Куликовская победа Димитрия Ивановича Донского

Примечания и объяснения

Источником для изображения данного события служат главным образом русские летописные своды. Именно Новгородский (так называемая Четвертая Новая летопись. П. С. Р. Л. Т. IV. То же и в первой Новгородской, но очень кратко), Софийский (прибавления к Первой Софийской летописи. П. С. Р. Л. Т. VI), Воскресенский (П.С.Р. Л.Т. VIII). В этих трех сводах повествование о «Побоище великого князя Димитрия Ивановича на Дону с Мамаем» представляет одну и ту же редакцию и разнится очень немногими незначительными вариантами. Далее, Никоновский свод. Он заключает наиболее подробное и обстоятельное изложение из всех сказаний о Куликовском походе. Между прочим, тут передаются путешествия Димитрия к Сергию Радонежскому, гадание на Куликовом поле, благочестивые видения, единоборство Пересвета, действие Засадного полка, нахождение Димитрия под срубленным деревом, обратный поход и встречи. Этих эпизодов совсем нет в предыдущих сводах.

Поведание и сказание о побоище великого князя Димитрия Ивановича Донского, изданное Снегиревым в Русском историческом сборнике Московского общества истории и древностей. Т. III. 1838. По своему содержанию и подробностям оно очень близко к рассказу Никоновской летописи, отличается же от нее главным образом по языку, который иногда переходит в пиитический склад и отзывается некоторым подражанием «Слову о полку Игореве». Это сказание сохранилось во многих списках, которые заключают много вариантов, а также разнствуют между собою некоторыми вставками и пропусками. Судя по одному из списков, сочинителем его считался какой-то Софоний Рязанец (вероятно, выходец из Рязанской области в Москву). Некоторые анахронизмы, например Ольгерд, поставленный вместо Ягайла, или явные прибавки, например участие новогородцев в Куликовской битве, ясно указывают на позднейшие переделки и неточную переписку первоначального текста в Сказании.

Слово о великом князе Димитрии Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче, яко победили супостата своего царя Мамая (так называемая Задонщина). Оно найдено в одном старинном сборнике Ундольским и издано с предисловием Беляева во Временнике того же Общества истории и древностей. Кн. XIV. М., 1852. (Кроме того, издано Срезневским в Извест. 2-го отд. Акад. наук. Т. VI. Вып. V и архимандритом Варлаамом в Учен. зап. того же отд. У.) Это Слово не заключает, собственно, никаких подробностей о походе и самой битве; оно представляет несколько поэтических картин, явно составленных по образцу «Слова о полку Игореве». Например, плач Евдокии и боярских жен на Москве есть подражание плачу Ярославны в Путивле, а изображение Димитрия Ивановича и Владимира Андреевича во время битвы напоминает Игоря и его брата Буйтура Всеволода. Неизвестный автор Слова в начале своем прямо ссылается на Софония Рязанца, у которого он, по-видимому, и заимствовал содержание своего произведения.

Что Софоний Рязанец действительно существовал и в Древней Руси считался автором «Сказания о Донском побоище», на это есть третье свидетельство, именно в Тверской летописи, где он назван «брянским боярином». Там, впрочем, приведен только небольшой отрывок из его «Писания на похвалу великому князю Димитрию Ивановичу и брату его Владимиру Андреевичу».

Кроме помянутых источников имеем еще «Слово о житии и преставлении Димитрия Ивановича, царя Русского» (издано в П. С. Р. Лет. IV и VI и в Историч. сбор. Общества и. и др. III). В этом Слове помещено краткое описание войны Димитрия с Мамаем, очевидно основанное на тех же источниках.

