Кушетка

Роберт Блох

Кушетка

Он шагнул в телефонную будку, закрыл за собой дверь. Поспешно сняв трубку, бросил в щель монетку. Быстро набрал номер.

После нескольких гудков в трубке прозвучало:

— Полицейский департамент.

— Отдел убийств, пожалуйста, — торопливо сказал он. — Лейтенанта Крицмана.

Миг ожидания.

— Отдел убийств. Говорит лейтенант Крицман.

Человек в телефонной будке глубоко вздохнул и произнес:

— Я хочу сообщить об убийстве.

Короткая пауза.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Не могу. Понимаете... — он колебался, подбирая слова. — Оно еще не произошло.

— Не произошло? — в голосе полицейского послышалось недоумение.

— Оно, впрочем, произойдет... скоро,— пробормотал он. — Кто-то будет убит. Ровно в семь часов. До свидания, лейтенант.

— Минуточку! — теперь голос звучал раздраженно. — Как вас зовут? Кто вы?

Человек еще раз глубоко вздохнул.

— А вы не догадались? Я — убийца!

Он повесил трубку, открыл дверь и вышел в темноту.

Было без пяти минут семь...

2

Осенью темнота на окраины Лос-Анджелеса наступает рано. Вспыхивают огни реклам, и туман над толпой людей меняет цвет.

Но мало кто смотрит вверх в этой части города. Большинство прохожих и праздношатающихся у Першинг-сквера предпочитают смотреть под ноги, не желая видеть друг друга и свои отражения в сверкающих витринах. Будучи обитателями Большого Лос-Анджелеса, они понимают, что совершают несмываемый грех, идя пешком.

Ибо пешеходом быть грешно.

Может быть, кто-то из невезучих и испытывает симпатию к товарищам по несчастью, но пешеходы стараются не замечать собратьев.

Он шел против течения толпы.

Никто не обращал на него ни малейшего внимания, и не обратил бы, будь он хоть десяти футов ростом.

А он сейчас ощущал себя именно великаном — десяти футов и даже выше. Он был огромен, возвышался над небоскребами и мог свободно шагать через город — пока прихоть не заставит его наклониться и взять то, на что он имеет право.

„Но это не прихоть”, — напомнил он себе. Пора спуститься с небес на землю. Перейти к делу. На землю, на землю...

Он повторял это снова и снова, пока не обнаружил, что ритм слов заставляет его маршировать. Тогда он остановился.

И в этот момент услышал голос.

Взглянув налево, он увидел небольшую группу людей у входа в столовую (как ему сначала показалось) — но приглядевшись, он понял, что это пустующая лавка. За толпой зевак маячил лавочник, разложивший товар на столике у входа.

Прислушиваясь, Подошел ближе.

— А теперь, ребята, я покажу вам кое-что для детишек...

Пора начинать поиск.

Он вклинился в толпу, заглядывая через чужие плечи. Торговец — потасканный человек в старом костюме — тускло улыбался. Рядом с ним, на трехногом столике, лежало с полдюжины картонных коробок. Торговец потянулся за одной.

— Вот маленькая штучка, которую я только что получил прямо из Парижа, — сказал лавочник и сунул руку в коробку, на которой было четко напечатано: „ЭЙС НОВЕЛТИ К° — Лос-Анджелес, Калифорния”

Рука вынырнула из коробки, держа фигурку.

— Пр-рямо из Парижа! Сенсационная европейская кукла!

Это была заводная игрушка, маленький манекен, одетый в цилиндр и фрак. Торговец поставил игрушку перед собой и достал вторую. Это оказался клоун с размалеванным лицом и с концертино в руках.

Торговец взял куклу в цилиндре и повернул ключ, торчащий из ее спины.

— Вы только взгляните, как он ходит, — сказал торговец и поставил куклу на плоскую поверхность.

Игрушка осталась неподвижной.

— О! — торговец устало улыбнулся. — Надо полагать, этот натрудил ножки. Но они действительно работают, ребята, — вот давайте попробуем этого парня.

Он завел клоуна. Тот начал кружить по столу, его руки сжимали концертино, и инструмент засопел.

— Видите? Что я вам говорил! Посмотрите, как он ходит!

Толпа придвинулась. Люди вытаращили глаза. Человек в куртке вынул руки из карманов и тоже подошел ближе.

— Разве вам не хочется взять одного домой, для детишек?

Толпа смотрела на игрушку. Человек смотрел на толпу: скучный бизнесмен, мутноглазый бездельник, хихикающая стенографистка и ее подружка, жующая резинку...

Теперь он стоял позади седого человека, который мусолил во рту окурок сигары и внимательно следил за движущейся фигуркой.

Клоун, глазеющий на клоуна.

Он уставился на этого человека, вполуха слушая, как торговец заливается соловьем:

— Заведите его один раз — и он никогда не остановится...

ЭТОГО клоуна можно было остановить. И даже очень легко.

— Ну, я вижу, вы, ребята, умные люди. Вы знаете, что я имею в виду, говоря, что у этой маленькой новинки вечная пружина, подлинный швейцарский механизм!

Он огляделся вокруг, пока „умные люди” хихикали, глазели и жевали. Клоуны! Все до одного! И этот, с окурком сигары, — хуже всех!

— Каждая — с безусловной гарантией. Они никогда не устанут, они не могут сломаться или опрокинуться!

Нет, могут!

Он сделал шаг назад, сунул руку в карман куртки. Затем, быстро вытащив что-то из кармана, зашел за спину человеку с сигарой и резко придвинулся к нему.

Жаль, что не удалось увидеть, как открылся рот клоуна и выпал окурок сигары. Жаль, что не видно было его искаженного лица, когда он падал. Не было времени смотреть.

Нужно было сразу отойти — очень тихо и спокойно, осторожно, осмотрительно и скромно, постоянно внушая себе: „Не беги, все кончено...”

Позади послышались крики.

— Эй, что случилось?..

— Парень гукнулся.

— Должно быть, пьян...

— Может, сердечный приступ?.. Нет... не трогайте его... скорую...

Он удалялся, и шум за спиной затихал.

Но устоять перед искушением он не мог и разок оглянулся. Он увидел полукруг взволнованной толпы возле лежащего на тротуаре человека.

Взглянул на стол: игрушечная фигурка с концертино опрокинулась на бок и слабо дрыгала ногами в воздухе. Все движения стали затихать и фигурка замерла.

Механически передвигая ноги; он уходил всё дальше. Оставаться здесь не было никакого смысла. Семь часов.

Ровно семь часов — и клоун мертв.

3

Выйдя из лифта, он пошел по коридору к двери.

Остановившись перед ней, уставился на табличку: „В. Л. Янц, Д.М.”¹

Четкие буквы отступили, когда он повернул ручку и распахнул дверь, чувствуя влажный холодок. Нет, не дверная ручка была холодной и влажной, а его рука. Это казалось отчасти даже забавным. Достаточно забавным, чтобы вызвать улыбку. Он торопливо провел ладонью вдоль полы куртки.

Свет горел, но комната была пуста. Он посмотрел в угол. Дверь в главную приемную приоткрыта.

— Это вы, мистер Кэмпбелл? Мы здесь.

Терри стояла перед баром у противоположной стены, белокурая и прекрасная. Даже деловой костюм не портил ее. Но кто этот чужак? Рослый человек, на вид — лет тридцати...

Терри вышла вперед, закрывая собеседника.

— Я не думала, что так поздно, — сказала она. — Мои часы у ювелира. Он улыбнулся, глядя на нее.

— Знаю.

Как он и ожидал, Терри опустила глаза.

— Ах да, конечно...

Она покраснела. Хорошо.

— Сейчас ровно семь, — сообщил он и снова улыбнулся. — Точность одно из моих немногих достоинств.

Терри повернулась и кивнула чужаку.

— Вы ведь, кажется незнакомы? Дэйв, это Чарльз Кэмпбелл. Доктор Дэвид Линдсей.

Рослый человек протянул руку.

— Рад видеть вас, — сказал он.

— Доктор Линдсей?

— Мой кабинет рядом, в холле, налево, — он улыбнулся. — Иной раз, когда у меня вечерний прием, мне удается чуточку отдохнуть.

Он повернулся к Терри.

— Пора идти к себе. Вы не забудете отдать дяде билет?

— Не забуду, — кивнула Терри. — Он ждет не дождется этой игры.

— Я бы хотел, чтобы вы пошли с нами.

— Вы же знаете, в пятницу вечером у меня занятия.

Чарльз с любопытством взглянул на Линдсея.

— Вы говорите об игре профессионалов в „Колизее”?

— Верно. Она должна стать одной из самых интересных в этом сезоне. Чарльз усмехнулся.

— Знаю. Вчера вечером доктор Янц говорил о ней.

— Он часто играл в колледже, — сказала Терри.

Линдсей поставил бокал на стойку.

— Вы поклонник футбола, мистер Кэмпбелл?

Чарльз покачал головой.

— Не моя игра. На мой взгляд, она чересчур жестока.

Черт его дернул сказать такое! Но, может быть, этот тип не заметит?

— Ну, каждому свое, — Линдсей повернулся к девушке. — До свидания, Терри.

— Я провожу вас.

— Превосходная секретарша, — он снова взглянул на Чарльза. — Рад был познакомиться, мистер Кэмпбелл.

Когда они исчезли в дверном проеме, Чарльз обошел вокруг бара. Сколько у него времени? Минута? Полминуты? Надо успеть!

Он сунул руку в карман и извлек топорик для льда². Сверкнуло длинное тонкое лезвие. Взгляд Чарльза скользнул от рукоятки к острию, где на блестящей поверхности расплылось темно-красное пятно.

Прочь, проклятое пятно!

Чарльз схватил бумажную салфетку, обмакнул ее в кувшин с водой и провел по лезвию. Пятно исчезло. Он скатал салфетку в шарик и запихал в карман куртки. Затем поднял топорик.

Забавно! Видя его чистым и сверкающим, он ничего не чувствовал. Он мог сказать себе, что ничего не случилось. Что он никогда не держал в руках этот предмет, вонзая его, чувствуя, как лезвие входит и выходит... (Вонзается, входит, выходит... что это напоминает ему?) Теперь это был всего лишь маленький топорик с длинным лезвием, принадлежность бара, который должен быть...

— Чарльз!

Нет времени положить его на место, можно лишь спрятать за бокалы на нижней полке. Терри вошла внезапно.

— Ой, — прошептала она.

Он повернулся, виновато улыбаясь.

— Не беспокойся! Ты же знаешь, я не пью спиртного. Я хотел выпить воды, — он показал на ведерко со льдом. — Кубики слиплись. Я искал топорик.

Терри кивнула.

— И я искала. Он куда-то задевался.

Чарльз снова повернулся к бару.

— Ну, полагаю, я смогу прожить и без топо... — он замолчал, потом протянул руку. — Ну что ты скажешь? Он все время был здесь!

Терри покачала головой.

— Может быть, мне нужны очки?

Он случайно взглянул через ее плечо. Как раз вовремя: он увидел, как открывается дверь кабинета. Худая женщина среднего возраста (которой уж точно были нужны очки) появилась в приемной.

— До свидания, доктор Янц.

— До свидания, — ответ из другой комнаты донесся эхом.

Женщина подошла к дверям и застенчиво улыбнулась Терри.

Терри что-то ей сказала — что-то насчет следующего приема, но Чарльз не прислушивался. Он обнаружил, что снова держит топорик. И здесь было ведерко со льдом. Он испытал сильное желание погрузить лезвие в лед, почувствовать, как лед поддается под напором острия. Теперь он снова делал это, но никто не знал... Это волновало — знание, что никто не может остановить его. Это и была настоящая жизнь — делать то, что хочешь, и чтобы никто не мог заставить тебя остановиться.

— Добрый вечер, Чарльз.

Доктор Янц.

Рука Чарльза остановилась на миг, но тут же Чарльз сообразил, что Янц не знает, что он делает, и никогда не догадается. И снова начал втыкать лезвие в лед... туда и обратно, туда и обратно...

Высокий седеющий человек вышел из кабинета, и Чарльз улыбнулся Янцу, сделав вид, что лишь теперь заметил его. Может быть, объяснить ему насчет льда—воды?.. Нет, не нужно, Терри уже возвращалась в комнату, и Янц смотрел на нее.

— Ты здесь? Я думал, у тебя сегодня вечером занятия.

— Совершенно верно, — Терри подошла к дивану и взяла сумочку. — Линдсей зашел пропустить стаканчик.

Янц кивнул.

— В последнее время он, кажется, заходит довольно часто.

Терри открыла сумочку и достала билет.

— Вот, это он оставил вам.

— Спасибо.

Билет исчез в кармане Янца.

Терри закрыла сумочку.

— Мне пора. До завтра!

У двери она задержалась.

— Спокойной ночи, мистер Кэмпбелл. Рада была вас встретить.

Чарльз взглянул на нее.

— И я рад, мисс Эймс.

Он бросил в бокал немного льда, налил на кубики воды. Доктор Янц закурил.

— Извини, что заставил тебя ждать.

— Ничего, — Чарльз обогнул бар, держа бокал в руке. — Милая девушка. Ваша племянница?

Глотнул воды.

— Знаете, я почти собрался назначить ей свидание.

Янц открыл рот, намереваясь что-то сказать, но Чарльз быстро продолжил, опережая доктора:

— О, не беспокойтесь. Я знаю правила. Никакого панибратства между пациентами и персоналом.

Янц что-то ответил, но Чарльз не расслышал: внизу на улице взвыла сирена „скорой”. Чарльз подождал, пока она стихнет.

— Кроме того, я не уверен, что смогу ей понравиться.

— Проходи в кабинет, устраивайся, — предложил Янц. — Я только спрячу билет.

Чарльз поставил бокал и направился к кабинету. Он подошел вплотную к двери и заколебался.

При свете лампы он увидел протянувшиеся вдоль стен книжные полки, большой письменный стол, ряды шкафчиков, стулья — все это выглядело мило и вполне уютно.

Но ему-то лучше знать, что скрывается в глубине комнаты; он видел, как она присела там и притаилась. Когда Чарльз моргнул, она, казалось, превратилась в ложе йога, утыканное гвоздями... или операционный стол... нет, гроб...

Он снова моргнул, сосредотачиваясь, — чтобы увидеть то, чем она была в действительности. Нечто намного, намного худшее, ждало его.

Кушетка...

4

— Ну, Чарльз, я слышал о твоем увольнении.

— А... значит, Майерс позвонил вам?

— Он считал себя обязанным позвонить мне и рассказать.

— Понятно. Только Майерс искажает факты. Меня не выгнали. Я сам ушел.

— Тебе не будет легче говорить, если ты ляжешь и расслабишься?

— Как скажете, доктор.

— Дело не в том, что говорю я, Чарльз. В счет идет только то, что скажешь ты.

— Старый прием: бросить мяч обратно пациенту.

— Чарльз...

— Извините, доктор. Я, наверное, немного огорчен из-за работы. Но все равно, хорошо, что я ушел. Быть клерком на складе бумажной фабрики... это не слишком вяжется с моим присутствием в вашем кабинете и с моими представлениями о карьере.

