Кто-то в моей могиле

17. Мне незачем жить. Но я прохожу сквозь череду дней, закованный в собственное тело, я уже давно хочу сбросить эту кожу, чтобы снова увидеть вас, моих самых любимых, тебя и Аду

Они побывали уже в пяти барах, и Филдинг изрядно утомился от беспрерывного передвижения с места на место. Но Хуанита была настроена двигаться дальше. Она даже садилась на самый краешек табурета, словно ждала, что внутри у нее раздастся сигнал отправления и она помчится дальше.

Ту-ту-у-у-у…

— Ради всего святого, неужели ты не можешь остановиться? — взмолился Филдинг. Выпитое начинало сказываться. Правда, не на голове — разум его оставался по-прежнему острым и ясным, он был переполнен шутками и ценнейшими сведениями, а вот ноги подкачали. Они постарели, и им было трудно таскать его тело по многочисленным забегаловкам. Ноги жаждали покоя, в то время как ум усиленно трудился, обрушивая на Хуаниту, бармена, парня у стойки потоки обильной информации. Конечно, никто не подходил ему по уровню. Он должен был опускаться до них. Но они внимательно слушали и прекрасно понимали, что имеют дело с джентльменом старой школы.

— В какой же такой школе ты учился? — поинтересовался бармен, подмигнув при этом незаметно левым глазом Хуаните.

— Ты не понял, дружище, — снисходительно пояснил Филдинг. — Я говорил не о конкретной школе. Это фигура речи.

— Ну-ну…

— Это совершенно точно. Кстати, о старой школе. Уинстон Черчилль учился в Хэрроу. Ты вот знаешь, как зовут тех, кто учился в Хэрроу?

— Догадываюсь, что их называют так же, как и всех остальных простых смертных.

— Ни в коем случае! Их зовут хэрровианцы.

— Быть того не может!

— Ей-Богу!

— Приятель твой явно окосел, — сказал бармен Хуаните.

Молодая женщина презрительно поглядела на говорившего:

— С ним все в порядке. Он всегда так разговаривает. Эй, Фостер, ты что, окосел?

— Нисколько, — ответил Филдинг. — Я в прекрасной форме. А как ты себя чувствуешь, дорогая?

— Очень болят ноги.

— Ну так сними туфли.

Хуанита принялась стаскивать обеими руками левую туфлю:

— Это настоящая змеиная кожа. Я уплатила за них девятнадцать долларов.

— Должно быть, у тебя огромные чаевые.

— Да нет. У меня богатый дядюшка.

Она поставила свои остроносые туфли на каблуках-шпильках на стойку перед собой. Снятые с ног, туфли обычного размера выглядели теперь огромными и бесформенными, как будто принадлежали какому-нибудь гиганту, любившему к тому же причинять себе боль.

На фоне огромных туфель количество алкоголя в стакане Филдинга казалось совершенно мизерным, на что он не преминул указать бармену. Тот потребовал от Хуаниты прекратить безобразие и надеть обувь на ноги.

— Я ничего не делаю, — сказала она.

— Когда я прихожу в вашу забегаловку пропустить стаканчик, то не начинаю немедленно раздеваться и не оставляю свою одежду на стойке.

— Почему бы тебе действительно это не сделать? — заметила Хуанита. — Думаю, это произвело бы фурор. Могу себе представить, как раздуется и вся позеленеет от злости миссис Брустер.

— Ну, в общем, если хочешь демонстрировать стриптиз, сядь в одну из кабинок сзади, там тебя полиция не увидит. По субботам они проходят здесь раз по десять.

— Плевала я на легавых.

— Ну? А хочешь знать, что однажды произошло во Фриско? Там по улице, я читал об этом в газете, какая-то девка шла босиком, она больше ничего не делала, и они ее арестовали. Ей-Богу!

Хуанита заявила, что она ни капельки не верит в эту чепуху, но тут же подхватила туфли и стакан и пошла к кабинкам. Филдинг последовал за ней.

— Давай побыстрее, — сказала она. — Допивай и пошли. Меня уже тошнит от этой дыры.

— Мы ведь только что пришли.

— Я хочу туда, где весело, а здесь весельем и не пахнет.

— Ну почему? Мне вот весело. Разве ты не слышишь, как я смеюсь? Хо-хо-хо, ха-ха-ха.

Хуанита, казалось, хотела раздавить свой стакан — с такой силой она сжимала его обеими руками.

— Ненавижу этот город. Как я жалею, что вернулась сюда. Дорого бы я заплатила, чтобы оказаться подальше отсюда и никого больше не видеть: ни мою мамашу, ни остальных. Я хотела бы поехать туда, где меня никто не знает, где все совершенно чужие.

— Они все узнают про тебя очень скоро.

— Как?

— Ты сама им расскажешь, — сказал Филдинг, — как я. Я приезжал в сотни городов, никому не известный человек, и уже через десять минут начинал рассказывать кому-нибудь о себе. Может, я говорил не всю правду и даже назывался чужим именем, но я разговаривал. Понимаешь? А когда разговариваешь, все равно рассказываешь. Так что очень быстро ты перестаешь быть чужим в этом городе, и снова нужно отправляться в еще один незнакомый город. Но не будь простофилей, детка. Оставайся здесь, поблизости от своего богатого дядюшки.

Хуанита вдруг хихикнула:

— Я не могу быть слишком поблизости от него. Он умер.

— Умер? Неужели?

— Похоже, ты не больно-то веришь, что у меня был богатый дядюшка.

— А ты его видела когда-нибудь?

— Когда я была маленькой. Он приезжал и привез мне серебряный пояс. Он был сделан индейцами из настоящего серебра.

— А где он жил?

— В Нью-Мексико, занимался разведением скота. Благодаря этому занятию у него появились большие деньги.

«У него никогда не было денег, — подумал Филдинг, — если не считать нескольких долларов, остававшихся к субботе и заканчивавшихся в воскресенье, поскольку он не мог противостоять своим внутренним потребностям».

— И он оставил эти деньги тебе?

— Моей матери, поскольку она его сестра. Каждый месяц она получает от адвоката чек, в один и тот же срок, как часы, из этого, ну, как его, специального фонда.

— А сама-то ты видела эти чеки?

— Я видела деньги. Моя мать посылала мне каждый месяц, чтобы было чем кормить детей. Двести долларов, — с гордостью добавила она. — Так что если ты думаешь, что я должна работать в такой дыре, как «Велада», то очень заблуждаешься. Я занимаюсь этим для развлечения. Быть официанткой все же веселее, чем сидеть дома с выводком детей.

С каждой минутой история становилась все более безумной. Филдинг сделал бармену знак, чтобы тот принес им еще по коктейлю, а сам лихорадочно подсчитывал: ежемесячный доход в двести долларов означал, что размер основного капитала, переданного в фонд, равен примерно пятидесяти тысячам долларов. Когда он в последний раз видел Камиллу, тот сидел без работы и отчаянно пытался раздобыть денег на одежду и еду. Но не похоже, что Хуанита врет. Ее гордость за богатого дядюшку казалась столь же естественной, что и похвальба девятнадцатидолларовыми туфлями из змеиной кожи. От всего этого попахивало обычным вымогательством, но Филдинг был абсолютно уверен — Хуанита совершенно не догадывается о роли, которую ей отвели. Ее использовал в своих целях кто-то гораздо более хитрый и умный.

«Но это же безумие, — подумал он. — Ведь это она получает деньги. Она сама призналась в этом».

— А как зовут адвоката? — поинтересовался Филдинг.

— Какого адвоката?

— Того, который посылает деньги.

— С какой стати я стану тебе говорить?

— Ну, мы же друзья. Разве нет?

— Не знаю, друзья мы или нет, — Хуанита пожала плечами. — Ты задаешь слишком много вопросов.

— Только потому, что мне небезразлична твоя судьба.

— Слишком многим она небезразлична, только толку никакого. Впрочем, я все равно не знаю, как его зовут.

— А живет он в этом городе?

— Ты глухой или как? Я же сказала уже: я ни разу не видела чеки и не знаю этого адвоката. Моя мамаша сама каждый месяц посылала мне деньги из фонда, созданного моим дядей.

— Этот твой дядя, а как он умер?

— Его убили.

— Что значит «убили»?

Хуанита зевнула, но слишком широко и громко, чтобы зевок показался естественным:

— С чего это тебя потянуло на разговор о старом покойном дядюшке?

— Старые покойные дядюшки меня очень интересуют, особенно когда они богаты.

— Тебе там ничего не обломится.

— Догадываюсь. Мне просто любопытно. Так как же он умер?

— Он попал в автомобильную катастрофу в Нью-Мексико четыре года назад. — Хуанита пыталась сделать вид, что эта тема ей совершенно неинтересна, и с преувеличенным вниманием принялась разглядывать цветы на обоях. Но Филдингу почему-то казалось, что и ее страшно занимает и озадачивает предмет их беседы. В действительности она, похоже, не прочь поболтать об этом, несмотря на деланное равнодушие. — Он погиб прямо перед тем, как священник должен был его причастить. Поэтому моя мамаша постоянно за него молится и жжет свечки, чтобы он попал на небо. Ты же видел свечку?

— Конечно.

— Очень смешно. Она так заботится о брате, которого до этого десятки лет не видела. Можно подумать, она ему как-то насолила, а теперь пытается искупить вину.

— Ну, если б она ему насолила, вряд ли он стал бы оставлять ей свои деньги.

— Может, он про это не знал. — Она наклонилась и стала обводить острым ногтем одну из роз на обоях. На грязной бумаге остался глубокий след. — Мне кажется, она его шибко полюбила только после того, как он умер и оставил ей деньги. До этого она о нем вообще не вспоминала.

Филдинг подумал, что тот о сестре тоже не вспоминал. Один-единственный раз, перед самой смертью:

«— Перед тем как я пойду, хочу повидаться со своей сестрой Филоменой. — Ты не можешь этого сделать, Кудряш. — Я хочу, чтобы она за меня молилась, она хорошая женщина. — Ты просто рехнулся, если собираешься сейчас с кем-нибудь встречаться. Слишком опасно. — Нет, я должен с ней попрощаться». В это время у него не хватило бы сил даже на то, чтобы попрощаться. Какие уж тут деньги.

— Он оставил завещание? — поинтересовался Филдинг.

— Никогда не видела, но она говорит, что оставил.

— Ты ей не веришь?

— Не знаю.

— Когда ты впервые об этом узнала?

— За день до рождения Поля она вдруг сказала, что дядя Карл умер и оставил завещание. Если я выполню определенные условия, то буду получать каждый месяц двести долларов.

— Что значит «определенные условия»?

— Во-первых, я должна была уехать из города и рожать в Лос-Анджелесе. Полное сумасшествие. Он заинтересовался моим сыночком, хотя прежде не прислал никому ни одного подарка к Рождеству. Когда я спросила об этом мать, она сказала, мол, дядя Карл хотел, чтобы ребенок родился в Лос-Анджелесе, поскольку сам там родился. Сантименты чистой воды.

Филдинг вспомнил, что Карлос родился в Аризоне. Он говорил ему об этом, должно быть, десятки раз — Флагстафф, штат Аризона. И уж он-то знал лучше всех, что умер тот не в автомобильной катастрофе в Нью-Мексико, а здесь, в этом городишке, примерно в километре отсюда с собственным ножом между ребрами.

Так что в рассказе девчушки точным был только один факт: Камилла умер без последнего причастия.

— Подозреваю, он был очень сентиментальным, — продолжала Хуанита. — Моя мамаша тоже. Очень смешно. Я жила в Лос-Анджелесе, все шло отлично, но вдруг ей стукнуло в голову, что она хочет видеть меня и детей. Она написала в письме, мол, очень постарела, одинока, у нее слабое сердце, очень хочет, чтобы мы пожили у нее какое-то время. Джо как раз остался без работы, и приглашение оказалось как раз ко времени. Наверное, я тоже тогда помешалась. Не прошло и часа после приезда, как она уже орала на меня, а я на нее. Вот так. Она хочет, чтобы я была поблизости и одновременно подальше от нее. Но ведь так быть не может. Одно из двух. Ладно, теперь-то я собираюсь решить этот вопрос раз и навсегда. Уеду из города и больше не вернусь.

— Не знаю, удастся ли тебе уехать.

— А что такое?

— Будь поаккуратнее.

— Почему? Что мне угрожает?

Все. Разные люди. — Ему вдруг захотелось рассказать ей всю правду, по крайней мере то, что он знал. Но доверять ей Филдинг не мог, не был уверен, что она не проболтается кому-нибудь. Если же Хуанита примется болтать в присутствии тех, кто опасен, то сама окажется под угрозой и его поставит под удар. Может, она уже в опасности, только не чувствует. Его спутница по-прежнему увлеченно обводила ногтем розы на грязных обоях и настолько погрузилась в свое занятие, что по сосредоточенности напоминала художника или ребенка. — Будь любезна, прервись на секундочку, — попросил Филдинг.

— Что?

— Хватит дурью заниматься! Оставь обои в покое.

— Но так ведь красивее.

— Конечно, конечно. Но я хочу, чтобы ты меня выслушала. Ты меня слушаешь?

— Да.

— Я приехал в ваш город, чтобы повидать Джима Харкера. — Он наклонился к ней и отчетливо повторил это имя: — Джима Харкера.

— Ну и что?

— Ты ведь его помнишь?

— Никогда о нем не слышала прежде.

— Подумай!

Она нахмурилась, густые брови почти сошлись, напоминая двух изготовившихся к схватке пушистых зверьков.

— Когда мне, в конце концов, прекратят приказывать, чтобы я думала! Я думаю. Думать ведь просто. Трудно, наоборот, не думать. Я и так все время думаю, но я не могу думать о Джиме Харкере, если я о нем никогда не слышала. Думай, как же. Разбежалась!

Крохотное это слово полностью разрушило ее творческое настроение, убило веселье. Она отвернулась от стены и принялась стирать бумажной салфеткой грязь с ладоней. Закончив, она смяла салфетку в комок и швырнула на пол со вздохом горечи и отчаяния — ее попытка сделать мир красивее не удалась.

Помрачневший бармен вышел из-за стойки и подошел к их столику. Можно было подумать, что сейчас он сделает ей выговор за беспорядок. Но вместо этого он сказал:

— Только что звонила миссис Брустер, интересовалась, нет ли тебя здесь.

На лице Хуаниты мгновенно появилось выражение полнейшего равнодушия — верный признак того, что ей любопытно:

— И что ты ей сказал?

— Я сказал, что приму ее просьбу во внимание и, если только ты появишься, обязательно попрошу позвонить ей. О чем я тебе и сообщаю.

— Спасибо, — сказала Хуанита, не двигаясь с места.

— Ты собираешься звонить?

— Чтобы она пошла и настучала моей мамаше? Я что, дура, по-твоему?

— Тебе лучше ей позвонить, — упрямо твердил бармен. — Она в «Веладе».

— Ну и что? Она в «Веладе», а я в этой дыре. Как, кстати, ее называют?

— «Эль Параисо».

— Рай, стало быть? Ну, умора! Слушай, Фостер, вот так умора — ты и я, мы оба чужие в этом уголке Рая.

Бармен повернулся к Филдингу. Веко его в раздражении подергивалось:

— Если ты ее приятель, объясни ей получше, что миссис Брустер надо позвонить. Ее искала там пара парней, в «Веладе». Один из них — частный детектив.

Детектив, вяло подумал Филдинг. Значит, и Пината в этом замешан.

