Ландскнехт шагает к океану

XVIII

Вот эти знаменитые башмаки, с коими столько связано, им с Максом и предстояло дырявить. Жаль, конечно, но Мельхиору они вряд ли когда ещё понадобятся. Слов нет — цель мала, но ведь и стрелки они далеко не последние.

Макс и здесь оказался проворней. Его мушкет сипло рявкнул уже тогда, когда по мнению Михеля и прицелиться-то толком нельзя было. «Поспешишь — людей насмешишь». Пуля Макса чиркнула по брусчатке двора в полудюйме от носка левого башмака.

Время, прошитое пулей Макса, судорожно рванулось.

— Чёрт, чёрт, чёрт! — взревел Макс, и одновременно Михель спустил курок, и одновременно человек за щитом, почувствовав опасность, отдёрнул правую ногу, и одновременно пуля Михеля высекла сноп искр ещё дальше от цели, чем пуля торопыги-Макса, и одновременно неведомый враг, оступившись, не удержал тяжёлого щита, и одновременно эти ворота с грохотом рухнули, подняв тучи пыли и мелкого сора.

И изумлённое Время обмерло, резко оборвав бег.

Перед ними во всей своей красе, в своих знаменитых башмаках предстал... Мельхиор. Да не простой, а с «гостинцами»: трубка с дымящимся фитилём, две увесистые сумки с порохом. Мельхиор, виновато моргая чаще обычного, разглядывал их. Михель, Макс, Ганс из окна глазели на него.

— Батюшки, да это же Мельхиор, — непонятно было, чему так рад Ганс. Может, тому, что Мельхиор, считавшийся мёртвым, на деле жив-здоров.

— Сволочь, к мужикам переметнулся, — Макс от изумления даже припозднился и высказался позже Ганса, чего раньше за ним не замечалось.

— Господи, мушкеты-то у нас как на грех разряжены. — Несмотря на изрядное потрясение от предательства Мельхиора, Михель не потерял способности рассуждать здраво. — А Гансов? Ганс же тоже перезарядил. Кажется, свой последний патрон забил.

— Каков, сволочь! — накачивал себя злобой Макс. — Я ж лично сколь раз последний кусок с этим змеем подколодным преломлял.

— Отвлекай его разговором, отвлекай, — склонился Михель к уху Макса.

Макс повернул разгорячённое лицо и недоумённо уставился на Михеля. Наморщенный лоб выдавал усиленную работу мысли.

— Соображай же скорей, — едва не заорал Михель.

Наконец Макс согласно кивнул головой, повернулся к окну, но явно затруднялся, с чего начать разговор.

— Что, Мельхиор, сын Иуды, справно ли платят на новой службе? — наконец раздался его язвительный голос, как показалось Михелю, через года.

— Ребята, они хорошие. Они вот мне и ножку гусиную дали, — несколько смущённо, но довольно бодро ответствовал Мельхиор. — И башмаки мои милые опять же при мне оставили.

— Ножку! — Макс от возмущения едва не вывалился из окна. — Нашу святую многолетнюю солдатскую дружбу ты, обжора чёртов, сменял на тухлую гусиную лапку.

— Не зли его понапрасну, — зашипел Михель. И к Гансу: — Осторожненько передай мне свой заряженный мушкет.

Михель не глядя протянул руку назад, и даже от нетерпения принялся сжимать и разжимать кулак, ожидая, когда пальцы сомкнуться на цевье.

— А что мне было делать? — раздался со двора рассудительный, отнюдь не рассерженный голос Мельхиора. — Ты-то, Макс, как бы поступил на моём месте?

Побуревший Макс буквально задохнулся от гнева, постепенно, однако, сознавая, что ответа-то у него нет.

— То-то, молчишь, — безжалостно добил его Мельхиор, сам не сознавая того.

Не дождавшись мушкета, Михель обернулся. Ганс влип в стену, судорожно прижав мушкет к груди.

«Боже, как я устал от этого придурка», — но вслух Михель произнёс как можно ласковей:

— Ну же, Гансик, мушкет, пожалуйста.

Ганс столь энергично замотал головой, что Михель на миг усомнился в крепости его шеи.

— Постой, Мельхиор, — Макс, кажется, наконец-то подобрал нужные слова. — Речь ведь совсем не обо мне. Как ты оправдаешься перед людьми и Господом?

Михель перекатился по полу под окном и, оказавшись вне видимости Мельхиора, пружинисто вскочил на ноги. Зорко сторожа каждое движение непредсказуемого Ганса, Михель, слабо надеясь, попробовал всё же договориться.

— Ганс, Мельхиор взбесился, его надо срочно остановить, пока он не разнёс всех в клочки. Отдай мне свой мушкет. Я сумею навести порядок.

— Тогда ты прикончил нашего Георга, сейчас ты мечтаешь застрелить нашего Мельхиора, потом ты задумаешь убить Гюнтера, Макса или даже меня. Что же тогда от нас останется, Михель? Мы не враги тебе.

— Дай ружьё! — завизжал Михель, разбрызгивая со слюной остатки терпения и благоразумия.

Совершенно не думая, что в гневе дьявол наделяет Ганса прямо-таки нечеловеческой мощью и свирепостью, Михель бросился отнимать злополучный мушкет. И действительно, Ганс, ровно гигантский клещ, вцепился в оружие, и Михель понял, что проще лбом прошибить каменную стену крепостного бастиона, чем завладеть оружием. На его счастье, Ганс лишь пассивно держал мушкет, обороняясь и не делая никаких попыток перейти в наступление.

Пришедшее на ум сравнение со лбом и стеной навело Михеля на мысль о старом, порядком позабытом приёме, и он что было силы ударил Ганса головой в нос. Обмякнув, тот стал медленно сползать по стене, не выпуская оружия. Рывок, другой — и вдруг внезапно в руках отчаявшегося уже было Михеля очутилось оружие, а Ганс, лишившись опоры, кулём рухнул на пол. Совершенно забыв, что его силуэт чётко выделяется на фоне оконного проёма для возможных стрелков, Михель торопливо приложился.

Пока Михель не на жизнь боролся с упрямцем Гансом, задушевная беседа Макса и Мельхиора плавно завершалась. Оправившемуся Максу удалось доказать бывшему соратнику, что порядочному ландскнехту содействовать мужичью — самое распоследнее свинство.

Пристыженный Мельхиор внезапно рухнул на колени, когда у Михеля всё было готово к выстрелу.

— Братцы, простите вы меня, глупого дурака, ради Христа! Что ж мне делать-то оставалось? Вы только посмотрите, что они с Георгом сотворили! И вас всех истребят, коли ружья не положите. А я, может, и выживу.

Разглагольствования Мельхиора были прерваны выстрелом и свистом пули. Это Михель спустил курок, но так как целил в ростовую, а не в коленопреклонённую фигуру, то и пуля его прошла выше.

Взвыв от бессильной ярости, Михель стоял, потрясая оружием, и опомнившиеся мужики, прикрывающие Мельхиора, торопливо опустошали по нему свои мушкеты. Если бы Макс, сам поражённый промахом не меньше Михеля, не двинул его прикладом под колени, возможно, мужичья пуля оборвала бы его проклятья на полуслове. Рухнувший на пол, придавленный Максом, который опасался, что незадачливый стрелок вскочит и опять бросится под пули, Михель орал в потолок:

— Мельхиор! Слышишь! Ты покойник! Покойник! Мы ведь тебя, мужицкого прихвостня, из-под земли добудем.

Опешивший Мельхиор, отчего-то не ожидавший, что в него будут стрелять, ведь он же покаялся, торопливо ухватил своё упавшее прикрытие и стал, натужась, приподнимать.

Загрохотали башмаки на лестнице. Это остальные, заслышав стрельбу и крики и видя затишье на своих участках обороны, без приказа, по собственной инициативе и разумению, бросили свои посты и поспешили к месту нанесения главного удара.

— Стреляйте! Стреляйте в эту сволочь! — заорали практически одновременно Макс и Михель. Судьба в этот день, очевидно, серьёзно благоволила к изгоям. Мельхиор успел поднять свои неуязвимые ворота.

Только Маркус своим мушкетом проверил крепость щита. Более хладнокровные Гийом и Гюнтер решили поберечь патроны. Вообще, конечно, картина, открывшаяся глазам вбежавших, мало располагала к здравому размышлению. Тело окровавленного, недвижимого Ганса, через ноги коего им пришлось перепрыгивать, вбегая в комнату. Под окном сплелись в одно Макс и Михель — явно не на шутку взялись выяснять отношения. Орут: «Стреляй!», ровно помешанные — но куда? Во дворе только труп Георга да что-то непонятное.

— Ну, ты успокоился?! — гаркнул Макс прямо в лицо Михеля. Михель согласно потёрся затылком о пол. Макс, отпустив его, перекатился в угол, сел и тут же подтянул мушкет, выдрал шомпол, принялся охлопывать патронташ. Вояка, ничего не скажешь — оружие прежде всего. Хотя за каким рожном им сейчас эти бесполезные железяки, если не в их силах достать предателя. Однако Михель сделал то же самое. Солдатская натура: мушкет всегда лучше иметь заряженным. Перезарядил и Маркус, а Гийом и Гюнтер встали по углам проёма, держа оружие наготове. И Михель внезапно успокоился: помирать таким молодцам явно рановато.

— Что это за явление? — Гюнтер ни кивком, ни намёком не показал, что имеет в виду, но все поняли, о чём речь.

— Мельхиор, подлюга, — зачастил, как всегда, Макс. — Нацепил башмаки, запасся порохом и огнём, залез за окованные железом ворота, плюёт на нас, а лижет теперь мужичьи задницы.

— То есть взорвать нас хочет, — перевёл на нормальный язык Гюнтер. — И много у него пороху?

— Нам за глаза хватит, — махнул рукой Макс. — Разнесёт нам двери как миленький.

— Две сумки. — Михель ещё не понял, чего добивается Гюнтер, но за его вопросами почувствовал отчаянную работу мозга, поиск выхода и поспешил уточнить: — Фунтов на двадцать каждая потянет, а то и поболе.

— Ганс готов? — влез в разговор Маркус, находившийся к Гансу ближе всех.

Макс выразительно глянул на Михеля, но тот нашёл время, неподходящим для рассказов.

— Очухается вскоре, — подытожил Макс. Мушкет его был заряжен, и Макс жаждал действий. — Так что делать-то будем, господа честные ландскнехты?

У Михеля, которому, в общем-то, и надо было отвечать на этот вопрос, не нашлось, что сказать.

Гюнтер вдруг отделился от стены и встал на фоне проёма. Михель выбросил было руку, чтобы отдёрнуть его обратно, но одумался — не из тех Гюнтер, чтобы вот так, бесславно, оплатить разом по всем счетам. Быстрой смерти не ищет, до конца будет цепляться за жизнь руками и зубами.

Ударил одиночный выстрел. Гюнтер едва уловимо подался влево, приседая, затем принял прежнее положение — чёткая мишень на фоне окна. Взгляды всех сверлили его спину, но Гюнтер молчал, чего-то выжидая. Слабое сожаление Михеля о том, что власть над поредевшей группой опять уплывает, исчезло бесследно. Пусть только Гюнтер выволочет их из этой ловушки, разломает капкан безысходности, а потом может командовать хоть всю жизнь.

А может, и не Гюнтер здесь вовсе нужен, но вмешательство иных, вышних сил-покровителей, если, конечно, на небе ещё хоть кто-то не отвернулся от Михеля и его команды. Ведь Гюнтер всего лишь смертный, такой же, как они, разве почестнее.

И здесь Михель ВТОРОЙ РАЗ воззвал к брошенной когда-то им и умершей без сыновьей ласки и догляда матери: помоги.

— Так и знал, — негромко сказал Гюнтер, то ли самому себе, то ли всем, ведь знал же, чувствовал, что слушают одного его. — Порох они весь Мельхиору ссыпали, а сами сидят без заряда, — добавил он погромче, но всё так же не оборачиваясь. — Думают взорвать дверь и толпой добыть нас «белым оружием»[113].

Словно подслушав, что речь идёт о нём, подал из-за своего укрытия голос Мельхиор:

— Вот, значится, как, Макс и Михель. Вот вы что — убить меня задумали. Башмаками моими завладеть да попользоваться. Ну так и я вас с превеликим удовольствием в гроб вгоню. Не помилую. Я душу перед ними, понимаешь, нараспашку, а они в меня из мушкетов. Да я...

— Мельхиор, — негромкий голос Гюнтера, ровно ливень дорожную пыль, прибил визгливые причитания Мельхиора.

Все словно воочию увидели, как сжался за своим щитом подлый предатель, как страстно захотелось ему быть за тысячу немецких миль отсюда, зарыться в землю, испариться. Ибо чуть поменьше жизни ценил он и любил, почти как свои башмаки, Гюнтера, своего наставника и духовного пастыря. Соглашаясь на предательство, никак не подумал, не посмел подумать, что кроме готовых день и ночь потешаться над ним и его башмаками Ганса и Макса, кроме Михеля и Гийома, могущих без запинки перечислить цену его башмаков, деньгами либо натурой, у всех кабатчиков, маркитантов, перекупщиков и держателей закладов, ему ведь, крути не крути, придётся общаться с Гюнтером.

