Кусок хлеба

II.

Хильма Стенберг расхаживала в ожидании своего жениха. Поезд пришел в 3 часа, и ей казалось, что экипаж должен быть уже здесь. Она перебегала от одного окна к другому и старалась заглянуть как можно дальше в глубь аллеи, где пролегала дорога.

Прошло уже две недели с того дня, как жених ее был здесь в последний раз; впродолжение этого времени он два раза собирался быть, но оба раза не приехал. Хильме казалось, что за последнее время ему слишком часто что нибудь да мешало быть у нее, и, хотя сердце ее и болело, она очень боялась, чтобы кто нибудь другой этого не заметил. И теперь, когда сестры стали подшучивать над нею, что она высматривает экипаж гораздо раньше, чем он может показаться, она уверяла их, что для нее безразлично, приедет жених ее, или нет: — не хочет приехать — и не надо, уж просить-то она не будет — нет.

Но на самом деле, она молила и просила его как только могла, чтобы он приехал и провел с нею именно эти дни, в которые решался вопрос о месте. Она жила в таком напряженном беспокойстве, ожидая этого решения, и чувствовала, что теперь, более чем когда нибудь, она нуждалась в его присутствии, так как боялась, более чем кто либо мог подозревать, что и теперь он не получит места. Уже четыре года, как они обручены, отец ее начинает терять терпение и говорит, что если Фредрик не пустой малый, то должен же, наконец, найти место, которое позволило бы ему обеспечить жену. Старик отец ее, бывший военный, сам добился некоторого благосостояния упорным трудом, который вложил в арендованное им имение. Он был человек доброжелательный и в сущности нежный отец, но несколько крут в обхождении, и Фредрику приходилось иногда выслушивать обидные рассуждения на тему, что если молодой человек, с парою здоровых рук, не может выбиться на дорогу, то виноват только сам; а так как суждение это было несправедливым по отношению к Фредрику, человеку хорошему и толковому, который сам сильно страдал от невозможности устроить очаг для своей невесты, то он и был всегда очень чувствителен к заявлениям такого рода. Хильма не была, конечно, виновата в том, что отец ее был неделикатен, а между тем Фредрик сердился на нее и высказывал ей такие ужасные вещи, как то, что он готов возвратить ей ее слово, если ее домашние требуют этого, что он не хочет бывать там, где к нему относятся как к человеку, ни к чему неспособному, только потому, что времена плохи; говорил даже, что, если и дальше дела не пойдут иначе, то он не побоится уехать в Америку и там докажет, что способен пробить себе дорогу, если есть к тому какая либо возможность. Эта Америка была для нее страшилищем. Она не могла себе и представить возможности самой уехать так далеко от всех своих, и в то же время у нее было неясное предчувствие, что разговор этот об Америке угрожает самой любви их — что Фредрик хочет ехать туда не с нею вместе, а один, и таким образом отделаться от нее. Он заговаривал об этой поездке, только когда бывал сердит на нее, и никогда, никогда не заводил речи об их совместном пребывании там.

Но, если бы ему теперь получить это место управляющего небольшим заводом — как бы хорошо все уладилось!

Все эти мелкие пререкания — не всегда собственно и мелкие — которые по временам происходили между ними, обусловливались лишь досадой на то, что их свадьба так долго не может состояться, да еще вмешательством ее родных в их отношения; она была уверена, что наедине, в своем собственном доме, они никогда не будут ссориться. Он не будет так раздражителен и обидчив, как теперь, когда видит во всем упрек или колкий намек на то, что он не может достать себе места, да и она не будет так нетерпелива и сентиментальна, не будет полна так напрасных сомнений, не разлюбил ли он ее, не задумал ли бросить и т. п. Нет, раз она станет его женою — она будет и разумна, и спокойна. А если бы он получил это место в Нюфорсе, то они были бы близкими соседями ее домашних. Подумайте, как приятно приехать в гости к своим и иметь возможность принимать у себя и сестер, и родителей. Ах, как бы они были счастливы, как счастливы! Только бы ему получить это место!

