Куросиво

1

В один из снежных февральских дней на вокзале Симбаси царило необычное оживление.

Для проводов их императорских высочеств, принца Н. и его супруги, отбывающих за границу по случаю коронации некоего иностранного государя, на вокзале собралась огромная толпа.

В помещениях вокзала беспорядочно теснились цилиндры, военные мундиры в сверкании орденов, яркие мундиры придворных, парадные кимоно с гербами и белыми воротниками. Было очень тесно, на каждом шагу – знатность, богатство, красота. В зале ожидания жарко пылал огонь в камине, слышался смех и говор множества голосов, пахло духами. Было душно, хотелось взять в руки веер, и не верилось, что за окнами на улице лежит снег.

– Посмотрите на эту даму с прической «марумагэ» – это новая графиня Китагава.

– Что вы говорите! Это и есть та самая – как ее… Эта крестьянка?

– Что вы, неужели вы не слыхали? Это благородная барышня, какая-то их дальняя родня.

– Ах, вот как? Удивляюсь, как она согласилась выйти замуж за такого человека!

– Но это все же лучше, чем оставаться старой девой! – говорившая рассмеялась.

Так беседовали вполголоса дамы в одном из уголков зала. Разговор мужчин вертелся исключительно вокруг назначения нового министра иностранных дел.

В самом деле, не успело общество оправиться от потрясения, вызванного устрашающими репрессиями в конце года, не прошло и двух месяцев со времени введения в силу закона о «поддержании порядка», как новое удивительное известие взволновало умы – на пост министра иностранных дел был назначен граф, которого издавна знали как самого ярого противника нынешнего правительства. Слухам и пересудам не было конца, высказывались самые разнообразные догадки и предложения, но в конечном итоге никто не мог найти ни одного сколько-нибудь вразумительного объяснения подобному назначению. Люди, в поле зрения которых попадают только самые поверхностные слои потоков, волнующих бурный политический океан, в конце концов так и решили, что назначение это объяснить невозможно. Некоторые младшие чиновники министерства иностранных дел даже терялись, не зная, как вести себя в отношении нового начальника. Прошла уже почти неделя со времени опубликования этого указа, а стоило нескольким людям собраться вместе, как разговор тотчас же заходил об этом событии.

Однако все эти толки и недоумения мелкой сошки нимало не беспокоили подлинных китов государства. Граф Фудзисава, граф Сираи, Нандзё, Нагакура, Коминэ, барон Хияма и другие министры, беззаботно смеясь, беседовали в одном из углов зала. Тут же находились руководители армии и флота. Граф Киносита, собрав на лбу морщины, что-то говорил Тадасу Судо, который слушал его с понимающей улыбкой. А в самом центре этой компании, поблизости от камина, расположился сам новый министр. Отбросив подражание Кинго-Тюнагону,[191] он произносил перед своими недавними политическими противниками пространные речи.

– Согласитесь, назначить министром иностранных дел такого человека, как я, который на западе не бывал дальше Нагасаки, а на востоке не ступал дальше Токио – это нечто беспрецедентное! Пожалуй, такого случая не найдешь в прошлом, да и в будущем вряд ли когда-нибудь повторится что-либо подобное!

– Уроженцы Сага[192] хорошо знают запад, даже никуда не выезжая! – смеется граф Нандзё.

– Если послать верного человека, то вовсе не обязательно самому пускаться в странствие по западу! – иронически произносит виконт Угаи, язвительно поглядывая на нового министра.

– Нет, молодому поколению необходимо повидать заграницу, для них это чрезвычайно полезно. Ну, что это дает – выслать на три ри от столицы? Пустое дело! Будь моя воля, я снабдил бы этих господ деньгами на дорогу и всех без исключения отправил бы за океан. Через три года они вернулись бы оттуда смирнехонькими и даже могли бы на что-нибудь пригодиться. Ведь, правда же, Нагакура-сан, такое мероприятие не потребовало бы слишком больших затрат?

Граф Нагакура только молча улыбается в ответ.

– А я считаю, что побывать за границей следовало бы и членам Палаты Гэнро, это полезно с точки зрения сохранения здоровья… – вмешивается внезапно в разговор рослый, краснолицый мужчина в военном мундире. – Во-первых, за границей волей-неволей приходится вести себя прилично, а во-вторых, вообще для гэнро было бы гораздо полезнее лечиться в других странах, а не в Атами…

– Вы совершенно правы! Но в таком случае партию сторонников путешествия на запад должен возглавить граф Фудзисава!