Гюнтер не спешил. Знал магию своих слов, втайне надеялся, что при звуках его голоса рухнут Мельхиоровы врата, как пали некогда неприступные стены Иерихонские[114]. Раскаявшийся и все осознавший заблудший путаник вернётся в лоно 4Г и 4М. Когда этого не случилось, Гюнтер даже испытал лёгкую досаду.

— Слышишь меня. Это говорю я — Гюнтер. Ответь мне, брат.

Михель почувствовал, что при этом нежданном-негаданном, как снег в июле, «брат» лицо его свела судорога. И это после того, как мгновение назад Мельхиор прилюдно их поносил и собирался напрямки вознести на небеса. Осторожно разминая лицо рукой, Михель только и смог пробормотать про себя: «Гюнтер есть Гюнтер, и он неподражаем».

— Да, да, да! — если бы Мельхиор дотянул до Второго пришествия Христа, и тогда в его голосе вряд ли было бы больше экзальтированного восторга. — Я слышу, и я готов слушать тебя до бесконечности. Ибо только ты всегда меня понимал, поучал и направлял на путь истинный.

— Желаешь моей погибели, Мельхиор? — Вкрадчивый голос Гюнтера словно убаюкивал ярость по обе стороны окна. Впрочем, Михеля неприятно резануло «моей». Уж не собирается ли Гюнтер, отделив агнцев от козлищ, сепаратно поискать спасения. Тут надобно держать ухо востро!

— Гюнтер, я не... Нет вот у меня выхода, Гюнтер, пойми, — казалось, Мельхиор и Гюнтер соревновались, кто из них тише выразит свои чаяния. Может, и вообще не надо было им что-то говорить и доказывать. В этой паре Гюнтер — строгий пастырь, Мельхиор — прилежный адепт, они отлично понимали друг друга без слов.

— Я жить хочу, — чуть громче добавил Мельхиор.

— Понимаю, брат. — Гюнтер стоял у окна, словно на кафедре, в голосе его явно прорезались назидательно-нравоучительные нотки. — Каждый выбирает свою дорогу, и каждый по своему разумению шагает к своему вечному спасению, но на всё воля Христова. Господь наш незримо присутствует рядом, и в печали, и в радости.

— Такты понимаешь, ты оправдываешь меня? — недоверчивый восторг Мельхиора метнулся от пропасти к надежде.

— Не только понимаю, но и прощаю тебя. — Гюнтер умолк, как бы давая Мельхиору время для переваривания своих слов, а также чтобы Мельхиор получше приготовился к дальнейшему. — Покажись, Мельхиор. Хочу поглядеть на тебя напоследок. Благословлю тебя на будущую жизнь, в которой мне уже не быть с тобой рядом.

В голосе Гюнтера пробились искренние слёзы.

— Ну нас-то не проведёшь! Какой всё ж таки молодчина Гюнтер. Счас этот олух высунется из-за щита, и я, а то кто же ещё, с превеликим удовольствием прострелю его поганую башку. — Михель рванулся вперёд, но вдребезги расшиб свой порыв о недвусмысленно-запрещающий жест Гюнтера.

— А как же Михель, как же Макс? — сквозь счастливые рыдания произнёс Мельхиор. Оказывается, слёзы не растворили его недоверия, оно просто осело на дно.

— Я клянусь тебе, слышишь, клянусь, что ни Макс, ни Михель, ни Гийом, ни Ганс, — Гюнтер дважды повторил имена, чтобы Мельхиор лучше прочувствовал, — до тебя и пальцем не дотронутся. Веришь ли мне? — и обернувшись вглубь комнаты, Гюнтер громко, грозно, раздельно произнёс: — Ни с места, поняли! Кто сделает хоть шажок — уложу на месте!

И Михель, и все остальные поняли, что это отнюдь не пустая угроза.

— Как же так! — едва не заорал Михель, но прикусил губу. Возбуждённо зашушукались Гийом с Максом. Даже Ганс заворочался и застонал в своём углу, хотя вряд ли издаваемые им звуки относились к сложившейся ситуации. Только Маркус на отшибе ничем не выразил своих чувств.

— На пол! Все на пол! — последовала новая команда Гюнтера.

Ружьё Михеля в руках, а Гюнтерово лежит на подоконнике. Михель, если захочет, сможет сразить Гюнтера быстрее, чем тот Михеля. А далее? Это не выход. Где-то на самом донышке души Михеля сохранилась горстка доверия к Гюнтеру.

И ещё Михель осознал, что Гийом, и Макс, и Маркус, три здоровых мужика, ровно дети малые, обиженные странным дядькой Гюнтером, заглядывают в рот ему, Михелю, ждут его слов, распоряжений, действий. Если он сейчас выстрелит в Гюнтера — воспримут как должное.

Притворно покряхтывая, Михель опустился на пол. Мелькнула мысль перевернуться на спину, закрыть глаза, скрестив руки на груди, но странные речи Гюнтера, его непонятные приказы, возможно, потребуют противодействия, так что надо быть начеку. Михель устроился на животе, не выпуская мушкет из рук и исподлобья приглядывая за Гюнтером. Рядом торопливо устроились Макс и Гийом, Маркус сзади, причём Макс тут же, брызгая слюной, стал что-то горячо нашёптывать Михелю, явно интригуя против Гюнтера, но Михель махнул рукой — отвяжись. Гийом, как всегда, был спокоен и вроде полностью уверен в вожаках — не продадут, вызволят. Только внимательно присмотревшись, можно было разглядеть в глубине его зрачков застывшие льдинки страха. Да кому бы приспичило его разглядывать. Михель по крайней мере был уверен, что Гийом не позволит этой льдинке растаять и затопить сознание. Другое дело импульсивный, взрывной Макс.

Но их возможные действия в данный момент меньше всего интересовали Михеля. Горизонт наглухо заслонила гигантская фигура Гюнтера. Важно, что этот умник замыслил.

Михель ощутил накат волны чёрной ярости. Какого чёрта он, словно бычок на поводу у Гюнтера, покойно и покорно топает на бойню, а повод сей свит из хитроумных словес Гюнтера.

Держись, Михель! Не спеши впадать в безумие. Сегодня не их день. В этот препоганый день и хладнокровные прагматики едва уберегут свою шкуру от лишних дырок, а уж для невоздержанных, невоспитанных давно в божественной канцелярии отмерено, отвешено, подсчитано.

И тут вдруг Михель оцепенел. Ему показалось, почудилось, этого не могло быть. Это сбываются его грёзы, ведь он же подспудно ждал чего-то подобного: Гюнтер, как бы невзначай, не нарочно, случайно, непреднамеренно, бедром едва заметно подвинул свой мушкет.

Почудилось. Не может Гюнтер навредить своему ученику, он ведь Мельхиора постоянно подспудно готовил к пострижению, к совместному вероятному уходу от мира сего. Для подтверждения своих сомнений Михель повернулся сначала к Гийому, затем к Максу.

Гийом лежал, зажмурив глаза, понимал, что действия ещё впереди, не сдадутся они так просто, даже если все полягут в доме, и перед возможным вечным покоем использовал каждую минутку для передышки. Значит, ничего не видел. Но Макс-то, востроглазый Макс, не мог пропустить такой важности. Однако и Макс не узрел ничего особого — взгляд Михеля он расценил как попытку ещё раз обсудить обстановку и действия Гюнтера. Стратег хренов — чего языком молоть попусту, и Михель заткнул начинающееся словоизвержение запрещающим жестом. Макс обиженно пробубнил что-то под нос, но тут же умолк, поняв, что Михеля раздражать не стоит.

И всё же Михель остался в уверенности, что намеренно или случайно Гюнтер развернул свой мушкет в сторону Мельхиора.

А вот и он сам. Лёжа на полу, подокном, Михель представил воочию всю нескладную Мельхиорову фигуру с пунцовой от смущения и слёз рожей, слипшиеся от пота и грязи, серые от обильной седины космы — на его жалкую шляпу явно позарился какой-то мужичонка либо попросту утерял, раззява, увесистые даже на глаз сумки, оттягивающие плечи и, конечно, пыльные, два дня не чищеные и потому довольно жалкие Мельхиоровы башмаки. Одной рукой Мельхиор придерживал ворота, другой сжимал трубку с фитилём.

— Вот он я, Гюнтер, — попросту объявил Мельхиор, словно отлучался стаканчик пропустить.

Мужики встретили поведение Мельхиора возмущённым гулом, но на это вряд ли обратили внимание.

— Я всегда знал, Гюнтер, что ты лучше многих. Ты один на всём белом свете меня понимаешь и прощаешь. Поговори со мной, Гюнтер.

— Верой, данной мне Господом нашим, отпускаю тебе все грехи твои, в прошлом, настоящем и будущем. — Голос Гюнтера оборвался на высокой и торжественной ноте, ровно поперхнулся он куском слова либо сорвал голос, взяв слишком высоко.

Томительное мгновение, когда Гюнтер замирает с воздетой в воздух рукой, собираясь перекрестить Мельхиора, а сам Мельхиор, вконец пристыженный и раскаявшийся, решает, не изменить ли ему круто в который уж раз за день свою судьбу и направить носки своих башмаков в обратную сторону.

— Покойся с миром. — И когда Мельхиор, отпускает ворота, которые почему-то стоят и не падают, и делает неуверенно, робко шажок-другой к своим, Гюнтер истово и быстро перекрещивает его. Разум Мельхиора постепенно постигает смысл последних слов Гюнтера. Он останавливается в недоумении, вопрошающе разглядывая Гюнтера, а левая рука Гюнтера по бедру скользит вниз к замку мушкета, лицо Мельхиора перекашивает гримаса отвращения и ужаса, он оборачивается к своим воротам, которые начинают заваливаться на него, а палец Гюнтера уже на курке, и он не целясь — от бедра.

Выстрел заставил лежавших на полу торопливо вскочить, но голос мушкета сливается с мощным взрывом, от которого дом сотрясается, словно в лихорадке. От неожиданности Михель присел, а Макс рядом с ним даже опять расстелился на полу. И тут же на них «пороховым духом»[115] отшвырнуло от окна Гюнтера.

Так Михель и не добился потом от Гюнтера ответа на вопрос — намеренно или чисто случайно угодил он пулей в пороховую сумку на боку Мельхиора.

Визжащий от страха Маркус, отчаянно богохульствующий Михель, плачущий Гюнтер отлетели в угол и рухнули на Ганса, устроив «кучу малу». Порядка не добавил очнувшийся от столь бурного натиска Ганс. Ещё не пришедший окончательно в себя, он принялся дико орать и яростно отбиваться, не соображая что к чему.

К тому же комнату моментально заволокло дымом и пылью, и вскоре всех одолел немилосердный чих.

Михелю наконец-то удалось взломать хитросплетение ног, рук, мушкетов, шпаг.

— Макс, Гийом, к окну, живее! — к Михелю моментально вернулся командирский тон. Неуязвимый Мельхиор, судя по всему, получил по заслугам, значит, можно снова побороться за власть.

— Ах мать честная! — Макс, как обычно, опередил прочих и, как обычно, не мог просто, без словесных выкрутасов, объяснить, в чём дело. — «Волки»[116] прут стадом!

— Кто, кто? — неподдельно изумился Гийом, однако тут же понятливо протянул: — А, ясно.

Остальные тоже без объяснений поняли, что к чему. Известие об опасности, словно пружина, подбросило всех в одночасье. Михель огромным прыжком одолел расстояние до окна. Беглый взгляд: ни Мельхиора, ни ворот. Как ураганом двор вымели.

А внизу-то полнёхонько мужиков. Крадутся по двору, осторожно косясь на окна. И всё новые и новые перемахивают через забор.

«Эге, да они порешили, что Мельхиору удалось задуманное и он подорвал нашу дверь. Ринулись на штурм, и не могут сообразить, что к чему, — сообразил Макс. — Дверь-то на запоре, и Мельхиор запропастился бесследно».

Один из мужиков, узрев Михеля, погрозил ему кулаком в бессильной ярости.

— Ну, счас я тебе устрою. Впрочем, почему только тебе.

— Караколе[117], ребятки, караколе. Первая пара — я и Макс, затем — Гийом, Маркус, третьи — Гюнтер, Ганс.

— У гостим горяченьким! — не преминул вставить Макс.

Что хорошего в Максе: не успеешь произнести его имя — он тут как тут.

— Мой вон тот мешок жира с алебардой, — предупредил Михель, чтобы, не дай бог, не влепить две пули в одну цель.

— И как он, сердешный, ей собрался в доме размахивать, — словно у Макса только и голова болит, что о мужицких удобствах.

Макс, как повелось, первым спустил курок. Краем глаза Михель отметил, как один из мужиков, обернувшийся в это время назад, чтобы лишний раз убедиться, что он не один здесь, да так назад и завалился, не успев глянуть в лицо своей гибели.

Выстрел Михеля — надо торопиться, дать и другим место у окна. Алебардист, выпустив оружие, замирает, зажав рукой внезапно разверзшееся во внутренностях пекло.

Того, как раненый, медленно, с усилием, поднёс руку к глазам и, удостоверившись, что это действительно его кровь, начал медленно оседать, Михель уже не видел — торопливо перезаряжал в углу комнаты, а место стрелков заняли Гийом и Маркус. Два выстрела слились в один. По невозмутимому виду Гийома было трудновато определить результат, зато Маркус не сдержал торжествующей улыбки:

— Поторопитесь — они драпают.

