Кубанские зори

ЛЭБЭДИ

У самой закраины бесконечных приазовских лиманов и плавней притаился, притулился к камышовому берегу хутор Лебеди, на местном наречии — Лэбэди. Когда-то он назывался Лебедевским, но теперь такого его названия уже никто не помнит. Со временем просторечное имя его перекочевало и на географические карты.

С той немыслимой высоты, какой достигают лишь степные коршуны, было видно, как вокруг волновались бархатившиеся под ветром бескрайние камыши. Иногда они разбивались водной гладью, словно на темно-зеленый бархат было брошено зеркало. Изредка попадались острова-гряды, поросшие темным терновником. И так тянулось до самого моря. В этих диких, родных просторах, казалось, было не только легко укрыться, но и бесследно пропасть навсегда.

В этих приазовских плавнях где-то притаилась и затерялась во времени древняя Черноморская Русь, соперничавшая с самой северной Ладогой. Ученые-лингвисты доказывают теперь, что именно здесь, в кубанских лиманах и плавнях, зародился корень рус, давший имя русскому народу, что именно отсюда он пошел на север, на всю Русь, что именно отсюда есть пошла Русская земля…

Хутор был большим и богатым, несмотря на то, что устроился он на скудных гривенских солончаках. Садов здесь почти не было и не потому, что их не сажали — на таких землях они просто не росли. Деревья выходили какие-то низкорослые и жалкие. Пашня тоже особого прибытку не давала. Обширные выгоны вокруг хутора были покрыты сизой, голубоватой полынью. Достаточно было пройти по ее приземистым зарослям, чтобы почувствовать, как переполняется воздух душным, горьковатым полынным запахом.

Основным богатством хутора была рыба. К байде, каюку, дубу — ко всякого рода иным лодкам здесь привыкали сызмальства, так же, как к лошади и коню. Ходить и плавать дети обыкновенно обучались одновременно.

Мне это странное, это легкое и ласковое название хутора — Лэбэди — помнится с детства, как некая далекая, чудная, таинственная и сказочная страна. И было удивительным со временем узнать, что хутор этот находится всего лишь в пятидесяти километрах от моей родной Стеблиевки.

Оттуда приходили к нам в станицу скрипучие, как всполошенные гуси, возы, пропахшие сладковатым духом лиманов и сушеной рыбы. С такой, рассохшейся под степным солнцем арбы, гарбы, проезжавшей по улице, заведенно кричал мужчина, зазывая станичников:

— Миняю рыбу на хрукту!

Вскоре арба замирала на обочине улицы, в тени акаций, на изумрудном ковре спорыша.

Хозяин бросал лошадям охапку сочной, темно-зеленой люцерны, видно, скошенной где-то по пути. И пока лошади хрумкали, позвякивая удилами и свистя хвостами, отгоняя прилипчивых мух и слепней, вокруг собирался скорый базар. Тащили ведрами сушку — резаные светло-коричневые сушеные яблоки; печеные, изрытые морщинами груши; черные, искрящиеся на солнце сливы; лупаные оранжевые жердели; несли также свежие фрукты. Хозяин раскладывал на брезентовой попоне свой товар, поясняя:

— Оцэ пару платованых шаранив, або одну сулу — за видро сушкэ…

Подставлялся мешок или грубый кроповьяный чувал, и с шумным шорохом в него высыпалась сушка. Звонко, легко, радостно и весело звякало дужкой пустое, порожнее ведро. Кто-то непременно спрашивал:

— А видкиля ж вы, дядько?

На что тот не спеша, возясь со своим товаром и не глядя на спрашивающего, отвечал:

— Та з Грывэнэ.

А иногда произносилось это загадочное, легкое, парящее в воздухе слово:

— 3 Лэбэдив!

Где она, эта чудная, загадочная, сказочная, таинственная страна Лэбэди, где ловится такая рыба, откуда приходят эти пахучие возы и где, видно, водятся лебеди?! Она должна была быть непременно где-то далеко-далеко, где-то за степным горизонтом, куда скатывается уставшее за день солнце, где-то за тридевять земель, куда никогда невозможно дойти… Такое чудное место не может находиться рядом, куда арба может доскрипеть за полдня.

Этот стихийно собирающийся на станичной улице базар под парящими купами старых акаций, такой понятный и простой обмен вносили в жизнь оживление, какое-то радостное возбуждение, словно что-то произошло, что-то случилось значительное. Оттуда, с неведомых Лебедей, к нам приходила радость. Радостное возбуждение не оставляло нас уже до вечера. И на следующий день, при виде в чулане длинной, серебристой низки сушеной тарани, оно вновь всплывало, напоминало о вроде бы действительно, в самом деле происшедшем празднике, угадывалось по смешанному запаху сушеных фруктов, рыбы, колесного дегтя и конского пота. И все это вмещалось в едином пьянящем слове — Лэбэди…

Знать бы тогда, в те далекие благословенные времена, что через многие годы мне, уже поскитавшемуся по свету и дожившему до седин, припомнится вдруг это легкое слово, всплывет в памяти казалось бы неожиданно и беспричинно мир, им обозначаемый. И не просто припомнится, но станет самым важным, подступит к горлу удушливым комом, и я, отбросив все, чем жил до этого, стану вслушиваться в него, словно надеясь распознать в нем нечто столь важное для себя, столь необходимое, без чего жить далее невозможно…

И теперь, бывая в родной станице, я непременно наведываюсь на этот хутор, хотя нет у меня там ни родных, ни знакомых. И не знаю, какая такая сила влечет и тянет меня туда, что мне там нужно, что надеюсь там высмотреть и выпытать у безмолвной и равнодушной равнины. Людская же молва о когда-то там происходившем все тише и тише. И вот уже почти ничего невозможно разобрать из ее случайных обрывков, и уж тем более невозможно сложить еле доносящееся в цельную, всем понятную и дорогую картину.

Стынет в своем извечном молчании степь. Все вроде бы забыла она из того, что происходило на ее беззащитном лоне. Всех сынов своих растеряла, распустила беспечно по свету и в родных пределах, не упомнив даже их имен. Остался неизменным только темный камыш, настороженно и пугливо о чем-то шелестящий, черные болотистые заводи лиманов, пугающие своей бездонной темной глубиной. Да весело сияющая голубая даль с сиреневыми разливами клубящегося над землей кермека.

Равнина, от которой кружится голова, ширится душа, где так непросто удержаться всякому, по ней проходящему. Кажется, ничего эта молчаливая, безмолвная степь не упомнила, да и как тут уберечься человеку на такой равнине, продуваемой всеми вселенскими ветрами. На такой равнине человеку невозможно заблудиться, здесь можно только бесследно исчезнуть во времени, пропасть навсегда, без всякого следа, словно и не было его никогда на свете…

Хутор Лебеди находится несколько в стороне от автомобильной трассы, ведущей в станицу Гривенскую. Напротив хутора — мост через ерик. Это, видно, и есть та Вороная Гребля, именем которой хутор некогда и назывался. У дороги, отходящей в хутор, на обочине, стоит теперь среди степи трехстенная кирпичная автобусная остановка, каких уже давно не делают. На ее стене еще в советские романтические времена была выложена мозаикой цветная картина: распластав крылья, летят лебеди… Остановка обшарпана и неухожена. Мозаичная картина местами уже осыпалась. Ясно, что если за ней не будет догляда, она совсем пропадет и погаснет тогда эта чудная сказка о лебедях, все еще живущая в душах.

Может быть, именно потому меня и потянуло на этот хутор, что я вдруг каким-то шестым чувством учуял, что моей дорогой детской сказке грозит опасность. Конечно, никакой преднамеренной мысли у меня не было, но, оказавшись здесь, я понял, что предчувствие меня не обмануло. Но пока еще легко и свободно летели эти лебеди, невесть откуда взявшиеся. Приснившиеся, привидевшиеся, пригрезившиеся людям, реальное существование которых подтверждалось этой мозаичной картиной на обшарпанной, изнутри исписанной непристойными словами, торчащей среди степи автобусной остановке.

Но вот снова наступили времена злые и несентиментальные, и однажды, приехав на хутор, я с сожалением и грустью обнаружил, что этих летящих, этих мысленных, воображаемых лебедей больше нет… Что-то, видно, произошло в мире незримое, что-то оборвалось в нем, смывшее и эту чудную картину, пребывающую теперь только в моей памяти.

Когда-то этот хутор имел иное название. Областная газета «Кубанские ведомости» в четверг, 19 марта 1915 года сообщала: «Высочайше утвержденным положением Военного совета постановлено хутор Вороная Гребля Таманского отдела переименовать в хутор Лебедевский в увековечение памяти имени младшего помощника начальника области генерал-майора И.Г. Лебедева». Такое переименование, приуроченное то ли к шестидесятилетию генерала, то ли по случаю его отставки, жи-теляхми было воспринято как должное, во всяком случае ни у кого не вызывало протест.

И если бы тогда кто-то сказал этим камышовым людям, еще не утратившим природного чутья, что пройдет совсем немного времени и вдруг перевернется вся их жизнь, что все, на чем она стояла, мгновенно обрушится, и что они начнут друг друга убивать, никто в это не поверил бы. Да и с какой стати? Кому они мешают на своей земле, в таком огромном, беспредельном мире? Не поверил, и не потому, что люди были непрозорливыми, а потому, что случившееся позже не умещалось в человеческом сознании, поскольку свершалось оно по иным, нечеловеческим законам, которые, казалось, не могли быть попущены Богом.

Ничего, казалось, не предвещало отмены постановления о переименовании хутора, освященного высочайшим утверждением. Но уже через семь лет жизнь изменилась до неузнаваемости. Тогда председатель исполнительного комитета, коренной казак и исконный хуторянин Василий Кириллович Погорелов и возбудил дело о переименовании хутора Лебедевского в станицу Гражданскую, что, по его разумению, более соответствовало новым веяниям жизни, ее прогрессивным и передовым переменам.

Сохранился «Протокол № 4» от 1 февраля 1922 года: «Заседание совета хутора Лебедевского. Присутствовали: предис-полкома т. Погорелов, зампредисполкома Кибальниченко, секретарь Диденко и члены совета в числе пятнадцати человек». Постановление это поражало легкомыслием, безапелляционностью и явной неправдой: «Слушали: доклад тов. Погорело-ва о переименовании хут. Лебедевского в станицу, указав, что хутор имеет название помощника начальника Кубанской области генерала Лебедева, что время уже изжить тех, кто являлись при царском строе врагами трудового народа. Постановили: просить исполком Тимашевского отдела о переименовании хут. Лебедевского в станицу, название станице дать — Гражданская…»

А неправда состояла в том, что никаким врагом трудового народа генерал Иван Григорьевич Лебедев не был. Он был грамотным, образованным, заслуженным военачальником, чутким и душевным человеком. Врагом трудового народа скорее был сам Погорелов и подобные ему, несмотря на свои декларации о народной заботе. По своей ограниченности и замордо-ванности они были способны на любой произвол и авантюризм, словно не ведая, что жизнь имеет свои устойчивые законы, отступать от которых безнаказанно невозможно. Своими неистовыми преобразованиями, конечно, исходящими свыше, коих они были только старательными исполнителями, они не могли ничего принести людям, кроме неустроенности и несчастий…

— Но ведь такое было время, — слышу дежурные возражения.

Собственно об этом мое повествование: как и почему одни люди остаются людьми при любых обстоятельствах и почему другие так легко, не думая о последствиях, поддаются на любой авантюризм, провозглашаемый как великое благо…

Для меня до сих пор остается непостижимой загадкой, почему столь решительное и грозное постановление осталось неисполненным. Хутор так и не стал станицей, новое имя к нему не пристало. Правда, название хутора все же изменилось, но не по этому дурацкому постановлению, а по какому-то народному чутью, какому-то осторожному соизмерению, неизвестно чем и продиктованному. Хутор стал называться «Лебеди».

И пока хуторские казаки, точнее, те из них, кто считал себя наиболее передовыми и прогрессивными, так вот дурковали, еще не подозревая, чем это для них обернется, отставной генерал-майор Иван Григорьевич Лебедев жил в Краснодаре по улице Коммунаров, бывшей Борзиковской, в доме номер 36, напротив Екатерининского собора, не ведая о том, что происходит в хуторе и что его имя оказалось вдруг вовлеченным в происходящее теперь самым прямым образом.

Человек действительно заслуженный, участвовавший во многих боях и походах, награжденный многими орденами, уважаемый за образованность, справедливость и человечность, он более всего страдал от того, что не находил себе при новой власти никакой работы, был, по сути, на иждивении жены и дочери.

Итак, изменить название родного хутора постановлением Погорелову не удалось. Это сделали сами люди, оставив, по сути, то же название, но придав ему иной смысл.

Умер Иван Григорьевич Лебедев в октябре 1924 года. Так совпало, а, может быть, и не просто совпало, что именно в этом году и в этом месяце и завершились на Лебедях события, связанные с Василием Федоровичем Рябоконем, которые и составляют предмет моей безнадежно запоздалой повести.

Через восемьдесят пять лет после неудавшегося переименования хутора в Краснодаре на улице Ставропольской я встречусь с Еленой Сергеевной Лебедевой, внимательной, сухонькой старушкой, внучкой генерала И.Г. Лебедева. Она 1917 года рождения, воспитывалась и жила в семье своего дедушки.

Из какой-то немыслимой дали всплывает то, что ни в каких архивах и хрониках не сохранилось. Елена Сергеевна рассказывает мне о своем, знаменитом в свое время дедушке:

— Родился он в 1854 году в семье простого, рядового казака. Отец его умер рано. И тогда Войсковое правительство, идя навстречу матери-вдове, определило мальчиков — дедушку моего и его брата Василия в Воронежский кадетский корпус на казенный счет. После кадетского корпуса он окончил Николаевское кавалерийское училище в Петербурге, откуда был выпущен казачьим офицером.

Служил он в разных полках, был в Средней Азии, в так называемой Текинской экспедиции под командованием генерала Скобелева. Служил также в Каменец-Подольском. Помощником атамана Кубанского войска он был при атаманах Маламе и Бабыче.

По рассказам бабушки, казаки его уважали, так как был он человечным, хотя и строгим, но справедливым. К началу революции он уже находился на пенсии, но, несмотря на это, его арестовала ЧК, и все, что он имел, конфисковали. Я помню, хотя и была маленькой, как мама со мной на руках ходила к нему в тюрьму на свидание. Там его продержали два месяца и выпустили, как не участвовавшего в боях против Красной армии. Такова была официальная мотивировка. Позже бабушка узнала, что за него заступились, узнав о его аресте, рабочие завода «Кубаноль», был такой завод в Екатеринодаре. Оказалось, что в период его службы он, временно замещая атамана Бабыча, отказался подписывать смертный приговор задержанным большевикам, в том числе и рабочим этого завода.

Мама моя работала секретарем в адыгейском земотделе еще до прихода красных и получила большую проходную комнату. Здесь мы потом и жили вчетвером: дедушка, бабушка, мама и я.

Удивительно, но я никогда не видела дедушку в нижнем белье. Он всегда был в брюках, тужурке, сапогах и разрешал себе разве что расстегнуть верхние пуговицы парусинового кителя. Меня он тоже приучал к аккуратности, с пяти лет начал обучать чтению, письму, математике и даже французскому языку. Он шил мне матерчатые игрушки — лошадок, зайцев. Иногда мы с ним гуляли и пели украинские и русские песни: «За свит вста-лы козаченькы», «Делибаш» и другие.

Он очень терзался тем, что не было ему работы. Его неоднократно приглашали на службу в штаб Красной армии, но он категорически отказывался от такой «чести».

Очень его мучила и судьба сыновей. Старший, Сергей Иванович — мой отец, служил у адмирала Колчака и, видимо, погиб где-то под Иркутском. Вестей от него мы никаких не получали, и я его совсем не помню. Младший его сын, мой дядя Олег Иванович, был адъютантом у генерала Врангеля и отступил вместе с ним за рубеж. Доходили слухи, что в Париже, в чине генерала, он заведовал казачьим кадетским корпусом. Но переписки у нас с ним не было.

Когда дедушка умер, в последний путь его провожало очень много людей, не побоявшихся прийти на похороны…

Похоронен он на Всесвятском кладбище. Могила его, как и многих современников смуты, затеряна…

К сожалению, о его жизни и особенно о службе его я знаю мало. Он был сдержан и не любил излияний, считая их слабостью человеческой…

Все, здесь происходившее, оказывается, так близко и рядом. Только потревожь его воспоминанием, только всмотрись в него, и оно всплывет, предстанет неотступно, оживет в душе неизвестно с какой целью. Но только в сквозном временном развитии можно различить его истинный смысл и значение…

Нет, что-то было и есть неизъяснимое на этом, вроде бы глухом хуторе Лебеди, некая сообща вырабатываемая и в то же время в каждом человеке проявляющаяся неведомая, неиссякаемая сила и правда… Там, казалось, не могли не сформироваться истинные человеческие характеры, со своим устойчивым от всяких случайных и произвольных влияний миром.

Действительно ли водятся лебеди на Лебедях, я не знал. Во всяком случае, мне не доводилось их там видеть. Но теперь я точно знал, что там водятся лебеди иные — воображаемые, какие могут рождаться лишь в здоровом сознании и живой человеческой душе. Они невидимы, незримы, а потому в их истинном существовании сомневаются многие. Они летят над этим неприметным хутором даже тогда, когда осыпалось их мозаичное изображение на обшарпанной автобусной остановке, торчащей среди степи, напоминающей караульную, сторожевую будку.

Я слышу свистящий шорох их невидимых крыльев… А может быть, это настороженно шепчется о невозвратном прошлом и неведомом грядущем много повидавший и о многом умолчавший прибрежный камыш.

Когда я узнал, что на Лебедях никогда не водились и не водятся лебеди, что это чудное, певучее название хутора имеет совсем иную историю, это не разочаровало меня, хотя и было жаль детской сказки. Наоборот, меня поразила история этого названия, и более всего то, как народ уберег и сохранил имя своего родного хутора, несмотря на всю жестокость времени.

Экая невидаль, экая радость — лебеди. Тут же я узнал, удостоверился совсем в ином, гораздо более драгоценном. История сохранения названия хутора свидетельствовала о том, что в народе есть такая сила сопротивляемости всему случайному, которая и составляет основное содержание человеческого бытия. Сила невидимая и неизъяснимая…

Как я могу теперь не поверить в эту таинственную силу, если вот он хутор со светлым и певучим названием, пронесенным через немыслимые беды, словно эти беды его и не касались — Лэбэди…

Как я могу не поверить в эту незримую таинственную силу, если вот они эти Лэбэди — далекая, чудная, таинственная и сказочная страна моего детства, с которой столько связано переживаний и смутных надежд. Если бы у меня не было этого хутора Лэбэди, этой невыразимой, непостижимой мечты о несбыточном, жизнь моя, видимо, сложилась бы совсем иначе… Я и до сих пор не могу сдержать волнения, когда заслышу это слово, это имя, этот звук — Лэбэди… Кружится голова о давно миновавшем и не уходящем, о несбывшемся и несбыточном, о таком дорогом и необходимом, без чего жизнь не бывает полной, превращаясь в скудную, невыносимую пустыню…

У меня в комнате, в Москве, уже который год стоит в вазе пучок ветвистого, нетускнеющего, нелиняющего кермека. Мелкие паутиновые веточки и крохотные цветочки сливаются в фиолетовое, плавающее облако. Охапку этих жестких, дротя-ных цветов я наломал на сизых солончаках близ хутора Лебеди, там, где проносилась, а может быть, и теперь проносится беспокойная, мятежная и непокорная душа знаменитого ле-бединца Василия Федоровича Рябоконя. Там все так же стынут под нещадным кубанским солнцем степные низины и балки с серебристыми, соляными разводами по берегам, словно на пропитанной потом, просыхающей рубахе. А может быть, это соль никем не исчисленных, неведомых миру человеческих слез…

Это дымчатое фиолетовое облако жестких цветов, парящее надо мной, кажется теперь уже единственным, что еще связывает меня с тем удивительным, родным, камышовым краем. От него першит в горле, удушливым томлением сдавливая грудь. А может быть, от того, что все происходившее здесь было столь трагическим, которое можно понять и объяснить, но чего уже вовек невозможно поправить.

С самого раннего детства помнятся мне захватывающие, тревожащие душу и распаляющие воображение рассказы о некоем кубанском герое и народном заступнике. Было в этих бесхитростных рассказах и трогательных преданиях восхищение его смелостью, удалью и неуловимостью. А еще — правдой, справедливостью, которую он пытался сохранить среди людей, несмотря на всю жестокость, немилосердность и бесприютность своего времени. Это был хорунжий Василий Федорович Рябо-конь, один из руководителей повстанческого движения на Кубани. До глубокой осени двадцать четвертого года скрывался он с немногими сподвижниками своими по приазовским камышам плавней и лиманов, снискав себе известность и славу кубанского Робин Гуда.

Родился он в 1890 году на хуторе Лебедевском, в местечке Золотькы, близ станицы Гривенской. Окончил четыре класса Тифлисской гимназии. Наделенный красивым голосом, был принят в Войсковой певческий хор. Служил в Его Императорского Высочества конвое. Учился во Владикавказском военно-суворовском училище. Кто мог тогда предположить, как неожиданно и трагически вскоре повернется его судьба… А под воздействием и влиянием каких сил и обстоятельств это происходило, мы, кажется, и до сих пор так вполне и не понимаем…

Отца его изрубили шашками за то, что не отдал своих лошадей проходимцам и грабителям, прикрывавшим свой разбой именем революции и демагогией о новом, прогрессивном переустройстве страны. Мать его расстреляли позже в числе заложников после крымского десанта Улагая на Кубань. Родную хату сожгли. Ничто теперь уже не удерживало его в родном хуторе, кроме любви к нему, неизбывной памяти о станичной жизни да ненависти к разорителям ее.

Рябоконь был в повстанческом движении с самого его зарождения. Архивные документы свидетельствуют о том, что уже в марте двадцатого года он был командиром сотни в отряде полковника Сергея Скакуна «Спасение Кубани», впервые объявившегося в станице Степной. О том, как Рябоконь оказался в плавнях, почему там очутился, сохранилось предание, рассказанное на Лебедях дедом Кучером.

С кем-то из своих станичников он ехал на телеге, когда их остановили два красноармейца, точнее чоновца. Почему-то сняли с плеч винтовки, взяв наперевес.

— Отдавай лошадей, — потребовал один из них.

Василий Федорович, сунув кнут, батиг за голенище сапога и бросив вожжи напарнику, сошел с телеги. Несколько даже весело ответил:

— Берите. Кони добри. Забэрайтэ! — и уже более тише добавил. — Если сможете…

Если бы эти, замордованные постоянными походами, лишениями и неустроенностью, люди оказались более чуткими, они бы уловили в его голосе угрозу, заметили бы в его черных глазах недобрый блеск, но они таковыми не были. К тому же у них в руках было оружие, а перед ними стояли какие-то казаки, которых следовало уничтожать не потому, что они в чем-то виновны, а просто потому, что они — казаки…

Один из них, мешковато закинув винтовку на плечо, стал отстегивать постромки упряжи. Василий Федорович, пятясь к телеге, нащупал в соломе гладкий, отполированный руками держак вил, резко вынул вилы и запустил их в наклонившегося солдата. Разрывая серое, грязное сукно, блеснувшие белизной зубья послушно и податливо вошли в тело и желтый держак задрожал от напряжения. Незадачливый солдатик, охнув, поднял белобрысое, конопатое с выцветшими под кубанским солнцем пшеничными бровями и кудрями лицо. Глаза его широко раскрылись, то ли от удивления и недоумения, то ли от испуга. Не проронив ни слова, он мешком упал в дорожную пыль, подняв серое облако.

Василий Федорович подхватил его винтовку и выстрелил в другого чоновца, который никак не успел отреагировать на происходящее…

Долго молчали, осознавая и обдумывая случившееся.

— Ну что ж, езжай, — сказал он, наконец, напарнику. — Мне дороги теперь в хутор, как видишь, нет.

Так рассказывал на хуторе Лебеди дед Кучер. Пока был жив.

Сам Василий Федорович уже позже, на его допросе, проводимом НАЧКРО ОГПУ Сороковым 4 ноября 1924 года, так объяснил то, как он оказался в камышах:

Что-то вдруг екнуло в груди, когда я узнал, что он тоже учился во Владикавказском училище, которое я окончил в 1971 году. Мне и до сих пор видятся старинные красного кирпича особняки этого училища, плацы, обсаженные кустарником, всплывает волнующий, неповторимый дух курсантской юности, известный лишь тому, кому довелось пребывать в курсантском строю.

Так думалось, да не так делалось. Ведь в революционной смуте одни думают об одном, другие — о другом, а получается обыкновенно нечто, чего не хотели ни те, ни другие… Изменялась ситуация, изменялся характер борьбы, изменялось положение и состояние тех, кто нашел в себе силы противостоять чуждой народу, безбожной идеологии, подавляющей в нем все самое сокровенное, на чем веками держалась, строилась и умножалась Россия. Это была уже совсем иная борьба, в которой оставались самые стойкие. Такие люди, так и не сломившиеся, были для утверждающегося режима наиболее опасными. Их невозможно было победить, их можно было только дискредитировать в глазах измученных непрестанными войнами людей, дискредитировать всей мощью грубой и бестолковой пропаганды. Новая власть сначала нарекла Рябоконя повстанцем, но потом, когда борьба с ним подзатянулась и стало ясно, что он непобедим, ибо дух человеческий истребить невозможно, можно только погасить вместе с телом, стала выставлять его обычным бандитом. Почитается он таковым официальной властью вплоть до сегодняшнего дня, когда уже давно переродилась, а потом и пала та идеология и та власть, с которыми он боролся.

Василий Федорович мог покинуть родную Кубань тогда, в августе 1920 года, после неудачного улагаевского десанта, когда последний транспорт отчалил от Ачуева, укрывшись навсегда в морской дымке под тревожный и сиротливый плач чаек.

Но осознавая свою обреченность и неминуемую гибель, остался на родной земле жить и умирать.

Во все последующие времена имя его нигде не упоминалось, вслух не произносилось, лишь полушепотом, да и то лишь среди верных людей. Таким тайным остается оно и до сих пор.

Не нашлось за все эти годы и десятилетия на многострадальной Кубани человека, которого взволновала бы эта удивительная судьба.

Но память о нем живет в народе. И что удивительно, даже сейчас, только заговори о нем по станицам, тут же всплывет сакраментальный вопрос: действительно ли он был расстрелян осенью 1924 года в Краснодаре или все же каким-то невероятным образом спасся? Многочисленные предания и легенды рассказывают о том, что он тайно приезжал сюда, на родное пепелище уже в шестидесятые годы. Возможно, он чудом уцелел, ибо невозможно предугадать всех превратностей революционного времени. Или народная память не допускала гибели своего героя, его бесславного и бесследного исчезновения.

Смерти его никто не видел. Во всяком случае, об этом не рассказывали. А может быть, легенды о Рябоконе живы до сих пор потому, что снова понадобился подобный герой, народный заступник и радетель.

Потому он и является теперь нам через такое долгое время вопреки всем усилиям погасить память о нем. Жизнь человеческая мало изменчива в своих основных проявлениях: честь остается честью, мужество — мужеством, глупость — глупостью, подлость остается подлостью. А потому моя запоздалая повесть не только о прошлом, но о том, как всегда или обыкновенно бывает на свете.

Многое узнав о нем, я понял, что мне не написать повести до тех пор, пока не выслушаю всех, кто еще хранит память о нем, передавая легенды своим детям и внукам. И тут ценна каждая подробность. В этом я убедился, когда однажды мне удалось найти в станице Гривенской большую фотографию духового оркестра Войскового певческого хора, как видно, собранного к торжествам по случаю трехсотлетия Дома Романовых. Был на ней и Василий Федорович, еще не ведающий о том, какая судьба ему уготована.

Фотографирование по тем временам было делом редким и значительным. А потому все казаки внимательно и удивленно смотрят в объектив. И только он один, единственный, даже несколько небрежно отвел взгляд в сторону, словно происходящее здесь его не касалось.

Между тем фотография эта несет на себе следы его последующей судьбы. Ведь только за ее хранение можно было поплатиться жизнью, как, впрочем, любой дедовской казачьей фотографии… Можно ли считать такое свирепое выкорчевывание родовой и просто человеческой памяти признаком прогресса и цивилизации, как уверяли устроители новой жизни? Лицо Василия Федоровича на фотографии наполовину соскоблено. Помимо того, «бандит» этот предстает перед нами не только с богато разукрашенной шашкой, но и с дирижерской палочкой и свитком нот в руках. Трудно придумать более символический образ: «бандит» — с дирижерской палочкой…

Зачем я езжу теперь по этим лиманам и плавням, зачем вслушиваюсь в равнодушный шелест камыша, что хочу высмотреть здесь, где уже, кажется, ничего высмотреть невозможно?.. Но вдруг сознание осенит пугающая мысль: может быть, я, боясь в этом признаться самому себе, подыскиваю свое место, где бы можно было схорониться от сегодняшних нашествий, новых и опять-таки «передовых и прогрессивных» преобразований жизни? Столь же непонятных, беспощадных и губительных… Но ведь ни в каких камышах, ни в каких плавнях теперь спрятаться, схорониться уже невозможно. Уже тогда было невозможно. Надо искать другой род спасения. Впрочем, он давно известен: не бежать от земли своей, спасая свое презренное земное имущество, но, спасая душу свою…

Моя запоздалая повесть собственно и родилась из боли, проснувшейся во мне. Из боли и обиды за ту несправедливость, которую претерпел как мой герой, так и память о нем, все наше несчастное, наивное и доверчивое казачье племя… Знаю, что боль эта неустранима, что ее, как рубаху, не скинешь…

Слава и известность Рябоконя выплеснулись далеко за пределы Кубани. В поле его прямого влияния входила и моя родная станица Старонижестеблиевская. Уже в семидесятые годы мой сосед Ленька Бедусенко, работавший скотником и пастухом, пасший колхозную скотину у Косатой балки, однажды нашел там истлевшее седло и кинжал-нож с надписью: «Отряд Рябоконя. 30-е годы». Причем надпись была штампованной, что однозначно говорило о серийном производстве таких ножей. Кинжал этот долгие годы находился в хозяйстве, им кололи свиней, не думая ни о его принадлежности, ни об исторической ценности его, пока он куда-то запропастился.

Узнав об этой реликвии, я в азарте поиска все понуждал Леньку отыскать ее. И он обещал найти этот кинжал, однако не нашел. И мне подумалось: может быть, есть свой резон и смысл в том, что нож этот потерялся. Ведь это было оружие братоубийственной войны. Найдись оно сейчас, не означало ли бы это и возврата не только его, но и самой нелепой, беспричинной, трагической бойни? Может быть, и хорошо, что кинжал этот не нашелся; знать, старинная распря уже уснула в народе…

Казалось, что эта степь замолчала навсегда. Думалось, что никакого звука, ни единого слова не донесется более с ее продуваемых всеми ветрами равнин, что никогда более она уже не оживет… Но стоит вслушаться в ее исторические дали, и она заговорит. Вот и этот кинжал, вдруг нашедшийся у Косатой балки, имеет свою историю. Нахожу сведения в архиве о том, что в сентябре 1920 года, когда улагаевский десант, захлебнувшись, ушел в Крым, в приазовских камышах остался повстанческий партизанский отряд под командованием хорунжего Кирия. Ря-боконь был в нем командиром сотни. Но оставались еще и разрозненные группы, не успевшие покинуть Кубань. В плавнях у хутора Лебедевского, на Дуднинской гряде скрывался отряд численностью восемнадцать человек казаков Астраханского войска, отставших от улагаевского десанта. Группа эта находилась под командованием есаула Рыбалки. Хорунжий Кирий по простоте и наивности, все еще полагавший, что цель его движения заключалась в открытом сопротивлении новой власти, а значит и в увеличении его отряда, посылает к Рыбалке делегатов с письмом: «Есаулу Рыбалке: по распоряжению штаба 2-й десантной армии генерала Улагая Вы должны подчиниться мне, уполномоченному 2-й армии генерала Улагая, на основании чего Вам приказано немедленно вместе с отрядом прибыть в мое распоряжение, куда Вас приведут посылаемые казаки с данной запиской».

В пять часов утра 15 сентября конный отряд Рыбалки прибыл в расположение отряда Кирия. Но недолго им довелось быть вместе. Наступающие холода и изменяющаяся ситуация по хуторам и станицам диктовала и новую тактику действий. Вскоре Кирий издал приказ, согласно которому каждому предоставлялась возможность уходить, кто куда хочет и может. Группа есаула Рыбалки, покинув бивак Кирия, 18 октября 1920 года пришла в камыши под станицу Старонижестеблиевскую, на Косатую балку. Как я потом дознаюсь, Рыбалка пришел сюда, чтобы быть ближе к родной станице, так как был родом из Ста-ронижестеблиевской. Дальнейшая судьба этого отряда не известна. Найденный же на Косатой балке кинжал подтверждает это. Остается лишь тайной то, почему надпись на нем упоминает тридцатые годы…

Станица Старонижестеблиевская оказалась каким-то образом связанной с рябоконевским движением. На моей улице Хлеборобной по соседству жила двоюродная сестра Рябоконя Надежда Васильевна Рыбак. Неподалеку жила Марфа Никифоровна Небавская, повариха в отряде Рябоконя и разведчица.

Настороженное и внимательное отношение ко всему, происходящему вокруг, осталось у нее на всю жизнь. Уже в глубокой старости, сидя у окна, она не оставляла без внимания каждого, проходившего по улице. Осторожно и воровато приподнимая край занавески, обязательно поинтересуется и спросит: «А хто цэ пишов?..»

Сколько их было легендарных героев Гражданской войны, слава которых была рукотворной и, как теперь уже ясно, оказалась непрочной. Причем исключительно тех, кто был в «пыльных шлемах». Всех прочих выставляли врагами народа и извергами, хотя как раз они и защищали народ от несчастий и бедствий революционной смуты, но героями легенд они не стали, наоборот, поминают их как невыносимую напасть, как чудища, как горе-злосчастие… Совсем иначе было с Рябоконем. Во всем его облике, его личности было нечто такое, что, видно, отвечало представлениям о народном герое. Именно в легендах, в рассказах-преданиях, передаваемых в поколениях, сохранилась память о нем. В неписаной истории, подавляемой всей мощью пропаганды. И даже сейчас, когда уже почти никого не осталось в живых, кто мог бы еще хоть что-то рассказать о нем, люди опасаются говорить.

Отшелестели, отшептали, отшумели им уже навсегда с легким посвистом на ветру гривенские камыши. Отпели им свои нудные и назойливые песни злые лиманские комары. Никогда им больше уже не плавать на своих байдах и каюках по родным, знакомым с детства заводям, ерикам и протокам. Никогда больше не ловить серебристую рыбу, не ставить золотые камышовые коты, не увидеть более никогда, как утренней ранью стелется фатой над водой белый матовый туман.

Заросли высоким осокорем и кугой те стежки-дорожки, те потаенные тропы, по которым они ходили, по которым прокрадывались темными ночами, чтобы с волчьей тоской взглянуть на родной хутор, родные хаты с тускло мерцающими окнами. Их родной хутор, их родные хаты, занятые какой-то неведомой и непонятной им силой.

Замутились, затянулись прибрежные заводи зеленой ряской, никем не тревожимые, превращающиеся в топи.

Где они, непокорные лебединцы, ярчуки, ряженцы, как их называли в соседних станицах и хуторах? Почему не вернулись, как обещали оставшимся на берегу? Где затерялись: в этих ли камышах или в диких дебрях жестокого, беспощадного и немилосердного времени? И сами имена их, как самая опасная крамола, прокляты и забыты.

Что же они несли с собой такое опасное, что и восемьдесят лет спустя, выставлены бандитами, хотя в те годы считались противниками политическими? Кем выставлены? Не настоящими ли разбойниками, прикрывавшими свой разбой революционной фразой и мудреным словом экспроприация? О, беспредельное лукавство…

Почему им не находилось места на родной земле? Неужто они были худшими из людей, и только без них жизнь могла хоть как-то устроиться? Но кому из смертных дано право решать — кому жить, а кому умирать? Никому! А те, кто присваивал его, и были самыми примитивными и худшими. Их скудоумие и революционная решительность, в конце концов, подожгли страну, перевернули общество, пробудили неправду, стоившую миллионов человеческих жизней…

Мне могут возразить, сославшись на некие объективные законы бытия, которые выше нас. И это будет лукавством, ибо никаких таких объективных законов нет, человек живет по тому образу мира, который он принимает в свое сознание и душу.

Никем не отпетые, кроме сырых промозглых кубанских ветров, они и по сей день остаются униженными и оскорбленными, хотя беспощадное время уже доказало их правоту.

Может быть, и мне недолго осталось слушать эти свистящие на ветру камыши, ибо снова наступают лукавые времена и пробуждается крамола. Может быть, и мне скоро останется лишь из немыслимого далека с такой же невыносимой тоской смотреть на родную станицу, снова занятую прежней слепой и немилосердной силой…

Ничего уже почти не различимо в этом сплошном камышовом шуме, ничего почти не удержалось в памяти, унесенное вселенским ветром вместе с людьми, здесь жившими.

Почему из всех участников этой жестокой драмы он, Василий Федорович Рябоконь, оказался самым виноватым? Неужто потому, что был самым большим грешником? Память о нем вытравлялась абсолютно. Только в народных преданиях и жили воспоминания о нем. Никакие прощения и реабилитации в последующие времена его не коснулись. Ни тогда, когда были восславлены красные и прокляты белые, ни потом, когда были восславлены белые и прокляты красные. В этом странном мартирологе памяти ему в равной степени среди тех и других не находится места. Не потому ли, что и тем и другим мало дела было собственно до народа? И тем и другим была дороже идея, чем сам народ.

Что же такое он делал, что оказался столь ненавистным всем устроителям этого мира? Столь ненавистным он оказался потому, что отстаивал свой народ, само его право на жизнь, на свою истинную, предками завещанную веру, на свою культуру. Или это консерватизм, мешающий прогрессу? Он оказался ненавистным всем устроителям этого мира потому, что выступал против немыслимого: уничтожения народа, свершаемого конечно же, под лозунгом его нового, более прогрессивного устроения.

Значение его борьбы состояло вовсе не в том, что он нанес такой уж большой урон новому режиму. Ведь были командиры и командующие, тысячами метавшие людей, как солому, в огонь сражений. Но они не завоевали и малой доли той известности и уважения, какими пользовался он. Его подвиг состоял в том, что всей своей судьбой, волей, характером он отстаивал право на жизнь по законам благочинного человеческого бытия в то время, когда была предпринята попытка устроить человеческую жизнь, сообразуясь с любыми убогими идеями, какие только взбредут в воспаленные головы несчастных людей. Разве теперь, когда столь свирепо насаждавшиеся огнем и мечом идеи отвергнуты, когда мир на них не устоял, разве тем самым не доказывается правота Рябоконя?

