Купина

В двадцатые годы и в начале тридцатых Измайлово было окраиной Москвы. Единственный трамвай № 14 доходил лишь до окружной железной дороги, то есть приблизительно до того места, где теперь станция метро «Измайловский парк». Позже «круг» четырнадцатого номера перенесли к городку имени Баумана, трамвайная линия кончалась неподалеку от пруда. В то время за пятиглавым Покровским собором стояла деревня, а дальше, там, где теперь вырос целый город, располагалось болото и за ним — аэродром.

Поколесив по белу свету, я вернулся на «круги своя» — вновь поселился в Измайлове. Теперь уже в Измайлове-городе, Измайлове-микрорайоне, в его жилом массиве. И как только после долгого перерыва пришел на Измайловский остров и увидел вновь так хорошо знакомые с детства купола и изразцы XVII века. Мостовую башню и надвратные башни Государева двора, — защемило сердце. В самых далеких и экзотических странах не нашел я ничего прекраснее моего Измайлова, места, где родился и вырос.

В ясный зимний день бродя по острову, я останавливался то перед Парадными воротами Государева двора, то перед Мостовой башней, а то и просто перед окнами жилого дома. Останавливался и замирал со сладким чувством узнавания, к которому примешивалось чуть-чуть горечи. Я узнавал и в то же время не узнавал родные места. Сквер с чугунным фонтаном под окнами нашего дома порос высокими деревьями, а тогда здесь были клумбы и несколько кустов сирени. А где же струйки воды из позеленевших львиных морд? Где часы на башне, отбивавшие перезвонами время детства? Где каменная ограда, ведущая от моста к чугунным воротам? Где керосиновая лавка? Впрочем, керосиновая лавка на месте. Только теперь на ней написано: «Изостудия».

Здесь все теперь называлось для меня иначе. В детстве для нас не существовало Покровского собора, была просто церковь, Мостовая башня называлась просто башней, а ворота Государева двора — первыми воротами и вторыми. Дома, в которых мы жили, именовались «южным» корпусом, «северным» и «восточным». Я жил в «южном». Плотно заселенный двухэтажный дом, занятый теперь «Информэлектро», назывался «семейным». Темные и серые подвалы, мрачный коридор со сводчатыми потолками. Мы называли его «семейным», не зная, что это его сохранившееся старинное название. «Семейный», и все тут. История строений была нам неведома, а изображенный на старинных триумфальных воротах мужчина с пышными усами и при галстуке — воспринимался как нечто вполне естественное.

Теперь же я смотрел на все это совершенно иными глазами. Останавливался перед каждым строением на острове, стоял, смотрел и думал. Думал о России и о ее истории, о Москве и о судьбе ее архитектурных памятников, о своих предках и о непоявившихся еще на свет правнуках. Старался увидеть Измайлово дней его основания и людей, строивших огромный собор. Внимательно разглядывал хорошо знакомые чугунные триумфальные ворота, удивляясь и стараясь постичь, как могли изготовить их своими силами инвалиды военной богадельни. Думал о тех, кто сносил, уничтожал то, что построено за триста лет до их рождения, и о том, что руководило ими при этом.

Так я ходил по Измайловскому острову долго, несколько лет. В эти годы писал и издавал другие книги, занимался наукой. А как только выдавался свободный денек, ехал на остров и ходил по нему во все времена года, ходил не спеша, почти всегда один. Заходил к реставраторам, мастерские которых расположены здесь же на острове, слушал рассказы об их сложностях и мытарствах. Я не спешил. Но вот пришло время, и постепенно сложившаяся в голове книга об Измайлове стала проситься наружу.

Писать — значит до конца познать. По крайней мере, для меня. Чтобы лучше ощутить эпоху, начал читать «Историю России с древнейших времен» Сергея Михайловича Соловьева. Прочел все, что относилось ко времени создания Измайлова. Дальше — больше, захотелось вникнуть в предшествующую эпоху. Засел за Н. М. Карамзина, стал читать «Историю государства Российского». Не обошлось и без В. О. Ключевского. Познакомился с книгами М. В. Нечкиной, Б. А. Рыбакова, В. Л. Янина и других советских историков. Читал без спешки, спешка не приносит радости. Мы и так все торопимся куда-то, выхватывая отдельные сведения из программ телевидения и листая популярные журналы.

Выписал себе на листок основные события, происшедшие в России в XVII веке:

«Смутное время» — приблизительно с 1598 по 1613 годы;

Борис Годунов и три Лжедмитрия подряд. Годунов умер а 1605 году, а между первым и вторым самозванцами на престоле еще побывал В. И. Шуйский;

восстание Ивана Болотникова (1606—1607 гг.);

шведская интервенция (1609 г.) и польская;

захват Москвы Литвой и пожар столицы в марте 1611 года;

освобождение Москвы Мининым и Пожарским в 1612 году;

выборы царя новой династии — Михаила Романова в 1613 году;

1648—1650 — городские восстания, мятежи, грабежи;

1649 — Соборное уложение, что-то вроде нового свода законов;

воссоединение Украины с Россией — 1654 г.;

1648—1654 — освободительная война Украины и Белоруссии с Речью Посполитой;

1654—1667 — война с Речью Посполитой за освобождение Украины и Белоруссии;

восстание Степана Разина (1667—1671).

Да… еще патриарх Никон, раскол и Аввакум.

Это, так сказать, беглый взгляд, перечисление скороговоркой основных событий. И хотя мы не ставим себе задачу подробного проникновения в русскую историю XVII столетия, все же стоит сказать немного о тех внутренних изменениях, которые произошли в России в эту эпоху.

Надо представить себе ту страшную разруху, что наступила в стране после «смуты». Русь была опустошена как в хозяйственном отношении, так и в нравственном. Земля опустела, села сожжены, уцелевшие избы долго стояли, наполненные неубиравшимися трупами, что заставляло путников зимой ночевать на морозе. Уцелевшие после «смуты» люди разбежались из деревень кто куда, скот был весь перебит, поля стояли невозделанными, государственный порядок окончательно расстроился. Пустая казна, мор, голод.

А к концу века русское государство обрело такую силу, что включило в свои пределы всю русскую равнину, Малую и Белую Русь, Новороссию. Владения русского государства распространились за Урал и Кавказский хребет, страна раскинулась от Белого и Балтийского морей до Черного и Каспийского, к концу XVII века в состав России вошла вся Восточная Сибирь и Приморье. Русь расширялась, строилась, богатела и все больше крепла как государство.

Достаточно сказать, что в XVII столетии было возведено каменных зданий больше, чем за всю предыдущую историю Руси. Даже сейчас мы повсюду встречаем дома, церкви и шатровые колокольни характерных для этой эпохи форм.

В это время установились те отношения между боярами и крестьянами, которые мы теперь называем крепостным правом. Крестьяне попали в крепостную неволю, постепенно стали рабами. Но ведь рабский труд не производителен. А Россия того времени держалась сельским хозяйством, жила землей, отсюда, с земли все ее богатства. Что же получается? Как только крестьяне стали крепостными, рабами, то начали богатеть, производительность их сразу повысилась? Нет, тут какая-то неувязка. Думается, освобождение центра Руси от захватчиков дало возможность крестьянам спокойно работать, не боясь, что завтра их хлеба будут сожжены, а скотина угнана. Наступил относительный внутренний мир при всё укрепляющейся власти.

Нельзя, конечно, не принимать во внимание, что к сельскому хозяйству страны именно в эту эпоху присоединяется зарождающаяся промышленность. Поднимаются и используются естественные богатства Руси — каменный уголь, железная руда, руда медная и т. д. Издавна на Севере Руси делалось железо из местных руд — на Ваге, Костроме, Шексне, Устюжне. Производство это теперь расширилось. Мало того, задолго до Петра I в Туле устроены заводы для выделки чугуна и железа голландцем Виниусом (1632 г.), в середине века на реке Неглинной в Москве отливалось уже немало пушек и колоколов. А сколько было приглашено из-за границы мастеров рудничного, пушечного, бархатного, канительного, часового дела, каменщиков, литейщиков, живописцев! Каких только мастеров не выписывало к себе Русское государство за большие деньги! И всех с условием: «Чтоб нашего государства люди то ремесло переняли».

Зарождались мануфактуры, скажем, Пушечный двор в Москве или Оружейная палата. Стала развиваться торговля как внутри страны, так и с Европой. С запада Русь получала ткани, оружие, вина, сахар, а вывозила через Архангельск меха, кожи, воск, смолу, мед. Кончались средние века, отмирал феодализм, появлялись новые, уже капиталистические отношения. В. И. Ленин в 1894 году писал:

ВЕК СЕМНАДЦАТЫЙ

В Центральном государственном архиве древних актов в Москве удалось получить и просмотреть ряд документов XVII столетия, имеющих отношение к строительству Измайлова (фонд 27). Среди них и двадцать планов-чертежей, о которых речь пойдет ниже.

Вот «Мысли царя Алексея Михайловича о ратном деле, как защищать государство от врагов и как показать себя и своих подданных готовыми к ратному ополчению. Собственной руки Алексея Михайловича». Небольшая самодельная тетрадка из пожелтевшей бумаги с обтрепанными краями. На первой странице, видимо для пробы пера, каракули и завитушки, отдельные буквы.

Документ, называющийся «О соколиной охоте царя Алексея Михайловича, и об устройстве ея». Три книжечки. Две из них размером меньше ладони, а третья совсем маленькая — в четыре сложенных пальца шириной и в пять длиной. Первая книжица переплетена в кожу и имеет дырочки для завязок, тоже кожаных. Писано тушью и так, что на каждой странице всего по двадцать слов с небольшим, на иных и того меньше. Вторая книжечка потоньше и не переплетена. Здесь еще меньше слов на каждой странице — по восемь — десять. А третья книжка-малышка сшита из листов размером в два спичечных коробка.

В папке с названием «О дворцовых селах, о пребывании в них царя Алексея Михайловича, о полевых в них хозяйствах, постройках и пр.» хранятся длинные и узкие полосы бумаги. Эта серая, пожелтевшая и вся в пятнах голландская бумага иногда имеет вид небрежно оторванных клочков. Списки, перечни, записки, письма…

«Отрывок записок о подрядах разных предметов для церкви на Коломенке и для виноградной плотины в селе Измайлове», «О подрядах крестьянина села Измайлова Ульяна Осеева», «О пустошах, взятых у ямщиков к селу Измайлову», «Об отмежевании земель села Измайлова с прилежащими к нему селениями» — документов много, всех не перечесть, да это и не нужно. Важно то, что из этих отрывочных записей по капле выжимались необходимые сведения, постепенно складывалась картина строительства в подмосковной вотчине и воссоздавался образ самого создателя Измайлова, его роль в становлении опустошенного войнами и «смутой» государства. А личные качества Алексея Михайловича, безусловно, были незаурядными. Он был человеком образованным, много читал и даже писал. Например, воспоминания о польской войне или «Уложения сокольничая пути».

Эта историческая фигура весьма противоречива. С одной стороны, благочестие и следование издавна заведенным на Руси обычаям, а с другой — небывалый размах строительства, ломка старого, невиданные дотоле театр, иностранцы, присутствие которых послужило в 1643 году даже причиной очередного бунта в народе. Алексея отличали энергия, бурная деятельность, и в то же время, при живом интересе ко всему новому и полезному для государства, он вел образ жизни весьма скромный, если не аскетический.

В дореволюционной литературе Алексей изображался всегда как тихий, богобоязненный человек, хороший семьянин и любитель охоты. Но это как-то не вяжется с бурной, насыщенной событиями эпохой. Как будто — «тишайший», но в то же время известно, что образцом монарха был для него Иван Грозный. Царь Алексей любил читать его сочинения и часто заказывал панихиды по Ивану IV.

Когда читаешь летописи XVII столетия, понимаешь, что «тишайшим» (в прямом смысле этого слова) Алексея Михайловича назвать никак нельзя. Возьмем короткую цитату из летописи Льва Вологдина:

Усмирил бунт новгородцев, казнил псковичей… Для подобных дел надо обладать твердым характером, характером жестоким и деспотичным. «Тишайшим» царь был прозван не за мягкость характера. Дело в том, что понятие тишины в сознании православного человека того времени отождествлялось с понятием благочестия. В молитвенном прошении о государе, например, провозглашалось: «…да и мы в тишине его тихо и безмолвно поживем во всеком благочестии и чистоте». «Тихость» вовсе не противоречит здесь сильному и крутому нраву. Нам, живущим в конце XX века, трудно понять выражение «царская смиренная гроза». Гроза, буря, жестокость, деспотизм и вдруг — «смиренные». А не понимая этого, мы, говоря «тихий», вносим в это слово современное его значение.

По описаниям современников вставал владелец Измайловской вотчины в четыре часа утра. При помощи спальников и постельничьих умывался, одевался и выходил в Крестовую палату. Молитва на четверть часа и окропление святой водой. День заканчивался в этой же палате точно такой же процедурой. После утренней молитвы Алексей Михайлович посылал спросить о здоровье своей жены, узнать, хорошо ли царица почивала, и шел с ней здороваться.

Затем царская чета слушала заутреню в дворцовой церкви, иногда раннюю обедню. Пока шла служба, в передней собирались бояре, думные дьяки. У каждого было свое дело, свой доклад. Царь выслушивал их и давал распоряжения. Дела могли быть не просто важными, а историческими. Вспомним хотя бы, что как раз в эти годы шло освоение русскими Сибири, совершались путешествия А. Булыгина, В. Пояркова, С. Дежнева, О. Степанова и Е. Хабарова, основывались города Нерчинск (1658 г.), Иркутск (1659 г.), Селенгинск (1666 г.). Дела новые, а форма доклада старая. Каждый кланялся в землю не менее тридцати раз.

Поговорив с боярами, царь снова шел в приходскую церковь к поздней обедне. Если в этот день был какой-нибудь праздник, то ехал в храм или в монастырь. И опять молился, молился усердно. В пост стоял в церкви «по пяти или шести часов сряду, — пишет С. М. Соловьев, — клал иногда по тысячи земных поклонов, а в большие праздники по полутора тысячи». Вы только представьте себе: тысячу раз встать на колени и коснуться лбом пола!

После обедни до 12 часов слушал доклады и челобитные. Судил, рядил, подписывал указы, по-нашему, занимался текущими делами. Закончив их, шел обедать. Обедал обычно один, позже стали приглашаться самые близкие родственники-бояре. Пища царя Алексея была на удивление скромна: ржаной хлеб, овсяная брага, капуста да репа. Во время постов ничего мясного не ел, а если поста не было, то не ел мясного по понедельникам, средам и пятницам. Постился царь Алексей восемь месяцев в году. Во время великого поста обедал лишь три раза в неделю — в четверг, субботу и воскресенье, а в остальные дни вся его еда состояла из куска черного хлеба с солью, соленого гриба или огурца и стакана полпива. Всю еду, так же как и питье, перед началом трапезы пробовал чашник.

После обеда царь на три часа ложился спать. Тем временем опять собирались бояре, и он, встав, в этот раз вместе с ними шел в церковь к вечерне. Вернувшись в комнаты, слушал дела и шел в Думную палату, где собиралась Дума.

Но не все вечера посвящались делам. Алексей Михайлович, как хороший семьянин, любил проводить время в кругу семьи, с детьми. А детей у него было много. От первой жены, Марии Ильинишны Милославской, умершей в 1669 году, родились Дмитрий (1649 г.), Евдокия (1650 г.), Марфа (1652 г.), Алексей (1654 г.), Анна (1655 г.), Софья (1657 г.), Екатерина (1658 г.), Мария (1660 г.), Федор (1661 г.), Феодосия (1662 г.), Симеон (1665 г.), Иван (1666 г.) и Евдокия (1669 г.). Да еще от второй жены, Наталии Кирилловны Нарышкиной, родились Петр (1672 г.) и Федор (1674 г.). Как видите, семья немалая. Только трое детей умерли в раннем возрасте. Многие из царских отпрысков жили в Измайлове.

И вот перед ужином собирались все вместе. Алексей Михайлович любил и умел играть в шахматы, учил этому и своих детей. Основным развлечением служило чтение. Читали вслух специальные чтецы. Что читали? Да жития святых, церковные и исторические книги. Эффективным способом получения информации служили рассказы бывалых людей.

Семейство слушало о жизни в далеких странах, о необычных иноземных порядках, о чудных растениях и удивительных животных. Кто побывал в Европе, рассказывал о королях и королевах, о средневековых городах, о католических обрядах и об иезуитах. Другие описывали виденное на Востоке, рассказывали о султанах, шахах и ханах, о причудах мусульманской веры, о различных жестокостях Востока Были и небылицы, виденное и слышанное переплеталось со сказками и литературными произведениями Востока и Запада. Хороших рассказчиков специально искали. Умеющие рассказывать странники, богомольцы, нищие, юродивые составляли что-то вроде «живой библиотеки» и жили при дворе на всем готовом, пока им было что поведать.

Племя таких рассказчиков дожило и до наших дней. Мне не раз приходилось у костра, в лесной избушке или на верхней полке поезда слушать нечто подобное. В сюжетах и действующих лицах я узнавал то Шекспира, то Шиллера, то вдруг всплывал кусок из «Тысячи и одной ночи» или из греческой мифологии. Приходилось слышать и таких рассказчиков, которые пересказывали «Капитанскую дочку» или «Анну Каренину», «Графа Монте-Кристо» или «Красное и черное». Но чаще всего это были устные романы, придуманные самими рассказчиками. В прошлом году, обтесывая бревна для своего дома на Оке вместе с плотником Василием Герасимовичем Соловым, я записал на магнитофонную пленку его «лично сочиненный» роман «Цыганка — тайная графиня и человек в черном». Роман из жизни французской знати прошлого века с любовью и коварством, с хитрыми интригами и убийствами, где торжествует добродетель. Впрочем… рассказы эти перекочевали теперь с верхних полок поездов военного времени на экраны телевизоров. И мы стали читать не больше, чем те, кто слушал устные романы в сороковые годы. Мы даже сказки разучились рассказывать своим детям. Это делает за нас по телевидению Хрюша в передаче «Спокойной ночи, малыши!».

Между церковными службами, приемами бояр, поездками в монастыри и вечерами в кругу семьи Алексей Михайлович успевал бывать на стройках, присутствовать на сельскохозяйственных работах, наблюдать за севом и уборкой в своих подмосковных вотчинах и создавать такое сложное, огромное хозяйство, каким было Измайлово.

С Измайловом связано детство Петра I, что, безусловно, сыграло определенную роль в становлении юного царя. Дело не только в том, что мальчик Петр часто гостил в Измайлове у своего брата Федора, читывал «Апостол» и певал на клиросе в Покровском соборе, водил из Преображенского сюда свое потешное войско и устраивал большие маневры; даже, может быть, и не только в том, что нашел здесь в сарае Льняного двора известный ботик, ставший «дедушкой русского флота». Более важно другое — то, что на его глазах осуществлялось смелое и даже дерзкое по тем временам нововведение, грандиозного размаха дело, не виданное до тех пор на Руси. А все новое проходило с трудом, исконная Русь и ее церковь не терпели никаких перемен. Недаром же глава раскола протопоп Аввакум говорил:

В условиях боярской консервативности Измайлово с широтой его планов, новой системой ведения хозяйства, с его заморскими невиданными зверями и диковинными растениями не могло не пробудить в восприимчивой душе юного Петра идей о перестройке всего уклада жизни на Руси.

Началась же эта перестройка еще за полвека до рождения Петра. Уже Михаил Федорович Романов охотно раздавал иноземцам привилегии в торговле, вызывал из Европы докторов для своего двора, рудознатцев для отыскания руд и устройства заводов, ремесленников и инженеров для учреждения фабрик, даже астрономов для изучения небесных светил. При нем же нанимались иноземные войска. Так англичанин Лесли и голландец фон Дамм привели на Русь пять наемных немецких полков для войны с Польшей. Михаил заботился об обучении всех русских войск европейскому строю. У Шеина под Смоленском было шесть полков «солдатских», один «рейтарский» и одни «драгунский».

Некоторые из иностранных офицеров-наемников оставались в России навсегда, принимали православие и становились русскими служилыми людьми — дворянами. В 1613 году, например, в рядах иностранных московских войск был шотландец Георг Лермонт, который в 1619 году стал поручиком роты иноземцев, а еще через год — русским дворянином, поверстанным «по службе» и «по отечеству», то есть получившим поместье «в Галиче — под Костромой». В 1633 году Георг Лермонт погиб в бою под Смоленском. Это был родоначальник дворянского рода Лермонтовых, предок Михаила Юрьевича Лермонтова.

Алексей Михайлович продолжил эти начинания отца. Его послы заключали контракты с иноземными офицерами на определенный срок, и эти офицеры занимались обучением русских войск. Для этого в 1647 году был издан воинский устав: «Учение и хитрость разного строения и прочая…»

Слух о щедрости нового государя к иностранным офицерам быстро распространился по Европе, и сотни капитанов, майоров и полковников ринулись в Россию вместе со своими женами и детьми. Датский полковник Фюнбург привел несколько иноземных полков, а именно — четыре полка рейтар и четыре полка солдат, «ученых людей со всем строем, в полном вооружении, с огнестрельными мастерами, инженерами, пушкарями и всякими вымышленниками». А несколько позже князем В. В. Голицыным было создано войско из шестидесяти полков, как пеших, так и конных, по европейскому образцу.

В XVII веке в кремлевских мастерских стало производиться большое количество разнообразного оружия, строевого и парадного. Оружейная палата изготавливала украшенные чеканкой, резьбой по кости, эмалью, инкрустацией, золотой и серебряной насечкой шлемы и доспехи, сабли и щиты, ружья и пистолеты. В украшении оружия, в его орнаментах ощущалось влияние Востока, а не Европы, ведь на Руси с древнейших времен оружие покупалось в Иране и Турции. Тем не менее изделия Оружейной палаты несут на себе ярко выраженные черты русского национального своеобразия. Только взглянув на эти ерихонки, панцири, бердаши, булавы, перначи или на инкрустированный узорами трав приклад пищали, можно сразу определить, что это оружие не европейское и не восточное, а наше, русское.

Но все нововведения встречали сильное противодействие не только среди бояр и церковников, но и в народе. Новое приходило с трудом, преодолевая веками сложившиеся обычаи и традиции, рождалось в муках противоречий. Скажем, в 1672 году в Москве зародился театр, а в 1675-м вышел именной указ «О неношении платья и непострижения волос по иноземному обычаю». В нем говорилось:

Любивший иноземные обычаи и одевавшийся по-немецки, правда, лишь для полевания (охоты), Никита Иванович Романов вызывал этим негодование церковников. Однажды патриарх попросил у него эту одежду, будто бы для образца, и всю изрезал на мелкие клочья.

Василий Осипович Ключевский считал, что Алексей Михайлович «одной ногой еще крепко упирался в родную православную старину, а другую уже занес было за ее черту, да так и остался в этом нерешительном переходном положении». И все же отец Петра I сделал одинаково много как для развития могущества России, так и для ее последующего преобразования. И один из примеров тому — Измайлово.

Все это видел и воспринимал юный Петр. Ведь ему приходилось жить в Измайлове с его садами-огородами, заморскими растениями, зверинцами и заводами. Естественно, талантливый, любознательный юноша обратился не к старому, а пошел вперед в деле реформ и различных нововведений. Вот почему Измайлово представляется мне одним из самых значительных корней будущей державы, созданной Петром. Измайлово родилось и тут же умерло для того, чтобы появился на свет преобразователь России.

С. М. Соловьев в своем труде «История России с древнейших времен» проводит резкую границу между царствованием Алексея Михайловича и последующими событиями. «Здесь мы оканчиваем историю Древней России, — пишет он. — Деятельность обоих сыновей царя Алексея Михайловича, Федора и Петра, принадлежит к Новой истории». Но так как мы придерживаемся другого взгляда, ленинского, считая, что новый период истории России наступил со 2-й половины XVII века, можно сказать, Измайлово есть не что иное, как последняя страница истории Древней Руси и самая первая страница новой истории.

Чем больше читаешь об Измайлове, тем больше видишь, что тут еще много неясного, неопределенного, таинственного. Много споров по поводу Измайлова было между архитекторами и историками. Документов сохранилось достаточно, хуже обстоит дело с изображением древнего Измайлова: гравюра Ивана Зубова (около 1731 года), рисунок А. Дюрана (1839 год) и две картины неизвестных художников начала XIX века — вот, пожалуй, и все, если не считать реконструкций и планов самого Алексея Михайловича.

«Книги берутся из книг». Когда я впервые услышал этот афоризм, все во мне возмутилось, запротестовало. «Может быть, чьи-то книги и берутся из других, — думал я, — но не мои. Я никогда не пользовался чужими идеями и мыслями, чужой техникой и стилем: моя тема, мой материал, моя манера, мое отношение к миру просто не могут ни в коем случае повториться». Но когда я глубже вдумался в эту фразу, то понял, что заключенный в ней смысл, как это ни парадоксально, все-таки верен. Само желание писать уже не оригинально. Способ самовыражения при помощи пера и бумаги не нов. Кто же еще, как не написанные до тебя книги, дали тебе понятие об индивидуальности пишущего, заставили тебя найти свою тему? Да и сама история приходит к нам, главным образом, в виде исписанной бумаги. И потом, в мире нет ничего одинакового, начиная от материков и кончая клеткой. И, если бы кто-то другой сел за книгу об Измайлове и при этом пользовался теми же книгами, получилось бы все совсем иначе. Итак, поскольку книги берутся из книг, я позволю себе время от времени рассказывать о них и цитировать из них.

Одной из самых первых книг об Измайлове была книга Ивана Снегирева «Воспоминания о подмосковном селе Измайлове, старинной вотчине Романовых», изданная в 1837 году в Москве типографией С. Селиванского. Вот она у меня в руках. Небольшой формат, грубая бумага и всего-то в ней 36 страниц. Авторы, пишущие об Измайлове, иногда поругивают эту книжицу. Действительно, писатель прошлого века не очень-то заботился о достоверности излагаемых фактов. Не всегда ссылаясь на источники, принимая на веру различные легенды, Иван Снегирев с большой любовью переплел быль с небылицами. Получилось что-то вроде прелестной сказки об Измайлове, где в зверинце жили львы, тигры и барсы, а «в Измайловских теремах Царевны занимались разными женскими рукодельями». В многочисленные измайловские пруды «Царевны сами пускали щук и стерлядей с золотыми сережками, забавлялись сзыванием рыб к берегу на корм звоном колокольчика».

А какими красивыми русскими словами написана эта книжечка! Какой ароматный язык!

Так бы и переписал все целиком, благо невелика книжица. Красивая сказка нужна людям не меньше, чем сухой научный труд. Но мы говорим об истории Измайлова, поэтому будем придерживаться истерических фактов, основанных на документах.

Управление делами строительства Измайлова было переведено из Приказа Большого дворца в созданный царем Алексеем Тайный Приказ. Низкое каменное здание этого заведения было обнесено высокой стеной с единственными воротами, постоянно охраняющимися десятком стрельцов. Находилось оно на углу Мясницкой и Новой улиц. Темниц Приказа Тайных дел боялись пуще смерти. Однако не стоит его представлять себе чем-то вроде тайной полиции. Приказ Тайных дел выполнял более сложную роль, это скорее был орган надзора, что-то похожее на прокуратуру. Вроде бы это «министерство» по своим задачам не имело ничего общего со строительством и хозяйственными делами. Почему же были переданы туда дела Измайлова? Есть предположение, что Алексей Михайлович, любивший, чтобы его указания выполнялись точно и быстро, усмотрел в Приказе Большого дворца нечто вроде зарождающейся бюрократии. Плохо, со скрипом работала машина этого Приказа. Машина Приказа Тайных дел, напротив, была хорошо отрегулирована и работала четко. Приказ Тайных дел контролировал действия других приказов, а руководил им сам царь. Поэтому основные достоверные сведения об Измайлове конца XVII века мы находим в делах Тайного Приказа, изданных Русской исторической библиотекой и ставших широко доступными. На них, в основном, мы и будем в дальнейшем опираться в нашем рассказе.

Подмосковная вотчина Романовых — Измайлово занимает особое место среди других подмосковных вотчин. Это не увеселительная усадьба и не путевой дворец; не крепость, где можно укрыться от врага, и не место для постоянного проживания. Владелец вотчины задумал создать в Измайлове большое опытное хозяйство, какого еще не бывало на Руси. Успех задуманного предприятия сулил избавление от импорта шелка и хлопка, красителей и лекарств. Неверно представление об Измайлове как о месте осуществления причуд и забавных фантазий монарха. Измайлово было задумано как сугубо практическое хозяйственное заведение, от которого должен идти впоследствии немалый доход в государеву казну. Так оно и было. В период короткого расцвета вотчины годовой доход от Измайловского хозяйства выражался уже в ощутимых суммах. В первые годы становления Измайлова там запахивалось 2000 десятин, фруктовые сады, включая посадки привезенных издалека культур, занимали 115 десятин, а виноградные лозы и тутовые деревья ежегодно сажались тысячами корней. Уже в 1669 году за границу было вывезено восемь тысяч пудов измайловского льна. Через несколько лет урожай хлеба составлял 10 тысяч четвертей. В 1676 году из Измайлова на продажу пошло уже 20 тонн чистого льна, 186 тонн льна-сырца и 18 тонн пеньки.

Все это уходило прямо в Архангельск на корабли иностранных купцов. Тоннами продавали в Англию измайловский хмель, который подсевали здесь на неудобных землях — вдоль оград, по косогорам и оврагам. Доходы от хозяйств росли с каждым годом. Можно представить себе, чем бы закончился этот эксперимент, проживи Алексей еще лет пятнадцать — двадцать. Он неожиданно умер в 1676 году, когда осуществление его планов создания Измайловского хозяйственного «комбината» подходило к концу. Но и то, что было сделано ценой напряженного труда сотен измайловских крестьян, вот уже триста лет не перестает удивлять многие поколения русских людей.

До наших дней, к великому сожалению, от того Измайлова сохранилось немного: безнадежно испорченный пристройками XIX века Покровский собор, Мостовая башня и двое въездных ворот Государева двора. Все остальное, что мы видим сейчас на острове, принадлежит XIX столетию. Но об этом позже. Сейчас поговорим о возникновении Измайлова, о его строительстве и об устройстве хозяйства в шестидесятые и семидесятые годы XVII века.

Новое хозяйство в Измайлове стало заводиться с 1663 года.

СТРОИЛОСЬ:

из камня и кирпича — Покровский собор, церковь Иосафа Царевича, мост и Мостовая башня, Государев двор, церковь Рождества Христова в селе, плотины и мельницы, несколько хозяйственных зданий и заводов;

из дерева — царские трехэтажные хоромы, хоромы к востоку от Покровского собора и при них жилые здания, множество хозяйственных и жилых построек вне острова.

СОЗДАВАЛИСЬ поля под пашни, огороды, сады, пасеки, пруды, ягодники, коровники, птичники, зверинец…

Сначала мне было непонятно, зачем для чисто хозяйственного обзаведения потребовалось строить рядом три церкви. Но когда я проник через книги в XVII век и пропитался его духом, церкви эти в моем представлении стали совершенно естественными для острова. По Соловьеву в Москве того времени было более двух тысяч церквей. На каждые пять домов приходилась одна церковь. А какие это были дома? Да в основном бревенчатые избы.

Конечно, деревянные церкви, построенные отдельными лицами и для нужд одной семьи, были невелики. Но луковки их всегда светились на солнце. Если не позолотой, то серебром осинового лемеха. А по окраинам Москвы стояли еще монастыри, окруженные крепкими каменными стенами с башнями, из-за которых выглядывали главки церквей.

Если бедняк строил возле своего дома церковку, то богач просто обязан был угодить богу. И чем большими средствами он располагал, тем выше и дороже была его церковь, иногда уже и каменная. А царь владел самыми большими угодьями, да и подати шли на миллионы рублей. Только через свои приказы (их было больше сорока) он собирал в год 1300000 рублей. Так что строить было на что. Возле царского дома, будь то Кремль, Коломенское или Измайлово, обязательно должно было стоять сразу несколько церквей.

Для переработки сельскохозяйственного сырья необходимы были различные заводы и подсобные помещения. С этой целью УСТРАИВАЛИСЬ: мельницы, хлебни, погреба, пивоварни, медоварни, квасоварни, маслобойни, солодовни, житный двор, льняной двор, скотный двор, конюшенный двор, сенной двор и многие другие заведения.

Написав эти слова, я развернул синьку с планом: «Измайловский остров. Реконструкция планировки XVII века». План создали Л. К. Кешишева и Я. Д. Янович в пятой архитектурной мастерской, которой руководит Николай Иванович Иванов. Составлен он на основании чертежей XVII века, плана Свешникова 1767 года и описей из книги И. Е. Забелина. Я был так рад, когда Николай Иванович подарил мне этот план! Часами сидел над ним, рассматривал, отмечая знакомое, и радовался, открывая то, чего не знал раньше. Например, село Измайлово размещено здесь прямо на острове, к северу от Покровского собора. А я всегда полагал, что оно было за прудом. В том месте, где Серебрянка впадала в пруд, стояла, оказывается, большая плотина и называлась она «Серебряной плотиной». Построенная на ней каменная мельница называлась «Серебрихой». И весь пруд в южной части именовался Серебряным, в отличие от северной его части — Виноградного пруда, примыкавшего к Виноградному саду. На западе стояла Виноградная плотина, тоже с мельницей, парапетами, воротами и даже с палатами. На том же месте, где нынче горбатенький мостик через пруд, значится большая въездная башня, схожая на плане с существующей ныне Мостовой башней. Тут же была еще «вислая» плотина с мостом.

В 20-х годах эта плотина с мельницей стояла в целости и сохранности. Здесь вода вытекала из пруда в речку Хапиловку, а далее — в Яузу. В тридцатых годах мельница исчезла, а следы каменной плотины были видны и много позже.

Описывать все двадцать планов Измайлова XVII столетия, хранящихся в ЦГАДА, нет смысла, хотя назвать некоторые из них, может быть, и стоит. Дело в том, что они составлены в 60—70-ые годы и выполнялись по мера строительства царской вотчины с его хозяйством. Скажем, «План острову села Измайлова» составлялся, видимо, при первом проектировании хозяйства. На чертеже изображена деревянная церковь Покрова с такими же хоромами, на нем нет еще ни одного каменного сооружения. А «План Измайловского острова» — один из самых поздних, на этом чертеже присутствуют уже и храм Покрова, и Церковь Иосафа, и Мостовая башня, и все плотины. Художник В. П. Беркут, на основании этих планов, изобразил виды Измайлова как бы с птичьего полета в нескольких исторических периодах. Гравюры художника дают более полное представление о том, как выглядело Измайлово до строительства, во времена царя Алексея, в XIX столетии и в наши дни. Так же, в нескольких исторических разрезах помогает нам увидеть Измайлово и план Л. К. Кешишева и Я. Д. Яновича «Измайловский остров. Реконструкция планировки XVII века».

