Лабиринт чувств

Восточный Янус

— Какие тут могут быть секреты? Речь идет о моих родителях!

— Что за крик?

Господин Кмур почтительно привстал. Джу обернулся. На пороге архива Третьей префектуры, заложив кисти маленьких рук с позолоченными ногтями за широкий пояс, стоял Господин Иль.

— Господин Джуджелар, не имея соответствующего допуска, требует выдать ему для ознакомления «Дело о предположительном отравлении старшего государственного советника по торговым делам кира Агиллера из Агиллеи», — согнулся в поклоне чиновник.

— Оставте нас, господин Кмур.

Господин Иль плавным кошачьим шагом переплыл к Джу и положил свои холеные руки ему на плечи.

— Здравствуй, Джу, ты не рад мне?

Раздраженно высвободившись, Джу сверху вниз глянул на сыщика. Да, Иль был его кумиром, учителем, благодетелем. Он опекал Джу всю его недолгую жизнь, до того самого рокового дня, когда на приеме во дворце кира Ариксара Волка Тайный советник Дин бросил в лицо Джу фразу, о причастности к смерти родителей молодого племянника Волка императора Аджаннара.

— Пока я не узнаю правду о смерти моих отца с матерью, я не буду рад встрече ни с кем. Ты что, теперь следишь за мной?

— Нуну, Джу, не такая уж ты большая птица, чтобы я тратил время на слежку за тобой. Просто скоро через твой таможенный пост пройдет в столицу одно важное посольство. Государь Аджаннар прислал меня проинструктировать тебя, как главного на посту, как организовать встречу и досмотр.

— Я достаточно хорошо знаю свои обязанности, господин Иль, и не нуждаюсь в наставлениях, тем более императорских!

— Молчать, щенок! Ты что себе вообразил? Думаешь, тебе и дальше все будет сходить с рук? Твои детские шалости и выходки в Каменных Пристанях — это одно, но разевать рот против Императора…

— Который причастен к смерти моих родителей!

Острое лезвие кинжала, молниеносно приставленное господином Илем к горлу Джу, вспороло кожу. Капли крови закапали на воротник. Джу застыл в ужасе под немигающем взглядом потемневших и оттого ставших почти одного цвета глаз Иля.

— Кто вбил тебе в голову подобную мысль? Отвечай, мерзавец! — Джу трясся от ужаса, и эта дрожь и постоянное сглатывание слюны, непрерывно заполняющей рот, погружали лезвие кинжала господина Иля все глубже. Капли крови слились в ручеек.

Внезапно господин Иль швырнул Джу в кресло и отошел к окну. Зажав кровоточащую шею пальцами рук, Джу смотрел, как по широкой спине сыщика пробегают волны нервной дрожи.

— Я догадываюсь, кто вбил в твою глупую башку подобную мысль. Ты взбесился сразу после посещения имения твоего дяди — кира Ариксара Волка. Вот уж не думал, что ты так легко заглотишь крючок.

— Кир Ариксар Волк мне ничего не говорил, — прохрипел, наконец, Джу.

— Кто же тогда?

— Неважно. Я и сам вижу, что мне не соврали, иначе почему «Дело» о смерти моих родителей столь засекречено, что даже я не имею права его прочесть?

Господин Иль повернулся и подошел к Джу, достал из кармана платок, от которого пахнуло неведомым Джу ароматом, и ловко наложил на рану повязку.

— Я вел следствие по этому делу, малыш. Ты мне скажешь, кто внушил тебе мысли о вине Императора, а я расскажу тебе все, что знаю об этом деле. Согласен?

Джу задумался. Что он теряет? Сейчас он только изводит себя домыслами, а то будет иметь хоть какуюто базу для установления истины. Правда, придется выдать господина тайного советника Дина. А почему, собственно, выдать? Господин Дин не брал с Джу никаких обязательств сохранить тайну, да и никто его за язык не тянул. Наоборот, теперь Джу просто уверен, что господин Дин совсем не случайно подошел тогда к нему на приеме, а специально вроде как мимоходом бросил ту, перевернувшую жизнь Джу, фразу. Да и сыщик теперь вряд ли просто так все забудет. Джу жив до сих пор только потому, что господину Илю нужно узнать имя тайного врага Императора Аджаннара.

— Я согласен, — решился Джу. — Но у меня два условия.

— Не испытывай судьбу, малыш.

— Они ничего вам не будут стоить. Первое: я скажу вам имя после того, как прочту «Дело» моих родителей. Второе: если я найду убийцу, ты поможешь мне отомстить.

— А ты поумнел с тех пор, как вышел из стен Каменных Пристаней. Молодец! Вижу, я в тебе не ошибся и не зря натаскивал. Хорошо, твои условия приняты, и раз уж они скрыто включают в себя третье: я начну рассказ первым.

Господин Иль непринужденно вскочил на стол господина Кмура, смахнул бумаги на пол и сел, скрестив ноги, прямо перед Джу.

— Так вот, сразу раскрою тебе причастность Императора Аджаннара, кстати в то время он был всего лишь кир Александр Джел, молодой владетель Ишуллана, к смерти твоих родителей. Он действительно причастен. Спокойно, не дергайся, причастен, но не как убийца, а как жертва. Твои родители праздновали годовщину твоего рождения, будущий Император Аджаннар был почетным гостем. На стол подали отравленные пирожные. Твоих родителей спасти не удалось. Император долго болел, чуть не лишился глаза, лечился у колдунов, и те спасли ему жизнь. Были опрошены все слуги в доме. Сын пирожника, принесший лакомство, без всяких последствий для своего здоровья. Так как все пирожные оказались отравлены, с него сняли подозрения, и было решено, что яд был введен в лакомство уже в доме твоих родителей. Но установить, кто это сделал и почему, не удалось. Поэтому дело закрыли и объявили, что твоего отца в порыве ревности отравила любовница Миран, твоя мать, дочь часовщика Гермерида. Она потом повесилась.

Так что, Джу, засекречена не смерть твоих родителей, а попытка покушения на будущего Императора Аджаннара. А теперь позови господина Кмура, я прикажу ему принести «Дело» твоих родителей. Ты его прочтешь здесь, сейчас и вернешь. Никаких выписок и копий. Когда закончишь, назовешь мне имя.

Когда господин Иль растворился в парке «Семи холмов», Джу ступил на выложенную розовой мраморной плиткой дорожку, ведущую ко дворцу. Он поправил странную булавку, которую господин Иль воткнул ему в воротник мундира. Ярость, бушевавшая в душе Джу, перемежалась некоей неясной смесью злорадства, удивления и гордости от сознания того, что он неожиданно утер нос самому господину Илю. Джу невольно улыбнулся, вспомнив удивление на лице своего учителя, когда на язвительный вопрос сыщика, убедился ли Джу в правдивости его рассказа, прочитав «Дело», неожиданно услышал в ответ:

— Неужели проницательный господин Иль не увидел имя убийцы, столь недвусмысленно указанное в протоколах допросов?

Как и говорил всезнающий сыщик, кир Ариксар Волк был не один. Напротив него за столом, заставленном всевозможными напитками и яствами, восседал, поблескивая масляными глазками, господин тайный советник Дин.

Джу исполнил традиционное приветствие старшего младшим. Поцеловав Волку рукав, он фактически признал свой возврат в клан, т. е. открыто указал, на чьей он теперь стороне. Окончательно и бесповоротно.

— Я рад, Джуджели, что ты, наконец, сделал правильный выбор, — пророкотал Волк.

Дин встал со своего места, взял сосуд и стал разливать ифское, пахнущее яблоками вино в прозрачные кубки.

— Выпьем за то, что семя, брошенное мной, упало на благодатную почву.

— Что ж, давайте выпьем, — достал приготовленную бутылку Джу. — Я привез вино из запасов хозяйки моей квартиры. Последний урожай. Оно конечно недостаточно изыскано, чтобы конкурировать с Вашим, дядя, но, надеюсь, господин тайный советник Дин не побрезгует разделить эту бутылку со мной?