В то время, как она мечтала так, жених ее в высланном за ним экипаже приближался к дому своей невесты в том неприятном настроении, которое за последнее время всегда овладевало им, когда он приезжал сюда. Здесь ему было не по себе, родители ее становились все менее и менее внимательны к нему, видя, что из блестящего будущего, которое ему все пророчили несколько лет тому назад, ничего не выходит. Особенно в последнее время, когда стала невестою младшая сестра Хильмы, которая делала гораздо лучшую партию, на него почти не обращали внимания в семье. Девятнадцатилетняя Анна была помолвлена с молодым юристом, имевшим свою, хорошо работавшую контору и совсем готовую, элегантно обставленную квартиру, так что через неделю после обручения он стал уже торопить свадьбою. С большим трудом удалось г-же Стенберг уговорить его подождать, пока приготовят приданое Анне. И теперь весь дом был завален этим приданым; по всем стульям были разложены полотна, мебельные материи и т. п., план квартиры изучался до бесконечности и не было слышно других разговоров, как о том, какая роскошь будет у молодых. И под влиянием всего этого, Хильма, которой приходилось просиживать целые дни за шитьем сестриного белья, вместо того, чтобы работать над своим приданым, стала до того нервною, что с нею нельзя было заговорить, чтобы не вызвать сцен и целых потоков слез.

Ему было жаль ее, каждая ее слеза была для него упреком, — упреком казалось ему все в этом доме, а между тем он был не виноват, он прилагал все старания, чтобы получить постоянное место, и все напрасно. Ведь, в таком же положении находилось много людей его специальности, пожилых, семейных, людей дельных и хороших. Что же станешь делать, когда места нельзя добиться. Между тем в нем самом все более и более созревал план, который он долго хранил в тайне — если он и теперь не получит места, то не толкаться больше здесь, не унижаться, а возвратить Хильме ее слово и наудачу ехать в Америку. Сначала это будет тяжело для нее, но и для нее этот исход будет лучше вечного ожидания, может быть, ей удастся — как удалось Анне — найти другого, кто лучше сумеет обеспечить ее.

С такими мыслями въезжал он в аллею и под впечатлением их с мрачным видом здоровался со своею невестою, выбежавшею на встречу ему и теперь сидевшею рядом с ним в экипаже.

— Милый Фред, как я ждала тебя! Подумай, ведь мы не видались целых две недели! Жених Анны был уже здесь три раза за это время и завтра опять приедет.

— Приедет завтра? Ну, так я уеду.

— Что ты говоришь, Фред? Ведь ты собирался пробыть здесь всю неделю и дождаться окончательного решения о месте.

— Только не вместе с ним. Отчего ты не могла устроить так, чтобы он не приезжал эти дни?

— Но, милый, что же я то могла тут сделать. Ведь он так влюблен, что с трудом может провести день, не повидавшись с невестою; да, знаешь, и тебе не мешало бы брать с него пример.

— Ну, вот — так я и знал. Вот верный способ сделать приятным мое пребывание здесь — начать петь еще эту песню.

— Ты, кажется, не в духе сегодня. Оскар никогда не бывает таким, — он никогда не грубит своей малютке-невесте.

— Конечно, — жаль, что не Оскар достался тебе.

— Ну, полно глупить, мальчик. Ты ведь не успел еще обнять как следует свою кошечку.

Она нарочно впала в этот шутливый тон, столь милый ему в начале его сватовства и почти мучительный теперь.

Экипаж остановился у крыльца, она потащила жениха в кабинет в надежде побыть с ним наедине, но сестры тотчас же окружили их, а вскоре раздался и звонок к обеду.

— Ну, как дела, много у тебя соискателей? — спросил молодого человека капитан Стенберг во время обеда.

— Много, всех нас тридцать человек.

— О... ого! И что же, есть между ними и опасные конкуренты?

— Есть, — двое с очень хорошими рекомендациями. Один из них, пожилой уже человек, был сам заводчиком много лет. У него большая семья и многие хлопочут за него, он, говорят, очень нуждается.

Хильма взглянула на жениха почти с мольбою.

— О, — сказала она, — он наверное не так нуждается в этом месте, как мы: не может у него, как у нас, все зависеть от получения этого места.

