2

НАЧИНАЯ НАШЕ ПОВЕСТВОВАНИЕ

Родина, а Родина?

Это опять я, твой неразумный сын.

Это я не даю тебе спать по ночам и стучусь к твоему сердцу.

Все хочется увидеть тебя хоть одним глазочком, и чтоб обязательно ты бы меня тоже узрела, чтоб, значит, познакомились мы и полюбили друг друга.

Собственно, я-то давно тебя люблю, вот только в ответ от тебя не получаю я ничего, оттого и печально мне.

Так что душа не приемлет того одиночества, когда ты один, как перст стоячий, на тысячу и тысячу верст, когда даже вой твой, будь ты хоть волком стократ, не достигнет ничейного слуха.

И не думай, что я все это вру. Нет, не вру я.

Я частенько, знаешь ли, вот так и выл. Садился и, вознеся лицо свое к звездам, разражался тем долгим стоном, в коем нет уже ничего человечьего.

И какая же радость пронзала все мое существо, все нутро мое изголодавшееся, когда где-то там, у горизонта, напряженный слух мой ловил горловое пение такого же, как и я, одичалого бедолаги.

«Эй, бродяга! – хотелось мне выкрикнуть тогда. – Где ты, кто ты и как ты выжил-то там, в том холодном, сыром далеко? Не придешь ли на встречу? Окажись лучше рядом, окажись близко, прибеги, доберись через леса и болота, сквозь прогалины, гиблые топи.

Дойди до меня, а я брошусь навстречу тебе. Вот сейчас же и брошусь, кинусь со всех своих куцеватеньких ног.

А когда встретимся мы, то обнимемся так сильно, как только способны, потому что давно уже не видели человека. Того самого человека, что не только ходит на своих двух конечностях, но и ежится от чуждой боли».

А хорошо б его встретить!

Вот встретишь такого, и боль твоя поутихнет немного.

Вместе-то легче вам будет Родину искать.

Вместе всегда легче.

РАССКАЗЫ СЛАВИКА
Первый

Капитан третьего ранга Потапов по кличке «Потапыч», командир малого ракетного корабля «Шквал» всем своим видом напоминал медведя.

Особенно когда надо было принимать быстрые, неожиданные решения.

Однажды на погрузке зенитных ракет он поймал падающую с загрузочного устройства ракету весом сто десять килограмм. Все разбежались в разные стороны, а он, весь багрово-красный от напряжения и по той же причине ничего не могущий сказать, стоял и держал ее на весу. Потом, конечно, отняли у него ракету, но еще долгое время руки его сохраняли способность вдруг, ни с того ни с сего одновременно сгибаться в локтях, а сам он при этом замирал, боясь пошевелиться.

Потапыч частенько попадал в истории.

Как-то к самому нашему светлому празднику– Дню Военно-Морского флота все корабли пришли в Балтийск, стали у дальнего причала Балтийской гавани, где с благоговением подняли Государственный флаг и флаги расцвечивания. Затем командиры и замы отправились в ДОФ на торжественное собрание. Форма одежды, конечно же, парадная, с орденами, медалями и прочей ерундой.

Все пошли пешком.

Все, кроме Потапыча. Тот решил воспользоваться своим штатным катером «Чирок».

Пока спускали катер на воду, пока он шел по акватории, офицеры уже подошли к причальчику рядом с КПП и стали ожидать там, покуривая, Потапыча. Все, происходившее далее, им было как подарок ко Дню ВМФ.

«Чирок», заглушив двигатель, ткнулся в причал носом. Потапыч неторопливо двинулся по борту вверенного ему плавсредства, намереваясь спрыгнуть с носа на пирс, а катерок от движения в нем столь массивного тела, естественно, пошел назад. Дистанция между носом катера и причалом стала неуклонно увеличиваться, а вода, надо сказать, вокруг была покрыта толстым слоем всякого портового дерьма.

Вам интересно, что сделал Потапыч? Он, стоя на носу катера, двигающегося от причала, наклонился и, подавшись вперед, только верхней своей частью метнулся и ухватился руками за край причала, а нижняя его часть, то есть ноги, так и остались на катере, после чего он принялся подтягивать и подтягивать– ым! ым! – своим телом катерок к причалу, пытаясь при этом более убедительно уцепиться носками ботинок за что-то там, не видно за что, на палубе «Чирка».

«Что-то» нашарить не удавалось, носки ботинок начали судорожно елозить по палубе, а потом за что-то все же зацепились, после чего Потапыча стало растягивать, раскорячивать до состояния струны.

Рулевой, офицеры на причале и боец в спасательном жилете у кнехта, который готов был принять швартовый конец подошедшего катера, остолбенели и стояли, раскрыв рты.

Всем показалось, что растягивало Потапыча бесконечно нудно. Наконец все вздохнули, потому что Потапыч, так и не лопнув пополам, оторвался от катера и шлепнулся со всего маха о причал, где и остался висеть.

Руками он крепко держался, но подняться сил уже не было.

Первым пришел в себя боец в оранжевом жилете. Он подбежал, нагнулся и, увидев красное от натуги лицо офицера, первым делом осторожно снял с него фуражку, после чего разогнулся и встал перед Потыпычем по стойке «смирно». Потапыч повисел-повисел на руках, побрякивая медальками, поскрипывая зубами, да и рухнул потом в темные воды гавани, в самые что ни на есть отходы цивилизации.

После этого тот боец с фуражкой Потапыча понял, что надо еще что-то дополнительно сделать, и тут он принял единственно правильное, с его точки зрения, решение: он приложил лапу к уху, да так и стоял навытяжку, словно прощался с тонущим крейсером, пока Потапыч погружался в портовое говно. Потом Потапыч, разгребая всякую дрянь, норовящую попасть ему в рот, подплыл, уцепился, забрался на свой катер и опять подошел на нем к причалу.

Там он забрал у матроса фуражку и отправился назад на свой корабль.

Второй

Силы у Потапыча, как уже мы говорили, были очень большие.

Однажды он сдавал корабль дружественным нам темнокожим братьям, у которых, по всей видимости, была подробная информация о нашем, именно нашем, а не о том, который мы им втюхивали, малом ракетном корабле.

Потапыча особый отдел очень серьезно проинструктировал и строго-настрого запретил называть оружие, приборы и даже помещения своими именами. И вот встречается Потапыч с небольшим и синеньким командиром принимающего экипажа. Потапыч «Осу» называет каким-то номером, тот называет «Осой» – и так по всему кораблю. Потапыч краснеет, бледнеет, идет пятнами, но упрямо продолжает недавно зазубренными названиями представлять корабль. И так его достал этот маленький синенький командир принимающего экипажа, он же вождь племени, своими вопросами типа: «А че это за хреновина? А почему на вашем проекте она с загогулиной, а у нас в три раза больше размером и покрашена серой краской?» – что дальше просто некуда. Потыпыч про себя только вполголоса матерился.

Дошли до люка ЦПУ. Потапыч предъявляет:

– ПЭЖ.

Вождь ему:

– Это ЦПУ.

– ПЭЖ! – настаивает Потапыч, хотя и сам знает, что это ЦПУ, но, согласно легенде, это – ПЭЖ.

– ЦПУ! – упирается вождь.

– ПЭЖ!

– ЦПУ! – не унимается вождь, наклоняется и тычет пальцем в табличку на люке, на которой русскими буквами выбито: «ЦПУ».

– Сука! – шепчет себе под нос багровый Потапыч, – Гансы, сука, Христианы Андерсены! Гондоны! Стратеги ебаные! Тамерланы! Сказку сочинили, а кто таблички вам будет менять? Оловянные солдатики? Бляди!

Настроение Потапыча, ясен день, хуже некуда. А тут еще подскочил член. Не тот член, о котором вы сейчас же подумали, а член принимающего экипажа. Маленький и худой, как собака бедуина, как, впрочем, и все прочие члены этой дружественной команды. Глазки выпучил и, яростно жестикулируя, докладывает что-то вождю.

Тот, выслушав, оборачивается к Потапычу и с каким-то большим внутренним превосходством переводит:

– Акт приемки подписать не можем. Двери на корабле не работают.

– Не по-о-нял? – тянет удивленно Потапыч.

– Двери не работают, – вождь подходит к двери внешнего контура и дергает за ручку.

А на этих герметичных дверях у нас две ручки: одна – защелка, а вторая – задрайка. Небольшая такая.

И этой одной небольшой ручкой-задрайкой так можно дверь запереть, то есть задраить – никогда не откроете, потому что все зависит от той самой дури, с которой вы эту дверь задраивали.

Потапыч почувствовал, что сейчас он заплатит за все, в том числе и за ЦПУ, и легко открыл им дверь, с которой они не могли справиться. Все вместе вышли в коридор. Там Потапыч невинным голосом спрашивает:

– Которая тут дверь еще не работает?

Ему говорят:

– Вот эта.

Потапыч открывает дверь, потом ее снова закрывает и что есть дури – а ее у нас до черта – опять задраивает.

Вождь приказывает своему матросу открыть дверь. Потапыч решил получить удовольствие.

Он начал пространно что-то обсуждать с вождем и на все предложения пойти в каюту вежливо отказывался, а сам исподтишка наслаждался картиной.

Весь экипаж темнокожих братьев был брошен на героическую борьбу с дверью.

Больше двух человек за ручку не ухватиться, так что они вовсю там сопели, а затем послышалась возня с другой стороны, и в конце концов раздался звук надеваемой на ручку трубы и удары по ней кувалдой. Потапыч упорно беседовал о чем-то и ждал. Минут через десять дверь открылась, и тогда Потапыч спросил, обращаясь к вождю:

– Ну, что у нас еще работает?

Через пять минут акт приемки был подписан.

Третий

Мне так хотелось посмотреть Суэцкий канал. Очень хотелось. Но, увы: меня упекли в наряд, и я сидел дневальным в кубрике с закрытым иллюминатором.

Дело в том, что так было положено на всех наших кораблях в недавние времена: раз проходим Суэцкий канал, то все строятся на верхней палубе по сигналу «Большой сбор», а в кубриках задраиваются иллюминаторы и выставляется вахта, чтоб, значит, никто не вылез, а тем более, не сбежал в империалистическое завтра.

Но Серега Черных все-таки высунулся из иллюминатора в соседнем кубрике посмотреть на мир, а броняшка иллюминатора (это такая тяжелая дрянь, что его от летящих в сторону корабля пуль прикрывает), сорвавшись, разбила Сереге голову сверху, челюсть снизу и раскрошила зубы друг о друга.

Он вошел в мой кубрик весь в крови, сказал пару слов и упал без сознания. Вокруг ни души. Весь экипаж и наши курсанты стояли в строю, как уже говорилось, по «Большому сбору» на спардеке, на верхней палубе.

А Сергей в болевом шоке.

Я думал одну секунду.

Вернее, я совсем не думал, кинулся к нему, схватил его безжизненное тело в охапку, пододвинул к трапу, а потом изо всех сил начал тянуть и тянуть его по ступеням наверх, подниматься то есть по трапу, а затем проволок его через двери по штормовому коридору – а он же тяжелый, зараза, не меньше семидесяти килограмм.

Почти задохнувшись, я вынес эту тушу на спардек.

Экипаж и курсанты стояли в строю и смотрели на меня, а я волок Серегу через весь спардек, всего в крови, вдоль этого бесконечного строя, и ничего не мог сказать, потому что тащить надо было в лазарет, быстро, а у меня сил не было вести разговоры, и сердце мое было готово вот-вот лопнуть; а люди в строю стояли, молчали и смотрели, как в полуметре от них волочат окровавленное тело, я же, задыхаясь, так ничего и не вымолвил, я почти умер, когда притаранил Сергея в этот проклятущий лазарет.

Вот так я все-таки и увидел Суэц.

Да, о Сереге: все тогда обошлось, и мы потом служили вместе на больших десантных кораблях. Как-то ему понадобилось оклеить обоями квартиру. Причина проста: назавтра приезжала жена, а Мирон, его одноклассник по училищу, обещал, но в последний момент отказался помочь. Я же случайно встретился с ним по дороге на сход и, несмотря на то что в училище учился не в его, а в соседнем классе, и под пару бутылок коньяка к двум часам ночи помог я Сергею покончить с ремонтом.

Так вот, сколько раз мы потом вместе встречались в дружеских компаниях, когда принято говорить что-то хорошее друг о дружке или просто пить молча, Серега всегда при всех говорил мне спасибо за те обои и ни разу не вспомнил о том, как я его тогда, на Суэце, всего в крови, тащил в лазарет.

А может, и не помнит он, кто его тогда тащил? Бывает же такое.

