Куколки-скелетцы и другие рассказы

I.

В 1812 году была война русских с французами. Французы пришли в Россию, дошли до самой Москвы и начали жечь и опустошать ее. Многие жители выезжали целыми семьями и увозили свое добро; некоторые же почему-либо не могли выехать, и, чтобы богатства их не достались французам , зарывали деньги и дорогие вещи в землю.В селе Елисаветине, недалеко от Москвы, жила в то время богатая барыня, Елисавета Федоровна Глебова. У ней было много денег, золота, серебряной посуды, дорогих вещей и драгоценных каменьев.

Когда до нее дошли слухи, что французы уже в Москве, она испугалась и собралась выехать из своего именья и увезти свои сокровища. Но она заболела от испуга; долго пролежала в постели, и, когда ей стало лучше, - ехать старушке было опасно. По всем дорогам и лесам кругом Москвы бродили голодные и оборванные французы, нападали и грабили, кого могли.

Елисавета Федоровна думала было остаться в Елисаветине и спрятать свои богатства; но все пугали, что французы убьют ее, и она решила зарыть в землю сундук с сокровищами и уехать в свою рязанскую де­ревню.

Была темная холодная ночь. Елисавета Федоровна тихо встала с постели и позвала верную старушку Марьюшку, с детства служившую ей.

Марьюшка испугалась, думала, что барыня заболела, или пришли французы; прибежала торопливо и спросила, что угодно Елисавеге Федоровне.

- Вот что, Марьюшка, запри-ка на ключ дверь и давай поскорее укладываться.

Старушка-барыня отперла все шкафы и комоды, велела выдвинуть на середину комнаты большой сундук и при­нялась вместе с Марьюшкой вынимать отовсюду деньги, золотые, серебряные и драгоценные вещи. Все это он уложили в сундук, барыня заперла его большим висячим замком, повернула два раза ключ, который громко щелкнул в тишине.

Потом Елисавета Федоровна приказала Марьюшке рас­порядиться, чтобы поскорее заложили телегу и подъехали на ней к заднему крыльцу.

- Мы сундук зароем, Марьюшка, - сказала она,— прикажи захватить фонарь и лопаты.

Марьюшка разбудила кучера Никиту и дворника Пет­ра, - это были ее сыновья, - и передала им приказание барыни.

- Смотрите, ребята, потише, чтобы никто в дворне не слыхал и не знал про то, что мы будем делать.

- А что делать-то? - спросил Никита.

- Что барыня прикажет, - сказала Марьюшка, уходя. Никита и Петр стали закладывать лошадь. Была отте­пель, с неба падал не то снег, не то дождь.

Кучер и дворник возились около конюшни, грязь прилипала на их тяжелые сапоги, все было мокро, сколь­зило из рук; ничего не спорилось, кругом налегла темень, хоть глаз выколи. Вблизи едва обрисовывались голые сучья деревьев большого сада.

Наконец, все было готово. Телега тихо подъехала к крыльцу барского дома, и удивленные Никита и Петр ждали приказаний. Марьюшка доложила барыне, старуш­ка надела теплые сапоги и салоп, и вдруг стало ей жутко.

Всю жизнь покойно прожила она в своем тихом, милом Елисаветине, а теперь вот какая тревога! Она набожно перекрестилась на единственный, оставленный ею в киоте образ, перед которым еще теплилась лампада, и тихими шагами вошла в комнату своего единственного, горячо любимого внука Феди, который спал крепким сном.

Феде было десять лет. Он остался сиротой без отца и матери, и бабушка воспитывала его. Близкой родни у них не было, и жили они вдвоем дружно и счастливо.

- Федя! Вставай, голубчик! - будила бабушка внука, Федя спросонья пролепетал что-то, повернулся к стене лицом и опять заснул.

- Ах, Боже мой! Федюша, вставай, дело нужное... Федя! для тебя хлопочу, ты большой мальчик, проснись, помоги бабушке, - умоляла старушка, волнуясь и чуть не плача.