— Не толкуй пустяков, дочка, — воскликнул капитан. — Что значит это все у тебя? Что тебе замуж хочется? У тебя есть родительский дом, и никто не стремится избавиться от тебя. Напротив, теперь, когда Анна выходит замуж, ты чрезвычайно нужна своей матери. Жили вы обрученными четыре года, можете и еще пожить — это ничего, стоит только привыкнуть.

Фредрик почувствовал себя уязвленным.

— Не всем удалось избрать именно ту дорогу, которая оказывается самой выгодной в плохие времена, — заметил он.

— Знаешь что, голубчик, по моему слишком уж много говорится о плохих временах. Я живу так давно, что приходилось мне переживать и хорошие, и плохие времена, но я всегда находил, что достойный человек пробьется всегда.

Хильма бросила беспокойный взгляд на своего жениха, она заметила уже, какою густою краской покрылось его лицо.

— Вы правы, дядюшка, — заметил он. — Поэтому-то я и не придаю особенного значения тому, получу ли я это место, или нет. Ведь никто же не привязан именно к Швеции — мир широко открыт для всякого человека, пока он молод и на что нибудь годен.

— Да, это может быть и так — пока человек одинок, но раз он связывает судьбу девушки со своею судьбою, он не может пускаться на неверные предприятия.

— И всетаки хлеб приходится искать там, где его можно найти.

— Что это, уже не Америку ли он имеет в виду? — спросила печально у дочери мать.

— Да, я сама немного боюсь этого, — шепотом ответила дочь, — и все это потому, что папа всегда оскорбляет его!

— Я не думаю, чтоб уже было так плохо, — снова начал капитан, возвышая голос, — чтобы нашим молодым, знающим людям приходилось эмигрировать ради куска хлеба. Я не могу признать этой малодушной готовности бросить родину при первом же затруднении. Много хороших людей старой Швеции предпочитало есть черствый хлеб пополам с корой на родине, чем идти искать легкой наживы на чужбине.

— Все это прекрасно на словах, — воскликнул Фредрик, разгорячаясь все более и более. — Но иногда можно захотеть эмигрировать даже без особенной нужды, можно захотеть вырваться из этих замкнутых условий здешней жизни, захотеть увидать что нибудь новое и достичь в своей специальности того развития, какого здесь нельзя достигнуть.

— Ей Богу, милый, мне сдается, что ты нисколько не дорожишь получением этого места. Возьми же, Бога ради, назад свое слово и возврати Хильме ее кольцо.

— Папа! — воскликнула Хильма, вспыхнув, и выскочила из-за стола.

— Я тут не причем, дочка. Я бы с удовольствием дал ему место, если бы это зависело от меня, но когда он сам не хочет. Да обо всем этом следовало подумать до обручения, милый Фредрик.

— Но, ведь, я же не говорил, что не хочу места, я говорю только, что если нет другого выхода...

Хильму не могли уговорить сесть снова за стол — она расплакалась и вышла. Фредрик не сказал ей ни слова, он чувствовал себя подавленным взглядами, устремленными на него со всех сторон, в особенности полунасмешливым, полуторжествующим взглядом Анны, который, казалось, говорил: хорош жених, бедная Хильма! то ли дело мой Оскар!

Остальное время обеда прошло в унылом молчании. Фредрику не хотелось идти к Хильме, плакавшей в своей комнате. Он так боялся сцены, которая, как он знал, должна была произойти между ними, что ощущал мучительную боль в груди, сигара была ему не по вкусу, кофе казался противным, а тут еще Анна приставала к нему с какими-то вышивками, которыми приходилось восхищаться.

Г-жа Стенберг вышла проведать свою дочь и, возвратясь, сказала жениху:

— Тебе следует пойти к Хильме — она доплакалась до нервного припадка.

Он поднялся со своего места, большими шагами перешел комнату и сильным толчком отворил дверь в комнату Хильмы.

Когда он подошел к ней, рыдания ее усилились.

— Если ты будешь так поступать, Хильма, то ты заставишь меня, действительно, пожелать не получить места.

