Кто ты, Билли Притти?

Глава 3 2000

Этой недели в середине лета я жду уже который месяц. Если честно, с 1 января, когда три нуля выстроились за двойкой и всем пришлось признать, что машины по-прежнему не летают, а компьютеры досчитали до 2000 и не взорвались. Я же смогла наконец сказать: «В этом году приедет Максим», и у вечности вдруг появился привкус завтрашнего дня.

Все это время Максим посылает мне письма на адрес своей тети. Иногда, когда я спускаюсь по лестнице, она останавливает меня, чтобы сообщить о письме. Я не решаюсь просить денег у Марселя и отдаю ей свои ответы в конвертах без марки. Она ничего на это не говорит.

В одном письме я задала ему вопрос, который вертится у меня на языке уже который месяц: не искал ли он Билли Притти? Он ответил: «Я спросил маму, она говорит, что никогда о ней не слышала».

В апреле Максим написал мне, что приедет к тете летом, вот наступил август, и Максим здесь, сидит на той же ступеньке. Он протягивает мне аудиокассету, и я не решаюсь ему сказать, что не смогла купить себе ни одной, с тех пор как мы виделись в последний раз.

Лето продолжается с того места, на котором закончилось год назад. Мне кажется, что жизнь Максима ушла вперед, тогда как у меня ничего не изменилось. Я по-прежнему живу с дедушкой, по-прежнему сопровождаю его на открытие магазинов и по-прежнему молю звезды, засыпая. Помню, как подумала об этом, когда увидела его выходящим из машины в день приезда. Кто-то уезжает, а кто-то остается. Хотя оба проходят через расставание, переживается они ими по-разному.

Когда Максим встает на мой скейт, я обращаю внимание на его прогресс.

– Мама так и не разрешила мне купить свой. Но я иногда по дороге из школы захожу в спортивный магазин.

Он катится, а я слушаю свою новую кассету. Вдруг я останавливаюсь, вытаращив глаза и открыв рот.

– Что? Что с тобой?

– Песня. Эта песня. Послушай.

Я снимаю наушники и надеваю ему на голову. Максим не отрываясь смотрит на меня.

– Да, и что?

– Это Билли Притти.

– Нет, нет. Это Уитни Хьюстон.

Я молчу. Он еще секунду смотрит на меня и отводит взгляд. Я знаю, что он увидел. Он увидел девочку, чей мир рухнул, но у него достаточно деликатности, чтобы сделать вид, будто ничего не случилось. Будто в этой секунде нет ничего особенного, а ведь она изменила мою жизнь.

В этот самый момент я вспоминаю потолок своей комнаты, светящиеся звезды, на которые смотрю из года в год. И не раздумывая говорю:

– Переночуем сегодня в парке?

– Как это?

– Как будто пойдем в поход.

Он опускает ногу на землю, и скейт останавливается. Он не просит никаких объяснений, просто отвечает:

– Лады.

На высоком ореховом буфете в кухне лежит красная папка. Ее не убрали в шкаф, не сунули в ящик комода. Не положили на полку. Она просто лежит здесь, под слоем спящей пыли.

Я хотела достать залетевший на буфет попрыгунчик и увидела ее.

Увидела, но не успела даже дотронуться. В замке входной двери повернулся ключ. Я схватила попрыгунчик и аккуратно слезла как ни в чем не бывало. Остаток дня я провела, лежа на кухонном полу и бросая попрыгунчик то в одну, то в другую стену. А вечером никак не могла уснуть. Закрывала глаза и видела ту папку. Она будто мигала, как сирена пожарной машины. Красная папка с белой наклейкой, на которой большими буквами в кавычках написано: «БИЛЛИ».

Он сказал, что ночует у меня, я наврала, что приглашена к нему, и в половине восьмого мы встречаемся внизу лестницы со скатанными одеялами в пакетах из супермаркета. Мы улыбаемся, хотя ни один из нас не уверен, что это хорошая затея. По правде сказать, мы отлично знаем: ничего хорошего в ней нет. Но он жаждет запретного и хочет почувствовать, как бьется сердце в груди. А мне хочется, чтобы настоящие звезды светили над моей головой.