Федя растерянно вскочил, протер глаза, взъерошенные волосы его беспорядочно торчали, он молча сидел, опустив ноги с кровати, ничего не понимая, глядя бессмысленно перед собою. Наконец, он очнулся.

- Что, бабушка, что?!.. французы?!..

- Нет, Федя, не французы, слава Богу!.. Но они могут придти... от них нужно поскорее уезжать, и что­бы им ничего не досталось, я хочу все наши богатства зарыть в землю. Все готово, сейчас пойдем, спрячем сундук в лесу. Эх, Федюшка, я уж стара, мне ничего не нужно, все это для тебя.

Ты иди с нами, посмотри, где мы зароем наш клад, и когда будешь большой и тебе понадобятся деньги и богатства, ты их найдешь.

Феде тяжело было подниматься ночью, он дрожал, ему хотелось спать, но ему было приятно, что бабушка говорит с ним, как с большим, и что у него в земле будет клад. Он поспешно натянул сапожки, надел полушубочек, шапку, и вышел с бабушкой и Марьюшкой на крыльцо.

Никогда еще Федя не вставал так рано. Только в прошлом году брала его бабушка к заутрене в Светлое Христово Воскресение. И тогда было темно, как теперь, и тоже хотелось спать, но тогда была теплая весенняя ночь, вдали раздавался торжественный благовест коло­кола, и народ, веселый и нарядный, спешил в цер­ковь. Тогда было так радостно, а теперь так страшно, холодно и сыро.

Никита и Петр, по приказанию барыни, вынесли тяжелый сундук и поставили на телегу. Кругом тихо, толь­ко слышно, как часы пробили на колокольни и как сторож бил в чугунную доску.

Петр тронул вожжой, Никита одной рукой поддерживал сундук, в другой держал фонарь; лошадь вытя­нулась и, тяжело дыша, пошла по грязной дороги. Марьюшка, вела барыню под руку; Федя робко ухватился холодной рукой за салоп бабушки; все двинулись и исчезли в ночном мраке.

Пришлось спускаться с кру­той горы. Люди и лошадь скользили; сундук был тя­желый, накренивал телегу на бок, Никита насилу дер­жал его; бабушка, охая, едва переступала, Федя дрожал от страха. Наконец, спустились с горы, и ровная дорога пошла прямо вдоль речки.

- Налево, налево! - кричала запыхавшаяся бабушка.

Петр дернул вожжой, и телега, круто повернув налево, скрипнула и въехала в старый дубовый лес.

- Стой! - распорядилась Елисавета Федоровна.

Она велела зажечь еще фонарь, осмотрелась кругом и, указав на место, где на самой опушке леса рос огромный вековой дуб, быстро проговорила:

- Ройте тут яму... живей!

Никита и Петр принялись за работу. Копать было очень трудно. Корни перепутались в сырой земле, лип­кая, глинистая грязь приставала к лопатам.

Федя с ужасом смотрел на более и более углубляю­щуюся черную яму, и ему вдруг показалось, что это роют могилу для него и для его бабушки. В это время, встревоженный огнем ворон резко и жалобно прокричал над головами стоявших у взрытой земли.

- Эх, не к добру, - сказал Петр, глубоко вздох­нул.

- С нами крестная сила, - проговорила Марьюшка, крестясь.

Бабушка сидела на сундуке и охала. Марьюшка нежно прикрывала ее теплым платком и приговаривала:

- Матушка моя, простудитесь, пожалуйте домой, без вас уберем.

Но бабушка сидела час, два и молча ждала, когда яма будет вырыта. Работа окончена, и Елисавета Федоровна потрогала огромный замок, потянула его вперед, и, всунув ключ, еще раз отперла и заперла его. Стран­но прозвенел замок в этой лесной глуши, Федя вздрогнул. Уверившись, что сундук заперт хорошо, Елизавета Федоровна приказала опускать его в землю.

Никита и Петр с трудом подняли кованый железом и набитый богатствами тяжелый сундук, и на веревках опустили его в яму. Потом они взяли лопаты и стали засыпать землей.