Из древних планов любопытен чертеж, охватывающий большое пространство к западу от острова. Он называется «План земель села Измайлова и местностей между дорогами Большой Стромынской, Большой Владимирской и дорогой в Москву». Из него видно, что земли Измайловского хозяйства были довольно обширными и лежали между современными Щелковским шоссе и шоссе Энтузиастов. То есть как раз на том самом месте, где теперь расположился жилой массив Измайлова. На этом пространстве разбросано несколько мелких деревенек. Чертеж составлен также незадолго до основного строительства, церковь показана деревянной. С переселением сюда крестьян картина изменилась, ведь для создания нового Измайлова и для ведения его хозяйства потребовалось много людей.

Примыкавшие к Государеву двору с юга — Дворцовый сад и с юго-запада — Березовая роща были обнесены деревянными оградами. Скорее всего частоколом. Село Измайлово, вернее, маленькая деревенька в один порядок, отделялась от Покровского собора небольшой рощей. Кормовой дворец, хлебный дворец, поварни, погреба и все хозяйственные дворы располагались на заднем Государевом дворе с севера, а южная его часть, отгороженная каменной стеной (то есть передний Государев двор), предназначалась в основном для жилья. Кроме деревянного дворца-хором, здесь располагались палаты для стрельцов и другие жилые помещения. На Государевом дворе было тесно, постройки лепились одна к другой, не к каждой из них могли подъехать телега или дровни. Но такая скученность и теснота характерны для городов того времени. Мы привыкли представлять себе старую Москву по картинам Аполлинария Васнецова — просторные дома из толстых бревен, громадные крыльца под кровом с резными столбами и балясинами, широкие улицы. Все это художник взял от дворца в Коломенском. Некоторый простор мог быть в Кремле, в Посольском дворе Китай-города или на монастырских дворах, а сам город был тесен и грязен, как и средневековые города Европы. Об этом ясно говорят рисунки иностранных гостей, таких, как Адам Олеарий, Августин Мейерберг или Эрик Пальмквист. Рисунки их совпадают с теми сенсационными открытиями историков, которые были сделаны при постройке на месте старого Зарядья гостиницы «Россия». Дома московских жителей XVII века, оказывается, совсем не были похожи на наши современные избы. Это были узкие и высокие башенки с подклетом внизу, где хранились продукты. В среднем размер домов был невелик, площадью в 12 кв. метров. Стало быть, три на четыре метра.

Дома большей площади были редким исключением. У зажиточных мастеров в Зарядье найдены дома размером пять на шесть метров. Сруб ставили прямо на землю и делали завалинок. Перегородок никаких не было. Печь и маленькие слюдяные окошечки в верхней части сруба. Подклет был «глухим», то есть без окон. Хорошо, если окошечки закрывались слюдой, в Москве XVII века встречались еще паюсные окончины, самое первобытное устройство деревенских окон. Они делались из рыбьего пузыря, из пленки, в которой лежит икра. Эта пленка называется паюсом. Отсюда и название икры.

Земли же с домом и со двором по московскому наделу полагалось всего две сотки. Это определили археологи. Не очень-то развернешься. Офорт Олеария «Улица Москвы», сделанный в середине XVII века, показывает тесно стоящие дома-столбики без всяких украшений. Крыльцо никогда не выходило на улицу, дома стояли во дворе за забором. Там же во дворе находились погреб и колодец с журавлем. Заборы — частоколы из бревен в 20—25 см в диаметре. Глухие ворота с мощным железным запором. А рядом церковка с небольшим кладбищем, хоронили тут же возле дома и у ближайшей церкви. И только боярские дворы могли быть попросторнее, со службами, с садом и со своей церковью. Тем более — царские. Но таких московских просторов, как мы видим теперь, скажем, в районе университета или стадиона имени Ленина, в XVII столетии и в помине не было. Правда, и город был настолько мал, что нам это трудно себе представить. Гравюра 1628 года, сделанная Лукой Килианом по плану Абелина-Филиппа, показывает город в границах теперешнего Садового кольца. Причем город трижды перехвачен крепостными стенами: Кремль, Китай-город и Царь-город с Белой стеной, за которой были укрыты ремесленные слободы, рынки, лабазы. Были еще Скородом, или Земляной город, и Стрелецкая слобода в Замоскворечье. Население Москвы в то время составляло сто пятьдесят тысяч человек. Это при благоприятных условиях. Смута, разорение и эпидемии заметно уменьшали его. Я думаю, в теперешнем Измайлове живет куда больше людей, чем тогда их было во всей Москве. А Измайловский жилой массив всего лишь небольшая часть современной Москвы.

Однако мы немного отвлеклись.

Несмотря на столь огромные масштабы строительства в Измайлове, Алексей Михайлович не жил здесь, а только наезжал. При нем в Измайлове не были еще закончены ни деревянный дворец — хоромы, ни Покровский собор, ни Государев двор. Они только строились. Довольно частые посещения Измайлова ограничивались несколькими часами, после этого он возвращался в Москву или в любимые им села Семеновское и Преображенское. Здесь он обедал, здесь и ночевал. Царская же семья посетила Измайлово впервые в 1674 году.

Надо иметь в виду, что Измайлово было не единственной вотчиной Алексея. Любимыми его подмосковными селами были Преображенское, Семеновское, Воробьево, Коломенское. Кроме того, в распоряжении Приказа Тайных дел находилась огромная территория, где Алексей Михайлович занимался хозяйством — города: Скопин, Романов, Богородицкий; волости: Домодедовская, Терюшевская, Карамышевская и Славецкая; села: Чашниково, Ермолино, Лопатино, Дмитровское, Степановское, Алексеевское, Балабаново, Смердово, Лычково, Мурашкино, Сасово, Порецкое и другие, всех не перечесть. Значительная часть этих имений, в том числе и Измайлово, отошли к Романовым по наследству от бездетного Никиты Романовича. Постоянными представителями власти в вотчинах являлись приказчики. Там, где имелись укрепления, стрельцы или солдаты, приказчик получал название воеводы, чаще это бывало в городах.

Так что строили в те годы не в одном только Измайлове, хотя ему и уделялось много внимания и средств. Есть предположение, что после окончания хозяйственного строительства и тех сооружений, которые были построены, должно было начаться сооружение большого дворца.

Завершение измайловского строительства происходило уже после смерти Алексея. Его сын — Федор Алексеевич был болезненным, слабовольным человеком. Он не обладал энергией своего отца и не увлекался строительством и хозяйствованием. Федор Алексеевич вообще два года не показывался в Измайлове и только несколько раз побывал там в 1678 году. В последующие два года он приезжал освящать Покровский собор и церковь Иосафа. Затем Измайлово становится излюбленной резиденцией царевны Софьи. Шла ожесточенная борьба за престол, и ей отсюда удобно было следить за своими противниками из партии Нарышкиных, обосновавшихся в это время вместе с юным Петром и его матерью неподалеку от Измайлова — в селе Преображенском. В Москве в это время тоже было неспокойно, бунтовали стрельцы.

Давайте попробуем представить себе, как происходило посещение царем Измайлова.

На крыльце Измайловских хором толпился служилый люд — дьяки, подьячие, стрельцы. Бояре восседали на лавках в тесных передних сенях. У одних лица сухие, иконописные, у других медно-красные, сонные. Бороды клином, лопатой, веником. К прежнему государю все являлись в одинаковом платье. Как сам он одет, то и надевали. А нынче только высокие шапки из бобра или соболя одни, а платье разное. Управляющий Дворцовым приказом Василий Васильевич Бутурлин одет по-весеннему: лилового сукна кафтан до колен и с длинными рукавами, забранными на руки и стянутыми в кистях. Стоячий парчовый воротник вышит золотом и обрамлен жемчугом. Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащекин, что ведает Посольским приказом, поверх нижнего кафтана надел подбитую ватой ферязь из пестрого атласа, длинную, до пят и тоже унизанную жемчугом, даром что иноземные обычаи почитает. А окольничий Петр Петрович Головин приехал по-зимнему, в дорогой, толстой, как перина, шубе. Шуба не простая, с царского плеча — соболя, золотые пуговицы, полы тяжелые, рукава длинные, и тоже в жемчуге. Жалована она главе Челобитного приказа еще Михаилом Федоровичем. Не мешает о том напомнить лишний раз и боярам и самому царю. Только князь Василий Васильевич Голицын одет по-новому: в польском кунтуше и мягких сапожках на высоких каблуках — князь роста невысокого. Кудрявая борода, вздернутые усы, синие глаза огнем горят. Писаный красавец.

Дворец еще достраивался. На первый каменный этаж положен второй — терема. Третий, летний, рубили. Пахло сосновой смолой. С приездом государя стук плотницких топоров прекратился, и тишину весеннего дня нарушал лишь скрип увязающих в грязи подвод да понукание лошадей — возили белый камень для строительства храма Иосафа Царевича. Не слышно было даже криков распоряжающихся работами подьячих и их постоянных перебранок с возницами. Те старались поскорее сгрузить камень и убраться восвояси подальше от наехавших бояр и дьяков.

Великий государь пожаловал в Измайлово ненадолго, обедать будет в Преображенском, но озабоченные и угрюмые бояре собрались в хоромах с раннего утра и прели, сидя неподвижно, обдумывая каждый свое дело. Разговаривали мало и вполголоса. В ярком луче солнца, пронизывающем сени сквозь слюдяное оконце, колыхался туманный воздух.

У самой двери, что ведет в Крестовую палату, сидел строптивый и неуживчивый Ордын-Нащекин. На бояр он смотрел свысока, не скрывая презрения к своим врагам, приверженцам старины, что считали псковского дворянина Нащекина выскочкой, временщиком, вознесенным, по милости царя. Хвалит все иноземное, ругает русское. За что и поплатился: сын его — Воина бежал в Польшу. Но царь и это простил. Во все лезет Ордын — и в военное дело, и в дела чужих приказов. Учен много, не только польские книжки читает, но и немецкие.

Трое вышли на верхнее крыльцо, покрытое уже шатровым верхом, послушать прибывшего из Флоренции боярина Богдана Кишкина. Узкий однорядок, сшитый по особому покрою, и широкий кожаный пояс отличали его от двух других бояр и говорили о том, что Кишкин принадлежит к числу бывалых людей.

— Главный город басурманский Флоренск, — с важностью говорил боярин. — Град безмерно строен, палаты превеликие. Во дворце герцога нижних палат с пятьдесят, а в них стекла хрустальные, в виду весь человек аршина на полтора. В иных палатах проведена вода прехитрым делом, отвернуть шуруп, и идет вода из камений и решеток железных. Особливо дались мы диву в палатах Великой герцогини.

— Как так?! — всплеснул рукавами своей ферязи, спущенными чуть не до пола, один из слушавших его. — Да неужто, вам и в палаты герцогини дозволили войти?

— Экая ты головушка, — отвечал Кишкин, — да по приказу Великой герцогини мы к ней и приходили. Видели ее и ста два девиц и сенных боярынь, одетых по ихнему обычаю в личинах всяких цветов, а груди голы и на головах ничего нет.

— Уж подлинно басурмане, — плюнул на пол другой боярин, с большим животом и окладистой бородой. — Как их господь бог терпит?!

— Еще и не то… — собрал бороду в кулак Кишкин. — Чародейство видели, подлинное дьявольское наваждение. Шкатулка прехитрым делом устроенная, как отомкнешь, — почнут в ней люди ходить, как бы живые.

Вышел от государя немец Иоганн Пфейфер. Бояре насторожились, подняли бороды. Перестали шептаться в углу сеней Стрешнев с Долгоруким. Дверь в Крестовую палату отворилась, и в сени вышел комнатный стольник.

— Великий государь Алексей Михайлович повелел предстать пред светлые очи свои Артамону Сергеевичу Матвееву! — громко вскричал он.

А Матвеева нет ни в сенях, ни на крыльце. Отправился на мельницы. Послали гонца, всегда тут же сидящего в готовности.

— Нет, Семен Лукич, пусть у меня язык отсохнет, если скажу худое про Матвеева, — шепнул Стрешневу Долгорукий. — Государь в его доме поганые позорища смотрит, да о примирении с Никоном говаривает. Нет уж, избавь. Ордын-Нащекин да Матвеев первые люди теперь у трона.

Не успел Долгорукий договорить, как снова отворилась дверь и стольник позвал к царю Ордын-Нащекина.

Алексей Михайлович сидел возле одного из окон Крестовой палаты на вызолоченном кресле с высокой спинкой и подушечкой из червленого бархата. Он рассматривал лежащий перед ним на дубовом столе, покрытом зеленым сукном, план регулярного сада, оставленный ему немцем. На царе было надето легкое шелковое полукафтанье, украшенное спереди золотыми кружевами и петлями; на ногах — сапоги из красного сафьяна с золотыми и жемчужными прошивками.

Нащекин поклонился до земли и, приняв печальную мину, остановился в безмолвии у обитой красным сукном двери.

— Здравствуй, Афанасий, — весело сказал Алексей Михайлович. — Что скажешь хорошего?

От жарко натопленной ценинной[27] печки лицо царя раскраснелось, белокурые волосы и густая светлая борода еще больше оттеняли яркость румянца.

— Великий государь, — отвечал боярин, — хорошего мне сказать нечего. Но видя твое государево веселие, не хотел бы теперь нарушать его. Дозволь отложить до другого раза.

— Всегда ты, Лаврентьевич, приходишь ко мне мрачный, как ворон, — нахмурился царь. — Что опять случилось?

Ордын-Нащекин повалился ему в ноги:

— Радея о твоей Великого государя пользе, Христом Богом прошу: откинь от дела своего омерзелаго холопа Ордын-Нащекина. Ради дела Государева со всеми боярами остудился, всеми ненавидим и облихован, негде подклонить грешную голову. Ради меня стали казить[28] Государево дело.

— Полно, полно, Лаврентьевич, — поморщился Алексей Михайлович, — встань.

Боярин поднялся с колен и, держа в руке свою высокую шапку, встал с опущенной головой возле двери.

— Тебе нечего бояться, Афанасий Лаврентьевич, — ласково произнес царь. — Я уже сказал и снова повторю: никому тебя не выдам. Ты стоишь и будешь стоять у Польского приказа. Дела твои мне угодны. Говори.

— Не следует, Великий государь, посольские дела мешать с кабацкими откупами, — неожиданно резко заговорил вдруг боярин. Он поднял голову, глаза его заблестели, голос окреп.

— Не щадя живота своего, опять доношу тебе, что доброму не стыдно навыкать и со стороны, даже у врагов своих.

Ордын-Нащекин стал горячо говорить о том, что главные задачи Московского государства состоят не в собирании как можно большего количества денег в казну, а в поднятии народного богатства, в развитии промыслов в торговли. Все свои мысли Нащекин подкреплял примерами иноземными, ссылаясь на немцев и голландцев.

Ордын-Нащекин из дверей, а к царю — Матвеев. Стольника рукой отстранил и вошел. Переглянулись бояре: худородный сын дьяка, а какую власть забрал. Новая царица Нарышкина Наталья Кирилловна — его воспитанница.

— Что мельницы, Артамон Сергеевич? — спросил царь, радуясь приходу Матвеева.

— Виноградную да Меленскую хоть завтра пускай. Лебедевской не видел.

— А как твоя «комедийная хоромина»? Заложил? Помнишь мое слово?

Недавно царь смотрел в доме Матвеева «комедию». А уходя довольный, веселый, похлопал его по плечу: «В одном ты, Сергеевич, не хочешь выполнить моей воли. Почему не строишь новые большие палаты? Тесно у тебя. Наперед сказываю, что не прийду к тебе, донеж не начнешь строить».

— Приезжай нынче в Преображенское, — сказал царь, отпуская Матвеева. — Дети мои без тебя осиротели, ждут не дождутся.

Стольник вновь прокричал в передних сенях:

— Великий государь Алексей Михайлович повелел предстать пред светлые очи свои князю Василию Васильевичу Голицыну!

— Чертеж храма Иосафа Царевича патриарх благословил, — сказал государь. — А теперь, Василий, наздай ты наш Государев двор по моему разумению. Строить Терешке Макарову и Кондрашке Мымрину. План его будет регулярный. Рядом сад регулярный, что немец начертал.

Царь взял лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу, на уголке листа попробовал его, изобразив несколько завитков, и начертил квадрат. Потом разделил его пополам. В левой части царь Алексей нарисовал тремя арками хоромы и сказал:

— В южной половине — передний двор. Отгородить каменной стеной. В северной — задний двор.

Указав, где и каким быть службам и строениям, царь обозначил с западной и восточной сторон квадрата въездные ворота.

— Врата каменные, — пояснил он, — под шатрами и перед вратами стрелецкие караульни. В Приказ Тайных дел. И, помолясь, начинай.

ХОРОМЫ

С южной стороны острова каменный прямоугольник Государева двора замыкался деревянными трехэтажными хоромами. Первый их этаж строился из камня, здесь располагались различные подсобные помещения; второй этаж — жилые терема, а третий — летние холодные помещения, так называемые «чердаки». До нас дошли лишь два изображения Измайловских деревянных хором: на гравюре Ивана Зубова и на рисунке Вильяма фон Бергольца. Но оба эти изображения относятся к XVIII веку, когда дворец был уже перестроен. К тому же хоромы на гравюре Зубова изображены на втором плане и видны плохо.

Можно предположить, что в своем первоначальном виде Измайловские хоромы напоминали Коломенский деревянный дворец, построенный в древнерусском стиле. Как выглядел Коломенский дворец, мы хорошо знаем. В этом замечательном сооружении были использованы для каждой отдельной клети все изобретенные в древней Руси формы покрытия — четырехскатные кровли палаткой, скирдой или епанчой, пирамиды-колпаки, пирамиды-шатры, кубы, бочки, крещатые бочки, «баня» (приплюснутый граненый купол) и т. д. Так же разнообразен и богат древнерусскими архитектурными формами был и Измайловский дворец. Он построен (а может быть, уже и перестроен) в 1665 году. В 1681 году хоромы царицы и царевен перенесли на Пресню. В 1701 году дворец подвергся коренной перестройке. Первоначальных его форм мы не знаем. По типу Измайловского деревянного дворца выстроены деревянные хоромы в городе Сольвычегодске, которые простояли до 1798 года. Изображение их сохранилось.

После перестройки Измайловский дворец не может уже быть назван хоромами. На зубовской гравюре мы отчетливо видим два корпуса с двухскатной крышей, четырехскатной (скирдой или епанчой) и бельведер, крытый куполом. Это единый громадный дом, а не хоромы, состоящие из отдельных клетей.

Совсем недавно людей, интересующихся историей Измайлова, порадовала неожиданная находка. Ленинградский ученый Юрий Михайлович Денисов привез из архивов Стокгольма огромное количество рисунков московских зданий XVIII столетия, в том числе и изображение фасада Измайловского дворца. Это была часть коллекции Бергольца.

Вильям фон Бергольц — голштинец, немецкий дворянин, почти вся жизнь которого связана с Россией. Он жил здесь еще мальчиком, так как отец Вильяма был генералом в петровской армии. В 1721 году он приезжает в Петербург уже в составе свиты голштинского герцога. Тогда фон Бергольц носил титул камер-юнкера. В 1721—26 годах он вел подробнейший дневник, весьма ценный документ о времени петровского царствования, со множеством бытовых подробностей.

После того как голштинский герцог сочетался браком со старшей дочерью Петра — Анной Петровной, родился Петр III. Императрица Елизавета Петровна выбирает своего племянника — голштинского принца Петра III — своим наследником. Фон Бергольц приезжает в 1742 году в Россию в качестве воспитателя и наставника принца. Теперь уже не камер-юнкер, а камергер, он проводит в России еще шесть лет и в эти годы занимается в основном тем, что участвует в интригах в пользу шведского двора и, надо полагать, масонского ордена. В то же время он не менее активно собирает архитектурные чертежи и рисунки. Архитектура — одна из дисциплин, которые преподаются принцу. Под этим предлогом фон Бергольц снял планы всех наиболее выдающихся зданий Петербурга, Москвы, их окрестностей и некоторых других городов. В 1746 гиду ловкий голштинец обвинен в шпионаже. Но его не выслали в Сибирь, как это делали в то время со всеми государственными преступниками. Вместо этого он был выдворен в свое отечество и увез с собой все собранные им чертежи, гравюры, планы, портреты — большую и ценнейшую коллекцию. В Швеции он получил за нее вознаграждение и пожизненную пенсию.

В конце концов коллекция фон Бергольца попала в национальный музей. Рисунками и чертежами, сделанными в России, никто в XVIII и XIX веках особенно не интересовался. Так они и пролежали нетронутыми два с половиной столетия, пока на них не обратил внимания научный сотрудник музея Йорк Хальстрем. В 1958 году его поразил этот великолепный подбор чертежей и рисунков одной эпохи. Ученый занялся ими, издал каталог, и тогда же они были привезены в Ленинград для показа. В Эрмитаже была устроена выставка планов архитектурных сооружений Петербурга и его окрестностей. Московского же материала никто не увидел.

Московские чертежи Ю. М. Денисов впервые показывал москвичам 14 апреля 1981 года. Знаменский собор, рядом с которым стоит гостиница «Россия», был переполнен. Ленинградский ученый демонстрировал диапозитивы с чертежами и зарисовками московских зданий и рассказывал о каждом из них. Диапозитивов было так много, что лектору пришлось без перерыва говорить три часа. Но если бы он говорил пять часов, его слушали бы с неослабевающим вниманием. Поражали трудолюбие и работоспособность этого самого Вильяма фон Бергольца. Нарисовать архитектурное сооружение, скажем, здание Сибирского приказа, со всеми деталями и подробностями — дело долгое, сложное и кропотливое. А он давал еще на переднем плане людей, показывал быт старой Москвы. В его коллекции не десятки, а сотни рисунков и чертежей. Сделаны они с немецкой педантичностью, скрупулезно, точно. Например, на чертеже Коломенского дворца показаны поэтажно все комнаты, они пронумерованы и в надписях объяснено, кто и когда в них жил.

Ученый начал свой рассказ и показ диапозитивов с Кремля, потом мы посмотрели Китай-город, затем перешли к окрестностям Москвы — Лефортово, Коломенское, Перово… и в самом конце пришли к Измайлову. Мы видели в этот вечер изображения давно снесенных московских зданий XVII и начала XVIII столетий; первоначальный вид зданий, позже перестроенных до неузнаваемости; чертежи архитектурных сооружений, о которых до сих пор ничего не было известно.

Все это было чрезвычайно интересно. Надеюсь, обнаруженный спустя двести пятьдесят лет клад (иначе эту коллекцию не назовешь) станет достоянием широкого круга советских людей, будет издан в виде альбома.

Но я ждал рассказа об Измайлове. И когда уставший лектор очень быстро, как мне показалось, продемонстрировал два «Измайловских» диапозитива, я был разочарован. На первом из них мы увидели план Оленьего парка. Мелькнул — и все. Никаких слов. На втором — фасад Измайловского дворца. Именно дворца, а не хором. Здесь он виден куда лучше, чем на гравюре Ивана Зубова и изображен во всех подробностях. К рисунку приложено краткое описание, в котором говорится, что это деревянная постройка на каменном фундаменте (уже хорошо: можно когда-нибудь раскопать фундамент), что здесь постоянно живет вдовствующая царица Прасковья Федоровна и что императрица Анна Иоанновна жила здесь некоторое время, будучи уже на престоле.

Кроме дворца с крыльцами-рундуками на фасаде и с куполом в центре, построенного уже в новой манере и не имеющего ничего общего с древнерусской архитектурой хором Коломенского, на чертежах и рисунках показаны три маленьких флигеля. В надписях к ним сказано, что в одном из этих неказистых на вид деревянных домиков, входящих в ансамбль дворца, жила в свое время ныне царствующая императрица, то есть Елизавета.

Столь драгоценные материалы стокгольмской коллекции, неоценимые для Москвы в целом, немного добавили к нашим знаниям об Измайлове.

Иван Снегирев уже в другой своей книжке, вышедшей в 1866 году и называющейся «Дворцовое царское село Измайлово», довольно красочно описывает деревянные Измайловские хоромы. Да простится мне большая цитата, — лучше его не скажешь.

В целом дворец был тесен, темен и не очень удобен для проживания в нем всей семьи. Старинные хоромы не приспособишь к европейскому ритуалу и развлечениям, которые все больше и больше стали проникать в Измайлово. Где, например, устраивать танцы? Приходилось танцевать в спальнях царевен.

Большую часть времени женщины проводила за рукоделиями: сами пряли лен, на деревянных станках ткали холсты и сами же шили из них своим родителям и родственникам рубахи, убрусы и ширинки. Часто сиживали у слюдяного оконца и вышивали золотой или серебряной нитью различное церковное облачение или пелены. Пелена — та же икона, образ, вышитый золотом, серебром и шелком. Такая работа называлась «лицевым шитьем». Она требовала величайшего мастерства, и девушки, соревнуясь, достигали в лицевом шитье высокого искусства.

Всеми женскими работами заведовала царица. Надо сказать, что ее светлица могла бы рассматриваться как художественная школа шитья и вышивания. Светлицей в хоромах называли наиболее обширную комнату женской половины, где собирались и работали рукодельницы. В древних хоромах она ставилась так, чтобы было побольше света, чтобы окна располагались, по крайней мере, с трех сторон комнаты. Если в Иконописной палате, находившейся в ведении царя, в то время создавались шедевры станковой живописи, то в светлице Измайловских хором творились не менее ценные шедевры, до сих пор приводящие нас в изумление и восхищение.

В светлице занимались не только золотым шитьем. Иные мастерицы сидели над шитьем «белым», то есть изготавливали всякое белье — женские и мужские сорочки, такие предметы старинной одежды, как ожерелья, запястья и воротники, башмачные и чоботные переды из бархата и атласа, особенно много делалось ширинок. Ширинки, фустоки, убрусы — это платки, использовавшиеся в качестве полотенец и просто как платки ручные. Интересно, что уже тогда на ширинках модно было вышивать те же сюжеты с оленями и лебедями, которые можно и теперь встретить на провинциальных русских базарах. Узоры эти назывались «Ореховая развода по два оленя в гнезде», или «Лоси под деревом», и «Лебеди на пруду». Более трехсот лет сохраняются эти сюжеты в народе!

Золотой и серебряной канителью, шелком, жемчугом и каменьями украшалась различная церковная одежда и утварь. О чем стоит сказать отдельно, это о «кретчатом наряде». Мало кто из нас знает, что это такое. А «кретчатый наряд» был одним из важнейших предметов, изготавливаемых золотошвеями для государевой Мастерской палаты. «Кретчатый наряд» — это убор для ловчих птиц, одежда для соколов-кречетов. Мастерицы шили его из атласа и бархата, вышивали золотом, низали жемчугом. Убор, одежда соколов состояла из валотки, нагрудника, нахвостника, нагавок и шапочки-клобучка. Шилось все это и на экспорт: ловчих птиц в таких уборах подносили в дар Турецкому султану в Царьграде, Персидскому шаху в Кизилбаши и многим европейским государям. Особенно высоко ценился русский «кретчатый наряд» в Англии.

Вечерами «по обещанию» переписывали при свечах Псалтыри и Евангелия для подарков церквам, а потом шли гулять. Гуляли в своих садах — Виноградном, Дворцовом и Просяном. Обязательно заглядывали в зверинец — кормить и дразнить зверей. Зверинец располагался здесь же на острове, в том месте, где теперь у западных ворот Государева двора устроено футбольное поле. Надо сказать, что из всех русских зверинцев того времени Измайловский считался лучшим Здесь жили самые различные экзотические птицы, содержались медведи, барсы, рыси, а по свидетельствам иностранных гостей в нем держали даже тигров и львов.

В праздники ко двору собирались толпы народа. Перед Государевыми хоромами разодетые крестьянские девушки и молодки водили хороводы. Царевны смотрели на них с крыльца, а потом раздавали девушкам и ребятишкам пряники, куски маковой и ореховой избойни, бывало, бросали в толпу серебряные копейки…

В светлицу Наталии Кирилловны первыми вошли дочери Алексея — двадцатилетняя Екатерина, статная, с решительным характером царевна, ее сестра — скромная, тихая, всегда с опущенными глазами Мария и шестнадцатилетняя хохотунья Феодосия. Вслед за ними прошмыгнула в дверь, завешенную стеганным на вате навесом, и вездесущая сестрица Евдокия.

Свечи царевен осветили обитые красным сукном стены, выложенный дубовым кирпичом «в шахмат» пол, украшенные резьбой и расписанные цветами и травами оконницы. Но в углах большой комнаты все еще таилась темнота. Ценинные печи были уже хорошо протоплены комнатным истопником Симеоном Клементьевым, от их зеленых изразцов исходил жар.

Девушки отстояли заутреню в церкви Иосафа, успели постно позавтракать пареной репой, гречневой кашей с грибами да солеными огурцами, а на дворе все еще не развиднелось. Феодосия поманила рукой своих сестер к темному слюдяному оконцу:

— Узнала я, сестрицы, одну тайну, — залопотала она, округляя глаза, отчего ее набеленное лицо с яркими румянами на круглых щеках приняло удивленное выражение.

Младшая сестра хихикнула.

— Выйди вон! — повернулась к ней Феодосия.

— Чего мне выходить, я и так знаю, что ты хочешь поведать.

— Ступай вон! Ты еще отроковица, про это тебе говорить грех! — топнула ногой Феодосия.

— А вам не грех?

— Ступай, говорю! — схватила старшая сестра лежащее на лавке веретено.

Девочка шмыгнула под навес. Но он тут же откинулся и в светлицу вошла Наталия Кирилловна. С ней вернулась и Евдокия. Царица внимательно посмотрела на одну царевну, на другую и приказала девочке:

— Вели входить.

Со свечой в одной руке и с работой в другой в светлицу стали входить боярышни. Засветилась, заискрилась на потолке резная жесть, подложенная слюдой. Длинные платья девушек были обшиты спереди позументами, золотой тесьмой и жемчугом. У иных они окаймлены золотыми шнурками с кистями. Пуговицы у всех серебряные. Длинные рукава собраны во множество складок. На ногах — башмаки с высокими каблуками.

Лица боярышень так грубо и откровенно выбелены и нарумянены, словно кто-то нарочно вымазал их мукой, а потом пальцем размазал на их щеках красную краску.

Расселись на обитых зеленым сукном лавках — по две у каждого оконца. Свечи поставили на подоконники. В красном углу под образами черница раскрыла толстую книгу в деревянном обшитом кожей переплете.

— Читать? — подняла она глаза на Наталью Кирилловну.

— Читай, — приказала царица и перекрестилась. Молода, а богобоязненна. Без крестного знаменья рта не раскроет. Сыновей своих Феденьку и Петеньку на все службы сама водила. Царь Федор в нее пошел, а Петя озорничать стал, норовит пропустить службу, а придет в храм, так крутит головкой на своей худой шее, дергает плечиком и земные поклоны класть ленится.

— В то время родился царю сын, — читала монотонно черница, — и наречено было имя ему Иосаф. Бе же отрока зело красно. Его же безмерная телесная красота прознаменоваше имевшую быти велико красоту душевную. Собрав же царь многия волхва и звездочетцы. Вопросаше их, что имать быти рожджееся отрока егда возраст преидет. Они же много рассмотревши реша яко имать быти болин паче всех царей прежде бывших.

— Катерина, Катя, — шепчет сестре Феодосия. — Завтра рыбный пирог будет и мед малиновый.

Окончилось чтение. К креслу Наталии Кирилловны стали подходить боярышни и показывать свою работу. Подносили покровы для алтарей, плащеницы, воздуха. Золотые и серебряные нити уложены на шитье волосок к волоску. Словно и не шито вовсе, а тонко ковано.

— Государыня царица Наталия Кирилловна, — поклонилась несколько раз младшая дочь Бутурлина — Ольга, — дозволь наздать мне пелену с образом Богоматери Казанской для собора Благовещения, что в Соливычегодской. Батюшку моего просил о том Дмитрий Андреевич Строганов.

— Наше дело государево, Ольга, — отвечала царица. — Образ Богородицы наздай. Но пусть Дмитрий Андреевич Строганов государю нашему Великому князю Федору Алексеевичу бьет челом, а не мне. Так и передавай своему батюшке. А как быть тому образу?

— Шит будет по красной земле, — охотно отвечала нарумяненная боярышня, — лики и нимбы нитью золотою, остальное шелком и нитью серебряной.

— А размером?

— С локоть, государыня царица.

— Добро. Начинай с Богом.

Посмотрев все работы и дав необходимые наставления и советы, царица удалилась. Не успела за ней закрыться дверь, как вскочила царевна Феодосия и закричала радостью и озорно:

— На скатные горки! Все на горки!

Застучали по хоромам каблучки засидевшихся боярышень, заскрипели лесенки под их башмаками. И вскоре выбежали они на мороз в своих зеленых, синих и лиловых шубках, отороченных бобром и соболем, в развалистых широких шапках из парчи и атласа, закрывавших тем же мехом больше половины лба.

С визгом и смехом побежали по расчищенным дорожкам к специально устроенным из бревен и теса скатным горкам, что, загодя, еще в темноте были политы водой и теперь на морозе стали ледяными. Съезжали кто как, одни старались устоять на ногах, другие катили на решете, третьи просто скользили на подоле своей шубки. Падали, валились вниз друг на друга, весело возились, валяясь в снегу.

В XVII веке произошла заметная, если не разительная, эмансипация женщины на Руси. В шестнадцатом, да и в начале семнадцатого столетия царица и особенно царевны вели замкнутый, чуть ли не монашеский образ жизни. Многие из них оставались старыми девами, не выходили замуж: в своей стране равных по положению женихов не было, а за иностранных принцев мешала выходить чужая вера. Царевен никто не мог видеть, и они никого не должны были знать, кроме ближайших родственников. Молитва да рукоделие, ну еще раздача милостыни — вот и все занятия дворцовых затворниц. В церковь женщины царской семьи ходили не каждый день. Сам «Домострой»[29] освобождал от этого. Царь молился чуть ли не беспрерывно, его молитва как бы олицетворяла молитвы самого царства, а царица с царевнами молилась только о царской семье. Они проходили по особой галерее и отделялись от молящихся занавеской.

Выезжали женщины только в закрытых каретах и санях, так называемых каптанах — в зимних возках, занавешенных изнутри «камкой персидской». Занавеска отодвигалась лишь тогда, когда из деревень или сел выезжали в безлюдные места.

