Лакомые кусочки

3

Лунная слива опустилась к земле и покатилась над травой, освещая каждую кочку, каждую ямку и корешок на дороге. Шарик то нырял, чтобы предостеречь о топких местах, то подскакивал выше, чтобы показать низкие ветки и сучья. Лига начала вспоминать кое-какие деревья и холмики. Странно, думала Лига, ею должно владеть уныние, ведь она идет туда, куда поклялась не возвращаться. Однако ей почему-то казалось, что это возвращение абсолютно не связано с уходом. Сколь подавленной она чувствовала себя утром, столь спокойной сейчас, столь ободренной обществом лунного фонарика, уверенно показывающего дорогу.

За день она так устала, измучилась и ослабела, что у нее просто не хватало сил думать и прислушиваться к своим ощущениям, не говоря уж о том, чтобы отказаться идти за лунной сливой. Приведи ее светящийся шарик обратно к обрыву или в глухие болота, Лига все равно последовала бы за ним, без удивления, без страха или радости.

Шарик привел ее к отцовскому дому. Лига остановилась за деревьями, а чудесный проводник доплыл до полуразваленной хижины и уронил каплю света сбоку — с северной стороны — от крыльца.

Нежелание идти, опаска и прочие чувства, которые должна была бы испытывать Лига, — все это осталось позади. Она не ощущала ничего, кроме страшной усталости.

Едва волоча ноги, Лига прошла мимо спящей козы по тропинке к дому. Села на колени, осторожно положила малышку на землю, вырыла ямку глубиной в ладонь, опустила на дно прозрачный камень и закопала. Как только она заровняла землю, лунный фонарик скользнул на противоположную сторону крыльца и капнул еще одну лужицу света. С мрачной покорностью Лига перешла через крыльцо и принялась закапывать в указанном месте алый камень.

Закончив, она не нашла в себе мужества ступить за порог, в зияющий дверной проем. Это было все равно что шагнуть в хохочущую широко разинутую пасть тролля или упасть в объятия кошмара.

Лига вернулась в лес, нашла сухое местечко, густо заросшее травой, и легла.

— То создание велело дать тебе имя, — обратилась она к дочке, расстегивая лиф платья, — но сегодня я уже ничего не соображаю. Назову тебя завтра.

Она приложила ребенка к груди, и тот принялся жадно сосать, вытянув из матери едва ли не всю влагу. Лига даже подумала, что жажда помешает ей уснуть, но едва уронила голову в траву и укрылась одеялом из лесной тени, как тут же провалилась в сон, глубокий и благословенный, полностью утратив все чувства, не испытывая жажды, голода, гнева или скорби.

Она проснулась совершенно здоровой и отдохнувшей, словно вчерашних ужасов не случалось вовсе. Дочь спала рядом, сливочно-белое личико было спокойно, на губах блестела капелька молока.

— Бранза, — шепнула Лига. — Я назову тебя Бранзой в честь всего светлого, чистого и нежного.

Она поднялась, взяла младенца на руки и направилась домой, по пути размышляя, чем в первую очередь нужно заняться в разрушенной хижине. На опушке Лига не поверила своим глазам: покосившийся домик, который несколько лет чудом не заваливался, как будто в вертикальном положении его поддерживал только страх перед яростью Па, теперь стоял ровно и прямо. Высаженная рама находилась на своем месте, в стене; плетенные из прутьев ставни были навешены заново. Отпечатки грязных ботинок на двери пропали, как и выбоины в досках, которые Лига заметила вечером при свете лунного фонарика. Дверь, со вчерашнего дня распахнутая настежь, была чуть приоткрыта и подперта снизу гладкой деревянной чурочкой. По одну сторону от крыльца рос пышный куст с рубиново-алыми листьями высотой примерно до колена Лиги, по другую — точно такой же куст, только с зелеными листьями. Солома на крыше тоже была перестелена: гниль и прорехи исчезли; печная труба перестала крениться к западу.

— Что это, Бранза? — испуганно прошептала Лига. Перед ней стоял дом, который мог бы выстроить Па, имей он деньги и желание поднять стены и привести в порядок крышу. Вернее, будь он не ее отцом, а другим человеком.

Лига ступила на крыльцо и толкнула дверь.

— Ох…

Ее глазам предстал разровненный и начищенный земляной пол, по которому еще не ступала нога, обутая в башмак.