- Что это?! - вдруг вскрикнули все с ужасом. В ночной тишине послышался лошадиный топот, вда­ли мелькали экипажи, минутами долетали людские голоса. Чуть слышно было, как летали, шумели и возились у барского дома.

- Что это? Французы? Боже мой! Скорей, скорей! - спешила Елисавета Федоровна.

Никита и Петр, накидав еще земли, хворосту и моху, заровняли яму и стали укладывать в телегу лопаты и веревки.

Все собрались домой, Федя сел с Петром в пустую телегу, а бабушку повели под руки Никита с Марьюш­кой. Чем ближе подвигались они к дому, тем слышнее становились голоса и возня на барском дворе.

- Боже мой! что ж это такое? - вздыхая повторяла Марьюшка.

Когда добрались до дому, все стали прислушиваться. Говор был русский, стало быть - не французы. У всех отлегло от сердца. Когда подошли они еще ближе, то можно было разглядеть, что у подъезда господского дома стояла большая карета, запряженная шестериком, и навстречу к Елисавете Федоровне выбежал не француз, а старый друг ее, полковник, которого окружали русские солдаты.

- Где вы пропадали, матушка, Елисавета Федоровна, мы вас ищем уже два часа, - сказал полковник. - Я узнал в Москве, что вы в имении, и приехал за вами. Времени терять нельзя ни минуты; голодные и холодные французы близко бродят, они грабят, убивают народ, и вам оставаться тут невозможно, слишком опасно. Идем сейчас, Елизавета Федоровна, все готово! Живей, Марьюшка, собирайся.

- Батюшка ты мой! Не забыл старую! Марьюшка, скорей! Ах, Господи!.. Никита, Петр, укладывайтесь, выезжайте все завтра же в нашу рязанскую деревню. Федя, ты где?!.. Ружья, топоры возьмите!.. Убьют, ба­тюшки, убьют!.. - суетилась бабушка.

Она совсем растерялась, но сколько ни спрашивал ее полковник, где она была ночью, старушка ничего но сказала и лишь только приговаривала: «После скажу, мой родной, после...»

Наскоро собрали кое-какие вещи и провизии на дорогу, полковник усадил бабушку в карету, рядом с ней уселся усталый и испуганный Федя, напротив поместилась Марьюшка, потом забрался к ним полковник, и карета тронулась, окруженная конными солдатами, и по­катилась по грязной большой дороге, вдоль леса.

Через несколько часов, к утру, целая толпа кое-как вооруженных, оборванных и голодных французских солдат ворвалась в богатый помещичий дом в Елисаветине и разграбила его. Люди едва спаслись от смерти; некоторые успели уехать, другие спрятались в лесу. Дом был всеми брошен, и долго, долго после никто уже не жил в нем.

______

Прошло несколько лет. Война кончилась, французы помирились с русскими, Москву отстроили лучше прежнего, и жители начали опять съезжаться и селиться в новых домах.

Один елисаветинский дом стоял среди усадьбы угрю­мый и пустой, дожидаясь своего хозяина.

Елисавета Федоровна, вскоре после своего отъезда из любимого Елисаветина, захворала и умерла. Она просту­дилась в ту самую ночь, как зарывала с внуком Федей клад. Испуг ее и спешный отъезд ночью тоже по­дорвали ее слабое здоровье, и только что она приехала в свое рязанское имение, как заболела и слегла в постель.

Часто Федя, который спал в комнате рядом с ба­бушкой, слышал по ночам, как она стонала, кашляла и молилась: «Господи, помилуй меня, грешную!.. Го­споди, не оставь сиротку моего, Федю!»

И ему грустно и жутко становилось, хотелось плакать, и думал он: «зачем бабушка ночью зарывала сундук - и вот простудилась! Кому нужен этот сундук? А бабушка может умереть, - бабушка мне так нужна, я не могу жить без нее, я люблю ее!..» И Федя прятал личико в подушку, и плакал, плакал до тех пор, пока уставал, и сон смежал его распухшие от слез глаза.