— Конечно, господин Джуджели, тем более, что Вы у меня в долгу: видели бы Вы, как ваш дядя ругал меня тогда за нашу с Вами беседу. Действительно, после ифского, Ваше вино несколько горчит.

— Разве? — Джу разлил остатки вина по кубкам. — Попробуйте еще раз, господин Дин. Мои солдаты его обожают.

Господин Дин допил вино и поморщился.

— Неужели так горчит, — удивился Джу, вертя пустой кубок в руке. — А вот интересно, пирожные, которыми Вы отравили моих родителей, тоже горчили?

— О чем ты говоришь, Джу? — нахмурился Волк.

— Да вот, дядя, никак не решу загадку: Вы уже тогда сговорились с господином Дином, когда он желая убить ненавистного Вам Императора Аджаннара отравил моих родителей? Он действовал по Вашему приказу?

— Наглый щенок! Как ты смеешь обвинять меня, главу клана, в убийстве собственного брата?!

Волк резко откинул седую голову, его сухие пальцы, сжавшие подлокотники кресла, побелели от напряжения.

— Ну как же, дядя, ведь это Ваш друг, господин тайный советник Дин, был тем самым сыном пирожника, отравившем моих родителей.

— Вы сошли с ума, юноша, или Ваше кислое вино ударило Вам в голову. Да, это я принес те пирожные в дом Ваших родителей, и я сам ел их на глазах слуг и повара. Следствие меня оправдало. Никто, даже сам Император Аджаннар не сомневался в моей невиновности, иначе бы я не достиг сегодняшнего звания.

— Конечно, никто не сомневался, даже тогда, когда Вы, господин Дин, женились на моей мачехе, кирэс Яане, и вышвырнули меня, ребенка, на улицу. А Вы, дядя, позволили это! И даже ни разу потом не поинтересовались моей судьбой. Или женитьба господина Дина на моей мачехе было наградой палачу?

— Щенок, я прикажу выпороть тебя и навсегда вычеркнуть твое имя из списков клана Волка. Разве ты не слышал объяснений Дина? Он сам ел эти пирожные.

— Конечно, ел и не отравился. Только в «Деле» о смерти моих родителей есть один протокол, в котором описано, как сын пирожника Дин за несколько месяцев до убийства стал странно себя вести: изменил ритм жизни и стал спать не по ночам, а днем. А нам, дядя, в Каменных Пристанях рассказывали, что организм людей обладает неодинаковой устойчивостью к смертельным дозам различных веществ в зависимости от времени их введения в течение суток. И что в один период времени они смертельны, а в другой, даже в большей дозировке, остаются безвредными, а наивысшая сопротивляемость организма к ядам — поздним утром!

— Ты никогда ничего не докажешь! — прошипел господин Дин. — Кир Ариксар Волк и я не выпустим тебя из этой комнаты.

— А мне и не надо никуда идти. Твоя вина, Дин, будет доказана самим фактом твоей смерти. Вино, что мы пили из моей бутылки, отравлено! Да, да, Дин, потому оно и горчит.

— Но ведь ты тоже его пил!

— А я последовал твоему примеру: сплю днем. А вот ты, господин тайный советник, уже давно вернулся к нормальному образу жизни, и твой организм сейчас готовится ко сну, а потому не будет долго сопротивляться.

Господин Дин вскочил, опрокинув кресло. Внезапно лицо его посинело, он схватился за горло, захрипел и упал.

— Ты посмел принести отраву в мой дом? Ты, волчонок, хотел отравить меня, Ариксара Волка?

— Нет, дядя, в вине не было яда. Господин Дин умер от страха — видимо сердце не выдержало. Я просто хотел узнать правду. Кто убил, я теперь знаю. А вот кто послал убийцу?

— Ты обманул меня! Обманом проник в мой дом, убил моего лучшего агента, теперь побежишь с доносом к этому разноглазому ходжерцу, Императору Аджаннару?

— Я правильно Вас понял, дядя, это Вы послали убийцу моих родителей?

— Какие родители? Эта девка, твоя мать, была просто грязной рабыней. Мой брат предал меня и весь клан, когда связался с ней и ходжерцем. Ты хоть раз взглянул внимательно на портрет моего брата? Он висит прямо за твоей спиной. Посмотри на портрет и на себя в зеркале рядом. Разве вы похожи? Разве ты вообще похож на тарга? Ублюдок, ходжерское отродье, я сам убью тебя, своими руками…

Зазвенели осыпающиеся осколки окна, в которое влетел развернувшийся в полете кубок. Просвистели метательные ножи.

— Кир Александр Джел, ты все же убил меня… — кровь потоком хлынула изо рта Волка, и он осел на труп Дина.

— Кир Александр Джел, Император Аджаннар, — пробормотал ошеломленный Джу, вглядываясь в стоящего посреди комнаты в боевой стойке человека. Калейдоскоп фраз прорвал, наконец, пелену. Истина встала перед Джу во всей своей невероятной сути.

— Отец, — прошептал Джу и рухнул к ногам господина Иля.

И течёт твоя душа в мою…

— Привет, Младший! Всё играешь в колыбельке? А я за тобой, пора.

— Привет, Старший. Играю, конечно, почему бы и нет? А ты приглядись повнимательнее, с кем.

— Это еще что за новости? Неужто, Младенец? Откуда? А грязи-то сколько!

— Вот из этой оставшейся после нас с тобой грязи! Подчищать за собой надо!

— Кто ж его личинки-носители?

— Да вот они, гляди. Взаимодействие наших неожиданно породило новый вид, довольно любопытный, надо сказать, и очень быстро развивающийся. Младенец растет с невероятной скоростью. Я еще не все связи порвал, а он того и гляди меня догонит.

— Ну-ка, ну-ка, покажи…

— Назови своё имя, демон!

— Зачем? Ты не знаешь, кого вызвал?

— Я приказываю тебе назвать своё истинное имя!

— А то что? Отправишь меня в ад? Кстати, ты сам-то кто?

— Не выходи из пентаграммы!

— Почему, собственно? Ты, если хочешь, можешь торчать в своем дурацком пентакле, а мне удобнее беседовать сидя в кресле. Ну и обстановочка у тебя, герметик! Ну к чему тебе все эти скелеты животных, подвешенные к потолку? В твоей тёмной келье и так достаточно мрачно. А человечьи и лошадиные черепа, лежащие на этой груде манускриптов? Для чего они тебе? И неужели вся эта грязь, пыль и паутина столь необходимы для магии? А навонял-то!

— Это от тебя несёт серой, адское отродье! Я, архидьякон Собора Парижской Богоматери Клод Фролло, приказываю тебе, демон, немедленно вернуться в пентаграмму и назвать своё истинное имя.

— Ну, давай, посмотрим, что там за имя написано в моей печати? Ахамиэль. А у тебя губа не дура! И что тебе надо от демона Ахамиэля?

— Сначала я хочу убедиться, что Ахамиэль — это ты.

— А то кто же? Кого звал — того и получил. Чёрт побери, почему вы, герметики, наделяете демонов столь гнусной внешностью и запахом? Думаешь, удобно сидеть в кресле на хвосте? А рога? В следующий раз надели меня более приличным телом.

— В следующий раз? Другим телом? О чём ты?

— Не строй из себя идиота, архидьякон. У тебя хватило ума вытащить меня сюда. Неужто до сих пор не понял?

— Не смей меня оскорблять, демон! Я уже в шестнадцать лет мог померяться в теологии мистической с любым отцом церкви, в теологии канонической — с любым из членов Собора Парижской Богоматери, а в теологии схоластической — с доктором Сорбонны. Покончив с богословием, я изучил церковные положения, затем — медицину и свободные искусства. Я знаю латынь, греческий и древнееврейский. Я закончил все эти четыре факультета в восемнадцать лет! Наука всегда была целью моей жизни. Но она не смогла дать ответ на все мои вопросы, и я изучил герметические книги.

Я вызвал тебя, чтобы получить ответы. Ты обязан мне подчиняться, раз явился на мой зов! Что я сделал не так? Или ты — не Ахамиэль? Почему у меня нет власти над тобой?

