Кудеяров стан

ГЛАВА XIX. МУЖСКАЯ СМЕРТЬ

Выжил Полян. Но не стало больше гордого и могучего Поляна, первого в совете, неуемного в труде.

Теперь это был тихий, сгорбленный старик с трясущейся головой, с бессильными руками. Только чело было серьезно и строго нахмурено, словно не оставляла его какая-то большая неотвязная дума, да глаза смотрели, как раньше, — строго и пытливо.

По-прежнему старики звали кузнеца, когда надо было решить какой-нибудь важный для общины вопрос, по-прежнему к нему первому обращались за советом.

Заряна приводила отца. Кузнецу уступали почетное место в кругу, а девушка тихо вставала за его спиной. Полян внимательно слушал, пытливо смотрел всем в глаза и… молчал.

Внимательно слушала и Заряна. Только она одна из молодых присутствовала на этих совещаниях старейшин общины.

Кончился март. Ночи стали звездные, но темные. Старики говорили: «К большой воде», — ждали обильного разлива. К утру ещё крепко примораживало, днем же было солнечно и тепло. Овраги по обе стороны городища пенились и шумели мутными вешними водами.

Как-то теплым полднем вышел Полян из душной и дымной землянки Был он в высокой меховой шапке, в нагольном полушубке из волчьих шкур, надетом поверх длинной холщовой рубахи, в холщовых шароварах и овчинных теплых сапогах. Лаптей он не носил — не подобало ему, первому человеку на городище, быть лапотником.

Заряна, как всегда, следовала по пятам за больным отцом.

Между землянкой и холодной пустующей домницей стоял плетеный и обмазанный глиной кош, доверху наполненный обожженной, истолченной в порошок рудой. Возле — другой, полный древесного угля. Поодаль громоздились груды ещё не истолченной руды.

Полян грустно смотрел на своё, ещё при жизни его осиротелое хозяйство, потом открыл кош, набрал полные горсти руды и зашептал вдруг что-то, впервые с того недоброго дня.

Заряна близко к губам отца наклонила голову, стараясь понять, что он шепчет, но тихие слова кузнеца были совершенно бессвязны.

Минуту девушка колебалась, с болью глядя на ржаво-красные от руды большие руки отца, потом своими руками крепко сжала в кулак его пальцы.

«Держи, отец, держи… пойдем», — и повела его к старикам. Недалеко от вала стояла большая землянка. В ней никто не жил — это была общая мужская хижина, куда сходились славяне обсуждать общинные дела.

— Вроде как клуб сельский, — добавил дед.

— Да как сказать? Скорее как правление колхоза или сельсовет. Ну и клуб. Только не для молодежи, а для старших.

У женщин своя была хижина — они там по вечерам работать собирались, пряли, ткали.

— На посиделки, — опять вставил дед, — это и при мне ещё в старых деревнях было. Собирались всякая со своей куделью, лучины жгли, пряли да судачили.

— Вот, — продолжал археолог, — скоро собрались мужчины в общей землянке, и передала им Заряна, чтб хочет Полян говорить.

Полян ничего не сказал. И впервые за всё существование городища на совете зазвучал голос девушки. Волнуясь, краснея и сбиваясь, рассказала она, что заговорил отец, что хочет Полян снова варить железо, а в помощь себе вместо погибшего Горюна выбрал молодого Горшу.

Кузнец молчал, широко раскрытыми глазами глядя на дочь и на мужчин. Заряна взяла его руку, подняла её и, разжав пальцы, показала руду на мозолистой ладони.

В тот же день началась варка. Полян, конечно, уже не работал Заряна с Горшей загрузили домницу, девушка подвела больного умельца к топке, вложила ему в руки и зажгла просмоленную паклю. Кузнец бросил паклю на сухие дрова в горне. Потом Полян, тоже по указке Заряны, окропил жарко разгоревшийся огонь петушиной кровью.

Этим и ограничилось его участие в новой варке. Руководила работой Заряна. А по окончании варки, утомленная, но взволнованная и радостная, смело вошла она с Поляном и Горшей в наполненную людьми мужскую хижину и положила на землю горячую полновесную крицу.

С того дня снова жарко пылала домница, снова звенели молотки. Двери кузницы были постоянно закрыты. Никто не знал, что не Полян, а Заряна обучает Горшу кузнечному делу. Юноше было стыдно вначале. Как? Его, мужчину, учит женщина, да ещё такому важному и совсем не женскому делу.

И всё же из него вышел неплохой кузнец. После сам он уже выбрал себе и обучил помощника — молотобойца.

Стыдно мужчине умирать возле печки. Стыдно и горько. Мужская смерть на ногах.

Если ты воин — умри впереди товарищей, умри рядом с товарищем, умри от удара копья, назначенного поразить товарища, от стрелы, летящей в друга.

Мужская смерть — с мечом в правой руке и со щитом в левой. Мужская смерть бродит по стенам городищенским, по степным ковылям да по Черному, Русскому морю. Мужская смерть там, где родину защищают, где славу силы славянской далеко за моря и дали несут воины русские.

И ещё мужская смерть — у труда твоего. Почетно пахарю умереть, крепко сжав до блеска сглаженные честными мозолями кленовые рукоятки сохи.

Умереть — пасть на соху: «Стой, долгогривый! Приехал твой хозяин!»

А если ты мастер? Умелец? Если служил огню и железу? Если навечно прокопчены и ладони и щеки, если мозоли прожжены углем и сталью?…

Нельзя мужчине умирать лежа! Нельзя умирать с пустыми руками!..

