Куда улетает Ангел

1

Он не мог вымолвить ни слова. И потерял способность дышать. Показалось, что время остановилось.

— Вы хотите сказать, ваша дочь… — рыжеволосый Гюнтер просто не мог поверить своим догадкам. Вопрос был риторический. Как ни странно, он сам уже знал на него ответ.

В голосе женщины прозвучала глубокая и искренняя печаль. Но Гюнтер в ней уловил не жалость к дочери, складывалось впечатление, что Даниэла больше жалела себя.

— Я знала, что это должно было случиться. Бог вел… — начала холодно она.

— Заткнись ты со своим Богом! — не выдержав, закричал на супругу почерневший от злости, Людвиг. Он стоял у окна, растерянный, убитый словами супруги. — Может быть, мне от единственного ребенка отказаться? Ты и так всю жизнь меня грызешь. За что только, спрашивается? Отгородилась настоящей крепостной стеной…

— Ты сошел с ума!.. — Даниэла едва не свалилась со стула. — Я — хорошая мать! Я любила и люблю свое дитя! — прозвучало зло и жестко.

— Нет, дорогая, ты — плохая мать! Скажи, что это не так, подтверди эти слова своему зятю!

У него сжалось сердце от сочувствия к больной, хрупкой жене, но терпеть то, как Даниэла без всяких эмоций говорит о случившемся, он не мог.

Гюнтер понял, сколько стоило труда тестю заявить о таких хитросплетениях их семейной жизни в присутствии зятя. От него не ускользнуло, как у тещи, в чьем лице можно было бы заметить схожие черты с железной леди старого английского кабинета министров, выгнулись брови, она тяжело вздохнула, словно собиралась отправиться в далекое и долгое путешествие.

— Иного от тебя я и не ожидала, мой милый, — встав, тихо сказала Даниэла.

Предмет беседы явно не приносил ей удовольствия, и тяжело дышавшая женщина, медленно дернув головой, решила оборвать ее на полуслове, направилась к двери, ведущей в кухню. Так всегда заканчивались в этом семействе все ссоры. Зять был их редким свидетелем, и в другой раз произошедшее, возможно, его бы удивило. Но сейчас он был просто подавлен.

Людвиг понял, что перегнул палку, собрался с духом и виновато посмотрел на жену.

— Дани, я не хотел, прости…

Даниэла повернулась, в ее голосе снова прозвучала жуткая безысходность.

— Я слишком стара, чтобы что-то исправить. А ты, старый дурак, этого никак не поймешь…

Худая и стройная, уверенная в себе, не показывая при мужчинах своей слабости, а приступы удушья не давали ей покоя ежечасно, вышла в кухню, громко захлопнув за собой дверь.

Заинтригованный Гюнтер начал приходить в себя.

— Да, я все что угодно мог предположить… — сказал Людвиг растерянно.

Не лишенный в свои годы привлекательности, а седина как бы подчеркивала мужественность и зрелую красоту, он, присаживаясь напротив, отодвинул стакан со стола так порывисто, что оставшийся в нем сок чуть не выплеснулся через край. Удивившись своему неконтролируемому порыву широко открыл глаза и с болью посмотрел на зятя. В отчаянии произнес.

— Не думал, что она на это… решится. Считал, запечатано навсегда, никто никогда не узнает, и это все просто уйдет вместе с нами в могилу. Не выдержала, всю жизнь мне искромсала… — признался хриплым голосом.

В глазах немолодого человека застыли слезы. Его взгляд был печальным. Он уставился на руки, сжавшиеся в кулаки. У Гюнтера дрогнуло сердце от сочувствия.

— Что произошло — не вернешь.

— У каждого человека есть прошлое, и оно рано или поздно его настигает… — Людвиг сделал громкий вдох, стараясь успокоиться. И с болью в голосе спросил.

— Что ты теперь намерен делать?

Гюнтер ответил не сразу, затем мрачно кивнул.

— Не знаю.

— Выпьешь? — предложил тесть.

— Спасибо, нет. Мне еще возвращаться в Цюрих, потом… домой.

Каждый думал о своем, долго молчали.

— Сад в этом году хорошо цвел? — решил перевести тему Гюнтер, допив яблочный сок из своего стакана.

Старый фермер знал, что зятя меньше всего интересовало положение вещей на ферме, но ухватился с радостью за предложенное направление в разговоре.

— Знаешь, прямо невесты были деревья в этом году. Люблю этот период, словно заново рождаешься… Ягода завязалась отменная. Хотя… зачем мне все это, старику? Выгода по нынешним временам небольшая. Правительству нынче проще немецкого фермера поддержать, чем своих земледельцев. Европа на пятки наступает. За бесценок, считай, ликер свой продал. Получился, кстати, отменным… А были же времена! Работал и работать хотелось. Теперь только вот забота осталась, по привычке. А силы уже не те, признаюсь… Молодые ведь не хотят работать на земле, не выгодно, высокие технологии подавай… Швейцария ведь не всегда богатой была, и нищету пережить пришлось. Наши деды трудились рук не покладая, благодаря чему выстояла маленькая страна в трудные времена: на труде таких, как я. Забыли это. За что и обидно. Все еще вернется, чужим куском подавимся. Только бы поздно не было… Знаешь, намерен часть земли все-таки продать…

Тесть отрешенно махнул рукой. Минуты две молчали.

— Благодарю за все, Людвиг… — Гюнтер решил ехать, встал.

— Ты спустись в погреб, возьми короб с вином для отца, я приготовил. Он любит мою вишневку… Себе, если хочешь… — предложил зятю.

— Спасибо. Отцу передам. Обязательно. Ну, мне пора… — мешковатый Гюнтер пошел к двери.

Людвиг, казалось, в эти минуты постарел лет на двадцать, не думал, что такие разговоры когда-нибудь будет вести с родным зятем. Тяжело вздохнул.

— Гюнтер, послушай… Я всегда тебя уважал. Ты — порядочный человек, похож на своего отца, моего друга. Я знаю Хойслеров очень давно. И… отнесусь должным образом к любому твоему решению. Если захочешь изменить свою жизнь, избавиться от… — Людвиг в этот момент стал похож на жалкого старика, словно поперхнулся и опустил глаза.

Гюнтер почувствовал себя неудобно, зачем он вообще сюда приехал, все свои проблемы он должен решить сам, не нагружая стариков.

— В общем, у тебя есть, конечно, причины поступить так, как считаешь нужным. Причем, достаточно, как выясняется, веские. Вместе с тем мне хотелось бы, чтобы поступок твой был по-настоящему мужским…

Он оперся руками о колени, встал и подытожил.