Он доказал всей своей жизнью, что можно и должно всегда противостоять любому насилию и произволу. И эту его непокорность ему не могли простить. А потому он и был опаснее других противников новой власти. Это был человек, устоявший против соблазнов мира. А такая сила и воля среди слабых людей не прощаются. Но без него, без таких, как он, обладавших стоицизмом, та жизнь, которая устроилась в России позже, под именем советского строя, была бы не такой, иной, более немилосердной…

Его имя столь долгое время было под запретом, что когда наконец-то можно было его произнести, оно уже ни о чем не говорило людям нового времени. Так прошлые и нынешние противники его и народа достигли-таки своей цели — вытравили его имя из сознания и памяти людей.

Уже написано и сказано все обо всех — и красных, и белых, — и только о нем и о том движении, которое он возглавлял, все еще по сути ничего нет. Его имя столь долго остается под запретом потому, что олицетворяло и олицетворяет то, чего власть в России более всего боялась — и та, революционная, и советская, и нынешняя «демократическая» — волю народа, его причудливый, ни в какие куцые идеи не вмещающийся нрав, его характер и его мятежную, беспокойную душу.

Но как теперь обидно за эту российскую, кубанскую жизнь, за этих людей, за себя, за то, что все, здесь происходившее, не получило никакого осмысления и воплощения, словно ничего особого и примечательного здесь и не было, словно здесь и не жили люди, словно их жизнь не была исполнена терзаний, страстей страданий и трагедий, которые не могут быть так легко и просто изъяты из жизни, без которых человеческое бытие остается неполным…

НЕНАПИСАННАЯ ПОВЕСТЬ

Об этих давних событиях в приазовских плавнях, о Василии Федоровиче Рябоконе уже давно должна была быть написана повесть драматического накала, соответствующая трагизму происходившего. И, как видно по всему, повесть такая собиралась. Во всяком случае, уцелевшие факты говорят о том, что таких попыток было немало. Но почему-то как пробивающийся из земли росток сжигается весенними суховеями, так и повесть эта не проросла в силу каких-то прихотливых обстоятельств. Может быть, ее вероятный автор погиб в бестолочи Гражданской войны, когда жизнь человеческая ничего не стоила. Сложил ли свою чубатую голову где-то в плавнях или настигла его пуля в родной степи? Или душа его истончилась и погасла в голодном тридцать третьем году, когда люди превращались в теней…

И в последующем эта щедрая, многострадальная земля все еще насилуемая репрессиями и притеснениями, так и не породила своего, не всегда удобного, но правдивого и праведного певца. А скорым на пропагандистский отклик, услужливым да податливым, как в прошлом, так и теперь, несть числа. Но их повести ушли в небытие вместе с ними. («Плавни» Бориса Крамаренко, «На заре» Петра Радченко, «На гребне» Владимира Ставского, «На Черном Ерике» и «Красный десант» Дмитрия Фурманова…)

Когда они писали эти свои политические повести, еще были живы многие участники событий, еще, казалось, многое можно было разузнать и понять… Но самое поразительное, они действительно многое о тех событиях знали. Но идеологическое поветрие и политическая потреба безжалостно кособочили сознание и отравляли души. Они признавали значимым лишь то, что соответствовало идеологии и политике. Нет, не всегда из лукавства или хитрости, а вполне искренне они веровали в переменчивые идеологические идеалы. Они были по-своему честны, но, попав в трагическую ситуацию, преодолеть ее не нашли в себе духовных сил. Они заслуживают теперь не столько осуждения, сколько сострадания и жалости. Нет, все-таки это было странное племя без слезных людей. Может быть потому оно и выжило, не истребив окончательно само себя…

Тем не менее именно Владимир Ставский помог мне многое узнать о моем герое. Ему, как литературному генералу идеологического фронта, в свое время были подготовлены материалы о В.Ф. Рябоконе. Аккуратно собранные, они сохранились в его личном архиве. Но удивительно, что в этом собрании обжигающих свидетельств и документов автор не увидел человеческой трагедии, людских страданий, не почувствовал боли, а лишь нашел повод для осуждения. Еще более печальная история с Фурмановым, который участвовал в десанте по реке Протоке из Славянской в Гривенскую. Комизм, с которым он описывает расстрел офицеров, своих соотечественников, свидетельствует вовсе не о литературных и человеческих способностях автора, а о каких-то иных. В этом мороке, в этой мясорубке братоубийственной войны он был, как сам отмечал в дневнике, «горд и счастлив» тем, что тут, на Кубани, выпустил политическую брошюрку в тридцать страничек «Красная армия и трудовой фронт». И это называлось «работать на поприще литературном»… Какая там народная трагедия, вопль плоти и терзание духа пред торжеством куцей идеи, в которую все многообразие человеческой жизни вмещено быть не может…

Если — по Фурманову — станица Полтавская — «одна из гнуснейших станиц», то что же с ней, «гнуснейшей» и делать, если не уничтожить?.. Так и поступили позже — выслали всех ее жителей поголовно. И не только эту станицу, но и весь благодатный край перетрясли и перетасовали. А как же иначе, если эта «упитанно-сытая, полудикая кулацкая Кубань рычала в негодовании»… Такая вот логика человека, считавшего себя писателем. Такая вот «литература» — инструкция и «оправдание» геноцида и чудовищных безобразий Гражданской войны… Но даже этот идеологически абсолютно зашоренный человек не мог не отметить достоинств обреченных на гибель повстанцев, скрывавшихся в приазовских камышах: «Действовали белые партизаны окрестных станиц, прекрасно знающие местность и, надо сказать, дравшиеся великолепно, — была налицо удивительная стойкость, спокойствие и мужество».

Рябоконю посвящены лишь два небольших очерка кубанского атамана в изгнании Вячеслава Науменко «Василий Федорович Рябоконь», написанный в эмиграции, и Петра Кирия «Тайный остров Рябоконя», опубликованный в газетах Кубани в наши дни. Первый, как понятно, восторженный, представляющий Рябоконя как выдающегося повстанческого вождя, который «заслужил, чтобы имя его навсегда было запечатлено в истории родного войска и было бы записано на страницах ее наряду с теми, кто выковывал славу казачью». И все бы ничего, если бы не погибло само войско и продолжилась его славная история… Записывать его имя оказалось некуда. Выпали куда-то страницы истории.

Современный же очерк местного самодеятельного автора представляет Рябоконя все с тех же ортодоксальных «пролетарских» позиций, и это печально, поскольку после новой «демократической» революции многое открылось как в прошлом, так и в настоящем, и наступило время взглянуть на Рябоконя и события той поры более объективно. А представление Рябоконя «героем-злодеем» свидетельствует лишь об интеллектуальной немощи автора и капитуляции пред сложностью мировоззренческих основ происходившего тогда и происходящего в наши дни.

Это тем более досадно, что наконец-то наступило время, когда обнажилась жалкая философия бунтовщиков-революционе-ров, выявлена природа бунта души и разума, всеми неисчислимыми человеческими жертвами и пережитыми страданиями доказавшая, что по самой природе своей она не устанавливает социальной справедливости, так как имеет не социальную, а духовно-мировоззренческую природу. Ведь это русским самосознанием уже давно прозрено. И, как ни странно, задолго до трагических и кровавых событий: «Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Но догадаются, наконец, глупые дети, что хоть и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдержавшие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются, наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства и в конце концов, сама же всегда и отомстит за него…»

Казалось бы, именно такое время признания и глупых слез теперь наступило. Но люди в каком-то непростительном неведении и беспечности готовы вновь направить жизнь по такому же, если не более суровому, кругу испытаний, словно опыт пережитого не имеет для них никакого значения. Казалось бы, пришла пора, когда они, как нашалившие школьники, должны признать, что на тех началах, на которых они строили жизнь, жизнь человеческая не стоит. Но не смиренными и посрамленными школьниками, а гордыми «строителями» они снова вполне искренне выставляют себя. После всего пережитого и вопреки всем фактам. Ошибся великий писатель, не предусмотрел, что в душах человека в результате насилий могут произойти такие изменения, когда он будет уже не в силах дать себе отчет. Но это только усугубляет положение и заставляет всерьез подумать о нашем дальнейшем земном существовании вообще…

Зачем ты, Боже, караешь нас недомыслием и неведением?..

Защита теперь столь запоздало советского строя, как уникального уклада жизни, вовсе не означает оправдания тех безобразий, которые творились именем советской власти в двадцатые годы. Не эти безобразия, не террор и репрессии образовали, в конце концов, советский уклад жизни, а народная воля и пробудившаяся энергия людей. К сожалению, это простое и очевидное положение остается пока по сути не постигнутым, что сказалось и в очерке Петра Кирия о Рябоконе.

Может быть, были и другие попытки обратиться к этому, удивительно притягательному облику, будоражащему умы и души людей, его знавших или слышавших о нем. Уроженец хутора Лебеди, житель хутора Протичка Захар Иванович Беспалько, сообщивший мне чрезвычайно важные свидетельства о Рябоконе, рассказал, как они, мальчишки, мечтали написать о нем повесть. Был у них в школе задиристый паренек Федя Рябо-конь, который предлагал: «Давайте напишем книгу о Рябоконе!» Не написали. Видно, жизнь закрутила так, что школьные мечты потонули в ней.

Летом 1997 года в редакции краснодарской газеты «Казачьи вести» раздался звонок из Франции. Старческий женский голос сообщил, что у них в семье есть рукопись о Рябоконе. Было дано обещание переправить ее на Кубань, прислать или передать с туристами. Но прошло время, и больше никаких вестей из Франции об этой рукописи не пришло…

В подконтрольной, лукавой литературе память о Рябоконе не удержалась. Сохранилась она в легендах о нем и в преданиях. Да еще в песне, поистине народной, надрывной песне не только собственно о нем, но и печальной участи всего края. Я выловил эту песню в Москве, привезенную в равнодушную столицу тоскующими по родине кубанцами.

Интересна сама история создания песни. Удивительно, что даже в песне имя Рябоконя все так же скрывается. Как говорили исполнители, его заменили на имя Рябовола, дабы песня могла звучать прилюдно.

Николай Степанович Рябовол, председатель Кубанской краевой Рады, погибший от рук, по всей видимости, деникинцев в 1919 году в Ростове-на-Дону, тоже был человеком примечательным, по-своему понимавший интересы родного края. Он пал жертвой самостийничества. В самый решающий и трагический период борьбы на юге России Рябовол выражал волю кубанских самостийников, отстаивая право на отдельную, самостоятельную Кубанскую армию, в то время как А.И.Деникин требовал полного подчинения кубанцев Добровольческой армии. Личностью же эпической, легендарной Рябовол, безусловно, не был. Он был чиновник, политик, выражающий идеологию самостийничества, для народа оказавшейся гибельной.

Да, трагическая смерть Рябовола глубоко взволновала кубанцев, как и всякое коварное убийство. На его смерть Дмитрий Петренко написал песню. Трудно теперь сказать, действительно ли она пелась, или же осталась лишь стихотворным откликом. Но очевидно, что текст Петренко со временем приобрел иное значение. Примечательные изменения внес в песню народ, а главное — вместо Рябовола песня стала посвящаться Ря-боконю. Может быть, сыграло свою роль созвучие фамилий.

В песне Петренко:

Обычная жалоба на то, что словом невозможно выразить безутешное горе заменена в песне народной обобщением большой поэтической силы, где с гибелью своего героя Кубань лишается всего — самого образа выражения, лишается слова, голоса, а значит и смысла своего бытия… Так можно сказать лишь о человеке, действительно выражавшем и воплощавшем народные понятия, кому было ведомо нечто такое, что большинству людей оставалось недоступным.

В песне Петренко:

В народной песне:

Вот эта песня, посвященная Василию Федоровичу Рябоконю:

Что же это был за человек и чем таким он покорил людей, что его возможная гибель связывалась с гибелью роднбго края, утратой им своего выражения и самого места в этом мире — «Нэ зна в свити шо сказаты…»?

Были еще песни, посвященные Василию Федоровичу Рябоконю. Но от потаенного, катакомбного их бытования, они быстро забывались, выветриваясь из общественного сознания новых поколений людей. От одной песни остались только две строчки:

Примечательно, что здесь Рябоконь соотносится с самой правдой, и его гибель воспринимается как попрание правды.

Чиновникам и политикам, как известно, народ таких песен не слагает тем более тем, кто проводил сомнительную политику, обернувшуюся народным горем. Несмотря на то, что они о себе мнят, пока безумствуют и правят. Народ посвящает песни героям, затронувшим такие потаенные струны, на которые не может не отозваться живая, чуткая человеческая душа.

Поражает и то, с какой последовательностью и настойчивостью, вплоть до сегодняшнего дня, гасилась всякая память о Рябоконе. Та старательность и неуступчивость, с которыми это делалось и делается, позволят видеть в них не случайность, но преднамеренность и умысел.

Кто знал, кто мог предположить, что здесь, в затерявшемся среди камышей и плавней хуторе Лебеди разрешался основной, вселенский вопрос человеческого бытия, что здесь столкнулись мировые силы, определившие характер борьбы и будущее этого края и всей страны. Буря бушевала везде, по всей России, но здесь, видно, произошло какое-то завихрение ее, приоткрывшее смысл происходившего.

Он, Рябоконь, олицетворял ту незримую, но неодолимую народную силу, которая долго бродила и переплавлялась в России, пока не воплотилась в казачество, составлявшее по ее окраинам, по ее рубежам защитный пояс, силу своенравную, своевольную, силу неподатливую и непокорную, которую более всего ненавидели переустроители мира по новому штату, так как она более всего мешала им в их безумствах, неистовствах и беснованиях. А потому в том, что он был выставлен бандитом, нет ничего удивительного. Удивительно и печально иное: он остается бандитом в сознании тех, кто тоже вроде бы должен воплощать ту же народную силу, — потомках гонимых, униженных и уничтожаемых.

Эта кубанская трагедия должна была во что-то воплотиться, в какое-то творение духа, что и подтверждается печальной народной песней. Не выразилась, не воплотилась. А теперь время безнадежно упущено. Рассказывать о происходившем больше некому. Расспрашивать и выслушивать больше некого. К тому же изменилось само общество, вновь уверовавшее в новые идеологические пустышки или не находящее в себе сил им сопротивляться. Общество, в котором из сознания изымается культура, литература, то есть гасится сам дух человеческий, как нечто ненужное и лишнее, не имеет будущего.

Нынешнему читателю, не верящему в вымысел, традиционная повесть с последовательным сюжетом теперь, может быть, уже и не нужна. Он верит факту и документу, не подозревая о том, что и документы могут быть лживыми. А потому и мое намерение написать-таки повесть о Василии Федоровиче Рябоконе остается не свершенным. Мне придется лишь привести то, что уцелело, что удалось добыть, наивно дополняя его фотографиями той поры, что в традиционное повествование, по причине многого утраченного безвозвратно, не укладывается. Уповать на будущее бесполезно. Не отыщется более сострадательная душа и не пойдет по следу моего героя и многих людей, погибших в хаосе развязанного в России беззакония. Тешить себя нечем. Эта печальная повесть остается, несмотря на прошедшие времена, все-таки ненаписанной…

Восстановить облик Рябоконя доподлинно уже невозможно. Событийная же, только историческая канва происходившего, — не мое дело, пусть этим займутся краеведы и историки, если таковые отыщутся. Ввиду же невозвратно утраченного и преднамеренно искажаемого, его облик превратился в какую-то невнятную тень. И я буду защищать эту тень, и читатель, надеюсь, извинит слабость пера моего, уважив сердечные мои побуждения.

Как-то на хуторе Лебеди девяностолетняя бабушка Александра Фоминична Золотько, в девичестве Бучинская, когда я пришел к ней, внимательно посмотрев на меня своими глубокими, черными, какими-то цыганистыми глазами, сказала: «Ты дэ так довго був? Шо так довго до нас ишов?..» Сказала так, словно мы, не зная друг друга, долго думали об одном и том же, хотя я видел ее впервые. И мне нечего было ответить ей, так как слова ее приобретали поразительно символический смысл. Где был… Блукал по свету, чтобы наконец-то убедиться в том, что тут, на этом хуторе Лебеди таится ноша сего мира… И опоздал. А теперь, когда и Александры Фоминичны уже нет на свете, мне слышится ее укоряющий вопрос, на который мне нечего ответить. Какая незадача, какая непоправимая оплошность… Но приди я сюда раньше, может быть, и не заметил того, что сквозь скудные остатки пережитого мне угадывается и открывается теперь…

Приступив к жизнеописанию Василия Федоровича Рябоконя, я нахожусь в немалом смущении, вполне осознавая, что предпринятое мной дело не только не найдет, пожалуй, желаемого отклика в душах читателей, но создаст мне новые хлопоты и неприятности. И все-таки такую попытку жизнеописания героя моего предпринять просто необходимо. И не только ради интереса исторического или занимательности, но для выяснения некоторых социальных и главное — мировоззренческих положений, имеющих прямое отношение и ко дню сегодняшнему, остающихся, к сожалению, невыясненными. Так что повесть эта, надеюсь, вполне современна, несмотря на то что рассказывается в ней о временах давно минувших.

Некоторая же особенность и трудность состоит в том, что герой мой — человек вполне реальный, можно сказать, исторический. А потому тут надобна достоверность.

Тут надо бы сказать о том, кого я понимаю под героем. Вопреки мнению расхожему, для которого герой — это человек прекрасный во всех отношениях, обязательно свершающий нечто необычное, грандиозное и масштабное, для меня герой вовсе не обязательно должен быть таковым. Не силой внешних обстоятельств, в которые он ввергнут волей случая, определяется он, но цельностью и глубиной натуры, реакцией на эти внешние обстоятельства, — подчас стихийные, слепые и безжалостные. Одного участия в событиях для характеристики человека, как героя, явно недостаточно. Герой — это редкий человек, в ком появилось нечто характерное для народа, подчас неприметное, а потому, чуть ли не по общему мнению, мало что значащее. И не столь важно — пошла ли жизнь по его образу или нет. Как раз чаще бывает наоборот — и он остается гонимым и униженным даже долгое время спустя. Но это вовсе не значит, что он и его образ мира потерпели поражение и были здесь не нужны. Зачастую первые оказываются последними, а последние — первыми. Его участие в земных делах обычно бывает наиболее непростым и трудным, а без него заглохла бы нива жизни.

Вся сложность состоит в том, что герой мой в общественном сознании, сформированном долгой политической пропагандой, вовсе и не герой. Более того, по нашему странному юридическому праву он почитается все еще разбойником, не подлежащим реабилитации даже теперь, когда прошло время и когда реабилитированы многие участники Гражданской войны с обеих противоборствующих сторон. В чем же дело? Что он нес в себе такое особенное, что и теперь, когда уже никого не осталось из его современников, имя его все еще остается крамольным?

В идеологизированные времена, какими были миновавший, да и нынешний века, оставаться человеку в пределах своей духовной природы, по сути, невозможно. И тогда легче всего ухватиться, как за спасение, за господствующую в обществе или навязываемую идею, всецело отдать ей себя на службу, то есть отдать подчас кому угодно ту свободу, с которой человек рождается. При этом ведь не столь важно, за какую именно идею он хватается — консервативную или «прогрессивную». Главное, он при этом отходит от духовной полноты жизни, заменяет ее химерой…

Но есть люди, кто, несмотря на хаос и бестолочь времени, находит в себе силы для сопротивления, кто не попадается на соблазны своего времени. Они остаются вечным, непримиримым укором, источником неосознанной зависти и ненависти для тех, кто не устоял перед искушением. Их ненавидят подчас более, чем идеологических противников. Ведь они — живое напоминание их слабости. И это не прощается. О них выдумывают небылицы, искажают их облик, вбивают в общественное сознание то, чего никогда не было… Только бы люди не обнаружили, что можно жить иначе, несмотря на всю паскудность времени, не подчиняясь какой-либо идее, неизбежно оскопляющей человеческую душу, но проявив настойчивость и волю — всей полнотой духовного бытия.

Чем больше я знакомился с моим героем, фактами и документами его времени, чем больше размышлял о его судьбе, тем более убеждался в том, что именно таким, стойким перед внешними влияниями человеком, он был. Так, несмотря на всю бестолковость атеистического революционного времени, он оставался человеком глубоко верующим. А это уже говорит о многом. Мало кто устоял тогда, не примкнул к стану беснующихся. Вера же была для Рябоконя мерилом человека. В этом и состоял его подвиг, прежде всего духовный. По нему и следует судить о человеке, а не по случайным фактам, которые определялись подчас обстоятельствами борьбы, но не его личностью.

— А как же зверства, которые он творил? — опять слышу дежурный вопрос читателя, вышколенного пропагандой. — Ведь и детишек маленьких безжалостно порешал изверг.

О зверствах Гражданской войны надо сказать особо. Во-первых, те, которые были и особенно последовавшие потом, когда сопротивление новому «строительству» жизни прекратилось, когда уже ничто ему не препятствовало, — зверства по массовому выселению людей с Кубани на Урал, не идут ни в какое сравнение с неизбежными жертвами открытой военной борьбы, как и, кстати, жертвы умертвленных голодом людей в хлеборобном краю.

Во-вторых, откуда стало известно о зверствах В.Ф. Рябоко-ня? Из той же односторонней политической пропаганды победителей. Кроме того, не о каких пятиконечных звездах, якобы вырезанных на спинах красноармейцев, в обвинительном заключении В.Ф. Рябоконя не упоминается. А уж о них не забыли бы, будь они на самом деле, чтобы показать звериное мурло бандита. Самую жестокую расправу В.Ф. Рябоконь учинил над В. К. Погореловым и его тремя сотоварищами, членами землеустроительной комиссии 10 апреля 1924 года. Что произошло в этот день, точнее в эту ночь на хуторе Лебеди, я расскажу в свой черед. Пока же следует заметить, что судить о причинах Гражданской войны с точки зрения той или иной противоборствующей стороны бессмысленно. Можно препираться бесконечно, нисколько не приближаясь к истине, а только бередя старые обиды, пробуждая прежние распри, естественно, в новых формах, ибо, как известно, дьявол дважды в одном и том же обличье не приходит…

Рассуждая о преступлениях В.Ф. Рябоконя, следует помнить, что любой герой Гражданской войны далеко не безгрешен, о чем пропаганда старательно умалчивала. Скажем, Ваня Кочубей, гулявший по Кубани непременно со сковородой, притороченной к седлу, поскольку очень любил яичницу, яешню, обходился с офицерами, своими соотечественниками, далеко не гуманно.

Он, говорят, гвоздями прибивал им погоны к плечам. Сколько звездочек на погоне, столько и гвоздей…

Несмотря на опыт страшного двадцатого века, все еще преобладает представление, что всякая революционность есть явление благое и исключительно положительное, имеющее целью перераспределение благ и установление справедливости. Между тем всякое революционное движение — прежде всего духовно-мировоззренческий и психологический феномен. Ведь неслучайно оно обязательно атеистично по самой своей сути. Это, прежде всего, бунт против Бога, а не против каких-то житейских несправедливостей. И этим все определяется. Низвержение Бога и неизбежное в связи с этим умаление человека под демагогическими лозунгами о его возвеличивании — вот цель и результат всякого революционного действа, не всегда осознаваемого, и, как правило, не осознаваемого самими его участниками. А снизвергающий Бога, как известно, выступает и против народа. То есть предполагается условие, при котором никакие декларируемые социальные проблемы не могут быть разрешены и достигнуты. Ведь замечено, что всякие революции свершаются от избытка, а не от недостатка, то есть от благополучия жизни, а не от ее оскудения. Оголтелая демагогическая пропаганда тут не в счет.

А разделение революционеров на своих и не своих, на российских и иноверных, наметившееся запоздало в последнее время — есть неудавшаяся попытка осмыслить происходившее и происходящее в российской жизни, есть интеллектуальный срыв и неспособность постичь те изменения, которые происходят в ходе революционной ломки и после нее. Всякая революция — ломает и только. Спасение, созидание, умиротворение приходят с другой стороны, а не вместе с ней, как, к сожалению, думают многие и многие по-своему честные люди, ввергнутые в этот революционный и исторический процесс. Но ломая, она тем самым заставляет пробуждаться народные силы, которые ее и преодолевают. Но эти, просыпающиеся народные силы, провоцируемые революционной ломкой, нельзя считать непременным условием революции. Да, Россия в советский период пережила мощный подъем, выиграла войну с передовым, просвещенным Западом. Но благодаря этой идеологии или несмотря на нее — вот вопрос, на который нам теперь предстоит ответить честно. Да и жила ли когда Россия по марксовому манифесту? Конечно нет. Но как в этом разобраться человеку, если радикальная, безжалостная революционность совершалась именем советской власти и ее же именем совершалось уже более позднее государственное и народное строительство… В этих простых понятиях беспросветно блуждает пока русское самосознание.

Тут есть обстоятельство и чисто психологического порядка, перешагнуть и постичь которое пока трудно. Сегодня уже мало кто сомневается в том, что советский период был уникальным явлением в истории России. Но тот советский строй семидесятых годов, на которые пришлось детство и юность нынешнего, наиболее активного поколения, сложился таковым не сразу. Он формировался трудно и болезненно. Иначе и быть не могло в развязанном революционном хаосе, атеизме и беззаконии. Шло мучительное перерождение революционности, медленное вытеснение из власти наиболее ее отъявленных невменяемых радикалов. Но как в двадцатые годы, так и в семидесятые, все свершалось в стране именем советской власти, хотя в тот и последующий периоды — это были разные власти и разные уклады жизни… И теперь люди, отстаивая уклад жизни, рухнувший в «демократическую» революцию наших дней, как бы вынуждены защищать и тот радикальный, революционный, беспощадный период двадцатых годов, и тот геноцид народа, который тогда творился… Такой подход, как понятно, не отвечает на вопрос о том, почему же этот уникальный строй все-таки рухнул? Такой формальный подход исключает и ответ на вопрос: а что же все-таки должно сформироваться в результате нынешнего безвременья и беззакония? Какой уклад жизни? Ясно, что по такому представлению Василий Федорович Рябоконь есть бандит и не более того. Это ностальгическая позиция, ортодоксальных защитников лишь советской власти, а не многовековой России.

Затуманенные идеологией, они не могут найти в себе силы, чтобы признаться: то, что, в конце концов, сложилось в России после столь долгой борьбы, мало что общего имело и с марксо-вой, и с ленинской революционной ортодоксией. Но удержание этой идеологической ортодоксии в совершенно несоответствующей ей реальной жизни, в конце концов, и привело к краху советской власти, ибо без осмысления человеческой жизни не бывает…

Да и странно же в самом деле в качестве основной государственной идеи десятилетиями целыми проповедовать «революционные ценности», под которыми можно понимать все, что угодно, а не «национальные интересы», как это принято во всем мире. Такая «идеология», в конце концов, не могла не разорвать государство. И она его разорвала…

Нынешние революционеры, на сей раз уже «демократические», вроде бы отстраняясь от своих идеологических предшественников, но на деле являясь их прилежными последователями и генетическими наследниками, проповедуют «демократические ценности», но опять-таки не национальные интересы, то есть не интересы государственные и народные.

Убедившись в том, что никто не станет защищать моего героя, и узнав, что он до сих пор не реабилитирован и его почему-то не коснулся даже закон о реабилитации 1991 года, предусматривающий вроде бы примирение старой русской распри, я решил восстановить справедливость, подав заявление о его реабилитации.

Прокуратура Краснодарского края, рассмотрев дело 20 мая 2002 года, в реабилитации В.Ф. Рябоконя отказала по причине того, что он был-де осужден за общеуголовное преступление. Президиум Краснодарского краевого суда 30 мая того же года постановил: признать Рябоконя В.Ф. обоснованно осужденным и не подлежащим реабилитации. И тогда я обратился в Верховный суд, попытавшись выдвинуть лишенные идеологизирован-ности аргументы, придав им не столько исторический, сколько историософичный смысл и значение.

К сожалению, с болью и грустью приходится признать, что на революционные события в России, начавшиеся в начале прошлого века и продолжающиеся до сего дня, в общественном сознании нет целостного взгляда на то основное явление, которое и определило нашу жизнь.

Примирения, предпринятого в наши дни, не вышло, так как оно было в своем замысле лукавым. Его цель — не благоустройство жизни, но дальнейшее разобщение людей, теперь уже на иных, подчас прямо противоположных идеях. Даже не были определены, так сказать, субъекты примирения. Ведь оно, примирение, если и могло происходить, то не между красными и белыми, не между этими противостоявшими станами, образовавшимися уже как следствие неких духовно-мировоззренческих процессов, но между особым типом людей, именующих себя революционерами, нарушающими законы бытия, входящими в этот мир, говоря евангельскими словами, широкими вратами, теми, кто организовал погром страны, и собственно народом, жизнь которого они не известно по какому праву вознамерились переделать…

Что же касается моего героя, то и до сих пор не определен характер того движения, которое он возглавлял. До сих пор его считают белогвардейцем, хотя он после августа 1920 года, после исхода Русской армии, пожалуй, в равной мере боролся как с красными, так и, собственно, с белыми, считавшими себя таковыми. К белым его причисляют ортодоксальные защитники советской власти, которые в новых условиях, когда этой власти не стало, подчас хуже ее открытых противников.

Как всегда, в таких мировоззренческих делах нас поучают пронырливые и беспокойные американцы. И поделом. Примечательно, что сенсационное исследование американского ученого Энтони Саттона «Уолл-Стрит и большевистская революция» о финансировании революции 1917 года в России американской финансовой олигархией, о ее помощи большевикам в Гражданской войне и в укреплении власти, имеет такое посвящение: «Посвящается тем неизвестным русским борцам за свободу, называемым «зелеными», которые в 1919 году боролись и против красных, и против белых в попытке добиться свободной России». То есть именно в этом народном движении, именуемом для удобства «зеленым», Запад и видел ту силу, которая и могла бы уберечь страну от миллионных жертв в последующем. Но народная крестьянская война первых лет советской власти была «просмотрена», а точнее, оказалась задавленной и изъятой из истории и общественного сознания, во всяком случае из официальной идеологии и политики.

Василий Федорович Рябоконь в течение почти четырех с половиной лет — с июня 1920 года по 31 октября 1924 года — скрывался в приазовских плавнях, возглавляя повстанческую группу, в последние годы состоявшую всего из девяти человек, являясь, тем не менее, символом всего повстанческого движения на Кубани. Но в плавнях он оказался, как теперь очевидно, вовсе не случайно, но в силу проводимой тогда политики. В 1918 году при советской власти Рябоконь поступил на службу в Лебедевский совет, где проработал два месяца до прихода белых войск. То есть он не только не собирался воевать с советской властью, но даже пошел к ней на службу.

После захвата власти белыми Рябоконь был мобилизован, как это и бывает в Гражданской войне: принудительный призыв производит тот, кто захватывает территорию. После ухода белых Василий Федорович возвратился в хутор Лебедевский, где у него была семья — жена Фаина, родом из станицы Степной, и трое детей — дочь Марфа, сыновья Семен и Иван. Сын Григорий родился позже.

В первых числах июня 1920 года Рябоконя вызвали в местный ревком для регистрации. Он явился и получил регистрацию, но через несколько дней его дом был окружен местной гри-венской милицией. Ему удалось скрыться. Но при этом был убит его отец, а дом сожжен. Мать расстреляли позже, в числе заложников, после улагаевского десанта из Крыма на Кубань в августе 1920 года.

Преследуемый властью, Рябоконь вынужден был уйти в плавни. При этом его пытались арестовать вовсе не как бандита, но как казака и офицера, согласно политике уничтожения казачества. Исход людей в плавни, скрывавшихся как от красного, так и от белого террора, был тогда массовым. Уходили в камыши целыми семьями, уплывали на байдах в самые укромные, только им известные места. На островах и плавунах устраивали шалаши и жили там годами в ожидании благотворных перемен.

Эта масса камышовых людей, жизнь которых оказалась столь быстро и неожиданно порушенной, не могла, в конце концов, не выдвинуть из своей среды лидера, каковым и стал Рябоконь. Очевидно, его естественный протест возник под влиянием тех насилий, которые проводились под лозунгом социалистических преобразований. Здесь надо честно ответить на вопрос, если мы действительно хотим дознаться до истины, что было первичным — «бандитизм» Рябоконя или революционные «преобразования»?

Повстанческий партизанский отряд особого назначения, который на первых порах именовался именно так и красными, пытавшимися его ликвидировать, нет оснований называть бандой хотя бы потому, что был он оставлен на Кубани командующим второй армией генерала Врангеля генералом Улагаем и начальником штаба армии генералом Дроценко с соответствующими полномочиями. Этим отрядом командовал хорунжий Кирий, свояк Рябоконя (Василий Федорович был женат на его сестре Фаине), после гибели которого отряд возглавил Василий Федорович. Удивительно, что во всех сводках и донесениях красных Кирий назван только по фамилии, зато Рябоконь нередко именуется в них уважительно — по имени-от-честву. Очевидно, что тот особый характер этого повстанческого движения, каким оно стало позже, был сформирован уже Рябоконем.

Примечательно и то, что в донесениях и сводках того времени подчеркивается именно политический характер повстанческого движения. К примеру, в донесении Славотуполномочен-ного ОГПУ И.П. Малкина уже даже на закате движения 13 апреля 1924 года: «Отмечается начало активной деятельности банды Рябоконя, носящей явно политический характер». (Об Иване Павловиче Малкине, деятельность которого была столь памятной на Кубани репрессиями, одном из персонажей романа века — «Тихого Дона» Михаила Шолохова, я расскажу особо.) Так же осознавал себя и сам Рябоконь, что видно из протокола его допроса: «Находясь, как экспедиционный отряд, оторванный в камышах, по долгу военной службы и приказанию Улагая».

Да, тактика и характер деятельности Рябоконя со временем претерпела изменения, поскольку рухнула всякая надежда на возвращение Белой армии, да и жизнь в хуторах и станицах стала иной. Однако нет никаких оснований оценивать его деятельность как бандитизм. Даже самое крупное его преступление — убийство 10 апреля 1924 года на хуторе Лебедевском четырех советских активистов — не было простым разбоем. Расправу над землеустроительной комиссией, приступавшей к перераспределению земель, против чего выступал Рябоконь, он учинил после неоднократных предупреждений, а главное — в ответ на его невыполняемое требование — прекратить массовые аресты заложников и расстрелы.

Кстати, когда теперь едешь на хутор Лебеди и в станицу Гривенскую и видишь вдоль дорог полуразваленные колхозные фермы и поросшие бурьяном поля, рухнувшие хозяйства, создававшиеся такой дорогой ценой, невольно приходит мысль, что, может быть, не на тех основах и принципах они создавались, если оказались так легко порушенными… А может быть потому, что в советское время в душах людей целенаправленно вытравлялся и вытаптывался стоицизм против всякого авантюризма и самодурства под прикрытием политической демагогии. Утраченной оказалась та драгоценная сопротивляемость, которая, в конце концов, и регулирует уклад жизни и которая была во многих людях той поры. По этой причине, видимо, и не нашлось в наши дни защитников, безусловно, уникального советского уклада жизни…

Итак, политический характер движения Рябоконя был очевиден и признавался его противниками, а в пропагандистских целях оно именовалось бандитизмом. Но ведь это лукавая логика.

Дешевым выглядит и объяснение причины выступления Рябоконя, отмеченное политтройкой, осудившей его внесудебно, будто бы «руководила им личная месть за разграбленное разными лицами имущество, принадлежащее ему». Но свести все к имуществу, разграбленному далеко не «разными лицами», значит, вообще уйти от понимания истинных причин и характера этого повстанческого движения.

В конце концов, не такой уж большой урон наносили рябо-коневцы, тут было дело в ужасном, с точки зрения идеологов новой жизни, примере для других: непокорность людей, уже обреченных, но до конца… В поисках мотивации действий Рябоконя, помня о разграбленном имуществе, забыть о убийстве его отца и матери? Причем матери — в числе заложников, то есть ни в чем не повинных людей. И что это была вообще за практика заложничества, когда людей хватали по первому подозрению, затем следовала высылка или расстрел? Если мы не сочувствуем человеку, посмевшему противостоять ей в те годы, значит, мы так или иначе оправдываем подобную практику и сегодня. И кто поручится, что она не возобновится? Конечно, прикрываясь другими идеологическими шарадами, скажем, как несогласие с «демократией — безусловной общечеловеческой ценностью»… А как можно игнорировать принципиальное неприятие Рябоконем атеистической идеологии, что подтверждают сохранившиеся его воззвания к народу?.. Рябоконь был глубоко верующим человеком, атеистическое поветрие времени его не коснулось. Поэтому информация о якобы злодейской расправе со священником скорее была запущена чоновцами, его ловившими, дабы опорочить Рябоконя в глазах верующих. Сформировали же они ложный «рябоконевский» отряд «Тамань». Но об этом я расскажу далее.

В одном из донесений встречается сообщение о намерении В.Ф. Рябоконя разграбить чудный Приморско-Ахтарский Успенский собор. Это, безусловно, из того же пропагандистского арсенала. Если кто и пытался это сделать, то скорее бандиты, выдававшие себя за рябоконевцев, коих в те смутные годы было немало. Лукавство неслыханное в том, что в этом Рябоконя обвиняла атеистическая власть, объявившая войну вере и церкви! Та самая власть, которая, победив, разрушила тысячи храмов и монастырей по России, уничтожила тысячи священников. На каких олухов такая пропаганда была рассчитана?..

Где же сегодня эта идеология, вбиваемая в сознание и души столь свирепо, и разве не прав был Рябоконь в своей борьбе против ее разрушительной сути? Говорю именно об идеологии, а не о советском строе, сложившемся уже позже. Ведь оставленная в своей неизменности, законсервированная и несоответствующая тому, что происходило в реальности, она в конце концов и взорвала этот уникальный советский уклад русской жизни…

Все это свидетельствует лишь о том, что в Гражданской войне виноваты все, и судить о революционном беззаконии, выискивая какое-то право, наивно. Все эти несчастные участники Гражданской войны — белые, красные, зеленые — должны быть реабилитированы, а внесудебные приговоры, вынесенные по-литтройками, все без исключения, а не по лукавому выбору, должны быть пересмотрены.

Но, к сожалению, складывается впечатление, что Рябоконя и до сих пор судят по советским представлениям и законам.

Общественная жизнь складывается из интересов и воль многих людей. Только тогда она прочна, не теряет своей сакральной глубины, многоцветия и смысла. Она не может строиться на какой-то одной сомнительной, чуждой народному духу, случайно занесенной идее. Зачем же политического противника выставлять бандитом, безосновательно упрощая его и тем самым искажая нашу и без того трудную историю?

Примечательно, что Рябоконь, не участвовавший в массовых военных столкновениях той поры, вошел в предания и легенды, которые бытуют на Кубани до сих пор, остался в народном сознании как заступник.

Он был не самым большим грешником своего трудного и жестокого времени, кровожадностью он тоже не отличался, действуя в соответствии с народной этикой справедливости. Но до сих пор торжествует мнение, когда расстрел сотен заложников в той же станице Гривенской, в том числе и матери Рябоконя, оправдывается революционной целеустремленностью, новым якобы более прогрессивным строительством, а сопротивление этому безумию выдается за бандитизм…

Такие аргументы я изложил Верховному суду. И не имеет особого значения, совпадет ли хотя бы теперь логика человеческая, нравственная и правовая. Или до сих пор человек, его интересы, его такая непростая и трудная земная жизнь и право находятся как бы в разных плоскостях, редко когда совмещались… Но ведь без этого цивилизованное и благонамеренное житие невозможно, хотя ясно: не только законом оно определяется. А потому я и составляю жизнеописание своего героя. Да и что стоил бы я как автор, если бы считался лишь с прихот-ливым, нередко лукавым земным судом, если бы не верил в Высший, Божий суд, недоступный звону злата.

