Кунгош - птица бессмертия

Глава I

В дни, когда большевики собирали все силы истощенной войною страны, чтобы дать отпор кайзеровским войскам, националисты в Казани готовились провести свой съезд и выработать на нем платформу борьбы с ненавистной им Советской властью.

У бывшего депутата Учредительного собрания Алима Хакимова собралось несколько человек. Это были ведущие деятели Харбн шуро.

— Друзья! — обратился к собравшимся Алим. — Советы сейчас все свои силы бросили на борьбу с германцами. Более удобный момент нам вряд ли представится. Самое время исполнить вековую мечту нашего парода — провозгласить создание суверенного татарского государства.

— Одно небольшое замечание, дорогой Алим! — прервал его молодой офицер-татарин. — Я бы выразился чуть дипломатичнее.

Лица собравшихся повернулись к офицеру: всем не терпелось услышать, какую поправку хочет он предложить.

— Я предлагаю вести речь о татарском демократическом государстве, — сказал офицер, сделав нажим на слове «демократическом». Улыбаясь, он пояснил свою мысль: — Сейчас у всех на устах это слово — демократия. Это повторяют и те, кто понимает, что оно значит, и те, для кого оно только звук пустой. Но как бы то ни было, без этого слова сейчас не обойтись. Вот я и считаю, что мы с вами тоже не должны пренебрегать этим словом. Потом, когда власть будет в наших руках, когда независимое татарское государство будет создано, мы это словечко…

Он сделал выразительный жест рукой, как бы перечеркивая крест-накрест в воздухе неиавистное ему понятие, и улыбнулся ослепительной белозубой улыбкой.

Хакимов поморщился: по его мнению, не следовало говорить на эту щекотливую тему так откровенно.

— Само собой, господа, — важно сказал он. — В наш цивилизованный век речь может идти только о демократическом государстве. О каком же еще? Вопрос, который нам предстоит сейчас решить, касается совсем другой проблемы. Мы должны определить раз и навсегда, какую программу будем мы поддерживать. Программу создания единой республики? Или программу создания Урало-Волжских штатов?.. Итак, ставлю на обсуждение этот главный вопрос.

— Разумнее принять программу создания Урало-Волжских штатов, — убежденно произнес Алкин, один из авторов этой программы.

— Верно! — поддержал его офицер. — В конечном счете все решит военная сила. Батальоны вооруженных, боеспособных мусульманских воинов — вот что нам нужно!

— А для этого, — улыбнулся Хакимов, — необходимо как можно скорее объединить всех офицеров-мусульман, верных зову родной крови. Пора, господа, от разговоров перейти к делу. Провозглашение татарского государства, как бы оно ни называлось, нельзя более откладывать ни на один день. Верные люди сообщили нам, что предатели мусульманского гарода, Мулланур Вахитов и его приспешники, готовят проект создания большевистской Татаро-Башкирской республики. Мы должны во что бы то ни стало опередить их…

— Смерть этому предателю!

— Смерть! — поддержали остальные.

— Спокойно! Не горячитесь, господа! — поднял руку Хакимов. — Предатели не уйдут от народного суда. А сейчас…

И он снова вернулся к своей главной теме.

Пошумев, собравшиеся приняли решение о создании «железных дружин», которые станут мощной опорой будущего иезависимого мусульманского государства.

Раннее утро. Улицы Казани еще пустынны. Со стороны вокзала к Большой Проломной двигается странная пара. Впереди — высокий, стройный мужчина в длинном пальто с бархатным воротничком и в мягкой шляпе. Однако эта сугубо цивильная одежда не может скрыть его военную выправку. Чуть поодаль от переодетого военного — щупленький, тщедушный, юркий человечек в старой, видавшей виды шубейке. Он то семенит позади своего высокого спутника, не поспевая за его широкими шагами, то, наоборот, суетливо забегает вперед. Этаким странным манером они прошли на горную сторону, спустились вниз, попали на узкую, кривую улочку и юркнули в полуоткрытую калитку.

— Сюда, — сказал тщедушный, пропуская высокого вперед.

— После вас, — возразил высокий, и в этой простой формуле вежливости прозвучал властный тон человека, привыкшего отдавать приказы.

Тщедушный именно так и истолковал слова своею спутника. Молча поклонившись, он прошел вперед, спустился по обветшавшим, разбитым ступеням в подвал, открыл дверь.

— Осторожнее, — предупредил он идущего сзади. — Здесь темно.

— Не беспокойтесь, — ответил тот. — Я все вижу.

Пройдя по длинному темному коридору, они очутились в просторной, хотя и мрачноватой, комнате. Здесь было уже не так темно: верхняя часть узких высоких окон подымалась над уровнем двора и оттуда в комнату проникал тусклый свет серенького, пасмурного утра.

Скудная обстановка жилища состояла из длинного, грубо сколоченного стола и двух табуреток. Впрочем, и глубине, скрытый полутьмой, стоял широкий кожаный диван с высокой спинкой. С дивана навстречу вошедшим поднялся плотный человек с окладистой черной бородой. Черная шевелюра его, некогда густая и пышная, заметно поредела, так что спереди были видны высокие залысины, а на макушке — довольно большая круглая плешь.

— С благополучным прибытием, господин Сикорский, — сказал он, подходя к высокому с радушно протянутой рукой.

— Господин Хакимов? — осведомился тот.

— К вашим услугам.

Сикорский, щелкнув каблуками, наклонил голову и пожал протянутую ему руку.

— Прошу садиться, — сказал Хакимов, гостеприимным жестом указывая на диван.

Сикорский молча поклонился, но приглашения не принял. Он стоял посреди комнаты, держа в руке свою мягкую шляпу, и оглядывался. Хакимов взял у него шляпу, помог снять пальто и повторил еще раз свое приглашение:

— Располагайтесь, прошу вас! Будьте как дома, здесь ваши друзья.

Сикорский едва заметно указал взглядом на своего провожатого. Хакимов, догадавшись наконец, в чем дело, повернулся к тому и сказал:

— Харис, будь добр, поди глянь, все ли спокойно вокруг? Я бы хотел поговорить с нашим гостем без помех.

Харис поклонился и вышел.

— Надеюсь, вы понимаете, господин Хакимов, что наш разговор должен быть совершенно конфиденциальным.

Хакимов кивнул. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Итак? — не выдержал наконец Хакимов.

Сикорский, откашлявшись, начал:

— Я уполномочен сообщить вам, господин Хакимов, что патриотические силы России осведомлены о ваших намерениях и полностью поддерживают ваши поиски решения мусульманского вопроса.

— Патриотические силы… Это несколько туманно. Кем конкретно вы уполномочены, господин Сикорский?

— Я говорю с вами от имени видных деятелей Учредительного собрания.

— Учредительное собрание? Разве оно еще существует?

— Видные деятели Учредительного собрания, по поручению которых я к нам прибыл, собираются в Поволжье, где сейчас особенно ощутимо наше влияние. Мы намерены объединить усилия всех антибольшевистских сил, чтобы успешно боротья с Советами.

— Отлично, — улыбнулся Хакимов. — Каковы же ваши планы?

— Планы разрабатываются. Суть же сводится к тому, что мы намереваемся покончить с большевизмом летом этого года.

— И какая роль в этом предприятии предназначена нам?

— Ваши «железные дружины»…

— Вот как? Вы уже осведомлены о них?

— Как видите… Так вот, вашим «железным дружинам» предстоит стать одной из ударных сил в борьбе с большевиками.

— Само собой. Но мы должны иметь гарантии.

— Какие?

— Вы должны поддержать идею создания суверенного татарского государства.

— Этот вопрос обсуждается.

— Я понимаю, что по этому вопросу могут возникнуть разногласия, — сказал Хакимов, поглаживая бороду и прикрыв глаза, чтобы не выдать своих чувств. — Однако хотелось бы знать, скажем, ваше личное мнение.

— Скажу откровенно, — ответил Сикорский. — Я кадровый офицер русской армии. Мой идеал — великая, единая, неделимая Россия. Но идеалы идеалами, а реальность реальностью. Российской империи больше нет. Потеряно многое… Короче говоря, если вы нам поможете, мы безоговорочно примем ваши условия о создании суверенного татарского государства.

— Приятно иметь дело с умным человеком, — улыбнулся Хакимов. — Могу ли я надеяться, что ваши коллеги разделяют ваше мнение по этому вопросу?

— Многие разделяют.

— Это люди влиятельные?

— О да! Особенно я надеюсь на уполномоченного по делам мусульман.

— Кто это?

— Вряд ли его имя вам что-нибудь скажет. Впрочем, тут нет секрета: его зовут Август Петрович Амбрустер.

Чтобы скрепить договор, Хакимов решил продемонстрировать Сикорскому одну из образцовых «железных дружин».

Наутро, усевшись в самую обыкновенную извозчичью пролетку, они отправились в мусульманские кварталы за реку Булак.

Командиры «образцовой дружины» еще с вечера были предупреждены о визите важного гостя. Они позаботились чтобы их боевые отряды имели воинственный и бравый вид. Солдаты были выстроены ровными шеренгами, как на параде. Все в ладных, хорошо подогнанных шинелях. На шапках зеленые полумесяцы. У командиров — зеленые нарукавные повязки с белыми полосками. У каждого солдата в руках винтовка, на боку сабля.

— Дружина, смирно! — раздалась команда.

Сикорскни и Хакимов вылезли из пролетки. Навстречу им, бодро чеканя шаг, двинулся молодой командир с тонкими щеголеватыми усиками. Отдав рапорт, он повел гостей вдоль шеренги замерших по стойке смирно солдат.

— Молодцы! Молодцы! — приговаривал Сикорский. — Настоящие мусульманские воины! С такими можно горы своротить…

Хакимов улыбался.

После смотра боевых отрядов прошли в штаб дружины, где собрались командиры.

— От имени патриотических сил России я приветствую вас, славные мусульманские воины! — торжественно произнес Сикорский. — Я уполномочен вести с вами переговоры о совместных выступлениях против Советов. Буду рад услышать, чем мы можем быть вам полезными.

— Людей у нас хватает, — сказал командир «образцовой дружины». — А вот с оружием плохо.

— Как — плохо? — удивился Сикорский. — У всех солдат винтовки самого последнего образца.

— Господин офицер, — возразил командир дружины. — Вы не хуже меня знаете, что в современной войне винтовка — это еще не все. Нужны гранаты, броневики. Нужна артиллерия.

— Подумаем, подумаем, — уклончиво ответил Сикорский.

— Скажите прямо, сможете вы нам помочь вооружением? — настаивал командир.

Снкорский почувствовал, что уклониться от ответа не удастся.

— Безусловно, господа! — решительно сказал он. — Обещаю вам, что в самом недалеком будущем у вас появятся и свои броневые отряды, и своя артиллерия.

Второй Всероссийский мусульманский военный съезд в Казани начал свою работу еще в начале января.

Большевики согласились участвовать в работе съезда, предполагая, что руководители Харби шуро трезво оценивают реальную расстановку сил в стране и на открытую провокацию не пойдут. Кроме того, они считали тактически правильным не бойкотировать деятельность Харби шуро, а дать националистам открытый бой с трибуны съезда. Губернский комитет партии и руководители губкома приняли решение послать на съезд своих представителей.

Большевистская фракция съезда выработала свою платформу и согласовала ее с губкомом. Обстановка была накалена до предела, и ораторам-большевикам приходилось нелегко.

Настоящую бурю вызвало выступление на съезде большевика Якуба Чанышева, представляющего совет военных комиссаров округа.

— Братья! — обратился он к солдатам, сидящим в зале. — Хочу, чтобы вы вспомнили, как офицеры и генералы Временного правительства гнали вас в наступление в июне прошлого года. Сколько было сказано красивых слов, сколько произнесено горячих речей! А что из этого вышло? Что получил от наступления трудовой народ? Слезы вдов и сирот, десятки тысяч погибших и изувеченных солдат. И все это лишь для того, чтобы фабриканты и помещики продолжали обогащаться. Вот я и спрашиваю вас: хотите вы, чтобы это повторилось снова? Если не хотите, подумайте, за кем вам идти. За теми, кто спит я видит, как бы им вашими руками задушить Советскую власть, или за большевиками, которые защищают интересы трудового народа!

— Долой! — зашумели в президиуме, где сидели руководители Харби шуро.

— Хватит пропаганды!

— Гнать с трибуны этого большевистского прихвостня!

— Вон отсюда русских шпионов!

Но в зале запротестовали:

— Пусть говорит!

— Просим!

— Требуем!

И Чанышев продолжал говорить:

— Партия большевиков дала крестьянам землю, солдатам и их семьям — мир, всем угнетенным пародам — свободу и независимость. Вот почему я призываю вас идти за большевиками!..

Выступления на съезде — это была лишь малая часть огромной разъяснительной работы, которую проводили в эти дни большевики. Члены большевистской фракции съезда выступали перед рабочими на митингах, объясняли им, в какую пропасть тащат их демагоги-националисты, готовые плясать под дудку мусульманской буржуазии.

Особенно успешно проходила разъяснительная работа среди рабочих Алафузовской фабрики. Собравшись на многолюдный митинг, рабочие-мусульмане, выслушав выступления представителей левой фракции Второго Всероссийского мусульманского военного съезда, единодушно вынесли резолюцию:

«Путь мусульманского военного съезда должен быть только один — путь революционного пролетариата. Никакого соглашательства ни с мусульманской, ни с русской буржуазией…»

Шейнкман сидел неподвижно, опершись локтями о стол и вцепивщись пальцами в свою густую черную шевелюру.

Со стороны его поза являла вид глубокого отчаяния. Но люди, привыкшие к повадкам Якова Семеновича, хорошо знали, что эта мрачная неподвижность свидетельствует лишь о напряженной работе мысли.

Положение в городе, однако, было такое, что впору было и впрямь прийти в отчаяние.

Но Шейнкман не отчаивался. Он размышлял.

Несмотря на то, что большинство рабочих-мусульман высказалось в поддержку Советов, в Казани было неспокойно. Город полнился слухами о предстоящем выступлении Харби шуро против Казанского Совдепа. Обыватели шушукались:

— Вот-вот начнется резня!

Шейнкман понимал, что кто-то умело подогревает и направляет молву. Необходимо принять чрезвычайные меры, чтобы пресечь всю гнусную провокационную болтовню. Но какие? Дать опровержение в газете? Смешно!

Вошел Олькеницкий.

— Яков Семеныч! Сейчас звонил Саид-Галиев. Он едет на митинг в Алафузовскии район. По пути заглянет к тебе. У него вроде какая-то идея…

Сахибгарея Саид-Галиева Шейнкман не только успел хорошо узнать за это время, но и от души к нему привязался. Сахибгарей — настоящий большевик-ленинец. Горячее сердце и холодная, ясная голова. И оратор прекрасный. Интересно, что за идея у него родилась?

Сахибгарей не заставил себя ждать. Он ворвался к Шейнкману в кабинет, как всегда легкий, быстрый, стремительный. Военная форма без погон сидела на нем как-то особенно ладно.

— Хорошо, что вы оба здесь, — заговорил он с ходу. — У меня идея по поводу всех этих провокационных слухов.

— Ну, ну? — оживился Шейнкман. — Интересно! Что же ты предлагаешь?

— Хочу повторить весь этот бред с трибуны перед рабочими и солдатами да послушать, что они скажут. Не играть больше в молчанку, не делать вид, будто никаких таких слухов нету и в помине, а вскрыть, что называется, этот гнойник…

— Правильно! — Шейнкман обнял Сахибгарея за плечи и слегка потряс. — Пусть все выскажутся! И те, кто верит слухам, тоже.

— А потом, когда все выскажутся, — посоветовал Олькеницкий, — дашь этой болтовне четкую, принципиальную оценку.

— Я не сомневаюсь, что рабочие и сами сумеют дать отпор провокаторам, — сказал Шейнкман.

— Будь уверен, — улыбнулся Сахибгарей. — Кое-кому нынче придется солоно!

Успех этого плана превзошел все ожидания.

Едва только Сахибгарей заговорил с трибуны о ползущих по городу слухах, из толпы рабочих раздались голоса:

— Кое-кому, видать, выгодно, чтобы мы резали друг друга!

— Ясное дело! Хотят натравить нас друг на друга, а под шумок опять прибрать все к рукам!

— Не выйдет!

Почувствовав, что он найдет здесь полную поддержку, Саид-Галиев решил сразу поставить все точки над «и».

— Я вижу, друзья, — заговорил он, — мне не придется растолковывать вам, чьих рук это дело. Вы уже сами смекнули, что к чему. Контрреволюционная буржуазия нарочно распускает злостную клевету, чтобы вызвать кровавое столкновение, братоубийственную резню между русскими и мусульманскими солдатами, рабочими и крестьянами. Буржуазия стремится, утопив нас в братской крови похоронить власть Советов, нашу с вами рабоче-крестьянскую власть.

По предложению Сахибгарея Саид-Галиева собравшиеся приняли резолюцию, в которой потребовали, чтобы «лица, распускающие провокационные слухи, были арестованы и преданы суду революционного трибунала».

О митинге рабочих и солдат Алафузовского района город узнал мгновенно. Сахибгарен стал одним из самых популярных делегатов съезда. Когда через несколько дней на съезде председательствующий объявил, что слово предоставляется делегату от солдат-мусульман Уральской области Сахибгарею Саид-Галиеву, в зале поднялась настоящая буря. Но не только друзей стало больше у Сахибгарея за эти дня. Прибавилось у него и врагов.

— Я выступаю здесь, — начал он свою речь, — от имени солдат-мусульман девяти гарнизонов Урала. В настоящее время в нашем батальоне насчитывается тысяча семьсот солдат-мусульман. Мы получили для батальона пятьсот японских винтовок. У нас полностью упразднены офицерские звания, все военнослужащие равны между собой. Мы назвали его «Первый Уральский мусульманский революционный батальон».