Особенно он даже не удивился. Догадывался с того самого момента, когда письмо Дэйзи ему доставили на адрес склада. Она никак не могла узнать его адрес, только через Пинату. Ясно, что Пината разыскивал Хуаниту — Дэйзи наняла его именно для этого. Но как во все это вписывается Камилла? Насколько Филдинг знал, это имя даже не упоминалось в присутствии Дэйзи, она просто не подозревала о существовании этого человека.

Он вдруг догадался, что Хуанита и бармен смотрят на него, точно ждут какого-то ответа, а он не слышал адресованного ему вопроса.

— Ну? — повторил бармен.

— Что «ну»?

— Знаешь какого-нибудь частного детектива у нас в городе?

— Откуда?

— Очень странно. Он ведь и тебя искал.

— С какой стати? Я ничего не сделал.

Хуанита громко закричала, что она тоже ничего не сделала, но ни один из ее собеседников не обратил на нее внимание.

Филдинг искоса посмотрел на бармена, похоже, ему составляло немало труда сфокусировать взгляд.

— Ты говорил, в «Веладу» приходили двое. Кто второй?

— Понятия не имею.

— Легавый?

— Если бы легавый, миссис Брустер об этом обязательно бы упомянула. Она сказала только: здоровый мужик, светловолосый и вел себя как-то странно. Нервный какой-то. Знаешь кого-нибудь такого?

— Конечно. Уйму. — «Одного точно знаю, — подумал Филдинг. — Правда, когда я видел его в Чикаго в последний раз, он не нервничал. Теперь у него есть из-за чего беспокоиться». — Даже кое-кто из моих лучших друзей порой нервничает.

— Верю, верю. — Бармен бросил на Хуаниту быстрый взгляд. — Я пошел обратно за стойку. Не говори потом, что я тебя не предупреждал.

Как только он отошел, Хуанита перегнулась через стол и доверительно зашептала:

— Я не думаю, что меня ищет какой-то детектив или блондин этот, здоровый. Чего ради им меня искать?

— Может, у них есть к тебе вопросы.

— Какие еще вопросы?

Филдинг на секунду задумался. Ему очень хотелось помочь этой девочке, чем-то она напоминала ему Дэйзи. Получалось, что судьба самым чудовищным образом определила их обеих своими жертвами — Дэйзи и Хуаниту, хотя они никогда не встречались и, возможно, не встретятся, несмотря на то что имели так много общего друг с другом. Ему было жаль их обеих. Однако чувство жалости, как и чувство любви, и даже чувство ненависти, отличалось у Филдинга большой изменчивостью: оно очень сильно зависело от погоды — таяло летом, замерзало зимой, улетало при сильном ветре и вообще сохранялось в его душе каким-то чудом.

Доказательством этого чуда стали слова, слетевшие с его губ:

— О Поле.

— О каком Поле?

— О твоем сыне.

— С какой стати они будут спрашивать меня о Поле? Он слишком мал, чтобы ввязаться в какое-то серьезное дело, ему еще нет четырех. Самое страшное, на что он способен, — разбить окно или украсть какой-нибудь пустяк.

— Девочка, не будь наивной.

— Что значит наивной?

— Невинной.

Глаза Хуаниты широко распахнулись от ярости:

— Я вовсе не невинна. Может, я и глупа, но не невинна!

— Ладно, ладно. Брось.

— Я не собираюсь ничего бросать! Я хочу знать, с какой стати эти люди совершенно неожиданно начинают интересоваться моими детьми!

— Не всеми. Только Полем.

— Почему?

— Думаю, они пытаются выяснить, кто его отец.

— Пошли вы все к черту! — закричала Хуанита. — Какое им до этого дело?

— На этот вопрос у меня ответа нет.

— Тебя вообще-то тоже не касается, но я скажу. Так случилось, что я в то время была замужем. У меня муж был.

— Как его звали?

— Педро Гарсиа.

— И именно он был отцом Поля?

Хуанита схватила одну из туфель, и Филдинг испугался, ему показалось, что она сейчас его ударит. Но вместо этого его собеседница принялась натягивать ее на ногу.

— Ей-Богу, я не собираюсь сидеть здесь и выслушивать оскорбления от дешевки, возомнившей себя районным прокурором.

— Извини. Мне было необходимо задать тебе эти вопросы. Я пытаюсь помочь, но мне самому есть что скрывать. Что случилось с этим Гарсиа?

— Я с ним развелась.

Филдинг знал, что по крайней мере в этой части рассказа она сознательно врала. После того как в прошлый понедельник он сбежал из конторы Пинаты, Филдинг отправился в архив муниципалитета, чтобы просмотреть записи в книге актов гражданского состояния. На развод подал сам Гарсиа. Хуанита не пыталась оспаривать его заявление, не требовала алиментов или денег на содержание детей. Странное, признаться, решение, если ребенок и впрямь был от Гарсиа. Только сейчас Филдингу пришло в голову, что Хуанита могла не знать имени настоящего отца своего сына — ее это совсем не волновало. Кто-то, кого она сняла в баре или на улице, — моряк с пришедшего в порт судна, летчик с базы «Ванденберг». Все беременности Хуаниты были совершенно случайными. Можно с уверенностью утверждать только одно: маленький Поль нисколько не походил на Джима Харкера.

Хуанита завершила сложный эксперимент по обуванию собственных ног, сунула под мышку сумочку. Казалось, она вот-вот встанет и пойдет к выходу, но этого не происходило.

— А что ты имел в виду, когда говорил, что тебе самому есть что скрывать?

— Этот детектив разыскивает и меня.

— Довольно странно все выглядит, если подумать. Кто-то, наверное, сказал ему, что мы вместе.

— Может, миссис Брустер.

— Исключено, — сказала она решительно. — Детективу она не назовет даже точное время.

— Больше об этом никто не знает. Только ты и твоя мать.

— Вот именно. Ей-Богу! Именно моя мамаша ему про нас с тобой напела.

— Но сначала кто-то должен был дать ему твой адрес, — заметил Филдинг. — Может, мальчишка-подавальщик или одна из официанток.

— Никто моего адреса не знает. Я никогда ничего не говорю о себе людям такого сорта.

— Значит, он как-то выяснил.

— Ладно. Значит, он как-то выяснил. А мне что за дело? Я не совершила ничего противозаконного. С какой стати я должна бежать?

— Может быть, — продолжал Филдинг, тщательно подбирая слова, — ты оказалась вовлечена в какую-то игру, о которой сама ничего не знаешь?

— Например?

— Объяснить тебе ничего не могу. — Себе он тоже ничего не мог объяснить, в его схеме оказалось слишком много белых пятен, которые следовало заполнить. Как только он их закроет, долг его будет исполнен, и он сможет двинуться дальше. Важнее всего избавиться от этой девицы. Она слишком бросается в глаза, а ему нужно двигаться быстро и налегке, не то, в случае неудачи, придется отправиться очень далеко.

Удача. Филдинг верил в удачу, как другие верят в Бога, родину или мать. Удаче он приписывал все свои победы, ее же обвинял в поражениях. Несколько раз на дню он трогал свисавшую с цепочки часов заячью лапку, ожидая от этого крохотного кусочка кости и шерсти невиданных чудес, но никогда не жаловался, если чуда не случалось. Его необычайный фатализм страшно озадачивал вторую жену и ужасно раздражал первую. Грядущую катастрофу он чувствовал столь же отчетливо, как и предстоящий запой. И то, и другое было, в его разумении, вещами, находившимися вне человеческого контроля, над которыми у него не было власти. Что бы ни случилось, как бы ни выпали кости, куда бы ни упал шарик, как бы ни разломилось печенье — все это зависело от степени везения или невезения. Степень его собственной ответственности была не больше, чем у лапки, прикрепленной к цепочке часов.

— Почему же ты не можешь мне объяснить? — спросила Хуанита.

— Потому что не могу.

— Мне надоели все эти намеки. Можно подумать, меня собираются убить. Я ничего не боюсь. Меня некому убивать. Меня никто не ненавидит, только если моя мамаша, ну и Джо иногда, ну, может, еще кто-нибудь.

— Я не говорил, что тебя собираются убить.

— А прозвучало именно так.

— Я только сказал, чтобы ты была поосторожнее.

— Как, черт побери, я могу быть поосторожнее, если даже не знаю, кого или чего мне опасаться. — Она почти легла грудью на стол и пристально посмотрела на него совершенно трезвыми глазами. — Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты обыкновенный псих.

Филдинг не обиделся. Напротив, он был очень доволен. Обозвав его психом, Хуанита тем самым освободила его от какого бы то ни было чувства ответственности по отношению к ней. То, что он собирался сделать, показалось легким, даже неизбежным: «Она обозвала меня психом, что ж, тогда я имею полное право украсть ее машину».

Единственная проблема заключалась в том, чтобы на несколько минут удалить Хуаниту из-за стола, причем таким образом, чтобы сумочка с ключами осталась здесь.

— Тебе лучше позвонить миссис Брустер, — сказал он решительно.

— Зачем еще?

— Для твоей же пользы. Я тут ни при чем — ты должна узнать у нее все, что можно, про тех двоих, что тебя разыскивали.

— Я не хочу с ней разговаривать. Она всегда командует.

— Как хочешь. Но если ты передумаешь… — он вытащил из кармана десятицентовик и положил перед ней.

Хуанита посмотрела на монету с жадностью маленького ребенка:

— Я не знаю, что ей сказать.

— Пусть говорит она сама.

— Может, она наврала про этих двоих и хочет только, чтобы я испугалась и прибежала домой?

— Не думаю. По-моему, она твой верный друг.

Монета в десять центов решила все. Хуанита смахнула ее со стола небрежным жестом профессиональной официантки.

— Пригляди, пожалуйста, за моей сумочкой.

— Ладно.

— Я сейчас вернусь.

— Конечно.

Покачиваясь, она двинулась к кабинке телефона, зажатой между краем стойки бара и дверью в кухню. Филдинг ждал, поглаживая лапку мягко и нежно, как живого зверька. Все снова зависело от удачи: сможет ли Хуанита вспомнить номер миссис Брустер сразу или ей придется искать его в справочнике. Если она начнет искать, он получит секунд тридцать-сорок, чтобы открыть сумочку, найти среди всякого добра ключи и дойти до входной двери. Если она наберет номер сразу, ничего не остается, как схватить сумочку и бежать к выходу. Кто знает, удастся ли ему проскочить бармена и тех посетителей, которых он сейчас обслуживает. После нескольких стаканов спиртного в Филдинге просыпалась сентиментальность, еще пара-тройка, и она исчезала окончательно, но сейчас ему претила мысль украсть дамскую сумочку. Машина — совсем другое дело. За свою жизнь он украл не одну машину, обманул не одну женщину. Но ни разу он не крал женских сумочек. Кроме того, кража сумочки представлялась довольно рискованным делом: она слишком велика, чтобы спрятать ее в карман или под пиджак. Похоже, оставался единственно возможный вариант — высыпать ее содержимое на стоящий рядом стул, забрать ключи и снова положить сумочку на место. Вся операция потребует не более четырех-пяти секунд…

Хуанита продолжала набирать номер.

Сумочка лежала на расстоянии вытянутой руки — черный пластиковый четырехугольник с позолоченным замком и ручкой. Филдинг вдруг увидел на блестящем пластике миниатюрное отражение собственного лица. Оно выглядело на удивление молодо и невинно, без морщин. Совсем не та физиономия, что смотрела на него по утрам из засиженного мухами, заляпанного грязью и прочими следами проходящей жизни зеркала. Лицо на пластиковой поверхности принадлежало его юности, так же как и фотография Камиллы в спальне миссис Розарио. «Камилла, — сказал он себе, и острая боль отозвалась вдруг уколом в сердце, наверное, эту бессмысленную боль испытал его друг, когда наваха вошла в него. — Мы оба были молоды, я и Кудряш. Но он опоздал, а у меня еще есть шанс».

Его вдруг охватило страстное желание схватить сумочку, но не потому, что там были деньги или ключи, а для того, чтобы поймать вот это выражение неиспорченной юности, невинности, отразившейся на пластике и неподвластной времени.

Он мельком взглянул на телефонную кабинку. Хуанита, что-то бормоча под нос, вешала трубку. Он подумал, что шанс пропал даром, она дозвонилась до «Велады», и ей сказали, что миссис Брустер уже ушла. Но вот он увидел, как она берет прикрепленный к стене цепью телефонный справочник, и понял — должно быть, она услышала сигнал «занято» и решила еще раз проверить номер. Фортуна давала ему новую попытку.

Филдинг снова посмотрел на сумочку, на этот раз угол зрения изменился: его отражение, вновь глядевшее ему в глаза, походило на уродливые морды в комнате смеха. Лоб сместился вправо, а челюсть влево, между ними расплывались нос и две глазные щели. Яростно вскрикнув, он сгреб сумочку со стола и вывалил ее содержимое на соседний стул. Ключи от машины висели на отдельной цепочке, их нетрудно было отличить от других. Филдинг опустил их в карман, поднялся из-за стола и неторопливо двинулся в сторону двери. Он не торопился, не желая привлекать особого внимания к своей персоне. Он уже проделывал этот трюк сотни раз — дружеское прощание с хозяйкой комнаты, торговцем, администратором гостиницы или хозяином винного магазина — с теми, с кем он не собирался расплачиваться, рассчитывая больше никогда не встретиться.

Проходя мимо стойки, он улыбнулся бармену:

— Будь любезен, передай Хуаните, что я вернусь через несколько минут. Ладно?

— Ты не заплатил за последний заказ.

— Неужели? Дико извиняюсь. — Задержка оказалась непредвиденной, но он продолжал улыбаться, пока нащупывал в кармане доллар. Единственным признаком беспокойства можно было считать только взгляд, брошенный в сторону телефонной кабинки. — Прошу.

— Спасибо, — кивнул бармен.

— Хуанита беседует с миссис Брустер, а я подумал, что не помешает прогуляться и немного подышать свежим воздухом.

— Конечно.

— Ну, до скорого.

Как только Филдинг очутился на улице, вальяжность и расслабленность тут же исчезли. Он торопливо пошел по тротуару навстречу холодному ветру, больно хлестнувшему по лицу.

До последней секунды у него не было никакого ясного и продуманного плана. Полагаясь лишь на интуицию и не задумываясь о последствиях, он бросался в самую гущу чего-то, в чем еще сам до конца не разобрался. Раздобыть машину и добраться до дома Дэйзи — таково было его желание. У Дэйзи он обязательно встретится с Адой — эта мысль приводила его в восторг. Трезвый он не мог появляться перед бывшей женой, пьяный был готов немедленно затеять самый непристойный скандал. Но сейчас, в подвешенном состоянии, он чувствовал в себе силы совладать с ней, противостоять ей без злобы, сорвать с нее маску, но без всякой жестокости. Сейчас он мог преподать ей несколько уроков хороших манер:

«Дорогая Ада, мне очень неприятно тебя отвлекать, но во имя справедливости я вынужден настаивать на том, чтобы ты поведала нам правду о своем участии в этом маленьком заговоре…»

Филдинг ни на секунду не почувствовал, насколько смешно то, что фразы о правде и справедливости сочинял он, человек, вся жизнь которого напоминала марафонскую дистанцию, где, обгоняя его на несколько шагов, бежала правда, а чуть отставая от него, справедливость. Он никак не мог нагнать первую, а вторая не могла догнать его.

