна звала мужа «квелым», а он, оправдываясь, восклицал: «Какой же я квелый, если я просто понимаю обстановку и не нахальничаю!»

В сложные периоды жизни отец семейства иногда попивал, ссорился с Марией Осиповной, но, как говорит она, отлучался из дому только по служебным обязанностям: работал он, кстати, в милиции и лишь недавно ушел на пенсию в звании старшего лейтенанта.

То ли работа высушивала его доброе сердце, то ли бесконечные житейские сложности заморочивали ему голову, но как-то с годами отец суровел, затворялся в своих заботах и думах, становился малочувствительным к бедам других, даже очень близких ему людей.

Бывало, найдя минутку, Мария Осиповна говорила Борису Ефимовичу: очнись, отец, потеплей к людям, отогрей их об себя и сам отогрейся, ну хоть родителю своему чем помоги, какой-никакой посылочкой, ведь дети, мол, видят. Сама Мария Осиповна, когда мать ее была жива, каждый квартал накупала гостинцев, собирала детей и уезжала с ними в деревню. Там она топила бабушке баньку, купала ее, причесывала, помогала по хозяйству и нежно ей сочувствовала. Вот и теперь, когда вся семья оказывается в сборе, да за столом, да еще с водочкой, и мать запевает любимую бабушкину «Чудный месяц плывет над рекою», дед Осип обязательно плачет в голос, и дети, глядя на него, начинают шмыгать носами.

Сегодня Борис Ефимович вроде бы потеплел, почувствовал тягу к семье, и нежность проснулась к внуку, — да, кажется, поздно, потому что получилось так, что дети отошли от него, и до сих пор не знают, когда у отца день рождения, и передают ему приветы в письмах домой, адресованных матери.

Ничего не поделаешь, все в нашей жизни сцеплено в тугой узел, все взаимосвязано: как мы относимся к нашим родителям, так наши дети относятся к нам.

Дети. Физиологи считают, что за несколько первых лет жизни человеческий мозг проходит половину пути своего умственного развития. Говорят также, что, если ребенок до трехлетнего возраста не начал ходить, он никогда не пойдет, если до шести лет не стал говорить, никогда не заговорит.

Короче: дитя есть отец самого себя взрослого.

Я был лишен возможности наблюдать, как воспитывались дети в семье Поляновых. Они предстали передо мной в готовом, что ли, виде. Слава, например, человеком трудолюбивым, но обладающим и обостренной честностью ко всему, что касается денег, и вместе с тем каким-то повышенным интересом к заработку.

Спрашивается, откуда у Славы эти качества?

Рассказ из его прошлого Борис Ефимович начинает многообещающей фразой: «Людей-кристаллов нет…» И далее следует, что было в ту пору Славе десять лет, учился он во втором классе и, хотя кристаллом не был, уже твердо знал: отец строг, если брать что чужое или таскать из дому. А соблазнов у мальчишки — не мне вам рассказывать. Во дворе между тем проживал некий оболтус, по прозвищу Рыжий. Он ждал призыва в армию, а пока работал где-то по рекламе: то ли разносил ее по домам, то ли клеил на заборы, одним словом — зарабатывал. К нему-то и приноровился маленький Полянов: нанял его Рыжий как бы в батраки, таскать рулоны (Слава говорил тогда «луроны»), и платил зарплату «от себя». Узнал об этом Борис Ефимович. «Сколько он тебе платит? — спросил сына. — Пять копеек? И ты унижаешься? Учись, дурак, больше будешь зарабатывать!» Слава, конечно, батрачить бросил. Но Рыжий уже затравил его деньжатами. И вот однажды, возвращаясь с работы в неурочное время, Борис Ефимович увидел на углу улицы собственного сына, — хотел, говорит, даже перекреститься, — с протянутой рукой! Собирал, видите ли, на мороженое! Никогда в этой семье детей не били, но тут отец не сдержался. Отдирая сына за уши, он приговаривал: «С рулонами было все же как труд, а руку тянуть?!»

Борис Ефимович полагает, что именно тогда Слава понял, «что к чему», и потому он сегодня ни от одной копейки, в которую вложил свой труд, не откажется. Я же думаю, что от того далекого детского эпизода, как бы крепко ни сидел он в памяти Славы, к его нынешнему качеству одной прямой линии, нигде не пересекаемой другими, все же не проведешь. В формировании человека принимают участие многие, очень многие эпизоды, факты, события. Они, как специи, брошенные в суповую кастрюлю, дают аромат, атмосферу, дух, в которых вываривается наш характер.

В современном обществе, говорят, утеряно главное в воспитании молодого поколения: индивидуальный подход, который может дать индивидуальные результаты. Я слышал однажды фразу, сказанную мимоходом каким-то пожилым гражданином: «Сначала — ясли, потом — интернат, потом — институт, а потом что? Вот они и похожи друг на друга, как оловянные солдатики!» Явно преувеличенное мнение, но в нем — квинтэссенция спора о том, чему отдать предпочтение: коллективному или индивидуальному воспитанию? Я никогда специально не изучал этот вопрос, но твердо знаю одно: никакая школа, никакой интернат не способны восполнить то, что дает человеку семья.

Самый убедительный для ребенка пример — это пример его родителей. Вот мы иногда задумываемся: кажется, нет отца, который сознательно хотел бы воспитать из своего сына бездельника и негодяя, — цели у всех едины и благородны! — однако результат бывает разный. Почему? Да потому, что «нет плохих детей, а есть плохие родители», — попробуйте отказать в мудрости этому простому народному правилу.

Глядя на детей Поляновых, я видел в них прежде всего их отца с матерью. И в какой-то степени двух дедов и двух бабушек. И еще тех, кто ушел в глубину минувшего века или, быть может, еще дальше, кого они сами уже не помнят и не знают.