Эту последнюю реплику Сахибгарей произнес, словно бы ненароком обернувшись лицом к президиуму съезда В ней звучало откровенное предупреждение: «Посмейт только выступить против нашей рабоче-крестьянской власти! Весь батальон, как один человек, встанет на защиту завоеваний революции!»

Когда он сходил с трибуны, страсти накалились предела. Некоторые делегаты свистели, топали ногами. Руководители Харби шуро, сидящие в президиуме, обменивались презрительными усмешками. Но простые солдаты в зале шумно аплодировали Саид-Галиеву, провожали его восторженными криками:

— Молодец, Сахибгарей!

— Мы с тобой, друг!

Так постепенно демократическое крыло солдат-мусульман стало отделяться от инициаторов созыва съезда. Пропасть между представителями правых партий и солдатской массой становилась все глубже. Когда в Брест-Литовске были окончательно сорваны переговоры о мире, лидеры мусульманской буржуазии стали открыто призывать участников съезда изгнать из своих рядов всех большевистски настроенных делегатов.

Мириться с таким положением больше было невозможно. Вопрос об отношении к съезду в связи с участившимися провокационными выступлениями правых был поставлен на чрезвычайном заседании губкома. В обсуждении участвовали члены левой фракции съезда.

Камяль Якубов, представляющий Казанский мусульманский комиссариат, предложил, чтобы левая фракция немедленно покинула съезд.

— Не исключено, — сказал он, — что нам придется принять чрезвычайные меры.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Шейикмаи.

— Закрыть эту говорильню, — отрезал Камнль.

Шейнкман и сам прекрасно понимал, что другого выхода, по-видимому, нет. Город стоит перед прямой угрозой вооруженного выступления националистических элементов, открытым форумом которых стал мусульманский съезд.

— Мы делали все, чтобы образумить распоясавшихся националистов, — продолжал Камнль. — Но сейчас уже все видят, что словами делу не поможешь. Настала пора действовать.

— Итак, что ты предлагаешь? — устало спросил Шейнкман.

— Повторяю: прежде всего всем левым уйти со съезда. Но перед отим принять декларацию фракции большевиков о причинах нашего ухода. Огласить эту декларацию, и только потом начать действовать, чтобы правые не орали потом, что мы нанесли им предательский удар в спину.

— Я целиком поддерживаю это предложение, — сказал Якуб Чанышев, — съезд стал опасным гнездом контрреволюции, пора с ним покончить.

— А как обстоит дело с 95-м полком? — спросил Шейнкман у Саид-Галиева. — Нет опасности, что солдаты вернутся в казармы?

95-й мусульманский полк, расквартированный в Казани, был главной военной опорой правых. В последнее время большевики предприняли героические усилия, чтобы нейтрализовать полк, и частично распустили его.

— Этот вопрос можно снять с повестки дня, — уверенно ответил Сахибгарей. — Демобилизация прошла успешно, а та часть солдат, которая осталась в казармах, полностью поддерживает нас.

Олькеницкий тоже был за предложение Якубова. В результате большевистская фракция приняла решение покинуть съезд. Декларация фракции большевиков гласила:

«Созванный Всероссийским мусульманским военным шуро II Всероссийский мусульманский военный съезд в первые же дни своего заседания ярко показал свою политическую физиономию, выразившуюся в узконациональном движении и определенном настроении против рабоче-крестьянской власти… Мусульманские „интеллигенты“, при случае прикидывающиеся русскими, называющие себя Иваном, Петром, Александром и т. д., на этом съезде превратились в самых ярых националистов и, прикрывшись этой маской, повели определенную политику — политику разжигания национальных страстей и явного похода против рабоче-крестьянской власти… Съезд, опьяненный национальным угаром, может привести к кровавому столкновению мусульманской демократии с русской.

Поэтому фракция большевиков не может больше остаться на съезде и, покидая его, заявляет, что резолюции, вынесенные съездом после 17(4) февраля, не считает для себя обязательными».

Огласив на съезде эту декларацию, фракция большевиков покинула контрреволюционное сборище.

Казанский Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов объявил о создании революционного штаба по охране города и губернии и соблюдению в них революционного порядка. Чтобы предотвратить кровопролитие, было принято решеняе арестовать главарей контрреволюции — братьев Алкиных, Музафарова и Токумбетова.

Глава II

Ади Маликов в короткое время стал незаменимым помощником Мулланура, его правой рукой. Мулланур в шутку называл его своим начальником штаба.

Когда Центральный комиссариат по делам мусульман вслед за другими правительственными учреждениями переехал в Москву, Ади остался в Петрограде. Во-первых, надо было сдать по списку всю мебель, принадлежавшую комиссариату. Но кроме того, у него было еще одно, гораздо более важное дело — разобрать и переправить в Москву архив. Хотя срок жизни и деятельности комиссариата был еще очень невелик — всего-то, как говорится, без году неделя, — архив успел скопиться порядочный. На разборку его ушло дней десять. Хорошо еще — он догадался попросить Мулланура, чтобы тот оставил ему в помощь Галию, а то, пожалуй, и за три недели не управился бы. Но все сборы были уже позади: нужные материалы аккуратно подшиты в папки и уложены в ящики, ненужные сожжены. И сегодня Ади с Галией в последний раз должны были прийти в бывшее помещение комиссариата, чтобы опечатать ящики и отправить их на вокзал.

Подходя к дому четыре по улице Жуковского, где еще недавно размещался их комиссариат, они издали увидели двух людей, оживленно о чем-то беседующих со стариком-сторожем. Один из них был худой, высокий, в солдатской шинели, — видно, инвалид: левая рука у него болталась на перевязи. Другой — плотный, упитанный, добротно одетый, моложавый.

«Что за люди? — подумал Маликов. — Что им тут надо?» Увидав Галию, инвалид обрадовался ей, как родной.

— Красавица ты моя! — кинулся он к ней. — Вот не повезло, так не повезло! Хотел комиссару нашему доложить, как наши братья мусульмане воюют за свою власть, а комиссара-то, оказывается, и нет! Уехал…

Галия, приглядевшись, узнала солдата.

— Абдулла-бабай, это ты? На улице встретились бы — ни за что бы не узнала. Совсем молодой стал. Тебя ранило, что ли? Да как же это?

Она познакомила Абдуллу, а заодно и ого спутника (это был Эгдем Дулдулович) со своим начальником. Bce четверо прошли в кабинет Маликова, где прямо на полу лежали приготовленные к отправке ящики с архивом.

— На днях буду в Москве, увижу комиссара Вахитова, обязательно расскажу ему про встречу с тобой, Абдулла! — сказал Ади.

— Скажи, что мусульманские солдаты, которых комиссар записал добровольцами, воюют хорошо, не посрамят его доброго имени.

— Обязательно скажу, все скажу. Вот только бы мне с этим делом поскорее разделаться! — он ткнул носком сапога в один из ящиков.

— А что за дело? — осторожно спросил Дулдулович.

— Да это архив наш, надо в Москву его переправить.

Дулдулович попробовал поднять ящик.

— Ого! — сказал он. — Однако солидный у вас архив. Одному тут, пожалуй, не справиться.

— Что вы! Одному никак невозможно. Думаю попросить из комендатуры красногвардейца в помощь. Да и охрана нужна. Как-никак все-таки архив.

— Xol — сказал Лбдулла. — Зачем комендатура? Какая тебе еще нужна комендатура? Абдулла тоже красногвардеец. Не хуже всякого другого. Моя правая рука, слава аллаху, еще работает. Не волнуйся, друг! Абдулла все сделает!

— Не хотелось бы мне тебя утруждать, — покачал головой Ади. — Ты воевал, заслужил отдых. А ведь это, я тебе доложу, работенка — будь здоров!

— И слушать не хочу! — обиделся Абдулла. — Делать мне тут все равно нечего. Не спорь, дорогой, хочешь ты или не хочешь, я еду с тобой в Москву.

— В самом деле, — поддержал его Дулдулович. — Зачем вам бегать, хлопотать об охране? Абдулла — человек надежный, вы его знаете. Я тоже собираюсь в Москву. Так что вы и на меня можете рассчитывать.

Поколебавшись, Ади Маликов решал принять предложение своих новых знакомцев.

Они выехали на следующий день утренним поездом. Как-то так сразу вышло, что Ади Маликов общался всю дорогу с Абдуллой, предоставив Дулдуловичу беспрепятственно ухаживать за Галией.

Абдулла рассказывал другу своего любимого комиссара о том, как он воевал, как его ранило, каким веселым человеком был оперировавший его хирург. А Дулдулович тем временем старался расположить к себе девушку, завоевать ее доверие.

Будучи человеком неглупым, он понимал, что грубая ложь тут не годится: у женщин ведь особое чутье на неправду. И он довольно удачно слепил вполне правдоподобную версию о себе, состоявшую примерно на одну четверть из чистой правды и на три четверти из самой беспардонной лжи.

Рассказывал Дулдулович хорошо, складно. Многое для Галии было тут в новинку, и слушала она его раскрыв рот.

— Родом я из литовских татар, — рассказывал он. — А предки мои были выходцами из Крыма. Наконец-то после долгих лет унижения мой народ пробудился от вековой спячки! — с подкупающей искренностью говорил Дулдулович. — Я верю, что именно сейчас будет создана независимая мусульманская республика со столицей в Казани. Поэтому я и пришел к большевикам. Ведь большевики — это единственная политическая партия, которая обещает свободу всем народам, которые были угнетены царизмом.

— А почему вы думаете, что столицей будет именно Казань? — спрашивала Галия, опуская тяжелые ресницы.

— Казань — древний великий город, к которому тянутся сердца всех мусульман. И не случайно человек, которому самой историей суждено возглавить это великое движение, родом из Казани.

— Это вы про кого говорите? — не поняла Галия.

— Про Мулланура Вахитова. В Казани кругом только и разговоров, что о комиссаре Вахитове. Я понял, чте это человек выдающийся. И моя давняя мечта — познакомиться с ним, а если удастся — работать под его непосредстветным руководством.

Мудрено ли, что Галия всей душой потянулась к этому человеку, такому искреннему, так горячо и преданно любящему свой народ. А главное, с таким восторгом говорящему про того, кто и по сей день оставался ее кумиром.

Подчиняясь гипнозу речей Дулдуловича, она мысленно дала себе слово, что сделает все возможное, чтобы Мулланур понял и оценил по заслугам этого замечательного человека, нового ее друга.

Москва ослепила Мулланура солнцем, оттепелью, голубым небом. Пахло весной, ярко блестели лужи, из-под колес извозчичьих пролеток летела грязно-бурая снежная жижа.

Все здесь было не так, как в Петрограде. Грохотали и оглушительно звенели трамваи. Трамвайные рельсы разбегалось во все стороны, спускались вдоль зубчатой Китайгородской стены, петляли, выныривая из всех близлежащих улиц, и кружным путем возвращались вспять, к Кремлю. По обе стороны Охотного ряда тянулись низкие дома, сплошь занятые лавками и складами. Пахло рыбой, прокисшей капустой, гнилью. Охотнорядские молодцы в синих суконных поддевках, перетянутых малиновыми кушаками, нахваливали свой товар…

В Москве Центральный комиссариат по делам мусульман разместился уже не в пяти комнатах, а в отдельном здании. В распоряжение комиссариата был выделен двухэтажный особняк с мезонином, который, строго говоря, можно было считать третьим этажом. Были, кроме того, и весьма обширные подвальные помещения.

Особняк был старинный, с шестью колоннами по фасаду, глядящему на набережную. Стоял он в Замоскворечье, сравнительно недалеко от Кремля. К дому примыкал двор, окруженный высоким забором: там можно было обучать новобранцев, будущих бойцов мусульманской Красной Армии.

До революции дом принадлежал купцу Солодовникову. А еще раньше, в прошлом веке, в нем жил известный русский композитор Алябьев.

И вот волею революции старый барский особняк стал Центром революционных мусульман всей России.

В подвальном помещении устроили типографию. На первом этаже расположились кабинеты. На втором — кабинеты и жилые комнаты. Здесь же был и кабинет комиссара Вахитова; телефон прямым проводом связывал его с Кремлем.

В Москве Муллануру пришлось работать больше, чем в Петрограде. Непосредственно комиссариатских дел сразу прибавилось, да еще появились всякие бытовые хлопоты: надо было устраиваться на новом месте, добывать жилье для служащих и рабочих типографии.

Одним из важнейших дел стало создание народных мусульманских школ. До революции все обучение мусульман было отдано на откуп духовенству. Несмотря на декрет Советской власти об отделенин церкви от государства и школы от церкви, в школьном образовании мусульман роль священнослужителей была очень велика.

Мулланур писал проект декрета о новых мусульманских школах, когда в дверь постучали.

— Войдите, — сказал он, не подымая головы от бумаг.

Дверь распахнулась, и в кабинет вихрем ворвался Ади Маликов. Да не один. Следом за ним вошел еще кто-то, удивительно знакомый. Ну и ну!.. Да ведь это же его «крестник», Абдулла!.. Какими судьбами он здесь оказался? Ведь он же воюет где-то там, под Петроградом… Вот это сюрприз!..

Абдулла не мог усидеть на месте. Он ходил по комнате из угла в угол и рассказывал, рассказывал, рассказывал… Сам-то он, правда, воевал недолго. Но повидать кое-что все-таки успел. Вот, скажем, в лазарете. Сколько там было у него интересных встреч, сколько новых знакомств! И что ни встреча, что ни знакомство, то ведь целая история. Чтобы пересказать все эти истории, кажется, и суток не хватит.

Мулланур слушал Абдуллу с живейшим интересом. И был от души растроган, когда Абдулла, повернувшись к нему и прижав руку к груди, сказал:

— Сколько раз я там вспоминал тебя, комиссар! И сам вспоминал, и людям повторял те слова, что ты говорил нам тогда, в мечети…

Мулланур подошел к Абдулле, обнял его за плечи. Хотел, как видно, что-то сказать, но в это время зазвонил телефон, стоявший в углу, в небольшой куполообразной нишке.

— Извини, друг. — Тень заботы легла на лицо Мулланура. — Это Кремль вызывает.

От быстро подошел к телефону, взял трубку:

— Комиссар Вахитов слушает… Да, Владимир Ильич…

Сразу стало так тихо, что казалось — все, кто был и комнате, перестали на время дышать.

— Хорошо, Владимир Ильич, — говорил тем временем в трубку Мулланур. — Я понял. Завтра же отправлю. Есть, не сомневайтесь. Надежные люди у нас есть… Спасибо, Владимир Ильич… Да, конечно! Непременно буду держать вас в курсе всех событий…

Мулланур положил трубку, задумчиво постоял около телефона. Потом подошел к дивану, где сидели друзья, и молча подсел к ним.

— Ленин? — спросил Маликов. Мулланур кивнул.

— Ленин? — не мог прийти в себя от изумления Абулла. Он знал, что его молодой друг комиссар Вахитов — большой человек, большой начальник. Но он и помыслить не мог, чтобы тот так вот запросто разговаривал по телефону с самим Лениным.

— Что, Мулланур, неприятности какие-нибудь? — понизив голос, спросил Ада.

— Да все по поводу событий в Казани. В последние недели националисты там подняли голову. Стали создавать свои военные отряды, так называемые «железные дружины». Алкин и Туктаров уже в открытую говорят о независимом татарском государстве. Даже название придумали: «Идель-Урал штаты».

— А-а, вот, значит, для чего им нужны эти «железные дружины»!

— Конечно. Они прекрасно понимают, что без мощной военной силы все разговоры о независимом государстве — пустая болтовня.

— Так надо скорее действовать! Послать туда войска, разгромить гнездо контрреволюции, а дружины эти чертовы разоружить!

— Я тоже так думал. Но Владимир Ильич посоветовал не спешить с военной силой. Он считает, что рабочий класс Казани достаточно силен, чтобы справиться с алкиными, туктаровыми, максудовыми и всей этой компанией. В Казани достаточно крепких большевиков, настоящих ленинцев. Сахибгарей Саид-Галиев, Камиль Якубов, Садык Ахтямов, Якуб Чанышев, Гали Касимов, Хасая Урманов, Вали Шафигулдин… Не говоря уже о таких опытных руководителях, как Шейнкман и Грасис…

— Шейнкман — твердый ленинец. А вот Грасис…

— Ты все никак не можешь забыть его февральское письмо во ВЦИК и СНК?

— Ну да… Ведь он в этом письме ни мало ни много требовал немедленного прекращения мирных переговоров с Германией!

— Да, товарищ Грасис ошибался. Но это вовсе не значит, что мы на этом основании должны отказать ему в своем доверии.

— Что же ты предлагаешь? Пустить дело на самотек? Сидеть и ждать у моря погоды?

— Ни в коем случае! Надо помочь казанцам надежными людьми. Об этом как раз и просил сейчас Владимир Ильич.

— Давай я поеду! — загорелся Ади.

— Нет, только не ты. Ты будешь нужен здесь. Не забывай, что здесь нас тоже ждут большие дела. Надо готовить Положение о Татаро-Башкирской республике. Надеюсь, ты поможешь мне в этом деле?

— О чем ты говоришь! День и ночь готов работать.

Абдулла, до сих пор молча слушавший не слишком ему понятный разговор, наконец отважился вставить словечко.

— Я все думаю, — сказал он, — какое великое дело вы затеяли… Да поможет вам аллах!.. А еще я думаю: может, и для старого Абдуллы найдется какая-нибудь работа? Очень хочу, чтобы от меня тоже польза была…

Мулланур задумался.