Бабушке день ото дня становилось хуже, - смерть была близка; старушка позвала к себе Федю и тихо, прерыви­сто заговорила:

- Федя, плоха я стала. Богу угодно, видно, меня взять от тебя... скоро ты останешься один ... не плачь, дружок ... Слушай меня, запомни мою последнюю волю... - Бабушка закашлялась и помолчала. - Ты помнишь, Федя, - продолжала она, - мы зарыли с тобой клад... Так вот, дружок мой, я прошу тебя, не отрывай клада до тех пор, пока он тебе не понадобится на какое-нибудь доб­рое дело.

Бабушка опять помолчала, Федя смотрел на её исхуда­лое лицо, и слезы текли из глаз его.

- Федюшка, помни: если ты выроешь клад из жад­ности, чтобы иметь более богатства, не будет тебе от него счастья... Прощай, голубчик, да благословит тебя Господь на все доброе, помни бабушкины слова…

Она достала из-под подушки образок и благословила Федю.

Федя ничего не мог говорить, он рыдал, целовал бабушку; его увели; к вечеру бабушка тихо скончалась.

Федя остался один на свете. Какой-то дальний его родственник, опекун Феди, приехал за ним, взял его и отвез учиться в Москву, в дворянский пансион. Федя рос одиноким мальчиком, некому было любить и ласкать его, и даже на праздники некуда было ему ездить.

II.

Прошло еще несколько лет, Федя вырос. Он кончил свое ученье и поехал жить в Елисаветино, где жил в детстве с бабушкой. Теперь он был здесь полным хозяином. Дом пришлось отделывать, чистить; дорожки в саду и парке заросли травой, службы обвет­шали, все надо было приводить в порядок. Федя начал заниматься хозяйством и скоро очень разбогател. Он ни разу не подумал о кладе, зарытом в земле. Он не любил и вспоминать о том сундуке, от которого погибла его любимая бабушка. Иногда, гуляя, он подходил к старому, разросшемуся во все стороны, широ­кому дубу, под которым зарыт был клад, вспоминал ту ночь, когда они зарывали сундук и как потом скоро уехали; вспоминал он слова умиравшей бабушки, и ему делалось страшно, он вздрагивал и поскорее уходил домой.

Никто, кроме Феди и старика Никиты, не знал, где за­рыт был клад. Марьюшка, горничная бабушки, прожи­ла недолго после своей барыни. Петр был взят в солдаты и пропал без вести. Старик Никита был те­перь караульщиком и летом сидел в саду, в гроте, недалеко от зарытого клада, и пускал фонтаны, когда приезжали господа из города гулять по чудесному елисаветинскому парку. Бывало, дети сунут в руку дедушке Никите монетку и просят его пустить им фонта­ны. Никита встанет, подойдет к речке, отвернет там какой-то кран, и вот из открытой пасти крылатого мраморного дракона поднимается кверху высокая тонкая струйка воды и белой пеной брызжет в большой круг­лый мраморный бассейн. А то подальше был еще фонтан - рыба, вся посеребренная, и из рыбьей пасти шумно лилась большим потоком вода и, падая, осыпала брыз­гами визжавших от радости детей. Потом дедушка Никита опять шел к речке, наклонялся над чем-то, точно колдовал, завертывал краны, и вода переставала бить из фонтанов; наступала тишина, и старичок усталыми шагами уходил снова в свой темный прохладный грот, садился или ложился на лавку и дремал.

Лежит он так, бывало, часто вспоминает о зарытом кладе и думает: «вот богатство попусту в земле пропадает, а мы-то как бедны стали, и коровы нет, и ло­шаденка плоха, разуты, раздеты все, беда! Хлеба до Ро­ждества не хватит, жалованье маленькое, что тут поделаешь! Достать бы так горсточку маленькую монеток, а там опять зарыть сундук, засыпать - и концы в воду». И вспомнил Никита, что старики говорили: «Кто клад в земле найдет, тот в тот же год и помрет».