– Я взяла с собой консервы.

В эту минуту включается телевизор Жираров, и аплодисменты публики разносятся по всей лестничной клетке. Я пользуюсь моментом, чтобы толкнуть дверь и выбежать из дома. Я бегу со всех ног, чтобы запыхаться, чтобы не хватало воздуха, чтобы легкие горели в груди, и Максим несется за мной. Я слышу, как пакет трется о его штаны и как стучат его кроссовки по асфальту. Пытаюсь убедить себя, что, пока мы вместе, с нами ничего не может случиться.

Наутро его мать в 8 часов тут как тут: лицо суровое, движения резкие. Она открывает заднюю дверцу машины, даже не взглянув на сына. Я наблюдаю за ними в окно, не смея шелохнуться. Максим высоко держит подбородок и всем своим видом показывает, что не намерен уступать. Но все же пригибается и залезает в машину, которая тут же отъезжает. Марсель же только попросил меня в следующий раз его предупреждать. Он весь вечер искал консервный нож.

А все так хорошо начиналось. Мы без труда перебрались через ограду парка и достали все, что стащили из дома: сухари, тунца и кукурузу в банках. А потом легли на траву и стали смотреть на звезды. Был август, так что, когда совсем стемнело, зрелище просто пригвоздило нас к месту. Я вспомнила звезды, приклеенные к потолку в моей комнате, и загадала желание – суметь пережить детство. Мне хотелось плакать одновременно от грусти и от красоты, и в тот момент, когда я уже решила, что ничего не получится, увидела падающую звезду. Потом вторую, за ней третью.

Пошел звездный дождь, и в какое-то мгновение я подумала, что все возможно.

Наши с Максимом мысли будто шли одним путем, и он сказал:

– Как ты думаешь, какая из звезд твоя счастливая?

Я посмотрела на ту, что сияла ярче всех, на Полярную звезду. Потом отвела взгляд вправо и выбрала ту, что рядом, на которую никто никогда не смотрит, и сказала:

– Готово. Я выбрала. А ты?

– Я тоже.

Когда мы проснулись, уже потихоньку светало, и мы пошли домой. Нам не понадобилось много времени, чтобы понять: что-то не так. Перед домом была припаркована полицейская машина, синяя мигалка беззвучно крутилась, освещая поочередно фасады нашего и соседних домов. Тетя Максима стояла у двери в подъезд – прямая, как кол, скрестив руки на бледно-розовом пеньюаре, – и разговаривала с каким-то мужчиной. Казалось, она улыбается. Только улыбка была перевернутая. Максим посмотрел на меня, и в его глазах я увидела трагедию: он упустил свой единственный шанс. Единственное окошко свободы. Он пробыл здесь всего сорок восемь часов. Сорок восемь часов – это не каникулы. Это срок временного ареста. И все из-за глупой идеи провести ночь в парке. Из-за этой кассеты, которую он записал. Из-за Билли Притти.

Я беру рюкзак и выхожу из квартиры. На автобусной остановке ждут три человека. Это хорошо, проще будет пробраться внутрь незамеченной. Учитывая, что денег на билет у меня нет.

Подъезжает автобус, я помогаю старушке поднять сумки, прохожу мимо шофера с занятыми руками, громко дышу, дескать, мне тяжело и вообще дел по горло, я ломаю комедию, как сказал бы Марсель. Думаю, все всё понимают, но мне ничего не говорят. Пропускают девочку, которая не заплатила за билет. Я занимаю место у окна поближе к выходу и сижу как мышка. Надо проехать семь остановок до той, что носит название «торгового центра», большого строения из листов железа, которое будто выросло из бетона. Внутри чего только нет. Книги, игры, телевизоры, конфеты, куча всего, чего никогда не бывает у нас дома, в наших шкафах. Иногда на ночь, чтобы уснуть, я представляю себе, что меня забыли внутри.

Автобус останавливается с длинным вздохом, чуть накренившись, чтобы высадить меня на обочине.