— Спасибо тебе, Абдулла, мой старый верный товарищ, — взволнованно сказал он. — Найдется, безусловно, найдется работа и для тебя. И очень нужная, очень важная работа… В Казань поехать хочешь?

— Если надо, не только в Казань — на край света готов поехать!

— Отлично, Абдулла! Готовься в дорогу. Прямо завтра и выедешь.

— А что я там буду делать?

— Я поручаю тебе очень важное, ответственное задание. Понимаешь, брат, сдается мне, что в эти самые «железные дружины» не только убежденные враги Советской власти записываются. Думаю, немало там людей обманутых. Вот и надо им, друг Абдулла, открыть глаза. Объяснить, что к чему, на чьей стороне правда. Приедешь в Казань — свяжешься с нашими товарищами. Адреса мы тебе дадим. Они помогут тебе найти путь к этим самым «железным дружинникам». Ну, а потом уж будешь действовать по собственному разумению. Только гляди не торопись. Будь осмотрительным. Расскажешь им все, что вот только что нам рассказывал. Про то, что видел в Петрограде, в Москве. Про Ленина… Короче говоря, учить тебя не буду: сам сообразишь… А нам доложишь, что вышло из всех твоих разговоров. Ну как? Понял?.. Договорились?

— Понял, комиссар! Все сделаю, как ты говорить. Такая работа мне в самый раз!

— Ну вот и ладно. — Мулланур подошел к Абдулле, положил руки ему на плечи, заглянул в самые глаза. — Помни, брат: я на тебя надеюсь!

Глава IIІ

Из Казани приехал в Москву Олькеницкий. Дел в Москве у него было невпроворот, но сразу же по приезде он отправился в Центральный комиссариат по делам мусульман, к Вахитову.

Сердце Мулланура екнуло радостно и одновременно тревожно, когда, выглянув в окно, он увидал знакомую фигуру Олькеницкого. Не удержавшись, он выбежал ему, навстречу. Друзья обнялись, долго хлопали друг друга по плечам. Потом, уже не торопясь, поднялись в рабочий кабинет комиссара.

— Ну, рассказывай! — сказал Мулланур, когда они остались один.

— Губком все еще пытается договориться с руководителями Харби шуро. — Олькеницкий начал с того, что больше всего волновало его самого. — Изо всех сил пытаемся мирно разрядить сложную политическую обстановку. Но пока из этого ничего не выходит. Боюсь, что тут стена.

— Не скрою, — сказал Мулланур, — у нас тут, в комиссариате, сложилось мнение, что настало время ликвидировать эту, окончательно скомпрометировавшую себя, контрреволюционную организацию. Как смотрит на это Казанский губком?

— Шейнкман говорил мое, что у вас зреет такое радикальное решение. Мы с ним обсуждали этот вопрос. Честно говоря, мы считаем, что пока этого делать не следует. Губком и Казанский Совдеп все-таки еще надеются мирно разрядить обстановку. Но, конечно, окончательное решение проблемы Харби шуро остается за вами. Если Центральный комиссариат по мусульманским делам…

— Ну а лично ты как считаешь? — перебил его Мулланур.

— Лично я, — медленно, взвешивая каждое слово, сказал Олькеницкий, — лично я на вашем месте не торопился бы с крутыми мерами. У Харби шуро сейчас под ружьем десять тысяч бойцов. Мы ведем среди этих солдат активную пропаганду, разъясняем им политику нашей власти по нацвопросу. Короче говоря, считаем неправильным решать национальный вопрос при помощи штыка.

— Да, — задумчиво сказал Мулланур. — Мы тоже так считаем. Однако…

Он не договорил.

Друзья помолчали. Каждый понимал, о чем думает собеседник. Слова были не нужны.

— Сейчас мы конференцию готовим, — заговорил Мулланур. — Первую Всероссийскую конференцию рабочих-мусульман. Собственно, подготовительную работу уже закончили. Связались со всеми прогрессивными мусульманскими организациями. В подготовке этого форума мусульманского пролетариата свободной России приняли участие мусульманские социалистические комитеты Москвы, Петрограда, Казани, Уфы, Перми. Были у нас в комиссариате делегации рабочих-мусульман Самары, Архангельска, Коканда. Десятки заводов и фабрик России одобрили наш план. Выразили желание принять участие в конференции такие организации, как общество мусульманских приказчиков, демократический союз мусульманских женщин…

Мулланур так увлекся рассказом о подготовке конференции, что даже не сразу вспомнил, почему вдруг решил заговорить на эту тему.

— К чему это я? — перебил он себя. — А-а… Я хотел сказать, что это вопросы тесно связанные. Решения конференции, как нам кажется, сыграют огромную роль в разрешении национального вопроса среди татар и башкир. Я думаю, что конференция окончательно выбьет почву из-под ног контрреволюционных руководителей Харби шуро.

— Пожалуй, — согласился Олькеницкий. — Однако было бы очень важно еще до начала конференции опубликовать Положение о Татаро-Башкирской республике.

— У нас все готово, — сказал Мулланур. Достав из ящика стола тоненькую папку, он вынул оттуда перепечатанный на «ундервуде» текст Положения и протянул его Олькеницкому.

Приблизив листок к глазам, тот медленно стал читать Положение о Татаро-Башкирской Советской республике:

«1. Территория Южного Урала и Среднего Поволжья объявляется Татаро-Башкирской Советской республикой Российской Советской Федерации.

2. Определение границ производится на основе проекта башкирских и татарских революционных организаций: вся Уфимская губерния, башкирские части Оренбургской и Казанской губерний (за исключением чувашско-черемисской части) и прилегающие мусульманские части Пермской, Вятской, Симбирской и Самарской губерний. Окончательно границы устанавливаются Учредительным съездом Советов республики.

3. Политические и экономические взаимоотношения западной части республики и Башкирдистана определяются Учредительным съездом Советов Татаро-Башкирской республики.

4. Организация комиссии по созыву Учредительного съезда Советов поручается Татаро-Башкирскому комиссариату Наркомнаца».

Дочитав до конца, Олькеницкий спросил:

— За чьей подписью думаете публиковать?

— За подписями наркома по делам национальностей, комиссара по делам мусульман внутренней России, членов Комиссариата и секретаря Комиссариата по делам национальностей.

— Стало быть, у вас все готово? Почему же не публикуете?

— Текст Положения уже довольно давно лежит в Наркомнаце, — замялся Мулланур. — Считают, что в нем есть какие-то неувязки.

— А что, если я попробую поговорить с ними?

— Это было бы отлично.

Прощаясь, Олькеницкий сказал:

— Мулланур Муллазянович! Я знаю, у тебя в комиссариате людей не густо, каждый человек на счету. Но уж больно тревожно сейчас там, на местах. Может, все-таки пошлете в Уфу, в Казань, в Оренбург своих товарищей? Тех, кто уже завоевал авторитет среди мусульманского населения… Ну да, в общем, ты сам знаешь кого. Не мне тебя учить…

В тот же день после короткого совещания в комиссариате из Москвы выехали на места Манатов, Ибрагимов и Маликов. Манатов отправился в Оренбург, Ибрагимов — в Уфу, Маликов — в Казань.

Положение о Татаро-Башкирской Советской республике было опубликовано 22 марта 1918 года и вызвало бешенство всех врагов Советской власти. Особенно неистовствовали приверженцы имперских идеалов российской политики, величавшие себя защитниками единой и неделимой России, Они вопили, что большевики занялись разбазариванием исконных российских земель, что великая Россия будет раздроблена на множество мелких государств, нежизнеспособных и потому заранее обреченных на гибель.

Это была хорошо продуманная попытка дезориентировать, сбить с толку молодую общественную мысль революционной России.

Но попытка эта натолкнулась на твердую волю большевиков, на их несокрушимую веру в правильность избранного ими политического курса.

Отношение большевистской партии к этой острой проблеме было сформулировано Владимиром Ильичей Лениным в его речи на Первом Всероссийском съезде военного флота:

— Нам говорят, что Россия раздробится, распадется на отдельные республики, — говорил в своем выступлении Владимир Ильич, — но нам нечего бояться этого. Сколько бы ни было самостоятельных республик, мы этого страшиться не станем. Для нас важно не то, где проходит государственная граница, а то, чтобы сохранялся союз между трудящимися всех наций для борьбы с буржуазией каких угодно наций.

После опубликования в печати Положения о Татаро-Башкирской Советской республике в здании Центрального комиссариата по делам мусульман открылась Первая Всероссийская конференция рабочих-мусульман.

Повестка дня конференции была очень широкая: доклад о деятельности Центрального мусульманского комиссариата, об отношении к программе большевистской партии, о народном просвещении и профессиональном движении и другие животрепещущие вопросы.

Конференция утвердила эту, предложенную комиссариатом, повестку дня, тем самым выказав полное доверие Центральному комиссариату по делам мусульман как главной руководящей силе представительного мусульманского форума.

Мулланур собирался выступать с докладами по двум наиболее важным вопросам: о Татаро-Башкирской республике и о текущем моменте. Тезисы обоих выступлений были давно готовы, но он собирался нынче вечером еще разок проглядеть их, внести последние дополнения, поправки.

Однако заняться тезисами ему не пришлось.

Нежданно-негаданно приехал из Казани Набиулла Вахитов, привез не шибко радостные, тревожные вести.

— Контрреволюционные силы в Казани выступили с ультимативным требованием, чтобы единственным законным выразителем воли мусульманского народа было признано Харби шуро, — сообщил он.

— В комиссариате, — сказал Мулланур, — давно зреет решение о ликвидации Харби шуро. Хотелось бы знать, Набиулла, твое мнение.

— Давно пора! — горячо отозвался Набиулла.

— Только что здесь был Олькеницкий. Он советовал нам с этим не торопиться.

— Он уже уехал?

— Да, вчера.

— Жаль. Не хотелось бы обсуждать этот вопрос без него. Понимаешь, Мулланур, в последние дни обстановка накалилась до крайности. Шуристы проводят открытые демонстрации. Главари их сперва были арестованы, но после того, как они дали слово, что будут держаться лояльно по отношению к Советской власти, мы их выпустили. Однако слова своего они не сдержали… Сейчас положение в высшей степени тревожное… Поверь мне, они готовят крупную авантюру.

— А что думают об этом казанские большевики, Шейнкман?

— Перед самым отъездом в Москву я слушал выступление товарища Шейнкмана перед рабочими Алафузовской фабрики. Он прямо сказал, что рабочий класс должен решительно отмежеваться от этой националистической организации, что пришла пора действовать смелее и энергичнее. В том же смысле высказался на этом митинге и Сахибгарей Саид-Галиев. Харби шуро надо распустить, Мулланур, — жестко сказал Набиулла. — От этого трудящиеся мусульмане только выиграют.

В тот же вечер Мулланур связался по прямому проводу с Шейнкманом и высказался за немедленную ликвидацию Харби шуро.

— События толкают и нас к такому решению, — ответил Шейнкман. — Однако последнее слово, я считаю, тут должно быть не за Казанским Совдепом, а за Центральным комиссариатом по делам мусульман.

В ту же ночь Мулланур сел писать декрет о ликвидации Харби шуро.

«Всероссийское военное бюро и связанные с ним организации и окружные комитеты и всякие другие военные организации, под каким бы наименованием они ни значились, настоящим упраздняются.

Все дела, документы, имущества, капиталы передаются в распоряжение местных мусульманских советских комиссариатов, кои ответственны перед Комиссариатом по делам мусульман внутренней России при Народном комиссариате по делам национальностей.

Лица, виновные в расхищении имущества во время ликвидации означенных комитетов, будут преданы суду революционного трибунала.

Всякие самочинные организации, являющие попытку вырвать власть из рук мусульманских комиссариатов при совете, объявляются контрреволюционными и подлежат немедленной ликвидации».

Утром собрался комиссариат, и декрет, написанный Муллануром, был принят без единой поправки.

Глава IV

Казань встретила Абдуллу резким, колючим ветром и запахом гари.

Заглянув в бумажку, врученную ему перед отъездом в комиссариате, Абдулла двинулся по указанному в ней адресу. Но не успел он сделать и десяти шагов, как в глаза ему бросились густые клубы черного дыма.

«Вот откуда гарью-то тянет», — подумал Абдулла. И тотчас же до него донеслись истошные женские воплн:

— Пожар!

— Помогите, люди добрые!

— Гори-им!

Абдулла мгновенно кинулся на зов. Сказался многолетний опыт: как-никак он ведь столько лет был дворником. Пожар — это было по его части.

Горела небольшая деревянная пристройка во дворе, примыкающая к невысокому двухэтажному кирпичному дому. Одна стена флигеля уже завалилась. Языки пламени лизали кровлю.

Рядом с горящим зданием стояла обезумевшая старуха татарка. В отчаянии она рвала на себе волосы и кричала во весь голос:

— О, иптешлер! Люди добрые! Помогите! О, аллах!

Увидав Абдуллу, она упала перед ним на колени:

— Внуки! Там!.. Мой Гумер! Моя Гюльниса! Спаси их, добрый человек! Век буду за тебя аллаха молить!

Размышлять да расспрашивать было некогда, надо было действовать. Напрямую через огонь было не пробиться: вот-вот рухнут стропила и тогда уж все будет кончено. Никого он не спасет, только сам погибнет.

Абдулла решил попытаться проникнуть в дом с другой стороны: там вроде пламя было потише. Увидав небольшое слуховое окошко, из которого вали я густой черный дым, он здоровой рукой ухватился за раму, подтянулся и с трудом протиснулся внутрь. Удушливый дым сразу забил ему нос, рот, глаза.

За свою долгую жизнь Абдулла всего навидался. Случалось ему принимать участие и в тушении пожаров. Он знал, что дети в таких случаях чаще всего гибнут не от ожогов. Испугавшись огня, они забиваются куда-нибудь в уголок, под кровать, за шкаф, и там задыхаются от дыма.

— Дети! Где вы? Гумер! Гюльниса! — закричал он изо всех сил.

Ему показалось, что он слышит плач ребенка.

Стараясь не дышать, он пополз по полу, отбрасывая скамейки, табуретки и прочую рухлядь. Ага!.. Вот и кроватъ!.. Так и есть: детский плач слышен оттуда.

— Гумер! — изо всех сил закричал Абдулла. — Ты там один? А где Гюльниса?

— Это я, Гюльниса, — всхлипнул тоненький детский голосок. — Гумер тоже здесь, но он молчит.

— Не бойтесь! — крикнул Абдулла. — Не бойся, Гюльниса! Держись за меня!

Подняв девочку, он прижал ее к груди раненой рукой, которая могла уже довольно свободно двигаться, а здоровой — правой — потянул к себе мальчугана. Тот лежал не шевелясь.

«Неужто задохся?» — мелькнула мысль. Но раздумывать не было времени. Прижимая девочку к груди, он подхватил мальчонку под мышку и шагнул прямо в огонь.

Горячее дыхание пламени на миг опалило его. Но тут же он увидел спасительный проем окна, а там, за окном, благодатную белизну снега. Собрав последние силы, Абдулла с трудом взгромоздился на подоконник и, не выпуская из рук своей ноши, тяжело рухнул прямо в глубокий, рыхлый снег.

К нему подбежал невесть откуда появившийся мужчина. Следом семенила давешняя старуха, радостно причитая:

— Гюльниса! Гумер! Родные мои! Живы!

У Абдуллы кружилась голова. Хотелось пить. Опасаясь, как бы не потерять сознание, он лег прямо в сугроб и стал изо всей силы тереть лицо снегом…

Очнулся Абдулла уже не на снегу, а в доме. Вокруг вого хлопотали какие-то женщины. Они наперебой предлагали ему чай, благодарили, ахали, охали, причитали…

— Мальчонка жив? — спросил Абдулла, как только к нему вернулся дар речи.

— Живо-ой! — радостно откликнулся мужчина, видно тот самый, что кинулся к нему, когда он лежал на снегу. — Спасибо тебе, добрый человек! Кабы не ты, погибли бы мои детишки. Не видать бы мне их больше. Навек погас бы очаг моего дома… Пусть аллах воздаст тебе сторицей за твою доброту!

Погорельца звали Ильяс. Он, как и Абдулла, до революции служил дворником у богатых людей. После революции господа сбежали, а Ильяс остался без работы. Тогда он нанялся к богатому торговцу-татарину.

— Понятно, — сказал Абдулла. — Нынче, стало быть, когда пожар начался, ты на работе был?

— Какое там, — ответил Ильяс. — Мы уж, почитай, целую неделю не работаем.

— Так где же ты тогда прохлаждался-то? — удивился Абдулла. — Вот так штука! У человека дом горит, а он гуляет невесть где!

— Скажешь тоже, «невесть где»! — обиделся Ильяс. — Я не гулял, милый человек! Я в своем отряде находился.

— В каком еще отряде?

— В нашей образцовой железной дружине. Учение у нас было. Нас бомбы кидать учили.

— Так ты, стало быть, дружинник? — изумился Абдулла.

— У нас тут сейчас каждый мусульманин дружинник, — важно ответил Ильяс. — А ты, милый человек, разве не дружинник?

Однако, задав этот вопрос, он тут же стукнул себя кулаком по лбу.

— Прости, дорогой! Это я так, сдуру спросил. Не надо мне ничего про тебя знать. Не хочу слыть дурным человеком…

У татар не принято расспрашивать гостя, кто он такой, откуда и куда идет. Захочет — сам скажет. А не захочет, значит, так тому и быть.

— Почему же? Я скажу. Все тебе про себя расскажу, дорогой Ильяс. У меня никаких секретов нету, — отвечал Абдулла. — Нет, брат, я не дружинник. Я только что в Казань из Москвы приехал.

— Из Москвы? — удивился Ильяс. — Каким же ветром тебя занесло к нам, в нашу Забулачную?