— Фредрик! — воскликнула она, вскакивая и сдерживая рыдания, — что хочешь ты этим сказать?

— Твой характер стал невозможным за последнее время. Что сделал я сейчас, чем вызвал такую вспышку?

— Когда ты начинаешь говорить так... как будто хочешь уйти от меня, — рыдала она, обвив его шею руками.

— Зачем понимать все в таком именно смысле. Ты ведь знаешь, что мысль об Америке — моя старая фантазия. Я думал об этом раньше, чем познакомился с тобой.

— Да, но ради меня ты бросил эту мысль, теперь же, когда мы находимся у цели, к которой так долго стремились, ты опять поднимаешь ее. Разве это не похоже на то, что ты не любишь меня больше, что я уже больше не твоя маленькая кисенька, дитя твоего сердца, луч твоего солнца!

Нашептывая все это, она крепко прижала голову к его груди.

С острою болью почувствовал он, насколько весь этот ребяческий лепет, им самим подысканный в первое время их любви, был чужд теперь его сердцу. А когда-то — как был он счастлив, выслушивая все это, как отзывалось на эту ласку все, что было в нем нежного, мягкого.

Отчего могло все так измениться? Неужели он так не постоянен по характеру, что без причины стал холоден ко всему, что любил? Или она не оправдала тех надежд, какие он возлагал на нее?

Нет, по совести, он не мог обвинить ее ни в чем. Она верно и преданно любила его все время, и если он со временем — что было естественно — и нашел в ней некоторые недостатки и слабости, которых раньше не замечал, то это всетаки не могло быть причиною охлаждения к ней. Какое право имел он требовать, чтобы она была образцом совершенства? Она была простая, безыскусственная, добросердечная девушка, вполне преданная ему — чего же мог он еще требовать?

Но всетаки того обаяния, которое она раньше вызывала в нем, не было больше: оно износилось за долгое время, прошедшее с их помолвки. Лучшая пора счастия была для них утрачена, из-за того, что он не мог увести ее под свою собственную кровлю и вполне овладеть ею, пока их чувство было еще ново, молодо и полно надежд. Весна любви их прошла и наступила осень, а лета как и не бывало. И потому теперь, когда после многих лет стараний он стоял, быть может, у цели своих усилий, эта цель не имела для него уже той цены, какую она имела бы раньше.

Но разве мог он высказать ей все это, ведь это огорчило бы ее только, не изменив ничего. Ведь теперь он не мог желать ничего лучшего, как получить место, потому что невозможно же было продолжать такого рода жизнь.

— Пойдем, пройдемся немного, — сказал он, — ты не должна так поддаваться волнениям, ты губишь этим себя и мучаешь нас обоих.

— Да, да, я буду поступать, как ты хочешь. Скажи мне только, что Фред по старому любит свою кошечку и что ты будешь так рад, так рад, если получишь место.

Он ответил ей поцелуем во избежание разговоров, и они отправились в сад. Фредрик пробовал говорить о самых отвлеченных предметах, о погоде, о ветре, о том, как неприятно, что снег в этом году не выпадает так долго, о своих работах в мастерской, о политике, но все было напрасно — в последнее время он не мог заставить ее интересоваться чем нибудь другим, кроме их чисто личных отношений, и сегодня это удалось ему меньше, чем когда либо.

— Послушай, не можешь ли ты достать мне план дома управляющего в Нюфорсе, — прервала она его рассуждения об урожае этого года, — мне бы так хотелось подумать о том, как мы там устроимся.

— Да, это, действительно, было бы учен умно, сидеть и вдумываться в план, когда не знаешь еще, что будет. Я убедительнейше прошу тебя не быть так уверенной в благоприятном исходе. Я прихожу в отчаяние, когда слушаю тебя!

— Но ты должен получить это место, — заметила она и тяжело оперлась на его руку. — Ты должен, потому что дольше я не вынесу всего этого.

— Что ты хочешь сказать подобным заявлением? То, что приходится выносить, надо вынести!

— Но можно и сломиться, — да не один и надламывается. Я не могу дольше выносить этой жизни, она замучает меня в конец.