Никите умирать не хочется, он перекрестится, отгонит дурные мысли и тихо скажет: «Спаси, Господи, но нужно нам чужого добра, и без него, Бог поможет, проживем». Так и успокоится.

Но за последнее время чаще и чаще приходила Никите мысль о том, как хорошо бы разрыть землю, открыть потихонечку сундук ломом, достать немножко денег и опять его закрыть и зарыть. Мысль эта и по ночам не давала Никите покоя и прогоняла сон; днем он, сидя один в темном каменном гроте, поминутно видел перед собой большой сундук, набитый богатствами. Не­сколько раз подходил он к старому дубу, который точно сторож караулил строго бабушкин клад, и опять уходил, крестясь и повторяя: «Грех-то, соблазн-то какой, помилуй Бог!..»

Так прошло лето. Опять наступила осень, и госпо­да с детьми перестали ездить в Елисаветино. Ники­та перестал сидеть у фонтанов и караулил по ночам барский дом. Давно уже Никита был караульщиком. Он был смелый старик, ничего не боял­ся, и всю ночь, бывало, слышно, как он ходит и стучит в звонкую чугунную доску. Но теперь Никита вдруг переменился. С тех пор, как ему пришла мысль разрыть клад, на него напал страх. Он, как и всегда, обходил вокруг дома, конюшен, сараев, людских и других построек; но теперь стало ему предста­вляться, что со всех сторон кто-то наступает на него, хватает его, ловит. А то ему казалось, что кто-то бежит к дубу и манит его за собой и кивает ему. Никита спешил тогда к дому, где были люди, садился на лав­ку и долго, долго не мог собраться опять на караул.

______

Была точно такая же осенняя ночь как та, когда давно, давно Никита н Петр с барыней зарывали клад. Никита поужинал, надел кафтан, подпоясался, перекре­стился на образ, висевший в углу избы, и собрался на караул. Моросил не то дождь, не то снег, выл ветер и рвал крыши с домов. Было очень темно, хотя луна минутами чуть-чуть и выплывала из застилавших ее туч.

Весь этот день с утра Никита был сам не свой: он сегодня решил, что пойдет ночью вырывать клад и достанет денег из сундука. Он так твердо решил это, что, не задумываясь, с заступом в руках пошел прямо к дубу. Старик шел бодро, точно на хорошее дело, и даже робость его прошла, так он подбодрил себя. Он подошел к дубу, огляделся, зажег спичку, всмотрелся в тот бугорок, под которым зарыт был сундук, и начал твердой рукой копать землю, отки­дывая ее в одну сторону.

Долго и степенно рыл Никита, как вдруг заступ звонко ударился о что-то железное. Никита вздрогнул, но продолжал рыть землю.

- Не может быть, что это сундук, мы зарыли его глубже, - проговорил Никита.

Он осторожно опустил заступ и снова ударил о что-то. Он начал рыться в земле руками, желая узнать, что бы это могло быть, и, взяв что-то железное, вытащил наружу. Это был замок от сундука, оторвавшийся с пробоями. Замок зацепился за корень дуба, оторвал­ся и остался наверху, а сундук своею тяжестью осадил землю и пошел ниже.

Только что Никита достал замок, ему вспомнилась вдруг покойница, старая барыня, как она запирала этим самым замком сундук, как он ее с тех пор не видал, и ему стало страшно. Он опять зажег спичку; испуганная на дереве сова взмахнула крыльями и пронзительно закричала над самой головой Никиты. Дождь перестал идти, и вдруг на минуту из-за туч выглянула луна и осветила старый дуб с его корявыми сучьями. Никита разом почувствовал, что вся храб­рость его пропала. Он стал всматриваться беспокойно в дуб, на котором сидела испуганная сова, и показа­лось ему, что из-за сучьев, покрытых еще кое-где засохшим бурым листом, протягивала ему руку ста­рая барыня и подавала ключ от замка.