Право же, не зря их прадед по отцовской линии был человеком легендарной доброты, хотя все его хозяйство умещалось на одной телеге; старика, судя по преданию, хоронили всей деревней, а гроб до кладбища несли на руках. Беззлобность детей, дружелюбие к совершенно незнакомым людям, деликатность в обращении и скорее скрытность, чем болтливость, — все эти качества уходили в прошлое материнской родни. Как-то Людмила произнесла слова, уже слышанные мною прежде от Марии Осиповны: «Мы за стыдливых, нахалы и без нас проживут!» Оба рода, отцовский и материнский, всегда славились скромностью, трудолюбием и простотой. Никто не помнит, если смотреть до пятого колена включительно, ни одного алкоголика, ни одного мота, ни одного бездельника. «Нельзя за ниточку цапаться!» — часто говорит Мария Осиповна детям, повторяя то, что говорила ей бабушка, предостерегая от неверных шагов и опасных соблазнов. Недавно Тамара, гуляя с сыном, уступила его слезам и купила какую-то пустяковую игрушку. Мария Осиповна и тут напомнила о ниточке, за которую может уцепиться Михаил, а потом даст жару.

Нет, что ни говорите, а личностные качества формируются в детях с помощью предков; не забудьте при этом и самую обыкновенную наследственность, поскольку гены все же есть гены.

Но подумайте, уважаемый читатель, что делали бы со своим трудолюбием, добротой и скромностью наши герои, если бы, пользуясь выражением Бориса Ефимовича, «возможности у них не появились раньше мечты»? Если бы наше общество не прививало им новых качеств, не дало бы мировоззрения, идеалов и целей, которых не было — к счастью или к несчастью — у предков?

Стало быть, черты современного человека должны формироваться в очень сложном сочетании индивидуального и коллективного вмешательства, и потому особенно важной становится задача не перепутать, не переборщить в одном за счет другого.

ВЗАИМООТНОШЕНИЯ

Глава семьи. Кто законодательствует в семье Поляновых? Кого можно назвать «главой»?

Ответить на этот вопрос не так-то просто.

Когда-то безошибочным способом для определения «отцовского» или «материнского» права было выяснение того, в чьей собственности находится имущество. В наше время этот критерий не проходит. Не владеют старшие Поляновы ни мельницей, ни пролеткой с парой лошадей, ни даже сносной квартирой, с помощью которых могли бы держать своих отпрысков в узде. Сберкнижки у них отродясь не было, каждая заработанная копейка шла в дело. Единственное, что дети в избытке имели от матери, так это строгость, покупала же она им только самое необходимое. Отец до сих пор ходит в шинели и в сапогах «от милиции», а его выходные ботинки того фасона, который нынче уже нигде не отыщешь.

Короче говоря, на приданое и на наследство дети рассчитывать не могут, и с этой точки зрения их зависимость от родителей сведена к нулю.

Мы как-то сели с Людмилой и посчитали, может ли она в свои девятнадцать лет вдруг зажить самостоятельной жизнью? Получилось — может. Переберется в общежитие медицинского института, на втором курсе которого она учится, а к стипендии будет подрабатывать тридцатку ночной няней в больнице. Трудно будет? Но другие живут…

Борис Ефимович однажды сказал мне: «Вот разговариваю с Людкой и вижу: слушает меня с отстегнутыми ушами. И про себя, наверное, думает: ох и надоели вы мне со своим учением! Как возьму да как перейду на полную самостоятельность — и не сдохну! Вот жизнь пошла!»

Продолжим, однако, наши рассуждения. Если исходить из принципа: кто платит, тот и заказывает музыку, — что тогда получается? Доходы пенсионера Бориса Ефимовича, хоть он и подрабатывает вахтером при ДОСААФ, раза в полтора меньше доходов сына, квалифицированного слесаря-сборщика. Мария Осиповна тоже работает — уборщицей, но ее зарплата не намного больше стипендий дочерей. Спрашивается, кто у кого на иждивении? И вообще, является ли в наше время уровень заработка достаточным критерием для определения «главы семейства»? Все Поляновы заняты полезным делом, кроме деда Осипа, который свое уже отработал, и правнуков, которые свое еще отработают. Но вовсе не исключено, что именно правнуки и есть истинные законодатели, если собрать воедино заботу о них, подчиненность их будущему всех помыслов и поступков взрослых. Что же касается деда Осипа, то и он не лишен голоса. Он может еще и по затылку треснуть, что производит огромное впечатление.

Стало быть, авторитет родителей?

Бесспорно. Но, отвечая так, мы должны учесть, что дети у Поляновых уже не бегают с голыми пупами по улице. Славе — двадцать семь лет, Тамаре — двадцать четыре, Людмиле — девятнадцать. Когда-то отец казался им самым высоким, самым умным и сильным человеком на земле. Сегодня, как говорит Слава, «то ли я вырос, то ли папка уменьшился».

Это открытие он сделал не сразу, постепенно, оно было горьким и далеко не радостным, — но что поделаешь, если сама жизнь утвердила этот неожиданный вывод сына.

С тех пор «авторитет в одну сторону», по Славкиному выражению, был уже невозможен: сын откровенно претендовал на взаимность. Его знания стали не меньше, если не больше, родительских, и жизненный опыт поднакопился, и была у него счастливая способность мыслить самостоятельно.

И вот теперь Мария Осиповна «допускает к детям» только совет, но никак не командование. Получат Слава с Ириной зарплату, она им и скажет: «Лучше кушайте в охотку, чем Ольге игрушки покуплять!», но как они поступят на самом деле, ее уже не касается.

Что же остается, уважаемый читатель?

Любовь к отцу с матерью? Но испокон века, взаимная любовь детей и родителей делает родителей слабыми, а детей сильными.

Религия? Но когда умерла бабушка, завещав перед смертью похоронить ее с попом, Мария Осиповна не умела перекреститься. Так что на религию, когда-то державшую семью в кулаке, полагаться сегодня немыслимо.

Традиция, в силу которой отец по одному только отцовскому праву имел власть над детьми? Но такую традицию мы давным-давно похоронили, в самом законе провозгласив равенство членов семьи. Наши дети в шестнадцать лет получают паспорта, эту своеобразную индульгенцию на самостоятельность, а в восемнадцать они уже могут выбирать в Верховный Совет. Как стукнешь таких ложкой по лбу, если они не к месту засмеются за обеденным столом? Как привяжешь таких к дому? Запретишь им жениться, учиться или выбирать профессию по желанию?