— Забулачную? — Теперь настал черед Абдулле удивляться. — Что это значит — Забулачная?

— Так называется наша Татарская слобода.

— А почему ты удивился, что меня сюда занесло? Разве к вам сюда трудно попасть?

— Так ведь наша Забулачная со всех сторон окружена войсками Советов!

Мало-помалу Абдулла начал понимать.

Вся центральная часть города, деловые районы, кремль — все это контролировалось Казанским Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. А в той части города, что находится за рекой Булак (потому и зовется она «Забулачная»), закрепились шуристы со своими «железными дружинами».

— Неужто у вас там, в Москве, ничего про это не знают? — удивлялся Ильяс.

— Почему же, знают. Мулланур мне об этом говорил, — признался Абдулла.

— Мулланур? Какой Мулланур?

— Мулланур Вахитов. Это он послал меня в Казань.

— Тот самый Вахитов? Мусульманский комиссар?

— Ну да.

— Так ведь он же большевик! Советам продался!

— Кто продался?! — вспыхнул гневом Абдулла. — Комиссар Вахитов продался?

— Погоди, погоди, — вдруг цепким, чужим взглядом посмотрел на него Ильяс. — Да ты сам-то кто? Уж не большевик ли?

— Нет, я не большевик, — сказал Абдулла. Он уже остыл немного, вспомнив наказ Мулланура быть осмотрительным и не горячиться. — Я в партию не записывался, да и никто меня туда пока не звал. Но в Красной гвардпд служил. В мусульманском батальоне.

— В мусульманском? — вытаращил глаза Пльяс. — Да разве в Красной гвардии есть такие?

— А как же! Созданы по указанию самого товарища Ленина.

— Постой, — ошалело сказал Ильяс. — А Вахитов этот — он разве за Ленина?

— А как же! Его Ленин и комиссаром назначил!

— Ничего не понимаю! — в отчаянии вцепился себе в волосы Ильяс. — Про Вахитова мне верные люди сказали, что он предатель, злейший враг всех мусульман. Советам продался. А Ленина я уважаю. Ленин стоит за бедняков, за нашего брата рабочего…

«Ну и каша у него в голове, у бедняги! — подумал Абдулла. — Ленина уважает, а Советскую власть клянет!»

И опять ему вспомнились слова Мулланура о темных людях, которых буржуи обманом завлекли в свои «железные дружины». Видно, этот Ильяс как раз из таких.

И тут с Абдуллой прямо какое-то чудо случилось. Он заговорил, да так, словно не метлой да лопатой орудовал весь свой век, а был ученым муллой, прочитавшим тысячи святых книг и весь век учившим детей в медресе. Откуда только нашлись у него слова! Всю свою жизнь пересказал он Ильясу. И про то, как хозяин выгнал его на улицу, и про то, как встретился ему молодой мусульманский комиссар, как решил он записаться в мусульманский отряд и пойти на фронт сражаться за свою, рабочую власть, и про то, какой удивительный телефон стоит в маленькой нише в кабинете комиссара Вахитова и по этому телефону звонит ему сам Ленин и подолгу с ним разговаривает.

Незаметно промелькнул вечер, настала ночь. Где-то рядом шушукались женщины, они хлопотали по хозяйству, вздыхали о сгоревших вещах, судили да рядили, как им теперь построить новое жилье, — не век же обременять семью сестры Ильяса, приютившую их после пожара. А речь Абдуллы все лилась и лилась, не умолкая. И Ильяс так заслушался, что совсем позабыл о несчастье, постигшем его и его семью.

— И ты сам слышал, как комиссар Вахитов разговаривал с Лениным? — не переставал изумляться он.

— Вот этими самыми ушами! Аллахом тебе клянусь! — отвечал ему Абдулла. — Телефон зазвонил, Мулланур взял большую трубку и сказал — негромко так, вот как мы с тобой сейчас говорим: «Здравствуйте, — сказал, — товарищ Ленин Владимир Ильич». И долго разговаривал прямо при мне, не стесняясь. У него с Лениным от нас, простых рабочих людей, нет никаких секретов. А под конец он ему так сказал: «Не волнуйтесь, товарищ Ленин Владимир Ильич. Есть у меня как раз такой человек, Абдулла зовут его. Абдулла — человек надежный, он все сделает, как вы сказали».

Потом пришел черед Ильясу говорить, а Абдулле слушать.

— Когда открылся съезд, мы все были рады. Наконец-то, подумалось, все у нас пойдет на лад. Если уж большевики решили принять участие в съезде, значит, Советы и Харби шуро, слава аллаху, помирились и теперь войне конец, настанет спокойная, мирная жизнь. Но Советы повели себя худо, очень худо. Наши дружно выступали против них, ругали их. Ну а если тебя ругают, надо терпеть: зря ведь ругать не станут. А они слушать не захотели. Обиделись. Прочли какое-то письмо и ушли. Показали, что совсем нас не уважают. А потом арестовали наших вождей…

— Каких еще вождей?

— Самых уважаемых у нас людей. Братьев Алкиных, Токумбетова, Музафарова…

— Никак я в толк не возьму, — удивился Абдулла. — Как это ты, бедняк, купцов толстопузых своими вождями зовешь, да еще уважаемыми людьми их называешь? Я на них нагляделся. Двадцать лет служил верой и правдой, а меня потом коленкой под зад…

— Постой! Так ведь этот хозяин твой был чужак, ты сам говорил! А это наши. Свои. Татары… Такие же мусульмане, как мы с тобой.

— Татарин, русский, пемец. Не все ли одно, если у него денег полный кошель, а ты гол как сокол. Богач бедняку не может быть братом.

— Э-э нет, друг! Это все не так. Что ни говори, одна кровь. А русские хотят прогнать нас с нашей земли, в Турцию выселить.

— Это кто ж тебе такую глупость сказал? Я, слава аллаху, воевал бок о бок с русскими. И мы с ними была как братья родные. Вместе сражались за то, чтобы не было больше на свете богатых и бедных, чтоб все были равны…

«Ну и каша у него в голове, у бедняги, ну и каша! — все повторял про себя Абдулла. — Этак мы, пожалуй, до самого утра проговорим!»

Но им не суждено было в ту ночь закончить этот разговор. Внезапно раздался громкий стук в оконную раму, послышались чьи-то резкие, властные голоса. Распахнулась дверь. На пороге стояли двое. В руках у них были винтовки.

— А ну побыстрее! Еле тебя разыскали. На месте твоего дома одни головешки. Хорош! Нечего сказать! Нашел время лясы точить.

— Да что случилось-то? — недоумевал Ильяс.

— Командир приказал срочно собрать всех наших!

И только тут они обратили внимание на Абдуллу.

— А ты кто такой?

— Это мой гость, — выступил вперед Ильяс. — Его мне нынче сам аллах послал. Он моих детишек от гибели спас.

— Ладно, чем языком болтать, собирайся лучше поживее, — одернул его один из пришедших. — Мусульманин? — обернулся он к Абдулле.

— Да, я татарин.

— В какой дружине?

— Я не дружинник, — сказал Абдулла.

— Какого дьявола! — заорал тот в ответ. — Мусульмании в такое тревожное время не имеет права отсиживаться около бабьих юбок! Сейчас все правоверные мусульмане — дружинники. Каждый, кто способен носить оружие. А ну собирайся! Пошли!

— Как ото собирайся? Куда? — не мог прийти в себя от изумления Абдулла.

— Собирайся, собирайся, тебе говорят! Не был дружинником, так будешь! У нас тут военное положение.

— Как можно! Ведь он же гость, — вновь попробовал вмешаться Ильяс.

— Молчать! — властно оборвал его тот из пришедших, который, судя по всему, был старшим по званию. — Взять его! — обернулся он ко второму.

Тот молча положил руку Абдулле на плечо.

Делать было нечего: Абдулла неторопливо поднялся и молча двинулся вслед за Ильясом. Дружинники шли сзади, время от времени подталкивая его прикладами своих винтовок.

Казармы образцовой «железной дружины» размещались в бывших торговых рядах. Туда и привели Абдуллу с Ильясом.

Дружинники сидели, разбившись на небольшие группки. Одни молчали, другие тихо перебрасывались короткими фразами. Но были и такие, что вели себя шумно, — их явно пьянил предгрозовой воздух этой томительной ночи.

Особенно петушился низкорослый крепыш с белыми нашивками на рукаве.

— Нас десять тысяч! — выкрикивал он, тараща глаза. — Десять тысяч железных мусульманских бойцов! Наконец-то мы создадим наше великое, свободное татарское государство!

Ильяс и Абдулла примостились поближе к двери. Ильяс ворчал вполголоса.

— А еще называют себя правоверными мусульманами. Да где же это видано, чтобы гостей не уважать!

— Нынешней ночью все будет кончено! Решается наша судьба! Выше головы! Нас десять тысяч! — продол жал надрываться пучеглазый.

— Так ведь и у большевиков тоже сила порядочная, — отозвался голос из группы дружинников.

— Что нам большевики! — обернулся к нему оратор. — К утру от них и мокрого места не останется. Схватка будет горячая, многие из нас не увидят рассвета. Но за свободу надо драться, никто вам ее не поднесет на блюдечке. За свободу надо платить кровью, ребята.

— Аллах! — сказал вполголоса немолодой дружинник сидящий рядом с Абдуллой. — А что будет с моими детьми, если меня убьют? Их ведь у меня пятеро!

— А с моими что будет? — поддержал его Ильяс. — Дом сгорел. Все сгорело. Да еще если кормильца убьют совсем пропадут, горемычные! По миру пойдут…

— Пусть этот крикун вперед идет, ему, вишь, крови своей не жалко! — сказал тот, у кого было пятеро детей.

— Как бы не так, — злобно ответил Ильяс. — До дела дойдет — он сразу сзади окажется, а вперед нас с тобой погонят.

— Аллах! Что же нам делать? Так вот и погибать ни за что ни про что? — снова запричитал многодетный отец.

— Слушай, — обернулся Ильяс к Абдулле. — Ты ведь из Москвы, от самого Вахитова, посоветуй, как нам быть? Очень уж не хочется сирот оставлять.

— Кто из Москвы? — удивился отец пятерых детей.

— Я, — сказал Абдулла.

— Да как же ты сюда попал?

Абдулла рассказал, как приехал в Казань, как, едва сойдя с поезда, стал невольным свидетелем пожара, случившегося в доме Ильяса, как вытащил из огня его детишек, как они сидели ночью в доме сестры Ильяс и мирно беседовали, как ворвались дружинники и чуть не силой притащили их сюда.

— Постой, ты нам зубы не заговаривай, — оборвал его коренастый татарин с бородкой, в которой поблескивала седина. — Ты про комиссара Вахитова расскажи. Для какой такой надобности он тебя сюда послал?

— Я слыхал, — сказал отец пятерых детей, — что комиссар Вахитов прислал в Казань отряд матросов с броневиками. На помощь Казанскому Совдепу.

— Так ты, стало быть, из этого отряда? — спросил у Абдуллы бородатый.

— Нет, я сам по себе, — ответил Абдулла. — Про отряд даже и не слыхал. Отряд, видать, уже после меня послали. Но если это тебе правду сказали про матросов, тогда я вам, братцы мои, не завидую.

— Это почему же?

— Матросы — народ отчаянный. С ними воевать не дай бог!

— Аллах! Что же будет! — снова запричитал многодетный отец.

— Могу дать хороший совет, — сказал Абдулла.

— Какой совет? Ну?! Давай, говори! — послышалось со всех сторон. К их разговору, оказывается, уже прислушивались многие.

— Сложите оружие. Сдайтесь Советам.

— Да ты что! Свои же расстреляют… Большевики еще неизвестно, а уж эти точно не помилуют.

— Кто «эти»? Про кого ты говоришь?

— Как — про кого? Про командиров наших, будь они прокляты!

— А вы их арестуйте, — сказал Абдулла.

— Страшные слова говоришь, — сказал бородатый и испуганно отошел в сторону.

— Как же, арестуешь их! — приуныл и отец многодетного семейства. — Вмиг укокошат… Я и то удивляюсь, что мы с тобой такой разговор ведем, а еще до сих пор живы. — Он понизил голос и наклонился к самому уху Абдуллы. — Тут ведь каждый третий — шпион!.. Зря ты с ними так откровенно…

И он тоже отошел в сторону. Абдулла остался один. По правде говоря, ему стало как-то неуютно от этих слов бородатого. Обстановка военная, если узнают, какие советы он тут дает образцовым железным дружинникам, церемониться с ним не будут.

Однако время шло, а его пока никто не тревожил.

Перед рассветом около Абдуллы опять очутился бородатый. На этот раз он был не одни, привел с собой товарища — совсем молоденького светловолосого паренька.

— Это Ахмет, — сказал он. — Я его привел, потому что у него газета.

— Какая газета? — удивился Абдулла.

— Русская газета. А там приказ.

— Чей?

— Приказ Комиссариата по мусульманским делам.

— Московского?

— Да нет, нашего, казанского. У нас тут тоже такой комиссариат есть, при Казанском губсовдепе.

— Ну-ка давай ее скорее сюда, твою газету! — обеннулся Абдулла к юноше.

— Вот, — ткнул тот пальцем, старательно распрямляя на колене клочок измятого, оборванного по краям газетного листа.

— Только потише, — предупредил бородатый. Абдулла взял газету и медленно, чуть не по складам стал читать:

— «Комиссариат по мусульманским делам при Казанском Совете рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, являясь единственным выразителем воли организованного мусульманского пролетариата, считает невозможным далее терпеть существование в городе Казани вооруженных контрреволюционных банд, свивших свое гнездо в татарской часта города и прикрывающих фразами о национальном самоопределении свою буржуазную сущность…»

Абдулла оглядел сгрудившихся вокруг него людей. Все они смотрели ему прянмо в рот. Лица их выражали напряженную работу мысли, боязнь пропустить какое-нибудь важное слово. «Ишь как слушают, — подумал он. — Да и немудрено: тут ведь вся их жизнь решается…»

Бережно расправив измятый газетный листок, с трудом разбирая слова в белесой предрассветной мгле, он стал читать дальше:

— «Комиссариат по мусульманским делам предлагает центральному штабу районов милиции и „железным дружинам“ не позже, чем по истечении 4 часов с момента получения настоящего постановления приступить к сдаче оружия (пулеметов, винтовок, патронов, штыков, гранат и т. п.), как розданного мусульманской буржуазией по рукам, так и находящегося в складах татарской части города, и выдать главарей организаторов „железных дружин“ комиссариату. Оружие должно вдаваться в военный отдел комиссариата (улица Лобачевского, дом Стахеева). В случае неисполнения или какого-либо отступления от настоящего приказа комиссариат по истечении указанного здесь срока приступит к разоружению татарской части города („Забулачной республики“)».

— Это они в насмешку нас так прозвали, — пояснил Ильяс. — После того как наши провозгласили независимую татарскую республику.

— Я так и понял, — кивнул Абдулла.

— Ладно тебе, давай дальше!

— Дальше читай! — послышалось со всех сторон. И Абдулла поспешно стал читать:

— «Ответственность за возможные последствия комиссариат возлагает на „железные дружины“ и на центральный штаб районов милиции Татарской слободы, как главного организатора контрреволюционных сил. Мусульманский комиссариат предупреждает мусульманскую часть города, что в его распоряжении имеется достаточное количество вооруженной силы, артиллерии, пулеметов и пехоты, которые по первому приказу готовы исполнить свой революционный долг и не остановятся ни перед чем в случае, если со стороны штаба районов милиции последует отказ выполнить ультиматум».

Дочитав до конца, Абдулла медленно сложил газету. Все молчали.

— Крепко написано, — выразил общее настроение Ахмет.

— Да, видать, шутить с нами не собираются, — мрачно подтвердил Ильяс.

— Что же нам делать-то, братцы? Вот попали, так попали! Что ж нам теперь делать? — повторял, лихорадочно озираясь по сторонам, бородатый.

— Я ведь вам уже сказал, что делать, — напомнил Абдулла. — Сдаваться надо. Другого выхода у вас нет.

Утром отряд, в котором невольно оказался Абдулла, подняли по тревоге и вывели к реке. За мостом, на другом берегу Булака, уже стояли броневики с пулеметными стволами, нацеленными в сторону «Забулачной республики», — это занял позицию тот самый отряд матросов, присланный из Москвы Муллануром Вахитовым, о котором шептались давеча в казарме.

Командир образцовой «железной дружины» выстроил своих бойцов побатальонно и поротно, как на параде, я молодцеватой походкой, покручивая свои залихватские усики, прошелся перед строем.

— Смелее, ребята! Выше головы! — бодро покрикивал он. — Чего стоят броневики против таких молодцов! Пусть только сунутся к нам эти хваленые русские матросы. Мигом сомнем их и опрокинем в реку, рыбам на корм!

— Как бы нам самим не отправиться туда, рыбок кормить, — уныло проворчал стоявший рядом с Абдуллой дружинник. Лица других «молодцов» тоже не выражали уверенности и бодрости духа. Но как бы то ни было, все держали строй, безропотно подчинялись команде своих офицеров, и со стороны, надо полагать, «образцовая дружина» являла вполне боеспособный и даже довольно грозный вид.

Внезапно в отряде матросов возникло какое-то движение. Появилась одинокая фигура человека в штатском. Размахивая белым флагом, человек этот уверенно двинулся через мост.

— Стой! Куда! — заорал усатый командир дружинников и кинулся навстречу парламентеру, размахивая наганом. — Стой, говорят! Стрелять буду!

— В парламентера? — усмехнулся человек с белым флагом. И, не обращая внимания на беснующегося командира, обратился прямо к дружинникам: — Не стреляйте, друзья! Я к вам!