В густом дыму, враз затянувшем комнату, Гюнтеру и Гансу пришлось труднее других. Тем не менее Ганс, разогнав немного дымовую завесу рукой, не зря спалил теперь уже Михелев патрон. Свою пулю Михель с великим трудом, рискуя обломать шомпол, загнал-таки в его мушкет[118], пока Ганс очухивался в углу. Ганс поспешил сообщить о своей удаче восторженным рёвом, а вот у Гюнтера дела что-то не заладились.

Макс-торопыга успел-таки вторично прибить заряд, и глаза у него зоркие — самый неловкий отступающий, не успевший полностью очистить двор от своей персоны, свесился по обе стороны забора.

Когда подскочил Михель, во дворе, на беглый взгляд, ничего живого не осталось. Не считая видимую нижнюю половину подбитого Максом напоследок, во дворе прибавилось четыре тела — значит, Гийом тоже промахнулся. Из всех пятерых реальной опасности никто не представляет — патроны можно поберечь.

— Михель, Михель, — возбуждённо зашептал возникший рядом Гюнтер. — Видишь вон кучу мусора возле развалин сарая. За неё гадёныш один заполз. Лихо так избежал моей пули — просто диву даюсь. За главного он у них — сам на рожон не пёр, исподтишка подзуживал. Нужен он мне. Ты пужни его, а я уж тогда не упущу.

— Ясно, — Михеля не надо просить дважды.

Мужики после такой встряски больше не полезут, а заводилу убрать — всё равно что десяток простых укокошить.

Приглядевшись, Михель заметил край шляпы неопределённо бурого цвета.

— Гюнтер, готов?

— Ага, — односложно отозвался Гюнтер, чуть сдвигая Михеля плечом для более удобного прицеливания.

Пуля Михеля взбила фонтанчик мусора прямо перед мужицкой мордой. Как верно было рассчитано, хладнокровия у главаря нападавших недоставало — явно под градом пуль в строю не маршировал. Он вскочил, открывшись во всей красе, и Гюнтер точнёхонько послал пулю ему в брюхо.

— Вот он мне за всё и ответит, — пояснил Гюнтер немой вопрос Михеля — почему не выстрелил в голову или грудь?

— Пущай помается, — согласился Михель. — В следующий раз такие, как он, солдатские станы за милю обходить будут.

— Полагаешь? — скептически сощурился Гюнтер. — Никто ничему не учится. Пока мы будем их грабить и мучить, они будут гадить в ответ — открыто и исподтишка. Лишь бы не отдал Богу душу до того момента, когда я спущусь с ним потолковать.

Внезапно Михель обнаружил на оконном карнизе то, что другие в горячке отражения атаки как-то проглядели.

Мельхиоров башмак, будь он неладен! Взрывом сюда занесло, а то как иначе. Лежит себе новенький, не смят, не прожжён. Умильную картинку портит несущественная деталь — осколок кости последнего владельца, торчащий сверху. Ну да нам, ландскнехтам, не привыкать к подобным мелочам. И не такое видывали.

Подивись, Гюнтер. Последний привет от Мельхиора. Может, где и второй валяется и кому-то ещё они будут впору.

Михель размахнулся, чтобы забросить проклятую память о предателе как можно дальше, но Гюнтер подставил руку.

— Хоть это схороним. Всё ж таки тварь Божья.

— Вот именно, что тварь! — Михель вложил смысл прямо противоположный Гюнтерову, однако не стал спорить, когда тот мягко, но настойчиво выкрутил из его руки последний остаток Мельхиора на этой земле.

И ведь схоронил же, и заупокойную прочёл, и крест поставил — всё честь по чести.

Михель не раз наблюдал, как погребали отдельные косточки-суставчики солдат, попавших в подобный переплёт, иной раз слабо надеясь, что это останки именно того, кого надо. Но Гюнтер-то свершил обряд над предателем — хуже врага. Все честь по чести, лишь уходя, бросил:

— Встретимся в аду. Явись, пожалуйста, обутым.

Скоро подал голос и «крестник» Гюнтера. Сперва просто стонал, потом начал кричать, чтобы добили — свои ли, чужие — без разницы. Его просьбу поддержали мужики за забором, обещая чудовищные кары, если изверги ландскнехты не исполнят последнюю волю умирающего. На всё это Гюнтер только посмеивался и предлагал паре мужиков рискнуть с дубьём перелезть через забор и самим несколькими ударами свершить благое дело. Те в ответ подняли над забором шляпу на прутике. Ландскнехты, разумеется, не клюнули на столь дешёвый фокус. Подставлять головы вместо шляп мужики не рискнули. На этом перебранка закончилась. Стих, ослабев, и раненый, чем немало обеспокоил Гюнтера.

Настроение у всех в доме после первой, пожалуй, за день удачи резко повысилось. Повеселел даже Ганс, которому от щедрот выделили четыре патрона, и он, кое-как обточив ножом пули к своему ружью, вновь почувствовал себя вооружённым и уверенным, хотя время от времени морщился и осторожно трогал раненое плечо. Пару раз Михель ловил его ощупывающий взгляд, но не придавал этому серьёзного значения — после поговорим. И о Мельхиоре, и о солдатской взаимовыручке.

Однако ж солнце, в данном случае союзник ландскнехтов, явно собиралось предать-улизнуть. Торчало над горизонтом хорошо если на две пики. Как пить дать, мужики ночью взбодрятся и попытаются-таки добыть головы упрямцев.

Голод опять же донимал всё сильнее и сильнее — кишки прямо-таки военные действия в тылу открыли, требуя контрибуции. Макса уже дважды гоняли за водой, и с каждым разом она оказывалась грязней. Ганс пробормотал что-то насчёт неотложной нужды и бочком-бочком выскользнул за дверь.

— Братцы, а он ведь на чердак, за девкой, — догадался Макс.

— Сейчас вернётся весь в кровище, и будет нарочно, на виду у всех в зубах ковыряться. — Маркус никак не мог привыкнуть к Гансовым выходкам.

— Помните, помните, однажды Ганс на полном серьёзе утверждал, что, если одновременно закусить католиком и протестантом, несварение обеспечено — они и в брюхе продолжат распрю о вере.

— Постой, — спохватился Михель, ткнув пальцем в Маркуса, — когда началась вся эта заварушка с мужиками, ты ведь что-то уписывал за обе щеки?

— Кто, я? — удивлению Маркуса явно недоставало искренности.

— Э, братишка, — насел на него Гийом, брюхо которого издавало особенно выразительные рулады. — Так не годится в честной компании, чтобы один трескал от пуза, а другие ноги протягивали с голодухи.

— А ну-ка дыхни, — поднялся с корточек Макс, — враз определим.

— Да я, — потупился Маркус, — в общем, там кусочек ветчины завалялся от чьей-то столетней трапезы. Ну, до того закаменел проклятый — не угрызть.

— Так подать же его сюда немедля! — чуть ли не в четыре глотки, как у них частенько случалось, выдохнули остальные.

Маркус метнулся было из комнаты, но был схвачен за полу камзола Максом.

— А ведь он сожрёт по дороге половину, — авторитетно заявил Макс, — слупит, как пить дать.

— Надо послать тогда с ним кого, дабы догляд был, — рассудительно пробасил Гийом.

— Ну да, чтобы они в две пасти уничтожали всеобщее достояние.

В конце концов после недолгих споров решили, как обычно, послать Гюнтера.

— Смотри, чтоб он тебя не зарезал за тот кусок, — напутствовал Гюнтера на дорогу неугомонный Макс. — Да пошарь хорошенько, может, там не один кусочек-то завалялся.

Гюнтер для смеха взял мушкет наперевес, словно Маркус находился под стражей, и так его вывел из комнаты.

— Такой компании обормотов только с мужиками и совладать. Бывалые вояки вырезали бы нас в два счёта, — подал голос молчавший до того Михель.

— Где ж их взять, бывалых-то — все от сохи вчера забриты.

Кусочек, торжественно внесённый Маркусом, подталкиваемым Гюнтером, был не сказать чтобы так уж и мал. Вот насчёт твердокаменности Маркус ничуть не приврал.

— Только топором и орудовать, — покачал головой Макс. — Зубы тут не помощники, да и нож обломать — раз плюнуть. Только по запаху и можно определить, что сие такое. А помните божественный запах свежайшей, только что с коптильного крюка ветчины?

Гийом отвернулся в угол, наклонился — изо рта его обильно потекла голодная слюна. Михель молча показал неугомонному брехуну кулак — нашёл, мол, время вспоминать такое.

— Ребята, а что если мы его сварим? — подал мысль Гюнтер.

— Кого, эту заразу Макса? — флегматично поинтересовался Михель так, что Макс метнул на него испуганный взгляд — вдруг да не шутит.

— Тут и так-то на раз куснуть, а коли уварится, то и в котелке совсем потеряешь. — Маркус не мог скрыть обиды, что выпотрошили его заначку, и потому все предложения отметал с порога.

— У меня вот тут, в кармане, — Гюнтер не обратил на тираду Маркуса ровно никакого внимания, как он умел, — совершенно случайно горсти три зерна завалялось, с того поля перед деревней. Можно их к мясу.

— Вот же черт! — хлопнул себя по лбу Макс. — Ведь и у меня же в сумке десятка три колосков нелущёных. Времени не было, так я их так напихал — про запас — и забыл совсем с этими мужиками, будь они неладны.

— Вы пошарьте, пошарьте по карманам — явно по солдатской привычке зерном впрок запаслись, — невозмутимо гнул свою линию Гюнтер. — Вот вам и шляпу жертвую, ссыпайте в одно место.

И ведь как в воду смотрел! Кроме бесшабашного Гийома у каждого хоть по десятку зёрен да обнаружилось.

— А добрая кашка собирается, — радостно заявил Гийом, пересыпая-провеивая зёрнышки из руки в руку.

— На шестерых здесь, пожалуй, маловато, — остудил его энтузиазм брюзга Маркус. — Вот ежели одному напереться. Опять же соли нет.

— Не ворчи, жадюга, — оборвал его Гюнтер. — Поломал бы зубы втихомолку, а тут смотри, скольких твой кусок напитает и осчастливит. К тому же смотри, каков расклад: соль должна быть в ветчине — это раз; Ганс, не к столу будет сказано, я полагаю, сытым возвернётся — рот долой — это два.

— А посуда? Варить-то, в чём собрался, умник? В шляпе, что ль? А на чём? Думаешь, мужики нас за хворостом выпустят? Или, может, дверь нашу на топку пустим?

Гюнтер, только обречённо махнул рукой — что, мол, на тебя слова-то попусту расходовать.

— А вот ежели бы ещё можно было Георговы да Мельхиоровы карманы обсмотреть, ведь явно тож зёрнами запаслись, — ляпнул, не подумав, Макс, и все вдруг потускнели лицами, а Макс, ничего не замечая, продолжал языком молоть: — Тем паче что они не едоки ноне, наша бы доля возросла.

Ожидая поддержки на свою шутку, Макс оглядел прочих. Однако все потупились, не принимая его взгляда. Повисла неловкая тишина.

— Интересно, где сейчас наша артельная повозка[119]? — задумчиво протянул Михель, который после очищения карманов вновь занял наблюдательный пост у окна.

— На то и обоз создан Господом, чтобы вечно отставать да появляться в тех местах, куда имеют обыкновение заглядывать вражеские разъезды, — ввернул Макс.

— Жалко будет нашего каурого, да и фуру[120], коли мужики их подцепят, — хозяйственно рассудил Гийом. — Вроде и нет там ничего такого — котёл, поржавевший от безделья, палатка драная-штопаная да ведёрко с колёсной мазью, а всё жаль.

— Как же, — Макс тут как тут, — а запас кремней и фитилей, а пистоль без курка, а кинжал Георгов сломанный. Зачем он ему нужен был, как полагаете?

— Позолоту с ручки вроде хотел соскоблить или кузнецу продать, — отозвался Михель, лениво окидывая взором знакомый до последней соринки Двор.

— То и мы можем сделать. Глядишь, пару медяков выручим. Меня больше волнует, как бы обозный наш, Андреас, ушлый малый, пока мы в отлучке, не загнал бы первому встречному повозку да лошадку да не смазал салом пятки.

— Так ведь некуда идти ему, — Макс не собирался уступать инициативу в разговоре, — круглый сирота он, шведы постарались, я выспрашивал.

— Честный парень, можно положиться, — веско, как обычно, вставил Гюнтер. — Появись сейчас перед нами, да с котелком под мышкой — расцеловал бы. Макс, кончай лясы точить — за водой, да и посуду надо какую приглядеть, на дрова что-нибудь разломать. Бери Маркуса да Гийома. А то ведь болтовнёй сыт не будешь.

— Точно, — мысли Гийома вертелись вокруг еды, ровно жаркое на вертеле. — Пока туда-сюда, зерно хорошенько упарится, дай Бог, к полуночи управиться. Там ещё мужики — дадут-нет ложку ко рту донесть. Хотелось бы сдохнуть сытыми.

— Будем мы тебе её парить-жарить, — проворно вскочил Макс. — Помнишь присказку нашу — «Горячее сырым не бывает». Потопали работать.

Однако не успели Маркус и Гийом подхватиться за Максом, на пороге возник Ганс.