Так, может, нет цепей, соединяющих членов семьи в единое целое? Так, может, нет и «главы» в современных семьях?

В том-то и дело, что есть! — только не единоличный, а, я бы сказал, раздробленный, с ярко выраженным лидерством каждого члена семьи в каждом конкретном вопросе. На смену религии, имущественной зависимости и домостроевским традициям пришло уважение, перед которым нужно поставить слово «взаимное», пришел авторитет — и тоже «в обе стороны», пришло равноправие.

Семья, как известно, ячейка государства, а коллегиальность — это требование времени. Поляновы, пусть даже стихийно, блестяще это подтверждают. Когда-то и у них в семье за отцом было и первое и последнее слово, а сегодня для решения серьезных вопросов они собираются на семейный совет, где дети на равных с родителями произносят речи, высказывают суждения, против чего-то возражают, с чем-то соглашаются и ведут себя далеко не глупо. В конечном итоге семья принимает, как ныне принято говорить, научно обоснованное, а не волевое решение.

А у матери, у Марии Осиповны, после каждого семейного совета остаются две возможности: либо открыто и громко торжествовать, либо тихо поплакать в подушку.

Конфликты. Обычных скандалов в любой семье всегда предостаточно, но они, как бездымный порох, вспыхивают ярко, а сгорают быстро. Мы же будем говорить о конфликтах, имеющих в основе разные точки зрения по принципиальным вопросам. При этом не забудем, что семья — добровольно-принудительная ячейка: мужья и жены объединяются добровольно, а дети появляются на свет, отнюдь не давая на то согласия. Очевидно, наши исходные позиции для оценки разного рода конфликтов тоже должны быть разными.

Если между родителями складываются невыносимые отношения, мы понимаем: они противоречат добровольной природе брака и потому ставят семью под удар. Быть семье или не быть, зависит в конце концов от отца с матерью, не от детей. Дети — страдающая, но бессильная сторона, и какие бы люди ни расходились, какая бы семья ни рушилась, это всегда трагедия, которой нельзя не сочувствовать.

К счастью, взрослые Поляновы по наиболее важным вопросам обнаруживают трогательное единство, а если и ссорятся, то так, чтобы дети не слышали и продолжали смотреть на них «теми же глазами», как сказала Мария Осиповна.

Иначе складываются отношения внутри молодых пар, особенно у Ирины со Славой. Они тоже родители, хотя и недавние, и основные конфликты у них — «становленческие», связанные, главным образом, с желанием Ирины утвердить себя в молодой семье.

Пожалуй, ни одна революция в мире не осуществлялась так трудно и долго, как женская эмансипация. Она происходит и сегодня, мы это увидим на маленьком примере, взятом из Славиной семьи. Но прежде я хотел бы напомнить читателю, что, когда Конвент провозгласил в 1793 году права человека и гражданина, этим гражданином был мужчина. Некая Олимпия де Гуж, поняв это, немедленно выдвинула в противовес семнадцать пунктов прав женщин. Она сказала: «Если женщина имеет право всходить на эшафот, то она должна иметь также право всходить на трибуну!» Бедной Олимпии де Гуж удалось воспользоваться только первой половиной провозглашенного ею лозунга: в ноябре 1793 года она взошла на эшафот и сложила свою пылкую голову.

А между тем, сказал бы я с некоторой тревогой в голосе, история знает случаи, когда женщины определенно брали верх над мужчинами. В Центральной Африке, например, на реке Замбези жило племя балонцев, в котором молодой человек, женившись, переселялся в деревню своей жены и брал на себя обязательство снабжать тещу дровами до конца ее жизни.

Вернемся, однако, к обещанному примеру. Олимпией де Гуж была Ирина. (Забегая вперед, скажу, что на эшафот поднялся все же Слава, а не она.) Так вот, Слава с получки частенько выпивал с друзьями — не потому, что любил выпить, а потому, что не умел отказать. Ирина, конечно, возражала, и вовсе не в целях экономии денег — читатель это скоро поймет. Первое время она ходила к проходной, где собирались многие женщины, и сопровождала мужа до дома. Друзья, как им и положено, смеялись, а Ирина плакала, устраивала громкие скандалы при всех, на лестничной клетке, что называется — в голос. Она была, по выражению Марии Осиповны, «девушкой ладной, но дерзкой», а соседи, как известно, к каждому услышанному слову умеют прибавлять десять своих. Очень вся семья переживала за Славу и его «вибрирующую» честь. Он, как мог, успокаивал жену, говорил ей: «Не кричи, люди ведь слушают», но куда там — чистая «итальянка»! «Мне, — кричит, — плевать, мне ты важен!»

Коротко ли, долго ли продолжалось это, но, когда я познакомился с Поляновыми, у них в семье уже торжествовала «новая жизнь». В день получки Слава надевал белую рубашку, светлый галстук, хорошо отутюженные (им самим, замечу в скобках) серые брюки, коричневый пиджак с торчащим из кармана бежевым платочком, черные мокасины, каблуки у которых ему пришлось по настоянию Ирины свести на конус, и вместе с женой, слегка подмазавшей губки, отправлялся в ресторан. Кстати сказать, в компании тех самых друзей, которые некогда смеялись, а теперь вели под ручки собственных разодетых жен.

Борис Ефимович презрительно называл ресторан «ресторацией, где женщины при их-то золотом возрасте ходят почти что нагишом», и никак не брал в толк, что ресторан — не обязательно то место, где следует напиваться, а где можно послушать музыку, потанцевать, посмотреть на людей и показать им себя. Провожая сына, он глядел на него взглядом поверх очков, всем видом своим говоря, что сын докатился до ручки. Во времена Бориса Ефимовича по ресторациям не ходили.