Раздался общий смех. Вокруг, прислушиваясь к беседе, стояло множество людей, которых неудержимо влекла сюда притягательная сила близости к власть имущим. Среди них был и почтительно слушавший Кокусю Аояги. При последней шутке он тоже осмелился слегка улыбнуться.

2

Громко зазвенел звонок, и все поднялись с мест.

Вслед за начальником вокзала из комнаты отдыха спустился его высочество в офицерском мундире об руку с принцессой, в сопровождении других членов императорской семьи, и неторопливо проследовал в вагон. Следом за ними места в поезде заняли те, кто удостоился чести сопровождать августейшую чету до посадки на пароход. Остальные плотной массой заполнили платформу. Мужчины сняли шляпы, дамы поправили складки кимоно.

По другую сторону платформы стоял только что прибывший из Иокогамы поезд. Проводники в дверях вагонов не выпускали пассажиров на перрон. Полицейский, полный служебного рвения, без передышки кричал каждому, кто высовывался из окна: «Смотреть запрещается, смотреть запрещается! Эй ты, сними шляпу!»

– Аояги-кун, Аояги-кун! – шепотом окликнул лекаря барон Хияма, немного отставший и оказавшийся в задних рядах; Кокусю Аояги, привычно улыбаясь, подошел к нему.

– Взгляни-ка туда! – Хияма кивком указал на одно из окон в вагоне только что прибывшего поезда. – Удивительно знакомое лицо! Знаешь, он чем-то напоминает тебя!

Глаза Кокусю Аояги, в которых светилась ласковая улыбка, обратились к вагону третьего класса, на который указывал Хияма. Молодой человек, одетый по-европейски, повинуясь полицейскому, сердито сорвал с головы шляпу и сверкающими глазами рассматривал нарядную толпу на платформе. Заметив Аояги, который, наморщив лоб, не отрываясь смотрел на него, он молча поклонился.

– О! – Аояги подался было вперед, но в это время раздался гудок. Аояги вздрогнул, опомнился и поспешно замер на месте в смиренной позе.

Над головами дружно склонившейся в поклоне толпы на мгновенье мелькнула облаченная в военный мундир фигура его высочества, милостиво удостоившая провожающих кивком головы, затем паровоз издал громоподобный рев, и поезд тронулся.

Не успел хвост поезда миновать платформу, как толпа провожающих мгновенно рассыпалась. Шарканье подошв о платформу, смех множества голосов напоминали шуршание муравьиного роя, покидающего муравейник.

– Эй, подождите! Подождите, говорят вам! – проводники и железнодорожные служащие все еще не выпускали пассажиров иокогамского поезда.

Молодой человек тоже пытался приоткрыть дверь, но служащий оттолкнул его. Глаза юноши сверкнули гневом.

– … Вот Фудзисава!

– А это министр иностранных дел! – указывали друг другу пассажиры.

Молодой человек, иронически усмехаясь, следил глазами за проплывающей мимо толпой. Наконец, двери открылись, и он выскочил на платформу. В обеих руках у него было по старенькому чемодану, под мышкой торчал старый дождевой зонтик. Это был юноша очень маленького роста, лет семнадцати – восемнадцати на вид. Его смуглое бледное лицо, по-видимому, еще не знало бритвы. Глаза светились живым острым блеском. На нем был темно-серый костюм из грубой шерстяной ткани, такое же пальто и черная широкополая шляпа. Он оглянулся по сторонам и, заметив пробиравшегося к нему сквозь толпу Кокусю Аояги, еще раз поклонился.

– Повзрослел, не узнать!.. Ты только сейчас приехал? – Кокусю Аояги не скупился на улыбки.

– Да.

– Быстро добрался! Я считал, что потребуется еще дня четыре, пять… Ну как, здоров?

– Да. А что дома?

– Сегодня утром пришла телеграмма… Состояние не важное. Очень ждет тебя. Недавно я ездил туда и, по правде говоря, хотел бы съездить на днях еще разок, проведать брата, но что поделаешь – столько дел, что голова кругом идет… Да что мы стоим здесь? Отойдем в сторонку, что ли, поговорим…

Они сошли с платформы. Барон Хияма, ожидавший экипаж, улыбнулся Кокусю Аояги и окинул молодого человека внимательным взглядом.

– Сусуму, это барон Хияма. Он очень много сделал для твоего отца… Разрешите представить, это мой племянник… – глаза Кокусю перебегали с лица барона на лицо молодого человека.