В тоне ее голоса слышалась настойчивость, поразившая его и заставлявшая догадываться, что ее частые истерические припадки имели более глубокое основание, чем он думал.

— Это вечное желание, вечное ожидание, — продолжала она, — всегдашняя необходимость разлуки, всегдашнее присутствие посторонних, никогда почувствовать себя удовлетворенною, всегда жить в напряженном состоянии! Я чувствую, как это изводит меня. Ты сам помнишь, какою я была розовою и полною, когда мы познакомились. А теперь какая я бледная, изнуренная, так что мне стыдно самой себя.

— Но ведь не моя же это вина, — возразил он с горячностью, — ведь я делал все, что мог, но если мне все-таки не удалось...

— На этот раз тебе удастся, — прервала она его. — О, если бы ты знал!.. — она покраснела.

— Что?

— Как молила я Бога, чтобы ты получил это место! Я никогда не думала, что могу так молиться, что молитва может иметь такую силу, я не спала ночей и час за часом проводила в молитве до тех пор, пока не почувствовала, что Бог ответил мне. Да, ты получишь это место, могу тебя уверить!

— Ты изводишь себя такой экзальтацией, этими фантазиями — сказал он, видимо, терзаясь ее словами и не имея мужества взглянуть ей в глаза.

На следующий день приехал юрист, и они, вместе с Анной, стали доказывать всем свою любовь. Их объятия и ласки были так бесцеремонны и стеснительны для других, что все уходили от них.

На Хильму это всегда действовало дурно.

— Видишь как он влюблен, — не выдержала она, — это не то что ты, а ведь таким и ты был вначале.

— Но, дорогое дитя, ведь это же и понятно. Разве может что нибудь подобное продолжаться четыре года?

— Отчего же нет? Если бы ты любил меня так же, как тогда? Но ты не так уже любишь, вот в чем дело. Станешь ли ты отрицать это?

— Да не предлагай ты мне постоянно таких вопросов. Ведь это мука!

— Разве бы это могло быть мукою, если бы ты, действительно, мог ответить, что любишь меня так же, как и прежде? Разве мучительно для Оскара выслушивать каждый день от Анны: любишь ли ты меня сегодня так же сильно, как любил вчера? Напротив, он так восторгается этим, что всегда отвечает: больше, гораздо больше сегодня, чем вчера!

— Если ты станешь то же проделывать со мною, то я буду отвечать тебе: меньше, с каждым днем меньше!

Он тотчас же пожалел, что сказал это, потому что Хильма опять заплакала, и ему пришлось утешать ее. Но воздух в эти дни был настолько насыщен горючими веществами, что новые и новые споры загорались постоянно.

Сегодня должно было решиться дело о месте, и Фредрик находился в таком нервном возбуждении, что с ним трудно было говорить. Оскар и Анна были сегодня, как нарочно, особенно увлекательны — их счастье, любовь, красивая мебель были так соблазнительны, что Хильма снова не могла воздержаться от мечтаний по поводу дома в Нюфорсе. Этого было достаточно, Фредрик вскочил как ужаленный.

— Если мы будем говорить об этом, то уж я лучше уйду.

— Но, Фред, я не понимаю тебя. Ты, кажется, совсем не интересуешься нашим будущим домом?

Но, раньше, чем она договорила это, Фредрик исчез. Анна бросила на своего жениха многозначительный взгляд, полный сожаления к бедной Хильме, но мать взглянула на дело иначе.

— Ты не деликатна с ним, моя милая девочка, — сказала она, — ведь можешь же ты понять, что ему неприятно входить в такие детали, когда он еще не уверен в том, получит ли место. И как же говорить обо всем этом в присутствии Оскара и Анны, у которых все уже выяснено.

Хильма поняла свою бестактность и была готова тотчас пойти за женихом и просить у него прощения. Она обежала весь дом и не нашла его. Неужели он вышел? В такую гадкую погоду и так поздно.

Она не могла успокоиться и решила отыскать его.