— Не поговорить ли нам об этом?

— О работе? Пустяк. Это случилось сегодня. А психиатры, кажется, любят копаться в прошлом, в том, что происходило, когда пациент был ребенком, а? Разве это действительно важно?

— Важно все, Чарльз. Конечно, в терапии мы стараемся исследовать прошлое. Но жить мы должны в настоящем.

— Да...

— Так что там произошло с Майерсом?

Это был хороший вопрос. Беда в том, что на него имелось несколько плохих ответов. На миг Чарльз задумался, затем решился. Надо сказать правду.

— Майерс! — произнес он. — Этот мужлан! Стоит на него взглянуть, и сразу ясно, что это за тип.

Сразу ясно. Огромный неуклюжий человек, чье костистое лицо всегда заволакивает сигарный дым; громогласный хмурый дядька, тип плантационного надсмотрщика, фабричного мастера и всех мелких тиранов в мире. Сержант-зверь,

Он сидел там, за столом, на фабрике, выстреливая команды. Он дал работу Чарльзу только из желания угодить доктору Янцу.

— Тебе было трудно работать с ним, Чарльз?

— Нет, я почти не встречался с ним, - Чарльз говорил правду. — Это... это из-за той девчонки все беды.

— Какой девчонки, Чарльз?

— Эдны. Стенографистки Майерса.

Он назвал ее так, как она была записана в платежной ведомости. Нельзя же было сказать — „девка Майерса”, „шлюха Майерса”. Но всякий видел, кто она такая и как удерживает свое место.

— Поверьте, я старался не попадаться ей на глаза. Но она преследовала меня, постоянно болталась поблизости...

Сегодня там, на складе, он сортировал образцы. Вошла она, с бланками в руках. Это был очень прозрачный предлог, такой же прозрачный, как верх ее лифа; она нагнулась, чтобы показать свой вырез, и слегка коснулась Чарльза, когда укладывала бланки на полку...

— Ты в этом уверен, Чарльз?

— Конечно! Да в этом заведении все знают, кто она такая. О ней и Майерсе по всей фабрике болтают.

— Ты уверен, что это не сплетня?

— Я готов оказать ей честь, усомнившись в этом. Именно потому сегодня, когда она пристала ко мне, я спросил ее о Майерсе.

— А она сказала Майерсу, что это ты приставал к ней?

— Чего еще было ждать, доктор? Она побежала прямо к нему — чтобы поквитаться со мной.

— Понимаю.

— Остальное вы знаете. Он быстро избавился от меня.

— Дальше, Чарльз.

— Дальше? Дальше уж некуда.

— Ты мог бы, пожалуй, вернуться...

— НЕТ, НЕТ!

— Чарльз!..

— Нет, это было не так, она лгала! Я ничего не сделал!

— Но ты хотел что-то сделать, Чарльз, верно?

Правильным ответом было тоже „нет”, но вдруг он снова оказался там, на складе, и Эдна склонялась вперед, зная, что он все видит, и смотрела насмешливо, поощряя коснуться ее, стиснуть, взять... да! да! да!

— Это правда! Я хотел... эту потаскушку — и я ненавидел ее, я мог разбить ей лицо в кровь...

Он кричал так громко, что почти не слышал доктора Янца.

— Эта девушка, Чарльз... Она действительно та, кого ты ненавидел?

Какой ответ будет правильным — да или нет? Неважно, потому что все сорвалось, понеслось куда-то, и он не мог остановиться, он должен был закончить.

— Нет, это была не она. Это был Майерс! Я ненавидел его, это его я хотел избить в кровь... избить его...

И вот он колошматит его, бьет в усмехающееся лицо кулаком, снова и снова...

— Чарльз!

Он бил не по лицу Майерса, а по кушетке.

— Вот так. Как насчет того, чтобы закурить? Янц наклонился вперед.

— Спасибо.

Слава богу, у Янца оказалась зажигалка. Он ни за что не смог бы прикурить сам, так дрожали руки. Янц, конечно, заметил, это же его работа — замечать.

— Очень грубо, доктор?

Янц молча кивнул.

— Сожалею.

— Сожалеешь, что сказал мне? — Янц выдохнул дым. — Или сожалеешь, что испытываешь такие чувства?

Вопросы. Он вечно спрашивает. Ладно. Поменяемся ролями. Заставим его для разнообразия дать несколько ответов.

— Я и хотел рассказать вам. Я знаю, иначе вы не сможете мне помочь. Но почему я испытываю такие чувства? Почему?

— Старая история. Мы уже говорили об этом, Чарльз. Ты все еще таишь злобу на власть — ту власть, которую представляет Майерс. Овладев его девушкой, ты нанес бы ему поражение. Власть была бы уничтожена.

Чарльз встал.

— Да, понимаю. Но по-прежнему чувствую то же самое, несмотря на то, что знаю объяснение. Почему такой разрыв между логикой и эмоциями?

Янц проводил его до двери.

— Единственный человек, который может ответить на этот вопрос, — ты сам. Нам просто придется продолжить раскопки.

Кивнув, Чарльз набросят куртку.

— Тогда новые раскопки — завтра вечером, — он усмехнулся. — Похоже, вы хотите превратить меня в экскаваторщика.

— Чарльз, — сказал в ответ Янц, — я понимаю, что ты, наверное, видишь во мне тюремщика. Но это не так. Есть лишь один ключ от камеры. И ключ этот у тебя.

Чарльз вышел, унося с собой мысль доктора. Он нес ее осторожно, потому что мысль была слишком хрупкой. Да, в некотором смысле Янц прав. Чарльз находится в камере. Но намерен вскоре выбраться из нее, и не ключ даст ему свободу. Он знал, что ему надо иметь в руках.

Всего-навсего топорик для льда...

5

Когда сержант Боннер повернул за угол, он увидел лейтенанта Крицмана, выходившего из кабинета.

— Минутку, — окликнул Боннер. — Рапорт коронера.

Крицман взял листки тонкой гладкой бумаги и, прислонившись к стене, начал читать вслух. Изо рта лейтенанта торчала сигарета, и слова перемежались с кольцами дыма.

— Полное имя — Джордж Сеймур Коллинз... возраст — пятьдесят четыре... адрес — 1009 Южная Бикэн-стрит...

— Проверено, — вставил Боннер. — Многоквартирный дом. Он был вдовцом. Жил один.

Крицман кивнул и перевернул страницу.

— ...тонким острым инструментом... проткнувшим аорту... Минутку, тут какая-то медицинская латынь... Что это значит? А, да... в спину...

Боннер прочистил горло.

— Я говорил с управляющим. Он сказал, что Коллинз был из Индианы. Тихий парень. Никого не беспокоил. Еще три месяца назад заправлял магазином одежды. Сюда приехал, потому что вышел на покой.

— Вышел...

Крицман сложил рапорт, сунул его в карман и сказал Боннеру:

— Давай-ка взглянем, что происходит в допросной.

Боннер пошел с ним рядом, пытаясь попасть в ногу. Это было нелегко из-за разницы в росте. Крицман был выраженным астеником, а Боннер — типичный пикник, хотя и не догадывался об этом. Если бы его спросили, он просто сказал бы, что он короткий и толстый.

— Маловато пользы от этого рапорта, — пробурчал Боннер.

Крицман пожал плечами.

— Чего ты хочешь? Имя убийцы?

Высокий человек отшвырнул сигарету и наступил на нее, не сбиваясь с шага. Его рука автоматически нырнула в карман — за следующей сигаретой.

— Добьемся хорошего описания, — пообещал он и повернул за угол, к допросной.

Боннер открыл дверь перед начальством. Они вошли и окунулись в привычную суету.

На креслах вдоль стены располагалась пестрая компания свидетелей. Крицман с профессиональной беспристрастностью осмотрел их. Девушка — из конторы. Ее подружка — вместе шли домой. Малолетний подонок, бродивший в поисках острых ощущений. Алкаш, которому пора выпить. Бизнесмен, возможно, из страховой конторы, весьма угловатый. Но несмотря на угловатость, он имел круглое брюшко, и этим брюшком напирал сейчас на Крицмана.

— Лейтенант, сколько нас здесь продержат? Моя жена ждет меня к обеду уже целый час.

— Извините, — Крицман улыбнулся, добравшись до новой сигареты, — мы поговорим с вами как можно скорее. Не беспокойтесь, не будет никаких неприятностей.

Мужчина печально покачал головой.

— Сразу видно, что вы не знаете моей жены, — вздохнул он, однако вернулся на место.

Крицман направился за барьер.

Скоби стоял у стола, рядом с ним сидела стенографистка. Потасканного вида субъект размахивал руками перед детективом.

— Торговец, — пробормотал Боннер.

Крицман подошел к Скоби. Остановился на миг, послушал.

— Я же рассказывал вам, — говорил торговец. — Тот парень просто шлепнулся замертво. Это было ужасно! За весь день — у меня первые покупатели...

Крицман, вынув изо рта сигарету, чтобы не обжечь ухо Скоби, наклонился:

— Как продвигается дело?

Скоби ответил также шепотом:

— Бомбим вслепую. Никто ничего не видел.

Крицман выпрямился и уставился на свидетеля.

— Вы стояли лицом к толпе, — сказал он. — Неужели вы ничего не заметили?

Торговец отрицательно покачал головой.

— Как я мог заметить? Я поворачивал игрушку, когда тот парень вдруг упал.

— Но вы видели, как он упал. Кто стоял рядом с ним, когда это случилось?

— Не помню, — торговец помолчал. — Какая-то женщина, кажется...

— Она сейчас здесь? — Крицман качнул головой в сторону сидевшей за барьером группы. — Посмотрите.

Торговец покосился на сидящих. Они застенчиво прятали глаза.

— Да. Минуточку.

Пухлый палец ткнул в одну из девиц.

— Это она.

Крицман переместился к барьеру. Стенографистка прижалась к спинке стула.

— Не смотрите на меня так, офицер. Я не имею к этому никакого отношения.

Крицман протиснулся в дверцу.

— Никто вас не обвиняет, мисс, — сказал он. — Мы просто собираем информацию.

Он вынул изо рта сигарету.

— Вы не видели, никто не проходил позади убитого, когда он упал?

— Нет, я болтала с Марджи, вот с ней, — она кивнула на подружку, сидевшую на соседнем стуле.

Марджи быстро замотала головой.

— Я ничего не видела... Я его заметила, только когда он грохнулся на тротуар... Все произошло так быстро...

Рот Крицмана и дверь открылись одновременно. Крицман взглянул на патрульного в форме, тот кивнул.

— Вам звонят, лейтенант. Попросить подождать?

Крицман огляделся.

— Я поговорю из своего кабинета.

Он махнул Скоби:

— Пришли мне стенографистку, лады?

Боннер уже прошмыгнул мимо. Они снова зашагали по коридору.

— Должно быть, Дилейни, — сказал Боннер. — Он с ребятами сгонял на квартиру к тому парню.

Крицман свернул в отгороженный стеклянной перегородкой закуток. Прежде чем взять трубку, бросил окурок в уже переполненную пепельницу.

— Говорит лейтенант Крицман.

— Алло, лейтенант. Я просто подумал, что мне следует сказать вам — я сдержал слово.

— Кто это?

Но Крицман уже понял. Человек на другом конце провода засмеялся.

— Давайте не будем уточнять сейчас.

Крицман прикрыл ладонью трубку и шепнул Боннеру:

— Это тот самый, я узнал голос.

А голос между тем говорил:

— Ну, теперь вы знаете, лейтенант. Спокойной ночи.

— Минутку...

— Извините, я не могу говорить сейчас.

Снова смех, и потом:

— Скажите, вы намерены сегодня задержаться допоздна?

— А что?

— Возможно, я еще позвоню. У меня могут быть для вас какие-нибудь новости.

Щелчок.

Крицман неподвижно стоял с гудящей трубкой в руке. Боннер нахмурился, глядя на него.

— Вы уверены, что это тот самый парень?

Трубка шлепнулась на рычаг.

— Это, может быть, розыгрыш, — начал было Боннер, но осекся под ледяным взглядом Крицмана.

— Тебе отлично известно, что это не розыгрыш, — произнес Крицман. — Так же, как и мне, и Джорджу Сеймуру Коллинзу.

— Он, кажется, сказал, что позвонит снова?

— Совершенно верно.

— Что вы собираетесь предпринять?

Крицман обошел стол и сел. Рука лейтенанта поискала сигарету, но нашла лишь пустую пачку. Крицман скомкал ее и бросил в корзину.

— Я собираюсь ждать, — ответил он.

6

Горгулья³ злобно смотрела вниз со стены факультета Свободных искусств, ее каменные глаза навеки застыли на студенческом городке.

Днем горгулье было на что смотреть со злобой — внизу мелькали молодые негодяи-студенты и противные длинноногие красотки. Но на кого она злилась по ночам? Разве что на себя — если размышляла о собственной причастности к системе образования.

Терри вышла из дверей, держа в руках учебник, большую папку с бумагами и сумочку. Она не заметила горгулью — их вообще редко замечают, хотя вокруг их предостаточно. Девушка беспокоилась лишь о том, чтобы не споткнуться на каменных ступенях и на темной тропинке между колючими кустами. Взгляд Терри пробежал по лежащим на тропинке теням, на какое-то мгновение девушка заколебалась, но, успокоенная неподвижностью этих теней, пошла дальше. И лишь горгулья видела еще одну тень, быстро скользнувшую за девушкой. Еще миг — и черные руки обхватили Терри.

У нее перехватило дыхание от испуга.

Чарльз поспешно отпустил ее.

— Очень напугал? — пробормотал он.

— Я чуть с ума не сошла, — дрожащим голосом ответила она. — Что за глупая выходка?

— Извини, улыбнулся он. — Я просто хотел обнять тебя.

Она не улыбнулась в ответ, но ее голос смягчился.

— Ну, знаешь...

Она помолчала.

— Мне показалось, мы уже договорились о подобных вещах.

— Вчера вечером, кивнул Чарльз. — Помню... Но в любом случае я помогу тебе нести книги.

Он забрал у нее учебник и папку.

Терри украдкой оглянулась, и Чарльз, заметив это, понял, что девушка все еще нервничает, встречаясь с ним; ведь если узнает ее дядя — быть беде. И он правильно оценил сегодняшнюю сцену с доктором Линдсеем — этот рослый пижон, вероятно, пытался поухаживать за Терри. Ну, пусть его пытается. Ничего у него не выйдет, потому что Чарльз знал, как управиться с этой девушкой. „Управиться” — это слово рождало образы.

Терри посмотрела на него.

— Куда мы идем?

— Я тебя отвезу. Дай, пожалуйста, ключи от машины.

— Ты не хочешь сначала мне сказать...

— Увидишь. У меня есть для тебя сюрприз.

Прием всегда срабатывал — почти каждый вечер в последние две недели. Он знал, что ей нужно — ей нужен кто-то сильный, берущий инициативу на себя. Линдсей — просто бестолочь, дядя — тоже. Чарльз мог их обоих поучить психологии. Он думал об этом, выводя маленький „харман-ги” со стоянки и направляясь к Фривею. Затем он сосредоточился на дороге.