Машину они оставили в самом конце квартала, перед длинным каркасным зданием с залитой тусклым светом вывеской, извещавшей о его назначении: «Бильярд». То, что название заведения было написано только по-испански, означало — белых в нем не ждут. Хотя внутри было полно народу, из-за приоткрытой двери доносился лишь приглушенный шум, прерывавшийся ударами кия и стуком о полку выставляемых шаров. У входа бесцельно болталась группа, состоявшая из молодых негров и мексиканцев, у одного из них в руках был кий. Казалось, он использует его, как тамбурмажор свой жезл, поднимая и опуская в такт лишь ему одному звучащей музыке.

Когда Филдинг приблизился, паренек опустил кий и прокричал:

— Тра-та-та. Ты убит, приятель.

Трезвый Филдинг их испугался бы, пьяный обязательно затеял бы скандал, а вот в нынешнем его состоянии, в данный момент, он широко улыбнулся пареньку и прошел мимо возбужденной компании со словами:

— Очень смешно, сынок. Тебе надо сниматься на телевидении…

На кольце висело два ключа, взятых из сумочки Хуаниты: один от багажника, другой от дверей и зажигания. Вначале он попробовал открыть дверцу не тем ключом. Неважное начало, особенно если учесть, что за ним с пристальным интересом наблюдали эти ребятишки. Казалось, они прекрасно знали, что он затеял, и собирались посмотреть, удастся ему выполнить свой план или его схватят. Позднее — если это время все-таки настанет — они будут в состоянии дать детальное описание машины и ее похитителя. А может, Хуанита уже позвонила в полицию, и они получили описание ее машины по рации. Он рассчитывал на то, что недоверие Хуаниты к представителям власти удержит ее от этого шага, но кто знает, ведь она непредсказуема.

Оказавшись в машине, он вдруг ощутил, как его охватывает панический ужас от одного взгляда на панель управления. Он довольно давно не садился за руль, тем более такой шикарной машины, с огромным количеством всяких кнопок и тумблеров. Он никак не мог догадаться, на что надо нажать, чтобы включить в салоне свет. Впрочем, и без света он знал, где находится самый ценный объект — полпинты виски, купленные им в одном из баров, а позже спрятанные под сиденьем на полу. Едва бутылка успела коснуться его губ, как Филдинг уже почувствовал воздействие ее содержимого. В какое-то мгновение его охватило чувство вины, вина превратилась в упрек, упрек — в жажду отмщения, отмщение придало сил: «Клянусь всем святым, я им преподам урок!»

Человеку в обычном состоянии понадобилось бы довольно много времени, чтобы пережить последовательную смену всех этих эмоций. Но Филдинг в своем поведении, скорее, походил на тех, кого настолько часто подвергали гипнозу, что достаточно было щелкнуть пальцами, и они входили в это состояние. Запах пробки, приближение горлышка и: «Клянусь всем святым! Я покажу этим самоуверенным, лицемерным, снисходительным ублюдкам!»

Один из негров подошел к машине и принялся колотить ногой по правому заднему колесу с таким отсутствующим видом, точно это колесо находилось там лишь для того, чтобы по нему лупили ботинком, а у самого «футболиста» просто не было занятия важнее, чем это.

— Убери свою черную лапу подальше от моего колеса, хамло! — прокричал Филдинг, не поднимая стекла. Он прекрасно сознавал: подобная фраза — вызов на драку, но не менее отчетливо он понимал тем самым уголком мозга, который продолжал связывать его с окружающей действительностью, что никто не расслышит произносимых оскорблений из-за толстого автомобильного стекла, да еще и при таком ветре.

Он нажал на стартер. Машина пару раз дернулась вперед. Мотор заглох. Только тут Филдинг сообразил, что не отжал педаль экстренного торможения. Он снял автомобиль с тормоза, завел мотор и посмотрел в зеркало, дабы убедиться, что сзади нет машин. Автомобилей поблизости не было, и он уже готовился съехать с тротуара, когда увидел двух Хуанит, бегущих по самому центру дороги. Обе они были босы и вовсю размахивали руками, юбки их развевались на ветру как флаги.

Вид двух приближающихся фурий поверг его в ужас. Он запаниковал и чересчур усердно нажал на акселератор, выжав его до упора. Мотор взревел и снова заглох. Филдинг понял: ему ничего не остается, как сидеть и ждать.

Он опустил оконное стекло и снова посмотрел на дорогу. Ему пришлось очень старательно прищурить глаза, чтобы обе Хуаниты соединились в одну. За двадцать метров он отчетливо различал ее крик. В этой части города любой крик воспринимался не как просьба о помощи, а как знак надвигающейся беды: группа молодых негров и мексиканцев исчезла без следа, двери в бильярдную мгновенно захлопнулись, будто сработала электронная система сигнализации, отреагировавшая на опасное возрастание децибел. И когда прибудет полиция, если этому, конечно, суждено случиться, никто ничего не будет знать ни о воре, укравшем автомобиль, ни о женщине, исходившей криком.

Филдинг взглянул на светившиеся перед ним часы. Половина седьмого. Впереди еще уйма времени. Ему только нужно держать себя в руках, и девчонку удастся утихомирить без труда. То, что она сломя голову неслась к машине, означало одно — полицию его новая подружка не вызывала. Самое важное — оставаться спокойным, действовать взвешенно и хладнокровно.

Но пока он следил за ее приближением, гнев снова застучал в висках, в глазах запрыгали цветные пятна. В цветовых вспышках к нему приблизилось лицо Хуаниты в черных потеках туши и слез, покрасневшее от холода и долгого бега.

— Ты, — крикнула она прерывающимся голосом, — сукин сын! Ты украл мою машину.

— Я как раз возвращался, чтобы забрать тебя. Я же сказал бармену, что сейчас вернусь.

— Грязный… врун!

Он перегнулся через сиденье и открыл правую переднюю дверь.

— Залезай!

— Я сейчас… полицию вызову…

— Залезай!

То, что он дважды повторил приказ, произвело на нее точно такое же воздействие, что и положенная на стол в баре монета. Десять центов положили, чтобы она их взяла, дверцу открыли, чтобы она залезла в машину. Хуанита обошла автомобиль спереди, пристально глядя на Филдинга, словно подозревала его в том, что он ее вот-вот задавит.

Она забралась в машину. Дыхание все еще не восстановилось после бега по дороге.

— Ну и что же ты скажешь, сволочь?

— Ничего такого, во что бы ты могла поверить.

— Я и так бы ни во что не поверила. Ты…

— Успокойся. — Филдинг закурил. Огонек спички сливался с пятнами огня, прыгающими в глазах, и он никак не мог понять, какой же именно огонь настоящий. — Давай обговорим условия нашего соглашения.

— Ты хочешь заключить со мной соглашение? Помру со смеху. А ты ничего, смелый парнишка!

— Хочу одолжить у тебя на пару часов машину.

— Неужели? А что взамен?

— Кой-какая информация.

— Кто тебе сказал, что мне нужна информация от такого старого придурка, как ты?

— Выбирай выражения, дочка!

Хотя голос он практически не повысил, похоже, она почувствовала, в какой он ярости, и, когда снова заговорила, голос звучал вполне примирительно:

— Какую информацию?

— О твоем богатом дядюшке.

— С какой стати мне нужна информация о нем? Он умер, его уже четыре года как похоронили. Кроме того, откуда тебе знать, что мне рассказала мамаша, а что нет?

— То, что я собираюсь тебе рассказать, ни капли не похоже на то, что рассказывала твоя мать. Если, конечно, ты пойдешь мне навстречу. Все, что надо сделать, — одолжить мне на пару часов машину. Я сейчас отвезу тебя домой и верну машину после того, как выполню свое поручение.

Хуанита провела ладонями по щекам и, казалось, очень удивилась, обнаружив на них слезы. Она уже забыла, что плакала, забыла и причину слез.

— Я не хочу домой.

— Надо.

— С какой стати?

— Потому что тебе должно быть любопытно, почему мать лгала своей дочери все эти годы.

Он завел машину и съехал на дорогу. Хуанита настолько удивилась, что возражать ему была не в силах.

— Лгала? Да ты, похоже, совсем рехнулся. Моя мать, она настолько чиста, что даже… — тут Хуанита без всякого смущения использовала довольно приземленную фигуру речи. — Я тебе не верю, Фостер. Ты все придумал, чтобы заполучить мою тачку.

— Тебе и не надо мне верить. Спроси мать.

— О чем?

— Где раздобыл деньги твой богатый дядюшка.

— Он серьезно занимался промышленным разведением скота.

— Он был обычным пастухом.

— У него были…

— У него не было ничего, кроме единственной рубахи, но, я готов поставить десять к одному, и та ворованная. — Последнее утверждение не соответствовало истине, но Филдинг не мог признаться в этом даже себе. Ему просто необходимо было верить, что Камилла оказался презренным лгуном, вором и негодяем.

— Откуда же взялись деньги, которые он мне оставил в этом фонде? — поинтересовалась Хуанита.

— Я же тебе пытаюсь втолковать: никакого фонда нет.

— Но я получаю каждый месяц двести долларов. Откуда они берутся?

— Спроси об этом свою мать.

— Ты говоришь так, будто она мошенница или что-нибудь такое.

— Или что-нибудь такое.

Он повернул налево. Филдинг совершенно не знал этого города, но за долгие годы скитаний выработал привычку фиксировать в памяти те или иные приметы улицы, по которой проходил или проезжал, чтобы потом вернуться по ней в гостиницу или пансионат, делал это уже автоматически, подобно слепому, отсчитывающему шаги между различными местами на своем пути.

Хуанита примостилась на самом краешке сиденья, вся напряженная, в одной руке она сжимала пластиковую сумочку, в другой — туфли из змеиной кожи.

— Она не мошенница.

— Спроси.

— Нечего и спрашивать, может, мы с ней не больно дружим, но поклясться могу, она не мошенница. Вот если она что-то для кого-то делает…

— Если только, — ласково согласился Филдинг.

— Послушай, а чего ты делаешь вид, что так много знаешь о Камилле и моей мамаше?

— Когда-то я дружил с Камиллой.

— Но до сегодняшнего дня ты мою мамашу и в глаза-то не видел. — Она сделала паузу, чтобы обдумать сказанное. — Да ведь ты даже меня не видел до того самого дня, когда подрался с Джо.

— Я о тебе слышал.

— Когда? От кого?

В какое-то мгновение ему очень захотелось сказать ей, когда и от кого он услышал ее имя, показать письмо от Дэйзи, которое он сегодня утром вытащил из старого чемодана. Именно это письмо, полученное четыре года назад, привело его в «Веладу», в то место, где он может хоть что-то выяснить, а то и получить информацию о молодой женщине по имени Хуанита Гарсиа. И она оказалась там, хотя он до сих пор не знал, что это — добрый знак или недобрый. То, что туда вдруг заявился муж и затеял скандал, было невезением чистейшей воды. Мало того, что Филдинг был отброшен далеко назад в своих разысканиях, а миссия его пошла прахом, самым большим невезением могло стать то, что в деле оказался замешан Пината. Пината, а затем и Камилла. Одно из самых страшных потрясений в жизни Филдинга произошло в тот самый момент, когда он, скользнув взглядом по спальне миссис Розарио, увидел портрет Камиллы.

«Вот тогда мне и следовало все бросить, — подумал он. — Сразу же подняться и уйти».

Даже сейчас он не мог понять, почему не бросил все сразу, а лишь чувствовал, что грызущее беспокойство внутри исчезало, когда он ощущал прикосновение опасности (все равно, о чем шла речь: о мелком надувательстве при игре в карты, об обмане хозяйки квартиры или, как в данном конкретном случае, о его собственной жизни и смерти).

— Я не верю, что ты слышал обо мне до этого, — сказала Хуанита. По ее тону становилось ясно, что она очень хочет поверить, она польщена — ее узнают совершенно незнакомые люди, как какую-нибудь кинозвезду. — Я имею в виду, что я не вот какая известная. Так… Как ты мог меня узнать?

— Узнал-таки.

— Расскажи.

— Как-нибудь в другой раз.

Мысль о том, что нужно показать ей письмо и понаблюдать за реакцией, вполне соответствовала свойственному ему чувству изящного юмора. Но упоминания о Хуаните в этом письме сопровождались крайне нелестными для нее эпитетами, и он боялся рисковать, опасаясь, что она вновь рассердится. Кроме того, письмо это имело свои отличия. Пожалуй, из всех посланий Дэйзи оно оказалось единственным, где так отчетливо проявились ее душевные переживания и муки.

На письмо он не ответил. Тогда для этого были десятки причин, но прошли годы, и он забыл о причинах, остался лишь факт: он не ответил на простейшую из просьб. Каждый раз, как только он открывал чемодан, ему била в лицо короткая фраза: «Очень тебя прошу»…

Что ж, теперь он пытается ответить ей, причем с куда большим риском, чем прежде. Только самым черным невезением можно объяснить то, что сестра, о которой Камилла упоминал перед смертью, оказалась миссис Розарио. И все же Филдинг понимал: если рассуждать логично, то нужно провести параллель между Камиллой и Хуанитой. Письмо Дэйзи было датировано девятым декабря. Она писала, что впервые услышала о ребенке Хуаниты за неделю до этого, то есть второго декабря. В этот день умер Камилла, а Хуанита уехала из города. Связь между обозначенными событиями казалась неизбежной. Связующим же звеном выступала миссис Розарио, которая, несмотря на все ее распятия, иконы и ковчежцы, выглядела не менее искусным махинатором, чем Филдинг.

— Поинтересуйся у своей мамаши, — посоветовал он, — где она взяла деньги.

— Может, ей их кто-нибудь дал. — Хуанита упорствовала.

— С какой стати?

— Есть такие люди, они любят просто давать деньги.

— Неужели? Хотелось бы встретить такого до своей смерти.

Они выехали на знакомую улицу. По обе стороны дороги стояли ряды оставленных на ночь машин. Гаражи в этой части города считались непозволительной роскошью.

Филдинг узнал дом; номера он не помнил, но увидел знакомую розовую расцветку. Не успел он притормозить, как новый бело-голубой «кадиллак», яростно визжа новой резиной, рванулся с тротуара по дороге.

— Вернусь через два часа, — сказал он Хуаните.

— Да уж, постарайся.

— Даю слово.

— Плевала я на слово, мне нужна машина.

— Получишь. Ровно через два часа.

Он понятия не имел, когда вернется, через два часа, через два дня или вообще никогда. Все зависело от везения.

18. Я приехал сюда, чтобы увидеть тебя, но мне не хватило на это смелости. Вот поэтому я и пишу: чтобы хоть немного прикоснуться к тебе, чтобы еще раз сказать себе, что смерть моя не будет окончательной. Останешься ты, единственное доказательство того, что я существовал на этом свете. Больше у меня ничего нет

Бело-голубой «кадиллак» бросался в глаза на Опал-стрит не меньше, чем у дома миссис Розарио, вот только замечать его было некому. При первых каплях дождя тротуары опустели. Джим остановил дворники, потушил в салоне свет и принялся ждать в холодной темноте. Хотя он не смотрел на часы, ни на те, что на руке, ни на те, что на приборном щитке автомобиля, знал точно: до семи осталось пять минут. Похоже, всю эту ужасную неделю он носил будильник где-то внутри и мог без труда расслышать с беспощадной точностью тикающие секунды. Время стало для него живым существом, неразрывно связанным с ним, как вцепившаяся мертвой хваткой в брюхо акулы ракушка. Иногда он просыпался среди ночи, и внутренний голос с точностью до секунды называл ему время.