Следовательно, нет сомнения, что такое великое событие, как Донской поход Димитрия Ивановича, имело своего современного певца, или сказателя-панегириста, подобно многим другим важным событиям Древней Руси. Обычай сочинять похвальное слово или песнь в честь князей тотчас после совершения ими какого-либо подвига — этот обычай идет на Руси из глубокой древности. Действительно, вскоре после самого похода сочинена была похвальная повесть о нем в честь Димитрия Ивановича и двоюродного брата его Владимира Андреевича, и притом сочинена не только грамотным, но и начитанным автором, которого наши источники называют Софонием Рязанцем. Сочинение это в числе своих образцов имело поэтическое «Слово о полку Игореве» и вообще исполнено риторических украшений. Автор его едва ли был боярином, скорее это сочинение духовного лица. Похвальная повесть Софония не дошла до нас в целом и настоящем своем виде. Но. она послужила главным источником для всех помянутых выше сказаний и слов. Ею воспользовался и тот летописный рассказ, который вошел в своды Новгородский, Софийский и Воскресенский. Ею вдохновился и из нее заимствовал свои картины автор «Слова о Задошцине». Наконец, та же самая повесть является в Никоновском своде и в указанном выше «Поведании о побоище», но только с большими переделками, пропусками и вставками. Рассказ Никоновского свода по языку более применен к летописному повествованию, а поведание, несомненно, сохранило по большей части и самый язык Софониева писания, риторический или украшенный. Сказание Софония, очевидно, получило большое распространение в Древней Руси и часто списывалось. Но позднейшие списатели или переписчики много его искажали или по невежеству и недосмотру, или намеренными переделками. Каждой области лестно было заявить о своем участии в великой Куликовской битве. И вот явились, например, списки сказания с длинной вставкой об участии новогородцев в походе Димитрия, хотя это совершенная басня. Тверские списатели вставили участие в походе тверичей с племянником своего великого князя Михаила Александровича, хотя это тоже сомнительно. Присутствие митрополита Киприана в Москве во время события есть также позднейшая вставка. Может быть, имя его после поставили на место того епископа, который занимал в эту минуту главное место в московском духовенстве (едва ли не Герасим Коломенский). Точно так же если не все, то некоторые благочестивые легенды, приводимые особенно Никоновской летописью, вероятно, сложились или умножились уже впоследствии на основании каких-либо кратких намеков первоначальной повести.

Что первоначальная повесть была написана вскоре после события, и притом лицом если и не участвовавшим в походе, то по крайней мере получившим верные сведения от участников и очевидцев, на это существуют прямые указания в поведании и летописных сказаниях. Например, имена убитых князей и воевод повторяются везде почти одинаковые и почти в одном порядке (т. е., исключая явные описки) не только во всех списках поведания и в Никоновском своде, но и в других указанных нами летописных сводах. Имена десяти гостей-сурожан повторяются одинаково и в поведании, и в Никоновской летописи; то же можно сказать и относительно имен высылавшихся вперед разведчиков. Дети Димитрия упоминаются только те, которые были у него во времена похода. Такие точные данные могли быть записаны только современником[1].

При своем изложении я старался принимать в соображение совокупность известий, а в случае их взаимных противоречий выбирал наиболее достоверные. Должно, однако, сознаться, что сличение разных редакций представляет великую путаницу по отношению к именам князей и бояр, начальствовавших отдельными частями на походе и особенно во время битвы. Затем очерк самой битвы во всех известных нам редакциях сказаний представляет замечательную темноту и полное отсутствие подробностей. Сказания эти, столь переполненные благочестивыми размышлениями, посланиями и беседами главных лиц, легендарными видениями и знамениями, вообще очень бедны фактической стороной, что, по моему мнению, и обличает в авторе первоначальной «Повести о Мамаевом побоище», во-первых, духовное лицо, а во-вторых, не самоличного участника и очевидца битвы (хотя бы и современника ее).