В такой поздний час движение было не особенно оживленным: им грозило всего лишь три столкновения, но всех трех Чарльз легко избежал. Он не первый раз сидел за рулем и уже умел смотреть не на машины, а на водителей.

Первый — шут гороховый — был виден издали. Самодовольный тип, развалившийся на сиденье, державший на руле только правую руку. Этот тип ни о чем не беспокоился, махал с полосы на полосу при скорости семьдесят миль в час; радио в кабине орало вовсю.

Второй угрозой был человек лет семидесяти, из тех, кто никогда не превышает скорости в тридцать пять миль, но с ослиным упорством едет по левой, скоростной полосе.

Третья и самая опасная посланница смерти была кудрява и носила очки в роговой оправе; двое малышей цеплялись за обшивку сиденья большого автомобиля. Она повторяла им: „Хватит ерзать, заткнитесь... успокойтесь, не отвлекайте меня...” Скорость ее машины то и дело прыгала с тридцати до семидесяти миль, а полосы она меняла с невероятной частотой, не подавая сигнала. Но за рулем сидела женщина-мать, и это давало ей некоторые права.

Затем Чарльз и Терри съехали с Фривея к Мулхолланду в Вэлли. Шум, дорожная суета, люди — все осталось далеко внизу, затерялось в неоновом тумане.

Чарльз нашел покрытый гравием участок на обочине и остановился.

— Выйдем, — предложил он. — Посмотрим на город.

Терри бросила на него быстрый взгляд.

— Я думала... ты сказал, что меня ждет сюрприз.

Он взял ее за руку, помог выбраться из машины. Здесь, наверху, было темно и тихо. Он усмехнулся. На Мулхолланд-драйв могли ожидать любые сюрпризы. Он вспомнил рассказанную кем-то историю: подозреваемый в убийстве сообщил полиции, что выбросил свой револьвер в канаву у дороги. Полицейские отправились на указанное место и принялись обшаривать лесистый участок вдоль шоссе. Они не нашли нужного револьвера, зато подобрали семь других.

Можно выбросить пистолет в эти темные каньоны, и никто никогда об этом не узнает. Можно выбросить нож, или топорик. Можно сбросить тело...

— Чарльз?..

Он подмигнул ей и рассмеялся.

— Итак, мы пробыли вдвоем целых полчаса, — сказал он, — и я даже не попытался поцеловать тебя. Разве это не сюрприз? — пока он говорил, его тон становился все рассудительней. Я имею в виду, после вчерашнего...

Терри не смотрела на него.

— Мы договорились забыть об этом вечере.

— Давай забудем не все.

— Я и не забываю, — прошептала она.

Он замялся.

— Знаешь, я сожалею о том, что случилось. Боюсь, что я потерял контроль над собой...

Терри отошла к краю обрыва. Чарльз последовал за ней, глядя через ее плечо на ослепительный блеск вдали. Странно видеть свет, когда сам окружен тенями...

— Ты боишься меня, Терри?

Она не смотрела на него, но и на открывшийся вид она тоже не смотрела.

— Чего мне бояться?

Он придвинулся к ней.

— Того, что я пациент. Могу представить, что доктор Янц рассказал обо мне...

— Но он ничего не говорил! Он ни с кем не обсуждает своих дел, я даже не имею доступа к его заметкам.

Чарльз кивнул.

— Ты действительно ничего не знаешь обо мне? Правда?

Он схватил ее за плечи.

— А если я опасен? — быстро сказал он. — Может быть, я завлек тебя сюда, чтобы столкнуть с обрыва...

Она пристально взглянула на него.

— Я не боюсь тебя, Чарльз.

Ее голос был едва слышен.

— Может быть, ты сам боишься себя?

Он опустил руки и посмотрел вниз на огни. Потом заговорил тоже едва слышно.

— Я учился в университете. Моя сестра приехала на каникулы навестить меня. Мы поехали кататься по Фривею...

Его голос дрогнул.

— Тот грузовик... Клянусь, я и не подозревал, что он там был! Когда меня вытащили из-под обломков, я просто не помнил, что произошло... Пока не увидел ее...

— Свою сестру?

Он кивнул.

— Я все еще не могу до конца поверить, что она умерла, что я убил ее...

— Но это был несчастный случай!

Он покачал головой:

— В полицейском рапорте было сказано, что виноват я. И потом, в суде...

— В суде?

Он попытался улыбнуться, но ему это не удалось.

— Разве ты не знала? Это называется неумышленным убийством. Мистер Лэнгтон, который привел меня к доктору Янцу, — это офицер, освободивший меня досрочно.

Теперь он мог смотреть на нее.

— Так что ты говоришь с преступником.

— Ты стараешься напугать меня.

— Наверное.

— Ну, напрасно. Ты думаешь, что я не смогу понять?

— Сможешь ли?

Он снова отвернулся.

— Ты представляешь, что это такое — потерять любимого человека, сидеть взаперти, бояться говорить об этом, бояться даже думать об этом?

— Доктор Янц сумеет тебе помочь.

— Уже две недели как помогает.

Чарльз помолчал.

— И ты тоже.

Терри подошла к нему.

— Я сожалею о прошлом вечере.

— Ты тут ни при чем, я не должен был приставать к тебе.

— Но ведь ничего плохого не случилось, — она старалась говорить непринужденно. — Конечно, я весь день не знала, который час...

— Ах, да, я сломал твои часы... Хорошо, что напомнила.

Он достал из кармана маленький предмет, завернутый в папиросную бумагу.

— Вот.

— Только не говори, что ювелир уже починил их.

Терри развернула пакет.

— Чарльз, это же не мои часы!

Она держала в руках серебряные часики в форме сердца.

— Ну да. Я же говорил, что у меня для тебя сюрприз.

Он взял ее за запястье.

— Ну-ка, попробуем надеть.

Браслет обернулся вокруг запястья и защелкнулся.

— Каково?

— Прекрасно! — кивнула она, улыбаясь.

— Эти я обещаю не ломать.

Терри глубоко вздохнула.

— Тебе и не понадобится.

Внизу, на Фривее, крутили баранку однорукие шоферы, медленно ехали мрачные старики, шарахались с полосы слепые матери семейств. Громыхали грузовики „элефантин”, кашляли и рычали „ягуары”.

Где-то далеко-далеко злобно таращилась горгулья.

Но Терри не слышала шума Фривея; она слышала биение двух сердец — своего и Чарльза...

7

Слоун, вошедший в кабинет около десяти часов вечера, был опрятен и подтянут. Седые волосы ежиком, четкие, как нарисованные, усы над улыбающимися губами. Он благосклонно принял чашку кофе: один кусочек сахара, пожалуйста.

Но вскоре чашка опустела, усы обвисли, скисла улыбка. Слоун беспокойно ерзал на стуле, стрелки его брюк увядали вместе с энтузиазмом.

— Мне самому не по душе долгие заседания, — сказал Боннер.

Слоун подавил зевок.

Боннер взглянул на него, потом на стенные часы.

— Почта полночь.

Он перевел взгляд на Крицмана, сидевшего за столом напротив.

— Если вас интересует мое мнение, то мы напрасно теряем время.

Теперь Слоун позволил себе зевнуть.

— Хотите сказать — рабочий день окончен?

Крицман оттолкнул от себя пепельницу.

— Полагаю, так.

Он медленно поднялся и пошел к двери. Слоун — следом за ним.

И тут зазвонил телефон.

Боннер машинально потянулся к трубке, потом заколебался. Двое уходящих обернулись.

Слоун сказал:

— Вот оно. У телефонной компании приказ — не пропускать никаких других звонков.

Крицман в три шага очутился возле телефона.

— Подождите, — сказал Слоун. — Телефонистка на коммутаторе должна его задержать, помните?

— А если он повесит трубку?

Слоун сделал нетерпеливый жест.

— Снимите ее. Но постарайтесь, чтобы он говорил подольше.

Крицман поднял трубку.

— Отдел убийств. Говорит лейтенант Крицман.

Боннер и Слоун глазами задавали вопросы. Крицман игнорировал их.

— Извините... говорите громче... Не могу расслышать... Нет, не слышно, очень плохая связь...

Голос его сник, и он положил трубку. Затем резко обернулся.

— Бесполезно, он повесил трубку.

— Плохо, что связь барахлила, — пробурчал Боннер.

— Это лишь трюк. Я слышал, что он сказал. Отлично слышал.

Из хмурого лейтенант превратился в мрачного.

— Он собирается убить снова. Он позвонит завтра и скажет точное время.

— Тогда мы будем готовы засечь его, — пробормотал Слоун.

— Да? — Крицман слегка поморщился. — Иногда я думаю, что мой старик был прав.

— В чем? — спросил Боннер.

— Когда я поступал в полицию, он сказал, что я спятил. Поймать убийцу — нелегкое дело, зато находить тела жертв гораздо проще. Ему представлялось, что для меня лучший способ преуспеть — это стать распорядителем на похоронах.

— Так почему же ты не стал?

Крицман пожал плечами.

— Распорядитель похорон не может курить на службе, — ответил он.

8

Утренняя газета упала на коврик у входной двери и развернулась. Ланселот подошел к ней и фыркнул, демонстрируя таким образом отношение всех горожан к местной прессе.

Затем открылась дверь, и Ланселот снова фыркнул. В этот раз он, вероятно, тоже был прав, поскольку миссис Квимби в дезабилье вряд ли заслуживала чего-то большего, нежели рассеянное фырканье.

Ее седеющие волосы вились мелкими кудряшками, а халат, под стать хозяйке, был измят и поношен. Она подмигнула Ланселоту и улыбнулась.

— Доброе утро, киса.

Ланселот решил, что был несправедлив к ней. Он перестал фыркать и замурлыкал, крутясь возле пухлых лодыжек. Миссис Квимби наклонилась, чтобы погладить кота, и мимоходом взглянула на газету.

—Читай-ем новости... м-м?

Ланселот узнал тошнотворный тон, каким большинство женщин обращается к домашним животным, младенцам, детям — практически ко всем, кроме мужчин.

Он цапнул газету с плохо скрытым раздражением. Миссис Квимби оттолкнула кота.

— Брось... Дай маме газету, будь паинькой... да... да...

Она подняла газету выше. Моргая, развернула ее и пробежала глазами заголовки.

— Боже мой, киса! Еще один!

Она уставилась на внушительных размеров заголовок и прочла его вспух:

„УБИЙСТВО В НИЖНЕМ ГОРОДЕ!”

Она покачала головой.

— Ты видишь это, киса? Мама ни за что не позволит тебе ходить в нижний город. Нет. сэр!

Ланселот терпеливо вынес и это, ожидая, что будет дальше.

— Хочешь пойти домой и позавтракать с мамой? — говоря так, миссис Квимби склонилась к коту и подняла его, поглаживая. — Разумеется, он хочет, ну, пошли, хорошенько позавтракаем и узнаем все об этом безумно интересном убийстве!

Она внесла кота в полутемную переднюю; пересекла гостиную, где пожелтевшие чехлы укрывали мебель, а каминные часы с купидоном отсчитывали минуты своего второго века. В этом украшении чувствовался налет поздней готики, и он же присутствовал во всем интерьере.

Но телефон был современный.

Миссис Квимби, услышав звонок, опустила Ланселота на ковер и направилась обратно в коридор.

Она вышла на лестницу.

— Иду-иду!

Телефон не отреагировал и продолжал дребезжать. Миссис Квимби сняла трубку настенного аппарата на площадке второго этажа и выдохнула:

— Алло! Да... Он здесь... Минуточку...

Она пошла к холлу, но заколебалась у двери ванной: в раковине журчала вода, не мешало бы постучать.

— Чарльз?

— Да, — голос звучал приглушенно, — войдите.

Она приоткрыла дверь и сунула голову в ванную. Чарльз, полностью одетый, стоял перед зеркалом и чистил зубы.

— Вас к телефону.

— Спасибо, миссис Квимби. Сейчас иду.

Он подарил ей улыбку, и миссис унесла ее с собой.

Чарльз вытер лицо, повесил полотенце на крючок и вышел. Трубка болталась у стены, как маленький черный младенец на пуповине.

— Алло! О, да, доктор!

Это Янц. Трескучий голос говорил что-то о Майерсе, но Чарльз на мгновение отключился, потому что ему стало не до Янца.

По лестнице в холл спускалась Джин Квимби; ее длинные волосы разметались по плечам, халат плотно, облегал соблазнительную фигурку...

Держа возле уха приемник, она медленно прошла мимо Чарльза, кивнув ему с демонстративным безразличием. Чарльз повернулся, глядя ей вслед, потом сосредоточился на трубке.

— Вы не могли бы повторить, доктор... Да. Он снова звонил вам? О... понимаю. Ну конечно, я могу с ним встретиться. Что вы думаете?

На самом деле его не заботило, что думает доктор Янц. Ему хватало собственных мыслей, пока он следил за телом Джин, спускающейся по лестнице.

Но нужно было ответить.

— Конечно, я не откажусь от такого шанса. Нет, я могу пойти туда в полдень, если ему это подходит.

Джин исчезла.

— Спасибо, доктор, — сказал Чарльз. Нет, сейчас у меня нет на уме ничего другого. Совсем ничего.

Это была правда. В данный момент на уме у него уже ничего не было.

Чарльз повесил трубку. Так значит, Майерс хочет увидеться с ним. Нет причин отказываться. Образцовые пациенты всегда готовы к содействию.

Он пошел вниз, и, поскольку его никто не видел, попробовал изобразить походку Джин. Интересно, что это такое — быть веселой девочкой?

Он улыбнулся, покачал головой и перестал двигать бедрами. Образцовые пациенты так себя не ведут.

Кроме того, на кухне была Джин.

Когда Чарльз прислонился к дверному косяку, она сидела за столом и пила кофе. Газета лежала около сахарницы. Джин смотрела на Чарльза так, что Чарльз покачал головой. Ясно было, что эта нахальная девчонка привыкла к восторженным взглядам.

Он кивнул на плиту.

— Как насчет кофе?

— Угощайся.

Чарльз взял одну из чашек, стоявших на полке, налил кофе. Отнес чашку на стол. Сел напротив Джин, сделал глоток.

Она оторвалась от газеты.

— Эй, ты клево выглядишь. Собираешься встретиться со своей девчонкой?

Такого оборота он не ждал. Осторожно поставил чашку на стол.

— Девчонкой?

Джин кивнула небрежно, но глаза ее были внимательны.

— Я видела, она подвезла тебя домой прошлой ночью. Вот это сервис!

— Где ты была?

— О, я припарковалась дальше по улице, с Маком.

Счастье еще, что он решил подождать и вышел через заднюю дверь, когда отправился звонить. Хорошенькая девочка, но у нее слишком длинный нос.

— А как ее зовут? — спросила Джин.

— Неважно.

— Секрет, так?