— Об одном попрошу, если примешь решение, постарайся сделать это как можно безболезненнее для своей семьи, для Мериам, для моих внуков. Разрушить всегда проще, нежели что-то построить…

— Я знаю, но это уже не столько зависит от меня… — Гюнтер хотел что-то еще сказать, но не успел. На мгновение за стеной послышался отчетливый звук падения.

— Даниэла, что там случилось? — всполошился Людвиг.

Ответа не последовало, хотя оба мужчины знали, что женщина была на веранде, все время там копошилась.

Почуяв неладное, тесть и зять, переглянувшись, направились через кухню на веранду…

С воздухом стало твориться что-то странное, дыхание свело обоим: в центре огромной веранды на кафельном полу увидели хозяйку старого фермерского дома. Рядом с ней лежал обернутый стульчик, на который она всегда становилась, чтобы повыше развесить только что выстиранное белье. В руках женщины было махровое полотенце.

Мужчины в одночасье бросились к ней. Глаза пожилой женщины уставились в одну точку, а на губах застыла улыбка. Казалось, она была счастлива. Даниэла была бездыханна.

2

Многие ночи напролет Мериам тихо плакала в комнате маленькой дочурки, мирно посапывавшей в ажурной кроватке.

Каждое утро она намеревалась поехать в полицейский участок, рассказать правду: это она, она виновна в Игоревой страшной смерти. Нет ей прощения, и не будет никогда! И — не шла. Боялась. Боялась, что появление в полиции породит слухи: кто же в городке не знает строительного бизнесмена Гюнтера? Сейчас — тем более сейчас! — не хотела допустить разлада в семье. И кляла себя: заставь тогда себя, трусиха, пройти тридцать шагов! Лишь тридцать шагов…

Страх и боль, непонимание не покидали женщину ни на минуту. Такой умный, правильно все понял, все точки расставили. Да, случайная встреча. Так бывает. А вышло… Мальчишка! Что же ты, горемычный, натворил? Зачем так ушел? Решил отомстить, сделать ей хуже?

Неуемно корила себя: все было в ее руках. Знала, внезапный, будто снег на голову, приезд Костича не мог не аукнуться. Шило, как говорят русские, в мешке не утаишь! Предчувствие, получается, не подвело. Аукнулся! Игоря, ее любимого, единственного в мире мужчину, которого по-настоящему полюбила, забрала холодная Ааре…

Мысленно Мериам рассталась с ним давно. После Минска, приведя свои эмоции и чувства в относительный порядок, решила твердо: не приближаться больше никогда к той черте, за которой была опасность потерять семью, уважение, любовь близких людей. Нет, она не сможет променять все это ни за что на свете, ничего нельзя изменить. Ни за что. Но что было делать с глупой любовью? Едва взглянула в страстные, голубые глаза красавца-белоруса — вернулось все…

Нет, не все. Все уже было другим. И она была другой, совершенно другой Мериам Хойслер, нежели до поездки, подарившей радость и несчастье. Шли месяцы, в момент жутких переживаний, от которых раскалывалась голова, спасла прекрасная новость, главная для нее: жизнь маленького красненького комочка, который один, как казалось, способен залечить противоречивую боль ее души, не вызывает никаких опасений у врачей. Ее девочка быстро набирает вес, будет жить! Дочурка, ее кровиночка, ее Аннете. Ее…

Эта долгожданная радость взбодрила, придала сил Мериам, одним махом приглушила вновь с новой силой ожившие чувства к Игорю, оттенила неожиданный его приезд, волнительную и одновременно горькую встречу в ресторане.

После расставания и не очень дружеского разговора на Костича злилась: «Зачем ей все это? Я его не звала. Завтра пускай немедленно уедет. Все кончено давно. Романтик…» И — светилась от радости: «Ведь любит, по-настоящему любит!» Это грело ее самолюбие, но и пугало одновременно.

Боже, какие только мысли не проносились в ее голове, так можно сойти с ума!

Прошел еще один день. Мериам возвращалась в реальность: «Правильно сделала, так и не появившись в полиции. Такова его судьба, и ничего не исправить. Нужно было остановиться, забыть! И жить дальше». Но по-прежнему отслеживала каждый номер газет: труп так никто и не опознал. Болела душа: «А как же дома, там, в Беларуси? У Игоря есть мама. Она ждет сына домой. Что она чувствует сейчас? Нет, ей нужно, просто необходимо идти в полицию!..»

Вчера в «AZAarau» появилось интервью с фотографией миловидной мадам Хинтерредер, якобы несколько недель назад видевшей приятного молодого человека, прогуливавшегося вечером вдоль реки. Мертвеца интервьерша тоже не опознала, но вот плащ, оставленный утопленником на борту одной из лодок, не вызвал у нее сомнений. С телом, сообщалось в другом издании, ввиду отсутствия информации о покойном, скорее всего, сведшим по собственной воле счеты с жизнью, поступят как и положено в таких случаях.

«Что ж, прости, Игорь, прости… Я не могу даже сейчас что-либо сделать для тебя! И для твоей мамы…»

Тайна перекрывала ей дыхание, Мериам, скрывая слезы и дурное настроение от мужа и сына, старалась им просто не попадаться на глаза. Что-то готовила на кухне, что-то говорила вслед… Вскоре слез не стало. Но бессонные ночи еще больше сказались на настроении и самочувствии. Женщина извела себя настолько, что плохие предчувствия преследовали на каждом шагу, чувствовала себя словно погибшей в снежной лавине, и на этом виделась все ощутимее точка в жизни. Жирная!!!

И вдруг, в редких часах сна, повторилось знакомое видение: улыбающийся, счастливый Игорь мчится ей навстречу, а в руках — огромный букет дурманящей, колдовской черемухи. Красивый и страшный сон, как наваждение, преследовал ее теперь постоянно.

Она вспоминала этот сон каждый день; как в апреле, попав в больницу прямо из офиса, перепугав до смерти коллег, после успокоительного укола заснула на пять минут. И… встретилась во сне с ним. А поутру родила. Это как видение… Когда ребенок был вне опасности, сон повторился. Удивительно, не оправившись от родов, тогда почему-то в первую очередь не думала о родившемся малыше, а о том, что, оказывается, как не прятала, не приказывала себе, не растеряла к белорусу трепетных чувств! Этим — грешна.

«На самом ведь деле — грешна, поэтому так и наказывает Бог!» Но тут же не соглашалась с собой: «Вот этот же самый Бог спас ее и дочурку. Значит, ее Анна поистине благословенный ребенок!»

Ведь именно так сказала ее мама, услышав хорошую новость.

— Счастлива, дочь? — спросила та, когда Мериам позвонила из больницы на родительскую ферму.

— Да, конечно, мам… — ободряюще ответила. — Наверное, и ты переживала такие же чувства, когда я родилась?

Мать не ответила, замолчала. Наконец, отозвалась. Голос показался дочери странным, словно ее обидел кто.