Как и почему в начале миновавшего железного, революционного века заварилась в России столь суровая смута и разгулялась крамола, все еще не утихшая, что в те времена происходило по своим естественным, стихийным законам, а что было рукотворно и творилось не без умысла — не это предмет моей повести. Предмет моего исследования — поведение человека в этой смуте — сопротивляется ли ей, способствуя тем самым ее усмирению, или же наивно пытается уцелеть, подстраиваясь под нее, и, сам того не ведая, разжигая костер, в губительном дыхании которого он неизбежно погибает, ибо в этой нечеловеческой стихии спастись невозможно…

Меня интересует не столько собственно история борьбы, где у противоборствующих сторон всегда найдутся веские доводы и аргументы в свое оправдание. Меня более интересует история души человеческой в этой смуте — ее положение и состояние…

СВАДЬБА

В станице Полтавской холодным октябрьским вечером собиралась свадьба. Советский служащий Маркел Высоцкий женил своего сына Сергея. Свадьба собиралась во дворе райкома комсомола, где Высоцкий жил. Это была совсем не такая свадьба, какие еще совсем недавно справлялись по станицам — с долгим и обстоятельным сватовством, с трехдневным застольем, с играми и шутками, с выкупом невесты, толпами станичников, приходящих посмотреть, «подэвыться на молодых», с песнями, разносящимися по всей станице, с катанием на возыках «батькив», с ряжеными, которые, проходя по улицам, могли вовлечь в свое действо любого станичника, встретившегося на пути.

Это же была собственно и не свадьба в привычном ее понимании, а скорее просто застолье, посиделки, вечеринка по случаю женитьбы. Гости, весь день занятые неотложными служебными делами, стали собираться лишь к вечеру, когда на станицу опустилось темное небо с крупными, немигающими звездами. Вечерняя тишина нарушалась лишь далеким, глухим лаем собак, доносящимся со всех концов станицы, да чуткими окриками часовых на воротах у пулеметов. Неразличимые в сумерках люди двигались сосредоточенно и угрюмо, словно шли они не веселиться, а отбывать какую-то тяжелую, обременительную повинность.

Чутко и настороженно стыла в степных просторах станица, ожидая своей, пока неведомой, но страшной участи. Редкий, пугливый огонек мелькал по станице, в котором угадывалась тусклая цыгарка, обнаруживая тут и там чем-то обеспокоенных людей. Брошенная кем-то в темноту, она, искрясь, описывала дугу, словно метеор угасая на остывающей земле. В вечерней тишине где-то несмело просыпалась и тут же затихала, обрывалась песня. И только месяц с удивлением и недоумением смотрел на странные дела людей, как бы гадая о том, что сталось, что случилось с ними, почему они беснуются и чего им не хватает в этой лишь однажды выпадающей жизни…

Какие бы губительные, непонятные, невесть откуда берущиеся бури ни проносились над этой землей, как бы ни выдували вселенские ветра из жизни веками копившийся в ней дух, она все-таки продолжалась, принимая порой странные и даже уродливые формы, оставаясь такой же гнутой и верченой, какой пробивается сквозь утрамбованную весеннюю землю первая трава…

Из всех бесконечных проявлений человеческой жизни, казалось, нетронутыми должны были оставаться рождения, свадьбы и похороны. Но и они, вдруг лишенные извечной тайны, став до предела обыденными, представали в таких безобразных картинах, в которые невозможно было бы поверить, не будь их в действительности. Между рождениями и смертями теперь уже не находилось места самому драгоценному — любви, которая единственно и придает человеческой жизни значение, наполняет ее высоким смыслом. Люди стали умирать столь легко, словно верили, что после смерти у них еще будет иная, светлая и бесконечная, жизнь. А потому они и надеялись, что стоит лишь перетерпеть смерть свою, как все волшебным образом перестроится, и они снова заживут по высоким законам любви. Но ничего почему-то не изменялось, и, еще более ожесточась, они готовы были растерзать друг друга в слепой и беспощадной злобе. Давно забыв причины вражды, они уже не помнили, с чего и как все началось, оставалась только эта слепая злоба. Казалось, не было на свете такой силы, которая смогла бы ее перебороть, усмирить и успокоить.

Ожидание предстоящего праздника, краткого неслужебного общения, теперь уже редкого, все же взволновало людей. От него уже столь отвыкли, что, собравшись, они диковато и опасливо поглядывали друг на друга, не зная, как себя вести. Видно, оставаться самими собой они могли теперь разве только во хмелю. С неестественной и наигранной бодростью говорили о чем-то совершенно не обязательном, заискивая и не зная, чего можно ожидать друг от друга. А потому, желая побыстрее избавиться от этого тягостного состояния, они много пили, чтобы быстрее захмелеть.

Хозяин Маркел Высоцкий с высоким стаканом мутноватого самогона в руках произнес подобие вступительной речи, отчего все почувствовали себя присутствующими на собрании. Впрочем, теперь в новой, так неохотно устанавливающейся жизни, любое общение людей стало походить на собрания, с расписанным строго ритуалом проведения, поведения и специально для них заготовленными речами. Удивительным и невероятным было то, как быстро и легко люди приняли этот формализованный бездушный ритуал, словно совсем недавно они и не гуляли на пышных и долгих свадьбах. Теперь они смурно сидели за столом, в каком-то оцепенении, и хозяин, соблюдая новое служебное старшинство, субординацию, как в армии, виновато улыбаясь и давая слово тому или иному гостю, обязательно произносил: «Слово предоставляется начальнику волостной милиции товарищу Скорику Ивану Алексеевичу», или — «Слово предоставляется секретарю комячейки товарищу Митенбергу». Нечто странное произошло с людьми, они, сами уже не замечая, послушно играли кем-то предназначенные им роли.

После каждой речи непременно кричали «Горько I» Это, казалось, было единственным, что они еще помнили из тех исконных свадеб, какие недавно здесь гулялись, игрались и участниками которых они были.

Быстро захмелев, свадьба загудела, как растревоженный улей. Гости галдели, уже мало слушая друг друга. Каждому хотелось напомнить всем, что и он есть на этом свете. И каждый заявлял о себе, как умел. Когда все произнесли официальные поздравительные речи, не преминув в конце прокричать нечто совершенно неуместное о неизбежной победе мировой революции, когда у жениха и невесты уже припухли губы от поцелуев после каждой речи, начальник полтавской волостной милиции Иван Алексеевич Скорик, раскрасневшийся и захмелевший, вытер ладонью пот с высокого с глубокими залысинами лба, встал, одернув непомерно длинную гимнастерку, перетянутую широким ремнем, и, приняв неожиданно-торжественный вид, прикрыв глаза, словно что-то вспоминая, запел: «Боже, царя храни! Сильный, державный, царствуй на славу нам, царь православный».

Гости смолкли и с нескрываемым любопытством, удивлением и даже испугом обратились в его сторону, пытаясь понять, иронизирует он или же поет вполне серьезно. Но Иван Алексеевич пел самозабвенно, в такт песне слегка покачивая головой и как бы забыв, где находится. Секретарь комячейки товарищ Митенберг нервно двигал желваками и зыркал в его сторону воспаленными, переполненными гневом глазами. Он весь сжался, готовый, казалось, провалиться сквозь пол. Его острое лицо с далеко уходящей лысиной, еле прикрываемой пушком, казалось еще более крысиным. Кое-кто, еще не совсем захмелевший, потупился, перебирая кисти картатой скатерти, желая как бы отстраниться от происходящего. Некоторые чуть слышно, неумело стали подпевать Ивану Алексеевичу. И тогда он, войдя в раж, начал дирижировать, жестами приглашая собравшихся поддержать его. Поначалу недружная, песня вскоре заполнила прокуренную хату, где проходила свадьба, и несмело и пугливо полилась во двор, в осенний холод.

Когда песня обрела, наконец, стройность и лад, на пороге неожиданно появился начальник караула карнач Коля с таким осуждением и презрением во взгляде, что все вопросительно уставились на него, полагая, что что-то случилось, и песня рассыпалась. Видно, каждый, несмотря на забытье веселья, все-таки помнил, что в любую минуту может последовать известие о нападении банды Рябоконя. Но Коля стоял на пороге молча, презрительно разглядывая свадьбу. Первым спохватился Скорик. Отыскав взглядом пустой стакан, налил мутного самогона и, сильно покачиваясь, подошел к Коле.

— Дорогой ты мой комсомолист, выпей за счастье наших молодых.

— Не могу, я на посту.

Иван Алексеевич, держа перед собой стакан, дружески положив руку на плечо карнача, запел: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся на посту…». — «На мосту», — с нескрываемым раздражением поправил его Митенберг, злившийся оттого, что веселье вышло из-под его неусыпного контроля. «На Пришибе» — добавил кто-то из-за стола. На это Иван Алексеевич резко обернулся, вдруг изменившись в лице, напомнив всем сразу, что он не просто Иван Алексеевич Скорик, веселящийся на свадьбе, а начальник волостной милиции.

— Кто это сказал? — жестко спросил он.

Свадьба снова притихла, так как каждый знал и помнил, что Пришиб под станицей Гривенской — такое гиблое место, где испокон веку случались нападения грабителей, где запоздалому, загулявшему купчику никак невозможно было проехать неограбленным. А теперь, когда в округе орудовала банда Рябоконя, там стало опасно появляться даже днем. Не дожидаясь ответа и потрясая перед собой указательным пальцем, он по складам произнес:

— Не на-да так шу-ти-ть!

Ведь в этом упоминании о Пришибе был укор и ему, начальнику милиции, которого рябоконевцы водят за нос, всегда появляясь там, где их меньше всего ожидают, хотя ловцов неуловимого Рябоконя хватало помимо его милиции…

Видно, посчитав, что достаточно веско напомнил свадьбе о себе, Иван Алексеевич снова повернулся к карначу и миролюбиво, по-отечески сказал:

— Выпей, Коля, согрейся, замэрз жэ… Если не за молодых, то за победу революции во всемирном масштабе.

— Ну зачем же так, Иван Алексеевич, — искренне обиделся Коля. — И резко стряхнул со своего плеча руку начальника милиции, тем самым давая понять, что он не одобряет всю эту свадьбу и презирает всех, здесь собравшихся, падших, забывших о смысле той борьбы, которую они ведут, опустившихся до такой песни.

— Что, не хочешь выпить за победу мировой революции? — вдруг посерьезнев и пристально взглянув на Колю, спросил Скорик. — Запомним…

— Что вы поете? — глядя в упор на Ивана Алексеевича, — задал вопрос карнач.

— Мы? — и, переходя на кубанский говор, пробасил Иван Алексеевич: — Мы спиваем писню, яку спивалы наши батькы и диды. А вы шо спиваетэ? Дэ вы його бэрэтэ?

Все еще поддерживая шутливый тон, но уже начиная злиться, Иван Алексеевич, расплескивая самогон, назидательно говорил карначу:

— И дэ ты такый швэдкый узявся? Хочешь мэнэ обигнать и попэрэд мэнэ ускочить у коммунизм? Коля, сэнок, нэ спишы, бо шо склэпано в гузни, нэ пэрэкуешь и в кузни…

Кое-кто робко улыбнулся остроте Скорика. В ожидании скандала свадьба насторожилась и притихла.

— Ну ладно, — наконец, миролюбиво, трезвея, сказал Ско-рик, поворачивая свободной рукой Колю к дверям, — иды, нэсы службу, а то Рябоконь пробэрэться и подавэ вас як курчат. — При этом он выпихнул ершистого карнача в дверь и вышел следом. Во дворе еще слышалась перебранка, потом прогремело несколько револьверных выстрелов. Чуя недоброе, гости стали поспешно собираться и расходиться по домам. Хотя было видно, что им еще хотелось погулять, покуражиться.

Среди новой советской знати в станице Ивану Алексеевичу Скорику, как ему казалось, всегда выказывалось какое-то недоверие. Открыто и прямо никто его не упрекал, да и кто мог возразить начальнику волостной милиции, но это недоверие Иван Алексеевич постоянно чувствовал. И были для этого свои причины и поводы. Всем было известно, что ближайшим помощником у Рябоконя был некто Савва — Савва Саввич Скорик и тоже из Полтавской. Родственник ли это был Ивана Алексеевича или просто однофамилец — уже не столь важно. Но это портило жизнь начальнику волостной милиции. Ему казалось, что все только об этом и думают. А может быть, жизнь была уже действительно непоправимо испорченной и без этого совпадения фамилий, и тогда, боясь признаться в этом даже самому себе, он и придумал такое объяснение…

Служащему заготконторы Воронину тоже хотелось праздника. Душу его переполнял какой-то смутный, всеохватывающий порыв и восторг. И он выражал переполнявшие его чувства, как умел. Уже одев полушубок и кубанку, он кричал куда-то в приоткрытую дверь:

— Оркестр, ко мне! Где музыка? Нэ чую музыки!

Вскоре он действительно собрал чахленький райкомовский оркестр, выстроив его во дворе. Оглядев музыкантов, он с какой-то решительностью скомандовал: «За мной, арш!» и нетвердой походкой направился к воротам. Оркестр сипло и простуженно заиграл какой-то марш. Проходя ворота, Воронин достал из кармана кошелек и, потрясая им над головой, прокричал в темноту:

— Все вы у меня сидите в этом кошельке!

Процессия направилась к дому Воронина.

Начальник милиции Скорик, чувствуя, что веселье теперь выходит и из-под его контроля, выскочил на улицу без шапки, пытаясь остановить Воронина. Но нестройная, жалкая музыка сипела уже где-то в конце улицы. Кто-то попался ему навстречу. Не разбирая в темноте, кто это, он со злости и досады влепил кулаком в лицо прохожего.

Мы никогда не узнали бы, что и как происходило в тот вечер в станице Полтавской, если бы в Краснодарском архиве не сохранилось секретное донесение тайного осведомителя, сексота, доносившего командиру первой роты Славянского батальона. Свое имя он скрыл под многозначительной, как ему, видимо, казалось, кличкой, коей и подписался — «всенаблюдаю-щий». Все происходило именно так, как описал в своем донесении «всенаблюдающий»:

Через две недели донесение было переслано секретарю Славстпарткома с резолюцией:

Приводя документы того времени, я преднамеренно оставляю их стилистику и язык, разве что исправляя явные грамматические ошибки. Делаю это потому, что сам язык этих людей, исковерканный и несвязный, характеризует их в большей мере, чем описание тех странных событий, в которых они участвовали. Ведь искажение души человеческой сказывается прежде всего в искажении языка…

Какая все-таки странная у нас история страны и народа, о которой мы узнаем не из исторических хроник, старательно составленных учеными, а из донесений секретных осведомителей, людишек самых мелких и подленьких. Но не сохранись эти донесения, мы бы вообще ничего не знали.

Все ли увидел, все ли распознал из происходившего тогда «всенаблюдающий»? Но знал бы он, что пишет это секретное послание не только всесильному начальству, но своим детям и внукам, всем нам, своим согражданам и соплеменникам. Знал бы он, что от его мелкой, паскудной жизни только и останутся эти тайные донесения, в которых, по причине их секретности и лукавства, не будет названо даже его имя…

Но «всенаблюдающий» этого не знал, да и о потомках и вечности не думал, а потому и писал суровому начальству, надеясь вымолить себе пощаду в хаосе своего времени. Вымолил ли? Вряд ли. Видимо, первый и пал в этой буре, ибо доносчику всегда доставался первый кнут.

Эта странная свадьба закончилась тогда для ее участников благополучно. Рябоконь не пробрался в тот вечер в станицу, не нагрянул из плавней и не прекратил это нечеловеческое действо с признаками явного и всеобщего умопомрачения…

Это были уже невменяемые люди. Зачем Господь попустил это повальное сумасшествие, неведомо.

До нас все же дошли подробности той странной свадьбы, происходившей более семидесяти пяти лет назад, октябрьским вечером в станице Полтавской. Не сохранилось только имя той, в чью честь и был устроен праздник, — невесты. Неизвестно, кто была она и дождалась ли того человеческого счастья, на которое надеялась, на которое имеет право каждый человек, единожды приходящий в этот мир, счастья, единственного мерила человеческой жизни.

НА КАЗАЧЬЕЙ ГРЯДЕ

Заварившаяся в российских столицах смута, в которой корчились люди, не понимая ее смысла, догорала на юге. Как мутная волна окатывает берег, от которой невозможно увернуться, так и революционная смута окатывала южные окраины России, избежать которой уже было невозможно, но лишь принять ее, сообразуясь с непредсказуемой и произвольной ее прихотью. Охваченные непонятной, немилосердной силой смуты, люди теряли рассудок и слабели душой, не в силах понять ни природы, ни значения, ни ее причины. Большинство из них полагали, что все дело в неравенстве, что стоит лишь перераспределить имущество, и жизнь устроится по законам всеобщего достатка и блага. Но чем с большей настойчивостью и неистовостью они это делали, тем неожиданнее были последствия их, казалось, таких очевидных и справедливых намерений. Разворошенная ради грядущего блага жизнь обернулась такой жестокостью, опустошенностью и всеобщим безумием, что, забыв свои первоначальные намерения и планы, они были всецело озабочены лишь тем, как успокоить и укротить пробужденную ими слепую и злую силу. Люди уже не знали, почему и за что хладнокровнее убивали друг друга. Не было в этой смуте ни праведных, ни благородных.

Ортодоксальные защитники советского строя теперь, через многие годы, задним числом считают, что право и благородство, народную волю олицетворяли красные, потому-де они и победили. Они, мол, владели передовой идеей. На самом же деле борьба шла за обыкновенное выживание, где первоначально провозглашенные идеи уже не имели никакого значения. В условиях развязанного хаоса иначе и быть не могло. А красные в те годы как раз особенно зверствовали, включая расстрелы заложников, чего никто не допускал, несмотря на беззаконие.

К тому же красное и белое движения при всем их, казалось, отличии, антагонизме и непримиримости, во большой степени были очень сходными. Может быть потому, что и те и другие руководствовались голой идеей. Провозглашая приоритетными народные интересы, о народе они, собственно, и не думали, творя беззаконие, прикрываясь заботой о нем. В конечном итоге ни тем, ни другим своих целей достичь так и не удалось. Получилось совсем не то, о чем мечтали неистовые устроители новой жизни. Все пошло не по вымороченному учению, а своим потаенным путем. Жизнь потекла совсем иными руслами, самыми окольными, самыми долгими, самыми трудными и мучительными, чего никто не предполагал и чего никто не хотел.

Борьба ведь шла не между старым и новым укладами жизни, не между отжившим и более совершенным, как считалось, а скорее наоборот. Это была прежде всего духовная встряска, без которой человеческое общество, в силу своего несовершенства, обходиться не может и после которой наступает вразумление. Не сама по себе революционная катастрофа благотворна, как считают неисправимые ортодоксы, но реакция людей на нее, те силы, которые пробуждаются в народе для борьбы с ней. А потому организованная через семьдесят лет «демократическая» революция была в высшей мере лукава. Направленная вроде бы на разрушение вымороченной идеологии, которая уже давно не имела прямого отношения к тому, что происходило в действительности, она разрушала не ее, а уклад жизни, утвердившийся с такими муками, ценой огромных человеческих жертв.

Совсем немногие догадывались о том, что причина всеобщего несчастья, злой стихии кроется вовсе не в имущественном и социальном неравенстве людей, а в их умах и душах. Как некое злое поветрие, как некая болезнь, причины которой были за пределами человеческого сознания, охватила большинство душ, готовых на любые жестокости, спешно отыскивая им убогое оправдание. Этим поветрием был охвачен весь народ, вне зависимости от того, на какой из противоборствующих сторон находился. Но тех, кто догадывался об истинной природе и причине смуты, было столь немного, что они не могли повлиять на общий ход событий.

Если бы люди умели понять смысл происходящего тогда, когда оно происходит, все в нашей жизни было бы иначе. Но истинный смысл происходящего обыкновенно открывается столь запоздало, когда изменить уже ничего невозможно.

Никто, пожалуй, из участников драмы, разыгравшейся на Кубани, доподлинно не знал, отчего вдруг объялась пламенем вся страна, их родина, почему жизнь пошатнулась и пошла прахом. А что это был неизбежный результат заблуждения их ума, неуемный, ничем не сдерживаемый пламень их собственных душ, не удержанный в груди и выплеснувшийся наружу, это было далеко не очевидно. Легче и удобней было найти стороннего виновника, поджигателя жизни извне, чем усмотреть его в собственной душе, соблазнившейся скорым переустройством мира.

Люди, всю жизнь воевавшие в открытых войнах, не могли теперь понять смысла этой потаенной войны, проникающей повсюду — в города, станицы, хутора, в родные хаты и семьи. Они уже давно забыли ту причину, которая сделала их врагами. Теперь все определялось складывающейся ситуацией, на которую надо было как-то реагировать, в которой надо было или защищаться, или погибнуть.

Никто не мог объяснить того, почему так быстро и легко люди поддались искушению, вдруг отказавшись от тех заветов, по которым жили их деды и отцы, увидев вдруг в них опасность, а не спасение.

Великие достижения науки и общественной мысли, прозрения литературы — все вдруг потеряло свою силу влияния на ослепшие души.

Немногие, совсем немногие нашли в себе силы устоять в этом хаосе, кто еще помнил, что человек — существо духовное и социальное по самой своей природе. А это предполагает признание над собой высшей силы, что не является принижением человеческого разума, но непременным условием его развития. А выделенный из своей родной среды соплеменников какой угодно идеей, человек сжигает себя безвозвратно.

Горе миру от соблазнов, но горе человеку, через которого соблазн приходит…

В марте 1920 года Добровольческая армия генерала А. И.Деникина оставила Кубано-Черноморскую область. Конечно, была надежда на то, что не все еще потеряно, что случится нечто непредвиденное, народ наконец прозреет, поймет, какая трагедия ему уготовляется. Но ничего не изменялось. Уставшие от многолетней войны люди, привыкшие к смертям и трагедиям, перестали различать и узнавать правду, уже покорно идя за теми, кто посулит им скорое и быстрое избавление от этого, угнетающего их морока. И все же командование Добровольческой армии не могло совсем отказаться от Кубани, от казачьего края, где, по его расчетам, должно было получить поддержку, хотя казачество стало уже иным, перемолотое мировой войной и отравленное революционной пропагандой. Но в это так не хотелось верить, и, несмотря ни на что, контрразведывательный отдел армии разрабатывал планы боевых действий на Кубани. В приазовских плавнях организовывалась партизанская борьба.

В бывшем Таманском отделе области, в районе станиц Приморско-Ахтарской, Ольгинской, Роговской, Гривенской, Степной, Новониколаевской, Староджерелиевской, Полтавской и Тимашевской, прилегающих к Азовскому морю, лиманам и плавням, в конце марта 1920 года появляется полковник Сергей Скакун. На хуторах станицы Степной он организовывает подпольную повстанческую группу, а потом и партизанский отряд. Помимо самого полковника Скакуна в него входили: хорунжий Кирий из станицы Степной, свояк Рябоконя, есаул Куц, хорунжий Рябоконь Василий Федорович, которого красные почему-то считали членом Кубанской краевой Рады, хотя он был всего лишь представителем своего полка при Раде, поручик Парфе-64 ненко, хорунжий Малое, офицеры Изюмский и Кучеров, а также несколько рядовых казаков.

Это были большей частью выходцы из этих мест, с детства их хорошо знавшие, но долгое время по долгу службы находившиеся в отрыве от них, а потому и не представлявшие в полной мере тех изменений, которые произошли здесь в людях. Ведь казаки, как люди семейственные и в добром смысле патриархальные, долгие годы скитавшиеся по фронтам мировой войны, наивно полагали, что их родина, их хутора и станицы пребывают в прежнем виде и состоянии, что их не затронули тлетворные поветрия смуты. Они надеялись, вернувшись к своим хатам, зажить прежней жизнью. И не могли представить себе, не могли теперь поверить в то, что этот родной, столько раз снившийся им в походах, казалось, такой устойчивый и незыблемый мир более не существует… Чуткая, памятливая душа не могла примириться с такой несправедливостью. В ней еще жил образ родного края, такой знакомый и дорогой, но уже не существующий…

В мае партизанский повстанческий отряд полковника Скакуна переходит на легальное положение и приступает к активной вооруженной борьбе против новой власти на Кубани. В одну из майских ночей, настоянной на сладковатом, дурманящем запахе зацветающих садов, отряд под командованием самого Скакуна занял станицу Степную, разгромил исполком, сжег все бумаги канцелярии, разоружил местный гарнизон, который, не ожидая нападения, не оказал никакого сопротивления. Два красноармейца, пытавшиеся бежать, были убиты. По станице расклеили массу воззваний с призывами к вооруженной борьбе против жидов-коммунистов и свержению советской власти. Пополнив свои продовольственные запасы, отряд скрылся в камышах в районе лимана Рясной, в юрте станицы Приморско-Ахтарской, Степной и хутора Церковского.

К июню полковнику Скакуну удается собрать отряд в двести штыков и сабель. 24 июня 1920 года полковник решил придать своему отряду организованный вид, и на основании полномочий, данных ему штабом Добровольческой армии, формирует 1-й полк «Спасение Кубани», командиром которого назначает себя. Командиром первой сотни утверждается хорунжий Кирий, командиром второй сотни — есаул Куц, командиром третьей сотни — хорунжий Рябоконь Василий Федорович. Командиром четвертой сотни — поручик Парфененко. Адъютантом полка был назначен хорунжий Малое, начальником хозяйственной части — казак станицы Гривенской Тит Загубывбать-ко. В отдел пропаганды вошли офицеры Изюмский и Кучеров.

В районе лимана Рясной полковник Скакун созывает совещание командного состава 1-го полка «Спасение Кубани» для объявления повстанцам тактики дальнейших действий. Тактика же сводилась в основном к тому, чтобы терроризировать новую власть по хуторам и станицам, а также население, входящее в зону действий полка.

После этого совещания в течение нескольких дней командиры сотен совершают налеты на станицы Гривенскую, Степную, Новониколаевскую, на хутора Лебедевский, Лимано-Кирпиль-ский, Церковский, Могукорово-Гречаный и Свободный. Хорунжий Кирий со своей сотней совершает набег на Ачуевский рыбный промысел. После возвращения Кирия из Ачуева полковник Скакун вновь созывает совещание командиров полка, на котором было принято решение на захваченном парусном судне на Азовском море немедленно отправить делегацию в Крым, в штаб генерала Врангеля.

Командиру повстанческого полка казалось, что такая активность повстанцев поднимет казачество на массовое выступление, и при поддержке из Крыма он сможет взять Екатеринодар и даже свергнуть Советскую власть на Кубани. Цель казалась такой достижимой. Все было, вроде бы, предусмотрено, за исключением сущей малости — состояния людей, уставших воевать за долгие годы и теперь выжидавших, какая сторона окажется более сильной, кто одержит победу и прекратит наконец-то этот хаос, в котором жить далее было нестерпимо, мучительно и, по сути, невозможно…

Теперь решающую роль играла вовсе не идеология, якобы более передовая, но воля, умение сорганизоваться, в конце концов желание выжить. Людям было уже абсолютно все равно, кто именно прекратит вакханалию. На чьей стороне будет перевес сил, за тем они и пойдут, не обращая никакого внимания на декларации, лозунги и призывы, относясь к ним, как к неизбежной, но бесполезной забаве.

Полковник Скакун высылает на берег Азовского моря экспедицию под командованием Тита Загубывбатько с задачей захватить парусное судно для отправки в Крым. Но экспедиция задачу не выполнила, так как по целому ряду объективных обстоятельств не смогла выйти на берег моря и вернулась в расположение полка. К тому же активная террористическая деятельность 1-го повстанческого полка «Спасение Кубани» и распространение по всему Таманскому отделу воззваний и прокламаций, призывающих к свержению советской власти, вынудили командование красных войск принять решительные меры по ликвидации повстанческого полка.

12 июля на расположение повстанческого полка повела наступление дивизия красных войск под командованием Лыску-на. В результате ожесточенного боя, длившегося несколько часов, отряду красных войск удалось нанести поражение второй сотне полка и взять в плен командира сотни есаула Куца.

После первых же неудач полковник Скакун впал в панику и, боясь потерять весь свой полк, отступил из Приморско-Ахтарских лиманов вглубь камышей, в район Казачьей гряды, что недалеко от Ачуевского рыбного промысла. Там он расположил людей на отдых и подсчитал потери. В его полку было сто шестьдесят четыре человека. То есть при первом же столкновении с регулярными красными войсками он потерял тридцать шесть человек убитыми и взятыми в плен.

Снова была выбрана делегация к генералу Врангелю в Крым. В нее вошли: адъютант полка хорунжий Малое, подхорунжий Губа и казак станицы Гривенской Рева. Чтобы отправить ее, был совершен налет на Ачуевский рыбный промысел группой повстанцев под командованием хорунжего Кирия. Ачуевская милиция в двадцать человек была разоружена. Захваченный парусный катер, находившийся в хуторе Слободка, был выведен в Азовское море, и делегация отправилась в Крым.

Командование красных войск на этом преследование повстанческого полка не прекратило. И 27 июля с двух сторон — со стороны Приморско-Ахтарской и Гривенской — повело наступление по Казачьей гряде. К вечеру завязался бой. Красные потерпели поражение и, потеряв двадцать человек убитыми, пулемет системы «люйса» с дисками и патронами к нему отступили на прежние позиции. Пулемет был отбит у красных Рябо-конем. Но уже 28 июля совершенно неожиданно для повстанцев красные вновь предприняли наступление на Казачью гряду. В результате боя, длившегося несколько часов, 1-й повстанческий полк «Спасение Кубани» полковника Скакуна был разбит. Большая часть полка была рассеяна по камышам. А сам Скакун с командирами и двадцатью бойцами, бросив раненых, запасы продовольствий, имущество, оружие и боеприпасы, бежал с Казачьей гряды в направлении Приморско-Ахтарских лиманов.

29 июля полковник Скакун вновь высылает небольшую экспедицию во главе с Титом Загубывбатько для встречи посланной к Врангелю делегации, которая должна была вернуться 1 августа. Тит Ефимович, узнав по пути, что десант генерала Улагая вместе с высланной делегацией будет высаживаться в Приморско-Ахтарской, вернулся обратно.

Начался кратковременный десант генерала Улагая на Кубань. Остатки полка Скакуна примкнули к нему. Полковник Скакун приказал Титу Загубывбатько с шестью офицерами занять станицу Гривенскую, а Василию Федоровичу Рябоконю с тремя казаками — хутора Кирпили и Лебедевский. 5 августа станица Гривенская была взята, о чем и было сообщено Скакуну в Во-лошкивку, что находилась в юрте той же станицы. Скакун, получив сообщение от Тита Ефимовича, прибыл в Гривенскую, собрал жителей станицы, приказал избрать атамана и назначил всю администрацию. Атаманы были избраны также на хуторах Могукорово-Гречаном, Лимано-Кирпильском и Лебедевском. Тут же приступили к формированию новых отрядов из мобилизованных казаков на пополнение десантных частей генерала Улагая в станице Ольгинской.

Десант продержался на Кубани всего лишь пятнадцать дней и 15 августа начал отступать через Гривенскую в Ачуево, где и проходила его погрузка.

Генерал Улагай вызвал к себе полковника Скакуна и предложил ему остаться в кубанских плавнях до прибытия следующего десанта. Но тот категорически отказался, сославшись на здоровье. Он порекомендовал оставить в плавнях хорунжего Кирия, который на предложение Улагая продолжить повстанческую работу в Таманском отделе, дал согласие. Там же, в Ачуеве, Кирик получил документы особоуполномоченного штаба генерала Врангеля и чрезвычайные права на проведение от имени штаба мобилизации казаков хуторов и станиц Таманского отдела, а также право подчинения ему всех действующих в этом районе партизанских отрядов. Документы эти были подписаны командующим 2-й десантной армией генералом Улагаем и начальником штаба армии генералом Дроценко.

Хорунжему Кирию предстояло немедленно приступить к созданию отряда особого назначения из казаков по его усмотрению с таким расчетом, чтобы отряд был сформирован 29 августа, в день ухода войск Улагая из Кубанской области. Отряд особого назначения численностью двадцать семь человек на пятнадцати каюках прибыл в район Щучьего лимана и расположился на плавах.

28 августа хорунжий Кирий провел совещание отряда, на котором назначил своим помощником Василия Федоровича Рябоконя, адъютантом — хорунжего Малоса, Тита Загубывбать-ко — заведующим хозяйством отряда, вахмистром — Иосифа Рябоконя, родного брата Василия Федоровича.

Отряд получил шестьдесят тысяч патронов, два пулемета «максим» и один пулемет «льюис». Второй пулемет, который Рябоконь отбил у красных на Казачьей гряде, был всегда при нем.

Через четыре с лишним года Василий Федорович Рябоконь скажет на допросе: «После ухода десанта меня, хорунжего Ки-рия, хорунжего Малоса вызвали в штаб Улагая, который был расположен в районе Ачуевских рыбных промыслов. По приходе в штаб нам лично Улагаем было приказано сформировать партизанский отряд по штату в тридцать человек. Удостоверение командира отряда получил хорунжий Кирий, я же был назначен его помощником, а хорунжий Малое — адъютантом. Какие приказания от Улагая, помимо формирования отряда, получил Кирий, я не знаю. Это было от меня в тайне».

Отряд особого назначения хорунжего Кирия, спрятав в камышах Щучьего лимана тридцать тысяч патронов, сто винтовок, направился в район Приморско-Ахтарских камышей. На Криштопиной стежке ограбив пять подвод, перебазировался в лиман Соленый-Рясной.

8 сентября Кирий выслал двух человек на хутор Лебедевский, а сам, взяв с собой двадцать одного человека, пошел на хутор Кирпили добыть продуктов, где после небольшой перестрелки обезоружил и арестовал десять красноармейцев, работавших там по сбору оружия у населения. После допросов и истязаний семь красноармейцев были расстреляны лично Ки-рием. Троим удалось бежать.

Взяв на хуторе восемьдесят пудов муки, другие продукты, семь лошадей, Кирий с группой повстанцев возвратился в камыши.

Никто из оставшихся в плавнях после ухода десанта не догадывался, что их ждет, не знал, что никакого десанта больше не будет, что жизнь повернется совсем по-другому, не так, как они предполагали. А потому они действовали так, как и раньше, все еще ожидая десант и продолжая борьбу прежними партизанскими методами.

Есть все же какая-то трудноуловимая, но стойкая генетическая связь людей в поколениях. Что-то непременно передается от отца к сыну и внуку незримое, неизменное и ничем неистребимое. И я находил эти призрачные связи в своих современниках, потомках участников событий двадцатых годов, поражаясь народной мудрости, что яблоко от яблони далеко не катится… Я еще не раз вернусь к этим наблюдениям, дабы высветить в моих героях нечто, как это ни странно, через их потомков. Пока же мне хотелось узнать степень родства хорунжего Кирия, который возглавлял повстанческий отряд до Рябоконя и по тактике действий той поры действительно отличился жестокостью, и П.Я. Кирия, автора очерка «Тайный остров Рябоконя», проживающего в Чебурголе, возглавляющего хозяйство «Нива», бывшего депутата Госдумы первого созыва, члена Союза журналистов, как он сам подписывает свои писания, видимо, полагая, что это само по себе уже должно произвести на читателя глубокое и неизгладимое впечатление… Тем более что во всех архивных материалах имя-отчество хорунжего Кирия не упоминается, в отличие от Рябоконя, который, еще будучи в отряде полковника Скакуна, непременно называется по имени-отчеству, в том числе в документах красных.

Самодеятельный, современный автор очерка о Рябоконе П.Я. Кирий упоминает, что его отец сразу перешел на сторону красных и, по логике автора, поступил правильно, не в пример, разумеется, Рябоконю, который не учуял веления времени, не понял своей выгоды, переметнись он к красным… Но кем ему доводится тот хорунжий Кирий, умолчал. Может быть, он вообще о нем не знал, а, может быть, умолчал неслучайно. Но даже если они были просто однофамильцами, оговориться в данном случае следовало обязательно, ибо всякий человек, знающий историю повстанческого движения в приазовских плавнях, этим вопросом задастся непременно.

И я позвонил П.Я. Кирию в Чебурголь, в его «Ниву». Попал на его сына, как уже знал, пристроенного отцом в том же хозяйстве. Я представился, сказав, что отцу, может быть, тоже будет интересно узнать какие-то подробности повстанческого движения и я, возможно, кое-что узнаю от него полезное и необходимое. Ответ юного отпрыска поразил меня даже с учетом нашего бездушного времени: «А я не секретарь у него, чтобы ему что-то передавать…» Отцу-то… Это, конечно, был ответ недоросля, мелкого чиновника, не по способностям, а волей слепого случая оказавшийся всего лишь на ступеньку выше окружающих его людей, возомнивший о себе невесть что, разговаривающий с ними не иначе, как через губу. Ну я — посторонний, а каково тем людям, судьба которых зависит от такого «руководителя» или специалиста…

Ничего более о Кириях мне узнавать не хотелось. И как потом убедился из очерка о Рябоконе, узнавать было собственно нечего. Полная неосведомленность, ортодоксальная позиция и вместе с тем — беспредельная самонадеянность… Никаких подтверждений родства его с хорунжим Кирием мне установить не удалось. Но почему-то возникло ощущение, что такое родство между ними все-таки есть…

Кубанское казачество, по сути, сорвало планы Добровольческой армии на юге России — своим навязчивым самостийни-чеством. Не оправдало оно надежд Белого движения и во время последней попытки освобождения Кубани Улагаевским десантом. Отношение казаков к десанту было не таким, какое ожидалось. Они не хотели воевать и явно выжидали, на чьей стороне окажется решающая сила. Роман Гуль, участник Ледяного похода, писал позже, в эмиграции: «Казаки сражаться не хотят, сочувствуют большевизму и неприязненно относятся к добровольцам. Часть из еще не расформированных войск перешла к большевикам, другие разошлись по станицам… Поднялись казаки ближайших станиц (вернее, их искусственно подняли, так как настроение казаков было неуверенное)». Дмитрий Фурманов, впоследствии красный ортодоксальный писатель, участвовавший в красном десанте в станицу Гривенскую, тоже отмечал это объективное положение: «Отношение казачества к десанту Врангеля было все-таки не таким, какого ожидал сам Врангель. Он полагал, что все казачество Кубани подымется разом и поможет ему сокрушить большевиков… Но казачество держалось пассивно и выжидало. Казаки потому выжидали, что еще не были уверены в успехе Врангеля, а на «ура» идти им не улыбалось».

Тем удивительнее был тот жесточайший террор по отношению к казакам, как накануне десанта, как потенциальных его сторонников, так и особенно после него, когда красные начали наводить революционный «порядок», предприняв массовый расстрел заложников, ни в чем не повинных людей.