Нет, не так. Лучше не позволять ей думать о каких-то его секретах. Длинный нос.

Он пожал плечами.

— Ладно. Ее зовут Терри. Терри Эймс.

Теперь Джин отложила газету, собираясь поболтать. Есть только один способ предотвратить это — потянуться за газетой самому.

Лишь когда он положил руку на лист, он вдруг понял: газета - в ней должна быть заметка...

Он постарался, чтобы его жест выглядел небрежным, но это далось ему не без усилия. А как иначе? Какой-нибудь дешевый актеришка выступает в паршивой пьесе, а потом сидит всю ночь, поджидая утренние газеты, — лишь для того, чтобы прочесть глупые отзывы о себе. А чье выступление важнее — этого актеришки или его? Ему есть за что беспокоиться. Критики, которые будут копаться в его работе, могут и погубить его.

Он перевернул страницу. Вот оно: „Убийство в нижнем городе!” И подзаголовок: „Угрожает убить вновь”.

— Это та, которая звонит тебе от доктора?

О чем, черт возьми, болтает эта девица? Ах да, Терри. Он заставил себя кивнуть, затем вернулся к статье. То есть попытался вернуться. Джин продолжала говорить.

— Она санитарка?

— Секретарша, — буркнул он.

— О, — Джин взглянула на запястье и быстро подняла глаза. — Который час?

— Не знаю.

Она нахмурилась.

— Не могу найти свои часы. Знаешь, те, что подарил Мак,

Он поднял газету, закрывая лицо.

— Я их когда-нибудь видел?

— Конечно, должен был видеть! Те, что я носила каждый день. В виде сердечка.

Джин вздохнула.

— Я растяпа, вечно теряю свои вещи.

— Очень плохо.

Чарльз не отрывал глаз от газеты, и потому не видел миссис Квимби, пока она, с ножницами в руке, не оказалась рядом с ним.

— Так вот она где! — завопила миссис.

— Что, ма?

— Моя газета.

Чарльз отдал ее с облегчением. На мгновение ему показалось, что миссис Квимби подкралась, чтобы вырезать его сердце.

Миссис Квимби победоносно вцепилась в газету.

— А я-то повсюду ищу ее. Эта статья нужна для моей книги вырезок. Джин фыркнула.

— Уж ты мне со своей книгой вырезок.

Через край чашки она взглянула на Чарльза.

— Поверишь, она десять лет хранит эту ерунду! С ума сойти!

Чарльз поколебался, потом позволил себе задать вопрос:

— У вас есть какая-то причина для этого?

— Конечно! Это мое хобби, — самодовольно кивнула миссис.

Кофейная чашка Джин стукнулась о блюдце.

— Ничего себе хобби! Миссис Дракула!

Мать игнорировала ее замечание и сосредоточилась на более сочувствующем слушателе.

— Видите ли, мистер Квимби работал в полицейском департаменте. Он всегда рассказывал мне о своей работе.

— Он был детективом?

— Нет; не совсем...

— Он заведовал камерой для пьяных в городской тюрьме, — вмешалась Джин.

Миссис Квимби нахмурилась.

— Но он приложил руку к некоторым интереснейшим делам! Когда он отошел в иной мир, я завела книгу вырезок. Своего рода сентиментальный жест, понимаете?

Из-за чашки Джин донесся нечленораздельный звук. Чарльз сделал вид, что не слышит. Он улыбнулся миссис Квимби.

— И вы храните вырезки об убийствах, да?

— О, нет, не совсем так. Только о нераскрытых.

Она вернула ему улыбку.

— Возьмите дело вроде того, что в сегодняшней газете. Человека в нижнем городе закололи в толпе.

— Да?

— Ну, читая, можно сразу сказать, что полиция никогда не найдет того, кто это сделал. Убийца ведь просто подошел к человеку и ударил его в сердце!

— Пожалуйста, ма, — попросила Джин, — не надо об этом, пока я ем!

— Именно так действуют по-настоящему умные люди, Чарльз. Сработал быстро, без шума — и сразу ушел, — миссис выразительно кивнула. — Попомните мои слова. Они никогда не поймают этого парня. Я набралась опыта. Почти все случаи, которые я вырезала — неразрешимые!

— Я не сомневаюсь, что вы правы, — сказал Чарльз. Он одним глотком допил кофе.

Миссис придвинула к нему газету.

— Вот... хотите прочесть, прежде чем я ее вырежу?

Он поднялся, покачивая головой.

— Нет, спасибо, миссис Квимби, он улыбнулся ей. - Читать об убийствах — не мое хобби.

9

Когда Дэвид Линдсей вошел в приемную доктора Янца, Терри перед зеркалом поправляла Волосы. Несколько мгновений он следил за ней, а потом она обернулась.

— Извините, я не собирался подглядывать, — сказал он. — Ваш дядя занят?

Терри взглянула на часы.

— Нет, до одиннадцати у него нет приема. Можете пройти в кабинет.

— Спасибо, — Линдсей помолчал. — Последние две недели...

Он переменил тон.

— Мы мало виделись в последнее время. Что случилось?

— Ничего.

Он мог бы поклясться, что ее прическа в порядке, но тем не менее она вновь повернулась к зеркалу.

— В этом месяце было много зачетов в институте.

Он кивнул.

Терри снова взглянула на часики.

— Без десяти одиннадцать. Если хотите застать его, лучше пойти сейчас.

— Да. Увидимся позже.

Линдсей вошел в кабинет. Доктор Янц в маленькой ванной гудел электрической бритвой. Слушая ее монотонный звук, Линдсей подошел к кушетке и вытянулся на ней. Гудение прекратилось; забулькала вода в кране. Затем, потирая руки, вошел Янц. Он уставился на Линдсея.

— Эй... Что это значит? С каких это пор ты стал пациентом?

Линдсей сел.

— Буду откровенен. Я пришел только затем, чтобы поговорить о Терри.

Направляясь к столу, Янц краем глаза посмотрел на Линдсея. Потом взял папку.

— Проблема?

Линдсей не ответил.

Янц кивнул, помахивая папкой.

— Так... Она в последнее время не встречалась с тобой. Но и мне она не рассказывает о своих делах.

Линдсей молча следил, как Янц отложил папку и потянулся за сигаретой. Янц заговорил, держа зажженную спичку:

— Это не моя вина, что она сняла квартиру и живет сама по себе. Ты же знаешь — Терри очень независима.

Он бросил спичку в пепельницу и повернулся к Линдсею.

— Вы заметили, что у нее новые часы? — спросил Линдсей.

— Да, видел.

Янц затянулся и, нахмурившись, снова взял папку.

— Думаешь, у нее есть дружок?

Линдсей промолчал.

— Я говорю, ты думаешь, у нее есть дружок?

Молчание.

— А... извини.

Янц улыбнулся, но улыбка получилась натянутой.

— Наверное...

Линдсей поднялся.

— Я помешал?

— Нет, - Янц хлопнул папкой о стол. — Я изучал своего трудного ребенка, Чарльза Кэмпбелла.

— А, тот парень, которого я видел вчера вечером? Ваш бесплатный пациент? Знаете, он заинтересовал меня.

Янц открыл папку.

— Меня он интересует уже два года.

— Два года? Я думал, это новый.

Янц взмахнул сигаретой.

— Два года назад я рекомендовал направить его в принудительном порядке в госпиталь штата. Но Оуэн и Хортон — они были консультантами вместе со мной — не согласились.

— Каков был их диагноз?

— Это длинная история.

— Извините... мне не следовало задавать вопросов. Весьма непрофессионально с моей стороны.

— Чепуха, Дэйв. Я хочу знать твое мнение. Это мне поможет. Я сейчас не стану входить в детали. Важно лишь то, что несколько недель назад его прислали ко мне для лечения. Я согласился, чтобы разобраться, не ошибся ли в прошлый раз.

— Ну и как?

Янц повернулся вместе со стулом.

Я не уверен.

Он посмотрел в окно.

— Но скоро мне придется давать заключение.

— Не спешите, — пробормотал Линдсей.

Янц покачал головой. Потом заговорил — но как бы для себя:

— У меня такое чувство, что времени нет...

И взглянул на часы.

Одиннадцать часов. Должен прийти очередной пациент.

Полдень. Лейтенант Крицман послал за сэндвичем и стаканом молока. Он дочитал стенограмму показаний очевидцев. Очевидцы! Можно подумать, все они слепы и глухи.

Никакой зацепки на Джорджа Сеймура Коллинза: хотя бы ниточку, хотя бы безумное подозрение. Все, что мог лейтенант, — это сидеть за столом и ждать нового звонка, гадая, откуда тот парень взял его имя, почему позвонил, есть ли связь между убийцей и его жертвой. Связь... Тут была одна смутная догадка. Стоило, пожалуй, поговорить с Колфаксом из Бюро по борьбе с наркотиками. Как говорил тот малый... словно принял наркотик. Это лучше, чем просто ел деть и ждать следующего преступления. И знать, что оно может случиться в любую минуту...

Час. Майерс вошел в свой кабинет, включил кондиционер. Вытер платком лоб. Тяжелая работа, если лоб тянется до затылка. Но виновата была не жара: что скрывать — он нервничал. Скоро придет Кэмпбелл. Вчера оба они потеряли контроль над собой. Может, парень поостыл за ночь? Жаль, что людей нельзя охлаждать кондиционером, как кабинет.

Два часа. Джин вместе с Маком плескалась в бассейне. Сегодня Мак не работал. У многих соседей Мака сегодня тоже был выходной — или ребята просто прогуливали. Все они были здесь, в бассейне. Джин заметила, что двери квартир открыты — чтобы, не дай бог, не пропустить телефонный звонок. Ларри ждал звонка от своего агента, а Пэт говорила, что ей должны сообщить о месте манекенщицы. Каждый болтал, что вот-вот заварит крутую кашу, но на поверку почти никто из них не имел даже кастрюли. Джин знала цену их болтовне, и потому не слишком прислушивалась к разговорам. А вот Мак — другое дело. Его друг, писатель Кен, накатал серию для телевидения; с менеджером практически договорились. Менеджер обещал Маку роль постоянного персонажа: молодого парня, друга частного сыщика. Мак с его талантом эту роль вытянет запросто. Правда, ему уже двадцать девять, но он может сыграть двадцатилетнего, у него есть опыт: игра в театре, пусть и маленьком — приличная школа. А выглядит он, если не считать, конечно, похмельные утра, совсем как мальчишка. Джин знала, что телесериал будет прорывом, которого они с Маком ждали. Больше никаких проходных ролей и эпизодов. И ей уже не придется воровать дома деньги для Мака. Запустили бы сериал, все остальное — ерунда. У них будет журавль в руках. Только бы зазвонил телефон...

Три часа. Сержант Боннер отнес досье на Ричардсона в кабинет Скоби, а затем спрятался в туалете, просто чтобы посидеть минутку спокойно. Все эти шуточки о фараонах с натруженными ногами — не смешно... Какие денежки выложил он за модельную обувь с выгнутыми стельками! Люди смеются не тогда, когда следует. К примеру, у вас в ухе паршивый прыщик, вас оперируют — и все тут как тут, с цветами и сочувствием. Но если у вас тяжелейший геморрой, и вас режут, и вы лежите в госпитале две недели с адской болью — что происходит? Все смеются. Великолепная шутка. Нелепый мир. Проклятые ноги, от них уже ничего не ждешь, кроме мучений. Год за годом плестись в пешем патруле; год за годом днем и ночью бегать взад-вперед, отрабатывая гиблые версии... Ну, теперь осталось не так много. Всего восемнадцать месяцев, и он уйдет в отставку. Будет сидеть в сортире хоть весь день, если захочется. Только ему не захочется. Он купит вместо этого прицеп к машине; и они с Мэй поедут на север, посмотрят страну. Мэй знала, как тяжело ему быть все время на ногах. Мэй понимала, что бывают сумасшедшие часы. Вроде прошлого вечера — когда этот псих позвонил по телефону... Боннер подумал, что надо бы поскорее связаться с Крицманом. Самое время чему-нибудь стрястись...

Четыре часа. Миссис Квимби ждала автобус перед Фермерским рынком. Ей нравилось делать покупки именно здесь, но толкаться с ними в автобусе... Кроме того, приходилось ужасно долго ждать. Ей хотелось вернуться в довоенные времена. Масса трамваев — и никаких Фривеев, никаких уличных пробок и миллионов людей, которые бродят в смоге. К тому же она беспокоилась о Джин. Каждый раз, выходя из дому, она боялась до полусмерти, что с дочерью может что-нибудь случиться: в нынешние времена ни за что нельзя ручаться... Автобусу лучше бы поспешить: миссис хотела бы вернуться домой засветло. Вечно на что-то не хватает времени...

Пять часов. Доктор Линдсей попрощался с мистером Хьюитом. Это был не слишком удачный сеанс: за свои пятнадцать долларов мистер Хьюит не получил того, на что рассчитывал. Желания Хьюита вообще редко исполнялись. Да и как сказать пациенту, что все его беды — из-за бедности? Психотерапия использует труды Фрейда, Адлера и Юнга, но не Маркса и Энгельса. Не начинать же проповедовать коммунизм. Но, с другой стороны, когда сталкиваешься с пациентами вроде Хьюита, видишь их лежащими на кушетке, выставившими напоказ обтрепанные края брюк, трудно удержаться и не сказать: „Любая из ваших бед исчезнет, появись у вас приличные деньги. Все ваши проблемы и ваша импотенция — лишь следствие основной болезни: финансового голода. Ваша истинная болезнь, мистер Хьюит, в том, что вы не можете позволить себе быть счастливым”.

Но это, во-первых, коммунистическая пропаганда, а во-вторых — ничего не дает. Мистеру Хьюиту и так было нелегко найти пятнадцать долларов на сеанс психотерапии. И вообще, если тебе не нравится думать о бедности, открой салон в Беверли Хилз — для избранных, по пятьдесят или лучше семьдесят пять долларов в час. И узнаешь, что у богатых — точно такие же проблемы. Тогда придется говорить, что не в деньгах счастье. А лучше всего оставайся на месте и трезво оцени факты. Мир болен, и ему становится все хуже. Стоит ли удивляться, если все больше людей сходит с ума? Остается только делать то, что в твоих силах...

Шесть часов. Терри Эймс поцеловала на прощанье дядю и вышла. Приехав домой, разогрела жестянку со спагетти, сделала салат. Села за стол, открыла тетрадь. Домашнее задание на сегодня нет времени читать внимательно: нужно еще переодеться, уложить волосы. Чарльз встретит ее после лекций. Смешно, конечно, что женщины хлопочут о прическе лишь затем, чтобы какой-нибудь мужчина растрепал ее... Терри подумала о том, как легко теперь объясняются многие вещи, еще совсем недавно ее тревожившие. Не удивительно, что Чарльз эмоционально неустойчив, — после всего, что пережил. И все же в нем сохранилось нечто мальчишеское, и это до глубины души трогало Терри. „Материнский инстинкт”, сказал бы ее дядя. Пусть говорит. Пусть навешивает любой ярлык. Она знала, как называются ее чувства к Чарльзу, и в теперешней ее жизни только эти чувства имели значение. И еще сам Чарльз, который скоро снова будет рядом... Терри захотела, чтобы он очутился рядом с ней прямо сейчас. Да и вообще, каким бы ни был Чарльз — она хочет быть с ним...