Четвертый

В торжественной обстановке трудно говорить. Особенно если это обстановка вечерней поверки во время поступления в училище, когда только идут вступительные экзамены и будущие курсанты еще плохо знают друг друга, да и списки с фамилиями все время переделываются после очередного отчисления, а в строю стоит двести человек.

А я – в первый раз дежурный по роте – буквы прыгают, руки потеют. Я читаю фамилии, и в ответ названный выкрикивает: «Я!» – вот такая организация, будь она неладна.

Рядом со мной мичман, обеспечивающий порядок.

Дохожу до очередной фамилии и понимаю, что читать ее никак нельзя: в списке написано, безо всяких сомнений, «Хуети». Я показываю мичману фамилию и шепотом спрашиваю, что делать, а он мне так же шепотом: «Читай!» – а строй не понимает, отчего у нас заминка, и прислушивается, ну а я, получив разрешение, читаю:

– Ху… – еще один взгляд на мичмана и после его кивка: —…ети!

Такого взрыва хохота я никак не ожидал, потому от испуга читаю еще раз – строй еле на ногах стоит. А долгожданное «Я!» никто не говорит.

Я смотрю на мичмана, а он мне:

– Читай громче!

Я вздыхаю и громким голосом:

– Хуети!

Дикое ржанье. Я опять на мичмана – он мне опять кивает, мол, погромче бы надо. Я набираю воздуха полную грудь и…

– ХУЕТИ!

Что со строем делается – это вам не описать: некоторые приседают, опускаются на четвереньки, плачут, и вторая шеренга повисает от рыданий на спинах первой.

А меня заклинило – никто же не откликается – я как заору:

– ХУУУУ-ЕТТИ!!!

У всех истерика, включая и мичмана.

Минут через пять, когда все успокоились, робкий голос из второй шеренги:

– А может, «Хусти»?

Может, и Хусти!

Может!

Чего б ему не быть Хусти?

Конечно же Хусти, провались оно все пропадом.

Писарь торопился, переписывая список, и написал не ту букву.

Пятый

Некоторые люди понимают язык животных.

Некоторые животные тоже понимают язык людей, особенно если это язык жестов, гримас и поз.

Пока вы примеряете на себя все вышесказанное, мы вам расскажем об Амазонке.

Амазонка – это ручей, протекающий через Калининградское военно-морское училище. Он полтора метра шириной и глубиной сантиметров десять. После сдачи очередного экзамена поступающие в училище собираются на его живописном берегу, пышно заросшем травой, и греются на солнышке. В конце концов у кого-нибудь из отдыхающих, видимо, просто так обязательно зарождалась одна-единственная мысль: он решал перепрыгнуть через ручей. Разбегался, прыгал – что там прыгать-то полтора метра – и падал на корточки в самой середине Амазонки – а там грязь по пояс – и человек проваливался.

Потом народ помогал ему вылезти и только что прыгнувший покоритель Амазонки, а быть может, в будущем покоритель морей, шел в душ бассейна. К этому времени на зрелище подтягивались курсанты. Среди кандидатов молчаливый шок. Не перепрыгнуть эту канавку просто невозможно – так и я думал, грешный, но предпочитал смотреть, как прыгают другие, и они прыгали.

Понимаете, на флоте так принято: если кто-то только что прыгнул и при этом чуть не утонул в дерьме, то за ним обязательно прыгнет еще кто-нибудь.

Очередной герой созревал в среднем каждые двадцать минут.

Он разбегался, прыгал, и его опять вытаскивали из грязи. Я не видел ни одного перепрыгнувшего. Ларчик открывался очень просто: раньше берега ручья были болотом, потом их задернили – обложили кусками дерна с травой, но под травой болото-то осталось. Так что разбегающийся сперва не чувствовал под ногами трясины, но стоило ему с силой от поверхности оттолкнуться, как дерн не выдерживал нагрузки, и вся сила толчка уходила в почву, а человек, не взлетая вверх, по инерции падал вперед в ручей.

Но вернемся к тому, что животные все-таки понимают людей.

Мы на третьем курсе и я – командир отделения – со своим отделением делаю приборку на левом берегу Амазонки. Работа совершенно лишена эмоциональной составляющей: выбираем из травы окурки и фантики.

На правом берегу – свое отделение приборщиков и свой начальник – он выковыривает из травы окурки прутиком.

От нудящей скуки такого траления окурков и фантиков время, по всей видимости, собралось превратиться в вечность.

Чтобы хоть как-то спастись, начальник правобережных забрасывает окурки и теперь просто яростно рубит прутиком воздух – на! на!

И тут на глаза ему попадается козел.

Самец косули, живший на территории училища вместе со своей семьей – косулей-мамой и детьми-косулятами – недалеко мирно щипал травку.

Как-то принесли двух козлят к нам в училище совсем маленькими, и со временем эта парочка превратилась в семью.

Мы с косулями давно считали друг друга своими, и случаев межвидового недопонимания я вообще не помню.

Итак, командир отделения с прутиком, как со штыком наперевес, пошел на козла.

Заметив движение курсанта в свою сторону, козел заинтересовался, поднял рогатую голову и с любопытством уставился на него.

Какое-то время они приглядывались друг к другу.

Затем курсант поднял прутик и ткнул им козла в нос.

Козел был крайне удивлен этим маневром, но связываться не стал.

Он просто отошел в сторону.

Но он явно недооценил настойчивости будущего флотоводца. Курсант продолжил атаковать его с энтузиазмом кенийского носорога.

После третьего или четвертого приступа козел ретировался в кусты, наш же победитель с гордым видом обвел захваченную территорию взглядом. А затем он с удовлетворением повернулся и пошел к берегу ручейка.

То, что случилось после, заставляет задуматься об умении животных выстраивать логические цепочки.

По всей видимости, козел разгонялся издалека, потому что в момент вылета из кустов скорость оного могла быть сравнима только со скоростью несущейся электрички.

Три-четыре метра от кустов до нижней части спины победителя исчезли мгновенно.

Удар был сокрушающим.

Курсант, екнув, подлетел и рухнул вниз, провалившись в ил ручья и руками и ногами одновременно и очень глубоко.

Берег Амазонки еще некоторое время украшал гордый козел, смотревший сверху вниз на поверженного носителя прутика.

Шестой

Офицером я служил на шести кораблях. Три из них я потом увидел списанными, стоящими у причалов.

Не знаю, какими словами это можно описать. Наверно, у меня, прежде всего, было чувство вины перед брошенным другом, а может, и не другом, черт его знает…

Корабли стояли у своего последнего причала с креном, у них были разбитые иллюминаторы, открытые двери… Нельзя смотреть на оставленный тобою корабль, нельзя…

Вернее, ты не хочешь на него смотреть, но взгляд твой тянет именно в его сторону.

Я понимаю, что это железо, но ведь мы всегда относимся к нему, как к человеку.

Это как будто бы тот, с кем ты из года в год несешь вахту, и у него не совсем ангельский характер. То есть он совсем у него не ангельский. Он ворчит, он жалуется, он что-то тебе постоянно бормочет, он надоедает, выводит из себя. Он – скряга, скупердяй, калоша, старая болячка, ему плохо, и он делает все, чтобы было плохо и нам.

Мы не любим его, порой даже ненавидим, но вот, поди ж ты, для нас он живой, плохой или хороший, но он свой, понимаете, единственный на весь океан, среди волн, ночей и вахт этих проклятущих. Он не подведет, не бросит, ты на него надеешься.

А он надеется на тебя.

Вы друг друга стоите, хотя и он и ты – еще тот фрукт, черт, что я говорю!..

Мелю чего-то…

А вот стоит он теперь – брошен, без огней, ржавчина, снегом палуба занесена…

Я уже давно не служу. Каждый день дома. Семья. Обычные хлопоты.

Это хорошо, конечно, но, знаете, только в этом году у меня пропало ощущение, что здесь я всего лишь в отпуске, что все это вокруг, меня окружающее: дома, деревья, люди – что все это как картинка – ненормальное, ненатуральное, ненастоящее, а настоящее там, где стоят корабли.

Непривычно. Необычно на душе.

Похоже, что корабль меня все-таки отпустил…

Вот только в его сторону лучше не смотреть…

МОРСКАЯ ПЕХОТА

Морская пехота на самом деле устроена очень просто. Основная ее составляющая – ярость.

Так что главное при обращении с морской пехотой – не будить ее ярость.

В училище прибыл новый командир роты, и был он из морской пехоты. Вся неторопливая обстановка этого учебного заведения заставляет поначалу вспомнить такие слова, как «благость» и «благодать», а потом вы встречаете первого заместителя начальника училища.

Мама в детстве, видимо, часто над ним измывалась, отчего он не вышел умом. Вся жизнь – строевая стойка. Как-то перед совещанием офицерского состава он судорожно обшарил все служебные помещения, выискивая недостатки. А потом он доложил высокому сборищу в прошлом боевых офицеров: «…А некоторые офицеры хранят в своих столах вонючие трусы (смех в зале). Да, да! Я сам нюхал!»

И вот они повстречались – новый командир роты из морпехов и зам, недавно отнюхавший трусы. У офицера (морского пехотинца) на голове белая фуражка с клеенчатым верхом.

Сам я не сторонник подобного украшения – голова под дерматином потеет, а потом и пахнет, но… у каждого свой взгляд на подобные вещи.

Кроме того, это нарушение устава.

Нарушение устава не могло пройти мимо нашего зама.

– Что это на вас сверху? – сурово спросил он морпеха.

– Фуражка! – ответил безмятежный морпех.

– Чтоб я этой хреновины больше не видел! – сказал зам.

На том и закончили. От разлитой вокруг благодати, рождающей благость в душе, морпех немедленно позабыл и самого зама, и его указание насчет «этой хреновины».

Судьбе угодно было свести их на следующий день.

Увидев морпеха все в той же фуражке, зам начальника училища сначала побагровел, а потом подскочил к нему скорым боевым скоком и заорал ужасным голосом:

– Дежурный по КПП, ко мне!

Затем у подбежавшего мичмана, дежурного по КПП, резким движением выхватывается штык-нож. Другой же рукой первый зам начальника училища срывает с головы морпеха фуражку и начинает ее ножом на лапшу строгать. Через пять минут он нахлобучивает ее, всю из клочков, на голову морпеха – у того столбняк, глаза навылет.

Надо вам сказать, что столбняк у морской пехоты проходит очень быстро, а потом у морской пехоты наступает она – ярость. В одно мгновение морпех еще раз разоружил мичмана, дежурного по КПП, которому совсем было вернули штык-нож, машинально воткнутый в ножны. Потом он стряхнул с ножа ножны – лезвие на солнце так и заиграло.

Первый зам начальника училища ловился им за какую-то ерунду времени.

Потом морпех в один миг искромсал ему штаны.

В ЗАПАС

У Андронова Андрея Петровича, командира боевой части пять, к пенсии на носу выросли две бородавки. В смущении он их почесывал.

А все потому, что не хотели его в запас увольнять.

А все оттого, что служить некому.

– Андронов! – говорил ему комдив. – Кислый месяц выпиздень! А кто служить будет, пролетая над гвоздем кукушки?!!

Видите ли, звания Андрею Петровичу за ясный ум и сил терзанье через пятнадцать лет службы удалось достичь только лишь капитан-лейтенантского, а при таком звании в сорок лет, извините, пенсия, о чем он и доложил комдиву при личной встрече.

А тот на него наорал и сказал, что только что подписал представление на присвоение ему «капитана третьего ранга».

Но комдив не на того напал.

– А зачем мне ваше звание? Мне оно девять лет назад нужно было, но тогда я «эн-эс-эсами» был увешал, как папуас выловленными из воды гондонами! И давали мне их все наши предшественники!

– А я их с вас снимал!

– По одному в пять лет!

– Ну и что?

– Ничего! Не хочу служить!

– Будешь!

– Не хочу!

– Будешь!

Вот такая между ними очень содержательная беседа и происходила, после чего они разошлись в разные стороны, чтобы встретиться потом на плацу, на строевом смотре при опросе жалоб и заявлений.

Вот на этом плацу Андрей Петрович и чесал свои бородавки.

А перестал он их чесать только тогда, когда придумал, что ему делать.

Честно говоря, Андрей Петрович слыл за человека оригинального, ни в грош не ставящего свое собственное начальство.

Вот и теперь, увидев подходящего к нему комдива, он вздохнул и, как только тот открыл было рот, чтоб задать ему вопрос насчет имеемых жалоб, Андрей Петрович сам вышел из строя к нему навстречу и громко попросил:

– Товарищ комдив! Разрешите вас в жопу поцеловать? – после чего, не дожидаясь разрешения, он в один миг оказался за спиной у комдива и там задрал ему сзади шинель, после чего, наклонившись, принялся губами ловить его ягодицы.