Уже несколько дней замечала Заряна: приходит Полянов день, близится час Полянов.

Слышит как-то поздним часом: зовет старик, громко, не разобрать что, шепчет, ногами о лавку стучит. Видно, кончается его воздух.

Вскочила Заряна на ноги, угольки в очаге раздула, засветила лучину, видит: сидит Полян на своей постели, овчины с себя сбросил, руками за горло хватается — тяжко.

Одела девушка отца кое-как, вышла со стариком вон из душной хижины. А Полян — в кузню. Луна светит — всё видать.

Взял славянин молот в слабеющие руки, смотрит на дочь, молчит.

Быстро вернулась девушка в жилище, набрала в черепок жарких углей, раздула огонь в горне, вложила в него железную полосу, мехами заработала.

Смотрит Полян, улыбается, головой кивает. Взгляд стал опять ясный, человеческий. А Кузнецова дочь раскалила железо, взяла его клещами, плашмя на наковальню положила. Потом правой рукой Поляковы руки с молотом над стариковой головой подняла.

Ударил раз кузнец, ударил другой, третий… и пал на наковальню сердцем. Едва девушка раскаленную полосу убрать успела.

Кончилась жизнь. Жил как надо и, как мужчине положено, умер с оружием своим в руках.

Мало радости о смерти рассказывать, ещё меньше о похоронах, да из песни слов не выкинешь.

У нас хоронить — тело прибрать с почетом, а у древних не то было: похоронить, значит отправить родного в другую, большую жизнь. Ведь верили тогда предки, что по смерти ещё куда-то, в зеленые светлые страны уходит человек. Надо, считали, к жизни этой покойника приготовить, с честью проводить. Сделаешь всё по обряду — душа отойдет от тела, «как дымец мал», и унесется к Сварогу. Нет — беда: на земле душа навсегда останется и будет бродить неприкаянная ведогонью-упырем, будет людей страшить, невзгоды на них накликать. А кузнеца-ведуна и живого-то побаивались.

Все мелочи обряда погребального старики серьезно обсуждали. Обсудили и решили отдельный курган колдуну-кузнецу насыпать. Большая это была работа, большая честь Поляну, да и нельзя было иначе по обычаю сделать.

В те века северянские курганы были семейными усыпальницами. Сколько вервей в селении, столько и курганов на могильнике.

Вот у Богдановского городища всех курганов сколько?

— Два у конюшен, — начал считать Глеб, — два у раздорожья, три в осиннике, три сюда, к городищу ближе, один в орешнике, отдельно. Всего одиннадцать.

Дмитрий Павлович кивнул головой.

— Видимо, было сперва четыре верви. Потом две из них разделились на три каждая и две — на две каждая. Вот и четыре маленьких группки — все родственные.

— А тот, что один в орешнике?

— Тот насыпан был над одним человеком, над пришельцем.

— Над Поляном?

Дмитрий Павлович опять утвердительно кивнул головой.

— Выбрали славяне ровное место, — продолжал он, — расчистили площадку, вбили кол посредине, колышком на веревке от центра аккуратно окружность провели. Потом наготовили толстых дубовых пластин метра по два в длину, и из них вкопали по окружности кольцевую ограду. В одном месте в ограде оставили проход и против него внутри ограды из таких же плах построили бдын — погребальный домик, в длину больше метра, почти метр в ширину и такой же высоты.

В бдын поставили несколько глиняных сосудов с жертвенной пищей — стравой для души покойника. Кто знает, сразу ли она уйдет в Сварожьи хоромы?

Возле ограды будущего кургана сложили большой костер из сухостойных дубовых стволов. На костер поставили долбленую лодку-однодеревку с телом Поляна. Разожгли жаркий огонь.

Со страхом и вниманием следили старики, куда пойдет дым костровый. Если по земле застелится, если пойдет низом в сторону городища — беда! Значит, сердится умерший, и боги гневны. Значит, не уйдет дух Полянов в счастливые далекие дубровы, а долго, долго окрест городища блуждать будет — вурдалачить, людей душить по ночам, кровь сосать… Но дым высоко поднялся вверх к ясному небу и только в выси медленно повернул к западу — к широкому родному Днепру.

Облегченно вздохнули старики. Значит, и боги милостивы, и душа Кузнецова не гневается.

Когда на вторые сутки догорел костер, собрали остатки не вполне сгоревших костей, груду пепла, насыпали в глиняный горшок. Горшок в бдын поставили. Потом всей общиной начали курган насыпать. Копали землю, мешками да корзинами сносили за круговую ограду и там ссыпали. Когда на метр с четвертью примерно насыпали, разровняли землю и на круглой площадке над прахом Поляковым три дня пировали.

— Над прахом… — тихо повторил Глеб.

— Заметил? — улыбнулся Дмитрий Павлович. — Мы часто говорим так и не знаем уже обычно, откуда взялось это выражение. А оно, безусловно, ещё с тех пор в народе живет, когда покойников своих славяне не закапывали, а сжигали…

Три дня пировали северяне — тризну правили. Потом снова за лопаты взялись и всей общиной досыпали курган. Поставили на нем толстый дубовый столб, на столбе вырезали, как умели, изображение мужчины с молотом и мечом в руках.

Столетия прошли, сгнил столб или, может, при лесном пожаре сгорел. А курган стоит. Правда, пониже стал — ветры его верхушку развеяли, дожди размыли, вокруг него за столетия из пыли да из лесного перегноя новый слой почвы вырос.

Стоит курган и тысячи лет ещё стоять будет молчаливым памятником мудрому Поляну, если только не разроет его какой-нибудь дотошный археолог.