По указанным источникам, о самой битве (за исключением начала сечи) известны только два момента: поражение русского войска и победоносный удар Засадного полка. По тем же источникам, битва длилась не менее трех часов. Сколько же должно было совершиться разных оборотов дела, различных движений и усилий с той и другой стороны в течение этих трех часов! Едва ли дело было так просто, что вся масса русской рати одновременно обратилась в бегство, а затем явился один Засадный полк и мгновенно перевернул все в обратную сторону! Отчего же татарские наездники вопреки своему обыкновению не обошли русских и не заметили ранее Засадного полка, или почему же татары не имели никакого резерва? Татарские темники и сам Мамай были люди, много воевавшие и опытные в ратном деле.

Но конечно, в действительности битва была не так несложна, чтобы заключить только два момента, резко противоположные друг другу. Несомненно, что с обеих сторон было выказано все имеющееся налицо военное искусство и употреблены в дело все известные тогда приемы и все наличные средства. Татары несомненно превосходили нас числом, но это все-таки не было такое подавляющее превосходство, которое могло разом одолеть всю русскую рать. Недаром же Мамай медлил и все ждал на помощь Ягайла. По сказаниям даже выходит, что только вследствие противного ветра волынец Боброк долго удерживал Засадный полк от помощи своим, уже погибавшим. Как будто в подобных случаях своевременная помощь может зависеть от ветра!

Я полагаю, что если и более подробные сказания почти всю битву сосредоточивают около Засадного полка и не говорят о других частях, то причиною тому, во-первых, действительно важная роль, которая пришлась на долю этого полка. Во-вторых, сама первоначальная повесть Софония Рязанца имела своею задачею собственно похвалу Димитрию Ивановичу и брату его Владимиру Андреевичу. Поэтому, восхвалив подвиги Димитрия, лично сражавшегося с неприятелем, она почти прямо переходит к Засадному полку Владимира Андреевича, решившего победу, а действия иных полков, иных воевод оставляет совершенно в тени. Но к счастью, сохранились некоторые сведения о ходе Куликовской битвы, именно в «Истории» Татищева (IV.280–281). Сколько нам известно, доселе историками не было обращаемо должное внимание на эти сведения при описании Куликовского боя. А между тем, несмотря на свою краткость, они удовлетворительно объясняют нам ход битвы во второй ее половине и дают настоящее место действию Засадного полка. Ими я воспользовался при своей попытке очертить взаимное положение ратей и постепенный ход боя, а также указать, кто в русском войске начальствовал Середнею и Передовою ратями, правым и левым крылом. С достоверностью можно полагать, что последним, т. е. левым крылом, начальствовали именно князья белозерские и что в предпоследний момент боя усилия татар устремились именно на это крыло. Потому-то тут и было самое большое число убитых (в том числе и все князья белозерские). После Передовой рати неудаче подверглось только левое крыло, а не все войско бежало, как обыкновенно изображается. В связи с этим моментом боя находится вопрос, где был помещен Засадный полк: за правым или левым крылом?

Сказания не отвечают прямо на этот вопрос. Они говорят только, что великий князь отпустил брата своего Владимира вверх по Дону, в дубраву. Но тут явная ошибка: надобно читать «вниз», а не «вверх» по Дону, ибо, принимая исходным пунктом нашей переправы и расположения за Доном устье Непрядвы, верх Дона приходится на другой стороне Непрядвы, где не было сражения. По рассказу же Татищева выходит, что Засадный полк ударил в тыл и бок татарам, когда они погнали перед собою Левый полк и поравнялись с дубравою. Следовательно, Засадный полк стоял за левой рукой. Если от известий Татищева мы обратимся к обозрению самого Куликова поля и его окрестностей, то убедимся, что нигде в ином пункте он и не мог быть поставлен, как на левой стороне, над лесистым оврагом речки Смолки, который мешал татарской коннице охватить русское крыло с этой стороны и заранее открыть присутствие Засадного полка. В помещении последнего видна замечательная предусмотрительность Димитрия и его советников. Этот полк был поставлен так умно, что в одно время служил и резервом, и прикрытием как обоза, так и единственного пути отступления вместе с наведенными на Дону мостами[2].