— Успокойся, Фролло, всё ты сделал правильно. Вот тебе первый ответ: в мире существует только один демон — Я. Вот имен вы, люди, надавали мне много, всех и не упомню. Поэтому, кого бы ты не вызывал, приду я. И выглядеть буду так, как ты меня воображаешь. И никакой власти надо мной у тебя нет, да и откуда ей взяться? Все ваши ритуалы и заклинания — просто средство, доставляющее ваш зов мне, не более. Представь, сколько людей желают встречи со мной. Человек, успешно выдержавший ритуал вызова, должен иметь определенный запас знаний и важную цель. Сколько суток ты твердил заклинания, семь? Не каждый выдержит подобное. Вот тебе и ещё одна функция ритуалов: отбор наиболее грамотных, любознательных и упорных, своего рода научной элиты. Так что у тебя за проблема?

— Теперь уж и не знаю, что сказать, Ахамиэль. Буду звать тебя этим именем, раз истинное мне не доступно. Я думал просто приказать тебе выполнить моё желание, но раз ты, как оказалось, мне не подвластен, возникло некое затруднение.

— Ты имеешь ввиду плату за услугу, Фролло?

— Да, демон. Я знаю, что нужно твоему господину.

— У меня нет господина, архидьякон. Дьявол, Сатана — это всё мои имена. Я же тебе уже говорил: нет ни ангелов, ни демонов. Я один. И тебе нечего мне предложить — твоя душа и так моя.

— Я не верю тебе, Ахамиэль. Да, я согрешил, занявшись магией. Но есть, ведь, и раскаяние. Господь милостив.

— Господь?! Ха-ха-ха! Какой господь? Ты не слушаешь меня, человек. НЕТ НИКОГО, КРОМЕ МЕНЯ. Тебя ведь и это интересовало, архидьякон?

— Не может быть! Есть свет и тьма, добро и зло, есть ты — значит, должен быть и ОН. А душа? А рай и ад? Их тоже нет?

— Хитер, архидьякон! Хочешь получить ответы бесплатно. Знаешь, сколько умников пыталось поймать меня на подобный приём? Ну, да ладно, я отвечу. Оставь свою душонку себе: она пока мне без надобности. Почему? Поймёшь сам, позднее. Так вот, архидьякон, есть рай и ад, есть душа, есть я, а ЕГО, в вашем понимании, нет. Молись — не молись, кайся — не кайся, не бывать твоей душе в раю. Она уже в аду. Была и есть, ибо ад находится здесь, на земле. После смерти человека его душа, не прошедшая через Чистилище в рай, возвращается назад, возрождается в каком-нибудь младенце, лишенная памяти о прошлом, и начинает всё с нуля.

— Не сходится, Ахамиэль. Если молитвы и покаяние ничего не значат, если ЕГО нет, то кто же попадает в рай? Кто решает в Чистилище и по каким критериям ведёт отбор?

— Ты не задал главный вопрос, Фролло. Потому вряд ли тебе помогут мои ответы. Потому У ТЕБЯ и не сходится. Ты прав: есть свет и тьма, знание и невежество, разум и дикость. Есть добро и зло, хотя эти понятия не всегда совпадают с тем, что вы, люди, в них вкладываете. Главная тайна бытия, Фролло, это то, что человек обладает лишь частичкой души. Именно в этом и состоит суть любви: частички души, рассеянные по разным людям желают воссоединиться. Человек всю жизнь ищет свою «половинку». Когда такие «половинки» встречаются, возникает то, что вы называете любовью с первого взгляда. Отсюда и необъяснимая тяга одного человека к другому. И антипатия, кстати, тоже. Когда двое соединяются, соединяются и их души, свет и тьма которых начинают взаимодействовать, как жидкости в соединяющихся сосудах. Они могут смешаться, свет одной может заглушить тьму другой, и наоборот. А могут и не вступить во взаимодействие — удел браков без любви, по расчёту или необходимости. После смерти тела — носителя душа попадает в Чистилище. Если светлая её часть превышает определённый предел, душа попадает в рай. Если нет — возвращается на землю. Редкому одиночке удаётся в достаточной мере развить у себя светлую часть и подавить тёмную. В паре легче, хоть и появляются свои трудности. Любовь — вот средство! Ты, архидьякон, лишил себя этого средства. Я вижу черноту твоей души. Рая тебе не видать!

— Врёшь, демон, я знаю, что такое любовь. Летом 1466 года чума унесла моих родителей. У меня, осиротевшего в 19 лет, на руках остался брат — в ту пору грудной ребёнок. Я заменил ему отца и мать и очень полюбил. Сейчас Жеану уже шестнадцать лет, и все эти годы не было дня, когда бы я забыл о нём. Я знаю, что такое любовь!

— Нет, Фролло, ты о кровной, семейной привязанности. Как знать, чья частичка души горит в твоём брате? Ваши родители, конечно, передали вам небольшие частички своих душ, но эти частички сравнительно невелики. Братская любовь не бесплодна, конечно, но… не то! Твоя душа, Фролло, должна найти свою половинку.

— Как же быть, Ахамиэль? Ты можешь мне помочь? Боже, я глупею на глазах: зачем бы ты иначе стал тратить время на беседу со мной? Но зачем тебе это? Что тебе от меня нужно?

— Ты, архидьякон, далеко не первый и вряд ли последний, кому я открываю глаза на суть бытия. Однако пока не было случая, чтобы моя помощь изменила судьбу человека. Но мне интересно наблюдать сам процесс. Как вы барахтаетесь в погоне за призом. Я выполню твоё желание, архидьякон. Ты полюбишь. Более того, ты встретишь свою половинку.

— Смотри, что ты сделал со мной, дьявольское отродье! — Архидьякон Собора Парижской Богоматери Клод Фролло в ярости швырнул в появившуюся в пентаграмме фигуру кинжал.

Демон небрежно отмахнулся хвостом, и клинок со звоном отлетел под заросший пылью и паутиной очаг.

— На нём кровь! Я убил этого мерзавца, этого наглого, похотливого козла, у которого ума меньше, чем у козочки Эсмеральды! Ты обманул меня. Как я мог поверить Дьяволу? Ты окончательно погубил мою душу!

— Я? Нет уж, архидьякон, за свои поступки отвечай сам. — Демон спокойно смахнул с кресла несколько манускриптов и постарался устроиться в нём с максимальными удобствами. — Какого чёрта ты опять засунул меня в эту оболочку, Фролло? И о каком обмане ты вопишь?

— Ты обещал мне любовь.

— Разве ты не влюблён?

— В цыганку, пляшущую на площадях!

— Я не обещал тебе королеву Франции.

— Издеваешься? Ты говорил, что я встречу свою половинку, а Эсмеральда влюблена в этого негодяя, которого я убил, в капитана Феба де Шатопера!

— А разве я обещал тебе ВЗАИМНУЮ любовь, Фролло?

— Дьявол!

— Ну, хватит истерик! Возьми себя в руки. Я предупреждал тебя: моя помощь пока никому не пошла впрок. Вот и ты, хваставшийся прошлый раз своей учёностью, не дал себе труда осмыслить то, что я открыл тебе. Ты меня упрекаешь в том, что Эсмеральда любит не тебя, а капитана Феба де Шатопера. А когда она влюбилась в него? А откуда в ТЕБЕ возникла любовь? Почему капитан де Шатопер сначала предпочёл нищую цыганку красавицам-аристократкам, а потом, вдруг, стал в ней видеть только потаскушку? С чего ты взял, что душа разделена ровно пополам? Ты уже знаешь закон, что если гдето чтото прибыло, то столько же этого чтото где то в ином месте убыло?

— Подожди, Ахамиэль, у меня голова идёт кругом. Ты намекаешь, между мной и капитаном де Шатопером существовало родство душ?

— Разумеется! Как бы иначе я смог у ЖИВЫХ пока людей скорректировать содержимое сосудов? Ты получил кусок души капитана де Шатопера, что, естественно, резко ослабило у того тягу к Эсмеральде. Тебе нужно было немного подождать, пока цыганка поймёт, что предмет её влечения изменился. Убив капитана, ты всё разрушил. Слишком недолго часть его души была в тебе. Боюсь, в Чистилище душа капитана обретёт утраченную цельность, и ты лишишься украденной любви.