Одев калоши и широкий плащ, она пошла, подбирая платье, так как приходилось шлепать по грязи. Нескончаемый дождь всей этой осени сделал дороги почти непроходимыми; в воздухе чувствовалась пронизывающая сырость, небо свешивалось над землею серым, тяжелым сводом, и стоял такой туман, что целыми днями приходилось испытывать странное чувство, как будто ходишь ощупью. Теперь кроме того наступили сумерки, так как солнце уже село. Да самого-то солнца и не видали уже несколько недель и захождение его сказывалось только возрастающим чувством робости. Трудно было придумать более неприятное положение для нежной сцены.

Идя в своем пальто и калошах, на которых с каждым шагом налипало все больше и больше грязи, Хильма чувствовала, что она так же безобразна, как некрасива и непривлекательна была в эту минуту вся природа, и ее давило предчувствие, что в данных обстоятельствах ее попытка к примирению будет неудачна. Тем не менее она бродила до тех пор, пока не нашла Фредрика в аллее, где он ходил взад и вперед по маленькой боковой дорожке, засыпанной щебнем и сравнительно сухой.

Взгляд, которым он встретил ее, не предвещал ничего хорошего.

— Оставить меня одного невозможно? — спросил он.

— Но, Фред, разве ты от меня уходишь. Я думала, что ты избегаешь только остальных, а не меня, которая станет скоро твоей женушкой и все время будет проводить с тобою.

— Прости меня, моя бедная Хильма, я сознаю, что мучаю тебя, но не могу помочь этому. Я нахожусь в таком нервном состоянии все эти дни — еслибы дали мне успокоиться немного, не беспокоили и не расстраивали бы меня постоянно.

— Охотно, милый Фред! Ведь я же делаю все, чтобы видеть тебя веселым. Разве мне легко видеть тебя таким, — право я страдаю от этого больше, чем ты думаешь.

Она взяла его под руку и пробовала попасть в шаг, но он пустился по дороге с такою быстротою, что одна из ее калош застряла в глине.

— Разве ты не можешь пройтись так, как мы раньше ходили, представляя образчик того, как мы будем проходить жизненный путь! Ах, Фред, как ты был хорош тогда! Тогда ты не обрывал меня так, как теперь.

— Это-то ты называешь — оставить меня в покое?

— Но разве могут беспокоить тебя воспоминания о том, как мы были счастливы? Если ты только получишь место, то увидишь, что мы снова будем также счастливы.

— У тебя есть особенный талант говорить о вещах, самых неподходящих для данного момента! — воскликнул он.

— Ну вот, он опять начинает браниться! И после того ты просишь, чтобы я была спокойна, когда ты сам, выискиваешь как бы оскорбить меня.

— Если правда оскорбляет тебя, то не заставляй меня говорить.

— Тебе и не надо говорить — можешь замолчать совсем; скажи только мне, любишь ли меня так же, как любил прежде?

— О, о, ох, — застонал он. — Вечно ты копаешься в чувствах... разве ты не замечаешь, что ты, как неумелый садовник, вырываешь нежное, слабое растение, которое сама посадила в горшок, — вырываешь его каждый день, чтобы посмотреть, растет ли оно!

— Это совсем не подходящее сравнение. Я полагаю, что наша любовь не особенно слабое растение — ведь уж четыре года, как она пустила корни и растет.

— Ну, нежное — нежным-то оно всетаки может быть, если и не слабым — ну, скажем, растение чахнущее, — и что же? — ты тогда вырвешь его с корнем, чтобы поглядеть, что с ним? Разве ты не постараешься скорее ухаживать за ним, охранять от всяких толчков, разве ты не знаешь, что избыток тепла или поливки в это время могут погубить его.

— Что же ты хочешь этим сказать? Что твоя любовь — такое чахнущее растение? Фред, ты хочешь сказать, что, действительно, любишь меня меньше, чем прежде?

— В самом деле ты не ограничиваешься тем, что вырываешь растение, ты режешь его ножом, чтобы убедиться, что оно живет! — вскричал он вне себя.

— Нет, Фред, — но ты должен же выяснить — мне необходимо знать — любишь ли ты меня теперь хоть чуточку меньше, чем в тот день, когда мы дали слово друг другу?

— Понимаешь ли ты, что тебе следовало бы скорее прикусить язык, чем именно теперь задавать мне подобные вопросы!