Командир дружинников, видя, что момент упущен, решил сделать вид, что он все-таки, несмотря ни на что, остается хозяином положения.

— Ладно, — сказал он. — Стань здесь. Дальше ни шагу, а то буду стрелять! Говори, зачем прислали тебя большевики?

— Товарищи! Друзья! — продолжал парламентер, не обращая ни малейшего внимания на командира, словно его здесь и не было. — Я говорю с вами от имени Центрального комиссариата по делам мусульман, по поручению комиссара Вахитова!

Голос парламентера показался Абдулле ужасно знакомым.

— Аллах! — пробормотал он, не веря собственным глазам. — Да ведь это же Ади!

— Кто? — спросил Ильяс. — Ты его знаешь, что ли?

— Это Ади! Ади Маликов! Друг Мулланура… Помнишь, я говорил тебе, как Мулланур по телефону с Лениным разговаривал?

— Ну помню, — нетерпеливо ответил Ильяс. Он никак не мог взять в толк, какая связь между рассказом Абдуллы про телефонный разговор комиссара Вахитова с Лениным и тем, что происходит сейчас.

— Ну как же! Ведь это он тогда как раз был у Мулланура. Ну когда Муллануру сам Ленин звонил. Нас там трое было: Мулланур, Ади, а третий — я.

— И он тоже слышал, как Ленин разговаривал с комиссаром Вахитовым про наши мусульманские дела?

— Конечно! Он же не глухой. Каждое слово слышал.

Ади Маликов тем временем уже подошел вплотную к дружинникам. Голос его окреп, зазвучал громче, реннее.

— Друзья мои! Братья-мусульмане! — говорил он. — Меня послал к вам Мулланур Вахитов, наш мусульманский комиссар! Он сам здешний, из Казани. Такой же мусульманин, как мы с вами. Товарищ Вахитов просил передать вам, что Советская власть — не враг вам. Недавно в советских газетах было опубликовано Положение о Татаро-Башкирской Советской республике. Скоро соберется Учредительный съезд Советов этой республики. Уже создана комиссия по созыву съезда. Создана она Центральным комиссариатом по делам мусульман, тем самым комиссариатом, во главе которого стоит товарищ Мулланур Вахитов. Я спрашиваю вас, братья мои: зачем же нам с вами воевать? Из-за чего проливать братскую кровь? Вас обманули! Вы подло обмануты богачами, купцами и их приспешниками. Бросайте оружие и расходитесь по домам! Советская власть не сделает вам ничего плохого! Советская власть — ваша власть!

— Замолчать! — опомнился наконец командир «образцовой дружины». Размахивая наганом, он подскочил к Ади Маликову. — Заткнуть ему глотку! Взять его! Ну! — грозно обернулся он к строю дружинников.

Из строя вышли двое и, клацая затворами вннтовок, двинулись к Ади Маликову.

Строй дрогнул, словно от порыва ветра, но не распался. Еще секунда, и Ади уведут. Может быть, даже убьют.

Абдулла почувствовал, что настал решающий, переломный момент. Ждать больше нельзя ни секунды. Чем бы это ни кончилось для него, надо действовать. Иначе он никогда уже не сможет открыто и смело поглядеть в глава своему молодому другу-комиссару, который дорог ему, как сын.

Выхватив из рук Ильяса винтовку, Абдулла вышел из строя и, подбежав к Ади Маликову, стал рядом с ним.

— Назад! — крикнул он, нацелив винтовку на дружинников, собиравшихся схватить Ади. — Назад, собаки! Арестовать человека, который пришел к вам без оружия, с белым флагом?! А ну назад! Стрелять буду!

Не ожидая ничего подобного, дружинники в растерянности остановились. Абдулла, воспользовавшись этим коротким замешательством, крикнул, обернувшись к строю солдат:

— Братья! Это ведь наш человек! Я хорошо его знаю! Его послал к нам Мулланур Вахитов, а Мулланура просил об этом сам Ленин. Я слышал это своими ушами! Аллахом клянусь!

— Взять их обоих! — истерически взвизгнул командир. И, не дожидаясь, пока его команда будет выполнена, вытянул вперед руку с наганом, целясь прямо в лицо Абдуллы. — Я тебя своей рукой… — выкрикнул он. — Предатель!.. Своей рукой!.. Как бешеного пса!..

К командиру подскочил Ильяс и изо всей силы стукнул кулаком по его руке. Наган упал на землю.

— А-а, бунт! — озираясь по сторонам, прохрипел командир. — Измена! Измена-а! — заорал он и со всех ног кинулся к казармам.

Но убежать ему не дали. Выскочили из строя Ахмет и тот бородатый татарин, что давеча привел Ахмета к Абдулле. Они быстро, словно по команде, схватили командира за руки повыше локтей. Тот тяжело дышал, но вырваться из их железных объятий даже не пытался.

Строй дружинников окончательно рассыпался.

На мост тем временем вступали колонны моряков. А со стороны центра шли к Булаку с красными флагами, с пением «Интернационала» отряды революционных рабочих Казани.

Дружинники стали отстегивать сабли, кидать их на землю, втыкать винтовки штыками прямо в снег.

Теперь уже всем было ясно, что дни «Забулачной республики» сочтены.

Глава V

В Москве Дулдулович устроился лучше, чем в Петрограде Начать с того, что его сразу взяли на службу, да как раз туда, куда он больше всего стремился. В Центральном комиссариате по делам мусульман была постоянная нужда в людях. Конечно, просто так, что называется, с улиць человека не взяли бы. Но ведь он был не с улицы: о нем самым лучшим образом отозвались и Абдулла, и Галия, и даже Ади, которому Дулдулович сразу понравился своей энергией и деловитостью.

В Комиссариате он занимался снабжением, формированием отрядов, помощью приезжавшим в столицу из губерний мусульманам-ходокам.

Дулдулович решил поначалу все силы положить на то, чтобы войти в доверие, как можно лучше вжиться в свою роль. Это ему удалось сравнительно легко. Он быстро и четко выполнял все, что ему поручалось. Находить общий язык с самыми разными людьми было ему не в новинку, это он умел всегда. Он довольно скоро стал чуть ли не всеобщим любимцем. Да, теперь уже не хвастаясь можно было сказать, он пришелся здесь ко двору. Особенно заметно это стало в дни работы Первой Всероссийской конференции рабочих-мусульман. Дулдуловичу было поручено обеспечить делегатов жильем. Кое-кого устроили в самом здании комиссариата. Но всех разместить здесь не удалось, и остальных поселили на частных квартирах — у мусульман, издавна проживающих в столице.

Все были довольны. Деловую хватку Дулдуловича отметил даже в специальном приказе сам комиссар. Это было важно. Но не менее важно было и другое: находясь в самом центре комиссариатских дел, он завязывал нужные связи, старался сблизиться с самыми разными людьми, особеши чутко улавливая малейшее их недовольство. А недовольные нашлись, они всегда находятся. Иным не по нраву были новые порядки, кое-кому не по душе пришлась требовательность комиссара Вахитова: он в работе не щадил ни себя, ни других. Так или иначе, у сотрудника комиссариата было на примете уже несколько человек, на которых при случае он мог бы опереться.

Жил Дулдулович неподалеку от здания комиссариата в бывшей квартире присяжного поверенного, бежавшего от большевиков на юг. Ордер был выписан на всю квартиру, но Дулдулович занял только бывший хозяйский кабинет: ему с лихвой хватало этой великолепной, богато и со вкусом обставленной комнаты. К тому же все помещение по нынешним временам не так-то просто было бы отапливать, а в адвокатском кабинете была «буржуйка».

Новый хозяин топил ее ампирной адвокатской мебелью, а ииогда даже и книгамн в тисненных золотом кожаных переплетах из адвокатской библиотеки.

Дулдулович привык к мысли, что он в Москве совершенно одинок и никто, кроме сослуживцев, ere здесь не знает. Во всяком случае, никто, кроме сослуживцев, не знал, где он живет. А сослуживцы не имели обыкновения ходить друг к другу в гости. Легко поэтому вообразить изумление Эгдема, когда в одно прекрасное утро к нему в дверь вдруг постучали.

Явился гость из Казани. Да не простой гость, а тот самый, которого Дулдулович ждал еще в Петрограде, — связной от Алима Хакимова.

Это был давний его знакомец Харис, юркий, щупленький человечек, с которым судьба свела его в день, когда чуть не вся Казань провожала в Петроград депутата Учредительного собрания Мулланура Вахитова.

«Разыскали, мерзавцы, — подумал Эгдем. — Когда позарез нужны были, от них не было ни слуху ни духу. А едва только я почувствовал твердую почву под ногами, они уже тут как тут…»

— Рад вас видеть живым и здоровым, дорогой Эгдем, — говорил тем временем Харис, усаживаясь в уютное кресло. — Я, как вы, вероятно, догадались, привез вам привет от наших общих друзей.

— Спасибо, — ответил Дулдулович. — Как они там, мои друзья? Как их дела?

— Дела хороши. Да вы ведь, наверно, и сами знаете. Слыхали небось о республике, которую провозгласили патриоты-мусульмане?

— О «Забулачной республике»? Как же… Конечно, слыхал.

— «Забулачной»? — возмутился гость. — Но ожидал из ваших уст услышать такое. Это наши враги, глумясь над нами, кинули эту презрительную кличку. А нам с вами пристало иначе называть это наше любимое детище…

— Ладно, будет тебе! Будет! — оборвал Дулдулович разглагольствования гостя. — Ты, друг мой Харис, ведь не на митинге. Здесь, кроме меня, никого нет. А меня агитировать не надо. Я человек военный, не дипломат, так что говори прямо: каково реальное положение дел? На что мы можем рассчитывать? Да не забывай: я сам неплохо информирован, кое-что знаю. И из вполне надежных источников.

Харис сразу сник. В огромном вольтеровском кресле его щуплепькая фигурка казалась особенно жалкой.

Он устало прикрыл покрасневшие от бессонницы глаза и тихо заговорил, уже совсем в ином тоне:

— Если говорить честно, дела далеко не блестящи. Республику мы провозгласили, но…

— Что «но»? Вечно какое-то «но»… Поторопились, что ли?

— Либо поторопились, либо, наоборот, упустили момент. Трудно сказать.

— Рассказывай все, как было. С самого начала.

— В январе открылся Второй Всероссийский съезд воинов-мусульман. Мы на этом съезде намеревались провозгласить Идель-Урал штаты — суверенное, демократическое мусульманское государство. Мы добились единства всех сил, противостоящих Советам. Нас поддерживали все партии: и кадеты, и меньшевики, и духовенство, и представители шуро… Объединив все эти силы, предполагалось создать большую национальную армию для борьбы с Советами. Ставилась задача арестовать Казанский Совдеп, мусульманский комиссариат при губернском Совдепе, арестовать всех большевистских главарей.

— Что же, черт возьми, помешало вам привести этот план в исполнение?

— Проклятые большевики! Они своей гнусной демагогией затуманили мозги многим делегатам съезда… Мы ожидали, что их пропаганда провалится… Выжидали… Ну, а потом… Потом все это уже вышло из-под нашего контроля.

— Чего же вы ждали, я не понимаю? На что надеялись?

— О, надежды у нас были. И немалые… Взять хотя бы эту историю с мусульманским финляндским полком. Мы знали, что мусульманский полк, расквартированный в окрестностях Петрограда, выразил желание вернуться на землю предков. Целый полк! Боеспособный, закаленный в боях!..

— Но ведь вы должны были знать, что Казанский Совдеп послал в Петроград на имя Подвойского телеграмму с просьбой задержать этот полк в пути.

— Мы знали это! И представь себе, недурно использовали это в своих целях. Нам удалось перехватить телеграмму, и мы зачитали ее на съезде. Это вызвало бурю, настоящую бурю! Под нашим нажимом съезд принял резолюцию, требующую отменить телеграмму, переизбрать Казанский Совет и беспрепятственно пропустить мусульманский финляндский полк в Казань. Мы так ловко сыграли на этом проколе большевиков, что даже левая фракция Мусульманского социалистического комитета вынуждена была выступить в печати против телеграммы Казанского Совета.

— Ну? Так в чем же дело? Это был, я думаю, самый лучший момент для того, чтобы перейти от разговоров к делу.

— Мы и собирались. Мы уже планировали арест главарей Советов, присутствующих на съезде. Но… мы не успели опомниться. А когда сообразили, было уже поздно. Силы Советов были мобилизованы. Да что про это толковать, друг Эгдем, это все уже прошлогодний снег.

— Ладно, поговорим о делах сегодняшних. Есть надежда, что ваша «Забулачная республика» удержится?

— Как сказать, — заюлил Харис. — Конечно, мы дадим бой. Но силы не равны. Они сильнее. Главная наша беда — отсутствие оружия. У нас ведь нету ни броневиков, ни артиллерии.

— А люди? Люди есть?

— Люди найдутся. Но вооружены из рук вон плохо. Вот я и приехал…

— А-а, наконец-то! Н-ну… Давай выкладывай: зачом приехал?

— Наши друзья послали меня, чтобы я организовал тайную отправку оружия в Казань. Ну а кроме того, чтобы вербовал наших сторонников здесь, в столице. У тебя есть кто на примете?

— Найдутся.

— Ты поможешь мне с ними связаться?

Дулдулович вытащил из брючного кармана часы, глянул на циферблат, встал.

— Дорогой Харис, располагайся тут, как дома. Ты здесь в полной безопасности. Отдохни.

— А ты?

— А мне пора на службу. Комиссар Вахитов без меня как без рук. Я, как ты знаешь, человек исполнительный. Не хочу подводить комиссара.

По правде говоря, он рассчитывал этой репликой слегка уязвить Хариса, дать ему понять, что в случае чего он и без казанских своих друзей проживет.

По Харис и глазом не моргнул.

— Да, — сказал он спокойно. — Нам известно, друг Эгдем, что ты пользуешься особым доверием Вахитова. Нам все про тебя известно, — добавил он многозначительно.

— Ах, известно? — не без сарказма сказал Дулдулович. — Где же вы раньше-то были? Почему не подавали о себе никаких вестей столько времени? А если бы я там дуба дал, в Петрограде?

— Ну, до этого дело бы не дошло, — улыбнулся Харде. — Это тоже было нам известно.

— Следнли, что ли?

— Почему — следили? Просто попросили одного нашего человека, чтобы помог тебе.

— Это кого же? — нахмурился Дулдулович. — А-а, — вспомпил он. — Старик Валиулла? Так я и думал… Выходит, не такие уже вы беспомощные, как мне показалось… Ладно, поглядим. Может, у нас с вами еще что-нибудь выйдет.

В этот день Мулланур пришел на работу раньше обычного. Он и всегда-то являлся в комиссариат раньше всех: у него не было в жизни никаких других интересов, кроме работы. Он отдавался своему делу весь, целиком. Но сегодня у него было особенно тревожно на душе. Ему не давали покоя события в Казани.

Как будто было сделано все возможное, чтобы подавить мятеж мусульманской буржуазии без кровопролития. Но всегда ведь возможны неожиданности.

Муллануру было бы куда спокойнее, если бы он сам мог выехать в Казань. Но едва только он заикнулся на эту тему, ему решительно дали понять, что об этом не может быть и речи.

«Сегодня еще раз свяжусь с Шейнкманом, — подумал он. — Если положение все так же тревожно, непременно добьюсь, чгобы мне разрешили поехать. Обращусь прямо к Владимиру Ильичу. Он поймет».

В дверь постучали.

— Войдите! — сказал Мулланур.

Это был рассыльный.

— Срочная депеша, — сказал он.

— Откуда?

— Из Казани.

Затаив дыхание, Мулланур вскрыл телеграмму и стал читать:

«Контрреволюционная „Забулачная республика“ окончательно ликвидирована. Оплот контрреволюции — мусульманские „железные дружины“ сдались без боя. Мусульманский контрреволюционный штаб был застигнут врасплох благодаря решительным действиям мусульманских социалистических дружин, Красной Армии и прибывшего из Москвы геройского отряда моряков товарища Соболева. Вся операция прошла бескровно, случайными выстрелами убито всего три человека. Вся мусульманская часть города признала власть Советов и Комиссариата по делам мусульман…»

Мулланур и сам не заметил, как вскочил на ноги, выбежал из кабинета…

Весть о ликвидации «Забулачной республики» облетела комиссариат с быстротой молнии. На радостях люди обнимали друг друга, смеялись, а женщины так даже и всплакнули; у женщин ведь так заведено: радость ли, горе — у них всегда слезы.

— Что такое? Стряслось что-нибудь? — спросил Эгдем Дулдулович у дежурного, войдя в здание комиссариата и сразу поняв, что произошло нечто чрезвычайное.

— Депеша из Казани, — ответил тот.

— Ну? Что?! — еле вымолвил Дулдулович. Сердце его радостно забилось: увидав заплаканные лица, он подумал, что весть из Казани, дурная и горестная для этих глупых женщин, для него, Дулдуловича, окажется счастливой вестью; надо только постараться не выдать своего ликования.

— Полностью ликвидирована «Забулачная республика», товарищ Дулдулович, — сияя, сказал дежурный.

— О-о! Вот это новость! — не изменившись в лице, выдохнул Дулдулович. — Слава аллаху! Поздравляю вас, друг мой, с этой большой победой!

— Спасибо, товарищ Дулдулович, — сказал дежурный. — Это и впрямь победа. Уж такая победа! А главное, ведь без крови, без единого выстрела. А уж как я боялся, как тревожился все эти дни. У меня ведь в Казани родители, и братья, и сестренка…

Он, как видно, был не прочь выговориться, излить душу. Но Дулдулович, улыбнувшись безжизненной, натужной улыбкой, быстро прошел к себе, сделав вид, чта ею ждут неотложные дела.