Надо вам сказать, что начальство у нас думает только прямо, а в нестандартных ситуациях оно просто теряется.

Вот и комдив стал приплясывать на месте, стараясь огородить свою жопу от подобных посягательств.

При этом он выкрикивал:

– Перестаньте! Немедленно прекратите! Что вы себе позволяете?

А Андрей Петрович все старался исполнить задуманное.

К вечеру его уволили в запас.

БИОПОЛЕ

Иногда просто диву даешься, до чего на подводных лодках служить весело.

Это потому что веселые там люди, и веселые они не просто почему-то, а так – сами по себе.

Боцман Хрицко Григорий Иванович был человеком тупым, но любознательным. В технике он не понимал ни хрена, но зато всюду совал свой нос.

Мичман Крючек Анатолий Иванович служил на экипаже химиком и отличался тем, что при встрече с боцманом Грицко всегда находил повод приобщить его к миру машин.

Вот и теперь они встретились в отсеке в самой середине автономного плавания, и при этом мичман Крючек держал в руках мегомметр, а боцман Хрицко смотрел на этот прибор взглядом новорожденного.

Не то чтобы он его никогда не видел. Нет, он его видел, конечно, так же, как и все прочие приборы. Просто он никак не мог их всех на долгое время запомнить.

От мичмана Крючека не укрылось боцманское любопытство. На виду у боцмана он минут пять совершал с мегомметром всякие движения: то поднимал его вверх, то взмахивал им, то вместе с ним кружился – все это было необычно, непривычно, и глаза у боцмана от всего этого в конце-то концов загорелись нездоровым блеском.

И вот он вымолвил:

– А… чего это у тебя за штука такая?

– Это?

– Ну?

– Это… – тут Крючек сделал себе почти безразличное лицо. – Это… прибор для измерения биополя!

Глаза у боцмана округлились еще больше.

– А… как это? – спросил он, после чего он тут же получил от мичмана Крючека лекцию о человеческом биополе, о его видимом и невидимом спектре и о влиянии и того и другого на человеческое здоровье. При этом Крючек двигался энергично, а лицом пылал и всячески делал себе ответственную рожу.

– Особенно! – закончил он свой рассказ, подняв палец вверх. – Важно измерять это поле в условиях автономного плавания, потому что здесь все меняется, и не в лучшую сторону.

– А мне можно? – выдохнул боцман.

– Что можно?

– Мне можно замерить биополе?

Крючек посмотрел на боцмана с интересом, словно прикидывая, стоит ли доверить ему государственную тайну, а потом сказал:

– Никому ни слова! Прибор на борт перед самым отходом передали. Его еще испытывать и испытывать!

– Ты же знаешь, я – могила! – воскликнул вспотевший боцман, после чего Крючек быстренько открыл прибор, вставил концы проводов в клеммы, дал в руки боцману щупы на других концах, сказал:

– Держи крепче!

После чего он крутанул ручку изо всех сил и нажал кнопку «Измерение»…

Сказать, что боцман охуел, – значит ничего не сказать. Он выдавил глаза на лицо так, что показался зрительный нерв – длилось это одну двадцатитысячную долю секунды, а потом он заорал, как старый охотник Зеб Стамп, увидевший всадника без головы.

Потом они еще долго бегали по отсекам, причем боцман хотел Крючека убить.

НА ЩУК-ОЗЕРЕ

Я же вам говорил – с морской пехотой лучше не связываться.

И прежде всего потому, что эта машина приучена думать строем.

А также она приучена ходить строем, сидеть строем, спать строем и есть строем.

И дерутся они тоже строем.

Однажды отдыхали мы на Щук-озере – есть место такое, сплошь лохматое, на Северном флоте, там замечательные экипажи подводных лодок после боевых походов отдыхают.

Должен вам сказать, что если морская пехота в своем росте достигает примерно один метр девяносто сантиметров на каждого пехотинца, то средний рост моряка-подводника – где-то метр с чем-то. И вес не очень утешительный.

А все для того, чтоб мы могли легко и непосредственно в разные дырки пролезать. Задумано так.

Вот с такими орлами я и отдыхал на Щук-озере.

Да! Нельзя не отметить: подводнички наши, несмотря на рост и вес, весьма отважны.

То есть они сразу же бросаются в драку с превосходящими силами противника.

– МОРПЕХИ НАШИХ БЬЮТ! – раздалось под окнами того самого пионерлагеря, где мы и разместились.

И было это на следующий же день после нашего прибытия.

Я выбежал посмотреть на побоище.

Пока я сбегал вниз, некто матрос Смушкин Вячеслав Алексеевич, ростом с ложку, весом с веник, на моих глазах сорвал с пожарного щита лопату и, улюлюкая, выбежал с ней на улицу тоже бить морпехов.

Самой дракой я не успел насладиться – все закончилось довольно быстро, строй морпехов смел ряды нападавших, как разогнавшийся паровоз опавшую листву.

А матроса Смушкина Вячеслава Алексеевича внесли назад на носилках уже потерявшим разум. Лопата была у него из рук вырвана и разбита о его же спину.

Деревянная ручка ее при этом лопнула в пятнадцати местах.

КАНДИДАТ ВОЕННЫХ НАУК

Каждый офицер хотя бы раз в жизни чувствовал себя полным идиотом.

Павел Петрович Кашин, капитан второго ранга и кандидат военных наук, смотрел на окружающий мир через толстые линзы своих очков. Так он караулил грядущее.

А дежурным по факультету его назначили совершенно внезапно, поэтому он после заступления и был несколько рассеян.

Из этого состояния его вывел курсант, встретившийся ему на лестнице в час ночи.

Несмотря на декабрь на дворе, он, тот курсант, был раздет, то есть он был безо всякой шинели – ясно, что это самовольщик, а самовольщик– для неподготовленных– это лицо, самовольно оставившее часть.

На всякий случай Павел Петрович ему сказал:

– Стойте! – а потом: – Откуда вы идете?

После этого курсант, который был на голову выше Павла Петровича, наклонился к нему и дыхнул ему в очки – стекла немедленно запотели, и Павел Петрович на время потерял свое острое зрение.

Пока он протирал очки, курсант успел пробежать мимо него в ротное помещение, потом в кубрик, где он моментально разделся и юркнул в кровать.

Рассвирепевший Павел Петрович ворвался в темный кубрик, где он остановился, привыкая к темноте и запахам, а потом медленно двинулся вдоль коек.

Он решил найти беглеца, для чего стал трогать спящих за ноги в надежде наткнуться на те ноги, которые еще не успели согреться.

Знаете, говорят, что к лошади нельзя подходить сзади, а еще говорят, что спящего курсанта не стоит хватать за ноги.

Павел Петрович немедленно получил пяткой в лоб.

Он еще месяц чувствовал себя полным идиотом.

НА ДЕЖУРСТВО

Неприятности надо переносить стойко. Этому учит нас жизнь.

Назначение на дежурство – это всегда неприятность, особенно если тебя назначили дежурить за кого-то, о чем тебе сообщили, как и положено, не позже, чем за три часа до заступления, но исключительно от вредности все же это сделали ровно за минуту до срока, отпущенного по уставу, – то есть за одну минуту и три часа.

И самое смешное: ты же с самого утра чуял какую-то тяжесть и неудобство, что-то тебе немоглось, что ли.

Причем сообщили сначала тебе, а потом еще триста раз позвонили все твои знакомые и тоже предупредили, потому что, когда тебя искали в первый раз – часов за шесть до того, тебя на месте не оказалась. «А вот где вы были? Где? Пришлось всем вас искать!» – вот они и позвонили, эти твои знакомые, чтобы ты не опоздал.

И главное при этом сохранять невозмутимость, спокойствие, потому что обязательно имеется еще и тот самый последний идиот, которого первым послали тебя искать, и он-то как раз всех и переполошил, поднял на ноги, а нашел он тебя последним и в самый неподходящий момент – когда ты уже идешь на это проклятое дежурство.

И при этом всем ведь интересно, как ты отреагируешь на это последнее на сегодня предупреждение о твоем внезапном заступлении, а ты никак не реагируешь – нате, подавитесь.

Подполковник Десятериков именно так и получил приказание заступить на дежурство.

Ни один мускул не дрогнул на его благородном лице, потому что подполковник Десятериков – это порода.

Про таких офицеров именно так и говорят – это порода.

И вот он идет по городку в сторону КПП, а за ним бегом бежит комендант училища – большой, неопрятный, толстый. На нем при беге все дрожит и ерзает. Он бежит и кричит:

– То-ва-рищ подполковник! Товарищ под-пол-ков-ни-иии-к!

Он догоняет, семенит рядом и с одышкой говорит:

– Товарищ подполковник! Вы в курсе?.. Вы сегодня заступаете дежурным… по училищу!

Комендант и есть тот самый последний на сегодня идиот.

Десятериков останавливается, медленно поворачивает голову к коменданту и тихо произносит: – Я… иду… получать… пистолет… – и все. Рядом с такими офицерами, как Десятериков, всегда чувствуешь себя хорошо.

ЛЕХА

– Славься, Отечество наше свободное!..

Это Леха поет во все горло.

Он у нас кретин. Он в обеденный перерыв сидит на дучке в гальюне и распевает гимн. На плавказарме адмиральский час – все по каютам хрючат, а гальюн размещается в дальнем конце коридора – так что его все равно никто, кроме меня, не слышит.

Когда ему надоедает петь, он начинает изображать командира эскадры контр-адмирала Путейко Платона Аркадьича, для чего вещает из-за закрытой двери кабины громовым голосом:

– Люди глупы и туземны! Одиозность! Мать вашу! Сколько я буду вас строить и проверять наличие? Я вам не бюро срочных услуг по профилактике раннего изнасилования! Я, как собака, ношусь по территории, на которой матросы бездумно вздыхают и радуются жизни! А мичмана Рака, как и предписывается его фамилией, надо ставить раком, а не ласкать его добрым, усталым взором! Учтите! Я не вчера с пальмы слез! Вот почему у помощника командира корабля такое тихое выражение лица? Весь волос становится дыбом по сравнению с прошлым годом! И хватит меня в говно тыкать так, будто мне это интересно!

Я с обидой думаю о том, что меня опять будут пялить и пялить! Куцать и куцать! Лапедролить и лапедролить! Лацать и лацать! Мацать и мацать! А потом опять пялить и пялить! Я вам не певец Кола-Бельды! Я направлюсь туда, куда вы меня подталкиваете, но это будет поездка по вашим телам на танке с очень мелкими и ядовитыми гусеницами!

В ваши годы я страдал только венерическими недомоганиями! Что ж мне теперь? Уписаться от буйной радости! Я имел честь довести до вас все это дерьмо, и это не значит, что я так незатейливо пошутил! Не крейсер, а древнегреческая скампавея! Берутся два родимых подчиненных со следами беспробудного пьянства и вечного мужественного отдыха на лице, и им принудительно делается аборт, весело подпрыгнув! Матрос туп и шаловлив! Хочется теперь остановится на всех шалавах вашего экипажа! Жизнь этих подлецов и негодяев должна сделаться невыносимой! Когда я на палубе грозного авианосца вижу офицера с полузастегнутой ширинкой, я ему говорю: «Спрячьте своего аиста!»

И не так я вас любил, как вы об том стонали! Вспотеешь, неоднократно выцарапывая дельную мысль из вашей словесной хляби!..

Леха не скоро закончит.

А в приличном городе с ним вообще невозможно рядом находится. Он прямо на улице находит стройную девушку, немедленно бухается перед ней на колени и, воздев руки к небу, вопит: – Господи!!! Какая ты красивая!

ПОЛКОВНИК ЕЛКИН

Видите ли, офицер должен страдать.

И страдать он должен от многого: от происков врагов, например, или от собственного начальства.

А еще он должен страдать от жары, когда вокруг весна, а ты во всем шерстяном и черном.

Самостоятельно переходить с тужурки на кремовую рубашку с длинным рукавом, а потом и на такую же рубашку, но с коротким рукавом офицеру нельзя.

Нужно, чтоб был приказ: в гарнизоне такая-то рубашка.

А появляется такой приказ только с повышением температуры окружающего воздуха – не помню, на сколько градусов.

Полковник ВМФ Елкин – доктор, профессор и начальник кафедры корабельного питания – в прекрасном расположении духа и в кремовой рубашке прибыл утром на свою службу – в Горьковское военное училище тыла.

Точнее, он прибыл на КПП этого училища, а там, на входе, вместо дежурного сержанта уже стоял первый заместитель начальника училища полковник Вашин – не доктор и не профессор.

Он держал в руках градусник, которым непрерывно измерял температуру окружающей среды.