Первые «комедийные действа» в Москве, то есть театральные представления, царица с царевнами смотрели потаенно. Великий государь сидел на лавке перед сценой, что называется, в первом ряду партера, а семья его вынуждена была смотреть представление сквозь щели между досками.

Вскоре все изменилось. Жена и дочери царя стали выезжать в открытой карете, мало того, даже в одной карете с ним. Женщины присутствуют уже при приеме послов. Царица стала справлять свои именины, принимать гостей, чего никогда раньше не бывало. Она сама раздавала из собственных рук именинные пироги, угощала медом и пивом. В гостях у нее бывали не только боярыни, но и бояре, стали приезжать и иностранцы. Все это для окружающих было необычным и удивительным, но вскоре к этому привыкли, и нравы двора в чем-то даже слишком опростились.

Один из членов свиты герцога Голштинского писал о посещении Измайлова так:

А вот другая картинка быта Измайловских хором начала XVIII столетия. Иностранец был послан в Измайлово с радостным известием о благополучном, возвращении Петра из Астрахани. Так он не без изумления рассказывал, что царевна Екатерина Иоанновна повела его к своей матери Прасковье Федоровне и сестре Прасковье Иоанновне, «которые со всеми фрейлинами лежали уже в постелях. После того я должен был подходить еще с герцогинею (то есть царевной Екатериной. — А. К.) к постели фрейлин и отдавать им визиты. Они лежали, как бедные люди, одна подле другой и почти полунагие»[31].

Но в то же время царевны могли часами позировать в «немецких» платьях художнику де Брюи, привезенному в Измайлово Меншиковым по приказанию Петра. При этом вдова-царица оказывает художнику приветливый европейский прием, а «принцессы» очаровывают обходительностью.

В Измайлово все чаще стали приезжать «потешники». В то время любили шутов или, как их называли у нас, дураков. Дуры и дураки, карлы и карлицы забавляли по вечерам царское семейство своими грубыми шутками. Играли гусельники, скрыпочники, органисты, цимбалисты. Музыкантов и дураков сменяли веселые скоморохи, они плясали и пели песни, смешили различными шутками, ходили по канату.

До семидесятых годов XVII века театра на Руси не существовало, а скоморошество всячески преследовалось церковью (вплоть до битья батогами). Интерес к театру возник у царя в связи с рассказами русских людей, побывавших за границей. Русский посол во Флоренции так, например, описывал виденный им спектакль:

Еще раньше, в 1660 году, царь писал английскому купцу Гебдону, прося «призвать… в Московское государство из немецких земель… местеров комедии делать».

Первая театральная постановка состоялась на Руси 17 октября 1672 года. «Комедия» называлась «Артаксерксово действо». Сюжет, конечно, библейский, из «Книги Эсфирь». Длилось представление десять часов. Царю оно так понравилось, что все десять часов он не сходил с места. Потом была показана комедия на библейский сюжет «Иудифь», комедия о Товии и о Егории Храбром, «Малая прохладная (то есть развлекательная. — А. К.) комедия об Иосифе», «Темир-Аксаково действо» (о Баязете и Тамерлане), «Жалобная комедия об Адаме и Еве» и другие.

В первых постановках участвовала молодежь Немецкой слободы, а потом стали привлекать к ним и русских «отроков». В 1674 году в спектаклях участвовало уже 48 русских актеров, то есть подавляющее большинство. Представления сопровождались музыкой, пением и танцами, играл даже взятый из Немецкой слободы орган. Действующие лица в пьесах были каждый со своим характером, не развивающимся по ходу действия: один — злодей, другой — гордец, третий — набожный, четвертый — скромный и т. д. Но сюжеты были таковы, что пробуждали в зрителях добрые чувства, говорили о долге, благородстве души и, конечно, о верности царю и отечеству.

Характерные черты в быт Измайловского дворца внесла Прасковья Федоровна (вдова царя Иоанна Алексеевича, невестка Петра I). Она обосновалась здесь после смерти мужа (1696 г.), жила довольно долго и, будучи женщиной старых понятий и привычек, устроила быт по-своему. Окружила себя целой толпой самых различных приживалов, вокруг нее всегда вертелись нищие, богомольцы, гадальщики, всякие калеки, уроды и юродивые. Они свободно разгуливали в своих рубищах по двору и садам, гнусливо тянули песни, кричали, плакали, смеялись и чувствовали себя в Измайловском дворце как дома. Их бывало там много, что двор напоминал больницу для уродов и умалишенных.

Особенно известен был юродивый Тимофей Архипов, живший при дворе Прасковьи Федоровны 28 лет. Он почитался святым и пророком, а царица считала себя счастливой, что такой святой человек оказывает ей честь жить в ее доме. Однако при появлении в Измайлове молодого Петра все подопечные Прасковьи Федоровны прятались в дальние углы и чуланы, стараясь не попадаться ему на глаза. А тому из них, кто зазевался, приходилось отведать тяжелого царского сапога. Сама же Прасковья Федоровна была Петру «угодна», он относился к ней с вниманием и любовью. Вдова его брата была постоянно приветлива и выдержана. Петр, заботясь о своих племянницах, обязывал приезжих иностранцев являться в Измайлово и представляться царице и царевнам, которые присутствуют теперь на всех ассамблеях, а дворец в Измайлове всегда открыт для гостей.

В годы царствования Петра I вместе с Прасковьей Федоровной в Измайлове жили и ее дочери — Прасковья, Екатерина и Анна, впоследствии ставшая императрицей. Еще раньше Анна Иоанновна сделалась герцогиней Курляндской, а ее сестра Екатерина Иоанновна — герцогиней Мекленбургской. Только Прасковья Иоанновна не стала герцогиней, она венчается с майором гвардии Дмитриевым-Мамоновым, но их брак так и остался «необъявленным», ибо сын их появился на свет задолго до венчания. И не только поэтому. Петр доживает последние месяцы, а наследника престола мужского пола нет. Мальчик представляет опасность для своих теток. Видимо, оттого о нем нет никаких упоминаний в генеалогических сборниках и царственных родословных.

Анна вскоре после свадьбы овдовела, а Екатерина через несколько лет замужества, не выдержав «заморской» жизни, самовольно вернулась со своей единственной дочерью в Россию и поселилась в Измайлове, где до конца своих дней жила ее сестра Прасковья.

В 1730 году, когда на престол вступает Анна Иоанновна, прусский посланник сообщает своему королю: «Герцогиня Мекленбургская Екатерина Ивановна и сестра ее великая княгиня Прасковья Ивановна тайно стараются образовать себе партию, противную их сестре императрице». В Измайлове образуется «факция»[33] с целью уничтожения иностранного влияния и подготовки дворцового переворота. Заговорщики встречаются в церкви Иосафа Царевича, где в приделах и переходах удобно поговорить о делах.

«Факция» развивается, крепнет, но не дремлет и императрица Анна. Муж Прасковьи — Дмитриев-Мамонов, человек редкой храбрости, руководитель военной коллегии и автор «Воинского артикула», во время переезда императрицы в Измайлово, командует ее почетным эскортом. И вдруг замертво падает с лошади. Через год умирает и сама Прасковья. Иностранные послы и дипломаты извещаются о том, что царевна умерла от тяжелой и давней болезни. Но никто до этого не слышал о том, что Прасковья больна. Случайности и совпадения более чем странные.

Сразу же после смерти Прасковьи Иоанновны подвергаются пыткам и уничтожению все участники «факции». Погибает под пытками глава Московского Печатного двора, один из просвещеннейших людей того времени Алексей Барсов за то, что напечатал антиправительственный памфлет. Одним из первых поднимают на дыбу «святого человека» Тимофея Архипова. Сыску известны его слова, сказанные после прихода к власти Анны: «Нам, русским, не надобен хлеб, — мы друг друга едим и с того сыты бываем». Во время пытки юродивый не проронил ни слова.

И все-таки по протоколам тайной канцелярии можно теперь восстановить картину деятельности измайловских заговорщиков. Москва не хотела, не принимала иностранцев у власти. В этом царевну и ее сторонников поддерживали бояре и народ. В одном из донесений иностранного дипломата говорилось:

Ко всему этому присоединились слухи об отравлении Петра, сомнительность прав на престол Анны Иоанновны и польские интересы. Для жителей Измайловского дворца наступают черные дни. Нет больше театральных представлений, нет пышных праздников и царских выездов, какие бывали при Алексее Михайловиче, и, главное, нет уже знаменитых соколиных охот. О них стоит рассказать подробнее. Во-первых, потому, что происходили они часто в Измайлове, в нашем нынешнем Измайловском парке, а во-вторых, в них хорошо отражается быт того времени.

Уже в «Слове о полку Игореве», созданном, видимо, в 1185 году, не раз упоминается о соколиной охоте.

И дальше:

Соколиная охота с самых древних времен была любимейшим занятием удельных князей и русских царей. По преданию, князь Олег еще в IX веке построил в Киеве соколиный двор. Об этой охоте упоминается в поучении Владимира Мономаха, а также в законах Ярослава. С VII века известна легенда о покровителе соколиных охотников святом Бавоне, очень интересно повторившаяся в русском предании времен Ивана Грозного о Трифоне-сокольнике.

Трифон Патрикеев был знающим свое дело царским сокольником. И вот охотился царь однажды возле села Напрудного (современный район Рижского вокзала и Трифоновской улицы). При очередном «напуске» на дичь улетел любимый кречет царя, «отбыл», как тогда говорили. Иван Грозный приказал найти его и на это дал сокольнику Трифону три дня сроку. Бродил-бродил Трифон Патрикеев по Сокольническому лесу, искал-искал кречета, но так и не нашел. На третий день вечером сел он у Великого пруда, пригорюнился да и задремал. Приснился сокольнику его тезка — святой Трифон на белом коне и с кречетом на правой руке. «В Мытищинской роще царский сокол, — сказал святой, — на сосне сидит».

Проснулся сокольник, побежал в Мытищи, и верно — сидит кречет на сосне. Поймал его Трифон и принес царю. Чуть было не погиб боярин Трифон Патрикеев, расправа у царя была короткой. А в память своего избавления построил он на месте охоты каменную церковь. Стоит она до сих пор. Церковь новгородской архитектуры, из тесаного белого камня, небольшая. На стене ее сохранилась фреска того времени, изображающая святого Трифона с белым кречетом на правой руке. Икона XVI века с таким же сюжетом перенесена в Третьяковскую галерею. В 1812 году французы разграбили церковь святого Трифона, унесли всю утварь, но икона уцелела.

Русь славилась своими соколами и поставляла их как на Восток, так и в Европу. Соколов получали в счет дани ханы Золотой Орды, крымские и бухарские ханы, персидские и турецкие владыки; птицы шли в Англию, Данию, Польшу и другие европейские государства. В XIV веке был создан своеобразный промысел ловли соколов. Ловцы соколов — помытчики — отлавливали их в Заволочье, на Печоре, на Урале, в Тюмени, в Тобольске, в Верхотурье и даже на Новой Земле. Артели или «ватаги» помытчиков из 20—40 человек во главе со своим «атаманом» получали от царя «план»: поймать не менее трех соколов в год. Сбывать ловчих птиц на сторону запрещалось, за этим строго следили воеводы.

Наибольшего расцвета соколиная охота достигла на Руси при царе Алексее Михайловиче. Только из Двинской земли в Москву доставлялись до сотни соколов каждый год. Есть сведения, что общее число ловчих птиц у царя достигало трех тысяч. В «Наказной памяти» двинского воеводы Чаадаева (1670 г.) давалась помытчикам такая инструкция:

Помытчикам, ловящим и выхаживающим птиц, строжайше запрещалось пить, курить и играть в азартные игры, для того чтобы «государевым птицам от пьяных и нечистых людей дурно не учинилось»[36]. Везли соколов в Москву с чрезвычайными предосторожностями, в особых возках, в коробах, обитых снаружи рогожей, а изнутри — войлоком; везти надо было медленно и без тряски, коробы не наклонять, чтобы не пугать птиц и не помять перьев хвоста и крыльев. Такой соколиный поезд имел все привилегии в пути: лучшие лошади, кормовые деньги, освобождение от всех налогов и поборов. Ведь за лучших кречетов платили до шестидесяти червонцев!

В Москве птицы содержались в специальных «кречатнях» в Коломенском и Семеновском. Кречатни обслуживали при Алексее Михайловиче 300 человек. Во главе всех сокольников стоял при отце царя Алексея предок А. С. Пушкина — Гаврила Григорьевич Пушкин, а при Алексее — Афанасий Иванович Матюшкин. Оба славились своим искусством воспитывать соколов, «вынашивать», то есть натаскивать для охоты. Чин сокольника считался даже выше чина стольников. Как и все самые важные дела, соколиная охота находилась в ведении Приказа Тайных дел.

100000 пар голубей содержалось при кречатнях для кормления соколов. После обучения птиц вывозили на напуски. С самыми лучшими из них охотился сам царь. Где проходила охота? В Сокольниках, Хорошеве, да в Измайлове. Птиц держали в хорошей форме, не перекармливали. Кроме красивых клобучков, нагрудников и нахвостников, о которых мы уже упоминали, соколы носили приклепленные к ногам серебряные колокольчики, помогавшие разыскивать их при «отбытии». Царь любил охотиться на крупную птицу — на журавлей, лебедей, цапель, гусей, уток и особенно на коршунов («коршаков»). Ловили соколы-кречеты и зайцев.

На одном из экземпляров изданного в 1668 году «Урядника, или Нового уложения и устроения Сокольничаго пути» есть надпись, сделанная рукой царя: «Правды же и суда и милостливыя любье и ратного строя николи не позабывайте: делу время и потехе час». Последние слова этой надписи стали пословицей. Правда, по утверждению ученых, смысл этой фразы со временем изменился. Сейчас, говоря «потехе час», мы имеем в виду, что отдыху надо уделять времени поменьше, чем работе. Автор же изречения вкладывал в него иной смысл, уравнивая дело с отдыхом.

Как же охотились и с какими птицами? В нашей стране водятся несколько видов больших соколов — сапсан, бало́бан и кречет. Есть еще средиземноморский сокол, но он очень редок. Кроме больших соколов живут у нас и маленькие — дербник, чеглок, кобчик и пустельга. Обычно охотились с большими соколами. Излюбленной же охотницей птицей был кречет — самый крупный сокол со светлой окраской. Иногда он может быть совсем, белым, но чаще встречается с темно-бурым верхом, буровато-сероватым низом и с пестринами. Кречет окрашен так оттого, что живет среди снегов, на севере от Кольского полуострова до Камчатки.

Реже использовались для охоты и ястребы. Но ястреб, если можно так сказать, «кошка воздуха», он скрадывает свою добычу, затаивается в кроне дерева и броском хватает. А соколы — это «собаки воздуха», они настигают свои жертвы в полете. Пикирующий сокол развивает скорость до 300 километров в час. Кречет, в отличие от других соколов, может брать добычу и с земли, ловить зайцев. Эти смелые и гордые птицы бросаются на добычу, во много раз превышающую их весом. В Азии, например, с соколами охотятся даже на антилоп-джейранов.

Прекрасно описывает соколиную охоту С. Т. Аксаков:

Хорошего сокола спускают с руки сразу по прибытии на место охоты. Он взмывает вверх, «делает ставку». Охотники поднимают уток или гусей, и сокол пикирует на дичь.

Охотятся с соколами верхом. Когда сокол возьмет свою жертву (а это может быть за версту от охотника), надо скорее его отыскать и отобрать добычу, ибо наевшийся сокол охотиться уже не станет.

После смерти Алексея Михайловича соколиная охота приходит в упадок. Слабое здоровье царя Федора и немощность царя Иоанна Алексеевича не позволяли им заниматься этой забавой. У Петра же сложились интересы совсем иные…

Позже в Измайлове охотились юный император Петр II, а также императрицы Анна и Елизавета, которые провели здесь свое детство. Но эти охоты не были уже соколиными, охотились с гончими на волков, медведей, оленей и зайцев. Одна из самых пышных охот была устроена Нарышкиным в 1757 году для императрицы Елизаветы Петровны и ее иноземных гостей. Приглашено было в Измайлово более тысячи человек, для всех доставлены собаки и лошади. Охота сопровождалась великолепными пиршествами, на которых играла роговая музыка оркестра Нарышкина. Как приправа к кушаниям, в то время был популярен тертый олений рог. Кабаньи головы разваривались в рейнвейне.

И все же ничего более пышного, более величественного и грандиозного, чем выезд на охоту царя Алексея Михайловича, не видело Измайлово. Процессия выезда растягивалась чуть ли не на версту. Государь ехал с ночевкой, поэтому шествие открывал постельный возок, при котором скакали верхом постельничий и стряпчий. С ними по три в ряд ехали триста «жильцов», они отвечали за постели и ночлег царской семьи. Одежда на них самая яркая, разукрашенная, на лошадях ратная сбруя. За жильцами месили грязь триста конных стрельцов по пяти в ряд; за стрельцами пятьсот рейтар; за ними стрелки с «долгими пищалями».

Позже таких выездов уже не бывало. Отменены были даже и названные здесь должности. При составлении в 1721 году «Табели о рангах» была попытка установить соответствие между придворными званиями и наименованием старых должностей при дворе. Дворецкий становился обер-маршалом, постельничий — обер-камергером, стольник или спальник — камергером, стряпчий — гофмейстером, ясельничий — обершталмейстером, ловчий — оберегермейстером и т. д. Но для сокольничьего немецкого названия не нашлось. Знаменитые сокольники становились безработными и ловили ворон. Известен хороший тому пример.

Деревянный дворец много раз перестраивали, подновляли, пока он совершенно не обветшал и не был разобран в 1767 году. Простояли Измайловские хоромы более ста лет.

ИЗМАЙЛОВЦЫ

Архитектурные сооружения седой русской старины — не только материальные памятники истории и культуры народа, это также и его духовные ценности. Каждодневное общение с ними объединяет людей, заставляет рано или поздно каждого по-своему задуматься о прошлом и настоящем, порождает свое собственное восприятие истории и современности.

Наши современные типовые дома, типовые квартиры, типовые кварталы, типовые города неизбежно ведут к типовому образу жизни и типовому мышлению. Мало того, они, как ни странно, разъединяют людей. В этой одинаковости растворяются, пропадают куда-то такие чувства как взаимная заинтересованность, сострадание, милосердие.

Все жители Измайлова времен моего детства знали друг друга и, когда встречались вдали от дома или на войне, осознавали себя скорее родственниками, чем земляками. Вот что я вспоминаю, думая об этом.

В мае 1945 года Одесса лежала в развалинах. Но город жил, он был полон военных моряков, неизвестно откуда вернулись в него и жители.

В то время я носил лычки старшины 2-й статьи и снимался в фильме «В дальнем плаваньи», где играл матроса Егорку. Самым, пожалуй, оживленным местом Одессы тех времен был базар Привоз. И вот несколько матросов, и я с ними, укатили с Привоза бочку с вином и спустили ее в пустой подвал разрушенного дома.

Только мы разлили по кружкам вино, входят в подвал два автоматчика и с ними лейтенант в фуражке с красным околышком. Не знаю, чем бы все это могло кончиться, не знаю… Но в момент наивысшего напряжения я узнаю вдруг в лейтенанте своего земляка, измайловца. В тот же миг и он узнает меня. Не стану называть его собственным именем, все-таки он, как говорится, был «при исполнении». И вот мы бросаемся обнимать друг друга, хотя в далекой измайловской жизни и не были особенно близки. Так… Знали друг друга, и все. Автоматы сразу были поставлены к стене, и до вечера мы сидели у бочки и вспоминали нашу родину. Матросы и солдаты поняли наше землячество как нечто такое, что важнее родства и серьезнее дружбы. Может быть, не выше долга, но разве долг пострадает оттого, что встретились после войны два земляка, живые и здоровые, встретились за тысячи километров от дома?

В следующий раз мы увиделись спустя восемнадцать лет на Измайловском кладбище, куда пришли на могилы своих родителей.

Чем старше становлюсь, тем дороже становятся измайловские друзья, друзья детства, проведенного на острове Виноградо-Серебряного пруда. Люди совсем разные, ничем не похожие друг на друга охотно встречаются теперь только потому, что они «старые измайловцы». Нет, что ни говорите, а я убежден в громадном воздействии на людей, особенно на молодых людей, той обстановки, в которой они растут и живут. Если у человека всегда перед глазами старинное русское архитектурное сооружение, которое не успели сломать, уничтожить, он не сможет уже не задумываться над историей своей страны, не может быть к ней равнодушен.

Мне не удалось докопаться до происхождения самого названия «Измайлово». Можно только предположить, что идет оно от имени Исмаил. Во всяком случае, такая версия напрашивается но аналогии с соседним Черкизовом, названным так по имени крещеного татарского князя Саркиза. Он выехал из Золотой Орды при великом князе Дмитрии Донском и на Москве крестился. Сын его был воеводою Коломенского полка и погиб на Куликовом поле.

Известен и Исмаил, в честь которого могло получить название наше село. Был он ногайским мурзой и верным союзником Иоанна IV. В 1554—1557 годах помогал Ивану Грозному в астраханских делах, в 1559—60 годах воевал с крымцами. Он победил и убил своего брата Юсуфа, став после этого верховным князем ногаев. Возможно, название «Измайлово» как-то связано с этим человеком. Это всего лишь предположение, прямых указаний на происхождение названия села Измайлова от ногайского мурзы Исмаила у меня нет. Проще всего объяснить название села фамилией его владельцев — бояр Измайловых, которым оно принадлежало, пока не перешло к Романовым.

Что же за люди жили в Измайлове в те далекие времена, когда оно строилось? Чьими руками были возведены эти замечательные здания, что стоят на острове до сих пор? Здесь у меня всегда возникал особый интерес, ибо мой пращур девятого колена вышел из Измайлова и основал род, давший несколько поколений офицеров Преображенского полка, а в XIX веке еще несколько поколений офицеров кирасирских и морских. По семейным преданиям Ефтихий (впоследствии Федор) Кузнецов впервые отличился и был отмечен при потешном сражении Преображенского полка против стрелецких полков и рот, составленных из дьяков и подьячих. Этот бой юный Петр устроил в 1694 году неподалеку от Симонова монастыря. Федор Кузнецов стал одним из первых офицеров-преображенцев.

Измайловцы не аборигены, их переселили сюда при Алексее Михайловиче из самых разных мест. Иван Снегирев писал в 1837:

И тут же противоречит себе, говоря о том, что Измайлово упоминается в писцовых книгах 1571 и 1574 годов, то есть задолго до восшествия на престол Михаила Романова.

В одном из старинных актов читаем:

В Патриарших приходских книгах 1640 года и в Выходных книгах 1644 года Измайлово называется «вотчиной боярина Ивана Никитовича Романова».

Измайлово уже как царская вотчина с большим строительством и хозяйством заселялось в несколько приемов. Так известно, что в 1662—1663 годах в Измайлово было переселено сразу 738 семейств из под Костромы. В эти годы заселение Измайлова шло наиболее энергично. Тайному приказу дан был государев указ об отпуске из монастырей, от помещиков и вотчинников из Бежецкого верха 3430 корелян-выходцев (1069 дворов). Значительная часть их поселилась в Измайлове.

Докладная записка 1675 года о беглых измайловских крестьянах упоминает еще и о крестьянах, взятых в Измайлово из Валдайского, Переяславль-Залесского, Алаторского уездов и Аргуновской волости. В записной книге 1667 года приводится указ о выборе «на житье» в Измайлове 222 мастеровых людей из других дворцовых владений царя.

В Измайлове поселяли не всех подряд, а с выбором. Брали специалистов строительного дела, людей, работящих, положительных. Царь Алексей в своем указе предписывал: «А про переселенцев пашенных и мастеровых людей (для Измайлова) разведать подлинно, чтоб в тех людях воров никаких отнюдь не было, и ведунов[43] и шептунов[44] и имяни бы их не именовалось». Из указа 1680 года видно, что в Измайлове «написано было вместо причинных людей 30 дворов самых лучших людей» из Колдомской волости.

Оброк с измайловских крестьян брали умеренно, ибо они использовались на строительных работах. Обычно ограничивались денежными сборами, сеном и дровами. Позже измайловские крестьяне совсем были освобождены от оброка и платежей. А когда царем стал Петр, он своим указом запретил «писать в крестьянство и крепость посадских людей, вышедших из слобод в села Покровское, Тонинское и Измайлово». Петр пополнял из этих сел свои потешные полки, ставшие впоследствии гвардейскими — Семеновский и Преображенский. Императрица же Анна Иоанновна назвала вновь набранный ею полк кавалерии Измайловским, объявив его гвардейским, а себя полковником. В XVIII веке при дворе русских царей процветали немцы. Командиром и шефом нового гвардейского полка был назначен генерал-адъютант обер-шталмейстер Карл Левенвольде. Ему было поручено набрать офицеров «из лифлянцев и курлянцев и прочих наций иноземцев и из русских, которые на определенных против гвардии рангах и жалованием, себя содержать к чистоте полка могут без нужды и к обучению приложат свой труд»[45]. Полк несколько раз изменял свое название, носил имена великих князей, но в 1801 году ему было возвращено наименование лейб-гвардии Измайловского полка. В XIX столетии полк прославился своими победами, о которых говорили его знаки отличия: 1) полковое знамя — Георгиевское, с надписью: «За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России 1812 год»; 2) Георгиевские трубы с надписью: «За отличие в сражении при Кульме. 17 авг. 1813»; 3) две трубы за взятие Очакова, 1737; 4) знаки на шапки с надписью: «За горный Дубняк, 12 окт. 1877 г.».

Переселенные в Измайлово крестьяне составляли две категории — «работных людей» и «наемных работников». Работными были в основном каргопольцы, вятчане и тамбовцы. Они переселялись сюда по своей воле и занимались «каменным делом». Жили тем, что «жаловал великий государь», то есть жалованием. Шел им от царя и «корм». Наемные обязаны были «работать пашню и лес чистить и сенные покосы косить и всякую работу работать».

Что и говорить, жизнь была нелегкая. Бежали и отсюда, случалось. И тогда расправа с пойманными беглецами была суровой. Известно, что измайловцы бежали в южные края в годы восстания Степана Разина и после смерти Алексея Михайловича, когда в Измайлове осталось всего 183 двора из 664-х. Восстания горожан и крестьян беспрестанно сменяли друг друга в середине и конце XVII столетия.

Своеобразное место среди жителей Измайлова второй половины XVII века занимали стрельцы и солдаты полков Краскова и Шепелева. Это были солдаты, на которых опиралась власть царя, но в то же время они состояли «у наряду над работниками при пашне, сенокосе, огородных и чистке леса». Они не просто выполняли роль надсмотрщиков, нет, они сами плотничали, резали по камню, огородничали, пахали и учились льняному и шелковому делу. Помимо своего стрелецкого и солдатского жалования (31 алтын в месяц) они получали еще по три деньги за рабочий день. Их работа «по совместительству» говорит о том, что царь Алексей нуждался при строительстве Измайлова в специалистах.

Собор Покрова Богородицы был уже заложен и начал подниматься над землей. Вокруг до самой воды лежал привезенный по Москве-реке на стругах, а после на санях из Воробьева и Хорошева белый камень. Каменного дела работные люди кололи и обтесывали его.

Мужики, все как один, в белых холщовых рубахах выше колен и таких же холщовых штанах подваживали бревнами глыбу известняка. Положили ее навзничь. Двое молодых, безусых еще парней натянули веревку, и тогда на камень взобрался высокий сутуловатый старик. Глянул вдоль веревки. Наклонив голову набок, повел рукой влево:

— Паки[46]. Добро.

Ему подали зубило и молоток. Не спеша, оглядывая камень после каждого удара, старик сделал вдоль веревки шесть отметин и легко спрыгнул на землю.

— С богом!

И сейчас же на камень встала дюжина молодцов в лаптях. Разбились по двое. Один держал через тряпку зубило, а другой ударял по нему молотом.

— Васька! — сказал старик, и мужик с русой бородой по самые глаза поставил молот на камень.

— Лука! — еще один молот замер.

С десяток ударов — и старик помахал рукой, прекращая работу. Он подошел к краю глыбы и посмотрел вдоль зубьев.

— Лепно, — произнес старик.

Молоты стали расплющивать верхушки зубил, погружая сталь в твердь. Вскоре глыба беззвучно развалилась надвое. В тот же момент мужики спрыгнули на землю, утерли лбы.

— Велелепота! — заглянул в раскол один из молодых парней. Поглядели и остальные. Лица у всех засветились радостными улыбками.

— Как отрезано, — прогудел русобородый Васька.

— Присно бы так! — радовался второй молодец.

Улыбался беззубым ртом старик.

А поодаль голубоглазый каргополец обнимал обтесанный уже камень. Льняные его волосы подстрижены в кружок и охвачены тесемкой, чтобы не лезли в глаза. Он гладил ладонью известняковый куб, проверяя, не осталось ли неровности. Ведь положить его на другой надо так, чтобы соломинка между ними не прошла.

— Глянь, бачка[47], — обратился он к обтесывающему рядом такой же камень человеку.

Тот подошел, приложил свою мерную дощечку так и этак, нашел бугорок.

— Сними, сынок. Но немного, не то казишь камень.

Трое стрельцов в чистых кафтанах красного сукна подошли к человеку высокого роста, одетому, как и все работные люди, в белую подпоясанную рубаху. Отличался он от них только тем, что был обут не в лапти, а в сапоги. Взгляд строгий, властный, хоть и не боярин. Сняли высокие шапки поклонились в пояс:

— Здравствуй, батюшка Марк Иванович! Здравствуй, кормилец!

— И вы будьте во здравии, — отвечал зодчий Марк Иванов, — зачем пожаловали?

— Ведомо тебе, закончили мы, с Божьей помощью, резные камни для крылец. По государеву жалованию получить нам по три деньги на день. Сделай милость, объяви, не коснея[48], о том дьяку Федору Курицыну, — проговорил низким голосом чернявый, похожий на цыгана стрелец Трофим Зубов.

Приказная изба на той стороне пруда, на пригорке. Сруб большой, три сажени на две. Государево дело велико, тут не только приказчику быть с подьячими, народ толчется всякий — люди работные, солдаты и наемные. Подьячие только успевают перьями скрипеть. Заложен собор да церковь Иосафа Царевича, строится колокольня к собору, мост каменный и еще мельницы. Государь повелел камень возить и для своего двора. У крыльца приказной избы карета немецкая, да несколько лошадей под седлами возле коновязи. Ограды вокруг избы нет, кроме конюшен, никаких служб. Поодаль небольшая церковка под одной луковкой.

Лето только начинается, а в избе жарко. Оконницы слюдяные протерты, солнце на полу да на спинах подьячих как масло. Полы и лавки каждый день бабы скребут и моют, приказчик чистоты требует, да к полудню на лаптях опять грязь наносят. На бревенчатых стенах висят образцы красивого письма, на полках сложены свернутые в свитки указы и грамоты. В красном углу образ Спасителя.

Справа в избе длинный и узкий стол, за ним подьячие сидят локоть к локтю, перьями царапают. А слева за печкой дьяк из Тайного приказа — приказчик. У него Уложенная книга, бумаг ворох и сундук с деньгами.

Против одного подьячего стоит солдат из полка Шепелева, ждет, когда тот грамоту напишет: возле другого — немец в короткой епанче, накинутой на одно плечо. Усики маленькие, вздернутые, на голове берет черного бархата. Прислан по Государеву указу сады строить. А возле подьячего Ивана Козлова подрядчик Степан Слепнев. Он хоть из крестьян, а важен. Пегая борода расчесана, волосы на прямой пробор и маслом коровьим смазаны, сытый живот опоясан по шелковой рубахе чуть не под грудью.

Подьячий Козлов, хоть и молодой еще совсем, но резкий, тычет пальцем в страницу толстой книги, что называется «Указные памяти во всех делех»:

— Подрядился ты, Степан Слепнев, доставить для государева дела муромского леса красного, бревен сосновых и дубовых четыре тысячи, — подьячий утирает потное лицо полой охабня. — Ино, Степан Слепнев?

— Так, так… — соглашается подрядчик.

— Привез ты три тысячи и два ста. Паче сосну. Сроку тебе две недели и тысячу бревен дубовых.

— Помилосердствуй, Иван Матвеевич, больше подряда будет! Дуб весь извели. Тысяча бревен за две недели!

Козлов опять тычет пальцем в книгу:

— Государево дело, подряд — четыре тысячи дерев.

— А два ста поверх куда свезти? — с надеждой спрашивает подрядчик.

Смотрит на него подьячий, прищуривается. Как-никак двести бревен — новая изба, да и на бревенчатый частокол останется. Покосился Козлов на соседа слева, потом на подьячего, что справа сидит.

— Ты не клуси[49], с Тайным Приказом не шутят, — макнул перо в чернила и стал выводить в Указной книге: «Лета 7180 Июня 22 крестьянину Степану Слепневу доставить в село Измайлово тысячу бревен дубовых».

А за печкой перед дьяком Курицыным стояли уже трое стрельцов и зодчий Марк Иванов. Природа не одарила красотой дьяка Тайного Приказа: желтое от рождения лицо его, хоть и не стар, покрыто множеством, морщин. Волосы редкие, рыжая жидкая бороденка. Но зато хитер, как бес, умен и у дела стоит твердо.

— Лепно ли тесаны фигурные камни? — вопросил дьяк Марка Иванова.

— С великим радением, Федор Михайлович, по совести, — отвечал тот.

Курицын возводит глаза к потолку, шевелит губами и говорит:

— Два десять стрельцов, по три деньги, 18 ден — десять рублей восемь десять копеек.

— Прости, Федор Михайлович, не обессудь, — встревает чернявый стрелец Трофим Зубов, — но греха на душу не возьмем. Восемнадцать ден мы отряжены тесать фигурный камень, но три дни по приказу нашего воеводы Краскова огородничали. Три дни в толк не бери.

Дьяк опять поднимает глаза к потолку из красного теса:

— Два десять стрельцов по три деньги, 15 ден — девять рублев.

— Спасибо, милостивец! — пробасил черный стрелец.

А приказчик крикнул подьячему Козлову:

— Ивашка, возьми Указную книгу каменного дела, — и начинает важно диктовать: — «По Государеву Цареву и Великого князя Алексея Михайловича Указу подряжены стрельцы Краскова Трофимка Зубов со товарищи»… Написал?