Войдя в комнату, он сразу опустился на стул. Ноги были как ватные. Он вдруг заметил, что весь дрожит.

Облокотившись о рабочий стол, закрыл руками лицо. «Ну-ну, — успокоил себя. — Нельзя подавать виду. Не дай бог, кто-нибудь войдет».

Посидев неподвижно минуту-другую, он уже полностью пришел в себя.

«Ладно, — подвел он итог своим невеселым мыслям. — В конце концов, этого следовало ожидать. Но еще не все потеряно. Главное — затаиться и ждать. Будем еще и мы веселиться».

В тот же день Мулланура пригласил к себе Яков Михайлович Свердлов. Он хотел во всех подробностях узнать о событиях в Казани.

Вот уже несколько дней, как рабочие комнаты Президиума ВЦИКа были перенесены из Кремля во Второй дом Советов.

Домов Советов в Москве было три. Первый — гостиница «Националь». Второй — гостиница «Метрополь». Третий — бывшая духовная семинария на Садово-Каретной. Самым большим из них был Второй дом Советов — «Метрополь».

Решение перенести свой рабочий кабинет из Кремля в Дом Советов Свердлов принял по той простой причине, что в Кремль нельзя было проникнуть без пропуска. А Яков Михайлович считал, что доступ к Председателю ВЦИКа должен быть свободен для каждого, у кого в нем будет нужда. Вот он и решил вынести свою приемную из Кремля в город, в самый его центр. Он сам поехал во Второй дом Советов и выбрал в бывшей гостинице угловой номер на втором этаже, выходивший окнами на площадь.

В этой новой резиденции Председателя ВЦИКа Мулланур еще не бывал, поэтому все здесь ему было в новинку.

На стенах «Метрополя» виднелись следы пуль — память о недавних октябрьских боях. Особенно много их было в той части здания, что прилегает к Китайгородской стене. У входа в гостиницу, рядом с вертящейся стеклянной дверью, висела фанерная доска, на которой наспех было написапо большими краспыми чернильными буквами; «ПРИЕМНАЯ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ ВЦИКа. КОМНАТА № 237».

Мулланур по ошибке сперва ткнулся в компату № 237 А. Но это оказалась приемная секретаря ВЦИКа Варлаама Александровича Аванесова. Там стоял простой некрашеный стол, два стула и железная койка, покрытая клетчатым пледом.

Приемная Председателя ВЦИКа мало чем отличалась от приемной секретаря. Разве только тем, что вместо койки здесь стоял второй стол, да стульев было не два, а четыре. Не было ни мягких кресел, ни портьер. Мулланур сперва решил было, что кабинет Свердлова еще только меблируется. Но Варлаам Александрович объяснил ему, что дело обстоит как раз наоборот: раньше здесь были и кресла, и портьеры. Но Яков Михайлович, решив разместить в этих комнатах свою приемную, распорядился самым категорическим тоном:

— Портьеры снимите. Кресла и все эти финтифлюшки убрать! Вот сюда стол. Да не так, боком! Сами подумайте: ежели человеку, который будет сидеть напротив меня, свет будет падать прямо в лицо, он ведь будет чувствовать себя очень неуютно…

Койка в приемной секретаря ВЦИКа, как потом узнал Мулланур, стояла не зря. Варлаам Александрович, случалось, не уходил отсюда по нескольку суток. Поспит почью часа два-три и снова ссутулится над столом.

В приемной Свердлова койки не было: Яков Михайлович уходил спать домой. Однако, судя по его усталому лицу и красным от бессонницы глазам, ему тоже случалось засиживаться за своим рабочим столом всю ночь напролет, до самого рассвета.

— Здравствуйте, товарищ Вахитов! — стремительно двинулся Председатель ВЦИКа навстречу Муллануру, пожал ему руку, придвинул стул.

Кроме Свердлова в кабинете был Подвойский. Подвойский, привстав, тоже обменялся с Муллануром рукопожатием.

— Пожалуйста, товарищ Вахитов, доложите нам подробнее о событиях в Казани, — попросил Свердлов.

Мулланур полез было в портфель за бумагами, но Свердлов жестом показал ему, что это не нужно.

Поняв, что от него ждут не официального доклада, а просто как можно более подробного изложения всех событий, Мулланур стал рассказывать. Но по вопросам Свердлова он скоро понял, что обстановка в Казани была известна Председателю ВЦИКа, пожалуй, ничуть не хуже, чем ему самому. Яков Михайлович, оказывается, превосходно знал по именам чуть ли не всех казанских большевиков. Помнил, какое количественное соотношение представителей разных партий было на съезде Харби шур. Помнил по дням и чуть ли не по часам, как изменялась обстановка на съезде в зависимости от тех или иных обстоятельств.

— Ага, — перебивал он время от времени Мулланура. — А как же вышло, что Музафарова, Токумбетова и братьев Алкиных выпустили? На поруки? Ах, на честное слово. Поверили, стало быть?.. А какую позицию занимал по этому вопросу товарищ Шейнкман?.. А где был в это время товарищ Саид-Галиев?..

Мулланур рассказал о том, что было сделано Комиссариатом по делам мусульман, чтобы предотвратить почти неизбежное кровопролитие. Он увлекся, скованность прошла, речь полилась легко, свободно. Свердлов слушал, уже не перебивая. И только тут Мулланур понял, что перебивал он его своими вопросами нарочно, чтобы подбодрить, показать, что рассказ ему интересен во всех своих даже мельчайших подробностях.

Когда сообщение Мулланура подошло к концу, Яков Михайлович снял пенсне и потер усталые глаза костяшками пальцев.

— Ну что ж, — удовлетворенно сказал он. — Теперь самое главное — не успокоиться. Не почить, как говорится, на лаврах. Вы должны помнить, что враги Советской власти так просто не утихомирятся. Добром они не уступят даже самой малой крупицы своей власти, своего влияния.

— Это мы понимаем, товарищ Свердлов, — сказал Мулланур.

— Вот и отлично. Стало быть, надо продолжать формирование татаро-башкирских воинских частей, приобщать трудовое мусульманское население к семье красноармейцев.

— Мы это делаем, Яков Михайлович, — ответил Мулланур. — Первый пехотный татаро-башкирский батальон Рабоче-Крестьянской Красной Армии уже сформирован. Приказ подписан первого апреля.

— А хороших командиров нашли? — спросил Свердлов.

— Нашли. Комиссаром назначен член военного отдела нашего комиссариата товарищ Конов, а командиром — товарищ Александрович.

— Надежные товарищи?

— Надежные, Яков Михайлович. Настоящие революционеры.

— Ну что ж, продолжайте формирование таких же частей, — сказал Свердлов. — Пока батальонов, а там, глядишь, и полков.

— Спасибо, Яков Михайлович, — сказал он. — Я тоже верю, что со временем будут у нас и крупные воинские соединения красных воинов-мусульман.

Свердлов встал из-за стола, подошел к Муллануру, положил руку ему на плечо.

— Действуйте, товарищ Вахитов! Действуйте дальше в этом направлении!

10 апреля 1918 года у Якова Михайловича Свердлова состоялось заседание конституционной комиссии Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета.

Обосновывая принципы Советской Федеративной Республики, Председатель ВЦИКа подробно изложил членам комиссии состояние дел по созданию Татаро-Башкирской Советской республики. Он подробно информировал их о недавних событиях в Казани.

— Уже стояли наготове, — говорил Яков Михайлович, — артиллерийские орудия. Стояли друг против друга вооруженные части. С одной стороны — мусульманские националистические «железные дружины», насчитывающие около десяти тысяч вооруженных солдат, с другой войска Советов, их было гораздо меньше, всего около двух тысяч человек, но они были гораздо лучше оснащены современным оружием. Если бы дело дошло до военного столкновения, советские войска, вероятно, разбили бы мусульманские националистические части. Но мы видоли свою задачу не в том, чтобы разгромить, потопить в крови контрреволюционный мятеж. Было сделано все, чтобы разрешить этот острый конфликт не силою штыков, а мирным путем, большевистской пропагандистской работой. Надо было открыть глаза заблуждающимся мусульманам, перетащить обманутых националистической пропагандой на пашу сторону. И это удалось. Националистические части были разоружены без единого выстрела. Они сами сложили оружие…

В самый нужный момент, — продолжал Председатель ВЦИКа, — когда начался мятеж, было опубликовано Положение о Татаро-Башкирской Советской республике. Трудящиеся мусульмане узнали, что с нашей стороны нет никаких препятствий к образованию самостоятельной, независимой мусульманской советской республики, что их право на самоопределение признаётся нами безоговорочно, не на словах, а на деле. Трудящиеся татары приняли участие в контрреволюционном мятеже потому, что им говорили, будто Советы не дадут им организовать свою армию, свою школу, свое национальное правительство. Но как только они убедились, что такое право Советской властью им предоставлено, из-под ног организаторов контрреволюционного мятежа сразу была выбита почва. И буржуазные националисты, возглавившие мятеж, мгновенно оказались генералами без армии…

Конституционная комиссия ВЦИКа единодушно одобрила Положение о Татаро-Башкирской Советской республике, особо отметив своевременность опубликования этого Положения. Комиссия высказала пожелание ускорить окончательное и полное решение этого вопроса.

Глава VI

Положение о Татаро-Башкирской Советской республике широко обсуждалось на местах. Что ни день, то новая телеграмма приходила в Комиссариат по делам мусульман. Вот и сегодня: едва только начался рабочий день Мулланура, едва только уселся он за свой стол и придвинул листок бумаги, на котором с вечера записал для памяти, какими делами предстоит заняться нынче с утра, как принесли телеграмму. На этот раз из Чистополя. Мусульманский крестьянский и учительский съезд, проходивший там, горячо одобрил проект создания Татар-Башкирской республики. «Событие это, — говорилось телеграмме, — съезд считает актом величайшей исторической важности и выражает пожелание скорейшего фактического осуществления основ означенного Положения на благо демократии всех пародностей».

Вошел Ади Маликов. Он совсем недавно вернулся из Казани и сразу же со свойственной ему энергией окунулся в текущие дела. Практически на нем одном лежала забота о формировании новых мусульманских воинских частей, а он еще успевал при этом заниматься и всякой другой работой — кропотливой, нервной, изматывающей. И все это давалось ему легко, без натуги. Любое дело так и горело у него в руках.

— Еще телеграмма? — спросил он. — Из Чистополя?

Придвинул к себе депешу, прочел.

— Идет дело… Идет… Послушай, Мулланур, тебе не кажется, что пора думать о созыве съезда Советов республики?

Мулланур и сам не раз размышлял об этом. Вопрос Ади подкрепил его решение.

— Безусловно, — согласился он. — И медлить с этим нельзя. Сегодня же соберем всех членов комиссариата.

Я сейчас напишу проект телеграммы, а часиков этак к четырем мы его согласуем.

— Так я попрошу всех наших собраться в четыре ноль-ноль, — сказал Ади. Он любил щегольнуть военной точностью.

— Да-да, — улыбнулся Мулланур. — Будь по-твоему, ровно в четыре.

Вечером того же дня во все местные организации была разослана телеграфная депеша Центрального комиссариата по делам мусульман, в которой говорилось:

«В согласии с Народным комиссариатом по делам национальностей Центральный Комиссариат по делам мусульман принимает нижеследующее представительство в комиссию по созыву съезда Советов Башкиро-Татарской республики: Казанский Совдеп — один, Казапский Мусульманский комиссариат — один, Уфимский Совдеп — один, Уфимский Башкирский комиссариат — один, Уфимский Татарский комиссариат — один, Оренбургский Совдеп — один, Оренбургский Башкирский комиссариат — один, Уфимская чувашская организация — один. Комиссия приступает к работе 10 апреля. Кроме проездных членам комиссии будет выдаваться Центральным комиссариатом 30 рублей суточных. Сообщая о вышеизложенном, комиссариат просит соответствующие организации своевременно делегировать своих представителей в Москву».

Дел было невпроворот.

Людей не хватало. Да и не все, к сожалению, работали с таким энтузиазмом, как Ади Маликов и самые близкие сотрудники Мулланура. Некоторые норовили отлынивать от трудной работы, иные просто не справлялись, а заменить их, к сожалению, было некем. Вот и приходилось порой помимо своих прямых обязанностей делать еще и другую работу, исправлять чужие ошибки да огрехи.

А тут еще одна напасть: то и дело приходилось отвечать на всякие дурацкие жалобы, иногда прямо клеветнические, которыми разные буржуазные деятели буквально засыпали и Совнарком и Наркомнац.

Вот как раз и сейчас Мулланур, морщась, словпо пришлось проглотить невзначай какую-то дрянь, читал одцу из многочисленных жалоб, пересланную ему. Бумага была анонимная. Пришла она из Казани, адресована была народному комиссару по делам национальностей Сталину. В ней говорилось, что комиссар по делам мусульман Вахитов продался панисламистам. При этом указывалась даже точная сумма, якобы полученная комиссаром Вахитовым при этой сделке, — тысяча двести рублей.

— Какая чушь! — бормотал Мулланур себе под нос читая бумагу. — На что только уходят время и нервы…

В дверь постучали.

Слегка прихрамывая, вошел высокий мужчина с приятным, живым лицом, оглядел Мулланура умными карими глазами, представился. Он учитель Богородской школы. Раньше она, как и многие другие мусульманские школы, находилась в ведении московской организации Милли шуро, а теперь — в ведении Комиссариата по делам мусульман.

— Принес вам прошение от наших учителей, — сказал он, вручая Муллануру листок бумаги, исписанные четким, каллиграфическим почерком. — Мы с коллегами находимся в крайне затруднительном финансовом положении. Просим помочь.

Мулланур заглянул в бумагу и горестно покачал головой: он уже заранее знал, в чем дело.

— Мы не получаем жалованья два месяца. За апрель не платили, ни копейки не получили и в марте. Многие мои коллеги грозятся уйти из школы. Совсем…

— Да, трудно, — согласился Мулланур. — Я понимаю… Ваше прошение уже пятое на этой неделе.

— Этак у меня все учителя разбегутся, — мягко улыбнулся пришедший. — Сам-то я ни при какой погоде с детишками не расстанусь. Не могу без них. Но один ведь в поле не воин.

— Мы делаем все, что можем, чтобы поддержать мусульманские школы. Все деньги, какие только были в нашем распоряжении, уже отданы для выплаты жалованья учителям.

— Я знаю. Но это было в феврале. А сейчас на дворе уже апрель.

— Да… Уже апрель…

Мулланур задумался.

Подождав минуту-другую, учитель все-таки решил напомнить о себе.

— Так что же все-таки передать моим коллегам? — мягко спросил он.

— Три дня назад мы направили в Наркомпац письмо. Вот, прошу… Ознакомьтесь… Это копия. — Мулланур вытащил из папки и пододвинул учителю через стол бумагу.

— Если позволите, я вслух, — сказал тот, беря бумагу в руки и поднося ее к глазам. — Привык, знаете, с детьми.

— Да, да, прошу вас, — сказал Мулланур. Учитель стал читать — медленно, раздельно, словно диктуя ученикам очередной урок:

— «В ведении упраздненной постановлением Центрального комиссариата по делам мусульман московской мусульманской организации „Милли шуро“ находилось пять мусульманских начальных школ, из них две для мальчиков, две для девочек и одна смешанная. Подавляющее большинство учащихся в этих школах по имущественному положению принадлежат к бедноте (школа в Богородском исключительно пролетарская), притом школы эти безусловно демократические, отнюдь не конфессиональные, по типу своему соответствуют русским городским школам…»

Учитель приостановил чтение, поднял голову и одобрительно поглядел на Мулланура.

— Это очень правильно отмечено, — сказал он. И продолжал читать: — «Со дня упразднения „Милли шуро“ названные школы перешли в ведение Центрального комиссариата по делам мусульман. В комиссариат поступили прошения учителей и учительниц названных школ о выплате им жалованья за март и апрель сего года. Одновременно выяснилось, что недостает средств на содержание этих училищ. Названные школы без поддержки со стороны городского самоуправления или правительственных учреждений существовать, безусловно, не смогут, почему и испрашивается, до разрешения вопроса в общегосударственном масштабе, сумма, подлежащая выдаче в данное время: на жалованье учителям за март, апрель и май месяцы по 408 рублей в месяц на 17 человек — 24 308 рублей, прислуге — 4550 рублей, на канцелярские принадлежности — 697 рублей. Всего — 29 665 рублей…»

— Вот это и передайте своим товарищам, — сказал Мулланур. — Мы надеемся, что Наркомнац положительно отзовется на это наше ходатайство. Я думаю, в самое ближайшее время.

— А пока, значит, ответа еще нет? — Огорчился учитель.

— Одну минуточку, — сказал Мулланур. — Сейчас мы это попробуем уточнить.

Он открыл дверь и крикнул, чтобы позвали Дулдуловича.

Тот не заставил себя ждать.

— Скажите, Эгдем, — обратился к нему Мулланур. — Как обстоят дела с нашим письмом по поводу школ?

— Я его отправил.

— Позвольте! Как — отправили? — удивился Мулланур.

— По почте, — пожал плечами Дулдулович.

— Я же просил вас отнести его лично и даже настойчиво советовал постараться вручить непосредственно заместителю наркома.

— Я не думал, что тут такая срочность.

— Уже не первый раз, товарищ Дулдулович, вы проявляете такую странную непонятливость. А между тем вы ведь человек достаточно опытный…

— Я думал, так будет лучше. Письмо придет по почте, его зарегистрируют и официально ответят.

— Тоже по почте? — язвительно спросил Мулланур.

— Ну да, — кивнул Дулдулович. — Приватный разговор, хотя бы даже и с заместителем наркома, к делу не пришьешь. То ли дело официальная бумага!