— Ребяты, — жалобно просипел он в полной прострации, — это что ж такое творится на белом свете. Девки-то нигде нету. Уж я весь дом облазил.

Ганс ещё что-то бормотал, а Макс уже согнулся в углу, держась за живот.

— Она на небушко вознеслась, Гансик, — рыдая от смеха, выдавил Макс, — понимаешь, на небо, вместе с бренным телом.

Макс ткнул пальцем в потолок, и Ганс послушно проследил взглядом за его жестом, словно ожидая обнаружить какие-то следы на потолочной копоти. Тут уж засмеялись все. Даже мрачную физиономию Гюнтера расцветила улыбка. Ответным эхом раздались мужичьи проклятья по ту сторону ограды, да только кто на них обращал внимание. Лишь Ганс сурово сдвинул брови, сообразив, что опять попал впросак.

— Что, обжорна ненасытная, выкусил втихомолку? — включился в веселье Маркус, и все, оценив, тут же подхватили — «обжорна, обжорка».

— Надо было дурню её за ноги к балке подвязать, ровно окорок, тогда бы никуда не делась, — вначале никто не понял, серьёзные речи ведёт Гийом или подначивает беднягу Ганса, но Гийом сам рассеял недоумение, лукаво добавив: — И подкоптилась бы пороховым дымком заодно.

— Лучше за шею надо было вязать, — и приподнявшийся было Макс вновь повалился, совсем не беспокоясь о чистоте платья, — как корову в стойле.

— Ну какая ж она корова, — от нарочито трезвого тона Гийома, стало ещё веселей.

— Она тёлка, стельная или яловая, — попытался блеснуть познаниями в сельском хозяйстве бессменный обитатель городов и лагерей.

— Пле... пле... племенная, — наконец-то совладал с языком Макс, вновь зарываясь в кучу мусора.

Ну, не мог Ганс, видя такое буйство безудержного веселья, долго оставаться хмурым и обиженным.

— Ну да, не пожрал, не пожрал, и в брюхе тьма египетская, и задница опять останется девственно-чистой и скоро вообще паутиной покроется! Довольны, довольны, да! Но ведь ты-то Макс, ты-то тоже голодным походишь.

— А вот и не угадал, не угадал! Ставишь стаканчик в ближайшей корчме, что скоро поедим?

— Ребята, — понятливо растянул рот до ушей Ганс, — так она у вас, и живая!

Вот тут-то всё испытавший и переживший дом точно должен был распасться и рухнуть, насыпав могильный холмик над визжащей и стонущей от неистового восторга пятёркой.

Мужикам явно должно было почудиться, что в доме завелась нечистая сила, и их недругов за руки — за ноги волокут на раскалённые сковородки и в полные смолы котлы.

— Да, да, да — и насолили, и накоптили, и напарили, и нажарили, — Макс быстро загибал пальцы, всё больше запутывая Ганса. — Тебе что в девках больше нравится? Отвечай быстро и честно! Поди-кось филейная часть? Помним, как ты постоянно оглядывался на всех встречных и поперечных.

— Да, задок, — и Ганс развёл руками, показывая, какие именно размеры заслуживают его внимания.

— А мы тебе грудку оставили, — хором заорали все, ибо Ганс уже не первый, да и не десятый раз попадался на эту старую как мир, ещё на каннибальской заре человечества придуманную шутку.

И опять задрожал, затрясся, заходил ходуном старый дом, пытаясь припомнить — смеялись ли когда в нём так, как эти сумасшедшие... Разве что до войны.

— Полбу будешь лопать и радоваться, — ткнул Ганса в чудом не рассыпанное в этой заварушке зерно Маркус. — На свежатину его растащило, видишь ли. Одно слово — обжорка.

— Он не обжорка, — вступил в разговор охрипший от беспрерывного дикого хохота Михель, — он — господин лишний рот.

Однако посмеяться вдоволь над этой новой шуткой успел разве что быстрый на еду, веселье и расправу Макс.

XIX

Ударил залп, другой, зачастили по отдельности в какофонию выстрелов, нарастая, включились крики, конский топот. Где-то там, за стенами, жарким пламенем вспыхнул бой — короткий и яростный.

Вмиг смех полетел из окна, вышвырнутый за ненадобностью. Мушкеты в руках, фитили проверены, курки взведены — к окну, к окну. Ганс, увалень, опрокинул шляпу с зерном, но никто этого и не заметил.

Тревога, мешаясь с радостью, густо залепила комнату. Неужто долгожданное спасение? А вдруг это просто мужики из-за чего-то крупно повздорили? А если это шведы?

— Крути, не крути, надо вылезать. Не дожидаться же здесь второго пришествия, — выразил общий порыв Гюнтер.

— Сунемся из огня да в полымя, — с сомнением покачал головой Маркус, всё ещё не переваривший потерю своей личной ветчины.

— Опять не поели, — сокрушённо покачал головой Гийом, — чует моё сердечко — помирать нам голодными.

— Вылезать надобно! Правильно Гюнтер говорит, — воинственно потряс мушкетом Ганс. — Глядишь, ещё и девку догоним. Чую, не могла далеко уйти.

— Кто про что, а горбатый всё про горб, — недовольно скривился Маркус.

— А то! Вы-то успели, натешились, а мне-то мужики помешали.

— Угомонись, ради всех святых, — оборвал его причитания Гюнтер. — Ты, Михель, что отмалчиваешься? Хотелось бы и твои соображения послушать.

— Ясно одно: кто бы там ни был, они колотят наших врагов, а значит, могут быть нам небесполезными, — несколько витиевато выразил свои мысли Михель.

— И хорошо колотят, — согласно кивнул Гюнтер. — Гляди-ка.

Досаждавшие им мужики бросали свои позиции и разбегались кто куда, совсем не думая, что оказывались на виду под прицелом из дома — несомненно перед лицом новой, ещё более грозной опасности. Ландскнехты схватились было за мушкеты, чтобы довершить разгром и позор своих недавних мучителей, но были остановлены Гюнтером.

— Поберегите патроны, неизвестно ещё, что и как.

— Да что там думать, — Макс даже облизнулся от нетерпения. — Ясно, как Божий день, наши расчухались. Самое время взять их в клещи и давануть так, чтобы хруст в Нюрнберге услышали.

— А вдруг это банда побольше занимает себе квартиры?

— Непохоже, — покачал головой Михель. — Послушай, как лупят: ровными залпами, точно по счёту. Солдаты то, да ещё как лихо вымуштрованные.

— Напомнить, чья армия сейчас ходит в лучших[121]?

Михель только махнул рукой — и так всё ясно.

— Ну так что ж мы рассусоливаем? Раз начальник говорит — пошли, значит — пошли.

Михель покосился на Гюнтера, но так и не понял, серьёзно тот говорит либо шутит.

— Ох и накромсают нас здесь же, во дворике, не успеем дверь отворить, — заканючил было Маркус, но был безжалостно оборван Гюнтером.

— Приказ получен и должен быть выполнен.

А Ганс ещё и веско добавил прикладом по спине:

— Я, Гюнтер, присмотрю за этим нытиком, не беспокойся. Выше голову, Маркус, с тобой нас шестеро, и ты нам нужен, как и мы тебе.

— Вот так дурачок, — восхитился, верно, не один Михель. — Такие речи зажигательные ведёт. И как разумно... А не торопится ли Гюнтер сложить голову и тем искупить вину за Мельхиора. Его, положим, совесть мучает, а мы-то здесь причём.

— Да, знать бы верно, кто там порох тратит, можно было б не тужить, — поскрёб в затылке Маркус.

— И всё равно вниз — дверь отмыкать.

Один из мужиков до того ошалел от страха, что сиганул через забор, ровно решился на повторный приступ, и сейчас метался по двору, не зная, где бы схорониться.

Узрев такое охотничье раздолье, Макс зубами заскрипел от нетерпения. Однако первым же повернул к выходу, спеша навстречу новым приключениям.

«Если Макса подстрелят — то только влёт, — почему-то подумалось Михелю. — А меня явно по пьяному делу распластают, когда меньше всего ждать буду».

— Макс, — придержал живчика Гюнтер. — Срежь мне вон того олуха во дворе, чтобы глаза не мозолил. А то дверь отомкнём, а он бросится сдуру.

Как-то извиняюще Гюнтер добавил:

— У самого, понимаешь, руки чешутся на такое безобразие. — Но тут же напустил на себя обычный вид: — Но не дай бог, внизу твой мушкет окажется незаряженным. И останьтесь кто-нибудь ещё — соберите зерно да и кусок Маркусов злосчастный за пазуху киньте. Я всё ж таки тешусь надеждой усладить грешную плоть горяченькой похлёбкой либо кашей.

Михель вдруг понял, с каким трудом даже стальной Гюнтер сдерживает себя.

«Да провались оно пропадом, это командирство. Не повышу больше голоса ни на кого — хоть на куски режьте. — Михель сам же себя и оборвал: — Зарекался хорёк цыплят не таскать. Мысли у тебя какие-то. Не ко времени. Тут, может, и взаправду сейчас внизу на куски покромсают».

Сзади неожиданно громко ударил выстрел — Макс не терял времени даром. Когда они отвалили ненужную теперь балку, из-за которой совсем недавно рисковали жизнями, Макс уже тут как тут. И можно было не сомневаться, что мушкет его вновь готов выплюнуть добрую порцию свинца по первому желанию своего шустрого хозяина.

— Всадники объявились, — Максу не терпелось сообщить новость. — Но кто, откуда — даже я не разглядел.

— Попытаем счастья насчёт конинки. — Михель первым, решительно, как в реку, шагнул за порог, не сомневаясь, что его поддержат.

Выстрел Макса не остался незамеченным. Послышались голоса — явно решали, как сподручней заскочить во двор, затем всё покрыла резкая, как удар хлыста команда.

— По-немецки голосят, — у Маркуса от напряжения даже уши зашевелились. Это был один из его любимых фокусов, но, пожалуй, впервые, он делал это бесплатно.

— А ты думал, по-турецки. — Макс не преминул вставить словечко и поднять на смех друга, но момент для шуток опять выдался неподходящий.

— Может, Гюнтер составит третью линию, — говоря это, Гийом не оторвался от своего занятия — забивки острия фуркета в щель между брусчаткой двора, и никто не понял — шутит он либо говорит серьёзно.

Выйдя на свет, они, как бывалые солдаты, тут же приняли двухшеренжочный строй: Михель, Маркус, Гийом — впереди, Макс, Гюнтер, Ганс — сзади. Фланги их упирались в стены дома, с тыла не зайти, а шесть мушкетов, когда каждому даётся бытие единственное и неповторимое — это вам не шутка.

Ответить Гийому, возжелавшему безмятежной службы в тылу, не успел даже скорохват Макс. Прежде всего потому, что появились всадники — неведомые пока избавители либо погубители.

— А лошадёнка-то шведская[122].

— Нас не лошадь будет убивать, а тот, кто на ней, — Ганс время от времени выдавал удивительно светлые мысли. Наверное, в те моменты, когда меньше думал о девках и «развлечениях».

Первый всадник, неожиданно узрев перед собой готовую к отпору группу, резко осадив лошадь, повернул назад.

— Храбростью они не отличаются, — попытался поднять общий дух Гийом.

— Это не трусость — благоразумие, — меланхолично поправил Гюнтер. — Бывалый вояка не свяжется, как неразумный юнец, с шестерыми.

— Гюнтер, Гюнтер, — неожиданно для себя заговорил Михель. — Нас, возможно, будут сейчас убивать, а я ведь не смогу умереть, если ты мне не ответишь...

— Хочешь узнать, почему я не дал вам прикончить Мельхиора, а сам отправил его на небеса? Или выведать, когда у меня возникло твёрдое намерение очистить от него землю? — для Гюнтера чужие думки что раскрытая книга, и Михель только согласно кивнул головой.

— Я сам должен исправлять свои огрехи. Понимаешь, сам, и никто другой.

— А что ж ты, изверг, хитрован, не намекнул хотя бы жестом. Мы ж чуть с ума не посходили. Ганс вон из сивого седым стал.

— У Мельхиора и мысли не должно было возникнуть, что его обманывают. Чтобы и ветерок не смог донести.

— Но ты ведь его вроде как переубедил. Он же к нам шёл.

— Единожды предавший может и ещё раз преступить ту грань. Не было бы боле веры ни у нас к нему, ни ему к самому себе. А как без веры-то жить.

— Значит, и ты, Гюнтер, можешь ошибаться, — злорадно прошипел Маркус.

— Да, где-то я крепко дал маху. Я ведь его к постригу готовил, думал, спасу душу, да вы знаете.

— А ты вон Ганса спытай. Отменный пробст[123] получится. — Ну как не влезть Максу в общую беседу.

Максу не всегда везло на шутки, но уж если они удавались...

— Макс, чёрт тебя дери, — прорычал Михель, еле переводя дух и смахивая выступившие от смеха слёзы. — Ты ж нам всю боеспособность угробил. Как целиться-то прикажешь — сквозь слёзы.

Но тут же вновь поперхнулся смехом: надо ж удумать такое — предложить Ганса командиром в женскую обитель.

— Если Ганс пробст, я тогда — пенитенциарий[124] — Маркус швырнул мудрёное слово, словно полено в костёр веселья.

— Я наконец-то понял старинную мудрость — доверять можно только покойникам. — Гюнтер попытался остаться серьёзным.