Всех офицеров, прибывших в рубашках, Вашин отправлял домой за шерстяной тужуркой, предварительно записав их фамилии в особый блокнотик, потому что температура воздуха не достигала пока того уровня, при котором офицеру разрешено не потеть.

Кстати, Вашин был почти на десять лет моложе Елкина – а это не только среди полковников необычайно важно.

Елкин поднимается по ступенькам на родное КПП и утыкается в Вашина, а тот показывает ему градусник и говорит:

– Почему вы, товарищ полковник, нарушаете правила ношения военной формы одежды?

Елкин, все еще по инерции в прекрасном расположении духа:

– Не внял?

– А тут и внимать нечему! Температура (кивок на градусник) ниже определенной приказом замминистра обороны, значит, вы должны быть в тужурке!

– Чья температура?

– Среды!

– Какой среды?

– Окружающей!

Елкин понял, что Вашин неизлечимо болен, поэтому он и произнес очень мягко:

– Сейчас дойду до кафедры и там, исключительно ради вас, надену тужурку. У меня в шкафу есть тужурка.

– Никуда вы не дойдете!

– Это почему?

– Потому что я вас не пущу!

Елкин попытался войти силой, но Вашин вцепился в дверной проем и сопротивлялся. Так они бодались минут пять – на часах почти девять утра.

«Не убивать же дурака!» – подумал Елкин и попросил разрешения позвонить на кафедру.

Через пять минут ему принесли оттуда тужурку. Он надел ее, и только тогда Вашин его мимо себя пропустил, но, пропуская, все-таки не удержался и заметил:

– Приказы нельзя нарушать, товарищ полковник!

На что Елкин ему и ответил:

– Пошел ты на хуй!

На КПП воцарилась гробовая тишина – там все были на стороне Елкина и мысленно посылали Вашина в ту же самую сторону, и в глазах у них стоял смех. От Вашина это не укрылось, но все силы были уже израсходованы на борьбу с доктором и профессором Елкиным, и потому Вашин ничего не сказал и сразу же направился к начальнику училища.

В кабинет начальника он вошел строевым шагом, после чего доложил:

– Товарищи генерал! Меня Елкин при всех послал на хуй!

Генерал, вызвав Елкина, часа полтора мягко его журил:

– Андрей Аркадьевич, ну как же вы так…

На что тот те же полтора часа ему неизменно отвечал:

– Товарищ генерал! Идет он на хуй!

НА СТРОЕВОМ СМОТРЕ

– Все мои замечания вы, усердно прикусив свой длинненький язычок, должны бодренько в свои блокнотики записывать! Чтоб не носиться потом по всей округе тварью дрожащей! И не распространять повсюду отторгнутый вашей же шкурой ваш же эпидермис! И не надо думать так, что я не чувствую в вас желание немедленно вцепиться мне в шелудивую пятку своими немытыми зубами!

Мы с Лехой стоим на строевом смотре. Это офицерский строевой смотр, и Леха от скуки развлекает меня тем, что цитирует высказывания командира эскадры. Сам командир эскадры и проводит этот смотр своих офицеров, но от нас он еще далеко, и потому никто не мешает Лехе по памяти воспроизводить некоторые высказывания адмирала:

– Пока я смотрю на вас только как посторонний наблюдатель, и в голову мне лезут разные непостижимые, непонятные и неожиданные вещи! Вот почему вы до сих пор не погибли или же не утонули? Хочу довести до вас неутешительные итоги за август, пользуясь всякими злорадными словами и непарламентскими выражениями!

– Леха, кончай!

– А вы, прежде чем открыть свой рот на совещании, должны были двое суток тренироваться! Читать вслух сказки этих идиотов, братьев Гримм, набив хлебало камешками для отработки риторики и дикции! Чтоб не шепелявить потом тут все! Всякую ерунду и чушь дремучую!

– Леха, они же к нам скоро подойдут!

– А вы не шарахайтесь! Не шарахайтесь тут! Не надо! Ваше время еще не пришло! И говорите долго и умно, пока вас начальство не остановит! А вот эти ваши загробные рыдания должны быть где-то записаны, чтоб их легко можно было изъять и использовать при написании приказа о вашем же наказании!

– Леха! Они же нас скоро услышат!

– Услышат! Конечно! Вас все не токмо услышат, но и увидят! А все эти леденящие душу факты надо было собрать, чтоб потом всандалить их вам же по самые гланды с дерзостью и жесткостью проникновения!

Наконец командир эскадры подходит к нашей шеренге, и Леха затыкается.

Нас с ним осматривать бесполезно – мы к смотру всегда готовы и стрижены так, что затылок от колена не отличить. Стоим и ждем, когда адмирал со свитой своих штабных шакалов встанет перед нами. Уже слышны его замечания другим офицерам. Они, как всегда, оригинальны. Например, минеру делает замечание в одно слово:

– Щетинист!

Даже не знаю, как он все это будет устранять.

Мне же адмирал сделал такое замечание:

– Недостаточно злобен!

Потом он посмотрел внимательно на остекленевшего Леху и выдал:

– Избыточно злобен!

КУЩА И КУТЯ

Есть офицеры – ну просто загляденье, а не офицеры – все при них: и взгляд, и достоинство, и благородство не теряется при поворотах «все вдруг» направо.

Я уж не говорю про то, во что они одеты – это форма, это непременно форма во все времена. А уж если фуражка – так то чудо что за фуражка – ни одной тебе загогулинки или же морщинки.

А брюки? Невероятные, прекрасные брюки, будто только-только пошиты лучшим портным Моней Бронштейном, или дядей Моней, как все его называли, потому что он был просто рад, нет, он был просто счастлив тем, что у него получились такие брюки, он сиял, он приплясывал вокруг них и напевал себе что-то под нос.

Хороши также тужурка и рубашка под ней – она необычайно свежа.

А ботинки? Они сияют, эти ботинки, во что бы они ни ступали, и ничего к ним не липнет. Нет, ничего.

Взор у таких офицеров чужд суеты. Он всегда немного не здесь. Он немного там, где шторма и свершения.

Я служил с такими офицерами – небывалый подъем сил, как стоишь с ними рядом.

Их легко представить в золотых эполетах на высочайшем приеме по поводу крестин наследника престола или же на мостике перед Цусимским сражением.

А в общении с сослуживцами никакого высокомерия.

С любой стороны – один только восторг.

Капитан первого ранга Куща был именно таким офицером. Во времена Второй мировой войны он был юнгой, а заканчивал службу он уже начальником кафедры в пехотном училище – подтянут, спокоен, уверен в себе.

И вот он идет через плац.

А надо вам сказать, что просто так в одиночку через плац в пехотном училище не ходят.

В одиночку – это преступление. Через плац ходят строями, строевым шагом. Почему, спросите вы? А черт его знает, ответим мы. Традиция такая. Пехотный шик.

Но капитан первого ранга Куща был моряком, повторимся для невнимательных. У моряков другой шик. Он состоит именно в том, чтоб неторопливо, прогулочным шагом идти себе через плац.

Это безобразие приметил первый заместитель начальника училища по фамилии Кутя – тоже всегда опрятный полковник, с сапогами, горящими на солнце. Приметил и заорал во все горло:

– То-ва-рищ Ку-ща!!!

А тот не слышит, все бредет себе и бредет.

Тогда полковник кричит снова – и снова неторопливое движение.

Тогда полковник подхватился и помчался вдогонку.

Но как только он ступил на плац, в движениях его появилось нечто балетное – нога одеревенела в колене, носок вытянулся. Так он и запорхал, запорхал, всякий раз вскидывая ножку.

Догнав моряка таким необычным манером, полковник сделал перед ним крутой поворот кругом и принял строевую стойку.

Капитан первого ранга Куща сперва даже опешил от таких маневров, а полковник Кутя между тем обратился к нему, задыхаясь от движенья:

– Товарищ полковник! Почему… у… через плац… почему… И сапоги… у вас… вот… не чищены…

Куща, уже придя в себя, некоторое время с участием смотрел на часто дышащего полковника, после чего он перенес свой взгляд на свою сияющую обувь и спокойно заметил:

– Во-первых, я не полковник, а капитан первого ранга! И, во-вторых, сапог я никогда не носил!

После этого, приняв немного влево, Куща обошел замначальника училища и пошел себе дальше.

А тот ничего не смог ему сказать. Так и остался на плацу.

Надо заметить, что в повседневной жизни после этого случая они всегда относились друг к другу с неизменным уважением.

ПИСЬМА

Служил я мичманом СПСом на «Акуле» (5-й корпус).

Вы же знаете что такое СПС («специально подготовленный сачок») – обязанностей в автономке немного.

Сходил я три автономки, причем одна была на полную автономность – 92 суток.

А вот последняя была в 1993 году. О ней и хочу рассказать.

Был у меня друг на экипаже – Саня. Очень колоритная личность – телевизионщик, радиометрист БЧ-7 и радиолюбитель-самоучка.

Так вот, Сане перед выходом в ту злосчастную автономку кто-то из БЧ-7 презентовал на контрольном выходе вражеский радиобуй, выловленный после пролета «Ориона».

Ну, Саня за отсутствием времени заныкал его в своем телевизионном посту в самый дальний угол до лучших времен.

Ну а потом, после всех сует и первых дней плавания наконец-то и наступили те самые «лучшие времена».

Все взятые с собой книги уже были прочитаны, в голову больше ничего не лезло, а руки чесались.

Радиолюбительские утехи тоже как-то уже приелись, хотелось чего-то свеженького.

Поэтому я изучал в очередной раз закоулки телевизионной выгородки и неожиданно нарвался на мирно лежавший в укромном месте радиобуй!

И тут инженерная мысль заработала ну очень интенсивно.

Сразу припомнился тесть брата, к слову – главный технолог нашего родного 55 цеха СМП. Так вот, у него дома (а он тоже радиолюбитель со стажем, да еще с каким!) были изготовлены собственными руками колонки для усилителя, где в качестве высокочастотников стояли пьезоэлементы от пассивного гидролокатора и очень прилично излучали свои положенные высокие частоты звукового диапазона.

Поэтому, проводя аналогию, я и подумал разобрать оную конструкцию, дабы извлечь оттуда гидрофон и использовать его по аналогичному назначению.

С первой половиной работы особой трудности не возникло – разобрали.

А вот гидрофон выглядел как-то совсем не пьезоэлектрически и представлял собой круглый стакан из компаунда, заклеенный с одного торца толстой резиновой накладкой.

Данный факт меня почему-то тогда не смутил, и я задумал просто испытать прибор на звучание в переменном музыкальном сигнале. Далеко ходить не надо – в телевизионной системе стоял в открывающейся дверце контрольный динамик звукового усилителя, и я просто решил подцепить параллельно ему вышеуказанный прибор, причем для контроля выходной мощности был в ту же параллель подсоединен вольтметр.

Осталось получить «добро» хозяина поста – Сани то есть – на разработанный план испытаний, и можно было начинать.

Саня долго не ломался, так как его самого распирало от любопытства, и после коротких разъяснений технологии проверки он сдался.

Если б мы знали, чем все это закончится, то я, во всяком случае, более тщательно все изучил бы без подключения гидрофона к активной линии на выходе усилителя, так как, по сути, этот гидрофон был большим угольным микрофоном.

Но как-то сначала подобная мысль в голову не пришла, а пришли вышеуказанные мысли, которые сразу захотелось реализовать.

В общем, подали на прибор музыкальный сигнал – реакции никакой.

Решили напряжение приподнять – повернули ручку громкости дальше – тоже пока ничего. Решили еще добавить.

И вот когда вольтметр показал беспристрастно на своей шкале что-то около 8 вольт, раздалось сначала сильное шипение, потом раздался довольно сильный хлопок, и из-под резиновой накладки полыхнуло настоящее пламя.

Реакция у нас обоих была незамедлительной – зная, что огнетушителя у Сани в посту нет, я сразу рванул к своему посту на палубу ниже за ОХВП-Ю, который как раз стоял у моей двери. (Потом Саня мне говорил, что подумал в тот момент про меня: «Вот гад! Сбежал!!!»)

Ну, Саня тоже среагировал моментально. На посту лежало две неделе как полученное, но не разобранное белье и стояла кадушка из-под сухарей с водой в ожидании приборки.

Как Саня рассказывал, с громким шипением и пламенем эта штука вывалилась на пол и закрутилась волчком посередине поста.

Саня не долго думая схватил из стопки пачку белья, набросил на нее, потом схватил и кинул все вместе в кадушку с водой. Соответственно, внутри весь уголь уже было выгорел, а попав в воду, все это безобразие начало выдавать могучие клубы дыма! В это время прибегаю я, причем на ходу отвинчиваю у огнетушителя головку, а, как известно, у данного огнетушителя при открывании вентиль уже невозможно завернуть обратно – только после новой зарядки. Ну так вот, прибегаю я к Сане со средством огнетушения, из которого уже начинает хлестать пена под давлением, и понимаю, что этот прибор уже не нужен!