— Ты ведь пропустила в этом году Пасху. Поэтому столько и пришлось пережить. Когда приедешь? — женщина тяжело дышала, и Мериам поняла, что застарелая астма весной обострилась и не дает ей покоя.

— Как только смогу. Врач говорит, что почти все в порядке. Недельки через две, наверное. Петер так скучает по деревне… Гюнтер также хочет вас повидать. А ты как чувствуешь себя?

— Как всегда… Приезжайте все. Но я больше всего тебя жду. Поговорим со священником о крещении внучки. Знаешь, это благословенный ребенок. Бог его защитит от всех невзгод. Он примирил нас с тобой…

Пожилая женщина вдруг заплакала.

— Мама, у нас с тобой все хорошо. И всегда все будет хорошо. Я люблю тебя, хоть ты иногда чересчур бываешь требовательная и строгая, но ты, поверь мне, несмотря ни на что, самая лучшая мама на свете…

— А я, каюсь, всегда считала тебя черствой девочкой. Прости, дочка, поправляйся и обязательно, хоть на часок, приезжай… Я дождусь тебя.

Мать положила трубку.

Да, ее ребенок действительно благословенный. Она так любит свою доченьку! И все будут любить мою маленькую Аннушку!!! Мериам не могла, да и не хотела в этот момент своей жизни думать о чем-то другом, нежели о рождении и жизни своей крошки. Но…

«Он словно знал, когда ворваться в мою жизнь снова!»

За внешним спокойствием снова разгоралось пламя тяжелых переживаний, которые никуда не уходили.

…Да, после расставания в ресторане, Мериам чувствовала, что поступила с ним из-за страха как-то не так, не по-человечески. Поразмыслив, все-таки решила пойти, сгладить огрехи встречи, призвать Игоря не делать глупостей, не вмешиваться в ее жизнь. Ей ничто не мешало уйти из дома. Показалось, Гюнтер вечером был страшно уставшим, чем-то подавлен, свалился спать, не обронив ни слова. Куда-то умчался с утра, не оставив даже записки. Петер, вернувшись из школы и снова убегая с друзьями, сказал, что папа сегодня вернется поздно, вечером перезвонит. «Сыну почему-то позвонил, а ей — нет», — с внезапной болью подумала она. Мобильный мужа не отвечал. Впрочем, для нее это не новость, вероятно, проблемы в бизнесе.

Мучилась долго, не зная, как поступить. Все же решилась, позвонила Петеру и попросила вернуться домой, вдруг Анна проснется, хотя девочка в это время всегда прекрасно спала. Когда недовольный сын открыл дверь, она пообещала быстро вернуться из аптеки. И, на скорую руку одевшись, направилась через весь город в центральную его часть, чтобы за ратушей свернуть к реке. Шла не спеша. Все мысли были о предстоящем разговоре. Даже не представляла, что скажет, не обидев внезапного, но такого долгожданного гостя. Боялась больше всего другого: чтобы знакомые не заметили их вместе…

Игоря увидела издалека: на пустом пешеходном мосту через Ааре он стоял один. Мужчина постоянно оборачивался, смотрел по сторонам, явно нервничал, пытаясь, наверное, угадать, откуда она может появиться.

Мериам, снова, ужасно струсила, спустилась под мост, к расположенной внизу автостоянке. На несколько минут затаилась там, боясь быть замеченной. Внезапно вспомнились его страстные слова: «Настоящую любовь ты называешь развлечением? Ведь ты своего мужа не любишь, не любила и не полюбишь уже никогда! Я это отчетливо понял, когда ты так неистово ответила на мою любовь!»

«Что мешало ей сделать эти тридцать шагов и еще раз сказать: нужно жить своей жизнью, так угодно судьбе!» Боялась, если пойдет, забудет обо всем на свете?! «Это мы уже проходили», — горько вспомнилось его же, Игоря, выражение. В Турове он так сказал в ответ коллеге, которой был явно недоволен… Да, проходили, но…

Вдруг он начал спускаться по лестнице к реке — вот-вот увидит ее.

Она сдержала себя внутренним приказом: «Остановись, Мериам! Хватит! Пусть уезжает. Прощай, любимый!» И, напоследок взглянув на него, глаза наполнились слезами, свернула в сторону, скрылась в уютных аарауских двориках. Как будто кто-то преследовал ее — не уходила, убегала от любимого человека. Словно гнались за ней…

«Дура! Как простить себя за ту и сегодняшнюю трусость? Нужно хотя бы сейчас, взяв Анну, съездить в православный храм в Цюрихе. Хотя бы это хватит сил у нее сделать?!» А теперь еще этот невероятный сон: влюбленный, улыбающийся, счастливый Игорь бежит ей навстречу, а в руках — ее любимая черемуха. Он хочет что-то ей сообщить?

3

Похоже, овладевшая им лихорадка была заразной. Она была воплощением естественности и жизненной силы. Игорь давно понял для себя одну простую вещь: только с ней он мог быть счастлив, знал, что именно влечет его к этой женщине. Достаточно было одной мысли о ней, чтобы все внутри взбунтовалось! Кошмар, о чем он думает только… А ведь должен был проклинать тот злополучный день, когда впервые увидел, впустил ее в свою душу. Проклятие! Это была болезнь, с которой в одиночку справиться было невозможно: как понять свободного мужчину, отчаянно желавшего женщину, которая находилась за тысячи километров от него?! И все же никаких сомнений не оставалось! Он не может жить без нее. Не сможет. А она — прогнала, как собаку. Ненужное существо. И сходил от этого с ума: наступал час пик крушений его мечты!

Костич одновременно прекрасно отдавал себе отчет, что не в простом физическом желании дело, его подавить как раз проще всего. Но как выкорчевать из подсознания с корнем то большее, совершенно непреодолимое, что засело, как раковая опухоль, не дает жить? Где достать запасной баллон с кислородом, чтобы не задыхаться от мыслей о ней? Совершенно непреодолимое чувство радости — увидел же ее все-таки! — сопряжено с горьким отрезвлением: в ее жизни, чтобы не делал, он будет лишним! Она ведь даже собирается завести еще одного ребенка с тем, кого не любит! Это — кощунство, противоестественно! Лучше бы она в кровь разбила его лицо, чем такое признание!..

Эта мысль вызывала в нем паралитическое состояние. Ступор срабатывал, за которым наступала какая-то чернота. И чем дальше — тем хуже. Что за дурацкое чувство — эта проклятая любовь!!!