— Но вы же знали, — гневно прервал его Мулланур, — что в этом письме речь шла о жалованье для учителей! Уже второй месяц они сидят без копейки денег. У каждого из них — семья! Дети! Их кормить надо!

— Ваши чувства делают вам честь, — сказал Дулдулович. — Но в делопроизводстве, к сожалению, нет места эмоциям. Тут должен быть порядок. На официальный запрос должен быть получен официальный ответ.

— Ах, перестаньте! — махнул рукой Мулланур. — Вы просто поленились отнести письмо лично, вот и все.

Дулдулович оскорбленно вскинул голову и васупился.

— Так вот, товарищ Дулдулович, — официальным тоном обратился к нему Мулланур. — Прошу вас взять копию этого письма, отправиться с нею в Наркомнац и сегодия же — вы поняли меня? — сегодня же добиться решения этого вопроса.

Он взял из рук учителя копию письма и протянул Дулдуловичу. Тот молча взял ее и, кивнув, ушел.

— Я все понимаю, — задумчиво сказал учитель. — Мы живем в трудное время. Что поделаешь… Сил не хватает. У каждого дел столько, что голова пухнет. И все-таки надо стараться исполнять добросовестно то, что тебе поручено. Этот ваш сотрудник, признаться, меня удивил.

— Это моя вина, — сказал Мулланур. — Я обязан был проследить. Но вы не волнуйтесь. Сегодня этот вопрос будет решен. Обещаю вам. Нынче же вечером я надеюсь сообщить вам нечто определенное. Договорились?

Он встал и протянул учителю руку.

— Спасибо, товарищ комиссар, — сказал учитель. — Я хочу вам сказать, что вообще-то вы на нас, учителей, можете рассчитывать. Мы все равно будем работать, делать свое дело, несмотря на все эти… — он замялся, как видно, стараясь найти слово, которое не обидело бы Мулланура. — Несмотря на все эти шероховатости. И не только учителя моей школы, а все мои коллеги. Учителя всех мусульманских школ. Потому что мы все верим вам, верим комиссариату…

Учитель уже давно ушел, а Мулланур никак не мог забыть неприятный инцидент, не мог отделаться от чувства вины перед этим славным человеком. И чем больше он думал об этом, тем сильнее возмущала его неприглядная роль, которую сыграл во всей этой истории Дулдулович. Уж больно не похоже было поведение его на проявление обычной нерадивости, самой обыкновенной лени. Не похож Дулдулович на лентяя, совсем не похож. Нет, скорее всего, он, Мулланур, ошибся. Тут не лень, не разгильдяйство, не простая расхлябанность, а что-то совсем другое.

Он встал, прошелся по кабинету. Открыл дверь, крикнул:

— Галия! Зайди ко мне на минуту!

По тону комиссара Галия почувствовала, что случилось что-то неприятное. Глядела на него испуганными, круглыми глазами.

— Присядь, Галия, — сказал Мулланур и подождал, дав девушке успокоиться. — Если не ошибаюсь, это ты рекомендовала мне Дулдуловича?

— Да, — от этого вопроса она совсем смутилась.

— А ты давно его знаешь?

— Да нет, не очень. А что случилось?

— Ничего особенного, — уклонился от прямого ответа Мулланур. — Просто не совсем он мне ясен. Есть в этом человеке что-то… неуловимое…

— Ты несправедлив к нему, Мулланур! — вспыхнула Галия.

— Может быть, может быть, — успокоил ее Мулланур. — Ты не волнуйся. Я ведь, собственно, ничего не утверждаю. Просто делюсь с тобою своими сомнениями.

— Но откуда у тебя взялись эти сомнения? Он прекрасный человек. Добрый, отзывчивый. Его все любят. Помнишь, как он быстро и толково разместил делегатов конференции? Он энергичный, вежливый. Его все любят… — еще раз повторила она и теперь в этом утверждении звучала уже не только констатация факта, но и какой-то затаенный упрек, обращенный к нему, Муллануру: все, мол, любят, один ты к нему придираешься.

— Галия, — осторожно сказал Мулланур. — Мы ведь с тобой друзья, верно?

Она кивнула.

— Скажи, Галия, ты что — любишь его?

Галия опустила глаза. Помолчала. Потом вскинула голову и, глядя ему прямо в глаза, своими огромными глазами, ответила:

— Люблю.

— Ну а он?

— Что он?

— Он тоже тебя любит?

Если Мулланур рассчитывал этим вопросом смутить девушку, то он ошибся.

— Да, — смело ответила она. — И он тоже. Мы с ним любим друг друга и скоро поженимся.

— Ладно, — вздохнул Мулланур. — Иди… Можешь считать, что этого разговора у нас с тобой не было.

Он понимал, что рассчитывать на трезвую и беспристрастную оценку человеческих свойств Эгдема Дулдуловича тут уже не приходится.

Алим Хакимов тяжело пережил крах «Забулачной республики». Конечно, в политике, как и на войне, случаются порой неприятные сюрпризы: иной раз твердо рассчитываешь на победу, а приходится терпеть поражение. Но такого постыдного краха Алим не ожидал. В самом деле, кто мог предположить, что организация, насчитывающая десять тысяч хорошо обученных, преданных, вооруженных солдат, рухнет словно карточный домик? Особенно потрясла его стремительность падения «Забулачной республики». Это еще просто счастье, что он успел скрыться. Стоило замешкаться хотя бы на час, и не сносить бы ему головы. Уж кого другого, а его господа большевики не помиловали бы.

Алим бежал в Самару.

«Как-то еще примет меня господин Сикорский… — с замиранием сердца спрашивал он себя, подходя к низенькому скромному домику на тихой улочке, спускающейся к самой Волге. — Как-то еще примет меня этот кремень-человек… Одно дело — Алим Хакимов, в распоряжении которого десять тысяч штыков, и совсем другое дело — беглец, спасающий жизнь, умоляющий приютить его».

Однако Сикорский, вопреки всем опасениям, встретил его хорошо. Крах «Забулачной республики», похоже, ничуть его не обескуражил.

— Вы живы, вы на свободе — это главное, — сказал он, пожимая Хакимову руку.

— Ах, дорогой друг, — лицемерно покачал головой Хакимов. — Уж лучше бы я погиб, но торжествовало бы наше дело.

— Наше дело не погибло, — надменно сказал Сикорский. — Живы мы с вами, жива наша идея.

«Наша идея! — саркастически подумал Хакимов. — Наша! Как бы не так… Что общего может быть между идеями полковника старой армии, мечтающего восстановить рухнувшую империю, веками угнетавшую малые народы, и идеями патриота, стремящегося к единению и независимости своих единоверцев-мусульман?»

Да, в другие времена Хакимов постыдился бы даже стоять рядом с этим солдафоном, напичканным давно прогнившими имперскими идеями. Но ничего не поделаешь. Приходится по одежке протягивать ножки. В плохие времена, как говорят в таких случаях татары, и свинью назовешь сватом.

Вслух, однако, он сказал другое.

— Вы правы, господин Сикорский, идея наша, слава аллаху, жива.

— Я рад, что вы согласны со мной, господин Хакимов, — улыбнулся Сикорский. — Ведь наше сотрудничество, я надеюсь, будет продолжаться.

«До поры до времени, — подумал Хакимов. — Только бы нам покончить с этим дьявольским большевистским наваждением, а уж там… Там наши пути-дороги разойдутся…»

Однако вслух он сказал:

— Разумеется, наше сотрудничество будет продолжаться.

Раздался условный стук в дверь. Хозяин кинулся отворять.

— Наконец-то, Август Петрович, вы изволили явиться! Мы уж тут заждались, — прозвучал в передней его голос.

Вновь прибывший оказался дородным, представительным господином в полувоенном френче и галифе. Этот костюм не слишком гармонировал с его довольно-таки солидным брюшком и бородкой.

— Честь имею представить вам, — сказал Сикорский, — нашего дорогого гостя из Казани.

— Очень рад, — вошедший протянул Хакимову руку. — Август Амбрустер, правовед.

— А это господин Хакимов, член правительства татарской республики, — сказал Сикорский.

Хакимов молча поклонился.

— Садитесь, прошу вас! — Амбрустер широким гостеприимным жестом указал на кресло.

Хакимов сел.

Амбрустер уселся в кресло напротив.

— Я рад, господа, что вы наконец познакомились, — сказал Сикорский. — Не худо было бы нам всем встретиться вот так, втроем, гораздо раньше. Но лучше поздно, чем никогда. Нам с вами, друзья мои, предстоят большие дела. Мы призваны объединить все антибольшевистские силы России. Мы должны скоординировать все наши действия. Я предлагаю, не откладывая дела в долгий ящик, сейчас же составить план совместных действий… Впрочем, этим мы займемся, пожалуй, не здесь…

Они занялись этим в крошечном флигеле, расположенном в глубине двора. Сикорский сказал, что там им будет спокойнее.

Разювор начал Амбрустер; судя по всему, он был весьма важной персоной, куда более важной, чем Сикорский. Во всяком случае, расспрашивал он Хакимова так, словно был генералом, а он, Алим, — каким-нибудь тай штабс-капитаном.

— Как вы полагаете, господин Хакимов, — начал он, — разгром ваших вооруженных сил оказал сильное воздействие на умы ваших единомышленников?

— Трудно сказать, — замялся Хакимов. — Силы были весьма многочисленны, такого внезапного краха никто не ждал, и, что греха таить, это произвело на многих впечатление весьма удручающее. Но ненависть к Советам в сердцах истинных мусульман, я думаю, стала только еще сильнее.

— У вас, я надеюсь, сохранились связи с теми, кого вы называете истинными мусульманами? — прищурился Амбрустер.

— Все тайные явки у нас сохранились, — ответил Хакимов, невольно усвоив навязанный ему тон подчиненного, отвечающего на вопросы начальства.

— А помимо тайных явок?

— Все, кто был в подполье, сейчас разбросаны по всему свету. Связь со многими из них, к сожалению, утеряна.

— Ее необходимо наладить, — бросил Амбрустер своим генеральским топом. — Теперь вопрос другого рода. Как, на ваш взгляд, приняло мусульманское население идею комиссара Вахитова? Я имею в виду идею создания Татаро-Башкирской республики.

В ответ на удивленный взгляд Хакимова он пояснил:

— Этот вопрос меня очень интересует, господин Хакимов. Не хотелось бы повторять ваши ошибки.

— Мулланур Вахитов — человек незаурядный, — медленно сказал Хакимов. — Я уверен, что идея создании Татаро-Башкирской Советской республики принадлежит ему. Да, это яркая личность… Надеюсь, вы не подумаете, то в моих словах есть даже малая толика сочувствия к этому человеку. Совсем напротив, я его ненавижу. Будь у меня возможность, я, не задумываясь, подписал бы ему смертный приговор.

— Ну, со временем, думаю, мы вам такую возможность предоставим, — улыбнулся Амбрустер. — Простите перебил вас.

— Да, скорее всего, именно он придумал этот ловкий демагогический трюк. Собственно, он просто украл у на идею провозглашения независимой республики. Наши Идель-Урал штаты…

«Ну, ваши Идель-Урал штаты и Советская Татаро-Башкирская республика не вполне одно и то же, — мысленно усмехнулся Амбрустер. — Тут дистанция огромного размера…» Однако на лице его эта мысль никак не отразилась, он делал вид, что внимательно и вполне сочувственно слушает собеседника.

— В этом ведь и состоит основной принцип тактики большевиков, — увлекся Хакимов. — Они настоящие плагиаторы, гнусные воры.

— Разумеется, — продолжал он, — Вахитов слегка изменил архитектуру нашего здания, в особенности фасад: перекрасил его в красный цвет, изменил вывеску. Но при этом сделал вид, что в основе своей здание точь-в-точь такое же, каким задумали его мы. Немудрено, что мусульмане попались на эту удочку…

— Простите, не понял, — прервал его разглагольствования Амбрустер.

— Чего ж тут не понять? Мусульмане так легко клюнули на приманку Вахитова только потому, что мы заронили в их сердца идею создания независимого мусульманского государства. Мы усердно вспахивали почву, мы сажали семена, а этот демагог пришел и собрал весь урожай!

— Я все-таки не совсем вас понял, господин Хакимов, — опять прервал его Амбрустер. — Если идея, комиссара Вахитова почти ничем не отличается от вашей, так почему же все-таки мусульмане пошли не за вами, а за ним?

— Потому, что он сдобрил нашу идею изрядной порцией большевистской пропаганды. Вы ведь знаете их лозунги не хуже, чем я. «Мы власть бедняков!» — орут они на всех перекрестках. А кто такие эти бедняки? Бездельники! Вот все бездельники и кинулись к Вахитову, в красные мусульманские батальоны.

— Вас послушать, господин Хакимов, так все татары и башкиры сплошь бездельники. Невысокого же вы мнения о своих единоверцах.

— Бездельники и горлопаны есть в каждом народе, господин Амбрустер, — вздохнул Хакимов. — И как это ни грустно, они повсюду составляют большинство. В этом как раз и состоит сила большевиков.

— Н-да, — задумчиво протянул Амбрустер. — Скажите, господин Хакимов, а среди окружения комиссара Вахитова у вас тоже есть свои люди?

От этого неожиданного вопроса Хакимов растерялся.

— Я… мне… — забормотал он.

— Мы с вами связаны общей целью, господин Хакимов, — строго напомнил Амбрустер. — У нас не должно быть тайн друг от друга.

— Да, — решился наконец Хакимов. — У меня есть свои люди в Центральном мусульманском комиссариате. Но…

— Достаточно, — прервал его Амбрустер. — Больше мне знать пока ничего не нужно. Это ваш маленький секрет, храните его при себе. Настанет время, и эти люди, я надеюсь, окажут нашему делу неоценимые услуги. А пока, я прошу вас, возобновите связи с ними, еще раз проверьте их надежность.

Амбрустер задумался.

— Думаю, вам лучше оставаться в Самаре, — наконец подвел он итог своим размышлениям. — Мы вас устроим хорошо, у надежных людей. А спустя какое-то время отправим обратно в Казань.

— С заданием? — спросил Алим.

— Да, конечно.

— С каким именно?

— Об этом вы узнаете позже.

Амбрустер встал.

— Август Петрович, — сказал Хакимов, с трудом выбираясь из глубокого мягкого кресла. — Хоть обнадежьте меня напоследок! Скажите, есть у вас сила, которая сокрушит большевиков?

— Можете не сомневаться, господии Хакимов, — сказал Амбрустер. — Такая сила у нас есть.

— Так какого же дьявола… Виноват, я хочу сказать: так чего же вы ждете? Чего?

— Не волнуйтесь, господин Хакимов. Всему свое время. Мы выступим в нужный момент. Не раньше и не позже. На этот раз мы хотим действовать наверняка.

Глава VII

Утро 10 мая 1918 года выдалось на редкость ясное. Солнце пригревало совсем по-летнему, и люди в теплых чапанах, азямах, а иные так даже и в тяжелых шубах, торопящиеся к зданию Татаро-Башкирского комиссариата, вызывали оживленное любопытство прохожих и уличных зевак.

В ожидании этого дня Мулланур переделал тысячу дел, передумал тысячу дум. Особенно тревожило его положение дел в Уфе, откуда со дня на день должен был приехать посланный туда со специальным задапием Галимзян. Он должен был подготовить почву для примирения многочисленных враждующих групп, каждая из которых доказывала, что именно она выражает коренные интересы башкирского народа. Лидеры одной такой группы доказывали, что башкиры — особый народ, этнически не имеющий ничего общего с татарами, резко отличающийся от них языком, обычаями, культурой. Они призывали к созданию отдельного, независимого башкирского государства. Другая группа, не выступая против создания Татаро-Башкирской республики, требовала, чтобы сначала был образован Башкирский штат, а уж потом к Башкирии была присоединена Казань. Третья группа придерживалась совсем оригинального взгляда. Ее сторонники исходили из того, что татары и башкиры — это, собственно, один народ и нет никакой необходимости в том, чтобы вообще хоть как-нибудь различать их.

Большинство, впрочем, поддерживало идею создания Татаро-Башкирской Советской республики. И Мулланур не сомневался, что в конечном счете все будет хорошо. Но он придавал огромное значение делу консолидации всех демократически настроенных башкир, объединению их на основе выдвинутого большевиками Положения о Татаро-Башкирской республике. Вот почему с таким нетерпением ожидал он возвращения из Уфы Галимзяна Ибрагимова.

Галимзян приехал девятого после полудня.

— Ну, рассказывай! — нетерпеливо воскликнул Мулланур.

Галимзян широко улыбнулся.

— Что рассказывать? Все в порядке… Провели два больших собрания трудящихся татар и башкир. Одно — двадцать седьмого апреля, другое — второго мая. В ходе собраний выяснилось, что трудящиеся массы татарского и башкирского народов полностью доверяют нашему комиссариату.

— Сделали что-нибудь конкретно? — спросил Мулланур.

— Да, конечно. При Уфимском губсовнаркоме было раньше два комиссариата: мусульманский и башкирский. Мы объединили их в единый Татаро-Башкирский комиссариат. Я привез тебе текст обращения. Вот… — Галимзян достал из бокового кармана уже слегка потершийся на сгибах лист бумаги. Развернул, с воодушевлением стал читать: — «Среди вас не должно быть разделения на башкир, татар, русских. Соединитесь, бедные и обездоленные, стремитесь вперед рука об руку к единой цели! Изгоняйте из вашей среды татарских, русских, башкирских буржуев!»

— Неплохо, — сказал Мулланур. — А как реагировала на это печать? Местные газеты?

Улыбка Галимзяна стала еще шире. Он достал из того же кармана сложенный в несколько раз газетный лист и торжественно вручил его Муллануру.