— Почему же? Если только совесть твоя чиста, то ты всегда можешь ответить на этот вопрос.

— Ну, а если совесть моя не чиста — как ты выражаешься — если я, сейчас, не могу ответить на твой вопрос так, как бы ты желала?

Он проговорил это с пытливым напряжением, выпустив ее руку и глядя на нее в упор.

— Ты не любишь меня так, как любил прежде? Ты совсем, совсем не любишь меня? О, Боже!

Она с воплем закрыла лицо руками и пустилась бежать по дороге к дому.

Он стоял и смотрел ей вслед; смотрел, как шлепали и брызгали грязью ее галоши и как некрасиво трепалось вокруг нее ее пальто.

И он с горечью подумал, что такою стала та пристань, к которой он стремился в своих юношеских грезах, стала за четыре года, прошедшие со дня их обручения, и это теперь, когда он стоял быть может уже у дверей своего очага с тою, которая когда-то олицетворяла все молодое, изящное, красивое и нежное.

Вбежав в комнату, Хильма бросилась на постель своей матери, громко рыдая. Рыдания ее раздавались на весь дом; пришли сюда Оскар и Анна и, наконец, сам капитан.

— Что тут опять произошло? Нет, с этим надо покончить! Если Фредрик только знает огорчать ее, то пусть она откажет ему. Слушай, жена, — вразуми ты ее. Ведь, не отдадим же мы своей дочери человеку, который приносит ей одно только горе!

Фредрик, мертвенно бледный, стоял в дверях и слышал все это.

— Если Хильма желает стать снова свободною, то ей стоит только заявить об этом, — проговорил он дрожащим голосом. — Тогда я не стану и беспокоить ее более, а тотчас же уеду в Америку.

— Ему только этого и надо, — проговорила Хильма всхлипывая. — С тех пор, как появилась надежда получить место, он только и думает, как бы уехать. Он не любит меня больше!

— Ну, хорошо, — если ты так думаешь, то на том и покончим!

Он медленно снял кольцо со своей руки и подошел к ней. Она поднялась, дрожа всем телом, и попробовала снять свое, но руки ее так дрожали, что это не удалось. Наконец, порывистым движением она сдернула кольцо и оно со звоном покатилось по полу. Хильма снова бросилась на постель и старалась подушкою заглушить свои рыдания. Фредрик повернулся и пошел наверх, в свою комнату, чтобы просмотреть расписание поездов и сообразить, с каким поездом он мог уехать...

На следующее утро ему принесли кофе, когда он не вставал еще. Он велел оставить его, не говоря ни слова об отъезде. Он чувствовал, что прощаться не в силах, и думал только о том, как бы уйти как можно скорее. Подобно вору прокрался он со своим чемоданом через переднюю, боясь встретить кого нибудь и напряженно прислушиваясь по тому направлению, где была комната Хильмы — словно ожидая еще услышать оттуда ее всхлипывания, или боясь, что она выбежит и станет удерживать его — но, нет, все было тихо. Он отворил тяжелую дверь подъезда и, держа ее отворенною, помедлил несколько — неужели ему так и дадут уйти?

Наконец он вышел, дверь захлопнулась за ним, и он вздохнул, облегченный сознанием свободы. О, конечно, нет ничего лучше свободы!

Но как могла она дать ему уйти таким образом! Она ведь должна была предчувствовать, что он уедет именно с этим поездом — и дать ему уйти, будто этих четырех лет и не бывало, будто их можно было вычеркнуть из памяти, вырвать с корнем из пережитого! Но, ведь, это невозможно... четыре года общих надежд, счастья и печалей, четыре года, впродолжение которых они делились самыми сокровенными думами, самыми нежными чувствами, нашептывали друг другу все то, что никому постороннему не говорится — да, можно уйти от всего этого, можно стать свободным, и всетаки все это оставит на душе след, который не легко уничтожить.

Теперь оставалось одно — уехать, уехать подальше — в Америку, на далекий запад, в страну с неисчерпаемыми средствами и могучими силами, туда, куда стремились все его желания еще в мальчишеские годы. Он был еще молод, слава Богу, и вся жизнь, богатая надеждами, лежала перед ним.