Никита вскрикнул на весь лес; старческий хриплый голос его страшно прозвучал в ночной тишине, раз­дался эхом и еще более испугал его. Несчастный старик держа в одной руке заступ, в другой замок, побежал, скользя и падая, к людской избе. Добежав до двери, он сильным ударом отворил ее и вбежал, как сумасшедший, испугав уже собравшихся на ночлег людей.

- Дедушка Никита, что с тобой? Разбойники на тебя напали что ль? - спросил кучер.

- Барыня! барыня! ключ у ней возьмите! - сам не свой говорил Никита.

- Христос с тобой, дедушка!.. Это нечистый ему почудился, - говорила кухарка.

- Он нездоров, ей-Богу! Ложись, дедушка, я за тебя пойду караулить, -отозвался с печи молодой работник.

Никита ничего больше не говорил, он швырнул в угол заступ и замок и лег на лавку, закрывшись с головой.

- И откуда это он такой замок приволок? Большущий! - говорила кухарка, подняв замок и разгляды­вая его. - Надо приказчику показать.

Никита бредил всю ночь. У него сделался жар. То мерещилась ему барыня с ключом, то он молился и просил Бога простить его грехи, то покупал каких-то коров и лошадей. У него сделалась горячка, и он долго прохворал.

Когда дедушка Никита оправился от болезни, то со­брался на богомолье и ушел странствовать. Домой он больше не возвращался, и так никто никогда и не узнал, почему дедушка Никита захворал и почему так неожи­данно, выпросившись у господ на богомолье, остался навсегда жить в монастыре.

III.

Весной приехал Федя в Елисаветино, и ему сказали, что дед Никита ушел и что в ту ночь, как ему заболеть, он принес какой-то замок, который и показали Феде. Федя узнал замок и понял, что хотел сделать Никита, и как страшно он за то пострадал. Теперь один только Федя знал, где находится клад. И Федя ни за что не сказал бы никому, где зарыт клад, потому что он боялся, что кто-нибудь, как Ни­кита, захочет его украсть.

Федя с детских лет был сердечным мальчиком, любил делать добро, ничего не ждал. Когда он стал вырастать и остался на свете одиноким, сердце его ста­ло не чувствительно; некому было любить его, не при­шлось и ему отвечать кому-нибудь любовью. Сначала в дворянском пансионе, где он воспитывался, он очень привязался к одному бедному и слабому мальчику. С ним он делился всем, что у него было. Но мальчика этого взяли из пансиона, и Федя почувствовал себя опять совершенно одиноким. Когда Федя вырос, он стал скупой, перестал делать добро, перестал помо­гать бедным и старался больше и больше накопить себе денег. Однако он все-таки не решался вырыть бабушкин клад и помнил её слова: «до тех пор не вы­рывай из земли клад, пока не понадобятся деньги на доброе дело».

Феде казалось, что такое доброе дело никогда не пред­ставится, и вот начал он раздумывать: «Зачем так глупо пропадают деньги в земле? Лучше их взять и получать на них проценты, я еще побогатею. Да и не заперт сундук, замок оторвался, надо его хоть за­переть...»

Думал, думал так Федя и решил вырыть сундук. Купил он себе в Москве новую большую железную лопату, и отправился раз ночью к тому месту, где был зарыт сундук. Земля, отброшенная еще Никитой, так и лежала бугром в сторон.

Федя не хотел брать сундук в дом. Он думал, не вынимая его из земли, перенести из него ночами по­немногу все богатства. Он принялся копать, но потру­дившись недолго, Федя так устал, что бросил и ушел домой.

На следующую ночь он опять не мог спать, так его и тянуло к дубу. Он взял замок, вложил в него ключ, который берег всегда у себя, запер, опять отпер замок, вынул ключ и положил в карман. Крадучись, тихонько пошел Федя на недоброе дело и снова принялся за работу. Дело непривычное, он скоро утомился, ноги и руки ломило сильнее вчерашнего, но он рыл и рыл. Вдруг чувствует он, что его точно подкосило, ноги его вдруг отнялись, он зашатался и упал. Ноги стали как мертвые, он не чувствует их и не может сдвинуться с места. Федя испугался, но тотчас же подумал, что у него много денег, и доктора, а то и заграничная поездка вылечат его; а главное ему не хотелось, чтобы его нашли тут, у клада, и, взяв под мышки заступ, он пополз на руках, с трудом таща свои больные ноги, прочь от дуба и старался выбраться на дорогу.