На полу лежали скромные циновки, когда-то сделанные руками Лиги, — чистые и переплетенные заново. Большая родительская кровать исчезла, а вместе с ней и выдвижная кроватка. Взамен появилась новая — совершенно новая! — односпальная кровать, расположенная в нише и занавешенная ситцевой шторкой, которая была аккуратно подвязана лентой к настоящему стенному крючку. У изголовья кровати стояла колыбель, точь-в-точь как та, что Лига с матерью видели в городе — тогда восхищенная Ма надолго задержалась перед мастерской мебельщика. В новой колыбельке лежало мягкое, словно облако, белье, от посторонних глаз ее защищал тонкий полог. Лига медленно приблизилась к детской кроватке, боясь, что мираж вот-вот рассеется, робко коснулась ее и ахнула от восторга, столь плавно и беззвучно качалась колыбель. Пугаясь собственной дерзости, Лига уложила малышку Бранзу в кроватку и накрыла тонким шерстяным одеяльцем. Так же медленно она обошла всю комнату, примечая многочисленные перемены: новая деревянная ложка вместо щербатой старой, аккуратная лампа взамен той, что деревенские обидчики сбросили со стола и разбили. Дом сверкал чистотой, как будто хозяйка, что навела порядок, лишь на минутку вышла за порог стряхнуть скатерть. Все выглядело свежим и новеньким, как в горнице у невесты, где каждый подарок выставлен на обозрение.

— Кто это сделал? — прошептала Лига. Она по-прежнему не осмеливалась говорить вслух, опасаясь, что ее услышат, что кто-то войдет в дом и скажет: Это сделано мной, и все здесь мое. Убирайся прочь!

Лига на цыпочках приблизилась к двери и опасливо выглянула наружу. Той женщины, хозяйки дома, нигде не было видно, лишь по обе стороны от крыльца, там, где Лига закопала драгоценные камни, росли пышные кусты, алый и зеленый, на одном из них уже громко чирикали неугомонные воробьи. И пока Лига стояла, тревожно озираясь, дом вдруг рассмеялся: коротко скрипнули доски, слабо шелохнулись занавески, прищелкнув, хихикнули ставни. Дом усмехнулся над Лигой, но усмехнулся добродушно, беззлобно, и ее вдруг осенило, как если бы над головой вспыхнул шарик лунного света: это все принадлежит ей, ей! Это труд и подарок Лунного Младенца!

— Я этого не заслуживаю! — воскликнула она, но тут же поняла, что ее слова рассеялись в воздухе, не достигнув ушей, которым предназначались. Силы, стоявшие за событиями последнего дня, за щедрым даром, зажигали звезды на небосклоне, меняли времена года, переворачивали вверх дном океаны, обращали в пыль целые материки, и потому просто не воспринимали такую мелочь, как грешность или безгрешность Лиги. Для этих сил, в их необъятном величии, Лига, должно быть, столь же невинна, как и ее дитя. Их волеизъявление — не более чем взмах ресниц, зернышко чистейшей удачи, упавшее из веялки таких гигантских размеров, что Лиге не дано ни узреть ее, ни осознать механизм действия. Ей остается лишь благословлять судьбу и заботиться о ребенке, который воистину заслужил этот уютный дом, этот омытый свежестью мир; жить и надеяться, что никто не обратит внимания на униженную, раздавленную мать, не призовет ее к ответу, не потребует оправданий.

Первая неделя в новом доме была наполнена невероятным блаженством и покоем, так что внезапно пришедшее в голову желание сходить в город Лига поначалу приняла за признак оскудения ума. Наверное, от нежданного счастья голова совсем перестала работать, решила она. С другой стороны, почему бы не наведаться туда? Нахмурив брови, Лига вышла на солнышко, села на скамейку и попыталась вспомнить причины, которые удерживали ее вдали от людей все это время. В том, что причины есть, она не сомневалась.

Как следует подумав, Лига пришла к мысли, что главное препятствие — страх перед теми самыми парнями. Встреча с любым из них крайне неприятна, а если вдруг негодяев окажется двое или больше? Не пойдут ли они за ней, чтобы где-нибудь в пустынном местечке прижать к забору и потискать, если не хуже того? Спасет ли ее кто-нибудь, если она найдет в себе смелость закричать?

Эти страхи не в последнюю очередь подкреплялись привычным укладом, который сложился за долгое время, прошедшее после смерти матери. «Нам никто не нужен, — часто повторял отец, так часто, что Лига перестала обращать внимание на эти слова. — Мы сами можем позаботиться о себе, и нечего остальным совать нос в наши дела!» С течением лет Па становился все угрюмее и грубее к людям. Дошло до того, что в последний год жизни Па помимо его самого Лига видела ровным счетом трех человек. Первым был торговец дешевыми украшениями — отец налетел на него, как безумный, грозясь спустить с цепи псов, хотя никаких собак не держал. Бедняга улепетывал со всех ног; Лига успела заметить лишь его подметки да корзину с развевающимися лентами. Вторым был Хромой Йенс (проходивший по дороге, у которой Лига иногда пряталась в надежде увидеть хоть какую-нибудь частицу огромного мира), а третьим — незнакомый охотник, который темной точкой скользил между деревьями у подножия Сторожевого холма, будто пятнистая болезнь, которая переползает с листа на лист даже в безветренную погоду.

Когда Па умер, пришли те женщины. Лига больше не хотела встречаться с досужими кумушками и чувствовать на себе их сверлящие взгляды. Она также избегала общения с мужчинами, старательно отводящими глаза, потому что ее вид вызывал у них отвращение, смех или что-то там еще.