В доме на другой стороне улицы, в конторе Пинаты, горел свет, там двигалась взад-вперед мужская тень. Джима охватила слепая ярость — словно вышедшая из берегов река, она захлестнула его зрение, ослепила его, подавила все другие чувства. Он в равной степени ненавидел Пинату, Филдинга… Пинату за то, что тот извлек из-под земли Карлоса Камиллу, Филдинга за то, что своими бездумными и безответственными поступками тот вызвал все случившиеся события прошедшей недели. Именно его, на первый взгляд совершенно невинный, телефонный звонок в воскресенье вечером стал причиной сна Дэйзи. Если бы не этот сон, Камилла по-прежнему оставался бы мертв, Хуанита забытой, а миссис Розарио совершенно безвестной.

Он детально расспросил Аду Филдинг про телефонный звонок бывшего мужа, пытаясь заставить ее в точности вспомнить, что она могла сказать такого, отчего Дэйзи разволновалась и принялась копаться в памяти. Результатом этого копания стал сон.

— Что ты ей сказала, Ада?

— Я сказала, что ошиблись номером.

— Что еще?

— Сказала, какой-то пьянчуга. Ей-Богу, это уже была чистая правда.

— Должно быть, еще что-то.

— Я хотела, чтобы мой рассказ выглядел максимально правдиво. Я сказала, этот пьяница назвал меня деткой.

Детка. Простое это слово могло вызвать проклятый сон и привести Дэйзи к воспоминаниям о дне, который она заставила себя забыть, о том самом дне, когда Джим сказал ей о ребенке Хуаниты, Так что все началось из-за Филдинга, из-за этого непредсказуемого человека, дружба с которым куда опаснее вражды. Вопросы без ответов стучали в голове, болтались в мозгу, как воздушные змеи без удерживающих их веревок. Что в первую очередь привело Филдинга в Сан-Феличе? Каковы его намерения? Где он сейчас? С ним ли все еще эта девка? Миссис Розарио так и не смогла ответить ни на один из них, но она ответила на самый главный, еще до того, как Джим его задал, — Филдинг видел ребенка, видел Поля.

Он смотрел на косые следы ползущих по стеклу капель и думал о Дэйзи, бредущей по Лоурел-стрит в поисках потерянного дня, как будто день — это вещь, забытая в старом доме. К глазам подступили слезы любви, жалости и беспомощности. Он больше не мог уберечь Дэйзи от того, что ей предстояло узнать об отце, о чем ей так больно будет думать всю оставшуюся жизнь. Но он знал: он должен попытаться во что бы то ни стало остановить ее.

— Джим, нельзя, чтобы она узнала об этом теперь, — сказала Ада Филдинг, а он ответил:

— Это неизбежно.

— Нет, Джим, не говори так.

— Тебе не стоило ей врать с самого начала.

— Я сделала это для ее же спокойствия, Джим. Если бы у нее родились дети, они могли бы быть похожи на него. Это бы ее убило.

— Люди не умирают так легко.

Только сейчас он в полной мере почувствовал справедливость этих слов. Он умирал каждый день, каждый час всю прошедшую неделю, но впереди еще оставался долгий путь мучений.

Харкер несколько раз моргнул, пытаясь стряхнуть накатившиеся слезы, потер глаза кулаком, словно хотел наказать их за то, что они слишком много видели или, наоборот, слишком мало и слишком поздно. Когда он снова открыл глаза, Дэйзи шла вниз по улице, почти бежала с непокрытой головой, в развевающемся на ветру плаще. Она казалась возбужденной, переполненной счастьем, как ребенок, идущий по краю пропасти и знающий, что не будет ни оползня, ни случайного камня, который может подвернуться под ногу.

С карманами, полными вот этих самых камней, он вышел из машины и перешел через улицу, наклонив голову, чтобы защититься от ветра.

— Дэйзи!

Она испуганно вздрогнула, как будто ее окликнул совершенно незнакомый человек. Узнав его, она не сказала ни слова, но он отчетливо увидел, как счастье и возбуждение исчезают у нее в глазах, так меняется лицо человека, истекающего кровью.

— Дэйзи?

— Ты следил за мной, Джим?

— Нет.

— Но ты здесь?

— Ада сказала мне, что у тебя встреча с… — тут он сделал паузу, не желая произносить имя Пинаты, иначе тень за окном стала бы обретать плоть и кровь, — в его конторе. Я прошу, Дэйзи, поедем домой. Если ты хочешь, чтобы я начал умолять тебя, я готов.

— Это ничего не изменит.

— Я все равно должен попытаться, ради тебя самой.

Она отвернулась, на лице скептическая усмешка, скорее даже еле заметное движение губ.

— Как быстро люди готовы делать что-то ради меня, а не ради самих себя.

— У живущих одной семьей все общее. Это невозможно разделить на твое и мое вот так просто.

— Тогда перестань твердить, что это делается ради меня. Если ты хочешь сказать, что во имя спасения нашего брака, так и скажи. Хотя прозвучит куда менее благородно, верно?

— Пожалуйста, оставь иронию, — попросил он устало, — речь идет о слишком важном.

— Так о чем идет речь?

— Ты не понимаешь, к какой ужасной катастрофе приближаешься.

— А ты понимаешь?

— Да.

— Ну скажи мне.

Он промолчал.

— Так скажи, Джим!

— Не могу.

— Ты видишь, как собственная жена приближается к пропасти, по твоим же словам, и не можешь ей сказать, что это значит?

— Не могу.

— Это имеет какое-то отношение к человеку, похороненному в моей могиле?

— Не говори так! — Он вскинулся. — У тебя нет никакой своей могилы. Ты жива, здорова…

— Ты не ответил на вопрос о Камилле.

— Я не могу на него ответить. Здесь замешано слишком много людей.

Она приподняла брови, на лице отразились одновременно удивление и ирония.

— Похоже, за моей спиной существовал какой-то гигантский заговор.

— Моим долгом было защищать тебя. Эта моя обязанность сохраняется. — Он взял ее за руку. — Пойдем, Дэйзи. Забудем все, что случилось на прошлой неделе. Сделаем вид, как будто ничего не было.

Она стояла молча. Барабанил дождь. Как просто было бы в эту самую минуту поддаться его сильной руке, пойти за ним через улицу, дать ему возможность отвести ее назад, в уютный и безопасный мирок. Они вернутся туда, откуда ушли: снова наступит утро очередного понедельника, Джим снова примется читать ей вслух статьи местных газет. Потянутся тихие, спокойные дни, и, если они и не обещают особых развлечений, катастроф в них тоже не предвидится. Боялась она только одного — вдруг ночью вернется ее сон. Она снова взбежит на утес и обнаружит под каменным крестом в тени дерева, известного всем лоцманам, незнакомца.

— Дэйзи, пойдем домой, пока еще не поздно.

— Слишком поздно.

Он смотрел, как она исчезает за дверью. Затем он перешел через дорогу и сел в машину. На тень, видневшуюся в освещенной комнате, Джим больше не смотрел.

Шум дождя, колотившего по черепичной крыше, был так силен, что Пината не услышал ни того, как Дэйзи шла по коридору, ни как она стучала в дверь. Пробило семь. Он три часа гонялся по городу за Хуанитой и Филдингом и наконец дошел до стадии, когда все бары и все люди кажутся совершенно одинаковыми. Он ощущал усталость и раздражение и, когда, подняв голову, увидел Дэйзи в дверном проеме, сказал зло и неприязненно:

— Опаздываете.

Он ждал, он очень надеялся, что она взорвется в ответ и даст ему возможность выпустить пар до конца.

Но она лишь холодно ответила:

— Да. Я встретила у входа Джима.

— Какого Джима?

— Моего мужа. — Она села, откинула со лба рукой мокрые волосы. — Он хотел, чтобы я вернулась с ним домой.

— Что ж вы не вернулись?

— Дело в том, что сегодня днем я выяснила некоторые факты, свидетельствующие в пользу нашего расследования. Мы на правильном пути.

— Что это за факты?

— Мне не очень легко и довольно неприятно рассказывать вам об этом, особенно о женщине. Но вам ведь необходимо знать, чтобы планировать наши дальнейшие действия.

Она несколько раз моргнула. Пината не знал, что тому виной — яркий свет горящих в комнате ламп или подступившие слезы.

— Между нею и Камиллой существует какая-то связь. Я уверена: Джим знает, в чем тут дело, хотя он никогда в этом не признается.

— А вы его спрашивали?

— Да.

— Он дал понять, что был знаком с Камиллой?

— Нет, но я думаю, что был.

Бесстрастно она рассказала ему о событиях прошедшего дня: как она обнаружила корешки чеков в столе Джима, про звонок Мюриэл, сообщившей про поездку Филдинга, о своей беседе на причале с Адамом Барнеттом и, наконец, о встрече с Джимом. Он внимательно выслушал, ничего не комментировал, только ходил по комнате, с силой вбивая в пол каблуки туфель.

Она закончила, и он спросил:

— О чем было письмо в розовом конверте, про которое вспомнила Мюриэл?

— Судя по дате, только об одном — о Хуаните и ее ребенке.

— Это и привело его сюда?

— Да.

— Но почему через четыре года после того, как это случилось?

— Может, тогда у него не было никакой возможности как-то воздействовать на происходящее, — Дэйзи попыталась заступиться за отца. — Я знаю, он хотел помочь.

— Чем, например?

— Морально меня поддержать, выразить сочувствие, дать выговориться. Думаю, то, что он не смог приехать ко мне в нужный момент, мучило его все эти годы. Поэтому, когда он наконец осел поблизости — в Лос-Анджелесе, то решил успокоить свою совесть. Или утолить любопытство. Не знаю. Поступки моего отца довольно сложно объяснить, особенно если он пьет.

«Еще труднее объяснить действия твоего мужа», — подумал Пината. Он перестал ходить по комнате и прислонился к столу, засунув руки в карманы.

— Что вы, миссис Харкер, думаете по поводу заявления вашего мужа о том, что он «защищает» вас?

— Мне кажется, он искренен.

— Не сомневаюсь. Но почему он считает, что вам нужна защита?

— Чтобы избежать катастрофы — он сказал именно так.

— Довольно страшное слово. Интересно, он употреблял его буквально?

— Я уверена в этом.

— А он сказал, кто или что является причиной катастрофы?

— Это я, — ответила Дэйзи. — Я навлекаю ее на собственную голову.

— Каким образом?

— Настаивая на продолжении расследования.

— А если вы прекратите настаивать?

— Ну, если я, как послушная девочка, пойду с ним домой и не стану задавать слишком много вопросов, не буду подслушивать, то, наверное, смогу избежать катастрофы и счастливо проживу всю оставшуюся жизнь. Дело только в том, что я уже не маленькая девочка, я больше не доверяю ни мужу, ни матери и не позволю им решать за меня, что лучше, а что хуже.

Она проговорила все это очень быстро, будто боялась, что может передумать прежде, чем выскажется. Он почувствовал, насколько ей хочется вернуться домой, к своей обычной жизни. Он отдавал должное ее смелости, но сомневался, что за всем этим стоят действительно серьезные причины. «Возвращайся, Дэйзи, детка. Возвращайся обратно на свой край радуги, к горшку с золотом, к прекрасному принцу. Реальный мир слишком жесток для маленьких девочек тридцати лет, ищущих катастрофы».

— Я знаю, о чем вы подумали, — сказала она, помрачнев. — У вас на лице все написано.

Он почувствовал, что краснеет:

— Так вы умеете читать по лицам, миссис Харкер?

— Только по таким открытым, как ваше.

— Не будьте самоуверенны. Я могу оказаться человеком со многими масками.

— Это неважно, Все ваши маски из целлофана.

— Мы теряем время, — не слишком вежливо перебил он. — Нам лучше отправиться к миссис Розарио и уточнить там кое-какие…

— Почему вас так смущает, когда я перехожу к чему-то личному?

Он посмотрел на нее в молчании, потом холодно и отчетливо произнес:

— Замнем, Дэйзи, детка.

Он хотел ее оскорбить, но она казалась лишь озадаченной:

— Почему вы меня так назвали?

— Я попытался в иносказательной форме дать вам понять: не надо устраивать две катастрофы сразу.

— Я не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать.

— Нет? Ну и ладно. — Он снял плащ со спинки стула. — Вы идете со мной?

— Я никуда не пойду, пока вы не объясните, что конкретно имели в виду.

— Попробуйте прочесть на моем лице.

— Не могу. Вы выглядите взбешенным.

— Да вы самая гениальная из всех читающих по лицам, миссис Харкер. Я и впрямь в бешенстве.

— Из-за чего?

— Давайте решим, я просто псих.

— Неадекватный ответ.

— Ладно. Допустим, мне тоже время от времени снятся сны. Только не о покойниках, а о живых людях. Иногда они занимаются в моих снах довольно любопытными вещами, среди них вы. Для большей адекватности я должен выйти за рамки приличий, но вряд ли это так необходимо. Верно?

Она отвернулась, плотно сжав губы.

— Верно? — повторил он.

— Верно.

— Так-то. К черту сны! — Он подошел к двери и распахнул ее. Дэйзи не шевельнулась, Пината нетерпеливо обернулся. — Так вы идете?

— Не знаю.

— Простите. Я не хотел вас напугать.

— Я не испугалась. — Она стояла в своем плаще съежившаяся, как под ударами урагана, только не ясно какого, того, что бушевал за окнами, или у нее в душе. — Я не испугалась, — повторила она снова. — Я просто не знаю, что ждет меня впереди.

— Никто не знает.

— Я ведь привыкла совсем к другому, а сейчас не вижу, что впереди.

— Тогда лучше повернуть назад, — в его голосе прозвучало предчувствие близкого финала. Словно они встретились, прошли какое-то расстояние вместе и расстались, и все это на протяжении одной минуты. Он точно знал, что эта минута прошла и никогда не вернется. — Сейчас я отвезу вас домой.

— Не надо.

— Надо. Роль послушной девочки подходит вам куда больше. Только не прислушивайтесь к происходящему особенно внимательно и не замечайте чересчур много. Все у вас будет в порядке.

Она заплакала, уткнувшись лицом в рукав плаща. Он отвернулся и стал разглядывать непонятное пятно на правой стене. Оно было там, когда он въехал в эту конуру, оно останется, когда он съедет. Его не скрыли даже три слоя краски, и для Пинаты оно стало символом упорства.

— Все у вас будет в порядке, — повторил он. — Возвращение домой может оказаться куда менее болезненным, чем вы думаете. Прошлая неделя была похожа, как бы это лучше выразиться, на маленькое путешествие в царство мечты. Теперь оно закончилось для нас обоих. Пора сходить с корабля, с самолета, на чем еще мы путешествовали?

— Нет.

Он посмотрел на Дэйзи, она все еще прятала лицо в плащ.

— Дэйзи! Ради всего святого! Неужели вы не понимаете, что это невозможно? Вы чужая для этой части города, для этой улицы, для этого кабинета.

— Вы тоже.

— Разница в том, что я уже нахожусь здесь. Я застрял. Понимаете, что это значит?

— Нет.

— Мне нечего предложить вам, кроме имени, и то не моего собственного, доход в лучшем случае средний, в худшем — нищенский. Дом с дырявой крышей. Не слишком много, верно?

— Если я хочу именно этого, то вполне достаточно. Верно?

Она говорила упрямым голосом, но держалась с достоинством. Это трогало за сердце и одновременно раздражало.