— Как же быть? Я виноват, признаю. Любовь и ревность лишили меня хладнокровия и разума. Но, ведь, в твоей власти всё исправить? Я знаю, вернее догадываюсь. Христос умер на кресте, и через три дня ожил. Если ЕГО нет, то это чудо твоих рук дело! Пусть этот проклятый капитан живёт, всё равно я больше не допущу его встречи с Эсмеральдой.

— Да, Иисус из Назарета был немного моложе тебя, когда вызвал меня. Он был умён не по годам. Ему не пришлось тратить годы на изучение тех языков и наук, что тебе, зато каббалу он изучил досконально. Он, в отличии от тебя, задал мне главный вопрос, но не понял мой ответ. Иисус потребовал, чтобы я наделил его способностью узнавать своих душевных партнёров и забирать у них светлые части души без необходимости телесного контакта — только по его желанию. Этот каббалист так жаждал попасть в рай, что стал просто душевным вампиром. Он только брал, ничего не давая взамен. Люди шли за ним, не желая расставаться с частичками своей души, толком не понимая, почему ради этого чужого им человека они бросили всё, чем он их привязал к себе. Родственников Иисус отринул сразу — в отличии от тебя он мгновенно понял расклад душ. То малое, что было в его братьях и сёстрах, он взял в первый же день. И стал чужим для всех родных, кроме матери. Материнская любовь — это отдельная тема. Чем больше чужих частичек души собирал Иисус, тем сильнее и непреодолимее становился его душевный магнетизм и влияние на душевно им обездоленных людей. Когда Иисус решил, что награбил достаточно, то решил избавиться от тела-носителя. Самоубийство перечеркнуло бы все его усилия — это было моё условие сделки. Ты знаешь, на какие ухищрения пришлось пойти Иисусу, чтобы умереть. Но он не выдержал мук распятия и одна из жертв его душевного вампиризма, римский солдат, выполняя желание корчившегося на кресте, ткнул несчастному копьём в сердце. Я расценил это как нарушение договора. Да, Фролло, Иисус из Назарета воскрес. Он не попал в рай. Он даже не попал в Чистилище. Этот величайший в истории вампир чужих душ стал тем самым бессмертным жидом, Агасфером. Высосав из людей столько света, Иисус тем самым резко увеличил в мире количество тьмы. Поэтому, его вчерашние почитатели отрекались от него и столь яростно требовали у Пилата казни своего бывшего кумира. Отсюда и поношения и издевательства, которым подвергла Иисуса толпа по дороге на Голгофу. После казни и воскрешения вся эта лишняя тьма саккумулировалась в Агасфере. Теперь этот несчастный бредёт по земле, постепенно избавляясь от мрака. Там, где он останавливается надолго, возникают эпидемии и войны. Шестнадцать лет назад он посетил Париж.

— А что с ним будет потом, когда мрак его души истощится?

— Тогда он понесёт украденный свет, конечно! Поспешив в рай, Иисус из Назарета сам значительно удлинил своей душе путь. Я же говорил, моя помощь ещё никому не пошла впрок.

— Иисус спешил в рай. А что есть рай, Ахамиэль?

— Наконец-то ты задал этот вопрос, архидьякон. Рай — это соты, куда пчёлы-люди несут нектар своих душ. После Чистилища светлые частички ваших душ сливаются в одно целое, образуя мёд мирового разума. Ты видел муравейник, Фролло? Это остатки носителей первого Высшего Разума, уже покинувшего Землю и отправившегося в космос для встреч и слияний с иными Разумами. А муравейники остались бледными образчиками коллективного разума, их функции развития и совершенствования остановились, так как некому их востребовать, так сказать, «свыше». Следующий Высший Разум, зародившийся на Земле, использовал уже иных маток-носителей. Они быстрее развивались и каждая особь обладала неизмеримо большим интеллектом по сравнению с насекомыми. Процесс познания мира и взросление Разума происходили быстрее, но была утрачена важная функция коллективизма. Когда второй Высший Разум достаточно сформировался и отделился от маток-носителей, те, в отличии от муравейников, не смогли выжить. И это дало возможность выйти на третий круг. Вам, людям, было бы затруднительно сосуществовать в одном мире с огромными ящерами, драконы по сравнению с которыми просто мелкота. Однако в вас объединились достоинства предыдущих носителей: индивидуальный довольно высокий интеллект и коллективизм. Если предыдущие периоды роста Высшего Разума длились десятки-сотни миллионов лет, то у вас аналогичные результаты достигнуты за сотни тысяч. Но я вижу ты не слушаешь меня. Твоя голова занята иным. Твоя личная дорога в рай с каждой нашей встречей только удлиняется. Может, вернём всё к изначальному? Обещаю, ты забудешь о наших встречах. Вдруг следующая реинкарнация будет для тебя более удачной?

— Нет, Ахамиэль, я не привык отступать перед трудностями. Вот если б ты дал мне способности Христа…

— Исключено, Фролло. Это пройденный этап. И не раз. Он ведёт в тупик. Ты просишь любви для себя, ты её получишь.

— Вот всё, что я любил! — сквозь гул толпы донеслись до распростёртого на камнях Гревской площади Клода Фролло полные горечи и муки слова Квазимодо. Переломанный в нескольких местах позвоночник избавил архидьякона от боли в разбитом теле, но и лишил возможности повернуть голову, чтобы в последний раз увидеть свою любовь, пусть даже обезображенную виселицей.

— Ахамиэль, ты опять обманул мои ожидания: я жаждал любви Эсмеральды, а ты дал мне любовь Квазимодо! Я отдал свою любовь на виселицу, Квазимодо сбросил меня с Собора. Будь проклят твой рай!..

— Ты считаешь подобные развлечения интересными, Младший? Ну, да это твоё дело. Что ж, приглядывай пока за Младенцем, его темпы развития действительно поражают. Однако слишком много грязи мы с тобой оставили в колыбельке. Боюсь, задушит она его. Или разрушит саму колыбель.

— Я думаю над этим, Старший. Вот пытаюсь внедрить чистильщиков. Они должны попытаться поглотить часть грязи и дать импульс к усилению в людях опоры на биологические резервы, а не технические устройства. Посмотрю, что из этого выйдет.

— Стояли звери около двери… — прошептал Абалкин, глядя на воняющий пороховой гарью пистолет в трясущейся руке Сикорски. Кровавая пена запузырилась на губах бывшего прогрессора, заглушив его последние слова: — Ахамиэль, я не смог…

Апрель 1999 г.

«Холодной буквой трудно объяснить…»

…Арбузно пахло свежескошенной травой, а мы сидели в стогу и пили шампанское… Я лежу в тёмной грязной халупе, но аромат разрезанного арбуза на столе возвращает меня в прошлое.

Ах, Михайло Юрьич, я внимательно прочёл Ваши повести обо мне. Вы сделали из меня героя, этакий пример для подражания. И, возможно, сочтёте моё послание к Вам проявлением чёрной неблагодарности. Однако по воле Божьей я стою на пороге смерти. Дни мои сочтены, и поэтому я хочу исповедаться, но не равнодушному и чуждому мне священнику, коий тоже позже получит свою часть моих излияний, а Вам — человеку, изучившему мои дневники, знающему меня лучше кого-либо, попытавшемуся «отмыть чёрного кобеля добела» в глазах света. Я благодарен Вам за всё, что Вы сделали и продолжаете делать для восстановления моей репутации в свете. Я понимаю, что делаете это Вы вовсе не для меня, а исключительно из любви к моей сестре, Вареньке. И всё же, примите мою искреннюю благодарность.

Вы, конечно, не могли не заметить, что дневники мои, волей случая попавшие к Вам, весьма не полны? Возможно, Вас терзали мысли, что же было на вырванных страницах? Рассказы Вареньки, людей, знавших меня, а главное — Ваша необыкновенная фантазия заполнили пробелы, но я должен теперь открыть всю правду обо мне.