10

Чарльз рассматривал десятицентовик. На лицевой стороне монеты отчеканен профиль щекастого человека. Франклин Д. Рузвельт. Он умер, когда я был мальчишкой, думал Чарльз. Под профилем стояла дата — 1950 год. Забавно. Действительно забавно, что в 1950 году, когда Чарльз был мальчишкой, отчеканили этот десятицентовик, попавший в его руки дюжину лет спустя, когда Чарльз стал взрослым мужчиной, и теперь он использует эту монетку с такой целью...

Но он здесь не для того, чтобы разглядывать монету. Даже если на монете стоит слово „Свобода”.

Это, кстати, требовало уточнения. Свобода — для кого? Сколько свободы можно купить на десять центов при теперешней инфляции? Довольно много, если, конечно, истратить их на звонок. Но о чем он думает? Он обязан позвонить. Чарльз посмотрел на ребро монеты. Надпись: „На Бога мы уповаем!” Вот и ответ. Положись на Бога. И он опустил монету в щель.

Щелчок. Зуммер. Диск. Ожидание. Отвечает глупый голос. Снова ожидание. Сейчас.

Да, сейчас...

— Порядок, лейтенант. Так же, как вчера. В семь часов.

— Подождите, — говорит Крицман, — отсюда вытекает интересный вопрос...

Каков идиот! Думает, что его можно заговорить. Сейчас его ничто не удержит.

— Извините, — сказал Чарльз. — Но я должен идти.

Трубка повешена — еще один щелчок. Телефон умер.

Телефон умер.

Но часы на соседнем здании были живы. Каждую минуту стрелка прыгала на одно деление вперед. 6.56. Точное время. 6.56. Или, если предпочитаете, без четырех минут семь.

Телефон был мертв, часы — живы. И через четыре минуты кто-то умрет еще. Умрет, как Франклин Делано Рузвельт. Как тот мальчик, который никогда не имел десятицентовика, потому что проклятый старик...

Теперь осторожнее. Ты переходишь улицу. Не спеши. Нельзя спешить, когда ты несешь в себе тайну. Тайну простую и глубокую. Имя ей — Бог.

Ты — Бог.

В этом и есть тайна.

Вокруг тебя всего лишь люди. Маленькие глупые людишки, снующие взад-вперед, от работы к отдыху, от боли к удовольствию, взад-вперед по замкнутому кругу. Только Бог может остановить их. Ты тоже можешь остановить их. Следовательно, ты — Бог. Глубоко и просто. Просто и глубоко.

Через четыре минуты — нет, через три (время — тайный слуга Божий) ты докажешь свою божественность. Ты остановишь одного из них. Любого, на выбор.

Вы, проклятые дураки, несущиеся мимо, разве вы не знаете, что Бог идет среди вас? Конечно, нет. Потому-то вы прокляты. Все вы прокляты и обречены.

Он улыбнулся. И вы — боги, если уж на то пошло. И откуда взялась мысль, что Бог должен говорить языком Библии короля Якова? И кто он таков, король Яков, чтобы цеплять свое имя к изложению Библии? Он не написал ее, он даже не сделал перевода; просто заставил компанию бедных профессоров и клириков провернуть это дело, а потом присвоил себе все заслуги. Богу следовало покарать короля Якова. Впрочем, если подумать, он и покарал: Яков мертв. Яков мертв, и Джордж Сеймур Коллинз мертв. А через две минуты ещё кто-нибудь умрет, потому что Он повелел сделать это. Такова Божья воля.

Кто? Который из этих живущих во мраке дураков?..

Может быть, вон тот слепец?

Это был настоящий слепой — продавец газет, стучащий белой тростью. Чарльз подошел ближе. Продавец отвернулся от лотка и шагнул к Чарльзу, предлагая газету.

Чарльз огляделся. Он стоял в нише. Никто его не видел. Его рука соскользнула во внутренний карман куртки, но замерла в нерешительности — из-за угла выполз патрульный автомобиль и остановился за лотком. Чарльз вынул руку из кармана и пошел прочь. Мимо циферблата на здании: 6.58.

Он всматривался в лица. Молодая девушка. Цветной парень. Женщина с младенцем. Любой из них подходит. Приноси в жертву Богу девственниц. Богу — детей Хама, рабов. Богу — первородный плод чрева твоего. Но не здесь, не у всех на глазах.

Чарльз увидел мужчину средних лет, в шляпе. Вот он согнулся, завязывая шнурок. Чарльз небрежно приблизился, едва не налетев на мужчину, когда тот выпрямился. Слишком поздно.

Чарльз оглянулся. Поздно ли? На углу здания напротив Першинг-сквер были часы. Ниже светилась надпись: „ТОРОПИТЕСЬ ЗАСТРАХОВАТЬСЯ!”

Всего одна минута ходу. Ходу — куда? Черт их побери! Они двигались слишком быстро — жирный мужчина, тощая женщина, маленький мексиканец, моряк... „ТОРОПИТЕСЬ ЗАСТРАХОВАТЬСЯ!” ТОРОПИТЕСЬ... ТОЮПИТЕСЬ... ТОРОПИТЕСЬ...

Он остановился у перекрестка, ожидая зеленого света. Всмотрелся в толпу на противоположном тротуаре. Лица, лица, слишком много лиц. Много званых, но мало избранных. Кто будет Избранником?

И тогда Чарльз увидел его. Пожилой человек в очках с толстыми линзами. Он спокойно стоял под мигающей световой надписью: „Стойте! Стойте!..”

Конечно, это было откровение — но тот человек не знал о нем. Никто не слеп так, как нежелающий видеть.

Свет сменился на зеленый. Толпа волной покатилась с тротуара и на середине улицы смешалась со встречной волной.

В глубине черепа, словно в колокольне, гудело: ОДИН... ДВА... ТРИ...

Сумасшедшая евангелистка, которую Чарльз недавно слышал на улице, вещала, что Бог — повсюду вокруг нас.

Видела бы она его сейчас. Не его, но Его, Бога, встречающего человека в толпе — посреди улицы нижнего города в Лос-Анджелесе.

ЧЕТЫРЕ... ПЯТЬ...

Рука нырнула в карман и вышла наружу... он был в его руке, не Его, а именно в его собственной руке, рука метнулась вперед и быстро вернулась. Чарльз прошел мимо, а человек начал падать — ШЕСТЬ... СЕМЬ... — точное время! — очки свалились с носа и разбились о мостовую.

Чарльзу хотелось оглянуться, но семь часов уже минуло, время истекло, и он должен был идти дальше: чтобы не спеша пройти по улице, повернуть за угол, на тенистую боковую улочку, туда, где было хорошо, темно и пустынно.

Любой опыт ценен, а этот — в особенности. Вот эта фантазия о слиянии с Богом. Он лишь в последний момент понял, что это, конечно, была фантазия. В этом нет вреда. Настоящий вред был бы, если бы он действительно в это поверил. Но когда он вновь ощутил в руке оружие, он понял истину. Он всего лишь человек. Такова реальность.

Он подошел к мусорному баку, стоящему у края тротуара. Бросив по сторонам быстрый взгляд и убедившись, что никого рядом нет, Чарльз откинул крышку и опустил топорик внутрь. Крышка захлопнулась, предъявив надпись: „Содержите город в чистоте!”

Затем он ушел, зная точно, что он сделал, что делает и кто он такой. Он — Чарльз.

И он ничуть не сожалел об этом знании. Реальность лучше фантазии. Это критерий подлинной нормальности.

И все же ему было жаль расставаться с топориком. Потому что он понял, наконец, не только часть истины, а всю ее. Бог — тот, кто владеет Жизнью и Смертью.

Так что истинным Богом был топорик для льда...

11

Выйдя из переулка, Чарльз услышал вой сирен. Любопытно, слышит ли их Крицман. Крицман. Забавно, ведь Чарльз никогда не видел этого человека. Нашел его имя в газете. Несомненно, лейтенант ломал голову, почему выбрали именно его. Ну и пусть ломает, ему есть над чем подумать.

И все же Чарльз не мог отделаться от интереса к сыщику. Что это за человек, как он выглядит?

Вероятно, Крицман тоже думал о Чарльзе и задавал те же вопросы. Но он никогда ничего не узнает. Им не суждено встретиться. Если Фортуна не отвернется...

Она не отвернется. Когда звук сирен удалился, Чарльз свернул за угол и вошел в здание. Лифт ждал. Чарльз нажал кнопку седьмого этажа. Никто не видел его, но если бы и видел — что с того? Он — пациент, идущий на очередной прием. И опаздывает он всего на три минуты.

В приемной доктора Янца горел свет, но было пусто. Он вошел, уловив голоса за дверью кабинета, скользнул в кресло, схватил какой-то журнал и открыл его наугад. Когда дверь открылась, Чарльз внимательно читал журнал.

Вышла женщина средних лет — та, которую он видел на прошлом приеме. Выглядит действительно больной. Интересно, что с ней? Климакс? Многие женщины, кажется, испытывают в это время огромное потрясение.

Женщина прошла мимо, взглянув так, будто собиралась поздороваться, но Чарльз отвернулся. Достаточно того, что она увидела его здесь.

Он гордился собственным самообладанием. Самообладание. Чертовски меткое слово. Никто не владеет им. Он — сам по себе. Он — множество людей. То, что он усилием воли изменяет ход своих мыслей или произвольно меняет формы отношений с реальностью, доказывает это. Глубина, рассудительность, оригинальный замысел или каламбур — он способен на все, без какого-либо напряжения. А все потому, что он — одаренная личность. Не то, что эта несчастная баба, сама себя загнавшая в колею и пришедшая теперь к Янцу потому, что ей из нее не вырваться. Если уж на то пошло, Янц тоже засел в колее. В колее под маркой „Д. М.”

Они не понимают тайны изменчивой личности, тайны свободы. Свобода. Именно это слово написано на десятицентовике. Двенадцать минут назад он совершил поступок и даже не сбился с дыхания. Он может спокойно сидеть в кресле и анализировать ситуацию. Самообладание — признак сверхчеловека.

Доктор Янц заглянул в приемную. Чарльз заставил себя прочесть строчку в журнале. Затем поднял глаза.

Янц откашлялся.

— Добрый вечер, Чарльз. Долго ждешь?

— Минут десять.

Чарльз по-прежнему держал в руках журнал.

— Здесь интересная статья о космических кораблях.

Он поднялся и отложил журнал.

—Как вы полагаете, доктор, мы близки к полету на Луну?

Янц улыбнулся.

— Не знаю. Мое дело — помогать людям жить на Земле.

Янц — заштатный острослов. Тем не менее Чарльз, направляясь к двери, улыбнулся шутке. Янц отступил, пропуская его. Чарльз вошел в кабинет и — конечно, она была на месте. Проклятое чудовище, обтянутое морщинистой кожей.

Но сейчас он не в силах смотреть на нее. По крайней мере, не сегодня. Только не после того, что он пережил.

Янц следил за ним. Чарльз чувствовал, что его неуверенность замечена. Нет смысла недооценивать этого человека. Колея „Д. М.” весьма широка, к тому же Янц — у себя дома.

А Чарльз — нет. Следует учесть это.

— Извините, доктор, я хочу спросить — нельзя ли сегодня обойтись без нее?

Янц молча подошел к своему стулу. Он ждал. Чарльз поколебался, потом медленно сел. Янц кивнул.

— Тебе не нравится кушетка, верно, Чарльз? Почему?

Ладно, не стоит спорить. Чарльз лег на спину, вытянул ноги. Пусть видит. Он усмехнулся.

— Разве должны быть причины?

— Человек — животное разумное.

— Неужели?

— Конечно, у любого могут быть временные помутнения...

Доктор нагнулся вперед. Чарльз уже знал это движение. Он подобрался. Старик вознамерился его объехать.

— В полдень, например, когда ты приходил к Майерсу.

Он уже знает!

— Он звонил мне перед обедом. Сказал, что предложил тебе новую работу. А ты опять вышел из себя.

Чарльз сел.

— Это не работа, а оскорбление! Ночной сторож на складе...

— Ты же понимаешь, что он хотел тебе помочь. В данный момент ничего другого просто не было.

Чарльз покачал головой.

— Я-то понимаю, но вы — нет. Я хочу делать что-то стоящее, я хочу быть особенным...

— Мы все особенные, Чарльз...

— Вы знаете, что я мог стать маклером?

— Как твой отец?

— Мой отец? Мой дед — вот кто был большим человеком. Он основал компанию. Он стал миллионером до того, как ему стукнуло тридцать. А отец, взяв дело в свои руки, пустил все на самотек. Весь бизнес пошел к черту из-за того, что он не умел вести дела. Если бы не он — я бы здесь не был.

— Это верно, — лицо Янца было бесстрастным, как у игрока в покер. — Если бы не наши отцы, нас не было бы на свете.

Какая банальщина. Наверное, они оба могли бы выступать на сценах Лас-Вегаса.

Чарльз попытался улыбнуться.

— Вы знаете, что я имею в виду... когда я здесь, на кушетке.

— А ты действительно здесь? Расслабься. Вот так-то лучше. Хочешь курить?

Чарльз покачал головой. Что за манера — обращаться с ним, как с ребенком? Третировать его, как ребенка... как делал тот старик... Ладно. Бояться нечего. Он здесь не просто так. Терапия. Нужно примириться с этим.

Чарльз снова лег.

— Мой отец... — произнес он. — Мой отец никогда не верил в меня.

— А кто верил, Чарльз? Твоя сестра?

— Да, Руфи.

— Ты говорил, она старше тебя, верно?

— На два года.

— Какая она, Руфи?

— Прекрасная девушка. Прекрасная.

И вдруг он увидел ее — увидел отвратительное, сморщенное лицо ведьмы...

Руфи...

Теперь она снимала маску. Она улыбалась ему, встряхивая гривой золотых волос.

— На ней была резиновая маска для маскарада в канун праздника Всех Святых. Я собирался идти с ней...

Чарльз слушал собственный голос, рассказывающий доктору Янцу о Руфи, объясняющий, как это было; но мысленно был далеко-далеко, он вспоминал себя-подростка в военном мундире, взятом напрокат для маскарада. Он чувствовал запах резиновой маски, когда брал ее из рук Руфи; он поднимал руку, чтобы коснуться волос Руфи, ощутить шелковые пряди кончиками пальцев...

Но все-таки он слышал доктора Янца.

— Ты был очень высокого мнения о сестре, да?

— Конечно, я восхищался ею.

И в тот же момент, когда он отвечал, — он шептал что-то на ухо Руфи. Потому-то и касался ее волос, хотел убрать их в сторону — они мешали шептать... Надо бы сказать об этом Янцу, так, чтобы он понял...

Но Янц снова говорил.

— Вы были очень близки, правда?