Ко всему прочему, с каждым днем все больше рос и живот Лиги, и ее ребенок. Первому же встречному захотелось бы узнать, откуда взялось и то и другое. С тех пор как Па начал домогаться ее, Лига почти совсем перестала разговаривать и теперь весьма смутно представляла, какими словами может описать обстоятельства, в которых оказалась.

Она старательно противопоставляла все эти аргументы приступам жгучего любопытства, однако в ее душе крепла уверенность в том, что город обещает удовольствия и развлечения, которых Лига лишена в своем добровольном затворничестве. Она пыталась бороться с собой — например, вызвать в памяти суровый голос отца, — и все же, когда поднималась по тропинке к дороге, привязав маленькую Бранзу платком к спине и держа в руках корзину с плетеными циновками, шаг ее был легок, а сердце не желало прислушиваться к увещеваниям разума. Лига ворчливо убеждала себя, что в любой момент может вернуться. Право же, при малейших признаках опасности она убежит домой.

Дорога совсем не изменилась: глубокие колеи, проделанные телегами и экипажами; отпечатки конских копыт, в которых после ночного дождя блестит вода; старый дуб с обломанными сучьями, похожий на пучеглазое чучело; россыпь полевых цветов по обочинам.

Лига приближалась к городу. «Если я хоть раз тебя там увижу, — грозил ей отец, — если только узнаю, что ты там появлялась…» Наверное, он имел в виду какую-то другую девушку, бойкую, отважную. Обидно, что Па не разглядел ее в общем-то робкую и нерешительную натуру.

Она зашла за поворот и нос к носу столкнулась с… матерью Йенса, наклонившейся попить воды из Источника Марты. Лига растерянно попятилась, собираясь задать стрекача, но женщина услыхала шаги и выпрямилась, утирая мокрый подбородок.

— Лига! — широко улыбнулась она. — Какая приятная встреча! Ну, как дела у тебя и твоей дочурки?

— Э-э… Спасибо, хорошо. — Лига всмотрелась в лицо женщины, опасаясь увидеть недобрую усмешку, гримасу упрека или осуждения.

— Это она? Дай-ка взглянуть на малышку.

— Гм… — Лига неохотно повернулась спиной.

Мать Йенса осторожно откинула уголок покрывала с личика Бранзы.

— Вы только посмотрите, какая прелесть! Лежит тихонько, точно птенчик в яичке, да, Бранза? Лига, девочка как две капли воды похожа на тебя. Помню, ты точно так же спала на руках у Агнаты.

— Как… — Лига запнулась, поняв, что вопрос «Как вы узнали имя моего ребенка?» прозвучит глупо. — Как… поживает Йенс? — дрогнувшим голосом спросила она.

— Отлично. И Йенс, и Стелла, и все мои внучата. В середине лета она должна снова родить и недавно призналась мне, что опять ожидает двойню. Ты не поверишь! — Щебет лесных птиц эхом вторил радостному смеху матери Йенса. — Стелла окружила себя детками, будто наседка — цыплятами. Уж она-то наверстала все, что не вышло у меня! Теперь я счастливая бабуля.

— Рада слышать, — сказала Лига. Она и вправду была рада, хотя и сильно озадачена. Стелла? Неужели мать Йенса имеет в виду дочку торговца Оливера? Красавица Стелла вышла замуж за Хромого Йенса? Когда умер Па, они еще не были женаты… Каким же образом она «окружила себя детками» всего за несколько месяцев? Лиге только-только хватило времени, чтобы выносить Бранзу.

Мать Йенса тепло попрощалась с ней, и она, сделав вид, что спешит по делам, решительно двинулась вперед. По пути Лига несколько раз прокручивала в голове удивительный разговор, так и сяк истолковывала фразы, обдумывала всю нелепость услышанного. Поглощенная своими мыслями, она непроизвольно ускорила шаг и не успела опомниться, как добралась до окрестностей Сент-Олафредс.

К удивлению Лиги, городские предместья выглядели иначе, нежели она помнила. Свиноферма Фарроуэра стояла на месте, однако была приведена в идеальный порядок. На месте ветхих покосившихся заборов красовалась ровная изгородь. Вместо Фарроуэра и его злоязыких дочерей на ферме работали незнакомые люди, крепкие и румяные, со светло-каштановыми волосами, одетые бедно, но чисто и опрятно — Лига не заметила ни прорех на юбках, ни обтрепанных штанов. Какая-то девушка приветственно махнула Лиге рукой, чтобы не кричать издалека, а когда та кивнула в ответ, снова вернулась к своему занятию.

А город, город-то как изменился! Половина домов исчезла, так что улица смахивала на рот старухи, растерявшей зубы. Лига миновала ворота, сделала несколько шагов и остановилась поглядеть на первое из пустующих мест: раньше здесь был дом Джинни Солтер, той самой Джинни, которая однажды заявила Лиге: «Не смей подходить ко мне, браконьерское отродье! Я не дружу со всякой швалью!». Резко развернувшись, Джинни ушла, и вся ее компания высокомерно удалилась следом, оставив ошарашенную Лигу сгорать от стыда.