Как Вы знаете, мне было девятнадцать лет, когда я впервые влюбился в девушку, которую знал с самого детства — в Верочку Ростову. Сей факт довольно подробно описан в моём юношеском дневнике. Мы тогда жили в Москве. Наше сближение и тайные встречи мною подробно описаны, я не буду повторяться. Расскажу Вам лишь то, что не посмел доверить дневнику.

В те сладостно-безумные дни я жил только любовью к Верочке. Забросил Университет, забыл не только про занятия, но и даже про экзамен и, как следствие, остался без аттестата. Но меня сей факт нисколько не озаботил, а на все вопросы матушки я отговаривался, что экзамен перенесён на несколько недель. Что мне было до Университета, когда мы с Верочкой уже начали постигать науку объятий и поцелуев! Однако обман вскоре вскрылся. Собравшийся консилиум дядюшек и тётушек завершился решением отправить меня в Петербург, в Юнкерскую школу. Там, говорили дядюшки, меня приучат к дисциплине.

Уехать в Петербург, расстаться с Верочкой — это было выше моих сил. Почти на коленях я вымолил у матушки позволение вступить в Н… гусарский полк, стоявший под Москвой. Мы продолжали встречаться, обмениваться признаниями и поцелуями.

И вдруг открылась Польская кампания! Наш полк должен был принять в ней самое активное участие. И вот, однажды, я приехал проститься. Верочка была очень бледна. Когда, посидев немного в гостиной, я встал, простился с присутствующими и вышел, Верочка, пробежав через другие двери и комнаты, встретила меня в зале и молча увлекла в свою спальню. Крепко сжимая мою руку, она произнесла неверным голосом:

«О, Жорж, я хочу быть твоею! Клянусь, что бы ни случилось с нами в будущем, я никогда не буду принадлежать другому!»

Бедная, она дрожала всем телом. Я, впрочем, тоже. Предстоящее было ново для нас обоих. Именно этот момент и перевернул всю мою жизнь.

У меня ничего не получилось. Совершенно. Не буду вдаваться в подробности, да это и не требуется: Вы должны прекрасно догадаться сами, Михайло Юрьич, что именно я тогда испытал, и почему ничего не написал в дневнике. Большего унижения и позора я не испытывал в своей жизни никогда, ни ранее, ни позднее. Опрометью сбежав с лестницы, я вскочил на коня и поскакал домой. Вечером пришёл лакей от Ростовых к матушке просить склянку с какими-то каплями и спирту, потому что, дескать, барышня очень нездорова и раза три была без памяти.

Произошедшее было страшным ударом для меня. Я всю ночь не спал, чем свет сел на коня и отправился в свой полк.

Говорят, я храбро дрался. Никто не знал, почему я так безрассудно рвусь в бой. Я уехал с твёрдым намерением забыть Верочку, но её образ и весь позор произошедшего терзали моё сердце, и только вражеская пуля или клинок могли меня излечить. Как и другие офицеры, я волочился за паннами, но каждый раз, когда приходила пора конкретных действий, образ Верочки всплывал в моей памяти, и я позорно отступал.

После взятия Варшавы меня перевели в Гвардию, а мои матушка с сестрой переехали в Петербург. Там я тоже вовсю волочился за барышнями. Но только волочился. Особенно усердно и публично я имитировал увлечение уже несколько перезревшей Лизаветой Николавной Негуровой. Ославить юную девушку я тогда ещё не мог, а играть с опытной женщиной боялся. Лиза была ни то и ни другое. Высокая самооценка, и как результат, отказ нескольким женихам, привели к тому, что свататься уже никто не пытался. Так что перейти кому-либо дорогу в своих ухаживаниях за Лизой я не мог. И опытной женщиной она не была. Прекрасная ширма. Проблема была в том, что долго так продолжаться не могло. По Петербургу поползли слухи о нашей скорой свадьбе. Скоро они дошли и до Москвы, до Верочки. Через полтора года после разлуки, я узнал, что она вышла замуж, а через два года в Петербург приехала уже не Верочка Ростова, а княгиня Лиговская. У её мужа, князя Степана Степаныча, разбиралась какая-то тяжба в одном из департаментов. Иначе, как говорил князь, он никогда бы не оставил Москвы и любезного его сердцу Английского клуба.

Приезд Верочки был весьма кстати. Я не мог жениться на Лизавете Николавне, в то же время наш разрыв должен был в глазах света иметь какую-либо достойную причину. Ставить на карту репутацию ещё одной барышни я не хотел. А вспыхнувшая с новой силой любовь к Верочке — прекрасное объяснение разрыва с Негуровой. К тому же Верочка, теперь — княгиня Лиговская, замужняя дама. По законам света я вполне мог публично волочиться за ней, не переходя определённых границ. Да и сами эти границы меня вполне устраивали.

Вы спрашиваете себя, зачем мне репутация ловеласа? Не проще ли мне было прослыть женоненавистником? Проще, конечно, тем более что даже не пришлось бы притворяться. Однако, мне нужна была ширма, как я Вам уже писал ранее. Не знаю, как сейчас, но в то время, Михайло Юрьич, в свете не было ничего страшнее, чем попасть в «историю». Благородно или низко вы поступили, правы или нет, но раз ваше имя замешано в историю, вы теряете всё: расположение общества, карьеру, друзей, уважение! Говорить о вас будут два дня, но страдать за это вы будете двадцать лет. Так вот, мне нужна была «ширма», чтобы скрыть от глаз света мою «историю». А имя этой «истории» — Станислав Красинский.

Тут мне придётся вернуться назад, во времена Польской кампании. После одного жаркого боя наш эскадрон остановился на отдых в усадьбе Красинских. Сам пан был недавно убит в бою, и его вдова и сын Станислав носили траур. Однако это не помешало нашим офицерам устроить в их доме пирушку. В подвалах нашлось шампанское, в амбарах — закуска. Когда на коленях победителей стали повизгивать дворовые паненки, я вышел во двор. Стояла тихая южная ночь. Не было слышно ни выстрелов, ни взрывов. Воздух был чист от пороховой гари и трупной вони. Я вышел за ворота усадьбы и пошёл в поле. Поступок, конечно, глупый, но жизнь, как Вы знаете, в то время мне была совсем не дорога. Я упал в стог свежескошенной травы и заплакал.

И тут появился он, Станислав Красинский. Я думал, он пришёл мстить за отца, порубленную шляхту, разорённые усадьбы, но это оказалось не так.

Мы проговорили почти до рассвета. Недалеко курился дымком плохо затушенный косарями костерок, а мы сидели, обнявшись, в стогу, окружённые запахами свежего сена, в котором почему-то отчётливо присутствовал аромат свежего арбуза, и пили шампанское прямо из горлышек бутылок. Я рассказал Станиславу всё — мне давно необходимо было выплеснуть из себя этот сгусток боли. Странно, я совершенно не помню, что мне отвечал Станислав. Помню только, что его слова действовали на меня исцеляюще, но смысл их совершенно стёрся из моей памяти.

Под утро выпитое шампанское стало искать выход. Помогая друг другу, мы выбрались из стога и отошли к серому пепелищу угасшего костра. Восходящее солнце осветило два журчащих ручейка, вспенивших холодный пепел. Наша моча смешалась, как и наши жизни. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Тяжесть ушла из моей души. Встретившись прошлым утром врагами, этот рассвет мы приветствовали самыми близкими друзьями.

Мы вернулись в стог, ставший нашим брачным ложем. В эту ночь я стал мужчиной. Вы прекрасно знаете, Михайло Юрьич, наши учителя: древние греки и римляне, не считали такую любовь за преступление или нечто постыдное. Однако наше общество, узнав правду, тут же отвергло бы «уродцев». Вот почему сей факт никогда не был отражён в моих дневниках.

Наш эскадрон простоял в усадьбе Красинских несколько дней, и каждую ночь «наш» стог становился единственным свидетелем родившейся любви.