— И то если зарыт не меньше, чем на десять футов, и зубами в землю. — В Макса словно бесёнок веселья вселился. А может, и не покидал его никогда.

— Счас вам представится возможность зарыть тройку-другую молодчиков в землю, — ткнул в сторону ворот Маркус.

— Возможно, это будем мы сами, — пытался сострить и Гийом.

— Что-то не наблюдаю у них шанцевого инструмента, — Макс явно сегодня собрался быть с костлявой запанибрата.

— Кляп в рот[125] — Михель ничуть не удивился, что у него вырвалась чисто морская команда, — слишком часто он в последние дни думал о море. Поразило, что его поняли и дружно умолкли.

— Говорим либо я, либо Гюнтер, остальные слушаются и подчиняются, — добавил Михель и тут же ввернул, поминая старое: — Понял, Ганс?

— Не сомневайся, — несколько смущённо отозвался Ганс. Кому ж понравится, если тебе, как первогодку-несмышлёнышу, напоминают персонально.

Въехавших во двор было не так уж много.

— Чёртова дюжина, — счёл Михель и тут же со вздохом про себя добавил: — Кажется, точно шведы, будь они неладны.

Кавалеристы держались уверенно, держа заряженные пистолеты на гривах лошадей, стволами вверх. Явно с палашами наголо они атаковать не собираются, а после короткого разбирательства перестреляют, не сходя с седел. Поэтому главное, не упустить вражескую команду, тоже успеть разрядить мушкет и хоть не задарма лечь в землю.

Вражеские ряды расступились, и вперёд выехал, судя по позументам, портупее, сбруе и осанке, офицер.

— Я его сшибаю, если что, — шепнул Михель, дабы все не вздумали выцеливать только одного, а рассредоточили внимание, спешив как можно больше врагов.

— Мне вон того щёголя с петушиным пером, на тарелочке, — первым, как обычно, сориентировался Макс и, как обычно, сделал это с прибауточками.

— Мой — тот молоденький. Явно зажился на этом свете, — определился Ганс.

— За что люблю этих парней — даже подыхать будут с улыбками и шуточками. — Состояние крайней угрозы отчего-то умильно подействовало на Михеля.

— Мой — вон тот, с большим жирным пятном на колете, — Маркус был неравнодушен к тем, кто что-то поел, да без него.

Сдержанно хмыкнул Макс, и Михель догадался, что Макса так и распирает сказать что-нибудь вроде:

— Это он твой кусок ветчины здесь глодал лет десяток назад и вернулся догрызать.

Но Макс, несмотря на всю свою бесшабашность, всё ж таки привык исполнять приказы, посему промолчал.

«Надо будет у него потом поинтересоваться, правильно ли я угадал», — как о чём-то само собой разумеющемся, подумал Михель.

— Я беру вон того, к кирасе от самого Эффенгадбера[126], — разнообразные ценности прошли через руки вора и ландскнехта Гийома — поневоле стал разбираться. — Чтоб не испытывать крепость старой стали да не повредить ненароком золотое откаливание, я ему рыло разнесу. Но и кираса тогда моя добыча.

— Ещё один заговорённый. Почему люди так не желают верить в собственную смерть. Да ещё на войне. — Михель определённо не мог сосредоточиться на предстоящей стычке.

— А я того подонка, что кутается в рясу с чужого плеча. Явно обитель разграбил либо храм осквернил, святотатец. — Пожалуй, только у Гюнтера в голосе проскользнула ненависть к тому, кого он собирался подстрелить.

— Ну что, господа мушкетёры? Все ли цели разобрали? — чужой капитан явственно видел их шевелящиеся губы. Догадаться, о чём могут переговариваться в этот момент, было несложно. — Однако спускать курки погодите. Давайте разберёмся, может, и миром разойдёмся. Или мало кровушки пролили, служивые? — неожиданно ввернул он. — Чьи будете? Что-то кушаков не наблюдаю[127]?

— Вы в фаворе, вам и карты раскрывать, — голос Гюнтера звучал более хрипло, чем обычно.

— Мы-то баннеровские[128]. А вы, господа, надо полагать, имперцы? — верно определив, что находится под прицелом противника, шведский капитан вёл себя на удивление уверенно, более того, дерзко-насмешливо.

В напрягшейся шестёрке давно уже никто не надеялся, что это свои, но всё же, подтверждение худших опасений подействовало ошеломляюще. Остатки 4М и 4Г тут же ощетинились мушкетами. В шведских рядах никто не шелохнулся, только лошади, тихо позвякивая сбруей, переступали копытами, наслаждаясь неожиданно представившимся отдыхом. Лишь взгляды у верховых стали такими же насмешливо-дерзкими, как и у командира. Одно слово — шведы. Интересно, а есть ли среди них действительно хоть один «фулблуде»[129].

— Михель, Гюнтер, — несмотря на все запреты, Макс не удержался. — Командуйте залп. Прикроемся дымом — и обратно. Балку на место, а там как Бог даст. Сядем в новую осаду.

«Тоже мне, стратег выискался, — недовольно хмыкнул про себя Михель. — Застоялся уже, ровно те шведские жеребчики. Лишь бы что-нибудь делать — бежать, стрелять — без разницы... А действительно, что предпринять? Послушаем шведов, ведь почему-то же они до сих пор не напали. К тому же Гюнтер у нас сегодня в умниках ходит, пусть он и соображает, а мы выполним. Стрельнуть и дурак сможет, был бы мушкет. Вот уцелеть после этого...»

— Судя по всему, милейшие противники, мы вовремя избавили вас от осады мужиков. — Офицер явно любил поболтать, и складывание витиеватых фраз не составляло для него ровно никакого труда. — Посему пока предлагаем вам добровольно без промедления встать в наши ряды и честной службой оплатить это спасение.

— А сколь платит новый «снеговик»[130]? — Макс от страха и перевозбуждения явно утратил всяческое понятие о воинской дисциплине. — Вон у Валленштейна два флорина в неделю на всём готовом.

— И когда вы лично, мой любезный друг, последний раз держали в руках те самые два флорина? Я полагаю, до ночи будете вспоминать, да так и не вспомните. У нас, конечно, меньше обещают, зато платят.

— Послушайте, почтенный капитан, — голос Гюнтера звучал спокойно, не вкрадчиво, но было в нём что-то обволакивающее. Гюнтер сделал приличествующую паузу.

— Лейтенант Мак-Грегор, увы, только лейтенант, хотя и не теряю надежд.

— Кой чёрт тебе не сиделось в Каледонских горах[131], — уныло и даже как-то обречённо вздохнул Михель. — Нет же, принесло на нашу голову. Без вас, радетелей, мы б уж давно поснимали головы местным протестантам да зажили, как у Христа за пазухой.

— Так вот, доблестный лейтенант кавалерии Мак-Грегор, да сбудутся ваши мечты о капитанстве, — возобновил светскую беседу Гюнтер. — Никогда не поверю, что вашей солдатской совести достанет на то, чтобы, вызволив нас единожды, тут же неволить вторично. Как добрые католики, мы не желаем служить в вашей богопротивной армии, стоящей на страже интересов Антихриста. Можете нас перебить, но служить к вам не пойдём, — торжественно возвысил голос Гюнтер.

Все невольно переглянулись при словах Гюнтера о «добрых католиках» — это уж он круто загнул. Михель, да и прочие, подумали, что вот он и финал их жизненного пути. Гюнтер и мушкет-то первым демонстративно опустил, хотя Мак-Грегор, конечно, не присутствовал при сцене с Мельхиором и не ведал, как Гюнтер может усыпить бдительность.

Шотландец тоже оказался любителем демонстраций. Необыкновенно медленно, как показалось всем, он поднял руку, словно готовясь дать отмашку на общий залп. Но рука его потянулась кусу, который он и стал накручивать, размышляя. Неизвестно, что бы он там надумал, но за воротами вновь раздался шум и конский топот, и в окружении кавалеристов показалась кучка пеших. Эти были без оружия, изрядно взъерошенные и побитые. Без сомнения, это были захваченные шведами члены мужицкой шайки, и было их шестеро.

Бравый шотландец наконец-то оставил терзаемый ни в чём не повинный ус и принял решение.

— Вам повезло, уважаемые. Вот эта шестёрка вполне вас заменит. Конечно, не сразу, ну да это забота капрала, который их будет муштровать. Я полагаю, мощи Швеции не будет нанесено непоправимого ущерба, если она не заполучит ваших шести мушкетов. Вот только помогите мне уговорить их принять нашу сторону.

— Это мы мигом, — враз оживился Гюнтер. — Есть тут у меня про запас один молодчик. Вам он всё равно не сгодится — нашпигован свинцом, а мне в самый раз. Я объясню ему, как плохо нападать на честных солдат, хотевших только поесть и поразвлечься, и считайте, что их контракты уже пылятся в вашей полковой канцелярии.

— Да пожалуйста, — пожал плечами лейтенант. — Только не очень-то затягивайте.

— Я мигом, — повторился Гюнтер и смело шагнул из строя. Ни секунды не колеблясь, он вручил свой мушкет Михелю, что должно было произвести на шведов самое благоприятное впечатление.

— Гюнтер, может, пособить, — Ганс тщетно пытался казаться безразличным — от вспыхнувшего вожделения голос его звенел натянутой струной.

— Нет, Ганс, для двоих там уже маловато.

Гюнтер несколько поспешно пересёк двор, направляясь к мусорной куче. Шведы и не думали расступиться, давая ему дорогу, даже не смотрели на него, поэтому Гюнтеру пришлось лавировать между конскими крупами. Только их лошади злобно косились на Гюнтера и фыркали, распознавая в нём чужака из племени тех, кто так и норовит при каждом удобном случае ткнуть их пикой в брюхо либо залепить пулю промеж глаз. Животные в отличие от людей не доверяли Гюнтеру, подозревая его во всех смертных грехах сразу — от скотоложства до пристрастия к конскому жаркому. Однако вышколенность и преданность хозяевам не позволяли и вцепиться в плечо или лягнуть дефилирующего мимо Гюнтера. Недоверчивость животных передалась Михелю. Ему вдруг померещилось, что вот сейчас, поравнявшись с последним всадником, Гюнтер сбросит его с коня, запрыгнет в седло — и ищи ветра в поле, оставив их объясняться с разъярёнными шведами. А Гюнтер ему ещё и свой мушкет вручил, словно стреножил. Михель всего лишь раз стрелял с двух рук, но ведь то из пистолетов, и результат был плачевен.

Однако честный Гюнтер оказался лучше, чем Михель о нём подумал. Не мог он обмануть доверие товарищей, да и Мак-Грегора тоже.

Крика ожидали, но не от Гюнтера.

— Как ты посмел умереть?! — ревел Гюнтер, награждая труп яростными пинками. — Как ты мог не дождаться меня! Сволочь мужицкая, сволочь, сволочь!

Никто в жизни не видел Гюнтера в таком возбуждении.

«Ну вот и Гюнтер сломался, — уныло подумал Михель. — И что-то с нами будет».

Отчаяние Гюнтера словно придавило их к стене, не давая двинуть и пальцем. В сторону Гюнтера они старались не смотреть, словно не желая запечатлеть в вечности его именно таким. С опаской поглядывали на шведов. Некоторые кавалеристы оглянулись, заинтересованные. Лицо одного мужика растянула широкая кривая ухмылка: что, ландскнехты, и вам бывает солоно.

Мак-Грегор демонстративно подавил зевок:

— Кажется, представление затягивается, и мы понапрасну теряем время. Господа, мы вообще-то люди занятые.

А ведь совсем рядышком было спасение, ведь отпускали ж нас шведы. Значит, Гюнтеров мушкет бросаю, стреляю со своего, потом быстро наклоняюсь за его... Замыслы Михеля были прерваны тем, что он почувствовал, что его отодвигают.

Вперёд неожиданно для всех выступил Ганс.

— Я вот что удумал. Послушай, — несколько сбивчиво начал он. — Обмен, так сказать. Ты мне одного из этих вот мужичков отдай. На время. Я тебе его скоро возверну. Может, правда, не целиком, а по частям. Ну да небольшая потеря для света белого. И после этого, голову ставлю, они на коленях будут умолять взять под свою руку.

— Один уж тут наобещал было. Счас вон с мертвяком здорово бьётся. — Предложение Ганса явно не заинтересовало Мак-Грегора. — К тому же я ясно сказал — мне шестеро нужны, а у тебя вроде как пятеро остаётся.

— Не печалься, будут у тебя шестеро, — сделал упреждающий жест Ганс — Я пойду за него, пострадаю за общество, коли надо. Палачи, по нонешним временам, ой как нужны.

— Подобного добра у нас предостаточно, — охладил его пыл шотландец.

— Так я ж не только топором, — ощерился Ганс. — Мне и с мушкета сподручно.

— Ай да Ганс, — поспешил выразить общее чувство Макс, — молодец такой.

— Бросишь свою команду и пойдёшь вот с этими? — кивок в сторону притихших, внимательно слушающих мужиков. — Так они ж тебя зарежут на первом биваке[132].

— А вот это надо будет ещё поглядеть, — Ганс даже подбоченился горделиво — любуйтесь, какой красавец.

— А что, спытаем парнишку в деле? — лейтенант даже оглянулся на своих подчинённых, словно всегда с ними советовался. — Может, увидим что занятное.