А сейчас глазам Лиги предстал лишь ровный четырехугольник, покрытый зеленой травой. Лига провела носком башмака по краешку аккуратно подстриженного газона, на котором стояла деревянная скамейка, согретая солнышком. Трава да скамейка — вот и все, что осталось от дома Солтеров.

Приободренная, Лига двинулась дальше, хотя все еще опасалась встречи с негодяями, надругавшимися над ней. «Подставляй-ка свой маленький кошелечек, — звучало у нее в ушах. — А-а, да ей нравится! Того и гляди, завизжит от удовольствия!» Лига перетянула Бранзу вперед, со спины на грудь, для пущей безопасности — то ли малышки, то ли своей собственной.

Сегодня в городе было гораздо тише, чем обычно в ярмарочные дни, когда Лига приходила сюда с матерью, а позже и с отцом, пока он не стал обращаться с ней совсем гадко. На улице попадалось все больше румяных людей с каштановыми волосами, похожих на тех, что работали за забором у Фарроуэра. Кто-то вытряхивал из окна циновку, кто-то выходил на порог, чтобы поздороваться с Лигой, а она удивленно пыталась вспомнить прежних обитателей этих домов. Постепенно ей стало ясно, что дружелюбные незнакомцы заменили собой всех горожан, которых Лига не знала или не выносила.

На месте особняка, принадлежавшего Блэкмену Хогбеку, теперь раскинулся большой парк. Ухоженные газоны пестрели цветами, повсюду стояли беседки и журчали фонтаны, по дорожкам прогуливались люди. Сразу за парком располагался монастырь Ордена Угря, и одна из розовощеких дам в парке оживленно переговаривалась через кованую решетку с монахиней. Лига боязливо пересекла лужайку, удивляясь отсутствию высоких стен, ведь эта земля испокон веку принадлежала Хогбекам и охранялась их стражниками. К решетке льнули плети вьющейся розы, усыпанной красными и белыми цветками. Лига понюхала полураспустившийся бутон, погладила нежные лепестки, увидела, как пчела наполняет пыльцой корзиночки на задних ножках. Все было по-настоящему: и сладкий аромат, и бархатистая поверхность лепестков, и шипы на стеблях; пожелай Лига убедиться в реальности своих ощущений, она легко могла бы уколоться шипом до крови.

Она дошла до рыночной площади, обменяла несколько сплетенных ею циновок на отрез мягкого батиста. Ткань очень понравилась Лиге и как нельзя лучше подходила для того, чтобы пошить из нее одежки маленькой Бранзе. Обменяв остальные циновки, она получила взамен немного копченого мяса, две засахаренные фиги и кулечек фиалкового сахара — Лиге нравился его цвет и запах, да и в хозяйстве он мог пригодиться.

За прилавками рыночных рядов, ходить по которым Лига раньше не любила, боясь хамоватых и шумных продавцов, теперь стояли спокойные темноволосые люди с приветливыми лицами. Они охотно показывали свой товар, но держались без всякой назойливости.

Лига побродила еще немного, а когда ребенок беспокойно завозился, села на залитую солнцем траву (на том месте, где раньше стоял дом Фоксов), достала грудь и принялась кормить девочку. Как раз в это время к ней подошла Сьюки Тейлор, с которой Лига пару раз играла в детстве. Сьюки уселась рядом и заворковала, умиляясь маленькой Бранзе.

— У тебя на манжетах очень красивая вышивка! — отважилась произнести Лига, когда поток комплиментов в адрес малышки закончился.

— Тебе нравится? Это Ма постаралась, — беспечно отозвалась Сьюки. — Обычные швы у меня выходят неплохо, но тонкую работу я оставляю ей. Ма пробовала меня учить, но у меня не хватает терпения.

— Ах, если бы и я умела так красиво вышивать, — пробормотала Лига, поглаживая выпуклые узелки в серединках крошечных цветов.

— Попросись в ученицы к моей Ма, — расхохоталась Сьюки. — А то она уже отчаялась выучить нас с Нетти!

— В уплату могу предложить… мои циновки. Думаешь, она согласится выучить меня? — Лига изумилась собственному нахальству, хотя, пожалуй, ее поведение выглядело не более странным, чем остальные события сегодняшнего дня.

— Ма еще сама тебе приплатит, лишь бы ты училась у нее! Не пожалеет ног, придет к твоему дому и сядет под дверью с иголкой в руках, дожидаясь тебя. Кстати, она сегодня торгует на рынке, можешь поговорить с ней прямо сейчас.

— Да, я видела ее, но не решилась подойти…

— Я отведу тебя к ней, только пусть сперва Бранза закончит полдничать. A-а, поглядите-ка на маленькую мисс Сонные Глазки! Клянусь, это самый прелестный младенец из всех, что я видела. Лига, ты просто счастливица!