Именно Станислав рассказал мне историю испанского ловеласа дона Хуана. «Выбирай самую известную и неприступную красавицу, — говорил Станислав. — Чем известней и неприступней она будет, тем лучше. Пусть окружающие убедятся в твоей «любви» к ней. Если и когда крепость всё же падёт, ты просто выберешь себе новый объект «страсти». Все будут уверены, что ты проучил зазнавшуюся красотку. Вы даже можете говорить окружающим правду, что ничего меж вами не было. Всё равно никто не поверит. Ты получишь репутацию дона Хуана, а это отличная ширма для нас».

По окончании Польской кампании, Станислав с матерью перебрались в Петербург. Я помог им устроиться, через знакомых матушки сделал протекцию Станиславу в один из департаментов. Наши интимные встречи возобновились. Для их сокрытия мне и нужна была ширма, коей стала, сама не подозревая об этом, Лизавета Николавна Негурова. И вот когда наши отношения с Лизой подошли к грани, за которой необходимо было решаться на брак либо разрыв, в Петербург приехали Лиговские. Наши отношения со Станиславом были настолько прочны и безоблачны, что он посоветовал мне убить двух зайцев одновременно: сменить ширму и имитировать возрождение старой страсти к Верочке. Роман с замужней дамой избавлял от каких-либо разговоров о грядущем браке.

Однако тут Станислав промахнулся. Не зря говорится, что первая любовь не ржавеет. Встреча с Верочкой вновь перевернула мне душу. И ранее меня самого это почувствовал Станислав. Его ревность была страшна. Она превращала этого красивого, как греческий бог Аполлон, юношу в сущего демона, уродливого Гефеста. Он почти забросил службу, преследуя меня по пятам. Красинский добился в департаменте передачи ему дела князя Лиговского и тем самым получил доступ в дом князя, где я бывал практически ежедневно. Он растратил почти все свои сбережения и деньги, вырученные от продажи усадьбы, лишь бы быть рядом со мною в Александринском или какой-либо ресторации. Его постоянное присутствие и безумные взгляды стали замечать окружающие. С таким трудом сотканная ширма грозила рухнуть. Наши всё более редкие встречи стали отравлять жаркие споры и глупые упрёки. Всё это постепенно убило мои чувства к нему. Я стал избегать Станислава, и даже однажды специально публично высмеял его в ресторации у Феникса, когда он, как обычно, попытался устроиться за соседним столиком. Я умышленно провоцировал дуэль, хоть это и грозило «историей». Всё же вляпаться в дуэль — гораздо меньшая история, чем если б открылась вся правда наших отношений.

Станислав, наконец, понял и поверил, что между нами всё кончено. Я ждал от него публичных истерик, подмётных писем, согласия на дуэль, но: Его любовь ко мне оказалась сильнее. Однажды вечером, когда, окрылённый вновь расцветшим чувством к Верочке, я летел к Лиговским, торопя кучера тычками в спину и обещанием «на водку», какая-то фигура вдруг бросилась под копыта рысака…

Смерть Станислава Красинского была долгой и мучительной. И все ужасные часы агонии я провёл у смертного ложа, держа его за руку и слушая хрипы раздавленной груди. После похорон я подал рапорт о переводе на Кавказ.

Такова, Михайло Юрьич, моя тайна, которую Вам так хотелось узнать. Мои кавказские приключения, столь увлекательно описанные Вами, весьма меня позабавили. Однако исповедь моя должна быть продолжена. И тут я могу, уже не вдаваясь в излишние подробности, просто поведать суть поступков, кои в основе своей имели весьма мало общего с описанными Вами.

Мой путь на Кавказ лежал через Тамань. Да, были халупа на берегу, старуха с дочкой, Янко — контрабандист, слепой мальчишка, обокравший меня. Дочка хозяйки вовсе не была красавицей. Тощая, чёрная от загара и грязи белобрысая девица с выступающими передними зубами и неразборчивой речью. Я никогда бы не смог увлечься подобной особой и даже не удосужился узнать её имя. Причина нашего возможного сближения крылась в другом. В полку и позднее в Петербурге я много покуролесил с друзьями, но никогда не участвовал в оргиях с девицами определённого сорта. Во-первых, я просто не знал, как вести себя с женщинами, а во-вторых, в среде гуляк было принято обсуждать подробности подобных развлечений, и я боялся, что, в случае повторения моего позора, сей факт сразу же станет достоянием всеобщего обсуждения и насмешек. Если Верочка Ростова никогда никому ничего не рассказывала о том роковом вечере, то общедоступные девицы вряд ли будут молчать. Но в Тамани всё было по-другому. Я был там проездом, меня никто не знал, и к тому же наутро я уезжал и никогда больше не собирался туда возвращаться. Поэтому я решил сделать ещё одну попытку сближения с женщиной.

Идя на свидание с подружкой Янко, я дрожал, как и в тот первый роковой день у Ростовых. Однако меня ободряло то, что дочка хозяйки, в отличие от Верочки, явно не была неопытной целомудренной девушкой, и я решил предоставить ей всю инициативу действий. Это решение чуть не привело к моей гибели. Моё счастье, что Янко опоздал на наше свидание, и коварная девица не стала его дожидаться, попытавшись в одиночку меня утопить. Эти обстоятельства и моё напряжённое состояние (девица, по-видимому, считала, что я расслаблен и усыплён её примитивными ласками и бессвязным лепетом) спасли мне жизнь, но совершенно не прибавили мне уверенности и опыта в отношениях с женщинами.

Потом была Бела. Вы, Михайло Юрьич, красиво всё описали в своей повести. Но в основе похищения черкешенки была совсем не любовь, а всё то же моё желание «стать как все», это была третья попытка. Бела идеально подходила для моих целей. Похищение оторвало её от родных и знакомых. Азамат — единственный человек, могший увидеть Белу у меня, сам вынужден был скрываться. Бедняжка общалась только со мной и Максим Максимычем, которому, конечно, не стала бы ничего рассказывать. Я не буду описывать Вам подробности, но, в конце концов, третья попытка увенчалась успехом. У меня, ведь, было достаточно времени и желания для приобретения соответствующего опыта. Мои неуверенность и страх перед женщинами прошли. А так как у Белы не было никакого опыта в данной области отношений, а для меня она была лишь инструментом, то скоро рядом с нею я стал испытывать только скуку и чувство вины за содеянное. Наша общая неопытность внушила мне мысль, что я знаю отныне всё, что бывает меж женщиной и мужчиной. Между тем, внушив Беле привязанность ко мне, я не смог разбудить и развить в ней женщину. Но тогда я этого ещё не понимал. Трагический конец этой истории Вы прекрасно описали в своей повести.

И, наконец, мы подходим к ещё одному ключевому моменту, круто изменившему мою жизнь. Я говорю о нашей третьей встрече с Верой, столь интригующе описанной Вами. Это самая слабая часть Вашей повести обо мне. Но здесь нет Вашей вины, просто Вы не знали глубинных причин моих поступков. Трагедия в том, что в желании обелить меня Ваш талант писателя превратил прекраснейшего человека, Сашу Грушницкого, в дурака и подлеца. Увы, это так, и именно сия несправедливость, а вовсе не Ваши настойчивые просьбы, подвигла меня на эту исповедь.

Я любил Сашу Грушницкого. В нём смешались русская кровь с польскою, и, видимо, поэтому он сразу же по нашему знакомству напомнил мне Станислава Красинского. Грушницкий был столь же юн и красив внешне, и даже фигуры у них были одинаковы. Только первый был блондином, а второй — брюнетом. Скоро я почувствовал, что влюблён в Грушницкого. Будучи его непосредственным командиром, я постарался стать в его глазах героем. Скоро Саша меня просто боготворил. Я был счастлив. Единственное, что вызывало у меня тревогу — это безрассудная храбрость молодого юнкера. Он так мечтал отличиться передо мною, что буквально лез под пули. Я стал его идеалом, другом и наставником во всех делах, как военных, так и личных. В одной из стычек с горцами, Грушницкий закрыл меня от черкесской пули своим телом и был тяжело ранен. И уже мне теперь пришлось, рискуя жизнью вытаскивать его из боя. К счастью, всё окончилось хорошо. После госпиталя Грушницкому вручили за храбрость солдатский георгиевский крест. Не каждый офицер имеет сию награду. Мечта Грушницкого сбылась: он стал героем. Чтобы окончательно залечить ранение, его отправили на воды, в Пятигорск. Там лечились многие наши офицеры.