– О-о, юный Хигаси!.. В самом деле – то-то я подумал, что он похож лицом на… Я слыхал, вы долго жили в Англии? – теребя свои роскошные усы, Хияма; внимательно разглядывал Сусуму.

– Он учился в Кэмбридже, но… э-э… из-за болезни брата вернулся на родину, – вмешался Кокусю Аояги, искоса поглядывая на Сусуму, который в ответ на слова барона даже не поклонился, ограничившись легким кивком, и стоял прямо, как палка.

– Понимаю, понимаю, конечно… А как чувствует себя Хигаси-кун? В последнее время я был так занят, что давно уже не справлялся о нем… Ах, вот как?.. Это не хорошо! – чело барона Хияма слегка омрачилось.

Когда старый Хигаси так решительно и бесповоротно отверг его специальные рекомендации, барон очень сердился и в душе ругал старика дерзким нахалом, но потом решил отнестись к случившемуся как к забавной истории и наконец начисто позабыл все это происшествие. Но барон Хияма был рыцарь по духу и потому готов был пожалеть беднягу-неудачника.

– Откровенно говоря, если бы Хигаси-кун последовал тогда моему совету, то, возможно, не случилось бы и нынешней этой болезни… А уж я тогда, кажется, так для него старался, – барон Хияма взглянул на молодого человека и внезапно переменил тему. – Ну, да о прошлом что толковать… Пожалуйста, передайте отцу поклон. Скажите ему, пусть лечится хорошенько, пусть бережет себя… Если вам что-нибудь понадобится – прошу без стеснения… Вы, вероятно, скоро снова приедете в Токио. Поговорим на досуге, вы расскажете мне о Европе… – и барон Хияма, слегка кивнув головой, весело уселся в экипаж.

– Славный человек этот Хияма, не правда ли? – Кокусю Аояги взглянул на племянника.

Сусуму продолжал стоять неподвижно.

3

Снег, который топтали сотни колес экипажей, отъезжавших от вокзала Симбаси, то переставал, то шел снова и к наступлению следующего дня успел толстой пеленой засыпать деревню Фудзими близ Кофу. Движение по деревенским дорогам замерло, не слышно было людских голосов, изредка раздавался лишь зловещий треск – это в садах под тяжестью снега ломались ветки деревьев. Потом внезапно налетел ветер, и все завертелось в снежном вихре, взметнувшемся с земли и с деревьев, небо потонуло в белесой мгле.

Было еще далеко до ночи, но ставни пришлось закрыть. Под напором ветра они прогибались, словно натянутый лук, то и дело гас огонек в светильнике. Но с наступлением ночи буря затихла и мир погрузился в глубокую тишину.

У ложа больного старика Хигаси слабо горел светильник. Но еще слабее, чем этот едва мерцающий язычок пламени, теплилась жизнь в старом, измученном болезнью теле.

Старому Хигаси ненадолго сделалось лучше, и это очень удивило врача, ведавшего городской больницей в Кофу: при таком тяжелом заболевании, да еще в жестокие холода… Но состояние больного снова ухудшилось, не успел он перебрать висевшую у его изголовья связку четок даже до половины.

Он плохо понимал, что творится кругом, не отличал дня от ночи, то засыпал ненадолго, то снова просыпался и, просыпаясь, всякий раз спрашивал: «Сусуму вернулся?.. Что, все еще нет? Неправда, ведь я же не глухой! Только что я ясно слышал его голос!..» – «Слышишь, кто-то стучит!» – вдруг говорил он. – «Откройте же скорее! Откройте!» – Он выходил из себя, пытался приподняться, и снова бессильно падал на постель. Ему чудилось, будто Сусуму укачало на пароходе. «Лицо у него такое бледное-бледное… Наверное, он сейчас уже плывет по Тихому океану… Бывает, что, вернувшись из Европы, люди заболевают от резкой перемены в пище… Когда он приедет, надо будет послать в город, купить там для него хлеба…» – говорил он. А через минуту начинал сердиться: «Дурак, что он там мешкает! Ведь я умираю! Что пользы, если он приедет после моей смерти!» – и тайные горькие слезы одна за другой катились по его щекам. Тетива была натянута до предела.

Такое состояние длилось с неделю, а затем все снова изменилось. Больной целыми сутками находился в полузабытьи, – не то спал, не то дремал. Жена будила его, чтобы накормить бульоном, и он, не поднимаясь, съедал ложку-другую и снова сразу же засыпал. Он не бредил, не шевелился во сне, в комнате слышалось только его дыхание, но и оно звучало так тихо, что жена, случалось, подходила к изголовью постели и прикладывала руку к губам мужа.