Возвращаясь домой, Лига действительно чувствовала себя на седьмом небе от счастья: в корзине лежали фиги, фиалковый сахар и вкусное копченое мясо, а на завтрашний день она уговорилась с матушкой Тейлор о первом уроке вышивки. Сент-Олафредс удивил ее отсутствием шума, суеты и грубости, с которыми она ожидала столкнуться. Надо же, Лига придумала себе кучу страхов, а оказалось, что все они были напрасны. Шагая домой, она крепко прижимала к груди дочурку.

— Как все замечательно, Бранза! Ну прямо совершенно другой город! Думаешь, чудо продлится еще долго? Может, это нам навсегда?

Несколько недель спустя Лига встала на рассвете и вышла за дверь понежиться в первых лучах солнца, пока малышка Бранза еще спит. Ступая босыми ногами по студеной росе, она вдруг поняла: ноющие боли внизу живота, приступы головокружения, которые она считала откликом на резкие перемены в жизни, и тошнота от запаха дыма и жареного сала — все это происходит с ней в последнее время слишком часто и может означать только одно: беременность. Лига опять носит под сердцем ребенка.

А ведь в своем новом жилище она просыпалась по утрам, чувствуя радость! Она с упоением изучала дом и прилагала все усилия, чтобы сделать его еще уютнее. Была уверена — обратное ей и в голову не приходило! — что Лунный Младенец, сделавший этот чудесный подарок, стер из памяти мира не только парней, которые надругались над ней, не только их дома и семьи, но и сам акт надругательства! Лига и думать забыла про это, а когда все же вспоминала, происшедшее казалось ей далеким и смутным и почти не вызывало эмоций, как будто случилось с какой-то другой, малознакомой девушкой, до которой Лиге, в общем, нет дела.

И вот выясняется, что все это стряслось именно с ней, и внутри зреет результат: ребенок одного из насильников — вполне вероятно, Лиге не суждено узнать, чей именно. А вдруг она произведет на свет уродливое страшилище, жуткую помесь всех пятерых?.. Что, если оно взглянет на нее и непристойно расхохочется или сразу, с рождения, заговорит грубым голосом одного из своих отцов и будет повторять гадкие слова, которые они бросали ей в лицо? Стоя в косых лучах восходящего солнца, Лига поежилась и принялась яростно растирать плечи ладонями.

Из прелестной колыбельки донеслось жалобное хныканье Бранзы. У Лиги сжалось сердце, она поспешила по мокрой траве в избушку. Хотя, если подумать, разве Бранза — чудовище? Напротив, она очаровательная девочка; даже Сьюки Тейлор признала, что не видела младенца красивее ее, и многие другие с ней соглашались! Чудовищная причина появления этого ребенка на свет никак на нем не отразилась. Разумеется, в Сент-Олафредс об этом не упоминали, словно бы воспоминания об отце Лиги напрочь стерлись из памяти горожан, и точно так же бесследно пропали остальные ее враги. Возможно, та же история повторится и со вторым ребенком, раз все пятеро отцов исчезли из города вместе с семьями и о них больше ничто не напоминает.

Лига перевела взгляд с алого куста на зеленый. Они успели буйно разрастись, на обоих уже появились бутоны, красные — на красном и белые — на зеленом. Лига каждый день внимательно рассматривала их, с нетерпением ожидая, когда они раскроются, и по цветкам можно будет определить, что это за растения.

«Имена еще понадобятся, — сказал ей Лунный Младенец. — Чтобы отличать одно дитя от другого». Лига решила, что он имеет в виду ее первых, умерших детей и ошиблась. Небесная сущность уже тогда разглядела первую искорку новой жизни, зародившейся в результате страшного испытания, через которое пришлось пройти Лиге в тот день.

Полная отвращения к себе и своему состоянию, она досадливо прищелкнула языком, вошла в дом и освободила головку Бранзы от плотной простыни, нечаянно свалившейся в колыбель. Лига взяла девочку на руки и поцеловала нежную перламутровую щечку. Девочка недовольно хмурила лобик, совала в рот кулачок, щурилась и водила по сторонам дымчатым взглядом. Эти глазки будут голубыми, подумала Лига, как у нее самой, у Па и у давно ушедшей матери.

— Не хватало мне второго! — строго сказала она Бранзе.

Та перестала сосать кулачок, удивленно замерла, потом скривилась и громко заплакала. Лига рассмеялась и приложила ребенка к груди.

— Ну-ну, тише, плакса ты эдакая!

Лига раскрыла ставни, чтобы впустить в комнату дневной свет. Она стояла у окна и смотрела на лес, чувствуя, как молоко подходит к соску и течет в маленький ротик, а прохладный ветерок обдувал ей лицо и шею. Лига провела пальцами по сливочно-белой щечке, прижатой к округлой, полной и столь же белой груди. Как прочна связь между одним и другим, восхитилась она, и как прекрасно благо, перетекающего из одного в другое.

Волшебное лето, будто зреющий плод, сменилось яркой щедрой осенью. Лига часто ходила в город за покупками и регулярно заглядывала к матушке Тейлор, которая учила ее белошвейному делу. Матушка оказалась добрей и терпеливей, чем Лига помнила ее в прошлом. По правде говоря, она вообще забыла эту женщину — так много времени утекло с тех пор, как Лига с матерью приходила к Тейлорам и играла со Сьюки.