В магазине меня встречает голос с интонациями ярмарочного зазывалы, предлагающий вторую упаковку стирального порошка за полцены. В конце каждой фразы он будто пытается отогреть дыханием стекло, но я не обращаю на это внимания. Мои мысли только об одном. Я иду к музыкальному отделу, туда, где десятки и десятки полок с дисками, расставленными в алфавитном порядке. Я сразу замечаю плееры с поролоновыми наушниками, которые закрывают уши как два вантуза и в одно мгновение переносят тебя на другую планету.

Я окликаю продавца, расставляющего диски.

– Добрый день, я ищу диск Билли Притти.

– Билли как ты сказала?

Я повторяю:

– Билли Притти.

Он хмурится.

– Впервые слышу. Это что-то новое?

– Нет… Я… Нет.

Он чешет щеку и берется за телефон, чтобы справиться у коллег, но я говорю:

– А… э-э… уитне устон? У вас есть?

– А, Уитни Хьюстон, да, есть. Идем.

Он подводит меня к проигрывателю, надевает мне на голову наушники и нажимает кнопку. Кружится диск, кружится земля, кружится моя голова. Это прекрасно, конечно же, прекрасно. Ведь это Билли Притти.

Билли Притти не существует.

Эта фраза крутится у меня в голове. Я чувствую, что она меня убивает, но ничего не могу с собой поделать. Я повторяю ее раз за разом, все медленнее, так медленно, что произношу уже не слова, а буквы. Повторяю столько раз, что перестаю ее понимать, но поняла ли я ее вообще когда-нибудь?

Ведь если Билли Притти не существует, то существую ли на самом деле я?

В этот вечер я смотрю, как Марсель готовит ужин. Как он режет кабачки, чистит картошку и зубчики чеснока. Как он открывает шкафчики, выбирает форму для запекания, наливает масло, солит и ставит всё в духовку, делая это, как всегда, с беззаботным видом, мол, все путем, жизнь продолжается, и я задумываюсь, есть ли в этом или в каком-нибудь другом из видов, которые он принимает, хоть одна наша семейная черта. Под его морщинами, под кожей, огрубевшей от холода, от солнца и от забот, под густыми кустистыми бровями. За историями, которые он мне рассказывает.

– Ты помнишь день, когда я родилась?

Марсель прерывается.

– Помню ли я? Конечно же, помню. Я собирался на работу, пил кофе в кухне. Еще не было семи часов, но жара уже стояла адская. Зазвонил телефон, а если я и научился чему-то в жизни, так это тому, что надо опасаться телефонных звонков ранним утром и поздним вечером. Твоя бабушка сняла трубку, и я услышал, как она сказала: «Боже мой». Этого, поверь, я никогда не забуду, чтобы Одетта поминала Бога всуе. Я подумал, что кто-то умер.

Он делает паузу, вытирает руки полотенцем и, уперев их в бока, поворачивается ко мне.

– Но нет. Это родилась ты. Мы даже не знали, что твоя мама беременна.

Он на секунду улыбается, потом взгляд его застывает.

– Ладно, хватит, дел еще много. Как у тебя с уроками?

– Занятий нет, Марсель. Сейчас август.

– А, да-да, правда.

На следующей неделе я получила письмо от Максима. И не стала его открывать. Он продолжал писать мне еще несколько месяцев. Моя жизнь была тогда, как эти конверты, которые я оставляла запечатанными: тайной на расстоянии вытянутой руки. Думаю, я была сердита на него за чужую ложь. Я наказывала его, но во всяком наказании по-настоящему страдает только палач. Я представляла его в семье, с мамой, за которой он как за каменной стеной, представляла, как мама подтыкает ему одеяло перед сном, как мама цокает на высоких каблуках, как мама ходит на родительские собрания. Мама. Мама. Мама.

В какой-то момент письма от Максима перестали приходить. Никогда не знаешь, в какой именно момент что-то закончилось. Просто вдруг понимаешь, что оно больше не происходит. Максим вышел на цыпочках из моей жизни.