Да, он уже сотни раз приказывал себе вычеркнуть из памяти потерянный на эти глупые рассуждения год. После возвращения из Швейцарии аргумент рождения второго ребенка стал главным его союзником во внутренней борьбе по выкорчевыванию сердечной болезни. Увы! Днем Костич отключался на все сто, хватался за любую работу, какая бы она ни была, но едва заканчивался рабочий день, добирался до общежития — и все возвращалось на круги своя. Свою боль заглушал в сигаретном дыму. Не помогло. В одиночку впервые в жизни накушался водки. Результат был еще хуже: просыпался в эротическом угаре. Все равно наступала ночь, которая, как в кино, прокручивала снова и снова все детали их встреч. И такого грустного расставания. Игорь напоминал сам себе умирающего с голоду, перед которым расставлены различные яства, но съесть ничего нельзя. И зачем ему это все?!

Как снизошедшая божья благодать внезапно позвонила из Москвы Машка. Костич неосознанно подлил масла в огонь, развил интерес к своей персоне. Вышло так, что сам позвал девушку к себе, изменяя мысленно Ей…

— У нас, Маш, событие на носу, все бегают, суетятся. Валом турист ожидается. Тысячелетие Туровской епархии, юбилей Мозыря и в Турове большой праздник ожидаются — в сентябре…

— Туров… — удивилась новому для себя названию москвичка. — Что-то древнее…

— Да, после Киева в свое время — второй город на Руси… Сейчас, конечно, чуть больше деревни, хоть президент и вернул статус города, но все же — история славянства. Есть желание — приезжай… — неожиданно, как-то само собой беззаботно вырвалось.

— Ты меня приглашаешь, Игорек? — девушка, чувствовалось, обрадовалась, явно предложение пришлось ей по вкусу. — Я обязательно приеду. Вот увидишь…

И в очередной раз — состояние ступора, ляпнул, чтобы хотя бы о чем-то говорить. Костич потерял дар речи. Но через мгновение пришел в себя, сообразив, что Машка на самом деле приедет, никаких комплексов и тормозов, он знал это, у нее нет. И тут же несказанно обрадовался: ведь эта смазливая девчонка — чего тут уж говорить! — вполне стоящий вариант для близкого общения, способный отторгнуть из души его застарелую боль. Хотя, глядя правде в лицо, минскую гостиничную ночь сексуального падения с москвичкой Костич давно вычеркнул из памяти. Казалось, навсегда. Ан, нет, что-то дрогнуло. Неужели все мужики так воспринимают женщин, с которыми хоть единожды делили постель?

Сейчас, когда столько перегорело в душе, стало очевидным: пусть ведет его судьба, куда хочет. Мериам этого хотела, даже просила…

— Знаешь, с моей дурацкой работой лучше встречаться после праздников…

— Испугался? — смешок в трубке, но девушка была настойчива.

— Ну что ты. Я буду только рад… — вытащил из себя любезность.

— Я думаю, ты будешь очень рад! — подвела черту девушка. — Пока, милый, — она отключилась.

А Игорь впервые как-то спокойно, добродушно улыбнулся, и негромко сказал себе.

— Вот тебе и замена, Мериам… Возможно, Машка и есть моя судьба? Кто знает?

Он поймал себя на том, что ему действительно становилось легче, когда думал о девушке, случайной попутчице в безрадостной для него поездке. Как магнит притягивает легкий металл, так и он пытался притянуть в свои мечты другого человека, отношения с которым в первый раз оставили тяжелый осадок в душе.

…На работе он выглядел невозмутимым. Еще недавно абсолютно не трогала мышиная возня в конторе, построенная на сплетнях и ухищренных умозаключениях. Вот где сюжеты для романиста — нечего и голову ломать… Бестолковщина, поселившаяся давно и надолго, все больше раздражала, и Игорь еле сдерживал себя. Складывалось впечатление, что «перемывание» костей зачастую и есть основная задача большинства его коллег.

Костич проанализировал и убедился: в конторе отсутствовала элементарная разумность в том, чем все эти люди занимались. Внезапное открытие раскрыло ему глаза: а ведь все живут для себя! Все — без исключения — имитируют занятость, не принося обществу никакой пользы. Все стараются уйти от ответственности и — не дай Бог — сложных поручений. Зарплата по белорусским меркам вполне приличная. А отдача этих горе-специалистов? Настоящего дела как не было, так и нет. Соответственно, размышлял Костич, нет и не может быть в таких условиях никакого движения вперед. Хоть тысячу умных голов будет в команде президента, к которому Игорь относился иногда критически, но с уважением, пока сами люди не захотят все вокруг изменить, мало что получится. Одних стараний мало. По крайней мере в их заброшенных, оставленных без должного внимания и требовательного спроса руководства, отделах. И дело не в методах управления, а в укоренившейся десятилетиями советской психологии людей, отношении к труду и своему непосредственному делу. Любить его надо, чтобы иметь результат — в этом он был уверен. И адаптироваться к изменениям: двадцать первый век на дворе!

Все лежало на поверхности так очевидно. И как только он раньше всего этого не замечал?! Неуемный к легкой наживе шеф, ничем не отличавшийся от своей властной супруги, некогда подававший надежды в научном мире, как настоящий театрал разыгрывал бурную деятельность-спектакль, словно по разнарядке покрикивал на подчиненных, но ничего не предпринимал, чтобы хоть что-то изменить в этом сером, абсолютно бесполезном мирке. «А мог ли он, — задавал себе вопрос Костич, — что-то изменить? Главное — хотел ли?» Ради вящего интереса поискал в интернете. Последнюю работу экологической направленности их многоуважаемый шеф опубликовал лет пятнадцать назад. Прочел: постчернобыльская демагогия, науки в работе — нуль. «Кто его покрывает? Постоянно в каких-то непонятных разъездах, некогда человеку заниматься наукой и, наверное, уже нет желания. Научная деятельность — неактуальна, так как давно не кормит».

Главной головной болью последних месяцев сотрудников конторы — эту проблему не обсуждал только последний ленивец в отделах — стало как их покровителю не продешевить с продажей «мерса», восстановленного после аварии в Минске. Спектакль достиг своего апогея: действо купли-продажи свершилось. Все лебезили и поздравляли толстячка Пал Палыча, тот порхал от радости: продал, явно удачно, с наваром. От всего этого так дурно пахло!

Настроение у Костича с каждым днем ухудшалось и по другой причине: накануне на его научном обосновании по сохранению и защите от пагубной деятельности человека заповедных верховых болот шеф размашисто начертал: «Тов. Костичу. Ошибочные, неаргументированные выводы. Не перспективное направление в настоящий период!» Игорь с Пал Палычем поспорил, тот обозвал его мальчишкой. И тогда Игорь решил поднять эту тему на научном совете, где доказывал: не сохранив верховые болота и естественные пойменные дубравы, устоявшийся веками традиционный уклад животного мира в отдельно взятых рекреациях парка, а особенно в абсолютно заповедной зоне, вскоре ученым здесь вообще нечем будет заняться. А ведь все они числятся научными работниками…

Доказал, оказалось, только себе! С ним боялись даже заговорить. А тихий, спокойный, вечно мысленно присутствующий в своем мирке Василий Игнатьевич в курилке впервые за эти годы заговорил с ним: «Съедят тебя, Игорь. Ей-Богу, съедят. У меня есть друг в университете — наукой надо заняться вплотную, а не здесь в посыльных штаны протирать. Голова светлая у тебя. Пока не поздно и ничего не связывает в личном плане…»

Удивил, старик! Но снова ушел в свой мирок и больше не замечал Костича.