— Уж в этом-то можете быть уверенными, — вечно настороженный зверь в душе Ганса, разнося в прах запоры и решётки, рванулся на волю и изготовился к прыжку.

Было в его ровном, неугрожающем, в общем-то, тоне нечто от раската отдалённой грозы, нечто такое, что у навидавшихся всякого мужиков волосы зашевелились, а изображающий отчаянную скуку, немного даже жеманный лейтенант новым взором окинул Ганса и, словно невзначай, осадил лошадь, как будто на лесной тропе из-за поворота блеснули вдруг на него глаза крупного хищника.

Ганс прекрасно уловил эту перемену состояния, но не подал и виду, чтобы зазря не раздражать великого начальника.

— Ганс, я не дам тебе этого сделать, — про замолчавшего Гюнтера как-то подзабыли, а он тут как тут.

Кроме светлых полосок на крытом, как у всех, пороховой копотью лице, ничего не выдавало в Гюнтере его недавнего состояния.

— Пора прекращать сей балаган. Я лучше свою душу запродам, чем тебе позволю сгубить ещё хоть одну. Лейтенант! Я обещал тебе шестерых новобранцев? Они у тебя будут.

Гюнтер вытащил шпагу и чиркнул по брусчатке.

— Вот вам черта, — обратился он к мужикам. — Может, и скверно получилась, ну да захотите — увидите.

— За ней жизнь, шведское серебро, и всё такое прочее. Думать вам ровно столько, сколько мы будем фитили раздувать. Лейтенант! Делать нечего. Если они предпочтут отправиться к своим, таким же вонючим и упрямым, как и сами, праотцам — и дьявол с ними. Мы принесём клятву на верность Баннеру. Не подыхать же здесь, во дворе, в конце концов под вашими палашами.

Широким, уверенным шагом Гюнтер занял своё место в строю, почти вырвав у Михеля мушкет, от которого тот и не чаял избавиться.

— Готовсь. Курки взвести, полки открыть — всё как положено. Цель в брюхо, ребята, чтоб помаялись.

— Фунтов семьсот перегною заготовим, — Макс готов был шутить даже на сковородке в аду.

— Гюнтер, мушкеты-то мы разрядим, а ну как шведы воспользуются сим оборотом, да возьмут нас в палаши, — предостерёг Михель.

— А у тебя есть ещё какой выход? — зло огрызнулся Гюнтер.

— Не торопись стрелять, дай им поразмыслить, тварям твердолобым, — это уже Гюнтер всем. — Цели разбираем слева направо, хотя я всё ж надеюсь, что обойдёмся без стрельбы.

Михель отсчитал в ряду «своего» и с некоторым интересом даже стал вглядываться в лицо человека, которого, возможно, в скором времени отправит на тот свет, словно выискивая в чертах лица признаки обречённости, печать смерти. Команды Гюнтера по подготовке к стрельбе, нарочно затянутые, он выполнял чисто механически — не первый и даже не сотый раз под его прицелом оказывались живые и мыслящие, вынырнувшие из ниоткуда либо спокойно сидевшие на своей земле в ожидании Михелева появления. Не все подобные встречи заканчивались для визави Михеля трагически, но он уже и не сочтёт точно, скольких усадил в лодку Харона[133] и оттолкнул от берега. Не всегда Михель и разглядеть-то успевал, кого выплёскивало под его удар неумолимое течение времени. В коротких бешеных схватках ночью, в лесу, в тумане, в пьяном угаре, в слепящей злобе — тут кто проворней и метче. Сегодня вот за забором — попробуй угляди.

Сейчас выпал случай, не особо спеша, рассмотреть мишень. Ангел смерти явно не спешил накрыть своей тенью его жертву. Насмешливый, с какой-то полубезумной искоркой взгляд больших серых глаз — прочие детали как-то не фиксировались.

— Да он же, этот, наподобие нашего Ганса, если не похлеще. Ему же всё равно.

Однако Михель ошибался. Под ружьём люди взрослеют быстро, ещё скорей они зреют под прицелом, осознав вдруг, что ведь и не жили же совсем. Насмешливое выражение вдруг как ветром сдуло — мужичок закрутил головой, оглянулся даже на шведов, ища у них поддержки. Лицо его исказилось, он вдруг страшно напрягся, словно хотел броситься на Михеля. И тут вдруг Михель увидел, что все мужики сцепились руками, и его жертву просто крепко удерживают соседи.

Момент залпа, как ни выгадывал время Гюнтер, приближался.

— Гюнтер! — хотел крикнуть Михель, привлечь внимание, но его мужичок ловко извернулся из своих рукотворных оков и бросился к заветной указанной Гюнтером черте. Его свалили, подставив ногу, но он упрямо пополз на четвереньках, что-то всхлипывающе причитая.

И тут словно запруду прорвало. Остальные мужики, рыча и отталкивая друг друга, торопились занять своё место в команде живых.

Тем неожиданней грянул выстрел.

— У кого же нервишки не выдержали? Ганс, зараза, не упустил момента, — догадался Михель.

— Я не слышал отбоя, я не слышал отбоя, — закричал Ганс, хотя его ещё никто ни о чём не спросил. Выкрикивая оправдания, он тем не менее активно орудовал шомполом, перезаряжая.

Выстрел Ганса был хорош: смертелен, но не наповал. Раненый пытался приподняться на руках, но каждый раз обессиленно валился наземь.

— Он ведь к черте стремится и никак не может доползти. Теперь уже никогда не сможет. — Михель, словно невзначай, перевёл ствол на Мак-Грегора.

Мужики опасливо косились на ландскнехтов, не решаясь прийти на помощь раненому. Наконец самый храбрый, сплюнув в сторону Ганса, решительно перешагнул черту и склонился над умирающим.

— Срежьте его, собаку, — сдавленно просипел Ганс, ускорив заряжение.

Мужик, сидя на корточках, что-то крикнул своим друзьям. Несмело потоптавшись, вышел ещё один, вдвоём они подхватили умирающего товарища и перенесли его всё ж таки за черту, но там им осталось только сложить ему руки на груди да закрыть лицо шляпой.

— Спёкся, голубчик, — прокомментировал Ганс, щёлкая курком в полной готовности к новому выстрелу.

— Добился-таки своего, — в голосе Гюнтера не было злобы, только безмерная, безграничная тоска.

— А то, — прищёлкнул языком Ганс. — Зря ты меня тогда удержал. Ножом бы я его...

Он сделал ряд стремительно-резких замысловатых движений.

— Да и заряд бы сберёг, — добавил Ганс последний аргумент.

— А теперь-то что, дурень? — не выдержал Гийом. — С ними, что ль, потопаешь?

— Да вы не бойтесь, — беспечно махнул рукой Ганс. — Я через пару-тройку дней к вам вернусь. Мужичков покрошу да энтому фанфарону, — еле заметный кивок в сторону Мак-Грегора, — кой-чего поотрезаю да сбегу.

— Хельмут, — голос Мак-Грегора как гром с небес. — Проводи господ имперцев до околицы, проследи, чтобы никто их не обидел. Прощайте, ландскнехты. Следующей встречи не желаю — сойтись мы можем только в бою.

— Отчего ж, — широко улыбнулся Гюнтер. — Пути солдатские неисповедимы. Знай, доблестный Мак-Грегор, что всегда можешь найти стол, кров, помощь и защиту у нашего костра. Смотрите, внимательней, ребята, запоминайте нашего благодетеля. И в бою отверните ствол, и товарищам своим в шеренге тоже накажите...

— И вы тоже запомните внимательно эти рожи, — внезапно прервал Гюнтера тот мужик, что первый бросился помогать подстреленному Гансом.

— Это что ж, ты нам угрожать вздумал, срамец? — искренне удивился Гюнтер.

— А чего мне бояться? Я ж теперь, как никак подо львом[134].

— Мы вас вообще-то по смеху найдём. Уж больно заразительно вы ржёте. Чаю, не вся имперская армия из таких весельчаков состоит. А с тебя, умник, — неожиданно ткнул он грязным пальцем в Гюнтера, а не в Ганса, как многие ожидали, — будет спрос особый. Был у нас на деревне такой же поп-говорун. Тоже ходил-нудил. Складно пел. Обсказать, что мы с ним учудили, как только обрыдла его болтовня?

— Лучше не надо, — поморщился Гюнтер. — Дай некогда, уходим мы. И так подзадержались в вашей, не в меру гостеприимной хлебосольной деревушке.

Гюнтер несколько картинно сорвал шляпу с головы и принялся раскланиваться:

— Ещё раз всяческих благ, новых чинов и помогай вам Господь, господин Мак-Грегор, вам, господа драгуны, ну и вам, господа шведские рекруты. Хельмут, будьте столь любезны, покажите нам дорогу.

— Да следите, чтобы ни один волос не упал с нашей головы. — Всегда и всюду последнее слово за Максом.

Вот оно как выходит на Матушке-Войне: один вроде свой был, да чуть не сгубил, другой враг — да выручил. И такое здесь — сплошь, да рядом. Чудны дела твои, Господи.

XX

Всю дорогу Михель спиной ощущал какую-то неясность, тревогу. Так и подмывало махнуть через забор и самому поискать дорожку к спасению. Чего вроде опасаться — лейтенант дал слово.

Шведы мало на них обращали внимания. У солдат на привале масса забот: собственный желудок, одежда, оружие, снаряжение и боеприпасы — не одно нуждается в починке, так другое в пополнении. У кавалеристов — плюс забота об их верных друзьях и помощниках. Поэтому их окликнули-то пару раз, и то не угрожая, а больше интересуясь у оказавшегося словоохотливым Хельмута, кто да откуда. Никто не пытался оспорить распоряжения Мак-Грегора, преградить дорогу. По всему видно, лейтенанта здесь уважали. Немного успокоившись, ландскнехты с жадным любопытством глазели на мирную жизнь своих врагов. Конечно, ничего особенного не узрели. Всё как и у них, вечные походные заботы, даже запахи те же. Из того дома, куда Михель хотел наведаться за жарким, опять тянуло с ума сводящим, восхитительным, лучшим в мире ароматом жареного мяса. Михель искренне пожалел имперцев, которых, судя по всему, вышибли до того, как жаркое было готово. Непреложный закон — победителю лучшие куски. Неожиданно Хельмут исчез, и пока ландскнехты тревожно судили да рядили, что делать самостоятельно, он и вернулся, да в компании с довольно увесистым караваем. Хлеб тот был, конечно, не первой свежести, немного заплесневелым, зато каждому досталось по доброму ломтю.

Хоть жевали на ходу, всухомятку, все изрядно повеселели, а Макс уже, с набитым ртом, начал балагурить, что неплохо, кабы Хельмут исчез также и за винцом.

Старательно перемалывая свою долю и чувствуя, как сухие куски камнем падают в забурливший желудок, Михель машинально сравнивал увиденное, и сравнение было, как правило, не в пользу имперцев.

— Пьяные по улице не шатаются, тем более не дрыхнут под заборами... Капральства не перемешаны — как в строю, так и на постое. Ротные значки развёрнуты — каждый знает, куда бежать в случае сбора. Половина коней не рассёдланы — в готовности... В кузне уже огонь воздут и работа кипит — когда успели... Девки не визжат, даже странно, ну этих-то, наверное, мы прибрали... Вообще, ни баб, ни детишек, кругом одни солдаты... Пастор трезвый! И как тянутся все к нему — с уважением, советуются... Даже в маркитантской лавочке выбор куда как богаче.

А тревога не отстаёт, плетётся рядышком, нашёптывает что-то непонятное. Чувство такое, что вот-вот выстрелят в спину. С чего бы это — вот уже и околица.

У границы села они были остановлены невесть откуда взявшимся патрулём, и здесь случилась заминка. Капрал оказался недоверчивым служакой и всё требовал письменного пропуска. У Михеля, а верно, и у прочих, мелькнула мысль о прорыве силой, однако уверенный вид и поведение капрала удерживали, словно они находились под прицелом трёх десятков стволов. Да и куда они в чистом поле от кавалерии сбегут.

Повезло, что капрал лично знал Хельмута и наконец-то поверил его божбе. Не последнюю роль сыграло и обещание Хельмута до краёв наполнить кружку капрала, и не водой, при первом удобном случае.

— А и у вас не все на приказах да шпицрутенах[135] держится, — даже позлорадствовал Михель.

Хотелось рвануть в распахнутый мир, ускоряя и ускоряя бег, ровно под горку, не чуя под собой ног загребать башмаками дорожную пыль и грязь. Стремительно катящееся под ту же горку солнце обещало неласковый тревожный ночлег в чистом поле между двумя воюющими армиями.

— Дойдём до того поворота, а там напрямки через поле к лесу, — распорядился Гюнтер. — Да колосьев набирайте, завтра к утру опять зубами заклацаете, ровно голодные волки. Хоть на костре зёрна обжарим.

«Неужто вырвались, неужто уходим? — Горизонт спасения миражом небытия расплывался перед Михелем. Вечерние тени словно таили новые полчища неведомых врагов. — Вот что значит матушкино заступничество. И Мельхиора одолели, и с мужиками справились, и от шведов отбрехались. Почему ж на душе так сумрачно-муторно?»

Выстрел!

Они уже сворачивали с дороги, и Гийом аккуратно обходил лужу, потому что шедший следом Ганс собирался из неё напиться, и Ганс действительно присел на корточки, но приложиться к воде не успел — на него навзничь рухнул сражённый Гийом.