— Дэйзи! Ради всего святого! Ну выслушайте же меня. Как вы не понимаете? Я даже не знаю, кто мои родители и к какой расе я сам принадлежу.

— Мне все равно.

— Зато не все равно вашей матери.

— Мою мать довольно часто интересует не то, что нужно.

— Может, вы не совсем к ней справедливы?

— Почему вы так старательно пытаетесь от меня избавиться, Стив?

Никогда прежде она не называла его Стивом. Прозвучавшее из ее уст его имя вдруг впервые стало для него родным, принадлежащим ему по праву, а не чем-то взятым у приходского священника и подаренным ему матерью-настоятельницей. Даже если ему больше не суждено увидеть Дэйзи, он все равно будет благодарен ей за этот самый момент обретения себя.

Дэйзи вытирала глаза носовым платком. Веки слегка покраснели, но не опухли. Он спросил себя, не слишком ли тих и сдержан оказался плач для столь бурных переживаний. Может быть, он видел слезы ребенка, которому не дали игрушку или мороженое?

— Пожалуй, нам лучше не обсуждать все это сегодня, Дэйзи, — мягко сказал он. — Я провожу вас до машины.

— Я хочу поехать с вами.

— Вы ставите меня в непростое положение. Я не могу заставить вас поехать домой, но оставить вас здесь одну, в этой части города, даже при запертых дверях, я тоже не могу.

— Почему вы все время говорите об этом районе как об уголке преисподней?

— Потому, что так оно и есть.

— Я еду с вами, — сказала она.

— В дом миссис Розарио?

— Да, если вы направляетесь именно туда.

— Там может оказаться Хуанита. И малыш.

Губы ее скривились от боли, но она ответила:

— Может быть, встреча с ними — необходимая часть пути к моему взрослению.

19. Только память: как она плакала перед самым твоим появлением на свет, день за днем, у меня даже возникло желание пустить все эти слезы на то, чтобы превратить в цветущие поля сухую пыльную землю вокруг

Она отвела детей к Брустерам и оставила там, не вдаваясь в объяснения; мистер Брустер был инвалидом и любил, чтобы у него собирались гости, когда он смотрел телевизор, поэтому объяснять ничего не понадобилось. Возвращаясь, она старалась не появляться на залитых светом аллеях, а двигалась короткими перебежками по темным дворам и улочкам. Скорчившись под зонтиком, она напоминала гнома, отправившегося по своим ночным делам. Ночи она не боялась и знала, что большинство людей, живших по соседству, относились к ней с благоговением: ведь она зажигала столько свечей и так часто ходила в церковь.

Тонкие стенки дома не могли скрыть никаких тайн. Еще не дойдя до порога, она услышала, как Хуанита мечется по дому, швыряя на пол предметы, будто что-то разыскивая. Миссис Розарио стряхнула воду с зонта и сняла намокшее пальто. «Может, она решила, — мелькнуло в голове у старой женщины, — что я снова за ней шпионю, и она ищет меня по всему дому, даже в тех местах, где я не смогла бы спрятаться, хоть стань я лилипутом. Надо поспешить…»

Но поспешить миссис Розарио не могла. Усталость навалилась на нее с такой силой, что руки и ноги еле двигались. С того самого мгновенья, как Хуанита устроила сегодня днем эту сцену, ее не оставляла боль в животе. Она не становилась острее, но и не прекращалась. Когда она кормила детей ужином, то не взяла в рот ни крошки, ограничившись крохотным лимоном и чашкой анисового чая.

Миссис Розарио тихо вошла в дом и направилась в спальню, чтобы повесить там пальто. Педро помог ей снять с петель разбитую дверь и отнести ее на задний двор, где она будет лежать рядом с другими разбитыми предметами, составлявшими ее жизнь. Там она будет разбухать под дождем и коробиться под солнечными лучами. А на следующей неделе они с Педро отправятся на барахолку и присмотрят себе другую дверь, конечно же подходящего размера. Затем отшлифуют ее наждачной бумагой, потом немного краски…

— На следующей неделе, — громко произнесла она, словно давала обещание исправиться кому-то, обвинившему ее в небрежности. Но сама мысль о долгом походе на барахолку, звук шершавой наждачки, запах краски усилили боль. — Или через две недели, когда я буду себя лучше чувствовать.

Даже в отсутствие двери спальня продолжала оставаться ее святилищем, единственным местом, где она могла побыть наедине со своим горем и виной. Свеча перед портретом Камиллы почти догорела. Она поставила новую и зажгла, обращаясь к покойнику так, как обычно разговаривают с маленькими детьми:

— Прости меня, Карлос, братик мой маленький. Мне очень хотелось, чтобы восторжествовала справедливость, но у меня была Хуанита. В ту самую неделю, когда ты приехал сюда, ее снова арестовали, и я знала: когда бы она ни вернулась в наш город, за ней будут следить; они никогда не оставят ее в покое — ни полиция, ни управление по надзору, ни клиника. Мне нужно было отправить ее куда-нибудь, где она смогла бы начать новую жизнь и стала бы жить спокойно и счастливо. Я же женщина и мать. Кто еще приглядел бы за моей доченькой, которую сглазила в родильном доме ведьма, прикинувшись медсестрой. Сама я не взяла из этих денег ни пенни, Карлос.

Каждый вечер она объясняла Карлосу, что тогда произошло, и каждый вечер в его неподвижной улыбке ей виделись его сомнения, ей приходилось продолжать оправдываться, чтобы убедить брата в том, что у нее не было никаких черных мыслей.

— Я знаю, братик, ты себя не убивал. Когда ты пришел ко мне в тот день вечером, я слышала, ты звонил этой женщине и просил ее о встрече. Я слышала, ты просил денег, я сразу подумала, что из этого не выйдет ничего хорошего. Не надо просить у богатых, лучше просить у бедных. Я боялась за тебя, Карлос. Ты вел себя так странно и ничего не хотел мне говорить, только просил держать все в тайне и молиться за твою душу. Наступил тот час, когда вы должны были встретиться, и я пошла к зарослям у железной дороги. Я заблудилась и не могла вначале тебя найти. Потом я увидела машину, большую и новую, и сразу поняла, это ее машина. Секунду спустя она выскочила из кустов и побежала к автомобилю, словно пыталась от кого-то убежать. Когда я подошла, ты лежал мертвый с ножом в груди. Я поняла, что именно она ударила тебя ножом. Я упала на колени и просила тебя, Карлос, вернуться к жизни, но ты меня не слышал. Я вернулась домой и зажгла свечу за упокой твоей души. Она горит и сегодня.

Она вспомнила, как стояла на коленях перед маленьким алтарем в полной темноте и просила совета у Бога. Она не могла рассказать о случившемся Хуаните или миссис Брустер, им нельзя было доверить такую тайну. Она не могла позвонить в полицию: они были врагами Хуаниты, а значит, и ее врагами. Они даже могли заподозрить ее в том, что она все придумала про ту женщину, поскольку выгораживает Хуаниту.

Она возносила молитвы к небу, и, пока она молилась, одна мысль все отчетливее стучала в ее сознании, вытесняя все другие: нужно позаботиться о Хуаните и ее еще не родившемся ребенке. Никто, кроме нее самой, этого не сделает. Она позвонила этой женщине по телефону, зная только, как ее зовут, как выглядит в полутьме ее силуэт и какого цвета ее машина…

— Нехорошо и очень опасно, Карлос, просить денег у богатых. Я очень боялась за свою жизнь, зная, что она сделала с тобой. Но она боялась еще больше — ведь и терять ей было много больше, чем мне. Я не стала говорить ей, как меня зовут и где я живу, только намекнула, что шла в кустах и видела, как она бежала к машине. Я сказала, что мне не нужны неприятности, я бедная женщина, но денег самой мне не надо, вот только моя дочь Хуанита ждет ребенка, а отца у него нет. Она спросила, рассказывала ли я о тебе, Карлос, кому-нибудь еще. Я сказала, что нет, и это правда. Потом она попросила сказать ей Номер телефона, ей надо кое с кем посоветоваться, а потом она перезвонит. Вскоре она позвонила и сказала, что хочет помочь моей дочери и ее ребенку. Она даже не упоминала о тебе, Карлос, не спорила о суммах, не обвиняла меня в шантаже. «Я хотела бы позаботиться о вашей дочери и ее ребенке» — и все. Она дала мне адрес какой-то конторы, куда нужно было прийти на следующее утро в половине первого. Когда я вошла, то подумала, что попала в ловушку — ее там не было, только высокий блондин и еще адвокат. Никто не говорил о тебе, не назвал твоего имени, Карлос, словно тебя никогда не существовало…

Она со стоном отвернулась от портрета, начался новый приступ боли. Лимон и анисовый чай совсем не помогли, хотя и были сделаны по бабушкиному рецепту, который всегда действовал. Обхватив живот обеими руками, она поплелась в кухню. Она подумала, что ей нужно принять те таблетки, которые прислал им школьный врач для лечения фурункулов у Риты. Тогда она не стала открывать лекарство, сделала девочке припарки из плюща и соленого сала.

Сосредоточившись на своей цели, раздираемая болью, она не замечала стоявшую у плиты Хуаниту, пока та не спросила:

— Ну что, закончила разговаривать сама с собой?

— Я вовсе не разговаривала…

— Что у меня, ушей нет? Я слышала, как ты бормотала и стонала у себя, будто ненормальная.

Миссис Розарио села, скорчившись, за кухонным столом. Боль становилась все сильнее, превращаясь в безжалостное существо, колотившее ее по всем внутренностям, но она знала, что должна поговорить с дочерью именно сейчас. Мистер Харкер ее предупредил, он был просто в ярости оттого, что девочка вернулась.

Воздуха катастрофически не хватало. Хуанита разожгла плиту, чтобы приготовить какой-нибудь еды на ужин, но окно открывать не стала, хотя и должна была бы это сделать. Миссис Розарио дотащилась до окна и распахнула его, потом жадно глотала ртом холодный ночной воздух.

— Где дети? — спросила Хуанита. — Что ты с ними сделала?

— Они у Брустеров.

— Почему они не спят у себя дома?

— Я не хотела, чтобы они ненароком подслушали то, что я собираюсь тебе сказать. — Миссис Розарио вернулась за стол и заставила себя сесть прямо. Она прекрасно знала, как могла отреагировать ее дочь при виде потерявшей силы матери. — Мужчина, который был с тобой, — где он?

— Ему надо кое-что сделать, потом он вернется.

— Сюда?

— Почему бы нет?

— Ты не должна его впускать. Это очень плохой человек. Он все врет. Даже про свое имя. Он не Фостер, а Филдинг.

Хуанита попыталась скрыть раздражение, недоуменно пожав плечами:

— Ну и наплевать. Какая разница…

— Ты ему о чем-нибудь рассказывала?

— Конечно. Я сказала, что у меня болят ноги, а он посоветовал мне снять туфли, и я их сняла…

— У нас нет времени для твоего нахальства, — проговорила миссис Розарио очень тихим голосом. Все ее силы ушли на то, чтобы скрыть от дочери свое плохое самочувствие, но даже в ее шепоте была ярость.

Хуанита почувствовала это и возмутилась. Она побаивалась свою старую мать, которая могла натравить на нее святых и чертей, и страх ее усиливался еще и оттого, что она слишком много рассказала о себе Филдингу.

— Я ни словечка ему не сказала. Вот ей-Богу!

— Он спрашивал тебя про дядю Карлоса?

— Нет.

— Про Поля?

— Нет.

— Хуанита, послушай меня, на этот раз мне нужна только правда.

— Клянусь Святой Марией!

— В чем ты клянешься Святой Марией?

Лицо Хуаниты было совершенно бесстрастно:

— В чем хочешь.

— Хуанита, ты меня боишься? Ты боишься сказать правду? Я чувствую, ты пила вино. Может, ты выпила и забыла, что именно ты ему рассказала?

— Я не сказала ему ни словечка.

— Ни о Поле, ни о Карлосе?

— Клянусь Святой Марией!

Губы миссис Розарио бесшумно шевелились, когда она смиренно склонила голову и перекрестилась. Знакомый жест разбудил в Хуаните неприятные воспоминания, они обрушились на нее как горный камнепад, сметая на своем пути все страхи.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что я вру, старая ведьма! — закричала она.

— Тсс. Не надо говорить так громко. Кто-нибудь может…

— А мне плевать! Мне нечего скрывать! Есть кое-что, о чем ты не хочешь рассказывать!

— Прошу тебя. Нам надо спокойно поговорить, мы…

— Несмотря на все твои стоны и плачи, на все обращения к Всемогущему Господу, ты ведь ничем не лучше, чем мы, простые смертные. Верно?

— Верно, верно. Я ничем не лучше вас.

Комната наполнилась резким смехом молодой женщины:

— Ну, впервые за всю нашу чертову жизнь ты наконец с этим согласилась!

— Успокойся, пожалуйста, хоть на секунду, — попросила миссис Розарио. — Сядь рядом.

— Я могу слушать стоя.

— Полчаса назад здесь был мистер Харкер.

Хуанита смутно помнила, что это имя называл ей Филдинг. Оно тогда ничего для нее не значило и сейчас не имело смысла.

— Какое это имеет ко мне отношение?

— Мистер Харкер — отец Поля.

— Ты что, совсем спятила? Я в жизни своей не слыхала о парне по фамилии Харкер.

— Теперь услышала. Он отец Поля.

— Бог ты мой! Чего ты добиваешься, хочешь доказать, что я совсем спятила и даже не могу вспомнить имя отца собственного ребенка? Ты хочешь упрятать меня под замок, чтобы самой получать деньги из того самого фонда?

— Никакого фонда никогда не существовало, — спокойно сказала ей мать. — Карлос был бедным человеком.

— Зачем же ты врала?

— По необходимости. Если б ты кому-нибудь рассказала о мистере Харкере, нам перестали бы посылать деньги.

— Но как я могла кому-то рассказать про мистера Харкера, если я его даже не знаю. — Хуанита со всего размаха ударила кулаком по столу, солонка подскочила и упала набок, из дырочек тонкими струйками посыпалась соль, словно в ней появились пробоины от выстрела.

Миссис Розарио торопливо схватила щепотку соли и бросила под язык, чтобы уберечь дом от несчастья.

— Прошу тебя, не надо скандалить.

— Тогда отвечай.

— Мистер Харкер помогал Полю, потому что он отец мальчика.

— Никакой он не отец!

— Ты должна говорить именно так, вне зависимости от того, помнишь ты про это или нет.

— Не буду. Это неправда.

Миссис Розарио почти визжала, силясь перекричать Хуаниту:

— Ты должна делать так, как я говорю, и не спорь!

— Ты что, полагаешь, я не в состоянии вспомнить отца Поля? Он был летчик, его отправили в Корею. Я ему писала. Мы собирались пожениться, когда он вернется оттуда.

— Нет, нет! Ты должна меня выслушать. Мистер Харкер…

— Я никогда не слышала о парне по фамилии Харкер. Никогда в жизни! Поняла ты или нет?

— Тсс. — Лицо миссис Розарио стало серым, глаза потемнели от страха, она смотрела на заднюю дверь. — Кто-то стоит на крыльце, — прошептала она в тревоге. — Скорее запри дверь, закрой окна.

— Мне нечего скрывать. Чего ради?

— Господи! Неужели ты так и не послушаешься собственной матери! Неужели ты не поймешь, я стараюсь ради тебя, потому что люблю тебя!