Начальство осталось недовольным, и Игорь понимал причину этого недовольства. Кто позволил ему, молодому строптивцу, поднимать такую тему? Как посмел только! Актуально сегодня другое — хозрасчетная деятельность, развитие агротуризма, привлечение иностранцев на охоту. Сиди, где сидишь, не выпендривайся. А наука — кому она нужна в этой погоне за деньгами, плывущими в руки? «И это нужно. Но ведь все должно базироваться на научном подходе, природном равновесии, защите единственно оставшихся в старушке Европе настоящих природных резерваций!» — мучился парень, но, кроме подозрительного отношения к себе, ничего за последние недели не нажил.

Как-то в один момент все вокруг него изменилось. Но, наверное, так было всегда, просто он, романтическая натура, проработав несколько лет, поздно понял, в каком болоте завяз. Надоело до чертиков! И не решался на последнее действие, хотя понимал, что не мог больше оставаться в канторе. Работа с каждым днем становилась хуже каторги, что ни делал — ничего теперь не приносило подобия удовлетворения и радости. И съедал себя изнутри: «Что, младший научный сотрудник Костич, и ты принял установленные Пал Палычем правила игры?»

А вчера шеф отыгрался, приказав в очередной раз, вместо психанувшей на него жены, которой внезапно понадобилось прикупить новый наряд в столице, сопровождать группу россиян в Гомель. Игорь отказался, и ему было указано на дверь:

— Недовольных не держим…

— Время вас раздавит, запомните эти слова…

Через пять минут Игорь Костич оказался без работы. Он не знал, правильно ли сделал, но оставаться в подавленном страхом коллективе было сверх его сил. В порыве гнева написал заявление на очередной отпуск с последующим увольнением. В отделе кадров с сожалением отдали его трудовую книжку — по невероятно скорому приказу начальства, даже не дожидаясь начала этого отпуска…

Для Марины Петровны Костич, женщины средних лет, еще не растерявшей своей природной привлекательности, его матери, решение сына стало настоящим шоком. Здесь, в полесской глуши, за работу в таком солидном ведомстве любой бы держался до последнего. Разве поймут ее сына в маленьких Митковичах, где, чтобы трудоустроиться, голову надо свернуть. И почему бы не пойти ему теперь в предприниматели — вон сколько переквалифицировалось его одноклассников и друзей, даже торговые центры открыли, живут припеваючи, не спешат возвращаться в бюджетную сферу!

Но мудрая женщина с тридцатилетним опытом учительницы русского языка и литературы одной из школ родного городка с полуслова поняла своего Игорька: не сложилось. Ну и что? Разве может она сомневаться в парне, в которого закладывала самое лучшее, что должно быть в мужчине. То, чего не было в его отце, предательски оставившем ради другой женщины ее с маленьким ребенком на руках. И затем — поняв свою ошибку — сгоревшем от водки. Он так и не вернулся, а она сильно любила и приняла бы назад. Гордый был, опустившийся человек. Сломался. Такой доли никакая мать своему ребенку не пожелает. И теперь боялась за сына: в его глазах было столько печали и любви, что сердце было не на месте. Она знала: он влюблен. Но что-то не сладилось. И думала постоянно: «Только бы не наделал ты ошибок в этой жизни, сынок, которые исправлять сложно…»

— Значит, не твое это, Игорь. Тяжело будет, знаю. Куда же теперь подашься? Может, в школу? Работают же люди? Я слышала, теперь филологов пруд пруди, а биологом можно устроиться… — предложила она.

— Не переживай, мам. Я все решу — целый месяц в запасе…

— Бог с тобой. И добрые люди есть везде.

4

Отец действительно любил мать — после похорон он осунулся, почернел. И это беспокоило дочь.

Несколько дней Мериам решила побыть с детьми на ферме, помогая справиться отцу с горем. Она жалела его больше, чем себя, хотя тоже осталась без матери.

Она скучала по ней, но… Правда была в том, что они с матерью так и не стали настоящими подругами, которые особо не делились душевными переживаниями, как это — она знала от одноклассниц и сокурсниц — было у других. Почему так случилось? Мать не любила ее?…

Теперь у нее есть муж, свои дети. А отец, которого Мериам всегда обожала, остался один, без спутницы жизни. И страшно переживал.

Что ж, ей тоже в эти скорбные дни было о чем подумать: тяжело потерять близкого человека, особенно сейчас, когда только начали выстраиваться их отношения, похожие на те, что в других семьях складывались с рождения между матерью и ребенком. Хотя трудно тосковать по человеку, которого должным образом и не знал. Мериам с каждым днем все более отчетливо понимала, какую непростительную ошибку допустила: она просто не знала своей матери.

Да и события последних месяцев заставили на многие вещи посмотреть заново. Самое счастливое — рождение Анны — не скрасило потерь. Сначала Игорь, затем — мама… Она так и не выбралась в полицию — просто было некогда. Смерть матери прибавила боли, но слез уже не было — иссякли. Чем могла, участием, словом, взглядом все внимание переключила на отца.

Отец… Молчаливый, бездейственный, для которого жизнь словно остановилась на могильном бугорке около кладбища. Мать в маленькой урне, проповедь в протестантской церкви. Священник нашел такие теплые последние слова о своей помощнице — до сих пор они стоят в голове Мериам. «Почему же я не знала свою мать, она ведь много делала для всех вокруг?!» Да к тому же внезапный холод, исходящий от мужа, это она заметила только на похоронах. И — сейчас. Гюнтер был все время в отдалении, сдержан с ней, в его глазах что-то изменилось. Куда исчезла та радость, с которой он встретил приход в этот мир маленькой дочери? Неужели она ошиблась — он тоже никогда к ней не питал никаких чувств? А вдруг у него появилась другая женщина?

Она терялась в догадках, но ответа не находила. Вот уже три дня Гюнтер вообще не появлялся и не звонил. И она не знала, что думать. Петер был неумолим: постоянно спрашивал об отце, скучал, мальчик очень похож на него. Мериам звонила мужу в Цюрих, но секретарь отвечала монотонно одно и тоже: шеф занят, он сообщил, что перезвонит попозже.

Но Гюнтер не звонил. Неужели он так безразличен к ее горю? Нет, что-то случилось. Мобильный не соединял. И вечером она набрала номер домашнего телефона. Наконец Гюнтер снял трубку.