«Вот оно предчувствие, не обмануло», — Михель думал уже на лету, делая гигантский прыжок через дорожную канаву и приземляясь уже в поле. Миг — и дорога полностью опустела, если не считать лежащего в луже Гийома, а из ржи торчали почти незаметные пять мушкетных стволов.

— Макс, Ганс, — раздался спокойный до невозможности голос Гюнтера, — бить только по отчётливо видимой цели. А то знаю вас, торопыг. Кто-нибудь видит этих мерзавцев?

— Дорога пуста, — осторожно приподнявшись, доложил Макс.

— Должно быть, во ржи хоронятся, как и мы, — предположил Маркус.

— А по-моему, из села это пальнули, из последнего дома, — попытался по звуку сориентироваться Гюнтер.

— Далеконько до домов-то будет, — с сомнением покачал головой Михель.

— Макс, пороховой клуб наблюдаешь? — поинтересовался Гюнтер.

Макс, проворчав что-то насчёт того, что вот опять ему, как всегда, башку под пули подставлять, тем не менее добросовестно встал и внимательно осмотрелся.

— Не видать ни черта, — доложил он результаты осмотра и добавил, словно извиняясь за глаза: — Темновато.

— Ну да, а мы на фоне заката у них как на ладони, — согласился Гюнтер.

— Кто ж мог-то напоследок пулю в Гийома влепить? — недоумевал Михель, не переставая внимательно осматривать поле — не зашевелятся ли где колосья, безошибочно выдавая присутствие неведомого врага.

— Может, действительно случайный выстрел — из баловства кто-то пустил пулю нам в спину. Так дисциплина ж у них — никто запросто порох жечь не позволит. Это, наверное, кто-то из дозорных. Ну, точно. Сменили посты, а бравый капрал, торопясь осушить обещанную Хельмутом кружку, заторопился и не предупредил о нас. Новый дозорный и принял нас за удирающих мужиков.

— Что с Гийомом?

— Да дышит вроде, — через дорогу отозвался Ганс. — Но крепко ему досталось — не шевелится. Как бы он в луже не захлебнулся.

— Гюнтер, уходить надо, — выразил общее желание Макс, — вишь, шведы нарушили своё слово. А ну как навалятся — их в деревне не меньше двух эскадронов.

— Ганс! — Гюнтер моментально принял решение. — Тебе всё равно дорогу перебегать. Если ты, конечно, не решил от нас отколоться. Прихватишь Гийома. Макс — пособи Гансу. Да не бойсь, прикроем.

Макс, против обычая, не стал ворчать, что вот, мол, опять ему совать башку в огонь и вообще негоже двум живым подвергаться опасности из-за одного умирающего. Пока они в меру осторожно, но споро перетаскивали Гийома с дороги в поле, все настороженно ждали выстрела, но его не последовало.

— Макс, снимай с него плащ. Расстилай. Маркус, Михель, хватайтесь за углы, понесём так. — Команды Гюнтера были отрывисты и точны. — Ганс, что с тобой? Бери свой угол.

— Не могу, рука, рана, кровь опять. Маркус, неумеха, перевязал хреново.

— Тогда поменяй руку, берись левой. Макс, не обессудь, ты как обычно, последний — наблюдаешь и прикрываешь. Только не стони, что опять все пули тебе, — прибью на месте безо всяких шведов. Кто ж виноват, что тебя таким глазастым уродили.

До ближайшего леска шли рысью, хотя Маркус, головотяп, умудрился заплестись ногами в ржаных стеблях и упал, уронив, разумеется, и Гийома. Очнувшись от забытья, Гийом широко открыл глаза и застонал.

— Гляди под ноги, раззява. Не ядро к пушке тащишь, — зашипел Гюнтер и склонился над раненым. — Потерпи ещё немного. Счас мы тебя перевяжем.

Гийом то ли согласно, то ли устало прикрыл глаза.

— Макс, погони нет? — обернулся Гюнтер.

— Не видать и не слыхать. Тихо все.

— Перед бурей тоже все стихает, — напомнил о бдительности Гюнтер и подхватил свой край плаща. — Ну, взялись.

Ноша была не столь велика, но нести-то пришлось очень быстро, почти бежать, постоянно опасаясь выстрелов или многочисленной погони, да ещё проклятые колосья словно специально шведами здесь посажены. В одном месте Михель резко взял вправо, сбив с ноги всех остальных.

— Куда тебя нечистый несёт? — недовольно проворчал Гюнтер, с трудом восстанавливая шаг.

— А ты нюхни, — сквозь зубы пробормотал Михель, отчаянно пытаясь удержать в потной руке ускользающий край плаща.

Гюнтер послушно повёл своим хищным точёным профилем и только согласно кивнул — в воздухе стоял густой смрад разложения.

— Мертвяк туточки, — брякнул сзади Ганс.

— Да не один, — определился Маркус, тщетно пытаясь рукавом защитить ноздри и рот. Это ему плохо удавалось — мешали мушкет и фуркет.

— Давно воняют. — Гансу всё нипочём.

— Трое, — вскоре донёсся сзади поясняющий голос всюду поспевающего Макса. — Каждый с дыркой в башке. Похоже, расстреляны. Оружия нет, сумок нет, в одних нижних рубахах. Примерно с неделю как отмаялись.

— Ещё четыреста фунтов перегною, — почему-то вспомнил Михель одну из любимых Максовых прибауток.

— Я понял, ребята. — Гюнтер говорил негромко, но отчётливо. — То не шведы, то мужики. И не Гийома они выцеливали, а Ганса. Ведь Ганс же шёл последним, когда ему неожиданно приспичило напиться. Он нам крикнул, чтобы лужу ту не мутили, а мужики, конечно, тех слов не слышали. И когда Ганс неожиданно наклонился, Гийом оказался на линии огня. Стрелок или уже нажимал курок, или решил, что мы уходим, и надо хоть кого-нибудь из нашей компании подстрелить. Это не шведы, у тех дисциплина, к тому ж Мак-Грегор дал слово. А мужики могли мушкет попросить, выкрасть, купить, взять обманом.

— И я, кажется, догадываюсь, кто нажимал на курок, — кивнул Михель.

— Точно, та сволочь, что угрожала нам во дворе. — Ганс, счастливо избавленный от смерти, был ещё в изрядном потрясении от этой новости. — Говорил же вам, что мне надо остаться. Может, я вернусь да посчитаюсь с гадами?

— Остынь, — предупреждающе поднял свободную руку Гюнтер. — Гийому ты уже не пособишь ничем. Совсем плох. К тому ж и ты ранен.

Он кивнул на все увеличивающееся кровяное пятно.

— Эт точно, — воинственность Ганса как рукой сняло. — Печёт, зараза.

— Ух, кажись, дошли, — перевёл дух Михель, едва их накрыла тень первых деревьев. — Только не валитесь все сразу, сначала осторожненько опустим Гийома.

— Рощица-то, — скривился Маркус, больше для того, чтобы их позлить, — блохе негде укрыться. Может, дальше двинем?

— Раз Гюнтер определил, что это не шведы, значит, погони не предвидится. — Михель смертельно устал и нуждался хотя бы в самой краткой передышке.

— Где опускать-то? — Ганс тоже дышал, как загнанная лошадь, к тому же ослаб от потери крови. — Надо, чтоб помягче.

— Бросайте, где хотите. Ему, кажется, всё равно. Видите, вши разбегаются.

— Да, это первый признак. Чуют твари, что здесь пожива кончилась, — подошёл Макс.

Тем не менее Гийома опустили, как могли, осторожно. Гюнтер приложился к груди, затем поднёс к губам кинжал, определяя, не затуманится ли сталь от слабого дыхания. По тому, как он отрицательно замотал головой, все стало понятно и без слов.

— Готов, — не смог удержаться, чтобы что-нибудь да не сказать, Макс.

— Смотри, пуля даже не смогла пробить грудь, так и застряла в теле, — присел на корточки Макс.

Гюнтер метнул на него свирепый взгляд — мол, кто будет за полем и дорогой следить, но Макс сделал вид, что ничего не заметил.

— Значит, его срезали с предельной дистанции. Добрый выстрел, — отозвался Михель, уже успевший принять горизонтальное положение и с наслаждением расправивший усталые члены.

— Смотри, какие у мужиков стрелки оказались. Наше счастье, что весь порох Мельхиору отдан был.

— Да швед то был, швед. От сотворения мира мужики не могут что-либо подобное свершить, — неожиданно вскинулся Маркус.

— Добрый-то он, конечно, добрый. Однако пуля на таком расстоянии уже утрачивает остойчивость, летит, как Бог на душу положит, кувыркаясь, разнося все внутренности. Лёгкое расковыряло, он кровью и захлебнулся, видишь, изо рта струйка стекает.

Неизвестно, сколько бы ещё разглагольствовал Макс, но не выдержал Гюнтер:

— Макс, прогуляйся-ка до последнего куста и заляжь там. Сам отдохни, языку своему дай отдохнуть да за дорогой заодно пригляди.

— Вечно Макс да Макс, — тем не менее Макс послушно сгрёб мушкет и фуркет и отправился к недалёкой опушке.

— Я думаю, это девка Гийома ухлопала, та, что из дома. Это она мстит. — Ганс говорил ровно, даже как-то замороженно. — Когда мы давили мужицкий бунт в Верхней Австрии[136], так их бабы бились с нами похлеще, чем их мужья.

— Могилу-то будем рыть али так бросим? — проявил практическую обеспокоенность Маркус.

Все разом вопрошающе обратили взоры на Гюнтера. Суставы Михеля тоскливо откликнулись на перспективу новой работы и заботы.

— А ты как думаешь? — вопросом на вопрос ответил Гюнтер. — Обязательно будем.

— А чем? — в свою очередь перебросил вопрос Маркус. — Голыми руками, что ль? Или мушкетами?

— Всех не перехоронишь. — Мускулы Михеля подняли мятеж против своего господина, требуя законного отдыха, и язык помимо воли выпихнул эти слова.

Гюнтер с укоризной глянул на Михеля — мол, от тебя-то, брат, подобного не ждал, но Михель, сориентировавшись, добавил уже более твёрдо:

— К своим надо поспешать, Гюнтер. Что мы впятером?

— Не найдём наших, и нас некому зарыть будет. Так и сгниём в поле, как те трое — не унимался Маркус.

— Ну и топайте! — внезапно взорвался Гюнтер. — А я останусь. И всё сделаю как надо. Потому что христианин, и он, Гийом, был добрым католиком, и шёл с нами не в последнюю голову потому, что верил, — не бросим околевать, как собаку, предадим земле, как сможем, и крестом увенчаем. — Может, он был скверным товарищем, но...

— Не кипятись, Гюнтер, — Михелю пришлось-таки подняться, но злости не было. — Ты, как обычно, прав. Просто кости у всех трещат от усталости. Давайте дружненько, как всегда, компанией, и не заметим, как закончим.

— Я тоже хорош. — Гюнтер провёл ладонью по лицу, стирая гнев и раздражение. — Забыл, что у нас действительно туговато с шанцевым инструментом. Но и вы запамятовали, что покойников надо хоронить. Срезайте дёрн — хоть так его обложим. А я пока крест смастерю...

— Вот лежу я здесь, братцы, слушаю вас и думаю — неужто действительно живого хотите в землю зарыть. — Слабый, со слезой голос заставил их всех подскочить.

— Гийом! — веря и не веря, забыв о возможной опасности погони, заорали все. — Жив, чертяка! Ну надо ж! Как же ты! Чего молчал-то ранее!

— Как дубьём меж лопаток приложили. Отшибло все, не вздохнуть. Но с похоронами вы явно поторопились. Никак уже и барахлишко моё поделили.

— Да вот же она, пуля, торчит, пальцами могу поддеть и вытащить. — Через мгновение в руках Гюнтера оказался кусочек свинца, а открывшуюся рану присыпали порохом и туго перевязали. Гийому ввиду возможного противника запретили громко выражаться, но уж вполголоса он им такого всякого нашептал. И что ж бы вы думали: после непродолжительного отдыха Гийом пошёл, правда, не без поддержки, но ведь пошёл!

Глубокой ночью они вышли к передовым имперским постам. Против обыкновения в них не стали сразу палить, а милостиво выслушали-разобрались.

XXI

В тот достопамятный день, в том проклятом доме их компании словно хребет переломили — больше не подняться.

Нельзя сказать, что Георг и Мельхиор были душою общества, и без них — ну, никак. Смерть всегда гуляет в обнимку с ландскнехтами, каждый раз в новом платье на костяке, с новой маской на черепе. Но всё же гибель Георга и особенно предательство Мельхиора потрясло всех. Их спаянная в боях и гулянках компания, где каждый не единожды клялся жизнь отдать за други своя, развалилась от первого же серьёзного удара.

В стародавние, ветхозаветные времена, как утверждал всезнайка-Гюнтер, гуси спасли Вечный город[137]. Птица из той же чёртовой породы стала первотолчком распада и гибели микрокосма 4М и 4Г.

А Ганс-то помер. Вот незадача.