Долго тащился он по лесу, сквозь кусты и деревья, отдыхал, ложился и опять полз, полз, чтобы добрать­ся до дороги. Наконец, он дополз и лег, терпеливо ожидая утра.

Часов в пять утра проехал водовоз с бочкой. Федя окликнул его. Водовоз сначала испугался, потом удивился, как попал барин ночью на дорогу.

Федя начал выдумывать, что бы ему сказать, но путал­ся в словах и, наконец, сказал, что ему не спалось, что он пораньше утром хотел выкопать и пересадить из лесу в сад молодые дубки, но вот случилось с ним это горе; отнялись ноги, и он не может идти.

Федю привезли домой и положили в постель. Начали лечить доктора, но как ни лечили Федю, ничего не по­могло. Он ходить больше не мог, и его катали в кресле. Горько показалось Феде, еще такому молодому, быть убогим и беспомощным. Стал он сильно ску­чать, перестал заниматься делами. Именья его пришли в упадок, дела расстроились, и он обеднел. Но клад он уже боялся трогать и не любил даже вспоминать о нем. Наконец, все было прожито, осталось одно Елисаветино, маленькое подмосковное именье, где и жил Федя.

______

Было лето, рабочая пора. Весь народ, чуть только за­нималась заря, уходил в поле на работы, а ночью му­жики и ребята стерегли в ночном лошадей, бабы, усталые, засыпали лишь только до зари, с зарей они снова начинали работы.

Раз в праздник ночью, часу во втором, разбудили Федю страшные крики: «Горим, пожар!» Через не­сколько минут ударили в набат, и вместе со звоном колокола послышались отчаянные вопли баб и детей. Федя хотел вскочить, но ноги не двигались, и он упал на кровать. Он видел сквозь опущенную стору окна красное зарево пожара и стал громко звать человека. Человек, ходивший за ним, проснулся, но, увидав в окно зарево пожара, бросил своего барина и побежал в село помогать родным выгонять скотину и выносить имущество.

Феде страшно стало одному; село было тут же, вблизи его усадьбы: ну, как и его дом загорится, а он ни встать, ни выйти не может и сгорит, сгорит наверное один, без помощи.

Он стал молиться Богу.

Вдруг слышит он, что-то сильно ударило в крышу его дома, отскочило и куда-то упало.

Это упала огненная головешка; ее принесло с села сильным ветром, и она зажгла господский дом. Федя стал прислушиваться. От села долетали страшные кри­ки, и треск падавших крыш и разрушающихся изб был ужасен.

В первый раз с давних пор почувствовал Федя горе за чужое несчастье, и ему жалко стало людей. «Бедные! что будут они теперь делать. Все у них сгорит, где и как будут жить старики, старухи, какой была и моя бабушка...»

Вдруг из соседней комнаты стал проходить к нему дым, потом послышался треск, и пламя осветило всю соседнюю комнату.

«Боже мой! и я горю! - подумал Федя. - Я не могу убежать, и я сгорю в страшных мучениях!»

Федя попытался встать, но не мог. В отчаянии он опустил голову на подушку, закрыл глаза и стал мо­литься. «Да будет воля Твоя!» повторял он. Вспоминал он свои грехи, вспоминал, как мало он сделал добра, и ему страшно стало умереть. Молясь, обещал он Богу, что если он будет спасен, то всю жизнь свою посвятит на добро.

А между тем в комнате делалось душно от дыма и жарко от огня. Где-то сбоку начинало что-то трещать... И в то же время кто-то сильным ударом кулака разбил окно, рама разлетелась, и человек Феди вскочил в комнату. Он схватил сильными руками Федю, поднял его е кровати и в одну минуту вынес в сад и посадил в катающееся кресло, оставленное с вечера в беседке:

- Иван, это ты? Спасибо, голубчик, ты спас меня от смерти. Ты один меня вспомнил... А там, там у вас все ли выскочили? Детей, стариков повытаскали ли? Ах, Боже мой, Боже мой, какое несчастье!