Сегодня в семье у Славы «нет раздела на мужчину и женщину», как сказала Ирина. Добиться этого было трудно, шла ломка характера и ломка традиций, но Ирина все же добилась, и теперь они с мужем все делали вместе: и гуляли, и занимались хозяйством, и нянчили дочь. Если Слава уходил в магазин, Ирина за это время вбивала металлический карниз в стену. У нее, конечно, получалось плохо, но и тут они были равны, так как обед, приготовленный Славой, иногда бывал пересолен. Ничего, ели — смеялись. Любопытно то, что Слава не скрывал от соседей своих кухонных забот, ходил гордо и авоську из «Люкса», как назывался ближайший к ним магазин, носил не пряча. Равенство он считал справедливым, потому что усвоил простую истину: сделаешь жене добро — себе же будет лучше.

Вы слышите, мужчины?

Но основной водораздел отношений во всех семьях, как и в этой, проходит по линии матерей и дочек «отцы — дети». И это естественно, это отражает нормальный процесс развития общества.

На стороне отцов — опыт, на стороне детей — дерзание: потрясающий сплав, когда он становится сплавом! И для пользы дела речь надо вести о степени терпимости одних к позициям других. Белинский писал, имея в виду стариков, что их заблуждения выходят из памяти сердца, всегда святой и почтенной, и потому нельзя отказывать им не только в уважении, но и в участии: ведь «храм оставленный — все храм, кумир поверженный — все бог!». С другой стороны, добавим от себя, и старики должны помнить, что молодые тоже искренне создают новые храмы.

Главное — то, что у нас и отцы и дети находятся по одну сторону баррикады, у них единая цель и единая отправная точка. Сходясь корнями, они разветвляются в вышине.

Каждый отец когда-то был ребенком, а каждый ребенок когда-то станет отцом, — неужто, казалось бы, в этой формуле не содержится то примирительное начало, которое должно психологически объединять матерей и дочек?

Прямо так и хочется, если бы это было возможно, довернуть нашу жизнь на каких-то пол-оборота вперед или даже назад, чтобы позиции отцов и детей раз и навсегда совпали и больше не расходились, положив тем самым конец пресловутой проблеме! Но весь смысл прогресса в том-то и заключен, что пол-оборота разницы должны существовать вечно, обеспечивая простор развитию, и так же вечно напоминать нам, что всегда будет отец, держащий наготове ремень, и всегда будет сын, боящийся этого ремня, — всегда должен быть отец, преподающий сыну урок, и всегда должен быть сын, желающий знать больше преподанного урока.

Однажды в семье велись дебаты по поводу желания Тамары уехать с мужем на Крайний Север. Тамара с Валерием оба заканчивают медицинский институт, и доводы их таковы: надоело жить в крохотной комнате — раз, хочется самостоятельности — два, жажда новизны, романтики — три, и, наконец, на Севере можно прилично заработать. Родители против: с квартирой как-нибудь образуется, самостоятельности и тут навалом — кто, мол, вам мешает? — а что касается заработка, то «не с деньгами жить, а со здоровьем». Конфликт!

Если Людмила присматривает в мебельном магазине низкий журнальный столик, Мария Осиповна, не скрывая сарказма, говорит: «Ну и хорошо, и стульев к нему не надо, будем на полу сидеть!» Разгорается спор, из которого ясно, что, с одной стороны, нечего украшать жилье разной дрянью, человеку нужны уют и чистота. С другой стороны, выясняется, что без красоты сегодня жить уже невозможно, что потому и делается столько фасонов одежды, чтобы люди отличались друг от друга, и столько разных видов мебели, чтобы квартиры не были похожи на казармы. И в этом споре, посвященном, казалось бы, разным вкусам, о которых и спорить-то не к чему, проявляется вдруг разное отношение к современному человеку вообще, к его образу мышления и стилю жизни; спор становится мировоззренческим.

Когда-то свадьба означала для молодой женщины полный запрет на так называемую «личную жизнь»: сиди теперь дома, ни танцев тебе, ни гуляний. Другое дело — муж, который вроде бы надевал на жену цепи, снятые с себя: мужу все было дозволено. Но вот Ирина оставляет в яслях двухлетнюю дочку, покидает родного супруга Славу и преспокойно отправляется в туристическую поездку в Венгрию. Мария Осиповна не сказала невестке ни слова ни перед отъездом, ни после возвращения, но атмосфера в семье накалилась. «В наше время, — думала про себя мать, — детей на ясли не бросали!» — «Но в ваше время, — думала про себя Ирина, — и яслей-то не было!»

Плен старых представлений, помноженный на желание родителей увидеть в детях полное подобие себе — буквально во всем, да еще без учета времени! — рождает взаимное непонимание. Не могу не напомнить читателю в связи с этим мысль известного советского хирурга и философа С. С. Юдина, сказавшего, что нельзя цепляться за прошлое, без меры его идеализировать и создавать ему культ, — эдак можно так себя настроить, что утратишь наконец способность ясно видеть вокруг себя, здраво рассуждать и понимать свое время.

С каждым годом родителям становится все труднее спорить с молодыми. Лейтмотивом семьи всегда было образование, которое хотелось дать детям. Дед Осип всего одну зиму походил в церковноприходское училище, но выложился до конца, чтобы Мария Осиповна закончила семь классов. Борис Ефимович тоже с семиклассным образованием, но вместе с женой они положили все силы, чтобы Слава пошел в техникум, а дочери Людмила и Тамара — в медицинский институт. И вот теперь получается, что образование, которое родители дали детям, оборачивается против самих же родителей: там, где знания, — там аргументы, где аргументы — там уверенность и выигрыш в споре. Мария Осиповна, например, осуждала Тамару за ранний брак: глупые вы, какие ж глупые, походили бы еще, кто вас подгоняет! Тамара, конечно, не помнила наизусть известной цитаты: «Долгое пребывание женихом в девяти случаях из десяти является настоящей подготовительной школой супружеской неверности», но высказалась в этом духе, забыв сослаться на имя автора. Людмиле, вероятно, этого показалось мало, и она добавила: «Даже неудачный брак лучше безбрачия!» — «Очнись, — сказала Мария Осиповна, — чего ты мелешь?» — и этим исчерпала все свои доводы. Зато на следующий день дочери заставили мать надеть очки и лично убедиться в том, что существует книга, в которой черным по белому написаны слова, произнесенные Людмилой, и уж тут Марии Осиповне крыть было нечем.