В конце сентября в станице Гривенской были расстреляны шестнадцатилетние девушки Дуся Вертелева и Дуся Бехтиева, якобы за родителей, находившихся у «зеленых». Не пощадили и учителя Аникеева Ивана Васильевича, священника отца Владимира Бердичевского. Простым казакам даже их бедность не послужила индульгенцией — Михаила Камышина и Якова Левченко тоже расстреляли якобы за пособничество повстанцам.

Казалось бы, своей позицией, как во время Октябрьского переворота, так и позже, во время Гражданской войны казачество заслужило совсем иное к себе отношение. Но вопреки всякой логике были предприняты жесточайшие репрессии, террор и геноцид, фактически поголовное уничтожение казаков, высылка на Урал в таких душераздирающих подробностях, которые до сих пор холодят душу. Полное лишение в гражданских и человеческих правах, позже — страшный голод, довершавший трагедию. Чем казачество так провинилось?.. Значит, происходило нечто совсем иное, не то, что декларировалось. Не строительство чего-то нового и якобы более прогрессивного, а уничтожение в большей мере иноверной властью русского народа и его наиболее этнически выраженной части — казачества. Другого объяснения столь масштабных зверств, даже спустя многие годы, не находится. История миновавшего века, пожалуй, не знает более гонимого, более жестоко уничтожаемого племени, чем казачество…

А потому странным и нелогичным является защита ортодоксальными патриотами этого периода советской власти лишь на том основании, что потом она стала иной — и государственной, и народной. Да, но это позже, и стала такой не благодаря этим зверствам, но вопреки им. Ведь и бандитизм Рябоконя выставляется таковым исключительно в связи с сопротивлением этому безумию.

Когда между Василием Федоровичем Рябоконем и Титом Ефимовичем Загубывбатько, настаивавшем на выходе из камышей уже в 1921 году, начались споры. Он напомнил Титу о том, что происходило в станице Лабинской, где у Рябоконя жила сестра, еще в 1918 году, до памятной директивы об уничтожении казачества 24 января 1919 года. А сказал он ему тогда так: «Разве не видишь, что как началось в Лабинской, так все и продолжается, никаких изменений в отношении к нам пока нет. Или вам действительно мозги выбили, и вы никак не можете их собрать?»

Напоминал же Василий Федорович о зверствах в станице Лабинской, где 7 июня 1918 года было расстреляно пятьдесят безвинных людей без суда и следствия. Расстреляли молодого офицера Пахомова и его сестру. А когда мать пошла в ревком разыскивать тела своих детей, ее тоже расстреляли за то, что рыдала по убиенным детям…В тот же день на глазах жены и дочери был убит бывший станичный атаман Аникеев. Ударом шашки ему снесли черепную коробку, мозги его выпали и разлетелись по земле… Обезумевшая от увиденного жена бросилась собирать их в подол, чтобы не расхватали бродячие собаки…

Знали бы казаки, выжидая и хитря, что их ожидало в скором будущем, может быть, и повели бы себя совсем иначе. Многие и многие из них, трясясь в скрипучих, продуваемых ветрами холодных товарняках на Урал, пожалели потом об этом.

ПАН ВИШНЕВЕЦКИЙ

Август двадцатого года выдался пыльным и каким-то тусклым, хотя ветров не было. Да их почти и не бывает в это лучшее предосеннее время на Кубани, когда обычно устанавливаются прозрачные, хрустальные дни, лишь чуть подернутые легкой, синеватой, еле уловимой дымкой. Но теперь над степью, над притихшими, словно в каком-то ожидании и испуге, хуторами и станицами висело желто-серое, мутное марево пыли, сквозь которое, как через давно немытое, ставшее матовым стекло с неохотой проглядывало солнце.

Не ветра подняли это пыльное марево, а тысячи людей, конных и пеших, с телегами и повозками, артиллерийскими упряжками, скарбом и пожитками на подводах, по какому-то неведомому велению вдруг пришедших в необъяснимое движение. Никто не мог бы сказать, какая сила двигала ими. Были, конечно, приказы и распоряжения, поскольку людей этих свели в наспех составленные воинские подразделения и части. Но не только они теперь повелевали людьми.

Высадившись с парохода «Аю-Даг» в станице Приморско-Ахтарской, в Ахтарях, они потекли сплошной, беспорядочной лавой в родную степь, будоража и вовлекая в свое движение попутные хутора в станицы. Это был так называемый улагаев-ский десант из Крыма, последняя попытка Белого движения захватить Кубань.

Люди, думавшие о том, что они после стольких скитаний, наконец-то возвращаются домой, к своим родным хатам, еще не понимали, что у них нет больше родины… Все вроде бы оставалось прежним: та же степь с ее пьянящими, дурманящими запахами, те же таинственные лиманы и плавни, те же станицы и хутора со знакомыми и дорогими с детства улочками — весь этот близкий, чарующий, на все времена единственный мир с белеющими сквозь акации и вербы родными хатами… Все было вроде бы прежним и неизменным, что они любили, знали и помнили во всех своих дальних походах и скитаниях. Но случилось нечто неприметное, немыслимое, что враз лишило их дорогого и привычного мира. Понять это люди были не в силах. А потому они шли, может быть, на верную и скорую смерть с какой-то бесшабашной легкостью и даже веселостью.

Не чувствовалось воли и решительности в этом действительно последнем походе и со стороны его организаторов. Генерал Улагай управлял десантом, находясь то ли в Крыму, то ли на пароходе в открытом море, то ли в Ачуеве. Непосредственное же руководство боевыми действиями перепоручил молодому генералу Николаю Гавриловичу Бабиеву, человеку действительно волевому, решительному и разумному, но, по сути, инвалиду. У него была раздроблена кисть правой руки, а потому в атаках ему приходилось держать повод в зубах, так как в левой руке была шашка. Было что-то неестественное, странное в этом: храпящий под уздой конь и так же храпящий от натуги и ярости с поводом в зубах всадник, в смоляных кудрях которого искрилась ранняя седина, словно он тоже был кем-то взнуздан, как и распаленный в скачке конь, несущийся неведомо куда и зачем… Так вынужденно Бабиев стал левшой, но, видимо, это давалось ему с трудом. А потому генерал всегда под черкеской держал наготове револьвер, на случай, если шашку выбьют. Ведь левшами рождаются, а не становятся…

Такие буйные головы в столь жестокое время долго не удерживаются на плечах. Бабиев погибнет чуть позже, 13 октября 1920 года от артиллерийского снаряда у селения Шолохово. Сам странный вид молодого генерала, командующего отрядом, словно свидетельствовал, что исход операции уже не зависел ни от его решительности и военного таланта, ни даже от прихотливой удачи. Все, казалось, было заранее предопределенным, и никто не мог сказать почему.

Десант был переполнен беженцами — женщинами, стариками, детьми. Тогда офицеры полагали, что это — какая-то непро-думанность и глупость начальства. На самом деле это была часть стратегического плана, психологический расчет, чтобы вселить в людей веру в бесповоротность и невозвратность из этого похода и тем самым обеспечить успех операции. Для поднятия духа среди десантируемых на Кубань был пущен слух о неких «главных силах», с которыми они должны воссоединиться где-то у станицы Новониколаевской. На самом же деле сообщение о присоединении к «главным силам» для командования было сигналом к отступлению, отходу в плавни и через них — к Азовскому морю и возвращению в Крым.

Во всякой военной операции неизбежны хитрости, скрываемые как от противника, так и от своих войск. Но тут было нечто совсем иное уже в самом замысле: одна правда — для командования и другая — для войск и остальных участников десанта, что и предопределило его неуспех. Нет, это не было злым умыслом, скорее веками выработанное, извечное барство. Эту невидимую грань между собой и народом руководители движения так и не смогли преодолеть. Здесь основная причина их поражения.

Когда людской поток, углубившись в степь, так же легко, как прибрежная волна, покатился обратно к плавням, Михайло Вишневецкий заскочил в свой родной хутор Лебедевский за женой Варварой. Он и сам еще не знал, как ему быть с семьей. Трое детей: старшей Дуне — шесть лет, сыну Есипу — четыре, а Улита родилась две недели назад. Как их забрать с собой?.. Решил, что старших оставит у матери Варвары, а ее с младенцем возьмет с собой.

Разгоряченный скачкой конь, распахивая и ломая выбеленные дождями и солнцем белесые жерди ворот, ворвался во двор. Михайло соскочил с коня, бросив поводья на его шею. И конь, словно еще продолжая заданный ему бег, беспокойно закружил по двору, поросшему спорышем.

Михайло на полусогнутых ногах, еще не отвыкших от седла, как бы прихрамывая, побежал в хату. Заслышав гомон во дворе, на порог выскочила испуганная Варвара. По всполошенному виду мужа, по его осунувшемуся потному лицу и горящим недобрым огнем глазам она поняла: случилось что-то непредвиденное и очень важное, от чего зависит вся их жизнь.

— Варя, собэрайся, тикаем, уходым! — не добегая до порога, прокричал Михайло. — Пэлэнай Улиту, бэрэм йи с собой и ухо-дым. Дитэй оставэм матэри.

Варвара застыла на пороге в недоумении: как двухнедельное дите везти на коне через плавни?.. Это же верная ему смерть… И тогда она сказала твердо и решительно:

— Не, я дитэй нэ бросю. Як хочь.

— Но нам низзя тут оставатьця, скоро тут будуть красни и усих порубають.

— Тикай сам, а я дитэй нэ бросю.

Михайло забежал в хату. Наспех и зло собрал в мешок-сидор все, как ему казалось, необходимое и вышел на порог. Варвара стояла потерянная и молчаливая.

— Ну всэ, дитэй бэрэжы, — сказал он, скорее так, для порядку, не зная, что надо говорить в такую тревожную минуту.

Конь, завидев хозяина, подошел к крыльцу. И когда Михайло был уже в седле, сказал своей Варваре:

— Мы скоро вэрнэмось.

Вряд ли он тогда знал, но по суматошной, жгучей тревоге в душе, может быть, и догадывался, что видит свою Варвару, детей, свой хутор и весь этот очаровательный камышовый мир своей родины в последний раз. Сама эта мысль была столь пугающей и невозможной, что он просто отказывался в нее верить. Возможно, думалось ему, произойдут какие-то изменения на фронте и он возвратится. А может быть, в этот тревожный, решающий момент взыграла в нем затаившаяся кровь древнего рода, и он, зло пришпорив коня, поскакал с родного двора вослед уходящим в плавни всадникам.

В душе Варвары что-то словно оборвалось от смутных, недобрых предчувствий. Больше они никогда не виделись…

Михаил Федорович Вишневецкий был небольшого роста, щуплый и юркий. Его внешность, видимо, так не соответствовала его некогда громкой запорожской казацкой фамилии, уходящей во времена стародавние, что односумы называли его с нескрываемой иронией не иначе как пан Вишневецкий.

Хорошо и счастливо жил он со своей Варварой Гавриловной на хуторе Лебедевском. Нажили троих деток. Ничто вроде бы не предвещало в их жизни никаких перемен, пока не случилась в народе эта смута, распря, когда все сдвинулось со своих привычных мест, а главное — от непредсказуемости и шаткости жизни души охватила растерянность и тоска…

Михаил Федорович объявился, дал о себе знать только через многие годы. Жил он теперь в Сербии. Там у него была новая семья, двое сыновей. После Великой Отечественной войны от него пришло первое письмо. Тогда он и прислал фотографию, на которой был с такими же, как он, эмигрантами. О возвращении в Россию речь не шла. И не потому, что ему не разрешили бы возвратиться, просто он понимал, что у него сложилась другая жизнь, оставить которую, как и первую кубанскую, он уже не мог. Но чем старше он становился, его все чаще терзала невыразимая тоска о когда-то оставленной родине. В письмах Вишневецкий писал, что хочет лишь узнать, как живет Варвара с детьми, только увидеть их. Ему казалось, что однажды произойдет чудо, и вся непоправимость случившегося, угнетающая его, пройдет как тяжкий, дурной сон, освободит измученную воспоминаниями душу.

Сколько раз ему снился родной хутор, слышался шелест камыша, сколько безмолвных бесед он провел со своей Варварой. Он находил веские аргументы в свое оправдание, и они действительно были. Но от этого душе его не становилось легче. Сколько раз Михаил Федорович представлял детей своих. Они виделись ему такими же малыми, какими он их оставил. Время на родине для него остановилось навсегда.

Теперь мне пишет с хутора Лебеди Улита Михайловна Зо-лотько, младшая дочь Михаила Федоровича Вишневецкого, которой уже за восемьдесят лет. Когда после войны от отца пришло письмо, где он писал, что хочет видеть их, но не может приехать, поскольку болен, его старшая дочь Евдокия Михайловна порвала письмо, не читая. Сказала: «Маленьких нас оставил, а теперь нам не нужен». И все было кончено…

Если бы было куда написать письмо, я сообщил бы о том, что произошло после того, как Михайло Вишневецкий покинул хутор, и о чем он так никогда и не узнал. Но теперь, когда его нет на свете, писать некому и некуда. Из всего его семейства оставшаяся теперь только Улита Михайловна сообщает, что после того, как отец оставил их, они жили с матерью на Лебедях: «Когда мама заболела, ее повезли на подводе в станицу Красноармейскую в больницу. По пути следования в их подводу угодила машина. Одна машина на всю Красноармейскую и та столкнулась с подводой. Было это в 1930 году. Мама умерла и похоронена в станице Красноармейской».

Довез дед Харитон Молодцов Варвару Гавриловну Вишневецкую до больницы, но уже в безнадежном состоянии. Там он ее и схоронил. И вернулся на хутор с пустой подводой. Дети остались одни. Их забрал на воспитание брат Варвары Гавриловны Аврам Гаврилович Короткий. Но там они были как в наймах. Невзлюбила их тетка, заставляя батрачить с утра до вечера.

Старшая дочь Евдокия Михайловна умерла в 1992 году. Сын Есип пропал без вести во время Великой Отечественной войны. Немцы взяли его для того, чтобы показал проходы в лиманах, но он так и не вернулся. То ли ушел с ними, то ли они его не отпустили.

Улита Михайловна вырастила восьмерых детей — Евдокию, Анну, Нину, Якова, Веру, Виктора, Ивана и Валентину. Пятеро из ее детей оказались в Москве. С Ниной Яковлевной и Валентиной Яковлевной, внучками Михаила Федоровича Вишневецкого, мы встретились в Москве, тем более что Нина Яковлевна, моя ровесница, как оказалось, живет неподалеку от меня, у станции метро «Кантемировская».

Нина Яковлевна — женщина деловая и предприимчивая. Как я понял, хороший мастер-закройщик, она на все эти смутные годы в России с 1991 по 1998 год уехала в Америку, в город Бо-каритон, штат Флорида. Ее принцип жизни прост и безыскусен: «Я буду жить так, как хочу, той жизнью, которая мне нравится». Ее дочь Евгения — призерша конкурсов красоты, и сын Михаил, теперь уже Майкл, живут и учатся в Америке. А женщина она действительно обаятельная — кареглазая, чернявая, общительная. Что-то, видно, перепало ей из древнего рода Вишневецких. Но это все уже вроде бы и не имеет никакого отношения к судьбе Михаила Федоровича, так неожиданно для самого себя покинувшего навсегда свой родной хутор.

Он так и остался не прощенным ни своей женой Варварой, ни детьми. А внуки, похоже, уже не понимают и не чувствуют всей глубины и жгучести той давней трагедии. А о том, что трагедия их деда все еще не завершилась и продолжается, когда его самого уже нет на свете, и может каким-то краем в любой момент задеть их, это ведь совсем неочевидно…

Какое мне дело, казалось бы, до тех странных событий, происходивших уже почти век назад на хуторе Лебедевском? Какое мне дело до тех людей, которых уже нет на свете, жизнь которых уже не переиначить? Что мне до них, никогда их не видевшему, чья жизнь была так же быстротечна и мимолетна, как и моя… Но почему тогда они припоминаются мне, каким-то невероятным образом встречаются, зачем-то воскресают из дремучего небытия… И почему так тревожат меня, о чем пытают и что я хочу через них узнать и постичь? И узнаю ли?.. Но если это, вопреки всему, каким-то немыслимым образом сохранилось, убереглось, удержалось в памяти — значит есть в нем какой-то, пока непостижимый нами смысл. Ведь удерживается в памяти обычно то, что необходимо, без чего действительно не обойтись.

СУПРЯГА

Имя человеку никогда на Руси не давалось произвольно, но сообразуясь с общим мировым и народным порядком, не иначе как заглядывая в святцы. Потому имя и оказывается столь тесно связанным с его судьбой. Даже произвольно данное, оно все же обладает таинственным и магическим свойством влиять на судьбу человека. То же самое происходит и с фамилиями, которые образовывались самыми причудливыми и прихотливыми путями. Человек обычно всей своей жизнью подтверждает смысл своего имени.

Федор Васильевич Супряга, как впоследствии и его дети, оправдал свою фамилию полностью. Ведь Супряга — значит совместная работа, взаимопомощь, чуткость и отзывчивость. Жил он на хуторе Кирпили. В молодости служил в Тифлисе. Тогда к нему и приезжала его жена Татьяна Ивановна. Сохранилась фотография, сделанная там же. На эту фотографию невозможно и теперь, спустя век, смотреть без восхищения и некоторой зависти. Сколько человеческого достоинства, сколько уверенности в самом виде Татьяны Ивановны, стоящей подле мужа своего…

После службы отец отделил Федора Васильевича в станицу Гривенскую. Купил сыну подворье, снабдил всем необходимым для хозяйства. Там его, урядника, избрали атаманом станицы. Он атаманствовал и вел хозяйство, а Татьяна Ивановна занималась детьми. А нажили они их восемь душ: старший Александр 1899 года рождения, Петр, Антонина, Дмитрий, Екатерина, Андрей, Николай, Дарья…

Федор Васильевич завел в Гривенской большой сад. А еще он любил цветы, поэтому все подворье было усажено сиренью.

Остатки его сада сохранялись до Великой Отечественной войны. Внуки еще помнят, как во время войны в саду маскировались пушки, катюши, а солдаты рубили яблони на дрова.

Федор Васильевич и Татьяна Ивановна в очень пожилом возрасте умерли почти одновременно, когда в 1920 году красные подходили к Гривенской. Умерли, как вспоминает теперь внук, от переживаний за детей своих. Их сирень отцвела как-то нежданно и быстро…

В августе 1920 года Александр Федорович Супряга, понимая всю опасность, грозящую ему, как сыну атамана, решил уйти в отступление. Зануздал коня, одел казачью форму и зашел в хату, попрощаться со своими малыми детьми. Но дети, догадавшись в чем дело, подняли крик. Со слезами вцепились ему в ноги, спрашивая: зачем ты нас бросаешь? Плача, умоляли его, не оставлять их одних. И тут дрогнуло сердце Александра Федоровича. Он снял форму, разнуздал коня. Форму и оружие спрятал в сарае, а на дверях хаты написал мелом, крэйдой: «Осторожно — тиф!» Сам упал на пол в хате и долго лежал неподвижно, неизвестно о чем думая.

Когда красные вошли в станицу, в хату к нему никто не зашел, но обыскали сарай и нашли форму. Выбросили ее в ерик, а по станице поползли слухи, что Супрягу утопили. Когда же революционный пыл у неистовых преобразователей жизни несколько поостыл, Александр Федорович занялся хозяйством, построил новую хату. А когда началась коллективизация, сдал безропотно в колхоз лошадей и инвентарь. Колхоз был рыболовецкий и назывался именем Крупской.

В трудный 1932 год Александра Федоровича назначили бригадиром. Бригада его посеяла пшеницу, но год выдался засушливым и голодным. Пшеница не взошла, и Супрягу упрятали в тюрьму, видно посчитав, что она не взошла из-за его вражеских происков и непартийных настроений… Но тут вдруг прошел дождь, пшеница дружно поднялась, и Александра Федоровича выпустили из тюрьмы. В 1937 году его снова забрали на десять лет без права переписки. Забрали уже вне зависимости от того, всходит или не всходит пшеница… Его сын Петр Александрович Супряга, проживающий теперь на хуторе Лебеди, сообщил мне: «Мы с матерью десять лет ждали его. Она так и не дождалась…»

«Прокуратура Краснодарского края. Справка о реабилитации. Супряга Александр Федорович, 1899 года рождения, уроженец станицы Гривенской Краснодарского края. 18 декабря 1937 года арестован по политическим мотивам. По постановлению тройки У НКВД по Краснодарскому краю от 31 декабря 1937 года в связи с контрреволюционной деятельностью (без ссылки на закон) подвергнут высшей мере наказаний — расстрелу. Расстрелян 16 января 1938 года. 15 июня 1967 года уголовное дело в отношении Супряги Александра Федоровича пересмотрено Краснодарским краевым судом, и он полностью реабилитирован».

Поведал мне Петр Александрович и о том, что где-то в шестидесятые годы он вместе с братом, разбирая старый сарай, нашел шашку и револьвер, оружие, принадлежащее дедушке. Ту самую шашку, которая видна на сохранившейся фотографии у Федора Васильевича и с которой его сын Александр Федорович собирался уйти в отступление. Да так и не ушел, потому что не отпустили дети… Мягкое, жалостливое сердце оказалось у Супряги…. Пожалел ли он потом, что не ушел тогда, мы не знаем, а он нам об этом уже никогда не расскажет.

Всем тогда было больно во вздыбленной, разоряемой стране, с насильственно ломаемым укладом жизни, то есть деформируемой человеческой душой, — и тем, кто ее покинул, и тем, кто остался на родине. Но удивительно, почти никто из современников этой смуты да и потомков этой драмы не догадался о главном: родину свою тогда в равной мере потеряли все — и уехавшие, и оставшиеся. Но утрата родины теми, кто эмигрировал, была очевидна и наглядна, и потому долгое время считалось, что лишь они ее лишились. Оставшиеся же по душевной простоте не сразу и поняли, что они тоже потеряли родину. В этом они убедились позже, когда череда бесконечных, революционных ломок обнажила всю свою само-цельность.

Но возвращать родину — ее уклад, ее дух, ее культуру — долго, трудно и мучительно пришлось все-таки только тем, кто остался. Те, кто ее покинул, стали лишь сторонними наблюдателями. Но они так и не смогли им этого простить, так и не смогли смириться с этим. В этом состояла их трагедия и грех.

На самой окраине хутора Лебеди со стороны станицы Гри-венской и Вороной Гребли, по улице Кирпичной, малоезженой, а потому и порастающей бурьяном, ютится теперь небольшая хатка. В ней живет Петр Александрович Супряга, внук гривен-ского атамана Федора Васильевича, сын Александра Федоровича Супряги. Смиренно смотрит она своими некогда голубыми, выгоревшими на солнце наличниками и фронтонами на этот чудный мир.

Но удивительное, поразительное совпадение. Эту хату, перебравшись из Гривенской, Петр Александрович купил именно у Золотько Улиты Михайловны, последней, оставшейся в живых, дочери Михаила Федоровича Вишневецкого, сгинувшего где-то в Сербии. Дети, учитывая преклонный возраст матери, переселили ее ближе к центру хутора, не желая оставлять ее одну на отшибе.

Так неожиданно пересеклись две судьбы, две родовые линии уже в наши дни.

ГНЕВ РОДИТЕЛЬСКИЙ

Каждая человеческая жизнь, быстротечная и неповторимая, несет в себе ничем не заменимый опыт в общую сокровищницу человеческого бытия. Пусть самое малое, но такое, что не может быть повторено другой жизнью и другой судьбой. И если она остается нам неведомой, если она теряется во времени, ни о чем не напоминая потомкам, то это говорит не о ее незначимости, а о нашей нечуткости и непростительной беспечности. Ведь так устроено все на этом свете, что достичь какого-то совершенства и благополучия можно не иначе, как в полном составе людей, когда-то живших и живущих ныне. Уже только по одному этому каждая судьба необходима, ничем не заменима и драгоценна в общем замысле нашего земного бытия, если только такой замысел вообще существует…

Достичь благополучия можно не путем «естественного отбора», в человеческом обществе не допустимого, ибо он открывает такие пропасти и бездны, о которых разум человеческий даже не подозревает и которых постичь не в состоянии, не «сбросом» части населения в мусор, что проповедуют доморощенные волчата от «демократии» и мировые волки «глобализации», но именно в полном составе людей, живших и живущих в народе.

Трофим Омельянович Ткаченко из станицы Староджерели-евской, двоюродный брат моего деда Ткаченко Ефима Семеновича, слыл человеком сурового, даже деспотического нрава. Было ли это природным свойством его натуры или приобретенным трудной казачьей жизнью, теперь уже установить невозможно. Но любовь к детям казаки нередко выражали не иначе как через строгость, доходящую до жестокости. Видимо, это все же не было прихотью или ничем не мотивированным самодурством, но так или иначе вызывалось обстоятельствами жизни. Если, бывало, дите заиграется на улице и опоздает к ужину, вечере, оно не только ляжет спать голодным, но и со жгучим рубцом через спину от ремня, обиду которого будет помнить всю жизнь. Может быть, суровость казачьей жизни требовала такой жесткой ее организации и такой дисциплины, которые достигались зачастую силой, волей и даже жестокостью родителей.

Хорошо это или плохо? Наверное, все-таки плохо. Но иного способа выжить у несчастного казачьего племени, может быть, и не было… Ведь казачество оказалось единственным этническим образованием в России, которое подвергалось физическому уничтожению именно по национальному, по этническому признаку. Как ни старались выставить казачество сословием, дабы скрыть его геноцид и «оправдать» его исполнителей, ничего из этого не вышло. В истории геноцид казачества остался страшной страницей, мало кем осознаваемой. Геноцид во имя, разумеется, «прогресса» и «светлого будущего», почему-то так и не наступившего…

Когда в августе 1920 года Кубань всполошилась крымским улагаевским десантом, молодые казаки приазовских станиц были мобилизованы в белую армию. Кроме того, на станичные общества была наложена повинность помогать транспортом для подвозки боеприпасов. Трофима Омельяновича Ткаченко по старости в извоз уже не взяли, но он снарядил хуру, подводу, запряженную парой добрых рабочих лошадей с двадцатидвухлетней дочерью Параской. Джерелиевцы составили обоз и направили его к станице Гривенской. С этим обозом и отправилась Прасковья Трофимовна, закутавши голову белым платком от степной пыли и жадных мужских взглядов. Ничто, казалось, не предвещало долгого расставания со станицей, но вышло совсем иначе.

После того как десант покатился к морю, все смешалось на степных дорогах и бездорожьях. Войска и беженцы сплошным потоком двигались к плавням, попадая под пулеметный и артиллерийский обстрел. Обозники, видя уже свою ненужность, возвращались в станицы. Тут и случилось то, чего Прасковья опасалась более всего. Она не сразу и сообразила, что произошло. Правый конь в ее упряжке как-то странно подался в сторону, на обочину, увлекая за собой всю телегу. Завалился на передние ноги, путая постромки и вожжи. Прасковья соскочила с подводы, подбежала к коню, уже лежащему на земле. Шальная пуля, неизвестно кем выпущенная, впилась коню в шею. Огромными жалобными глазами он испуганно смотрел на Прасковью, еще перебирая передними ногами, пытаясь подняться, но уже большая лужа бурой крови смешалась с серой пылью и желтой пожухлой травой.

Первое, что почувствовала Прасковья, был испуг, жаркой волной пробежавший по ее телу. Она боялась не наступающих красных, о них-то она как-то и вовсе не думала. Она боялась родительского гнева: как может она без лошадей вернуться в станицу… Ведь отец забьет ее…

Когда упавший конь совсем затих, она опустилась на сухую, горячую землю и от безысходности и страха заплакала.

Еще скрипели вдали телеги и проносились отступающие всадники, а она оставалась одна среди степи, не зная, что делать. От горя, отчаяния и глухой безысходности ее пробудил близкий конский топот. Молодой казак, пропыленный и потный, на взмыленном коне подскакал к ее покосившейся на обочине хуре:

— Ну шо, дивко, зломався возок, но остався батижок? Шо тэрчиш тут, уходыть нада, красни скоро тут будуть.

— Я нэ можу в станыцю вэртаться биз коный. Мэнэ батько убье…

— Так я и кажу, тикать нада.

Его конь пританцовывал вокруг ее телеги.

— Ну шо, тикаем?

Он вынул саблю и с широкого замаха обрубил жесткие парусиновые постромки упряжи.

— Розпрягай коня, знимай хамут, сидай и пойихалы.

Во всем виде этого казака было столько решительности и воли, что Прасковья не могла противиться и не подчиниться ему. Она быстро сняла с уцелевшего коня хомут и бросила его в траву. Привычно вскочив на круп, охлопью тронулась за своим спасителем.

— А сидло мы щас дэ-нэбудь найдэмо, — сказал он.

И только уже подскакав к плавням, она спросила его:

— Ты хто такый и видкиль?

— Иван Яновский из Ахтанизовской станицы, — ответил он.

Ни он, ни тем более она не знали, даже предположить не могли, что им уже никогда не вернуться в свои родные станицы, никогда больше не увидеть родной степи, а только вспоминать ее и плакать о ней до скончания отпущенного им века. И что их жизни окажутся связанными до конца их дней.

Так Прасковья Трофимовна Ткаченко, впоследствии Яновская, 1897 года рождения, из станицы Староджерелиевской Кубанской области оказалась в эмиграции. Жили они с Иваном Ивановичем Яновским сначала в Югославии, потом в Америке, позже — в Аргентине.

Вспоминала ли она потом свою беспокойную степную родину? Думала ли о ней? Конечно, вспоминала, конечно, тосковала и плакала от всей непоправимости случившегося.

Когда во время Второй мировой войны наши наступающие войска вошли в Югославию, она первой побежала навстречу нашим солдатам, с надеждой получить хоть какую-то весть со своей родины. И как ни странно, там, в Белграде, она встретила своего родственника, моего дядю, Карпа Ефимовича, старшего брата моего отца, о чем тот всегда потом вспоминал как о чем-то невероятном и невозможном. Поистине человек не иголка в стогу сена и, несмотря ни на какие катастрофы и бедствия, не может просто так затеряться…

Несколько раз Прасковья Трофимовна писала кому-то из родственников на Кубань, писала осторожно, боясь им навредить, посылала письма не по почте, а передавала оказией. Так ее кума Мотя Ярошенко еще до войны возвращалась в Россию. Видно, на волне сменовеховского движения казаки выманивались из-за рубежа, нередко, к сожалению, для расправы. Тогда через куму Прасковья Трофимовна и передала письмо сестрам. А еще вручила ей маленький кусочек сукна. И если те ответят ей и вложат обратно в конверт лоскуток, это и будет знаком, что кума действительно свиделась с ее родственниками. Такой вот она придумала пароль…

А родные Прасковьи Трофимовны потом долго вспоминали, как однажды их разыскала в станице Староджерелиев-ской какая-то женщина. Подошла к их двору, стала на колени и поцеловала землю, а потом в слезах обнимала и целовала их… Это была Мотя Ярошенко, которая привезла поклон и весточку на родину от Прасковьи Трофимовны Ткаченко-Яновской…

Жизнь за границей у Прасковьи Трофимовны и Ивана Ивановича Яновских сложилась удачно. В Аргентине, где они окончательно обосновалась после долгих скитаний по свету, Иван Иванович даже владел каким-то рудником. Там, в Аргентине, живут и сейчас их дети, мои родственники — Нина Ивановна и Юрий Иванович Яновские…

А в моей родной станице Старонижестеблиевской живут родные сестры Прасковьи Трофимовны — Александра Трофимовна, 1918 года рождения, и Зинаида Трофимовна, 1920 года рождения. Светлые, памятливые старушки, которые и рассказали мне о бедственной судьбе своей старшей сестры Прасковьи Трофимовны.

А еще они напевают мне песню, которую очень любила их старшая сестра и, возможно, певала со слезами на чужбине:

И теперь, через восемьдесят два года, слушая ее старых сестер, своих родственников, думая о ее трогательной судьбе, я не могу не задаться с досадой главным вопросом: «Почему так непоправимо трудно устроена наша жизнь, что наиболее близкие, родные люди доставляют нам более всего испытаний и бед?..» Ведь и судьба моей дальней родственницы Прасковьи Трофимовны сложилась так потому, что убоялась она гнева родительского за утраченную лошадь… Но ведь правда и то, что еще не известно, как сложилась бы ее судьба здесь, на родине, да еще с клеймом принадлежности к казачьему роду… Следовательно, как ни печалься над ее судьбой, но выходит, что гнев родительский был все-таки праведным…

АЧУЕВ0

Разрывая прозрачную, густую августовскую синь, резко и отрывисто лаяли береговые пушки, обстреливая стоящие на рейде транспорты. Глухо гупали в ответ корабельные орудия. Серый рыболовецкий сарай-склад, одиноко торчащий на берегу, казалось, не просто вздрагивал под этими взрывами, а пугливо пригибался… Августовской дымкой, смешанной с пороховым дымом, куталась морская даль.

Это не был страх обреченности. Просто в эти тревожные минуты вся жизнь Василия Федоровича, теперь столь нескладная, вовсе не такая, какой виделась и представлялась в юности, смятая, скомканная какой-то недоброй силой, вдруг на мгновение стала ему абсолютно ясной. Он словно увидел ее всю насквозь, до самого конца. И от этого весь этот неяркий, болотистый, камышовый мир стал ему еще более дорог…

Отойдя от оцепенения прощания, они, остающиеся, молчаливо застывшие на родном берегу, не сговариваясь, перекрестились, словно отделяя себя этим крестным знамением от тех, кто покидал родную землю навсегда, об этом еще не зная.

Всего лишь несколько дней назад они высаживались в Ахта-рях, радуясь возвращению на родину. С семьями, со всем скарбом, остатками его, еще не растерянным в бесконечных скитаниях. Потом хлынули в родные степи, поднимая серую пыль сотнями сапог, наполняя ее визжащими скрипами телег и арб. По пути разбивали сочные, кровяные арбузы, которых в том году было на удивление много. Но прошло всего две недели, и какой-то непонятной силой они были вновь отброшены к морю, чтобы покинуть родную Кубань, теперь уже навсегда.

Пока казаки молча стояли на берегу, смаля цигарки и зло сплевывая в прибрежный песок, Василий Федорович поднялся на берег и, сам не зная куда и зачем, пошел по сухой, потрескавшейся от зноя земле, пылающей светлыми всплесками неяркой полыни. Спустившись в какую-то балочку, он с размаху упал в сухую, колючую траву. Словно брызги прыснули во все стороны, сухо стрекоча слюдяными крыльями, кузнечики. Долго лежал неподвижно, уткнувшись темным от загара лицом в родную, соленую землю. Серая, в темных разводах от пота, черкеска слегка вздрагивала.

Потом резко, как бы очнувшись, словно пробудившись, перевернулся на спину и еще долго смотрел в высокое, бездонное августовское небо. Рывком поднялся, отряхнул черкеску, несколько раз с размаху хлопнул папахой о колено, отряхивая от сухой травы, аккуратно надел ее, поправляя, словно перед зеркалом, и пошел к людям, которые ждали на берегу его воли и слова.

Многое из того, что человек совершает в своей жизни, он не знает, зачем и почему это делает, не подозревая о последствиях им самим творимого. Самыми верными решениями обыкновенно оказываются не те, которые принимаются разумом, а те, которые подсказывает некая интуитивная душевная сила, которая всегда пробуждается в нужные моменты у людей, живущих в согласии с миром.

От камышей дохнуло теплой, душной сладковатой лиманной гнилью. Лодки были заготовлены заранее и спрятаны в зарослях. Казаки нехотя покидали пустеющий берег. Последний транспорт, проревев раненым зверем, терялся в морской дали. Его трубный, прощальный зов, прокатившись по прибрежным камышам, каким-то терпким и тревожным ознобом пробежал по спине каждого, оставшегося на родном берегу.

А те, кто уплыл, кто бросил родную землю, проживут за морями долгую жизнь, страдая и тоскуя о том близком и неповторимом, что так неожиданно и непонятно для них ушло навсегда. Они будут лить искренние слезы об утраченной России, создадут действительно замечательные книги о ней, но такой, какой ее уже давно не будет. Об одном они только забудут — о тех, кто остался на берегу, о том народе, который остался в России и которому податься было некуда, который остался бедовать и вариться в уготованном ему социалистическом рассоле… Они даже будут потом попрекать этот народ за его многотерпе-ние. И немногие, совсем немногие из них сознаются в том, что попрекать-то надо в первую очередь их самих, людей образованных, которые безответственно, бездумно постоянно вводили людям в сознание и души незримые, медленнодействующие яды.

Они угаснут там в одном поколении, оставив после себя роскошные могилы. А их внуки уже не будут знать даже родного языка… Но этого никто из них пока не знал, надеясь на скорое возвращение, которое так никогда и не состоится. Те, кто уплыл на транспортах, и те, кто скрылся в родных плавнях, уже никогда больше не встретятся…

В такой час ему хотелось сказать сотоварищам своим какие-то важные слова, какие каждодневно не произносятся, но только один раз в жизни, чтобы они соответствовали переживаемому моменту, тревожному и томительному. Чтобы эти слова запали каждому в душу, чтобы о них помнили, как о нерушимой клятве, не только в тесном братском хмельном кругу, но и на дыбе, у расстрельной стенки, в свою последнюю смертную минуту. Ему хотелось сказать казакам такие слова, чтобы от них у каждого запершило в горле и защемило сердце, чтобы каждый надвинул пониже, на самые глаза папаху или свесил голову на потертую черкеску, скрывая от братьев вдруг набежавшую слезу.

Чувствуя, что больше такой высокой минуты у него никогда не будет, Василий Федорович сказал им свое последнее, исповедальное слово:

— Я не стану говорить вам о том, что слава о вас дыбом пойдет по всему свету, что вас будут помнить ваши дети и внуки, если они у вас и будут. Нет! Может быть, кто-то и не забудет вас, но память о вас будет вытоптана, как толока, всякое напоминание о том, что мы жили на свете, будет беспощадно вытравлено. Не потому, что вы в чем-то перед кем-то виноваты, а потому, что вы — казаки, потому что веруете в Бога и жили по заветам и законам своих предков, потому, что остались людьми. Но такими, какими сотворил вас Господь, вы мешаете злым силам обустраивать нашу малую тесную землю по их произволу. Мешаете, потому что вы — казаки.

Вас уже выгнали из родных хат, хуторов и станиц, выгнали, чтобы там поселилась чужая темная сила. Слишком много зла скопилось в людях, и оно прорвалось, как мутная вода через дамбу, затопляя плодородные поля. Кто не без греха и кто осмелится сказать теперь, что он не участвовал в сотворении этого зла… Ненависти к врагам у нас много. Но хватило бы любви друг к другу в трудную минуту, чтобы мы, своим исконным казацким братством, неколебимо, как скала, стали на пути этой непрошеной напасти.

Теперь уже я ничего не могу обещать вам, ничего, кроме одного — умереть по-людски, по-христиански, остаться с правдой и остаться человеком. Кто готов на это, может остаться со мной. Никого не удерживаю. Но кто уйдет отсюда, пусть помнит, что гибель нам уготована везде — и здесь, и там. Но здесь — христианская, а там — нечеловеческая.

Простите, братья, меня за то, что предоставляю вам такой небогатый выбор, но от меня здесь уже ничего не зависит. Бойтесь не умирать, а жить. Бог душу не возьмет, пока она сама не вылетит из тела.