— Почему ты не звонишь? Ты настолько занят? — в ее голосе звучала искренняя озабоченность. Ее насторожило, что муж промолчал в ответ. Она сорвалась.

— Что у тебя там, черт побери, происхо…

Гюнтер оборвал ее с полуслова:

— Этот вопрос ты должна задать себе, а не мне!

Он был пьян. Ее муж, известный бизнесмен, напился в доску.

— Гюнтер, скажи правду… — глаза Мериам потемнели, в тревоге она едва ли не выпустила из рук трубку.

— Случилось давно… — Гюнтер вдруг заорал дико, страшно. — Давно случилось, слышишь? Невинная горная козочка оказалась далеко не невинной. А как иначе, разве может дочь русской проститутки материнскую заповедь нарушить? Она обязательно сама станет проституткой. Яблоко от яблони не далеко откатилось… Всю жизнь притворялась, наплевала в душу, на мои чувства! Я проклинаю тебя…

— Ты сошел с ума, Гюнтер, у тебя белая горячка… — онемевшая Мериам ничего не поняла. — Я приеду сейчас же к тебе.

— Для тебя этот дом закрыт навсегда! Может, у тебя он уже есть в Беларуси? Так это теперь не имеет никакого ко мне отношения, это — твое личное дело. Давай, покупай билет, лети! Он, кстати, жив, милочка, твой любовник. Я наводил справки. А то ты извелась, бедненькая, утонул из-за любви, несчастный… Как благородно! Все подушки измочила. Тварь!!!

— Ты, ты… — Мериам захлебнулась в слезах.

— Я все знал с самого начала. Ты вернулась другой, не швейцаркой, а русской… А затем пришло по электронной почте подтверждение из Берлина от твоей подружки по путешествию, с которой не поделили смазливого, но нищего мальчишку, позарившегося на валютных дам. Я же простил тебе все, принял твою дочь, неблагодарная, я все простил. Ну, зачем этому быку было вламываться в наш дом, позорить мое доброе имя? Я не верил, пока не узнал, почему ты так сделала… Твои проклятые гены, которые я всегда замечал. Я их в тебе расценивал не как отклонение, а как сверхданность. У меня была такая непохожая на швейцарских женщин супруга. Я не прощу себя, что так поздно узнал проклятую генеалогию твоей семьи!

— Выдумки неврастеника… — Мериам готова была зарыдать, но что-то сдерживало, какое-то оцепенение овладело ей.

— Это — горькая правда…

— Ты сошел с ума!

— Что ж, слава Богу, я этого не сделал. Спроси у своего отца, после чего случился несчастный случай с Даниэлой… Я ненавижу тебя: позволила этому чудаку припереться сюда, устроила встречу в ресторане, бегала за ним, как последняя сучка. У тебя не хватило ума остановиться, ты решила поиграть на моих чувствах… Не выйдет. Мне не нужна в доме дочь проститутки, жена проститутка, ребенок проститутки. Я заберу сына, а ты катись на все четыре стороны. Мой адвокат уже проинформирован. Хотя ты сможешь вернуться ко мне при одном условии: если избавишься от своего… ублюдка. Я заплачу любые деньги, чтобы твоя дочь вернулась туда, где ее создали. Придешь в себя — звони адвокату. Другого возврата в старый мир у тебя не будет.

— Гюнтер, так нельзя. Мы же современные люди…

Разговор был окончен.

Мериам стиснула зубы — земля уходила из-под ног. Все кончилось катастрофой. Столь противоречивых эмоций она еще не испытывала никогда в жизни. Нужно было взять себя в руки. И вдруг… О, Боже! Она ощутила себя невероятно счастливой, услышав от Гюнтера, что Игорь жив!

И жутко несчастной — ее жизнь пошла под откос. Но что значило его страшное заявление о матери? Значит ли это, что Даниэла, ее мать, десятилетиями служившая секретарем в церкви… Кем она была до встречи с отцом?

Собравшись с силами, она оторвала от компьютера сына. Хитрец Петер на просьбу присмотреть за Анной заявил категорично.

— Хорошо, если завтра поедем домой…

— Посмотрим. Это пока невозможно, папа очень занят… — слукавила она. — Сынок, если сестричка проснется, зови меня…

Мериам набросила на плечи кофточку и направилась в сад, где в едва наступившей вечерней прохладе обходил свои владения Людвиг. В дневную жару выходить ему запретил врач, смерть жены подкосила здоровье не на шутку. Дочь боялась расстроить его еще больше, но у нее не было выбора.

Отца нашла в беседке на самом краю вишневого сада — умиротворенного, тихого, с отрешенным взглядом. Он оживился, увидев дочь.

— Внучка спит?

— Да, папочка. Петер присматривает…

Она села напротив отца, руки сложила на самодельном столике.

Людвиг скупо улыбнулся дочери.

— Мы так любили здесь сидеть с твоей матерью. Целая жизнь — перед глазами. Да, целая жизнь.

— Нам всем будет ее не хватать, папочка. И всем сейчас тяжело, тебе — особенно. Но ты держись. Ты нужен мне, Петеру, Анне. Я не прощу себя, если с тобой что-то случится. Ты мудрый человек и должен цепляться за жизнь…

— Дочка, я знаю, как ты ко мне относишься. Но ты сейчас пришла с другими вопросами… Важными для тебя…

В уголках выцветших глаз, как в лучах заходящего солнца, заблестели слезы, а руки пожилого, но еще крепкого человека, не растерявшего с годами своей привлекательности, задрожали.

— Папа, успокойся… — Мериам накрыла его большие руки своими, погладила их.

— Я надеюсь, Гюнтер поступил по-мужски, и у вас состоялся цивилизованный разговор, — начал отец.

Она широко раскрыла глаза и поняла: отец знает! Боже, как же она могла именно сейчас принести ему, самому дорогому человеку на земле, столько переживаний?

— Прости, папа…

— Говори, дочка, как есть… — он смотрел ей прямо в глаза, с пониманием и какой-то внутренней печалью.

— Что ж, папа… — начала сбивчиво Мериам. — Я тебя расстрою, но не принимай все близко к сердцу, хорошо. Я очень плохая дочь, если в эти дни тебе и обо мне приходится печалиться. Но так сложились обстоятельства…

— Мне больнее не сделаешь. Да и кому моя дочь может высказать все, что ее беспокит? Говори…

Боже, он в таком состоянии готов поддержать ее, свою дочь! Сколько же силы душевной и физической в этом человеке!..

— Гюнтер, как ни больно тебе будет услышать, никогда не был мужчиной моей мечты. А после сегодняшнего разговора, не думаю, что можно будет что-то склеить в наших отношениях. Мамин расчет на этот брак, к сожалению, ни к чему хорошему не привел. За исключением…

— Петера. Анна — ведь дочь другого мужчины, — Людвиг посмотрел в глаза дочери без всякого укора.