Ребенок в ее чреве постепенно рос. Так же, как в случае с Бранзой, горожане воспринимали беременность Лиги совершенно естественно. Никто не тыкал в нее пальцем, не задавал вопросов о происхождении младенца. Матушка Тейлор показала Лиге, как подрубать постельное белье для колыбельки и кроить маленькие сорочки и чепчики.

— На этих вещичках очень удобно учиться, — говорила она, делая «настил» для прелестной розочки из темно-красного шелка. — Все швы короткие, а если где чего напутаешь, легко можно распороть. Позже я и тонкой работе тебя научу. — Из-под рук матушки выходил изящный пунцовый лепесток. — И тогда ты даже зимой сможешь окружить себя цветами и зеленью — всем, что несет в себе жизнь.

Люди относились к Лиге с неизменной доброжелательностью, вежливо и приветливо, как бы она ни держалась: молчала ли застенчиво или отваживалась начать разговор.

В свой домик Лига никого не приглашала; незваных гостей тоже не случалось. Раньше в хижине было мрачно и убого, но и теперь, когда все изменилось и ее жилье стало уютным и аккуратным, Лига предпочитала, чтобы его тепло согревало только ее и Бранзу, пока они не привыкнут к новой жизни. К тому же, несмотря на все тихие радости и довольство, Лигу день и ночь преследовало чувство, что настоящая хозяйка избушки — какая-то другая Лига, а не она, оскверненная грехом неуклюжая тугодумка. Ей все казалось, что счастливая, добрая и целомудренная настоящая обитательница этого сказочного мира вот-вот постучится в дверь и велит этой Лиге, невесть как здесь очутившейся, убираться из дома и даже покажет дорогу: «Смотри, — скажет она, — ты просто не туда свернула. Твоя хижина там, за деревьями, видишь? Вон стоит твой Па, руки в боки. Он сердится и гадает, где ты пропадала столько времени. Беги скорей к нему, прими заслуженное наказание. Мало того, что ты родила одного младенца, так еще и второй на подходе! Конечно, Па будет браниться. Тебя ждет хорошая трепка».

Месяц шел за месяцем, ночи стали длиннее, время сбора урожая закончилось, оставив Лиге на зиму хлеба, орехов и других припасов, листья пожелтели и облетели. Никто из горожан не спешил выгонять ее из избушки, не требовал объяснений и не приставал с расспросами, заставляя краснеть от стыда. Все свое время, кроме сна и ухода за Бранзой, Лига отдавала работе, трудилась не разгибая спины. Когда забот по хозяйству не оставалось, огород и кладовая не требовали внимания, она садилась за шитье и усердно корпела над любым заданием, которое давала ей матушка Тейлор. Сколь долго ни продлится безмятежная пора, Лига докажет тому, кто даровал ей счастье — тому, кто наблюдает за ней свыше, — что она достойна этого дара. Каждую минуту отведенного времени Лига постарается провести со всей пользой, какая только возможна.

Взглянув на новорожденную, Лига подумала, что синеватый цвет личика вскоре изменится. Ничего страшного, через несколько дней кожа посветлеет и очистится, так же, как очистилось лицо Бранзы, после рождения покрытое мелкой сыпью. Ребятишки так быстро меняются! Даже если младенец только что надрывался до хрипоты, глядишь, в следующую минуту он уже весело агукает, и на его щечках снова играет здоровый румянец. Дети — словно неугомонные землеройки или воробышки; время их жизни движется совершенно иначе. Взрослым с их большими нескладными телами и заторможенным ритмом сердца остается только изумленно взирать на детей.

К удивлению Лиги, эта девчушка, в отличие от сестры, заходилась в крике по любому поводу. Почувствовав малейшее неудобство, она тут же начинала сердито попискивать и извиваться в колыбельке, а стоило Лиге замешкаться с устранением причины, маленькая привереда устраивала настоящий концерт. Иногда во время кормления она как будто вспоминала тот или иной возмутительный случай, бросала грудь, с оскорбленным видом смотрела на Лигу, багровела и вновь заливалась плачем. Если Лига не успевала быстро переложить ее к другой груди, девочка тут же начинала бурно протестовать и ревела до икоты, суча ручками и ножками. В такие моменты ее крошечный разум наотрез отказывался воспринимать ласковые материнские слова или крепкие объятия.

— Да что ж ты за создание? — воскликнула Лига в одну из первых ночей, когда крик лесной совы или шорох в доме вновь привели малышку в исступление. — Прямо-таки сосуд всех скорбей мирских! — Она зажгла свечу, чтобы посмотреть, не беспокоит ли ребенка какое-нибудь насекомое или грызун, и не обнаружила ничего подозрительного. Дитя, однако, продолжало заходиться в плаче, судорожно хватая воздух между пронзительными криками, которые рвали в клочья и прогоняли сон матери.