Если мы умрем по-христиански, то, какие бы несправедливости ни происходили еще на нашей земле, мы сохраним правду, саму возможность продолжаться дальше нашему роду. Но если мы смиримся перед злом и умрем, отступив от Бога и законов своего братства, тогда закроется навсегда возможность продолжиться нашему роду, и ничто уже никогда о нас не напомнит. Уж если умирать, а другой участи нам никто не уготовил, то умрем как люди, потому что мы, казаки!

Мир снова лежит во зле, и нет у бедного человека большей заботы, чем уберечь свою душу. Спасем же свои души, и тогда продолжится и далее наше племя, нелишнее на земле.

Скрепим же сердца свои мужеством и встретимся на том свете!

Как истинный кубанец, вкусивший образования, он легко переходил на свою родную балакачку. Особенно, когда волновался.

Что-то перехватило ему горло, что-то затрепетало в груди, и он умолк. Вздохнув, ни на кого не глядя, сказал полушепотом, уже не всем, а лишь самому себе:

— Мы никого до сэбэ нэ гукалы, мы — у сэбэ дома. По ихнему мы всэ одно вэнувати. Вэнувати за тэ, шо мы людэ, шо нас такымы зробыв Бог. Склоны голову — одрубають и нэ склоны — будэ тэ жэ. Так лучче нэ склонять. Нам всэ одно умэрать. А колы так, оправдаемось пэрэд Богом!..

Он думал, что притихшие в лодках люди его не услышали, но по тому, как они одновременно закрестились, понял, что слова достигли цели и были произнесены вовремя, и именно те, какие теперь были нужны. То, что он чувствовал, передалось им, его сотоварищам и теперь уже братьям до смертного часа…

Когда байды углубились в лиманы и береговая перебранка орудий стала глухой, словно недовольное урчание далекого грома, кто-то тихо запел: «Зибралыся вси бурлакы до риднои хаты. Тут нам мыло, тут нам любо журбы заспиваты». И по тому, как дружно, рокочущими, дрожащими от волнения голосами казаки подхватили песню, можно было понять, что все они переживают одно и то же: «Грай, бо котрый, на сопильци. Сумно так сэдиты. Шо дийиця в билом свити? И чии ж мы диты…»

Песня заскользила по водной глади лимана, достигая самых глухих, отдаленных его закоулков, путаясь и теряясь в густых камышовых чащах.

Ему вспомнилась давняя, еще до этих смутных времен происшедшая с ним история. Он не придал ей тогда особого значения. И вот теперь вспомнилась и в будущем еще не раз потревожит его.

Однажды Василий Федорович ехал верхом по предосенней степи. Уже подъезжая к хутору, заметил в редком терновнике волка. Сначала его учуял конь, настороженно и тревожно всхрапнув и вздрогнув телом. Набравшийся за лето сил, волк, увидев человека, быстро уходил в камыши. Его можно было и не догонять, в этом не было никакой необходимости. Но что-то встрепенулось, и он, азарта ради, пустил коня. Когда стало ясно, что волк уйдет, Василий Федорович, приподнявшись на стременах, вскинул ружье и на полном скаку выстрелил. Пуля подняла облако пыли, волк скрылся в камышах, и невозможно было понять, настигла ли она его, или зверь все-таки от него увернулся.

На следующий день, отправившись в плавни, скользя на бай-де по мелководью, Василий Федорович вдруг ясно почувствовал на себе чей-то взгляд. Ощущение было столь сильным и столь для него новым, что он замер в байде, медленно и сторож-но поводя взглядом по сторонам, пытаясь распознать, откуда исходит тревога. И он увидел его. На небольшом островке, на прошлогоднем сером подгнившем окровавленном камыше лежал раненый волк. Желтыми, затуманенными, переполненными ненавистью глазами, беззвучно скалясь, он глядел на своего обидчика. Байда по инерции скользила мимо него в нескольких саженях.

Под этим пронзительным, ненавидящим взглядом Василий Федорович растерялся и стоял в лодке, не шелохнувшись, пока она не прошла мимо. Он вроде должен был добить зверя, но почему-то этого не сделал. Не решил, что было лучше — добить волка или обречь его на медленную, мучительную и неизбежную смерть. Лишь подосадовал, что по его вине это произошло, и, главное, без всякой на то причины…

А накануне ему приснился сон, который потом тоже часто вспоминался. Будто он стоит перед отцовским домом в своих Золотьках, у калитки, и хочет войти во двор. Причем калитка не та, которая появилась позже, но та, что помнилась ему с детства. Он хочет войти во двор, но над калиткой, преграждая путь, склонилась ветка тутовника, шелковицы, на темно-зеленых листьях которой копошился окутанный серебряной паутиной клубок гусениц. Он хотел сломать ветку с гусеницами и растоптать их, как обыкновенно делалось. Но когда он протянул руку, гусеницы, приподняв головки, зашипели, и он увидел, что это змеи… Так он проделал несколько раз, с испугом отдергивая руку. И тогда, собрав волю и погасив в себе страх, он бросился в калитку напропалую. Вбежал во двор, стряхивая с головы невидимых гусениц, которые, должно быть, запутались в его волосах…

Вспоминая потом этот сон, Василий Федорович больше поражался не тому, что привидевшееся соотносилось с действительностью, но самому факту, что такое вообще может присниться…

Более всего он любил осень. Не позднюю слякотную, с пронизывающим сырым ветром, а августовскую, сентябрьскую кубанскую осень, когда устанавливаются прозрачные, хрустальные дни, становится далеко видно вокруг, во все концы света. А в воздухе плавает и искрится на солнце серебряная паутина. Когда вода в лиманах становится чистой, на ее темной толще плавают первые желтые листья. Камыш занимается желтоватыми подпалинами, а на огородах тут и там кровавятся красные кисти калины… Утренний туман пробегал ознобом по телу, но не от холода, а от какой-то невесть откуда берущейся необъяснимой тревоги. Но эта осень оказалась какой-то суматошной, смятой. И он ее, казалось, совсем не замечал.

ХОЖДЕНИЕ ПО МУКАМ КАЗАКА-ЛЕБЕДИНЦА

Когда Алексею Гавриловичу Лебединцу из станицы Ново-джерелиевской исполнилось пятьдесят два года, а было это в 1954 году, он как-то враз осознал, что все самое важное и значимое в его жизни уже произошло, все испытания, выпавшие на его долю, уже прошли. Ничего более трагического, чем, то, что произошло в его жизни, больше не будет. Сколько он еще ни проживи. Что-то вдруг словно повернулось в душе. Может быть, он учуял приближение старости, а возможно, подумал о том, что подобное хождение по мукам, какие достались ему, не могут длиться вечно, не могут по самому переменчивому закону бытия. Должен быть какой-то передых. И тогда он купил три толстые тетради, куда решил записывать свои воспоминания. На первой странице он вывел: «Рассказы простого человека о своей жизни». Видно, ему стало обидно за то, что вот прожита такая трудная жизнь, что на его глазах произошли такие страшные события, в которых он чудом уцелел, но все это осталось ничем и никем не отмеченным. А то, что он читал в книгах о своем времени, его не устраивало.

Ему оставалось прожить на этом свете еще двадцать лет, и все эти годы он старательно заносил в тетради свои воспоминания, как бы исповедуясь, отчитываясь перед кем-то. Он будто заново переживал давно отшумевшее и отболевшее, которое к старости становилось почему-то яснее и яснее, словно он не отдалялся от него, а приближался…

Он пережил Гражданскую войну, невольным участником которой ему довелось быть, коллективизацию, голод 1933 года. Особенно безжалостно прошлась по его судьбе Великая Отечественная война. В полной мере ему довелось хватить лиха в Бухенвальде, Освенциме и других лагерях смерти. В совершенстве изучил немецкий и английский языки. Его сын, художник Василий Алексеевич, сам уже старик, пишет мне из города Крымска: «Надо было видеть этого человека. Я всегда удивлялся тому, как человек мог, пройдя все это, не потерять облика человеческого. И в конце жизни — немощный старик, кожа да кости, сидит за словарем, припоминая слова, уплывшие из памяти…»

С досадой пишет Василий Алексеевич, что сам он растерял своих детей по всей стране, участвуя в великих социалистических стройках. Его дочери, получившие образование, учителя, оказались в разных концах страны: Татьяна Васильевна — в городе Острове Псковской области, Ольга Васильевна — в Тюменской, Наталья Васильевна — в Томской области.

Однажды, познакомившись случайно с Татьяной Васильевной, я и узнал о существовании тех заветных трех тетрадей воспоминаний их деда Алексея Гавриловича Лебединца. Они хранились и читались внуками в их семьях. Причем каждая внучка взяла себе по тетради. К тому времени, когда я узнал о существовании воспоминаний, две из них, как видно, были уже утранены. Сохранилась только одна тетрадь, начальная часть воспоминаний А.Г.Лебединца. Ее как-то и привезла мне в Москву Ольга Васильевна.

Эти уцелевшие воспоминания Алексея Гавриловича Лебе-динца ценны тем, что в них содержится описание его участия в Гражданской войне и восприятие улагаевского десанта в августе 1920 года. Воспроизвожу эту часть его воспоминаний без всяких изменений, как драгоценный документ своего времени, каких уже, видимо, нигде более не сохранилось…

Второй Полтавский казачий полк закончил свое существование в станице Новоджерелиевской. С ним вернулся и мой старший брат Назарий.

Полк простоял в нашей станице месяц. Запасы продовольствия и фуража иссякали. И тогда казаки совместно со своим полковым начальством решили поступить так: полевые орудия, шестидюймовые вместе с пулеметами сдать местному ревкому, а с винтовками, патронами, шашками, на лошадях демобилизоваться, разойтись по домам и каждый в своей станице должен решить сам, как поступить дальше… Так и было сделано…

Почему казаки поступили так опрометчиво на фоне все нарастающего хаоса в стране, трудно сказать. Видимо, все же просто не осознавали всей трагичности событий, не смогли предвидеть, не сумели предусмотреть того, что ждало их уже в скором будущем…

Через две-три недели приехал и младший брат Сергей с турецкого фронта.

Итак, позорная война была окончена…

Но недолго пришлось братьям быть дома — их вновь мобилизовали и погнали на фронт воевать. Теперь уже против своих, русских. В восемнадцатом году брат Назарий был ранен в грудь навылет и скончался, не доехав до госпиталя. Через месяц привели его коня и привезли его личные вещи.

Сергей от мобилизации скрывался в степи и в плавнях. Их было там много таких, и звали их зелеными.

В период летних работ я, как обычно, был в степи. Вдруг рано утром с восточной стороны послышались частые винтовочные выстрелы, потом пулеметные и орудийные. Так продолжалось два-три часа, после чего появилась кавалерия. Это были улага-евские войска. После боя они двигались назад.

Это было как раз в воскресенье. У меня в поле собралась молодежь — парни и девчата. На нас и нагрянули. Один какой-то начальник приказал нас забрать с собой и добавил, что не время гулять с девчатами в то время, когда на полях сражений льется кровь…

Нас забрали, не посмотрев даже на наш малый рост. Когда нацепили саблю, она у меня волочилась по земле. Несколько ремней сменили и все же сабля доставала до земли. Тогда нашли офицерскую согнутую саблю. Она подошла. Полковник Литвиненко еще по плечу меня похлопал и говорит: «Вот и есть у нас офицер…»

Это было под хутором Малый Бейсуг. В тот же день нас три раза бросали в атаку. Последний раз мы преодолели три линии окопавшейся пехоты… Винтовки над окопами были воткнуты штыками в землю. Часть бойцов лежала в окопах неподвижно, чтобы кавалеристы не посрубали им головы, а часть бежала. От жары все с себя сбросили и уже в одном нижнем белье продолжали бежать… Но разве можно убежать от лошади…

В этом бою мы многих не досчитались и уже вечером хоронили их в станице Ольгинской.

Разбитая пехота была взята в плен, до восьми тысяч человек. Причина такого разгрома была в отсутствии патронов. Стрелять было нечем, и они сдались.

Рано утром, до рассвета мы выехали из станицы Ольгинской в поле, по направлению к станице Бриньковской. Там была равнина. Укрытием для нас служили только сады и копны соломы. Наш эскадрон и укрылся за садом.

Нас стали обстреливать артиллерийским и пулеметным огнем. Мы притаились и молча лежали до двенадцати часов дня. И только тогда, когда стихла канонада, нас бросили в атаку. Но впереди уже никого не было.

Станицу Бриньковскую пришлось атаковать в лоб. Силы противника в ней были малые.

Подо мной ранило пулей в шею навылет лошадь. Я спешился, повел ее в руках, а она наклоняла голову и замедляла ход.

В станицу Бриньковскую я пришел, когда ее уже заняли. Здесь потерь не было. Но прикрывавшую дамбу часть удалось отрезать. Начальство, погрузившись в рыбацкие лодки, поплыли через залив. Винтовочными выстрелами их достать было невозможно. Лошадь мне дали другую.

В тот же день нас повели дальше. Надо было идти через дамбу, с одной стороны которой были густые камыши, а с другой — залив Азовского моря. Чистые, как стекло, блестели, против садящегося солнца, голубые воды.

Нас внезапно обстреляли частым ружейным огнем. Поражений не было, но мы повернули назад. Откуда-то издалека летели орудийные снаряды с большими перелетами.

Через час все утихло, и части двинулись назад в Ольгинскую. Там поздно уже стали по квартирам. Вокзал был занят красными частями, которые прибыли в тот же вечер на бронепоезде. Ночью произвели по станице двадцать или тридцать снарядных выстрелов, которые разорвались в воздухе, оставляя яркие пятна, которые превращались в черные, потом совсем исчезали.

В предрассветной заре, в густом тумане раздалась стрельба — ружейная и орудийная. Это спешившиеся два эскадрона пошли брать вокзал. Завязался бой с бронепоездом.

К утру подошли к Николаевской. Когда седые туманы поднялись в небеса и ярко-красная заря востока стояла в лучах огненного солнца, начался обстрел местности. Мы сидели на дне речки, затаив дыхание, и от переживаний беспрерывно курили махорку, которая словно наши мысли уносила с дымом ввысь…

Правофланговый мой товарищ полетел с лошади, как яблоко с дерева. Я оглянулся. Он переворачивался на земле. Вскоре пуля попала в грудь моей лошади. Она сразу споткнулась, а потом замедлила ход. Я повернул назад, но лошадь уже еле двигалась. Я слез с лошади, повел ее, но она уже не в силах была двигаться и легла. Кавалерист не должен бросать седло на лошади, так же, как солдат винтовку. Я расседлал лошадь, снял узду, похлопал лошадь по шее, взял седло на плечи и пошел в тыл.

Назад бежала пулеметная линейка, кто-то позвал меня. И я на бегу, сзади прицепился на линейку. Бой продолжался. Меня вывезли. Я уже успел поймать себе другую лошадь, без всадника. Нас в тылу вновь группируют, но в бой уже не ведут, так как остальные части были разбиты и больше не существовали.

Вышли к Николаевской, на исходное положение. Нас никто не преследовал, и мы двинулись на станицу Гривенскую.

Впереди нас что-то чернело движущееся — не то скот, не то транспорт. Послали нас человек пять узнать, что там и одновременно узнать, что творится в Гривенской, так как там слышалась непрерывная стрельба.

Это оказался обоз. Там было много стариков из нашей станицы. Я увидел своего дядю Федота Федотовича, который сказал мне, что дома беспокоятся, где я, говорят, пропала дэтына…

Дальше нас не пустили, потому что путь в станицу Гривенскую был отрезан. Улагаевская дивизия вчера только из Николаевской пришла в Гривенскую, а сегодня утром с боем отступала на Ачуевскую косу.

Увидев наш обоз и кавалерийские части, раскинувшиеся по полю, красные перевели артиллерийский огонь на нас. Прицел был точный, так как нас разделяло небольшое расстояние. Первые же снаряды угодили прямо в гущу обоза, началась паника, — люди бросились кто куда. Разрывы участились по разбегающейся толпе, всадникам, обозу. Все разбежались по полю на несколько верст. Но стрельба не прекращалась.

Я заметил, что всадники с лошадьми прячутся в камыше, и поскакал туда. Попал на свежую тропинку и по вязкой трясине перебрался на маленький остров. Вроде небольшого кургана до ста квадратных саженей. Там было уже шестнадцать всадников, среди которых я встретил знакомые лица из своего эскадрона.

Нами были выставлены наблюдатели на берегу, чтобы узнать последующую судьбу Бабиевской дивизии. Переночевали в камышах. Канонада в Гривенской стихла, только слышны были далекие орудийные раскаты на Ачуевской косе.

Между нами был офицер нашего эскадрона и два взводных. Начали обсуждать свои дальнейшие действия. Решили побыстрее добраться до Ачуева. Но так как сушей идти было нельзя, путь был уже отрезан, оставалось идти водой. Лодок нигде не было. Решили идти вброд на лошадях.

По-над рекой двигались кавалерийские красные части. Одна за другой, и конца им не было видно.

На следующую ночь решили идти. В эту ночь я попал на пост наблюдения. Нас было три человека. Мы сидели на берегу в камыше, чтобы нас со стороны никто не заметил.

Движение частей прекратилось, но разрывы снарядов не умолкали, беспрерывно вспыхивали яркие клубы облаков, как будто бы в сильную грозу сверкала молния.

Со мной были молодые ребята, один Днепровской, а другой Поповической станицы. Мы втроем договорились, что нам не добрести по воде до Ачуева, где-нибудь завязнем в прогноях, лошади лягут от усталости. Кроме того, в прибрежных станицах и хуторах скопилось много красных войск, посты могут обнаружить нас, и всех в воде перестреляют. И мы решили бросить пост. Осторожно поснимали сабли, на них наперекрест положили винтовки, а наверх — патронташи. И пошли по своим станицам. Сначала шли все вместе. У станицы Роговской должны были расстаться.

Такой молодежи, как мы, по ночам, наверное, рыскало в степях немало. Часто приходилось останавливаться и прислушиваться ко всякому шороху. Был слышен человеческий топот. Мы, затаив дыхание, пересидим и снова двигаемся. А то из-под ног выпорхнет перепелка, аж стук зубов своих услышишь от страха, а под кожей так мурашки и ползают…

Незаметно дошли до перекрестной дороги, которая протянулась узкой ниткой от Роговской до Поповической. Остановились. Одному надо было поворачивать на Поповическую, другому — прямо, на Днепровскую, а мне — налево через Ро-говскую в Новоджерелиевскую.

Посмотрели друг другу в глаза при лунном свете, пожелали счастливого пути, пожали крепко друг другу руки и расстались навсегда…

Воспоминания Алексея Гавриловича Лебединца были ценны еще и тем, что передавали состояние конца повстанческого движения в приазовских плавнях.

В мае 1925 года, после майских торжеств, его вызвали на дежурство в станичный совет, как говорили тогда, — на тыжднев-ку. В это время власть в станице представлял и олицетворял уже не председатель ревкома Петр Прокофьевич Гаев, а председатель совета Привалов. Был он из демобилизованных красноармейцев, среднего роста, русый, очень толковый, внимательный и вежливый.

Алексей Лебединец нес службу у входа в совет. Заступил он на пост в восемь часов утра. Часов около десяти заметил, как к правлению подъезжает группа каких-то всадников, вооруженных винтовками, шашками, револьверами и гранатами. Часовой взял винтовку наперевес и скомандовал: «Стой!» Всадники остановились и спросили председателя. Часовой Алексей Лебединец сказал, что председатель на месте и пошел доложить, мол, группа военных хочет его видеть. Председатель ответил, что пусть заходят. Когда часовой вернулся на крыльцо правления, то увидел, что всадники спешились и привязали лошадей к коновязи. И только тут он распознал в них бандитов, уже давно скрывавшихся в плавнях…

Часовой сказал им, чтобы заходили к председателю, а сам пошел следом и остановился в кабинете председателя с винтовкой наперевес. Председатель совета Привалов, казалось, удивился не столько тому, что входят какие-то военные люди, сколько тому, что часовой Алексей Лебединец стоит в дверях с винтовкой наперевес.

— Ты чего, Алексей? — спросил он.

— К вам зашли бандиты, — ответил Лебединец.

Председатель растерялся и сел на стул. Лицо его стало бледным, как стена. Потом, переборов себя, пригласил их сесть. Вошедшие между тем снимали с себя оружие, и один из них, Жор-ник, держа в одной руке маузер, а в другой — винтовку, торжественно обратился к Привалову:

— Товарищ председатель, мы покинули камыши и больше не хотим там быть, мы не хотим более воевать и складываем оружие. Мы узнали, что правительство издало постановление, согласно которому те, кто выйдет добровольно из камышей в течение месяца, будут прощены. Вот мы и решили выйти. Примите от нас оружие.

Привалов осторожно и медленно поднялся, взял у Жорника маузер и винтовку и поставил в угол. Остальные положили свое оружие на стол. Председатель приказал часовому Лебединцу вызвать дежурного. Явился дежурный, забрал оружие и отнес на склад.

Это была группа повстанцев в составе: Тимошенко по прозвищу Пэрэдэрыоко, его брата Андрея, Дмитрия Шостака, Николая Андрюхи, Шеремета, Базыка, Жорника, Василия Живо-тивского и Гавроша из станицы Роговской.

Только через час председатель Привалов вместе с бывшими бандитами вышел из правления. Он попрощался с каждым за руку, попросил прийти через три дня, и все они разъехались по домам…

Ни председатель совета Привалов, ни тем более эти, измученные бродяжничеством и бездомностью, казаки, тогда не знали, не могли даже предположить, где и при каких обстоятельствах они встретятся вновь — может быть, в одних и тех же бараках и на одних и тех же нарах в суровых уральских краях… Они ведь не вполне осознавали, что борьба тогда все еще велась не против бандитизма, а против казачества, против них всех, против народа. И пройдет еще немало времени, прежде чем это дикое, не вмещающееся в сознание положение, незаметно, но неотвратимо изменится.

КАК АКУЛИНА ЛУЦЕНКО ВОДИЛА ВЛАСА ТКАЧЕНКО В ПЛАВНИ…

6 августа 1921 года Влас Ткаченко приехал в краткосрочный отпуск в станицу Староджерелиевскую из Петрограда, где он служил членом особого революционного трибунала ПВО.

Молодой, энергичный, он принадлежал к людям той редкой в истории человечества породы, выплавленной революционным временем и хаосом беззакония, невозмутимых, стойких партийцев, людей бесслезных, нисколько не сомневающихся в своей исторической правоте. Правда, позже Власа Порфирьевича Ткаченко из партии почему-то исключили, поперли, видимо, при очередных чистках, но это был человек уже несгибаемой воли, какие даже в таком положении гордо заявляли, что остаются беспартийными большевиками…

Прибыв в родную станицу Староджерелиевскую, Влас Ткаченко вдруг узнал, что в местных плавнях орудуют бело-зеленые банды, занимаясь грабежом мирных граждан и убийствами ответственных работников, не желая участвовать в мирном социалистическом строительстве. У этих бандитов, как ему стало известно, слепым орудием служат рядовые граждане и даже чиновники окрестных хуторов и станиц.

Искренне удивившись тому, как люди не понимают переживаемого исторического момента и всей выгоды выхода из камышей и возвращения к мирному труду, Влас Ткаченко решил им в этом помочь. По личной инициативе, разумеется, по зову души и сердца. Он даже подумал, что, может быть, до них не доходят воззвания властей и постановления об амнистии, и они просто не знают, что такая амнистия им гарантирована. И он решил сходить в плавни на переговоры к бандитам, чтобы вразумить их, недопонимающих, и вывести их, заблудших и слепых, к мирному труду. Позже, вспоминая о своем вкладе в борьбу с белозелеными бандами, он так объяснял свое решительное намерение: «В силу дарования актов амнистии заблудившимся от имени РСФСР я решил пойти к зеленым на переговоры, дабы они раскаялись и занялись мирным трудом совместно со своими семьями».

Конечно, никакие это были не бандиты и не зеленые, хотя в условиях беззакония и вконец расстроившейся жизни немало лихих людей бродило по дорогам, готовых не только ограбить, но и лишить жизни. В то время добрая треть жителей приазовских хуторов и станиц хоронилась по камышам, спасаясь от террора и репрессий. Камыши тогда, что называется, кишели людьми. Причем, скрывались целыми семьями, с женщинами и детьми.

В том, что они ушли в плавни, была, конечно, виновата не слепота их, как полагал невозмутимый Влас, а власть и ее жестокая, бесчеловечная политика. Но Влас Ткаченко искренне полагал, что стоит только людям объяснить ситуацию, как они сразу все поймут. Тогда он взял удостоверение в местном Ста-роджерелиевском исполкоме, подписанное самим товарищем Торгашевым за номером 0901 о том, что является уполномоченным для переговоров с бело-зелеными бандитами. Это удостоверение, как напоминание о славных героических временах, Влас Порфирьевич Ткаченко хранил потом до конца своих дней.

Исполненный праведной решительности и обиды за темных, забитых людей, не понимающих простых вещей, он пошел в плавни в направлении хутора Синюкова. Это — километрах в пятнадцати от станицы Староджерелиевской. Миновав хутора Сапсая и Зайца, он увидел каких-то людей, человек двенадцать. Влас смело направился к ним, уже подбирая те убедительные слова, которые переубедят этих заблудших людей и, в конце концов, выведут их из камышей, в родные станицы, к мирному труду. Но, не дойдя до них метров сорок, был остановлен окриком: «Стой!». Потом последовала команда: «Руки вверх!» Он все безропотно выполнил. К нему подошли зеленые и обыскали. Спросили: «Кто такой?» Влас ответил, что коммунист. Но думается, что это он присочинил позже, в своих воспоминаниях. Если бы он тогда признался, что коммунист, эти обездоленные люди, вынужденные скрываться по камышам, покинувшие свои дома и хаты, долго бы с ним не разговаривали.

— Куда идешь? — спросили его сурово.

— Хочу найти своих станичников, чтобы вывести их из камышей к мирному труду…

— Добрэ дило.

Отошли бандиты от Власа шагов на пять и стали обсуждать, что с ним делать. А он стоит и все слышит. Один говорит, что надо расстрелять «оцэ заблудшэ тэля». Кто-то возражал. Потом, видимо, старший среди них сказал:

— Иди назад и не оглядывайся.

«Ну, все, — подумал Влас, — выстрелят в спину».

По телу расплылась непонятная теплота, истома, и ноги вдруг сделались какими-то непослушными.

Однако никто не выстрелил, и Влас вернулся в станицу безрезультатно. Потом он узнал, что встретился с бандой Милько.

Но на этом он не успокоился и отправился в другую сторону, на Великую гряду. Там Влас встретил рыбака Мирона Фотиезича Перезва и попросил передать бандитам два письма и воззвание об амнистии. На следующий день он получил ответ от капитана И.Ф. Сенюка и старшего унтера Ф.Н. Галыча о том, что они готовы выйти и назначили место встречи на Буравцевой пристани, что у Чебурголя. И действительно, Сенюк и Галыч пришли, и с ними — прапорщик И.Е. Луценко. Сенюк и Га-лыч согласились выйти, а Луценко вернулся в камыши.

Нераскаявшийся Луценко позже, во время облав, был пойман и предан суду Четвертой выездной сессией РВТ Первой конной армии. А Сенюк и Галыч занялись мирным трудом…

Но тут закончился отпуск у Власа Ткаченко, и он, оставив, к сожалению, интересовавшее его дело и свою добровольную миротворческую миссию, отбыл к месту службы.

На следующий, 1922 год он снова приехал в станицу, теперь уже с Украины, где служил в должности предвоенотдела Кременчугского РВТ. Видя его непримиримость в борьбе с бандитизмом, по ходатайству славянского парткома Влас был оставлен на должности заместителя председателя исполкома, дабы продолжить борьбу до полной победы и торжества социализма и коммунизма в этих краях.

Эту ярую непримиримость к бандитам лучше всего выразил сам Влас, написав позже в воспоминаниях: «Заражен этой болезнью, интересующей меня, видеть бело-зеленых бандитов, дабы они не терроризировали население». И тогда он начал подыскивать людей, которые «могли бы сообщить бело-зеленым бандитам, что о них хлопочусь и что Республика Советская примет их с распростертыми объятиями в свою среду, дабы они раскаялись в своих преступных деяниях».

Услышав о такой активности Власа, повстанцы написали ему и указали место встречи. Влас Порфирьевич снял с бандитского письма две копии и послал: одну — в Четвертую выездную сессию в Славянскую, а другую — в Екатеринодар в Кубчерот-дел ОГПУ. Оттуда он получил отношение за номером 1392 и подписями самих товарищей Соркина, Никольского и Бартин-кова. Ему разрешили вести переговоры с бандитами, желающи-но ми раскаяться перед советской властью, коим гарантировалась полная свобода.

Но одному встречаться с бандитами было боязно, и тогда, Влас убедил бывшего предисполкома станицы Староджере-лиевской товарища Скалозуба на переговоры отправиться вместе. Они поехали на хутора Чебурголя, где провели хуторские и квартальные собрания. Там Власу и удалось выявить Акули-ну Луценко, замеченную в связях с бандитами. После беседы с ним она согласилась быть проводником в камыши. Но случилась ошибка — она повела Власа со Скалозубом не к тем бандитам, от которых он получил письмо, а совсем к другим. Может быть, действительно перепутала, а возможно, и преднамеренно.

И вот зашло солнце, и наступила тьма. Акулина повела энтузиастов борьбы с бандитизмом на переговоры. По пути она, эдак, игриво панибратски, видимо забыв, что он — заместитель председателя исполкома, спросила:

— Влас, а ты не боишься?

И от этой ее игривости и плутовского тона у него что-то вдруг похолодело в душе, на какое-то краткое время Влас вдруг почувствовал, что есть некий иной мир человеческих отношений, совсем не тот, в котором пребывал он. Но это мелькнувшее в сознании озарение он подавил силой воли, всецело занятый исполнением своего добровольного долга.

При этом Акулина загадочно улыбнулась и Влас понял, что его жизнь находится в руках этой девушки.

Конечно, Влас ответил, что он никаких бандитов не боится. А может быть, так написал потом в воспоминаниях.

Дойдя до хутора Васильченко, Акулина приказала парламентерам остановиться и ждать до тех пор, пока она не вернется. Она скрылась в темноте и вообще куда-то пропала. Больше ее не видели. Спустя минут двадцать раздался мужской голос, приказавший идти вперед. Шагов через сто их остановил окрик: «Кто идет?» и лязганье затворов. Их окружили вооруженные люди и куда-то повели. Пройдя с версту, остановились, сели в траву. Начался допрос.

— Зачем пришли? Кто прислал? — начал спрашивать один из повстанцев. При этом так быстро задавал вопросы, что они не успевали отвечать.

Влас поначалу испугался. Но потом, взяв себя в руки, начал объяснять, что пришли они на основании письма, но, видимо, не туда попали… Даже стал сочувствовать бандитам, полагая, что таким образом разлагает их морально, как вы, мол, страдаете в камышах, кормите комаров и пиявок… Молодой Гурий Ма-мыч уже было заколебался — не вернуться ли в станицу, но человек, который вел допрос, окоротил:

— А ты что нюни распустил? Слышишь, собаки лают. Они пришли вдвоем, а там, может быть, засада.

На это Влас заметил, что засады нет, и они вполне могут их перебить.

— Наше дело думать всяк, — ответил допрашивающий.

Так проговорили они целую ночь. А потом допрашивавший сказал, что он не выйдет и не советует им больше ходить в камыши.

Власа Ткаченко со Скалозубом довели до Смолянского ерика и отпустили. При этом Гурий Мамыч, обращаясь к кому-то по имени-отчеству — Савва Федорович — стал просить, чтобы его отпустили домой. Тот, кто вел допрос, сказал, чтобы Гурий передал винтовку и уходил. Оказалось, Савва Федорович — это Буряк, а тот, кто вел допрос, — сам В.Ф. Рябоконь.

Вернувшись из плавней, Влас Ткаченко написал воззвание к бандитам, отвез его в партком, в станицу Славянскую, где текст утвердили и отпечатали в типографии. После этого он получал переказы от своих станичников, находившихся в камышах, которых и вывел. Это были В. Ганыч, Я. Старцев, П. Васильченко, Н. Кучеря, С. Регинский. Вывел он и Михая Шевченко, который стал активным борцом с бандитизмом, но был кем-то убит.

Позже, когда многие скрывавшиеся в плавнях люди вернулись в станицы и в камышах остались только повстанцы, когда, собственно и началось своеобразное рябоконевское сопротивление, ни о каких агитаторах, посылаемых в камыши, не могло быть и речи. Тогда стали подсылать в банды своих людей, сотрудников ОГПУ, но В.Ф. Рябоконь их безошибочно разоблачал.

Свои воспоминания о героическом прошлом Влас Ткаченко написал на основании предписания командира чоновского отряда в станице Староджерелиевской Якова Моисеевича Фурсы.

Написал уже позже, в 1925 году, когда с бандитизмом было покончено и все люди по хуторам и станицам, как он и мечтал, занялись мирным трудом. В конце он сделал приписку: «Продолжение следует, если понадобится». Никаких его других воспоминаний найти в архиве не удалось. Видно, то, о чем он вспоминал, никому не понадобилось. Да и действительно, зачем и кому они нужны, если с бандитизмом в Славотделе было покончено…

РАЗГРОМ

Оставленный в приазовских плавнях во главе партизанского отряда особого назначения хорунжий Кирий полагал, что открытая вооруженная борьба еще далеко не закончилась, что положение на Кубани еще может измениться. Стоит только возбудить людей, внушить им, что исход борьбы еще не решен, и они поднимутся на новое, теперь уже окончательное сопротивление безбожной власти. И он своей террористической деятельностью довольно активно способствовал этому. А в новом десанте на Кубань он нисколько не сомневался. Он резонно полагал, что не может жизнь человеческая держаться на каких-то вымороченных, диких идеях, что этому рано или поздно наступит конец. О том, что спасение может прийти не в результате открытой вооруженной борьбы, а в итоге какой-то иной деятельности, об этом он не мог догадаться ни по своему образованию, ни по образу жизни простого казака-воина. Он считал, что необходимо численное увеличение отряда, не подозревая, что совсем скоро ему придется сокращать отряд, поскольку укрыться в плавнях обычному воинскому подразделению становилось невозможно.

Сохранилась хроника повстанческой деятельности отряда Кирия, отличающаяся какой-то нервностью, исступленностью и уже явной обреченностью, не учитывающая новой ситуации, сложившейся после неудачного улагаевского десанта. Ведь население края в массе своей сочувствовало повстанцам, поддерживало их, но в то же время вступать в открытую вооруженную борьбу с новой властью не хотело. То есть, чувствуя правоту повстанцев, не верило в установление справедливости таким вот партизанским способом. Да и время открытой вооруженной борьбы уже безнадежно миновало. Этого и не понимал Кирий, продолжая настаивать на постоянных налетах на хутора и станицы, чтобы держать новую власть в страхе. Сколько может длиться и чем завершится такая борьба, он и сам не знал, тем более не мог объяснить это своим сотоварищам.

Итак, 15 сентября отряд Кирия совершает нападение на станицу Гривенскую и хутор Лебедевский, получив известие, что туда прибыл карательный отряд пехоты. В два часа ночи Кирий, разбив отряд на группы, обстреливает Гривенскую. А группа в пять человек во главе с В.Ф.Рябоконем, услышав стрельбу в Гривенской, обстреливает хутор Лебедевский. В здание исполкома, находившегося в хате Павла Пухиря, бросают две бомбы, которые не взорвались. Обстреляны еще четыре дома, в которых находились красноармейцы. В четыре часа утра группа возвращается на бивак. А в пять часов в расположение отряда прибывает есаул Рыбалка со своим отрядом численностью двадцать три человека, восемнадцать из которых были конными. В этой группе находился доктор Лахно. Рябоконь с хутора Лебедевского привез фельдшера Тараса Диденко. Отряд достиг обшей численности пятидесяти девяти человек.

Через пять дней Кирий высылает пятнадцать всадников на мельницу Тихоненко в хутор Могукорово-Гречаный, где забирают триста пятьдесят пудов муки. Там же была разоружена и раздета милиция.

25 сентября отряд из тринадцати человек под командой самого Кирия нападает на станицу Новониколаевскую, где обезоруживает охрану и бросает бомбу в дом Коструменя. А 30 сентября отряд Кирия в полном составе решает сделать налет на станицу Степную, куда отправляется через хутор Волошкивку. Но в этом хуторе отряд столкнулся неожиданно с ротой красных. Было убито семь красногвардейцев.

Начинались морозы. Лиманы стали замерзать. Ожидалось масштабное и решительное наступление красных войск на камыши, и Кирий предложил бойцам своего отряда разойтись по хуторам и станицам, чтобы, затаившись и перезимовав, снова вернуться в плавни.

18 октября группа есаула Рыбалки покинула бивак Кирия и обосновалась в камышах под станицей Старонижестеблиевс-кой, на Косатой балке. Эта группа действовала дальше, судя по всему, самостоятельно, хотя и не теряла связи с отрядом Кирия. Во всяком случае, позже, по рассказам старожилов, Василий Федорович Рябоконь трижды бывал в станице Старонижестеб-лиевской.

Видимо, есаул Рыбалка был родом из этой станицы.

Через восемьдесят два года после описываемых событий я разыскал в своей родной станице Старонижестеблиевской Михаила Ивановича Рыбалку, родственника есаула. Он знал, что его бабушка Прасковья Ивановна носила повстанцам и мужу на Косатую балку, где он скрывался, продукты, муку. Бабушка, как видно, была крепка духом. Из Ставрополья и с Урала, куда ее высылали, возвращалась несколько раз пешком в станицу. А еще Михаил Иванович рассказал, что в 1958 году из Горячего Ключа приезжала в станицу какая-то женщина, приезжала искать родственников. Это была дочь есаула Рыбалки… Боже, что за чувство вело людей через всю разоренную войной страну, несмотря ни на что, в свою станицу, в родную хату, которой, может быть, уже и нет или она конфискована новой властью? И куда оно исчезло у моих современников?! Что это за чувство, заставлявшее людей через многие годы приезжать туда, где прошло детство, где все уже изменилось и кануло невозвратно? Что они там надеялись найти и увидеть?..

Ночью, на добрых конях есаул Рыбалка с сотоварищами нередко наезжал в станицу. Старожилы рассказывали мне, что из станичников на Косатой балке прятались Глущенко, Сокол и другие, имена которых, уже никто не упоминает. От этого отряда и остались только то истлевшее седло да кинжал с надписью, что нашел на Косатой балке мой товарищ Ленька Бедусенко.

В связи с наступающими морозами с Кирием в камышах остались лишь двадцать два человека. Но он не только не сворачивал своей террористической деятельности, но проводил ее уже в каком-то исступлении, как после тяжкого похмелья, будто ожидая и предчувствуя скорую и неминуемую развязку. Он отдает приказание спрятать продукты и патроны и перебраться на другой бивак.