Та самая плёвая царапина привела к воспалению, воспаление обернулось гниением, гниение — гангреной. И Ганс ещё при жизни буквально спёкся от жара, несмотря на обильное питьё и холодные компрессы. Как он метался, как стонал, как мучился напоследок. И без конца бредил, вспоминая отвратительные подробности своей жизни и вымаливая — слишком поздно — прощение у своих жертв. В минуту просветления он наотрез отказался от священника и пожелал последние таинства принять из рук Гюнтера. Гюнтер без лишних слов согласился, хотя формально не имел права исповедовать, причащать и соборовать, но спорить в такой момент с Гансом было глупо и бесполезно — в часах его бытия торопливо ссыпались в бездну последние колючие песчинки. Добродетельный Гюнтер предпочёл отяготиться ещё одним грехом, чем отправить Ганса в вечность без последнего покаяния. Частенько ведь в преддверии сильного боя, когда к капеллану не протолкнуться, служивые вынуждены исповедовать друг дружку.

Когда Ганс, с многочисленными перерывами, сменой компрессов наконец-то закончил свою исповедь, Гюнтер тихо вышел из лазаретной палатки и побрёл куда глаза глядят. Он буквально наткнулся на Михеля, но не узнал его, а попытался обойти, так что Михелю пришлось крепко взять его за рукав.

— А, это ты. — Обычно умные, усталые или с хитринкой глаза Гюнтера впервые были абсолютно пусты. — Знаешь, даже я не подозревал, что он у нас такой.

Гюнтер аккуратно расцепил пальцы Михеля на своей руке.

— Да храни его Господь. — И тут из глаз Гюнтера полыхнуло вдруг такое пламя неукротимой ярости, словно сполохи геенны огненной прорвавшись, указали скорую неизбежность как Гансовой душонки, так и их всех, но чуть позже.

— Не находите, что гораздо спокойней будет пронзить ему сердце осиновым колом, а потом уж зарывать. — Макс, как всегда, возник неожиданно и бесшумно...

В имперском лагере, как обычно, ощущалась крайняя нужда в топливе. Тратить драгоценные дрова на выделку гробов никто не собирался, да и не хватит лесов на домовины всем отправляющимся в последний путь, поэтому тело Ганса только отпели и довезли до кладбища в гробу, а там бесцеремонно вывалили в общую яму да кое-как присыпали негашёной известью, а потом землёй.

XXII

На следующий день, дождавшись, когда Гюнтер отлучится до ветру, окончательно оклемавшийся к тому сроку Гийом, пряча глаза, хрипло произнёс:

— Вы как хотите, а я ухожу. Я хоть и вор, однако ж порядок завсегда уважал. У шведов порядок жизни попрочней и посправедливее будет, чтобы там Гюнтер про них не плёл. Пусть даже они и неправильно молятся. Надоело жалования своего законного годами ждать. У них платят. Насчёт прибрать что плохо лежит — это в любой армии, хоть в ангельской рати можно спроворить. К тому ж и Регенсбург, люди говорят, под шведом[138]. Давненько дома не был, мочи нет, узнать хочу, как там и что. Никому я вроде не должен, и мне не должны. Компашку нашу святую мужики-антихристы порушили. Ничего боле меня здесь не вяжет. Потому оставайтесь с миром, долгих лет жизни, хлеба, денег, пороха, девок вдосталь. Не поминайте лихом. Мне было славно с вами. Ей-бо, слеза прошибает, что развалилась такая шайка. Так я пошёл... Опасаюсь, Гюнтер меня задержит. Да пребудет Господь с вами и нами.

Гийом встал, забросил на плечо тощий узел с пожитками, охлопал карманы, осмотрел амуницию — ничего не забыто. И пошёл среди бела дня, ну, словно Гюнтеру компанию составить, чтобы не скучно было тому в одиночку тужиться. И ведь прошёл же, как вода сквозь песок, просочился через все пикеты, патрули и дозоры — воровская школа что-нибудь да стоит.

— А ведь и мне надо уходить, — чуть вслух не произнёс Михель, разглядывая узелок из старого плаща на плечах удаляющегося Гийома.

Михель вдруг с тоской осознал, что отяжелел, стал грузен на подъём за прошедшие годы. Нет в нём той мальчишеской лихости, того азартного интереса, когда города и веси, новые люди и свежие впечатления наползали друг на друга, словно льдины в далёком полярном океане. Льды бесследно уносились мощным течением, а он все понукал и понукал время.

Но армия из подателя новых приключений стала вдруг единственным надёжным укрывищем и становищем в намертво сцепившемся мире.

И всё же надо, надо что-то делать. Тебе ведь уже скоро будет тридцать три, а ты ещё ничегошеньки не сделал. Ноги твои оплетены сеткой синих вен, словно карта рек, что ты форсировал зимой и летом, под огнём и без, вброд и вплавь. Сердце рвётся из грудной темницы в конце длинного дневного перехода. Даже с похмелья ты стал страдать дольше и тяжелей. Грядущие зимние холода заранее вгоняют тебя в озноб, и часто, глядя в рассыпающиеся угли жалкого костерка либо уныло меся грязь остатками башмаков на бесчисленных бесконечных дорогах, ты осознаешь, что невесть уже сколько беспросветно и безнадёжно ломаешь голову над вопросом:

— Зачем я есть?

И нет в империи уголка, который ты мог бы назвать своим. И нет в имперских лесах дерева, в дупло которого ты спрятал бы горшок с кружочками белого и жёлтого металла — на старость либо на случай увечья. А ведь скоро ты уже не сможешь занять привычное место в строю и будешь умолять о покое и отдыхе.

Каждой новой битвы ты ждёшь не в торжественном обмирании сердца, но в холодном поту, иногда еле сдерживая желание тут же скинуть штаны и облегчиться. Война, лагерное бытие как-то разом потускнели; облетев, позолоченная мишура обнажила огромную помойку, где люди-отбросы круглые сутки напролёт занимались тем, что убавляли друг дружке здоровье и сокращали жизнь.

Михель не Гюнтер — путь в монастырь ему заказан. Даже гипотетически. Михель не Ганс — примитивные радости его уже не тешат. Михель не Макс — он не готов всё время одинаково зубоскалить как над смешным, так и над трагическим. Михель не Г ином, для которого мир — один большой карман, и он с большей или меньшей ловкостью запускает туда руку и вытаскивает — то густо, то пусто. Михель не Маркус, у коего даже во тьме египетской на лбу можно разобрать слова: «Сын ландскнехта, сам ландскнехт, и дети твои будут ландскнехтами до скончания века».

Михель чего-то хочет, чего-то ищет, пока ещё подспудно роясь в своём сознании, ровно в захламлённом амбаре, пытаясь выковырять из сора неведомую жемчужину.

А где-то на севере, путеводной звездой, подобно Полярной, маняще раскинулось море — одним огромным изумрудом. Ты там ещё не был, Михель, так пойди туда, и там из пасти холодных волн вырви своё счастье.

От Натти, Царство ему Небесное, хотя вряд ли, Михель знал, что солёная вода раскинула свои объятия и на юге империи, греховно подмигивая Урбану VIII[139] сквозь витражи и решётки его новой роскошной летней резиденции; и на западе, лишая бедных подданных Его Католического Величества[140] сна и покоя, постоянным нашёптыванием последних новостей из страны Эльдорадо[141]. Топай в любую сторону — рано или поздно море со щенячьим восторгом торкнется в твои башмаки. Но Михель из Нидерландов — значит, дорога ему на север.

Никто в подлунном мире не мог бы сказать Михелю, да и любому другому смертному, когда закончится эта треклятая война. Кровавая воронка с головой засосала Михеля, и он день за днём, год за годом продолжал бесконечное погружение, не ведая, когда достигнет тверди и будет ли эта твердь вообще. Его деятельная натура всё более тяготилась этой неопределённости. Сменял шило на мыло: та же рутина, такой же отупляющий, тяжёлый, грязный, однообразный труд, даже цикличность та же, что на селе, — зимой все «работнички» отдыхают. Единственное отличие от мужицкого бытия, которое он столь опрометчиво покинул, — грабят не его, а он. Но и это приелось: исчезла острота ощущений, да и грабить, по большому счёту, стало нечего. Ржаной сухарь, который раньше беспечно втаптывался в грязь, сейчас воспринимался как дар небес. Довоевались — неделями хлеба не видят. Мучай, не мучай мужика — ну нет у него ничего, сам последние корки догладывает. К тому ж мужик, которому всё это порядком осточертело, всегда может добыть если не мушкет, так дубину на худой конец и пополнить ряды тех, кто грабит. А Михелю снова переквалифицироваться в землероба? Ага, и ждать, ворочаясь каждую ночь, стука прикладов в дверь. Он сейчас и коня-то в плуг не сможет толком запрячь — забыл напрочь.

Война из средства обогащения всё больше обращалась в средство выживания. Время скатертей-самобранок, безвозмездно расстилаемых в каждом доме, безвозвратно ушло вслед за Турном и Букуа[142].

Оставаться на месте при подобном раскладе — значит без боя отдать Судьбе стратегическую инициативу, пассивно выжидать, понимая, что ничего хорошего тебя уже не ждёт.

Обезлюженная, загаженная, забывшая про плуг земля буквально жжёт пятки сквозь вечно требующие замены, стёртые до дыр подошвы башмаков. Душу печёт от сознания личной никчёмности и общей безысходности. Настоятельно требовалось остудить их морской водицей. Вот же казус: не столкни его судьба совершенно случайно с «морским волком» Натти и не наслушайся Михель его баек и бреден — воевал бы себе спокойно и по сих пор.

Но, резко вырвав себя из привычной среды обитания, Михель опасался зачахнуть на новом непривычном поприще. Требовалось окружение, поддержка. Неясные, но великие замыслы, разрозненно-неоформленно заполонившие голову, предусматривали если не компанию, подобно приснопамятной 4 М и 4Г, то хотя бы единомышленника, готового топать с тобой и за тобой до отмеренного Судьбой предела. И кто ж у него на подхвате?

Гюнтер — свихнувшийся поп, упорно не желающий слышать, что все кругом поголовно с утра до вечера зазубривают и скандируют из Писания одну только фразу: «Ибо не мир я принёс, но меч!»

Макс, всегда готовый бежать на край земли, но именно только до края земной тверди, и не далее, шут гороховый, готовый примкнуть к тем, кто будет громче ржать над его бесконечными шутками, готовый ради острого словца и перчёной шутки нарушить любой приказ.

Про Маркуса и вспоминать не хочется. Он воду-то даже как питьё на дух не переносит, а тут море — враз свихнётся.

Примкнуть к чужим? Это надо кому-то крепко довериться. Да и кого отыщешь среди этого сухопутного сброда. Все, кто хотел выудить счастье из глубин морских, и так давно на флоте, вот только Михель что-то подзадержался да так и завис между небом и землёй.

Верти не верти, а кроме как к Гюнтеру... К кому ж ещё. Хоть отговорит по-умному.

Мудрый Гюнтер не стал сразу разубеждать — внимательно выслушал, пошлёпал губами, соображая.

— Я б и сам с тобой рванул. Не в «морские братья», разумеется, а в миссионеры. Ведь сколько там ещё язычников бродят впотьмах без света слова Божьего. Замаливал бы грехи — свои и чужие, нёс слово животворящее. А и смерть мученическую обрести от рук безбожных агарян было б ой как славно. Так что уговорил — составлю тебе компанию. Только вот, чудак-человек, — нельзя зачинать другое дело, старое не претворив, да ещё в паре шагов от цели. Знаешь ведь, почему столь форсированно на север топаем. Думаешь, только отступника Георга карать[143]? Бери выше. Ведь во всей Вселенной только один смертный желает продолжения войны — король Швеции. Как только утихнет это подлое сердце, а это может случиться и завтра, потому как об этом молит весь крещёный мир, — тут и войне карачун. Мы победим — правда у нас. Потому и Георга идём потрошить. Взвоет Иуда сей, шведов запросит пособить, не бросить. А ведь все астрологи при светлейшем давно предсказали дату гибели Адольфа-супостата. Впрочем, как и конец самого генералиссимуса[144]. К весне — верно тебе говорю — замиримся. Сбросим шведов обратно в море, очистим Померанию, Мекленбург — и готово — я целиком к твоим услугам.

— Так мы ж там, вроде как были[145].

— Ничего-то ты не понимаешь. Я тебе толкую — мир не за горами, а ты упёрся как бык. Устали ведь люди от войны, невмоготу, неужели ты не видишь?

— Да я и сам вроде как устал.

— Правильно, и я устал. Но надо потерпеть ещё чуть-чуть. Это ведь Господь наш в очередной раз испытывает веру нашу на прочность, проверяет твёрдость духа чад своих. Так что, мил дружок, Макса мне не баламуть и сам поостынь. Хватит с меня, что Гийома упустили. А после битвы я сам тебя благословлю — море — так море.

Дожился, понимаешь ли, уже и Гюнтер тиранит почём зря. А может, остаться? Голова пухнет от дум и сомнений — хоть монетку подбрасывай да решай.

Время покажет, прав был Гюнтер или нет. К тому же путь на север плотно перекрыли шведы. Осталась малость — сковырнуть их с дороги, как надоедливый чирей с тела. Пока Валленштейн ведёт нас всех на север — Михелю лучшего и желать не надобно. К тому ж иметь Гюнтера в противниках-преследователях — благодарю покорно. И так еле удержали — хотел сходить до шведов за Гийомовой головой. И ведь принёс бы...