Лабиринт призраков

Город миражей

Холод. Холод, безжалостно жаливший кожу, впивался в тело и пронизывал кости. Влажный холод, от которого сводило мускулы и обжигало внутренности. Холод. Очнувшись, Вальс не мог думать ни о чем другом.

Темнота вокруг была почти полной. Лишь сверху намечался слабый просвет – будто тусклый блик, попав в омут сумрака, растворился в нем, искрящейся пылью обозначив пределы окружающего пространства. Глаза Вальса приспособились к потемкам, и он различил очертания помещения размером с чулан. Голые каменные стены сочились сыростью, и влага матово поблескивала во мгле. Казалось, камни обливаются черными слезами. Пол представлял собой сплошную скальную плиту, покрытую лужами застоявшейся субстанции, к воде не имевшей никакого отношения. Воздух был пропитан смрадом. Впереди угадывалась решетка из толстых ржавых прутьев, а за ними – ступени лестницы, поднимавшейся вверх и пропадавшей в темноте.

Он находился в камере.

Вальс предпринял попытку встать, однако ноги его не держали. Удалось сделать один шаг, затем колени подогнулись, и он рухнул на бок. Ударившись головой об пол, выругался. Восстанавливая дыхание, Вальс полежал несколько минут, прижавшись щекой к липкой корке, покрывавшей пол тонким слоем и распространявшей сладковатый железистый запах. Рот пересох, словно он наелся песка, губы потрескались. Вальс потянулся ко рту правой рукой, но выяснилось, что он ее не чувствует, будто ниже локтя ничего не было.

Вальс с трудом сел, опираясь на левую руку. Поднес кисть правой к глазам, порываясь рассмотреть ее на туманный просвет, который окрашивал воздух в желтоватый цвет. Рука дрожала. Он это видел, но не чувствовал. Вальс попробовал сжать и разжать кулак, однако мышцы не слушались. И только теперь он заметил отсутствие двух пальцев, среднего и указательного. На их месте чернели два безобразных пятна, из которых свисали лоскуты кожи и мяса. Вальс закричал, вернее попытался, но голос изменил ему, и из горла вырвался лишь хриплый протяжный стон. Он упал на спину и закрыл глаза, стараясь дышать ртом, чтобы не ощущать омерзительной вони, отравлявшей атмосферу. Неожиданно он вспомнил эпизод из своего раннего детства, случившийся однажды летом в предместьях Сеговии. Старый пес заполз в подвал, чтобы там издохнуть. По воспоминаниям Вальса, тошнотворный запах, заполонивший дом, ничем не отличался от смрада, от которого у него теперь першило в горле. Этот был даже омерзительнее, полностью лишая его способности думать. Вскоре усталость одолела его, и он впал в тяжелое оцепенение, балансируя на тонкой грани между сном и бодрствованием.

Вальсу снилось, будто он едет в поезде, где не было ни одного пассажира, кроме него. Паровоз, оседлав клубы черного дыма, стремительно приближался к цитадели с лабиринтом фабричных зданий, похожих на кафедральный собор, башен со шпилями и нагромождением мостов и крыш, сплетавшихся под немыслимым углом, создавая причудливый ансамбль на фоне багрового неба. Перед тем как поезд втянулся в тоннель (казалось, что он бесконечен), Вальс высунулся из окошка и увидел, что подступы к нему охраняли скульптуры двух ангелов с расправленными крыльями и острыми хищными зубами, торчавшими изо рта. Полустертая надпись над зевом тоннеля гласила: «Барселона».

Поезд ворвался в тоннель с адским грохотом, и, когда выскочил из-под земли с противоположной стороны, впереди выросла гора Монтжуик. На ее вершине отчетливо виднелся силуэт крепости, окутанной красным сиянием. Вальс почувствовал, что внутри у него похолодело. По проходу к нему приближался проводник, скрюченный, как ствол старого дерева, расщепленного бурей. Около купе Вальса он задержался. К униформе проводника была прикреплена бляха с фамилией: «Сальгадо».