В ночь с 15 на 16 декабря его отряд предпринимает налет на станицу Петровскую. Выступает с отрядом в направлении хутора Лебедевского, где сталкивается с разъездом красных. В результате перестрелки погибает один красноармеец и две лошади. Но 17 декабря хорунжий Кирий заболевает и передает командование отрядом своему помощнику Василию Федоровичу Рябоконю. Повторно был совершен набег на станицу Петровскую, обезоружено двадцать два человека охраны, взят один пулемет «максим», пятнадцать ящиков с лентами и двадцать две винтовки. 21 декабря Рябоконь получил приказ отправиться в Лебедевские плавни и разогнать рыбаков.

1 января 1921 года была послана разведка на хутор Лебедевский, где освободили пять повстанцев станицы Старовеличков-ской, взятых красными в плен, и сотрудника казачьей секции Соломаху (он же Золотарев), которого отправил для агитации и вызова повстанцев из камышей и добровольной сдачи их властям. Соломаха был убит, а повстанцев Кирий принял в свой отряд. Среди них был и офицер Донского войска есаул Олим-пиев, и учительница Дарья Гузик.

27 января Кирий поручил Титу Загубывбатько осуществить налет на Ачуевский рыбный промысел. Тит Ефимович разоружил милицию в количестве двенадцати человек, забрал продукты и через два дня вернулся в расположение отряда. 10 февраля Кирий совершил налет на государственный конный завод, бывший Малышева. Разгромив экономию, он захватил тринадцать заводских жеребцов и продукты.

Обеспокоенная дерзкими налетами повстанцев, власть предпринимает ответные меры. 20 февраля в станицу Гривенскую прибыл карательный отряд красных под командованием Клокова. Видимо, новый командир решил применить непривычные методы борьбы с бандитизмом. Он организовал шествие в плавни жителей станицы в сопровождении своего отряда. Нечто вроде мирной демонстрации. С раннего утра люди двинулись в плавни. Впереди шли заложники — жители станицы, за ними ученики, потом духовенство. Замыкали шествие красноармейцы, правда, не вооруженные. Командир красного отряда и некоторые члены стансовета ехали на тачанке. Дорогу указывала учительница Поддубная, которая ранее была в повстанческом партизанском отряде.

Когда шествие удалилось от станицы на достаточно большое расстояние, впереди и сзади его началась стрельба. Это стреляли засады повстанцев. Народ и красноармейцы в панике бросились бежать. Удирал на тачанке и командир отряда. В это время из засады выскочил Рябоконь с несколькими конными казаками и начал его преследовать. Догнав тачанку, Василий Федорович отстегал плеткой всех, сидевших в ней, приговаривая: «Зачем вы обманываете Бога? Зачем пришли со святостями, если в Бога не веруете?»

Эта история представляется вполне правдоподобной, особенно по реакции Василия Федоровича. Человека православного должно было возмутить это фарисейство и лукавство красных, атеистов по своей природе, спекулирующих когда им нужно, на чувствах верующих.

26 февраля отряд Клокова начал наступление на плавни. Кирий отдал распоряжение Рябоконю взять восемь конных казаков и зайти противнику в тыл, а сам вступил в бой с красными.

Рябоконь выполнил маневр, обстрелял отряд Клокова и отступил на Гривенскую. Потом отправился на хутор Могукоро-Гречаный, где избил плетьми агента по продналогу, и на рассвете 27 февраля вернулся в расположение своего отряда. Возвращаясь в камыши, он не знал, что ожидало его на биваке и что с этого дня жизнь его круто повернется. И все, что будет связано с повстанческим движением в этом камышовом краю, будет теперь соединяться с его именем, зависеть от личной ответственности перед поверивших в него людьми. Вернувшись на рассвете из набега, Рябоконь увидел убитых: командира отряда хорунжего Кирия и четырех повстанцев. Красные отбили у повстанцев все пулеметы. Василий Федорович, как заместитель хорунжего Кирия, вступил в командование партизанским повстанческим отрядом.

Оставив бивак, Рябоконь выехал на хутор Солодовникова с ранеными, куда Тит Загубывбатько привел двенадцать лошадей и одну линейку.

13 марта лед на лиманах сошел. Василий Федорович оставил на хуторе Тита, двух казаков, учительницу Гузик, а сам отправился на старый бивак добывать продукты. 14 апреля он совершил налет на Ахтарскую рыбконтору, где хранилось двенадцать тысяч пудов соленой рыбы. Сжег контору и возвратился в расположение отряда.

По пути следования на бивак произошло событие, потрясшее Рябоконя. Его родной брат Иосиф, вахмистр отряда, нечаянно застрелился. Раздраженный нудной камышовой жизнью, Иосиф, садясь в лодку, в сердцах бросил винтовку на ее дно: «Шо цэ за жызня, докэ будэм ховаться…» Винтовка, брошенная столь опытной, столь привычной к оружию рукой, словно почувствовав недоброе расположение духа своего хозяина, огрызнулась в ответ выстрелом. Пуля впилась Иосифу в грудь. Он удивленно, пораженный неожиданностью случившегося, судорожно хватая черкеску на груди, словно надеясь отыскать заплутавшую там пулю и окровавливая руки, как бы в нерешительности и неохотно опустился на берег.

Рябоконь бросился к брату, схватил за плечи, тормоша и заглядывая в уже мутнеющие глаза, настойчиво спрашивал: «Хто стриляв?» Видно, он заподозрил в случившемся подвох: не из своих ли кто? И тогда Иосиф, превозмогая себя, собрав последние силы, написал окровавленной рукой на весле: «Я сам…»

Василий Федорович похоронил брата со всеми подобающими воину и христианину почестями. Даже привез из станицы священника для отпевания.

Среди камышей, на сухой гряде потом долгое время виднелся деревянный крест, у которого с душевным смятением останавливались как повстанцы, так и преследовавшие их красные…

21 апреля 1921 года у Рябоконя родился четвертый ребенок, сын Григорий. А уже 26 апреля, через четыре дня после родов, его жена Фаина пришла к нему в плавни, оставив мальчика в станице Гривенской, в доме фельдшера Зеленского. Рябоконь, опасаясь за ребенка, решил его взять в камыши. Он запряг в линейку лучших, какие только были, тройку лошадей. Взял с собой трех казаков и Александру Дзюбку. Украсили линейку цветами и, под видом свадьбы, с песнями подъехали к дому, где был оставлен ребенок, и забрали его.

Далее бесстрастные документы говорят о том, что при этом Рябоконь застрелил пятерых жителей станицы. Поскольку уточнять события теперь не у кого, но, судя по ситуации и учитывая, что Рябоконь только что возглавил отряд, беспричинных зверств быть не могло. Скорее всего, маскарад со свадьбой раскрылся, и Рябоконя попытались захватить. Возникла перестрелка с охраной или отрядом самообороны. Пришлось спешно уходить или быть захваченным…

Мне особенно хотелось узнать, что же происходило в станице Староджерелиевской в первых числах июля 1921 года, что

1 июля там в семье Ткаченко Ефима Семеновича и Дарьи Илларионовны родился четырнадцатый ребенок, мой отец Иван Ефимович…

Начальник станичного отряда ЧОН Яков Моисеевич Фукса вел бурную, но больше бесполезную, шумную и бестолковую борьбу с бандитизмом. Вооруженные наряды патрулировали ночные улицы станицы. Но борьба эта была почему-то безуспешной. Василий Федорович Рябоконь не только их не боялся, наоборот, 5 июля 1921 года перебросил свой отряд из лиманов станицы Приморско-Ахтарской в район своего родного хутора Лебедевского и станиц Гривенской и Староджерелиевской.

Создавало ли это какую-то угрозу многодетной семье моего деда? Пожалуй, нет. Главная опасность возникнет позже, через восемь лет, в 1929 году, когда с бандитизмом в плавнях будет покончено и будут высланы многие казачьи семьи на Урал, в том числе и семья моего деда Ефима Семеновича. Акция проводилась с особой жестокостью: люди были выброшены из своих домов в снег, с запретом брать с собой теплую одежду и припасы, это была верная смерть.

Если Рябоконь в этих станицах представлял главную угрозу, как утверждали агитаторы, мирному строительству, то почему после его ликвидации началось это безумие?.. Или тогдашний бандитизм в масштабах целого государства не есть бандитизм, а политика? А сопротивление такой бесчеловечной политике — бандитизм?.. Или это объективное положение может быть как-то объяснено и мотивировано иначе?

В летние и осенние месяцы 1921 года повстанцы были особенно активны. Они действовали уже в каком-то безотчетном исступлении, словно приняв изначально тактику набегов, не в состоянии потом уже ее изменить или отказаться от нее. Не могла изменить сразу эту тактику и смена командира отряда. Василий Федорович и сам чувствовал, что делается не то и не так. Надо было что-то менять в их камышовой жизни. Ропот казаков, измученных бездомностью, постоянным напряжением, заставил его всерьез задуматься о том, как быть дальше. А пока он словно по инерции выполнял то, что было при хорунжем Кирие.

2 сентября в лесу, неподалеку от Горького лимана, он собрал всех повстанцев, находившихся в это время в камышах, и объявил, что по распоряжению начальника штаба 2-й десантной Улагаевской армии генерала Дроценко он назначен командиром всех партизан, находящихся в данное время в районе При-морско-Ахтарского, Гривенского и Староджерелиевского лиманов. Здесь же Рябоконь произвел переформирование отряда. Командиром он назначил себя, командиром первой сотни — корнета Маслова. Командиром второй сотни — астраханского казака, хорунжего Кислицу. Командиром третьей сотни — подхорунжего Озерского, адъютантом отряда — хорунжего Мало-са, начальником хозяйственной части — Тита Загубывбатько.

Но это переформирование ничего не изменило в тактике действий повстанцев. Снова Рябоконь дает распоряжение о налете на каракубанские хутора, после занятия которых совершается налет на хутора станицы Петровской. Видимо, Рябоконь планировал запастись продуктами и всем необходимым на зиму, после, все хорошо обдумав, предпринять решительные изменения в тактике борьбы. Слишком было очевидно, что такая активность отряда завершится неизбежно срывом или катастрофой, как в случае с Кирием. И он дает распоряжение сотням выбрать новые места для биваков. Первая сотня Маслова оставалась на старом месте в Приморско-Ахтарского лимана; сотня Кислицы выбрала место на гряде хутора Васильченко, в районе плавней станицы Гривенской и хутора Лебедевского; третья сотня Озерского расположилась в районе Бабинского лимана, в юрте станицы Петровской. Сам Рябоконь со штабом и всем хозяйством, которым заведовал Загубывбатько, находился в районе лимана Сладко-Рясного, где приказал оборудовать зимнюю землянку для штаба.

12 сентября первая сотня во главе с Масловым с целью добычи обмундирования для отряда выехала в станицу Новониколаевскую, где нанесла «визит» потребиловке. Захватив мануфактуру, керосин, спички, табак, другие товары, сотня возвратилась в камыши. 12 октября та же сотня наскочила на станицу Степную. Был разгромлен исполком и так же ограблена потребиловка. Намереваясь поймать Гая, председателя ревкома станицы Степной, повстанцы окружили театр, перекрыв все двери и окна. Расклеив воззвания к свержению советской власти, сотня покинула станицу.

Потом, когда ликвидируют повстанцев в камышах, на Кубани долго не будет не только театров по глухим степным станицам, но и цивилизованного жития вообще… Казалось бы, покончив с бандитизмом, приступили к строительству новой жизни. Но в этом краю для его жителей именно с этого времени начнется сущий ад массовых высылок и страшного голода. В наказание ли за строптивость и непокорность или же согласно передовой идеологии переустройства мира…

Понимая безнадежность ведения борьбы прежними способами, Рябоконь вносит некоторые изменения в тактику. 30 сентября он дает задание подхорунжему Колоту сформировать четвертую сотню в районе Приморско-Ахтарской и создать в станице повстанческое подполье. Этой сотне вменялось в обязанность держать тесную связь со всеми остальными сотнями и местным населением, сочувствующим повстанцам. Помощником по контрразведке у Колота стал подхорунжий Андрей Марухно. На него была возложена задача создания в Приморско-Ахтарской из служащих учреждений и поддерживавших движение контрреволюционной организации, через которую Рябоконь мог быть вовремя оповещен о движении и расположении войск, о местах жительства ответственных работников.

29 декабря у Васильчикова Колена он решает задержать пароход, курсирующий по реке Протоке из Екатеринодара в Гривенскую. Обстреляли пароход, на котором находился предатель Крикуненко, на совести которого было немало загубленных жизней. Крикуненко поймать не удалось: услышав стрельбу, он нырнул чуть ли не под колеса парохода. В перестрелке погибли три повстанца — Михаил Загубывбатько, младший брат Тита Ефимовича, Тимофей Вертий и Колесник.

Михаил Загубывбатько находился в камышах вместе с женой Александрой Давыдовной, а их дети — Аня и Федя жили у родственников на хуторе. Как вспоминала через многие годы Александра Давыдовна, ему очень не хотелось тогда идти на эту операцию. Словно предчувствовал что-то недоброе. А накануне ей приснился сон: будто сидит ее Михаил с Тимофеем Вертием и Колесником и перекидывается искусственными бумажными цветами. Вскоре сон сбылся, все трое погибли. Там их и похоронили на берегу Протоки, под кустом калины…

Подхорунжий Марухно создал в Приморско-Ахтарской подпольную повстанческую организацию численностью пятьдесят три человека, членов которой он внедрял в военкомат, исполком, комсомол и другие учреждения. На эту организацию возлагалась задача и по сбору информации.

В декабре четвертая сотня Колота вместе с подпольной организацией совершает целый ряд акций, убийств ответственных и партийных работников, распространяет воззвания бить жидов-коммунистов. В станице новая власть буквально парализуется.

Военное совещание Тимашевского отдела решило бороться с повстанцами своими испытанными и самыми бесчеловечными способами — применять репрессивные меры к семьям тех, кто находился в камышах, и ко всем зажиточным гражданам, то есть захватывать заложников.

Было арестовано двести человек, которым было предложено либо выдать местонахождение сотни, в противном случае — расстрел. Для борьбы с повстанцами в Приморско-Ахтарск командирована учебная школа 22-й дивизии под командованием Чернышева. Начались повальные аресты всех подозреваемых. Удалось установить местонахождение Колота и Марухно. На их поимку брошены большие силы, и после двух часов погони Андрей Марухно был ранен и пленен. Следствие по делу контрреволюционной организации в Приморско-Ахтарской вел заместитель начальника политбюро Тимашевского отдела Трофим Вдовиченко. Мы еще не раз встретим это имя в повествовании…

В ночь с 24 на 25 декабря на место расположения четвертой сотни Чернышев высылает отряд под командованием жителя Приморско-Ахтарской Ивана Шевченко. Повстанцы не ожидали нападения, были схвачены спящими в куренях, за исключением Колота и Мисюры, которым удалось бежать.

После разгрома приморско-ахтарского подполья отряд красных войск, разбившись на три группы, повел наступление уже на отряд Рябоконя, намереваясь окончательно подавить сопротивление повстанцев. 15 января третья сотня отряда Рябоконя была разбита, а ее командир Озерский убит. А 1 января, на именины Василия Федоровича, красные атаковали его штаб. Дорогу им указала жительница станицы Гривенской учительница Поддубная, бывшая сподвижница Рябоконя. Все было рассчитано верно — на биваке в это время шел пир. Повстанцы праздновали именины своего атамана и отмечали наступление нового года. Подойдя почти вплотную к куреням, красные открыли огонь. Сразу же было убито около двадцати повстанцев. Те, кто уцелел, спохватившись, открыли ответный огонь. Среди наступавших, не ожидавших такого сопротивления, началась паника. Поддубная, хорошо знавшая местность, вместе с командирами тут же куда-то скрылась, но многие красноармейцы нашли свою смерть в не замерзшем гирле, куда их загнали рябоконевцы. Но и повстанцы были рассеяны по камышам, а многие убиты.

После этого разгрома 10 января Рябоконь поручил Титу За-губывбатько собрать уцелевших повстанцев. На хуторе Котры Рябоконь объявил сподвижникам, поскольку красные войска будут беспрерывно наступать, пользуясь благоприятными условиями — морозами, сковавшими лиманы, необходимо всем разойтись, кто куда может. Корнет Маслов, Малое и Саенко ушли на хутор Свободный. Командир второй сотни хорунжий Кислица, видя неизбежную гибель и будучи оторванным от штаба Рябоконя, сдался красным. Сам Рябоконь взял с собой Омельяна Дудника, Ковалева по прозвищу Астраханец, жену Фаину с грудным сыном Гришей и отправился на хутор Кирпи-ли, где и скрылся. Перед расставанием условились сойтись на хуторе Солодовникова, назначив день встречи.

Тит Ефимович Загубывбатько, поскрывавшись где-то еще месяц, ходили слухи, что жил он в дупле огромной вербы, — прибыл в станицу Гривенскую и добровольно сдался 2 февраля командиру красного отряда Чернышеву.

Примечательно, что именно в тот же день он, уже как проводник, повел отряд красных на бивак к штабу Рябоконя. В результате были задержаны Колот, астраханец Садчиков и Александра Дзюба, охранявшие хозяйство отряда. Все имущество было изъято — тридцать два кавалерийских седла, восемнадцать хомутов, пишущая машинка, документация отряда, десять тысяч патронов и двенадцать винтовок.

Таким образом, повстанческий отряд был разгромлен, казалось, окончательно уничтожен. Василий Федорович Рябоконь в дальнейшем не будет уже и пытаться его восстанавливать. Он понимал, что наступали иные времена, в которых были нужны и иные формы сопротивления. Открытая вооруженная борьба становилась невозможной.

5 февраля Тита Загубывбатько доставили в Екатеринодар и заключили в тюрьму, в домзак. Там он просидел целый год, после чего был освобожден в связи с помилованием и добровольной сдачей. Но это уже иная страница причудливой судьбы Тита Ефимовича Загубывбатько.

Повстанческий отряд Рябоконя был ликвидирован полностью. Органы ОГПУ бросили преследование Рябоконя, полагая, что в этом нет никакой необходимости. В сводке Ти-машевского отдела по учету повстанческих отрядов на территории СКВО за январь-февраль 1922 года доносилось: «Действовавший в Тимашевском отделе партизанский отряд особого назначения хорунжего Рябоконя почти полностью уничтожен. Комсостав отряда частью перебит, частью пленен. Остатки отряда до двенадцати человек во главе с хорунжим Рябоконем скрываются поодиночке в плавнях Кирпильско-го лимана. Партизанский отряд особого назначения снят с учета».

Я описываю столь последовательно и терпеливо эти события потому, что, изложенные в хронологическом порядке, они дают объективное представление о смысле и значении тогда происходившего. Кроме того, именно это так тщательно скрывалось более семидесяти лет. Именно эти события, от которых остались только бесстрастные архивные документы. Сухие, как оставшаяся на берегу после отлива рыба, иссушенная солнцем, рассыпающаяся при легком прикосновении.

Разгром отряда, конечно, ошеломил Рябоконя и поверг его в мрачное состояние. Злой и раздражительный, подавленный случившимся, он думал не только о беспечности, о допущенных оплошностях по охране отряда, но и о том, как изменить стихийно сложившееся положение… Одной волей, убеждениями это сделать невозможно. Людей вразумляют обычно те или иные события, как правило трагические, в результате которых и складывается новое положение.

К Василию Федоровичу Рябоконю приезжали посланцы от генерала Михаила Алексеевича Пржевальского, три человека, в том числе Савицкий, член краевой Рады, от имени генерала предлагавшие совместно выступить против новой власти. Но он им тогда ответил, чем озадачил нежданных делегатов, что против власти восставать не намерен и предложил им уйти. Он ведь боролся не столько за свержение власти, явно безнадежное дело, сколько за право жить на этом свете, жить так, как он считал нужным.

В отличие от неистовых до умопомрачения повстанцев борьба не была для него самоцелью, но лишь средством для отстаивания такого естественного, святого права на жизнь…Савицкий тогда сказал ему, что генерал Пржевальский приказывает поднять восстание. На что Рябоконь отказался подчиниться генералу и, усадив ходаков на байду, отправил на берег с Кирпильского лимана.

Что-то было в этих чванливых генералах для него отталкивающее. Кичатся своим военным образованием, а сами понять не в состоянии, что время фронтов и армий ушло безвозвратно…

Приезжали к нему посланцы и от полковника Жукова, тоже предлагали объединиться для совместной борьбы. Им он тоже отказал. Опасался он этих кадровых высокопоставленных спецов — даже в таком положении, когда уже ничего не осталось — ни средств, ни войск, — обязательно передерутся за посты и должности…

Особенно раздражал его генерал Фостиков. Собравший в свое время приличные силы, поддержанный финансово и кадрами офицеров генералом Врангелем, он в самый ответственный период улагаевского десанта направил удар не в район действий улагаевских войск, не на Екатеринодар, а почему-то в сторону Армавира. Тут и вовсе усматривался какой-то недобрый умысел. Нет, с такими людьми иметь общие серьезные дела было нельзя. А обычная демагогия о спасении единой и неделимой России и тем более самостийной Кубани его уже давно не трогала.

И хотя он теперь скрывался в Кирпильском лимане и хуторах вокруг него, никак не выдавая себя, не предпринимая никаких действий, все в округе знали, что Рябоконь находится где-то рядом, никуда не ушел и когда будет надо, даст о себе знать. Его, к тому времени уже громкое имя как бы не давало ему самому права скрыться совсем, куда-то уехать, оставить Кубань, исчезнуть бесследно. Да и не мог он нигде более жить, кроме этого родного, такого к нему неласкового и сурового родного края.

Теперь он, возможно, один из немногих во всем этом степном камышовом краю, вздыбившемся человеческой злобой, знал, как надо бороться и что следует делать. Не знал он только, как можно и нужно жить в этом таком перепутанном и озлобившемся мире…

ТИТ ЗАГУБЫВБАТЬК0

Добрым казаком и хорошим хозяином слыл в станице Гри-венской Ефим Семенович Загубывбатько. Принадлежал он к поколению стародавнему, теперь уже трудно вообразимому. Когда он родился в 1846 году, прошло только пятьдесят лет нового казачьего жития на берегах Кубани. Его такая необычная фамилия возникла, как говаривали, обычным казачьим способом, когда прозвище, становящееся потом и фамилией, давалось то ли по какой-то характерности человека, то ли по примечательному случаю из его жизни. Как рассказывали потом в его роду, их предок при переселении на Кубань, будучи еще мальчиком, видно, в суматохе переселения затерялся. Когда мальчика спросили, почему он плачет, тот ответил: «Я загубыв батька», то есть потерял отца. Так и стал он Загубывбатько. С такой необычной фамилией со временем смирились, привыкли к ней, и она, казалось, уже никак не скажется и ничем не напомнит о себе в потомках.

Ефим Семенович, человек уважаемый, георгиевский кавалер за турецкую войну, с женой Марией Васильевной воспитал четырех сынов — Семена, Ивана, Тита и Михаила — и дочь Александру. Всем дал образование. Все дети окончили по три класса церковно-приходской школы на Зарубовке, как называлась часть станицы. Умер он в 1917 году, простыв на рыбной ловле в лиманах.

Сохранилась, как-то уцелела фотография 1914 года, на которой — Ефим Семенович и Марья Васильевна с дочерью Александрой и зятем Трофимом Монако и невесткой Александрой, женой сына Михаила. Все сыновья в это время были уже на фронтах великой войны.

Это был своеобразный, самобытный мир человеческого бытия со своими ценностями, хозяйствованием, властью, культурой, со своей этикой и честью. Он трудно собирался и переплавлялся в ходе обживания этого степного и камышового края в непрестанных войнах. Этот мир пришел в равновесие, образовался лишь к концу XIX — началу XX века. Задуманный мудростью Екатерины Великой и князя Григория Потемкина, устраиваемый великим Суворовым, он через век уже представлял собой прочный и цельный край России, на одном из самых трудных, стратегически решающем южном направлении.

То ли так совпало, то ли действительно пришли какие-то иные, неведомые времена, но со смертью Ефима Семеновича Загубывбатько несчастья обрушились на его род. Что-то случилось в душах и в мире невыразимое, странное и страшное. Оно угадывалось по недоброму холодку, пробегавшему по телу и страху, затаившемуся где-то в закоулках души, сосущему тупой, казалось, беспричинной болью.

Люди как-то сразу переменились, сникли, погасли, словно задутые кем-то свечи. Все так же шло время, и сменялись времена года, но они этого словно и не замечали в своем унынии. Куда-то подевалась радость, без которой жизнь человеческая становится пресной, без которой она вырождается, гаснет, как скорый степной костер, в который не подбросили вовремя сухого, прошлогоднего бурьяна.

И все это сопровождалось лукавыми заверениями о свободе людей. Но странно, чем больше люди говорили об этой свободе и к ней стремились, тем в большую несвободу попадали, тем в большее запустение приходила их родная земля.

Все так же сияли высокие небеса, зеленела земля, но ничего их не радовало. Они будто чего-то ждали, каких-то перемен, которые избавят их от этого уныния. Но перемены, казалось, такие близкие и возможные, почему-то не наступали. Словно густой, непроглядный туман и морок опустился на землю. И вопреки природным законам, не находилось ветра, чтобы его развеять.

Из всех сынов Ефима Семеновича Загубывбатько Тит Ефимович 1889 года рождения, резко выделялся неким своеобразием. Он не походил на своих братьев. Был красив, ладен и даже щеголеват. В отличие от братьев, рано женившихся и обзаведшихся большими семьями и хозяйством, Тит долго не женился, да и неоднократные женитьбы его оказались странными и непрочными. Он не любил сельское хозяйство, и никогда им не занимался. Тит был человеком мастеровым. После Гражданской войны, уцелев в ней, обнаружил вдруг в себе талант портного. Хорошо шил френчи и галифе — мода новой, советской знати.

Тит Ефимович был более грамотным, чем братья. До революции служил в армии офицером, интересовался политикой, принадлежал к кадетской партии. Он по всем признакам хотел оторваться от сельской станичной жизни, но так и не смог этого сделать. Пожив некоторое время в Екатеринодаре, Тит все-таки вернулся в станицу и купил себе добротный дом у Ефима Кулика на Причипиловке. Казалось, что он ухватил цивилизации и культуры, но более всего — прихотливой моды, и глотнул ее, не пережевав…

В 1917–1918 годах, вернувшись с фронта, он служил в Ека-теринодаре, на военном продовольственном складе. Но в 1919 году возвратился в родную станицу Гривенскую. Может быть, смутно надеялся, что хаос сюда не докатится. А возможно, потому, что здесь его ждала красивая девушка — курсистка Лена Шарикова. Ее сестра Дома была замужем за Ольховиком, богатым человеком, державшим в Гривенской магазин. Но в 1920 году Лена Шарикова вместе с Ольховиками уехала в Турцию, эмигрировала.

Примечательно, что Тит Ефимович, где бы ему ни приходилось работать и служить, непременно заведовал хозяйственной частью. Даже в повстанческом движении — и у полковника Скакуна, и у хорунжего Кирия, и у Василия Федоровича Рябоконя. Такой род деятельности, видимо, накладывал свой отпечаток на характер человека, или особого склада характер выбирал именно такую деятельность.

Но и в родной станице Тит Загубывбатько не нашел покоя. Началась борьба с казачеством, жестокая и непримиримая, то есть, по сути, трудновообразимая борьба с народом. Надежнее теперь спрятаться и уцелеть можно было в больших городах, но не в станице.

У его старшего брата Семена Ефимовича и жены Улиты было семеро детей. Семену исполнилось сорок лет, когда в начале 1921 года его арестовали и убили. Просто так, без всякого повода. Он не выступал ни за красных, ни за белых, ни за зеленых. Был просто хозяином и отцом большого семейства. Любил эту трудную сельскую жизнь и родную станицу. У брата Ивана Ефимовича и его жены Елизаветы было восемь детей. Он уцелел лишь потому, что не жил дома, а скрывался где-то на острове в лиманах. У младшего брата Михаила и его жены Александры было трое детей. Он вынужден был уйти в плавни вместе с Титом к Рябоконю. Погиб Михаил в 1921 году во время попытки рябоконевцев остановить пароход на Протоке. У жены Михаила погиб брат осенью 1920 года.

Казалось, что все уже кануло куда-то безвозвратно и та жизнь, которая здесь была, отболела навсегда. Но вот сохранились, уцелели каким-то странным образом воспоминания и биография Тита Загубывбатько, написанная им самим в станице Славянской 15 декабря 1924 года, когда с бандитизмом в плавнях было покончено. Любопытный заголовок имеет его автобиография: «Начало подвигов и первые шаги хорунжего Рябоконя с 10 июня 1920 года». Без всякой иронии, вполне серьезно, причем — в документе, составленном для власти, которая деятельность Рябоконя подвигами вроде бы не считала… В ней Тит рассказывает, как и почему он оказался в плавнях: «4 марта 1920 года красные войска вступили в станицу Гривенскую. В первых днях я был избран общим собранием станицы Гривенской товарищем заместителя председателя Ревкома и прослужил до 14 апреля на этой должности. 14 апреля записался в члены комячейки. И когда предревкома товарищ С.И.Волощук был арестован, я остался на его месте и прослужил до 2 июня. Выбросили меня из комячейки за пьянство. Я сейчас же подал заявление уволить меня со службы, что и было сделано. Освободившись от службы, занялся домашними работами.

Со дня вступления красных в Гривенскую уже была белогвардейская банда: 12 июня гарнизон, милиция и администрация станицы Гривенской от страха зеленой банды бросили станицу. Возвратившись обратно, гарнизон, милиция и администрация начали делать расправу над гражданами станицы Гривенской.

13 июня я был в степи со своим младшим братом Михаилом. По возвращении мне сообщили, что у меня в доме сделан погром и все разграблено. Я, не доезжая станицы, выслал жену брата Александру, а сам возвратился назад. И дал наказ жене брата, чтобы она узнала все подробно и на другой день сообщила мне.

Возвратившись назад, я прибыл к хутору Никиты Осипенко и остался там на ночлег. На другой день получил известие, что возвращаться в станицу мне нельзя, потому что меня ищут власти, и если поймают, то жив не буду. Я пробыл там на хуторе до 17 июня. Повторяется то же самое. Выхода никакого нет. Я бросил лошадей на берегу Кривого лимана, а сам отправился с братом Михаилом на свой рыболовный завод, где были продукты. И остался на заводе жить.

За это время бандиты узнали, что я с братом скрываюсь, и решили разыскать меня. 20 июня приехали ко мне на завод Гурий Русый, Илья Пацера, Иван Очередко и Захарий Соболь, которые предложили мне вступить с братом в банду, на что я согласился.

Осведомили меня с положением банды, ее численностью и кто ею командует. Командиром был полковник Сергей Скакун, и численность банды была до двухсот человек. Совместно с прибывшими и братом я отправился к полковнику Скакуну. Прибыл я к полковнику Скакуну, с которым был раньше знаком, 24 июня 1920 года. Скакун сформировал в отряде четыре сотни. И назвал всю группу: «Отряд полковника Скакуна». Командирами сотен назначил: первой сотни — хорунжий Кирий, второй сотни — есаул Куц, третьей сотни — хорунжий Рябоконь, четвертой сотни — поручик Пархоменко. Адъютантом был назначен хорунжий Малый. Создал отдел пропаганды, в него были назначены хорунжие Изюмский и Кучеров.

Сразу же было дано распоряжение полковника Скакуна каждой сотне добыть достаточное количество продуктов. Полковник Скакун стал искать, каким способом связаться с Крымом и командующим белой армией Врангелем».

Это зачем-то писалось два года спустя после того, как Тит Ефимович Загубывбатько уже вышел из камышей и раскаялся перед новой властью и более года спустя после того, как с бандитизмом было покончено. Поэтому понятно, что теперь отряд он называет бандой.

Остается загадочным и необъяснимым, почему казаки, наиболее образованные из них, такие как Рябоконь и Загубывбать-ко, не только принявшие новую советскую власть, но и пошедшие на службу ей, тут же были под разными предлогами выпихнуты из нее?.. Оказалось, что эта власть была не для них, а они, вне зависимости от своих убеждений и намерений, изначально объявлялись ее противниками, по самой принадлежности к казачеству, которое к тому времени, перемолотое в великой войне, было уже иным и не только не сопротивлялось новым революционным преобразованиям, но даже поддерживало их. В новой жизни им места не было предусмотрено…

С родом Загубывбатько мне повезло. В станице Гривенской я познакомился и подружился с племянниками Тита Ефимовича, детьми его младшего брата Михаила, бывшим учителем Федором Михайловичем Загубывбатько, 1917 года рождения, и Анной Михайловной Стеблиной, 1912 года рождения. Федор Михайлович уже серьезно болел и поэтому рассказал мне немногое. Но его сестра Анна Михайловна увлеклась воспоминаниями, исписав две тетради о своей жизни в станице Гривенской и о своем дяде Тите Ефимовиче.

Вот как она запомнила тот день, когда родители вынуждены были уйти в плавни, бросив детей на попечение родственников: «Красные прискакали к нашему дому. Дом был оцеплен со всех сторон. Это было летом, в июне месяце. На этот момент взрослых никого дома не было. Отец с мамой поехали на Валок за сеном, а бабушка Маша ушла искать теленка. Дома были одни дети: я — восьмилетняя, двухлетний Федя и пятимесячный Митя, которого я носила на руках. Какой мне страх пришлось пережить! Была еще в доме младшая сестра мамы Дуня, шестнадцати лет, лепившая на базу кирпич. Она тоже перепугалась. Оказывается, что родители везли сено, когда их предупредили, чтобы они домой не возвращались. А потому они бросили арбу с сеном на краю станицы у родственников, а сами на лошадях скрылись. В станице шли аресты. Отцу в то время было двадцать восемь лет, а маме — двадцать шесть. С того дня их и назвали зелеными…»

Примечательно, что, несмотря на все свои таланты, вроде бы сдержаный и общительный характер, уважение людей, родные считали, что та трагедия, которая произошла в их роду, гибель стольких мужчин была на совести Тита. Он, мол, был в этом повинен. Обвиняли не Рябоконя, а именно Тита.

Анна Михайловна Стеблина вспоминала запомнившуюся ей сцену крупного разговора Тита со своей матерью Марией Васильевной: «У Тита Ефимовича были от природы таланты. Он был хороший портной. Шил на ножной машинке мужские костюмы. Тогда были в моде френч и галифе. А также шил фуражки, шапки, кепки из клетчатой материи. Был хорошим столяром и плотником. Построил сарай, обновил двор. Ему все давалось, за что ни возьмется. Правда, сельским хозяйством он не занимался, хлеба не сеял и скот не разводил.

Вот только родные удивлялись тому, почему он на таких молодых женится — ровесницах нам, его племянницам.

Он не был скупым. В 1925 году, может быть, чувствуя вину за гибель брата Михаила, отдал маме, Александре Давыдовне, свой дом, а сам переселился в отцовский дом, к своей матери Марии Васильевне, нашей бабушке Маше.

Помню, это было уже в 1926 году, в ясный весенний солнечный день. Со школы я зашла к бабушке Маше. Дядя Тит был дома. Бабушка была вся в слезах, так как у них был крупный разговор. И она выказывала ему: «Тытусь! То, шо в нашей си-мьи случилось, то нэ дай Бог никому. Сэмэнка и Мэхайлыка поубывалы. Наробылы кучи сырот. А всэ через тэбэ. Ты офы-цэр. За такымы як ты, ганялысь большовыкы и знычтожалы. Тоби нада было выихать подальши от гриха — хочь в Грузию, або в Турцию. Нада було скрыться подальшэ от гриха, так щоб тэбэ нэ найшлы и забулы. А пэрэмэжэнэлось, — дать висточку о соби, мини, матэри. А то шо ото натворыв: прыхив в симью, зъя-зався с дружкамы — Пацера, Собуль. Та дэ ты их выдрав? Оны ж нэпутеви и бэспардонни. Пишов з нымы обстрилять, задэр-жать пароход. Шукалы Крыкунэнка? Та нащо вин вам здався! Крыкунэнка вы нэ найшлы. А Мыхайлыка убылы. А в симью нашу прэшло горэ. Вси вэнувати. Браты твои погыблы. Хозяйство годамы нажэтэ пишло прахом…»

Бабушка ему все доказывала и плакала. За пароход дядя Тит признавал свою вину.

— Маманя, тут я виноват крепко, за пароход. А за то, что офицер и что надо было скрыться, то я був нэ одын такый. И цэ пройшло нэ тикэ на Кубани, а по всий России. Ганялысь за на-шымы душамы…

Мне было тогда четырнадцать лет, и я многое понимала. Мне было очень жаль бабушку. Ведь и она сидела в тюрьме и от горя и слез почти ослепла».

Все в Тите, казалось, было ладным. Он был красив, деловит, мастеровит. Но было в нем и нечто такое, что вносило в окружающую его жизнь разлад. Примечательно, что Тит был офицер, но ни в одном документе, какие мне довелось видеть, ни в воспоминаниях не упоминается о его воинском звании. Если Рябоконя обязательно называют хорунжим, то Тита по его воинскому званию никто не отметил. Оно к нему как бы не пристало…

Он был из тех деловых людей, которые все умеют устраивать, — вечный завхоз. Но оказалось, что устраивая повседневную, сиюминутную жизнь, он так и не устроил ни свою, ни жизнь близких ему людей, ни в обычном, ни в ее высоком смысле и предназначении, без чего и бытовая ее часть оказывается, в конце концов, без надобности. В высший смысл человеческой жизни он, казалось, просто не верил, полагая, что это выдумано если не из блажи, то ради одурачивания людей, чтобы держать их в смирении.

Тит Ефимович Загубывбатько служил в повстанческом движении под командованием Скакуна и Кирия. Он ушел из плавней до того, как сформировалось собственно рябоконевское движение. Уже иное в сравнении с предшествующим. По всей видимости, Тит думал, что Рябоконь всего лишь сменил Кирия, и не более того. А то, что коренным образом изменился и характер повстанческой борьбы, этого он так и не постиг.

С Рябоконем у них сразу же начались разногласия, сводившиеся к тому, что Тит Ефимович, ссылаясь на объявленную амнистию, предлагал покаяться перед властью и выйти из камышей. На что Рябоконь ему резонно возражал: люди, сотворившие такой погром в стране, убедившиеся, что народ бежит от них, как черт от ладана, теперь хотят его просто вернуть в свое повиновение. А действительно ли они сдержат свое обещание, неизвестно, ведь, судя по предшествующим их действиям, верить им нельзя.

Тит и хоронился-то по плавням в большей мере лишь затем, чтобы уцелеть в это лихое время. И как только зверские репрессии прекратились и было обещано сдавшимся повстанцам сохранение жизни, он готов был выйти из камышей.

Василий Федорович замечал, что Тит Загубывбатько томится какой-то нудьгой, какой-то трудноразрешимой для него мыслью. Иногда в разговорах он, как бы между прочим, сетовал, что до каких пор, мол, будем скрываться, нельзя же вот так ховаться всю жизнь. И Василий Федорович подозревал, что Тит готов сдаться. И вскоре представился случай проверить свои предчувствия. Однажды, когда он выявил в прибившемся к его отряду чоновца, какие засылались к нему постоянно и которых он разоблачал безошибочно, сказал Титу:

— Пиды, Тит, покажы хлопцю дорогу из комышив.