— Сейчас, Федор Михайлович, — отвечал молодой подьячий, старательно скрипя пером:

— «…два десять человек резать фигурный камень на столбы трех крылец храма Покрова Богородицы, — продолжал приказчик. — Лета 7180 Июня 8 тесаны камни числом 24 и ведомо зотчему Марку Иванову. Дьяком Тайного Приказа Федором Курицыным по Государеву жалованию плачено в Приказной избе села Измайлова из Государевой казны Трофимке Зубову со товарищи девять рублев медными деньгами».

После того как подьячий окончил писать, приказчик сказал:

— Давай память.

Курицын неторопливо прочитал написанное, возвратил толстую книгу в деревянном, обшитом кожей переплете подьячему и только после этого наклонился к железному сундуку, стоящему у его ног.

Трофим Зубов завернул кучку медных монет в платок, и стрельцы поклонились дьяку в пояс:

— Спасибо, Федор Михайлович!

— Будем за тебя Богу молиться!

— Дай тебе Бог здоровья, Федор Михайлович!

— За государя нашего Великого князя Алексея Михайловича помолитесь, — отвечал приказчик.

Пока происходила эта сцена, зодчий за печкой разворачивал одну за другой свернутые в трубки бумаги.

— Вот что, стрельцы, — сказал он, отводя к концу стола мужиков в красных кафтанах, — теперь вам наздавать фронтоны и гребешки для алтаря и абсиды.

Марк Иванов развернул на столе лист бумаги и вместе со стрельцами склонился над ним.

И вскоре подьячий Иван Козлов уже строчил: «…подрядились стрельцы Краскова Трофимка Зубов со товарищи…»

Не могу я и не хочу согласиться с традиционными представлениями, которые приписывают простому люду этой эпохи все самые непривлекательные черты. Помню, нас и в школе учили, что были они-де все поголовно неграмотными, грязными, беспробудно пили, были склонны к насилию и грабежу, в семейных отношениях проявляли грубость и безнравственность…

Подробности быта русских людей XVII века мы часто узнаем из описаний иностранцев (А. Олеарий, Я. Рейтенфельс, Я. Стрейс и другие). Но им трудно было понять русскую жизнь. Все, что для них было непривычным, они объявляли дикостью и варварством. Скажем, русскую баню или обряд сватовства. Совершавшие в XVII веке путешествия в Россию иностранцы говорили всегда о русском народе в пренебрежительном тоне. Но и русские не очень-то высокого мнения были о них, считая иностранцев грязными и погаными. Недаром же царь во время приема послов после каждого целования его руки тут же на их глазах мыл руку.

Но зачем нам, русским, нужно повторять эти высокомерные и нелестные отзывы о нашем народе без критического к ним отношения, я не понимаю. Вслед за Соловьевым, Ключевским, Забелиным и другими эти характеристики стали цитироваться многими авторами. Особенно нажимали на них вульгарные социологи двадцатых годов. Рассказывая анекдоты про русских царей и патриархов, они почему-то не хотели видеть никаких положительных черт в эпохе Алексея Михайловича, ни словом не упоминали о том, что в этот исторический период Русь окрепла, объединилась, расширилась от моря до моря, что в ней зародились экономические отношения, положившие начало новому периоду истории нашей Родины. И что интересно, понося все и вся, эти авторы старались представить в крайне неприглядном виде и сам русский народ, выбирая цитаты из описаний иностранцев посквернее, такие, например:

Подобными цитатами напичканы хрестоматии по истории России, выходившие в издательстве «Петроград».

Скажем. И не голословно, а основываясь на последних данных. Раскопки в старинных русских городах, разрушенных татаро-монголами, все чаще показывают, что жители этих городов знали грамоту и широко ею пользовались. Книга В. Л. Янина «Берестяная почта столетий», например, обосновывает тот факт, что новгородцы еще в средние века обучали своих детей грамоте, а читать и писать умели не только бояре и духовные лица, но и крестьяне с горожанами.

А совсем недавно в одной из деревень Вологодской области краеведы нашли библиотеку из 170 рукописей а старопечатных книг. Сорок две из них относится к XVII веку, а две — к XVI. Надписи на страницах этих книг помогли ученым установить, каким образом в небольшой северной деревеньке могла появиться дорогостоящая в те времена библиотека. Оказывается, книги покупались крестьянами в складчину, о чем свидетельствует надпись, сделанная на издании, выпущенном Московским печатным двором в 1622 году: «Мирских денег шло 24 алтына, а монастырских денег шло 16 алтын».

Основу книжного собрания составляли книги старообрядческие, но найдены в нем и труды светского содержания — например, сочинения византийских авторов.

Конечно, после татарского разорения или после ужасов смуты было не до учения. Но это вовсе не означает того, что допетровская Русь была неграмотной. Она знала грамоту еще до татар. Подождем изучения «Влесовой книги», она дает нам основания предполагать, что на Руси была своя азбука еще до кириллицы, то есть до принятия христианства.

В XVII же веке грамотных было много. Среди посадских людей — около 40 %, среди бояр-помещиков — 65 %, купцы почти все умели читать и писать (96 %), а среди крестьян грамотным был каждый седьмой. Обучались дети как дома, так и в школах. Известны шесть изданий букварей, первый из них — Василия Бурцева (1634 год). Букварь Кариона Истомина предназначался «отрокам и отроковицам, мужам и женам», так что обучали грамоте и девочек. Во второй половине XVII столетия только Московский печатный двор выпустил более 300 тысяч букварей. В Москве работали школы, в которых изучался не только русский, но и иностранные языки. В октябре 1687 года открылась в Москве Славяно-греко-латинская академия.

О широком развитии грамотности на Руси в XVII веке говорят такие факты: во второй половине XVI столетия выпущено всего 14 книг, а за XVII век вышли книги с 483 названиями. Печатаются книги не только в Москве, но и в других городах и в монастырях. Появляются книги светского содержания и книги по военному делу.

Пили беспробудно? Да если пить, разве станешь работать так, как работали крестьяне того времени, поднявшие своим трудом на такую высоту русское государство? Один из иностранцев — Рейтенфельс — пишет, что порок пьянства не свойствен крестьянам, ибо они работают в поте лица.

XVII век был тяжел для русских людей. То крымский хан Довлет-Гирей дотла сжигал Москву, то литовцы. А она вставала из пепла снова, да еще с двумя тысячами церквей. Достаточно вспомнить, что практически за одно это столетие на Руси, как мы знаем, было построено больше, чем за всю предыдущую историю ее. Способен на это пьяный народ? Да полно…

А если говорить о чистоте, то известно, что русские люди любили баню. По свидетельству одного из иностранцев, каждый москвич в XVII веке посещал баню и парился не реже, чем два раза в неделю.

Что касается нравственности, морали, то она достаточно хорошо регулировалась суровыми порядками и христианскими заповедями. Конечно, не легко вообразить себе людей, живших триста лет назад, проникнуть в их души и понять их психологию. Но давайте на минутку представим себе, что означали тогда для русских людей царь и бог. А представив это, можно и предположить, что регламентируемая ими мораль не могла нарушаться. За первое воровство отрезали ухо, за второе воровство — второе, за третье — рвали ноздри и ссылали в Сибирь. Супружеская неверность влекла за собой наказание плетью и даже иногда смертную казнь. Ну-ка, прикиньте такой закон на себя! Но читаешь роман известного писателя, где показан конец XVII века, и диву даешься: сплошные казни, изощренные пытки, изуверства, разбой, воровство, взяточничество, пьянство и разврат. Ни одного достойного русского человека, одни какие-то духовные монстры. Гипноз авторитета большого писателя не позволяет нам даже усомниться в правильности выбора событий и описываемых сцен. Но надо помнить, в какое время писался этот роман. В 20—30 годы в нашей литературе процветала вульгарная социология, ныне решительно отвергнутая. Татаро-монгольское иго считалось тогда чуть ли не благом для Руси, война 1812 года именовалась «так называемой отечественной», а один поэт, призывавший расплавить памятник Минину и Пожарскому, писал: «Случайно им мы не свернули шею… Подумаешь — они спасли Расею! А может, лучше было б не спасать?»

Давайте обратимся к документам, возьмем «Житие протопопа[51] Аввакума», написанное им самим в середине XVII столетия[52]. Мы увидим, что представляли из себя супружеские отношения в то время: любовь, духовная близость, выдерживающие самые трудные, самые тяжелые испытания, верность и преданность до конца, до гроба.

И при самом жестоком отношении к этому бунтарю, государственному преступнику, главе раскола, неистовому протопопу, в условиях ссылки в Сибирь и на Север, его окружали люди, которые помогали Аввакуму и его семье, жалели и подкармливали. И делали это как простые крестьяне, так и бояре. Вовсе не раскольники, а его духовные противники. Казаки, выполнявшие жестокие приказы воеводы Пашкова, показаны добрыми русскими людьми: «…глядя плачут на меня, жалеют по мне». Да и сам воевода Пашков, мучивший в Сибири Аввакума по приказу свыше, сочувствует ему и сострадает:

Это не выдумка писателя, это документ, запечатлевший саму жизнь того времени и отношения между людьми.

Семнадцатый век был жесток? Ну и что! В трудные времена особенно отчетливо проявлялись лучшие черты нашего народа.

В Измайлово прибывали семьями, рубили избы, дворы, бани. Образовывались деревни и слободы — Хохловка, Колдомка, Аламовка. Объединялись в общины, работали. Работали много и хорошо, но в то же время умели и отдыхать. Ходили в церковь, справляли праздники. А их было немало. Кроме праздников христианских, в том веке отмечались и народные, языческие, связанные с временами года, полевыми работами. С обрядами и песнями происходили свадьбы и похороны, ими отмечались также рождественские колядования, песнями сопровождались хороводы и такие обряды, как гадание, завивание венков, прыгание через костры в ночь на Ивана Купалу. Чего стоили одни свадьбы! Не знаю, все ли мы способны теперь так весело, так полнокровно и сообща радоваться жизни…

Есть в описаниях иностранцев рассказы о быте русских людей, об их костюмах, жилье, пище… Приведу одну из цитат книги Адама Олеария[53], путешествовавшего по России в сороковых годах XVII века. Книгу эту не так-то просто найти.

В Измайлове моего детства были люди, которых знала вся округа. Там, где теперь из-под земли выходят метро и проложена трамвайная линия, стояли утопающие в садах дома. Самый большой сад назывался «Марин сад», он выходил к трамвайному кругу. Кто такая Мара, я до сих пор не знаю. Зато у ее соседей — Этингеров — бывать доводилось. Это была большая интеллигентная семья из давно обрусевших немцев. Отец семейства, сам Этингер, был врачом. Он был известен на всю округу, и вся его семья вызывала уважение и всеобщее почтение. Моя мать работала некоторое время фельдшерицей, и это делало нас с сестрой как бы рангом ниже детей Этигеров. Не то чтоб уж совсем кухаркины дети, но все-таки… Придя в гости, мы вели себя чинно и тихо, с восторженным удивлением рассматривали висящие на бревенчатых стенах картины; садились за стол, повязавшись непривычной салфеткой и опустив глаза. Когда детей оставляли одних, играли в «интеллигентные» игры — в шарады, фанты.

Маленький проулочек между Мариным садом и садом Этингеров назывался Граничным тупиком. Рядом с ним жила Мария Тихоновна, одинокая старушка, бывшая актриса. Она обучала детей игре на фортепьяно, устраивала детские праздники. В ее доме я впервые побывал на новогодней елке. В то время елки считались старорежимным предрассудком. А у Марии Тихоновны все происходило по старинке. Дети заранее готовили себе костюмы из марли и бумаги, пели, танцевали, водили хороводы, устраивали игры и представления.

Одна из игр называлась «Туалет». Мария Тихоновна говорила: «Вам барыня прислала туалет, в туалете сто рублей. Что хотите, то берите, «да» и «нет» не говорите, черно-белого не просите. Вы поедете на бал?» Надо было отвечать: «Поеду». Если кто-то говорил: «Да» или «Нет», то выбывал из игры. Потом спрашивалось: «Какое вы себе закажете платье?» Вы отвечали, что синее, красное, зеленое, но только не черное и не белое. И тогда начинались казуистические вопросы. «А какой у вас будет воротничок? А какие ботинки?» Ни в коем случае они не должны быть белыми или черными, иначе вы сразу выбываете из игры, отходите в сторонку.

Самое главное представление Мария Тихоновна устраивала для нас в конце вечера, оно называлось «Как сварить чай». Барин приказал своему слуге сварить чай, а тот не знал, как это делается, и положил в чай сначала селедку, а потом перец и еще что-то… Мария Тихоновна надевала на свою полную фигуру белую куртку и такие же белые широченные штаны. Вероятно, они шились специально для этого представления. На голове у нее красовался поварский колпак, а под носом — кошачьи усы. Это был коронный номер Марии Тихоновны. Мы ждали его, а во время представления смеялись до слез.

Любопытно, что в конце шестидесятых годов в городе Тотьме мне довелось вновь увидеть это представление на встрече пенсионеров. Наверное, тотемские старожители, как и Мария Тихоновна, видели «Как сварить чай» еще в детстве. А детские впечатления очень сильны и остаются на всю жизнь.

От трамвайного круга к острову вели две дороги: одна к существующему и по сей день каменному мосту и чугунным воротам, а другая шла правее и выходила к Мостовой башне и деревянному мосту, которого теперь нет. Здесь дорога поворачивала вправо, и вдоль нее с левой стороны шел порядок изб, которые назывались «Колецкие». Мощенная булыжником дорога, идущая от круга к Мостовой башне, разделяла сады Граничного тупика и сад, расположенный на берегу пруда. Сад большой, запущенный, земля в нем зарастала репейником, у воды на сыром берегу рос кустарник. Здесь жила моя одноклассница — первая детская любовь. Когда я вспоминаю о ней, мне всегда делается стыдно. И знаете почему? В этом доме меня подкармливали в голодное время, я же в награду за это зажилил у них три книги: два томика Гоголя и томик Блока. Хотел, хотел вернуть, но началась работа на заводе по двенадцати часов в сутки и без выходных, потом я попал на рытье окопов под Можайск, а затем она уехала в эвакуацию… Так книги и остались у меня. А она их любила и просила вернуть. Теперь, когда у меня большая библиотека, есть полный Гоголь и полный Блок, эти книги стоят рядом с собраниями сочинений живым укором совести: в жизненных водоворотах подруга потерялась, книг ей я так и не отдал. Для моих близких эти книги кажутся лишним, ненужным хламом. Зачем они, когда есть собрания сочинений? И тут ничего не объяснишь, скажешь только: «Оставь! Эти книги дороги мне как память». И тем самым вызовешь улыбку.

В нашем городке жил народ рабочий, наиболее знаменитые измайловцы проживали на дачах, в основном на дачах Главного проспекта. Тут стоит дом и мастерские скульптора Сергея Дмитриевича Меркулова. Единственный дом, оставленный на Главном проспекте, остальные снесли. За высоким, глухим, обтянутым сверху колючей проволокой забором этой дачи редко кто бывал. Разве что ребята, дружившие с детьми скульптора.

В 1982 году в журнале «Вокруг света» был опубликован мой очерк «Три Измайлова». И сейчас же начались звонки по телефону. Первым был такой звонок:

— Александр Александрович?

— Да, это я.

— Скажите, пожалуйста, вы в какой квартире жили в южном корпусе?

— В квартире тридцать два.

— А я в квартире тридцать четыре. Петров моя фамилия, Петров Федор Дмитриевич. Помните Петровых?

И сейчас же в памяти ожили Петровы. Все как один рыжие. Отец — Федор Дмитриевич, его жена Варвара Михайловна и трое детей — Виктория, Витольд и маленький Сашка. Боже ты мой! Я вдруг увидел их такими, какими они были много лет назад. Сейчас Федору Дмитриевичу уже восемьдесят два года. Варвара Михайловна умерла, а дети давно уже не молодые люди.

Потом раздался второй звонок, третий, четвертый… Позвонил Алик Озябкин, мой ровесник. Теперь он Олег Михайлович. Не виделись лет тридцать. Как? Что? Где? Какие дети, где живешь, где работаешь? А помнишь ты?.. А помнишь?.. И пошло… Надо увидеться, обязательно надо повидаться…

И мы встретились, посидели, поговорили, повспоминали. Оказалось, я многого не помню, а кое-что и совсем не знал про Измайлово. Правда, бо́льшая часть воспоминаний моих старых друзей относилась почему-то к спрятанным на острове кладам, их рассказы больше напоминали легенды, чем быль. Тем не менее постепенно стали вырисовываться и подлинные картины, восстанавливаться имевшие место события и достоверные факты. Особенно любопытные истории рассказала мне мама Олега — восьмидесятилетняя Анна Петровна. Я упомяну о них ниже, когда буду рассказывать о Покровском соборе и Мостовой башне.

Многое уходит из памяти людской навсегда. Жили в Измайлове когда-то ветераны войны 1812 года. Умерли. Образовалось кладбище с могильными плитами. В детстве я еще мог прочесть, хоть и с трудом, надписи на этих плитах. Они гласили о похороненных здесь кавалерах различных орденов. Заросли плиты, ушли в землю. Остались лишь холмики да куски разваливающегося известняка. А теперь и их нет. На этом месте вырос густой лес. Спроси у людей, где хоронили ветеранов из измайловской богадельни? Никто уже, кроме пожилых измайловцев, этого не знает. И ни в каких документах не зафиксировано местоположение кладбища. Память живущих — единственный источник подобных сведений. Поэтому я очень благодарен моим землякам, рассказавшим то, чего я не знал.

ПОКРОВСКИЙ СОБОР

Признаюсь, в детстве я побаивался Покровского собора и никогда в него не заходил. От мальчишек слышал, что стены церкви расписаны страшными ликами и белые глаза их следят за тобой неотступно. Много раз во сне я видел эти ужасные глаза и долго не мог избавиться от детского страха перед ними. На самом же деле никаких фресок, стенных росписей в Покровском соборе никогда не было. Был изготовлен для него в Оружейной палате «гладкий» деревянный иконостас, а в 1679 году «царские изографы Иван Мировский, Яков Иванов, Василий Познанский, Карп Золотарев и Автоном Иванов писали в новопоставленную церковь св. иконы с позолоченными венцами». Но в наши дни от иконостаса ничего не осталось: в соборе был склад. Стояли ящики, сложены были мешки и батареи центрального отопления. Чтобы все это увидеть, надо было вскарабкаться по железной фигурной решетке метров на пять-шесть над землей. Однажды, пересилив страх, я проделал это вместе с товарищами. А когда спустился, то бросился бежать подальше от храма, хотя и не увидел в нем ничего страшного.

— Слышал? Пилят в церкви, — говорили мальчишки.

— Что пилят? Кто пилит?

— Неизвестно. Но пилят. Железо пилят. Каждую ночь после двенадцати.

— А ты слышал?

— Слышал. Сам слышал: «Вжик-вжик-вжик!» Ночью. Понял?

Любопытство сильнее страха, и я решил подойти ночью и послушать. Мама ни за что не соглашалась отпустить меня в полночь на улицу, отец посмеивался, а потом решил пойти вместе со мной.

Около двенадцати мы подошли к ступенькам соборного крыльца, за которым чернела высокая чугунная решетка, прикрывавшая двери. Наш городок был окраиной Москвы, почти деревней, ничто тогда не нарушало тишины летней ночи — ни гудение автомобильных моторов, ни звуки радио. Разве что лай собак. Мы присели на каменную ступеньку крыльца и, не разговаривая даже шепотом, стали ждать. Отец как бы принял правила игры, а может быть, думал о чем-то своем. Он достал из кармана френча коробку «Казбека», молча закурил.

Ждать пришлось недолго. Из черной пасти собора послышался неясный гул. Он разрастался под сводами, становясь все явственнее, и вслед за ним раздался вдруг скрежет железа о железо. Звуки эти повторялись периодически и с большой частотой, наверное, два раза в секунду.

Отец вдруг рассмеялся.

— Поезд, — сказал он. — Окружная дорога.

Окружная железная дорога проходила за прудом, километрах в двух от нас. А мой отец был инженером-железнодорожником.

Среди мальчишек нашего городка ходили самые невероятные легенды о церкви, о башне, о подземном ходе, соединяющем церковь «с той, которую сломали» (Иосафа Царевича). Рассказывалось о скелетах, прикованных к стенам, о целых складах старинного оружия — сабель, пик, щитов, кинжалов, кремневых ружей и пистолетов, хранящихся в подвалах церкви. Говорили, кое-кто добирался до них, видел, брал в руки, но они рассыпались от древности. Ну и, конечно же, под церковью были спрятаны клады. Просто не могло быть иначе.

По бокам крыльца собора, на уровне нижних ступеней имелись два отверстия. Думаю, они служили для вентиляции самых нижних помещений храма, его подвалов. Отверстия эти всегда были забраны ржавыми чугунными решетками. И вот в один прекрасный день мы обнаружили, что на одном отверстии решетки нет, ее подпилили и выломали. Под страшным секретом мне было сообщено, что ход ведет в подвал, а в том подвале стоят сундуки, кругом же разбросано оружие и человеческие кости. Что в сундуках — неизвестно, скорее всего золото. Золото привлекало нас гораздо меньше, чем оружие. С моим соседом по кличке Колька-маленький мы твердо решили добраться до клада. Колька был небольшого росточка, что соответствовало его прозвищу, а я очень худ, мы надеялись протиснуться в эту дыру. Запасшись спичками и огарком свечи, полезли.

Колька-маленький был поотчаяннее, поэтому он влез в отверстие первым. Сначала ход был таким узким, что мы с трудом протискивались через него. Приходилось выбирать из-под себя камни и ползти змеей. Потом ход немного расширился, и мы смогли встать на четвереньки. Тут уж сделалось совсем темно, и Колька зажег свечку. Пламя огарка осветило полукруглый потолок хода, помнится, — из белого камня. Ход заворачивал влево и вскоре соединился с другим таким же, идущим, видимо, от второго отверстия. Колька прополз еще метров десять и остановился. Он поднял свечу, и я увидел впереди черную пустоту, не освещаемую пламенем свечи.

— Ну что там, Коля? — спросил я.

Вместо ответа Колька-маленький попятился, не оборачиваясь, хотя в этом месте можно было уже и повернуться.

— Коля, чего?!

Колька сопел и молча пятился. И тут погасла свечка. Мы быстро стали удирать и остановились, тяжело дыша, только тогда, когда забрезжил свет входного отверстия. Прижавшись друг к другу, слегка отдышались и вылезли на белый свет. Изодрались в кровь. О наших штанах, без того далеко не новых, и говорить нечего.

— Обрыв там глубокий, — только и сказал Колька, — ничего не видать ни внизу, ни спереди. Зала такая большая, — развел он руками, — а в ней что-то стоит. Но спуска нет.

Так эта тайна и осталась нераскрытой.

Недавно я подходил к собору, смотрел, остались ли следы от этих отверстий. Остались. Сами отверстия замурованы, но хорошо видно, где они раньше были.

И все же клады существовали. Анна Петровна Озябкина рассказывала мне, что на ее памяти измайловские мальчишки Макаров, Куликов и Зарубин нашли обвалившийся подземный ход и обнаружили в нем склад старинной церковной утвари. Поделили ее между собой и принесли домой. Кому достался золотой крест, кому серебряное кадило, кому серебряный подсвечник. Вовка Макаров получил большую серебряную чашу. Анна Петровна видела ее и знает, что мать Вовки — Прасковья Ивановна Макарова снесла эту чашу в торгсин. Причем Анна Петровна уверена в том, что найденных вещей было куда больше, чем ей показала Прасковья Ивановна. Просто о них умалчивали, чтобы не вызвать зависти и лишних разговоров.

Была Анна Петровна свидетельницей и еще одной любопытной истории. Прокладывали в наши жилые корпуса газ, копали для газовых труб траншею между восточным корпусом и Мостовой башней. Во время работ наткнулись на несколько старых захоронений и нашли среди костей различные золотые вещи. Какие-то кресты (судя по ее описанию — ордена), золотые кольца. Одно из колец, оно было с большим камнем, рабочий нашел при ней. Надел его на палец, высунул из ямы руку и повертел ею: вот, мол, смотрите, что я нашел. Конечно, ни в первом, ни во втором случае, никакие археологи, так же как и представители власти, не приглашались. Что это за клад, что за могилы, так и осталось неизвестным. Торгсин же интересовало только одно — вес драгоценных металлов. С орденов скалывалась эмаль, филигранные вещи шли под пресс.

Клад хранился и в Покровском соборе. Анна Петровна утверждает, что в 1925 году, когда зарождался на острове рабочий городок, Покровский собор стоял нетронутым. Весь его интерьер, все находящиеся в нем иконы, церковная утварь, старые книги, покровы и одежда священнослужителей — все это охранялось, В собор иногда пускали людей, как в музей. Помнит Анна Петровна ковровую дорожку от входных дверей до самого алтаря, иконы в золоченых окладах и с каменьями, покрытый бархатом стол. Колонны (столпы) были обтянуты холстом и расписаны, по ее словам, цветами и травами.

Комендантом городка был тогда некто Панин. Он и ведал собором. Так этот Панин воровал и носил в торгсин утварь из драгоценных металлов, пока в 1932 году не был пойман ночью жителями городка с поличным: вынес серебряный подсвечник из алтаря собора. Панина судили, и он сгинул навсегда, а всю церковную утварь и оклады икон в том же 1932 году вывезли на нескольких подводах в неизвестном направлении. Анна Петровна спрашивала у возниц, куда везут, а те и сами толком не знали.

У дворника дяди Володи осталась только большая рукописная книга, в которой, по словам Анны Петровны и Олега Озябкиных, была записана вся история Измайлова. Потом эта книга перешла к дяде Фоне. Он иногда показывал ее, но не всем, ибо в ней имелись планы подземных ходов острова, а кладоискательство продолжалось. Эту книгу видели, держали в руках и листали многие измайловцы, в том числе и Олег Озябкин.

И еще одно воспоминание. Оказывается, в пол собора были вставлены надгробные плиты. После разорения храма один из жителей городка Анатолий Бирюков вынимал их и использовал для изготовления надмогильных памятников, которые до сих пор можно видеть на Измайловском кладбище. Измайловцы осуждали его, но не за то, что он осквернял могилы, а за то, что хорошо на этом зарабатывал.

Каменный измайловский собор Покрова Богородицы построен в 1697 году, уже после смерти Алексея Михайловича. 1-го октября того же года храм освящен патриархом Иоакимом в присутствии Федора Алексеевича и всей царской семьи. Иван Снегирев утверждает, что освятил собор патриарх Никон, но это неверно. Однако Никон здесь бывал. Покровский собор сходен с кремлевским Успенским собором, таков же его план и фасад. Построен он на песчаном грунте и на мелком фундаменте. Секрет долговечности здания заключается, видимо, не только в прочности кладки и толщине стен, но и в закреплении их мощными железными балками.

По своим архитектурным формам Покровский собор вроде бы архаичен даже для конца XVII века, так строили еще в пятнадцатом столетии. Он выглядит древнее Мостовой башни, настолько стародавни его суровые формы. Для того чтобы понять сколь грандиозен он и величествен, надо подойти к нему вплотную и постоять перед его крыльцом. При этом постарайтесь мысленно откинуть стоящие по бокам его корпуса богадельни.

Но в то же время он нов своими широкими и высокими окнами «в два света». Таких в старых храмах не бывало. Сверху же храм освещают окна массивных барабанов. Внутри собора очень светло.

Пять огромных куполов так велики, что теснят друг друга своими пучинами. Мне всегда почему-то казалось, что они слишком велики, и это нарушает пропорциональность сооружения. Ведь высота барабанов с главами и крестами такая же, как и высота самого храма. Все стены разделены на три части лопатками, заканчивающимися вверху полукружиями закомар. Удивительно красив резной камень на столбах крыльца. Раньше я его просто не замечал, принимая как нечто само собой разумеющееся, а теперь разглядел с радостным восхищением. Пристройками уничтожены два таких же крыльца.

Интерьер собора обновлялся при устройстве богадельни в сороковых годах прошлого столетия. Правда, и от этого обновления осталось не много.

Мне всегда хотелось представить себе Покровский собор в его первозданном виде. И вот теперь я, кажется, могу описать его как снаружи, так и внутри. Чуть-чуть воображения, и можно увидеть все таким, каким оно было более трехсот лет назад.

Вот он, освещенный с четырех сторон и сверху, что позволяет днем не зажигать здесь огня. Главы храма обиты осиновой чешуей, таким же серебристым лемехом покрыты закомары и промежутки между ними. Кресты, тульи и яблоки опаяны белым «немецким» железом. Стрельчатые его своды лежат на четырехгранных столпах, между которыми располагаются деревянные хоры для певчих. На них ведут круглые лестницы с точеными балясинами. В окнах «кубчатые» решетки расписаны яркими красками, окончины слюдяные, клинчатые.

Алтарный пятипоясный иконостас поднимается к самым сводам. Он не украшался ни резьбой, ни сплошной позолотой, а иконы в нем разделялись колонками с капителями и базисами. «Образа разных рук в алтарном иконостасе, особливо в поясе праздников, прочия московского письма в греческом пошибе»[54]. Собрание произведений древнерусской живописи, исполненной лучшими мастерами второй половины XVII столетия. Сохранились фотографии икон и, что еще важнее, — их полный перечень и описание.

Представьте себе огромное и очень высокое помещение со сводчатым потолком, опирающимся на столпы. Внутри гулко отдается каждый шаг. А идете вы по полу, выстланному дубовым кирпичом. У правого столпа царское место, обитое «камкою зеленой травчатой да сукном зеленым». Место патриарха располагалось посреди собора и также было расписано травчатым узором и обито зеленым сукном. Таким же образом разукрашены два стола и три налоя. Кроме них в церкви стояли три каменных рундука, покрытых обитыми деревянной чешуей «бочками».

Столпы и все дерево — иконостас, сень, лестницы, окончины, ставни — были обиты полотном, затем покрыты левкасом и по нему расписаны растительным орнаментом с листьями, травами, цветами и фруктами. Живопись земная и веселая. На нее шли яркие краски — «бакан и яр виницийские, киноварь, бягил и белила немецкие». Разнообразная и сочная роспись много интереснее сплошного золочения, она делала храм радостным, праздничным, необычным.

Три двери царских врат, северные и южные двери алтарной преграды расписывались на золоте, серебре и празелени. Вероятно, они отражали пламя свечей и переливались огнями.

Церковная утварь в соборе была богатейшей. Перед местными образами стояли восемь разных деревянных подсвечников, расписанных золотом и серебром. «На престоле Евангелие печатное, обложено бархатом золотым, — говорится в описании церкви, сделанном в 1687 году. — Распятие и Евангелисты серебряные резные; крест благословенный обложен серебром золоченым… Два кадила серебряных и в том числе одно позолочено. Два блюда оловянных, три укропника медных. Чаша водосвященная, кунган, два ковша медных луженых, четыре шандала медные, два подсвечника позолочены…»[55] Список этот велик. Все эти предметы отечественного прикладного искусства, представляющие собой огромную историческую ценность, увы, давно покинули Измайловский храм Покрова Богородицы.

Впервые собор был разграблен в 1812 году французами. Добрались, даром что Измайлово отстояло далеко на восток от Москвы. Затем наступил 1932 год. Неизвестно кому и когда часть вещей удалось спрятать, но и эти клады были обнаружены и растасканы. А может быть, не все?

Наибольшую художественную ценность представлял собой, конечно, иконостас Покрова.

В палате иконописного терема, что у Троицких ворот, сидели на лавке изографы. Через слюдяные оконца света в палату попадало немного, с утра с двух сторон возле каждого мастера горели толстые восковые свечи. От них и от натопленной изразцовой печи исходил жар. Воздух в тереме душный, тяжелый. На столах глиняные горшки с красками, кисти в поставцах, бумажные листы прописей. Позади мастеров ученики и ярыжки[56] растирали в медных ступках краски, в цветных глиняных горшочках разводили их на яичном желтке. У каждого изографа свои приемы: один требует, чтобы лазорь смешивали с пшеничным клеем, другой — чтобы левкас под киноварь смачивали ключевой водой, третьему добавляй в сажу охру, да, не дай бог, переложить…

Изографы писали только лики и фигуры, фон малевали доличники и травники. Да так, чтобы согласовать чистоту красок, их сочетание. Эти, держа доски на коленях, сгорбились у других окон.

Ждали Симона Ушакова, первого художника Московского государства, главу всей Оружейной палаты. Предстояло писать образа в новый собор Покрова Богоматери села Измайлова. Кому поручит Ушаков писать для иконостаса сего храма? Кого назовет достойным? По патриаршему позволению царский изограф уже ознаменовал образы. Каковы они будут?

Строг главный иконописец. От изографов требует, чтоб были смиренны и благоговейны, не празднословили, не завидовали, не пили, а хранили чистоту душевную. Потому говорили здесь не о мирском, не о податях и жаловании, не о долгах и голодных детях, а о том, как лучше писать.

— Где истинные старые образы? Они различны, — говорил молодой изограф Автоном Иванов, старательно нанося заостренной серебряной палочкой по отбеленной доске рисунок образа Печерской Божьей Матери. — Древние лики темны и не светозарны. Премудрость в том, чтоб писать то, что видим, истина не следует за обычаем. Бог первый художник. Не сам ли творец учит нас иконописанию? Он открывает нам мир через дела рук своих и награждает соображением.

— Не по попущению Божьему умножается на русской земле непотребное иконное письмо, — возражал ему старший из мастеров Иван Мировский. Седые его волосы перехвачены шнурком, белая борода густа, на плечах весь в пятнах красок старый кафтанец. — Вот посмотри, — старик повернулся к глухой стене палаты и указал перстом на образ Господа Вседержителя.

За спиной художников вдоль всей стены стояли готовые иконы и смотрели огромными печальными глазами. Даже колеблющийся свет свечей не менял выражения их скорбных остановившихся взглядов. Кто бы ни глянул на этот ряд, сразу же заметил бы, что здесь стоят рядом иконы старого традиционного письма и иконы, писанные в новой манере. На старых все условно: одни фигуры больше других; в руках у святых атрибуты — Павел с книгой, Петр с ключом, пророки со свитками, мученики с крестами. Перспектива обратная: здания вдаль как бы не сужаются, а расширяются; лес обозначен одним деревом, город — домом. Фигуры же самих святых лишены правильных пропорций. А на иконах нового письма образы материальны, фигуры телесны и анатомически правильны. Здесь проработаны все детали, складки одежды, пряди волос, тени. На иконах нового письма много золота, они ярки, красочны.

— Смотри, смотри! — тычет пальцем старый мастер. — Глаза бы мои не глядели! Пишут Спасов образ… Лицо раздутое, оплывшее, уста червонные, власы кудрявые, руки и бедра толсты, а весь яко немчин брюхат… Плоть опровергоша небесное и духовное.