– Ваша станция, сеньор комендант…

Поезд поднялся к вершине по извилистой дороге, которую Вальс помнил до последнего камешка, и въехал во двор крепости. Остановился состав в каком-то темном коридоре, и Вальс вышел из вагона. Поезд вновь тронулся и скрылся во мраке. Вальс осмотрелся по сторонам и обнаружил, что очутился в одной из тюремных камер. Черная фигура наблюдала за ним из-за железных прутьев. Вальс попытался объяснить, что произошла чудовищная ошибка, он должен находиться по ту сторону решетки, поскольку является комендантом тюрьмы, но голос пропал.

А потом возникла боль, грубо прервав сон, словно его ударило током.

Смрад разложения, темнота и холод никуда не исчезли, но теперь Вальс почти не обращал внимания на эти неприятности. Он мог думать лишь о боли. Такой адской боли Вальс не только не испытывал прежде, но даже не мог представить, что она существует. Правая рука горела огнем. Ему чудилось, будто он окунул кисть в открытое пламя и не в состоянии вытащить ее. Здоровой рукой он приподнял искалеченную. Даже в сумраке Вальс разглядел, что из черных каверн, появившихся там, где полагалось находиться пальцам, вытекает густой кровянистый гной. Он беззвучно закричал.

От боли к нему вернулась память.

Перед мысленным взором разворачивались картины недавнего прошлого. Вальс вспомнил мгновение, когда на закате вдали возникли очертания Барселоны. Сквозь лобовое стекло он следил, как она вырастала из земли, словно исполинская декорация для спектакля в ярмарочном балагане, и былая ненависть к этому месту оживала. Его верный телохранитель Висенте молча вел автомобиль, сосредоточившись на дороге. Если даже он испытывал страх, то не показывал его. Они прокатились по улицам и бульварам города, где пешеходы, кутаясь в пальто, ускоряли шаг, запорошенные снегом, который кружил и искрился в воздухе, как хрустальный туман. Машина вырулила на бульвар, направляясь в сторону Верхнего города, и вскоре они уже ехали по шоссе, которое поднималось, выписывая сотни поворотов, к уступам Вальвидреры. Вальс узнавал удивительный район с фасадами домов, словно парившими между небом и землей. Барселона раскинулась у подножия холма ковром, сотканным из тени, который сливался с морем. Фуникулер скользил к вершине, отмечая извилистый путь золотистым сиянием, в его свете проступали контуры больших особняков в модернистском стиле, подпиравших склон горы. Там, утопая в деревьях, виднелся внушительный старый дом. Вальс проглотил комок в горле. Висенте взглянул на него, и Вальс состроил гримасу. Очень скоро все закончится. Он взвел курок револьвера, который сжимал в руке. Уже стемнело, когда они приблизились к ограде виллы. Ворота были открыты. Машина углубилась в сад, заросший кустарником, и обогнула фонтан, пересохший и увитый плющом. Висенте остановил автомобиль у парадной лестницы, поднимавшейся к входной двери. Заглушив мотор, он вынул револьвер. Висенте никогда не пользовался пистолетом, предпочитая револьвер. «Они не дают осечек», – повторял он.

– Который час? – тихо спросил Вальс.

Висенте не успел ответить. Все произошло мгновенно. Едва телохранитель вытащил ключ из замка зажигания, Вальс заметил фигуру за стеклом. Висенте, не теряя времени, оттолкнул Вальса и выстрелил. Оконное стекло разлетелось вдребезги в паре сантиметров от его физиономии. Вальс почувствовал, как лицо обдало мелкими осколками, поранив кожу. От грохота выстрела он оглох, в ушах пронзительно зазвенело. И прежде чем в салоне рассеялись клубы порохового дыма, дверца рядом с водителем резко распахнулась. Висенте повернулся с револьвером на изготовку, но выстрелить второй раз помешало нечто, вонзившееся ему в горло. Он схватился за шею. Темная кровь ручьями потекла сквозь пальцы. На мгновение их взгляды встретились: в глазах телохранителя застыло удивление. Через секунду Висенте рухнул грудью на руль, надавив на гудок, зазвучавший пронзительно и протяжно. Вальс попробовал поднять его, но тело грузно завалилось в противоположную сторону и свесилось из машины. Вальс вскинул револьвер, удерживая рукоять обеими руками, и прицелился в темноту за открытой дверцей водителя. Чужое дыхание коснулось затылка. Резко повернувшись с намерением выстрелить, Вальс тотчас ощутил резкий леденящий удар по пальцам. Металл прошел до кости, и у Вальса потемнело в глазах от накатившей дурноты. Револьвер упал на колени, и он увидел кровь, стекавшую по руке. Фигура приблизилась вплотную к автомобилю, вооруженная ножом с окровавленным лезвием. Вальс попытался открыть дверцу, однако замок, поврежденный первым выстрелом, заклинило. Его схватили за шиворот и яростно дернули. Он отстраненно отметил, что его выволокли из салона через разбитое стекло и потащили по усыпанной гравием дорожке к потрескавшимся мраморным ступеням лестницы. Прошелестели легкие шаги. В лунном свете возникло существо, которое Вальс сначала принял в бреду за ангела, а потом подумал, что за ним явилась смерть. Встретившись с ним взглядом, Вальс понял, что ошибался.