Наконец, я должен сказать о противоречиях между детьми, особенно между сестрами. Слава с Валерием придерживались дружественного нейтралитета: они симпатизировали друг другу, но жили независимо и особенно близких разговоров не вели. А вот Людмила с Тамарой расходились по многим вопросам. Противоречия между сестрами объясняются, вероятно, разницей в возрасте и разной суммой забот: у Тамары уже был Мишка. Во всяком случае, если Людмила доставала материал на платье, это был ситец в ярких и крупных цветах, а Тамара отдавала предпочтение штапельному полотну, которое поскромнее и, как она говорила, «однотоннее». Перечисляя любимых писателей, Людмила называла сначала Ремарка, Хемингуэя, Амосова, а уж потом Чехова, меж тем как Тамара начинала с Чехова и Толстого, а уж потом говорила о Ремарке.

«Не следовать моде глупо, — сказала однажды Людмила, — а следовать моде смешно!» Парадоксальность суждений как таковая уже не устраивала Тамару, и она ответила сестре: «Надо покупать то, что есть и что по карману».

Столь разные оценки и вкусы детей из одной семьи заставляют нас подумать о том, что есть еще много неучтенных каналов, по которым общество оказывает на молодежь влияние.

Это по принципиальным вопросам, ведущим к разногласию с родителями, дети выступали единым фронтом. Даже сестры, которые, пользуясь выражением известного стратега революции, часто могли, «маршируя отдельно, сражаться вместе».

Почетные звания. Зачем человеку семья?

Из множества ответов Мария Осиповна предпочла такой: «Легче жить».

Вы понимаете, легче жить, если человек не один, если из огромного количества окружающих его и, в общем-то, равнодушных к нему людей образуется пусть узкий, но верный круг близких родственников.

В конце концов, хотим мы этого или не хотим, но каждый из нас кому-то приходится родственником.

Родственность я разделил бы на формальную, обусловленную только кровным родством, и истинную, подкрепленную системой родственных отношений — то есть способностью искренне волноваться друг за друга, приходить на помощь, сопереживать удачи и поражения, не предавать, не продавать, прощать грехи, а если взыскивать за них, то «не до смерти».

Энгельс в свое время писал, что такие обозначения, как отец, ребенок, брат, сестра, — не какие-то почетные звания, а звания, влекущие за собой вполне определенные, весьма серьезные обязательства, совокупность которых, добавлял Энгельс, составляет существенную часть общественного строя.

ОБЩЕСТВЕННОГО строя!

Это понятно: так же как материя состоит из атомов, общество состоит из семей, и все законы, принципы внутрисемейных отношений есть в конце концов законы и принципы, по которым живет общество. Лежит в основе общественного строя принцип равноправия, и он будет лежать в основе семьи. Нарушены в обществе принципы гуманности, свободы, взаимного уважения — и не ищите торжества этих принципов в самой массовой ячейке государства.

По характеру семейных отношений мы вправе судить о характере всего общества: семья всегда была и будет хранительницей качеств, присущих всему обществу.

И прежде всего человечности отношений. Если я знаю, что в какой-то семье отец совершил антиобщественный поступок или даже преступление, но сын не отвернулся от него, не поднял на отца руку, не поспешил публично от него отречься, а помог пережить позор и сам пережил его, как свой собственный, я могу сказать: этот юноша достоин уважения.

Много лет назад, когда дети Поляновых были совсем еще детьми, соседи сказали Борису Ефимовичу, что слышали из его комнаты выстрел. Борис Ефимович кинулся к нагану, легкомысленно оставленному в ящике стола, и с ужасом обнаружил, что действительно не хватает одной пули. Кто стрелял? Впрочем, было ясно — Слава, но отец хотел признания сына и потому учинил строгий допрос детям. Мальчишка упорно молчал, потупя взор, и единственное, что из него удалось вытянуть, так это: «Не знаю». И тут Тамара с Людмилой, вместо того чтобы помочь брату признаться, без колебаний выдали его. При этом сестры чувствовали себя героинями, хотя, в сущности, совершили предательство и не выдержали испытания на подлинную родственность.

Я не писал бы об этом факте, щадя своих героев, если бы, став взрослыми, они не сделали переоценки случившемуся. Ведь еще и сегодня горечь того далекого дня сухим порохом лежит в семейных воспоминаниях.

ЗАБОТЫ

Право на семью. Борис Ефимович женился в двадцать девять лет. Жил он тогда в общежитии, ходил в гости к своему товарищу — бывшему моряку, а к жене товарища ходила ее дальняя родственница по имени Маша. Однажды товарищ сказал: «Тебя, Боря, что ли, романтика захлестнула? Женись!» Какая, к черту, романтика. «Чтобы окунуться в семейную жизнь, — ответил Борис Ефимович, — нужны оседлость и экономика». А потом подумал: «Эх, где наша не пропадала!» — и пригласил Марию выйти во двор. Так и так, сказал, я бедный, и ты седьмая в семье, — давай, собственно, познакомимся. Через неделю Мария Осиповна ответила согласием.

И не расчет это был — на что там рассчитывать? — и не пылкая любовь: жизненная необходимость.

Пошли дети, хотя Борис Ефимович и тут оказался непоследовательным: детей пускать в свет — тоже нужна экономика. Слава с Тамарой родились в подвале, где прямо на полу были матрацы, набитые стружкой. Пришлось Борису Ефимовичу «почесаться», и впервые в жизни он добился комнаты, в которой живут до сих пор. Людмила появилась уже на новом месте, «от этой комнаты и Слава женился», — сказала Мария Осиповна, тут и внуки родились. За долгие годы жизни Мария Осиповна «к человеку», то есть Борису Ефимовичу, не то чтобы привыкла, а, говорит, «всем сердцем приросла» и на судьбу не ропщет.