Показать дорогу из камышей означало одно — сделать так, чтобы он ни в какие камыши больше не попал, точнее — остался в них навсегда.

Тит взял винтовку и повел задержанного.

Василий Федорович тут же сказал Дудке:

— Пиды, Омэлько, та подывысь, чи правильно Тит покажэ дорогу.

Тит не видел, что Омэлько шел следом. Отпустив чоновца, он сделал два выстрела вверх. Он уже готовил для себя почву для выхода из плавней.

Вернувшись, Омэлько Дудка шепнул Василию Федоровичу, чтобы никто не слышал:

— Отпустыв.

Когда же Тит вернулся, Василий Федорович спросил его:

— Ну шо, Тит, показав дорогу чоновцю?

— Показав, — как-то вяло ответил Тит.

— Оцэ и харашо.

Но теперь Василий Федорович точно уже знал, что Тит скоро уйдет.

Напряжение нарастало между ними, хотя в открытый спор еще не выливалось. И все же «на басах» они поговорили. Случилось это перед вечером, когда скорая южная ночь готова была упасть на плавни. Василий Федорович по своему обыкновению пустился в размышления:

— Я, конечно, за свою жизнь нагрешил немало. Знаю, что далеко не лучший из людей на этой земле. За жизнь свою не цепляюсь. Бог с ней, и так уже пожил. Вот только думаю о том, что ждет детей наших… Я одно понять хочу: почему мы оказались лишними на этом свете? У Бога ведь лишних людей не бывает. Кто это так решил, кто так распорядился и по какому такому праву?.. Может быть, мы и не лучшие, но разве те, затянутые в кожу и помеченные звездами антихристовыми, желающие нашей погибели, убогие, лучше нас?.. И если все теперь против нас, то остаться людьми в этом бедламе и будет нашим предназначением…

— Может быть, ты и прав, Василий Федорович, — возразил ему Тит, но тогда скажи, почему они все-таки побеждают?..

— Побеждают потому, Тит Ефимович, — что разрушать всегда легче, чем строить, так уж жизнь человеческая устроена.

А еще потому, что разрушение возведено в ранг государственной политики, чего никогда, ни при каких обстоятельствах не должно быть.

— Но ведь тут вроде бы борется старое и новое…

— Не-ет, Тит, борьба имеет другой смысл. К сожалению, мало кому понятный. Не старое с новым и не худшее с лучшим борется. Скорее наоборот. Разве люди не понимают, что изменения должны произойти, тем более после такой войны? Понимают.

Ты, Тит, поработал в ревкоме, а я поработал в совете в восемнадцатом году. Но мы оказались там ненужными, потому что нам место в той жизни, которую они строят, просто не предусмотрено. А, скажи, по какому праву?

Вон донцы поддержали красных, фронт им открыли и что же? Какую благодарность за это получили? Расказачивание, то есть уничтожение людей. А скажи почему, ведь они пошли навстречу новой власти. Потому что в замысле у этой новой власти было вовсе не новое обустройство жизни, а уничтожение нас, казаков, русских людей. Или может быть что-то не так? А ведь от этих замыслов они все еще не отказались.

В Вешенском восстании люди ведь сохранили советы, даже обращение «товарищ» оставили, как более демократическое. Даже знаки различия на папахи придумали, примиряющие ведь знаки — крест-накрест белая и красная ленты. Но оказалось, что народные советы им не нужны, им нужны советы, но только их, которые стреножат народ. Нужна борьба на уничтожение и ничего более. И боюсь, она только еще начинается. Попомнишь меня, Тит, если, конечно, останешься жив. Ну ты-то останешься, ты у нас хитрый… Не обижайся, Тит. Ты вроде бы и казак, но есть в тебе какая-то червоточинка, что-то и не казачье вовсе…

— Но ведь должно же все в конце концов успокоиться… Вот амнистию объявили — значит, хотят примирения с народом.

— Должно успокоиться, да только не успокаивается почему-то. Ах, Тит, непорядок в головах и душах неизбежно вызывает непорядок и в жизни. Скажи, можно ли что построить на безбожии? Видимо, можно, но только нечто нечеловеческое, которое потом все равно рухнет, так как природу человеческую перехитрить невозможно. Да и не нужно этого делать. Это и вовсе какое-то дьявольское дело. Из безбожия выходит только разложение человека, его одичание. Что же может построить такой человек?..

— Но как нам быть, если для нас нет места? Нельзя же всю жизнь вот так прятаться по плавням…

— А мы, Тит, на своем месте. Без нас еще неизвестно, какая там по станицам власть и жизнь установятся. Может быть, такая, что человеку и вовсе вздохнуть будет невозможно. А так хоть какая-то оглядка у них есть. А если в конце концов и установится власть не звериная, а человеческая, то не без нашей помощи, хотя мы ее вроде бы и не укрепляли, а, наоборот, боролись с нею. Конечно, нелегко. Но никто нас от этого не избавит. Это и есть наше место в теперешней жизни, это и есть наша ноша, наш крест — значит, на этот час мы и пришли.

Ты, видно, все еще никак не поймешь, что если и проснутся в народе силы, то не благодаря этим всем революциям и тем зверствам, которые теперь чинятся в станицах. Скорее, вопреки им. Ведь революция — это всегда нечто вроде батига, кнута для народа. Разве лошади быстрее бегут лишь потому, что у тебя батиг добрый? Когда кони выдохлись, никакой батиг не поможет. Батиг хорош лишь тогда, когда кони накормлены.

— Я, наверное, Васыль Федорович, все же выйду, — тихо, со вздохом, сказал Тит, словно не слыша всего того, о чем ему говорил Рябоконь.

— Куда?

— В хутор.

— И что дальше?

— Не знаю, но и так жить невозможно, не могу ховаться, жить в страхе, кормить комаров и пиявок, с гадами вместе ползать по камышам. Нэ удэржався за грыву, за хвист нэ удэржэся…

— Я тоже не знаю, как быть, как уцелеть в этом бедламе, Тит Ефимович, но я знаю другое: что надо для того, чтобы не уронить душу свою, чтобы остаться человеком.

— Удерживать я тебя не стану, да и не имею на это никакого права. Тут каждый решает сам за себя. Но исхитриться тут не удастся, и душу свою обмануть невозможно. Тело свое ты еще, может быть, и убережешь, а вот душу… Да и с телом могут расправиться. И службу у Скакуна тебе припомнят, и другие дела…

Что ж, уходи, коль решил, но знай, этим ты не спасаешься. Спасение человеческое простым и легким не бывает. Его вообще легкого не бывает…

— Хрыстос в нэбэсах, Васыль Фэдоровыч, а душа в телесах.

— Нэ нада, Тит, Бог нэ тэля, побаче и виттиля…Ну вот и хорошо, шо побалакалы. Всэ мэнэться, а правда остаеться. Где встретимся? На том свете?..

Ище одно скажу на прощанье — поскольку тебе не избежать участия в их безобразиях, помни, шо харошого казака вэбэра-ють, а нэ купують…

Сохранилось свидетельство, что называется, из первых уст, о том, как Тит Загубывбатько выходил из плавней. У людей, переживших эти страшные годы беззакония и хаоса, потом, позже, когда жизнь уже хоть кое-как успокоилась, видимо, возникало в сознании и душе некоторое недоумение: как же так, пережито такое и оно остается как бы никому не нужным, никак не отмеченным, а если и объясняется, то с позиций каких-то нечеловеческих…

Из такого, видимо, недоумения и несогласия с беспамятством и возникли эти воспоминания Александры Давыдовны, жены Михаила Ефимовича Заіубывбатько, погибшего еще в 1921 году. Их записала ее дочь Анна Михайловна Стеблина за семнадцать лет до того, как я приехал к ней в Гривенскую. Для моей повести они не предназначались. Но поскольку правдивой повести о пережитом не было, люди сами вспоминали, может быть, с надеждой на то, что кому-то это все-таки понадобится.

Моя дорогая мамочка Александра Давыдовна рассказала мне о себе в один из мартовских вечеров 1983 года, когда была уже смертельно больна, а я, Стеблина Анна Михайловна, племянница Тита Загубывбатько, записала:

— Тит Ефимович скрывался сперва на Рясном лимане, на островке среди камышей. С ним были: семья Вертия Прокофия и его сын Тимофей, бабушка Ксения, моя тетка и жена Тимофея Галя. А когда мне и Михаилу грозила опасность, прятались в станице у родственников и друзей. Шли повальные аресты за укрывательство зеленых. Тогда ночью Тит нас забрал к себе. Мы перебрались на лиман Бабиный. Построили шалаши, курени прямо на трясине. Добавилось народу — семья Кирячка Григория, Клопотов, Колесник и другие. Там пришлось скрываться лето и зиму. Зимой перемерзали до костей, а летом комары и оводы заедали нас. Собачья жизнь была. Два с половиной года такой жизни: голод, холод и страх. Зимой морозы до тридцати градусов. Большинство сидели там потому, что боялись видимой смерти. В станице шел террор. Особенно осенью 1920 года. Народ весь был в ужасе. Вашему отцу Михаилу переназывали, чтобы он вышел и жил дома. А он боялся.

Рябоконь Василий Федорович появился у нас в 1921 году. Он и стал главным среди всех этих людей. Это был его отряд. Василий Федорович был офицер. Его родителей чекисты казнили. Хозяйство было все разграблено. Семью, то есть жену свою с ребенком, он тоже забрал к себе в плавни.

Зимой 1921 года на Васильченковом колене зелеными был обстрелян пароход. В перестрелке красных с зелеными погибли: ваш отец Михаил, Вертий Тимофей и Колесник. Там их и захоронили за речкой под кустом калины.

А как вашему отцу не хотелось тогда идти на это задание… Будто чувствовала его душа недоброе. С какой целью они ходили? Добыть продукты или же мстить новой власти? Было и то, и другое. Им, я слышала, надо было поймать какого-то Крикуненко, предателя. Он много людей загнал на тот свет. Но его можно было искать и в другом месте.

В декабре месяце 1921 года вашего отца не стало. А мне приснился сон перед его смертью: сидят за столом: Мишка — ваш батько, Тимофей Вертий и Колесник и перекидываются бумажными искусственными, красными розами. И вскоре сон сбыв-ся. Все трое погибли.

Советское правительство объявило амнистию повстанцам, помилование тем, кто добровольно выйдет из плавней, и сурово будут наказаны те, кто с оружием в руках будет сопротивляться. И вот наступило время — начало 1922 года, — когда стали вылавливать бело-зеленых, пошли на них облавой. Мой деверь Тит Ефимович решил добровольно выйти из плавней и вывести меня. Я же была в это время беременной. И должна была скоро рожать. Он договорился с Кушниром и сказал мне: «Как только стемнеет, мы втроем двинемся». Он никому больше не говорил об этом. И вот случилось так, что вечером отряд чоновцев напал на наш лагерь, приблизился к самым землянкам. Поднялась стрельба. А мы уже все трое по одному пришли в условленное место. И начали уходить в противоположную сторону, к станице.

На лиманах был лед, замерзли уже лиманы, снег, мороз. Выбравшись с лимана, пошли хуторами. Дошли до хутора Солодов-никова. Передохнули, обогрелись и пошли дальше. Этот человек нас принял хорошо. Хотя он страшно боялся.

Затем дошли до хутора Катрича. Немного погрелись, но Кат-рич стал нас выгонять: «Уходите, а то меня через вас расстреляют!» У меня же начались родовые схватки. Только вышли из хаты, мне совсем стало плохо. На мне было всего лишь легонькое пальтишко. А снегу намело чуть ли не по пояс. Бредешь, не зная куда. Тогда Тит вернулся к этому Катричу и сказал ему с порога: «Если ты не примешь эту несчастную, больную женщину, роженицу в хату, я тебя собственноручно пристрелю, как собаку! Она очень молода и несчастна через нас, мужчин. А потом, ты знаешь, у нее в станице трое детей, они тем более несчастны, беспризорны и могут остаться круглыми сиротами!»

Титко переживал за меня, за мою жизнь и за детей своего покойного брата. То, что Тит пригрозил Катричу, подействовало. Жена Катрича и ее дочь согрели на плите воды. Начались роды. Я так себя сдерживала, чтобы не кричать. Родился ребенок, мальчик — назвали его Ефимом, в честь дедушки его, моего покойного свекра. Потом дома все дети звали его Ефимком.

Утром надо было идти дальше, пробираться в станицу. Роженица должна лежать. Ведь она больной человек, очень слабый. На мне было, как я уже сказала, только легонькое пальтишко. Тогда Тит снял с себя полушубок, кожух и отдал мне. А у него была под низом шинель, в которой он остался. Я порвала свою запасную рубашку на пеленки и завернула младенчика. И мы пошли дальше.

Брели по пояс в снегу. Продуктов — всего кусок хлеба на троих. Дошли до Николаенкового хутора. Встретил нас старый Данила Николаенко. Ночевать нас не принял. Сказал: «Я вас боюсь, чтобы самому не погибнуть». Дал несколько лепешек, когда у него попросили. Я уже из сил выбилась, истекая кровью. А Кушнир тогда сказал: «Брось ребенка, иди одна!» Я ему ответила: «Даже звери так не поступают, как ты предлагаешь». Может, в этом младенце — мое спасение.

Забрели в какую-то заброшенную, пустую хату — ни окон, ни дверей. Нашли ветки, хворост, развели костер. Ребенок обмочился, кричал, кое-как обсушили пеленки и сами обогрелись. Была ночь.

Утром пошли дальше. Дошли до хутора Кушнира. В хате никого не оказалось. Хозяев с хутора выселили, чтобы не помогали зеленым продуктами. Все трое зашли в хату. Был камыш, дрова. Затопили печку, чтобы обогреться. Хутор находился близко от станицы. Во дворе были постройки и стоял стог сена. Это было днем. Часов в десять утра приехали от красных за сеном для лошадей. Кушнир сказал: «Если в хату зайдут, я буду стрелять, иначе нас побьют!» А Тит говорит: «Не надо этого делать! Мы добровольно выходим и нас не тронут, тем более что среди нас женщина с ребенком. Посмотри, как она измучена».

В комнату зашли два человека. Среди них оказался бывший старинный друг Тита — Зеленский. Теперь он работал в чека. Он обратился по-человечески, сказав: «Выходи, Тит Ефимович, и выводи людей, этим ты сохранишь жизнь себе и другим, тем более что среди вас женщина. Идите смело прямо в станицу. Где и у кого вы будете находиться, сообщите». Мы сказали, что будем находиться у Короткого Николая Остаповича, зятя моей сестры Мавры. Это моя родная сестра, на шесть лет старше меня. Семья у нее тоже была большая. Семь человек детей: Васька, Мавра, Дуська, Маруська, Сережка, Клавка, Нюська.

И вот пришли мы к ним. Сестра Мавра заплакала. Однако приняла нас хорошо, накормила, обогрела. Меня обмыли и посадили с ребенком на русскую печь.

Дядя Тит сидел в другой комнате и разговаривал с Николаем Остаповичем. Кушнир находился по соседству у Шарика. Сидел на чердаке, все еще прятался, опасался сдаваться. Чека находилось поблизости у Черныша Ивана Ивановича. Зеленский прислал своего ординарца. Тит снял с себя пояс, маузер и кольцо. Все передал ординарцу. Тот отнес. А затем пришли за Титом Ефимовичем. Отвезли его на линейке в центр станицы, в штаб, к главному начальству.

Там все кипело. Шел суд. Разбирали и судили: кого — к тюремному заключению, кого отпускали, а кого тут же приговаривали к расстрелу. Кушнира обнаружили на чердаке и за то, что сам не явился в Чека, судили к расстрелу, но затем заменили наказание тюрьмой.

За мной приехали дня через три, посадили на линейку и привезли в центр. Я о себе уже не думала, так была измучена и больна. Мне было жаль детей. Переночевала я там в маленькой комнатушке с ребенком. Было натоплено, и я не замерзла. А на утро пришли за мной.

Вызвал главный начальник и сказал: «Садитесь, гражданка! С сегодняшнего дня вы свободны. Мы вот даем вам документ о неприкосновенности личности. Вы не виноваты, мы разобрались во всем. Идите домой и живите со своими детками. А у вас их четверо. И ничего не бойтесь. Мы видим, как вы напуганы. Вам ничего уже не угрожает».

Я заплакала, поблагодарила его за доброту и вышла. Пришла с маленьким Ефимком домой. Свекровь привела меньших моих детей Федю — от сестры Вари, Митю — от моей мамы Матрены Филипповны и старшую Нюсю — от Монаков. И собралась семья: четверо детей, я, больная и пережитая, и свекровь. Шесть человек. Вот такая сложилась у нас семья.

Везде хоть шаром покати — ничего не было. Яко наг, яко благ, яко нет ничего. Такая вот у меня судьба. А самое главное — голодные, кушать нечего, хлеба не видим. Как было мне трудно. Если бы не родственники — помогали Монаки, моя золовка Саша и сестра Варя Якименко, чем и как могли, — мы бы не выжили. Не дали умереть, помогли выжить. Тита посадили в тюрьму. Год он отсидел в тюрьме, в Краснодаре…

Повинившись перед новой властью, с людьми особенно не церемонившейся, видевшей в них только средство для своих прожектов, хотя раскаиваться ему, Титу Загубывбатько, было, собственно, не в чем, так как оказался он в плавнях не по своей воле, а спасаясь от неминучей гибели, он становился теперь навсегда виноватым. Тогда он еще, видимо, не подозревал, какая незавидная участь будет ему уготована.

ПОСЛЕ РАЗГРОМА

После столь неожиданного разгрома отряда в начале января 1922 года Василий Федорович Рябоконь затаился где-то на Кирпилях с самыми близкими людьми — женой Фаиной и младенцем Гришей, Омельяном Дудкой и Ковалевым — Астраханцем, не предпринимая никаких действий, даже не выезжая в хутора и станицы за продуктами — их приносили в камыши в кошелках доверенные люди. Конечно, он не пребывал в абсолютном бездействии, встречался с людьми, изучал обстановку, думал о том, как быть дальше. Население хуторов и станиц ему явно симпатизировало и сочувствовало. Более того, его имя стало символом некой смутной надежды в этом, все еще непроходящем человеческом хаосе и беззаконии.

До мая 1923 года он не совершил ни одного набега на хутора и станицы, вследствие чего органы ОГПУ и части Красной армии прекратили его преследование, полагая, что отряд его уничтожен совершенно и никакой угрозы для новой власти не представляет. По одним сведениям он был ранен в руку или в живот и находился в это время на излечении, по другим — болел тифом. Если это так, то и его ранение, и его болезнь были как бы кстати, для обдумывания им своего положения и дальнейшей жизни.

За это время он переменился. Его, бьющая через край энергия, решительность и уверенность угасли. Он как-то даже сник и притих. Прежними, живыми и не тускнеющими оставались только глаза. Особенно для него были тягостны длинные непогожие дни дождей и распутицы. Он подоліу сидел у окна, молчаливо глядя, как в мутном, заплаканном окне расплывается одна и та же, уже надоевшая картина — одинокая верба, хата, покосившийся сарай.

На его висках как-то быстро и неожиданно появилась первая изморозь седины. Так нудно и нестерпимо тоскливо ему не было даже в камышах…

Но несмотря на бездействие Рябоконя, в плавнях все так же прятались люди, продолжалось повстанческое движение, появлялись даже новые группы. Люди не выходили из камышей, опасаясь расправы, хотя властью и объявлялись амнистии. Удивительно, именно этот период бездействия Рябоконя в документах и донесениях красных назывался «разгаром бандитизма». Он вышел из борьбы, но повстанческое движение продолжалось и продолжалось теперь под его именем.

Скудная, голодная, расстроившаяся жизнь порождала немало разбойных шаек, обыкновенных грабителей, тайком набегавших на хутора, уносивших все, что только можно было унести, не брезговавших и грабежом на дорогах. Все это к Рябоконю и его сподвижником не имело никакого отношения.

Появились новые повстанческие группы и отряды, которые могли быть и чисто бандитскими шайками, а могли быть и инспирированы красными. Это группы — есаула Ольшанского, есаулов Бугая и Василенко, сотника Нелюбы — в районе станицы Каневской; вахмистра Курбацкого — в районе станицы Чепи-гинской; Диденко — в районе станиц Старовеличковской и Медведовской.

Когда Василий Федорович вдруг обнаружил, что борьба продолжается, что его имя помимо него собирает людей, понуждая терпеть лишения и нужду, скрываться, не ведая о своем будущем, это поразило его и заставило всерьез задуматься о своей ответственности за судьбы людей, поверивших в него. Ведь то, что делалось его именем, делалось теперь вовсе не так, как ему виделось. А главное — все эти шайки разбойников непременно выдавали себя за рябоконевцев, наивно пытаясь придать своим неприглядным делам какое-то благородство. Без него это был уже действительно бандитизм, а с ним — осмысленное и целенаправленное движение за правду, за справедливость, за право людей на жизнь, которых посчитали по какой-то немыслимой логике в этом мире лишними, а значит, подлежащими уничтожению по самому факту их существования.

Но и оставаясь в бездействии, Василий Федорович Рябоконь как бы автоматически причислялся и уравнивался с бандитами. Да те, кто его ловил, признавали политический характер его борьбы, но высшая власть в своем победном шествии признавать политических противников не хотела. К тому же было удобно — все махом выдать за бандитизм и тем самым получить право на борьбу с ним, на беспощадность и жестокость…

Запущенная военная машина по ликвидации бандитизма продолжала работать по инерции, выискивая свои жертвы. Теперь Рябоконь был ей просто необходим непойманным. Иначе ей нечего было делать, и она сама оказывалась лишней. Поэтому безоглядной ретивости по уничтожению людей, прячущихся в камышах, милиция не проявляла, понимая, что у них есть полное основание скрываться, опасаться за свою жизнь, в конце концов это был не противник, а свои же граждане.

И пока Рябоконь бездействовал, по незримым каналам летели сводки и отчеты о состоянии борьбы с бандитизмом, которые тщательно изучались, и по ним принимались меры.

Никогда, конечно, отряд Рябоконя такой численности, как отмечено в донесении — ста пятидесяти человек — не достигал. Но, видимо, надо было представить масштабы повстанческой опасности, чтобы получить и соответствующее право для борьбы с ней. Упомянутые в донесении корнеты — это Маслов и Малое, простившиеся с Рябоконем при разгроме отряда и надеявшиеся на скорую встречу с ним…

Одним из таких красных командиров, как видно, не потерявшим разума в борьбе, был начальник экспедиционного отряда частей особого назначения в станице Гривенской Якшин. Он налегал на красноречие в своих донесениях, видимо, понимая, что требующие от него репрессий и беспощадности к врагам мирного строительства сегодня, завтра же могут спросить его за эти же самые репрессии по всей строгости закона. Впрочем, так именно и произошло позже со многими ретивыми исполнителями репрессий…

Не случайно, видимо, что не только обыкновенные бандиты выдавали себя за рябоконевцев, но и красные, чоновцы, ловившие его. Видя, что поимка Рябоконя не удается, решили убить его и для этого организовали ложный повстанческий отряд «Тамань». Ничего из этого, конечно, не вышло, только убедились в степени популярности Рябоконя, так как отряд этот, выдаваемый за рябоконевский, люди встречали так, как карательные чоновские отряды не встречали…

Были и другие донесения, более объективные:

Но набравшая обороты кампания по борьбе с бандитизмом уже не могла остановиться. Летели донесения и отчеты, в центре которых почему-то оказывался Рябоконь, хотя он в это время не проявлял никакой активности.

О, наивный и простодушный командир отряда Якшин, видимо, действительно желавший из случайно собранных людей сделать нечто, похожее на воинское подразделение и при этом дерзнувший жаловаться на начальство, на тех неумех, кто только вчера был ничем, а сегодня стал всем… Расправа с таким командиром последовала незамедлительно.

В этом потоке писанины проглядывали уже образцы той, советской поры неповторимой, вдохновенной и неистребимой бюрократии, когда всякий раз, когда складывалась сложная ситуация, апеллировали к мнению народа, к гласу народному, хотя в делах своих с интересом народным менее всего считались. Как только над командиром экспедиционного отряда нависла опасность, обвинение в бездеятельности (по причине того, что Рябоконь не проявлял активности), тут же организуются письма — начальника гарнизона станицы Гривенской Толстикова и благодарных рыбаков, так сказать» глас самого народа. Письма эти выглядят просто комически:

И все же, Якшина отзывают за недостаточно решительную борьбу с Рябоконем, правда, наградив за… энергичную и настойчивую работу. А на борьбу с бандитизмом присылаются новые части.

Помимо открытого, военного подавления повстанцев была развернута целая агентурная сеть осведомителей. К Рябоконю постоянно подсылались шпионы, которых он безошибочно угадывал и разоблачал.

Мы никогда не узнаем имени этой «шестерки», сексота № 6, доносившей ради куска хлеба, который, как оказалось, стоил недешево и самим чоновцам, доносившей на своих хуторян, близких и родных. Но в ее донесении обнаруживаются любопытные и важные подробности: что же это за такие необычные бандиты, которые, оказывается, сеют хлеб и выращивают бахчу… не детей малых режут, как о том трубила лукавая пропаганда, а сеют и выращивают тайком хлеб. От кого таясь?..

Через восемьдесят лет после этих давних событий и тайных сообщений я пошел к Ганычу, не к тому, конечно, о котором доносила сексот, а к Владимиру Васильевичу Ганычу, проживающему в станице Староджерелиевской, по всей видимости, сыну того Ганыча, во всяком случае, его родне. Пошел к нему не от Маныча, которого не нашел, а от кума Владимира Васильевича Кучери Василия Стефановича, проживающего там же, неподалеку. Дело в том, что, как мне рассказали, у Василия Стефановича Кучери хранилась фотография Василия Федоровича Рябоконя, на которой он снят с какими-то двумя казаками в станице Славянской. Сведения о фотографии были у меня достоверные, и я нисколько не сомневался в том, что ее раздобуду. Столько ведь лет прошло, жизнь снова так перевернулась. Казалось, ни к чему теперь скрывать ни своего родства с Рябоконем, ни сподвижничества с ним. Наоборот, теперь надо бы уже разобраться в происходившем, и если не гордиться своей причастностью к нему, то чтить ее и хранить. Но тут я столкнулся с чем-то трудно объяснимым.

Василий Стефанович Кучеря сознался, что у него действительно есть такая фотография, но ее надо «пошукать», найти. Договорились, что он «пошукает» и пришлет мне ее в Москву для снятия копии. Но не тут-то было. Никакие просьбы и уговоры не подействовали. Так он мне ее и не прислал. Приходили к нему по моей просьбе люди, понимавшие ценность этой фотографии, которым он отвечал: «Нэма ниякых фотографий. Уси спалылы. И шоб по сему дилу до мэнэ бильшэ нэ прэходылы…»

Меня уверяли, что это, мол, так людей напугали в двадцатые-тридцатые годы, что они и сегодня боятся, что у них до сих пор, как говорят, от страха зашпоры позаходылы… Возможно. Но здесь, по-моему, было нечто иное. Да, это, видимо, тоже последствия того же мордования людей, но здесь — обыкновенное неведенье, непонимание ценностей, а может быть, и расчет на какую-то выгоду.

Между тем фотография эта, которая, по всей видимости, окажется все-таки спалэной, утраченной, имеет примечательную историю для характеристики Рябоконя. Как рассказывали родители В.С. Кучери Стефан Алексеевич и Ксения Максимовна, она была подарена самим Рябоконем, видимо, деду Василия Стефановича, но подарена не на память, а при обстоятельствах весьма необычных.

Ехал его дед к родне в Ахтари, в станицу Приморско-Ахтарскую, и вдруг, откуда ни возьмись, на пути появляется Василий Федорович Рябоконь. Поговорили, слово за слово, Василий Федорович и говорит, что хлопцы в камышах голодные: нет ли у вас чего? Если, конечно, можете, то дайте. Те дали кое-что из продуктов для хлопцев. Взамен Василий Федорович вынул эту фотографию и говорит: «Если спросит кто, кому дали продукты, скажете, что Василию Федоровичу, а в доказательство — вот вам эта фотография…»

Хорош бандит, если не только не скрывается, но вручает взамен такую убедительную улику…

Кум Ганыч, любящий покалякать о Рябоконе за чаркой, узнав, что им кто-то интересуется, по всему видно, струхнул не на шутку, так что и хмель прошел. Во всяком случае, на все мои просьбы рассказать то, что знает о рябоконевцах и какое он имеет отношение к тому Ганычу, он так и не откликнулся. Перепугался, злякався человек…

Молчат православные, кажется, уже теряя рассудок. Уже иная революция произошла, с новой экспроприацией, то бишь приватизацией, уже началось по-новому кругу все то же революционное беззаконие, но в иных формах, а они все еще опасаются того, чего опасаться уже давно нет оснований. Или, может быть, православными перестали быть? За них говорит сексот:

В этом донесении сексота № 6 особенно поражает мимолетная оговорка: в доносе на сестру вдруг указывает, что сестра не родная. Тем самым она как бы дает знать, что на родную сестру доносить не стала бы, а вот на двоюродную — доносит. За этой малой оговоркой скрывается ведь совсем иное: чувствовала неведомая нам доносительница, что занимается делом неблаговидным. Именно потому и оговорилась.

Странные все-таки были эти бандиты — хлеб сеют в тайне от власти, призывающей их к мирному труду. В станицы ходят не за самогоном, как можно было бы предположить согласно их бандитской натуре, а за… молоком.

Особенно же возмутил Василия Федоровича дошедший до него слух, что он якобы намеревается разграбить Приморско-Ахтарский Успенский собор. Слух, пущенный, конечно, чоновцами, его ловившими. Но какое лукавство — атеисты, которые искореняли народную веру, обеспокоились вдруг защитой православного храма!

Приморско-Ахтарский Успенский собор, величественный и красивый, в конце концов оказался разрушенным. И конечно же не Рябоконем…

Василий Федорович Рябоконь уже не мог отстраниться от той борьбы, в которую был вовлечен, которая шла вне зависимости от его желания или нежелания. Оставалось лишь реагировать на нее, и так, как подсказывало его природное чутье и совесть.

Он снова возвращается к этой борьбе, понимая, что вести ее в прежних формах невозможно, надо искать иную возможность вмешательства в происходившее, чтобы реально влиять на него.

В начале марта 1923 года Рябоконь собирает новый, теперь даже не отряд, а группу, которая в последующем не будет превышать более девяти человек. Практически это был штаб движения, и только он скрывался в камышах. Все же остальное движение, сочувствующее Рябоконю, постоянно находилось в хуторах и станицах: собирало информацию и передавало ее в камыши, снабжало необходимыми документами, продуктами, служило новой власти, выступало на собраниях, клеймило врагов народа и мировую буржуазию… Это была уже совершенно иная форма борьбы и жизни повстанцев. Необходимость в терроризировании власти, дабы держать ее в страхе и тем самым показывать людям ее шаткость и ненадежность, отпала. Ведь никакого нового десанта ждать неоткуда. Теперь новое повстанческое движение, организованное Рябоконем, скорее становилось напоминанием власти о том, что надо действовать не только по указаниям сверху, зачастую диким, разоряющим людей, но и сообразуясь с их интересами, их укладом жизни, здравым смыслом и правдой. И, если этого не происходило, в дело вмешивался Рябоконь. Не скажу, что он олицетворял абсолютно народную правду, он ведь был тоже живой и грешный человек, но сдержать авантюризм новой власти, попирающей божеские и человеческие законы, тогда, кроме Рябоконя, было некому. Дабы в этой его миссии усомнились люди, его и выдавала власть за обычного бандита.

В новый отряд, кроме Василия Федоровича Рябоконя, вошли: его помощник Ковалев по прозвищу Астраханец, адъютант Пантелеймон Дудник или как его звали, Омэлько Дудка, житель станицы Гривенской, завхозом вместо сдавшегося Тита Загубывбатько стал теперь Савва Саввич Скорик, житель станицы Полтавской, Сороколит, из станицы Полтавской, Лука Саенко, фельдшер из станицы Новониколаевской, Павел Павелко из станицы Староджерелиевской, Исаак Кравченко и Петр Кравченко, учительница Марфа Худая — все из той же станицы Староджерелиевской.

Примечательно, что Рябоконь начинает собственно свою деятельность с весны 1923 года, именно в то время, когда по всей Кубани, как считала новая власть, с бандитизмом было уже покончено и народ приступил к восстановлению хозяйства и к мирному труду…

С первых чисел мая отряд переходит к активной деятельности, занимая бивак в Староджерелиевских лиманах. Через сочувствующих лиц повстанцы проводят разведку.

Теперь Василий Федорович Рябоконь вроде бы так же прятался по тем же плавням и лиманам, но его повстанческое движение наполнилось иным значением. Здравый смысл подсказал ему, что в его судьбе была первопричина, не от него зависящая, и это придавало ему чувство правоты. Ведь его вынудили хорониться на родной земле, по знакомым с детства, дорогим местам. Ему и в самом кошмарном сне не могло привидеться, что здесь он будет ходить крадучись, с опаской, каждую минуту готовый к тому, что откуда-то из камышей ударит тот единственный выстрел, который толком и не расслышишь, в который в оставшуюся секунду и не поверишь, словно это происходит не с тобой, а лишь удивишься и ужаснешься тому, что вот и произошло так просто и обыденно то, что казалось невозможным, немыслимым. Его чуткое сознание и податливое тело так привыкло к опасностям и готовности каждую минуту умереть, что он каким-то глубинным чутьем угадывал и знал, как это обыкновенно происходит.

Совершенно необъяснимо, почему с начала 1922 года, когда набеги рябоконевцев на хутора и станицы прекратились и даже создалось впечатление, что отряд Рябоконя или полностью ликвидирован, или ушел в другие районы, именно в это время активизируется деятельность комсомольцев по борьбе с бандитизмом. В эту борьбу вовлекались люди молодые, даже юные, абсолютно неподготовленные и неопытные, которые, брошенные в камыши, могли стать легкой жертвой повстанцев. Неизвестно, действительно ли они участвовали в ликвидации группы В.Ф. Рябоконя или какого-то иного повстанческого отряда или же обычной разбойной шайки. Об одной из таких жертв борьбы с бандитизмом, гибели семнадцатилетнего Максима Туманова, следует рассказать, точнее проиллюстрировать сохранившимися документами времени.

Сохранились воспоминания М. Нетребко, заместителя командира отряда ЧОН станицы Староджерелиевской, написанные по настоянию Я.М. Фурсы, командира этого отряда.

Итак, весной 1922 года, когда всякая активность Рябоконя была прекращена, решили объехать все плавни, дабы удостовериться в том, есть там повстанцы или нет. Причем привлечь не армейские части, а комсомольцев. Решение, конечно, странное само по себе. Естественно, так же нелепо прошла и сама операция, в результате которой погиб молодой человек. Можно предположить, что все происходило тогда не совсем так, ибо воспоминания написаны позже, с вполне определенной целью — запечатлеть героизм комсомольцев в борьбе с бандитизмом. Этот бодряческий, пропагандистский тон воспоминаний и специфический стиль, говорящие об искажении общей картины происходившего, заставляет усомниться в их искренности.

В семидесятые годы брат Максима, Туманов Константин Федотович, уже старик, и, естественно, размышляя о пережитом, прислал письмо из Крыма, из Алушты председателю Стародже-релиевского сельского совета В. Егорову, в котором вспоминал о своем брате, погибшем в борьбе с бандитизмом.

Ясно, что четырнадцатидневная зверская казнь Максима и якобы вырезанные звезды на его теле — не более как пропагандистский прием и даже штамп, дабы вызвать ненависть к повстанцам и выставить их извергами. Тем более что тело погибшего так и не было найдено, а значит, никто никаких зловещих звезд и отрезанных ушей просто не мог видеть…

Жаль, конечно, юного Максима, жаль этих бедных людей, его родителей, отказавшихся даже от пенсии за гибель сына, жаль и его брата, уже старика, так и не понявшего, что же это был за такой «бандитизм», при котором бандитами оказывалось большинство людей, и на склоне лет все еще повторяющего пошлую пропаганду, которой уже тогда никто не верил… А аляповатость и примитивность этой пропаганды только унижала действительно светлый порыв юного человека…

Особенно печально это теперь, когда нынешним молодым людям надо объяснять, что такое советская власть и которые никак понять не могут, что такое комсомол…

К этой ужасной истории, столько раз озвучиваемой на праздничных митингах, следует добавить лишь то, что с начала января 1922 года по март 1923 года Василий Федорович Рябоконь прекратил всякую свою повстанческую деятельность, скрываясь, раненый и больной тифом, на Кирпи-лях, в других хуторах и станицах, и уж никак не мог расправляться с этими комсомольскими неучами, решившими обследовать плавни…

Что же касается Фурсы и его выступлений на праздниках о подвиге Максима, то именно он, оставшись тогда в станице, послал молодого человека на явную гибель, хотя должен был идти в плавни вместе с ним…

О том, как комсомолия вела борьбу с бандитизмом и с саботажниками сдачи хлеба, говорит трагедия, свидетельствующая скорее не просто о неподготовленности молодых людей, брошенных в вооруженную борьбу со своими же гражданами, обзываемыми бандитами и кулаками, а о полном непонимании действительного смысла происходившего…

Однажды стрелковая рота в составе ста двадцати человек при трех пулеметах пешим порядком вышла из Ейска на помощь чоновцам в станицу Староминскую. Между станицами Старо-щербиновской и Староминской командир решил сделать привал. Рота расположилась в балке. Люди, пройдя более тридцати пяти километров, прямо-таки свалились в траву от усталости. Многие сразу же уснули. Командир роты не предпринял никаких мер предосторожности, даже не выставил охранения.

Вечерело, когда вдруг из соседней балки выскочила небольшая конная группа и начала жуткую рубку отдыхавших красноармейцев. Люди в панике начали разбегаться. Сопротивление оказал только пулеметчик, но его тут же срубил командир налетевшей повстанческой группы Григорий Сидельников.

Там в вечерней балке полегла почти вся рота. В живых оставили только фельдшера, оказавшего помощь раненым повстанцам. Собрав оружие, повстанцы скрылись, оставив среди убитых и раненых фельдшера. А было этих повстанцев всего лишь четырнадцать человек…

Когда особоуполномоченный, командир отряда по борьбе с бандитизмом Иван Хижняк, прискакал со своим отрядом на помощь роте, то открылась жуткая картина: в лучах заходящего солнца, по обоим склонам балки, лежали изрубленные люди, среди которых бродил одиноко, как привидение, фельдшер…

Конечно, это была неоправданная жестокость. Но ведь рота эта не маневры совершала по кубанской степи, а шла по души тех, кто ее уничтожил, шла разорять их жизнь, не задумываясь о том, что это тоже люди, сограждане, у которых есть семьи и дети и которые тоже хотели и имели право жить… Но для этих молодых людей достаточно было обозвать их «бандитами» и «кулаками», чтобы уже не сомневаться в своей правоте уничтожать их…

Помечено ли сегодня то скорбное место, где произошла трагедия, памятным знаком в назидание потомкам? Если нет, то получается, что их гибель оказалась неправедной, была только средством в чьих-то неведомых планах и соображениях…

Андрей Лазаревич Гирько возглавлял комсомольскую организацию в станице Староджерелиевской. Перед комсомольцами была поставлена задача: ни больше и ни меньше, как поймать самого Рябоконя. Приехал представитель, уполномоченный из станицы Славянской. Разработали план: где выставлять засады, как действовать. Но операция не удалась. А утром там, где был уполномоченный, нашли записку: «Здесь был Рябоконь»…

Андрей Лазаревич был из тех честных людей, на которых, что называется, и держится жизнь. В тридцатые годы его избрали председателем колхоза «Красный животновод». В голод вместе с колхозниками ловил и ел хомяков, но ничего не брал с колхозной кладовой. Потом его перевели в станицу Гривенскую председателем сельпо, где он в спешке подписал какие-то документы, а бухгалтер, их подсунувший, сбежал. Его арестовали в 1939 году за халатность. В Ростове-на-Дону, где велось следствие, он не подписал ни единого документа. И все равно его отправили на Беломорканал.