– Над чем ты смеешься, ублюдок? – раздался голос.

Вальс улыбался.

– Ты выглядишь так… – пробормотал он.

Закрыв глаза, Вальс ждал удара милосердия, но его не последовало. Ангел просто плюнул ему в лицо. Шаги удалились. Бог или дьявол смилостивился над ним, и он потерял сознание.

Вальс не мог сообразить, сколько прошло времени с тех пор, как разыгралась эта драма, – несколько часов, дней или недель. В камере времени не существовало. Окружающий мир превратился в холод, боль и темноту. Внезапно Вальса охватила ярость. Он подобрался к решетке и принялся колотить холодный металл, пока не ободрал кожу. Он все еще цеплялся за железные прутья, когда под потолком забрезжил свет, обозначив в темноте ступени лестницы, спускавшейся к камере. Услышав шаги, Вальс с надеждой поднял голову и с мольбой протянул руку, продев ее сквозь решетку. Тюремщик замер в полумраке, наблюдая за пленником. Лицо у него было закрыто, а застывшая поза придавала сходство с манекенами в витринах магазинов на Гран-Виа.

– Мартин? Это вы? – спросил Вальс.

Тюремщик не издал ни звука и по-прежнему лишь смотрел на него. Вальс склонил голову, словно давая понять, что принимает правила игры.

– Дайте воды, пожалуйста, – простонал он.

Тюремщик долго простоял на одном месте без движения. Вальс почти поверил, что ему померещилось и человек, притаившийся в темноте, – порождение галлюцинаций, которые начались у него от боли и заражения крови, съедавших его заживо. И в этот момент тюремщик сделал несколько шагов, приближаясь к камере. Вальс жалко улыбнулся.

– Воды! – взмолился он.

Струя мочи окатила лицо Вальса, и порезы, покрывавшие кожу, полыхнули жгучей болью. Вальс взвыл и отпрянул от решетки. Он отползал назад, пока не уперся спиной в стену, и съежился, сжавшись в комок. Тюремщик поднялся по лестнице, скрывшись из виду, гулко захлопнулась дверь, и свет снова погас.

И лишь тогда Вальс заметил, что в камере он не один. Висенте, преданный телохранитель, сидел, привалившись к стене в углу каземата. Он не шевелился. Ладони и пальцы раздулись и приобрели багровый оттенок.

– Висенте!

Вальс пополз к нему, но остановился, сообразив, что приближается к источнику смрада. Он забился в противоположный угол и уткнулся лицом в колени, пытаясь избавиться от чудовищного запаха. Постарался воссоздать в памяти образ своей дочери Мерседес. Вальс представил, как она играет в кукольном доме, подъехав к нему на личном поезде. Он видел ее ребенком, который смотрел зачарованно ему в лицо с выражением, искупавшим все и приносившим свет туда, где его сроду не было.

Вскоре холод, боль и усталость одержали над ним верх, и Вальс почувствовал, что снова теряет сознание. Он с надеждой подумал, что, возможно, пришла его смерть.