— Мы делились тайнами друг с другом.

— Какими тайнами, Чарльз?

Черт побери, он не имел никакого права задавать этот вопрос. Намекать. Совать нос.

— Какими тайнами?

...Дверь позади медленно отворялась, и Руфи подняла взгляд, предупреждая его, что надо отодвинуться. А совсем в другом месте Чарльз, чувствуя пот на ладонях, стискивал кулаки и бормотал:

— Теперь вы говорите так же, как он...

— Кто, Чарльз?

...Дверь отворялась все шире, и он уже видел в проеме темный силуэт. Но он не хотел его видеть, поэтому ответил:

— Никто... никто!..

— Кто это, Чарльз?

— Я не знаю...

...Закрой дверь. Заставь тень исчезнуть. Захлопни ее. Этого не было. Ты не там. Ты здесь, на кушетке.

— Сказано вам, не знаю!

Вот где ты должен быть. Но ты не должен мучить себя.

Он сел, мотая головой.

Янц поднялся. Положил руку на плечо Чарльза.

— Я знаю, иногда это болезненно. Но теперь мы не можем остановиться. Чарльз поднял голову и кивнул. Но кивал он не Янцу, и не ему ответил

невнятно:

— Да... мы не можем теперь остановиться...

12

Крицман, свесив ноги, неподвижно сидел на столе. Оставалось допросить лишь одного человека, и пустая допросная выглядела странно. Крицман и себя ощущал до странности пустым. Он знал, что просто тянет время, делая то, что полагается в подобных случаях. Его тошнило от всего, даже от звука собственного голоса.

— И оба убийства, похоже, совершены по одной и той же схеме. Вы уверены, мистер Холлингсворт, что ваш брат в этот день пошел в нижний город один?

Маленький, усатый мистер Холлингсворт закивал.

— Разумеется. Ральф всегда ходил по четвергам в кино. Это его день. Выходной...

— Продолжайте, мистер Холлингсворт.

— Я не могу понять. Такой милый, безобидный человек, ни одного врага во всем мире...

В дверях появился, щелкая пальцами, Боннер. Крицман взглянул на него. Боннер крутанул головой, хмурое выражение лица говорило о чем-то чрезвычайном.

— Лейтенант!

Он мог не продолжать. Крицман соскочил со стола.

— Извините, мистер Холлингсворт, я на минуту выйду.

Крицман поспешил за приземистым сержантом. Лейтенант больше не чувствовал себя пустым, его переполняло возбуждение. Он знал, что его ждет, — еще до того, как вошел в свой кабинет и обнаружил там Слоуна. На этот раз все было готово: подстанции находились в постоянной готовности, выставлены дополнительные посты.

Слоун указал на телефон и сделал жест: „Не волнуйтесь”. Крицман, поднимая трубку, кивнул ему.

— Говорит лейтенант Крицман.

— Алло, лейтенант, — услышал он знакомый голос.

Его услышали на коммутаторе, и на главной станции в муниципалитете, и на подстанции, через которую шел звонок. Надо было тянуть время, чтобы они успели засечь место, откуда он говорил.

— Кто это? — спросил он.

— Давайте не будем начинать сначала, — в ответе слышалась издевка. — Я только хотел напомнить, что сдержал обещание со вторым номером.

Крицман представил, что творится сейчас на подстанции, где пытаются определить секцию на панели. Он должен бороться за каждую секунду, чтобы помочь им.

— Что это? Произнес он в трубку. — Я не возьму в толк...

— Номер два.

Тяни. Надо тянуть. Если они уже нашли линию, то ее еще нужно пропустить через главный компьютер, чтобы узнать номер и адрес. Крицман заставил себя говорить медленно.

— Это все, что вы хотели сказать?

Добавь в голос сарказма, сыграй крутого фараона из телесериала.

— Так что же еще новенького?

— Завтра вечером, лейтенант.

Крицман обмяк, внутри него снова образовалась страшная пустота; от желудка к горлу поднималась тошнота... Нет, только не это...

— Завтра вечером?

— Номер три.

Щелчок.

— Подождите, — закричал Крицман. — Алло!.. алло...

Он повесил трубку. Обернулся. Слоун и Боннер не спускали с него глаз, но он на несколько мгновений полностью сосредоточился на своих внутренностях. Недурной теле-фараон, а? Он чувствовал, что его вот-вот вырвет.

— Я не смог задержать его. Как вы думаете, его успели засечь?

— Его найдут сию минуту, — заверил Слоун.

Боннер шагнул вперед.

— Что он сказал?

Крицман обернулся, но зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Говорит лейтенант Криц... Да?.. Да?.. Какой адрес?

Он кивнул, быстро записывая в настольном блокноте.

— 1305... Мелроуз... угол...

Крицман повесил трубку. Теперь оставалось только ждать. Ближайший автомобиль рванется, воя сиреной, на Мелроуз, патрульные окружат угол, блокируя телефонную будку...

Человек в будке обернулся и удивленно уставился на полицейского в мундире. Затем улыбнулся.

— Вот это сервис! — сказал он. — Быстро же вы, таксисты, сюда добрались!

Патрульный взял его за локоть и почувствовал запах спиртного.

— Вы долго были в этой будке, мистер?

— С минуту.

— Вы видели, кто звонил отсюда перед вами?

Пухлый пьяница кивнул.

— Разумеется.

— Кто?

— Парень.

— Как он выглядел?

Пьяный пожал плечами и покачнулся.

— Что мне его разглядывать?

Патрульный не отставал.

— Куда он пошел?

— Кто его знает... — пьяный подмигнул. — А зачем вам?

Водитель взял его за другой локоть, когда он попытался отвернуться.

— Вы уверены, что не сможете опознать этого человека?

— Какого человека? Я не знаю никакого человека. Я только что вышел из бара...

Патрульный обратился к товарищам:

— Опоздали, — сказал он. — Все по местам. Сейчас подойдут еще машины, и всем — в нижний город.

Шофер повернулся, чтобы идти, но заколебался.

— Если хотите знать мое мнение — мы зря теряем время.

Патрульный пожал плечами.

— Пусть об этом беспокоится отдел убийств.

А отдел убийств только тем и занимался, что зря терял время. Крицман знал это слишком хорошо. Терял время, разговаривая с братом жертвы. Терял время, перечитывая медицинский рапорт. Терял время, беседуя с возможными очевидцами, кои были слепы и глухи.

Желудок лейтенанта сжимался в спазмах, как только Крицман вспоминал самодовольный насмешливый голос: "Алло, лейтенант". Светский звонок. "Номер два". Объявляет об убийстве и гордится этим, о Боже!

А он вынужден сидеть здесь.

Сидеть здесь и отвечать на вопросы начальства. Что он может сказать им такого, чего они не знают?

Где-то живет человек. Один человек из семи миллионов, населяющих город. Поди найди его.

Еще и муниципалитет свалился ему на шею. Когда просочатся известия о втором убийстве, муниципалитету это не слишком понравится. И семи миллионам человек тоже. Завтра они начнут кричать: „Поди и найди его!”

Но как найти человека, если ты знаешь о нем только то, что он — патологический убийца. Не знаешь даже, белый он или черный, желтый или красный, молодой или старый...

Знаешь одно — то, от чего у тебя сводит судорогой желудок и портится вкус сигарет. Знаешь только то, что он сказал тебе.

Он снова собирается кого-то убить...

13

Терри ждала его на парковой стоянке.

— Извини, что опоздал, — сказал он. — Ох уж эти автобусы!

— Я знаю, просто убийство.

— Что?!

— Я говорю, что городской транспорт — просто убийство.

— А, — Чарльз подошел к машине и открыл дверцу. — К вашим услугам, миледи.

— И куда же мы отправимся?

Он не ответил.

— Еще один сюрприз?

Он кивнул, сел за руль и взял у нее ключи.

— Ты набит сюрпризами, не так ли?

Он включил зажигание.

— Я всем загадываю загадки, — сказал Чарльз. — Таков мой девиз!

Фривей был забит вплоть до развилки: Чарльз медленно и осторожно

двигался в потоке машин. Нашлось даже время окинуть взглядом большое белое здание на Первой улице.

Забавно, если лейтенант Крицман смотрит сейчас в окно и видит его. В какое-то мгновение Чарльз чуть не поддался искушению помахать рукой. Но в этом не было никакого смысла. Пусть Крицман смотрит, пусть хоть выпрыгивает в окно. Крицман сейчас был для него не важен.

Что было важно — так это выбраться в Пасадену, где дорога гораздо свободнее: там можно увеличить скорость и, откинувшись на сиденье и подставив лицо ветру, дышать полной грудью, зная, что худшее осталось позади. Отныне все будет легко.

— О чем ты говоришь?

— Я? — Он уставился на Терри.

— Ты сказал, что-то будет легким.

— А... да, движение. Теперь будет легче ехать, — он улыбнулся. — Не заметил, что говорю вслух.

Действительно не заметил. Надо за этим следить. Это нелегко: следить за собой каждую минуту.

А вот и обсаженная деревьями грязная дорога, ведущая к воротам, таящимся в тени и безмолвии.

Чарльз выключил мотор.

— Выходим.

Терри недоуменно взглянула на него, когда он открыл дверцу и предложил ей руку; Чарльз сделал вид, что не заметил этого взгляда. Он подвел ее к воротам. Ворота имели внушительный вид: сплошная металлическая решетка с витиеватыми украшениями. Но стоило прикоснуться к ним, и становилось ясно, что металл изъеден ржавчиной.

— Вот так, — сказал он.

— Чарльз, что ты делаешь?

Он протянул руку, ворота скрипнули и распахнулись.

После вас, дорогая.

— Ты в самом деле не шутишь?

— Конечно, я здесь часто бываю.

— Но разве там никого нет... мы не можем идти туда.

— Разве ты не доверяешь мне, Терри?

— Ты же знаешь, что доверяю.

— Тогда пойдем.

Они пошли по тропе, повернули и внезапно очутились возле пруда; Чарльз ощутил запах стоялой воды.

Он уставился на воду, на отражавшийся в ней сумрачный дом, предпочтя копию оригиналу. Но Терри смотрела через пруд на дом. Обшарпанный особняк, смутно вырисовывающийся над газоном, не вызывал радостных мыслей.

— Ну?

— Что — „ну”?

— Как он тебе?

— Он — странный...

Чарльз взял девушку за руку и провел через запущенный газон к полукруглой колоннаде. Колонны были выполнены в виде человеческих фигур, одетых в тоги. Ангелы, наверное. Прокаженные ангелы с отшибленными носами.

Лучше смотреть на отражение в воде.

— Я люблю это место, — сказал Чарльз. — Часто сюда приезжаю. Иногда сижу здесь часами.

— И ты не боишься? А если тебя здесь поймают?

Он покачал головой.

— Сюда уже много лет никто не приходит.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Все это время дом ждал. Ждал нас.

Чарльз сжал руки Терри, глядя на другое отражение — в ее глазах.

— В один прекрасный день, милая, мы переедем сюда!

— Не понимаю.

— Ты должна войти внутрь и увидеть, как он прекрасен. Знаешь, в нем есть даже бильярдная.

— Бильярдная?

— Сейчас он пуст, но все изменится. Мы наполним его светом, любовью и смехом...

— Как ты его нашел?

— Я был обязан его найти. Это бывшее поместье моего деда. Пойдем, я все тебе покажу.

Она поднялась за ним на террасу; Чарльз склонился над старыми солнечными часами, очищая инкрустацию от скрывающего надпись мха.

— Смотри!

Терри нагнулась, шевеля губами.

— Спенсер Эллиот...

— Умный старикан. Сделал кучу денег и завязал.

— Уолл-Стрит?

— Да, маклер. Он оставил бизнес моему отцу.

— Ты никогда не рассказывал о своем отце...

Он отвернулся. Лучше смотреть на лица статуй.

Потрескавшиеся белые лица...

— Нечего рассказывать. Он загнал дело в могилу. В могилу!

— Что случилось, милый?

— Именно туда им следует уйти, всем им — в могилу...

Проклятые статуи уставились на него. Нет, лучше смотреть на Терри. Надо что-то сказать, заставить ее улыбнуться, заставить ее двигаться, чтобы знать, что она — живая...

— Скоро у меня заведутся деньжата...

— О!

Она заинтересовалась. Заставь ее улыбнуться.

— У меня есть кое-какие планы. Я собираюсь получить маклерскую лицензию. Знаешь, это оказалось совсем несложно.

Она улыбнулась.

— Чарльз, это чудесно...

Но затем ее улыбка растаяла.

— Что случилось?

— Я... я хотела спросить, сможешь ли ты, если ты все еще посещаешь врача...

— Твой дядя? — быстро оборвал он. — Никаких проблем! Он сегодня сказал мне, что я в любой момент могу прекратить сеансы психотерапии.

Улыбка вернулась, но ее сопровождал едва слышный вздох.

— Чарльз... я думаю, тебе следовало бы сказать о нас...

— Конечно! Через день-два все выяснится с деньгами, и тогда мы вместе придем к нему. Ты можешь подождать день-два?

— Да, — Она приблизила к нему лицо.

—А я,— нет. Мои чувства к тебе...

И это было правдой. Когда она была рядом, когда он ощущал, как она тает в его руках, прикасался к мерцающим волосам, — он не мог ждать.

...Теперь ее голова лежала на его плече, он не видел ее лица. Все, что он мог видеть — это другое лицо, мертвецки бледное, слабо освещенное лучом лунного света. Слепые глаза горели, разбитый рот двигался...

— Ты был очень высокого мнения о своей сестре, да?

Статуи не говорят. Но кто-то сказал это. Он это помнил. Он это слышал — только что.

— Вы были очень близки, правда?

Терри подняла голову.

— Милый, что случилось?

Это был ее голос, конечно, он узнал его. Но он не мог не узнать и другой голос, эхом повторявший: „Очень близки... очень близки...”

— Ничего, я, наверное, устал.

— Пойдем, тебе надо отдохнуть.

Чарльз позволил ей увести себя. Пусть садится за руль. Пусть говорит, говорит... говорит всю дорогу до дома.

В то время, как он отвечал: “Да нет, просто устал... все в порядке... трудный день...” — он слушал другой голос. Другой голос, которому не мог ответить.

Прежде чем выйти из машины, он поцеловал Терри, и на миг все стало прекрасно. Он улыбнулся, проследил, как она отъезжает, и только после этого вошел в дом.

Но потом он остался один, наедине с голосом. Голос ждал его в полутьме передней, крался за ним по лестнице.

— Тайны, Чарльз? Какие тайны?

Он не мог ответить. Он не собирался отвечать. Никто не мог заставить его ответить. Лучше всего уйти от этого голоса, взбежать по лестнице. И он бежал, а голос, казалось, понимал и одобрял, потому что он говорил: „Мы не можем остановиться теперь... ”.

Чарльз нашел ключ, открыл дверь, зажег свет — голос подгонял его. Он больше не пугал, не был врагом, ни о чем не допытывался. Чарльз понял наконец, что голос имел в виду. Голос был здесь, чтобы поддержать, чтобы помочь. Голос одобрял, он твердил Чарльзу снова и снова: „Не можем остановиться... не можем остановиться...”