Мулланур прочел:

— «Теперь, когда вопрос о территориальной автономии решен соответственно желаниям каждой из двух сторон, нет никакого повода к недоразумениям. Отныне татаро-башкирская демократия повсеместно будет действовать сообща. Уверены, что она везде и всюду будет создавать совместные организации…»

— Ну? Теперь ты сам видишь, что нет серьезных оснований для беспокойства, — мягко сказал Галимзян.

— Пожалуй, — согласился Мулланур. — Рассудок говорит, что все идет нормально. Но сердце… Сердцу ведь не прикажешь… Тревожно у меня на душе. Такой уж, видно, характер.

— Ладно… Потерпи до утра. Как говорят наши русские друзья, утро вечера мудренее.

И вот оно наконец настало, это долгожданное утро.

Мулланур сидел в президиуме и с волнением вглядывался в лица делегатов. Особенно привлекло его лицо человека, сидящего во втором ряду слева. Широкоскулое, усатое, на редкость добродушное, оно сразу показалось Муллануру удивительно знакомым. Да, он безусловно где-то видел эти живые карие глаза, эту характерную бородавку под левым глазом…

Слушая делегатов, Мулланур не сводил глаз с этого лица — не столько даже потому, что мучительно пытался вспомнить, где он видел раньше этого человека, сколько по той причине, что простодушное, открытое лицо это могло служить своего рода барометром, удивительно точно отражающим малейшее изменение «атмосферного давления» в зале.

Когда объявили повестку дня, а потом определяли цели и задачи совещания, оно выражало неподдельное напряженное внимание, упорную и сосредоточенную работу мысли.

Когда выступал со своей речью представитель Казанского Совдепа Грасис, оно хмурилось и даже болезненно морщилось, словно причудливые пассажи оратора отзывались на нем нестерпимой, мучительной болью…

Но вот заговорил представитель казанского мусульманского комиссариата Камиль Якубов, и оно вдруг сразу просветлело. Буквально каждая фраза Камиля, словно в зеркале, отражалась на нем то сочувственной улыбкой, то каким-нибудь почти неуловимым знаком согласия и солидарности.

— Отправляя меня на это совещание, — говорил Камиль, — представители рабочих комитетов и клубов говорили мне: «Отстаивайте Татаро-Башкирскую республику, а если не сумеете ее отстоять, если провалите это дело, лучше не возвращайтесь в Казань!» Положение о Татаро-Башкирской Советской республике, говорили они, есть осуществление чаяний мусульманского пролетариата…

И вдруг делегат, от которого Мулланур ни на секунду не отрывал изучающих глаз, не выдержал и громко выкрикнул с места:

— Чувашского пролетариата тоже!

И в этот момент Мулланур узнал его. Ну конечно! Это был он, тот самый чуваш, его попутчик; они еще так славно поговорили тогда, полгода назад, когда Мулланур ехал из Казани в Питер на Учредительное собрание. Он все собирался спросить, да так и не решился, откуда у него такое странное, совсем не чувашское, скорее уж, пожалуй, татарское имя. Как же его звали?.. Пиктемир… Пиктемир Марда…

Муллануру не терпелось напомнить об их тогдашней встрече, возобновить знакомство. Хотелось услышать спокойный, рассудительный голос, узнать, что Пиктемир, именно он, думает о Положении, созданию которого Мулланур отдал столько сил, столько бессонных ночей.

И вот, словно это желание Мулланура каким-то неисповедимым путем передалось Пиктемиру Марде, он встал и попросил слова.

— Чуваши принципиально не возражают против образования Татаро-Башкирской Советской республики, — спокойно заговорил он. И так же неторопливо, словно учитель, объясняющий трудный урок, он стал втолковывать аудитории, почему чуваши поддерживают проект создания Татаро-Башкирской республики и желают расширения ее границ.

Внезапно из зала кто-то громко выкрикнул:

— А почему вы не требуете своей автономии? Ведь вас, чувашей, не меньше миллиона?

Пиктемир Марда обернулся на голос, долго вглядывался в зал, пытаясь узнать человека, задавшего вопрос. Нахмурился. Казалось, вот-вот он ответит на этот выкрик какой-нибудь резкостью. Но неожиданно он улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой и сказал:

— Если говорить честно, мы думали об этом. Но четко выраженной идеи о чувашской автономии у нас пока нет. Во всяком случае, сейчас мы склоняемся к мысли, что территория, населяемая чувашами, должна войти в состав Татаро-Башкирской республики. Мы считаем, что такое решение вопроса на данном этапе будет благотворно для нашего народа.

— Эта мысль явилась у вас здесь, на совещании? — не без ехидства спросил тот же голос.

Пиктемир снова нахмурился. Опять Муллануру показалось, что сорвется он со своего спокойного, рассудительного тона. Но как видно, хорошо умел владеть чувствами этот человек.

— Нет, товарищ, — спокойно ответил он. — Эта мысль возникла не здесь. Еще в январе нынешнего года Всероссийский чувашский военный съезд принял решение о поддержке парламентарного Волго-Камского штата.

Выступление Пиктемира наполнило душу Мулланура радостным ощущением победы. Волнение его как рукой сняло. Теперь он уже ни секунды не сомневался, что совещание пройдет удачно.

Так и вышло. Положение было поддержано подавляющим большинством выступающих. Неприятный осадок, правда, оставило выступление Грасиса. В запальчивости он договорился до того, что объявил Центральный мусульманский комиссариат организацией самозваной, не санкционированной волей народа. Что касается идеи создания Татаро-Башкирской Советской республики, то на этот счет Грасис высказался еще решительнее.

— Создание таких национальных автономий, — сказал он, — в конечном счете выгодно не пролетариату, а буржуазии. Именно буржуазия, а не пролетариат стремится к отделению от центрального правительства. А мусульманский пролетариат против Татаро-Башкирской республики!

Мулланур чувствовал, что ненависть оратора к национальной буржуазии искренна. Отчасти он даже разделял его опасения, что буржуазия попытается использовать идею автономии в своих целях. Однако было чистым безумием делать отсюда крайние выводы, направленные против идеи самоопределения наций, лежащей в основе национальной программы партии большевиков.

Путаным и нигилистическим выводам Грасиса необходимо было дать решительный отпор.

— Когда на этом заседании некоторые представители местных Совдепов взяли на себя смелость утверждать, что мусульманский пролетариат против создания Татаро-Башкирской республики, — начал он, — мне невольно захотелось ответить им словами Чацкого, обращенными к Репетилову: «Послушай! Ври, да знай же меру!»

Подождав, пока утихнет вызванный его словами смех и улягутся аплодисменты, он продолжал:

— В своем выступленин я буду опираться только на факты. Чтобы познакомить вас с истинным отношением мусульманского пролетариата к Положению о Татаро-Башкирской Советской республике, я позволю себе прочесть несколько телеграмм. Всего несколько, хотя сразу хочу отметить, что таких телеграмм в нашем распоряжении десятки.

— «25 марта, — читал Мулланур, — состоялось общее собрание рабочих-мусульман Казанского порохового завода. Доклад большевика Ахтямова о Татаро-Башкирской Советской республике был встречен аплодисментами…» Представитель Пермского губерлского Совета и мусульманского комиссариата сообщает: «1 апреля в Перми проходил мусульманский съезд заводских рабочих, на котором решено поддержать республику». С 12 по 21 мая в Казани проходила общая конференция рабочих-татар. Она единодушно приветствовала Положение о республике. А вот сообщение из Чистополя, со съезда мусульманских крестьян и учителей… Есть телеграммы из Уфы, Оренбурга, Ташкента, Астрахани и из других мест.

В зале зашумели, громко зааплодировали. Вдохновленный этой бурной реакцией, Мулланур отложил в сторону документы и заговорил, стараясь сдерживать волнение: он не хотел, чтобы его спор с Грасисом принял характер запальчивой и нервной полемики. Тут нужна была серьезная, аргументированная отповедь.

— Вот, товарищи, — спокойно сказал он, — каково на самом деле отношение мусульманского пролетариата к Татаро-Башкирской республике.

Но спокойствие все-таки изменило ему.

— Товарищ Грасис, — сказал он, и голос его невольно дрогнул, — вероятно обмолвился, посмев заявить, что Центральный мусульманский комиссариат есть организация самозваная, не санкционированная волей народа. Любопытно, товарищи, что такое же обвинение бросил недавно в наш адрес со страниц буржуазной печати политический хулиган Атаулла Багаутдинов. Какое трогательное единение… — в голосе Мулланура теперь звенел неподдельный, ничем не сдерживаемый гнев, — какое трогательное единение коммуниста Грасиса с самыми темными силами из лагеря ненавистной ему буржуазии! Я предлагаю товарищу Грасису и его единомышленникам хотя бы просто подсчитать количество зарегистрированных у нас мусульманских комиссариатов, стихийно возникших на местах. Тогда, я думаю, им многое станет ясно…

Зал притих. Мулланур оглядел лица внимательно слушающих его людей. Тут были и его соратники, верные и преданные друзья. Были и недруги. Но все они, все до одного, слушали его, затаив дыхание. Кто — одобрительно улыбаясь, а кто — стиснув зубы, с трудом сдерживая нарастающую неприязнь. Как ни странно, но именно эти хмурые лица недругов вернули Муллануру утраченное было спокойствие.

— Товарищи рабочие и сознательные крестьяне-мусульмане! — обратился он к залу. — Во имя вашей свободы, во имя вашего будущего объединяйтесь под красными знаменами Советской республики! Не забывайте: в далекой Индии, в Египте, в глубинах Азии живут миллионы наших братьев мусульман, таких же рабочих, таких же крестьян-бедняков, как вы! Они стонут под двойным игом европейской и своей национальной буржуазии. Если ваши сердца горят желанием помочь угнетенным братьям, освободить их и ввести в ряды международного пролетариата, твердо держитесь великих идеалов социализма!

Голос Мулланура гремел в притихшем зале, как набатный колокол:

— Друзья! Товарищи! Братья! С гор могучего Кавказа, из глубин Сибири, из сел и деревень спешите на защиту рождающейся Татаро-Башкирской республики! Да здравствует Татаро-Башкирская республика! Да здравствует возрождающийся к новой жизни, объединенный русским пролетариатом мусульманский пролетариат!

Совещание затянулось допоздна. А потом Мулланур еще долго разговаривал с делегатами: они обступили его, каждый тянулся со своим вопросом, каждому надо было ответить, что-то разъяснить, в чем-то утешить, успокоить.

Было уже далеко за полночь, когда Мулланур наконец добрался до своей комнаты. В изнеможении сел он на кровать; хотелось прямо вот так, не раздеваясь, лечь и провалиться в сон, как в глубокий, темный омут. Однако усилием воли он заставил себя стянуть сапоги, откинуть одеяло.

Внезапно раздался робкий, осторожный стук в дверь.

«Кто бы это мог быть в такой поздний час?» — удивленно подумал Мулланур и спросил:

— Кто там?

— Это я, комиссар! Я, Абдулла! — послышалось из-за двери.

— Абдулла?! — Мулланур радостно кинулся навстречу другу.

На пороге и впрямь стоял Абдулла — целый и невредимый, в старенькой своей, видавшей виды солдатской шинели, с котомкой за плечами, с суковатой палкой в руке.

Мулланур стиснул руку Абдуллы обеими руками. Но тот, как медведь, схватил в охапку своего друга комиссара и с снлой прижал к груди.

Чуть не до самого рассвета рассказывал Абдулла Муллануру обо всем, что случилось с ним в Казани. Мулланур слушал, почти не перебивая. Лишь изредка задавал какой-нибудь короткий наводящий вопрос — ему важна была каждая подробность, даже если она казалась рассказчику пустяковой, не стоящей внимания.

Абдулла развязал свою котомку и достал оттуда смятую газету.

— Вот, — смущенно протянул он ее Муллануру. — Это мне подбросили. Хотел выкинуть эту гадость, но потом подумал: может, тебе, комиссар, интересно будет поглядеть, что про тебя пишут твои враги. Ты ведь учил меня, что врагов надо хорошо знать.

Эту довольно длинную речь Абдулла произнес, словно бы оправдываясь. Похоже было, что он чувствует себя виноватым.

— Ты молодчина, Абдулла! Правильно сделал, что не выкинул. Выкинуть ее мы всегда успеем…

Он торопливо развернул и разгладил смятый газетный лист.

Это была контрреволюционная газета «Алтай», заступившая место запрещенного «Курултая». Муллануру сразу же кинулась в глаза размашистая карандашная надпись на полях: «Читай, лакей красных комиссаров! Прочтешь — узнаешь, что твои дни сочтены. Передай это своим собакам-хозяевам!»

— Прямо задыхаются от злобы, бедняги, — усмехнулся Мулланур. — Клянусь, это меня радует. Такая бессильная злоба точнее любого барометра говорит, что дела их плохи.

Абдулла ткнул пальцем в абзац, жирно отчеркнутый, как видно, тою же рукой.

— Вот, комиссар. Тут они про тебя пишут. Прочти!

Мулланур прочел вслух:

— «Мулланур Вахитов решает наши национальные дела не так, как хотим их решить мы, а так, как приказывают ему те, кому он служит, — русские, еврейские и грузинские большевики».

Это была единственная фраза, выдержанная в более или менее парламентских выражениях. Дальше шла откровенная площадная брань и прямые угрозы.

Однако Мулланур превозмог отвращение и прочел все насквозь. Что ни говори, это было любопытно.

Еще раз с необыкновенной остротой ощутил он то, о чем думал уже не раз. Да, пожалуй, из всех паболевших вопросов, доставшихся новой власти в наследство от рухнувшей Российской империи, не было другого такого мучительного и жгучего, как национальный вопрос. Это как клок волос, прилипших к запекшейся ране. Только тронь — и рана опять начинает гноиться и кровоточить.

Пока шло совещание, Муллануру так и не удалось перемолвиться словом со своим старым знакомым Пиктемиром Мардой. Но когда совещание кончилось, они нашли друг друга.

— Вот видишь, я же говорил, мы непременно встретимся, — сказал Пиктемир, улыбаясь и обнимая Мулланура за плечи своими огромными ручищами.

— Я рад видеть тебя, дорогой Пиктемир! — от души откликнулся Мулланур. — И особенно рад, что на сей раз мы встретились не случайно, что свело нас общее дело… Кстати, я еще в прошлую нашу встречу все собирался спросить: почему ты Пиктемир?

— Я некрещеный чуваш, — улыбнулся в ответ Марда. — Нас много среди анатри…

— Анатри?

— Так называются южные чувашские племена. В Симбирской, Самарской, Уфимской губерниях целые селения не приняли христианства. Мы называем себя чапчуваши, что значит — истинные чуваши. Имена и фамилии у нас древнечувашские. И обычаи сохранились древние. В частности, у нас сохранился культ предков…

— Скажи, Пиктемир, — решил Мулланур переменить тему. — А как относится к идее провозглашения Татаро-Башкирской республики ваш патриарх Иван Яковлевич Яковлев?

— Мне не привелось видеться с Иваном Яковлевичем в последнее время, — сказал Пиктемир. — Но я хорошо знаю образ его мыслей. Иван Яковлевич — великий патриот чувашского парода, он трепетно относится ко всем нашим национальным святыням. В то же время он бесконечно далек от всякой национальной замкнутости. Выражаясь современным языком, он истинный интернационалист. Поэтому я не сомневаюсь, что он горячо одобрит провозглашение этой новой автономной советской республики.

— Я бы очень хотел, чтобы он оценил по достоинству нашу идею, — сказал Мулланур. — Авторитет его среди чувашей бесконечно велик. Если он нас поддержит, это сильно облегчит нашу задачу. В противном случае в руках чувашской буржуазии окажется весьма сильный козырь. А они ведь и так будут втыкать нам палки в колеса.

Необыкновенно легко было Муллануру с Пиктемиром: тот понимал его с полуслова.

— Да, работы впереди много, — сказал Мулланур. — Я хочу, чтобы все участники совещания, ну и работника нашего комиссариата тоже, конечно, выехали сейчас на места. Будут разъяснять массам суть нашего Положения. А сам я собираюсь выступить перед рабочими Москвы, Петрограда и Казани.

— Так я и думал! — обрадовался Пиктемпр. — Я тоже решил, не задерживаясь ни на один день, вернуться назад, в свои родные места. Буду ездить по городам и весям — повсюду, где живут чуваши, и агитировать их за республику. Сперва в Чебоксарах выступлю, потом в Симбирске…

— Отличная мысль! — поддержал его Мулланур. Они обнялись.

— А помнишь, — спросил Мулланур перед расставанием, — легенду о бессмертной солнечной птице Кунгош?

— Еще бы, — улыбнулся Пиктемир.

— Не забыл — у нас с тобой была мечта: изобразить ее на нашем революционном знамени? На знамени возрождения братских пародов?

— Конечно, помню! — ответил Пиктемир. — Разве такое забывают.

— Ну вот, брат. Этот заветный час приближается. Ради него стоит жить и бороться, а если понадобится, так и голову сложить! — с неожиданной даже для себя самого горячностью сказал Мулланур.

— Нет, дорогой, — возразил Пиктемир. — Мы с тобой не умрем. Если даже и приведется пасть в бою с врагами, наутро, в час восхода солнца, мы снова вернемся к людям — живыми, еще более могучими, чем прежде, совсем юными, полными сил, готовыми к новой борьбе. Вернемся, чтобы жить вечно, не старея и не умирая, на обновленной земле наших предков.

— Как птица Кунгош? — улыбаясь, спросил Мулланур.

— Да, как Кунгош, птица бессмертия, — ответил Пиктемир, стискивая худые плечи Мулланура в своих огромных ручищах.