Фермин Ромеро де Торрес проснулся внезапно. Сердце билось со скоростью пулемета, и у Фермина появилось навязчивое ощущение, будто в груди звучит вагнеровское сопрано. Он открыл глаза в бархатной темноте и с трудом перевел дух. Стрелки будильника подтвердили худшие опасения: даже полночь не наступила. Фермину удалось поспать какой-то жалкий час, прежде чем бессонница опять налетела на него, словно разогнавшийся трамвай. Под боком посапывала, как теленок, Бернарда, блаженно улыбаясь в объятиях Морфея.

– Фермин, кажется, ты станешь отцом.

Беременность сделала ее еще соблазнительнее, красота расцвела, и вся она состояла из аппетитных округлостей, которыми он был готов полакомиться без промедления. Фермин испытывал острое искушение довести до конца благое дело под названием «полночный экспресс», однако не осмелился разбудить Бернарду, нарушив небесный покой, озарявший ее лицо. Он отдавал себе отчет в последствиях подобного шага. А варианта просматривалось всего два: либо последует термоядерный взрыв гормонов, буквально сочившихся у жены сквозь поры, и Бернарда превратится в дикую тигрицу, растерзав его на мелкие кусочки; либо огонь страсти разгорится, но тогда благоверную будут обуревать разнообразные фобии, и в особенности боязнь, что всякая попытка разгрузить трюмы повредит малышу. Фермин не винил супругу. Бернарда потеряла первого ребенка, которого они зачали незадолго до женитьбы. Жена так сильно горевала, что Фермин стал опасаться, что потеряет ее навсегда. Но вскоре, как предсказал врач, Бернарда вновь очутилась в интересном положении и вернулась к жизни. Правда, теперь ее постоянно преследовал страх вновь лишиться младенца, и порой Фермину казалось, что жена даже дышит с осторожностью.

– Любовь моя, но ведь доктор сказал, что ничего страшного не случится.

– Он бесстыдник. Как и ты.

Мудрый человек знает, как опасно будить вулканы, революции и беременных женщин. Фермин тихо выскользнул из супружеской постели и на цыпочках пробрался в столовую скромной квартирки на улице Хоакина Косты, где они с женой поселились после возвращения из свадебного путешествия. Он надеялся утолить печаль и похоть «Сугусом», но беглая ревизия кладовой выявила, что стратегический запас на нуле. Фермин почувствовал, что настроение у него упало ниже тапочек. Это была катастрофа. Но затем вспомнил, что в вестибюле Французского вокзала всегда стоял с передвижным прилавком продавец закусок и сигарет. Слепой Диего работал до глубокой ночи и обычно предлагал богатейший выбор карамели и непристойных шуток. Стоило представить лимонный «Сугус», как рот наполнился слюной в предвкушении, и, не теряя ни секунды, Фермин сбросил пижаму и закутался в теплое пальто, словно собираясь лечиться от лихорадки сибирской ночью. Экипированный таким образом, он выскочил на улицу, чтобы удовлетворить низменные инстинкты и нанести ответный удар бессоннице.

Раваль – земля обетованная для страдающих бессонницей, поскольку квартал, хотя он тоже не спит, сулит забытье. Как бы ни тяготил душу груз невзгод и печалей, нужно было сделать всего несколько шагов, чтобы столкнуться с персонажем или явлением, которые напоминали: всегда найдется тот, кому жизнь сдала карты гораздо хуже. В ту ночь перекресток судеб заволокло желтоватым туманом, пропитанным миазмами нечистот, газовых фонарей и отголосками прошлого, подернутыми сепией. Это облако расползалось по сплетению улочек, как заклятие или предостережение, – кому как понравится.

Фермин углубился в дебри квартала, где не утихал гвалт и тянуло смрадными запахами от разнообразных продуктов жизнедеятельности босяков, населявших эти переулки, столь же темные, искривленные и запутанные, как фантазии епископа. Наконец он вынырнул вблизи статуи Колумба, которую чайки злостно разукрасили белым пометом, отдавая сомнительную дань средиземноморской диете. Фермин юркнул на бульвар, взяв курс на Французский вокзал, избегая смотреть назад, где на вершине горы виднелся зловещий силуэт крепости Монтжуик, как коршун, терпеливо подстерегавший свою добычу.