- Бог милостив. Все налицо. А я как глянул, - барский дом-то горит! Бросил все, побежал, сгорит, думаю, наш барин.

- Ну как же теперь, небось все твое добро и сгорело.

- Что делать! Божья воля. Бог дал, Бог и взял. Дело нажитое.

Барина свезли в уцелевшую от пожара людскую избу и там и положили. Сгорела вся почти деревня и весь барский дом. Спасли очень мало.

На другой день Федя попросил вывезти его в кресле на пожарище. Еще ничего не успели прибрать. Сундуки, кадушки, колеса, чашки, самовары, тряпье, лавки, сто­лы - все валялось на улице. Бабы выли, малые ребята кричали на непривычных им местах. Привязанные к телегам коровы мычали, бегали растерянные куры. Му­жики растаскивали баграми и заливали догоравшие брев­на; Некоторые сгоревшие избы, с торчавшими почерневшими трубами, еще дымились.

Федя взглянул на все это и горько заплакал. Он с детства знал всех этих мужиков, все росли вместе с ним. Вон Петька, с которым он раз в детстве пропал в лесу, теперь он мужик с бородой; у него дети, и вот он унылый ходит по обгорелой избе что-то ищет. А вот Тараска, - веселый был мальчик, черноглазый, бойкий, плясал, бывало, так смешно, что бабушка тряслась от смеха, а Федя радовался, что ба­бушка одобряла его друга. У Тараски тоже сгорел дом, а он чахоточный и у него четверо детей, все маленькие. А вот пробежал дурачок Авдошка, усердно дует на что-то и очень удивлен; но лицо у него жалкое, и куда он теперь денется со старухой матерью?

«Как помочь? Как помочь?» думал Федя и вспомнил он слова бабушки: «Тогда вырой клад, когда по­надобится на доброе дело».

Федя вдруг просиял, сердце забилось от радости. «Да, теперь я могу вырыть клад и отдать его этим несчастным, я могу помочь им и сделать доброе дело».

Федя подозвал старосту и еще несколько мужиков, знакомых ему, и сказал:

- Не горюйте, друзья, Бог пошлет нам помощь. Слушайте меня, берите лопаты, заступы, у кого что цело, и идите за мной, туда, куда я велю везти себя.

Мужики испугались, думали, что барин с горя и испуга сошел с ума. Но Федя улыбался доброй улыбкой и продолжал:

- Что же, братцы, я не шучу, я в своем уме, слава Богу. Везите меня, куда укажу, и идите за мной.

Мужики собрали, где могли, заступы и лопаты и пошли за барином, которого везли в кресле, куда он указывал.

Наконец, подъехали к старому дубу.

- Ройте, ребята, живей! На этом месте клад зарыт. Мы тут с покойницей бабушкой в 1812 году хоронили от французов клад, и теперь он нам, после пожара, всем пригодится!

Мужики усердно принялись за работу. Скоро застучали заступы о крышу сундука, и, наконец, стал виден и весь большой, окованный железом, красный, потускневший от времени бабушкин сундук. Замка на нем не было, он оторвался, когда еще Никита нашел его.

Федя велел открыть крышу. Мужики так и ахнули. В сундуке было богатств на несколько тысяч. Все разобрали, послали за телегой, наложили и повезли. Федя поручил все продать и отдал все деньги мужикам. Он забыл о себе и счастлив был, что мог помочь людям.

Но мужики прежде всего построили Феде дом и устрои­ли его на прежнем месте, а потом уже отстроили свою деревню. Федя помнил свое обещание Богу, данное в ту ночь, как он готовился сгореть, и стал жить с людьми в дружбе, радуясь на свою жизнь и на то сча­стье, которое он внес в жизнь всех, кто его окружал.