— Однако Симон Ушаков парсуны пишет, прямо из жизни на доску кладет, — вновь осмеливается возразить молодой изограф.

Другой молодец, светловолосый и худой как святой мученик Васька Познанский, его поддерживает:

— Что парсуна, что парсуна?! Парсуна не Спас. Человек. Но и иконы сиречь образы прежде живших, оживление мертвых, бессмертие им, слава и хвала. А кто темноту и мрак почитает больше света? Образ должен быть светозарен!

— Прости меня, неразумного, отрок, но не грешно ли образы святых списывать с грешных людей? — смиренно вопрошает старый мастер.

Но Автоном и здесь за словом в карман не лезет:

— Человек создан по образу и подобию Божьему, какой здесь грех?

Вставил словечко и молчаливый Карп Золотарев. Пишет он лучше всех, заказы получает чаще других, недаром справил себе малиновый охабень со стоячим воротником, обшитым серебряной нитью. Но празднословить не горазд.

— Сказывают, патриарх Иосаф недовольствовал, что забыли древлее письмо, увлеклись теновитостью да узорочьем, — говорит он в раздумье. — Опять же Аввакум, а с ним древнего благочестия ревнители, хулят наши иконы.

— Правильно хулят, — ворчит Иван, прописывая тонкой кистью лик Спасителя, — всем вам немчинами захотелось стать.

Но молодые ему не уступают, хоть и грешно спорить со старым человеком:

— По злобе хулят. Разве черные доски лучше? Мудрые иконописцы всякому изображению на иконе, каждому члену и черте придают правильный вид. Поэтому писать должно с тенями, светло и румяно.

Дверь отворилась, и в палату быстрыми шагами вошел высокий человек в ладном алом кафтане и красных сафьяновых сапогах. Изографы встали и поклонились ему в пояс:

— Здравствуй, батюшка Симон Иванович!

— Дай бог здоровья!

— Желаем здравия!

Ярыжка в длиннополой рясе и в запачканной красками скуфейке поставил Ушакову посреди палаты кресло с подлокотниками и вслед за другими ярыжками и учениками, доличниками и травниками вышел вон. Главный художник сел и приказал садиться изографам.

Стало слышно, как потрескивает в огне свечи сгорающий мотылек. Симон обвел своими живыми глазами художников и поднял принесенный им свиток:

— Вот указ. По патриаршему дозволению писать образы для собора Покрова богородицы в Измайлове. Плотники и столяры из Ворсмы уже поставили тябла иконостаса. Иконостас гладкий, пятипоясный. В нем шестьдесят один образ праздников да деисусов, пророков, праотцев. Местных образов восемь. Писать иконы… — здесь Симон Ушаков сделал паузу и опять обвел изографов строгим взглядом. Все молча ждали. — Писать иконы Карпу Золотареву со товарищи.

Золотарев встал с лавки, до земли поклонился Симону.

— Спасибо, благодетель Симон Иванович! Век не забуду доброты твоей.

Иконописцы последовали его примеру.

— Писать будешь по своим прописям, по своему воображению, — сказал главный изограф Карпу Золотареву, когда все снова сели. И тут же в один миг разрешил все споры художников:

— Образы в греческом пошибе и по моей «Азбуке».

— Добро, Симон Иванович, — закивал головой Карп.

Изографы молчали. Понимали, что писать им так, как написал он сам «Троицу» и «Спаса нерукотворного».

Древнерусская живопись была уже обречена. Конец XVII века — время ломки продиктованных средневековьем традиций. Все это мы и могли бы увидеть в иконах собора Покрова Богоматери в Измайлове.

Нельзя не заметить изразцов Покровского собора. В самых разных городах России, на стенах различных сооружений по таким изразцам я всегда безошибочно узнавал XVII век. Изразцы на церкви Иоанна Предтечи в Ярославле, на жилом доме в Ростове Великом, на соборе Введенского монастыря в Сольвычегодске напоминали мне о моей родине. Покровский собор необычайно щедро разукрашен изразцами желтых, коричневых, зеленых и синих непрозрачных тонов. Я думаю, нет в Москве другого храма столь же пышно украшенного изразцами того времени, они не только обходят фризами вокруг глав, ими сплошь покрыты широкие поля закомар.

История московских изразцов напоминает историю Измайлова: взлет русского изразцового убранства произошел в те же самые годы, когда строилось Измайлово, во времена его расцвета. Когда же, заброшенное, оно стало постепенно умирать, искусство изготовления и применения строительных изразцов мгновенно оборвалось в Москве и больше не возрождалось. Если не считать возобновления его уже в канун XX века, в период увлечения древнерусским искусством и бытом, когда была сделана попытка возродить производство многоцветных облицовочных изразцов. В это время в Москве и Петрограде было построено немало зданий в псевдорусском стиле. В начале же XVIII столетия в Россию пришли новые вкусы, иная мода и старые русские изразцы с фасадов домов и церквей перекочевали в жилые покои — ими стали облицовывать печи. Однако, когда в новой столице России возводил свои дворцы Растрелли, пятицветными изразцами украшались еще на старый лад церкви и другие строения — в Ярославле и на русском Севере, в Вологде и Великом Устюге. Но не в Москве и не в Петербурге.

Хотя русская архитектурная керамика известна с XI—XII веков, своего наивысшего развития русские изразцы достигли во второй половине XVII столетия. Избранный в 1652 году патриарх Никон решил построить монастырь, который представлял бы из себя точную копию Иерусалимского храма. Не было у Никона только цветного мрамора, он решил заменить его многоцветными керамическими плитками. Это был смелый и невиданный в Европе прием, десятки тысяч разноцветных сверкающих на солнце изразцов как нельзя лучше украшали церковь. Храм получился не иерусалимский, а чисто русский.

Дело поручили мастеру Петру Заборскому, гончарам Игнатию Максимову и Степану Иванову. И эти три человека произвели настоящий переворот в «ценинном» деле. В древних русских городах — Киеве, Владимире, Москве, Чернигове, Муроме и Старице были известны коричневые плитки с желтыми и зелеными разводами, а в Новом Иерусалиме впервые появились нарядные пятицветные изразцы — синей, зеленой, желтой, коричневой и белой расцветки. Известная до сих пор гончарам полупрозрачная глазурь заменена в них непрозрачными стекловидными эмалями. Мастера применили не только новую технологию, но и создали совсем иные представления об украшении зданий. Барабаны куполов выкладывались изразцовыми поясами, окна заключались в изразцовые наличники, шатры одевались цветной черепицей. Изразцы служили и для украшения внутреннего убранства — огромный иконостас (семь трехъярусных алтарных преград выше восьми метров в целом) выполнен из специально изготовленных пятицветных изразцов.

Одним из самых распространенных узоров на изразцах того времени был так называемый «павлиний глаз», которым Степан Иванов, по прозвищу Полубес, украсил Покровский собор в Измайлове. Узор напоминает скорее цветок репейника, чем глаз павлина. Фон темно-синий, по нему идут зеленые листья, и среди них горит оранжевый «глаз», в котором сверкает белый зрачок. На Измайловских изразцах изображены также диковинные птицы и звери, растительные орнаменты, розетки. Все это можно увидеть и сейчас на стенах Покровского собора и Мостовой башни. Изразцы для реставрации Покровского собора делают теперь в Ярославле, сохранились там еще мастера «ценинного дела». При первой реставрации собора в начале пятидесятых годов нашего столетия недостающие изразцы укрепляли новейшим способом — сажали на эпоксидные смолы. Но изразцы отвалились. Теперь Ярославские изразцы изготавливаются и укрепляются по старинке, скоро мы увидим фасад Покровского собора во всей его красе.

Как жаль, что эта красота загорожена с двух сторон нелепыми казенными корпусами-казармами! Недавно один из реставраторов предложил сделать прилегающие к храму крыши корпусов покатыми и тем самым открыть остальные две стороны верхней части собора, украшенные изразцами.

По сути дела, возведенное при Алексее Михайловиче Измайлово триста лет шло к своему упадку, и только в наши дни благодаря усилиям советских реставраторов возродилось вновь.

БОГАДЕЛЬНЯ

В XVIII веке Измайлово стояло заброшенным и запущенным. Некоторое оживление намечалось здесь лишь в тридцатых годах, когда сначала Петр II, а затем Анна Иоанновна восстановили зверинец и устраивали охоты. В 1767 году мимо Измайлова проезжала Екатерина II и, заинтересовавшись стариной, приказала остановиться. Увидев печальное состояние древней вотчины Романовых, императрица повелела навести порядок, «при церкви Иосафа и на башне растущие деревья очистить и ветхости при той церкви починить»[57].

Но дело кончилось тем, что с церкви Иосафа сняли резные белокаменные фронтоны и гребешки, сломали обходную паперть вокруг алтаря. Запустение продолжалось. Известно, дом без хозяина — сирота. А Измайлово стояло без хозяина около ста пятидесяти лет. О состоянии его красноречиво говорит картина А. Дюрана (1839 г.). Мостовая башня на ней поросла деревьями, один крест покосился на Покрове, другой упал вовсе, по углам собора у алтаря и крыльца выросли березки. На моей памяти они вырастали на Мостовой башне и на воротах Государева двора за несколько лет.

В тридцатых годах XIX столетия Измайлово решили отдать под Николаевскую военную богадельню, а перестройку его поручили архитектору Константину Андреевичу Тону. Из старых зданий остаются взятый в объятия корпусами казарм Покровский собор, церковь Иосафа Царевича, Мостовая башня, восточные и западные ворота Государева двора да церковь Рождества Христова в селе Измайлове. Профессор К. А. Тон (впоследствии академик), проектировавший строительство, не задумываясь пожертвовал двумя крыльцами Покровского собора и изразцовыми закомарами над ними. Собор был безнадежно испорчен. Вообразите только это устремленное ввысь величественное сооружение, одиноко стоящее на самой высокой точке острова!

Архитектор Константин Андреевич Тон, немец по происхождению, построил в Москве немало. Достаточно назвать хотя бы Кремлевский дворец и самый большой собор России — храм Христа Спасителя, который строился почти полвека. Храм служил памятником Отечественной войны 1812 года, и указ о его построении был издан в том же памятном году. В 1837 году заложили фундамент, а освящение и открытие храма состоялось только в 1883 году. Величественный собор вмещал в себя десять тысяч человек, был украшен скульптурой Клодта, живописью Васнецова, Нестерова, Сурикова, Верещагина, Семирадского, а на белом мраморе его стен можно было прочесть все Манифесты Отечественной войны 1812 года и описание всех ее сражений. С какой радостью и гордостью водили бы мы туда наших гостей! Но его нет. Безвозвратно утрачен. Теперь уже никто не станет отрицать, что подобное отношение к памятникам русской архитектуры было, мягко говоря, ошибочным.

Строительство храма Христа Спасителя занимало, практически, всю жизнь К. А. Тона, хотя, кроме этого замечательного здания, им было построено и многое другое — культовые здания в Царском селе, в Петербурге, в Новгороде, в Саратове; гранитная набережная Невы со сфинксами напротив Академии. Сфинксов привез из Александрии А. Н. Муравьев. Много построил К. А. Тон, и построил хорошо, но казармы Измайловской военной богадельни получились безрадостные, казенные. Ничего не поделаешь — это нравилось Николаю I, заказавшему проект богадельни.

Долгое время не удавалось найти никаких сведений о жизни ветеранов в Измайловской, или как ее тогда называли — Николаевской, военной богадельни. Наткнулся я на них совершенно случайно в материалах Капитула Российских орденов. Каждый российский орден (их было всего восемь) занимался благотворительностью. Например, кавалеры ордена святого Андрея Первозванного, высшего ордена России, имели под своим попечительством воспитательные дома и содержали их на свои средства. На содержании ордена святой Екатерины существовали училища для девиц и Мариинский институт. По окончании этих заведений девицы получали от ордена «приданый капитал». Кавалерам же ордена святой Анны I и III степеней вменялось в обязанность попечительство над всеми больницами, а над богадельнями шефствовали кавалеры ордена святой Анны II степени. Из Капитула Российских орденов на строительство Измайловской военной богадельни поступали немалые деньги. А именно:

Строительство Измайловской военной богадельни началось в 1839 году и окончилось через десять лет. 12 апреля 1849 года она была торжественно освящена. Богадельня предназначалась для неимущих инвалидов Отечественной войны 1812 года, персидской и турецкой войн двадцатых годов прошлого столетия.

К моменту ее открытия здесь содержалось 432 человека, в том числе шестнадцать штаб-офицеров и обер-офицеров. Были тут ветераны Семеновского, Преображенского и Измайловского полков, жили и моряки. Они отнюдь не были инвалидами в нашем современном понятии, в большинстве своем это были здоровые, но не молодые люди. Ведь служили в солдатах тогда 25 лет, а набирали их из крепостных крестьян. В сорок пять — пятьдесят лет семью в деревне заводить поздно, хотя, бывало, и заводили. Но возвращаться в деревню к барину никому не хотелось. Вот и устраивались бывшие солдаты на службу сторожами, дворниками, кучерами, называясь инвалидами. Или шли в богадельню. Не отдыхать на всем готовом, а работать по мере сил.

Жили довольно тесно. Офицеры, например, проживали в одной большой комнате с перегородками для каждого. Для нижних чинов устроили одну столовую, для офицеров — другую, отдельную. Кормили по тем временам неплохо:

При богадельне имелся лазарет на 60 кроватей, библиотека, прачечная… Силами призираемых отлиты и установлены чугунные ворота и фонтан, вокруг которого разбиты цветники. Фонтан, как и ворота с решеткой, создан по проекту К. А. Тона. Только не сохранилась до наших дней решетка, ворота я помню всегда пустыми, без всяких дверей и запоров. Наверное, некоторое представление о том, как выглядела решетка ворот, может дать чугунная вязь, чудом сохранившаяся под крышей крыльца Семейного корпуса. Ведь делались они одновременно и по проекту одного архитектора.

Кроме чугунных ворот и фонтана, стояли еще на острове тумбы из чугуна. Они были расставлены вокруг жилых корпусов. Не могу сказать, для чего предназначались эти тумбы. Они возвышались над землей сантиметров на шестьдесят, а в диаметре имели двадцать пять — тридцать сантиметров. Это тоже было фигурное, если не художественное, литье. Сверху тумбы — шишечка, а от нее спускались вниз лепестки. Будто развернулся на столбике большой цветок. Нынче ни одной тумбы не видно.

Для снабжения всех зданий водой построили «водоподъемную машину», ту самую водокачку, которая снабжала водой и нас, живущих в этих корпусах спустя сто лет. Стоит она и по сей день. Каменный домик располагается у пруда напротив южного корпуса. Видимо, там работала паровая машина. Я помню, что вокруг водокачки всегда лежали груды угля. Однажды мне удалось побывать и внутри. Там крутились огромные зубчатые маховики и пахло машинным маслом.

Построили дом и для семейных инвалидов, тот самый корпус, который и в моем детстве называли «семейным». Начали строить его в 1856 году и закончили в 1859-м. Стоял он рядом с церковью Иосафа Царевича Индийского. Возвели и еще ряд зданий, ведь богадельня имела довольно обширное хозяйство — свою кузницу, различные мастерские, в том числе литейную, сады и огороды, занимавшие весь Государев двор и выходящие за его пределы.

Федору Дмитриевичу Петрову старики говорили, что в богадельне существовал строгий порядок. Идеальная чистота, кругом цветочные клумбы, по всему острову расставлялись посты. Соблюдалась военная дисциплина: внутренний распорядок выполнялся неуклонно. Просуществовала богадельня вплоть до Великой Октябрьской революции, но в годы послевоенной разрухи она распалась: кто умер, кто ушел искать какой-нибудь заработок.

Я думаю, Измайловскую богадельню мог посещать, чтобы повидать своих боевых друзей, дед моего деда Капитон Иванович Кузнецов. Кирасирский полк, в котором служил майор Капитон Кузнецов, принимал участие почти во всех сражениях Отечественной войны 1812 года: при Тарутине, Мало-Ярославце, Вязьме, Красном, под Борисовом и, конечно, в Бородинском сражении. По приказу М. И. Кутузова все кирасирские полки были соединены в две дивизии под командованием князя Голицына и вошли в резерв, который был пущен в дело в тот момент, когда лейб-гвардейцев Измайловского полка и Литовский полк смяла французская кавалерия. Кирасиры бросились на выручку и отбили все атаки неприятеля. 13 апреля 1813 года за мужество и храбрость, проявленные в Отечественной войне, полк был причислен к молодой гвардии и назван Лейб-Гвардейским Кирасирским полком. В том же 1813 году кирасиры участвовали в нескольких сражениях, в том числе и в знаменитой «битве народов» под Лейпцигом. В боях полк провел и весь 1814 год (при Бриене, Бар-сюр-об, при Арси и при Фер-Шампенуазе), после чего в числе победителей вступил в Париж.

Славную историю полка отражают личные награды майора Кузнецова, хорошо видные на его портрете, висящем возле моего письменного стола. Владимира с бантом жаловали за исключительную воинскую доблесть, сопряженную с опасностью для жизни. Орден Анны IV класса впоследствии носился на эфесе шпаги, сабли, полусабли, кортика и другого оружия. Тогда на нем полагалась надпись: «За храбрость», а оружие называлось золотым. Знак ордена Анны украшал эфес тяжелого палаша кирасира. Что же касается прусского Железного креста, то им русских офицеров наградили за храбрость, проявленную в сражении при местечке Кульм в Чехии 17—18 августа 1813 года. Поэтому он называется еще «Кульмским крестом». Помимо серебряной медали «В память Отечественной войны 1812 года», которой награждали всех участников войны, от солдата до фельдмаршала, майор имел медаль «За взятие Парижа».

Коль скоро сын Капитона Ивановича — Андрей Капитонович женился на дочери Сергея Николаевича Муравьева, можно предположить, что Капитон был знаком не только со своим сватом, но и с другими родственниками из семьи Муравьевых. Муравьевых в то время было три рода, и все офицеры трех родов принимали участие в наполеоновских войнах. В том числе Сергей, Матвей и Ипполит Муравьевы-Апостолы. Дворянский и офицерский круг был весьма тесен.

Измайловская литейная, которой пользовались инвалиды богадельни, находилась, вероятно, по другую сторону пруда, на Балкане. Известен другой Балкан в Москве. Так называлось место возле Сухаревой башни. На этом московском Балкане и был разведен знаменитый Аптекарский сад, растения для которого брали из Измайлова. Можно предположить, что эти контакты и взаимное переселение стали причиной появления измайловского Балкана.

Мальчишки нашего острова люто враждовали с балканскими. Зимой на льду пруда можно было видеть старинную русскую забаву — кулачные бои. Начинали ребятишки, потом вступали подростки, а кое-где дело доходило и до взрослых парней. По заведенным, наверно еще со времен Ивана Грозного, правилам, в ход шли только кулаки. Раздавался клич: «На Балкан!» — и все бежали к пруду. Зрители оставались на берегах, а бойцы выступали на лед и встречались в рукопашной схватке. Побежденные первыми возвращались на свой берег, на территорию, считавшуюся недоступной для врага. Каждый бой потом долго и бурно обсуждался. Теперь с трудом верится, что такие развлечения существовали всего каких-нибудь полвека назад.

Колокола отливались и на измайловском и на московском Балканах с XVII века. Только измайловская литейная не получила такого развития в последующее время, как московская, из которой вырос литейный завод Самгина и Богданова. Искусство это древнее. Первые сведения об отливке колоколов на Руси встречаются в летописях XII века.

Колокол нашел себе применение не только в церквах. В жизни русского народа гражданское значение колокола было значительно более важным, чем церковное. Набатный колокол звал на борьбу с врагом, поднимал тревогу во время различных стихийных бедствий — наводнений, пожаров. Вечевой колокол созывал народ на вече, оповещал о восстаниях и бунтах — о «всполохах». Поэтому и назывался «всполошным». Так по словам С. М. Соловьева, в 1389 году «только что посол и бояре въехали в город, как велели звонить в колокола, собрали народ и объявили ему, что Нижний принадлежит уже князю Московскому».

Радостным перезвоном колоколов сопровождались народные празднества. Колокольный звон деревенских церквей указывал дорогу путникам во время сильных снежных бурь, для чего в России существовал специальный указ. Где только не применялся колокол — и на маяках, и на кораблях, и на пожарных каланчах. Во многих областях южной и западной России существовали «вестовые» колокола, при помощи которых важные известия передавались эстафетой на сотни и тысячи верст. При помощи густого колокольного звона пытались даже разгонять грозовые облака.

Вечевой колокол каждого города символизировал в какой-то степени лицо города и его свободу. В истории известны случаи, когда покоренный город лишался своего вечевого колокола. 14 декабря 1477 года новгородцы сдались князю Ивану Васильевичу и 5 марта вслед за въезжающим в Москву великим князем везли вечевой колокол Новгорода, который подняли на одну из колоколен Кремля. Такая же участь постигла и вечевой колокол Пскова, уничтоженный в 1509 году при великом князе Василии III. Иногда колокола отправлялись в ссылку. Так, набатный колокол Углича, возвестивший об убийстве царевича Дмитрия, был сослан Борисом Годуновым в Тобольск. Даже Екатерина II выместила свой гнев на набатном колоколе Московского Кремля, приказав вырвать ему язык за то, что он оповестил жителей Москвы о начавшемся бунте в 1771 году.

Русский колокол имел свою отличимую форму и ряд неповторимых признаков. Различают три типа колоколов: русский, западноевропейский и китайский. У русского поперечник основания равен высоте с «ушами», составляющими, в свою очередь, седьмую часть высоты и изготовляющимися, в зависимости от величины колокола, с двумя или с четырьмя отверстиями. Поперечник верхнего пояса в том месте, где начинаются надписи или украшения, составляет около двух третей поперечника в краях. Колокола таких пропорций, при правильной толщине боков, звонки и издают не резкий, зато очень продолжительный звук.

У западноевропейских колоколов поперечник основания больше, чем у русских, а высота меньше — около ⁷/₈ основания. «Уши» у них в виде кольца, чтобы удобнее было раскачивать. Звук же получается резче, сильнее, но заметно короче.

Китайские колокола, индийские, японские и колокола всей юго-восточной Азии отличаются чрезмерной сжатостью снизу, так что размер поперечника намного меньше высоты. Они некрасивы, и звук у них глухой и непродолжительный. Я пробовал звонить в такие колокольчики в буддийских храмах Вьетнама и Кампучии. Звук настолько глухой и невыразительный, словно держишь колокольчик не за ушко, а обхватив ладонью сам корпус. Для нас это просто дико и непонятно, зачем тогда вообще нужен такой колокол, если нет звона.

Отливались на Руси колокола во все века из меди и олова. На Западе же первые колокола изготавливались из железа, гнулись и клепались железные листы.

Поскольку измайловское хозяйство быстро пришло в упадок, отливка колоколов здесь прекратилась. Но можно предположить, что для Покровского собора, для церкви Иосафа Царевича и для звонниц Государева двора они отливались здесь же, в Измайлове.

Ударил колокол, низкий гул прошел по всему острову и поплыл в село Измайлово. В солнечной комнате с высокими сводчатыми потолками, где в два ряда стояли кровати, зашевелились, стали не спеша одеваться. Люди все немолодые, усы и бакенбарды седые, движения неторопливые. У каждого позади двадцать пять лет службы, спешить некуда.

Кто в нижней рубахе, кто голым по пояс шли умываться, потом — в цейхгауз, находившийся в конце коридора в одной из комнат. Здесь у каждого свое отделение в гардеробе, в нем висит одежда и стоит сундучок. Кроме общей формы и рабочей робы, тут хранились и мундиры самых разных родов войск и полков — красные и светло-зеленые гусарские, синие уланские и казацкие, белые кирасирские… Полагались по большим праздникам.

Вновь зазвонил колокол на Мостовой башне, и бывшие солдаты потянулись в храм Покрова к заутрене. Шли вольно, без строя. Выйдя из казармы, останавливались перекинуться словечком. Одеты в полотняные рубахи и такие же шаровары, заправленные в сапоги. На головах фуражки с цветными околышками, а у гвардейцев фуражки без козырьков. Цвет околышков и погонов зависел от того, в каком роде войск служили. Были красные, синие, темно-зеленые…

У многих на рубахах блестел серебряный крест на георгиевской ленте — знак отличия Военного ордена святого Георгия. Часто встречался и круглый серебряной знак с красным крестом — знак отличия ордена святой Анны. Он давался солдатам и унтер-офицерам за двадцать лет беспорочной службы. Левее этих наград на груди у ветеранов можно было видеть медали «За персидскую войну», «За турецкую войну», «За оборону Севастополя» и медали кавказские. В толпе ветеранов, направлявшихся в церковь, изредка виднелись черные и белые платки женщин: из Семейного корпуса шли инвалиды со своими женами.

Подходя к ступенькам крыльца, снимали фуражки, крестились. Перед высокими дверями собора, с отведенными в стороны чугунными решетками, вытирали ноги о положенные здесь выстиранные мешки, вновь осеняли себя крестным знамением и по красной ковровой дорожке проходили в церковь. У каждой роты свое место, свой неочерченный квадрат на шахматном полу, тут и отстаивали службу.

В офицерской столовой за большим, покрытым белой скатертью столом завтракали офицеры. Во главе стола — высокий и сутуловатый подполковник с белым крестиком ордена святого Георгия на груди, заместитель начальника богадельни. На стене за его спиной большой портрет императора Николая I. Царь изображен во весь рост. Белоснежные лосины туго стягивают выпирающее брюшко.

Огромный буфет, угловой диван с мягким сиденьем и овальным столиком на одной ножке перед ним, мягкие кресла и стулья с высокими спинками у обеденного стола создавали атмосферу уютной домашности. Немало способствовала тому и большая, свисающая с потолка на цепи керосиновая лампа узорчатого бронзового литья.

— Думаю, господа, заказать себе крест Владимира с мечами, — говорил, орудуя вилкой из «польского серебра» штабс-капитан Михайлов, тучный пехотный офицер небольшого роста.

— Если не ошибаюсь, Павел Иванович, — отвечал ему после всеобщего непродолжительного молчания уланский ротмистр Петрушов, — вы получили Владимира до пятьдесят пятого года?

— Перед самым указом.

— Тогда вам положен без мечей, — проговорил ротмистр, принимая тарелку со щами у одетого в белую куртку солдата.

— Мало ли что… А я закажу.

Большинство этих людей давно уже утратило всякое тщеславие, желание выделиться, отличиться. Познав войну, жестокость и несправедливость, они спокойно доживали свою жизнь, не мечтая о богатстве и славе. Михайлов же не оставлял надежд и часто досаждал товарищам рассказами о том, как играл в карты с адмиралом Истоминым и танцевал на балах у губернаторов, похвалялся своими боевыми подвигами и высокими связями.

— В таком случае, господин штабс-капитан, вы с неменьшим успехом могли бы отказаться от потомственного дворянства, — произнес подпоручик Козельцев, намекая на то, что Михайлов стал потомственным дворянином благодаря Владимиру, незадолго до ограничения, по которому возведение в это сословие могло достигаться только с получением чина полковника.

— Но я ведь не из унтеров вышел в офицеры, подпоручик, — обозлился штабс-капитан, — я, если бы не был ранен, тут же получил бы майора. И тогда не сидел бы здесь с вами за одним столом.

Подпоручик Козельцев поднял голову, выпрямил спину и положил ладони на скатерть. В офицеры он был произведен из низших чинов за храбрость и отличие в Кавказской войне. Недаром одет в черкеску.

Перехватив его взгляд, подполковник громко и твердо сказал:

— Довольно, господа! Прошу прекратить! Петр Федорович, — обратился он к ротмистру Петрушову ровным, спокойным голосом, — поскольку поручик Старостин болен, прошу вас сегодня взять командование над огородниками. Вам надо проследить, чтоб к вечеру пропололи морковь и репу. Там у них толковый фельдфебель. Как его… Мельников.

— Слушаюсь! — отвечал ротмистр. — Только позвольте до обеда отлучиться на часок. Хочу проведать в лазарете поручика Старостина.

— Ради Бога, Петр Федорович. А вас, Афанасий Лазаревич, как артиллериста, — продолжал подполковник, — я хотел бы просить заняться вместе с вашими молодцами водоподъемной машиной. К полудню прибудет инженер из Москвы. Надо заканчивать установку маховиков. Будем запускать. Все остальное без изменений — сады, цветники, кузница, отливка фонтана.

После разводов одетые в рабочую робу литейщики отправились под командованием рядового Иванова к литейному заводу богадельни, на котором были отлиты чугунные въездные ворота. Теперь инвалиды трудились над отливкой круглого фонтана. Он должен быть установлен посреди цветников и клумб перед Покровским собором.

Несколько дней назад в глинобитном сарае натолкли кирпича, намяли глины и изготовили жидель[59]. Облепили ею деревянные модели отдельных частей фонтана. Когда глина высохла, ее распилили, вынули дерево и соединили половинки пустотелой формы. Форму опустили в литейную яму и закопали, оставив лишь отверстие для заливки да трубки для выхода газов.

— Все готово, уж с час как можно лить, — доложил кряжистый, широкоплечий, в расстегнутой рубахе и без пояса горновой.

Огонь в плавильне раздувался ручными мехами всю ночь. Расплавленный чугун яростно просился наружу. Подвели к яме желоб.

— Теперь покурим, — сказал Иванов и присел на деревянную форму. Он достал из-за голенища трубку, не спеша расковырял в ней нагар и заправил табаком из кисета. Потом вынул из кармана шаровар трут и потянулся к ветерану, курившему свернутую из желтой бумаги папиросу:

— Ну-ка!

Раздув тлевший трут, Иванов разжег свою трубку и сказал:

— Пробивать будут Ковалев и Пугин. Не сильно, ребята, чтоб ровно лилось и мимо не попало.

— Не то на землю прольется, — вставил было горновой, — иль на ноги.

Иванов улыбнулся, потрогав свои редкие усы:

— Ишь шустрый какой! Не в том дело. Не хватит. Снова будешь плавить.

Еще юношей помогал он отцу отливать колокола, знал дело и был для всех литейщиков авторитетом. В литейную не посылали ни офицера, ни унтера.

Покурив, Иванов обошел печь, еще раз проверил желоб, покачав его мускулистой рукой, и проговорил:

— Ковалев, Пугин, давайте. С богом!

Все отошли в сторону, а двое инвалидов стали ударять концом толстого железного прута по забитому глиной отверстию на дне плавильни. Глина подалась, вывалилась наружу, и из печи огненным ключом вырвался чугун. Светло-розовым ручьем побежал он по желобу в горловину формы. Из трубок повалили едкие газы. Когда плавильня почти опросталась, Иванов ловко отвел железным прутом желоб в сторону:

— Аккурат!

В 1926 году корпуса богадельни несколько перестроили, из третьего (верхнего) этажа сделали два. Корпуса получились четырехэтажными, первые два этажа с высокими сводчатыми потолками, а третий и четвертый с более низкими и прямыми. Однако корпуса по своему виду так и остались казармами. Длиннющий коридор заканчивался единственным окном, по обеим сторонам вечно темного коридора шли двери квартир. Вернее, не квартир, а комнат, огромных, с одним окном в каждой.

Так как дома были заселены, словно муравейники, и в одной комнате часто жили две семьи, в ходу были фанерные перегородки, не доходившие до потолка. Понятно, клетушки эти тоже были темными. На первых двух этажах дело обстояло иначе. При очень высоких сводчатых потолках заселение шло по вертикали, были устроены одинаковые антресоли для всех комнат первых этажей.

Одна из комнат коридора называлась умывальной. Ее разгородили вдоль высокой, почти до потолка, перегородкой, на которой в каждой половине висели по три длинных раковины в форме корыта. Над каждым корытом — три крана. Краны всегда неисправны, из них действовали один-два. Засоренные раковины не чистились годами, ибо для этого требовалось разбирать водопроводные трубы и на нижних этажах.

Возможно, вся система умывальной досталась нам от богадельни, ибо, будучи мальчишкой, я никак не мог понять: зачем так много кранов и раковин в нашей умывальной? И только теперь могу себе представить, как по побудке устремлялись к этим кранам инвалиды богадельни. Строгий распорядок дня отводил, наверное, старым солдатам на умывание всего несколько минут. Восемнадцати кранов на этаже могло и не хватить.

Крайние комнаты всех этажей использовались под кухню. У каждой семьи свой столик и свой примус. Точнее, не у семьи, а у комнаты, а поскольку в комнате могло жить и две, и три семьи, то в кухне места не хватало. Чад, темнота, вонь и вечные непрекращающиеся скандалы. Они были безобидными, кончались без милиции и судов потому, что это была скорее манера разговора, чем ссора. Поскольку в нашей семье голоса никогда не повышали, душераздирающие крики с кухни воспринимались как ссора и скандал. На самом деле там обсуждались какие-то домашние дела. Секретов в доме не существовало, их просто невозможно было сохранить. Громко обсуждались и дела семейные, причем не только своей семьи, а главным образом, чужой.

Мои дети уже не знают, что такое примус. Разве что в походы по горам, мы брали с собой маленький бензиновый примусок, но это совсем не то… Примус был своеобразным символом семьи, чем-то вроде семейного очага. После того как на нем приготавливали обед, примус уносили из кухни в комнату: не дай бог пропадет. Бидон с керосином тоже стоял, в комнате.

Услышав громкий крик: «Керосин привезли!» — мы моментально оставляли игры в темном коридоре, получали от матерей отсчитываемые по копейке деньги и бежали в керосиновую лавку. Клеенчатые сумки использовались только для покупки хлеба или продуктов, в керосиновую лавку я бежал, неся в одной руке спаянный из жести бидон, а в другой держал за горлышко четвертинку, предназначенную для синевато-сиреневого денатурата. Горлышко четвертинки затыкалось тряпочкой. Почему-то мы никогда не брали сразу пол-литра денатурата, очевидно, не хватало денег. Кроме керосина и денатурата из керосиновой лавки мы приносили, иголки и иногда капсюли. Примусная иголка на редкость простой инструмент: узкая полоска жести на одном конце загибалась, и в загиб вставлялся кусочек стальной проволоки, которым и прочищался капсюль примуса. Капсюли в лавке были медными, новенькими и казались очень красивыми. Примусная иголка стоила перед, войной копейку, а капсюли по пятачку.

Моя мама всегда работала, и работала много. Гимназическое образование позволяло ей быть учительницей нашей Измайловской школы, а потом фельдшерицей благущенской больницы. В аттестате, выданном частной женской гимназией Л. Д. Ежовой в Москве в мае 1912 года, сказано, что мать «имеет право на получение от Министерства Народного Просвещения свидетельство на звание учительницы начальных училищ и заниматься обучением на дому». В следующем, 1913 году мама окончила дополнительный восьмой класс гимназии, что дало ей звание домашней учительницы, которое стояло выше, чем звание учительницы начальных школ.