Пытаюсь завернуть головку обратно, но, естественно, ни фига уже не получается.

Оставляю его вне выгородки, на палубе, где он радостно истекает пеной, которая постепенно расползается по трапам на палубы ниже (о ужас!). А, к слову сказать, наш 19-й отсек – это, по сути, переход между прочными корпусами гигантского катамарана, в котором еще и расположены все выдвижные устройства (ну почти все, кроме перископов), и имеет он форму яйца, вытянутого вверх – поэтому у нас самое большое количество палуб – блин, четыре.

Погасив пламя (а открытое пламя для подводника – ежику понятно – источник инфаркта и других не менее непередаваемых ощущений), мы кинулись вниз, к вахтенному отсека, чтобы он, не дай бог, не объявил пожарную тревогу: дыма-то– будь здоров!!!

Ну и пока пробежали половину пути до вахтенного – ее, родимую, как раз и объявили.

Блин, то вахтенный спит, как сурок, – не добудишься – бери что хошь, а то проявляет недюжинную бдительность в разгар ночи (а было что-то около 2–3 часов ночи).

Так что, когда мы добежали до нижней палубы, весь корабль уже знал, что в 19-м что-то горит, и все смежные переборки были уже накрепко задраены. Ну, ничего не оставалось делать, как тут же рассказать командиру о своих художествах.

На что он резонно заметил:

– А сейчас будет для вас самое неприятное: будете все то же самое рассказывать комдиву (комдив с нами ходил) адмиралу Сучкову (брату известного на флоте Сучкова).

Комдив не замедлил с прибытием, и через пару секунд, как был в трусах и майке, так и прибежал для выяснения обстоятельств и принятия решения по факту тревоги.

Мы вдвоем построились перед ним в одну шеренгу и с дрожащими коленками наперебой рассказывали про свои творческие изыскания.

Естественно, мы так и не сознались, что был открытый огонь, сказали только, что повалил сильный дым, и мы стали с ним усиленно бороться.

Адмирал первые пять минут не мог ничего сказать, только хватал ртом воздух, как только что пойманная рыба, потом еще минут десять шла очень информативная речь, состоявшая из одного мата, а потом уже, увидев, что опасность миновала, он изрек:

– Два взрослых долбоеба! – и больше ничего не смог сказать, и я с ним молчаливо согласился.

А Саню прорвало – он на каждую воспитательную фразу отвечал:

– Так точно, товарищ адмирал!!! Так точно, товарищ адмирал!!!

Потом адмирал сходил и все-таки оделся, вернулся в центральный, вызвал нас и, еще раз обстоятельно выслушав, сказал, что придумал нам до конца автономки наказание.

Не помню уже, чем был наказан Саня, – что-то из области приборки, кажется, а я был наказан уборкой в командирско-флагманском салоне каждый божий день, на что я с большим энтузиазмом откликнулся, хотя и так это был мой объект приборки.

А текущее нам наказание было: убрать с палубы отсека пену, которую мы собирали часа два, заодно и отсек помыли.

Мы готовы были драить весь корабль, лишь бы этот случай не получил огласки на берегу и тем паче в штабе, позорище было бы на всю оставшуюся службу – задолбали бы подколами.

Но, к чести Сучкова, все это так и осталось внутри прочного корпуса.

Вот!

Вовиком меня зову.

Здравствуйте. Хочу историю рассказать.

Ночью просыпается жена от дикого смеха, доносящегося из туалета. Подходит и видит: дверь в туалет открыта, сидит муж на унитазе и смеется, читая книгу. «Ну все, – думает она, – с ума сошел». Время под утро. От смеха просыпаются дети. Выходят в прихожую и видят: сидит их мама возле туалета, папа все еще на унитазе, и оба они смеются. «Ну все, – думают дети, – мама и папа сошли с ума». Подходят, а мама с папой вслух книжку читают, и называется она «Расстрелять!».

Саня! Хочу тебе рассказать!

Лето. В Североморске кобелиный сезон. Все жены с детьми уехали на Большую землю. Остались только корабли с экипажами. Офицеры редко бывают дома в пустых квартирах. Уезжая, жена попросила поклеить обои в детской комнате. Сказано – сделано. В начале лета я приготовил обои, выложив рулоны в большой комнате, затем вытащил всю мебель из детской. К середине лета я ободрал старые обои и поклеил на стены газеты. Дал время подсохнуть клею и в конце лета, вечером, перед тем как утром встретить жену, решил поклеить новые обои. Не тут-то было. Обоев не было. Перерыл всю квартиру. Обоев нет. Нашел только несколько обрезков от предыдущих ремонтов, причем трех цветов и четырех рисунков. Магазины уже закрыты. Что делать? Решил клеить. На стену против входной двери поклеил самые красивые обои. На стену, остающуюся сзади после входа, поклеил обои того же цвета, но другого рисунка, рассудив, что в маленькой комнатке, особенно войдя в нее первый раз после ремонта, жена не будет смотреть одновременно и вперед, и назад. Слева под ковром поклеил зеленые, оставшиеся после ремонта кухни, а за шкафом поклеил красные, что остались от ремонта коридора. Была уже глубокая ночь, когда я затащил мебель в детскую. Получилось очень даже прилично. Особенно если учесть обнаружившиеся якобы потерянные рулоны обоев, лежавшие все это время в большой комнате под вытащенными из детской вещами. Приехавшей назавтра жене ремонт понравился. Присутствие в одной маленькой комнатке четырех типов обоев замечено не было.

Это Александра.

Я из семьи, воспитавшей не одно поколение военных – и моряков в том числе. Мой отец кап-два (минер), однако я не считаю, что это «то, к чему приводит безотцовщина» или «отродье с идиотскими шутками», хотя последнее за ним замечалось неоднократно! Я, своего рода «дочь полка», в детстве долго жила у папы на корабле: на суше есть категорически отказывалась…

Сейчас отец служит на гражданском судне – никак он не может расстаться с кораблями. С ним случаются всякие истории. Как-то батя был старпомом на одном корабле в Крыму. Там все время проходили разные собрания по воспитанию духа. Ну так вот. На очередном собрании встал вопрос о порядке. Был у отца на корабле один раболепствующий гражданин (боцман, по-моему, не помню…). И вот он встает с места и, откашлявшись, со знанием дела начинает:

– Вот, товарищи, зашел к механику, а у него, понимаете ли, голая женщина на стене висит! Ну, я ее, конечно, и отодрал!

Все упали… и долго-долго не могли подняться!

А как-то командир по трапу на корабль шел. Шел так прогулочным шагом. В руках нес барсетку (папа упорно называет ее пидараской) и ею размахивал. Ну а барсетка возьми и между досками провались: «Бульк!» – и пошла ко дну! А надо вам сказать, перед этим командир все совал ее папе под нос и повторял:

– Вот, Никитин, учись! Все всегда должно быть при себе!

И были у него в этой барсетке все важнющие документы (в том числе и личные), деньги, ключи от сейфа с корабля, еще какие-то корабельные ключи! В общем, все, без чего корабль не выпустят и не впустят, и вообще, по утере всего этого добра корабль автоматически превращается в сувенир в натуральную величину! Вот. Командир был один и ничего не придумал, как подпрыгнуть «солдатиком» и в эту дырочку, заткнув все свои отверстия, уйти! Ну и застрял он, конечно. Повис он на локтях, как на распорках! Ни туда, ни сюда! Одна только лысая голова торчит. И начал он орать! Народ прибежал – прыгают вокруг и не знают, кого доставать – драгоценную барсетку или кэпа, который, ну, реально, сейчас там умрет от недостатка воздуха и переживаний!

Решили кэпа первым – а тащить не за что! Под локотки не подсунешься, а на башке волос-то нет! Говорят, достали всех – и кэпа, и имущество, но полсостава в ходе операции умерло от смеха!

Кэп был единственным грустным человеком на корабле, а отец долго злорадно всем эту историю рассказывал! Трап сменили, а барсетку кэп все равно с собой таскает.

А в нашей родной Лиепайской ОВРе придумали такую «фишку», которая использовалась при заступлении народа на дежурство в летнее время. Сам понимаешь, лето, жара, а надо носить рубашку, галстук, синюю куртку. А придумали вот что: рубашка обрезалась по периметру – на спине вдоль шва над лопатками, потом рукава отымались, а на груди линия отреза шла над карманами… Ежели комбриг Вова Поздняков был на сносях, то есть мальца не в себе, то он шел вдоль строя на разводе и задирал всем куртки, из-под которых у абсолютного большинства вываливались волосатые животы. Самое смешное, что «манишки» получили такую популярность, что их потом начали носить и под тужурками, так как форма соблюдалась, а стирки-то – минимум.

Это Андрей.

Вспомнилась одна история из моей самолетной жизни в Амдерме.

Называется она «Сан Саныч и Нидерланды».

Сан Саныч недолюбливал Нидерланды.

Почему он их недолюбливал – этого не знал никто.

Сан Саныч – инженер эскадрильи истребителей-перехватчиков со своими подчиненными, молодыми лейтенантами, разговаривал всегда так:

– Что вы стоите тут передо мной, как целка бельгийская? Я вам не хуй голландский, чтобы все это терпеть!

И подчиненные Сан Саныча знали: если с точки зрения Сан Саныча работа сделана плохо, то ты – целка бельгийская, а он – не хуй голландский.

Так что было к чему стремиться.

Вот так при помощи нелюбви к Нидерландам Сан Саныч и поддерживал боевую готовность. И самолеты у него взлетали в любую погоду.

Даже по первому варианту – так в Амдерме назывался ураганный ветер от сорока метров в секунду.

Есть такие «странные» войска в нашем Отечестве, в которых офицеров больше, чем солдат, и очередные звания они получают, как грибы после дождя (в центральном аппарате я знал людей, которые досрочно получили все звания и стали полковниками в 35 лет).

Таких еще называют «дикорастущими офицерами».

Так вот, один генерал на совещании, распекая своих подчиненных за их работу, честно сказал:

– Это полный идиотизм под моим руководством! – и далее, развивая мысль о последствиях подобной деятельности, он подытожил: – После этого нам только и остается, что надеть противогаз и умереть гордо!

Александр Михайлович…

Читала ваши «Скороговорки о смерти…» на сайте.

Читала на работе… У меня отдельный кабинет… Я закрыла дверь и плакала…

И сейчас плачу… Ушла домой… сказала, что заболела…

Очень страшно…

А как-то папа сказал, что где-то молодые мальчики умирают от голода… на государственной службе… Зря сказал…

У отца на корабле, в годы его еще военной службы, страшно погиб водолаз: на большой глубине порвался скафандр. Здорового мужика затолкало в шлем, как консервы. Давление воды… не представляю, что такое бывает.

И в винты пару раз мужиков сбрасывало.

Так вот думаешь, КАК ОНИ ВООБЩЕ ВЫЖИВАЮТ?!!

И зачем мальчишки до сих пор туда идут и идут!

Но, как бы страшно ни было, мне кажется, мы (люди!) должны об этом знать!

А я бы смогла ждать ЕГО, только бы пришел! Неважно какой! Главное ЖИВОЙ, МОЙ! ГОРЬКИЙ, ГОРЯЧИЙ! Шинель в снежинках…

Помню отца, когда была еще совсем маленькой. Жили в части, в Приозерске…

Папа приходил редко, поэтому для меня это всегда был праздник!

Помню только черную шинель, усыпанную снежинками, молодой, почти волчий оскал, пахнущий табаком. Высокий, черный, он хватал меня на бегу и, визжащую, подбрасывал под потолок, ловил, а сам хохотал громко, даже рычал, как мне казалось.

Помню, упиралась ладошками в ледяные погоны, мочила платье о талый снег, а потом он сжимал и сжимал меня в объятьях, выдавливая из меня нечеловеческий, радостный писк! Не знаю, почему так любила эти моменты.

Наверное, мне казалось, что так подбрасывать и ловить никто в целом мире не может!

Помню ждала, все время ждала, когда из коридора крикнет мама:

– Саша, папа пришел! – и сразу его железные ледяные руки на моих детских ребрах, а потом – в воздух! И орать! И обниматься! И студить ладони о грубую ткань… Папа дома…

Слово «ПАПА» до сих пор ассоциируется у меня только с черной шинелью, снегом, горьким запахом и обледенелыми красивыми пуговицами…

Александра.