Между тем у детей все происходит как-то по-новому. Ни о какой экономике они даже не думают, и уж по крайней мере никто не глядит на брак как на деловую процедуру. Им любовь подавай! — то ли в книжках о ней прочитали, то ли высмотрели по телевизору. Людмила говорит, что без любви вообще замуж не пойдет, останется старой девой, кавалеров отшибает, как горох от стены: они, говорит, очень скучные и одинаковые, на второй день хотят одного и того же. А Слава с Ириной познакомились «на веранде», причем Ирине и в голову не могло прийти, что можно на танцах обнаружить хорошего парня. Пригласил он ее «в круг», а она смерила его таким взглядом, что Славка «закачался», и началась у них любовь.

А было ли на нее право? То есть так ставить вопрос, конечно, нельзя: любви все возрасты покорны, ее порывы благотворны. Но было ли у молодых право на семью и тем более детей?

Фу, какая безнравственная постановка вопроса! Неужто автору неизвестно, что брак по расчету противоречит естественным человеческим потребностям? Что мы давно заклеймили позором «денежные браки», которые в капиталистическом обществе являются наиболее легким и удобным способом устроить свою судьбу? Что мы отказались и от заочных браков, заключаемых родителями за детей, поскольку любовь для них была не основой, а скромным приложением, если была вообще? Что мы призываем молодежь к чистому и нравственному браку, основанному на взаимной любви, взаимной симпатии и духовном влечении, одновременно ставя перед молодыми цель «выполнить предначертания природы»: рожайте, мол, наши дорогие граждане, хоть беленьких, хоть черненьких, хоть синеньких в крапинку! И что, наконец, мы добились своего: нравственная сторона брака у нас в полном порядке, и мы можем гордиться этим, как и тем, что в стране не в чести ни брачные конторы, ни брачные объявления в газете, — по крайней мере, пока не в особой чести.

Да, автору это известно.

Но что дальше? Оказывается, что высокая сознательность будущих молодоженов не всегда имеет «золотое обеспечение». Мы кидаемся к статистике и узнаем, что по крайней мере тридцать один процент всех рухнувших семей — результат материальных сложностей (эту цифру я привожу по данным опроса, проведенного Институтом общественного мнения «Комсомольской правды» некоторое время назад). Мы узнаем также, что в шалаше не получается рая даже с милым. Что матерям трудно воспитывать детей, потому что им еще приходится работать.

И вот, спохватившись, мы стали призывать молодежь «думать о будущем», прежде чем идти в загс и ложиться в постель.

Ну, а если у них — любовь? Чистая, бескорыстная, нравственная — любовь? Как при ней быть «мыслям о будущем», которые уже есть первые симптомы расчета? Или, быть может, «любите друг друга без брака»? И после этого взывать к девичьей чести и женской стыдливости, которые оказываются категориями, стоящими вне социальных и экономических факторов, а потому молодежь так глуха к нашим призывам и нам приходится быть снисходительными?

Получается неувязка.

Обратимся к семье Поляновых. Ее бюджет складывается из заработка Бориса Ефимовича, заработка Марии Осиповны, двух стипендий «женатиков», как называет Людмила сестру с мужем (они уже на пятом курсе), и стипендии Людмилы; Слава с Ириной ведут свое хозяйство отдельно и самостоятельно.

Если вычесть то, что ежемесячно идет на разные взносы, и по три рубля карманных денег каждому, в руках Марии Осиповны оказывается сумма, которую она с трудом дотягивает до следующей получки.

Нелегко. Хотя надо иметь в виду, что четверо из шести членов семьи не работают и что пенсия у Бориса Ефимовича не шахтерская, а милицейская, то есть раза в полтора меньше, и между тем при таких-то невысоких доходах родители все же имеют возможность терпеливо ждать, когда трое взрослых людей, закончив учебу, внесут и свою полноценную лепту в общий семейный бюджет.

Перспектива у семьи, таким образом, ясная, но одной перспективой, как говорится, сыт не будешь. Когда Тамара выходила замуж, родители понимали, что основные заботы о внуке им придется взять на себя. Бывало, вернувшись с работы, Мария Осиповна сменяла мужа у Мишкиной кроватки и уже не имела возможности перехватить даже куска хлеба.

Надо иметь ее характер, чтобы оценивать обстановку такими словами: «Не буду говорить лишнего, а живем мы нынче хорошо. Раньше, конечно, бураков наваришь, и вся еда…»

Другая мать на ее месте сказала бы: дай бог тебе, Мишка, здоровья, и пусть ты будешь самым счастливым человеком на земле, но что думали твои папа и мама, когда производили тебя на свет? Они понимали, что ребенок существует у родителей не только для поцелуев?

Иное дело — семья Славы. Там на двоих взрослых и на маленькую Олю приходится в среднем триста пятьдесят рублей в месяц, хотя бывает и больше, так как Слава «догоняет» в иные месяцы и до двухсот двадцати, меж тем как заработок Ирины, работающей воспитателем в детском саду, постоянен. Потому и сумели молодожены за каких-то три года купить и мотоцикл, и диван-кровать, и стиральную машину, и телевизор, и кое-что из одежды, и даже мебель подбирали «в тон».

Надо сказать, никто из «большой» семьи им не завидует. Слава вернулся из армии с одной сменой белья, а Ирина выходила замуж в единственном пальто с собачьим воротником. То, что они имеют сегодня, результат напряжения их собственных сил. Любой рабочий знает, как нужно вкалывать, чтобы на обычной «слесарке» зарабатывать двести и больше рублей. Слава так уставал, что, по выражению Ирины, по утрам «не слышал будильника». Им никто не помогал, но вот помочь «большой» семье они тоже не могут, даже если бы и захотели: те из гордости не примут помощь.

Слава с Ириной не думали о будущем, когда заключали брачный союз, и, наверное, правильно делали, что не думали, иначе этого союза могло и не быть. Но в обществе, заинтересованном в прочных и нравственных браках, думать о будущем молодоженов должно и само общество.