Она протянула руку, пытаясь дотронуться до Хуаниты, но та отступила назад, удивленно и неодобрительно при этом хмыкнув, и подошла к двери.

Она открыла. На пороге стоял мужчина, чуть поодаль, на нижней ступеньке крыльца, остановилась женщина, различить ее лицо в сумраке было невозможно.

Мужчина, Хуанита видела его впервые, вежливо произнес виноватым тоном:

— Я стучал во входную дверь, но никто не открыл, и я подошел к задней.

— Ну и что?

— Меня зовут Стив Пината. Если вы не возражаете, я хотел бы…

— Я вас не знаю.

— Меня знает ваша мать.

— Он детектив, — угрюмо произнесла миссис Розарио. — Не говори ему ничего.

— Я привел с собой миссис Харкер, миссис Розарио. Она хочет поговорить с вами о деле, имеющем для нее принципиальное значение. Можно нам войти?

— Уходите. Я не могу ни с кем разговаривать. Я больна.

По цвету лица и прерывистому дыханию Пината сразу понял, что женщина говорит правду.

— Будет лучше, если вы позволите мне вызвать врача, миссис Розарио.

— Не надо. Просто оставьте меня в покое. Моя дочь и я, мы немного поспорили. Это вас не касается.

— Судя по тому, что я слышал, это непосредственно касается миссис Харкер.

— Пусть она спрашивает своего мужа, а не меня. Я ничего не могу сказать.

— Тогда, боюсь, мне придется задавать вопросы Хуаните.

— Нет! Нет! Хуанита абсолютно ни при чем. Она ничего не знает!

Ухватившись за край стола, миссис Розарио попыталась встать на ноги, но в изнеможении со вздохом упала на стул. Пината подошел к больной женщине и взял ее за руку.

— Позвольте вам помочь.

— Не надо.

— Вам нужно лежать не двигаясь, а я пока вызову врача.

— Нет! Священника — отца Сальваторе…

— Хорошо. Священника, так священника. Сейчас мы с миссис Харкер поможем вам добраться до спальни, а затем я пошлю за отцом Сальваторе. — Он махнул Дэйзи рукой, и она начала подниматься по ступенькам.

До этой минуты Хуанита стояла с совершенно бесстрастным лицом у распахнутой двери, словно все происходившее в комнате ее нисколько не касалось и не вызывало ни малейшего интереса. Но как только Дэйзи вошла в полосу света, молодая женщина узнала ее и вскрикнула.

Она закричала матери по-испански:

— Я встречала эту женщину в клинике. Она пришла, чтобы забрать меня туда. Не разрешай ей это делать! Я обещаю быть хорошей, я обещаю, что куплю тебе новое распятие, буду ходить к мессе и на исповедь, я больше никогда ничего не буду ломать! Только не позволяй забрать меня отсюда!

— Успокойся, — сказал Пината. — Миссис Харкер уже несколько лет не работает в клинике. А теперь послушай меня. Твоя мать очень больна. Ей нужно в больницу. Я хочу, чтобы ты помогла миссис Харкер приглядеть за ней, пока я вызову «скорую помощь».

Услышав про «скорую помощь», миссис Розарио снова попыталась встать на ноги, но тут же плашмя рухнула на стол. Стол опрокинулся, и она медленно и плавно соскользнула на пол. Почти сразу лицо ее почернело. Пината нагнулся и нащупал пульс, пульса не было.

Хуанита смотрела на мать с детским испугом, прижав кулаки к щекам:

— Как смешно она выгладит.

Дэйзи обняла ее за плечи:

— Нам лучше пойти в другую комнату.

— А почему она почернела, как негр?

— Мистер Пината вызвал «скорую помощь». Больше мы ничего сделать не можем.

— Но ведь она не умерла? Она не могла умереть, правда?

— Я не знаю. Мы…

— Господи! Если она умерла, они обвинят в ее смерти меня.

— Ну что ты, — попыталась успокоить ее Дэйзи. — Люди ведь умирают. Какой смысл винить кого-то?

— Они скажут, что это моя вина. Я плохо себя вела по отношению к ней, я разбила ее распятие, сломала дверь.

— Никто тебя не обвинит, — повторила Дэйзи. — Пойдем со мной.

Дэйзи думала только о том, как помочь Хуаните, это позволяло ей держать себя в руках. Она увела Хуаниту в соседнюю комнату и закрыла дверь. Здесь, среди многочисленных алтарей и ковчежцев, мадонн и увенчанных терновым венцом Иисусов, смерть казалась куда более реальной, нежели там, где лежала покойница. Похоже, эта комната только и ждала, что кто-то умрет.

Женщины сидели рядышком на кушетке в неловком молчании, как гости, которых еще не познакомила не слишком расторопная хозяйка.

— Я не знаю, что все это значит, — с отчаянием в голосе произнесла наконец Хуанита. — Просто ничегошеньки не знаю. Она велела мне солгать, а я не захотела. Я никогда никакого мистера Харкера не встречала.

— Это мой муж.

— Ну и ладно. Спросите его. Он вам сам скажет.

— Уже сказал.

— Когда?

— Четыре года назад. Перед тем как родился твой сын.

— И что же он сказал?

— Что он отец мальчика.

— Тогда он ненормальный. — Хуанита так сильно сжала кулачки, что ее широкие большие пальцы практически закрыли остальные. — Да вся ваша кодла свихнулась! Я даже не встречала никакого мистера Харкера!

— Я видела, как ты вылезала из машины мужа на стоянке перед клиникой накануне рождения ребенка.

— Может, он просто подвозил меня. Когда я беременна, меня часто подвозят. Не могу же я их всех помнить. Может, и он был среди них. А может, вы и не меня видели?

— Это была именно ты.

— Ладно. Наверное, я свихнулась. Вы ведь на это намекаете? Они, похоже, должны сейчас подъехать, забрать меня и засадить под замок в одном месте.

— Этого не случится, — сказала Дэйзи.

— Так, пожалуй, даже лучше будет. Я никак не могу разобраться в том, что происходит вокруг. Это как с дядей Карлосом и с деньгами — он ведь сказал, что мать врала про дядю Карлоса.

— Кто сказал?

— Фостер. Или Филдинг. Он сказал, что они с дядей Карлосом давно дружили и он очень много о нем знает, а мать все наврала.

— Твоего дядю зовут, то есть звали, Карлос?

— Ага.

— И ты думаешь, мой… то есть мистер Филдинг говорил правду?

— Думаю, да. С чего ему врать?

— А где он сейчас, этот мистер Филдинг?

— Он сказал, у него важное дело. Он попросил у меня на два часа машину. Мы вроде как сделку заключили. Я дала ему машину, а он мне расскажет про моего дядю.

Дэйзи ни на минуту не усомнилась, что Хуанита говорит правду: именно такую сделку мог заключить ее отец. Что касалось его важного дела, то логически можно было предположить только одно место, куда бы он направился, — ее собственный дом. Филдинг, Хуанита, миссис Розарио, Джим, ее собственная мать, Камилла — все они постепенно сливались в единого монстра, неотвратимо подбиравшегося к ней.

У дома остановилась машина «скорой помощи», успев испустить еще один сигнал своей жуткой сирены.

Хуанита начала тихонько подвывать, уткнувшись головой в колени:

— Они ее заберут отсюда.

— Так нужно.

— Она страшно боится больниц, там умирают.

— Этой больницы она не испугается, Хуанита.

Через какое-то время шум в кухне прекратился. Открылась и с грохотом захлопнулась входная дверь, через минуту машина съехала с тротуара на дорогу. Сирена молчала. Спешить больше было некуда.

Пината вошел в комнату и взглянул на рыдающую молодую женщину:

— Хуанита, я позвонил миссис Брустер. Она сейчас придет и заберет тебя с собой.

— Я с ней не пойду.

— Мы с миссис Харкер не можем оставить тебя здесь одну.

— Я должна оставаться дома, вдруг они отправят маму назад. Здесь некому будет за ней приглядеть, если я…

— Она больше не вернется.

На лице Хуаниты вновь появилось выражение полного безразличия. На лице не было никаких чувств, равнодушие спрятало их, как простыня закрыла лицо матери. Не говоря ни слова, она встала и пошла в спальню. Свеча перед портретом Камиллы все еще горела. Она нагнулась и задула ее. Затем бросилась на кровать, перевернулась на спину и уставилась взглядом в потолок.

— Это всего лишь воск. Обычный воск.

Дэйзи подошла к кровати:

— Мы побудем с тобой, пока не придет миссис Брустер.

— Мне все равно.

— Хуанита, если тебе что-то нужно, если я как-то могу помочь…

— Мне не нужна ничья помощь.

— Я кладу карточку с телефоном вот сюда, на комод.

— Оставьте меня одну. Уходите.

— Хорошо. Мы уходим.

Их провожали тем же словом, что и при встрече, — «уходите». Между двумя этими репликами умерла женщина и родилось чудовище.

20. Пыль и слезы — вот что мне лучше всего запомнилось в день твоего рождения. Плач твоей матери и пыль, проникающая сквозь запертые окна и двери, через печную трубу

На всех окнах были опущены шторы, словно в доме никого не было или люди в нем не хотели, чтобы об их присутствии догадались. Незнакомая Дэйзи машина стояла у гаража. Пината открыл дверцу и внимательно поглядел на регистрационный номер, Дэйзи ждала его под эвкалиптом метрах в тридцати от дома. Едкий сладковато-горький запах мокрой коры щекотал ноздри.

— Это машина Хуаниты, — сказал он. — Должно быть, здесь твой отец.

— Да, я тоже об этом подумала.

— Ты бледна. С тобой все в порядке?

— Наверное.

— Я люблю тебя, Дэйзи.

«Люблю». Звучание слова походило на запах эвкалипта, оно тоже было горьковато-сладким.

— Почему ты говоришь мне об этом сейчас?

— Я хочу, чтобы ты об этом знала. Что бы ни случилось сегодня. Что бы ни выяснилось про мать, про отца, про Джима…

— Час назад ты пытался от меня избавиться, — с сердцем произнесла она. — Ты передумал?

— Да.

— Почему?

— Я видел, как умерла эта женщина.

Он не мог объяснить, насколько его потрясла мысль о том, что у него одна-единственная жизнь, второй попытки уже не будет, и никто не возместит ему его ожидания, не даст диплома за терпение.

Похоже, она поняла его без всяких объяснений.

— Я тоже тебя люблю, Стив.

— Тогда все будет хорошо. Верно?

— Думаю, да.

— У нас нет времени на догадки, Дэйзи.

— Все будет в порядке, — повторила она.

Пината поцеловал ее, и в это мгновение она почти поверила в то, что только что сказала.

Она опиралась на его руку, когда они шли к дому, в котором начался ее кошмар и где он должен был завершиться. Дверь оказалась незапертой. Она отворила ее и вошла в прихожую. Из гостиной не доносилось ни звука, но тишина была наполнена только что замолкнувшими, но еще не утихшими до конца раскатами гнева.

Резкий голос матери прозвучал как выстрел:

— Это ты, Дэйзи?

— Я.

— Ты не одна?

— Нет.

— У нас сугубо личный семейный разговор. Ты должна извиниться перед своим гостем и попросить его удалиться. Немедленно.

— Я не стану этого делать.

— Твой… Твой отец здесь.

— Я знаю.

Дэйзи вошла в комнату, за ней Пината.

Очень похожая на дочь невысокая женщина сидела с ногами в кресле у окна, из которого открывался изумительный пейзаж. Она прижимала к губам носовой платок, пытаясь, очевидно, остановить поток смертоносных слов. На большом диване в одиночестве сидел Харкер с незажженной трубкой в зубах. Он бросил на Дэйзи взгляд, полный осуждения и упрека.

На каминной плите, чуть приподнимавшейся над уровнем пола, возвышался Филдинг, озирая комнату взглядом человека, только что купившего этот дом. Пината мгновенно почувствовал, что Филдинг пьян, но не от того, что много выпил, а от чего-то куда более сильного. Похоже, он долгие годы ждал этой минуты и наконец дождался мгновения, когда его жена в страхе сжалась перед ним в комок, В этом, возможно, и заключалась подлинная причина его приезда в Сан-Феличе, а вовсе не в желании помочь Дэйзи. Он жаждал мщения. Это чувство опьяняло его, Филдинг выглядел совершенно невменяемым, почти безумным.

Дэйзи подошла к нему. Она двигалась очень медленно, будто не была до конца уверена, кто этот странный человек: ее отец или кто-то чужой.

— Папа.

— Да, Дэйзи, детка. — Он казался очень довольным, но не стал спускаться ей навстречу со своего подиума. — Ты прекрасна, как всегда.

— Папа, с тобой все в порядке?

— Конечно, вне всякого сомнения. Лучше не бывает. — Он наклонился к ней и легко коснулся губами ее лба, затем быстро распрямился, словно боялся, что кто-то посягнет на его главенствующие позиции. — Значит, ты привела с собой мистера Пинату. Напрасно, Дэйзи, детка, напрасно. Это ведь чисто семейное дело, и Пинате вряд ли будет здесь интересно.

— Меня наняли, — заметил Пината, — для проведения расследования. До того как оно будет закончено или меня уволят, я выполняю приказы только миссис Харкер. — Он вопросительно взглянул на нее. — Мне уйти?

— Не надо, — она покачала головой.

— Ты можешь об этом пожалеть, Дэйзи, детка, — предостерегающе сказал Филдинг. — Впрочем, сожаление составляет немалую часть нашей жизни. Правда, Ада? Даже, может быть, ее главную часть. Как? Вот только поводы бывают различны. О чем-то сожалеть легче, а о чем-то труднее. Верно, Ада?

Миссис Филдинг проговорила, не отнимая платок от губ:

— Ты пьян.

— Истина в вине, старушка.

— В твоих устах это слово звучит непристойно.

— Я знаю еще более непристойные слова. Самое пристойное из них — любовь. Правда, Ада? Расскажи-ка нам об этом. Давай, валяй!

— Ты… Ты очень злой человек.

— Не спорь с ним, Ада, — попросил Джим. — В этом нет смысла.

— Джим абсолютно прав. Не спорь со мной, и, может, я удалюсь отсюда, как добрый человек, не проронив ни единого слова. Ты бы хотела именно этого? Конечно, хотела бы. Только немножко поздно. Ты слишком заигралась. И даже если я уйду, ничто не изменится.

— Если я и совершала бесчестные поступки, то только по необходимости. — Ее голова начала мелко дрожать, словно удерживавшие мышцы неожиданно ослабели. — Я была вынуждена лгать Дэйзи. Я не могла допустить, чтобы у нее родились дети, которые унаследовали бы характерные признаки ее отца.

— Расскажи-ка Дэйзи об этих характерных признаках. Назови их.

— Я… Прошу тебя, Стэн. Не надо.

— Но у нее же есть право узнать о своем папаше, верно? Ты приняла решение, которое предопределило всю дальнейшую жизнь дочери. Что ж, попробуй оправдаться. — Рот Филдинга растянулся в невеселой улыбке. — Расскажи-ка о тех маленьких чудовищах, которых она могла произвести на свет, если бы не ее умненькая, добренькая мамочка.

Дэйзи стояла, прислонившись к двери, и не сводила глаз, нет, не с матери, не с отца, а с Джима.

— Джим! О чем они говорят, Джим?

— Тебе придется спросить у матери.

— Значит, она лгала мне в тот день в кабинете врача. Это неправда, что у меня не может быть детей?