Мериам казалось, что она готова провалиться под землю, ее щеки покрылись алым багрянцем, а на лбу выступил пот.

— Гюнтер? — уточнила она.

— В тот вечер. Перед смертью той женщины, которую ты считала своей матерью почти тридцать лет.

— Что? — Мериам ахнула, и в ту же минуту так явственно перед глазами встало постоянное недовольство матери, напоминания о дурацкой крови, отговоры от занятий славянской историей и культурой, настойчивое желание привить религиозные воззрения, к которым никогда не было у ее тяги.

— Папа, так это — неправда!

— Послушай, дочка, Даниэла — не твоя кровная мать. Тебя родила другая женщина.

Мериам опешила, но хотела знать все подробности этого неправдоподобного признания. Видя ее состояние, Людвиг, волнуясь не меньше, все же продолжил.

— Ты ведь понимаешь, что для нашего возраста — ты поздний ребенок. Даниэла просто не могла иметь детей. Когда это выяснилось, было невозможно что-то изменить. Она не была никогда религиозной, но когда врачи объявили неутешительный диагноз, едва не сошла с ума. Соседка ее пригласила на церковное собрание, и она нашла там утешение…

— Я — приемный ребенок? Ты тоже мне не… — Мериам готова была разрыдаться.

— Нет. Я твой отец. Так случилось, что мы расстались с твоей матерью на некоторое время. Она бросила меня, уехала к своему отцу. А я возвратился сюда, в наш родной кантон, стал работать с отцом на ферме. И, понимаешь, я все-таки мужчина. У меня была долгая связь с женщиной… легкого поведения.

— Боже…

— Через некоторое время, когда Даниэла возвратилась ко мне, мы с помощью родителей купили землю рядом, вдруг позвонили из полиции. Сообщили, что Ирина, так звали твою настоящую мать, отравилась в борделе. Она в тайне родила, тебе было уже два годика…

— Это кошмар… Папа, неужели это правда? — женщина не могла прийти в себя от шока.

— Да, дочка, сомнений не было, что ты моя дочь. Позвонили мне, потому что Ирина оставила на столе мой адрес и признание…

— Это невероятно.

— Забрать тебя было сложно. О родственниках Ирины ничего полиции не было известно. Я только знаю, что ее отец и мать в годы войны эмигрировали из России, жили где-то в Австрии, а потом с ними что-то случилось. Ирина была красивой девушкой, но жизнь ее не баловала…

— Моя мать — проститутка… — едва выдохнула Мериам.

— Твоя мать была, несмотря ни на что, хорошей женщиной. Да, ей тяжело было выживать, одной, без профессии в этом мире, но я никогда ее за это не осуждал. И благодарен. Потеряв смысл жизни, уходя, она доверила тебя мне, настоящему отцу.

— Вот почему Даниэла меня не любила! — неосознанно воскликнула Мериам.

— Она любила тебя, но по-своему. Ты была напоминанием о моей измене, но она старалась быть матерью. Настоящей матерью. Ты не можешь этого отрицать…

— Да, конечно, папа. Но я постоянно что-то чувствовала. А когда поступила на славянский факультет…

— Для нее твой выбор стал настоящим ударом. Так ведь и не смогла изменить твою судьбу. Пыталась, ненавидела все, что было связано с русскими, со славянством. Одно, что вышло по ее плану, — брак с Гюнтером Хойслером. Я не мог противостоять этому, тут все было предрешено. Да и дружим мы с его отцом давно. Но и здесь — она поняла это перед смертью! — ничего не вышло. Я даже скрыл твою туристическую поездку на Украину и Беларусь — Даниэла, наверное, этого бы не пережила. Ты же вернулась оттуда совершенно другой. Глаза не те, совершенно другой человек… Затем появилась Анна. Она так радовалась этой девочке, постоянно твердила, что эта уж точно будет ее. Внезапное появление подавленного Гюнтера… Узнал, что этот парень, белорус, заявившийся в Аарау, настоящий отец твоей дочурки. Даниэла сорвалась и выложила все, как есть… И такой трагичный уход — укор мне, моей давней измене.

— Папа, как мне теперь жить? — у Мериам от услышанного закружилась голова. Людвиг пересел к ней, обнял.

— Я боюсь потерять сына. Гюнтер отказался от меня и Анны, а мой Игорь далеко. Я так его люблю… — прошептала тихо, немного успокаиваясь.

— Жить, дочка. Жить. Ведь от судьбы не уйдешь. В это я верю точно, — твердо ответил отец.

5

Как мог он говорить ей, что любит, на самом деле не питая к ней абсолютно никаких чувств? Наверное, она просто хотела это услышать? А он, циник, врал. И это его нисколько не беспокоило.

Было что-то бесшабашное в этих отношениях без взаимных обязательств. Маша как снег на голову приехала в разгар большого праздника в городе. Они два дня были вместе, занимались любовью, и тема помолвки зазвучала как-то сама собой буквально на следующий день. Маша первой завела разговор.

Но он не спешил. Понимал, что девушка влюбилась в него, это было очевидно. Приезжала еще раз и еще, ничего не сообщая своим родителям. Игорь, понимая, что загнал себя в угол, не стал уничтожать ее надежды. Прощаясь в очередной раз, они договорилось встретиться в Минске. Он приедет туда по первому ее звонку. В апреле выберется в Москву и официально попросит руки девушки. Затем они вместе вернутся на Полесье, чтобы мать познакомилась с будущей невесткой.

Марина Петровна не скрывала радости: все у сына складывается, слава Богу. Устроился в университет на кафедру естествоведения, взялся за кандидатскую диссертацию. И девушка достойная нашлась. Сын набрался смелости и сказал матери правду о москвичке, повторил слова Маши: его карьера ученого благодаря могущественному отцу будущей жены может быть просто блестящей.

Но на душе у Костича было неладно, мать беспокоилась за сына. Даже сходила в церковь. А вернувшись, завела разговор.

— Принимаешь, сынок, свое решение не на год или два — на всю жизнь. Уверен, что будешь счастлив, женись. Главное, чтобы любил и уважал ту женщину, которую назовешь своей женой…

Они довольно часто разговаривали друг с другом, обсуждая серьезные темы. Мать и сын в своих отношениях были предельно откровенны, но Марина Петровна видела, что последние месяцы сын — человек честный до мозга костей — ушел в себя, что-то затаил от нее. Чего-то он боится, не совсем желая завязывать серьезных отношений с пока незнакомой ей русской девочкой.