Если мать получила образование в классической гимназии, то отец окончил реальное училище. Раньше реальное училище представлялось мне чем-то вроде современных профессионально-технических училищ. Но вот посмотрел журналы ученика, оставшиеся от отца (что-то вроде дневника), и увидел, что программа реального училища стоит довольно близко к программе современной средней школы. У нас нет латыни и греческого, но есть немецкий или английский языки. А так, если исключить закон божий, — все то же самое: четыре математики, физика, химия, история, география, естествознание, черчение и т. д.

Похоже, да не очень. В журнале есть правила для учеников, довольно суровые правила. Обязательное посещение церкви, «беспрекословное повиновение своим начальникам и наставникам», строжайшее выполнение всех правил, в том числе и таких: «Воспрещается также участие в публичных состязаниях, к какому бы роду спорта эти состязания не относились».

Встречая на улице своих учителей, ученик должен был за двадцать метров снять фуражку и «приветствовать их вежливым поклоном, хотя они и не были преподавателями их класса». За нарушение правил учеников часто выгоняли из училища, ведь всеобщего обязательного среднего образования тогда не было.

Вернувшись с работы, мама говорила всегда одну и ту же фразу: «Разведи, пожалуйста, примус». До сих пор не забылся горьковатый запах денатурата, запах горящего примуса, запахи десятка борщей, подгоревших каш и жареной рыбы. Для коммунальной квартиры примус — самая характерная вещь.

Только теперь, спустя много лет, я вижу нелепость обстановки нашей квартиры, где великолепный письменный стол деда, наш с сестрой старинный письменный столик, обеденный стол красного дерева и большое зеркало в деревянной оправе соседствовали с табуретками, самодельным фанерным шкафом и хлипкими железными кроватями. Над письменным столом висела большая географическая карта, на которой все, что было за Волгой, называлось «Степь кочующих калмыков». Когда мы с сестрой стали взрослыми, нашу комнату № 32 на третьем этаже пришлось разгородить. Перегородка прошла посередине единственного окна, для чего потребовалось сделать утолщение на средней створке рамы. Таким образом окно делилось пополам и освещало обе половины огромной комнаты.

И вот я стою под окнами дома. В полуподвальном помещении размещались тогда почта и аптека. Теперь ничто не говорит об этом, не осталось никаких дверей и даже намека на них. Все полуподвальные окна выравнены в одинаковые прямоугольники. Разглядываю снизу наше окно. Оно выглядит так же, как и тридцать лет назад. Надо войти в дом, подняться на третий этаж и открыть знакомую дверь. Но сделать это непросто. Не потому, что при входе сидит вахтер «Информэлектро», — непросто открыть дверь и войти в свое прошлое, в комнату, где проходила жизнь твоих родителей, где ты сам впервые осознал свое «я».

Большая комната кажется просто громадной из-за своей пустоты. Несколько письменных столов, пишущая машинка, яркие японские календари на стенах, лампы дневного света. Ничего родного. Только вот оконную раму не сменили. Окно оттуда, из той жизни. И больше ничего.

— Вы к кому? — спрашивают меня.

К кому я? К самому себе, к своему прошлому. Надо что-то объяснить этим милым женщинам — блондинке, брюнетке и даме с ярко-рыжими волосами.

— Понимаете, в этой комнате я вырос и прожил больше двадцати лет. Хочу посмотреть…

Дамы удивленно замолкают, обдумывая ситуацию, а я направляюсь к окну. Вот здесь мы с отцом подтесывали раму топором, взятым у соседа. А вот образовавшаяся, к нашей досаде, щель возле подоконника, которую каждую зиму приходилось замазывать, предварительно заткнув тряпкой. Все на месте.

— Спасибо!

Дамам уже захотелось поговорить, но мне не до разговоров, я быстро направляюсь к двери.

МОСТОВАЯ БАШНЯ

Хорошо сохранившаяся Мостовая башня дает нам представление о традиционно русских архитектурных формах. Они как бы повторяют в камне черты деревянного зодчества Руси. Приземистый четверик с широкими проездными арками, стены его разделены на три части узкими колоннами. Барьер поверху с глубокими квадратными ширинками (впадинами), в каждой из которых вставлены столь характерные для второй половины XVII века цветные изразцы. За ними на четверике широкое гульбище — обширная терраса, ведущая вокруг второго четверика. Он уже более наряден, каждая стена с тремя окнами. Наличники окон старомосковские, украшены резным камнем. На втором четверике — восьмерик.

Пожалуй, больше всего Измайловская Мостовая башня похожа на Никольскую башню Кремля в том виде, в каком она была в XVII веке. Известно изображение первого здания Московского университета, стоявшего на том месте, где сейчас расположился Государственный Исторический музей. Напротив него — Никольская башня. На этом рисунке она смотрится почти точной копией измайловской Мостовой. Такой же четверик на четверике и на нем восьмерик. Только шатер на кремлевской башне острее. Теперь Никольская башня выглядит иначе, ведь Кремль много раз перестраивался. На плане Кремля, сделанном с птичьего полета и относящемся к первому пятилетию XVII века, вообще не узнать ни одной из современных кремлевских башен.

Над каждым проемом ворот полагалась икона. Скажем, на Никольской башне был образ Николая Чудотворца. Над проездом Мостовой башни мы тоже видим каменный киот. В него был вставлен образ Спаса Нерукотворного.

Башня строилась почти одновременно с Покровским собором. Впервые о строительстве моста и башни упоминается в документах Приказа Тайных дел, в записных его книгах за 1673 год:

Мостовая башня скорее напоминает крепостную башню, чем колокольню. Не важно, что Измайловский остров не был окружен над водой крепостной стеной. Но все-таки въезд на него проходил через мост, мимо стрелецких караулен в проем башни. Может быть, для этой цели не нужно было столь массивное сооружение, но тут уже сыграла роль традиция.

В искусствоведческой литературе почти всегда отмечается, что Мостовая башня построена как звонница Покровского собора. По всей видимости, так оно и есть. Но я долго недоумевал: где же висели колокола? Колокольня должна иметь открытые проемы — «звоны», в которые звук колокола мог бы выходить и разноситься вокруг. Мы видим такие звоны на всех шатровых колокольнях XVII столетия, даже на башнях Государева двора. А в более древние времена колокола подвешивались в ряд на специально устроенных звонницах, открытых с двух сторон. Вспомним звонницы Новгорода, Пскова, Углича, Ростова Великого. Но на всех известных мне изображениях Мостовой башни шатер глухой, вынесенных наружу специальных звонниц тоже нет. Однако в записных книгах 1674 года есть запись об отливке колоколов для колокольни Покровского собора, а в составленной в 1687 году подробнейшей описи села Измайлова имеется описание Мостовой башни и моста, в котором говорится:

Я никогда не видел колоколов на башне, а Озябкины их помнят. Они рассказывали мне, что колокола висели в восьмерике. Один большой посередине, два средней величины и четыре маленьких. Оказывается, для звонов использовались окна верхнего этажа — восьмерика, а в шатре, как утверждает Н. И. Иванов, были-таки проемы — «слухи».

На зубовской гравюре мы видим огромный арочный мост, ведущий к Мостовой башне. Многие авторы, в том числе И. Снегирев и А. Некрасов[60], утверждают, что Мостовых башен было две, и они стояли по обе стороны моста. Но архитекторы-реставраторы считают, что по другую сторону моста стояла небольшая сторожевая башня типа Кутафьей и помещение для стрельцов — стрельни. С восточной стороны к башне подходила плотина и «каменная мельница Серебриха о трех поставах» и шести сливах.

Мост был с парапетами, тоже красного кирпича и «украшенный кахелями и резными камнями». Он составлял с башней как бы одно целое. Тот же резной белый камень и те же замечательные изразцы. Мост можно считать предшественником Большого Каменного (Всесвятского) моста. Он был слегка горбат, имел 15 пролетов, 20 метров в ширину и около 100 метров в длину.

В детстве моем Мостовая башня выглядела развалиной. Углы ее обвалились, шатер прохудился, остатки ржавого кровельного железа срывало ветром. На гульбище быстро, одна за другой вырастали березки. Одно время в нижнем четверике оборудовали магазин. Настелили пол в арочном проеме, сделали двери и начали торговать под его сводами. Слева от входа был мясной отдел, прямо — гастрономия, справа — бакалея. Тут же продавали мыло и всякие хозяйственные товары. Вот не помню, потребовалась ли тогда капитальная перестройка арки. Кажется, нет. Нас это мало занимало, нам гораздо интереснее были две жившие в магазине собаки — гладкошерстные фокстерьеры, которые очень ловко ловили крыс. В то время их водилось великое множество, и никакими силами невозможно было с ними справиться. Потом магазин перенесли в построенное рядом на взгорке деревянное помещение, а в башне организовали склад.

На второй этаж башни через маленькую дверь вел крутой и узкий проход. Ступени его были так высоки, что приходилось, поднимая ногу, держаться за железные перила. Кирпичи в проходе были изъедены временем и осыпались. Этот узкий ход выводил на гульбище, а с него можно было войти во второй четверик. Я помню его всегда разоренным, с грудой кирпичей на полу и остатками каких-то перегородок. Из этих досок мы строили в восьмерике жилье моему бездомному другу Васе Косоурову. Поставили железную печку, и он жил там некоторое время. Эти развалины с неровными щербатыми стенами и торчащими из них заржавленными железными скобами, с узкими таинственными проходами, в которых глухо отдавалось эхо шагов, пожалуй, самые запоминающиеся впечатления детства.

Когда-то здесь располагалась так называемая «думная палата», поэтому помещение утеплено печами, трубы которых видны сейчас по углам четверика. Правда, царская Дума Алексея Михайловича не могла заседать здесь, ибо строительство было закончено незадолго до его смерти. Однако Иван Снегирев утверждает, что «палата эта слывет в предании думной или сенатскою, потому, что во время пребывания здесь царей собиралась в ней боярская Дума, а при императорах Петре I и II, при императрицах Анне и Елизавете бывали присутствия Сената. 1730 г. каждую субботу в бытность императрицы Анны Ивановны в Измайлово велено всему Сенату 5 или 6 членам приезжать для докладу о решенных делах, а другим о тех, которые не могут быть решены без докладу…».

Анна Петровна Озябкина помнит Думную палату круглой. Вдоль стен шли скамьи. Целы были в двадцатые годы и зеленые изразцовые печи с птицами и петухами, Я этого уже не застал.

Одно время в Думной палате располагалось общежитие коммунаров. Коммуна состояла из беспризорников. Потом она переехала в двухэтажный дом у трамвайного круга и стала называться детским домом. Старшим у коммунаров был запомнившийся Измайловским мальчишкам молодой парень Коля Якушев. Выходили коммунары из башни под звуки горна и барабана, одеты были все одинаково — белые рубашки, синие шаровары и красные галстуки.

Позднее в башне несколько раз устраивались какие-то конторы, в течение ряда лет здесь было домоуправление нашего городка.

Третий этаж — восьмерик, покрытый широким шатром, форма которого хорошо гармонирует с мощными формами всего здания. Верх шатра, как и шатры ворот Государева двора, был увенчан двуглавым орлом из «белого железа».

В просмотренной литературе встречалось глухое упоминание о том, что под Мостовой башней был найден тайный колодец, в котором обнаружены человеческие кости и черепа. Возможно, здесь вершились какие-нибудь темные дела во времена Софьи или при разгроме «факции» Анной Иоанновной. Во всяком случае, когда в башне открывали магазин, в подвале нашли «пыточную». Так, по крайней мере, называли жители Измайлова помещение, в котором обнаружили огромные клещи и вделанные в стены цепи. Тогда и уже много позднее кто-то собрал здесь человеческие кости, и они долго лежали под лестницей нашего южного корпуса в большом ящике. Я видел их собственными глазами.

Мы говорили, что с 1681 года в Измайлове постоянно жила вдова Ивана Алексеевича царица Прасковья. Но вот она умерла в 1723 году, и Измайловские строения начинают без присмотра быстро приходить в упадок и запустение. За два года (1767—1769) разбираются деревянные хоромы, разрушаются многие строения Государева двора, ломается мост, ведущий к башне. Быстро ветшает и сама башня. Вспомнили о ней только в 1845 году во время устройства военной богадельни. Сделали капитальный ремонт, подновили углы, покрыли шатер, вставили 98 новых изразцов в барьер гульбища. Закладываются и остекляются проезды, они теперь никому не нужны, помещение используется для других целей. В шатре вновь устанавливаются семь колоколов, он снова украшается двуглавым орлом, на этот раз уже позолоченным. Вторая реставрация Мостовой башни производилась в 1946—1950 годах архитектором Борисом Дмитриевичем Комаровым. И вот теперь идет третья реставрация…

Накануне царь Алексей Михайлович смотрел в Преображенском позорище, что устроили «начальный комедиантский правитель Грегори с Матвеевым. Называлось оно «Артаксерксово действо».

Наутро, отправив царицу с детьми в Москву, решил он поглядеть законченную и приведенную в порядок Думную палату измайловской Мостовой башни.

Забрызганная осенней грязью царская карета переехала мост, медленно проплыла под арку башни и остановилась у северного крыльца возле стоящих на земле колоколов. Закаркали встревоженные вороны, построились по обе стороны входа стрельцы. Артамон Матвеев открыл дверцу, стряпчие подсунули сафьяновую скамейку, и из кареты осторожно высунулся красный царский сапог. Стольники подхватили царя под руки, он вошел на непокрытое еще каменное крыльцо и поднял глаза на громаду Покровского собора. На широких его куполах копошились кровельщики в белых рубахах, крыли пучины лемехом.

Ход на гульбище узок, а царь в пышной собольей шубе, тут его не провести под руки. Опираясь на посох черного дерева, стал тяжело подниматься по высоким ступеням. Сразу не дошел, пришлось отдыхать. Что-то неможется сегодня. Отдышавшись, увидел с гульбища хоромы. Они поднялись над островом чешуйчатыми шатрами, бочками, скирдами, смотрят на полуденную сторону и блещут бирюзой, изумрудом, лазорью. А поверх кровель сверкают на солнце золоченые петухи, орлы и львы. Под крышами — рубленые причелены, подвески, лобовые доски, наличники раскрашенные. Самоцветами переливаются слюдяные оконницы. Но не радует нынче царя ни красота измайловской осени, ни этот расписной дворец, настоящий улей из хором и клетей.

Тем временем на гульбище поднялись и бояре. Царь, перекрестившись, переступил порог, увидел царское место, опустился прямо в шубе на шитое золотом по алой парче кресло. Ноги поднял на высокое подножие.

— Садитесь, бояре, — сказал.

Потолкались, сели, расправив шубы. Федор Михайлович Ртищев глядит на Бутурлина: Василий Васильевич управляет Дворцовым приказом, ему и ответ держать. Но царь молчит, молчит и Бутурлин, на его постном лице синие ледяные глаза так и буравят царя из-под кустистых бровей.

Обвел Алексей Михайлович потускневшим взглядом Думную палату. Стены по тесу обиты зеленым сукном, потолки — резной жестью по слюдяной подкладке. Райские птицы вырезаны, Сирины и Гамаюны. Окна и двери расписаны цветами и травами на «персидское дело». Пол настлан дубовым кирпичом, раскрашен зеленой и черной краской «в шахмат», лавки обиты войлоком и по нему красным сукном. Истоплены уже фигурные печи с зелеными и синими изразцами.

Прикрыл царь ладонью глаза, посидел так с минуту, а потом говорит:

— Поставьте мне на гульбище, — и поднялся.

Его подхватили под руки, взялись с двух сторон за подлокотники кресла, понесли его вслед за государем.

— Ступайте все, — сказал царь Алексей, усевшись лицом к мосту.

Вернулись бояре в Думную палату, сидят на лавках, думают — быть грозе.

Открыл глаза царь — за мостом дорога поднимается из рощи на холм и, теряясь в лесах, идет на Москву. Березы пожелтели, начали осыпаться, а дубы — еще зеленые. Где-то над головой стучали топоры. Один голосистый, словно кукушка кукует, другой звенел каленой устюжской сталью: «Дзинь! Дзинь!» Третий глухо ухал, как хлопушка ночного сторожа.

Припомнилось царю, как явился по его зову протопоп Аввакум, как он сам вышел ему навстречу, просил благословения и сыночку своему Алешеньке, нежному, худенькому, в голубой рубашечке. Сказал:

— Царевич, прими и ты благословение.

А мальчик испугался могучего, заросшего волосами протопопа, прижался к отцу, обхватил его ручонками. Нет теперь Алешеньки, нет и матери его. Унесла чума проклятая.

— Поздорову ли живешь, протопоп? Видишь, привел Господь свидеться. Садись рассказывай. Где ты стал?

— У Тверских ворот, государь.

— Поставлю тебя в Кремле, на подворье. Нет теперь врага твоего заклятого, Никона. Не пускаю его в Москву.

— Думал я, государь, живучи там в Сибири в опасностях многих, что здесь-то в Москве тишина. Приехал и вижу — смете́на церковь хуже прежнего. Чума на Москве была знаменьем Никоновых затеек, а вражеский меч занесен над нашей землей за все то, что церковь разодрана. Живут и прорастают римские блудни. Пока погибель не постигла нас всех, с корнем надо выдрать зло…

…Который уж, год сидит в земляной тюрьме сей протопоп в Пустозерске на хлебе и воде, а все на своем стоит, грамоты рассылает раскольникам…

Никон проклял меня. Ни суд, ни ссылка ему нипочем. За какие грехи мне наказание? Не я решил — Священный Собор!

Снег валит и валит… Вышел к народу в большом наряде — в шубе собольей золоченой, в Мономаховой шапке, со скипетром и державою. Под крыльцом, хоругви, иконы на носилках, знамена в цветных лентах. Митрополиты, архиепископы, епископы, вокруг, прибыли из соборов крестные ходы. Поднял руку со скипетром, смолкли колокола и хоры певчих дьяков. Упал народ на колени.

— Народ московский! Святые патриархи спрашивают тебя — поздорову ль ты?

— Спаси Бог! — завопили радостно и ударили в снег челом.

И вдруг строгий голос спрашивает по-гречески:

— Ты почто оставил церковь?!

Ах… это суд, думает царь. Путаются его мысли, сменяются картины одна за другой. Всегда румяное лицо его осунулось, посерело.

— Царь меня обидел! — отвечает Никон.

— А почто ты от патриаршества отрекся, говорил, что будешь анафема, ежели останешься патриархом?!

И опять по-гречески:

— Чего достоин Никон?

— Отлучения и лишения сана!

— Отлучения и лишения сана!

— Отлучения и лишения сана!

Поплыло все перед глазами, и тут загремел голос неистового протопопа:

— Никониане! Никониане! Вот царь наш хрипяща и стонуща. Прежде суда осужден на муки бесконечные…

Поднялся царь Алексей, оперся на посох, хотел крикнуть, но опять упал в кресло.

— Наталья! — шептал. — Хочу говорить с тобой. Где Алешенька, сынок? Надежда наша… Писать Никону, просить прощенья… пусть грамоту отпускную… Где Матвеев? Сергеич! Старцы, соловецкие пилами трут мя. Вели войску отступить от их монастыря. Протопопа вели тоже… Сергеич!

— Государь! Ай худо? — спросил выбежавший из Думной палаты Матвеев.

— Сергеич… Тошно мне…

Через несколько дней ударил три раза тяжелый кремлевский колокол после захода солнца…

Когда гроб царя Алексея плыл на руках бояр по Кремлю к Архангельскому собору, то за гробом несли в кресле и царя Федора Алексеевича: слаб был ногами, сам идти не мог…

В наши дни в Думной палате планируется устроить музей. Будем надеяться, что создадут его неторопливо и с любовью, с хорошо продуманной экспозицией и богатыми экспонатами. Места хватит — три этажа, есть где развернуться…

ГОСУДАРЕВ ДВОР

В первые годы Измайловского строительства все внимание было сосредоточено на возведении мельниц, плотин, амбаров и других хозяйственных и промышленных сооружений. Государев двор начали строить только в семидесятых годах и закончили уже после смерти Алексея Михайловича. Двор получил форму прямоугольника. Это сооружение признается одним из первых на Руси примеров регулярной планировки, нашедшей широкое применение в русской архитектуре XVIII века. Восточные и западные ворота Государева двора почти одинаковы, располагаются друг против друга с небольшим смещением. Ворота имеют по три пролета, сквозную балюстраду наверху и над главным пролетом восьмерик башни, крытый шатром. Архитектура их откровенно декоративна. Она не продиктована необходимостью конструкции и в то же время производит противоречивое впечатление. Шатер на восьмерике как-то не вяжется с нижней массивной частью ворот. Здесь сплетаются два архитектурных стиля — старый, традиционно московский и новый, только что зародившийся, яркое проявление которого можно видеть в архитектурных формах церкви Иосафа Царевича. Только эти ворота и остались нам от Государева двора.

Были еще одни ворота. Где они стояли, пока точно сказать не могу, видимо, в каменной стене, разделявшей Государев двор на две части — жилую и хозяйственную. Эти «Львиные» ворота представляли собой широкую арку, покоящуюся на массивных столбах, к которым снаружи и внутри пристроены дополнительные стояки. На внутренней паре стояков — каменные львы, поддерживающее арку. Ворота покрывает сплошная резьба по камню, изображающая стебли, листья, цветы и различных фантастических животных.

Известно, что в начале прошлого века купец и патриарх беспоповцев Илья Ковылин перенес их в Преображенское, и они были установлены знаменитым русским архитектором Матвеем Казаковым в подъезде дома общины. Потом они куда-то исчезли. Долго я не мог узнать, куда подевались эти ворота, а потом мне сказали, что они сложены в разобранном виде в Коломенском. В наше время ворота пытались собрать и установить между Фряжскими погребами и Сытным двором. Но нехватка многих камней помешала этому. Стали их всюду разыскивать и нашли два камня на Измайловском кладбище. Однако собрать ворота пока не удалось. Зато они были хорошо изучены и определены учеными как «одно из самых замечательных произведений русской скульптурно-декоративной архитектуры».

Государев двор был обнесен каменной стеной с декоративными узорчатыми башенками. Под сводами этой ограды жили слуги и размещались различные кладовые и погреба.

В тридцатых и сороковых годах нашего века в одноэтажных и двухэтажных каменных домах, входящих в прямоугольник Государева двора и построенных уже К. А. Тоном при устройстве богадельни, жили люди. В северо-восточном углу была баня, доставшаяся нам от богадельни, в юго-восточном располагалась начальная школа.

В баню ходили по субботам. В раздевалке стояли предлинные деревянные лавки, на которых раздевались и складывали одежду, а в моечной — такие же лавки, только каменные. В парной военной богадельни можно было посадить на полок и ведущие к нему ступени сразу целую роту. Шайки в бане выдавались казенные, а вениками торговал одноногий старик, ловко прыгавший на костыле. Я теперь думаю, не остался ли он при бане еще со времен богадельни?

На Государевом дворе баня была и в XVII столетии. У Ивана Забелина есть описание бани того времени, «мыленки», как она тогда называлась, хотя в ней не столько мылись, сколько парились. Устройство царской бани немногим отличается от устройства современных деревенских бань. Такой же предбанник, каменка с булыжниками, печь, полок и те же веники. Разве что печь в царской бане была изразцовая, да в переднем углу предбанника висели икона и поклонный крест. Лавки в предбаннике покрывались «красным» сукном. А в парной «на лавках, на полках и в других местах мыленки клались пучки душистых, полезных для здоровья трав и цветов, а на полу разбрасывался мелко нарубленный кустарник — можжевельник, что все вместе издавало приятный запах»[61].

В тридцатые и сороковые годы в юго-западном углу Государева двора вместо каменной постройки стоял длиннющий сарай, начинавшийся от угла и доходивший почти до Семейного корпуса. В угловой его части располагался «клуб», что-то вроде зрительного зала. Но я не помню, чтобы в клубе бывали какие-нибудь собрания или представления. Он стоял пустой, темный, мрачный. Однако пожилые люди говорят, что в двадцатые годы и в начале тридцатых в клубе бывало кино и ставились спектакли. Потом здесь сделали склад. Рядом, помнится, работала библиотека. Затем устроили что-то вроде кухни, пекли блины, пироги, булочки. Вспоминается это по запахам ванили и подсолнечного масла.

В другом конце сарая устроилось домоуправление нашего городка, а во время войны — булочная. У этой булочной в шесть утра собирался ежедневно весь наш островной люд. Все занимали очередь. Ребятишки играли, взрослые обсуждали невеселые военные новости. К семи часам все получали свои хлебные пайки и бережно разносили их по домам. Стоять в очереди приходилось потому, что все работали, иждивенческих карточек, по которым выдавалось триста граммов хлеба на день, было немного. Работали и подростки. Я пошел токарем на завод «Аремз» и стоял у станка, как и все, по двенадцати часов без выходных. Хлеб надо было получить до работы. А после завода мы шли на огород: весь наш остров поделили на небольшие участки, где мы сажали, выращивали и караулили по ночам картошку. Наш огород располагался как раз на том месте, где когда-то стоял Регулярный сад, о чем мы, конечно, не подозревали.

Пожалуй, единственное, что мальчишкам было известно из истории острова, — это то, что в большом каменном сарае северо-западного угла Государева двора хранился найденный Петром I ботик. Об этом сообщала полустершаяся надпись на помятом железном листе, висевшем на стене сарая. Анна Петровна помнит стоявший в этом помещении мраморный пьедестал и большую памятную доску с надписью золотыми буквами по серому мрамору.

Основатель российского флота в детстве боялся воды. Старший его брат — Федор Алексеевич и учитель юного Петра — Тиммерман всячески старались приучить его к воде. Они купались вместе с Петром в Измайловском пруду и катались по нему на лодках. И вот в 1691 году Петр с голландцем Францем Тиммерманом забрел как-то на льняной двор и обнаружил там иностранный ботик.

Длинный и нескладный Петр, на котором был узкий в груди и повязанный через плечо белым шелковым шарфом Преображенский кафтан, измерял при помощи астролябии Государев двор села Измайлова. Князь Яков Долгорукий привез из Франции четырнадцатилетнему царю этот инструмент, а как пользоваться им — объяснить не мог. Петр обратился к немцу — доктору: не знает ли? Доктор прибора такого не видел, но сыскал молодому царю знающего человека — голландца Франца Тиммермана. Юноша жадно вцепился в нового учителя, замучил его бесконечными занятиями геометрией и фортификацией. Позже он говорил про Франца Тиммермана: «И тако сей Франц через сей случай, стал при дворе быть беспрестанно в компаниях с нами».

Тиммерман дал задание Петру измерить расстояние от западных ворот Государева двора до восточных. Чертя на песке тростью голландца, Петр производил окончательные расчеты.

— Ровно сто сажен и двенадцать вершков, — сказал он, возвращая трость.

— Зер гут, майн фройнд! Только надо нам сей расчет проверить. Как мы можем это сделать? — спросил худощавый, подтянутый иностранец. Он был в строгом черном кафтане и при треуголке.

— Саженью!

— Можно саженью, — согласился Тиммерман.

— Федька! Поди сюда! — крикнул царь сержанту Преображенского батальона, ходившему за ними по пятам.

— Я не Федька, государь, я Евтихий, — смело шагнул вперед потешник, одетый в такой же зеленый кафтан. Из-под его треуголки во все стороны торчали вихры.

— Ефтихий! — фыркнул Петр. — Что за имя?! Будешь Федором. Давай сажень. Живо!

Произведенный за грамотность и смекалку в унтер-офицеры преображенец вырос в Измайлове и знал Государев двор как свои пять пальцев.

— В льняном амбаре, государь, — сержант бросился в правый угол двора к низкому каменному зданию.

Петр в нетерпении зашагал следом. За ним шел Тиммерман.

— Что здесь лежит? Чье? — спросил Петр, войдя в полутемное захламленное помещение.

— Старые и негодные вещи деда твоего царского величества, — отвечал Федор.

Петр осмотрелся. Почти всю стену амбара занимало большая лодка, заваленная старыми седлами, развалившейся мебелью и бочками.

— Франц, а это что за судно? — в изумлении указал на нее Петр.

— Бот английский, государь, — присмотревшись, отвечал учитель.

— Чем лучше наших?

— Ходит на парусах не только что по ветру, но и против ветру.

Петр посмотрел на него с недоверием:

— Против ветру? Быть не может.

Федор встал перед царем, держа в руках сажень в виде развилки из жердей.

— Вот, государь.

Петр отмахнулся от него и продолжал допрашивать Тиммермана:

— Есть ли такой человек, чтоб мог бот починить и ход его мне показать?

— Есть. Мой друг Карштен Брандт. Тоже голландец. О, это большой мастер, — поднял глаза к потолку Франц Тиммерман. — Он твоему батюшке Великому князю Алексею Михайловичу построил в Дединове корабль «Орел». Прекрасный был корабль, не хуже голландских и английских.

— Где сейчас сей Брандт?

— Полагаю, в немецкой слободе, государь.

Петр повернулся к Федору, вырвал у него из рук сажень и отбросил ее в сторону:

— Андрея Матвеева ко мне! Всех потешников, что со мной — сюда! Вытащить бот, поставить у воды.

Прибежавшему вскоре Андрею Матвееву, сыну Артамона Матвеева, царь приказал!

— Скачи в Преображенское. Возьми мою карету и поезжай на Кукуй. Отыщешь там корабельного мастера, Карштена Брандта и привезешь сюда. Поспешай!

Через несколько минут Матвеев в сопровождении двух преображенцев миновал западные ворота Государева двора, переехал шагом по бревенчатому настилу мельничного поста и пустился в галоп по направлению к Преображенскому…

…Разместившаяся на окраине Москвы иноземная слобода называлась в народе Кукуем. Жены и дети поселившихся здесь еще в царствование Иоанна Васильевича иностранцев часто сидели у окон и смотрели на улицы. Многое им было в диво, а увидев что-то для себя необычное, они кричали друг другу: «Кукке, кукке гир!» — что означало: «Смотри, смотри сюда!» Эти восклицания и дали название слободе.

К концу XVII века иноземная, или немецкая, слобода выглядела отдельным городком с чистенькими улицами, аккуратными домиками, с тремя католическими церквами. Всюду постриженные деревья, клумбы с цветами, посыпанные песком площадки. Московский житель, пройдя от Покровских ворот расстояние двух ружейных выстрелов, попадал в другой мир, в чужую страну: вместо длинных охабней и высоких шапок он видел на веселых иностранцах коротенькие кафтаны и легонькие береты, вместо вышитых платков непокрытые женские головки. Если кто-то подходил к дому, женщины не прятались, а наоборот, высовывались из окон, с любопытством оглядывая каждого прохожего.

В одном из небольших деревянных домов, стоящих неподалеку от кирхи, в комнате, выходящей окнами в сад, сидели на мягких стульях и курили трубки два голландца. Возле входной двери стоял у стены огромный шкаф, окрашенный зеленой краской, с выдвижными ящиками, на которых виднелись латинские надписи. Передний угол занимал укрепленный на круглой стойке предмет, высотой в сажень. И хотя он был обернут шелковым зеленым пологом, в нем нетрудно было угадать человеческий скелет: из-под полога выглядывала костяная ступня.

— Все, что создал в Измайлове царь Алексей, — говорил хозяин дома аптекарь Пфейфер, — теперь никому не нужно. — Он был в парике и безукоризненно сидящем на нем костюме: бархатная куртка, из рукавов которой выглядывали кружева; короткие бархатные штаны с лентами; чулки и башмаки с серебряными пряжками. — Я посадил там по его велению аптекарский вертоград, создал в Москве аптеку, обучил своему ремеслу многих русских. Но теперь денег им никто не платит, за садом ухаживать некому.

— Да, плохие настали времена, — вторил ему низенький, полный с морщинистым, словно печеное яблоко, лицом Карштен Брандт.

Он только что сетовал на то, что в России кораблей больше не строят и ему здесь нечего делать.

— Я недавно был в Измайлове, — попыхивая фарфоровой с длинным чубуком трубкой, говорил аптекарь, — дорога туда заросла травой. А бывало, подводы с камнем и лесом шли одна за другой. То охота, то медвежья травля. У хором карету негде было поставить.

— Ваши труды не исчезли, дорогой друг, аптека работает, и уже не одна. А от моего корабля ничего не осталось, его сжег на Волге разбойник Степан Разин. Если я уеду из Московии, обо мне тут никто не вспомнит.

— Не торопитесь, друг мой, — возразил ему собеседник. — Здесь все быстро меняется. Мне кажется, мы можем теперь возлагать наши надежды на молодого царя. Россия — страна будущего, ей не обойтись без флота. И потом, я должен вам сказать, Карштен, что несмотря на многие странности русских, я встретил тут так много благоразумных учреждений и в самом народе столько смышлености и ума, что готов сделать о характере этого народе самое выгодное для него заключение.

— Да, конечно, времена меняются, — печально улыбнулся корабельный мастер. — Вот мы с вами сидим и курим свои трубки, не боясь, что нам за это отрежут нос или ухо.

Пфейфер принялся было смеяться шутке приятеля, как вдруг поднял голову и прислушался. Стук копыт по булыжной мостовой приближался к его дому. Подковы нескольких лошадей процокали совсем близко, и через минуту раздался стук в дверь.

— Здесь ли корабельный мастер Карштен Брандт? — раздался в прихожей громкий молодой голос. Человек говорил по-немецки.

Пфейфер ввел в комнату забрызганного грязью Андрея Матвеева.

— Карштен Брандт? — спросил вельможа поднявшегося к нему навстречу голландца.

— К вашим услугам, — раскланялся тот.

— Великий князь Петр Алексеевич, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец пожелал, чтобы ты, Карштен Брандт, немедля явился в Измайлово.

— Позволено ли мне будет узнать, для чего? — опешил корабельщик.

— Строить паруса! — отвечал Матвеев.

Пфейфер радостно вскинул руки:

— Что я вам говорил? Поздравляю, Карштен! Возьмите мою карету.

— Не надо, — повернулся к нему Матвеев, — государь прислал свою.

…Починенный и оснащенный бот шел при полном гроте, кливере и стакселе вдоль Виноградо-Серебряного пруда. Под его форштевнем вскипал белый бурун. На руле сидел Карштен Брандт. Он же был за капитана. Долговязый Петр и Тиммерман исполняли обязанности матросов.

— Поворот! — командовал Брандт, и юный царь бросал новенький шкот стакселя с левого борта и начинал быстро выбирать с правого. То же самое проделывал Тиммерман с кливером.