Затем, по известию того же Татищева, когда русская рать, подкрепленная Засадным полком, сбила и погнала татар, то Мамай также ввел в дело подкрепления (конечно, последние); татары около своих таборов остановились и возобновили сражение, но тут были уже окончательно разбиты. Такой ход дела очень вероятен и ничему не противоречит.

Так как Татищев пользовался и теми списками летописей, которые до нас не дошли, то очень возможно, что относительно Куликовской битвы он кроме помянутых сказаний имел под руками и еще источник, который остался нам неизвестен.

Прибавим еще несколько слов о поведении Димитрия Ивановича московского в день битвы. Павший в его одежде боярин Бренк и ветви срубленного дерева, под которыми нашли великого князя, нисколько не могут уменьшить славу его личного геройства в этот день.

Возлагая свою одежду на любимца, Димитрий никоим образом не мог предвидеть все случайности предстоявшего боя, предвидеть, что боярина непременно убьют вместо него самого. Если бы Димитрий остался на своем месте, то и отсюда никак не следует, чтобы он был непременно убит. Очень может быть, что самое замешательство, временно случившееся в Большом полку, произошло именно вследствие того, что Димитрия не было на великокняжеском месте, а Бренк не мог вполне его заменить. Никто не ставит в упрек прадеду Фридриха II великому курфюрсту Бранденбургскому то обстоятельство, что он во время Фербелинского сражения 1675 года ввиду направленных на него выстрелов поменялся своим белым конем с шталмейстером, после чего тот действительно был убит. Если бы великий князь искал безопасности, то он не поехал бы в передние ряды, чтобы самому рубиться с неприятелем, а, наоборот, поместился бы за войском, как советовали ему бояре и как поступил его противник Мамай. Или он мог бы остаться при Засадном полку, который хотя и покрылся наибольшею славою, но пострадал менее всех прочих частей войска.

Нет сомнения, что Димитрий, как еще молодой человек, исполненный сил и энергии, увлекся в Куликовской битве личною отвагою и действительно подверг себя таким опасностям, посреди которых уцелел почти чудесным образом. Если до изнеможения утомленный битвою (не забудем о его тучности), лишившийся коня, окруженный врагами, отрезанный во время свалки от всякой помощи, он сумел еще добраться до закрытия и спастись, то это опять-таки свидетельствует о его энергии и находчивости. Надобно заметить, что тогда средством спасения в случае ран и крайней опасности во время боя употребляется, по-видимому, такой способ: упасть среди трупов и пролежать до минования опасности. И этот способ не считался унизительным для храбрецов. Пример тому представляет князь Стефан Новосильский. Когда Владимир Андреевич расспрашивал, кто видел в бою великого князя, то Новосильский не без некоторого хвастовства сообщил, что видел, как Димитрия обступили четыре татарина, что он (Новосильский) напал на этих татар и троих убил, а четвертый убежал; когда же он погнался за этим четвертым, то на него самого напали другие татары и нанесли многие раны, а затем он спасся тем, что остальное время, битвы пролежал между трупами (Поведание. Истор. сбор. III, 62). Димитрий, однако, не прибег к этому именно способу.

Источники согласно свидетельствуют, что великий князь был осыпан ударами по голове, плечам и животу и что доспехи его были все иссечены. Если же на теле его не оказалось глубоких ран, то этим он, конечно, был обязан превосходному качеству своей брони и своего шлема. Припомним, что нечто подобное случилось с французским королем Филиппом Августом в сражении при Бовине 1214 года. И в русских летописях находим другой подобный пример. В 1317 году тверской князь Михаил Ярославич сразился с Юрием московским и татарским воеводою Кавгадыем и победил их.

«Самому же князю Михаилу видети доспех свой весь язвен, на теле же не бысть никоея раны» (П. С. Р. Лет. V, 209; VII, 190).

Если Димитрий Иванович в данном случае заслуживает легкого упрека, то именно за его излишнюю отвагу и увлечение воинским пылом. Но на это можно отвечать тем, что победителя не судят.