1981 год. Польша бунтует. Под предлогом очередных учений рядом с ее берегами собран почти весь натовский и советский флот: и с Тихого океана, и с Севера, и с Черного моря – отовсюду пришли десантные корабли с морской пехотой, артиллерийские крейсера и масса других кораблей. Вся эта армада висит над польским побережьем в ожидании команды «фас». Слава богу, этого не случилось.

Но пришел шторм. Шторм на редкость мощный. И досталось всем флотам. И натовскому, и советскому. Было оборвано шесть якорных цепей, а два ракетных катера ФРГ потеряли ход и в форс-мажорной ситуации были снесены в советские терводы. И на фоне почти начавшегося конфликта случилась крупная неприятность с большим десантным кораблем БДК-55. Из-за личной безграмотности командира бригады, давшего недопустимо большой ход против волны, и, по всей видимости, из-за недостаточно обтянутых дополнительных креплений в штормовом море открылись носовые ворота десантного корабля. Каждая из створок весила по 11 тонн. И начали они, эти створки, хлопать на качке, как форточки в грозу. С огромным трудом и риском для жизни удалось их отловить, закрепить и в аварийном состоянии войти в базу.

Подвиги кончились, начались раздачи наград.

Комиссия, назначенная командиром бригады – главным виновником происшествия, – должна была найти героя, чтобы прилюдно его растоптать.

Поискав и подумав, виновником назначили механика, кстати, высокопрофессионального офицера с соответствующим чувством собственного достоинства.

И вот в кают-компании, в присутствии высоких чинов всех штабов и народа, из механика делают козла отпущения.

Безосновательные обвинения сыплются со всех сторон, и механик, как может, отбивается от штабных прихлебателей командира бригады. Причем обе стороны понимают, что всей правды говорить нельзя. Обвинительные вопросы накаляют обстановку до предела. Звучит очередной вопрос:

– Механик! Так как вы объясните, что раскрылись крепления створок в месте их соприкосновения? Ведь огромные крючки входят в петли. Как?

Механик сделал паузу, обвел глазами знатока собравшихся в кают-компании офицеров и адмиралов и сказал:

– Вам когда-нибудь приходилось снимать с женщины бюстгальтер? – пауза, мертвая тишина. – Так вот, – продолжил механик, – обнимая женщину, кладешь ей на спину ладони, нажимаешь на лямки бюстгальтера ладонями, как волна на створки ворот, а потом так же резко, как и волна, отпускаешь их – и все! Ворота десантного корабля открываются, а женский бюстгальтер падает!

Механик был наказан как главный и единственный виновник происшествия. Его лишили трех окладов.

Я потом проверил слова механика. Бюстгальтер действительно расстегивается в одно мгновение.

С уважением. Слава.

Был у нас механик. Человек очень энергичный. И далеко не всегда ему удавалось направить свою энергию в безопасное для него самого русло.

Когда я пришел на корабль лейтенантом, механик был уже капитан-лейтенант.

Когда я получил звание капитан-лейтенант, механик был уже лейтенант.

Вот только один из его фортелей.

Идет погрузка ракет. Дело очень хлопотное, напряженное, ответственное и длительное.

Весь экипаж обязан быть на борту. Но механику явно скучно. Он не в центре событий.

И механик без «добра» сходит на берег.

Никто на его отсутствие не обратил никакого внимания.

В два часа ночи мех решил незаметно проникнуть на корабль, но вот беда, на корабле в это время очень тихо, а офицеры у нас спят чутко.

Любой необычный шум мгновенно прерывает сон. Ты не проснешься, если по трапу в нескольких сантиметрах от твоего уха пробежит матрос, грохоча ботинками, но мгновенно пропадает сон от щелчка дверной ручки в ночное время.

Так что, чтоб не будить народ, механик решил попасть к себе в каюту с причала через иллюминатор. При его росте – метр с шапкой – и расположении его иллюминатора недалеко от земли это не составляло бы большого труда. Но! Загрузив левый борт ракетами днем, корабль к вечеру развернулся и встал к причалу правым бортом.

Так что наш доблестный механик лез не в свою каюту, а в каюту старпома.

А теперь рассказ старпома, рост которого почти два метра.

– Ночь. В каюте темно. Просыпаюсь я от грохота упавшей со стола лампы. А стол у меня стоит под иллюминатором.

И вот на фоне иллюминатора вижу я на столе нечто совершенно бесформенное, и оно шевелится. Страх. Холодный пот. Включаю ночник над койкой. И что же я вижу?

Вижу я нижнюю часть спины механика, стоящего на четвереньках у меня на письменном столе. Естественно, я спросил его в «очень вежливой форме», что он там делает.

Ответ был крайне лестным. Повернув голову в мою сторону и приложив палец к губам, механическое чудо произнесло: «Т-с-с-с. Тихо! А то старпом услышит».

Вышли на боевую службу 10 января, у меня день рождения 11-го, должны были вернуться с боевой 9 августа, у жены день рождения 8-го.

Для этих двух случаев жена выдала мне две бутылки коньяка.

Каждую из них подписала датами, чтобы не перепутал. Одну бутылку датой 11 января, а вторую – 8 августа.

А я перепутал. Вышли из порта Печенга, как и было запланировано, 10 января.

День в полярную ночь был морозный, так что уши трещали, парила от мороза вода.

Шли по фиорду, как в дыму.

Я шел на боевую службу в качестве штурмана. За сутки хода мы отошли от берега настолько далеко, что даже самый тупой вахтенный офицер не смог бы за 8 часов моего сна добраться до берега.

Запросив «добро» у командира, спустился вниз в каюту, впереди нам предстоял еще месяц интернационалистического плавания до пролетарско-негроидной Анголы плюс шесть там и месяц обратно.

Пригласив двух офицеров морской пехоты, моих хороших знакомых по предыдущим выходам в море, я объявил, что сегодня мой день рождения, накрыл стол, поставил бутылку коньяка. Посидели, поговорили о судьбе.

Кстати о судьбе. Этот батальон морской пехоты шел на вторую боевую службу подряд в одном и том же составе. Тот батальон, что был обязан идти на боевую, сняли со службы за неудовлетворительную подготовку. Зимой в сопках во время учений насмерть замерзли два матроса, их не успели донести до тепла. А это значит, что офицеры и прапорщики, идущие спасать свободолюбивую Африку от них же самих, четыре месяца назад уже были там ни много ни мало 8 месяцев. Месяц переход, 6 месяцев стережем ангольскую революцию и месяц переход на севера, домой. В наше отсутствие там свои полгода сидит морская пехота Балтийского флота. И сейчас эти ребята шли на вторые 8 месяцев.

Семей после этой боевой почти ни у кого не осталось. Под такую беседу бутылка коньяка высохла в мгновение ока. А так как пить что-то надо было, сидим, пьем чай. Вдруг один из пехотинцев спрашивает:

– Слава, а где вторая бутылка?

Конечно же, я, как дисциплинированный муж, с абсолютно честными глазами и удивленным до беспредела голосом заявил, что второй бутылки просто не существует в природе.

В следующее мгновение я был разоблачен предъявленной мне датой, написанной на этикетке. А было там написано: «8 августа». Пришлось срочно менять тактику обороны. Изобразив лицо строевого офицера, коим я и был, заявляю:

– Вторую, с надписью 11 января, получите 8 августа.

В последующие месяцы ребята неоднократно пытались заполучить вторую бутылку, но она была надежно спрятана, а я непреклонен.

И вот долгожданный возврат с боевой.

Идем по плану. Остались последние сутки до Печенги. Корабль – одна семья в 300 человек со своими радостями и проблемами. Живет ожиданием райской земли за Полярным кругом после Африканских фиговых или фиговых пальм.

Ударение сами ставьте, где и когда хотите. Наступает 8 августа, записываю на 00.00 место корабля и погоду в журнал.

В этот момент в штурманскую рубку заходит командир батальона морской пехоты и обыденным, спокойным голосом говорит:

– Слава, командир дал тебе «добро» спуститься вниз. Пошли.

Я сразу и не сообразил, в чем дело, и только спускаясь вниз по трапу, догадался о предстоящем событии. Подойдя к каюте, мы с комбатом попытались открыть дверь. Это удалось не сразу. Внутри были все, кто хотел поздравить мою жену с днем рождения.

Прочитал несколько статей о гибели «Муссона». У меня был схожий случай на стрельбах в 1980 году. По дивизиону пускали три ракеты-мишени одновременно с трех направлений. Перед этим на всех зенитных ракетах сделали доработку. Я считаю это причиной и моего случая, и трагедии «Муссона». Напомню тебе, что ракета наводится по трем видам лучей: широкому, среднему, узкому – и перед самой встречей с целью открывается радиовзрыватель, при получении трех ответных посылок (трех отражений от цели) происходит подрыв. Считалось нормальным, если ракета наводилась с точностью плюс-минус 40 метров, но бывали случаи, когда ракета проходила на этом расстоянии, но не успевала получить третий ответный импульс. Получался завал стрельбы. Специалисты по желанию военных решили заменить эффективный подрыв вблизи цели на малоэффективный, но высоковероятный фейерверк на большей дистанции. Я думаю, ты помнишь, что по условиям стрельбы, если был подрыв, стрельба выполнена. То есть боевая готовность отступала на второй план.

Так вот, ракеты были пущены. Мы свою ракету обстреляли, но из-за ошибочной регулировки, сделанной технической позицией, неправильно выставившей дальномер на локаторе, взрыватели на ракетах открывались уже после цели.

Поэтому две наши ракеты улетели туда, а мишень сюда. Просвистев над головами, она возвестила нас о завале стрельбы.

Оставались еще две ракеты-цели – мы для них, они для нас.

Так вот, одна из оставшихся ракет повела себя очень похоже на ракету, попавшую в МРК (малый ракетный катер) «Муссон». Зенитная ракета подорвалась рядом, а мишень полетела дальше, медленно теряя высоту. Мишень шла в нашу сторону, и только при окончательном сближении стало понятно: ракета уходит нам за корму и со снижением падает в воду метрах в ста за кормой в наш кильватерный след. Дальше везенье продолжилось, и, видимо, мы отобрали это везенье у МРК «Муссон». На подстраховке дальше шел «Бурун», а на нем же 630-ка. Как только ракета упала, у нас по корме в нескольких десятках метров встала вода, будто кто-то ударил прутом по ней. Это была очередь 630-ки с МРК «Бурун», выпускающей сотню 30-мм снарядов в секунду. Это уже третий ужас на сегодня.

Первый – промах своих ракет и завал стрельбы с предвкушением будущего разноса плюс пролет мишени над головами; второй – падение второй мишени у нас по корме; третий – режущие корабли нашего класса, словно раскаленный нож масло, снаряды «Буруна». А потом за спинами мы услышали взрыв. Обернулись: произошел подрыв зенитной ракеты при соприкосновении ее с поверхностью воды из-за потери ею цели, опять же в 100 метрах, но уже по правому борту.

Силы к этому моменту у нас уже кончились, наступила апатия, и, если б тунгусский метеорит, прилетев, начал виться мотыльком над нашей мачтой, вряд ли кто-либо удивился. А на самом деле нам повезло.

У каждого своя судьба.

Вячеслав.

Привет, Александр! Хочу историю рассказать. Вы же знаете, что некоторые поступают в училище, чтоб продолжить династию флотоводцев. И не всегда это делается добровольно. Часто под нажимом паукопогонных предков.

Был и у нас в системе орел. Не яркая, но запоминающаяся личность. Дадим ему аристократическую фамилию Копытов.

Славное училище им. М. В. Фрунзе, куда устроили Копытова, больше года выдержать его не смогло, и, забрав свой аттестат, двинул Вовочка согласно предписанию на юг, в легендарное училище им. С. М. Кирова, откуда, два года помучив командиров и преподавателей и повеселив курсантов, был отправлен на довоспитание в наше незабвенное Калининградское ВВМУ.

У Копытова только одна цель – он хотел отчислиться из училища.

Что только он не предпринимал, но самовольные отлучки, пьянство и прочие проказы должного эффекта на командование не производили.

А учился Копытов, надо сказать, неплохо. Обычно учился, как все. И отчисляться по неуспеваемости не хотел, хотя фокусы устраивал.

Идет летняя сессия. Сдаем мы экзамен по специальности. Принимающий – начальник кафедры. Входит в аудиторию наш Вовочка.

– Товарищ капитан первого ранга! Курсант Копытов для сдачи экзамена прибыл!

– Берите билет, – начальник кафедры взглядом указывает на стол, где в три шеренги лежат белые прямоугольнички.

Копытов смело берет ближайший билет.

– Очко! – осклабился он.

Каперанг медленно поднимает голову с вопросом в глазах.

– Билет номер двадцать один! – поясняет Вовочка.