В окрестностях порта американские моряки слонялись в поисках развлечений и подходящего случая для культурного обмена с дамами легкого поведения, испытывая непреодолимое желание обучить их базовой лексике и кое-каким фокусам на радость всему побережью. Фермин вспомнил Росиито, свою отраду и утешение в бурные ночи юности. В шикарной груди куртизанки билось доброе сердце, и она нередко скрашивала ему одиночество. Год назад Росиито, поддавшись уговорам жениха, преуспевающего коммерсанта Реуса, отказалась от трудовой деятельности и отправилась в морской круиз как достопочтенная сеньора, кем она, в сущности, оставалась. Вероятно, почувствовала, что жизнь в кои-то веки улыбнулась ей.

Размышляя о Росиито и о том, что великодушные люди как редкий вид фауны находятся на грани вымирания, Фермин дошел до Французского вокзала. Заметив, что слепой Диего собрался сворачиваться, он припустился к нему бегом.

– Господи, Фермин, я думал, в такое время суток ты не даешь скучать своей супруге! – воскликнул Диего. – Опустошил запасы «Сугуса»?

– До нуля.

– Есть лимонный, ананасовый и земляничный.

– Пусть будет лимонный. Пять пакетиков.

– И один – в подарок от фирмы.

Фермин заплатил за покупку, не забыв о чаевых. Диего не считая ссыпал монеты в кожаную сумку, которую носил на поясе по примеру кондукторов трамваев. Фермина поражало, как Диего понимал, надули его или нет. Он никогда не ошибался. Диего родился слепым и под несчастливой звездой, как какой-нибудь курсант-пехотинец. Жил одиноко в комнате без окон в пансионе на улице Принцессы. Его лучшим другом был транзисторный приемник: слепец слушал трансляции футбольных матчей и новости, немало его веселившие.

– Пришел поглядеть на поезда?

– Куда денешься от старых привычек, – произнес Фермин.

Он посмотрел вслед слепому Диего, спешившему в свой пансион, где его не ждали даже клопы, и подумал о Бернарде, сладко спавшей в теплой постели и благоухавшей розовой водой. Фермин засобирался домой, но не устоял перед искушением войти внутрь огромного станционного крейсера, храма во славу пара и железа, куда он ступил в далеком 1941 году, вернувшись в Барселону. Фермин был уверен: судьба, помимо того что обычно норовила нанести удар в спину порядочному человеку, по возможности оставив его без штанов, любила устроиться на железнодорожном вокзале в минуты отдыха. Ведь именно на перронах начинаются и заканчиваются романы и трагедии, совершаются побеги и возвращения, исчезновения и предательства. По сути, вся жизнь представляет собой вокзал, где человек садится – или его вынуждают сесть – не в тот вагон.

Подобные мысли глубиной с чашку кофе посещали его, как правило, поздно ночью, под утро, когда тело от усталости больше не могло пошевелиться, однако мысли в голове вертелись, как волчок. Решив сменить стариковскую философию на спартанский комфорт деревянной лавки, Фермин прошел к сердцу вокзала – под арочные своды перрона. Изогнутые формы явно были использованы хитроумным архитектором с намеком, что кривая судьба родом из Барселоны.

Усевшись на лавку, Фермин развернул пастилку «Сугуса» и отправил ее в рот. Блаженствуя в кондитерском раю, он рассеянно смотрел на рельсы, которые тянулись вдаль и растворялись в темноте. Вскоре Фермин ощутил легкую дрожь под ногами и увидел луч прожектора паровоза, прорезавший ночную мглу. Через пару минут поезд приблизился в облаке пара к вокзалу.

Перрон обволакивала пелена тумана, который натянуло с моря, и в зыбкой дымке пассажиры, выходившие из вагона, казались призраками. Люди скупились на проявления радости после длительного путешествия. Фермин разглядывал пассажиров, когда они проходили мимо, и оценивал выражения лиц и одежду, пытаясь угадать характер персонажей и придумывая обстоятельства, которые привели их в город. Он начал входить во вкус новой роли «моментального» биографа безымянного горожанина, когда увидел ее.