Бранза по-прежнему тихонько посапывала в своей кроватке. Какая пропасть между тем светлым чистым покоем и этой багровой яростью! Лига взяла крикунью на руки и поцеловала горячее личико: крепко зажмуренные глазки, из которых еще текли горючие слезы, маленький ротик с листочком языка — источник невероятного шума.

— Погляди на себя, разбойница, ты уже вся пунцовая от натуги! Пожалуй, я назову тебя Эддой, раз ты так краснеешь. — Лига поцеловала покрытый алыми пятнами животик, едва не оглохнув от очередного резкого вопля. — Ш-ш-ш! Успокойся, детка, пока кровь не начала сочиться через кожу!

Мало того, что Эдда страшно капризничала — ее кожа с каждым днем все больше темнела. Мать заметила это не сразу — только когда Бранза подползла однажды к сестренке, лежавшей на расстеленном в траве одеяльце, и головки обеих девочек оказались рядом. Лига подняла глаза от шитья: нет, на личико младшей дочери не упала тень, просто она такая смуглая.

В памяти снова всплыло: пятеро парней приближаются по тропинке к хижине, среди них сын чужеземца. Как далек этот ужас от двух малюток на траве! Теперь Лиге казалось, что причина и следствие не имеют друг к другу никакого отношения — лишь случайные разрозненные события, хотя, вне всяких сомнений, между ними существовала самая прямая связь.

Ну и пусть. Все равно эта связь для Лиги ничего не значила — по крайней мере в этом доме, в этом волшебном мире. Здесь все шло своим чередом — как на это ни взгляни, какая бы молва ни ходила, кем бы ни были отцы обеих девочек. Глядя на Бранзу, Лига радовалась лишь тому, что Па мертв, а его дочери — живы. Так же и с Эддой, в чьих глазках с каждым днем все ярче светился ум и интерес к жизни. Не было никого, кто мог бы предъявить свои права на малышку или отказаться от нее, кто имел бы отношение к самому факту ее существования, и потому Эдда была для матери смуглым отражением ее собственного «я», свободным от давления «я» мужского. Появись на свет мальчик, все, наверно, сложилось бы по-другому. Купая малыша, вытирая его крохотный пенис, мать постоянно помнила бы о других самцах, о том оружии, в которое со временем превращаются их безобидные стручки. По счастью, Лига родила дочерей, и вся ее семья состояла из женщин, чьи детородные органы, скрытые меж бедер, словно сердцевина розового бутона, не могли причинить боль или вред другой женщине, оскорбить или унизить ее.

Минуло четыре года. Младенчество и раннее детство двух сестричек — череда самых разных происшествий, забавных и грустных, приятных и не очень, но всегда исключительно важных.

Кустарники, выросшие из зарытых в землю драгоценных камней, теперь уже были вровень с самой Лигой. По весне они пышно цвели: северный куст — крупными цветами с нежными податливыми лепестками столь сияющей белизны, что на них было больно смотреть; южный — ослепительно красными соцветиями столь же совершенной формы.

Весной и летом Лига опасалась случайных гостей — вдруг завернут к хижине, прельстившись видом необыкновенных растений. Она не знала, как называются эти кусты, ведь никогда, даже в детстве, гуляя в лесу с матерью, таких не встречала. На случай, если кто-то станет о них расспрашивать, Лига приготовила уклончивый ответ: «Ах, да я и понятия не имею, что это за кустарники! Странные, правда? Сколько себя помню, они всегда тут росли». И все же ей было не по себе: вдруг сам вопрос привлечет к ней ненужное внимание высших сил. Не ровен час, они спохватятся: «Что-то эта Лига Лонгфилд чересчур уж счастлива! Как мы допустили, чтобы она наслаждалась жизнью все эти месяцы?» Оба куста, зеленый и алый, моментально сдует ветром, точно пушистые головки одуванчиков, избушка осядет, завалится набок, наполнится криком и тяжелыми шагами Па.

Лига ухаживала за кустарниками добросовестно, хотя и с некоторой опаской, зато все остальную работу выполняла с той особенной радостью, какую прочие женщины — в том, другом мире — приберегал и для празднования Дня Медведя, ночных танцев у костра в Иванов день или свадьбы дочери, нашедшей выгодного жениха. С замиранием сердца Лига наблюдала за своими девочками: ее восхищала растущая уверенность их движений, постепенно расширяющийся кругозор, любознательность, готовность дарить улыбки и веселиться, а еще — вызывать радость и смех из глубин материнской души, в тайники которой веселье ушло после смерти Ма. Дочери стали для Лиги огоньками, отогрели ее сердце, давно уже холодное и мертвое, точно камень или иссохшая деревяшка. Девочки безоглядно верили, что счастливые времена будут длиться вечно, и Лига, втягивая в себя эту веру крохотными глоточками, как птички пьют цветочный нектар, если не прониклась ею до конца, то, во всяком случае, начала всерьез надеяться. Она уже позволяла себе не только радоваться сегодняшнему дню, но и заглядывать дальше, за его пределы, даже строить планы на следующий год или… может быть, несколько лет? Да, может быть.