Но и так продолжалось недолго. Сумерки сменились рассветом, а масло в светильнике все убывало. Врач, навещавший больного, всякий раз спрашивал, когда ожидается возвращение Сусуму.

Однажды старого Хигаси пришел проведать один из бывших его учеников. В разговоре он упомянул о назначении нового министра иностранных дел. Лицо больного внезапно исказилось. «Значит, ты тоже переметнулся к врагам?!» Бывший ученик, состоявший в партии, руководителем которой являлся новый министр, пытался что-то сказать в свое оправдание, но старый Хигаси уже не помнил себя от ярости. Ударив здоровой рукой по одеялу, он заявил, что больше не считает гостя своим учеником, и выгнал его вон. Эта гневная вспышка разом подточила и без того слабые силы старика, вслед за ней наступило полное изнеможение, и госпоже Хигаси страшно было подумать, что муж, может быть, больше не проснется от сна, в который он впал вскоре после ухода гостя.

Врач делал больному уколы, жена отправила в Токио телеграмму. Даже старик Сакаи, на время отложив счеты, уселся у постели зятя.

Но для изогнутого в предельном напряжении лука все езде не настала пора распрямиться.

Неожиданно старый Хигаси пришел в себя. Правая рука его пыталась что-то нащупать на постели.

– Очнулись, отец?!

– Кто здесь?

Врач назвал себя.

– А, это вы… Значит, Сусуму все еще не вернулся?..

Больной старик проглотил немного супа, и собравшиеся у его ложа друзья и родные постепенно разошлись по домам.

Восьмого и девятого февраля шел сильный снег. Казалось, этот снег похоронил под собой страдания, которые терпел больной в последнее время, ибо старый Хигаси чувствовал прилив необычной бодрости. «Что ж из того, что я ослеп? – говорил он. – Пусть я слепой, а непременно поправлюсь… Что такое? Сломалось дерево хурмы? Это жаль! Сусуму очень любил это дерево! А мальчика все еще нет! Если бы он уже добрался до Иокогамы, то обязательно прислал бы телеграмму. Приберите все хорошенько, пусть в доме будет все как следует…» У госпожи Хигаси впервые за долгое время отлегло от сердца.

Но после полудня опять разыгралась буря, и вместе с порывами ветра сознание старого Хигаси опять помутилось. «Пароход тонет… Веревку, веревку скорей!..» – кричал он. Потом начинал горько смеяться: «Изменил! Переметнулся к врагам!.. Фудзисава… Подлецы! Постойте, сейчас мы вам покажем!.. О! Сломался… Меч сломался!.. Копье, дайте копье! Не сметь отступать, кто там отступает! Все ляжем костьми, все!..» Жена не в силах была успокоить мужа, который размахивал рукой, сжимавшей воображаемое копье, и скрежетал зубами.

К ночи буря утихла, и старый Хигаси тоже забылся. Он все еще что-то бормотал во сне, но, по мере того как ночь глубже опускалась на землю, больной становился спокойнее. Бред прекратился, лишь время от времени сквозь сонное дыхание через неправильные промежутки слышался стон, похожий на рыданье.

Стенные часы пробили без пяти минут одиннадцать. Вздрогнув от их ударов, жена взглянула на спящего и, облокотившись о котацу, вновь принялась было за шитье, но вскоре сама не заметила, как задремала.

4

Внезапно у входной двери раздался стук.

Хозяйка проснулась. «Кити! Кити!» – позвала она, прислушавшись, но служанка не откликалась, и госпожа Хигаси с лампой в руке вышла в прихожую. Снова донесся стук – стучали с черного хода.

– Кто бы это, в такой час… – прошептала госпожа Хигаси и приоткрыла дверь кухни.

Лампа осветила человека в европейском костюме; снег облепил его с ног до головы, так что одежда казалась пестрой.

– Да никак это ты! – изумленно воскликнула мать, но в эту минуту порыв ветра погасил лампу, и кругом воцарилась непроглядная тьма. Из глубины дома послышался протяжный стон – проснулся старый Хигаси.

– Ой, да что же это в самом деле! Отец, отец! Сусуму приехал! Да как же ты, в такой снег!.. Подожди минутку, сейчас я зажгу лампу!.. Где же лучина? Кити! Кити! Что за соня! Кити! Да вставай же, вставай скорей!

Лампа, наконец, снова загорелась.