Она появилась из вагона в клубах белого пара, как великолепная Марлен Дитрих. Во всяком случае, именно такое эффектное прибытие обожаемой актрисы на вокзал Берлина, Парижа или любого другого, условного, места на планете Фермин привык предвкушать на утренних сеансах в «Капитолии» в славный XX век великого черно-белого кино. Женщина шла, чуть прихрамывая, – хоть Фермин не дал бы ей и тридцати лет, у него язык не повернулся бы назвать ее девушкой или юной дамой. Легкая хромота будто оттеняла ее уязвимость и добавляла таинственности.

Точеные черты лица женщины и весь ее облик источали одновременно свет и тень. Если бы Фермину пришлось описывать внешность незнакомки своему другу Даниэлю, он сказал бы, что она напоминает одного из призрачных ночных ангелов, обитавших на страницах романов Давида Мартина, его собрата по тюремному заключению в крепости Монтжуик. И особенно она походила на неподражаемую Хлое, роковую героиню многих новелл сомнительной благопристойности из готического цикла «Город проклятых». Невозможно сосчитать, сколько часов сна Фермин принес в жертву ей, Хлое. Ночи напролет он читал запоем книги, из которых почерпнул энциклопедические знания об искусстве отравления, о темных страстях преступного разума, а главное, научился ценить богатство форм и красоту женского нижнего белья, а также постиг науку его изготовления. «Возможно, – подумал Фермин, – настала пора перечитать эти упоительные готические романы, пока душа и тестикулы окончательно не иссохли».

Фермин следил за приближением женщины, и взгляды их случайно встретились. На мгновение между ними возникла зыбкая связь, но она тотчас оборвалась, стоило женщине двинуться дальше, опустив голову. Фермин спрятал лицо в воротник пальто и съежился. Волна пассажиров схлынула и унесла с собой эту женщину. Фермин сидел на лавке, с трудом сдерживая дрожь, пока им не заинтересовался начальник станции.

– Послушайте, сегодня ночью больше не будет поездов, а поскольку спать тут нельзя…

Фермин кивнул и поплелся восвояси. В вестибюле вокзала он огляделся вокруг, но женщины простыл и след. Фермин выскочил на улицу, и порыв холодного ветра вернул его на землю, в реальность нынешней зимы.

– Алисия? – спросил он у ветра. – Неужели это ты?

Фермин тяжело вздохнул и нырнул в тень извилистых улочек, убеждая себя, что глаза, в глубину которых он нечаянно заглянул, не могут принадлежать ребенку, пропавшему в ту далекую ночь во время войны, когда разбомбили город. Алисия, девочка, которую он не сумел спасти, наверняка погибла под бомбежкой, как и очень многие. И даже его заклятый враг, злой рок, не посмел бы так жестоко подшутить над ним.

«Наверное, это призрак, восставший из мертвых, чтобы напомнить, что человек, позволивший умереть ребенку, не заслуживает счастья оставить после себя потомство. Неисповедимы пути Господа, как утверждают священники», – рассуждал Фермин.

– Это должно иметь научное объяснение, – вслух произнес он. – Как trempera matinera[34].

Фермин положился на эмпирический метод познания и, вонзив зубы сразу в две подушечки «Сугуса», отправился в обратный путь, в жаркую постель, где его ждала Бернарда. Он был уверен, что случайных событий не бывает: рано или поздно он разделается с этой тайной, или тайна разделается с ним, раз и навсегда.

По пути к выходу из здания вокзала Алисии попался занятный субъект, который сидел на скамейке в начале перрона и украдкой наблюдал за ней. Самым примечательным во внешности тщедушного человечка являлся огромный нос. Пожалуй, его образ отвечал художественному стилю Гойи. Человечек утопал в пальто, оно было ему велико, напоминая улитку, обремененную тяжелой раковиной. Алисия рискнула бы поклясться, что под одеждой он носит сложенные газеты для защиты от холода, или бог его знает зачем, – мода, практически исчезнувшая после первых послевоенных лет.