Разве могла Лига мечтать о столь прелестных дочурках? Сестры отличались друг от друга, как день и ночь. Забавлял даже контраст в их внешности: золотоволосая Бранза — воплощение уравновешенности и послушания; Эдда — резкая, порывистая, с буйными черными кудрями, беспрестанно роняющая с губ цветные бусины непонятных песенок и слов. «Ангелочек» — ласково называла Лига старшую дочь, а младшую звала своей лесной дикаркой.

Бранза любила усесться на корточки возле ручья, замереть в неподвижности и терпеливо ждать, когда рыбы, водоплавающие птицы и прочая живность привыкнут к ней и перестанут бояться. Эдда, напротив, обожала на бегу сбросить платье и с визгом плюхнуться в воду, распутав всех обитателей ручья. Как и все сестры, девочки без конца ссорились и в то же время жить друг без друга не могли. Лига готовила им еду, шила одежду, купала, рассказывала сказки, пела колыбельные, запоминала их песни, целовала и получала в ответ поцелуи, ласкала и принимала ласки нежных детских ручек. Порой она плакала, а порой боялась, что ее сердце не выдержит такого невероятного счастья — счастья, что у нее есть эти два маленьких живых существа, что они дарованы ей, дабы любить и растить, впитывать их любовь и видеть, как они взрослеют.

— Эдда, идем со мной! Помоги мне. — Бранза потормошила спящую сестренку за плечо. — Хочу кое-что испробовать.

Эдда лишь свернулась калачиком и что-то недовольно пробурчала.

— Скорей же! — Бранза пихнула сестру в бок со всем авторитетом пятилетки перед четырехлеткой. — Мне нужна помощница с двумя свободными руками.

— Попроси маму, — сонно проговорила Эдда.

— Ма занята шитьем. Идем, тебе понравится!

Наконец, Эдда сползла с кровати. Девочки оделись, поели хлеба с молоком, Бранза взяла со стола две черствых горбушки, и сестры вышли из дома.

Идти пришлось недалеко — всего-то на лесную опушку, где Бранза иногда видела лесных оленей.

— Встань вот так, — скомандовала она, расставив руки в стороны.

Не проснувшаяся полностью Эдда угрюмо повиновалась.

— Нет, нет, становись вот тут, на солнышке. Не шевелись. Распрями пальцы. Да, так. — Бранза отломила кусочек хлебной корки и раскрошила ее на тыльной стороне левой ладони Эдды.

— Что ты делаешь?

— Ш-ш-ш! Они не прилетят, если услышат, как мы цапаемся. — Бранза спокойно подправила руку сестры и насыпала крошки по всей длине, до самого плеча.

Затем, к огромному удовольствию обеих, покрошила хлеб на голову, правое плечо и руку Эдды. В следующую минуту на левую ладонь с ветки слетел зяблик.

— Замри! — шепнула Бранза. — Я хочу, чтобы птицы облепили тебя всю. — Она отбежала за деревья и принялась наблюдать из своего укрытия за сестрой, побледневшая и возбужденная.

Тотчас появились первые гости. Должно быть, Бранза не раз прикармливала их, и они уже знали это место. Воздух наполнялся легким сухим шорохом крыльев, попискиванием и сердитым чириканьем. Птицы продолжали слетаться, и от каждого «приземления» расставленные руки Эдды немного покачивались. Когда первая птичка уселась ей на голову, она сдержалась и не вскрикнула, но потом терпеть стало труднее: птичьи коготки запутывались в ее волосах, острые клювики царапали кожу. Эдда корчила преуморительные гримасы, и Бранза, прятавшаяся за деревьями, зажимала рот ладошкой, чтобы не расхохотаться.

Птичье оперение блестело в утренних лучах, вся суматошная компания шумно хлопала и махала крыльями, закрывая солнце, и Эдде казалось, что от нее исходит сияние, будто вокруг ее головы и плеч зажглось живое пламя. Как здорово придумала Бранза! Понятно, зачем ей понадобилась помощь Эдды. В одиночку она смогла бы раскрошить хлеб только на одной руке. Конечно, гораздо лучше сделаться «кормушкой» целиком, чтобы птицам было достаточно места.

Больше всего на свете Эдде хотелось сейчас рассмеяться, стряхнуть с себя непоседливых гостей и удрать. Нет, она этого не сделает, но ведь хочется! Это желание нестерпимым зудом свербело в каждой косточке Эдды и заставляло руки подрагивать под общим весом пернатых.

Эдда продолжала терпеливо стоять, не спугнув ни единой птички, а Бранза с прижатыми к груди руками восторженно следила за ней с опушки. Наконец, птицы склевали весь хлеб с головы и рук Эдды, подобрали все до последней крошки из травы у ее ног и одна за другой упорхнули. Парочка воробьев задержалась, чтобы привести себя в порядок после завтрака и как следует почистить перышки, но затем улетели и они. Довольная и радостная Бранза выбежала из-за деревьев, размахивая второй припасенной горбушкой:

— Чудесно! Теперь моя очередь!