– А отец-то ждет тебя не дождется… Как же ты в такой снег? И как только сумел добраться! А вырос-то как! На рикше приехал? Пришел пешком?!. Неужели пешком!.. Только вчера выехал из Токио и всю ночь? Ах, вот оно что, багаж, значит, прибудет потом… Что ты говоришь? Отправил телеграмму из Иокогамы? Нет, мы телеграммы не получали… Отчего бы это?.. Кити, ну что ты стоишь рот разинув? Возьми ботинки у барина, отряхни снег да убери в ящик, чтобы не погрызли мыши… Что? Замерз?.. Кити! Кити! Да постой же! Скорее неси горячей воды, да нет же, не мыться… Молодой барин пить хочет. Подожди, сними сперва пиджак, он весь в снегу… Сейчас я принесу тебе кимоно! Кити! Кити! Если лампа не заправлена, зажги светильник! Руки-то, поди, замерзли… Вот хибати, погрейся! Ох, да здесь ни уголька… Ах ты, беда какая!..

– Сусуму… Сусуму… – послышался голос отца из дальней комнаты. Кое-как растерев руки и ноги, с трудом стянув с себя пальто, пиджак, брюки, Сусуму продел руки в поданное матерью стеганное на вате кимоно, не вполне еще дошитое, и, завязывая на ходу пояс, вошел в комнату, где лежал больной. Отец, до неузнаваемости изменившийся, приподнялся на постели.

– Что ты, что ты, отец, совсем разделся! Да разве так можно! – испуганно бросилась к мужу госпожа Хигаси.

– Отец, здравствуй! – голос Сусуму дрожал.

– Сусуму, ты? Где ты, где? Подойди… Я ведь совсем слепой… Подойди же поближе… А-а, это твоя рука? – старый Хигаси гладил сына по голове, по плечам, и вдруг в голосе его послышались слезы. – Все еще мал… Все еще мал… Значит, ты все-таки вернулся? – и он громко заплакал.

Сусуму била сильная дрожь.

– Ты дрожишь, тебе холодно? Что, всю ночь шел пешком? Ну да, конечно, мой Сусуму и не мог поступить иначе… Молодец, что приехал! Сусуму, со мной дело плохо! – отец говорил с нарастающим жаром.

Сусуму изо всех сил стиснул руку отца. Горячие, как огонь, слезы струились по его лицу.

– Сусуму, что же ты молчишь! Скажи что-нибудь!.. Отец, Сусуму плачет!..

– Не болтай глупости, разве мужчины плачут! Слушай, Сусуму! Япония погибнет! Если все пойдет так, как теперь, Япония непременно погибнет! Если не взять власть в свои руки и не перевернуть все по-новому – Япония непременно погибнет!

– Господи, опять вы кричите так громко!

– Замолчи, это не женского ума дело! Слушай, Сусуму! Не будь ученым! Не будь купцом! Слышишь?.. Иди бороться! Уничтожь нынешнее государство! Я проиграл, я побежден и вот умираю. Но ты добейся победы! Обязательно добейся! А я буду следить за тобой хоть из самой преисподней!.. Хорошо, что ты приехал. Теперь я могу умереть спокойно… Ты все понял? Ну, обещай же, что все исполнишь… Сожми мне руку, сожми руку!.. – и старый Хигаси громко засмеялся.

Но свидание отца с сыном длилось недолго.

С приездом Сусуму напряженный дух старика ослабел. Сильная радость подействовала на больной мозг еще более губительно, чем недавний приступ гнева. Состояние больного резко ухудшилось.

Разбудили соседей и срочно послали за доктором, но ни врач, ни семейство Сакаи так и не успели прийти вовремя.

На рассвете правая половика тела старого Хигаси снова отнялась. Он двигал губами, как будто хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему, и только крупные капли пота выступили на лбу.

– Ох, горе, никак у него язык отнялся!.. – громко заплакала мать.

Сусуму крепко обхватил отца и, поддерживая сзади неподвижное тело, шептал, приблизив губы к его уху:

– Отец, это я, Сусуму… Ты меня узнаешь?..

Старый Хигаси несколько раз с усилием пошевелил губами.

– Су… Сусуму… Отомсти… Отомсти…

Не выпуская отца из объятий, Сусуму крепко сжал его руки.

– Это я, я, Сусуму… Узнаешь меня, отец?

Отец слабо кивнул, и в тот же миг голова его вдруг поникла.

Сусуму зажмурил глаза.

С треском зашипел и погас фитиль в лампе – кончилось масло. В сумраке уходящей ночи голова отца бессильно свесилась набок, и сквозь щели ставен на лицо Сусуму упал слабый отсвет новой зари.