— Ты взрослый человек, Игорек, чтобы разобраться в себе. Но одно скажу: я твоего покойного отца люблю до сих пор. И он меня любил. Ты — дитя настоящей любви. Потом что-то в нем сломалось, а, может, и я виновата. Не знаю. Но без любви не построишь настоящей семьи. Я буду только рада, если твоя Маша будет с тобой по-настоящему счастлива, а ты, как мужчина, приложишь для этого все усилия. Для любой матери главное, чтобы и ее дитя было счастливо, чтобы твои чувства всегда были сильны… Но я волнуюсь сейчас за другое. Да, для каждого ученого важен рост, какой же он тогда ученый? У тебя все впереди, голова на плечах светлая. Можно достичь высот быстро, за счет хорошей подпорки, но ничего из себя при этом не представлять. А можно добиться всего самому, медленнее. Это сложнее. Я не хотела бы, чтобы ты ошибся и в этом выборе. Любовь и карьера, безусловно, важные вещи в жизни человека, но что важнее — решать тебе…

— Мам, как же ты все-таки меня сильно любишь! Вот если бы знал, что Машка так же любит меня, — в омут головой сразу. А карьера — дело попутное.

— А если сам не любишь — уже неважно? Ошибаешься… Сынок, как же я желаю тебе счастья. Тогда и сама буду считать себя счастливой, — в уголках ее глаз заблестели слезы.

Они обнялись.

— Ну ладно, — вытерла незаметно уголком платка слезы. — Беги на вокзал за билетом. Завтра или послезавтра поедешь в Москву?

— Послезавтра, а первого мая будешь принимать у себя в доме свою будущую невестку… — взволнованный, он поцеловал мать и, набросив легкую куртку, вышел из дома.

Приятный вечерний холодок очередной наступавшей весны удивительно студил его горящее лицо. Он никогда в жизни не испытывал ничего подобного: мама была предельно откровенна с ним. А он, вне всякого сомнения, ловил себя на мысли, что его родительницу не проведешь: она не уверена, что он поступает правильно. Кого он обманывает, ведь нет там любви и не может быть!

Маша — не глупая девочка. Закрыв на определенные условности глаза, не могла не догадаться, с какой целью он ездил в Швейцарию. Впрочем, и догадываться не надо было: гид проговорился, что их белорусский красавец подался на несколько дней к любимой женщине. Внезапное исчезновение Костича, на которого уже с Вены перед романтической поездкой обратила внимание, все-таки ее не испугало, и она включилась в борьбу. Телом победила его, но душа…

Душа Игоря по-прежнему рвалась туда, где была та, другая, влюбленная во все славянское, чужая и родная ему женщина. И сейчас, вместо внутренней опустошенности перед глазами — зеленое предгорье Юра, крошечный, почти нереальный древний Аарау, купающаяся в лучах весеннего солнца река Ааре и она, его мечта…

По пути к отреставрированному недавно местному вокзалу, построенному после войны немецкими военнопленными, Игорь вдруг испытал необычайный эмоциональный подъем. Что-то вокруг него происходило: почему-то сегодня так рано включенные ярче и веселее горели привокзальные фонари, а в стране только и слышишь об экономии, местная детвора радостно гоняла мяч на городском стадионе, который, казалось, постанывал от удовольствия — каждый удар гулким эхом отзывалася далеко в спальных микрорайонах. Была пятница, и мимо, сигналя друг другу, совершал круг почета по главному кольцу свадебный автомобильный картеж, приветствуя рождение новой семьи, а по традиции даже милиция не вмешивалась в эти самовольно установленные изменения в правила дорожного движения. Что-то появилось в воздухе такое, чем он не мог надышаться, был взволнован и определенно счастлив. Какая-то произошла перемена в его маленьком городке и в нем самом…

Билет на проходящий международный белорусско-российский поезд, который стал курсировать через их городок пару лет назад, на недавно реконструированном перроне Игорь изучал чересчур старательно: послезавтра все изменится в его жизни. Послезавтра.

«Так правильно ли он делает?»

Это был вопрос, который Игорь бесконечное количество раз задавал себе. До тех пор, пока все внимание не было захвачено исходящим откуда-то нежно-густым, таким родным ему ароматом. Его волнующий источник — благоухающее невысокое деревце, напоминавшее куст, укрылось в сени более высоких деревьев соседнего с вокзалом парка. Костич растерялся, вдруг осознав, что этот запах — любимой черемухи — будет преследовать его всю жизнь. И никуда ему от этого не деться: он связан только с одной женщиной в мире…

Прибывал поезд «Брест — Москва». В это же время послезавтра на нем и он направится в златоглавую. В окнах мелькали лица пассажиров. Молодые парни и симпатичные проводницы, очутившись на перроне, направились к новой торговой точке, которая недавно приклеилась к железнодорожному вокзалу. Игорь ее раньше и не замечал, когда только успели построить?

«Что ж, пора домой…» — сказал себе Костич и вдруг зацепил рукавом кем-то сломанную ветвь, заботливо положенную на столбик забора.

Покалеченная, пышная черемховая ветвь только начала благоухать, внизу цветки только-только распускались. Он поднял ее с земли, с сожалением осмотрел, решив отнести домой и продлить красавице жизнь: весна ведь только начинается.

— Костич, ты все-таки неисправимый романтик! — до боли знакомый голос послышался неожиданно с перрона.

Он обернулся…

Нет, это не сон. Уходящий поезд и эта женщина, с которой мысленно прощался, но готов был ждать всю жизнь. Она — этого не может быть! — здесь, в Митковичах. Это просто невероятно.

Само божье провиденье вывело его из оцепененья: «Чего ж ты стоишь, дурак?»

Мужчина, не чувствуя под собой ног, рванул к Мериам.

Черемховая ветвь, случайно появившаяся у него в руках, оказалась между ними. Сердце готово было вырваться из груди, а он — рыдать от счастья.

И вдруг Игорю свело дыхание. Женщина была не одна: на руках полусонный, не больше года, с такими знакомыми глазенками ребенок.

— Скажи еще раз, что любишь меня! Скажи то, чего я не смогла услышать в Аарау… — по лицу Мериам ручьем заструились слезы. — Скажи, что ты рад увидеть меня здесь и познакомиться со своей дочерью, малышкой Анной… Скажи, что я сделала хоть что-то в жизни правильно! Скорее, не молчи же…

«Что творило с ним его сердце?! Почему он молчит?»

Игорь не мог промолвить ни слова. Он просто обнял и прижал любимую и своего ребенка к себе так крепко, словно никогда больше не собирался отпускать. Наконец из его глаз выступили слезы счастья.

— Я просто умираю от любви к тебе. И к нашей маленькой Анне. Но нас ждет еще один любящий человек…

Он поцеловал их обеих — нежно, ласково, с благоговением, еще до конца не веря в свое счастье.

P. S. Поздно вечером на этом самом месте уборщик нашел дорогой билет. В Москву.