Чарльз захлопнул дверь, бросился к комоду, рванул на себя ящик, сунул руку под кипу рубашек и вытащил топорик, повторяя вслед за голосом: „Не можем остановиться, не можем остановиться”, — и вонзил топорик в груду рубашек, потом еще раз и еще — и уже не мог остановиться...

14

Перед доктором Янцем лежала газета.

Янц сидел за столом, не в силах прочесть ее — одни заголовки чего стоили. Насилие. Сплошное насилие. Он думал о своих ученых коллегах.

Прочли они сегодня утром эту газету? Или были слишком заняты, сочиняя заголовки для собственных статей, обвиняющих книги, фильмы и телевидение в „патологическом содержании”?

Странно, как эти люди, утверждающие, что они реалисты, избегают реальности. Реальность газетных заголовков — ведь это же кровь, плещущая со страниц газет в каждый дом, изо дня в день, из года в год.

Никто не поднимает шума, не требует крестового похода на разделы уголовной хроники. Но стоит кому-то вы думать преступление и снять фильм, как начинаются благочестивые вопли.

Янц покачал головой.

Встречаются два боксера и по обоюдному согласию делают друг из друга кровавое месиво к восторгу пятидесяти миллионов зрителей. И никто не возмущается. А появятся два актера — на сцене или телеэкране — устроят потасовку, с шоколадным сиропом вместо крови, — и психическое здоровье нации в опасности. Старая-старая история: боязнь теней. А может быть, это оттого, что легче драться с тенью, чем сражаться с реальностью?

Янц вздохнул, потянулся за бритвой, включил ее. Насилие необходимо свести к суррогатам. Лучше найти катарсис в артистической фантазии, нежели позволить реализоваться импульсу. На одно убийство, порожденное чтением комиксов, приходится миллион убийств, погибших в зародыше — поскольку напряжение снято тем же комиксом. Но эта теория не находит отклика. Не лучше ли заняться собственными проблемами, собственными пациентами?

Он поднял глаза на вошедшего Линдсея. Тот сказал, перекрывая гудение бритвы:

— Наводим красоту для богатых клиентов?

— Нет, мой дорогой, — Янц выключил бритву. — В полдень игра в гольф.

— А вечером большая игра.

— Верно. Чуть не забыл, — Янц включил селектор.

— Да?

— Терри, ты не позвонишь Чарльзу Кэмпбеллу? Напомни ему, что он должен сегодня прийти до полудня.

— Хорошо.

— Спасибо.

Янц повернулся к Линдсею. Тот разглядывал гору папок на столе.

— Приняли решение насчет Кэмпбелла?

Янц убрал бритву в футляр. Положил футляр в правый верхний ящик стола.

— Дэйв, мне хочется, чтобы ты понаблюдал его.

Линдсей пожал плечами и сел.

— Ну, если вы оказываете ему услуги бесплатно, могу оказать и я.

Янц откинулся в кресле.

— Сегодня приедет Лэнгтон — тот офицер, который досрочно освободил Кэмпбелла. Я должен дать ему определенный ответ.

— Это он привел к вам Кэмпбелла?

— Да, он хорошо запомнил мое мнение — два года назад, в суде. А когда Кэмпбелла месяц назад освободили, Лэнгтон попросил меня увидеться с ним.

— Сейчас Кэмпбелл кажется неспокойным?

— В том-то и дело... Он регулярно отмечается у Лэнгтона. Никаких неприятностей, никакого пьянства, никаких женщин...

— Типичный американский парень.

— Слишком типичный. Но здесь, на кушетке, я вижу иного Чарльза Кэмпбелла. Неуравновешенного циклотимика. Он не может удержаться на работе. Есть элементы проекции, вытеснения... иллюзорное соотнесение. Все это связано с тем, что случилось раньше.

— А что случилось раньше?

— Чарльз был примерным студентом. Всегда готов помочь, всеми любим — образец уравновешенности. Затем — взрыв.

Янц ходил взад-вперед у окна, солнечные лучи полосами ложились на его лицо.

— У него была подружка, дочь преподавателя химии. Однажды они встретились после занятий в кабинете ее отца. Вдруг без всякого повода он набросился на нее, заявил, что она — шлюха, избил до потери сознания...

Линдсей уставился на него.

— И вы боитесь, что может снова случиться нечто подобное?

— Я не уверен, — Янц покачал головой. — Все, что я знаю, — это то, что наш идеальный парень отсидел два года за изнасилование!..

15

Миссис Квимби тоже получила газету. Ее ножницы осторожно вырезали громадный заголовок:

„СНОВА - УБИЙСТВО РОВНО В СЕМЬ!”

Затем ножницы прокрались вдоль подзаголовка:

„ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ ПОЛИЦИИ О ТРЕТЬЕЙ ЖЕРТВЕ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ!”

После этого ножницы аккуратно вырезали всю историю.

— Я же говорила! — торжествовала миссис.—И будут еще. Вообразите-ка: он сообщает полиции о своих планах! Вы представляете, Чарльз?

Чарльз покачал головой и сел за стол рядом с Джин.

— Ужасно, — сказал он.

Джин кивнула.

— Жуть-жуть-жуть.

Миссис Квимби фыркнула.

— В одном можешь быть уверена, моя юная леди. Сегодня вечером ты из дому не выйдешь.

Джин негодующе тряхнула кудряшками.

— Нет, пойду! Мак приглашает меня на игру.

— Ты позвонишь ему и скажешь, что занята.

— Ну, ма... имей сердце!

— Я имею, — миссис Квимби взмахнула ножницами. — Имей и ты. Я не желаю, чтобы в него кто-то воткнул нож.

Она сгребла вырезки.

— А где же я оставила свой альбом?

Джин бросила салфетку и состроила рожицу уходящей матери. Вздохнув, повернулась к Чарльзу.

— Ну что за обращение!

— Наверное, твоя мать права, Джин.

— И ты туда же? — Джин снова нахмурилась. — Только потому, что какой-то псих бегает...

Чарльз опустил чашку.

— С чего ты взяла, что он — псих?

— Слушай, — она наклонилась к нему, ее халатик распахнулся. — По-моему, тот, кто болтается по улицам и просто так закалывает людей — псих. Определенно.

— Откуда тебе знать? Ты не психиатр.

— Ну и что? Если хочешь знать, по-моему, все эти мозгоправы сами порядком чокнутые.

— Это люди знающие. Возьми, например, доктора Янца...

— Доктора Янца?

Джин выпрямилась — халат ее снова был в порядке.

— Ах да, эти звонки... Он психиатр?

Чарльз кивнул.

— Да, мы с ним проводим исследования.

— Ой-ой!

В продолговатых глазах вспыхнула какая-то мысль, но ее тут же заслонил игривый блеск.

— Напомни, чтобы я рассказала кое-какие свои сны, — Джин улыбнулась. — Впрочем, лучше не рассказывать.

Чарльз поднялся и направился к плите. Потянувшись за кофейником, он обнаружил, что Джин стоит у него за спиной.

— Я мог бы написать статью по психологии, — сказал он.

Джин стояла очень близко, халат ее снова распахнулся.

— Ты когда-нибудь занимался этим делом? — тихо спросила она. — Я имею в виду психоанализ.

Халат и то, что скрывалось под ним, слегка коснулись Чарльза. Он сделал шаг назад.

— Что, испугался? — рассмеялась Джин.

Он заставил себя взглянуть на нее.

Джин пожала плечами.

— Это твоя цыпочка так тебя приворожила? Не подступиться.

Он едва шевелил губами.

— Мы с Терри собираемся пожениться...

— Ну! — Джин отвернулась. — Желаю удачи, милый. Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь.

Чарльз поставил кофейник на плиту и направился к двери.

— Я прекрасно понимаю, что делаю, — веско сказал он.

И в этот момент зазвонил телефон.

Терри...

Он взял трубку в холле — он не ошибся, это была Терри. Она напомнила о дневном приеме. Как будто он мог забыть. И все же звонок был кстати, потому что дал ему возможность назначить свидание...

На другом конце провода Терри, сидя за столом, улыбалась в трубку.

Да, — говорила она. — Где?

И чуть позже:

— Прекрасно... Встретимся в четыре... Ты набит сюрпризами, не так ли? Да. Ты же знаешь, что да. До встречи.

Все еще улыбаясь, она положила трубку и обернулась. Выражение ее лица изменилось, когда Терри увидела стоящего в дверях Линдсея. Он смотрел на нее.

— Извини, — сказал он. — Я не мог не услышать.

Терри попыталась улыбнуться.

— О, это неважно.

Он подошел к столу.

— Я думал, у тебя сегодня вечером занятия.

Он слышал! Терри опустила взгляд на разбросанные рядом с пишущей машинкой бумаги.

— Их отменили, я собиралась тебе сказать...

— Понимаю.

Линдсей говорил небрежно. Подчеркнуто небрежно. Она постоянно забывала, что он тоже психиатр.

— Ты нашла парня по душе?

— Наверное, — она подняла глаза. — Дэйв, я...

Он пожал плечами.

— Это нормально, в жизни такое случается.

Линдсей повернулся к выходу, но задержался.

— Дяде уже рассказала?

— Нет, но собираюсь.

— Скоро?

Терри улыбнулась, вспоминая слова Чарльза. Потом кивнула.

— Может быть, сегодня.

16

Глухие жалюзи не давали пробиться дневному свету. Чарльз лежал на кушетке. Он смотрел мимо доктора Янца, на жалюзи.

— До чего мрачные иллюзии, — сказал он.

— Какие иллюзии?

— Разве я сказал “иллюзии”? Я имел в виду „жалюзи”, — он засмеялся.

— Ты чувствуешь себя сегодня очень хорошо, Чарльз.

— Почему бы и нет? Бели б я только мог убраться с этого ложа...

— С кушетки?

— Я думаю о ложе. Вспоминаю греческий миф о разбойнике и его ложе.

— О Прокрусте?

— Именно. Помните, он принимал путников и укладывал их спать на ложе. Если люди были коротки, он вытягивал их на дыбе, а если были слишком длинны — обрубал им ноги.

— Я — Прокруст, да?

— Ну, а разве не то же самое делает психиатр с пациентами? Подгоняет их под стандартные размеры, подравнивает.

Янц закурил.

— Ты сам хороший психолог, Чарльз. Но тебе не вовлечь меня в спор.

— Думаете, я просто тяну время, да? — Чарльз усмехнулся, потом закрыл глаза, усмешка исчезла. — Ладно, спектакль должен продолжаться.

— Какой спектакль?

— Весь мир — подмостки, люди — лишь актеры.

— Нет, Чарльз. Не надо Шекспира, венецианской истории, мифологии. Не нужно удивлять меня эрудицией. — Янц положил сигарету в пепельницу. — Кто научил тебя читать, Чарльз? Сестра?

— Да, Руфи. Прежде чем я пошел в школу, она много читала мне. А потом мы вместе ходили в библиотеку.

— Вам очень нравилось заниматься чем-нибудь вместе?

— Иногда я думаю, что она просто была добра. Присматривала за мной.

— Твоя мать умерла, когда ты родился?

— Да, я никогда не видел ее.

— Так что в некотором смысле Руфи стала тебе матерью.

Чарльз задумался. Потом кивнул.

— Пожалуй, это так...

Янц наклонился к нему.

— Ты ведь читал кое-что и по психотерапии, да?

— Немного.

— Ты знаешь, что называется эдиповым комплексом. Это совершенно естественно для мальчика — на определенном этапе развития — испытывать привязанность к матери.

— Да, но со мной не могло этого случиться. — Чарльз нетерпеливо пошевелился. — Моя мать была мертва.

— Руфи была жива.

— Теперь вы говорите в точности, как он...

Чарльз уставился на Янца.

— Вот кого нужно бы положить на вашу кушетку, доктор! Вечно совал нос в чужие дела, подслушивал. Думаете, я не знаю почему? Он ненавидел Руфи, потому что она была жива, а моя мать — мертва. Потому что мы имели свои секреты. Он никогда не оставлял нас в покое...

— Твой отец...

— Я ненавидел его! Я мог бы убить его! Голос Чарльза поднялся до крика. — И когда-нибудь я убью его!

— Ты не можешь убить своего отца, — спокойно сказал доктор Янц. — Он уже умер.

— Умер?..

Янц кивнул.

— Разве ты не помнишь? Он умер почти два года назад, сразу после того, как ты попал в тюрьму.

На лбу Чарльза появились морщинки. Взгляд стал осмысленным.

— Конечно... я помню... у него... был удар. После смерти Руфи.

Янц покачал головой.

— Твоя сестра не умирала, Чарльз. Она жива. Ты сам мне рассказывал — она вышла замуж и уехала в какой-то город в Иллинойсе. Какой именно?

— Я... не знаю.

Чарльз с трудом ворочал языком.

— Когда она вышла замуж, она умерла для тебя. Потому что умерла любовь.

— Да...

— Но отец для тебя жив. Потому что ненависть живет.

Чарльз спустил ноги с кушетки. На какой-то миг застыл с поникшей головой.

Голос Янца звучал мягко.

— Как ты сам определяешь свое состояние? Ты считаешь, что нуждаешься в помощи?

Чарльз поднял голову. Он уже улыбался.

— Конечно. И я знаю, что вы можете помочь мне.

— Освободивший тебя офицер думает иначе, — тихо произнес Янц. — Он хотел бы, чтобы ты согласился на добровольную изоляцию.

— Вы имеете в виду — в лечебнице?

Чарльз уже встал, его лицо быстро меняло выражение. Янц тоже поднялся, положил руки на плечи молодого человека.

— Чарльз, ты нуждаешься в интенсивной психотерапии, тебе нужна помощь гораздо более серьезная, чем та, которую могу оказать здесь я. Полагаю, что начало уже положено, и через полгода или год...

— Год?! — Чарльз высвободился и отступил к стене. Вы хотите запереть меня на целый год?!

Янц не ответил. Он ждал.

Голос Чарльза стал ровным.

— Я чувствовал, что к этому идет, — сказал он.

Затем он кивнул. Улыбнулся.

— Вы правы. Я нуждаюсь в лечении. Теперь я понимаю.

Ну, значит, договорились. Приходи, скажем, завтра в полдень. Поговорим обо всем с Лэнгтоном.

— Как вы сочтете нужным, доктор, — Чарльз с опаской пошел к двери, поглядывая на сумку для гольфа, прислоненную к стене позади стола.

— Вы, я вижу, играете в гольф.

— Только по пятницам.

Зазвонил телефон, и Янц подошел к столу.

Чарльз вытащил из сумки металлическую клюшку, осмотрел ее.

— Что? Конечно, я читал об этом...

Янц повернулся спиной к Чарльзу. Тот стоял на прежнем месте с клюшкой в руках.

— Понимаю. Значит, у вас?

Чарльз наметил точку на лысой макушке докторской головы.

— Да, буду непременно. У вас? Хорошо.

Чарльз прикинул вес клюшки.