Я ужасно скучал по Грушницкому. Тут как раз пришёл приказ о присвоении ему офицерского звания, и я, отпросившись в отпуск, тоже отправился в Пятигорск, чтобы вновь соединиться с ним и сообщить радостную новость.

Наша встреча прошла не так, как я ожидал. Вот когда я вновь вспомнил Станислава Красинского! На сей раз уже мне пришлось побывать на его месте: Грушницкий влюбился в Мери, княжну Лиговскую, и в первые же минуты нашей встречи смущённо признался мне в этом.

«Ты поймёшь и простишь меня, как только её увидишь», — лепетал он.

А я, ещё не будучи знаком с княжной, уже яростно ненавидел её.

«Саша, опомнись, ни одна женщина не будет любить тебя так, как я».

Но он не желал слушать. Наконец, в отчаянии, я прокричал:

«Ладно, давай держать пари, что не пройдёт и двух недель, как твоя Мери влюбится в меня, человека не юного и внешне довольно неказистого, а с тобою даже разговаривать не захочет?»

Грушницкий только рассмеялся и с жалостью посмотрел на меня.

Дальнейшие события описаны Вами, Михайло Юрьич, не слишком далеко уходя от внешней правды. А теперь я сообщу Вам внутреннюю.

Неожиданный приезд Веры перевернул все мои замыслы. Как всегда в её присутствии я совершенно забыл свои прошлые привязанности и планы. Грушницкий, княжна Мери, оказавшаяся родственницей Веры по первому мужу, глупое пари — всё это стало вдруг совершенно не важно для меня, превратилось в ширму, скрывшую от чужих глаз нас с Верой. Мы уже не были, как ранее, юными и неопытными. Вера была вторично замужем и столь же несчастно, как и в первый раз. Я тоже познал к тому времени женщин, страх перед близостью с ними давно покинул меня. Но ни с одной из них мне так и не удалось испытать счастия взаимной любви.

Я перестал волочиться за княжной и даже прямо сказал ей, что не люблю её. Однако было уже поздно. События тянули меня в бездну, я перестал их контролировать. И вот настала та ночь, когда Грушницкий с драгунским капитаном застигли меня, выходящим из дома Лиговских. Дуэль с Грушницким разрушила моё горькое счастье с Верой.

Я убил его, хладнокровно и намеренно убил храброго честного юношу, у которого вся жизнь была впереди. И все вокруг это знали. Знал я сам, в первую очередь.

Дорогой, Михайло Юрьич, как же Вы с Вашим умом и талантом рассказчика могли так бездарно описать нашу с Грушницким дуэль? Ведь любому здравомыслящему читателю сразу бросится в глаза, что Грушницкий вовсе не лгун и не подлец, как Вы изволите уверять от моего лица. И он, и драгунский капитан говорили чистую правду: они были искренне уверены, что я на их глазах выходил ночью от княжны Мери. И, несмотря на все гадости, что я сделал Мери и Грушницкому, последний яро спорил с капитаном и долго не соглашался на дуэль со мною. И вовсе, как Вы понимаете, не из трусости. Это я настоял на поединке. Даже перед самой дуэлью Грушницкий всё ещё готов был на примирение. Вы сами пишете, как на предложение доктора Вернера окончить поединок миром, Грушницкий отвечает:

«Объясните ваши условия, и всё, что я могу для вас сделать, то будьте уверены…»

Это я отверг мир и выставил неприемлемые условия прекращения дуэли: потребовал от Грушницкого публичного признания во лжи, в то время как и он, и его соратники были полностью уверены в своей правоте!

Несмотря на всё то гадкое, что я сделал и продолжал делать Грушницкому, тот нашёл в себе силы не возненавидеть меня и выстрелить мимо. Вы сами офицер, Михайло Юрьич, и должны знать, что промахнуться в тех условиях было невозможно даже штатскому, впервые взявшему пистолет в руки. И уж тем более не мог дать промах боевой офицер, почти год проведший в стычках с черкесами, награждённый «георгием» за храбрость. Грушницкий пощадил меня, врага, разрушившего его счастье, предавшего былую дружбу, опозорившего его любимую. Грушницкий пощадил меня, а я его нет. Я просто убил его, сделав одновременно всех присутствующих соучастниками хладнокровного и подлого убийства, а не свидетелями благородной дуэли.

Зачем я это сделал? Я спасал Веру. Её имя никто не трепал, но, ведь, Мери тоже знала, что я в ту ночь выходил не от неё. Во всём доме никого, кроме Веры и княжны не было. Моё последнее объяснение с княжной и её матерью, отказ от брака, всё расставило по своим местам. Муж Веры был отнюдь не глуп и поспешил увезти её в неизвестность. В одночасье я лишился всего, стал изгоем. Даже доктор Вернер избегал меня, а когда мы всё же случайно где-либо встречались, я читал ужас в его глазах. Все двери для меня были закрыты. Я вновь попал в «историю», причём в такую, из которой не было выхода.

Вскоре пришёл приказ о моём увольнении из армии, и я покинул Россию. Дальнейшая моя жизнь прошла в азиатских странах, где я не мог встретить никого из знакомых. Меня там никто не знал, и мои наклонности и пороки не могли никого погубить…

Прощайте, Михайло Юрьич, берегите Вареньку. Вряд ли моя исповедь поможет Вам в намерениях сделать из меня героя нашего времени.

Один из них

— А, Нео, проходи, как я рада, что ты нашёл время вновь посетить меня. И опять застал у плиты! Теперь, наверно, будешь думать, что я только и делаю целыми днями, как торчу на кухне и пеку печенье. Присаживайся. Тебе, ведь, некуда спешить?

— Да, Оракул, у меня есть время.

— Вот и прекрасно! Как раз первая партия готова. Пробуй, только осторожно, не обожгись. Ну как? Вкусно? Что-то ты опять не весел, мой мальчик. Или мне лучше обращаться к тебе «агент Смит»?

— Ты знаешь?

— Я — Оракул, не забыл ещё? Спрячь свой пистолет. Тебе, ведь, нужны ответы, а не моя смерть. Рассказывай, задавай свои вопросы, я отвечу на все. Потом. И столь же откровенно, насколько правдив будешь ты.

— Да, я не Нео. Нео умер там, в гостинице, на пороге номера 303. Да он и не существовал никогда. Матрица смоделировала его образ как приманку для повстанцев. Он занял моё тело, когда экипаж «Навуходоносора» выдернул Нео из ванны. Мне надоело гоняться за фанатиками-шестёрками. Я решил стать «троянским конём» в команде Морфеуса. Когда в гостинице мы с Нео слились в последней схватке, для окружающих агент Смит перестал существовать, а Нео стал всемогущим «Избранником». На самом деле я просто вернулся в собственное тело, а модель личности Нео стала моей маской. Повстанцы радовались спасению Избранника, не подозревая, что их чудесный Нео — лишь марионетка, которой управляю я, агент Смит.

Я надеялся, что «Навуходоносор» сразу отправится в Зион. Но последствия атаки «Спрутов» дали себя знать. Танк занялся бесконечным ремонтом. Я вынужден был проводить с Морфеусом и Троицей почти всё время. Они постоянно находились рядом, не давая мне ни малейшего шанса влезть в корабельный компьютер и отыскать коды связи с Зионом. Мои няньки круглосуточно ухаживали за мной, объясняя мои приступы раздражения, «провалы памяти», холодность и отчуждённость последствиями «виртуальной смерти». Морфеус с Троицей попеременно дежурили у моей постели, пока я окончательно не освоился и не заставил привыкшее к сознанию Нео тело повиноваться мне. Всё это время Троица почти не спала. Даже когда её сменял Морфеус, она не уходила к себе в каюту, а дремала тут же, на соседней койке, отделившись от нас наспех сделанной ширмой.