Мы понимаем: все наши заботы, все усилия направлены на то, чтобы повысить благосостояние народа — стало быть, и семьи, и в этом проявляется забота о ее крепости. Но из этого общего незыблемого постулата все же необходимо выделить частный вопрос, касающийся именно молодоженов. Потому они и называются молодоженами, что еще не оперились, переживают пору становления, очень слабы и хрупки. Их следует поддержать! Помочь им в первую очередь! И, быть может, даже сверх той помощи, которую получают все.

Ведь мы же, конечно, за нравственный брак, и тогда хотя бы частично общество должно обеспечивать его материальную сторону. Не следует забывать о том, что эта сторона, целиком оставленная заботе молодых, может привести к существованию безнравственных семей.

Вне семьи. Когда мы размышляем о семье, желая при этом ее представить, наш зрительный ряд ограничивается чем-то вроде семейной фотографии: все сидят, положим, за одним столом и смотрят почему-то в одну точку. Или мы видим семью поющую: начинает Людмила, известная среди Поляновых певунья, ей вторит многоголосица, а отец стоит в позе дирижера, энергично размахивает руками и в маршевом темпе выкрикивает последние слова каждой песенной фразы: «Только видеть тебя, милый мой, любоваться твоей красотой…» — «Кр-р-ра-сотой!»

Вот так мы семью ч у в с т в у е м.

Но когда мы сталкиваемся с ворчливым пожилым вахтером при стрелковом клубе ДОСААФ, нам трудно понять, что Борис Ефимович Полянов — часть большого семейства. Когда мы видим на сцене стройного парня, затянутого в черное трико и исполняющего характерный танец из балета «Пламя Парижа», мы в крайнем случае думаем о коллективе балетной студии, но никак не о семье Поляновых, представителем которой этот парень является, поскольку это Валерий.

Идут по улице сотни людей — со своими заботами, походками, тревогами и радостями, и каждый прохожий — это живая часть семьи, в данный момент оторванная от дома, чтобы где-то на заводе, в институте или на стадионе соединиться на какое-то время с другими «частями» и образовать рабочую бригаду, студенческую группу, футбольную команду.

Сколько «чистого времени» проводит в семье каждый ее составляющий? Сколько «чистого времени» члены семьи находятся в сборе — за тем же праздничным столом, руководимые одним дирижером? У всех, конечно, по-разному, но можно с уверенностью сказать: каждый из нас имеет много забот и интересов, непосредственно связанных не с семьей, а с обществом в целом, — так много, что простое их перечисление, сделанное на примере Славы Полянова, представит читателю поистине удивительную картину.

Слава работает на заводе. Это значит, что по крайней мере семь часов в сутки он проводит вне дома — ежедневно. Его степень добросовестности такова, что и сверх этих семи часов он может находиться на производстве, и даже в субботу, если в этом есть надобность. Слава — коммунист и, стало быть, участник собраний, воскресников и прочих заводских мероприятий. И он — профгрупорг, что означает новый прилив забот и обязанностей. Но это еще не все. Слава — дружинник, причем не просто носящий красную повязку, а такой, которому отец не зря однажды сказал: «С твоим отношением к хулиганам надо изучать самбо!» — с ударением на «о». Но и это еще не конец. У Славы третий слесарный разряд, он мечтает о четвертом и занимается для реализации этой мечты — тратит время, силы, энергию.

Кроме того, он еще учится в техникуме! И не в заочном, а именно в вечернем, потому что в нем есть «система», организующая человека, — значит, отнимающая кучу времени и прибавляющая кучу забот.

И наконец, как говорит Слава, ему еще «жить хочется», а это значит, что вместе с Ириной он планирует на неделю вперед: когда в кино, когда в театр, когда в зверинец (можно взять с собой Ольгу!), когда просто вдвоем на мотоцикл — и за город, а когда на танцы. Как в старом анекдоте: он еще танцует! Даже занимался в кружке, чтобы «постигнуть красоту движений» — собственно, это и привлекает в танцах Славу. Умеет он все: и шейк, и твист, и вальс, и польку-бабочку, и «чарльстон давно минувших дней». Ирина сказала, имея в виду насыщенность их развлекательно-познавательной программы, что ей хочется порою «по-старушечьи» сесть у телевизора и просто подремать.

Читатель понимает: на каждого члена семьи я мог бы составить аналогичное досье внесемейных интересов и забот. Я вспомнил бы микробиологический кружок Людмилы и ее участие в студенческом ансамбле. И коллекционерские страсти Валерия, не говоря уже о его балетной студии. И всеобщую любовь к спорту. И детский сад, в котором работает Ирина, вызывая ревность иных родительниц. Одна из них так и сказала: «Моя Танечка уж слишком вас любит, Ирина Ильинична, прямо странно!», хотя чего тут странного, если душа Ирины буквально разрывается между детсадом и собственной Ольгой. Я вспомнил бы плачущую Тамару, в слезах которой виноваты не Мишка и не семья, а практика, которую Тамара проходила в больнице. На пять студентов — одна руководительница, и та бестолковая, и Тамара плачет, потому что до окончания института остался год, а унесет она с собой «одни только бумажки, а знаний — на грош».