Что поразило Андрея Лазаревича, чему он так и не нашел объяснения, так это то, что следователь, который вел дело «о халатности», вдруг спросил его, причем спросил как бы с укором и осуждающе:

— Это вы ловили Рябоконя?

— А откуда вы знаете? — удивился Андрей Лазаревич.

— Мы все знаем, — был ответ.

И это по прошествии пятнадцати лет…

Но какое отношение имело его дело «о халатности» к давним событиям, связанным с Рябоконем? Кто и почему помнил о нем и о тех, кто его ловил?.. Непостижимо…

А.Л. Гирько к концу жизни разочаровался в партии. Как он говорил, «ошибся» в партии, и детям своим наказывал в нее не вступать. Так они и сделали.

Андрей Лазаревич Гирько был человеком редкой честности. Но в то время и в том обществе, которое создавалось, честный человек обязательно попадал в трагическое положение. Видно, наступало горькое похмелье после революционного неистовства и беззакония. И получалось так, что тем, кто особенно усердствовал в построении «нового мира», приходила расплата…

Он умер на Беломорканале. До Великой Отечественной войны семья его так и не узнала об этом. А уже во время войны из окна вагона, проходящего мимо станицы поезда, кто-то крикнул: «Кто знает Гирьку, сообщите родным, что он умер». Бумага о его реабилитации пришла лишь в 1957 году.

Об этом мне рассказал живущий теперь в станице Полтавской его племянник Анатолий Алексеевич Матвиенко.

Так комсомольцы боролись с бандитизмом. Во имя, разумеется, светлого будущего, которое почему-то, вопреки восторженным ожиданиям, так и не наступило, а будущее у большинства из них оказалось мрачным…

Я — РЯБОКОНЬ!

Проведя разведку, Рябоконь установил, что у командира отряда частей особого назначения — ЧОН станицы Староджерелиевской Фурсы, на квартире хранится без всякой охраны полученное из станицы Славянской, оружие — тысяча патронов и несколько винтовок. Отряд Фурсы состоял в основном из комсомольцев, людей молодых, абсолютно неподготовленных, а то и просто бестолковых. 15 мая 1923 года Рябоконь с небольшой группой приходит на квартиру Фурсы, связывает хозяина дома Г.В. Данильченко. Приказав ему не кричать и не выходить из дому в течение двух часов, забирает все оружие. Не встретив никакого сопротивления станичных чоновцев, скрывается в плавнях.

Командир Староджерелиевского ЧОНа, позже младший милиционер Яков Моисеевич Фурса, примечателен тем, что проявил полную несостоятельность на этой должности. Каждое появление Рябоконя в станице в донесениях и сводках непременно заканчивается фразой: «Не встретив никакого сопротивления со стороны Староджерелиевского отряда ЧОНа, скрылся в плавнях». В наиболее опасных выходах в плавни на поиски повстанцев он почему-то не участвовал, оставаясь в станице. Но потом, в 1925 году, когда опасность для него миновала, он развил необычайно бурную деятельность по созданию истории борьбы с бандитизмом, обязав многих его участников написать воспоминания. Написал он и свои воспоминания о совершенных им подвигах. В основном это были аресты людей, особенно молодых, которые никакого отношения к повстанческому движению не имели, но которые, по его разумению, могли быть повстанцами. Расправа с ними была самой суровой.

Эти воспоминания — поразительный документ времени. Даже сам стиль красноречиво говорит об интеллектуальном уровне их автора и степени его развитости вообще. Оставил он для истории и автобиографию, документ тоже удивительный. Видно, понимал товарищ Фурса всю значимость и важность борьбы, в которой участвовал.

Не привести этот документ, писанный для истории, не уважить человека, рвение которого оказалось неоцененным, я теперь просто не имею права.

После изъятия оружия на квартире у Фурсы рябоконевцы решили расправиться с Михеем Шевченко за то, что после добровольной явки из камышей слишком уж усердствовал в помощи красным по вылавливанию одиночно скрывающихся там людей, с которыми затем жестоко расправлялись. Рябоконевцы окружили дом Шевченко и, не найдя его самого, подожгли. Станичники, не зная о том, что дом подожжен повстанцами, бросились тушить пожар, но были остановлены пулеметной очередью из тачанки. С Михеем Шевченко на этот раз не рассчитались. Он был кем-то убит позже. И снова рябоконевцы ушли в плавни, не встретив никакого сопротивления станичного ЧОНа.

Отряд же под командованием Фуксы занимался набегами на дома станичников, их арестами, а также — их молодых сыновей, с дальнейшей жестокой расправой. Так что есть бандитизм?..

«Воспоминания» Якова Моисеевича Фурсы, описанные им «подвиги», как он сам их называет, представляют собой исключительно налеты на дома простых жителей, к повстанцам не имеющим отношения. Этот, как он сам себя величал — «горячий» борец с бандитизмом, не чувствовал никакой неловкости и смущения, оставляя для потомков описания явного разбоя. А потому эту странную авторскую реляцию, достойную внимания скорее психиатра, чем историка, хотя бы частично следует привести, дабы понять, с кем же боролся Рябо-конь. Но ведь это тоже люди, граждане… Да, конечно, но только людей с помощью не столь уж хитрых мировоззренческих манипуляций не так уж сложно довести до скотского состояния, пробудив в них зверей, а потом удивляться тому, что они теряют облик человеческий.

В донесении не для начальства даже, а для истории, поминается о том, что отбита булка хлеба и две колбасы… До какой же степени расстройства, нищеты и варварства дошла жизнь…

Если отбросить идеологическое лукавство и политическую демагогию, в которых народ не повинен, ибо в них повинна, так сказать, образованная его часть, интеллигенция, то ясно, что разбой в то время был в равной мере с обеих сторон. Но большее право на него имели все-таки повстанцы, так как не они его начали, они защищались от «преобразователей» жизни, защищали свой уклад, свое право на жизнь. «Преобразователи» же спекулятивно обращались к неопределенному, никому не ведомому светлому будущему, принося настоящее и людей, в нем живущих, в жертву, что само по себе дико, так как каждый человек, приходящий в этот мир, имеет право на достойную жизнь. И никакой лукавец не имеет права лишать его этого права. Никакие посулы светлого будущего здесь не в счет.

Да, такая логика уместна до и после безобразий, но никак не во время их, когда обезумевшие люди, давно забывшие причину распри, стреляют друг в друга… Тогда же действуют иные законы — законы выживания: кто кого первым уничтожит…

В ночь на 12 июня Рябоконь с группой своих сподвижников пришел в станицу Староджерелиевскую и напал на потребиловку, с целью сделать какие-то запасы, а главное — приодеться, так как за долгое время камышовой жизни повстанцы пообносились.

Сохранилось описание этого, нет, не подвига, а обычного набега:

Новый смысл борьбы Рябоконя вовсе не исключал каких-то прямых столкновений с властью, хотя он их и избегал. Но ведь вести борьбу без столкновений и жертв в то время было невозможно.

4 октября 2002 года золотым осенним днем я заехал в станицу Новониколаевскую к Любови Петровне Булах, у которой, как я узнал, останавливался, приезжая из Англии, внук бывшего председателя исполкома хутора Лебедевского В. К. Погоре-лова Василий Матвеевич Погорелов. Но он в тот год на Кубань не приезжал. Узнал, что Василий Матвеевич Погорелов оказался за границей вынужденно. Его в числе других молодых людей вывезли в Германию как рабочую силу. Так он там и остался…

Л.П. Булах дома не оказалось, она была у соседей на похоронах. Я пошел к тому двору, где уже заканчивались поминки и люди расходились, удрученные трагедией — смертью близкого и хорошо им знакомого человека. У двора на мотоцикле с коляской сидели мужики, и один из них, мой ровесник, сказал:

— Я могу рассказать, кто такой Рябоконь. Вот здесь, на этом вот перекрестке улиц Ленина и Лермонтова, он убил моего деда. Вот мать сейчас выйдет, она вам расскажет.

Яков Казимиров, Мина Щербаков и Константин Боровик патрулировали ночью улицы, охраняя станицу от набегов бандитов. Повстанцы столкнулись с ними, возникла перестрелка, в результате которой они были убиты. Так они защитили свою станицу…

Старушки Надежда Миновна, 1923 года рождения, дочь Щербакова, и Тайса Константиновна, 1924 года рождения, дочь Боровика, были младенцами, когда погибли их отцы, на том самом перекрестке, на котором, через восемьдесят лет, я их теперь встретил. Конечно, для них Рябоконь был бандитом. Это и понятно, что им какой-то Рябоконь, если погибли их отцы…

Яков Казимиров — отец Маруси Казимировой, которая в 1929 году вышла замуж за сорокалетнего Тита Ефимовича За-губывбатько. Мать Маруси была поварихой у Тита. Он ей занял денег, а потом и сговорились, что она выдаст за него свою дочь.

Светлые старушки, согбенные, с клюками, идущие жалкой стайкой по золотой осенней улице станицы, приветливо помахали мне вослед, прощаясь. Больше их, наверное, я никогда не увижу. Встретимся на том свете…

Новую власть возмущала не только дерзость новых нападений Рябоконя и их безупречная удачливость, но само его поведение в регионе. Он не просто разбойничал, но претендовал на часть власти, выдвинув лозунг: ваша — суша, наша — вода. Такое право ему давала массовая поддержка народа. Но разве за тем коммунисты захватывали и отстаивали власть со всей жестокостью и бесчеловечностью, чтобы ею делиться с кем-то на местах, видите ли, выражавшего волю народа, заботой о котором они клялись, светлое будущее которому уготовляли… Нет, это уж было слишком. Что угодно, но только не это. Но Василий Федорович Рябоконь так или иначе обладал реальной властью в целом регионе, нет, не той, которая насаждалась штыком со всей жестокостью и бесчеловечностью, не властью, устроенной на страхе, но иной, той, которая устанавливается доверием людей. В период открытого терроризирования власти, когда командиром отряда был Кирий, доходило до того, что в Гривен-ской и на хуторе Лебедевском представители советской власти находились под охраной только днем, на ночь же уезжали. Теперь он устанавливал контроль над деятельностью власти, избегая, по возможности, открытых вооруженных столкновений.

Раньше он писал политические воззвания к народу, прокламации, надеясь на то, что народ воспрянет, поднимется на свою защиту. Он обращался к разуму и вере людей, но люди, замордованные демагогической пропагандой, зараженные атеизмом, измотанные многолетней войной, его уже не слышали. Воззвания же были такого характера:

Но время таких воззваний прошло. Травмированные революционным беззаконием и постоянными насилиями люди уже не могли на них реагировать. Теперь Рябоконь посылает краткие записки к власти по конкретным случаям и тем или иным ситуациям с требованием поступать честно, по правде. И предупреждением, конечно:

Теперь уже невозможно установить, какого Сапоненку и в связи с чем он защищал. Но оговорка о том, что он станицы не трогает, характерна и выходит из его новой тактики борьбы.

В следующей записке он защищает какого-то Черкеса, упрекает председателя Лебедевского сельского совета В. К. Погоре-лова в бесхозяйственности, а Киселева — в самодурстве, видимо, попортившего посевы.

Он разъезжает теперь по хуторам и станицам на линейке, которая доставляется из плавней на дубах и байдах в разобранном виде и собирается на берегу. Появляется совершенно неожиданно в том или ином месте, самим своим появлением внушая людям, что кроме советской есть власть иная, власть повстанцев, власть народная. Ну и, конечно, контролирует выполнение своих предъявленных требований.

Во многих местах он даже собирал «продналог» с советских органов власти. И ему давали, боясь, расправы.

В связи с этими его неожиданными для власти, но людьми ожидаемыми и ошеломляющими появлениями в народе сложилась припевка:

О бандитах, как понятно, таких припевок не сочиняют.

Новая тактика Рябоконя была возможна только при всеобщей поддержке народа и обширной агентурной сети как среди жителей станиц, так и в органах власти. И такая сеть у него была. Иначе как он мог проводить, казалось бы, совершенно невозможные операции, которые, как всегда, совершал с некоторым даже шиком, оставляя записки о себе.

Рассказывали, что однажды он ухитрился даже получить со склада боеприпасы. Потребовал два грузовика и стражу для их охраны и увез их в район станицы Староджерелиевской. Выгрузил боеприпасы на берегу плавней, отпустил охрану, вручив старшему записку для предъявления на складе: «Кто патроны выдал, Рябоконя видел».

Бывал он не только в ближайших хуторах и станицах, но и в Славянской, даже в краевом центре Екатеринодаре. В донесениях и отчетах встречается сообщение, что он, возможно, бывал и в Крыму.

Особенно любил он появляться на базарах, на рынках. Причем один. Ходит по базару, смотрит, общается с людьми, слушает, о чем они говорят. В конце концов, он не выдерживал и кому-то тихо, может, полушепотом говорил: «Я — Рябоконь!» После такого его признания обычно на базаре случался переполох. Не потому, что его боялись. Боялись власти, которая за любое общение с Рябоконем карала беспощадно. На шум и гам на базаре прибегали бойцы отряда самообороны или частей особого назначения. Он же вскакивал на коня, находившегося где-то рядом, и скрывался.

Объезжая же на линейке хутора и станицы, Василий Федорович тут же давал распоряжения по замеченным неполадкам.

Как-то он ехал на Пасху и увидел, что какой-то старик ловит рыбу, хотя на такой праздник ловить рыбу не должен.

— А ну поговорите вон с тем комсомольцем!

А «комсомольцу» этому было под шестьдесят. Для него слово «комсомолец» было воплощением всего самого несуразного и вздорного.

Рассказывали и о том, что в период продразверстки он перехватывал целые обозы с хлебом, идущие в станицу Ольгинскую, где были склады.

Однажды на берегу реки Понуры, километрах в пятнадцати от Гривенской, он перехватил обоз с хлебом, состоящий из двадцати четырех саней. Путь обозу преградили сани, запряженные добрыми лошадьми, у которых стоял Василий Федорович, Савва Саввич Скорик и еще один казак.

Свои сани он послал со Скориком вперед, а сам сел в одни из саней обоза и повел его на хутор Волошкивка. Потом еще долго ехали по льду, пока совсем не стемнело. По пути Василий Федорович убил из винтовки зайца, пробегавшего метрах в двухстах от него. Сделал это демонстративно, дабы никто из подводчиков не вздумал удрать или оказать сопротивление.

Хлеб сгрузили в плавнях на лед. Опросив каждого подводчика, сколько пудов он вез, Рябоконь выдал каждому квитанцию за своей подписью и печатью…

Накормив подводчиков хлебом и салом, он их отпустил, предупредив, чтобы не говорили, где сгрузили хлеб. Впрочем, это было излишне, так как никто из них не представлял, где он находится, и даже при желании не мог сообщить, куда увезли хлеб.

Теперь вместо политических воззваний Василий Федорович обращался к людям со стихотворными балладами. Сохранилось одно из таких его обращений «Казак на свободи», так напоминающее песню народной картины «Казак-Мамай», традиция написания которых была в свое время на Кубани довольно развитой. То есть он теперь больше рассчитывал не на извращенное политическое чутье людей, а на их душу, на их народное чувство. Вот это стихотворное обращение Рябоконя:

Когда уполномоченный Славянского отдела ОГПУ И.П. Малкин, посланный с оперативной группой наконец-то поймать В.Ф. Рябоконя, убедился в том, что поймать его невозможно, то он решил его убить. Одной из таких акций по его убийству и было письмо якобы некоего подъесаула Кубрака (имя которого и упоминается в стихотворном воззвании) от 3 мая 1924 года, которое Василий Федорович распознал. Я привожу этот уникальный документ полностью, со слабой надеждой на то, что современный читатель, с уснувшим сознанием и, кажется, уже с напрочь утраченным естественным чувством самосохранения, прочитав его, попытается разгадать, по каким же именно признакам в тексте В.Ф. Рябоконь узнал, что это фальшивка, что ему устраивается ловушка, что это попытка вывести его на связь для расправы…

То, о чем писал Василию Федоровичу неведомый подъесаул Кубрак, было ему хорошо известно давно и обстоятельно обдумано. Пропагандистский же душок письма его отталкивал, и он не пошел на встречу с этим доброжелателем. И, как оказалось, не напрасно, ибо так готовилась ему ловушка, его арест или убийство. Обладал он все-таки каким-то звериным чутьем, выработанным за долгие годы бездомной, камышовой жизни.

А еще в этом письме его насторожила фраза о «ненавистном жидовском иге». Не любил он акцентировать внимание на этом, так как по житейскому опыту знал, что там, где преднамеренно нажимают на это, жди обязательно провокации. Да и потом далеко не по этому признаку происходит духовное падение человека. Если бы миллионы и тысячи русских людей, казаков устояли против соблазна и не отказались от своей исконной веры, никакое бы «иго» ничего не могло с ними поделать. Здесь же его поражал еще и цинизм. Ведь письмо было написано, по всей вероятности, Малкиным, или с его участием, который-то и являлся представителем этого самого ига… Это не обижало Василия Федоровича, но вызывало гнев: за кого, мол, меня принимаешь, считая себя умнее всех…

Так поразмыслив, он решил не идти на встречу с этим, столь подозрительно неожиданно объявившимся в плавнях подъесаулом Кубраком.

Новые выступления В.Ф. Рябоконя, его претензии и требования к властям обратили на себя внимание органов ОГПУ. Была предпринята самая решительная борьба с ним, объявлена, по сути, облава, как казалось, со скорым исходом…

МУКИ МАЛКИНА

Активная и своеобразная деятельность Василия Федоровича Рябоконя в Славянском отделе в 1923 году не могли не возмущать власть. Будь он обычным бандитом, каких в то лихое время немало хоронилось по плавням, все было бы ясно и просто. Он же предъявлял требования к власти от имени народа, контролировал выполнение этих требований, в отдаленных станицах и хуторах изымал «продналог», который ему безропотно выдавали советские и партийные работники. Он, по сути, делил власть в обширном кубанском регионе с властью, установленной силой и уже вроде бы прочно существующей. Такого эта власть потерпеть, конечно, не могла.

Было принято решение любыми способами и средствами в кратчайший срок покончить с Рябоконем. Для его ликвидации в район станиц Староджерелиевской и Гривенской направили оперативную группу в составе шести человек. Возглавил ее уполномоченный ГПУ по Славянскому отделу И.П. Малкин.

В первых числах июня эта секретная боевая группа прибыла в станицу Староджерелиевскую и приступила к обследованию лиманов, имея общую задачу ликвидировать Рябоконя — если не поймать, то просто убить, тем самым доказав все еще колеблющимся, сомневающимся кубанцам, что никакой иной власти, кроме советской, то есть коммунистической, быть не может.

Молодой и энергичный Иван Павлович Малкин принадлежал к тем людям своей эпохи, выплавленных революцией, неожиданно для самого себя поднявшегося из самых низов, которых всецело захватила революционная стихия и понесла, как курай по пустому осеннему полю. Он был известен во властных революционных кругах самоотверженностью, настойчивостью и беспощадностью к врагам революции, доходящей до патологической жестокости. А врагом революции, по понятиям тех странных лет, мог оказаться каждый человек…

Начало его жизни не предвещало, казалось, никаких грандиозных взлетов в судьбе. Родился он в 1899 году в селе Кузьминское Рязанской губернии, в семье плотника. Образование — три класса церковно-приходской школы. Работал слесарем на заводах Москвы. Участвовал в революционных событиях. В 1918 году вступил добровольцем в Красную армию. От рядового красноармейца дослужился до начальника особого полевого отдела 9-й Армии. Один из активных участников подавления Вешенского восстания на Дону — в станицах Усть-Мед ведовской, Слащевской, Букановской.

В 1920 году с первыми красными частями вошел в Новороссийск. Был комиссаром обороны города, председателем Новороссийской городской ЧК. Начальником политбюро Тимашевс-кого отдела Кубано-Черноморской областной ЧК, уполномоченным Кубано-Черноморской областной ЧК по Славянскому отделу, Усть-Лабинскому отделу. Служил в органах ГПУ на Тереке, в Калмыкии, в Таганроге. Участвовал в подавлении восстаний в Чечне, Ингушетии, Осетии, Карачае. Был резидентом в тылу белой армии в Крыму и в Турции, на Лемносе. Позже начальником сочинского городского отдела НКВД. А в 1937 году — при образовании Краснодарского края — начальником УНКВД края. Депутат первого созыва Верховного Совета СССР. За борьбу с бандитизмом на Кубани награжден орденом Красного Знамени, за борьбу с «врагами народа» — орденом Красной Звезды, за борьбу с «саботажем» — знаком «Почетный чекист».

Но, вкусив однажды человеческой крови, он, кажется, уже не мог остановиться, не мог сдержать в себе эту, неизвестно по какому праву дарованную ему власть распоряжаться жизнями человеческими, шутя отправляя людей на расстрел.

Деятельность Малкина на Дону, при подавлении Вешенско-го восстания, где он проявил всю свою решительность в борьбе с врагами революции, оказалась особенно памятной благодаря тому, что попала в поле зрения Михаила Шолохова, и Малкин стал персонажем, точнее антигероем «Тихого Дона». Тогдашняя его должность к этому располагала. Она так официально и называлась — «комиссар арестов и обысков»… А было тогда этому «комиссару» всего девятнадцать лет.

То, что он делал на Дону, конечно, нельзя считать некими перегибами, как полагают и до сих пор. Какие же перегибы, если была даже эта палаческая должность — «комиссар арестов и обысков»?.. Это был официальный курс и политика того времени. Перегибами эти зверства назовут позже, когда изменится курс и политика партии и надобность в палачах народа отпадет…

Михаил Шолохов знал о Малкине как из документов Вешен-ского восстания, которые были предоставлены только ему, так и по рассказам жены Марии Петровны. Ведь Малкин останавливался на квартире у Громославских. Мария Петровна потом вспоминала: «Да, вот комиссар Малкин, тот самый, что расказачивал станицу Букановскую… Кстати, он тогда стоял у нас на квартире. Щеголеватый был, на день менял по две-три шинели, а то ходил весь в коже… Заявится в дом и, не раздеваясь, в сапогах — бряк на кровать… Лежит и наганом играется, подбрасывает его под самый потолок…»

Букановские дела этого «комиссара арестов и обысков» Шолохов и изобразил в тридцать девятой главе третьей книги «Тихого Дона». Там Штокману, Мишке Кошевому и Ивану Алексеевичу говорит о нем казак-старообрядец, который вез их из хутора Чеботарева в Усть-Хоперскую: «Расстреливали людей. Нынче одного, завтра, глядишь, другого… Кому ж антирес своей очереди ждать? Быка ведуть резать, он и то головой мотает… Комиссар у них стоит с отрядом, Малкин фамилия. Ну и что ж он, по справедливости обращается с народом? Вот расскажу зараз. Собирает с хуторов стариков, ведет их в хворост, вынает там из них души. Телешит их допрежь и хоронить не велит родным. А беда ихняя в том, что их станишными почетными судьями выбирали когда-то. А ты знаешь, какие из них судьи? Один насилу свою фамилию распишет, а другой либо палец в чернилу обмакнет, либо хрест поставит. Такие судьи только для виду, бывалоча, сидят. Вся его заслуга — длинная борода, а он уж от старости и мотню забывает застегивать. Какой с него спрос? Все одно, как с дитя малого. И вот этот Малкин чужими жизнями, как Бог, распоряжается, и тем часом идет по плацу старик — Линек по-улишному. Идет он с уздечкой на свое гумно, кобылу обратать и весть, а ему ребята шутейно и скажи: «Иди, Малкин тебя кличет». Линек этот еретическим своим крестом перекрестился — они там все по новой вере живут, — шапку еще на плацу снял. Входит — трусится. «Звали?» — говорит. А Малкин как заржет, в бока руками взялся. «А, — говорит, — назвался грибом — полезай в кузов. Никто тебя не звал, а уж ежели пришел — быть по сему. Возьмите, товарищи! По третьей категории его»».

Ну, натурально, взяли его и зараз же в хворост. Старуха ждать-пождать, — нету. Пошел дед и гинул. А он уже с уздечкой в царство небесное сиганул».

А еще тот казак-старовер сказал Штокману, что вашей власти износу не было бы, но «дурастого народу у вас много, через это и восстание получилось».

Именно из-за этого эпизода с Малкиным публикация третьей книги «Тихого Дона» в журнале «Октябрь» была задержана почти на три года. Более того, когда уже разрешили печатать, а разрешили, как известно, после встречи М. Шолохова со Сталиным на квартире у М. Горького, этот эпизод из текста был все-таки кем-то изъят. Не посмотрели даже на согласие отца всех народов печатать роман. Вот она всесильность Сталина, на которого с легкостью необыкновенной списывают теперь все беззакония. Особенно усердствуют те, кто в свое время клялся з верности вождю, между тем эти беззакония и творя…

Об этом важном эпизоде позже вспоминал Михаил Александрович Шолохов: «С этим Малкиным мне довелось встретиться в Москве. Тогда он уже работал в ОГПУ. А его бука-новские дела я описал в тридцать девятой главе третьей книги «Тихого Дона». Там о нем ведет разговор со Штокманом казак-старовер… Из-за этой главы и была задержана публикация романа в журнале «Октябрь» почти на три года. Мало того, уже тогда, когда разрешили печатать третью книгу романа, эта глава, вернее, этот эпизод с комиссаром Малкиным был кем-то выброшен. Но в первом книжном издании «Тихого Дона» третьей книги я все-таки добился восстановления этого текста. Спустя четыре года мы с Малкиным встретились, а поговорить было не о чем…»

Что же это за коварная, неведомая сила орудовала тогда в стране, вмешиваясь во все области народной и человеческой жизни?..

В отличие от Дона, изобразить зверства Малкина на Кубани, показать причины и характер этой затянувшейся камышовой борьбы во всем обширном крае оказалось некому. Не появилось здесь своего певца, если не столь же одаренного, то столь же настойчивого, умного и смелого…

Но это все будет потом. А пока двадцатичетырехлетний уполномоченный ОГПУ по Славянскому отделу Иван Малкин уже с большим опытом палаческой деятельности назначается командиром оперативной группы по ликвидации повстанческого движения Василия Федоровича Рябоконя. Малкин был почти на десять лет моложе Василия Федоровича.

Прибыв в станицу Староджерелиевскую, Малкин устроил свой штаб на квартире в доме Иосифа Семеновича Ткаченко, родного брата моего деда Ефима Семеновича. Дом был у деда большой и добротный. У него всегда квартиранты жили, в том числе станичные священники отец Михаил и отец Петр, а теперь вот остановился сам уполномоченный Малкин. О том, какое впечатление произвел этот уполномоченный на моих дедов, я не знаю, они мне не рассказывали, так как никогда их не видел. Они были высланы на Урал, в Верхотурье в 1929 году, где сгинули, когда уже с бандитизмом в приазовских станицах, мешавшим мирному труду граждан, было покончено…

Читая теперь донесения и оперативные сводки, посылаемые Малкиным начальству о ходе безуспешных операций по поимке Рябоконя, поражаешься их странной, кричащей нелогичности. Основная причина, по которой срывались его боевые операции в том, что Рябоконя поддерживали почти все жители хуторов и станиц. Так уполномоченный сообщал: «Население чрезвычайно скверно настроено по отношению к соввласти вообще и местной в частности… Рябоконь со стороны местного населения поддерживается всеми материальными и другими благами». И в то же время главная мотивировка, по которой необходимо ликвидировать Рябоконя, состояла в том, что «бандиты разоряют мирных граждан», «терроризируют местное население», словом, житья людям не дают. Если Рябоконь терроризировал местное население, то почему оно его поддерживало? Какая трогательная забота о местном населении и его мирном труде со стороны его насильников… И какой неприкрытый цинизм!..

По какой все-таки странной логике сегодняшние ортодоксальные защитники советского строя оказываются заодно с Малкиным, но не с Рябоконем? Ведь считая Рябоконя бандитом, они тем самым неизбежно выставляют Малкина борцом за торжество советской власти. Но советская империя строилась не таким простым способом, как это представляется теперь иным идеологам. Они, кажется, и не подозревают, в какую мировоззренческую ловушку попадают и приглашают в нее других. Ведь советский строй, который сложился уже значительно позже и который они вполне праведно защищают, образовался не благодаря зверствам Малкина, а вопреки им… Если, конечно, расценивать события не с точки зрения сиюминутной и преходящей, без лукавой идеологической демагогии, а во временном развитии. Кто же в большей мере был бандитом — Малкин или Рябоконь? Ведь кто-то из них, по логике той борьбы, должен быть не бандит… Малкин — бандит, причем облаченный государственной властью, в чем и состояло коварство и что не должно никого смущать и вводить в заблуждение. Потому он и не реабилитирован…

Советское время, на которое пришлась лучшая часть и моей жизни, я также не только не могу отрицать и опошлять, но считаю его закономерным и уникальным периодом в истории России. Но защищать при этом Малкина и выставлять бандитом Рябоконя — это какая-то интеллектуальная несваримость… Для защиты советского периода нашей истории это не только не нужно, но, наоборот, вредно.

О Василии Федоровиче Рябоконе по причине вытравления всякой памяти о нем вплоть до сегодняшнего дня мы не знаем, по сути, ничего. Зато знаем почти все о душегубе Иване Павловиче Малкине. Пока я собирал сведения о Рябоконе, в Краснодаре, в патриотическом издательстве «Советская Кубань», вышла книга Валентина Кухтина о Малкине «Коридоры кончаются стенкой», вышла большим тиражом. Внушительный фолиант. Я спросил тогда автора Валентина Ивановича Кухтина, ныне покойного, полковника Министерства внутренних дел, милого, доброго человека, которому я благодарен за помощь в сборе сведений о Рябоконе, что побудило его совершить такой большой труд: полюбил ли он своего героя или были какие-то иные обстоятельства? Ответ автора меня озадачил — никакой любви к герою не было, просто попался материал, вот и написал… И в этом мне увиделось, какими путями и способами поддерживается или, наоборот, гасится самосознание народа. Сначала творятся безобразия, потом эти безобразия описываются, пусть даже и осужденные, вроде бы из лучших побуждений, чтобы подобное не повторилось. Потом эти «помои» выплескиваются тысячными тиражами. Сознание людей, которые это читают, неизбежно отравляется, и… опять творятся безобразия, поскольку человек живет по тому образу мира, который складывается в его душе и сознании. Уберегает человека от творимых безобразий не предупреждение, не строгость ответственности, не ужас зверств, описываемых сладострастно и подробно, который почему-то никого не ужасает, но правильное понимание вещей этого мира, согретое живой человеческой душой — отзывчивой, доброй, сострадательной, воспринимающей боль другого человека как свою собственную…. Но так редко это встречается в нашем растерзанном всяческими идеологическими уловками, оскудевающем на глазах мире…

Итак, прибыв в первых числах июня 1923 года с оперативной группой в станицу Староджерелиевскую и остановившись в хате моего двоюродного деда Иосифа Семеновича Ткаченко, Иван Малкин приступил к выполнению задания. Начал он с изучения плавней, а также аборигенов, местного населения, его отношения к Рябоконю. Предпринял изъятие оружия у жителей хуторов и станиц. Скорый на расправу, тут же предавал суду тех, у кого оказывалось оружие. А оно было в условиях Гражданской войны, после роспуска одиннадцатимиллионной армии по более чем странному Приказу № 1, почти в каждой семье. Виновным мог стать каждый.

Однако обследование лиманов небольшой группой никаких результатов не дало. Оказалось, что плавни, кто бы мог подумать, заросли густым, непроходимым камышом, и вместо поимки Рябоконя можно было самому угодить в западню. Тем более что Рябоконю сразу же стало известно об этой оперативной группе. Но по всем признакам, кровавого конфликта с властью он все-таки не хотел. Он давно понял, что время захвата власти ушло, и теперь он хотел ее делить, но никак не захватывать, что было невозможно. Поэтому, имея полную возможность уничтожить малую группу Малкина, дерзнувшую пойти в камыши, он этого не делает. Он сам от нее уходит, ежедневно меняя место своего лагеря.

О начале своей деятельности по ликвидации Рябоконя Малкин сообщает по команде:

Сломанное ружье, стремена, которые, как понятно, были в каждой казачьей семье, становятся поводом суда и расправы…

Малкин и сам понимает превосходство повстанцев в камышах, что такой малочисленной группой, не приспособленной к ведению боя, не только невозможно выполнить задачу, но вполне быть самому вместе с группой уничтоженным. Поэтому он прекращает преследование Рябоконя и отправляется на отдых в хутор Лебедевский.

О том, что группа Малкина находилась под постоянным контролем Рябоконя, свидетельствует тот факт: как только чекисты расположились на отдых, на хутор был совершен налет. Среди бела дня, в двенадцать часов. В результате перестрелки один боец Малкина был убит. Повстанцы, захватив винтовку и десять патронов, скрылись в камышах. Преследовать их было бес-смыслимо. Ясно, что Рябоконь имел цель — вытеснить оперативную группу Малкина из камышей, припугнуть, но никак не уничтожать…

После этого на совещании оперативной группы вырабатывается иной план борьбы с Рябоконем. Прежде всего привлекаются чоновские отряды станиц. Новый план Малкина предусматривал, как отмечалось в документах той поры, «изъятие всех пособников Рябоконя», то есть арест заложников. Арест и высылка большинства людей хуторов, примыкающих к плавням, которые, по разумению Малкина, могли оказывать помощь Рябоконю и многих жителей станиц. Никаких доказательств помощи рябоконевцам, естественно, не требовалось.

В одну ночь арестовано двадцать пять пособников Рябоконя. Арестованных отправили в станицу Славянскую, где одних расстреляли, как пособников бандитизму, других высылали в края суровые.

Новый план борьбы Малкина состоял в том, чтобы изолировать Рябоконя в камышах, отрезав, ему возможность общаться с местными жителями прибрежных хуторов и станиц, а значит, получать информацию, устроить несколько засад на выходах из плавней на берег. Такая тактика имела успех какое-то время, но Рябоконь быстро разгадывал планы Малкина и изменял свои действия.

В результате ночных засад было обстреляно две группы повстанцев у хутора Лебедевского. А 7 июля засада, устроенная в районе Черного ерика, заметила группу повстанцев из девяти человек. Подпустив их на близкое расстояние, опергруппа открыла огонь. Завязался бой, длившийся тридцать пять минут. В этом бою погиб Савва Саввич Скорик из станицы Полтавской, подхорунжий, заведовавший хозяйственной частью в группе Рябоконя. Давний и верный сподвижник Рябоконя, находившийся в камышах с 1920 года. По некоторым сведениям, в этом бою Василий Федорович был ранен в живот.

Уполномоченный Матюшенко.

Малкин снова предпринимает засады оперативных групп на выходах из лиманов. Но они теперь не имеют успеха. Рябоконь не повторялся в своих действиях и придумывал новые и новые их формы.

Рябоконь перебрасывает группу в район лимана Кирпильского Приморско-Ахтарского юрта. Делает быстрый налет на Ачуевский рыбный промысел, где захватывает каюки. Один из них — грузоподъемностью до ста пудов. Теперь его группа не имеет ни постоянных, ни временных биваков, но, находясь, все время на плаву, курсирует по лиманам, становится, по сути, неуловимой.

Между тем Малкин изымает все новых и новых «пособников» Рябоконя. Поскольку за каждым таким «изъятием» кроются трагедии конкретных людей. Приведу лишь один из подобных документов по изъятию людей, по логике Малкина, необходимому для приобщения их к мирному труду в местах, далеких от родных станиц. Кроме уцелевших, конечно, не расстрелянных в станице Славянской.

Облава, устроенная на Рябоконя, заставила его искать новые способы сбора информации. С наступлением холодов, когда власть могла предпринять наступление на плавни большими силами, Рябоконь оставлял при себе только несколько человек, остальных отсылал в хутора и станицы, да и сам скрывался зачастую не в камышах, а среди сочувствующих ему людей. 8 сентября он «выгоняет» из отряда свою давнюю сподвижницу Марфу Худую, которая добровольно является в исполком станицы Староджерелиевской. По договоренности с Рябоконем, она утверждает на допросах, что в камышах скрывалась одна и не видела никаких бандитов. 2 ноября Рябоконь высылает в Староджерелиевскую с целью разведки Петра Кравченко, который также является в исполком и утверждает на допросах, что прятался в камышах в одиночестве. Через две недели Петр Кравченко вернулся в камыши.

Кстати, Малкин не разгадал этого замысла Рябоконя, полагая, что банда морально разложена и повстанцы начинают выходить из плавней добровольно. А умелое и скрытное лавирование по лиманам во избежание прямых боевых действий с конными принято за паническое бегство.

Рябоконь же, курсируя на байдах по лиманам, становится практически неуловимым. Малкин явно теряет его из виду, обнаруживая его там, где менее всего ожидал.

Ни беспощадное изъятие заложников, то есть арест, высылка, расстрел людей лишь по подозрению в том, что они могут помогать Рябоконю, ни засады, перекрывавшие все выходы из плавней на берег, ни глубинные походы в лиманы довольно большими силами, ни запрет рыбакам ловить рыбу — ничто не помогло Малкину выполнить его задачу. Добиваться же своего он привык любым способом, крепко помня о том, что цель оправдывает средства. Здесь же, в кубанских плавнях, он столкнулся с чем-то для него непривычным и непонятным. Те меры, которые он применял ранее, в других местах, куда его, как человека твердого и бескомпромиссного, посылала партия, здесь почему-то не срабатывали, не приносили ожидаемого им результата. Он не сразу это понял, полагая, что все дело в недостаточной жесткости и жестокости, что стоит проявить большую решительность, и цель будет достигнута.

Но все его оперативные ухищрения против Рябоконя оказались бесполезными. Это означало только одно — в Рябоконе была некая сила, которая Малкину с его изощренностью бесчеловечных репрессий была неподвластной. Это он чувствовал постоянно. Это сидело в нем как некая заноза, угнетая и доставляя ему муки. Теперь он хотя и смутно, но все-таки понимал, что даже с успехом завершившаяся операция не принесет ему удовлетворения. И пойманный, и убитый Рябоконь все равно будет досаждать ему какой-то своей правотой, которая была выше Малкина и его нечеловеческой службы.

Вместо планировавшихся Малкиным двух недель на ликвидацию Рябоконя, он будет ловить его целых пятнадцать месяцев, более года. И все произойдет совсем не так, как мыслилось и представлялось самому Малкину.