Проще было бы забыть о нем, посчитав лишь еще одним рядовым в несметной армии обездоленных: и теперь, через двадцать лет после окончания войны, они по-прежнему переполняли трущобы больших городов и жили с надеждой, что история вспомнит об Испании и возродит ее из небытия. Проще было поверить, что Барселона смилостивится и подарит ей хотя бы несколько часов передышки, прежде чем отдать на откуп судьбе. Алисия прошла мимо, не обернувшись, и поспешила к выходу, молясь демонам ада, чтобы он не узнал ее. С той страшной ночи миновало двадцать лет, а она была в то время маленькой девочкой.

У вокзала Алисия взяла такси и попросила водителя отвезти ее к дому номер двенадцать на улице Авиньон. Голос дрогнул, когда она называла адрес. Свернув на бульвар Исабеллы II, машина направилась в сторону Виа-Лайетана, обгоняя трамваи, озарявшие туманную дымку вспышками электричества, высекавшего синеватые искры из проводов. В окно Алисия рассматривала очертания ночной Барселоны, арки и башни, переулки, стремившиеся в глубину старого города, и далекие огни замка Монтжуик на вершине холма. «Дом, родной и сумрачный дом», – думала она.

За полночь движения на улицах почти не было, и такси домчалось до места назначения за пять минут. Водитель высадил ее у дома двенадцать на улице Авиньон. Отблагодарив его чаевыми, вдвое превышавшими плату за проезд, Алисия спустилась вниз по улице к порталу, с наслаждением подставляя лицо холодному ветру, который нес запах квартала – запах старой Барселоны, неистребимый даже под дождем. С удивлением она поняла, что улыбается. Со временем даже плохие воспоминания кажутся приятными.

Ее прежнее жилище находилось в двух шагах от перекрестка с улицей Фернандо, напротив старомодного ресторанчика «Гран-кафе». Алисия искала ключи в кармане пальто, когда услышала звук открывающейся двери подъезда. Она подняла голову и увидела перед собой светившееся улыбкой лицо Хесусы, консьержки.

– Иисус, Мария и Иосиф! – с чувством воскликнула женщина.

Не дав ей времени ответить, Хесуса заключила Алисию в объятия, которые не посрамили бы и боа констриктора, и осыпала горячими поцелуями.

– Позвольте мне на вас посмотреть, – произнесла консьержка.

Алисия улыбнулась:

– Только не говорите, что я тощая.

– Это вам мужчины скажут и впервые в жизни окажутся правы.

– Если бы вы знали, как я соскучилась, Хесуса!

– Подлиза, совсем у вас совести нет. Дайте я еще раз вас поцелую, чего вы совершенно не заслуживаете. Сами посудите, столько времени не приезжали, не звонили, не написали ни строчки, совсем ничего…

Хесуса Лабордета была одной из многих женщин, овдовевших во время войны, у кого силы духа и отваги хватило бы на девять жизней, которые им не довелось и не доведется прожить. Пятнадцать лет она работала консьержкой в городском домовладении, где занимала крошечную двухкомнатную квартирку в конце холла. Одиночество ей скрашивали радиоприемник, всегда настроенный на волну, где транслировали романтические сериалы, и полуживой пес, которого она подобрала на улице и назвала Наполеоном. Правда, ему редко удавались успешные и своевременные походы хотя бы до угла дома, чтобы справить утром малую нужду, и в большинстве случаев он облегчался под почтовыми ящиками у входа. Для прибавки к мизерной зарплате Хесуса чинила и перелицовывала старую одежду для жителей квартала. Злые языки – а в те времена злословили почти все – с удовольствием рассказывали, что анисовая настойка нравилась Хесусе больше морячков, которым тесны штаны, и будто бы в те моменты, когда она хваталась за бутылку, из ее маленького жилища доносились рыдания и крики, сопровождавшиеся воем испуганного Наполеона.

– Давайте, заходите скорее, на улице холодно.

Алисия последовала за ней в дом.

– Утром звонил сеньор Леандро, чтобы предупредить о вашем возвращении.

– Какой внимательный этот сеньор Леандро.