Но вот, представим себе, вечер, все вместе, тишина. Внуки спят. Мария Осиповна, приглушив звук, смотрит телевизор, и вся она там, в глубине экрана, где Анна объясняется с Вронским. Людмила шьет себе новенькое ситцевое платье, по поводу которого Борис Ефимович потом скажет, что оно «сидит на дочери, как на березке». Валерий через наушники слушает музыку, вероятно, классическую, держа на коленях небольшой проигрыватель. Борис Ефимович всегда удивляется, как это дети умеют угадывать всех этих Шопенов, Бахов, Шуманов и Римских-Корсаковых. Он больше симпатизирует народным мелодиям, а у симфоний, говорит, где начало, где конец — не разберешь, разве это музыка. Сейчас отец по каким-то своим политкружковским обязанностям углубился в изучение истории партии: перед ним «Краткий курс». Оторвавшись от шитья, Людмила тихо говорит отцу: «Возьми новый учебник, на второй полке». — «Это кирпич-то? Зачем?» — «То есть как зачем?!» — мгновенно вскипает дочь, но — «Тс-с!» — произносит Валерий и показывает на спящего Мишку. Отец с неохотой выходит в коридор, поскольку туда указывает повелительный жест дочери, Людмила выходит следом, будет большой спор, и еще в дверях Борис Ефимович говорит обиженным тоном: «У тебя — распространенно, у меня — сжато, а разницы-то никакой». Слава на улице все еще возится с мотоциклом. Ирина у себя в комнате сидит перед зеркалом и делает прическу: завтра будет некогда, после работы они с мужем идут в театр, на московский мюзик-холл. Тамара — за книгой, хотя одним глазом все же следит за Вронским. Семейная библиотека состоит из довольно случайного, но богатого набора книг: и Феоктист Березовский, и Жан Грива, Айтматов, Венцлова, Харди, Юрий Вебер, Авдеенко, Герхард, Чехов, Шекспир… На обложке повести Ликстанова, которая сейчас в руках Тамары, надпись: «Ученице пятого класса базовой средней школы Поляновой Л. за хорошую учебу и примерное поведение», а над словом «примерное» сверху надписано красной тушью: «Хи-хи». Но вот возвращаются умиротворенные спорщики, заходит и Слава и говорит с порога: «Еще одного Кеннеди убили, не гады?» — «У него, я слышала, десять детей было», — вздыхает мать. «Миллионер!» — режет Борис Ефимович. «Похож на Есенина», — это Людмила. Валерий сидит задумавшись, потом произносит: «Выборы теперь осложнятся». — «Только бы не к войне!» — по-своему переводит слова зятя Борис Ефимович, а Мария Осиповна по какому-то тонкому внутреннему наитию тут же поднимается взглянуть на спящего Мишку и поправить на нем одеяло.

И вот, казалось бы, вся семья в сборе — идиллическая картина, столь милая нашему стереотипному воображению. А сколько мыслей у каждого, совершенно не связанных с семьей, находящихся за пределами родного дома, посвященных иным проблемам!

Но так устроен человек, что все его мысли, к чему бы они не обращались, где бы они ни находились, как блудные дети, возвращаются в дом и рано или поздно пересекаются в одной точке, имя которой — семья.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

То, что произойдет с современной семьей через десять — пятнадцать лет, и даже через двадцать, и даже через тридцать, не есть ее будущее, а есть продолжение настоящего, потому что семья претерпевает изменения столь малозаметные для глаза, как, скажем, рельеф местности.

Другое дело — будущее наших героев, которое мы можем угадать, если оценим уровень реальности их мечты.

Слава после окончания техникума хочет работать по специальности и иметь дело с электронными приборами. Реально ли это? А потом он мечтает поступить в институт и стать инженером. И так работать, чтобы «был интерес, чтоб уставать физически, и нервы чтоб отдыхали». Правда, когда я спросил его о заработке, он ответил, что, может, к тому времени деньги вовсе отменят, — но высказать такое предположение — еще не значит что-то утверждать.

Ирина поступит в педагогический институт, а потом будет заведовать детским садом: мечта ее, как видите, скромная, хотя в ее осуществлении встретятся наибольшие трудности, решение которых будет зависеть от Славы.

Людмила, по мнению Бориса Ефимовича, избрала себе «не жизненную профессию». Когда решался вопрос, куда ей идти учиться, отец предложил юридический институт. Отказалась. Историко-архивный? — нет. Электротехнический? — нет. Педагогический! — нет. Куда же? В медицинский! Ну, тогда, как и Тамара, на лечебный факультет? — нет! Только на стоматологический! Тьфу! «А ты не плюй, — сказала Людмила. — Посмотрим, что ты споешь, когда заболят зубы!» Мечта Людмилы — делать сложные пластические операции, и даже Борис Ефимович считает, что, если не будет «сюрпризов по личной жизни», дочь своего добьется. «Какие еще сюрпризы? — вмешивается Мария Осиповна. — Она у нас девушка здравая».

Тамара с Валерием все же уедут работать на Север или на Дальний Восток. В этом, кроме родителей, уже никто не сомневается, в том числе институтское начальство, которое обычно хвастает «хорошим доездом»: студенты, мол, от распределения не отлынивают.

А сына своего, Мишку, молодые будут периодически подбрасывать старикам. Такая уж судьба у стариков. Лет через двадцать, гляди, еще и с правнуками сидеть придется, от чего Мария Осиповна, конечно, не откажется. В ней есть эта традиционная деревенская закваска: не можешь пахать — вари обед, нет сил таскать горшки — сиди с ребятами; бездельничать — грех. Пенсионные бабушки-горожанки имеют куда более строптивый характер! Им и в кино хочется, и в театр, и, как говорится, почитать французский роман.

Квартиру семья, я думаю, вскоре получит: социалистическое общество организуется, как известно, не для того, чтобы жить по-пролетарски, а для того, чтобы огромное большинство человечества перестало так жить. Квартира, как у многих семей, будет с ванной, канализацией, с минимальной, надеюсь, слышимостью от соседей и с возможностью, как выразился Слава, делать по утрам гимнастику в трусах.

Что же касается будущих принципов и нравов семьи как таковой, и вообще ее перспектив, то много лет назад Энгельс отвечал на вопрос так:

Энгельс имел в виду нас, читатель.

На этом я мог бы закончить, если бы не вопрос, который может возникнуть у вас: как я познакомился с моими героями?

Прямо скажу — случайно.

Но разве это меняет положение? «Среднеарифметических» данных, позволяющих найти «соответствующую» семью, нет и быть, я полагаю, не может. Однако, делая свой выбор, я исходил из того, что даже случайно избранная мною семья Поляновых содержит характерные черты, присущие многим семьям, дает повод для серьезных размышлений и позволяет говорить о законах, по которым живем мы все.

1969