— Неправда.

— Но зачем она это сделала? Почему ты ей позволил?

— У меня не было другого выхода.

— У тебя не было другого выхода! И это твое единственное объяснение? — Она подошла к нему, капли дождя бесшумно стекали на пушистый ковер. — А как насчет Хуаниты?

— Я встретил ее один-единственный раз, подобрал за три квартала до клиники и подвез. Вполне сознательно. Я знал, кто она такая, и разговаривал с ней до той самой минуты, пока ты не вышла из здания. Я хотел, чтобы ты увидела нас вместе.

— Зачем?

— Я собирался объявить ее ребенка своим.

— У тебя ведь должны были быть причины.

— Ни один мужчина не совершит такого ужасного шага без причин.

— Я могу назвать одну, — сказала она тонким голосом, — ты хотел заставить меня поверить, что в отсутствии у нас детей виновата только я. Теперь ты признаешь, что это была твоя вина? С самого начала!

— Признаю.

— И причина, по которой ты и мать лгали мне, заключалась в том, что вы не хотели подкреплять мои подозрения в твоей, и только твоей, вине.

Он не пытался с ней спорить, хотя знал, что это лишь малая толика правды.

— Это тоже сыграло свою роль, но придумал эту ложь не я, а твоя мать. И я согласился с ней, когда узнал… В общем, когда понял необходимость нашей лжи.

— Почему же она стала необходимой?

— Я должен был защитить твою мать.

Миссис Филдинг подскочила на стуле, как бегун, сорвавшийся с места после выстрела стартового пистолета, только бежать ей было некуда в ее беге без начала и конца.

— Хватит, Джим. Дай я сама ей все расскажу.

— Ты? — повернулась к ней Дэйзи. — Да я не поверю ни единому твоему слову, даже если ты станешь говорить, что сегодня суббота, а на улице дождь.

— Но сегодня как раз суббота, а за окном дождь. Нужно быть полной идиоткой, чтобы отрицать очевидное, пусть об этом говорю я.

— Что ж, давай тогда тебя послушаем.

— Здесь посторонний. — Миссис Филдинг посмотрела на Пинату, затем на Филдинга. — Точнее, двое посторонних. Неужели мы не можем подождать, пока…

— Я и так слишком долго ждала. Порядочность мистера Пинаты вне всяких подозрений, а мой отец не сделает ничего такого, что повредило бы его дочери.

Филдинг кивнул и улыбнулся:

— Это точно, Дэйзи, детка. Можешь не сомневаться…

Пината вдруг заметил, что его улыбка стала насмешливо-циничной. Это его обеспокоило, он никак не мог понять, в чем тут дело. Ему вдруг захотелось, чтобы алкоголь — или что-то там еще, так опьянившее Филдинга, — поскорее улетучился и тот бы почувствовал себя менее уверенно.

Миссис Филдинг заговорила снова, не сводя с Дэйзи глаз:

— Неважно, что ты сейчас думаешь, Дэйзи. Джим сделал все возможное для того, чтобы ты была счастлива. Помни об этом. Я солгала тебе первой и уже объяснила, почему это было необходимо — твои дети получили бы отметину, с которой не должны были бы жить. — Она глубоко вздохнула и вздрогнула, словно от боли в легких или в сердце. — Четыре года назад совершенно неожиданно мне позвонил человек, которого я не видела в течение многих лет и вообще больше не надеялась увидеть. Его звали Карлос Камилла. Стэн и я знали его под кличкой «Кудряш», мы тогда только-только поженились в Нью-Мексико. Он был нашим близким другом. Ты всегда обвиняла меня в расовых предрассудках, но тогда мы очень дружили с Камиллой, годы тогда были нелегкие, но мы всегда помогали друг другу. Он не тратил слов даром, — продолжала миссис Филдинг свой рассказ. — Сказал, что жить ему осталось немного и нужны деньги на похороны. Он напомнил мне… напомнил мне о нашем прошлом, и я, что ж, я согласилась встретиться с ним и принести деньги.

— Две тысячи долларов, — уточнил Пината.

— Да.

— Довольно приличная сумма за воспоминания о прошедших днях, миссис Филдинг.

— Я считала, что должна ему помочь, — ответила она. — По голосу было ясно, что он болен и совершенно разбит. Он говорил о приближающейся смерти. Я спросила, нельзя ли послать ему деньги вместо того, чтобы с ним встречаться. Он ответил, что посылать их некуда, да и вряд ли он их дождется.

— Где вы взяли такую сумму?

— У Джима. Я знала, что он держит в сейфе наличные, причем в больших количествах. Я объяснила ему ситуацию, и он решил, что целесообразнее выплатить сумму, которую просил Камилла.

— Целесообразнее? — переспросил Пината, которому это слово в данных обстоятельствах показалось достаточно неуместным.

— Джим очень щедрый человек.

— Очевидно, у него были основания для подобной щедрости?

— Да.

— Какие же?

— Я отказываюсь отвечать на ваш вопрос.

— Ладно, — согласился Пината, — вы отправились на встречу с Камиллой. Куда?

— В самый конец Гринвальд-стрит, к будке стрелочника. Было поздно и очень темно. Я ничего не различала и подумала, что неправильно поняла его указания. Я уже собиралась уходить, когда услышала, как он окликнул меня, и увидела тень, показавшуюся из зарослей. «Подойди сюда и посмотри на меня», — сказал он, затем зажег спичку, огонь осветил его лицо. Я помнила Карлоса молодым, веселым и красивым, сейчас передо мной стоял живой труп, просто мешок с костями. Я не могла вымолвить ни слова. Нам было нужно так много сказать друг другу, но я не могла, ничего не могла, протянула деньги, и он прошептал: «Храни тебя Господь, Ада, и храни Господь меня, Карлоса».

Пинате вдруг показалось, что в этих предсмертных словах прозвучало неожиданное эхо совсем другого обряда: «Я, Ада, беру в мужья тебя, Карлоса…»

— Мне показалось, что кто-то двигался в нашу сторону, — продолжала миссис Филдинг. — Я испугалась, подбежала к машине и уехала. Когда вернулась домой, зазвонил телефон. Звонила женщина.

— Миссис Розарио?

— Да, хотя она и не представилась. Она сказала, что нашла Карлоса мертвым, что это я его убила. Она не желала слушать ни моих возражений, ни моих оправданий, а только без остановки твердила про свою дочь Хуаниту, о которой кому-то надо позаботиться, поскольку она вот-вот родит ребенка, а у того нет отца. Казалось, ее занимала только одна мысль: где раздобыть денег для дочери и ее младенца. Я сказала, что перезвоню ей после того, как посоветуюсь с кем надо. Потом я пошла в комнату Джима и разбудила его.

Тут она сделала паузу и посмотрела на Дэйзи с печалью и упреком:

— Ты никогда не узнаешь, сколько раз Джим облегчал мое бремя. Я рассказала ему обо всем. Мы решили, что я просто не выдержу процедуру полицейского расследования, это невозможно. Слишком много подозрительных фактов сразу выплыло бы наружу: то, что я знакома с Камиллой, то, что я принесла ему две тысячи долларов. Я бы не выдержала этого. Я поняла, надо заставить миссис Розарио молчать. Проблема заключалась в одном: каким образом заплатить ей, чтобы никто не догадался об истинной причине платежей, даже если узнает о самом факте. Нужно было придумать фальшивый предлог и рассказать о нем кому-нибудь из тех, кто должен сыграть решающую роль, например Адаму Барнетту.

— А предлогом этим, — предположил Пината, — оказалась поддержка ребенка Хуаниты?

— Да. Сама миссис Розарио невольно подсказала нам выход, постоянно твердя о том, что деньги нужны не ей, а Хуаните. Мы решили именно так и поступить. Джим должен был заявить о своем отцовстве и обеспечить ребенка регулярным денежным пособием. Особой удачей нам показалось то, что наша ложь полностью совпадала с моими прежними беседами с Дэйзи. Все решилось на следующий день в кабинете Адама Барнетта. При этом присутствовали Адам, Джим и миссис Розарио. Адам так и не узнал правду. Он даже хотел опротестовать «претензии» Хуаниты через суд, но Джим сумел убедить его не раздувать дело. Это тоже оказалось несложно. У миссис Розарио Джим выяснил, что во второй половине дня Хуаниту ждут в клинике. Он нагнал ее по дороге, подвез и разговаривал с ней в машине на стоянке, пока Дэйзи не вышла из клиники и не увидела их вместе. Затем он во всем признался. Жестоко? Да, Дэйзи, по отношению к тебе мы поступили очень жестоко, но это все же лучше, чем то, что случилось бы, если бы вскрылось совсем другое. Следующие дни были ужасными. Хотя заключение следователя гласило, что смерть Камиллы произошла в результате самоубийства, полиция все еще выясняла, где он мог взять такие деньги, и пыталась установить его личность. Но время шло, а ничего не происходило. Его похоронили, так и не опознав.

— Вы когда-нибудь бывали на его могиле, миссис Филдинг? — спросил Пината.

— Я несколько раз проходила мимо нее, когда мы шли возлагать цветы к могиле родителей Джима.

— Вы оставляли цветы и на могиле Камиллы?

— Нет, что вы! Со мной всегда была Дэйзи.

— Зачем?

— Потому, ну, потому что я хотела видеть ее рядом.

— Вы проявляли какие-нибудь чувства в подобных ситуациях?

— Иногда плакала.

— Дэйзи вас не спрашивала о причине слез?

— Я сказала, что там похоронена моя любимая двоюродная сестра.

— Как звали вашу сестру?

— Я…

Неожиданный приступ кашля, охвативший Филдинга, походил на придушенный смех. После того как приступ прошел, он вытер рукавом глаза.

— У Ады чрезвычайно чувствительная натура. Она рыдает над умершей двоюродной сестрой. Проблема в одном — у ее родителей не было ни сестер, ни братьев. Откуда же взялась эта твоя двоюродная сестра? А, Ада?

Она взглянула на него, бормоча неслышные проклятья.

— Так у вас не было двоюродной сестры, миссис Филдинг? — спросил Пината.

— Я… Нет, не было.

— Вы оплакивали Камиллу?

— Да.

— Почему?

— Он умер и был похоронен без друзей и близких. Я чувствовала свою вину.

— Столь сильное чувство вины, — заметил Пината, — заставляет меня предполагать, что обвинения миссис Розарио в ваш адрес не лишены оснований.

— Я не имею никакого отношения к смерти Камиллы. Он убил себя своим собственным ножом. Таково заключение следователя.

— Сегодня днем я разговаривал с Роем Фондеро, занимавшимся его похоронами. Ему представляется, что руки Камиллы были слишком изуродованы артритом и он не мог воспользоваться этим ножом. У него просто не хватило бы сил.

— Когда я ушла, — твердо сказала миссис Филдинг, — он был еще жив.

— Но когда пришла миссис Розарио — предположим, это именно ее шаги вас спугнули, — когда она пришла, он был мертв. Допустим, гипотеза Фондеро о том, что Камилла не мог воспользоваться ножом, верна. Насколько нам известно, только два человека видели Камиллу в ту ночь: вы и миссис Розарио. Вы полагаете, это миссис Розарио убила родного брата?

— Скорее она, чем я.

— Но каковы ее мотивы?

— Возможно, продуманная схема, чтобы раздобыть денег для дочери. Я не знаю. Почему бы вам не задать этот вопрос ей, а не мне?

— Я не могу ей задать этот вопрос по одной причине, — сказал Пината. — Миссис Розарио умерла сегодня вечером от сердечного приступа.

— Боже! — Миссис Филдинг рухнула на стул, прижав к груди руки. — Смерть окружает меня. Смерть рядом, и нет ничего, что могло бы снять проклятье, нет ни одной новой жизни взамен ушедшей. Вот оно, мое наказание, ни одной новой жизни. — Невидящим взором она посмотрела на Филдинга. — Ты ведь хотел отмщения, Стэн? Вот оно. Ты можешь уйти. Возвращайся обратно в ту конуру, из которой ты выполз.

Улыбка Филдинга исчезла, растворилась в уголках губ, но внутри себя он продолжал ликовать.

— Ты и сама теперь не будешь жить так роскошно, Ада. Верно? Может, и для тебя теперь счастье будет заключаться в том, чтобы найти конуру получше. Твоя возможность жить в стране счастья истекает в ту минуту, когда Дэйзи уйдет от тебя.

— Дэйзи никуда не уйдет!

— Нет? А ты спроси ее.

Мать и дочь смотрели друг на друга в молчании. Наконец Дэйзи сказала, бросив быстрый взгляд на мужа:

— Думаю, Джим уже догадался, что я не останусь. Похоже, он знал об этом несколько последних дней. Как, Джим? Ты не собираешься просить меня остаться?

— Нет.

— А я собираюсь, — резко сказала миссис Филдинг. — Ты не можешь вот так просто взять и уйти сейчас. Я так старалась. Я делала все возможное, чтобы сохранить ваш брак…

Филдинг рассмеялся:

— Люди сами должны укреплять свою семью, моя дорогая Ада. Вспомни, к примеру, нашу. Этот парень, по фамилии Филдинг, за которого ты вышла замуж, был ведь не так уж плох. Он, конечно, не был каким-то там героем, не мог позволить себе заключить договор, навроде того, что есть у вас. Но он обожал тебя, думал, что ты самая чудесная, добродетельная, правдивая…

— Хватит. Я не хочу тебя слушать.

— Самая правдивая.

— Оставь ее в покое, Филдинг, — вмешался Джим. — Ты уже напился крови. Угомонись.

— Может, мне понравился ее вкус, и я хочу еще…

— От этого пострадает Дэйзи. Подумай!

— Подумать о крови Дэйзи? Ладно, я подумаю. — Тут лицо Филдинга приобрело преувеличенно серьезное выражение, как у актера, играющего врача в телесериале. — В ее крови присутствуют некоторые гены, они могут перейти к ее детям и превратить их в чудовищ. Таких же, как ее отец. Верно?

— Ты же знаешь, никто не говорит о чудовищах.

— А Ада говорит. По правде сказать, она становится не совсем нормальной, когда речь заходит именно об этом. Но, наверное, чувство вины всех нас неизбежно делает сумасшедшими, хоть немного.

— Ты, Филдинг, что-то больно хорошо разбираешься в этом предмете, похоже, большой спец по чувству вины, — заметил Пината.

— Еще какой!

— Значит, ты тоже немного сумасшедший?

— Нужно быть сумасшедшим, чтобы заявиться сюда, несмотря на всю опасность, — зарычал Филдинг, как издыхающий от старости пес.

— Опасность? Ты думал, миссис Филдинг или мистер Харкер накинутся на тебя?

— Это уж сам догадайся.

— Попробую. — Пината подошел к стулу, на котором сидела миссис Филдинг. — Когда Камилла позвонил вам в тот вечер из дома миссис Розарио, звонок, как вы сказали, был совершенно неожиданным.

— Да. Мы не встречались много лет. Я не получала от него никаких известий.

— Тогда каким образом он мог узнать, что вы живете в Сан-Феличе и в состоянии оказать ему помощь? Человек на последнем издыхании, как Камилла, не бросится очертя голову через всю страну только в слабой надежде найти женщину, которую он не видел долгие годы, и вдруг выяснить, а не достаточно ли она богата, чтобы его поддержать. Он обязательно должен был знать по крайней мере две вещи: ваш адрес и ваше финансовое положение. Кто ему об этом рассказал?