– Ознакомьтесь с вопросами, – раздражения в голосе еще нет, но чувствуется, что минус один балл Копытов уже заимел.

В этот момент дверь аудитории раскрывается, и входит начальник училища Герой Советского Союза вице-адмирал Пилипенко В. С. – ужасный барин.

– Встать! Смирно! Товарищ вице-адмирал!..

– Вольно, вольно, – улыбается Владимир Степанович, сцепив руки на животе и покачиваясь с пятки на носок.

Слышно, как муха бьется о стекло в надежде полетать над Советским проспектом.

Но пауза не успела затянуться. Вовочка быстро въехал в ситуацию.

– Товарищ капитан первого ранга! Курсант Копытов доклад на билет номер двадцать один закончил! – звонкий и уверенный голос нарушил тишину, но потом она наступила снова. Даже муха охуела. Только чьи-то наручные часы тикали, отсчитывая минуты пребывания Копытова в училище.

– И как у нас товарищ Копытов отвечал? – с той же улыбкой интересуется Пилипенко у начальника кафедры.

– Удовлетворительно, товарищ адмирал! – выдыхает каперанг и ставит в ведомость «удовл…».

– Что ж вы так, Копытов. Потомственный флотский офицер, понимаешь.

– Ну дык… Разрешите идти, товарищ адмирал?

– Идите.

– Есть!

А вот что было зимой.

Замерзший и уставший к окончанию суток от бестолкового хождения по периметру училища начальник патруля в звании майора (с кафедры физкультуры), отпустив патрульных курсантов в ротное помещение, идет вдоль училищного забора в направлении КПП, где дежурный по училищу принимает увольняемых. Не дойдя метров восьмидесяти от входа, офицер натыкается на тело в шинели курсанта четвертого курса.

Луч включенного фонарика освещает лицо, знакомое всем.

– Копытов! Что с тобой?! Живой? – майор потряхивает курсанта за плечо.

Нечленораздельное, но явно недовольное бормотание и мычание опровергает худшие опасения.

– Вставай! Замерзнешь ведь! – заботится офицер, пытаясь помочь Вовочке подняться.

Через некоторое время ему все-таки удалось поставить Копытова в стойку «вольно» и, подсев под него, водрузить себе на спину.

Дистанция далась майору легко, благо, что он физкультурник.

Уже при подходе к КПП дежурный по училищу, увидев нечто – курсант четвертого курса едет верхом на майоре:

– Это еще что такое?

Копытов распрямляется в «седле», вскидывает руку к шапке и лихо докладывает:

– Товарищ капитан первого ранга! Курсант Копытов из увольнения прибыл! За время увольнения замечаний не имел!

Все. Цель достигнута! «Отчислен из училища».

Новый год Копытов встречал на борту десантного корабля Балтийского флота. Виктор Чичин.

В 1998 году к нам на Камчатку приехал в гости к одному моему знакомому бизнесмену (оказывающему постоянную продовольственную помощь одной из подводных лодок, кстати, одного типа с «Курском») американский партнер. Надо сразу сказать, что этот «америкос» отлично владел русским, так как у него бабушка была из белоэмигрантов. На Камчатке ему все понравилось: рыбалка, грибы-ягоды, медведи, вулканы, но мой приятель решил его сразить наповал – организовать экскурсию на подшефную лодку, благо она стояла у стенки. Приглашен был и я, а «америкос» был жесточайшим образом проинструктирован, то есть в целях избежания конфуза ему пришлось косить под «россиянина».

Приехав на лодку, мы попали в руки замкомандира дивизии атомных лодок, и тут началось шоу….

Зам оказался бывшим замполитом, красноречию его могли позавидовать римские патриции, но самое удивительное было то, что самым главным слушателем он выбрал «америкоса», прямодушно посчитав его своим по национальности. Слушая его комментарии и переползая из отсека в отсек, «америкос» просто потерял дар речи и только крякал вместо удивленных возгласов «вау» (помнил, гад, о светомаскировке). Но потом пришел в себя и стал осторожно задавать вопросы: «А сколько платят у вас офицерам?» и «Как вы тут питаетесь?»

Зам же, приобретя второе дыхание, начал откровенно «травить» при нашем молчаливом согласии. Но самый пик его экскурсии был в конце красочного описания боевых возможностей лодки.

Вот что он сказал:

– Короче, бля, когда мы выходим в море и американский спутник нас теряет, то Клинтон, бля, памперсы не успевает менять! Ты понял, мужик?! – и хлопает нашего «америкоса» по плечу, на что тот под наш гогот трясет головой, как конь гривой, и шепчет:

– Йес, бля!

Это Слава.

Расскажу историю.

Большой десантный корабль «Петр Ильичев», боевая служба, третья неделя.

Должны подойти к борту нашего тральщика рядом с Западной Сахарой, страной, где нет страны, а есть только племена.

Над территорией Западной Сахары шефствует ООН. А если нет государства – нет территориальных вод, нет рыболовной зоны, не надо никому платить, а значит, все кому не лень ловят там рыбу. Марокко, что рядом, с этим не согласно и периодически высылает свои боевые катера кого-нибудь арестовать. А так как наших там гораздо больше, чем других, они и попадаются. Чтобы вызволять и отпугивать, мы держали постоянно там тральщик, плюс все корабли, идущие мимо, должны были проходить через этот район и пугать марокканцев.

Мы подвернули к берегу и идем к тральщику, вот только есть проблема: мы уже неделю идем в зоне действия харматана – африканского ветра, каждый год дующего из Сахары в сторону океана, и не день-два, а больше месяца без перерыва.

Это ветер выносит в океан песок на расстояние до 1500 километров.

Видимости просто нет. Слегка различается гюйс-шток, солнце над головой – это всего лишь яркое пятно. У нас на борту в то время уже был прибор космической навигации. В северных широтах он давал место примерно каждые 20 минут, а у экватора всего лишь пару раз в сутки.

Так вот, перед подходом к тральщику оба сеанса со спутником сорвались, ни солнца, ни, тем более, звезд не видно, никакие радиосистемы там не работают – уже сутки иду по счислению. Думаю: подойду к берегу, тральщик стоит на якоре в 10 милях от него, по локатору измерю дистанции до суши, да и к тому же тральщик прекрасно виден при любой видимости в локатор.

Не тут-то было! Подходя к району якорной стоянки тральщика, я обнаружил на экране локатора десятки целей. Это рыбаки. Их была просто уйма. Берег, который появился на локаторе, через пару минут разорвался и расползся в разные стороны. Это была всего лишь волна песка, несущаяся из Сахары в моря-океаны. И осталось у меня место корабля по счислению в течение 24 часов, а это десятикилометровый круг с полусотней радиолокационных отметок на локаторе от кораблей, ночью, при почти нулевой видимости. Командир перешел в общении со мной с имени отчества на звание, а это значит, что следующим со мной будет беседовать прокурор. В официальном тоне он запросил, когда будем в точке. Что я мог сказать? Рассчитал, доложил. После чего по временному графику мы сбросили ход с «полного» до «среднего», затем до «малого», дали «стоп». Корабль прошел по инерции расстояние в несколько корпусов и остановился. Слева под скулой корабля, метрах в двадцати, светились чьи-то огни. Командир спросил:

– Это тральщик?

Мне оставалось ответить только одно:

– Да, тральщик!

– Ну пойдем посмотрим» – произнес командир. От его сарказма застыла не только кровь в моих жилах, но и, кажется, спирт в магнитном компасе.

Мы вышли на крыло мостика, посмотрели вниз – там был тральщик.

Я не верил своим глазам. Этого не могло быть, но случилось.

Я до сих пор не верю.

Знаю, как вы любите театр, поэтому о театре. Город заказал нашему театру к выборам детский спектакль дать (хотя какая связь между выборами и развлечением для малолетних – в упор не вижу).

Детские спектакли в нашем дивном коллективе спокон веков были предметом всеобщих издевательств и средством резкого повышения креативности актеров, которые в ходе репетиций умудряются создать альтернативное произведение.

Казалось бы, и хрен с ними, но только вот эти альтернативы частенько в ходе самого спектакля вылазят (ясен перец, расслабляется народ. Детки-то все равно ничего не поймут, да вот жаль только – режиссер-то все у нас понимает). На этот раз в качестве жертвы был выбран «Аленький цветочек», и помимо уже традиционного: «Поверни кольцо на пальце и вмиг ОЧУДИШЬСЯ!» – и фирменного жеста Чудища (у него на руках многострадальных мохнатые перчатки с почти негнущимися пальцами, и, когда он протягивает Аленушке свои руки, такое впечатление, будто он ей средний палец демонстрирует) добавилось еще кое-что.

Например, купец по репетиционной привычке сказал: «Антон! Антон! Убежал парень с водкой!» (имелась в виду, конечно же, лодка). Кикимора вошла в историю фразой: «Зову, зову Бабу-ебу!» – а Баба-яга, однако, доплюнула (точнее, доплюнул – у нас это мужик) и переплюнула Кикимору, произнеся заклинание: «На доске – доска, под доской тоска, высь под высь! – с эффектным завершением: – Заебись!» Сказал он это, Аллах Акбар, тихо, но за кулисами было слышно, так что все закулисье медленно вымерло.

Аленушка была осмотрительней. На репетиции неизменно звучало: «Если не вернусь ровно к двенадцати с пивом, помрет мой хозяин неведомый!» – а на спектакле получилось: «Если не вернусь ровно к двенадцати с пивом, то с последними петухами помрет мой хозяин неведомый!»

В целом, было очень похоже на сказки Шуры Каретного: «Да не «Я – дрочистый изумруд!», а «ядра – чистый изумруд!».

Но детям все равно понравилось, с радостными такими мордахами сидели.

Примерно с такой же мордахой главный режиссер потом насиловал всю труппу паяльником.

Эта история произошла на борту тяжелого атомного ракетного крейсера «Адмирал Нахимов», у стенки 8 причала, главной базы Северного флота в г. Североморске. Бывает так, что иногда не все идет по намеченному плану, но бывалые люди привыкли, а для «чужака» это в диковинку. Ну, подумаешь, перебой с питанием с берега, ну «вырубилось» освещение отсеков, ну сработало включение аварийного освещения, ну по одной тусклой лампочке в отсеке – но все ж видно. Опытный моряк уже на ощупь по родному кораблю бегом из носа в корму попадет. Так надо ж такому случиться, что в этот самый момент проверяющий из ГЛАВПУРа в красивой зеленой форме, с погонами генерал-майора, с папкой (!), обходя кубрики личного состава на предмет житья-бытья, погрузился «во мрак», аккурат находясь рядом с рубкой дежурного, и в недоумении застыл, явно оценивая обстановку. Далее привожу практически дословный диалог «военно-политического» генерала и дежурного по кораблю в звании капитан-лейтенанта…

– Товарищ капитан-лейтенант, пожалуйста, проводите меня ко мне во флагманскую каюту.

– Товарищ генерал-майор, да все же хорошо видно. Проходите по правому борту сорок первый коридор, дальше несколько отеков, поворачиваете налево в коридор двадцать два, дальше два трапа вверх, еще налево… Все же хорошо видно…

Дежурный не договорил, так как выражение лица генерала менялось с каждым загадочным для его слуха словом – отсек, трап. Но больше всего его слух резала невозмутимая фраза «Да здесь все видно…».

И генерал изрек классическую фразу:

– Это вам (!), ебаны в рот, все видно! А я всю жизнь на танке ездил!

Александр.

Это опять Александр. Тут еще у меня один случай. Начало девяностых, март, боевая служба, Средиземное море, борт тяжелого атомного ракетного крейсера Северного флота.

Старший матрос А. службу проходил в дивизионе самообороны БЧ-2, но в силу того что был родом из Москвы, больше тяготел не к постоянным смазываниям маслом и протиркам «шилом» вверенного Родиной и командованием ракетной установки, а к интеллектуально-творческой работе по написанию нетленных статей в «Боевой листок» и получению почты, приходящей на дивизион. Поэтому подаренная экипажу корабля комсомольскими шефами видеокамера открывала всеобъемлющие просторы для дальнейшей реализации творческих планов, которые, в свою очередь, при грамотно выбранной стратегии смогли если не исключить, то резко сократить количество личного участия в приборках, проворачиваниях, ухаживаниях за ракетной установкой и прочее и прочее. Поэтому доложенная «большому заму» (заместителю командира корабля), идея срочно организовать (при непосредственном участии самого автора идеи) выпуск корабельной телепередачи, которая будет «способствовать укреплению боевого духа личного состава», нашла в его душе («большого зама») самую искреннюю поддержку. Да и зам сможет включить в отчет вышестоящему политическому начальству информацию об интереснейшей инициативе – о выпуске своими силами корабельной телепередачи, «прожектора перестройки и демократии», «светоча», я бы сказал, «рупора корабельной жизни» (очень кстати, что начпо эскадры является старшим политработником похода и тоже будет безумно рад подобной инициативе, что, в свою очередь, ляжет в виде отчета замкомфлоту по политчасти, который однозначно будет рад подобной инициативе и отметит сей факт в своем отчете в политуправление ВМФ. И так далее и тому подобное, как говорится, вверх по трапу).