Но, глянув вокруг себя, он остановился пораженный. Что это? Ведь вся природа изменилась со вчерашнего дня! Вчерашний темный, грязно-серый ландшафт блистал белизной. Подмерзло, воздух был чист и живителен, падал частый снег. Та самая аллея, которая была так мрачна, как всякая исчезающая иллюзия, вчера, когда Хильма пробиралась по ней в грязи со своими калошами и подобранными юбками, — какою девственною и нетронутою стояла она теперь! Все, что было в ней некрасивого и неприятного, было словно выметено.

Кто-то появился в конце аллеи. Сердце Фредрика перестало биться, дыханье замерло.

Он просил телеграфировать ему только в том случае, если место останется за ним... А, ведь, это мальчик с телеграфа! Ведь, он помахивает чем-то белым.

Он поставил на землю свой чемодан, побежал навстречу мальчику и вырвал из рук его телеграмму.

С телеграммою в руках стоял он, как вкопанный. Теперь он был бы у цели после четырех лет надежд и ожиданий. Эта белая бумажка с немногими словами была бы для него предвестником семейной жизни, счастья, возрастающей близости двух существ, которые все более и более сливаются в одно, интересы которых одни и те же и которые в обыденной совместной жизни научаются быть терпеливыми и применяться друг к другу. Да, так было бы — и рядом с этой картиной скромного, но верного счастья, которое теперь было бы за ним, великий запад с его широкими неизвестными возможностями стал как бы суживаться перед его внутренним взором.

И он стал с нежностью думать о той, которая, — он сознавал это, — обладала изумительною способностью говорить неподходящие вещи в самые неподходящие моменты, которую он покинул в одну из невыносимых для него истерических сцен, им нетерпимых, и к которой теперь его так неудержимо тянуло. Он повернулся снова к дому, чтобы взглянуть на окна ее комнаты — она стояла перед ним... Он и не заметил, как она приблизилась к нему по мягкому снежному ковру.

Хильма видела, как она получил телеграмму, она догадалась о ее содержании и вылетела ему навстречу, не сознавая, что делает, и не слушая ни чьих замечаний. Она выбежала, как была, в одном платье, она не успела набросить на себя что либо, но частые, крупные хлопья снега одели мягким покровом, чистым, как покрывало невесты, и волосы ее, и плечи; возбуждение вызвало яркую краску на ее щеки; глаза были еще заплаканы, но светились кротким и нежным ожиданием, похожим на нерешительную, покорную мольбу. Она так же мало походила в это мгновение на вчерашнюю Хильму, как мало похож был сегодняшний ландшафт на вчерашний — и когда Фредрик теперь заключил ее в свои объятия, в голове его мелькнуло несколько неясных поэтических мыслей о том, что первая весна любви может наступит еще после зимы, что как первый снег может покрыть девственной одеждою землю и сообщить ей новую красу, так и любовь под влиянием супружества и вполне общей жизни с общими обязанностями может снова возникнуть чистою и светлою из грустных осенних сумерек. Но не успел он еще разобраться в нахлынувших на него чувствах, как Хильма снова впала в свой старый грех:

— Любишь ли ты меня сейчас совсем так же, как любил в первый день нашего обручения? спросила она.

Он вздохнул и покорно ответил:

— То, что было, не вернется никогда, моя бедная крошка, но будущее может дать нам еще много счастья, хотя несколько иначе, чем мы когда-то о том мечтали...

Между тем вся семья вышла на крыльцо, частью, чтобы полюбоваться красотою снежной погоды, частью, чтобы встретить вновь обрученных, которые приближались к крыльцу, обнявшись так крепко, как вряд ли ходили когда либо Оскар и Анна, и махая телеграммой в воздухе.

— Бог внял ее молитвам, — сказала умиленная г-жа Стенберг. — Бедная девочка! она только и делала, что молилась день и ночь о том, чтобы он получил место.

— Да, еще Бог знает, не было-ли бы лучше, еслибы все это покончилось, — сказал капитан. — Кабы моя власть, так не знаю — ему ли дал бы я это место...