— Не знаю. Если только… — она запнулась и медленно повернула голову к Филдингу. — Это был… Это был ты, Стэн?

Мгновение помедлив, Филдинг пожал плечами и ответил:

— Конечно. Я и рассказал ему все.

— Но зачем? Чтобы доставить мне неприятности?

— Я решил, что кое-какие хлопоты тебе не повредят. У тебя ведь все действительно сложилось довольно неплохо. Впрочем, ничего конкретного я не планировал. Вначале по крайней мере. Это произошло совершенно случайно. Я приехал в Альбукерке в конце ноября. Решил разыскать Камиллу. Вдруг подумал, что есть какая-то надежда встретить его разбогатевшим и получить от него толику. Типичная мечта нормального тунеядца, честное слово. Увы, когда я разыскал его, он дошел до последней точки. Жена его умерла, а он жил, точнее, не жил, а влачил существование в грязной лачуге с двумя индейцами.

На лице Филдинга появилась безжизненная улыбка:

— Да. Это была та еще встреча, Ада. Жаль, что тебя там не было. Ты получила бы прекрасный урок и научилась бы отличать бедность от нищеты. Бедность заключается во временном отсутствии денег. Нищета же совсем другое: она не оставляет тебя ни на минуту, рвет по ночам желудок, цепляется за руки и ноги, когда идешь, кусает за плечи и уши холодным утром, щиплет горло, когда глотаешь, выжимает из тебя капля за каплей все соки. Камилла сидел на железной койке, подыхая у меня на глазах. Так неужели ты думаешь, что, глядя на него в эту минуту, я хотел доставить тебе неприятности? Какая же ты эгоистка, Ада! Как человек ты не существовала для нас в этот момент, ни для меня, ни для Камиллы. Ты была лишь возможным источником денег, в которых мы оба так отчаянно нуждались — Камилла, чтобы умереть, а я, чтобы жить. «Почему бы, — спросил я его, — нам немножко не потрясти Аду? Она устроила Дэйзи брак с богатеньким мужичком, вряд ли потеря пары тысяч станет для нее ощутимым ударом».

Лицо миссис Филдинг окаменело. На нем застыли боль и удивление:

— И он согласился… согласился меня трясти?

— Тебя или кого другого. Вряд ли для умирающего это имело какое-то значение. Он знал: жить на этом свете ему осталось очень недолго, поэтому он непрестанно думал только о том свете — ему хотелось приличных похорон, а затем и местечка на небе. Подозреваю, замысел получить деньги от тебя понравился ему по двум причинам: в Сан-Феличе у него жила сестра. Он сразу убивал двух зайцев: получал от тебя деньги и встречался с сестрой. Он думал, что у миссис Розарио есть какие-то связи с церковью и они сыграют свою роль после того, как он откинет копыта.

— Значит, ты знал, когда приехал сюда, что Камилла доводится Хуаните дядей? — поинтересовался Пината.

— Откуда? Камилла называл сестру только по имени, Филомена, и его портрет в доме, куда я проводил Хуаниту, явился для меня полнейшей неожиданностью. Но именно тогда я окончательно уверился, что идет какая-то грязная игра. Чересчур много совпадений, чтобы за ними не стоял план. Я не знал, чей это план. Но моей жене подобное всегда удавалось.

— У меня не было другого выхода, — сказала миссис Филдинг. — Я одна думала о будущем.

— На этот раз ты заглянула в своих заботах слишком далеко: ты принялась заботиться о внуках вместо того, чтобы позаботиться о дочери.

— Вернемся к Камилле, — предложил Пината. — Нет никакого сомнения, что ты собирался получить свою долю из той суммы, которую вы хотели выцарапать у твоей бывшей жены?

— Естественно. Ведь идея принадлежала мне.

— И ты был уверен, что она заплатит?

— Да.

— Почему?

— Старые добрые времена и все такое. Я же говорил, Ада очень сентиментальна.

— Я тоже уже говорил, что две тысячи долларов многовато даже за старые добрые времена.

Филдинг пожал плечами:

— Когда-то мы очень крепко дружили. В округе нас называли тремя мушкетерами.

— Неужели? — Пината с трудом мог поверить, что миссис Филдинг, с ее очевидными расовыми предрассудками, могла когда-то поддерживать дружеские отношения с мексиканским пастухом. Но если бы Филдинг говорил неправду, Ада Филдинг обязательно бы возразила, а она даже не пыталась.

«Ладно. Значит, она изменилась с того времени, — подумал Пината. — Может, годы, проведенные с Филдингом, ожесточили ее настолько, что у нее возникло предубеждение против всего, что составляло часть ее прежней жизни. Не могу ее винить».

— Значит, идея заключалась в том, — продолжал он, — что Камилла приезжает в Сан-Феличе, получает деньги и возвращается в Альбукерке. Твою долю он тоже туда привозит?

На лице Филдинга отразилось легкое замешательство:

— Конечно.

— Ты ему доверял?

— А куда было деваться?

— Ну, к примеру, ты мог поехать с ним сюда. Подобное решение в данных обстоятельствах казалось бы достаточно логичным. Верно?

— Мне было все равно.

Ответ звучал довольно странно, особенно для такого опытного проходимца, как Филдинг.

— Так вышло, что ты не получил свою долю. Ведь он убил себя. Да?

— Я не получил свою долю, — с расстановкой произнес Филдинг, — поскольку делить было нечего.

— Как это?

— Камилла не получил денег. Она их не принесла.

Миссис Филдинг на какое-то мгновение потеряла дар речи, потом воскликнула:

— Это неправда! Я отдала ему две тысячи долларов.

— Вранье, Ада! Ты обещала ему две тысячи, но так и не принесла.

— Я клянусь, что отдала ему деньги. Он положил их в конверт и спрятал под рубашку.

— Я не верю…

— Придется поверить, Филдинг, — вмешался Пината. — Там их и нашли, под рубашкой.

— Под рубашкой? Деньги все время были у него под рубашкой?

— Конечно.

— Так почему же этот грязный ублюдок… — Из Филдинга посыпались ругательства, и, хотя упоминался в них Камилла, чувствовалось, что ругает он прежде всего самого себя, ругает и никак не Может остановиться. Складывалось впечатление, будто он копил эти ругательства долгие годы, как деньги для какого-то грандиозного замысла, собирал проклятия для своего старого друга и старого врага, для Камиллы. Пинату поразило, сколько чувств скрывалось за этими ругательствами. Деньги сами по себе не могли стать причиной: они никогда не интересовали Филдинга настолько, чтобы прикладывать к их добыванию слишком значительные усилия, не говоря уже о том, чтобы кого-нибудь за них убить. Может, он вел себя так потому, что его взбесил обман Камиллы? Но эта гипотеза еще менее соответствовала истине. Во-первых, он до сегодняшнего дня не знал об обмане, во-вторых, он был не из тех, кто кидается на обидчика в открытой драке. Если он сердился, то просто уходил, так же как уходил в других непростых жизненных ситуациях.

Филдинг вдруг зашелся в приступе кашля. Пината налил полстакана виски из стоявшего на столе графина и протянул ему. Через десять секунд после того, как Филдинг одним глотком осушил стакан, кашель прекратился. Он вытер рукой рот — жест получился символическим, словно он загнал обратно в глотку слова, которым не нужно было выходить на свет.

— И никакой лекции о пользе воздержания? — хрипло спросил он. — Спасибо, добрый проповедник.

— Ты был рядом с Камиллой в ту ночь, Филдинг?

— Черт! Неужели ты мог подумать, что я настолько доверял ему, что отпустил бы одного? Скорее всего, он не смог бы вернуться обратно в Альбукерке, даже если бы очень захотел. Он умирал.

— Расскажи, как это произошло.

— Я не все могу вспомнить. Много тогда выпил, купил бутылку вина — ночь была холодная. Кудряш не пил: он хотел встретиться с сестрой, а она терпеть не могла пьянство. Когда он вернулся из дома сестры, то сказал, что позвонил Аде и она сейчас должна принести деньги. Я ждал за будкой стрелочника. Ничего не мог разглядеть в этой чертовой темноте, но слышал, как приехала и через несколько минут уехала машина Ады. Я подошел к Камилле. Он сказал, что Ада передумала и денег у нас нет. Я сказал, что он врет. Камилла вынул из кармана нож и раскрыл его. Он грозился убить меня, если я не уйду. Я попытался вырвать у него нож, неожиданно он упал — и прямо на него. И все. Он был мертв в одну секунду. Раз, и все.

Пината не во всем поверил рассказанному, однако был уверен, суд присяжных эта история могла бы убедить в том, что Филдинг действовал в рамках самозащиты. Многое говорило за то, что дело просто не дошло бы до суда. Кроме заявления Филдинга, никаких улик против него не существовало, и вряд ли он стал бы так откровенничать с полицией. Кроме того, окружному прокурору явно не улыбалось снова открывать, да еще без серьезных оснований, закрытое за четыре года до этого дня дело.

— Я услышал, что кто-то идет в нашу сторону, — продолжал Филдинг, — испугался и побежал по тропинке. Очнулся я уже в кабине грузовика, ехавшего куда-то к югу. Я продолжал уходить все дальше и дальше от этого места. Когда я добрался до Альбукерке, я рассказал индейцам, с которыми жил Камилла, что он умер в Лос-Анджелесе. Я боялся, они решат, что он пропал, и заявят в полицию. Они мне поверили. Им в любом случае было совершенно наплевать на него. Камилла не был для них особенно тяжелой потерей, как, впрочем, и для всего остального мира. Грязный, никчемный мексиканец.

Он внимательно посмотрел на Аду и снова улыбнулся, как человек, наслаждающийся шуткой, которую не могли оценить другие — она была слишком утонченной и предназначалась для избранных.

— Правда, Ада?

— Я не знаю, — сказала она без каких-либо эмоций и покачала головой.

— Да ладно тебе, Ада. Расскажи присутствующим. Ты знала Камиллу куда лучше, чем я. Ты ведь говорила, он видит мир как поэт. Но со временем ты научилась разбираться во всем этом куда лучше. Расскажи же им, какой мерзкий, никудышный кусок…

— Хватит, Стэн! Не надо.

— Тогда говори.

— Ладно, какая, вообще, разница? — устало согласилась она. — Он был… он был никудышным человеком.

— Он был ленивой, тупой мексиканской свиньей, несмотря на все твои попытки научить его хоть чему-то. Верно?

— Я… да.

— Тогда повтори.

— Камилла… Камилла был ленивой, грязной мексиканской свиньей.

— Выпьем за это. — Филдинг сошел с каминной плиты и двинулся через всю комнату к графину с виски. — А как насчет тебя, Пината? Ты ведь тоже мексиканская свинья? Выпей же за еще одну свинью, которая оказалась не столь удачлива в своих играх!

Пината почувствовал, как кровь хлынула ему в лицо. «Мексиканская свинья, скоро очередь твоя, грязью смажь свой длинный нож… — Старое оскорбление отозвалось острой болью, как в детстве. — …ты для полюса негож». Чувство гнева, охватившее Пинату, было направлено вовсе не против Филдинга. Он вдруг понял, что этот человек, несмотря на всю свою агрессивность и грубость, страдает, может быть, впервые в жизни от нравственной боли, такой же острой, как та настоящая боль, от которой умерла миссис Розарио. Пината никак не мог понять, в чем причина этой боли, так же как понимал, не будучи специалистом, только внешнюю причину смерти миссис Розарио.

— Тебе лучше больше не пить, Филдинг.

— А, проповедничек, снова завелся! Да? Налей-ка, Дэйзи, детка, мне стаканчик. Будь хорошей девочкой.

Дэйзи чуть не плакала, в глазах у нее стояли слезы:

— Хорошо, папа.

— Ты ведь всегда была хорошей деткой и любила своего папочку. Правда, Дэйзи, детка?

— Правда.

— Тогда поспеши. Меня мучит жажда.

— Сейчас.

Она налила ему полстакана виски и отвернулась, словно для того, чтобы не видеть, как он пьет, не чувствовать эту страшную зависимость, от которой он не мог избавиться.

— Что будет с моим отцом? — спросила она Пинату. — Что они ему сделают?

— Я думаю, ничего, — голос Пинаты звучал куда нежнее, чем того требовали обстоятельства.

— Сначала им понадобится меня найти, Дэйзи, детка, — заметил Филдинг. — А это будет непросто. Я и раньше исчезал без следа, и теперь сумею. Можно сказать, за эти годы у меня появился подлинный талант. Этот бойскаут, — он нацелил на Пинату указательный палец, — может петь своим дружкам из полиции сколько влезет. Бесполезно. Против меня нет улик, кроме тех, что я ношу внутри себя. А к ним, что ж, к ним я уже привык.

Он легко и нежно погладил Дэйзи по волосам.

— Я справлюсь. Не волнуйся за меня, Дэйзи, детка. Я буду то тут, то там. Как-нибудь даже черкну тебе пару строк.

— Не уходи так, так быстро, так…

— Ну, ну. Ты слишком большая девочка, тебе уже нельзя плакать.

— Ну, пожалуйста, не уходи, — просила Дэйзи.

Но она знала, он сейчас уйдет, а она снова начнет его разыскивать, будет узнавать его лицо среди чужих лиц, видеть в пролетающих мимо автомобилях, за закрывающимися дверями лифтов.

Она попыталась обнять его. Он быстро сказал: «До свидания, Дэйзи» — и рванулся к двери.

— Папа…

— Не называй меня больше папой. Кончено.

— Подожди, Филдинг, — сказал Пината. — Не для протокола. Что такого сказал или сделал тебе Камилла, что ты пришел в такую ярость и убил его?

Филдинг не ответил. Он обернулся и посмотрел на бывшую жену ненавидящим взглядом. Затем вышел. Дверь закрылась за ним со стуком, похожим на последний удар молотка, которым забивают гвозди в крышку гроба.

— Почему? — спрашивала Дэйзи. — Почему?

Ее тихий печальный шепот, казалось, бился во всех углах комнаты в поисках ответа.

— Почему это должно было случиться, мама?

Напряженная и молчаливая, миссис Филдинг сидела подобно снежной статуе, ожидающей первых смертоносных лучей солнца.

— Ты обязана мне ответить, мама!

— Да, конечно.

— Прямо сейчас!

— Хорошо.

Со вздохом облегчения миссис Филдинг встала. Она что-то незаметно достала из кармана и теперь держала в руке. Это был конверт, пожелтевший от времени, обтрепавшийся на сгибах — видимо, его сотни раз доставали из карманов, ящиков письменных столов, укромных уголков, сумок, а потом прятали обратно.

— Оно пришло тебе, Дэйзи, много лет назад. Я никогда не думала, что мне придется его отдать.

— Почему ты спрятала его от меня?

— Твой отец объяснил это достаточно ясно.

— Значит, ты его читала?

— Читала? — переспросила миссис Филдинг голосом, полным смертельной усталости. — Сотни, тысячи раз… Я сбилась со счета…

Дэйзи взяла конверт. Дрожащей рукой, незнакомым почерком на нем было написано ее имя и старый адрес на Лаурел-стрит. На почтовом штемпеле стояло: Сан-Феличе, 1 декабря 1955 года.

Пината смотрел, как она разворачивает письмо, в голове снова зазвучала злая дразнилка детских лет: «Мексиканская свинья, скоро очередь твоя…» В сердце вдруг затеплилась надежда, что его детям не придется услышать и запомнить эти слова. Их детям: его и Дэйзи.

20. Дорогая Дэйзи!