Редколлегия «Восхода» (так назвали ТВ-проект) была назначена сразу: оператор – старший лейтенант И. (пропагандист корабля), так как видеокамеру можно доверить только офицеру; корреспондент – старший матрос А. (что открывало для него, как уже было сказано, в том числе возможность резко уменьшить количество заступлений в дежурства и на вахты в силу «профессиональной занятости на телевизионном поприще»); монтаж программы был возложен на матроса Д., оператора системы «Экран-32» (корабельная телестудия). Главный редактор проекта, генеральный продюсер и руководитель программы в одном лице, конечно же, заместитель командира корабля.

Справедливости ради надо заметить, что программа выходила регулярно и была очень любима экипажем, в ней можно было увидеть много интересного, в том числе спящих на вахтах моряков (что особенно почему-то нравилось представителям южных республик: ну где еще можно увидеть себя родного по «тэлэвизору»), проведение приборок, швартовок и прочей дребедени со стороны, послушать интервью начфина на темы: «Денег нет и не будет»; «А зачем они вам на боевой?» и «Лучше думать о защите Родины, чем о собственных меркантильных интересах».

В общем, теперь у корабельной телегруппы была только одна головная боль: что бы еще заснять, у кого взять интервью и что показать любимому экипажу, чтоб, значит, было интересно. Гениальная идея нового сюжета пришла быстро, ровно с такой же скоростью, с какой на борту корабля появился очередной «пассажир» с грустным лицом в звании капитана 2 ранга. Как донесла «корабельная разведка», капдва с грустным лицом оказался офицером по международному морскому праву, представителем походного штаба от Черноморского флота. Судя по занимаемой им должности, на борту нашего крейсера он просто маялся от безделья и к предложению ответить на ряд вопросов от корабельной масс-медиа откликнулся с радостью. Капитана 2 ранга с грустным лицом попросили прокомментировать одну пленочку, которую засняли месяцем раньше. Представьте себе тяжелый атомный ракетный крейсер, рассекающий Гибралтарский пролив под двумя флагами на мачте – СССР и… Марокко.

Дело в том, что, как было уже поведано раньше, корабль впервые пересек границы Союза, и вахтенный офицер, старший лейтенант О., вспомнив, вероятно, по училищу, что при прохождении судна в территориальных водах иностранного государства также поднимается флаг данной страны, отдал приказание сигнальщикам поднять флаг Марокко (данный участок пролива действительно был терводами этого африканского государства).

Но вот в чем неувязочка: если пролив является общесудоходным, флаг иностранный поднимать не надо, но, видно, это старший лейтенант не вспомнил.

В общем, жаль, арабы не увидели данное чудо, думаю, что они бы просто обалдели от гордости за свои марокканские военно-морские силы. Еще бы, такой корабль американцам не снился, а здесь имеется на вооружении апельсиновой республики!

Надо было видеть выражение лица капитана 2 ранга, который, узнав об этом вопиющем факте, который мог разразиться международным скандалом, спросил только одно:

– А вы его точно поднимали?

– Конечно, тащ капитан второго ранга, у нас и пленочка имеется.

В общем, через десять минут по громкой связи корабля прозвучала команда: «Старшему лейтенанту И., старшему матросу А. прибыть в ходовую рубку к начальнику походного штаба».

На ходовом находились: начальник походного штаба контр-адмирал Ч., вахтенный офицер старший лейтенант К., капитан второго ранга с еще более грустным лицом, сигнальщики с грустными лицами и представители корабельной масс-медиа в лице оператора и корреспондента. Между начальником походного штаба контр-адмиралом Ч. и «тележурналистом корабельного масштаба» старшим матросом А. происходит следующая беседа:

– Ты флаг марокканский видел?

– Так точно!

– Точно видел?

– Так точно, у нас и пленочка… вот…

– Так он точно был марокканский?

– Так точно, красный с зеленой контурной звездой в центре, флаг Марокко, на картинке видел раньше…

Выражение лица начальника походного штаба меняется, старшему матросу А. передается невидимый для посторонних (прежде всего, для капитана 2 ранга с грустным лицом) сигнал, и тут он начинает понимать, что флаг он как бы видел, но вроде и не видел.

– В общем, видел, наверное…

– Иди к сигнальщикам, спроси, какой флаг они поднимали.

И сигнальщики, предварительно обработанные, сообщили (по секрету), что флаг Марокко поднимали, но для капитана 2 ранга с грустным лицом не поднимали.

– Товарищ контр-адмирал, разрешите доложить. Яркое средиземноморское солнце ослепило глаза, флаг действительно был, красный (даже вроде два одинаковых), но с родным желтым серпом и молотом. А пленка, как вспоминается, вообще была стерта за ненадобностью.

– Ну вот, товарищ капитан 2 ранга! – начальник походного штаба обращается к капитану второго ранга с грустным лицом. – Ошиблись все, флаг был и есть в настоящее время такой же, наш родной советский, красный.

И только тут выражение лица у капитана 2 ранга изменилось с грустного на менее грустное. Он облегченно вздохнул, так как совесть у него сейчас же очистилась, да и межгосударственного скандала удалось избежать.

Это Петр!

В бригаде ОВРа Лиепайской военно-морской, можно сказать даже, базы (в начале 80-х годов) комбриг кавторанг Вова Поздняков (прозвища не имел, так как любимый личный состав просто заменял первое «о» на «и», и все было в порядке) на построение личного состава дивизиона малых противолодочных кораблей (МПК) заявлял, что: на МПК № Х в результате того, что матрос боевой части пять Ака Акаев, рожденный своей многострадальной мамой под знойным туркменским солнцем прямо на гору туземной ветоши, что-то там не вовремя повернул, засунув куда-то внутрь боевой техники свои шаловливые ручонки, заклинило турбину; на МПК № У вконец обнаглевшие крысы перегрызли-таки один из силовых кабелей от артустановки АК-725 (57-мм), и сделали они это именно в момент выполнения стрельбы по воздушной цели боевыми снарядами, отчего сдуревшая пушка, покатившись по горизонту, успешно сорвала стопора ограничения и единым залпом снесла половину ходового мостика, чуть не убив комбрига, который расчувствовался до того, что своей легендарной жопой развалил весь трап на главном командном пункте (ГКП), падая с него вниз; на МПК № Z одуревшие от безделья старослужащие («годки»), насмотревшись предоставленных замом фильмов о великой Гражданской войне, истыкали кого-то вилками, а офицеры штаба дивизиона, отмечая получение очередного звания одного из своих высококлассных специалистов, проникнув в женское общежитие музучилища, упились до того, что заняли жесткую оборону от прибывшего коменданта гарнизона, выбрасывая из окна различные предметы дамского обихода и мебель, в том числе и настенные часы, и, не сумев выкинуть пианино, не пролезшее в окно, выбросили его по частям.

Потом комбриг сказал о противоестественном происхождении личного состава вверенной ему бригады, большинство из которых были детьми «свиней и шакалов», после чего он закончил свою речь как обычно:

– В то время, когда Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза и лично Генеральный секретарь ЦК Юрий Владимирович Андропов прилагают неимоверные усилия для того, чтобы поднять боеготовность наших Вооруженных Сил, это блядское отродье делает все наоборот, так что с полной уверенностью можно сказать: СТРАНЕ НУЖНЫ ГЕРОИ, А ПИЗДА РОЖДАЕТ ДУРАКОВ! ПОЭТОМУ НАПИШИТЕ ВАШИМ МАМКАМ, ЧТОБЫ НЕ ЕБЛ-Л-Л-ИСЬ В ПАРАХ «АГДАМА!!!» – Потом он поворачивался к сомлевшему от таких речей начальнику политотдела и говорил: – Я все правильно сказал?!!

Четвертый курс военно-морского училища, сменился я с наряда, а в увольнение не пошел – было уже поздно. В 23.00 включили ночное освещение. Отбой. Лежу в койке и смотрю, как ребята возвращаются из увольнения. Поворачивая с освещенного центрального коридора в проход между шкафами и койками, каждый немного замедлял движение, но не останавливался, а продолжал идти – просто в момент входа в темноту, пока глаза не привыкнут ко тьме, ничего не видишь, а идти продолжаешь. Мне было грустно и чуть-чуть завидно оттого, что они-то побывали в увольнении, а я – нет, поэтому я встал и поставил в начале темноты табуретку.

Первый же повернувший в проход врезался в нее голенью – как это больно, я сам почувствовал через неделю, вернувшись из увольнения. Интересно другое: ни один человек из тех, кто в тот вечер играл с табуреткой в футбол, не убрал ее – нет! Каждый вернул ее на прежнее место, так сказать, с «любовью», для следующего.

Это чтоб, значит, не он один в нее врезался.

Так грустно иногда чувствовать себя одиноким!

Было когда-то в городе Баку Каспийское высшее военно-морское училище (КВВМКУ) имени Кирова и было в нем несколько факультетов. Причем на некоторых из них готовили комсостав флотов Кубы, Ливии, Вьетнама и даже Германской Демократической Республики (ГДР), которую мы ниже и помянем.

Баку в те годы был дружелюбным и даже приветливым городом. Красивый и просторный, он предлагал всякие возможности для отдыха курсантов всех мастей.

И отдых этот на улицах города охранялся знаменитой Бакинской милицией, укомплектованной в основном национальными кадрами.

Вот с этими кадрами курсанты-каспийцы очень часто имели различные мелкие неприятности в виде всяких мордобоев.

Было дело в 1984 году, мы – пятый курс, а пятый курс – люди серьезные. Им даже доверяют дежурить помощниками дежурного по училищу, и они на этом деле подменяют двух офицеров – дежурного по училищу и его старшего помощника – с часу ночи и до пяти утра, сидя на телефоне в стеклянном аквариуме – рубке дежурного.

Один мой друг заступил помощником дежурного по училищу. В этот же самый день два курсанта четвертого курса штурманского факультета с фамилиями Зайцев и Кадерли, переодевшись в гражданское платье, как водится, в ротном помещении, убыли в увольнение в город Баку. Убыли они в классической манере – через КПП-3, где всем на все было наплевать, в отличие от КПП-1, где народ в таком виде иногда ловили.

(Нужно заметить, однако, что Бакинская милиция знала о существовании иностранных факультетов в КВВМКУ им Кирова.)

После бесцельного шляния по городу Зайцев и Кадерли остановились в баре ресторана «Интурист», где они очень быстро надрались в сиську, после чего там же и учинили гигантский мордобой.

Милиция их повязала и начала писать протокол, результатом чего стало следующее событие, о котором и поведал мой друг.

В полвторого ночи – звонок на пульт дежурного по КВВМКУ им Кирова.

Мой друг снимает трубку:

– Алло! Эт Каспийский училищ-эээ? Эт каптан Мамэдов каварит!!!

– Да, да, слушаю вас! Помощник дежурного по училищу на связи!

– Ал-лла, слющий, памощнык! Мы тут ваш два нэмецкий курасант взял в «Интрурыст» савсэм нажрат-ва! И полный мардабой учинил-ва! А па-русски савсэм нэ панимаит-ээээ!!!! Мне чего с ным делат? Савсем буйный, слющ!

– Мы сейчас вышлем дежурную машину, однако у нас вроде все с третьего факультета (социалистические страны) на месте. Хм!

– Ара-эээ, какой на местэ!!! Какой?!! Такой патасовка! Такой патасовка!!! Буйный! Савсэм буйный-эээ!

– Ладно, вы протокол составили? Дайте их фамилии, я сейчас буду высылать машину за ними!

– Канечна составил пратакол! А как жи? Пищи фамилий: один… эта… Карл… Либкнехт, а другой… слющай… самый гад-эээ!!! Другой… Эрнст Тельман!!!

Пауза на том конце трубы и потом вопрос:

– Слушай, Мамедов, а с ними случайно Клары Цеткин и Розы Люксембург не было?

– Ара-эээ! Как нэ бил?!! Бил!!! Бил-лллять немецки!!! Бил, но они убежали-эээ!!!

Зайцева и Кадерли потом привезли в училище, где им немедленно вкатали по пять суток ареста.

А на подведении итогов, где все это зачитали, все от смеха просто лежали, и даже суровый начальник факультета Сергеичев улыбался:

– Революционеры! Ети иху мать!!!

Загрузка...