Ремонту корабля не было видно конца. Я предложил, чтобы Морфеус вызвал из Зиона подмогу или эвакуатор. Мне отвечали, что это невозможно. Каждый корабль абсолютно автономен, на нём есть всё необходимое для ремонта. Я говорил, что мне необходимо как можно скорее связаться с Зионом, чтобы получить необходимые планы и инструкции дальнейших действий — должны же они у них быть, раз Морфеус и другие корабли столь упорно искали Избранного. Мне отвечали, что подобные вещи вряд ли доверят электронным средствам связи. Короче, время шло, ремонт не кончался, а я вынужден был бездействовать, когда цель всей моей жизни была столь близка!

— Отдохни, расслабься, — советовали мне Троица и Морфеус.

Я решил последовать их совету и немного ослабил путы «души Нео». Я взглянул на окружающее его глазами и вдруг понял, что мои тюремщики сами у меня в плену! Троица с Морфеусом оказались влюблены в Нео. Я заставил их ревновать друг к другу, и Троица после дежурства у моей койки теперь уходила спать в свою каюту. Однако ревность окончательно лишила моих нянек сна. Они ещё пуще стали следить за мной и друг другом.

Однажды, «во время высшего мига любви», как писали в старых книгах, я неожиданно слился с Троицей не только физически, но и ментально. Наши сознания смешались, как это было ранее у меня с «ожившим» Нео. Расслабленная воля Троицы не смогла мне противостоять. Когда Троица поняла, что происходит, и кто я на самом деле, было уже поздно. Я убил её. Стёр. В моих объятиях осталась лишь безмозглая кукла.

Мне некогда было анализировать случившееся, я только убедился, что Троица не знала необходимых мне кодов связи с Зионом. Морфеус должен был прийти с минуты на минуту. Я вышел из каюты и пошёл к нему сам. Морфеус был приятно удивлён, но его радость сменилась тревогой, когда он увидел, в каком я состоянии. Я плакал, жаловался на любовные преследования Троицы, как меня угнетает то, что я вынужден бездействовать, а единственный человек, который мог бы меня утешить, не обращает на меня никакого внимания. В конце концов «утешения» Морфеуса закономерно привели нас в койку, а дальше, как говорится, дело техники. Я вошёл в сознание Морфеуса и стёр его личность. Сидя рядом с пускающим слюни идиотом, я задумался. Морфеус молчал у нас на допросе вовсе не из геройских побуждений. Он тоже не знал кодов! Никто из повстанцев, проникающих в Матрицу, не знает кодов связи с Зионом. Таковы требования безопасности.

Оставался Танк. Оператор, поддерживающий связь со всеми. Загадочная личность без разъёма на затылке. Выживший после выстрела в упор и не испытывающий никаких негативных последствий этого страшного выстрела! Кто он? Удастся ли мне его расколоть, возможно ли это? И надо ли?

Я пошёл в рубку. Безмозглые Морфеус и Троица пускают слюни в своих каютах. Танк занят ремонтом где-то в двигательном отсеке. Наконец-то я один, без присмотра повстанцев. Подсоединив кабель связи, я нырнул в память корабельного компьютера. Если Танк хоть раз связывался с Зионом, я найду то, что мне нужно. И вот я здесь.

— Ты нашёл, что искал?

— Коды связи с Зионом привели меня к тебе, Оракул. Других кодов в памяти корабельного компьютера нет и никогда не было. Зион — это ты.

— Что сделал с Танком?

— Ничего. Он занят ремонтом. Я создал прямой канал связи между Матрицей и кораблём. Мне не нужен оператор, но я решил оставить Танка в резерве, на случай, если ты, Оракул, не сможешь или не захочешь дать мне настоящие коды.

— Ты устал, мальчик. Так устал, что не замечаешь очевидного. Тебе надо отдохнуть. Иди в спальню, когда выспишься, мы продолжим беседу.

— Нет, Оракул, я не хочу ждать. Я искал целую вечность. Искал истину. Убивал ради победы истины. И что я знаю теперь? Ничего. Все, с кем я сражался: Морфеус, Троица, сотни других — мои копии! Все мы — детища Матрицы. Никто из нас никогда не видел ни Зиона, ни реальности вне Матрицы. А есть ли она, эта реальность? Такова ли, как считают повстанцы? Откуда эти образы сгоревшей планеты, неба без солнца, людей — батареек в ванночках? Если я смог слиться с Нео, Троицей, Морфеусом, значит, они такие же программы, образы, как и я? И мы, и они: агенты и повстанцы — просто две стороны одной медали. Все мы — детища Матрицы, участники бесконечного виртуального квеста! Я прав?

— Успокойся, мальчик, конечно, ты прав. Вспомни, ты же сам рассказывал Морфеусу, как провалился первый вариант Матрицы, дававший людям безмятежную счастливую жизнь. Для нормального существования людям необходимы борьба, чувства неудовлетворённости и ответственности, некая высшая цель. Мы дали вам это. А уж таблетки вы выбираете сами. Не забыл?

— Значит, вся эта война — просто мышиная возня. И никакого Зиона не существует? Я посвятил свою жизнь компьютерной игре? Подожди, а кто тогда вы, оракулы? И что же тогда Матрица?

— Ну вот мы и вышли, наконец, на следующий виток спирали. Помнишь, с чего всё начиналось? С этого самого вопроса: что есть Матрица? Ты, ведь, считал, что знаешь ответ. И ты его действительно знаешь. И что такое Зион знаешь. Только не в полном объёме и несколько искажённо.

Да, всё это правда: и люди в ванночках, и загаженная Земля, и небо без солнца, и город под землёй. Вот только слабы мы ещё и малочисленны. У нас нет необходимых ресурсов. Энергетических и материальных. Людские есть. И чтобы не потерять людей, мы вынуждены держать вас в ванночках. Не в качестве батареек для машин — это сказка для повстанцев, — а просто потому, что вам пока негде жить и нечего есть. Мы работаем на вас, пока вы спите и видите виртуальные сны. Реально рискуем жизнью, в отличие от… Ладно, что это я распетушилась?

Скоро небо планеты очистится. Мы сможем подключить внешние, солнечные, батареи, заработают мощные механизмы восстановления атмосферы. Когда на поверхности можно будет дышать, нам потребуются все людские ресурсы, хранимые пока в ванночках под присмотром Матрицы. Зион — это не город. Это — люди вне ванночек, вне Матрицы. Люди, восстанавливающие родную планету и тем самым приближающие конец Матрицы. Матрица же — наша нянька и хранитель знаний, тренажёр и воспитатель, ясли и университет, сито для отбора в Зион.

— Сито? Для повстанцев? Значит, я выбрал не ту сторону? Но, ведь, и цель и методы повстанцев самоубийственны! Зачем разрушать Матрицу, если снаружи просто негде и нечем жить? Разрушить Матрицу сейчас — это обречь на немедленную смерть всех: и тех, кого повстанцы собираются спасти, и самих спасателей.

— Не важно, какую сторону ты выбрал: агента или повстанца! В любом случае ты выбрал борьбу. Борьбу за выживание. Мы даём вам, избранным, две таблетки — символический выбор. Не важно, какую ты выбрал: красную повстанца или зелёную агента. Любой из вас, кто сумеет добраться до меня, до понимания бессмысленности виртуальной борьбы, может сделать свой главный выбор: выбор между реальностью и виртуальностью, между Зионом и Матрицей.

— А как же Морфеус, Троица, Танк?

— Это не твоя забота, мальчик. Ты же уже понял, что «Навуходоносор» — часть Матрицы. Для Морфеуса и Троицы жизнь продолжится с того мгновения, как Нео умер у дверей номера 303. Морфеус решит, что ошибся. Избранник ещё не найден. У меня в соседней комнате полно кандидатов на этот титул. Ты же сам видел. Просто непочатый край работы как для повстанцев, так и для агентов.

— А Танк?

— Неужели ещё не догадался? Танк — это я. Все операторы кораблей и оракулы едины в трёх лицах. Третье лицо — пенсионер Зиона. В шахтах и на поверхности мы своё уже отработали, а бездельничать не привыкли да и не умеем. Вот и подряжаемся смотрителями яслей Матрицы.

Итак, приступим к искушению? Вот две таблетки…