Послушный рулю ботик плавно поворачивал у самого берега, заросшего осокой, и, слегка накренясь, ложился на другой галс.

— Вы способный ученик, государь, — поощрял корабельщик Петра, — но для того, чтобы сесть на мое место, вам надо еще поучиться ходить под парусом на большой воде.

— Где есть большая вода? — спросил Петр.

— Самое близкое к Москве озеро — Переяславское. Оно за Троицком.

— Едем на Переяславское! — решительно заявил Петр. — Устроим там верфь и настоящие корабли будем строить.

Франц Тиммерман в сомнении покачал головой:

— Государыня царица Наталия Кирилловна не согласится, Питер.

— А… — отмахнулся царь, — я скажу, что иду к Троице на богомолье.

— Но нужны деньги, государь, — осторожно заметил Брандт. — Построить и оснастить корабль дело дорогое. После Крымской войны денег в Приказе Большого дворца не осталось.

Петр не на шутку рассердился:

— Деньги?! Будут деньги! — крикнул он и ударил кулаком по борту.

До 1713 года ботик стоял в сарае льняного двора Измайлова, а после персидской войны Петр приказал перевезти суденышко в новую столицу на Неве. Его исправили, обшили медью, и 11 августа 1723 года император устроил торжественное чествование «дедушки Российского флота». В Кронштадте ботик прошел под штандартом мимо всех петровских судов. Его встречали 23 корабля и 200 галер, и каждый корабль салютовал ему выстрелом из пушки и преклонял перед ним флаги. На руле сидел сам царь-адмирал, вице-адмирал Меншиков бросал лот, гребцами были флагманы: вице-адмиралы Сиверс, Гордон, Сенявин и Сандерс.

30 августа 1724 года Петр повелел: «…для торжествования выводить на воду этот ботик и иметь при Александровском монастыре в С. Петербурге». В настоящее время ботик можно видеть в Государственном Военно-Морском музее в Ленинграде.

В 1978 году я записал в своем дневнике:

Измайлово, помимо всего, можно назвать еще родиной русского садово-паркового искусства. Существуют представления об английских и французских парках, по которым французские разбиты геометрически правильно и ровно подстрижены, английские же, наоборот, естественны, пейзажны, природа в них остается нетронутой. Создание усадебных парков — искусство. А всякое искусство носит отпечаток своего времени, видоизменяется и имеет свою историю. Корни русских усадебных парков и садов — здесь, в Измайлове.

В словаре русского языка XI—XVII веков первое значение слова, «сад» дается как «виноград». Второе значение слова «сад» — «вертоград». Синоним его — «огород». В древней Руси сады устраивались внутри монастырских стен, что мы довольно часто видим на произведениях древнерусской живописи. Изображение их, конечно, условное. Образы сада с благородными плодоносящими деревьями и ароматными цветами не менее часто встречаем мы и в древнерусской литературе. И всегда в самом «высоком» значении, как рай, Эдем: «Сад нетления, корень благочестия, древо послушания, ветвь чистоты».

Не зная этого, невозможно понять, например, иконы Никиты Павловца «Вертоград заключенный» (1670 год), экспонирующейся в Третьяковской галерее и часто репродуцируемой. На ней изображен заключенный в четырехугольник сад с деревьями, кустами и цветами, в котором стоит Богоматерь, держащая на руках младенца. Сад-вертоград огорожен золотой изгородью. Это образ рая. «Сад заключенный» в средневековой символике понимается как Богоматерь, как чистота и непорочность, а во втором значении символизирует рай, то есть вечное счастье, обилие, довольство. Оба эти значения сливаются в одно. Каждая деталь монастырских садов была наполнена иконологическим смыслом, что-то символизировала.

Постепенно устройство садов, как и их назначение, изменялось. Сначала в них молились и вели благочестивые беседы, потом сады стали устраиваться для ученых занятий, для размышлений, а уж много позже — для приема гостей, празднеств, а в эпоху романтизма — для поэтических мечтаний, уединения и меланхолических прогулок. Сады и парки всегда отражали не только вкусы общества, но и его идеи.

И вот, следуя веяниям времени, Алексей Михайлович стал заводить сады на Москве. Располагались они обычно террасами и всячески разнообразились. В них были «чердаки» (прообраз беседки), «троны» (кресла), терема, шатры, смотрильни, заимствованные из Голландии балюстрады разделяли «зеленые кабинеты». В центральной части садов стояли фонтаны, вода била в каменные чаши из пасти фантастических зверей. Сады насаждались редкими экзотическими растениями, душистыми и плодоносящими, их населяли невиданными зверями и птицами. Птиц иногда помещали в больших шелковых клетках.

И. Забелин пишет:

Приводятся ими и другие свидетельства иностранцев:

Измайловские сады XVII века, как и все заведенное здесь хозяйство, имели утилитарный замысел, но в устройство этих садов были внесены уже элементы художественной организации. Они имели формы геометрических фигур, то есть разбивались «регулярно», хотя геометрические мотивы их были еще просты и основывались на повторении круга и квадрата. Не исключено, что здесь, действительно, был и лабиринт («вавилон» по-русски). Лабиринты существовали в то время во многих садах Запада и скоро стали любимой затеей в богатых подмосковных усадьбах. Но вернее будет сослаться на описание Измайловских садов, составленное после смерти Алексея Михайловича.

Приблизительно так же описан и Просяной сад, с чердаками, «творилами» (парниками), шатрами, вышками, смотрильней и прудом. Так зарождались в России первые приусадебные сады и парки.

Регулярные голландские сады с их обилием цветов, интимные и уютные, так же, как и величественные французские сады, устраиваемые обычно в честь монарха (в Версале они были насыщены солнечной символикой и прославляли Людовика XIV — «короля-солнце»), уступили место новым стилям. Вслед за русским барокко в садовом искусстве (XVII век) последовал кратковременный и не очень ярко выраженный в русских усадьбах стиль рококо, а затем установился романтический стиль.

Романтизм не оставлял природу в ее первоначальном виде, он преобразовывал ее. Но это преобразование не было насильственным. В регулярных садах создавалась аллегорическая природа, отвлеченный символический микромир, а в пейзажных романтических парках природа слегка «подправлялась», сообразно с характером местности. Причем возле дома усадьбы допускалась стрижка кустов, насаждались прямые аллеи, уводящие в романтическую даль, разбивались цветники.

В садово-парковом искусстве использовались архитектурные сооружения, скульптуры, обелиски с различными надписями, устраивались гроты и эрмитажи, руины и мавзолеи. Считалось, что «муза садоводства» наиболее многоязычна и красноречива из всех остальных муз. Гроты, пещеры и эрмитажи должны были в романтических садах служить местом обитания отшельника (эрмита). Сначала их ставили в отдалении от дома, там, где парк сменялся дикой местностью. Располагался эрмитаж где-нибудь в укромном местечке, в лесу, но к нему всегда вела тропинка, чтобы гуляющие могли подойти и удивиться. Для большего впечатления в грот сажали «отшельника». Его обычно нанимали, ставя определенные условия: не выходить за пределы усадьбы, не общаться со слугами, носить власяницу, не стричь волос и ногтей, спать только на сене, не расставаться с Библией, пить лишь воду и есть то, что принесут из дома усадьбы.

Позднее в устройстве садов и парков ощущалась определенная неподвижность, законченность. Парк должен был оставаться таким, каким он изначально устроен. Романтические сады создавались с перспективой разрастания, с учетом того, как они будут выглядеть утром и вечером, весной и осенью, классицистические же сад и парк устраивались навеки, навсегда. Стиль, основанный на подражании древним образцам, оказался удивительно живучим, дома усадебного типа, с колоннами, с выступающими вперед портиками или с полукруглой колоннадой фасада строились у нас и при Советской власти.

«Золотой век» русской усадьбы, расцвет архитектурного и садово-паркового искусства в России приходится на конец XVIII и самое начала XIX столетий, когда дворянин становится центральной фигурой государства. Именно тогда, при усиленном закабалении крестьян и получении новых привилегий дворянства, в старинных родовых вотчинах возводились «дворянские гнезда», устраивались сады и парки. В эти годы и созданы такие московские (тогда подмосковные) усадьбы, как Кусково и Останкино, Архангельское и столь дорогие для нас усадьбы Михайловского, Тархан, Спасского-Лутовиново и Ясная Поляна.

Самой, пожалуй, характерной чертой русских усадеб стали сравнительно узкие липовые аллеи. Прямые и нестриженные, они уводили от дома к реке, к обрыву, с которого открывались необозримые дали, или вели к пруду, к беседке. Даже самые простые усадьбы, где стоял незамысловатой архитектуры деревянный домик с такими же флигелями, обязательно имели липовую аллею. «Тенистые аллеи» воспеты многими русскими поэтами от Пушкина до Бунина. Помните, как Пушкин вспоминает «милую Сушкову»?

А вот у Бунина:

Возле такой аллеи похоронен Лев Николаевич Толстой[62].

Как-то с шестого этажа института физкультуры я увидел остров, весь Государев двор в новом для себя ракурсе — «с того берега». Была поздняя осень, деревья уже оголились, и Государев двор хорошо просматривался. Но с этой точки он выглядел для меня странно, непривычно. «Что бы ты подумал, — спросил я сам себя, — если бы так же, как очень многие люди, почти все студенты и преподаватели института, впервые увидел бы Измайловский остров именно отсюда?» Вероятно, я бы подумал, что вижу старинный монастырь. Отгороженный водой и стенами двор, церковь, башенки-шатры… Да, скорее всего, монастырь.

В детстве никогда не приходилось видеть остров издалека. «На том берегу» бывал, и не раз. Именно здесь, напротив нынешнего института физкультуры, через пруд был перекинут легкий деревянный мостик. Прямо за ним шла редкая цепочка изб. Но была ли это деревня или просто отдельно стоящие дома, теперь уже не помню. Запомнился только большой, как говорили, помещичий дом. В этом деревянном доме располагалась детская консультация.

Переходить этот мостик мы переходили, но видеть остров не могли, ведь для этого надо было подняться на уровень шестого этажа, а в то время самым высоким домом Измайлова была бывшая богадельня. Двадцатипятиэтажные дома, смотрящие своими окнами на Измайловский остров, просто не смогли бы уложиться в наше воображение. Это не могло даже присниться во сне, настолько было невероятным. А ведь именно так, с высоты птичьего полета видят теперь Государев двор не только студенты института физкультуры, но и гости Москвы из окон гостиниц-небоскребов, смотрят и гадают, что бы это могло быть, что за старина?

Когда я пришел сюда осенью 1980 года, то был поражен и обрадован. За те несколько месяцев, что меня не было в Измайлове, реставраторы успели восстановить весь юго-западный угол Государева двора, построили Стрелецкие палаты, бывшие позднее казармами служителей богадельни, и соорудили все остальные палаты юго-западного угла до самого солдатского (Семейного) корпуса. Внутри Государев двор очистили от мелких застроек и мусора, а растущие внутри двора деревья проредили. Появился простор. Вдоль проложенной между западными и восточными воротами дорожки открылся вид на главы Покровского собора. Хотя работа была еще не закончена и в окнах палат еще не вставлены стекла, увиделся, наконец, весь Измайловский исторический архитектурный комплекс целиком, так, как он будет выглядеть через несколько лет.

Было воскресенье, ясный день с первым морозцем. Навстречу мне шли по дорожке празднично одетые люди, некоторые с фотоаппаратами. Я вдруг понял, что Измайлово, как памятник русской культуры и истории, состоялось. Пусть здесь еще не работает музей; пусть в бывшем помещении сушильни функционирует еще районный вытрезвитель, из-за которого это место называют «островом невезения»; пусть нет еще церкви Иосафа Царевича, обозначенной на висящем у Триумфальных ворот плане по фундаменту, но уже произошло рождение нового Измайлова, возродившегося в новом качестве — Измайлова, как любовно ухоженного уголка русской истории трех эпох: середины XVII века, середины XIX столетия и наших дней. Восстанавливается связь времен.

Так радостно было видеть эту связь, что захотелось низко поклониться, прямо здесь, посреди Государева двора, энтузиастам-реставраторам и их руководителю — Николаю Ивановичу Иванову.

МОСКОВСКОЕ БАРОККО

Стояла на Измайловском острове еще одна церковь, замечательное архитектурное сооружение XVII века. Она называлась храмом Иосафа Царевича Индийского, а в разговорах Измайловских мальчишек именовалась «той, которую сломали». Но вот теперь, когда я стал все вспоминать, всплыло и другое ее название, хранившееся где-то в глубине памяти и до сей поры не проявлявшееся — Красная церковь. Хотя храм на всех его изображениях выглядит белым, но в состав строительных материалов входил и кирпич. Церковь превратилась в груду развалин в 1937 году. Куча красного битого кирпича всю войну лежала еще неподалеку от Семейного корпуса.

А. Чиняков провел большое и весьма интересное исследование этого памятника архитектуры, воспроизвел в своей работе полную реконструкцию здания[63].

Церковь Иосафа Царевича Индийского замечательна тем, что она явилась первым сооружением нового архитектурного стиля, получившего название «московского» или «нарышкинского барокко». Построена она в 1679 году. Иван Снегирев (честь ему и хвала!) первым датировал эту постройку, найдя в 1824 году две медные закладные доски под престолами верхней церкви «во имя св. пустынножителя Иосафа Царевича Индийского» и нижней церкви этого же здания — «в честь всех Святых».

Очень симпатичен мне Иван Снегирев. И хотя именно здесь, на этой странице не совсем, может быть, уместно говорить о нем, но промолчать тоже трудно. И. А. Снегирев был «профессором латинской словесности и древностей» Московского университета. Среди его студентов были Гончаров, Герцен, Огарев, Белинский, Станкевич, Аксаков и многие другие выдающиеся русские люди. В воспоминаниях И. А. Гончарова мы найдем самые теплые слова об И. М. Снегиреве. На лекциях он балагурил, сдабривал их остротами и анекдотами, часто наживал врагов своими шутками и розыгрышами, но был горячо любим студентами. Я не знал этого, но словно чувствовал, читая его добрые рассказы об Измайловских древностях.

В своем первоначальном виде церковь Иосафа, строившаяся одновременно с царскими хоромами в 1676—1678 годах, до нас не дошла. После смерти Федора Алексеевича развернулась острая борьба за власть. Софья избирает в это время своей резиденцией Измайлово, а церковь Иосафа становится ее придворной церковью. Честолюбивая Софья решает перестроить ее. Летом 1685 года переделываются переходы из хором в церковь, а в 1687 году перестраивается и сам храм. Царевна воспитывалась ученым монахом и писателем Симеоном Полоцким, знала польский язык и покровительствовала западным веяниям в религии, литературе и искусстве. Тому способствовал также ее «галант» князь В. В. Голицын, известный западник, пользовавшийся большим влиянием в тогдашних московских придворных кругах. Он любил строить и за семилетний период правления Софьи построил в Москве, по свидетельству француза Невиля, более трех тысяч каменных зданий. Допустим, цифра преувеличена, но известны многие прочные сооружения в Москве, построенные в эти годы В. В. Голицыным, такие, как его собственный дом в Охотном ряду, Посольский приказ в Кремле и каменные палаты Присутственных мест возле Красной площади. Князь Голицын сам руководил перестройкой церкви Иосафа Царевича, дело шло быстро.

К его чести, архитектурные формы церкви не получили прямого повторения, слепого копирования тяжеловатого стиля украинского барокко. Все признаки его глубоко переработаны в новом московском духе. Не было в этой архитектуре ничего и от готики, от ее устремленной ввысь тоски.

Храм получился с пирамидальным контуром и высоко поднятой центральной главой. Он был трехглавым, продолговатым, протяженностью с запада на восток. Старинное сочетание четвериков и восьмериков, так же как и терраса вокруг храма на его подклети, напоминали элементы деревянного русского зодчества. Терраса как бы перекликалась с «гульбищем» находящейся неподалеку Мостовой башни, даже балюстрады, состоящие из ряда ширинок, были у них одинаковыми. Тройчатые колонны между арками повторяли «романские» колонны Мостовой башни и Покровского собора. Соединенная с церковью шатровая колокольня имела много общего с шатром Государева двора. Однако граненые луковицы, само расположение глав, верхний восьмигранный барабан, образующий как бы еще один, четвертый ярус здания, и, главное, общие контуры церкви делали ее непохожей на все окружающее. Таким образом, на Измайловском острове возникли три основные сооружения, имеющие общие детали, но совершенно отличающиеся друг от друга своими архитектурными стилями, хотя построены они в одно время: старорусских форм пятиглавый Покровский собор, шатровая Мостовая башня и, выстроенная в новом стиле московского барокко, церковь Иосафа Царевича. Остается только пожалеть, что мы не можем видеть их вместе и в первоначальном виде.

Существует проект восстановления церкви Иосафа Царевича на ее прежнем месте.

В одной только Российской Федерации сейчас идут реставрационные работы тысяч разнообразных памятников. Восстанавливаются и реставрируются архитектурные сооружения в 38 областях и автономных республиках России. Уже в прошедшую пятилетку на это израсходовано около тридцати миллионов рублей, в полтора раза больше, чем за предыдущую. Всего за десятую пятилетку объединение «Реставрация» затратило 130 миллионов рублей. Что и говорить, совсем еще недавно мы и мечтать об этом не могли.

О коренных переменах в отношении к памятникам истории и культуры говорит хотя бы тот факт, что во многих городах (Москва, Ленинград, Новгород, Псков, Казань, Томск) созданы специальные ПТУ, готовящие реставраторов. За дело принимается талантливая и патриотически настроенная молодежь. А это очень важно. Необходимость охраны и бережного отношения к нашему историческому наследию прочно закладывается усилиями краеведов-энтузиастов. И тогда эти светлые идеи, воплощенные в образах отечественных памятников, побуждают любовь к Отчизне, служат делу воспитания нового поколения в духе преданности нашей социалистической Родине. Хорошо бы начинать подобную воспитательную работу со школы, введя соответствующие разделы в программу истории.

Вернемся, однако, к первому сооружению московского барокко. Приведу описание церкви, сделанное в 1687 году.

Иосаф, царевич Индийский… Согласитесь, звучит несколько необычно. Почему церковь в Измайлове посвящена этому святому? Что за человек? Царевич, да еще не простой, а индийский? Естественно, я задавался этими вопросами, но долго не мог найти на них ответов. Наконец, отыскал «Житии преподобных отцов Варлаама и Иосафа Индийских». Нашел это житие в написанных Дмитрием Ростовским житиях святых, издания 1762 года.

История Иосафа царевича Индийского во многом напоминает легенду о Будде, переплетаясь с ней даже в некоторых подробностях. Надо сказать, легенд о праведнике Иосафе записано немало, пришли они к нам из Греции. Вот что рассказывает «Житие Дмитрия Ростовского».

Иосаф был сыном царя Индии Овенира, язычника, жестоко преследовавшего христиан. При рождении Иосафа звездочеты предсказали, что он будет более велик, чем все цари на свете, но в ином царстве, и что при достижении совершеннолетия он примет гонимую отцом веру. Тогда царь Овенир запер сына в замке, окружив младенца верными слугами и наказав им, чтобы при сыне не произносилось имя Христа. Ребенок не должен был ни с кем общаться, кроме слуг. Всех же христиан царь повелел истребить в своем царстве за три дня. Когда же Иосаф стал юношей, он добился разрешения выходить из своего замка и столкнулся с людским горем и бедами. Стал размышлять о жизни, смерти и счастье людей.

В это время в Синаридской пустыне жил инок Варлаам. Узнав об Иосафе, он вышел из пустыни, надел на свои власяные рубища платье богатого купца и отправился в Индийское царство. Далее подробно рассказывается, как Варлаам при помощи бесед и притч обратил Иосафа в христианство и крестил его. Оставив царевичу свою власяницу, Варлаам вернулся в пустыню. Царь Овенир, узнав об этом, пришел в ярость. Он отправил своих слуг искать инока Варлаама. Привели к нему семьдесят пустынников, но Варлаама среди них не было. Пустынники были самым жестоким образом казнены.

Начались различные искушения Иосафа. Например, один из языческих колдунов рекомендовал царю Овениру удалить всех слуг и заменить их самыми красивыми женщинами. Царевич был заперт в замке среди соблазнявших его дев. Но дьявол и здесь был посрамлен — все кончилось тем, что Иосаф обратил весь свой гарем в христианство.

Тогда один из приближенных царя по имени Арахия посоветовал разделить Индийское царство на две половины в расчете на то, что Иосаф, став царем, сделается похожим на своего отца, Иосаф не отказался, принял царство, сокрушил языческих идолов, стал возводить церкви. Со всех сторон стекались к нему из пустынь гонимые раньше монахи, и вскоре Иосаф обратил в христианство не только всех своих подданных, но и своего отца, который умер христианином.

И вот Иосаф решил оставить свой трон и стать праведником. Он надел оставленную Варлаамом власяницу и в этих рубищах отправился искать своего учителя в Синаридскую пустыню. Четыре года искал он Варлаама и наконец нашел. Тот не узнал Иосафа — так был худ и страшен его ученик — и признал царевича только по возвышенной его душе.

Стали они жить в пустыне вместе, ведя беседы, истощая тело и возвышая душу. Варлаам умер первым в возрасте около ста лет, семьдесят из которых он прожил в пустыне. Иосаф в одиночестве прожил там еще тридцать шесть лет, а когда умер, был похоронен вместе со своим учителем. Мощи их перенесли в Индию.

Но ведь Индия отнюдь не христианская страна, скажет читатель. Может быть, христиане там и есть, но целиком христианской страной Индия никогда не была. Да, но Индия распадалась в те времена на множество княжеств или царств. Речь могла идти об одном из них. Мало того, нам трудно сейчас сказать, какой район мира назывался на заре христианства Индией. Известно, например, что в древней Руси Индией называли современную Эфиопию. Так что все это могло происходить вовсе даже не в Азии, а в Африке. И совершенно бессмысленно искать на современной карте Синаридскую пустыню. Докопаться до истины тут не так-то просто.

Можно предположить, что церковь в Измайлове, в подмосковной вотчине Алексея Михайловича, была посвящена Иосафу потому, что это имя носил седьмой патриарх московский Иосаф II, ставший преемником Никона. Ранее, до избрания на патриаршество, он был архимандритом Троицко-Сергиевой лавры. Скончался Иосаф II в 1672 году, как раз тогда, когда закладывалась эта церковь в Измайлове.

ХОЗЯЙСТВО

А вот как описывают измайловское хозяйство польские послы в донесении своему королю Михаилу Вишневецкому в 1672 году:

Главное внимание в государевом хозяйстве уделялось огородничеству и садоводству. С полеводством все-таки проще: как сеять рожь, пшеницу да выращивать лен на Руси знали хорошо. Как мы знаем, измайловский лен вывозили за границу тысячами пудов. Выращивание и обработка льна научили жителей Измайлова прясть нитки, ткать, белить и красить холст. В XVIII веке измайловцы слыли уже мастерами пенькового и прядильного дела, работали по найму на полотняных и прядильных фабриках и, что весьма важно, были специалистами в парусном деле. Недаром, наверное, в селе Измайлове появились в начале следующего столетия прядильные ткацкие и красильные мануфактуры, положившие начало крупному текстильному производству.

Но земли расчищались не только под поля и пашни, но и для посадки садов. Сплошного леса, судя по планам и чертежам, тут не было. Березовая роща показана на них только севернее Стромынской дороги, за Черкизовом. Землю очищали от кустарников, удобряли ее, размечали, где быть садам и огородам. Сколько же было садов в XVII столетии в Измайлове и где они располагались? Рейтенфельс упоминает об одном, Таннер рассказывает о двух, в описи 1687 года отмечены только три сада. Однако по просмотренным мною в ЦГАДА планам и чертежам можно говорить о шести садах Измайлова. А В. Кругликов[64] насчитал их даже семь.

Первый из них уже знакомый нам — Виноградный. Он располагался к северу от пруда, там, где теперь построен спортивный комплекс. Виноградный сад имел: «в длину 210 сажен, по поперечнику 190 сажен, кругом 8000 саженей». По документам 1676—77 годов «было в приходе: яблок 3938, смородины черной — 93 ведра, смородины красной — 68 ведер, смородины белой — 11 ведер, малины красной — 19 ведер, малины белой — 2 ведра, «крыжу-берсеню» — 25 ведер, клубницы — 7 ведер, вишен — 12 ведер». Вода в сад подавалась при помощи машины, устроенной часовщиком Моисеем Терентьевым.

Второй сад располагался прямо на острове, у дворца. Третий — Просяной, лежал к востоку от нынешнего Красного пруда, на месте, которое еще недавно называлось в Измайловском парке «Пасека». Там и была царская пасека, окруженная фруктовыми деревьями-медоносами. Рядом располагался огород с теплицами. Четвертый сад, по словам В. Кругликова, — «занимал островок в пойме у «землянишника», ниже Красного пруда.

Пятый сад — Аптекарский, или Круглый — был устроен при деревне Софроново. На его месте теперь стоят главные ворота Измайловского парка. На плане он изображен в виде круга с двумя концентрическими кругами внутри. По окружностям и радиусам пролегали дорожки, по которым мог проехать воз. Одни въездные ворота — с юга, другие — с севера. Секторы Аптекарского сада отводились под фруктовые деревья и лечебные травы. Здесь выращивались зоря, рябинка, кошачья мята, клопец, изоп, роман, чабер, шалфей, девичья краса, гвоздика, ушки, разные маки, уклей, васильки, нохти, увар, драгун и другие цветы и травы. Некоторые из этих названий нам понятны, о других остается только догадываться.

В Аптекарском саду ученые немцы «всякие травы строили», то есть изготавливали лекарства. Под их руководством работали 15 садовников, большей частью из стрельцов. Не будет преувеличением сказать, что Измайлово стояло у истоков отечественной фармакологии. В 1672 году в Москве вышла первая «указная книга», в которой перечислялись все известные в то время лекарства, способ их применения и дозировки. А чуть позже была построена на новом московском гостином дворе большая аптека. При ней состоял штат врачей, аптекарей и их учеников. Известно, что в Аптекарском саду Измайлова проводились практические занятия по изготовлению лекарств.

Появились первые русские ученые-медики. Иван Алмазенков в Кембриджском университете получил степень доктора медицины. Уже в то время начались защиты медицинских диссертаций. Степан Кириллов защитил диссертацию «О природном и простейшем средстве при подагрических болях», Иван Козак — «О полезных и вредных солевых растворах в человеческом организме», Михаил Громан — «О чахотке», Василий Юрский — «О шишковидной железе» и т. д. Защищались диссертации в Иене, Бремене, Галле, Франкфурте и в других городах Европы. Все эти ученые медики были связаны с измайловским Аптекарским садом. Отсюда пошло и немало других аптекарских садов. Петр I, например, посылал из Измайлова в Азов «корения всяких зелий», выписывал отсюда цветы в Петербург. При нем же в Мещанской слободе за Сухаревой башней из Измайловских растений был разведен Аптекарский сад, превратившийся потом в Ботанический.

О шестом Измайловском саде, Ботаническом, и рассказывал как раз Яков Рейтенфельс. По его описаниям выходит, что этот большой сад с «вавилоном», аптекой и зверинцем находился между Аптекарским садом и Волчьим двором, то есть к югу от современного Оленьего пруда. Сохранился план-проект этого дивного сада с потешными палатами для гостей и конюшнями.

И седьмой сад — Тутовый — располагался в отдалении от острова, на Максимовской пустыни под селом Ивановским, рядом с Лебедевским прудом. Здесь планировалось развести шелковичных червей.

В 1665 году в Измайлове появляется «шелкового дела заводчик» армянин Ларион Льгов. Специалисту представлены широкие возможности. Льгов сам едет в Астрахань и привозит оттуда «травы марины, да шелковых червей и хлопчатой бумаги семена». Привезены 20 тысяч черенков тутового дерева. Судя по всему, попытки развести шелковичных червей под Москвой происходили с большими трудностями. Неудача акклиматизации отнесена за счет Льгова, царь Алексей ни минуты не сомневался, что свой шелк у него будет. Он велит сыскать заводчиков, «которые б умели червей кормить и шолк делать», и приказывает: «такого мастера сыскать, хотя дорого дать, хто б умел завести и червей кормить таким кормом, который бы был подобен туту, или с тутового дерева бить масло, и в то масло иных дерев лист или траву обмакивая, кормить червей и за помощью Божиею завесть шолк на Москве».

Но московского шелка не получилось, так же как и московского хлопка. Разведением хлопка занимался Василий Микитин, привезший хлопковые семена в Москву из Астрахани в 1665 году. Однако, поживи Алексей Михайлович еще с десяток лет, мне думается, достиг бы он успеха и в разведении хлопка, и в получении шелка. Выращивали же в Измайлове дыни. Они ведь тоже сроду здесь не росли и не растут. По той же приходно-расходной книге 1676—77 годов видно, что в приходе было 1648 дынь. Дыни шли не только к царскому столу, но и продавались, их могли отведать все желающие. Продано было в те два года 1028 штук. И не только дыни. Удался в Измайлове и виноград, его также выращивали много, и он шел на продажу.

Долгое время я недоумевал: как можно в Москве вырастить дыни и виноград? Ведь не было стекла, не было полиэтиленовой пленки, не было центрального отопления, не было электричества. Трудно представить себе теплицу без всего этого. Помог мне узнать это мой школьный товарищ, измайловец Анатолий Иванович Поливода.

Звонит мне Поливода перед Новым годом и говорит, что хочет показать изобретенный им парник. Он уже работает, в нем созрели помидоры. Тепло создается за счет солнечного света.

Поехали. По дороге Поливода объясняет преимущество его системы перед существующими у нас теплицами, закупленными в Голландии:

— В голландских теплицах затрачивается пять миллионов кубов газа на один гектар, — рассказывает он, — на гектар идет 500 тонн металла в виде труб, 50 килограммов на квадратный метр. В них большая потеря тепла, московские теплицы отапливают небо Москвы. Система настолько устарела, что немногим отличается от теплиц царя Алексея Михайловича.

Стоп! Я «сделал стойку», словно ирландский сеттер:

— Как ты сказал? Алексей Михайлович? Теплицы? Уж не в Измайлове ли?

— В Измайлове. Первые теплицы в России.

И тут я в него вцепился: расскажи все, что ты знаешь об этом. Где читал? Дай источники. Постепенно удалось восстановить такую картину.

Дыни, виноград, арбузы и другие теплолюбивые фрукты выращивались в Измайлове в теплицах. Строились теплицы из кирпича, длина их была около тридцати метров, ширина — около десяти, и в высоту они имели метров пять. В такое просторное помещение без труда въезжали подводы, на которых привозилась земля для растений, удобрения и, главное, дрова для топки печей. Деревья высаживались в широкие кадки, а растения поменьше — в большие глиняные горшки. Земля в них время от времени менялась и удобрялась. В каждой из теплиц устроили по четыре печи, которые находились в ямах, то есть располагались ниже уровня пола. От печей шли вдоль всей теплицы горизонтальные дымоходы, переходившие в вертикальные трубы. Иногда дымоходы находились под землей и тогда согревали не кадки и горшки, а почву, в которую сажались растения. Измайловские огородники и садовники хорошо знали, что растениям нужно не только тепло, но и свет. Крыши теплиц и часть стен старались сделать как можно более прозрачными. Оконного стекла тогда еще в России не делали, привозное было слишком дорого. В деревянные решетки двухскатной крыши вставляли слюдяные пластинки. Существовала система проветривания, помогавшая поддерживать в теплицах ровную температуру.

Есть и другие представления о выращивании дынь в Измайлове XVII века. Знаменитый «Домострой» уже существовал при Алексее Михайловиче, а в нем мы можем прочесть советы по огородничеству и садоводству. Рассказывалось, например, как уберечь от мороза яблони и как подсевать между ними съедобную траву «борщ»[65]. Говорилось и о том, как выращивать дыни. Секретарь австрийского посольства записал этот совет таким образом:

Так как же выращивали дыни — в теплицах или только что описанным способом? Сначала так, а потом в теплицах, где дело пошло лучше.

Заведенные в Измайлове теплицы послужили началом парникового хозяйства в России. В XVIII и в XIX столетиях оно широко развилось в нашей стране. Александр Меншиков, например, чтобы не отставать от других вельмож петровского времени, завел в Ораниенбауме (ныне г. Ломоносов) пятнадцать теплиц, в которых выращивались не только виноград, персики и абрикосы, но даже и ананасы. В Останкине огромные теплицы держал Шереметев.

Первые конструкции теплиц, работающих на паровом отоплении, появились во Франции и стали называться оранжереями, ибо в них выращивались цитрусы. Оранжереи быстро перекочевали в Россию. В начале прошлого века иметь оранжерею стало для русской знати делом престижа. Помните, у Льва Николаевича Толстого в «Войне и мире» оранжерею Пьера Безухова, где «вся Москва» приобретала цветы?

Давным-давно читал я где-то, теперь уже не вспомнить где, описание того, как А. С. Пушкин ел персики. Я тогда не мог понять: откуда в Петербурге персики? Разве можно привезти их, скажем, из Армении в Петербург на телегах? Только теперь мне стало ясно, каким образом в северной столице могли появиться свежие персики. Произошли же все русские теплицы из Измайлова. Русские, я подчеркиваю, ибо теплицами пользовались еще в древнем Риме.

Доходы от огородов и садов в 1676—77 годах были неплохими. За «продажные государевы всякие садовые и огородные вещи» выручено 226 рублей 13 алтын 2 деньги. А чем был в то время рубль? Бревенчатый дом стоил три рубля, корова — два. А продавались только излишки, но и они неплохо пополняли государеву казну.

В Измайлове было вырыто 37 прудов, и в них разводилась самая различная рыба. Сейчас осталось всего несколько прудов — Виноградо-Серебряный, Олений, Лебедянский и Терлецкие пруды, Софроновский, несколько совсем мелких прудов и пруд в глубине Измайловского парка, который называется Красным. В тридцатые годы сток его выходил через старинную арку кирпичной кладки. А над этими замшелыми кирпичами возвышался такой же мостик. Мы так и называли это место — «у красного мостика».

Систему прудов, в том числе и Виноградо-Серебряный, на котором стоит наш остров, питает маленькая речушка — Серебрянка. Теперь она выглядит небольшим ручейком. Другие пруды живут ключами. Когда в детстве мы ловили на Оленьем пруду тритонов, то часто ощущали ногами холодок: выход ключа. Мы именуем этот пруд Оленьим, связывая его название со зверинцем. Но на древних планах он Ольняной, а не Олений. На его берегах в высокой земляной насыпи были устроены в XVII веке ямы-печи, где сушили лен и пеньку после промывки. Вытекающая из Ольняного пруда отравленная вода очищалась и обезвреживалась в трех прудиках-отстойниках и попадала в Серебрянку прозрачной и чистой.