Янц повесил трубку и обернулся.

Чарльз бросил железную клюшку обратно в сумку.

— Ну, прости-прощай, мой гольф, — Янц пожал плечами. — Это звонил окружной прокурор. Иногда он вызывает меня в качестве эксперта.

Янц подошел к вешалке и снял пальто.

— Кажется, они только что задержали того закалывателя.

Чарльз стоял не шевелясь.

Янц надел пальто.

— Ты, наверное читал об этом в газетах. Похоже, что его нашли.

Чарльз оставался неподвижным.

— Он пришел около часу назад в полицеское управление и признался.

— Сам признался?

Янц кивнул.

— Ничего особенного. Бывают такие типы, у которых есть потребность в наказании. Именно поэтому они совершают преступления.

У двери Янц поправил галстук.

— Интересно будет взглянуть, каков он, этот убийца.

— Да, — согласился Чарльз. — Очень интересно.

17

У него было неподвижное угловатое лицо с остановившимся взглядом. Взгляд этот, казалось, был направлен внутрь; взгляд человека, погруженного в себя. Время от времени лицо искажалось спазматическим тиком.

— Это сделал я, — говорил он. — Что я могу еще вам сказать? Я так решил, пошел и сделал.

Он говорил спокойно, словно не замечая стенографистки и сидящего напротив помощника окружного прокурора. Крицман и Слоун уселись в другом конце комнаты, рядом с доктором Янцем, Линдсей стоял за креслом коллеги и возился от скуки со своими очками.

Человек монотонно продолжал:

— Я убил их обоих. Я сознаюсь. Я виновен...

Слоун нагнулся к уху Крицмана.

— Ты узнаешь его голос?

— Не уверен. Но может и он.

Окружной прокурор подошел к арестованному.

— Мистер Бельмонт, согласно вашим показаниям, вы не знали этих двух людей. Вы убили, повинуясь внезапному порыву.

— Да, я же говорил вам. Просто на меня нашло...

— Каким оружием вы воспользовались?

— Н-ну... — заколебался Бельмонт.

Его лицо перекосил тик.

— Это был... э-э...

— Какой-то нож, наверное?

— Конечно! — закивал обрадованно Бельмонт. — Это был нож. Большой, длинный нож! Я же говорил вам об этом, верно?

Окружной прокурор взглянул на Крицмана.

— Что вы думаете?

Крицман сделал глубокую затяжку.

— Я бы хотел услышать его голос по телефону.

Прокурор повернулся к Янцу.

— Доктор, ваше мнение — это тот человек?

Янц пошевелился в кресле.

— Возможно, хотя я в этом сомневаюсь.

— Минуточку, доктор. Вы же слышали, как он сознал...

В этот момент затрещал телефон. Окружной прокурор снял трубку, нахмурился.

— Говорите, — произнес он.

Затем кивнул и протянул трубку Крицману.

— Вас.

Крицман подошел к телефону.

Окружной прокурор снова обратился к доктору.

— Доктор, мы все слышали признание этого человека. Сейчас я не пытаюсь оспаривать ваше профессиональное мнение. Но исходя из чего вы заключили, что он говорит неправду?

Янц открыл было рот, но его остановило движение за спиной прокурора. Крицман вышел вперед и спокойно сказал:

— Вы правы, доктор, мы действительно держим не того человека.

Он взглянул на прокурора.

— Настоящий убийца использовал топорик для льда.

— Кто-то нашел оружие?

— Нет, но скоро найдут. Убийца спрятал его в мусорном бачке, в шестисотом блоке на Саут Олив.

Окружной прокурор нахмурился.

— Откуда вы знаете?

Голос Крицмана был ровным.

Он сам только что сказал мне.

На этот раз тик перекосил лицо окружного прокурора.

— Умммм... недурно, — оценил Чарльз, слизнув с ложки взбитые сливки. Он взглянул на Терри. — Ты ничего не ешь. Что случилось?

— Я жду, — ответила Терри.

— Чего?

— Не дразни меня! Расскажи, что произошло.

Он усмехнулся.

— Я уже рассказывал тебе, дорогая. Я опоздал, потому что мне нужно было позвонить.

— Насчет работы?

Он взмахнул ложкой.

— Какая работа! Ты говоришь с процветающим маклером.

— Чарльз!..

— Ну, практически... — он положил ложку, нагнулся вперед. — Помнишь, я говорил тебе, что меня ждут денежки? Я только что говорил с поверенным. Он пригласил меня на коктейль, чтобы заодно обсудить мои дела.

Чарльз поколебался.

— Беда в том, что он живет в Бель Эйр. Я как раз думал, может, ты одолжила бы мне машину...

— Конечно, я доеду на автобусе...

Он с улыбкой покачал головой.

— Невесте такого процветающего маклера ехать на автобусе? Никогда!

— Но я не против, честное слово.

— У меня другая идея. Что, если я тебя подброшу в нижний город? А потом заберу с работы, около семи, и мы сможем поехать в город — отпраздновать. Ну как?

— Чудесно, — она стала серьезной. — А завтра мы можем сказать моему дяде?

— Конечно.

Терри облегченно улыбнулась.

— Камень с души упал. Ты не представляешь, как я себя чувствовала, обманывая его все эти дни.

Она взяла его за руку.

— А самой так хотелось сказать ему, как я довольна, что мы вместе...

— Я знаю, — Чарльз сжал ее руку. — Это было нелегко для нас обоих. Но теперь это не будет нас мучить.

— Никаких тайн?

— Разумеется, — Чарльз улыбнулся. — Никаких тайн.

Она улыбнулась ему в ответ.

— Что же в этом смешного?

— Ничего. Просто я сгораю от желания увидеть его лицо...

18

Доктор Янц смотрел на лежащий перед ним топорик.

Его короткая рукоятка была покрыта полустершимся коричневым лаком. Длинное лезвие как бы продолжало рукоятку и заканчивалось узким острием. Конец лезвия тоже был тускло-коричневым, но не от лака...

Янц внимательно изучал топорик.

— Вот этим оружием... тихо произнес он.

Помощник окружного прокурора кивнул.

— Мы нашли его именно там, где нам указали по телефону.

Крицман закурил сигарету и подошел к Янцу.

— Никаких отпечатков, но лаборатория работает сейчас с пробой крови. Уверен, что она совпадает с группой крови Холлингсворта.

Он глубоко затянулся.

— Одно могу сказать об этом закалывателе: он еще ни разу мне не солгал.

Янц посмотрел на него.

— Разумеется. Он слишком занят тем, что лжет себе. Классическая картина.

— Картина чего?

— Паранойи.

Янц отступил на шаг, бессознательно принимая позу лектора на кафедре.

— В острой стадии этот синдром характеризуется иллюзией соотнесения — пациент свободно галлюцинирует...

— Вы хотите сказать, что он не понимает разницы между действительным и воображаемым?

Помощник прокурора нахмурился.

— Однако у него хватает ума, чтобы звонить нам и сообщать, что он намерен делать.

— Параноик выглядит нормальным, — вмешался Линдсей. — Это и является основной проблемой при выявлении болезни.

Янц повернулся к помощнику прокурора.

— Доктор Линдсей прав. Я пригласил его на наше совещание, потому что он хорошо знаком с этой болезнью.

Линдсей взмахнул очками.

— Типичный параноик может выглядеть абсолютно нормальным при обычных обстоятельствах. Но есть пункты, в которых болезнь выдает себя: чрезмерное честолюбие, мания величия.

— Короче говоря — маньяк, — заключил помощник прокурора. — Мы знаем этот тип, доктор. Вопрос в том, как найти этого человека? — Он пожал плечами. — Мы, конечно, предпримем все необходимое и разошлем снимки топорика в скобяные магазины. Но в городе есть сотни мест, где такие штуки продают по дюжине в день. Это не нить. Давайте не будем себя обманывать. Если мы не нащупаем сейчас верный ход, то зря потеряем время.

— Сегодня тысячи из тех, кто гуляет по улицам, могут быть квалифицированы как параноики, — сказал Янц. — Большинство из них потенциально опасны.

Крицман раздавил сигарету.

— Послушайте, мы каждый день приводим сюда парней, которым следовало бы находиться в лечебницах. Вроде нашего друга Бельмонта и почище. Но что с ними делать? Если нельзя пришить им обвинение, то приходится их отпускать. У нас связаны руки.

— Я знаю... в том-то и проблема, — вздохнул Янц. — Психиатры постоянно сталкиваются с ней. Если пациент не явный психопат — его не изолировать. Его даже нельзя принудить к лечению.

Помощник окружного прокурора сел за стол. Его глаза сосредоточились на оружии.

— Вы говорите вообще. А конкретно о нашем убийце? Мы ничего о нем не знаем.

Янц взглянул на топорик.

— Я думаю иначе. Мы знаем, что он всегда выбирает свои жертвы из толпы. Что всегда пользуется однотипным оружием. И, наконец, что он всегда убивает в семь часов. Для меня это существенная временная привязка.

Линдсей кивнул в знак согласия.

— Да. Почему именно в семь? Почему не в шесть, не в восемь, не в полночь?

Янц взглянул на Крицмана.

— Он звонит вам и предупреждает, словно хочет убедить себя, что действует открыто.

Помощник прокурора встал.

— Ну, мы знаем, что он намерен кого-то убить. Все, что мы можем сделать, — это наводнить нижний город полицейскими. Еще одно убийство — и в городе начнется паника. Мы должны найти его.

— Это все равно, что найти иголку в стоге сена, — сказал Крицман.

Янц покачал головой.

— Не совсем иголку.

Он снова внимательно посмотрел на топорик для льда.

19

Чарльз выдвинул ящик комода. Рука скользнула под кипу рубашек и вытащила топорик. Чарльз обернул лезвие обрывком тряпки и сунул оружие в карман куртки.

Изучая свое отражение в настенном зеркале, он тихо насвистывал какую-то мелодию. Наконец поправил галстук и отвернулся.

Проходя мимо тумбочки, взглянул на будильник. Негромкое тиканье аккомпанировало беззаботному свисту.

Шесть тридцать.

Чарльз вышел из комнаты и спустился в холл. Из кухни доносились шипение и аппетитный запах яичницы. Чарльз подошел к двери кухни.

Миссис Квимби хлопотала у плиты, Джин сидела за столом. Их голоса заглушались шипением и треском — на сковороде было слишком много сала.

— В последний раз — нет! Сегодня ты останешься дома!

— Ну, ма, ну не будь такой квадратной! Все идут на игру!

Даже в раздражении Джин выглядела хорошенькой.

— Это благотворительная игра!

— Начни творить благо в собственном доме, — заявила миссис Квимби. — Именно здесь тебе надлежит быть.

Миссис Квимби соскребла сало и готовую яичницу со сковороды.

— Слышала бы ты разговоры в парикмахерской сегодня днем! Все до смерти перепуганы.

Она подняла взгляд, моргнула, потом улыбнулась.

— О....добрый вечер, Чарльз!

Он улыбнулся в ответ и шагнул в кухню.

— Вы, конечно, не собираетесь выходить сегодня? — спросила она.

— Конечно, собирается, — недовольным голосом ответила за Чарльза Джин. — Держу пари, у него свидание.

Чарльз покачал головой.

— Дело.

— Ну, — миссис Квимби взмахнула лопаточкой. — Только будьте осторожны.

— Не беспокойтесь, — Чарльз повернулся и пошел к выходу. — Я буду осторожен.

Он открыл парадную дверь и вышел на улицу.

Ранние сумерки смягчали контуры низкорослых пальм, приземистых облупленных бунгало, выстроившихся в ряд на мрачной боковой улочке. Мир окутывали туман и тишина.

Вдруг раздался визг.

Вздрогнув, Чарльз оглянулся. По противоположной стороне улицы мальчишка лет двенадцати гнался за маленькой девочкой; он настиг ее у фонарного столба. Размахивая короткой заостренной щепкой, он кричал:

— Смотри! Я — закалыватель!.. Я закалыватель...

— Бобби, отпусти меня, — вырывалась девочка. — Я... мне пора домой.

— А-ах ты, цыпочка!..

Мальчик обернулся, услышав шаги Чарльза. Мгновение спустя он мчался через газон, таща за собой девочку. Чарльз с улыбкой глядел им вслед, пока они не скрылись в соседнем доме.

Садясь в машину Терри и заводя мотор, Чарльз все еще улыбался. Часы в машине показывали без двадцати пяти семь. Это означало, что у него еще куча времени.

Завернув за угол, он выбрался на гребень холма, и весь город распростерся перед ним. Огромный город, беззащитный, ждущий...

Чарльз поставил ногу на тормоз.

Он мог ехать, куда пожелает. Он и топорик. Город был широко открыт перед человеком, несущим смерть во внутреннем кармане; смерть, удобно спрятанную у сердца.

Перестань смотреть вниз. Подумай и выбери. Это — прекрасный миг. Миг вынесения приговора. Сколько заманчивых возможностей...

Он мог пойти в какой-нибудь притончик, набитый меченными оспой мексиканцами. Он мог пойти в любую из торгующих на кредитные карточки обираловок в Ресторанном ряду, где сидят люди с наглухо застегнутыми воротничками.

Почти всюду он мог найти жертву. Это была воистину чудесная сторона дела — город полон кандидатов в покойники. Толкачи, продающие недвижимое имущество. Старые кочерыжки с выкрашенными в оранжевый цвет волосами, шаркающие по бульварам... Непристойные эксгибиционисты, выпускники голливудской школы, виляющие по Хайлэнд-авеню... Все нуждались в небольшом иглоукалывании.

Так же, как и здоровенные парни в черных рубашках из кафе „Экспрессо”; женщины, сосущие сигареты на Фермерском рынке; мужчины, развешивающие афиши. Он хотел бы иметь гигантский клинок, чтобы проткнуть их всех сразу... Тысячи тысяч, насаженные на одно огромное острие — шашлык из человеческих тел...

Но было уже без двадцати семь. Надо торопиться с выбором. Покончить. Слово, как заклинание...

Он снова завел мотор, и автомобиль рванулся в город.

20

Янц й Линдсей выбрались из толпы и подошли к главному входу в „Колизей”. Задумчивость, овладевшая Янцем во время ужина, все еще не отпускала его. Даже здесь, среди уличного шума, среди визга тормозов, крика бродячих торговцев и глухого гула семидесяти тысяч болельщиков, доносящегося со стадиона, он был молчалив и рассеян.

— Да бросьте вы! — сказал Линдсей. — Сосредоточьтесь на предстоящей игре!

— Извини.

Доктор Янц смотрел на резной фасад „Колизея”.

— Я все думаю...

— Перестаньте. Говорят, это входит в привычку.

Линдсей остановился неподалеку от турникетов, чтобы купить программку; Янц остановился рядом, и его младший коллега махнул рукой.

— Нам лучше поспешить. Игра вот-вот начнется.

Янц нахмурился.

— Дэйв, у тебя когда-нибудь бывали предчувствия?

— Вы собираетесь изменить своим принципам и сделать ставку?

— Нет, я о другом. У меня не идет из...