– Он настоящий кабальеро! – заявила обожествлявшая его Хесуса. – И так складно говорит…

Лифт в особняке отсутствовал, а лестницу архитектор, наверное, нарочно спроектировал как элемент устрашения. Хесуса шагала впереди, Алисия поспевала за ней, как могла, с усилием волоча чемодан.

– Я проветрила квартиру и прибралась хорошенько. Мне помогал Фернандито, надеюсь, вы не возражаете. Как только он узнал, что вы приезжаете, не мог успокоиться до тех пор, пока я не разрешила ему хоть что-то сделать.

Фернандито был племянником Хесусы. Обладая душой чистой и трепетной, которая пришлась бы впору даже святому, Фернандито страдал юношеской влюбленностью в хронической форме. Для полного удовольствия, в качестве завершающего штриха мать-природа одарила его внешностью человека наивного и бесхитростного. Фернандито жил с матерью в соседнем доме и работал сортировщиком заказов в продуктовом магазине. Но главным своим призванием он считал высокую поэзию и отдавал все силы и способности сочинению лирических поэм, посвященных Алисии, в которой видел неотразимое сочетание дамы с камелиями и злой королевы из «Белоснежки», только гораздо лучше. Три года назад, незадолго до отъезда Алисии из Барселоны, Фернандито признался ей в вечной любви и выразил желание иметь от нее детей, как минимум пятерых. Призвав Бога в свидетели, поклялся, что его тело, душа и прочее имущество навсегда принадлежат ей – и все это в обмен на прощальный поцелуй.

– Фернандито, я старше на десять лет. Плохо, что тебе приходят в голову подобные мысли, – пожурила юношу Алисия, вытирая ему слезы.

– Почему вы меня не любите, сеньорита Алисия? Считаете недостаточно мужественным?

– Фернандито, тебе хватило бы мужества потопить Непобедимую армаду, однако лучше поискать девушку среди ровесниц. Пройдет пара лет, и ты поймешь, что я была права. Я же могу обещать только дружбу.

Амбиций у Фернандито хватало. В этом отношении он мало чем отличался от начинающего боксера, у которого желания больше, чем необходимых для чемпиона задатков. Сколько бы на него ни сыпалось ударов, он всегда возвращался, чтобы получить еще.

– Никто не будет любить вас больше меня, Алисия. Никто.

У Фернандито, наслушавшегося болеро по радио, мелодрама стала второй натурой. В день отъезда Алисии в Мадрид он ждал ее на перроне железнодорожного вокзала в воскресном костюме и ботинках, начищенных до блеска ваксой, до боли напоминая Карлитоса Гарделя[35]. Фернандито держал пышный букет алых роз, наверное, стоивший ему месячного жалованья, и был решительно настроен вручить Алисии страстное любовное письмо, прочитав которое, сгорела бы со стыда сама леди Чаттерлей. Но Алисия лишь рассмеялась, не в силах отнестись к нему всерьез, к великому разочарованию бедного Фернандито. Прежде чем Алисия успела подняться в вагон, благополучно избавившись от метившего в Казановы юноши, Фернандито собрал все мужество и отвагу, накопившиеся с момента бурного начала пубертата, и поцеловал ее по-настоящему – так, как целуются лишь в пятнадцать лет, поверив, пусть на мгновение, что в реальном мире мечты сбываются.

– Вы разбили мою жизнь, сеньорита Алисия, – заявил он, всхлипывая. – Я умру от слез. Я читал, что иногда такое происходит. Пересыхание слезных желез ведет к разрыву аорты. По радио недавно рассказывали. Вы получите сообщение о моей смерти, и она ляжет камнем на вашу совесть.

– Фернандито, в каждой твоей слезинке больше истинного жизнелюбия, чем когда-либо будет у меня, даже если я протяну до ста лет.

– Эту фразу вы прочитали в какой-то книге?

– Не существует на свете книг, которые в должной мере раскрывали бы твои достоинства. Как и трактат по биологии мало что говорит о человеке.

– Прощайте, уезжайте с вашим коварством и каменным сердцем. Однажды, оставшись в полном одиночестве, вы вспомните обо мне и пожалеете.

Алисия поцеловала его в лоб. Из озорства она хотела поцеловать Фернандито в губы, но это сразило бы его наповал.