Попробуем разобраться с измайловскими прудами, определить, где они располагались и как назывались. Виноградного пруда, или как мы теперь его называем — Виноградо-Серебряного, на первых планах нет. Его выкопали вокруг Измайловского острова несколько тысяч «работных людей» из тамбовцев, которым было указано:

Одновременно на Серебрянке создавалась система прудов с плотинами и мельницами. Если пойти с верховьев речушки, то первыми из них будут Ивановские пруды. Их на плане пять. Затем шел Тутовый пруд, что обозначен возле Тутового сада. Ниже по течению располагался Лебедевский пруд (видимо, на месте современного Лебедянского). На одном берегу его стоял винокуренный завод, на другом — скотный двор. Еще ниже широко разливался по долине реки Просяной пруд. Сохранился земляной вал его плотины, называемой ныне Жуковской. Этот прорезанный Серебрянкой вал назывался в нашем детстве «Вторыми холмами», а на одном из ранних планов XVII столетия на его месте написано: «здеся плотина поперег». От этой плотины по долине речки тянулся узкий и длинный Измайловский пруд отгороженный в низовьях от Виноградного («Первые холмы»). На всех плотинах, кроме Тутовской, стояли мельницы.

Помимо названных прудов в Измайлове XVII столетия было множество мелких. Одни из них относились к бассейну Серебрянки, другие не давали стока. Питали общую водную систему Олений (Ольняной) и Красный пруды, пополняющиеся из ключей; Косинский, Харигозинский и Липитинские пруды, располагавшиеся возле нынешнего Измайловского проспекта; Белевский, Новослободский и Хохловский, что были устроены у восточной стороны села Измайлова, у Колдомки. Теперь назовем пруды изолированные, не дававшие стока. Прежде всего это круглый Софроновский пруд. Он хорошо знаком всем, кто посещает западную, наиболее «освоенную» часть Измайловского парка. Между ним и Красным находились два совсем маленьких — Серебряный и Золотой. На островке располагался и Строкинский пруд, возле которого размещался скотный двор, а неподалеку находился кирпичный завод. Надо только сказать, что небольшие водоемы обязательно вырывались в каждом из семи садов Измайлова.

На плане видны два маленьких хуторка, один из них — на левом берегу неподалеку от второй плотины. Селеньице называется «Болезное». А на правом берегу, между первой и второй плотинами еще одно поселение — «Полышино». Трудно сказать, что это были за селения, однако можно предположить их небольшие размеры. Видимо, стояло всего несколько домов, ибо места для больших деревень там нет. Больше всего меня поразило на этом плане расположение мелких притоков-ручейков, не изменившееся за три столетия. Подземные воды в виде ключей выходят на поверхность в тех же местах, что и сейчас. А на земле все так изменилось…

До войны и долго еще после войны со стороны Серебрянки к нашему острову примыкали земли совхоза «Измайлово». Он размещался в пойме речки ниже Жуковской плотины и охватывал земли, идущие от Серебрянки к Красному пруду. Когда вспоминаешь совхоз, прежде всего начинаешь ощущать его запах, запах свалки, гниения и свиного навоза, запах пронзительный и неистребимый.

Там, где теперь по асфальтированным дорожкам парка прохаживаются люди с детскими колясками, катят на велосипедах ребятишки, стояли разделенные канавами и глубокими дорожными колеями совхозные постройки и жилые дома. Колеса телег утопали в грязи выше осей. И, конечно, в совхозе жили в двухэтажных бараках, столь характерных для предвоенного Измайлова. В таком бараке жил и мой одноклассник Виктор Разумовский, — один из лучших учеников класса. Он много читал и приходил ко мне за книгами. Виктор и устроил меня рабочим в совхоз «Измайлово» в сентябре 1941 года. Школы закрылись, и мы вместо восьмого класса пошли работать. В совхозе я пробыл недолго, с месяц, потом перешел на завод. Но этот месяц запомнился мне навсегда.

Свою деятельность в совхозе я начал с пахоты. Отец Виктора был каким-то совхозным начальником. Небольшого роста, лысый и с бельмом на глазу. На ногах у него были опорки от валенок, засунутые в высокие калоши.

Пахал я на паре лошадей двухлемешковым плугом. Разумовский-старший показал мне, как запрягать лошадей, как держать ручки плуга и регулировать рычагом глубину вспашки. Показал и ушел, запустив меня в самостоятельную жизнь четырнадцатилетним юнцом. И я стал пахать поле, лежащее вдоль леса на левом берегу Серебрянки. Неделю бился, приходя в отчаяние от своего неумения, плакал, но в конце концов научился. Бросить работу в то время было немыслимо. Наставников не было, все занимались своими делами. А земля в совхозе «Измайлово» болотистая, тяжелая и щедро удобренная мусором. Плуг все время выворачивал то гофрированную трубу от противогаза, то осколок тарелки, то резиновую подошву от сгнившего ботинка. Большую часть земли совхоза отводили под огороды и парники. Такая земля для них впору.

Сейчас на бывшей совхозной территории расположены два пруда, а тогда вода собиралась в прорезавших пойму Серебрянки канавах. Вода в них стояла неподвижная, зеленая, в ней плавали ленты лягушачьей икры, кишели головастики, а потом распевали лягушки. Тут же плескались домашние утки. Диких уток, которых так много нынче на всех прудах Измайлова, мы никогда здесь не видели.

Триста лет назад в многочисленных Измайловских прудах разводилась рыба. Известно, что по государеву указу за один только раз куплено для измайловских прудов две сотни живых рыб: «стерлядей и щук, судаков, лещей, язей, карасей, линей, окуней да сазан». Рыбу разрешалось ловить только по государеву указу или по «памяти» из Приказов.

Совсем, кажется, недавно речка Серебрянка была чиста и светла, полна водой, а по берегам ее стояли густые тенистые леса, располагались болотца, и среди них — питавшие речушку родники. У нас, мальчишек, была мечта дойти до истоков Серебрянки, узнать, откуда она берется. Мечта тогда не осуществилась, ибо в нашем представлении дойти от Виноградо-Серебряного пруда до верховьев Серебрянки (за нынешним Южным Измайловом) за один день было никак нельзя. О ночевках в лесу тогда и думать было нечего, палаток и спальных мешков мы не знали, слово «турист» и слыхом не слыхивали. Идти надо лесом да болотом, без дороги. Самое интересное, что мы почти доходили до цели, но не догадывались об этом. Обычно поворачивали назад, чтобы успеть вернуться домой засветло, чуть не доходя до Лебедянского пруда, о существовании которого никто из нас не подозревал. Я и сейчас не уверен, что Лебедянский пруд существовал в начале тридцатых годов.

Впоследствии много раз доводилось подниматься на вершины Памира и Тянь-Шаня. Да не просто подниматься, а лезть по километровым стенам. И это казалось не труднее, чем дойти до верховьев Серебрянки, пройти с десяток километров неизвестным лесом и болотом. Ведь никто, ни один человек не мог сказать нам, что же там дальше, за этим страшным лесом!

Теперь я решил пройти этот путь на лыжах. Лыжня проложена вдоль всей Серебрянки. Если не останавливаться, не смотреть вокруг и не думать, стоя над водой, обо всем увиденном, то дорога эта заняла бы у меня около часа. При хорошем скольжении и того меньше.

Случилось мое маленькое путешествие тихим зимним днем. После рождественских морозов потеплело, временами шел небольшой снежок, а иногда проглядывало и солнышко. Зимний день короток, розовое вечернее солнце ложилось уже вдоль теней от ольховых стволов на свежий снег. Серебрянка то уходила под лед, то тихонько звенела на небольших перекатах. На маленьких разливах, этаких омутках в два-три метра шириной, можно было рассмотреть песчаное дно. У берегов волочилась по течению сухая трава и потемневшая прошлогодняя осока. Местами омутки подергивались льдом и открытыми оставались лишь узкие полоски воды на самой стремнине. В быстро бегущей воде такого стрельчатого оконца неровно, с рябью отражались стоящие по берегам деревья, сквозь ветви которых просвечивал вдруг кусочек синего неба. На торчащих из воды сучьях и ветках висели прозрачные льдинки.

Зимняя Серебрянка и нынче довольно чиста и светла. Стоял я над ней и думал: какими же добрыми и мудрыми были люди, придумавшие несколько веков тому назад такое поэтическое название для речки. Серебрянка… Лучше не сказать. В XVII столетии при строительстве Измайлова она уже звалась Серебрянкой. И вот радует до сих пор.

Сколько терпения у этой речки… Как мы ни обижаем ее, как ни заваливаем железным ломом, автомобильными покрышками, как ни отравляем нечистотами, она все равно живет и служит нам. Даже невидимая, загнанная в трубу, под землю, Серебрянка продолжает свою полезную работу. Современная Серебрянка выходит из трубы и уходит в трубу. Но пока она течет через парк, прихорашивается, принаряжается, омывает бережки, серебрится на солнышке, а в нескольких местах даже журчит по камушкам. Сама очищается и успевает очистить все кругом. Собирает воду на ржавых болотцах и дарит ее прудам, орошает лес, кормит-поит его и всячески ублажает. Только на ней, на Серебрянке, держится Измайловский парк. А лес этот — место отдыха тысяч людей. Он со всех сторон окружен теперь городом — с севера — Измайлово, с юга-востока — Южное Измайлово, с востока — шоссе Энтузиастов, Ивановское, а на юго-западе — Москва.

Оленей, медведей, волков, лисиц, барсуков, куниц и выдр здесь давно уже нет. Что же касается птиц, то состав их и численность заметно меняются на наших глазах. В первую очередь исчезли птицы, гнездящиеся на земле, скажем, тетерев или куропатка. Затем водоплавающие птицы, устраивающие свои гнезда по берегам водоемов. Сейчас на Измайловских прудах довольно много диких уток, люди приходят полюбоваться на них, покормить. А гнездиться им негде.

Орнитологи В. Е. Флинт и В. Г. Кривошеев в 1950 году задались целью проследить те изменения в составе птиц Измайловского парка, которые произошли за предыдущие 25 лет. Выяснилось, что из 67 видов птиц, обитавших здесь в 1927 году, пятнадцать видов уже не гнездятся (канюк, пустельга, вяхирь, горлица, сойка и десять видов певчих птиц). Изменения в составе растительности парка также привели к исчезновению целого ряда видов.

Скажем, в Измайлове не стало участков чистого ельника, вместе с ними пропали и такие птицы, как королек, малая мухоловка, лесная завирушка, хохлатая синица.

В самое последнее время, в наши дни состав птиц во всех московских парках заметно обеднен размножившейся тут вороной. Недавно я наблюдал в Измайловском парке, как ворона приносила на пенек голубые яйца (видимо, дрозда-белобровика) и с аппетитом пожирала их. Но дело, конечно, не только в воронах. За те тридцать лет, что прошли со времени исследования фауны птиц Измайловского парка орнитологами, появился новый жилой массив Южного Измайлова и огромные жилые массивы на юго-восток от парка. Лес вытоптан и ежедневно «прочесывается» сотнями собак. Выживают в основном птицы, гнездящиеся в дуплах. К ним присоединяются многочисленные вороны и воробьи. Есть ли выход из такого печального положения? Ведь мы все знаем, что лес без птиц погибнет от размножившихся вредных насекомых.

Выход есть. Давно уже специалисты по охране природы предлагали выделить в Измайловском парке участок (5 % от его общей площади) и организовать в нем своего рода ремиз, то есть закрытую для посетителей территорию, где сохранились бы естественные условия леса и где могли бы спокойно размножаться птицы. Так делается во многих национальных парках.

Триста лет назад здесь был заведен прекрасный порядок. Помимо зверинца уже в те времена существовал и заповедник. Заповедный режим для Измайловского леса установлен в 1700 году. Дикие животные жили здесь на свободе, их разводили и охраняли. Охотиться в Измайловском лесу строжайше запрещалось. Но Петр I был далеко, в Петербурге, и это привело к тому, что заповедование леса стало нарушаться. Появились браконьеры. И когда царь узнал об этом, он рассвирепел и издал грозный указ (от 18 апреля 1708 года): «Ныне ведомо великому Государю учинилось, что по тех Измайловских лугах, по рекам и по прудам и по озеркам ездят всяких чинов люди с птицами и пищалями, птиц ловят и из пищалей по ним стреляют…» Управителю села Измайлова стольнику и воеводе М. В. Афросимову в указе было приказано «тех людей, которые в тех местах со птицами и пищалями ловить» и «присылать тех людей в Преображенский приказ», где расправа их ждала короткая и жестокая. С чиновных людей, то есть людей, в ту пору высокопоставленных, за незаконную охоту в Измайлове взимали штраф по 100 рублей. Огромные в то время деньги. А нижним чинам и людям нечиновным грозило наказание «жестокое, без всякой пощады» и «ссылка в Азов с женами и детьми на вечное житье». Понятно, после этого указа в Измайловском лесу животным жилось привольно. Развелось тут еще больше лосей — «яко самозвани на заколение прихожаху» — много косуль, барсуков, куниц, лисиц и зайцев.

Как мы уже говорили, зверинец располагался на острове, неподалеку от царских хором. В 1731 году императрица Анна Иоанновна приказала завести новый зверинец в заповедном лесу к югу от дворца. Старый же, что примыкал к Государеву двору с запада, просуществовал до 1775 года, а новый был разорен нашествием Наполеона.

К старому зверинцу принадлежал и птичий двор, где водились лебеди, «китайские гуси», павлины, «английские куры» и другие редкие и заморские птицы. В новом же содержались, главным образом, звери для охоты — олени, волки, медведи, кабаны, лисы, барсуки, соболи. Есть сведения, что при Анне Иоанновне сюда доставляли из Кабарды и Ирана сайгаков, дикобразов и других экзотических животных.

Название «Измайловский зверинец» дожило до моего детства. Так называлось место возле Измайловского парка, представлявшее из себя небольшую улочку, застроенную одноэтажными деревянными домами. Одним концом улица выходила к трамвайной остановке «Круг» (тут заканчивалась трамвайная линия), а другим концом к такой же небольшой, отдельно стоящей улочке — «Волчатники». Она была совсем коротенькой, начиналась там, где из-под земли выходят поезда метро, и кончалась у леса. Всего с десяток домов, наверное. Как отчетливо я помню эти деревянные, с мансардами и высокими крышами дома-дачи и даже канаву, которую приходилось переходить, чтобы пройти мимо них в лес! Канава глинистая, всегда мокрая и скользкая. «Волчатников» теперь нет, а вот улочка «Измайловский зверинец» сохранилась. Только носит она другое название. И домов на ней не осталось — все заборы да гаражи.

Немалый доход хозяйству царя Алексея приносили измайловские пасеки. Они назывались Николаевскими по имени измайловского приселка. Заводились пасеки путем сбора ульев с местных крестьян. Из Измайлова в другие вотчины — Скопин, Романов, Сасово — посылались мастера «строить пасеки и водить пчелы».

Неподалеку от Красного пруда несколько лет назад стояли прямо в лесу одноэтажные домики из красного кирпича. Место называлось «Пасеки». Деревянные пристройки и сарайчики еще до войны облепили обветшалые строения, но фасад главного дома с широким арочным проемом-окном, колонками и каменными узорами говорили о древности сооружения. Вспоминая эти дома, я полагал, что строения относятся к XVII веку, «золотому веку» Измайлова. Оказалось, не так. В одном из источников конца прошлого века прочел как-то: «Не так давно в Измайловском лесу (бывший зверинец) устроена пасека-пчельник, а в последнее время близ этого леса производится постройка дач, земля под которые сдается на время в аренду на выгодных условиях». Начинал застраиваться Главный проспект, который теперь снесен, занят парком.

Вернувшись после долгого отсутствия в Измайлово, я захотел взглянуть на Пасеку и проверить свои детские впечатления. Увы, на месте Пасеки лежала неубранная груда кирпича. Рядом с разваленными домиками стояли опаленные «под старину» деревянные шалаши.

Содержалось в Измайловском хозяйстве XVII века и довольно много домашних животных — лошадей, коров, овец, свиней, гусей, уток и кур. Животные тщательно отбирались, проводилось то, что мы называем ныне селекцией. Когда в Измайлово доставили из Мордовии 286 коров, то управляющему, стрелецкому голове В. Пушникову, повелели:

Не довольствуясь животными местных пород, доставляли их из Холмогор, с Украины, с Кавказа. Из Англии привозили лошадей, крупный рогатый скот — из Германии и Голландии.

В первые же годы создания измайловского хозяйства добрую славу приобрел стекольный завод. В 1669 году на нем работали иностранные и русские мастера, а ассортимент продукции завода был для того времени чрезвычайно широк. Стоял завод у Стеклянного пруда при мельнице, носившей то же название. Вот что сообщает о нем швед Кильбурген:

Мысль об организации стекольного завода появилась у Алексея Михайловича в 1657 году, когда он повелел Гебдону прислать в Московию из-за границы «мастеров стеклянишних самых добрых» и «земли, в чем делается веницейское стекло». По нашим представлениям, измайловское заведение было невелико, завод состоял всего из трех «анбаров», при этом вырабатывалось стекло в одном из них, два других служили кладовыми для готовых изделий и инструмента. Вот краткое описание первого помещения, то есть самого завода: «кирпичная печь, в которой стоят горшки и в них делают стеклянные суды; у ней труба для каления стеклянных судов… печь кирпичная с трубой, в них четыре котла литых железных, в которых золу варят; 3 чана больших, в которых бывает щелок; очаг кирпичный, в который из печи кладут уголье». Вот и вся премудрость. Песок брали с Воробьевых гор, золу — с расчисток леса.

Но давайте посмотрим на продукцию. Делали не только стекла оконные и каретные. На Измайловском стекольном заводе с применением золота, финифти, бисера и натуральных красок изготавливали художественные изделия из стекла: «стеклянные суды» зеленого и белого стекла; стаканы «высокие, плоские, гладкие, чешуйчатые, витые и с обручиками»; солонки, «сулейки льдовые, витые, полосатые»; «стекляницы веницийские с шурупами»; «стекляницы витые с шурупами и без шурупов», «кубки с кровлями и без кровель»; рюмки граненые, тронные; братины, перешницы, мухоловки»… Всех изделий не перечесть. Добавим только «кубки долгие потешные», «кувганы в коих цветы продаюца», лампадки и «подсвешники позолочены». Вот бы весь этот перечень, всю красоту эту перенести в наш современный салон художественных изделий! Ведь все выдувалось, делалось вручную, двух одинаковых вещей не бывало. Недаром сопровождающие царя стольники и стряпчие старались каждый раз что-то получить из изделий завода. В Государственном Историческом музее я узнал, что из всех стеклянных изделий измайловского завода сохранилось всего семь потешных кубков и один кувшин. Находятся они на выставке стекла в Новодевичьем монастыре. Поехал туда и в большой витрине рассмотрел эти вещи в непосредственной близости.

Изделия из белого прозрачного стекла представляют собою потешные кубки — «шутихи». Высокие бокалы в форме перевернутого усеченного конуса на ножке и круглой подставке, на дне бокалов укреплен стеклянный столбик. А на нем на уровне верхнего края бокала посажен какой-то зверь, то ли баран, то ли олень. Стилизованный зверь, словно придуманный нашими современными художниками.

Есть кубок с еще более необычным устройством: стеклянные трубочки, что в середине бокала, соединяются с полым шаром, расположенным под ними. В этом шаре — «яблоке» — есть носик. Чтобы напиться из такого сосуда надо сильно втянуть в себя воздух из носика-«яблока». Тогда из него начинает бить фонтан. Неудивительно, что из многих тысяч вещей, изготовленных на Измайловском заводе, сохранились именно эти «шутихи», можно себе представить, как их берегли.

Еще один такой кубок — «шутиху» — я видел в Эрмитаже. Кубок был украшен сверху не то оленем, не то ослом на подогнутых коленях и имел этикетку: «Кубок-«шутиха». Казенный завод в с. Измайлове (1669—1710 гг.). Фигурный мастер Индрик (Андрей) Лерин». Этот мастер, как я позже узнал, приехал на Измайловский стекольный завод в 1670 году, сразу после его основания, вместе с другими «веницийцами» — Питером Балтусом, Ловисом Моэтом и Яном Арципуром. Только никакие они не «веницийцы», приехали из Голландии, а такое прозвище получили за изготовление стекла в «венецианском духе». Кое-кто из них недолго продержался в России, а Андрей Лерин проработал в Измайлове более сорока лет и оставил после себя учеников, ставших мастерами стекольного дела, скажем, таких, как Борис Иванов и Григорий Васильев.

Стекло Измайловского завода оставило неизгладимый след на всем дальнейшем стекольном производстве России. Традиции русского художественного стиля XVII века подхватили все стеклоделающие заводы страны. Измайловское стекло и искусство мастеров ценились современниками и их потомками чрезвычайно высоко. Эпитет «Измайловское» означал особое, самое лучшее стекло. От этого завода пошел ряд дочерних предприятий. «На измайловский манер» в 1717 году начал выпускать стекло Жабинский завод под Петербургом, ставший вскоре центром стеклоделия. «Села Измайлова стеклянных дел мастера» Софрон Гаврилов и Демид Логинов обосновали в 1724 году завод в селе Ялкине Черноголовской волости. Возникли и другие стекольные заводы, и на них применялась техника и оформление, стиль и тематика изделий, найденные на стекольном заводе в Измайлове.

Разукрашенные «стеклянные суды», то есть посуда, пользовались большим спросом. В XVII веке в торговых рядах Китай-города была устроена специальная лавка для продажи измайловских стеклянных изделий:

Так за какой-то десяток лет Измайлово превратилось в обширный хозяйственный центр. В 1687 году составлено его подробное описание, которое заняло 273 страницы. Существование Измайлова как небывалого экспериментального хозяйства ненамного пережило своего создателя. Период его расцвета был короток. Но за эти годы в Измайлове созданы сооружения, ставшие одними из прекраснейших памятников русской истории и архитектуры. Дошедшие до нас строения хорошо отражают художественные вкусы конца XVII столетия, наглядно показывают зарождающиеся в ту эпоху изменения не только в архитектуре, но и во всем жизненном укладе России.

Измайлово — преддверие петровских реформ. В то же время это последний период истории Руси, который дал миру неповторимую древнерусскую живопись, своеобразное русское зодчество и все то, чем отличалась русская культура, не подверженная еще влиянию Запада. Видимые следы ее разбросаны теперь по Москве отдельными каплями: там Останкино, там Коломенское, там остатки Зарядья, там Измайлово…

Познакомившись с хозяйством Измайлова конца XVII века, понимаешь, что оно оставило заметный след в истории не только Москвы, но и всего нашего Отечества. Здесь впервые были применены водяные машины, отсюда пошел Российский флот, тут создан первый на Руси стекольный завод, в Измайлове родились первые русские теплицы, впервые стали разводить лекарственные травы, и обосновалось аптекарское дело, отсюда берут начало наши зоопарки и заповедники, возникло тут и садово-парковое искусство.

А ведь все, что стоит сейчас на Измайловском острове, могло быть снесено, уничтожено, а вместе с тем стерто в памяти людей всякое напоминание о прошлом Измайлова. И это очень бы нас обеднило.

СЕЛО ИЗМАЙЛОВО

Село Измайлово известно своими славными революционными традициями, борьбой рабочих ткацких фабрик за свои права, забастовками и стачками.

Когда закончилось строительство Измайловской вотчины и захирело так широко развернутое его хозяйство, жители села остались не у дел. Измайловцы в 1730 году жаловались в Главную дворцовую канцелярию: «…Дворцовые доходы и всякие зделья делают оставшиеся крестьяне с пуста, отчего пришли в крайнее разорение»[67]. По данным 1735 года почти половина крестьянских семей Измайлова не имела скота. Поскольку был указ Петра I измайловских крестьян «в крепость не писать», они считались вольными. На что же жили? Отходничеством и промыслами. Стали заводить шерстяное и шелкоткацкое дело. Прямо в избах начали устанавливать ткацкие станки, изготавливать камлот[68] и кушаки. В результате появившейся конкуренции беднейшие разорялись, зажиточные обзаводились мануфактурами и наемной силой. Первой открылась мануфактура мещанина Василия Чернышева. У него было 13 ткацких станов и пятнадцать наемных рабочих. Лишь за первую половину 1812 года, до нашествия французов Чернышев продал 700 аршин шелковой материи.

В. И. Ленин, приводя данные из «Сборника статистических сведений по Московской губернии» в своем труде «Развитие капитализма в России» писал:

Родоначальницей «огромной Измайловской мануфактуры» стала фабрика купца Ивана Курдюмова, открывшаяся в селе Измайлове в 30-х годах прошлого столетия. В 1847 году Курдюмов продал ее Мертваго, а тот в свою очередь Евдокимову. И наконец, в 1851 году она надолго попала в руки англичанина Ричарда Гилля. Предприимчивый иностранец широко развернул дело, привез из Англии 435 ткацких станов, 35 тысяч веретен и даже паровую машину. Фабрика стала выпускать 40 тысяч пудов пряжи и более ста тысяч кусков миткаля в год. Работало на ней уже около восьмисот человек.

Село росло, ткачи обитали в тесных одноэтажных избах и пристроенных к ним каморках. Потом для рабочих построили общежитие-казарму, где условия жизни были еще тяжелее, ибо из-за тесноты в одной комнате ютились сразу несколько семей. Недаром с начала 60-х годов здесь начались революционные выступления рабочих, игравшие значительную роль в борьбе московского пролетариата за свои права. После 1861 года рабочие руки стали еще дешевле. Задавленные непосильными податями и выкупными платежами крестьяне начали искать заработок в городах — на фабриках и заводах. Предприниматели все снижали расценки, действуя каждый по своему усмотрению. Гилль, например, ввел на фабрике свои правила внутреннего распорядка, по которым рабочие «должны быть верными, послушными и почтительными к хозяину и его семье; стараться добрыми поступками и поведением сохранять тишину и согласие»[70].

Жестокая эксплуатация рабочих вызвала стихийные беспорядки, а потом и организованное сопротивление, протесты, стачки. По всей России прогремела речь на царском суде 9 марта 1877 года ткача-революционера Петра Алексеева, которую он закончил словами:

На Измайловской мануфактуре в 1879 году произошло сразу три стачки подряд, и Гилль вынужден был пойти на уступки рабочим. Но когда в следующем, 1880 году произошла четвертая стачка, Гилль уволил 600 ткачей. Положение рабочих все ухудшалось, волнения росли, что должны были признать даже жандармы.

Так ротмистр Иванов в секретном донесении докладывал в 1884 году начальнику жандармского управления:

К этому времени относится как раз революционная деятельность моего деда Сергея Андреевича Кузнецова и моей бабушки Ольги Николаевны Пановой. Сергей Андреевич, будучи внуком С. Н. Муравьева, перенял семейные революционные традиции и с середины 80-х годов стал активным членом Московской организации партии «Народная воля». Вместе с Н. Ф. Дмитриевым, А. И. Сиповичем и своим братом Л. А. Кузнецовым он участвует в устройстве нелегальной типографии в Москве, в которой были напечатаны сборник «Стихи и песни», листовки «Современному поколению» и «Отголоски революции». Он был студентом Технического училища (ныне МВТУ), когда 31 января 1887 года его арестовали и отправили сначала в петербургскую тюрьму, а затем сослали в Сольвычегодск. Там он и женился на своей единомышленнице, тоже политической ссыльной Ольге Николаевне. Но вскоре дед был отдан в солдаты и отправлен этапным порядком за две с половиной тысячи верст в город Шадринск. Умер он от туберкулеза.

Бабушка же дожила до восьмидесяти лет. Умерла она в 1943 году. Я помню ее рассказы о том, как она, спасая организацию от провала и уже преследуемая шпиками, села на извозчика и поехала с небольшим сундучком, в котором находился шрифт подпольной типографии, прямо к своему великосветскому знакомому генералу жандармерии Самсонову. Ей удалось не только спасти типографский шрифт, но и надежно спрятать его в доме генерала. В музее политических ссыльных города Сольвычегодска дедушке и бабушке посвящена большая экспозиция, основанная на материалах, полученных из нашего семейного архива: фотографии, письма, жандармские документы.

С начала 90-х годов в Москве стали создаваться марксистские кружки, а вскоре оформился «Рабочий союз», объединивший рабочие кружки социал-демократов с группой марксистской интеллигенции. На «Измайловке» вел пропаганду один из участников союза, студент Московского университета. В 1896 году «Рабочий союз» выпустил три листовки, одна из которых была обращена к ткачам Измайлова. В ней перечислялись требования, которые надо предъявить хозяину и в том числе такое: «Работать только по 11 часов в сутки». На работающей круглосуточно «Измайловке» трудились подростки с восьмилетнего возраста, а дневная смена продолжалась до 14 часов.

Одним из выдающихся измайловских революционеров стал Гавриил Никитин. Он жил у самой фабрики на задворках Колдомки, у оврага, был примерным учеником начальной школы и с тринадцати лет пошел на фабрику. Замечательные способности мальчика обратили на себя внимание молодой учительницы Александры Михайловны Рудневой, и она продолжала заниматься с ним. Посещал Гаврюша и воскресную школу имени Пушкина на Елоховской площади. Он много и жадно читал и к семнадцати годам познакомился с марксистской литературой.

Никитин возглавил борьбу Измайловских ткачей за свои права. В грозном 1905 году он организовал нелегальное собрание ткачей фабрики Гилля в лесу «за Балканом». На следующий день рабочие «Измайловки» остановили работу котельной, выключили паровую машину фабрики и собрались во дворе на митинг. Горячо и увлекательно говорил Никитин о необходимости перейти в решительное наступление против эксплуататоров. В это время на собравшихся рабочих напали подпоенные заранее черносотенцы. Замелькали колья, вилы, ножи…

Декабрьское восстание в Москве было подавлено. Состоялся суд над его участниками, но Г. Никитина каким-то чудом оправдали. Но вскоре арестовали вновь и выслали на три года в Тулу. Однако он, поддерживая связь с революционным подпольем Москвы, продолжал посещать Измайлово. Во время одной из таких самовольных отлучек Гавриил решил отпраздновать свою свадьбу с Катей Тюриной. Нагрянула полиция, и Никитин попал в тульскую тюрьму. После отбытия срока наказания он вернулся в Измайлово безнадежно больным туберкулезом. Вскоре Гавриил Иванович скончался.

Когда его хоронили, фабрика Гилля стояла. Все население Измайлова пришло проститься с ним. Над могилой прозвучали речи с призывами продолжать его дело. Памятник Г. И. Никитину, сооруженный из белого камня, можно видеть сейчас на Измайловском кладбище.

Кладбище совсем маленькое, его нет на планах и картах современной Москвы. Здесь давно не хоронят, разве что урну с прахом в семейной могиле. Кажется, кладбище должно пребывать в запустении, людская память так коротка… Ничего подобного! Заброшенных, «бесхозных», как тут говорят, могил не так уж и много. Весной здесь красят ограды, сажают цветы, осенью убирают листву. Тут похоронены и мой предки. Я встречаю здесь людей, которых не видел двадцать — тридцать лет. Мы с трудом узнаем друг друга и радуемся встрече.

При кладбище сохранилась построенная в 1676 году церковь Рождества Христова. Как памятник архитектуры она охраняется государством. Крохотный островок старины затерялся среди многоэтажных домов-башен. Они обступили его кругом, подошли к нему вплотную. Правда, осталась еще узкая щель между домами, в которую можно видеть от станции метро «Измайловский парк» золотые купола этой сказочной церковки. Смотреть на этот памятник XVII века, любоваться им всегда в радость: и в солнечный зимний день, когда синие тени ложатся на ее неровные стены; и ранней весной, когда яркое солнце сверкает на ее луковках и голые деревья тянут к ним свои руки сквозь синеву неба; и хмурой осенью на фоне пожелтевшей листвы; и прохладным московским летом.

Этот памятник истории и культуры нашего народа еще не изучен до конца. Недавно я узнал, что в 1676 году возведен лишь основной четверик, приделы к нему пристроены через несколько десятков лет. На эту мысль навели меня надгробные доски, перенесенные с могил, на месте которых построены приделы, на внешние стены храма. На одной из досок написано:

Когда в феврале 1917 года рухнула Российская империя, первыми депутатами в Московский совет были избраны рабочие Измайловской фабрики Александр Филиппов, Трофим Самсонов и Василий Шмелев. Измайловские ткачи участвовали в революционных боях в Москве и на фронтах гражданской войны.

Семь лет «Измайловка» бездействовала, фабрика стояла. Только весной 1925 года над ее трубой закурился дым. Старое, шестидесятилетней давности оборудование заменяется отечественными высокопроизводительными машинами и станками. И все возрастающий поток тканей пошел в города и деревни страны.

В 1985 году я побывал на фабрике, познакомился с ее директором — Евдокией Семеновной Кречун, любезно предоставившей мне материалы по истории «Измайловки». Теперь это передовое предприятие. В кабинете директора стоит знамя Министерства легкой промышленности. Рабочие и инженерно-технический персонал Измайловской ткацко-прядильной фабрики знают и чтут ее историю. Торжественно отмечалось ее столетие, а в 1976 году — 125-летие.

Стоящая на берегу Виноградо-Серебряного пруда меховая фабрика существует здесь с 1927 года. Она обосновалась в корпусах бывшей аппертурно-красильной фабрики купца Герасимова. А еще раньше, сто лет назад, на этом месте располагалась небольшая суконная фабрика купца Решетникова. К моменту своего открытия Измайловская меховая фабрика считалась по своей технической оснащенности первой в Европе. А сравнительно недавно на Всемирной выставке в Брюсселе изделия фабрики удостоены самой высокой награды — «Гран-при».

В тридцатых годах между Серебрянкой и селом Измайловом появились первые стандартные дома в два этажа — поселки Электрозавода и НКПС, то есть дома железнодорожников. Нынче от них не осталось и следа. Малая Стромынка, переименованная в Первомайскую улицу, стала главной в Измайлове. Колдомку еще в двадцатых годах назвали Никитинской улицей. Образовались Верхняя, Средняя и Нижняя Первомайские улицы, Измайловская площадь, Измайловский бульвар и Измайловский проспект, пересекающие на протяжении четырех километров три Прядильные и шестнадцать Парковых улиц. На месте виденных мною болот образовался целый город…

О современном Измайлове с его огромным спортивным комплексом, гостиницами-небоскребами и строящимися жилыми кварталами мы читаем и знаем много. В нашем повествовании речь шла об истории, которая продолжает жить среди нас в виде памятников архитектуры, в названиях и в памяти людей.

Москва 1983—1984 гг.